Платон, Алкивиад I

Σωκράτης, Ἀλκιβιάδης

Σωκράτης: ὦ παῖ Κλεινίου, οἶμαί σε θαυμάζειν ὅτι πρῶτος ἐραστής σου γενόμενος τῶν ἄλλων πεπαυμένων μόνος οὐκ ἀπαλλάττομαι, καὶ ὅτι οἱ μὲν ἄλλοι δι' ὄχλου ἐγένοντό σοι διαλεγόμενοι, ἐγὼ δὲ τοσούτων ἐτῶν οὐδὲ προσεῖπον. τούτου δὲ τὸ αἴτιον γέγονεν οὐκ ἀνθρώπειον, ἀλλά τι δαιμόνιον ἐναντίωμα, οὗ σὺ τὴν δύναμιν καὶ ὕστερον πεύσῃ. νῦν δὲ

ἐπειδὴ οὐκέτι ἐναντιοῦται, οὕτω προσελήλυθα: εὔελπις δ' εἰμὶ καὶ τὸ λοιπὸν μὴ ἐναντιώσεσθαι αὐτό. σχεδὸν οὖν κατανενόηκα ἐν τούτῳ τῷ χρόνῳ σκοπούμενος ὡς πρὸς τοὺς ἐραστὰς ἔσχες: πολλῶν γὰρ γενομένων καὶ μεγαλοφρόνων οὐδεὶς ὃς οὐχ ὑπερβληθεὶς τῷ φρονήματι ὑπὸ σοῦ πέφευγεν.

τὸν δὲ λόγον, ᾧ ὑπερπεφρόνηκας, ἐθέλω διελθεῖν. οὐδενὸς φῂς ἀνθρώπων ἐνδεὴς εἶναι εἰς οὐδέν: τὰ γὰρ ὑπάρχοντά σοι μεγάλα εἶναι, ὥστε μηδενὸς δεῖσθαι, ἀπὸ τοῦ σώματος ἀρξάμενα τελευτῶντα εἰς τὴν ψυχήν. οἴει γὰρ δὴ εἶναι πρῶτον μὲν κάλλιστός τε καὶ μέγιστος—καὶ τοῦτο μὲν δὴ παντὶ δῆλον ἰδεῖν ὅτι οὐ ψεύδῃ—ἔπειτα νεανικωτάτου γένους ἐν τῇ σεαυτοῦ πόλει, οὔσῃ μεγίστῃ τῶν Ἑλληνίδων, καὶ

ἐνταῦθα πρὸς πατρός τέ σοι φίλους καὶ συγγενεῖς πλείστους εἶναι καὶ ἀρίστους, οἳ εἴ τι δέοι ὑπηρετοῖεν ἄν σοι, τούτων δὲ τοὺς πρὸς μητρὸς οὐδὲν χείρους οὐδ' ἐλάττους. συμπάντων δὲ ὧν εἶπον μείζω οἴει σοι δύναμιν ὑπάρχειν Περικλέα τὸν Ξανθίππου, ὃν ὁ πατὴρ ἐπίτροπον κατέλιπε σοί τε καὶ τῷ ἀδελφῷ: ὃς οὐ μόνον ἐν τῇδε τῇ πόλει δύναται πράττειν ὅτι ἂν βούληται, ἀλλ' ἐν πάσῃ τῇ Ἑλλάδι καὶ τῶν βαρβάρων ἐν πολλοῖς καὶ μεγάλοις γένεσιν. προσθήσω δὲ καὶ ὅτι τῶν

πλουσίων: δοκεῖς δέ μοι ἐπὶ τούτῳ ἥκιστα μέγα φρονεῖν. κατὰ πάντα δὴ ταῦτα σύ τε μεγαλαυχούμενος κεκράτηκας τῶν ἐραστῶν ἐκεῖνοί τε ὑποδεέστεροι ὄντες ἐκρατήθησαν, καί σε ταῦτ' οὐ λέληθεν: ὅθεν δὴ εὖ οἶδα ὅτι θαυμάζεις τί διανοούμενός ποτε οὐκ ἀπαλλάττομαι τοῦ ἔρωτος, καὶ ἥντιν' ἔχων ἐλπίδα ὑπομένω τῶν ἄλλων πεφευγότων.
Ἀλκιβιάδης: καὶ ἴσως γε, ὦ Σώκρατες, οὐκ οἶσθ' ὅτι σμικρόν

με ἔφθης. ἐγὼ γάρ τοι ἐν νῷ εἶχον πρότερός σοι προσελθὼν αὐτὰ ταῦτ' ἐρέσθαι, τί ποτε βούλει καὶ εἰς τίνα ἐλπίδα βλέπων ἐνοχλεῖς με, ἀεὶ ὅπου ἂν ὦ ἐπιμελέστατα παρών: τῷ ὄντι γὰρ θαυμάζω ὅτι ποτ' ἐστὶ τὸ σὸν πρᾶγμα, καὶ ἥδιστ' ἂν πυθοίμην.
Σωκράτης: ἀκούσῃ μὲν ἄρα μου, ὡς τὸ εἰκός, προθύμως, εἴπερ, ὡς φῄς, ἐπιθυμεῖς εἰδέναι τί διανοοῦμαι, καὶ ὡς ἀκουσομένῳ καὶ περιμενοῦντι λέγω.
Ἀλκιβιάδης: πάνυ μὲν οὖν: ἀλλὰ λέγε.

Σωκράτης: ὅρα δή: οὐ γάρ τοι εἴη ἂν θαυμαστὸν εἰ, ὥσπερ μόγις ἠρξάμην, οὕτω μόγις καὶ παυσαίμην.
Ἀλκιβιάδης: ὠγαθὲ λέγε: ἀκούσομαι γάρ.
Σωκράτης: λεκτέον ἂν εἴη. χαλεπὸν μὲν οὖν πρὸς ἄνδρα οὐχ ἥττονα ἐραστῶν προσφέρεσθαι ἐραστῇ, ὅμως δὲ τολμητέον φράσαι τὴν ἐμὴν διάνοιαν. ἐγὼ γάρ, ὦ Ἀλκιβιάδη, εἰ μέν σε ἑώρων ἃ νυνδὴ διῆλθον ἀγαπῶντα καὶ οἰόμενον δεῖν ἐν τούτοις καταβιῶναι, πάλαι ἂν ἀπηλλάγμην τοῦ ἔρωτος, ὥς

γε δὴ ἐμαυτὸν πείθω: νῦν δ' ἕτερ' αὖ κατηγορήσω διανοήματα σὰ πρὸς αὐτὸν σέ, ᾧ καὶ γνώσῃ ὅτι προσέχων γέ σοι τὸν νοῦν διατετέλεκα. δοκεῖς γάρ μοι, εἴ τίς σοι εἴποι θεῶν: “ὦ Ἀλκιβιάδη, πότερον βούλει ζῆν ἔχων ἃ νῦν ἔχεις, ἢ αὐτίκα τεθνάναι εἰ μή σοι ἐξέσται μείζω κτήσασθαι;” δοκεῖς ἄν μοι ἑλέσθαι τεθνάναι: ἀλλὰ νῦν ἐπὶ τίνι δή ποτε ἐλπίδι ζῇς, ἐγὼ φράσω. ἡγῇ, ἐὰν θᾶττον εἰς τὸν Ἀθηναίων

δῆμον παρέλθῃς—τοῦτο δ' ἔσεσθαι μάλα ὀλίγων ἡμερῶν— παρελθὼν οὖν ἐνδείξεσθαι Ἀθηναίοις ὅτι ἄξιος εἶ τιμᾶσθαι ὡς οὔτε Περικλῆς οὔτ' ἄλλος οὐδεὶς τῶν πώποτε γενομένων, καὶ τοῦτ' ἐνδειξάμενος μέγιστον δυνήσεσθαι ἐν τῇ πόλει, ἐὰν δ' ἐνθάδε μέγιστος ᾖς, καὶ ἐν τοῖς ἄλλοις Ἕλλησι, καὶ οὐ μόνον ἐν Ἕλλησιν, ἀλλὰ καὶ ἐν τοῖς βαρβάροις, ὅσοι ἐν τῇ αὐτῇ ἡμῖν οἰκοῦσιν ἠπείρῳ. καὶ εἰ αὖ σοι εἴποι ὁ αὐτὸς οὗτος θεὸς ὅτι αὐτοῦ σε δεῖ δυναστεύειν ἐν τῇ Εὐρώπῃ,

διαβῆναι δὲ εἰς τὴν Ἀσίαν οὐκ ἐξέσται σοι οὐδὲ ἐπιθέσθαι τοῖς ἐκεῖ πράγμασιν, οὐκ ἂν αὖ μοι δοκεῖς ἐθέλειν οὐδ' ἐπὶ τούτοις μόνοις ζῆν, εἰ μὴ ἐμπλήσεις τοῦ σοῦ ὀνόματος καὶ τῆς σῆς δυνάμεως πάντας ὡς ἔπος εἰπεῖν ἀνθρώπους: καὶ οἶμαί σε πλὴν Κύρου καὶ Ξέρξου ἡγεῖσθαι οὐδένα ἄξιον λόγου γεγονέναι. ὅτι μὲν οὖν ἔχεις ταύτην τὴν ἐλπίδα, εὖ οἶδα καὶ οὐκ εἰκάζω. ἴσως ἂν οὖν εἴποις, ἅτε εἰδὼς ὅτι ἀληθῆ λέγω, “τί δὴ οὖν, ὦ Σώκρατες, τοῦτ' ἐστί σοι πρὸς

λόγον; [ὃν ἔφησθα ἐρεῖν, διὸ ἐμοῦ οὐκ ἀπαλλάττῃ;]” ἐγὼ δὲ σοί γε ἐρῶ, ὦ φίλε παῖ Κλεινίου καὶ Δεινομάχης. τούτων γάρ σοι ἁπάντων τῶν διανοημάτων τέλος ἐπιτεθῆναι ἄνευ ἐμοῦ ἀδύνατον: τοσαύτην ἐγὼ δύναμιν οἶμαι ἔχειν εἰς τὰ σὰ πράγματα καὶ εἰς σέ, διὸ δὴ καὶ πάλαι οἴομαί με τὸν θεὸν οὐκ ἐᾶν διαλέγεσθαί σοι, ὃν ἐγὼ περιέμενον ὁπηνίκα ἐάσει. ὥσπερ γὰρ σὺ ἐλπίδας ἔχεις ἐν τῇ πόλει ἐνδείξασθαι ὅτι

αὐτῇ παντὸς ἄξιος εἶ, ἐνδειξάμενος δὲ [ὅτι] οὐδὲν ὅτι οὐ παραυτίκα δυνήσεσθαι, οὕτω κἀγὼ παρὰ σοὶ ἐλπίζω μέγιστον δυνήσεσθαι ἐνδειξάμενος ὅτι παντὸς ἄξιός εἰμί σοι καὶ οὔτε ἐπίτροπος οὔτε συγγενὴς οὔτ' ἄλλος οὐδεὶς ἱκανὸς παραδοῦναι τὴν δύναμιν ἧς ἐπιθυμεῖς πλὴν ἐμοῦ, μετὰ τοῦ θεοῦ μέντοι. νεωτέρῳ μὲν οὖν ὄντι σοι καὶ πρὶν τοσαύτης ἐλπίδος γέμειν, ὡς ἐμοὶ δοκεῖ, οὐκ εἴα ὁ θεὸς διαλέγεσθαι, ἵνα μὴ μάτην

διαλεγοίμην. νῦν δ' ἐφῆκεν: νῦν γὰρ ἄν μου ἀκούσαις.
Ἀλκιβιάδης: πολύ γέ μοι, ὦ Σώκρατες, νῦν ἀτοπώτερος αὖ φαίνῃ, ἐπειδὴ ἤρξω λέγειν, ἢ ὅτε σιγῶν εἵπου: καίτοι σφόδρα γε ἦσθ' ἰδεῖν καὶ τότε τοιοῦτος. εἰ μὲν οὖν ἐγὼ ταῦτα διανοοῦμαι ἢ μή, ὡς ἔοικε, διέγνωκας, καὶ ἐὰν μὴ φῶ, οὐδέν μοι ἔσται πλέον πρὸς τὸ πείθειν σε. εἶεν: εἰ δὲ δὴ ὅτι μάλιστα ταῦτα διανενόημαι, πῶς διὰ σοῦ μοι ἔσται καὶ ἄνευ σοῦ οὐκ ἂν γένοιτο; ἔχεις λέγειν;

Σωκράτης: ἆρ' ἐρωτᾷς εἴ τιν' ἔχω εἰπεῖν λόγον μακρόν, οἵους δὴ ἀκούειν εἴθισαι; οὐ γάρ ἐστι τοιοῦτον τὸ ἐμόν: ἀλλ' ἐνδείξασθαι μέν σοι, ὡς ἐγᾦμαι, οἷός τ' ἂν εἴην ὅτι ταῦτα οὕτως ἔχει, ἐὰν ἓν μόνον μοι ἐθελήσῃς βραχὺ ὑπηρετῆσαι.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλ' εἴ γε δὴ μὴ χαλεπόν τι λέγεις τὸ ὑπηρέτημα, ἐθέλω.
Σωκράτης: ἦ χαλεπὸν δοκεῖ τὸ ἀποκρίνασθαι τὰ ἐρωτώμενα;
Ἀλκιβιάδης: οὐ χαλεπόν.
Σωκράτης: ἀποκρίνου δή.
Ἀλκιβιάδης: Ἐρώτα.
Σωκράτης: οὐκοῦν ὡς διανοουμένου σου ταῦτα ἐρωτῶ, ἅ φημί σε

διανοεῖσθαι;
Ἀλκιβιάδης: ἔστω, εἰ βούλει, οὕτως, ἵνα καὶ εἰδῶ ὅτι καὶ ἐρεῖς.
Σωκράτης: φέρε δή: διανοῇ γάρ, ὡς ἐγώ φημι, παριέναι συμβουλεύσων Ἀθηναίοις ἐντὸς οὐ πολλοῦ χρόνου: εἰ οὖν μέλλοντός σου ἰέναι ἐπὶ τὸ βῆμα λαβόμενος ἐροίμην: “ὦ Ἀλκιβιάδη, ἐπειδὴ περὶ τίνος Ἀθηναῖοι διανοοῦνται βουλεύεσθαι, ἀνίστασαι συμβουλεύσων; ἆρ' ἐπειδὴ περὶ ὧν σὺ ἐπίστασαι βέλτιον ἢ οὗτοι;” τί ἂν ἀποκρίναιο;

Ἀλκιβιάδης: εἴποιμ' ἂν δήπου, περὶ ὧν οἶδα βέλτιον ἢ οὗτοι.
Σωκράτης: περὶ ὧν ἄρ' εἰδὼς τυγχάνεις, ἀγαθὸς σύμβουλος εἶ.
Ἀλκιβιάδης: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: οὐκοῦν ταῦτα μόνον οἶσθα, ἃ παρ' ἄλλων ἔμαθες ἢ αὐτὸς ἐξηῦρες;
Ἀλκιβιάδης: ποῖα γὰρ ἄλλα;
Σωκράτης: ἔστιν οὖν ὅπως ἄν ποτε ἔμαθές τι ἢ ἐξηῦρες μήτε μανθάνειν ἐθέλων μήτ' αὐτὸς ζητεῖν;
Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἔστιν.
Σωκράτης: τί δέ; ἠθέλησας ἂν ζητῆσαι ἢ μαθεῖν ἃ ἐπίστασθαι ᾤου;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.

Σωκράτης: ἃ ἄρα νῦν τυγχάνεις ἐπιστάμενος, ἦν χρόνος ὅτε οὐχ ἡγοῦ εἰδέναι;
Ἀλκιβιάδης: ἀνάγκη.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν ἅ γε μεμάθηκας σχεδόν τι καὶ ἐγὼ οἶδα: εἰ δέ τι ἐμὲ λέληθεν, εἰπέ. ἔμαθες γὰρ δὴ σύ γε κατὰ μνήμην τὴν ἐμὴν γράμματα καὶ κιθαρίζειν καὶ παλαίειν: οὐ γὰρ δὴ αὐλεῖν γε ἤθελες μαθεῖν. ταῦτ' ἐστὶν ἃ σὺ ἐπίστασαι, εἰ μή πού τι μανθάνων ἐμὲ λέληθας: οἶμαι δέ γε, οὔτε νύκτωρ οὔτε μεθ' ἡμέραν ἐξιὼν ἔνδοθεν.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλ' οὐ πεφοίτηκα εἰς ἄλλων ἢ τούτων.

Σωκράτης: πότερον οὖν, ὅταν περὶ γραμμάτων Ἀθηναῖοι βουλεύωνται, πῶς ἂν ὀρθῶς γράφοιεν, τότε ἀναστήσῃ αὐτοῖς συμβουλεύσων;
Ἀλκιβιάδης: μὰ Δί' οὐκ ἔγωγε.
Σωκράτης: ἀλλ' ὅταν περὶ κρουμάτων ἐν λύρᾳ;
Ἀλκιβιάδης: οὐδαμῶς.
Σωκράτης: οὐδὲ μὴν οὐδὲ περὶ παλαισμάτων γε εἰώθασι βουλεύεσθαι ἐν τῇ ἐκκλησίᾳ.
Ἀλκιβιάδης: οὐ μέντοι.
Σωκράτης: ὅταν οὖν περὶ τίνος βουλεύωνται; οὐ γάρ που ὅταν γε περὶ οἰκοδομίας.
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: οἰκοδόμος γὰρ ταῦτά γε σοῦ βέλτιον συμβουλεύσει.

Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐδὲ μὴν ὅταν περὶ μαντικῆς βουλεύωνται;
Ἀλκιβιάδης: οὔ.
Σωκράτης: μάντις γὰρ αὖ ταῦτα ἄμεινον ἢ σύ.
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἐάν τέ γε σμικρὸς ἢ μέγας ᾖ, ἐάν τε καλὸς ἢ αἰσχρός, ἔτι τε γενναῖος ἢ ἀγεννής.
Ἀλκιβιάδης: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: εἰδότος γὰρ οἶμαι περὶ ἑκάστου ἡ συμβουλή, καὶ οὐ πλουτοῦντος.
Ἀλκιβιάδης: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: ἀλλ' ἐάντε πένης ἐάντε πλούσιος ᾖ ὁ παραινῶν, οὐδὲν διοίσει Ἀθηναίοις ὅταν περὶ τῶν ἐν τῇ πόλει βουλεύωνται,

πῶς ἂν ὑγιαίνοιεν, ἀλλὰ ζητήσουσιν ἰατρὸν εἶναι τὸν σύμβουλον.
Ἀλκιβιάδης: εἰκότως γε.
Σωκράτης: ὅταν οὖν περὶ τίνος σκοπῶνται, τότε σὺ ἀνιστάμενος ὡς συμβουλεύσων ὀρθῶς ἀναστήσῃ;
Ἀλκιβιάδης: ὅταν περὶ τῶν ἑαυτῶν πραγμάτων, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: τῶν περὶ ναυπηγίας λέγεις, ὁποίας τινὰς χρὴ αὐτοὺς τὰς ναῦς ναυπηγεῖσθαι;
Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἔγωγε, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ναυπηγεῖν γὰρ οἶμαι οὐκ ἐπίστασαι. τοῦτ' αἴτιον ἢ ἄλλο τι;
Ἀλκιβιάδης: οὔκ, ἀλλὰ τοῦτο.

Σωκράτης: ἀλλὰ περὶ ποίων τῶν ἑαυτῶν λέγεις πραγμάτων ὅταν βουλεύωνται;
Ἀλκιβιάδης: ὅταν περὶ πολέμου, ὦ Σώκρατες, ἢ περὶ εἰρήνης ἢ ἄλλου του τῶν τῆς πόλεως πραγμάτων.
Σωκράτης: ἆρα λέγεις ὅταν βουλεύωνται πρὸς τίνας χρὴ εἰρήνην ποιεῖσθαι καὶ τίσιν πολεμεῖν καὶ τίνα τρόπον;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: χρὴ δ' οὐχ οἷς βέλτιον;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: καὶ τόθ' ὁπότε βέλτιον;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: καὶ τοσοῦτον χρόνον ὅσον ἄμεινον;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: εἰ οὖν βουλεύοιντο Ἀθηναῖοι τίσιν χρὴ προσπαλαίειν καὶ τίσιν ἀκροχειρίζεσθαι καὶ τίνα τρόπον, σὺ ἄμεινον ἂν συμβουλεύοις ἢ ὁ παιδοτρίβης;
Ἀλκιβιάδης: ὁ παιδοτρίβης δήπου.
Σωκράτης: ἔχεις οὖν εἰπεῖν πρὸς τί <ἂν> βλέπων ὁ παιδοτρίβης συμβουλεύσειεν οἷς δεῖ προσπαλαίειν καὶ οἷς μή, καὶ ὁπότε καὶ ὅντινα τρόπον; λέγω δὲ τὸ τοιόνδε: ἆρα τούτοις δεῖ προσπαλαίειν οἷς βέλτιον, ἢ οὔ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: ἆρα καὶ τοσαῦτα ὅσα ἄμεινον;
Ἀλκιβιάδης: τοσαῦτα.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ τότε ὅτε ἄμεινον;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν καὶ ᾄδοντα δεῖ κιθαρίζειν ποτὲ πρὸς τὴν ᾠδὴν καὶ βαίνειν;
Ἀλκιβιάδης: δεῖ γάρ.
Σωκράτης: οὐκοῦν τότε ὁπότε βέλτιον;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: καὶ τοσαῦθ' ὅσα βέλτιον;
Ἀλκιβιάδης: φημί.
Σωκράτης: τί οὖν; ἐπειδὴ βέλτιον μὲν ὠνόμαζες ἐπ' ἀμφοτέροις,

τῷ τε κιθαρίζειν πρὸς τὴν ᾠδὴν καὶ τῷ προσπαλαίειν, τί καλεῖς τὸ ἐν τῷ κιθαρίζειν βέλτιον, ὥσπερ ἐγὼ τὸ ἐν τῷ παλαίειν καλῶ γυμναστικόν: σὺ δ' ἐκεῖνο τί καλεῖς;
Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἐννοῶ.
Σωκράτης: ἀλλὰ πειρῶ ἐμὲ μιμεῖσθαι. ἐγὼ γάρ που ἀπεκρινάμην τὸ διὰ παντὸς ὀρθῶς ἔχον, ὀρθῶς δὲ δήπου ἔχει τὸ κατὰ τὴν τέχνην γιγνόμενον: ἢ οὔ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἡ δὲ τέχνη οὐ γυμναστικὴ ἦν;
Ἀλκιβιάδης: πῶς δ' οὔ;

Σωκράτης: ἐγὼ δ' εἶπον τὸ ἐν τῷ παλαίειν βέλτιον γυμναστικόν.
Ἀλκιβιάδης: εἶπες γάρ.
Σωκράτης: οὐκοῦν καλῶς;
Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: ἴθι δὴ καὶ σύ—πρέποι γὰρ ἄν που καὶ σοὶ τὸ καλῶς διαλέγεσθαι—εἰπὲ πρῶτον τίς ἡ τέχνη ἧς τὸ κιθαρίζειν καὶ τὸ ᾄδειν καὶ τὸ ἐμβαίνειν ὀρθῶς; συνάπασα τίς καλεῖται; οὔπω δύνασαι εἰπεῖν;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἀλλ' ὧδε πειρῶ: τίνες αἱ θεαὶ ὧν ἡ τέχνη;
Ἀλκιβιάδης: τὰς μούσας, ὦ Σώκρατες, λέγεις;

Σωκράτης: ἔγωγε. ὅρα δή: τίνα ἀπ' αὐτῶν ἐπωνυμίαν ἡ τέχνη ἔχει;
Ἀλκιβιάδης: μουσικήν μοι δοκεῖς λέγειν.
Σωκράτης: λέγω γάρ. τί οὖν τὸ κατὰ ταύτην ὀρθῶς γιγνόμενόν ἐστιν; ὥσπερ ἐκεῖ ἐγώ σοι τὸ κατὰ τὴν τέχνην ἔλεγον ὀρθῶς, τὴν γυμναστικήν, καὶ σὺ δὴ οὖν οὕτως ἐνταῦθα τί φῄς; πῶς γίγνεσθαι;
Ἀλκιβιάδης: μουσικῶς μοι δοκεῖ.
Σωκράτης: εὖ λέγεις. ἴθι δή, καὶ τὸ ἐν τῷ πολεμεῖν βέλτιον καὶ τὸ ἐν τῷ εἰρήνην ἄγειν, τοῦτο τὸ βέλτιον τί

ὀνομάζεις; ὥσπερ ἐκεῖ ἐφ' ἑκάστῳ ἔλεγες τὸ ἄμεινον, ὅτι μουσικώτερον καὶ ἐπὶ τῷ ἑτέρῳ, ὅτι γυμναστικώτερον: πειρῶ δὴ καὶ ἐνταῦθα λέγειν τὸ βέλτιον.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλ' οὐ πάνυ τι ἔχω.
Σωκράτης: ἀλλὰ μέντοι αἰσχρόν γε εἰ μέν τις σε λέγοντα καὶ συμβουλεύοντα περὶ σιτίων ὅτι βέλτιον τόδε τοῦδε καὶ νῦν καὶ τοσοῦτον, ἔπειτα ἐρωτήσειεν “τί τὸ ἄμεινον λέγεις, ὦ Ἀλκιβιάδη;” περὶ μὲν τούτων ἔχειν εἰπεῖν ὅτι τὸ ὑγιεινότερον, καίτοι οὐ προσποιῇ γε ἰατρὸς εἶναι: περὶ δὲ οὗ

προσποιῇ ἐπιστήμων εἶναι καὶ συμβουλεύσεις ἀνιστάμενος ὡς εἰδώς, τούτου δ', ὡς ἔοικας, πέρι ἐρωτηθεὶς ἐὰν μὴ ἔχῃς εἰπεῖν, οὐκ αἰσχύνῃ; ἢ οὐκ αἰσχρὸν φανεῖται;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: σκόπει δὴ καὶ προθυμοῦ εἰπεῖν πρὸς τί τείνει τὸ ἐν τῷ εἰρήνην τε ἄγειν ἄμεινον καὶ τὸ ἐν τῷ πολεμεῖν οἷς δεῖ;
Ἀλκιβιάδης: ἀλλὰ σκοπῶν οὐ δύναμαι ἐννοῆσαι.
Σωκράτης: οὐδ' οἶσθα, ἐπειδὰν πόλεμον ποιώμεθα, ὅτι ἐγκαλοῦντες ἀλλήλοις πάθημα ἐρχόμεθα εἰς τὸ πολεμεῖν, καὶ ὅτι αὐτὸ ὀνομάζοντες ἐρχόμεθα;

Ἀλκιβιάδης: ἔγωγε, ὅτι γε ἐξαπατώμενοί τι ἢ βιαζόμενοι ἢ ἀποστερούμενοι.
Σωκράτης: ἔχε: πῶς ἕκαστα τούτων πάσχοντες; πειρῶ εἰπεῖν τί διαφέρει τὸ ὧδε ἢ ὧδε.
Ἀλκιβιάδης: ἦ τὸ ὧδε λέγεις, ὦ Σώκρατες, τὸ δικαίως ἢ τὸ ἀδίκως;
Σωκράτης: αὐτὸ τοῦτο.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλὰ μὴν τοῦτο γε διαφέρει ὅλον τε καὶ πᾶν.
Σωκράτης: τί οὖν; Ἀθηναίοις σὺ πρὸς ποτέρους συμβουλεύσεις πολεμεῖν, τοὺς ἀδικοῦντας ἢ τοὺς τὰ δίκαια πράττοντας;

Ἀλκιβιάδης: δεινὸν τοῦτό γε ἐρωτᾷς: εἰ γὰρ καὶ διανοεῖταί τις ὡς δεῖ πρὸς τοὺς τὰ δίκαια πράττοντας πολεμεῖν, οὐκ ἂν ὁμολογήσειέν γε.
Σωκράτης: οὐ γὰρ νόμιμον τοῦθ', ὡς ἔοικεν.
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα: οὐδέ γε καλὸν δοκεῖ εἶναι.
Σωκράτης: πρὸς ταῦτ' ἄρα καὶ σὺ [τὸ δίκαιον] τοὺς λόγους ποιήσῃ;
Ἀλκιβιάδης: ἀνάγκη.
Σωκράτης: ἄλλο τι οὖν, ὃ νυνδὴ ἐγὼ ἠρώτων βέλτιον πρὸς τὸ πολεμεῖν καὶ μή, καὶ οἷς δεῖ καὶ οἷς μή, καὶ ὁπότε καὶ μή, τὸ δικαιότερον τυγχάνει ὄν; ἢ οὔ;
Ἀλκιβιάδης: φαίνεταί γε.

Σωκράτης: πῶς οὖν, ὦ φίλε Ἀλκιβιάδη; πότερον σαυτὸν λέληθας ὅτι οὐκ ἐπίστασαι τοῦτο, ἢ ἐμὲ ἔλαθες μανθάνων καὶ φοιτῶν εἰς διδασκάλου ὅς σε ἐδίδασκε διαγιγνώσκειν τὸ δικαιότερόν τε καὶ ἀδικώτερον; καὶ τίς ἐστιν οὗτος; φράσον καὶ ἐμοί, ἵνα αὐτῷ φοιτητὴν προξενήσῃς καὶ ἐμέ.
Ἀλκιβιάδης: σκώπτεις, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: οὐ μὰ τὸν Φίλιον τὸν ἐμόν τε καὶ σόν, ὃν ἐγὼ ἥκιστ' ἂν ἐπιορκήσαιμι: ἀλλ' εἴπερ ἔχεις, εἰπὲ τίς ἐστιν.

Ἀλκιβιάδης: τί δ' εἰ μὴ ἔχω; οὐκ ἂν οἴει με ἄλλως εἰδέναι περὶ τῶν δικαίων καὶ ἀδίκων;
Σωκράτης: ναί, εἴ γε εὕροις.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλ' οὐκ ἂν εὑρεῖν με ἡγῇ;
Σωκράτης: καὶ μάλα γε, εἰ ζητήσαις.
Ἀλκιβιάδης: εἶτα ζητῆσαι οὐκ ἂν οἴει με;
Σωκράτης: ἔγωγε, εἰ οἰηθείης γε μὴ εἰδέναι.
Ἀλκιβιάδης: εἶτα οὐκ ἦν ὅτ' εἶχον οὕτω;
Σωκράτης: καλῶς λέγεις. ἔχεις οὖν εἰπεῖν τοῦτον τὸν χρόνον

ὅτε οὐκ ᾤου εἰδέναι τὰ δίκαια καὶ τὰ ἄδικα; φέρε, πέρυσιν ἐζήτεις τε καὶ οὐκ ᾤου εἰδέναι; ἢ ᾤου; καὶ τἀληθῆ ἀποκρίνου, ἵνα μὴ μάτην οἱ διάλογοι γίγνωνται.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλ' ᾤμην εἰδέναι.
Σωκράτης: τρίτον δ' ἔτος καὶ τέταρτον καὶ πέμπτον οὐχ οὕτως;
Ἀλκιβιάδης: ἔγωγε.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν τό γε πρὸ τοῦ παῖς ἦσθα. ἦ γάρ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τότε μὲν τοίνυν εὖ οἶδα ὅτι ᾤου εἰδέναι.
Ἀλκιβιάδης: πῶς εὖ οἶσθα;

Σωκράτης: πολλάκις σοῦ ἐν διδασκάλων ἤκουον παιδὸς ὄντος καὶ ἄλλοθι, καὶ ὁπότε ἀστραγαλίζοις ἢ ἄλλην τινὰ παιδιὰν παίζοις, οὐχ ὡς ἀποροῦντος περὶ τῶν δικαίων καὶ ἀδίκων, ἀλλὰ μάλα μέγα καὶ θαρραλέως λέγοντος περὶ ὅτου τύχοις τῶν παίδων ὡς πονηρός τε καὶ ἄδικος εἴη καὶ ὡς ἀδικοῖ: ἢ οὐκ ἀληθῆ λέγω;
Ἀλκιβιάδης: ἀλλὰ τί ἔμελλον ποιεῖν, ὦ Σώκρατες, ὁπότε τίς με ἀδικοῖ;
Σωκράτης: σὺ δ' εἰ τύχοις ἀγνοῶν εἴτ' ἀδικοῖο εἴτε μὴ τότε, λέγεις, τί σε χρὴ ποιεῖν;

Ἀλκιβιάδης: μὰ Δί' ἀλλ' οὐκ ἠγνόουν ἔγωγε, ἀλλὰ σαφῶς ἐγίγνωσκον ὅτι ἠδικούμην.
Σωκράτης: ὤιου ἄρα ἐπίστασθαι καὶ παῖς ὤν, ὡς ἔοικε, τὰ δίκαια καὶ τὰ ἄδικα.
Ἀλκιβιάδης: ἔγωγε: καὶ ἠπιστάμην γε.
Σωκράτης: ἐν ποίῳ χρόνῳ ἐξευρών; οὐ γὰρ δήπου ἐν ᾧ γε ᾤου εἰδέναι.
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: πότε οὖν ἀγνοεῖν ἡγοῦ; σκόπει: οὐ γὰρ εὑρήσεις τοῦτον τὸν χρόνον.
Ἀλκιβιάδης: μὰ τὸν Δί', ὦ Σώκρατες, οὔκουν ἔχω γ' εἰπεῖν.

Σωκράτης: εὑρὼν μὲν ἄρ' οὐκ οἶσθα αὐτά.
Ἀλκιβιάδης: οὐ πάνυ φαίνομαι.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν ἄρτι γε οὐδὲ μαθὼν ἔφησθα εἰδέναι: εἰ δὲ μήθ' ηὗρες μήτ' ἔμαθες, πῶς οἶσθα καὶ πόθεν;
Ἀλκιβιάδης: ἀλλ' ἴσως τοῦτό σοι οὐκ ὀρθῶς ἀπεκρινάμην, τὸ φάναι εἰδέναι αὐτὸς ἐξευρών.
Σωκράτης: τὸ δὲ πῶς εἶχεν;
Ἀλκιβιάδης: ἔμαθον οἶμαι καὶ ἐγὼ ὥσπερ καὶ οἱ ἄλλοι.
Σωκράτης: πάλιν εἰς τὸν αὐτὸν ἥκομεν λόγον. παρὰ τοῦ; φράζε κἀμοί.

Ἀλκιβιάδης: παρὰ τῶν πολλῶν.
Σωκράτης: οὐκ εἰς σπουδαίους γε διδασκάλους καταφεύγεις εἰς τοὺς πολλοὺς ἀναφέρων.
Ἀλκιβιάδης: τί δέ; οὐχ ἱκανοὶ διδάξαι οὗτοι;
Σωκράτης: οὔκουν τὰ πεττευτικά γε καὶ τὰ μή: καίτοι φαυλότερα αὐτὰ οἶμαι τῶν δικαίων εἶναι. τί δέ; σὺ οὐχ οὕτως οἴει;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: εἶτα τὰ μὲν φαυλότερα οὐχ οἷοί τε διδάσκειν, τὰ δὲ σπουδαιότερα;
Ἀλκιβιάδης: οἶμαι ἔγωγε: ἄλλα γοῦν πολλὰ οἷοί τ' εἰσὶν διδάσκειν σπουδαιότερα τοῦ πεττεύειν.
Σωκράτης: ποῖα ταῦτα;

Ἀλκιβιάδης: οἷον καὶ τὸ ἑλληνίζειν παρὰ τούτων ἔγωγ' ἔμαθον, καὶ οὐκ ἂν ἔχοιμι εἰπεῖν ἐμαυτοῦ διδάσκαλον, ἀλλ' εἰς τοὺς αὐτοὺς ἀναφέρω οὓς σὺ φῂς οὐ σπουδαίους εἶναι διδασκάλους.
Σωκράτης: ἀλλ', ὦ γενναῖε, τούτου μὲν ἀγαθοὶ διδάσκαλοι οἱ πολλοί, καὶ δικαίως ἐπαινοῖντ' ἂν αὐτῶν εἰς διδασκαλίαν.
Ἀλκιβιάδης: τί δή;
Σωκράτης: ὅτι ἔχουσι περὶ αὐτὰ ἃ χρὴ τοὺς ἀγαθοὺς διδασκάλους ἔχειν.
Ἀλκιβιάδης: τί τοῦτο λέγεις;
Σωκράτης: οὐκ οἶσθ' ὅτι χρὴ τοὺς μέλλοντας διδάσκειν ὁτιοῦν

αὐτοὺς πρῶτον εἰδέναι; ἢ οὔ;
Ἀλκιβιάδης: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: οὐκοῦν τοὺς εἰδότας ὁμολογεῖν τε ἀλλήλοις καὶ μὴ διαφέρεσθαι;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἐν οἷς δ' ἂν διαφέρωνται, ταῦτα φήσεις εἰδέναι αὐτούς;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: τούτων οὖν διδάσκαλοι πῶς ἂν εἶεν;
Ἀλκιβιάδης: οὐδαμῶς.
Σωκράτης: τί οὖν; δοκοῦσί σοι διαφέρεσθαι οἱ πολλοὶ ποῖόν ἐστι λίθος ἢ ξύλον; καὶ ἐάν τινα ἐρωτᾷς, ἆρ' οὐ τὰ αὐτὰ

ὁμολογοῦσιν, καὶ ἐπὶ ταὐτὰ ὁρμῶσιν ὅταν βούλωνται λαβεῖν λίθον ἢ ξύλον; ὡσαύτως καὶ πάνθ' ὅσα τοιαῦτα: σχεδὸν γάρ τι μανθάνω τὸ ἑλληνίζειν ἐπίστασθαι ὅτι τοῦτο λέγεις: ἢ οὔ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰς μὲν ταῦθ', ὥσπερ εἴπομεν, ἀλλήλοις τε ὁμολογοῦσι καὶ αὐτοὶ ἑαυτοῖς ἰδίᾳ, καὶ δημοσίᾳ αἱ πόλεις πρὸς ἀλλήλας οὐκ ἀμφισβητοῦσιν αἱ μὲν ταῦθ' αἱ δ' ἄλλα φάσκουσαι;
Ἀλκιβιάδης: οὐ γάρ.
Σωκράτης: εἰκότως ἂν ἄρα τούτων γε καὶ διδάσκαλοι εἶεν ἀγαθοί.

Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ μὲν βουλοίμεθα ποιῆσαί τινα περὶ αὐτῶν εἰδέναι, ὀρθῶς ἂν αὐτὸν πέμποιμεν εἰς διδασκαλίαν τούτων τῶν πολλῶν;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: τί δ' εἰ βουληθεῖμεν εἰδέναι, μὴ μόνον ποῖοι ἄνθρωποί εἰσιν ἢ ποῖοι ἵπποι, ἀλλὰ καὶ τίνες αὐτῶν δρομικοί τε καὶ μή, ἆρ' ἔτι οἱ πολλοὶ τοῦτο ἱκανοὶ διδάξαι;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἱκανὸν δέ σοι τεκμήριον ὅτι οὐκ ἐπίστανται οὐδὲ

κρήγυοι διδάσκαλοί εἰσιν τούτων, ἐπειδὴ οὐδὲν ὁμολογοῦσιν ἑαυτοῖς περὶ αὐτῶν;
Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε.
Σωκράτης: τί δ' εἰ βουληθεῖμεν εἰδέναι, μὴ μόνον ποῖοι ἄνθρωποί εἰσιν, ἀλλ' ὁποῖοι ὑγιεινοὶ ἢ νοσώδεις, ἆρ' ἱκανοὶ ἂν ἡμῖν ἦσαν διδάσκαλοι οἱ πολλοί;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἦν δ' ἄν σοι τεκμήριον ὅτι μοχθηροί εἰσι τούτων διδάσκαλοι, εἰ ἑώρας αὐτοὺς διαφερομένους;
Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε.
Σωκράτης: τί δὲ δή; νῦν περὶ τῶν δικαίων καὶ ἀδίκων ἀνθρώπων

καὶ πραγμάτων οἱ πολλοὶ δοκοῦσί σοι ὁμολογεῖν αὐτοὶ ἑαυτοῖς ἢ ἀλλήλοις;
Ἀλκιβιάδης: ἥκιστα νὴ Δί', ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: τί δέ; μάλιστα περὶ αὐτῶν διαφέρεσθαι;
Ἀλκιβιάδης: πολύ γε.
Σωκράτης: οὔκουν οἴομαί γε πώποτέ σε ἰδεῖν οὐδ' ἀκοῦσαι σφόδρα οὕτω διαφερομένους ἀνθρώπους περὶ ὑγιεινῶν καὶ μή, ὥστε διὰ ταῦτα μάχεσθαί τε καὶ ἀποκτεινύναι ἀλλήλους.
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἀλλὰ περὶ τῶν δικαίων καὶ ἀδίκων ἔγωγ' οἶδ' ὅτι,

καὶ εἰ μὴ ἑώρακας, ἀκήκοας γοῦν ἄλλων τε πολλῶν καὶ Ὁμήρου: καὶ Ὀδυσσείας γὰρ καὶ Ἰλιάδος ἀκήκοας.
Ἀλκιβιάδης: πάντως δήπου, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: οὐκοῦν ταῦτα ποιήματά ἐστι περὶ διαφορᾶς δικαίων τε καὶ ἀδίκων;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: καὶ αἱ μάχαι γε καὶ οἱ θάνατοι διὰ ταύτην τὴν διαφορὰν τοῖς τε Ἀχαιοῖς καὶ τοῖς ἄλλοις Τρωσὶν ἐγένοντο, καὶ τοῖς μνηστῆρσι τοῖς τῆς Πηνελόπης καὶ τῷ Ὀδυσσεῖ.

Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: οἶμαι δὲ καὶ τοῖς ἐν Τανάγρᾳ Ἀθηναίων τε καὶ Λακεδαιμονίων καὶ Βοιωτῶν ἀποθανοῦσι, καὶ τοῖς ὕστερον ἐν Κορωνείᾳ, ἐν οἷς καὶ ὁ σὸς πατὴρ [Κλεινίασ] ἐτελεύτησεν, οὐδὲ περὶ ἑνὸς ἄλλου ἡ διαφορὰ ἢ περὶ τοῦ δικαίου καὶ ἀδίκου τοὺς θανάτους καὶ τὰς μάχας πεποίηκεν: ἦ γάρ;
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: τούτους οὖν φῶμεν ἐπίστασθαι περὶ ὧν οὕτως

σφόδρα διαφέρονται, ὥστε ἀμφισβητοῦντες ἀλλήλοις τὰ ἔσχατα σφᾶς αὐτοὺς ἐργάζονται;
Ἀλκιβιάδης: οὐ φαίνεταί γε.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰς τοὺς τοιούτους διδασκάλους ἀναφέρεις οὓς ὁμολογεῖς αὐτὸς μὴ εἰδέναι;
Ἀλκιβιάδης: ἔοικα.
Σωκράτης: πῶς οὖν εἰκός σε εἰδέναι τὰ δίκαια καὶ τὰ ἄδικα, περὶ ὧν οὕτω πλανᾷ καὶ οὔτε μαθὼν φαίνῃ παρ' οὐδενὸς οὔτ' αὐτὸς ἐξευρών;
Ἀλκιβιάδης: ἐκ μὲν ὧν σὺ λέγεις οὐκ εἰκός.

Σωκράτης: ὁρᾷς αὖ τοῦθ' ὡς οὐ καλῶς εἶπες, ὦ Ἀλκιβιάδη;
Ἀλκιβιάδης: τὸ ποῖον;
Σωκράτης: ὅτι ἐμὲ φῂς ταῦτα λέγειν.
Ἀλκιβιάδης: τί δέ; οὐ σὺ λέγεις ὡς ἐγὼ οὐδὲν ἐπίσταμαι περὶ τῶν δικαίων καὶ ἀδίκων;
Σωκράτης: οὐ μέντοι.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλ' ἐγώ;
Σωκράτης: ναί.
Ἀλκιβιάδης: πῶς δή;
Σωκράτης: ὧδε εἴσῃ. ἐάν σε ἔρωμαι τὸ ἓν καὶ τὰ δύο πότερα πλείω ἐστί, φήσεις ὅτι τὰ δύο;
Ἀλκιβιάδης: ἔγωγε.
Σωκράτης: πόσῳ;
Ἀλκιβιάδης: ἑνί.
Σωκράτης: πότερος οὖν ἡμῶν ὁ λέγων ὅτι τὰ δύο τοῦ ἑνὸς ἑνὶ πλείω;
Ἀλκιβιάδης: ἐγώ.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐγὼ μὲν ἠρώτων, σὺ δ' ἀπεκρίνου;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: περὶ δὴ τούτων μῶν ἐγὼ φαίνομαι λέγων ὁ ἐρωτῶν, ἢ σὺ ὁ ἀποκρινόμενος;
Ἀλκιβιάδης: ἐγώ.
Σωκράτης: τί δ' ἂν ἐγὼ μὲν ἔρωμαι ποῖα γράμματα Σωκράτους, σὺ δ' εἴπῃς, πότερος ὁ λέγων;
Ἀλκιβιάδης: ἐγώ.
Σωκράτης: ἴθι δή, ἑνὶ λόγῳ εἰπέ: ὅταν ἐρώτησίς τε καὶ ἀπόκρισις γίγνηται, πότερος ὁ λέγων, ὁ ἐρωτῶν ἢ ὁ ἀποκρινόμενος;
Ἀλκιβιάδης: ὁ ἀποκρινόμενος, ἔμοιγε δοκεῖ, ὦ Σώκρατες.

Σωκράτης: οὐκοῦν ἄρτι διὰ παντὸς ἐγὼ μὲν ἦ ὁ ἐρωτῶν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: σὺ δ' ὁ ἀποκρινόμενος;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: τί οὖν; τὰ λεχθέντα πότερος ἡμῶν εἴρηκεν;
Ἀλκιβιάδης: φαίνομαι μέν, ὦ Σώκρατες, ἐκ τῶν ὡμολογημένων ἐγώ.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐλέχθη περὶ δικαίων καὶ ἀδίκων ὅτι Ἀλκιβιάδης ὁ καλὸς ὁ Κλεινίου οὐκ ἐπίσταιτο, οἴοιτο δέ, καὶ μέλλοι εἰς ἐκκλησίαν ἐλθὼν συμβουλεύσειν Ἀθηναίοις περὶ ὧν οὐδὲν οἶδεν; οὐ ταῦτ' ἦν;

Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.
Σωκράτης: τὸ τοῦ Εὐριπίδου ἄρα συμβαίνει, ὦ Ἀλκιβιάδη: σοῦ τάδε κινδυνεύεις, οὐκ ἐμοῦ ἀκηκοέναι, οὐδ' ἐγώ εἰμι ὁ ταῦτα λέγων, ἀλλὰ σύ, ἐμὲ δὲ αἰτιᾷ μάτην. καὶ μέντοι καὶ εὖ λέγεις. μανικὸν γὰρ ἐν νῷ ἔχεις ἐπιχείρημα ἐπιχειρεῖν, ὦ βέλτιστε, διδάσκειν ἃ οὐκ οἶσθα, ἀμελήσας μανθάνειν.

Ἀλκιβιάδης: οἶμαι μέν, ὦ Σώκρατες, ὀλιγάκις Ἀθηναίους βουλεύεσθαι καὶ τοὺς ἄλλους Ἕλληνας πότερα δικαιότερα ἢ ἀδικώτερα: τὰ μὲν γὰρ τοιαῦτα ἡγοῦνται δῆλα εἶναι, ἐάσαντες οὖν περὶ αὐτῶν σκοποῦσιν ὁπότερα συνοίσει πράξασιν. οὐ γὰρ ταὐτὰ οἶμαι ἐστὶν τά τε δίκαια καὶ τὰ συμφέροντα, ἀλλὰ πολλοῖς δὴ ἐλυσιτέλησεν ἀδικήσασι μεγάλα ἀδικήματα, καὶ ἑτέροις γε οἶμαι δίκαια ἐργασαμένοις οὐ συνήνεγκεν.
Σωκράτης: τί οὖν; εἰ ὅτι μάλιστα ἕτερα μὲν τὰ δίκαια

τυγχάνει ὄντα, ἕτερα δὲ τὰ συμφέροντα, οὔ τί που αὖ σὺ οἴει ταῦτ' εἰδέναι ἃ συμφέρει τοῖς ἀνθρώποις, καὶ δι' ὅτι;
Ἀλκιβιάδης: τί γὰρ κωλύει, ὦ Σώκρατες; εἰ μή με αὖ ἐρήσῃ παρ' ὅτου ἔμαθον ἢ ὅπως αὐτὸς ηὗρον.
Σωκράτης: οἷον τοῦτο ποιεῖς. εἴ τι μὴ ὀρθῶς λέγεις, τυγχάνει δὲ δυνατὸν ὂν ἀποδεῖξαι δι' οὗπερ καὶ τὸ πρότερον λόγου, οἴει δὴ καινὰ ἄττα δεῖν ἀκούειν ἀποδείξεις τε ἑτέρας, ὡς τῶν προτέρων οἷον σκευαρίων κατατετριμμένων, καὶ οὐκέτ' ἂν σὺ αὐτὰ ἀμπίσχοιο, εἰ μή τίς σοι τεκμήριον καθαρὸν

καὶ ἄχραντον οἴσει. ἐγὼ δὲ χαίρειν ἐάσας τὰς σὰς προδρομὰς τοῦ λόγου οὐδὲν ἧττον ἐρήσομαι πόθεν μαθὼν αὖ τὰ συμφέροντ' ἐπίστασαι, καὶ ὅστις ἐστὶν ὁ διδάσκαλος, καὶ πάντ' ἐκεῖνα τὰ πρότερον ἐρωτῶ μιᾷ ἐρωτήσει; ἀλλὰ γὰρ δῆλον ὡς εἰς ταὐτὸν ἥξεις καὶ οὐχ ἕξεις ἀποδεῖξαι οὔθ' ὡς ἐξευρὼν οἶσθα τὰ συμφέροντα οὔθ' ὡς μαθών. ἐπειδὴ δὲ τρυφᾷς καὶ οὐκέτ' ἂν ἡδέως τοῦ αὐτοῦ γεύσαιο λόγου, τοῦτον μὲν ἐῶ χαίρειν, εἴτ' οἶσθα εἴτε μὴ τὰ Ἀθηναίοις συμφέροντα:

πότερον δὲ ταὐτά ἐστι δίκαιά τε καὶ συμφέροντ' ἢ ἕτερα, τί οὐκ ἀπέδειξας; εἰ μὲν βούλει, ἐρωτῶν με ὥσπερ ἐγὼ σέ, εἰ δέ, καὶ αὐτὸς ἐπὶ σεαυτοῦ λόγῳ διέξελθε.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλ' οὐκ οἶδα εἰ οἷός τ' ἂν εἴην, ὦ Σώκρατες, πρὸς σὲ διελθεῖν.
Σωκράτης: ἀλλ', ὠγαθέ, ἐμὲ ἐκκλησίαν νόμισον καὶ δῆμον: καὶ ἐκεῖ τοί σε δεήσει ἕνα ἕκαστον πείθειν. ἦ γάρ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν τοῦ αὐτοῦ ἕνα τε οἷόν τε εἶναι κατὰ μόνας

πείθειν καὶ συμπόλλους περὶ ὧν ἂν εἰδῇ, ὥσπερ ὁ γραμματιστὴς ἕνα τέ που πείθει περὶ γραμμάτων καὶ πολλούς;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν οὐ καὶ περὶ ἀριθμοῦ ὁ αὐτὸς ἕνα τε καὶ πολλοὺς πείσει;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὗτος δ' ἔσται ὁ εἰδώς, ὁ ἀριθμητικός;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ σὺ ἅπερ καὶ πολλοὺς οἷός τε πείθειν εἶ, ταῦτα καὶ ἕνα;
Ἀλκιβιάδης: εἰκός γε.
Σωκράτης: ἔστι δὲ ταῦτα δῆλον ὅτι ἃ οἶσθα.
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἄλλο τι οὖν τοσοῦτον μόνον διαφέρει τοῦ ἐν τῷ

δήμῳ ῥήτορος ὁ ἐν τῇ τοιᾷδε συνουσίᾳ, ὅτι ὁ μὲν ἁθρόους πείθει τὰ αὐτά, ὁ δὲ καθ' ἕνα;
Ἀλκιβιάδης: κινδυνεύει.
Σωκράτης: ἴθι νῦν, ἐπειδὴ τοῦ αὐτοῦ φαίνεται πολλούς τε καὶ ἕνα πείθειν, ἐν ἐμοὶ ἐμμελέτησον καὶ ἐπιχείρησον ἐπιδεῖξαι ὡς τὸ δίκαιον ἐνίοτε οὐ συμφέρει.
Ἀλκιβιάδης: ὑβριστὴς εἶ, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: νῦν γοῦν ὑφ' ὕβρεως μέλλω σε πείθειν τἀναντία οἷς σὺ ἐμὲ οὐκ ἐθέλεις.
Ἀλκιβιάδης: λέγε δή.
Σωκράτης: ἀποκρίνου μόνον τὰ ἐρωτώμενα.

Ἀλκιβιάδης: μή, ἀλλὰ σὺ αὐτὸς λέγε.
Σωκράτης: τί δ'; οὐχ ὅτι μάλιστα βούλει πεισθῆναι;
Ἀλκιβιάδης: πάντως δήπου.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ λέγεις ὅτι ταῦθ' οὕτως ἔχει, μάλιστ' ἂν εἴης πεπεισμένος;
Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: ἀποκρίνου δή: καὶ ἐὰν μὴ αὐτὸς σὺ σαυτοῦ ἀκούσῃς ὅτι τὰ δίκαια καὶ συμφέροντά ἐστιν, ἄλλῳ γε λέγοντι μὴ πιστεύσῃς.
Ἀλκιβιάδης: οὔτοι, ἀλλ' ἀποκριτέον: καὶ γὰρ οὐδὲν οἴομαι βλαβήσεσθαι.

Σωκράτης: μαντικὸς γὰρ εἶ. καί μοι λέγε: τῶν δικαίων φῂς ἔνια μὲν συμφέρειν, ἔνια δ' οὔ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τί δέ; τὰ μὲν καλὰ αὐτῶν εἶναι, τὰ δ' οὔ;
Ἀλκιβιάδης: πῶς τοῦτο ἐρωτᾷς;
Σωκράτης: εἴ τις ἤδη σοι ἔδοξεν αἰσχρὰ μέν, δίκαια δὲ πράττειν;
Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἔμοιγε.
Σωκράτης: ἀλλὰ πάντα τὰ δίκαια καὶ καλά;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τί δ' αὖ τὰ καλά; πότερον πάντα ἀγαθά, ἢ τὰ μέν, τὰ δ' οὔ;
Ἀλκιβιάδης: οἴομαι ἔγωγε, ὦ Σώκρατες, ἔνια τῶν καλῶν κακὰ εἶναι.
Σωκράτης: ἦ καὶ αἰσχρὰ ἀγαθά;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: ἆρα λέγεις τὰ τοιάδε, οἷον πολλοὶ ἐν πολέμῳ βοηθήσαντες ἑταίρῳ ἢ οἰκείῳ τραύματα ἔλαβον καὶ ἀπέθανον, οἱ δ' οὐ βοηθήσαντες, δέον, ὑγιεῖς ἀπῆλθον;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: οὐκοῦν τὴν τοιαύτην βοήθειαν καλὴν μὲν λέγεις κατὰ τὴν ἐπιχείρησιν τοῦ σῶσαι οὓς ἔδει, τοῦτο δ' ἐστὶν ἀνδρεία: ἢ οὔ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: κακὴν δέ γε κατὰ τοὺς θανάτους τε καὶ ἕλκη: ἦ γάρ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: ἆρ' οὖν οὐκ ἄλλο μὲν ἡ ἀνδρεία, ἄλλο δὲ ὁ θάνατος;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: οὐκ ἄρα κατὰ ταὐτόν γ' ἐστι καλὸν καὶ κακὸν τὸ τοῖς φίλοις βοηθεῖν;
Ἀλκιβιάδης: οὐ φαίνεται.
Σωκράτης: ὅρα τοίνυν εἰ, ᾗ γε καλόν, καὶ ἀγαθόν, ὥσπερ καὶ ἐνταῦθα. κατὰ τὴν ἀνδρείαν γὰρ ὡμολόγεις καλὸν εἶναι τὴν βοήθειαν: τοῦτ' οὖν αὐτὸ σκόπει, τὴν ἀνδρείαν, ἀγαθὸν ἢ κακόν; ὧδε δὲ σκόπει: σὺ πότερ' ἂν δέξαιό σοι εἶναι, ἀγαθὰ ἢ κακά;
Ἀλκιβιάδης: ἀγαθά.

Σωκράτης: οὐκοῦν τὰ μέγιστα μάλιστα.
<
Ἀλκιβιάδης: ναί.>
Σωκράτης: καὶ ἥκιστα τῶν τοιούτων δέξαιο ἂν στέρεσθαι;
Ἀλκιβιάδης: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: πῶς οὖν λέγεις περὶ ἀνδρείας; ἐπὶ πόσῳ ἂν αὐτοῦ δέξαιο στέρεσθαι;
Ἀλκιβιάδης: οὐδὲ ζῆν ἂν ἐγὼ δεξαίμην δειλὸς ὤν.
Σωκράτης: ἔσχατον ἄρα κακῶν εἶναί σοι δοκεῖ ἡ δειλία.
Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε.
Σωκράτης: ἐξ ἴσου τῷ τεθνάναι, ὡς ἔοικε.
Ἀλκιβιάδης: φημί.
Σωκράτης: οὐκοῦν θανάτῳ τε καὶ δειλίᾳ ἐναντιώτατον ζωὴ καὶ ἀνδρεία;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: καὶ τὰ μὲν μάλιστ' ἂν εἶναι βούλοιό σοι, τὰ δὲ ἥκιστα;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἆρ' ὅτι τὰ μὲν ἄριστα ἡγῇ, τὰ δὲ κάκιστα;
<
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἐν τοῖς ἀρίστοις ἄρα σὺ ἡγῇ ἀνδρείαν εἶναι κἀν τοῖς κακίστοις θάνατον.>
Ἀλκιβιάδης: ἔγωγε.
Σωκράτης: τὸ ἄρα βοηθεῖν ἐν πολέμῳ τοῖς φίλοις, ᾗ μὲν καλόν, κατ' ἀγαθοῦ πρᾶξιν τὴν τῆς ἀνδρείας, καλὸν αὐτὸ προσεῖπας;
Ἀλκιβιάδης: φαίνομαί γε.
Σωκράτης: κατὰ δέ γε κακοῦ πρᾶξιν τὴν τοῦ θανάτου κακόν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν ὧδε δίκαιον προσαγορεύειν ἑκάστην τῶν πράξεων: εἴπερ ᾗ κακὸν ἀπεργάζεται κακὴν καλεῖς, καὶ ᾗ

ἀγαθὸν ἀγαθὴν κλητέον.
Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν καὶ ᾗ ἀγαθόν, καλόν: ᾗ δὲ κακόν, αἰσχρόν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τὴν ἄρ' ἐν τῷ πολέμῳ τοῖς φίλοις βοήθειαν λέγων καλὴν μὲν εἶναι, κακὴν δέ, οὐδὲν διαφερόντως λέγεις ἢ εἰ προσεῖπες αὐτὴν ἀγαθὴν μέν, κακὴν δέ.
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ μοι δοκεῖς λέγειν, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: οὐδὲν ἄρα τῶν καλῶν, καθ' ὅσον καλόν, κακόν, οὐδὲ τῶν αἰσχρῶν, καθ' ὅσον αἰσχρόν, ἀγαθόν.

Ἀλκιβιάδης: οὐ φαίνεται.
Σωκράτης: ἔτι τοίνυν καὶ ὧδε σκέψαι. ὅστις καλῶς πράττει, οὐχὶ καὶ εὖ πράττει;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οἱ δ' εὖ πράττοντες οὐκ εὐδαίμονες;
Ἀλκιβιάδης: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: οὐκοῦν εὐδαίμονες δι' ἀγαθῶν κτῆσιν;
Ἀλκιβιάδης: μάλιστα.
Σωκράτης: κτῶνται δὲ ταῦτα τῷ εὖ καὶ καλῶς πράττειν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τὸ εὖ ἄρα πράττειν ἀγαθόν;
Ἀλκιβιάδης: πῶς δ' οὔ;
Σωκράτης: οὐκοῦν καλὸν ἡ εὐπραγία;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: ταὐτὸν ἄρα ἐφάνη ἡμῖν πάλιν αὖ καλόν τε καὶ ἀγαθόν.
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.
Σωκράτης: ὅτι ἂν ἄρα εὕρωμεν καλόν, καὶ ἀγαθὸν εὑρήσομεν ἔκ γε τούτου τοῦ λόγου.
Ἀλκιβιάδης: ἀνάγκη.
Σωκράτης: τί δέ; τὰ ἀγαθὰ συμφέρει ἢ οὔ;
Ἀλκιβιάδης: συμφέρει.
Σωκράτης: μνημονεύεις οὖν περὶ τῶν δικαίων πῶς ὡμολογήσαμεν;
Ἀλκιβιάδης: οἶμαί γε τοὺς τὰ δίκαια πράττοντας ἀναγκαῖον εἶναι καλὰ πράττειν.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ τοὺς τὰ καλὰ ἀγαθά;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: τὰ δὲ ἀγαθὰ συμφέρειν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τὰ δίκαια ἄρα, ὦ Ἀλκιβιάδη, συμφέροντά ἐστιν.
Ἀλκιβιάδης: ἔοικεν.
Σωκράτης: τί οὖν; ταῦτα οὐ σὺ ὁ λέγων, ἐγὼ δὲ ὁ ἐρωτῶν;
Ἀλκιβιάδης: φαίνομαι, ὡς ἔοικα.
Σωκράτης: εἰ οὖν τις ἀνίσταται συμβουλεύσων εἴτε Ἀθηναίοις εἴτε Πεπαρηθίοις, οἰόμενος γιγνώσκειν τὰ δίκαια καὶ τὰ ἄδικα, φήσει δ' εἶναι τὰ δίκαια κακὰ ἐνίοτε, ἄλλο τι ἢ καταγελῴης ἂν αὐτοῦ, ἐπειδήπερ τυγχάνεις καὶ σὺ λέγων

ὅτι ταὐτά ἐστι δίκαιά τε καὶ συμφέροντα;
Ἀλκιβιάδης: ἀλλὰ μὰ τοὺς θεούς, ὦ Σώκρατες, οὐκ οἶδ' ἔγωγε οὐδ' ὅτι λέγω, ἀλλ' ἀτεχνῶς ἔοικα ἀτόπως ἔχοντι: τοτὲ μὲν γάρ μοι ἕτερα δοκεῖ σοῦ ἐρωτῶντος, τοτὲ δ' ἄλλα.
Σωκράτης: εἶτα τοῦτο, ὦ φίλε, ἀγνοεῖς τὸ πάθημα τί ἐστιν;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: οἴει ἂν οὖν, εἴ τις ἐρωτῴη σε δύο ὀφθαλμοὺς ἢ τρεῖς ἔχεις, καὶ δύο χεῖρας ἢ τέτταρας, ἢ ἄλλο τι τῶν τοιούτων, τοτὲ μὲν ἕτερα ἂν ἀποκρίνασθαι, τοτὲ δὲ ἄλλα, ἢ ἀεὶ τὰ αὐτά;

Ἀλκιβιάδης: δέδοικα μὲν ἔγωγε ἤδη περὶ ἐμαυτοῦ, οἶμαι μέντοι τὰ αὐτά.
Σωκράτης: οὐκοῦν ὅτι οἶσθα; τοῦτ' αἴτιον;
Ἀλκιβιάδης: οἶμαι ἔγωγε.
Σωκράτης: περὶ ὧν ἄρα ἄκων τἀναντία ἀποκρίνῃ, δῆλον ὅτι περὶ τούτων οὐκ οἶσθα.
Ἀλκιβιάδης: εἰκός γε.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ περὶ τῶν δικαίων καὶ ἀδίκων καὶ καλῶν καὶ αἰσχρῶν καὶ κακῶν καὶ ἀγαθῶν καὶ συμφερόντων καὶ μὴ ἀποκρινόμενος φῂς πλανᾶσθαι; εἶτα οὐ δῆλον ὅτι διὰ τὸ μὴ εἰδέναι περὶ αὐτῶν, διὰ ταῦτα πλανᾷ;

Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν οὕτω καὶ ἔχει: ἐπειδάν τίς τι μὴ εἰδῇ, ἀναγκαῖον περὶ τούτου πλανᾶσθαι τὴν ψυχήν;
Ἀλκιβιάδης: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: τί οὖν; οἶσθα ὅντινα τρόπον ἀναβήσῃ εἰς τὸν οὐρανόν;
Ἀλκιβιάδης: μὰ Δί' οὐκ ἔγωγε.
Σωκράτης: ἦ καὶ πλανᾶταί σου ἡ δόξα περὶ ταῦτα;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: τὸ δ' αἴτιον οἶσθα ἢ ἐγὼ φράσω;
Ἀλκιβιάδης: φράσον.
Σωκράτης: ὅτι, ὦ φίλε, οὐκ οἴει αὐτὸ ἐπίστασθαι οὐκ ἐπιστάμενος.

Ἀλκιβιάδης: πῶς αὖ τοῦτο λέγεις;
Σωκράτης: ὅρα καὶ σὺ κοινῇ. ἃ μὴ ἐπίστασαι, γιγνώσκεις δὲ ὅτι οὐκ ἐπίστασαι, πλανᾷ περὶ τὰ τοιαῦτα; ὥσπερ περὶ ὄψου σκευασίας οἶσθα δήπου ὅτι οὐκ οἶσθα;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: πότερον οὖν αὐτὸς περὶ ταῦτα δοξάζεις ὅπως χρὴ σκευάζειν καὶ πλανᾷ, ἢ τῷ ἐπισταμένῳ ἐπιτρέπεις;
Ἀλκιβιάδης: οὕτως.
Σωκράτης: τί δ' εἰ ἐν νηῒ πλέοις, ἆρα δοξάζοις ἂν πότερον

χρὴ τὸν οἴακα εἴσω ἄγειν ἢ ἔξω, καὶ ἅτε οὐκ εἰδὼς πλανῷο ἄν, ἢ τῷ κυβερνήτῃ ἐπιτρέψας ἂν ἡσυχίαν ἄγοις;
Ἀλκιβιάδης: τῷ κυβερνήτῃ.
Σωκράτης: οὐκ ἄρα περὶ ἃ μὴ οἶσθα πλανᾷ, ἄνπερ εἰδῇς ὅτι οὐκ οἶσθα;
Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἔοικα.
Σωκράτης: ἐννοεῖς οὖν ὅτι καὶ τὰ ἁμαρτήματα ἐν τῇ πράξει διὰ ταύτην τὴν ἄγνοιάν ἐστι, τὴν τοῦ μὴ εἰδότα οἴεσθαι εἰδέναι;
Ἀλκιβιάδης: πῶς αὖ λέγεις τοῦτο;
Σωκράτης: τότε που ἐπιχειροῦμεν πράττειν, ὅταν οἰώμεθα εἰδέναι ὅτι πράττομεν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: ὅταν δέ γέ πού τινες μὴ οἴωνται εἰδέναι, ἄλλοις παραδιδόασι;
Ἀλκιβιάδης: πῶς δ' οὔ;
Σωκράτης: οὐκοῦν οἱ τοιοῦτοι τῶν μὴ εἰδότων ἀναμάρτητοι ζῶσι διὰ τὸ ἄλλοις περὶ αὐτῶν ἐπιτρέπειν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τίνες οὖν οἱ ἁμαρτάνοντες; οὐ γάρ που οἵ γε εἰδότες.
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἐπειδὴ δ' οὔθ' οἱ εἰδότες οὔθ' οἱ τῶν μὴ εἰδότων

εἰδότες ὅτι οὐκ ἴσασιν, ἦ ἄλλοι λείπονται ἢ οἱ μὴ εἰδότες, οἰόμενοι δ' εἰδέναι;
Ἀλκιβιάδης: οὔκ, ἀλλ' οὗτοι.
Σωκράτης: αὕτη ἄρα ἡ ἄγνοια τῶν κακῶν αἰτία καὶ ἡ ἐπονείδιστος ἀμαθία;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν ὅταν ᾖ περὶ τὰ μέγιστα, τότε κακουργοτάτη καὶ αἰσχίστη;
Ἀλκιβιάδης: πολύ γε.
Σωκράτης: τί οὖν; ἔχεις μείζω εἰπεῖν δικαίων τε καὶ καλῶν καὶ ἀγαθῶν καὶ συμφερόντων;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: οὐκοῦν περὶ ταῦτα σὺ φῂς πλανᾶσθαι;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: εἰ δὲ πλανᾷ, ἆρ' οὐ δῆλον ἐκ τῶν ἔμπροσθεν ὅτι

οὐ μόνον ἀγνοεῖς τὰ μέγιστα, ἀλλὰ καὶ οὐκ εἰδὼς οἴει αὐτὰ εἰδέναι;
Ἀλκιβιάδης: κινδυνεύω.
Σωκράτης: βαβαῖ ἄρα, ὦ Ἀλκιβιάδη, οἷον πάθος πέπονθας: ὃ ἐγὼ ὀνομάζειν μὲν ὀκνῶ, ὅμως δέ, ἐπειδὴ μόνω ἐσμέν, ῥητέον. ἀμαθίᾳ γὰρ συνοικεῖς, ὦ βέλτιστε, τῇ ἐσχάτῃ, ὡς ὁ λόγος σου κατηγορεῖ καὶ σὺ σαυτοῦ: διὸ καὶ ᾄττεις ἄρα πρὸς τὰ πολιτικὰ πρὶν παιδευθῆναι. πέπονθας δὲ τοῦτο οὐ σὺ μόνος, ἀλλὰ καὶ οἱ πολλοὶ τῶν πραττόντων τὰ τῆσδε

τῆς πόλεως, πλὴν ὀλίγων γε καὶ ἴσως τοῦ σοῦ ἐπιτρόπου Περικλέους.
Ἀλκιβιάδης: λέγεταί γέ τοι, ὦ Σώκρατες, οὐκ ἀπὸ τοῦ αὐτομάτου σοφὸς γεγονέναι, ἀλλὰ πολλοῖς καὶ σοφοῖς συγγεγονέναι, καὶ Πυθοκλείδῃ καὶ Ἀναξαγόρᾳ: καὶ νῦν ἔτι τηλικοῦτος ὢν Δάμωνι σύνεστιν αὐτοῦ τούτου ἕνεκα.
Σωκράτης: τί οὖν; ἤδη τιν' εἶδες σοφὸν ὁτιοῦν ἀδυνατοῦντα ποιῆσαι ἄλλον σοφὸν ἅπερ αὐτός; ὥσπερ ὅς σε ἐδίδαξεν γράμματα, αὐτός τ' ἦν σοφὸς καὶ σὲ ἐποίησε τῶν τε ἄλλων ὅντιν' ἐβούλετο: ἦ γάρ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ σὺ ὁ παρ' ἐκείνου μαθὼν ἄλλον οἷός τε ἔσῃ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: καὶ ὁ κιθαριστὴς δὲ καὶ ὁ παιδοτρίβης ὡσαύτως;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: καλὸν γὰρ δήπου τεκμήριον τοῦτο τῶν ἐπισταμένων ὁτιοῦν ὅτι ἐπίστανται, ἐπειδὰν καὶ ἄλλον οἷοί τ' ὦσιν ἀποδεῖξαι ἐπιστάμενον.
Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: τί οὖν; ἔχεις εἰπεῖν Περικλῆς τίνα ἐποίησεν σοφόν, ἀπὸ τῶν ὑέων ἀρξάμενος;

Ἀλκιβιάδης: τί δ' εἰ τὼ Περικλέους ὑεῖ ἠλιθίω ἐγενέσθην, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: ἀλλὰ Κλεινίαν τὸν σὸν ἀδελφόν.
Ἀλκιβιάδης: τί δ' ἂν αὖ Κλεινίαν λέγοις, μαινόμενον ἄνθρωπον;
Σωκράτης: ἐπειδὴ τοίνυν Κλεινίας μὲν μαίνεται, τὼ δὲ Περικλέους ὑεῖ ἠλιθίω ἐγενέσθην, σοὶ τίνα αἰτίαν ἀναθῶμεν, δι' ὅτι σε οὕτως ἔχοντα περιορᾷ;
Ἀλκιβιάδης: ἐγὼ οἶμαι αἴτιος οὐ προσέχων τὸν νοῦν.

Σωκράτης: ἀλλὰ τῶν ἄλλων Ἀθηναίων ἢ τῶν ξένων δοῦλον ἢ ἐλεύθερον εἰπὲ ὅστις αἰτίαν ἔχει διὰ τὴν Περικλέους συνουσίαν σοφώτερος γεγονέναι, ὥσπερ ἐγὼ ἔχω σοι εἰπεῖν διὰ τὴν Ζήνωνος Πυθόδωρον τὸν Ἰσολόχου καὶ Καλλίαν τὸν Καλλιάδου, ὧν ἑκάτερος Ζήνωνι ἑκατὸν μνᾶς τελέσας σοφός τε καὶ ἐλλόγιμος γέγονεν.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλὰ μὰ Δί' οὐκ ἔχω.
Σωκράτης: εἶεν: τί οὖν διανοῇ περὶ σαυτοῦ; πότερον ἐᾶν ὡς νῦν ἔχεις, ἢ ἐπιμέλειάν τινα ποιεῖσθαι;

Ἀλκιβιάδης: κοινὴ βουλή, ὦ Σώκρατες. καίτοι ἐννοῶ σου εἰπόντος καὶ συγχωρῶ: δοκοῦσι γάρ μοι οἱ τὰ τῆς πόλεως πράττοντες ἐκτὸς ὀλίγων ἀπαίδευτοι εἶναι.
Σωκράτης: εἶτα τί δὴ τοῦτο;
Ἀλκιβιάδης: εἰ μέν που ἦσαν πεπαιδευμένοι, ἔδει ἂν τὸν ἐπιχειροῦντα αὐτοῖς ἀνταγωνίζεσθαι μαθόντα καὶ ἀσκήσαντα ἰέναι ὡς ἐπ' ἀθλητάς: νῦν δ' ἐπειδὴ καὶ οὗτοι ἰδιωτικῶς ἔχοντες ἐληλύθασιν ἐπὶ τὰ τῆς πόλεως, τί δεῖ ἀσκεῖν καὶ μανθάνοντα πράγματα ἔχειν; ἐγὼ γὰρ εὖ οἶδ' ὅτι τούτων

τῇ γε φύσει πάνυ πολὺ περιέσομαι.
Σωκράτης: βαβαῖ, οἷον, ὦ ἄριστε, τοῦτ' εἴρηκας: ὡς ἀνάξιον τῆς ἰδέας καὶ τῶν ἄλλων τῶν σοι ὑπαρχόντων.
Ἀλκιβιάδης: τί μάλιστα καὶ πρὸς τί τοῦτο λέγεις, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: ἀγανακτῶ ὑπέρ τε σοῦ καὶ τοῦ ἐμαυτοῦ ἔρωτος.
Ἀλκιβιάδης: τί δή;
Σωκράτης: εἰ ἠξίωσας τὸν ἀγῶνά σοι εἶναι πρὸς τοὺς ἐνθάδε ἀνθρώπους.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλὰ πρὸς τίνας μήν;

Σωκράτης: ἄξιον τοῦτό γε καὶ ἐρέσθαι ἄνδρα οἰόμενον μεγαλόφρονα εἶναι.
Ἀλκιβιάδης: πῶς λέγεις; οὐ πρὸς τούτους μοι ὁ ἀγών;
Σωκράτης: ἀλλὰ κἂν εἰ τριήρη διενοοῦ κυβερνᾶν μέλλουσαν ναυμαχεῖν, ἤρκει ἄν σοι τῶν συνναυτῶν βελτίστῳ εἶναι τὰ κυβερνητικά, ἢ ταῦτα μὲν ᾤου ἂν δεῖν ὑπάρχειν, ἀπέβλεπες δ' ἂν εἰς τοὺς ὡς ἀληθῶς ἀνταγωνιστάς, ἀλλ' οὐχ ὡς νῦν εἰς τοὺς συναγωνιστάς; ὧν δήπου περιγενέσθαι σε δεῖ τοσοῦτον

ὥστε μὴ ἀξιοῦν ἀνταγωνίζεσθαι, ἀλλὰ καταφρονηθέντας συναγωνίζεσθαί σοι πρὸς τοὺς πολεμίους, εἰ δὴ τῷ ὄντι γε καλόν τι ἔργον ἀποδείξασθαι διανοῇ καὶ ἄξιον σαυτοῦ τε καὶ τῆς πόλεως.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλὰ μὲν δὴ διανοοῦμαί γε.
Σωκράτης: πάνυ σοι ἄρα ἄξιον ἀγαπᾶν εἰ τῶν στρατιωτῶν βελτίων εἶ, ἀλλ' οὐ πρὸς τοὺς τῶν ἀντιπάλων ἡγεμόνας ἀποβλέπειν εἴ ποτε ἐκείνων βελτίων γέγονας, σκοποῦντα καὶ ἀσκοῦντα πρὸς ἐκείνους.

Ἀλκιβιάδης: λέγεις δὲ τίνας τούτους, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: οὐκ οἶσθα ἡμῶν τὴν πόλιν Λακεδαιμονίοις τε καὶ τῷ μεγάλῳ βασιλεῖ πολεμοῦσαν ἑκάστοτε;
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἴπερ ἐν νῷ ἔχεις ἡγεμὼν εἶναι τῆσδε τῆς πόλεως, πρὸς τοὺς Λακεδαιμονίων βασιλέας καὶ τοὺς Περσῶν τὸν ἀγῶνα ἡγούμενός σοι εἶναι ὀρθῶς ἂν ἡγοῖο;
Ἀλκιβιάδης: κινδυνεύεις ἀληθῆ λέγειν.
Σωκράτης: οὔκ, ὠγαθέ, ἀλλὰ πρὸς Μειδίαν σε δεῖ τὸν ὀρτυγοκόπον

ἀποβλέπειν καὶ ἄλλους τοιούτους—οἳ τὰ τῆς πόλεως πράττειν ἐπιχειροῦσιν, ἔτι τὴν ἀνδραποδώδη, φαῖεν ἂν αἱ γυναῖκες, τρίχα ἔχοντες ἐν τῇ ψυχῇ ὑπ' ἀμουσίας καὶ οὔπω ἀποβεβληκότες, ἔτι δὲ βαρβαρίζοντες ἐληλύθασι κολακεύσοντες τὴν πόλιν ἀλλ' οὐκ ἄρξοντες—πρὸς τούτους σε δεῖ, οὕσπερ λέγω, βλέποντα σαυτοῦ δὴ ἀμελεῖν, καὶ μήτε μανθάνειν ὅσα μαθήσεως ἔχεται, μέλλοντα τοσοῦτον ἀγῶνα ἀγωνίζεσθαι, μήτε ἀσκεῖν ὅσα δεῖται ἀσκήσεως,

καὶ πᾶσαν παρασκευὴν παρεσκευασμένον οὕτως ἰέναι ἐπὶ τὰ τῆς πόλεως.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλ', ὦ Σώκρατες, δοκεῖς μέν μοι ἀληθῆ λέγειν, οἶμαι μέντοι τούς τε Λακεδαιμονίων στρατηγοὺς καὶ τὸν Περσῶν βασιλέα οὐδὲν διαφέρειν τῶν ἄλλων.
Σωκράτης: ἀλλ', ὦ ἄριστε, τὴν οἴησιν ταύτην σκόπει οἵαν ἔχεις.
Ἀλκιβιάδης: τοῦ πέρι;
Σωκράτης: πρῶτον μὲν ποτέρως ἂν οἴει σαυτοῦ μᾶλλον ἐπιμεληθῆναι,

φοβούμενός τε καὶ οἰόμενος δεινοὺς αὐτοὺς εἶναι, ἢ μή;
Ἀλκιβιάδης: δῆλον ὅτι εἰ δεινοὺς οἰοίμην.
Σωκράτης: μῶν οὖν οἴει τι βλαβήσεσθαι ἐπιμεληθεὶς σαυτοῦ;
Ἀλκιβιάδης: οὐδαμῶς, ἀλλὰ καὶ μεγάλα ὀνήσεσθαι.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἓν μὲν τοῦτο τοσοῦτον κακὸν ἔχει ἡ οἴησις αὕτη.
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: τὸ δεύτερον τοίνυν, ὅτι καὶ ψευδής ἐστιν, ἐκ τῶν εἰκότων σκέψαι.
Ἀλκιβιάδης: πῶς δή;
Σωκράτης: πότερον εἰκὸς ἀμείνους γίγνεσθαι φύσεις ἐν γενναίοις

γένεσιν ἢ μή;
Ἀλκιβιάδης: δῆλον ὅτι ἐν τοῖς γενναίοις.
Σωκράτης: οὐκοῦν τοὺς εὖ φύντας, ἐὰν καὶ εὖ τραφῶσιν, οὕτω τελέους γίγνεσθαι πρὸς ἀρετήν;
Ἀλκιβιάδης: ἀνάγκη.
Σωκράτης: σκεψώμεθα δή, τοῖς ἐκείνων τὰ ἡμέτερα ἀντιτιθέντες, πρῶτον μὲν εἰ δοκοῦσι φαυλοτέρων γενῶν εἶναι οἱ Λακεδαιμονίων καὶ Περσῶν βασιλῆς. ἢ οὐκ ἴσμεν ὡς οἱ μὲν Ἡρακλέους, οἱ δὲ Ἀχαιμένους ἔκγονοι, τὸ δ' Ἡρακλέους τε γένος καὶ τὸ Ἀχαιμένους εἰς Περσέα τὸν Διὸς ἀναφέρεται;

Ἀλκιβιάδης: καὶ γὰρ τὸ ἡμέτερον, ὦ Σώκρατες, εἰς Εὐρυσάκη, τὸ δ' Εὐρυσάκους εἰς Δία.
Σωκράτης: καὶ γὰρ τὸ ἡμέτερον, ὦ γενναῖε Ἀλκιβιάδη, εἰς Δαίδαλον, ὁ δὲ Δαίδαλος εἰς Ἥφαιστον τὸν Διός. ἀλλὰ τὰ μὲν τούτων ἀπ' αὐτῶν ἀρξάμενα βασιλῆς εἰσιν ἐκ βασιλέων μέχρι Διός, οἱ μὲν Ἄργους τε καὶ Λακεδαίμονος, οἱ δὲ τῆς Περσίδος τὸ ἀεί, πολλάκις δὲ καὶ τῆς Ἀσίας, ὥσπερ καὶ νῦν: ἡμεῖς δὲ αὐτοί τε ἰδιῶται καὶ οἱ πατέρες.

εἰ δὲ καὶ τοὺς προγόνους σε δέοι καὶ τὴν πατρίδα Εὐρυσάκους ἐπιδεῖξαι Σαλαμῖνα ἢ τὴν Αἰακοῦ τοῦ ἔτι προτέρου Αἴγιναν Ἀρτοξέρξῃ τῷ Ξέρξου, πόσον ἂν οἴει γέλωτα ὀφλεῖν; ἀλλ' ὅρα μὴ τοῦ τε γένους ὄγκῳ ἐλαττώμεθα τῶν ἀνδρῶν καὶ τῇ ἄλλῃ τροφῇ. ἢ οὐκ ᾔσθησαι τοῖς τε Λακεδαιμονίων βασιλεῦσιν ὡς μεγάλα τὰ ὑπάρχοντα, ὧν αἱ γυναῖκες δημοσίᾳ φυλάττονται ὑπὸ τῶν ἐφόρων, ὅπως εἰς δύναμιν μὴ λάθῃ ἐξ ἄλλου γενόμενος ὁ βασιλεὺς ἢ ἐξ

Ἡρακλειδῶν; ὁ δὲ Περσῶν τοσοῦτον ὑπερβάλλει, ὥστ' οὐδεὶς ὑποψίαν ἔχει ὡς ἐξ ἄλλου ἂν βασιλεὺς γένοιτο ἢ ἐξ αὐτοῦ: διὸ οὐ φρουρεῖται ἡ βασιλέως γυνὴ ἀλλ' ἢ ὑπὸ φόβου. ἐπειδὰν δὲ γένηται ὁ παῖς ὁ πρεσβύτατος, οὗπερ ἡ ἀρχή, πρῶτον μὲν ἑορτάζουσι πάντες οἱ ἐν τῇ βασιλέως, ὧν ἂν ἄρχῃ, εἶτα εἰς τὸν ἄλλον χρόνον ταύτῃ τῇ ἡμέρᾳ βασιλέως γενέθλια πᾶσα θύει καὶ ἑορτάζει ἡ Ἀσία: ἡμῶν

δὲ γενομένων, τὸ τοῦ κωμῳδοποιοῦ, οὐδ' οἱ γείτονες σφόδρα τι αἰσθάνονται, ὦ Ἀλκιβιάδη. μετὰ τοῦτο τρέφεται ὁ παῖς, οὐχ ὑπὸ γυναικὸς τροφοῦ ὀλίγου ἀξίας, ἀλλ' ὑπ' εὐνούχων οἳ ἂν δοκῶσιν τῶν περὶ βασιλέα ἄριστοι εἶναι: οἷς τά τε ἄλλα προστέτακται ἐπιμέλεσθαι τοῦ γενομένου, καὶ ὅπως ὅτι κάλλιστος ἔσται μηχανᾶσθαι, ἀναπλάττοντας τὰ μέλη τοῦ παιδὸς καὶ κατορθοῦντας: καὶ ταῦτα δρῶντες

ἐν μεγάλῃ τιμῇ εἰσιν. ἐπειδὰν δὲ ἑπτέτεις γένωνται οἱ παῖδες, ἐπὶ τοὺς ἵππους καὶ ἐπὶ τοὺς τούτων διδασκάλους φοιτῶσιν, καὶ ἐπὶ τὰς θήρας ἄρχονται ἰέναι. δὶς ἑπτὰ δὲ γενόμενον ἐτῶν τὸν παῖδα παραλαμβάνουσιν οὓς ἐκεῖνοι βασιλείους παιδαγωγοὺς ὀνομάζουσιν: εἰσὶ δὲ ἐξειλεγμένοι Περσῶν οἱ ἄριστοι δόξαντες ἐν ἡλικίᾳ τέτταρες, ὅ τε σοφώτατος καὶ ὁ δικαιότατος καὶ ὁ σωφρονέστατος καὶ ὁ

ἀνδρειότατος. ὧν ὁ μὲν μαγείαν τε διδάσκει τὴν Ζωροάστρου τοῦ Ὡρομάζου—ἔστι δὲ τοῦτο θεῶν θεραπεία— διδάσκει δὲ καὶ τὰ βασιλικά, ὁ δὲ δικαιότατος ἀληθεύειν διὰ παντὸς τοῦ βίου, ὁ δὲ σωφρονέστατος μηδ' ὑπὸ μιᾶς ἄρχεσθαι τῶν ἡδονῶν, ἵνα ἐλεύθερος εἶναι ἐθίζηται καὶ ὄντως βασιλεύς, ἄρχων πρῶτον τῶν ἐν αὑτῷ ἀλλὰ μὴ δουλεύων, ὁ δὲ ἀνδρειότατος ἄφοβον καὶ ἀδεᾶ παρασκευάζων, ὡς ὅταν δείσῃ δοῦλον ὄντα: σοὶ δ', ὦ Ἀλκιβιάδη,

Περικλῆς ἐπέστησε παιδαγωγὸν τῶν οἰκετῶν τὸν ἀχρειότατον ὑπὸ γήρως, Ζώπυρον τὸν Θρᾷκα. διῆλθον δὲ καὶ τὴν ἄλλην ἄν σοι τῶν ἀνταγωνιστῶν τροφήν τε καὶ παιδείαν, εἰ μὴ πολὺ ἔργον ἦν καὶ ἅμα ταῦθ' ἱκανὰ δηλῶσαι καὶ τἆλλα ὅσα τούτοις ἀκόλουθα: τῆς δὲ σῆς γενέσεως, ὦ Ἀλκιβιάδη, καὶ τροφῆς καὶ παιδείας, ἢ ἄλλου ὁτουοῦν Ἀθηναίων, ὡς ἔπος εἰπεῖν οὐδενὶ μέλει, εἰ μὴ εἴ τις ἐραστής σου τυγχάνει ὤν. εἰ δ' αὖ ἐθέλεις εἰς πλούτους

ἀποβλέψαι καὶ τρυφὰς καὶ ἐσθῆτας ἱματίων θ' ἕλξεις καὶ μύρων ἀλοιφὰς καὶ θεραπόντων πλήθους ἀκολουθίας τήν τε ἄλλην ἁβρότητα τὴν Περσῶν, αἰσχυνθείης ἂν ἐπὶ σεαυτῷ, αἰσθόμενος ὅσον αὐτῶν ἐλλείπεις. εἰ δ' αὖ ἐθελήσεις εἰς σωφροσύνην τε καὶ κοσμιότητα ἀποβλέψαι καὶ εὐχέρειαν καὶ εὐκολίαν καὶ μεγαλοφροσύνην καὶ εὐταξίαν καὶ ἀνδρείαν καὶ καρτερίαν καὶ φιλοπονίαν καὶ φιλονικίαν καὶ φιλοτιμίας τὰς Λακεδαιμονίων, παῖδ' ἂν ἡγήσαιο σαυτὸν πᾶσι τοῖς

τοιούτοις. εἰ δ' αὖ τι καὶ πλούτῳ προσέχεις καὶ κατὰ τοῦτο οἴει τι εἶναι, μηδὲ τοῦθ' ἡμῖν ἄρρητον ἔστω, ἐάν πως αἴσθῃ οὗ εἶ. τοῦτο μὲν γὰρ εἰ ἐθέλεις <εἰσ> τοὺς Λακεδαιμονίων πλούτους ἰδεῖν, γνώσῃ ὅτι πολὺ τἀνθάδε τῶν ἐκεῖ ἐλλείπει: γῆν μὲν γὰρ ὅσην ἔχουσιν τῆς θ' ἑαυτῶν καὶ Μεσσήνης, οὐδ' ἂν εἷς ἀμφισβητήσειε τῶν τῇδε πλήθει οὐδ' ἀρετῇ, οὐδ' αὖ ἀνδραπόδων κτήσει τῶν τε ἄλλων καὶ τῶν εἱλωτικῶν, οὐδὲ μὴν ἵππων γε, οὐδ' ὅσα ἄλλα βοσκήματα

κατὰ Μεσσήνην νέμεται. ἀλλὰ ταῦτα μὲν πάντα ἐῶ χαίρειν, χρυσίον δὲ καὶ ἀργύριον οὐκ ἔστιν ἐν πᾶσιν Ἕλλησιν ὅσον ἐν Λακεδαίμονι ἰδίᾳ: πολλὰς γὰρ ἤδη γενεὰς εἰσέρχεται μὲν αὐτόσε ἐξ ἁπάντων τῶν Ἑλλήνων, πολλάκις δὲ καὶ ἐκ τῶν βαρβάρων, ἐξέρχεται δὲ οὐδαμόσε,

ἀλλ' ἀτεχνῶς κατὰ τὸν Αἰσώπου μῦθον ὃν ἡ ἀλώπηξ πρὸς τὸν λέοντα εἶπεν, καὶ τοῦ εἰς Λακεδαίμονα νομίσματος εἰσιόντος μὲν τὰ ἴχνη τὰ ἐκεῖσε τετραμμένα δῆλα, ἐξιόντος δὲ οὐδαμῇ ἄν τις ἴδοι. ὥστε εὖ χρὴ εἰδέναι ὅτι καὶ χρυσῷ καὶ ἀργύρῳ οἱ ἐκεῖ πλουσιώτατοί εἰσιν τῶν Ἑλλήνων, καὶ αὐτῶν ἐκείνων ὁ βασιλεύς: ἔκ τε γὰρ τῶν τοιούτων μέγισται λήψεις καὶ πλεῖσταί εἰσι τοῖς βασιλεῦσιν, ἔτι δὲ καὶ ὁ βασιλικὸς φόρος οὐκ ὀλίγος γίγνεται, ὃν τελοῦσιν οἱ Λακεδαιμόνιοι

τοῖς βασιλεῦσιν. καὶ τὰ μὲν Λακεδαιμονίων ὡς πρὸς Ἑλληνικοὺς μὲν πλούτους μεγάλα, ὡς δὲ πρὸς τοὺς Περσικοὺς καὶ τοῦ ἐκείνων βασιλέως οὐδέν. ἐπεί ποτ' ἐγὼ ἤκουσα ἀνδρὸς ἀξιοπίστου τῶν ἀναβεβηκότων παρὰ βασιλέα, ὃς ἔφη παρελθεῖν χώραν πάνυ πολλὴν καὶ ἀγαθήν, ἐγγὺς ἡμερησίαν ὁδόν, ἣν καλεῖν τοὺς ἐπιχωρίους ζώνην τῆς βασιλέως γυναικός: εἶναι δὲ καὶ ἄλλην ἣν αὖ καλεῖσθαι

καλύπτραν, καὶ ἄλλους πολλοὺς τόπους καλοὺς καὶ ἀγαθοὺς εἰς τὸν κόσμον ἐξῃρημένους τὸν τῆς γυναικός, καὶ ὀνόματα ἔχειν ἑκάστους τῶν τόπων ἀπὸ ἑκάστου τῶν κόσμων. ὥστ' οἶμαι ἐγώ, εἴ τις εἴποι τῇ βασιλέως μητρί, Ξέρξου δὲ γυναικί, Ἀμήστριδι, ὅτι ἐν νῷ ἔχει σοῦ τῷ ὑεῖ ἀντιτάττεσθαι ὁ Δεινομάχης ὑός, ᾗ ἔστι κόσμος ἴσως ἄξιος μνῶν πεντήκοντα εἰ πάνυ πολλοῦ, τῷ δ' ὑεῖ αὐτῆς γῆς πλέθρα Ἐρχίασιν οὐδὲ τριακόσια, θαυμάσαι ἂν ὅτῳ ποτὲ πιστεύων

ἐν νῷ ἔχει οὗτος ὁ Ἀλκιβιάδης τῷ Ἀρτοξέρξῃ διαγωνίζεσθαι, καὶ οἶμαι ἂν αὐτὴν εἰπεῖν ὅτι οὐκ ἔσθ' ὅτῳ ἄλλῳ πιστεύων οὗτος ἀνὴρ ἐπιχειρεῖ πλὴν ἐπιμελείᾳ τε καὶ σοφίᾳ: ταῦτα γὰρ μόνα ἄξια λόγου ἐν Ἕλλησιν. ἐπεὶ εἴ γε πύθοιτο ὅτι Ἀλκιβιάδης οὗτος νῦν ἐπιχειρεῖ πρῶτον μὲν ἔτη οὐδέπω γεγονὼς σφόδρα εἴκοσιν, ἔπειτα παντάπασιν ἀπαίδευτος, πρὸς δὲ τούτοις, τοῦ ἐραστοῦ αὐτῷ λέγοντος ὅτι χρὴ πρῶτον μαθόντα καὶ ἐπιμεληθέντα αὑτοῦ

καὶ ἀσκήσαντα οὕτως ἰέναι διαγωνιούμενον βασιλεῖ, οὐκ ἐθέλει, ἀλλά φησιν ἐξαρκεῖν καὶ ὡς ἔχει, οἶμαι ἂν αὐτὴν θαυμάσαι τε καὶ ἐρέσθαι: “τί οὖν ποτ' ἔστιν ὅτῳ πιστεύει τὸ μειράκιον;” εἰ οὖν λέγοιμεν ὅτι κάλλει τε καὶ μεγέθει καὶ γένει καὶ πλούτῳ καὶ φύσει τῆς ψυχῆς, ἡγήσαιτ' ἂν ἡμᾶς, ὦ Ἀλκιβιάδη, μαίνεσθαι πρὸς τὰ παρὰ σφίσιν ἀποβλέψασα πάντα τὰ τοιαῦτα. οἶμαι δὲ κἂν Λαμπιδώ, τὴν

Λεωτυχίδου μὲν θυγατέρα, Ἀρχιδάμου δὲ γυναῖκα, Ἄγιδος δὲ μητέρα, οἳ πάντες βασιλῆς γεγόνασιν, θαυμάσαι ἂν καὶ ταύτην εἰς τὰ παρὰ σφίσιν ὑπάρχοντα ἀποβλέψασαν, εἰ σὺ ἐν νῷ ἔχεις τῷ ὑεῖ αὐτῆς διαγωνίζεσθαι οὕτω κακῶς ἠγμένος. καίτοι οὐκ αἰσχρὸν δοκεῖ εἶναι, εἰ αἱ τῶν πολεμίων γυναῖκες βέλτιον περὶ ἡμῶν διανοοῦνται, οἵους χρὴ ὄντας σφίσιν ἐπιχειρεῖν, ἢ ἡμεῖς περὶ ἡμῶν αὐτῶν; ἀλλ', ὦ μακάριε, πειθόμενος ἐμοί τε καὶ τῷ ἐν Δελφοῖς γράμματι, γνῶθι

σαυτόν, ὅτι οὗτοι ἡμῖν εἰσιν ἀντίπαλοι, ἀλλ' οὐχ οὓς σὺ οἴει: ὧν ἄλλῳ μὲν οὐδ' ἂν ἑνὶ περιγενοίμεθα, εἰ μή περ ἐπιμελείᾳ γε ἂν καὶ τέχνῃ. ὧν σὺ εἰ ἀπολειφθήσῃ, καὶ τοῦ ὀνομαστὸς γενέσθαι ἀπολειφθήσῃ ἐν Ἕλλησί τε καὶ βαρβάροις, οὗ μοι δοκεῖς ἐρᾶν ὡς οὐδεὶς ἄλλος ἄλλου.
Ἀλκιβιάδης: τίνα οὖν χρὴ τὴν ἐπιμέλειαν, ὦ Σώκρατες, ποιεῖσθαι; ἔχεις ἐξηγήσασθαι; παντὸς γὰρ μᾶλλον ἔοικας ἀληθῆ εἰρηκότι.
Σωκράτης: ναί: ἀλλὰ γὰρ κοινὴ βουλὴ ᾧτινι τρόπῳ ἂν ὅτι

βέλτιστοι γενοίμεθα. ἐγὼ γάρ τοι οὐ περὶ μὲν σοῦ λέγω ὡς χρὴ παιδευθῆναι, περὶ ἐμοῦ δὲ οὔ: οὐ γὰρ ἔσθ' ὅτῳ σου διαφέρω πλήν γ' ἑνί.
Ἀλκιβιάδης: τίνι;
Σωκράτης: ὁ ἐπίτροπος ὁ ἐμὸς βελτίων ἐστὶ καὶ σοφώτερος ἢ Περικλῆς ὁ σός.
Ἀλκιβιάδης: τίς οὗτος, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: θεός, ὦ Ἀλκιβιάδη, ὅσπερ σοί με οὐκ εἴα πρὸ τῆσδε τῆς ἡμέρας διαλεχθῆναι: ᾧ καὶ πιστεύων λέγω ὅτι ἡ ἐπιφάνεια δι' οὐδενὸς ἄλλου σοι ἔσται ἢ δι' ἐμοῦ.

Ἀλκιβιάδης: παίζεις, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ἴσως: λέγω μέντοι ἀληθῆ, ὅτι ἐπιμελείας δεόμεθα, μᾶλλον μὲν πάντες ἄνθρωποι, ἀτὰρ νώ γε καὶ μάλα σφόδρα.
Ἀλκιβιάδης: ὅτι μὲν ἐγώ, οὐ ψεύδῃ.
Σωκράτης: οὐδὲ μὴν ὅτι γε ἐγώ.
Ἀλκιβιάδης: τί οὖν ἂν ποιοῖμεν;
Σωκράτης: οὐκ ἀπορρητέον οὐδὲ μαλθακιστέον, ὦ ἑταῖρε.
Ἀλκιβιάδης: οὔτοι δὴ πρέπει γ', ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: οὐ γάρ, ἀλλὰ σκεπτέον κοινῇ. καί μοι λέγε:

φαμὲν γὰρ δὴ ὡς ἄριστοι βούλεσθαι γενέσθαι. ἦ γάρ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τίνα ἀρετήν;
Ἀλκιβιάδης: δῆλον ὅτι ἥνπερ οἱ ἄνδρες οἱ ἀγαθοί.
Σωκράτης: οἱ τί ἀγαθοί;
Ἀλκιβιάδης: δῆλον ὅτι οἱ πράττειν τὰ πράγματα.
Σωκράτης: ποῖα; ἆρα τὰ ἱππικά;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: παρὰ τοὺς ἱππικοὺς γὰρ ἂν ᾖμεν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἀλλὰ τὰ ναυτικὰ λέγεις;
Ἀλκιβιάδης: οὔ.
Σωκράτης: παρὰ τοὺς ναυτικοὺς γὰρ ἂν ᾖμεν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἀλλὰ ποῖα; ἃ τίνες πράττουσιν;
Ἀλκιβιάδης: ἅπερ Ἀθηναίων οἱ καλοὶ κἀγαθοί.

Σωκράτης: καλοὺς δὲ κἀγαθοὺς λέγεις τοὺς φρονίμους ἢ τοὺς ἄφρονας;
Ἀλκιβιάδης: τοὺς φρονίμους.
Σωκράτης: οὐκοῦν ὃ ἕκαστος φρόνιμος, τοῦτ' ἀγαθός;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ὃ δὲ ἄφρων, πονηρός;
Ἀλκιβιάδης: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: ἆρ' οὖν ὁ σκυτοτόμος φρόνιμος εἰς ὑποδημάτων ἐργασίαν;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἀγαθὸς ἄρ' εἰς αὐτά;
Ἀλκιβιάδης: ἀγαθός.
Σωκράτης: τί δ'; εἰς ἱματίων ἐργασίαν οὐκ ἄφρων ὁ σκυτοτόμος;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: κακὸς ἄρα εἰς τοῦτο;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ὁ αὐτὸς ἄρα τούτῳ γε τῷ λόγῳ κακός τε καὶ ἀγαθός.
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.
Σωκράτης: ἦ οὖν λέγεις τοὺς ἀγαθοὺς ἄνδρας εἶναι καὶ κακούς;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἀλλὰ τίνας ποτὲ τοὺς ἀγαθοὺς λέγεις;
Ἀλκιβιάδης: τοὺς δυναμένους ἔγωγε ἄρχειν ἐν τῇ πόλει.
Σωκράτης: οὐ δήπου ἵππων γε;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἀλλ' ἀνθρώπων;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἆρα καμνόντων;
Ἀλκιβιάδης: οὔ.
Σωκράτης: ἀλλὰ πλεόντων;
Ἀλκιβιάδης: οὔ φημι.
Σωκράτης: ἀλλὰ θεριζόντων;
Ἀλκιβιάδης: οὔ.

Σωκράτης: ἀλλ' οὐδὲν ποιούντων ἤ τι ποιούντων;
Ἀλκιβιάδης: ποιούντων λέγω.
Σωκράτης: τί; πειρῶ καὶ ἐμοὶ δηλῶσαι.
Ἀλκιβιάδης: οὐκοῦν τῶν καὶ συμβαλλόντων ἑαυτοῖς καὶ χρωμένων ἀλλήλοις, ὥσπερ ἡμεῖς ζῶμεν ἐν ταῖς πόλεσιν.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἀνθρώπων λέγεις ἄρχειν ἀνθρώποις χρωμένων;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἆρα κελευστῶν χρωμένων ἐρέταις;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: κυβερνητικὴ γὰρ αὕτη γε ἀρετή;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἀλλ' ἀνθρώπων λέγεις ἄρχειν αὐλητῶν, ἀνθρώποις

ἡγουμένων ᾠδῆς καὶ χρωμένων χορευταῖς;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: χοροδιδασκαλικὴ γὰρ αὕτη γ' αὖ;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἀλλὰ τί ποτε λέγεις χρωμένων ἀνθρώπων ἀνθρώποις οἷόν τ' εἶναι ἄρχειν;
Ἀλκιβιάδης: κοινωνούντων ἔγωγε λέγω πολιτείας καὶ συμβαλλόντων πρὸς ἀλλήλους, τούτων ἄρχειν τῶν ἐν τῇ πόλει.
Σωκράτης: τίς οὖν αὕτη ἡ τέχνη; ὥσπερ ἂν εἴ σε ἐροίμην πάλιν τὰ νυνδή, κοινωνούντων ναυτιλίας ἐπίστασθαι ἄρχειν τίς ποιεῖ τέχνη;
Ἀλκιβιάδης: κυβερνητική.

Σωκράτης: κοινωνούντων δ' ᾠδῆς, ὡς νυνδὴ ἐλέγετο, τις ἐπιστήμη ποιεῖ ἄρχειν;
Ἀλκιβιάδης: ἥνπερ σὺ ἄρτι ἔλεγες, ἡ χοροδιδασκαλία.
Σωκράτης: τί δέ; πολιτείας κοινωνούντων τίνα καλεῖς ἐπιστήμην;
Ἀλκιβιάδης: εὐβουλίαν ἔγωγε, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: τί δέ; μῶν ἀβουλία δοκεῖ εἶναι ἡ τῶν κυβερνητῶν;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἀλλ' εὐβουλία;

Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε δοκεῖ, εἴς γε τὸ σῴζεσθαι πλέοντας.
Σωκράτης: καλῶς λέγεις. τί δέ; ἣν σὺ λέγεις εὐβουλίαν, εἰς τί ἐστιν;
Ἀλκιβιάδης: εἰς τὸ ἄμεινον τὴν πόλιν διοικεῖν καὶ σῴζεσθαι.
Σωκράτης: ἄμεινον δὲ διοικεῖται καὶ σῴζεται τίνος παραγιγνομένου ἢ ἀπογιγνομένου; ὥσπερ ἂν εἰ σύ με ἔροιο: “ἄμεινον διοικεῖται σῶμα καὶ σῴζεται τίνος παραγιγνομένου ἢ ἀπογιγνομένου;” εἴποιμ' ἂν ὅτι ὑγιείας μὲν παραγιγνομένης, νόσου δὲ ἀπογιγνομένης. οὐ καὶ σὺ οἴει οὕτως;

Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: καὶ εἴ μ' αὖ ἔροιο: “τίνος δὲ παραγιγνομένου ἄμεινον ὄμματα;” ὡσαύτως εἴποιμ' ἂν ὅτι ὄψεως μὲν παραγιγνομένης, τυφλότητος δὲ ἀπογιγνομένης. καὶ ὦτα δὲ κωφότητος μὲν ἀπογιγνομένης, ἀκοῆς δὲ ἐγγιγνομένης βελτίω τε γίγνεται καὶ ἄμεινον θεραπεύεται.
Ἀλκιβιάδης: ὀρθῶς.
Σωκράτης: τί δὲ δή; πόλις τίνος παραγιγνομένου καὶ ἀπογιγνομένου βελτίων τε γίγνεται καὶ ἄμεινον θεραπεύεται καὶ διοικεῖται;

Ἀλκιβιάδης: ἐμοὶ μὲν δοκεῖ, ὦ Σώκρατες, ὅταν φιλία μὲν αὐτοῖς γίγνηται πρὸς ἀλλήλους, τὸ μισεῖν δὲ καὶ στασιάζειν ἀπογίγνηται.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν φιλίαν λέγεις ὁμόνοιαν ἢ διχόνοιαν;
Ἀλκιβιάδης: ὁμόνοιαν.
Σωκράτης: διὰ τίν' οὖν τέχνην ὁμονοοῦσιν αἱ πόλεις περὶ ἀριθμούς;
Ἀλκιβιάδης: διὰ τὴν ἀριθμητικήν.
Σωκράτης: τί δὲ οἱ ἰδιῶται; οὐ διὰ τὴν αὐτήν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ αὐτὸς αὑτῷ ἕκαστος;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: διὰ τίνα δὲ τέχνην ἕκαστος αὐτὸς αὑτῷ ὁμονοεῖ

περὶ σπιθαμῆς καὶ πήχεος ὁπότερον μεῖζον; οὐ διὰ τὴν μετρητικήν;
Ἀλκιβιάδης: τί μήν;
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ οἱ ἰδιῶται ἀλλήλοις καὶ αἱ πόλεις;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τί δέ; περὶ σταθμοῦ οὐχ ὡσαύτως;
Ἀλκιβιάδης: φημί.
Σωκράτης: ἣν δὲ δὴ σὺ λέγεις ὁμόνοιαν, τίς ἐστι καὶ περὶ τοῦ, καὶ τίς αὐτὴν τέχνη παρασκευάζει; καὶ ἆρα ἥπερ πόλει, αὑτὴ καὶ ἰδιώτῃ, αὐτῷ τε πρὸς αὑτὸν καὶ πρὸς ἄλλον;
Ἀλκιβιάδης: εἰκός γέ τοι.
Σωκράτης: τίς οὖν ἔστι; μὴ κάμῃς ἀποκρινόμενος, ἀλλὰ

προθυμοῦ εἰπεῖν.
Ἀλκιβιάδης: ἐγὼ μὲν οἶμαι φιλίαν τε λέγειν καὶ ὁμόνοιαν, ἥνπερ πατήρ τε ὑὸν φιλῶν ὁμονοεῖ καὶ μήτηρ, καὶ ἀδελφὸς ἀδελφῷ καὶ γυνὴ ἀνδρί.
Σωκράτης: οἴει ἂν οὖν, ὦ Ἀλκιβιάδη, ἄνδρα γυναικὶ περὶ ταλασιουργίας δύνασθαι ὁμονοεῖν, τὸν μὴ ἐπιστάμενον τῇ ἐπισταμένῃ;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: οὐδέ γε δεῖ οὐδέν: γυναικεῖον γὰρ τοῦτό γε μάθημα.
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: τί δέ; γυνὴ ἀνδρὶ περὶ ὁπλιτικῆς δύναιτ' ἂν ὁμονοεῖν μὴ μαθοῦσα;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἀνδρεῖον γὰρ τοῦτό γε ἴσως αὖ φαίης ἂν εἶναι.
Ἀλκιβιάδης: ἔγωγε.
Σωκράτης: ἔστιν ἄρα τὰ μὲν γυναικεῖα, τὰ δὲ ἀνδρεῖα μαθήματα κατὰ τὸν σὸν λόγον.
Ἀλκιβιάδης: πῶς δ' οὔ;
Σωκράτης: οὐκ ἄρα ἔν γε τούτοις ἐστὶν ὁμόνοια γυναιξὶ πρὸς ἄνδρας.
Ἀλκιβιάδης: οὔ.
Σωκράτης: οὐδ' ἄρα φιλία, εἴπερ ἡ φιλία ὁμόνοια ἦν.
Ἀλκιβιάδης: οὐ φαίνεται.
Σωκράτης: ἧι ἄρα αἱ γυναῖκες τὰ αὑτῶν πράττουσιν, οὐ φιλοῦνται ὑπὸ τῶν ἀνδρῶν.

Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἔοικεν.
Σωκράτης: οὐδ' ἄρα οἱ ἄνδρες ὑπὸ τῶν γυναικῶν ᾗ τὰ αὑτῶν.
Ἀλκιβιάδης: οὔ.
Σωκράτης: οὐδ' εὖ ἄρα ταύτῃ οἰκοῦνται αἱ πόλεις, ὅταν τὰ αὑτῶν ἕκαστοι πράττωσιν;
Ἀλκιβιάδης: οἶμαι ἔγωγε, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: πῶς λέγεις, φιλίας μὴ παρούσης, ἧς ἔφαμεν ἐγγιγνομένης εὖ οἰκεῖσθαι τὰς πόλεις, ἄλλως δ' οὔ;
Ἀλκιβιάδης: ἀλλά μοι δοκεῖ καὶ κατὰ τοῦτ' αὐτοῖς φιλία ἐγγίγνεσθαι, ὅτι τὰ αὑτῶν ἑκάτεροι πράττουσιν.

Σωκράτης: οὐκ ἄρτι γε: νῦν δὲ πῶς αὖ λέγεις; ὁμονοίας μὴ ἐγγιγνομένης φιλία ἐγγίγνεται; ἢ οἷόν θ' ὁμόνοιαν ἐγγίγνεσθαι [περὶ τούτων] ὧν οἱ μὲν ἴσασι περὶ τούτων, οἱ δ' οὔ;
Ἀλκιβιάδης: ἀδύνατον.
Σωκράτης: δίκαια δὲ πράττουσιν ἢ ἄδικα, ὅταν τὰ αὑτῶν ἕκαστοι πράττωσιν;
Ἀλκιβιάδης: δίκαια: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: τὰ δίκαια οὖν πραττόντων ἐν τῇ πόλει τῶν πολιτῶν φιλία οὐκ ἐγγίγνεται πρὸς ἀλλήλους;
Ἀλκιβιάδης: ἀνάγκη αὖ μοι δοκεῖ εἶναι, ὦ Σώκρατες.

Σωκράτης: τίνα οὖν ποτε λέγεις τὴν φιλίαν ἢ ὁμόνοιαν περὶ ἧς δεῖ ἡμᾶς σοφούς τε εἶναι καὶ εὐβούλους, ἵνα ἀγαθοὶ ἄνδρες ὦμεν; οὐ γὰρ δύναμαι μαθεῖν οὔθ' ἥτις οὔτ' ἐν οἷστισιν: τοτὲ μὲν γὰρ ἐν τοῖς αὐτοῖς φαίνεται ἐνοῦσα, τοτὲ δ' οὔ, ὡς ἐκ τοῦ σοῦ λόγου.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλὰ μὰ τοὺς θεούς, ὦ Σώκρατες, οὐδ' αὐτὸς οἶδ' ὅτι λέγω, κινδυνεύω δὲ καὶ πάλαι λεληθέναι ἐμαυτὸν αἴσχιστα ἔχων.
Σωκράτης: ἀλλὰ χρὴ θαρρεῖν. εἰ μὲν γὰρ αὐτὸ ᾔσθου πεπονθὼς

πεντηκονταετής, χαλεπὸν ἂν ἦν σοι ἐπιμεληθῆναι σαυτοῦ: νῦν δ' ἣν ἔχεις ἡλικίαν, αὕτη ἐστὶν ἐν ᾗ δεῖ αὐτὸ αἰσθέσθαι.
Ἀλκιβιάδης: τί οὖν τὸν αἰσθανόμενον χρὴ ποιεῖν, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: ἀποκρίνεσθαι τὰ ἐρωτώμενα, ὦ Ἀλκιβιάδη: καὶ ἐὰν τοῦτο ποιῇς, ἂν θεὸς θέλῃ, εἴ τι δεῖ καὶ τῇ ἐμῇ μαντείᾳ πιστεύειν, σύ τε κἀγὼ βέλτιον σχήσομεν.
Ἀλκιβιάδης: ἔσται ταῦτα ἕνεκά γε τοῦ ἐμὲ ἀποκρίνεσθαι.
Σωκράτης: φέρε δή, τί ἐστιν τὸ ἑαυτοῦ ἐπιμελεῖσθαι—μὴ πολλάκις

λάθωμεν οὐχ ἡμῶν αὐτῶν ἐπιμελούμενοι, οἰόμενοι δέ —καὶ πότ' ἄρα αὐτὸ ποιεῖ ἅνθρωπος; ἆρ' ὅταν τῶν αὑτοῦ ἐπιμελῆται, τότε καὶ αὑτοῦ;
Ἀλκιβιάδης: ἐμοὶ γοῦν δοκεῖ.
Σωκράτης: τί δέ; ποδῶν ἅνθρωπος ποτε ἐπιμελεῖται; ἆρ' ὅταν ἐκείνων ἐπιμελῆται ἅ ἐστι τῶν ποδῶν;
Ἀλκιβιάδης: οὐ μανθάνω.
Σωκράτης: καλεῖς δέ τι χειρός; οἷον δακτύλιον ἔστιν ὅτου ἂν ἄλλου τῶν τοῦ ἀνθρώπου φαίης ἢ δακτύλου;
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ ποδὸς ὑπόδημα τὸν αὐτὸν τρόπον;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
<
Σωκράτης: καὶ ἱμάτια καὶ στρώματα τοῦ ἄλλου σώματος ὁμοίως;

Ἀλκιβιάδης: ναί.>
Σωκράτης: ἆρ' οὖν ὅταν ὑποδημάτων ἐπιμελώμεθα, τότε ποδῶν ἐπιμελούμεθα;
Ἀλκιβιάδης: οὐ πάνυ μανθάνω, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: τί δέ, ὦ Ἀλκιβιάδη; ὀρθῶς ἐπιμελεῖσθαι καλεῖς τι ὁτουοῦν πράγματος;
Ἀλκιβιάδης: ἔγωγε.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν ὅταν τίς τι βέλτιον ποιῇ, τότε ὀρθὴν λέγεις ἐπιμέλειαν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τίς οὖν τέχνη ὑποδήματα βελτίω ποιεῖ;
Ἀλκιβιάδης: σκυτική.
Σωκράτης: σκυτικῇ ἄρα ὑποδημάτων ἐπιμελούμεθα;

Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἦ καὶ ποδὸς σκυτικῇ; ἢ ἐκείνῃ ᾗ πόδας βελτίους ποιοῦμεν;
Ἀλκιβιάδης: ἐκείνῃ.
Σωκράτης: βελτίους δὲ πόδας οὐχ ᾗπερ καὶ τὸ ἄλλο σῶμα;
Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: αὕτη δ' οὐ γυμναστική;
Ἀλκιβιάδης: μάλιστα.
Σωκράτης: γυμναστικῇ μὲν ἄρα ποδὸς ἐπιμελούμεθα, σκυτικῇ δὲ τῶν τοῦ ποδός;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: καὶ γυμναστικῇ μὲν χειρῶν, δακτυλιογλυφίᾳ δὲ τῶν τῆς χειρός;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: καὶ γυμναστικῇ μὲν σώματος, ὑφαντικῇ δὲ καὶ ταῖς

ἄλλαις τῶν τοῦ σώματος;
Ἀλκιβιάδης: παντάπασι μὲν οὖν.
Σωκράτης: ἄλλῃ μὲν ἄρα τέχνῃ αὐτοῦ ἑκάστου ἐπιμελούμεθα, ἄλλῃ δὲ τῶν αὐτοῦ.
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.
Σωκράτης: οὐκ ἄρα ὅταν τῶν σαυτοῦ ἐπιμελῇ, σαυτοῦ ἐπιμελῇ.
Ἀλκιβιάδης: οὐδαμῶς.
Σωκράτης: οὐ γὰρ ἡ αὐτὴ τέχνη, ὡς ἔοικεν, ᾗ τις ἂν αὑτοῦ τε ἐπιμελοῖτο καὶ τῶν αὑτοῦ.
Ἀλκιβιάδης: οὐ φαίνεται.
Σωκράτης: φέρε δή, ποίᾳ ποτ' ἂν ἡμῶν αὐτῶν ἐπιμεληθείημεν;
Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἔχω λέγειν.

Σωκράτης: ἀλλὰ τοσόνδε γε ὡμολόγηται, ὅτι οὐχ ᾗ ἂν τῶν ἡμετέρων καὶ ὁτιοῦν βέλτιον ποιοῖμεν, ἀλλ' ᾗ ἡμᾶς αὐτούς;
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: ἦ οὖν ἔγνωμεν ἄν ποτε τίς τέχνη ὑπόδημα βέλτιον ποιεῖ, μὴ εἰδότες ὑπόδημα;
Ἀλκιβιάδης: ἀδύνατον.
Σωκράτης: οὐδέ γε τίς τέχνη δακτυλίους βελτίους ποιεῖ, ἀγνοοῦντες δακτύλιον.
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ.
Σωκράτης: τί δέ; τίς τέχνη βελτίω ποιεῖ αὐτόν, ἆρ' ἄν ποτε γνοῖμεν ἀγνοοῦντες τί ποτ' ἐσμὲν αὐτοί;

Ἀλκιβιάδης: ἀδύνατον.
Σωκράτης: πότερον οὖν δὴ ῥᾴδιον τυγχάνει τὸ γνῶναι ἑαυτόν, καί τις ἦν φαῦλος ὁ τοῦτο ἀναθεὶς εἰς τὸν ἐν Πυθοῖ νεών, ἢ χαλεπόν τι καὶ οὐχὶ παντός;
Ἀλκιβιάδης: ἐμοὶ μέν, ὦ Σώκρατες, πολλάκις μὲν ἔδοξε παντὸς εἶναι, πολλάκις δὲ παγχάλεπον.
Σωκράτης: ἀλλ', ὦ Ἀλκιβιάδη, εἴτε ῥᾴδιον εἴτε μή ἐστιν, ὅμως γε ἡμῖν ὧδ' ἔχει: γνόντες μὲν αὐτὸ τάχ' ἂν γνοῖμεν τὴν ἐπιμέλειαν ἡμῶν αὐτῶν, ἀγνοοῦντες δὲ οὐκ ἄν ποτε.
Ἀλκιβιάδης: ἔστι ταῦτα.

Σωκράτης: φέρε δή, τίν' ἂν τρόπον εὑρεθείη αὐτὸ ταὐτό; οὕτω μὲν γὰρ ἂν τάχ' εὕροιμεν τί ποτ' ἐσμὲν αὐτοί, τούτου δ' ἔτι ὄντες ἐν ἀγνοίᾳ ἀδύνατοί που.
Ἀλκιβιάδης: ὀρθῶς λέγεις.
Σωκράτης: ἔχε οὖν πρὸς Διός. τῷ διαλέγῃ σὺ νῦν; ἄλλο τι ἢ ἐμοί;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ ἐγὼ σοί;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: Σωκράτης ἄρ' ἐστὶν ὁ διαλεγόμενος;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: Ἀλκιβιάδης δ' ὁ ἀκούων;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν λόγῳ διαλέγεται ὁ Σωκράτης;

Ἀλκιβιάδης: τί μήν;
Σωκράτης: τὸ δὲ διαλέγεσθαι καὶ τὸ λόγῳ χρῆσθαι ταὐτόν που καλεῖς.
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: ὁ δὲ χρώμενος καὶ ᾧ χρῆται οὐκ ἄλλο;
Ἀλκιβιάδης: πῶς λέγεις;
Σωκράτης: ὥσπερ σκυτοτόμος τέμνει που τομεῖ καὶ σμίλῃ καὶ ἄλλοις ὀργάνοις.
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἄλλο μὲν ὁ τέμνων καὶ χρώμενος, ἄλλο δὲ οἷς τέμνων χρῆται;
Ἀλκιβιάδης: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: ἆρ' οὖν οὕτως καὶ οἷς ὁ κιθαριστὴς κιθαρίζει καὶ αὐτὸς ὁ κιθαριστὴς ἄλλο ἂν εἴη;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: τοῦτο τοίνυν ἀρτίως ἠρώτων, εἰ ὁ χρώμενος καὶ ᾧ χρῆται ἀεὶ δοκεῖ ἕτερον εἶναι.
Ἀλκιβιάδης: δοκεῖ.
Σωκράτης: τί οὖν φῶμεν τὸν σκυτοτόμον; τέμνειν ὀργάνοις μόνον ἢ καὶ χερσίν;
Ἀλκιβιάδης: καὶ χερσίν.
Σωκράτης: χρῆται ἄρα καὶ ταύταις;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἦ καὶ τοῖς ὀφθαλμοῖς χρώμενος σκυτοτομεῖ;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τὸν δὲ χρώμενον καὶ οἷς χρῆται ἕτερα ὁμολογοῦμεν;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἕτερον ἄρα σκυτοτόμος καὶ κιθαριστὴς χειρῶν καὶ

ὀφθαλμῶν οἷς ἐργάζονται;
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ παντὶ τῷ σώματι χρῆται ἅνθρωπος;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἕτερον δ' ἦν τό τε χρώμενον καὶ ᾧ χρῆται;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: ἕτερον ἄρα ἅνθρωπός ἐστι τοῦ σώματος τοῦ ἑαυτοῦ;
Ἀλκιβιάδης: ἔοικεν.
Σωκράτης: τί ποτ' οὖν ὁ ἄνθρωπος;
Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἔχω λέγειν.
Σωκράτης: ἔχεις μὲν οὖν, ὅτι γε τὸ τῷ σώματι χρώμενον.
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: ἦ οὖν ἄλλο τι χρῆται αὐτῷ ἢ ψυχή;
Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἄλλο.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἄρχουσα;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: καὶ μὴν τόδε γ' οἶμαι οὐδένα ἂν ἄλλως οἰηθῆναι.
Ἀλκιβιάδης: τὸ ποῖον;
Σωκράτης: μὴ οὐ τριῶν ἕν γέ τι εἶναι τὸν ἄνθρωπον.
Ἀλκιβιάδης: τίνων;
Σωκράτης: ψυχὴν ἢ σῶμα ἢ συναμφότερον, τὸ ὅλον τοῦτο.
Ἀλκιβιάδης: τί μήν;
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν αὐτό γε τὸ τοῦ σώματος ἄρχον ὡμολογήσαμεν ἄνθρωπον εἶναι;

Ἀλκιβιάδης: ὡμολογήσαμεν.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν σῶμα αὐτὸ αὑτοῦ ἄρχει;
Ἀλκιβιάδης: οὐδαμῶς.
Σωκράτης: ἄρχεσθαι γὰρ αὐτὸ εἴπομεν.
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκ ἂν δὴ τοῦτό γε εἴη ὃ ζητοῦμεν.
Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἔοικεν.
Σωκράτης: ἀλλ' ἄρα τὸ συναμφότερον τοῦ σώματος ἄρχει, καὶ ἔστι δὴ τοῦτο ἄνθρωπος;
Ἀλκιβιάδης: ἴσως δῆτα.
Σωκράτης: πάντων γε ἥκιστα: μὴ γὰρ συνάρχοντος τοῦ ἑτέρου οὐδεμία που μηχανὴ τὸ συναμφότερον ἄρχειν.
Ἀλκιβιάδης: ὀρθῶς.

Σωκράτης: ἐπειδὴ δ' οὔτε σῶμα οὔτε τὸ συναμφότερόν ἐστιν ἄνθρωπος, λείπεται οἶμαι ἢ μηδὲν αὔτ' εἶναι, ἢ εἴπερ τί ἐστι, μηδὲν ἄλλο τὸν ἄνθρωπον συμβαίνειν ἢ ψυχήν.
Ἀλκιβιάδης: κομιδῇ μὲν οὖν.
Σωκράτης: ἔτι οὖν τι σαφέστερον δεῖ ἀποδειχθῆναί σοι ὅτι ἡ ψυχή ἐστιν ἄνθρωπος;
Ἀλκιβιάδης: μὰ Δία, ἀλλ' ἱκανῶς μοι δοκεῖ ἔχειν.
Σωκράτης: εἰ δέ γε μὴ ἀκριβῶς ἀλλὰ καὶ μετρίως, ἐξαρκεῖ ἡμῖν: ἀκριβῶς μὲν γὰρ τότε εἰσόμεθα, ὅταν εὕρωμεν ὃ νυνδὴ

παρήλθομεν διὰ τὸ πολλῆς εἶναι σκέψεως.
Ἀλκιβιάδης: τί τοῦτο;
Σωκράτης: ὃ ἄρτι οὕτω πως ἐρρήθη, ὅτι πρῶτον σκεπτέον εἴη αὐτὸ τὸ αὐτό: νῦν δὲ ἀντὶ τοῦ αὐτοῦ αὐτὸ ἕκαστον ἐσκέμμεθα ὅτι ἐστί. καὶ ἴσως ἐξαρκέσει: οὐ γάρ που κυριώτερόν γε οὐδὲν ἂν ἡμῶν αὐτῶν φήσαιμεν ἢ τὴν ψυχήν.
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: οὐκοῦν καλῶς ἔχει οὕτω νομίζειν, ἐμὲ καὶ σὲ προσομιλεῖν ἀλλήλοις τοῖς λόγοις χρωμένους τῇ ψυχῇ πρὸς τὴν ψυχήν;

Ἀλκιβιάδης: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: τοῦτ' ἄρα ἦν ὃ καὶ ὀλίγῳ ἔμπροσθεν εἴπομεν, ὅτι Σωκράτης Ἀλκιβιάδῃ διαλέγεται λόγῳ χρώμενος, οὐ πρὸς τὸ σὸν πρόσωπον, ὡς ἔοικεν, ἀλλὰ πρὸς τὸν Ἀλκιβιάδην ποιούμενος τοὺς λόγους: τοῦτο δέ ἐστιν ἡ ψυχή.
Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: ψυχὴν ἄρα ἡμᾶς κελεύει γνωρίσαι ὁ ἐπιτάττων γνῶναι ἑαυτόν.

Ἀλκιβιάδης: ἔοικεν.
Σωκράτης: ὅστις ἄρα τῶν τοῦ σώματός τι γιγνώσκει, τὰ αὑτοῦ ἀλλ' οὐχ αὑτὸν ἔγνωκεν.
Ἀλκιβιάδης: οὕτως.
Σωκράτης: οὐδεὶς ἄρα τῶν ἰατρῶν ἑαυτὸν γιγνώσκει, καθ' ὅσον ἰατρός, οὐδὲ τῶν παιδοτριβῶν, καθ' ὅσον παιδοτρίβης.
Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἔοικεν.
Σωκράτης: πολλοῦ ἄρα δέουσιν οἱ γεωργοὶ καὶ οἱ ἄλλοι δημιουργοὶ γιγνώσκειν ἑαυτούς. οὐδὲ γὰρ τὰ ἑαυτῶν οὗτοί γε, ὡς ἔοικεν, ἀλλ' ἔτι πορρωτέρω τῶν ἑαυτῶν κατά γε τὰς

τέχνας ἃς ἔχουσιν: τὰ γὰρ τοῦ σώματος γιγνώσκουσιν, οἷς τοῦτο θεραπεύεται.
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: εἰ ἄρα σωφροσύνη ἐστὶ τὸ ἑαυτὸν γιγνώσκειν, οὐδεὶς τούτων σώφρων κατὰ τὴν τέχνην.
Ἀλκιβιάδης: οὔ μοι δοκεῖ.
Σωκράτης: διὰ ταῦτα δὴ καὶ βάναυσοι αὗται αἱ τέχναι δοκοῦσιν εἶναι καὶ οὐκ ἀνδρὸς ἀγαθοῦ μαθήματα.
Ἀλκιβιάδης: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: οὐκοῦν πάλιν ὅστις αὖ σῶμα θεραπεύει, τὰ ἑαυτοῦ ἀλλ' οὐχ αὑτὸν θεραπεύει;
Ἀλκιβιάδης: κινδυνεύει.
Σωκράτης: ὅστις δέ γε τὰ χρήματα, οὔθ' ἑαυτὸν οὔτε τὰ

ἑαυτοῦ, ἀλλ' ἔτι πορρωτέρω τῶν ἑαυτοῦ;
Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: οὐ τὰ αὑτοῦ ἄρα ἔτι πράττει ὁ χρηματιστής.
Ἀλκιβιάδης: ὀρθῶς.
Σωκράτης: εἰ ἄρα τις γέγονεν ἐραστὴς τοῦ Ἀλκιβιάδου σώματος, οὐκ Ἀλκιβιάδου ἄρα ἠράσθη ἀλλά τινος τῶν Ἀλκιβιάδου.
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: ὅστις δέ σου τῆς ψυχῆς ἐρᾷ;
Ἀλκιβιάδης: ἀνάγκη φαίνεται ἐκ τοῦ λόγου.
Σωκράτης: οὐκοῦν ὁ μὲν τοῦ σώματός σου ἐρῶν, ἐπειδὴ λήγει ἀνθοῦν, ἀπιὼν οἴχεται;
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.

Σωκράτης: ὁ δέ γε τῆς ψυχῆς ἐρῶν οὐκ ἄπεισιν, ἕως ἂν ἐπὶ τὸ βέλτιον ἴῃ;
Ἀλκιβιάδης: εἰκός γε.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐγώ εἰμι ὁ οὐκ ἀπιὼν ἀλλὰ παραμένων λήγοντος τοῦ σώματος, τῶν ἄλλων ἀπεληλυθότων.
Ἀλκιβιάδης: εὖ γε ποιῶν, ὦ Σώκρατες: καὶ μηδὲ ἀπέλθοις.
Σωκράτης: προθυμοῦ τοίνυν ὅτι κάλλιστος εἶναι.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλὰ προθυμήσομαι.

Σωκράτης: ὡς οὕτω γέ σοι ἔχει: οὔτ' ἐγένεθ', ὡς ἔοικεν, Ἀλκιβιάδῃ τῷ Κλεινίου ἐραστὴς οὔτ' ἔστιν ἀλλ' ἢ εἷς μόνος, καὶ οὗτος ἀγαπητός, Σωκράτης ὁ Σωφρονίσκου καὶ Φαιναρέτης.
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἔφησθα σμικρὸν φθῆναί με προσελθόντα σοι, ἐπεὶ πρότερος ἄν μοι προσελθεῖν, βουλόμενος πυθέσθαι δι' ὅτι μόνος οὐκ ἀπέρχομαι;
Ἀλκιβιάδης: ἦν γὰρ οὕτω.
Σωκράτης: τοῦτο τοίνυν αἴτιον, ὅτι μόνος ἐραστὴς ἦν σός, οἱ δ' ἄλλοι τῶν σῶν: τὰ δὲ σὰ λήγει ὥρας, σὺ δ' ἄρχῃ ἀνθεῖν.

καὶ νῦν γε ἂν μὴ διαφθαρῇς ὑπὸ τοῦ Ἀθηναίων δήμου καὶ αἰσχίων γένῃ, οὐ μή σε ἀπολίπω. τοῦτο γὰρ δὴ μάλιστα ἐγὼ φοβοῦμαι, μὴ δημεραστὴς ἡμῖν γενόμενος διαφθαρῇς: πολλοὶ γὰρ ἤδη καὶ ἀγαθοὶ αὐτὸ πεπόνθασιν Ἀθηναίων. εὐπρόσωπος γὰρ “ὁ τοῦ μεγαλήτορος δῆμος Ἐρεχθέως:” ἀλλ' ἀποδύντα χρὴ αὐτὸν θεάσασθαι. εὐλαβοῦ οὖν τὴν εὐλάβειαν ἣν ἐγὼ λέγω.
Ἀλκιβιάδης: τίνα;

Σωκράτης: γύμνασαι πρῶτον, ὦ μακάριε, καὶ μάθε ἃ δεῖ μαθόντα ἰέναι ἐπὶ τὰ τῆς πόλεως, πρότερον δὲ μή, ἵν' ἀλεξιφάρμακα ἔχων ἴῃς καὶ μηδὲν πάθῃς δεινόν.
Ἀλκιβιάδης: εὖ μοι δοκεῖς λέγειν, ὦ Σώκρατες: ἀλλὰ πειρῶ ἐξηγεῖσθαι ὅντιν' ἂν τρόπον ἐπιμεληθεῖμεν ἡμῶν αὐτῶν.
Σωκράτης: οὐκοῦν τοσοῦτον μὲν ἡμῖν εἰς τὸ πρόσθεν πεπέρανται —ὃ γὰρ ἐσμέν, ἐπιεικῶς ὡμολόγηται—ἐφοβούμεθα δὲ μὴ τούτου σφαλέντες λάθωμεν ἑτέρου τινὸς ἐπιμελόμενοι ἀλλ' οὐχ ἡμῶν.
Ἀλκιβιάδης: ἔστι ταῦτα.

Σωκράτης: καὶ μετὰ τοῦτο δὴ ὅτι ψυχῆς ἐπιμελητέον καὶ εἰς τοῦτο βλεπτέον.
Ἀλκιβιάδης: δῆλον.
Σωκράτης: σωμάτων δὲ καὶ χρημάτων τὴν ἐπιμέλειαν ἑτέροις παραδοτέον.
Ἀλκιβιάδης: τί μήν;
Σωκράτης: τίν' οὖν ἂν τρόπον γνοῖμεν αὐτὸ ἐναργέστατα; ἐπειδὴ τοῦτο γνόντες, ὡς ἔοικεν, καὶ ἡμᾶς αὐτοὺς γνωσόμεθα. ἆρα πρὸς θεῶν εὖ λέγοντος οὗ νυνδὴ ἐμνήσθημεν τοῦ Δελφικοῦ γράμματος οὐ συνίεμεν;
Ἀλκιβιάδης: τὸ ποῖόν τι διανοούμενος λέγεις, ὦ Σώκρατες;

Σωκράτης: ἐγώ σοι φράσω, ὅ γε ὑποπτεύω λέγειν καὶ συμβουλεύειν ἡμῖν τοῦτο τὸ γράμμα. κινδυνεύει γὰρ οὐδὲ πολλαχοῦ εἶναι παράδειγμα αὐτοῦ, ἀλλὰ κατὰ τὴν ὄψιν μόνον.
Ἀλκιβιάδης: πῶς τοῦτο λέγεις;
Σωκράτης: σκόπει καὶ σύ. εἰ ἡμῶν τῷ ὄμματι ὥσπερ ἀνθρώπῳ συμβουλεῦον εἶπεν “ἰδὲ σαυτόν,” πῶς ἂν ὑπελάβομεν τί παραινεῖν; ἆρα οὐχὶ εἰς τοῦτο βλέπειν, εἰς ὃ βλέπων ὁ ὀφθαλμὸς ἔμελλεν αὑτὸν ἰδεῖν;
Ἀλκιβιάδης: δῆλον.
Σωκράτης: ἐννοῶμεν δὴ εἰς τί βλέποντες τῶν ὄντων ἐκεῖνό

τε ὁρῷμεν ἅμα ἂν καὶ ἡμᾶς αὐτούς;
Ἀλκιβιάδης: δῆλον δή, ὦ Σώκρατες, ὅτι εἰς κάτοπτρά τε καὶ τὰ τοιαῦτα.
Σωκράτης: ὀρθῶς λέγεις. οὐκοῦν καὶ τῷ ὀφθαλμῷ ᾧ ὁρῶμεν ἔνεστί <τι> τῶν τοιούτων;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἐννενόηκας οὖν ὅτι τοῦ ἐμβλέποντος εἰς τὸν

ὀφθαλμὸν τὸ πρόσωπον ἐμφαίνεται ἐν τῇ τοῦ καταντικρὺ ὄψει ὥσπερ ἐν κατόπτρῳ, ὃ δὴ καὶ κόρην καλοῦμεν, εἴδωλον ὄν τι τοῦ ἐμβλέποντος;
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: ὀφθαλμὸς ἄρα ὀφθαλμὸν θεώμενος, καὶ ἐμβλέπων εἰς τοῦτο ὅπερ βέλτιστον αὐτοῦ καὶ ᾧ ὁρᾷ, οὕτως ἂν αὑτὸν ἴδοι.
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.
Σωκράτης: εἰ δέ γ' εἰς ἄλλο τῶν τοῦ ἀνθρώπου βλέποι ἤ τι τῶν ὄντων, πλὴν εἰς ἐκεῖνο ᾧ τοῦτο τυγχάνει ὅμοιον, οὐκ ὄψεται ἑαυτόν.

Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: ὀφθαλμὸς ἄρ' εἰ μέλλει ἰδεῖν αὑτόν, εἰς ὀφθαλμὸν αὐτῷ βλεπτέον, καὶ τοῦ ὄμματος εἰς ἐκεῖνον τὸν τόπον ἐν ᾧ τυγχάνει ἡ ὀφθαλμοῦ ἀρετὴ ἐγγιγνομένη: ἔστι δὲ τοῦτό που ὄψις;
Ἀλκιβιάδης: οὕτως.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν, ὦ φίλε Ἀλκιβιάδη, καὶ ψυχὴ εἰ μέλλει γνώσεσθαι αὑτήν, εἰς ψυχὴν αὐτῇ βλεπτέον, καὶ μάλιστ' εἰς τοῦτον αὐτῆς τὸν τόπον ἐν ᾧ ἐγγίγνεται ἡ ψυχῆς ἀρετή, σοφία, καὶ εἰς ἄλλο ᾧ τοῦτο τυγχάνει ὅμοιον ὄν;
Ἀλκιβιάδης: ἔμοιγε δοκεῖ, ὦ Σώκρατες.

Σωκράτης: ἔχομεν οὖν εἰπεῖν ὅτι ἐστὶ τῆς ψυχῆς θειότερον ἢ τοῦτο, περὶ ὃ τὸ εἰδέναι τε καὶ φρονεῖν ἐστιν;
Ἀλκιβιάδης: οὐκ ἔχομεν.
Σωκράτης: τῷ θεῷ ἄρα τοῦτ' ἔοικεν αὐτῆς, καί τις εἰς τοῦτο βλέπων καὶ πᾶν τὸ θεῖον γνούς, θεόν τε καὶ φρόνησιν, οὕτω καὶ ἑαυτὸν ἂν γνοίη μάλιστα.
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.
<
Σωκράτης: ἆρ' οὖν, ὅθ' ὥσπερ κάτοπτρά ἐστι σαφέστερα τοῦ ἐν τῷ ὀφθαλμῷ ἐνόπτρου καὶ καθαρώτερα καὶ λαμπρότερα, οὕτω καὶ ὁ θεὸς τοῦ ἐν τῇ ἡμετέρᾳ ψυχῇ βελτίστου καθαρώτερόν τε καὶ λαμπρότερον τυγχάνει ὄν;
Ἀλκιβιάδης: ἔοικέ γε, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: εἰς τὸν θεὸν ἄρα βλέποντες ἐκείνῳ καλλίστῳ ἐνόπτρῳ χρῴμεθ' ἂν καὶ τῶν ἀνθρωπίνων εἰς τὴν ψυχῆς ἀρετήν, καὶ οὕτως ἂν μάλιστα ὁρῷμεν καὶ γιγνώσκοιμεν ἡμᾶς αὐτούς.
Ἀλκιβιάδης: ναί.>
Σωκράτης: τὸ δὲ γιγνώσκειν αὑτὸν ὡμολογοῦμεν σωφροσύνην εἶναι;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν μὴ γιγνώσκοντες ἡμᾶς αὐτοὺς μηδὲ σώφρονες ὄντες δυναίμεθ' ἂν εἰδέναι τὰ ἡμέτερα αὐτῶν κακά τε καὶ ἀγαθά;
Ἀλκιβιάδης: καὶ πῶς ἂν τοῦτο γένοιτο, ὦ Σώκρατες;

Σωκράτης: ἀδύνατον γὰρ ἴσως σοι φαίνεται μὴ γιγνώσκοντα Ἀλκιβιάδην τὰ Ἀλκιβιάδου γιγνώσκειν ὅτι Ἀλκιβιάδου ἐστίν.
Ἀλκιβιάδης: ἀδύνατον μέντοι νὴ Δία.
Σωκράτης: οὐδ' ἄρα τὰ ἡμέτερα ὅτι ἡμέτερα, εἰ μηδ' ἡμᾶς αὐτούς;
Ἀλκιβιάδης: πῶς γάρ;
Σωκράτης: εἰ δ' ἄρα μηδὲ τὰ ἡμέτερα, οὐδὲ τὰ τῶν ἡμετέρων;
Ἀλκιβιάδης: οὐ φαίνεται.
Σωκράτης: οὐκ ἄρα πάνυ τι ὀρθῶς ὡμολογοῦμεν ὁμολογοῦντες ἄρτι εἶναί τινας οἳ ἑαυτοὺς μὲν οὐ γιγνώσκουσιν, τὰ δ' αὑτῶν, ἄλλους δὲ τὰ τῶν ἑαυτῶν. ἔοικε γὰρ πάντα ταῦτα εἶναι

κατιδεῖν ἑνός τε καὶ μιᾶς τέχνης, αὑτόν, τὰ αὑτοῦ, τὰ τῶν ἑαυτοῦ.
Ἀλκιβιάδης: κινδυνεύει.
Σωκράτης: ὅστις δὲ τὰ αὑτοῦ ἀγνοεῖ, καὶ τὰ τῶν ἄλλων που ἂν ἀγνοοῖ κατὰ ταὐτά.
Ἀλκιβιάδης: τί μήν;
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ τὰ τῶν ἄλλων, καὶ τὰ τῶν πόλεων ἀγνοήσει.
Ἀλκιβιάδης: ἀνάγκη.
Σωκράτης: οὐκ ἄρ' ἂν γένοιτο ὁ τοιοῦτος ἀνὴρ πολιτικός.
Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: οὐ μὴν οὐδ' οἰκονομικός γε.

Ἀλκιβιάδης: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: οὐδέ γε εἴσεται ὅτι πράττει.
Ἀλκιβιάδης: οὐ γὰρ οὖν.
Σωκράτης: ὁ δὲ μὴ εἰδὼς οὐχ ἁμαρτήσεται;
Ἀλκιβιάδης: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἐξαμαρτάνων δὲ οὐ κακῶς πράξει ἰδίᾳ τε καὶ δημοσίᾳ;
Ἀλκιβιάδης: πῶς δ' οὔ;
Σωκράτης: κακῶς δὲ πράττων οὐκ ἄθλιος;
Ἀλκιβιάδης: σφόδρα γε.
Σωκράτης: τί δ' οἷς οὗτος πράττει;
Ἀλκιβιάδης: καὶ οὗτοι.
Σωκράτης: οὐκ ἄρα οἷόν τε, ἐὰν μή τις σώφρων καὶ ἀγαθὸς ᾖ, εὐδαίμονα εἶναι.

Ἀλκιβιάδης: οὐχ οἷόν τε.
Σωκράτης: οἱ ἄρα κακοὶ τῶν ἀνθρώπων ἄθλιοι.
Ἀλκιβιάδης: σφόδρα γε.
Σωκράτης: οὐκ ἄρα οὐδ' ὁ πλουτήσας ἀθλιότητος ἀπαλλάττεται, ἀλλ' ὁ σωφρονήσας.
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.
Σωκράτης: οὐκ ἄρα τειχῶν οὐδὲ τριήρων οὐδὲ νεωρίων δέονται αἱ πόλεις, ὦ Ἀλκιβιάδη, εἰ μέλλουσιν εὐδαιμονήσειν, οὐδὲ πλήθους οὐδὲ μεγέθους ἄνευ ἀρετῆς.
Ἀλκιβιάδης: οὐ μέντοι.
Σωκράτης: εἰ δὴ μέλλεις τὰ τῆς πόλεως πράξειν ὀρθῶς καὶ

καλῶς, ἀρετῆς σοι μεταδοτέον τοῖς πολίταις.
Ἀλκιβιάδης: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: δύναιτο δ' ἄν τις μεταδιδόναι ὃ μὴ ἔχοι;
Ἀλκιβιάδης: καὶ πῶς;
Σωκράτης: αὐτῷ ἄρα σοὶ πρῶτον κτητέον ἀρετήν, καὶ ἄλλῳ ὃς μέλλει μὴ ἰδίᾳ μόνον αὑτοῦ τε καὶ τῶν αὑτοῦ ἄρξειν καὶ ἐπιμελήσεσθαι, ἀλλὰ πόλεως καὶ τῶν τῆς πόλεως.
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: οὐκ ἄρα ἐξουσίαν σοι οὐδ' ἀρχὴν παρασκευαστέον σαυτῷ ποιεῖν ὅτι ἂν βούλῃ, οὐδὲ τῇ πόλει, ἀλλὰ δικαιοσύνην καὶ σωφροσύνην.
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.

Σωκράτης: δικαίως μὲν γὰρ πράττοντες καὶ σωφρόνως σύ τε καὶ ἡ πόλις θεοφιλῶς πράξετε.
Ἀλκιβιάδης: εἰκός γε.
Σωκράτης: καὶ ὅπερ γε ἐν τοῖς πρόσθεν ἐλέγομεν, εἰς τὸ θεῖον καὶ λαμπρὸν ὁρῶντες πράξετε.
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν ἐνταῦθά γε βλέποντες ὑμᾶς τε αὐτοὺς καὶ τὰ ὑμέτερα ἀγαθὰ κατόψεσθε καὶ γνώσεσθε.
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν ὀρθῶς τε καὶ εὖ πράξετε;
Ἀλκιβιάδης: ναί.

Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν οὕτω γε πράττοντας ὑμᾶς ἐθέλω ἐγγυήσασθαι ἦ μὴν εὐδαιμονήσειν.
Ἀλκιβιάδης: ἀσφαλὴς γὰρ εἶ ἐγγυητής.
Σωκράτης: ἀδίκως δέ γε πράττοντες, εἰς τὸ ἄθεον καὶ σκοτεινὸν βλέποντες, ὡς τὰ εἰκότα, ὅμοια τούτοις πράξετε ἀγνοοῦντες ὑμᾶς αὐτούς.
Ἀλκιβιάδης: ἔοικεν.
Σωκράτης: ὧι γὰρ <ἄν>, ὦ φίλε Ἀλκιβιάδη, ἐξουσία μὲν ᾖ ποιεῖν ὃ βούλεται, νοῦν δὲ μὴ ἔχῃ, τί τὸ εἰκὸς συμβαίνειν, ἰδιώτῃ ἢ καὶ πόλει; οἷον νοσοῦντι ἐξουσίας οὔσης δρᾶν ὃ

βούλεται, νοῦν ἰατρικὸν μὴ ἔχοντι, τυραννοῦντι δὲ ὡς μηδὲν ἐπιπλήττοι τις αὐτῷ, τί τὸ συμβησόμενον; ἆρ' οὐχ, ὡς τὸ εἰκός, διαφθαρῆναι τὸ σῶμα;
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: τί δ' ἐν νηί, εἴ τῳ ἐξουσία εἴη ποιεῖν ὃ δοκεῖ, νοῦ τε καὶ ἀρετῆς κυβερνητικῆς ἐστερημένῳ, καθορᾷς ἃ ἂν συμβαίη αὐτῷ τε καὶ τοῖς συνναύταις;
Ἀλκιβιάδης: ἔγωγε, ὅτι γε ἀπόλοιντο πάντες ἄν.
Σωκράτης: οὐκοῦν ὡσαύτως ἐν πόλει τε καὶ πάσαις ἀρχαῖς καὶ

ἐξουσίαις ἀπολειπομέναις ἀρετῆς ἕπεται τὸ κακῶς πράττειν;
Ἀλκιβιάδης: ἀνάγκη.
Σωκράτης: οὐκ ἄρα τυραννίδα χρή, ὦ ἄριστε Ἀλκιβιάδη, παρασκευάζεσθαι οὔθ' αὑτῷ οὔτε τῇ πόλει, εἰ μέλλετε εὐδαιμονεῖν, ἀλλ' ἀρετήν.
Ἀλκιβιάδης: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: πρὶν δέ γε ἀρετὴν ἔχειν, τὸ ἄρχεσθαι ἄμεινον ὑπὸ τοῦ βελτίονος ἢ τὸ ἄρχειν ἀνδρί, οὐ μόνον παιδί.
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.
Σωκράτης: οὐκοῦν τό γ' ἄμεινον καὶ κάλλιον;
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: τὸ δὲ κάλλιον πρεπωδέστερον;

Ἀλκιβιάδης: πῶς δ' οὔ;
Σωκράτης: πρέπει ἄρα τῷ κακῷ δουλεύειν: ἄμεινον γάρ.
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: δουλοπρεπὲς ἄρ' ἡ κακία.
Ἀλκιβιάδης: φαίνεται.
Σωκράτης: ἐλευθεροπρεπὲς δὲ ἡ ἀρετή.
Ἀλκιβιάδης: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν φεύγειν χρή, ὦ ἑταῖρε, τὴν δουλοπρέπειαν;
Ἀλκιβιάδης: μάλιστά γε, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: αἰσθάνῃ δὲ νῦν πῶς ἔχεις; ἐλευθεροπρεπῶς ἢ οὔ;
Ἀλκιβιάδης: δοκῶ μοι καὶ μάλα σφόδρα αἰσθάνεσθαι.
Σωκράτης: οἶσθ' οὖν πῶς ἀποφεύξῃ τοῦτο τὸ περὶ σὲ νῦν; ἵνα μὴ ὀνομάζωμεν αὐτὸ ἐπὶ καλῷ ἀνδρί,

Ἀλκιβιάδης: ἔγωγε.
Σωκράτης: πῶς;
Ἀλκιβιάδης: ἐὰν βούλῃ σύ, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: οὐ καλῶς λέγεις, ὦ Ἀλκιβιάδη.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλὰ πῶς χρὴ λέγειν;
Σωκράτης: ὅτι ἐὰν θεὸς ἐθέλῃ.
Ἀλκιβιάδης: λέγω δή. καὶ πρὸς τούτοις μέντοι τόδε λέγω, ὅτι κινδυνεύσομεν μεταβαλεῖν τὸ σχῆμα, ὦ Σώκρατες, τὸ μὲν σὸν ἐγώ, σὺ δὲ τοὐμόν: οὐ γὰρ ἔστιν ὅπως οὐ παιδαγωγήσω σε ἀπὸ τῆσδε τῆς ἡμέρας, σὺ δ' ὑπ' ἐμοῦ παιδαγωγήσῃ.

Σωκράτης: ὦ γενναῖε, πελαργοῦ ἄρα ὁ ἐμὸς ἔρως οὐδὲν διοίσει, εἰ παρὰ σοὶ ἐννεοττεύσας ἔρωτα ὑπόπτερον ὑπὸ τούτου πάλιν θεραπεύσεται.
Ἀλκιβιάδης: ἀλλὰ οὕτως ἔχει, καὶ ἄρξομαί γε ἐντεῦθεν τῆς δικαιοσύνης ἐπιμέλεσθαι.
Σωκράτης: βουλοίμην ἄν σε καὶ διατελέσαι: ὀρρωδῶ δέ, οὔ τι τῇ σῇ φύσει ἀπιστῶν, ἀλλὰ τὴν τῆς πόλεως ὁρῶν ῥώμην, μὴ ἐμοῦ τε καὶ σοῦ κρατήσῃ.

103a

103b

104a

104b

104c

104d

104e

105a

105b

105c

105d

105e

106a

106b

106c

106d

106e

107a

107b

107c

107d

107e

108a

108b

108c

108d

108e

109a

109b

109c

109d

109e

110a

110b

110c

110d

110e

111a

111b

111c

111d

111e

112a

112b

112c

112d

112e

113a

113b

113c

113d

113e

114a

114b

114c

114d

114e

115a

115b

115c

115d

115e

116a

116b

116c

116d

116e

117a

117b

117c

117d

117e

118a

118b

118c

118d

118e

119a

119b

119c

119d

119e

120a

120b

120c

120d

120e

121a

121b

121c

121d

121e

122a

122b

122c

122d

122e

123a

123b

123c

123d

123e

124a

124b

124c

124d

124e

125a

125b

125c

125d

125e

126a

126b

126c

126d

126e

127a

127b

127c

127d

127e

128a

128b

128c

128d

128e

129a

129b

129c

129d

129e

130a

130b

130c

130d

130e

131a

131b

131c

131d

131e

132a

132b

132c

132d

132e

133a

133b

133c

133d

133e

134a

134b

134c

134d

134e

135a

135b

135c

135d

135e

Сократ, Алкивиад

Сократ. Сын Клиния 1, я полагаю, ты дивишься тому, что я, став первым твоим поклонником, продолжаю оставаться им и теперь, когда другие от тебя отвернулись, а также и тому, что тогда как все прочие досаждали тебе своими беседами, я в течение стольких лет не сказал тебе ни единого слова. Причина тому была не человеческого, но божественного свойства 2; позже ты сможешь оценить ее значение. Но теперь, когда она больше не служит препятствием, я пришел к тебе:

я полон надежды, что и впредь это препятствие не возникнет. Все это время я примечал, как ты ведешь себя по отношению к твоим поклонникам: сколь много их ни было и как ни были они заносчивы, не было среди них ни одного, которого ты не отвадил бы своей высокомерной гордыней. Причину твоего высокомерного превосходства

я тебе сейчас объясню. Ты утверждаешь, что тебе не нужен никто из людей: мол, присущее тебе величие – как телесное, так и душевное – таково, что ты ни в ком не нуждаешься. Ты считаешь, что ты – первый среди людей по красоте и росту, причем для каждого очевидно, что это правда. Далее, по твоему мнению, ты происходишь из самого отважного рода в своем городе, самом великом из греческих городов, и потому у тебя есть по отцу множество достойнейших друзей и сородичей,

которые в случае нужды придут тебе на помощь, и не меньшее число столь же достойных родственников по матери. Самый же сильный из них покровитель, как ты считаешь, – Перикл, сын Ксантиппа, коего твой отец оставил после себя вашим опекуном – твоим и твоего брата 3: ведь он не только в этом городе волен вершить все, что захочет, но и по всей Элладе и среди многочисленных и могущественных варварских племен. Добавлю

еще, что ты – из богатых; впрочем, как кажется, это менее всего питает твою гордыню. Чванясь всем этим, ты подавил своих поклонников, а они, будучи послабее, признали свое поражение. Для тебя это не прошло незамеченным. Поэтому я уверен, что ты удивляешься настроению, мешающему мне отречься от моей любви, и спрашиваешь себя, на что глядя я сохраняю твердость там, где все остальные бежали.

Алкивиад. Но, быть может, тебе невдомек, Сократ, что ты лишь чуточку меня упредил: я ведь еще раньше предполагал подойти к тебе и спросить, что тебе от меня надо и чего ради ты меня не оставляешь в покое, преследуя меня на каждом шагу. Ведь и в самом деле я дивлюсь, какое у тебя ко мне дело, и с величайшей охотой получил бы ответ на этот вопрос.
Сократ. Значит, можно предполагать, что ты со вниманием меня выслушаешь, коль скоро, как ты говоришь, тебе желательно узнать мои намерения: слова мои будут обращены к терпеливому слушателю.
Алкивиад. Несомненно. Говори.

Сократ. Смотри же, пусть тебе не покажется удивительным, если, с трудом начав этот разговор, я с таким же трудом его и окончу.
Алкивиад. Говори же, почтеннейший; я готов тебя выслушать.
Сократ. Пусть будет так. Нелегкое это дело – объясняться в любви человеку, ни в чем не уступающему своим поклонникам; однако надо решиться и изложить тебе мои намерения. Если бы я, мой Алкивиад, видел, что ты привержен ко всему тому, что я только что

перечислил, и намерен продолжать жить так и дальше, я давно бы простился со своей влюбленностью, по крайней мере я в это верю. Но я хочу доказать тебе самому, что у тебя совсем другие замыслы, и ты увидишь из этого, насколько внимательно я все это время за тобою следил. Мнится мне, что если бы кто-нибудь из богов тебе рек: “Алкивиад, желаешь ли ты жить тем, чем жил прежде, или предпочел бы тотчас же умереть, коль скоро не сможешь рассчитывать в жизни на большее?” – ты избрал бы смерть. И я скажу тебе сейчас, в какой надежде ты продолжаешь жить. Ты полагаешь, что если

вскорости выступишь перед афинским народом – а это предстоит в самый короткий срок, – ты сумеешь ему доказать, что достоин таких почестей, каких не удостаивался ни Перикл и никто из его предшественников; доказав это, ты обретешь великую власть в городе, а уж коли здесь, то и во всей Элладе ты станешь самым могущественным, да и не только среди эллинов, но и среди варваров, обитающих на одном с нами материке 4. А если бы тот же самый бог сказал, что тебе следует править лишь здесь, в Европе, в Азию же тебе путь закрыт и ты

не предназначен для тамошних дел, то, думаю я, жизнь была бы тебе не в жизнь на этих условиях, коль скоро ты не сможешь, так сказать, заполонить своим именем и могуществом все народы. Я полагаю, ты не считаешь достойным упоминания никого, кроме Кира и Ксеркса 5. А что ты питаешь такую надежду, я не предполагаю, но точно знаю. Быть может, сознавая, что я говорю правду, ты спросишь: “Какое отношение имеет это, Сократ, к тому, что ты собирался мне сказать о твоей

неотступной привязанности ко мне?” Я же тебе отвечу: “Милый сын Клиния и Диномахи, без меня невозможно осуществить все эти твои устремления: такова моя власть, как я думаю, над твоими делами и тобою самим. Потому-то, полагаю я, бог и запретил мне беседовать с тобой, и я ожидал на это его дозволения. Но поскольку ты лелеешь надежду доказать городу свое право на всевозможные почести, а доказав это, тотчас же забрать в свои руки власть, то и я надеюсь получить при тебе величайшую власть, доказав, что представляю собой для тебя весьма ценного человека, вплоть до того, что ни твой

опекун 6, ни твои родичи и никто другой не может обеспечить тебе желанного могущества, кроме меня, – но, конечно, с помощью бога. А так как ты был очень юн и еще не обременен такими надеждами, то бог, как я думаю, запрещал мне с тобой разговаривать, чтобы не сказать тебе что-то впустую. Ныне же он разрешил меня

от запрета 7, и теперь ты меня послушаешь”.
Алкивиад. Мой Сократ, ты кажешься мне гораздо более странным теперь, когда ты со мной заговорил, чем раньше, когда молча за мною следовал, хотя и тогда ты казался мне весьма необычным. Ты уже разобрался, как кажется, в моих замыслах – лелею я их или нет, и если я с тобой и не соглашусь, я все равно не сумею тебя разубедить. Что ж, пусть. Но если бы я и действительно питал подобные замыслы, каким образом они осуществятся у меня с твоей помощью и не получат свершения без тебя? Можешь ты мне это объяснить?

Сократ. Ты спрашиваешь, могу ли я произнести длинную речь – в том роде, как ты привык слушать? 8Но такая речь не в моем духе. Однако, думаю, я мог бы тебе доказать, что дело обстоит именно таким образом, если только ты в одной малости придешь мне на помощь.
Алкивиад. Коли то, о чем ты просишь, не трудно, я готов.
Сократ. Что же, тебе кажется трудным отвечать на вопросы?
Алкивиад. Нет, не кажется.
Сократ. Так отвечая же.
Алкивиад. А ты спрашивай.
Сократ. Значит, я буду задавать тебе вопросы так, как если бы ты в самом деле замышлял то, о чем я сейчас говорил?

Алкивиад. Да, если тебе так угодно; хотел бы я знать, каковы будут твои вопросы.
Сократ. Ну что ж. Я утверждаю, что ты намерен в самый короткий срок выступить перед афинянами со своими советами. Итак, если бы в тот миг, как ты собирался взойти на трибуну, я остановил бы тебя и спросил: “Алкивиад, о чем же собираются совещаться афиняне, что ты намерен давать им советы? Видимо, о вещах, известных тебе лучше, чем им?” – что бы ты мне ответил?

Алкивиад. Я конечно же сказал бы, что о вещах, более известных мне, чем им.
Сократ. Следовательно, ты способен быть хорошим советчиком в вещах, кои ты знаешь?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. А знаешь ты только то, чему научился от других или открыл сам?
Алкивиад. Что же еще мог бы я знать?
Сократ. Но возможно ли, чтобы ты выучился чему-либо или что-то открыл, не желая учиться или заниматься сам поиском?
Алкивиад. Нет, невозможно.
Сократ. Ну а желал бы ты искать то, что ты, по твоему мнению, уже знаешь, или учиться таким вещам?
Алкивиад. Конечно, нет.

Сократ. Значит, было время, когда ты не считал, будто знаешь то, что ты знаешь сейчас?
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. Но в общем-то я могу сказать, чему ты учился; если я что-либо упущу, ты мне подскажи. Насколько я припоминаю, ты обучался грамоте и игре на кифаре, а также борьбе. Учиться игре на флейте ты не пожелал 9. Вот и весь твой запас знаний, разве что ты обучился еще чему-то тайком от меня; но значит, ты это делал, не выходя из дому ни днем, ни ночью.
Алкивиад. Нет, никаких других занятий, кроме тех, что ты указал, у меня не было.

Сократ. Итак, ты собираешься выступить с советами перед афинянами, когда они станут совещаться относительно грамотности – как им правильно писать?
Алкивиад. Нет, клянусь Зевсом, не собираюсь.
Сократ. Но тогда ты будешь давать советы, как ударять по струнам кифары?
Алкивиад. Ни в коем случае.
Сократ. Но ведь у них нет также привычки совещаться в народном собрании о приемах борьбы?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Тогда о чем же им совещаться? Уж, наверное, не о строительстве?
Алкивиад. Нет, нет.

Сократ. Ведь на этот счет у зодчего найдутся лучшие советы, чем у тебя?
Алкивиад. Да.
Сократ. Разумеется, и не тогда ты взойдешь на помост, когда они станут совещаться о прорицаниях? 10
Алкивиад. Нет, не тогда.
Сократ. Ведь прорицатель это знает лучше тебя?
Алкивиад. Да.
Сократ. При этом ведь неважно, высок он или низок, красив или безобразен, благородного рода или же нет?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. Ну а давать советы о чем бы то ни было подобает ведь знатоку, а не богатому человеку?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. Когда афиняне совещаются относительно здоровья своих сограждан, им неважно, беден или богат

тот, кто их убеждает, но они заинтересованы в том, чтобы советчик их был врачом.
Алкивиад. Это естественно.
Сократ. Но в каком же тогда случае будет правильным с твоей стороны выступить перед ними с советами?
Алкивиад. Тогда, когда они станут совещаться о своих делах.
Сократ. Ты имеешь в виду судостроение – какие именно им следует сооружать суда?
Алкивиад. Да нет же, Сократ, совсем не это.
Сократ. Я полагаю, ты не разбираешься в таком деле. Именно поэтому ты воздержишься или по какой-то иной причине?

Алкивиад. Нет, именно по этой.
Сократ. Но какие же их дела ты имеешь в виду, о которых они станут совещаться?
Алкивиад. Я имею в виду, Сократ, войну или мир или другие подобные же дела государства.
Сократ. Точнее говоря, когда они станут советоваться, с кем заключить мир, а с кем воевать и каким образом?
Алкивиад. Да.
Сократ. Разве не нужно это делать наилучшим образом?
Алкивиад. Да.

Сократ. И в наиболее благоприятное время?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Ив течение такого срока, какой представляется наивыгоднейшим?
Алкивиад. Да.
Сократ. А если бы афиняне совещались о том, с кем надо вести борьбу в палестре – обычную или на кулаках – и каким образом, кто дал бы при этом лучший совет – ты или учитель гимнастики? 11
Алкивиад. Конечно, учитель гимнастики.
Сократ. А можешь ли ты мне сказать, что принимает во внимание учитель гимнастики, когда собирается дать совет, с кем следует бороться, а с кем нет, а также когда это надо делать и каким способом? Я вот что имею в виду: ведь бороться надо с теми, с кем это стоит делать? Разве не так?
Алкивиад. Так.

Сократ. И делать это надо по возможности лучше?
Алкивиад. Да, по возможности.
Сократ. И в самое благоприятное для этого время?
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. А певцу разве не приходится временами сопровождать свое пение игрой на кифаре и ритмическими движениями?
Алкивиад. Приходится.
Сократ. И именно тогда, когда это лучше всего подобает?
Алкивиад. Да.
Сократ. И столько раз, сколько это будет наилучшим?
Алкивиад. Конечно.

Сократ. Далее. Поскольку ты прилагаешь “лучшее” к обоим случаям – и к музыкальному сопровождению и к борьбе, что ты назовешь лучшим в игре на кифаре, подобно тому как я называю в борьбе лучшим ее видом борьбу гимнастическую? Какой ты в этом случае назовешь вид?
Алкивиад. Я тебя не понимаю.
Сократ. Но попробуй мне подражать. Мои слова означали тот вид, который являет собой совершенство: совершенно то, что делается в соответствии с правилами искусства. Разве не так?
Алкивиад. Так.
Сократ. А гимнастика разве не искусство?
Алкивиад. Конечно, искусство.

Сократ. Я же сказал, что наилучшим в борьбе является ее гимнастический вид.
Алкивиад. Да, сказал.
Сократ. Так разве я был не прав?
Алкивиад. Я думаю, прав.
Сократ. Давай же и ты – ибо и тебе подобает правильно рассуждать – скажи прежде всего, что это за искусство, в котором уместны одновременная игра на кифаре, пение и ритмические движения? Как все это вместе зовется? Можешь ты это сказать?
Алкивиад. Право, не могу.
Сократ. Но попробуй подойти к этому так: какие богини покровительствуют этому искусству?
Алкивиад. Ты разумеешь Муз 12, мой Сократ?

Сократ. Да. Смотри: каково же наименование этого искусства по Музам?
Алкивиад. Мне кажется, ты имеешь в виду мусическое искусство.
Сократ. Да, именно его. Что же бывает в нем совершенным? Подобно тому как я тебе раньше определил правильность в гимнастическом искусстве, так и ты сейчас дай определение в отношении искусства мусического: в чем заключена его правильность?
Алкивиад. Я думаю, в гармоничности 13.

Сократ. Отлично. Давай же назови теперь лучшее в деле войны и мира, подобно тому как ты раньше назвал гармонию лучшим в одном из искусств и гимнастические упражнения – в другом. Попытайся же и здесь назвать лучшее.
Алкивиад. Но я не очень-то это разумею...
Сократ. Да ведь это позор. Представь, если кто обратится к тебе за советом по поводу питания – мол, какое будет получше и сколько и когда оно будет уместнее, а затем тебя спросит: “Что ты разумеешь под лучшим, Алкивиад?” – ты ведь сможешь ответить, что разумеешь более здоровое питание, хотя ты и не выдаешь

себя за врача. А тут, выдавая себя за знатока и выступая советчиком, как человек знающий, ты не сумеешь ответить на заданный тебе вопрос! И ты не почувствуешь при этом стыда? И не покажется тебе это позорным?
Алкивиад. Очень даже покажется.
Сократ. Смотри же, постарайся сказать, к чему тяготеет наилучшее при заключении мира и с кем следует сражаться во время войны?
Алкивиад. Но я хоть и стараюсь, не могу этого уразуметь.
Сократ. Значит, ты не знаешь, какие взаимные обвинения выдвигаются при объявлении войны сторонами и с какими словами мы начинаем обычно войну?

Алкивиад. Нет, знаю: мы утверждаем при этом, что мы обмануты, ограблены либо потерпели насилие.
Сократ. Довольно! А говорим ли мы о том, каким образом потерпели все это? Попытайся сказать, в чем различие того или другого случая.
Алкивиад. Под “случаем”, мой Сократ, ты подразумеваешь, происходит ли это справедливым образом или несправедливым?
Сократ. Вот именно.
Алкивиад. Но это целиком и полностью отличается одно от другого.
Сократ. Прекрасно. Что же ты посоветуешь афинянам – сражаться против обидчиков или против тех, кто действует справедливо?

Алкивиад. Вопрос твой коварен: ведь даже если кому-либо придет в голову, что следует воевать против тех, кто действует справедливо, афиняне на это не пойдут.
Сократ. По-видимому, потому, что это противоречит обычаю.
Алкивиад. Разумеется; ведь это было бы неблагородно.
Сократ. Следовательно, твои речи будут соответствовать этому справедливому обычаю?
Алкивиад. Безусловно.
Сократ. В таком случае на мой вопрос, что является лучшим – воевать или нет, с кем именно воевать и в какое именно время, – ответом будет, что лучшее – это более справедливое 14. Не так ли?
Алкивиад. Кажется, так.

Сократ. Но как же, милый Алкивиад? Мог ли ты сам не знать, что ты это знаешь, или же ты скрыл от меня, что обучался этому у учителя, научившего тебя различать более или менее справедливое? Кто же этот учитель? Скажи мне, чтобы ты и меня мог определить к нему в ученики.
Алкивиад. Сократ, ты надо мной насмехаешься!
Сократ. Нет, клянусь твоим и моим богом дружбы! И менее всего я хотел бы нарушить такую клятву 15. Но если ты знаешь такого учителя, скажи мне, кто он?

Алкивиад. А что, если я не знаю? Почему ты не веришь, что я иным путем мог узнать, что такое справедливость и несправедливость?
Сократ. Конечно, мог, если открыл это сам.
Алкивиад. А ты полагаешь, что на это я не способен?
Сократ. Нет, наоборот, если только ты будешь искать.
Алкивиад. Значит, ты думаешь, что я не мог бы искать?
Сократ. Разумеется, мог бы, если бы считал, что чего-то не знаешь.
Алкивиад. И ты полагаешь, что со мной этого никогда не бывало?

Сократ. Ты хорошо сказал. Можешь ли ты назвать мне то время, когда ты считал, что не знаешь, что такое справедливость и несправедливость? Например, в прошлом году ты считал, что не знаешь этого, и искал? Или ты считал, что уже это знаешь? Отвечай правду, чтобы беседа наша не была бесплодной.
Алкивиад. Я считал, что уже это знаю.
Сократ. А в позапрошлом году или четыре-пять лет тому назад ты так не считал?
Алкивиад. Нет, считал.
Сократ. Но ведь до этого ты был еще мальчиком, не так ли?
Алкивиад. Да.
Сократ. А ведь я хорошо знаю, что ты тогда думал, будто тебе эти вещи ведомы.
Алкивиад. Как можешь ты быть в этом уверен?

Сократ. Я часто слышал твои речи, когда ты был мальчиком, – в школе и в других местах, во время игры в бабки или во время прочих забав: ты не затруднялся в вопросах справедливости и несправедливости, но, наоборот, весьма уверенно и отважно высказывал свое мнение о любом из мальчишек – что, мол, он мошенник и негодяй и играет нечестно 16. Разве я лгу?
Алкивиад. Но что еще должен был я делать, Сократ, если кто-то меня надувал?
Сократ. Однако, если тогда ты не знал, надувают тебя или нет, уместно ли тебе спрашивать, что ты мог сделать?

Алкивиад. Клянусь Зевсом, я не только знал, но точно был уверен, что меня надувают.
Сократ. Похоже, значит, ты считаешь, что и мальчиком знал, что такое справедливость и несправедливость?
Алкивиад. Да, знал!
Сократ. Так когда же ты это открыл? Ведь не тогда же, когда считал, что ты это знаешь?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. А когда же ты считал, что этого не знаешь? Вот видишь – ты никак не найдешь такого времени.
Алкивиад. Клянусь Зевсом, Сократ, не знаю, что и сказать.

Сократ. Значит, не открытие помогло тебе это узнать.
Алкивиад. Да, совсем не оно, как видно.
Сократ. Но недавно ты сказал, что знаешь, не обучавшись этому. А если ты и не открывал этого и этому не учился, каким образом и откуда ты это знаешь?
Алкивиад. Но, быть может, я неверно тебе ответил, когда сказал, что знаю это благодаря собственному открытию.
Сократ. А как это обстоит на самом деле?
Алкивиад. Я думаю, что обучился этому так же, как и другие.
Сократ. Мы снова вернулись к тому, с чего начали. От кого ты этому научился? Поделись со мной.

Алкивиад. От многих.
Сократ. Ссылаясь на многих, ты прибегаешь не к очень-то серьезным учителям,
Алкивиад. Почему же? Разве они не способны обучить?
Сократ. Даже игре в шашки – и то не способны. А ведь это куда легче, чем внушить понятие о справедливости. Что ж, ты считаешь иначе?
Алкивиад. Нет, я с тобою согласен.
Сократ. Что же, те, кто не способны обучить менее серьезным вещам, способны обучить более серьезным?
Алкивиад. Да, я так думаю: они способны обучить вещам значительно более важным, чем игра в шашки.
Сократ. И что же это за вещи?

Алкивиад. Например, я научился у них правильной эллинской речи: здесь я никак не могу назвать себя своим собственным учителем, но должен сослаться на тех, кого ты называешь несерьезными учителями.
Сократ. В самом деле, благородный мой друг, многие – хорошие учители этого предмета и по справедливости должны быть прославлены за свою науку.
Алкивиад. Почему же?
Сократ. А потому, что они владеют здесь тем, чем и должны владеть хорошие учители.

Алкивиад. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Разве ты не знаешь, что те, кто собираются чему-либо научить, должны прежде всего знать это сами? Не так ли?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Но знатоки должны ведь быть между собой согласны по поводу того, что они знают, и не расходиться во мнениях?
Алкивиад. Да.
Сократ. А если они по какому-либо вопросу разойдутся во мнениях, скажешь ли ты, что они этот предмет знают?
Алкивиад. Нет, конечно.
Сократ. В самом деле, могли бы они этому обучать?
Алкивиад. Никоим образом.
Сократ. Что ж, разве тебе кажется, будто многие расходятся между собой во мнении, что именно следует называть камнем или деревом?

И если ты кому-либо задашь этот вопрос, разве все не согласятся между собой и не протянут руку к одному и тому же предмету – камню или же дереву? То же самое относится и к остальным подобным вещам. Ведь именно это, как я понимаю, ты называешь правильным знанием эллинской речи? Не так ли?
Алкивиад. Так.
Сократ. Значит, как мы сказали, они бывают согласны по этим вопросам друг с другом и сами с собой – выступая и как частные лица и от имени государства: ведь не станут же государства спорить между собой, называя этими именами одни – одно, а другие – другое.
Алкивиад. Нет-нет.

Сократ. Значит, они, эти многие, естественно, могут быть хорошими учителями.
Алкивиад. Да.
Сократ. И следовательно, если мы пожелаем сделать кого-либо знающим эти вещи, то правильно поступим, послав его в обучение к этим многим.
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Ну а если бы мы захотели узнать не только что такое люди или лошади, но и какие из них быстры в беге, а какие медленны, окажутся ли многие в состоянии нас этому научить?
Алкивиад. Конечно, нет.

Сократ. Достаточным ли для тебя свидетельством того, что они этого не знают и не являются дельными учителями в этом вопросе, будет их несогласие между собой при его решении?
Алкивиад. Да, вполне достаточным.
Сократ. Ну а если мы захотим узнать не только каковы люди, но и какие из них бывают здоровыми или больными, окажутся ли в этом случае многие достаточно сведущими для нас учителями?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Будет ли для тебя свидетельством непригодности их для этого дела несогласие многих между собой?
Алкивиад. Несомненно.

Сократ. К чему же мы пришли? Тебе кажется, что многие согласны сами с собой и друг с другом относительно справедливых людей и дел?
Алкивиад. Менее всего, клянусь Зевсом, Сократ!
Сократ. Не думаешь ли ты, что именно по этим вопросам между ними больше всего разногласий?
Алкивиад. Очень даже думаю.
Сократ. Однако, полагаю, тебе никогда не случалось видеть или слышать настолько резкие споры между людьми относительно здоровья или болезни, чтобы это заставляло их хвататься за оружие и убивать друг друга.
Алкивиад. Конечно, нет.

Сократ. Что же касается справедливости и несправедливости, я знаю, что если ты даже этого не видел, то наверняка слышал рассказы и Гомера и многих других: ведь ты знаком и с “Одиссеей” и с “Илиадой”.
Алкивиад. Разумеется, мой Сократ.
Сократ. А ведь поэмы эти посвящены разногласию по вопросам справедливости и несправедливости.
Алкивиад. Да.

Сократ. И все битвы и смерти воспоследовали из-за этого разногласия среди ахейцев и троянцев, а также между женихами Пенелопы и Одиссеем 17.
Алкивиад. Ты говоришь правду.
Сократ. Думаю также, что у тех, кто пал при Танагре, – у афинян, лакедемонян и беотийцев, а также и у тех, кто позже погиб при Коронее 18 (среди них был и твой отец Клиний), спор шел не о чем ином, как о справедливом и несправедливом, и именно этот спор был причиной смертей и сражений. Не так ли?
Алкивиад. Ты прав.

Сократ. Назовем ли мы знатоками какого-либо предмета людей, столь сильно расходящихся во мнениях по поводу этого предмета, что в пылу спора они чинят друг другу крайние насилия?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. А ты ссылаешься на подобных учителей, относительно которых сам признаешь, что они невежды!
Алкивиад. Похоже, что так.
Сократ. Как же может быть, что тебе ведомы справедливость и несправедливость, если ты блуждаешь в этом вопросе вокруг да около и, как это очевидно, ни у кого этому не обучался и сам не пришел к такому открытию?
Алкивиад. Судя по твоим словам, это невозможно.

Сократ. Не замечаешь ли ты, Алкивиад, что ты не прав?
Алкивиад. А в чем?
Сократ. Ты утверждаешь, что так выходит по моим словам.
Алкивиад. Как это? Разве не ты говоришь, будто мне неведомы справедливость и несправедливость?
Сократ. Нет, не я.
Алкивиад. Значит, я?!
Сократ. Да.
Алкивиад. Но каким это образом?
Сократ. Смотри же: если я спрошу, что больше – единица или двойка, ты ведь ответишь, что двойка?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. Насколько больше?
Алкивиад. На единицу.
Сократ. Так кто же из нас утверждает, что двойка больше единицы на единицу?
Алкивиад. Я.
Сократ. Значит, я задал вопрос, а ты мне ответил?
Алкивиад. Да.

Сократ. Итак, относительно этих вещей я задаю вопрос, а ты отвечаешь?
Алкивиад. Да, я.
Сократ. А если я спрошу тебя, из каких букв состоит слово “Сократ”, а ты мне ответишь, кому будет принадлежать утверждение?
Алкивиад. Мне.
Сократ. Давай же, скажи вообще: когда есть вопрос и ответ, кто является лицом утверждающим – спрашивающий или дающий ответ?
Алкивиад. Мне кажется, Сократ, что дающий ответ.

Сократ. Ну а до сих пор во всей нашей беседе спрашивающим был я?
Алкивиад. Да.
Сократ. Ты же мне отвечал?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Кто же из нас изрек сказанное?
Алкивиад. Как это очевидно из нашей договоренности – я.
Сократ. А разве не было сказано о справедливом и несправедливом, что Алкивиад, красивый сын Клиния, этого не знает, однако питает намерение выступить в народном собрании перед афинянами с советами о том, чего он не знает? Разве дело обстоит не так?

Алкивиад. Видимо, так.
Сократ. Здесь очень уместен, мой Алкивиад, стих Еврипида: “Не от меня, но от себя ты слышала” 19. В самом деле, ведь не я это утверждаю, но ты сам, и напрасно ты в этом меня обвиняешь. Но утверждение твое истинно: безумную ты лелеешь затею, добрейший мой, учить других тому, чего не знаешь сам, отказываясь вдобавок этому научиться 20.

Алкивиад. Я думаю, мой Сократ, что афиняне да и все остальные эллины редко задаются вопросом, что справедливо, а что несправедливо: они считают, что это само собою ясно. Поэтому, отложив попечение о справедливости, они заботятся лишь о пользе дела. Ведь справедливое и полезное, как я полагаю, – это не одно и то же: скольким людям, чинившим величайшую несправедливость, это принесло выгоду, в то время как другим, хоть и вершившим справедливые дела, по-моему, не повезло.

Сократ. Но что же, если даже допустить, что справедливое и полезное весьма друг от друга отличны, не думаешь ли ты, будто тебе известно, что именно полезно людям и почему? 21
Алкивиад. А отчего же и нет, Сократ? Только не спрашивай меня снова, от кого я этому научился или каким образом я пришел к этому сам.
Сократ. Но как ты можешь это требовать? Когда ты что-либо неправильно утверждаешь и есть возможность доказать тебе это с помощью прежних доводов, ты вдруг желаешь получить какие-то новые доказательства – так, как если бы прежние стали подобны изношенным платьям, кои ты уже больше не можешь носить?

Тебе, видишь ли, требуется свежее и незапятнанное доказательство! Я же пропущу мимо ушей твои словесные уловки и снова спрошу, откуда к тебе пришла наука о пользе, кто твой учитель, и еще обо всем том спрошу тебя сразу, о чем спрашивал раньше. Однако и теперь ясно, что ты пришел к тому же, что я, и не сумеешь мне доказать ни того, что ты сам открыл значение пользы, ни того, что этому научился. Но поскольку ты избалован и с неудовольствием примешь повторение прежних речей, я оставлю пока в стороне вопрос о том, знаешь ли ты или нет, что полезно афинянам.

Однако почему же ты не показал, одно и то же справедливое и полезное или это разные вещи? Ты мог это сделать, если тебе угодно, либо задавая мне вопросы, как я задавал их тебе, либо связно изложив это в собственном рассуждении.
Алкивиад. Но я не знаю, мой Сократ, сумею ли я тебе это изложить.
Сократ. А ты, мой милый, представь себе, что я – народное собрание: ведь там тебе нужно будет убедить каждого. Не так ли?
Алкивиад. Да.
Сократ. Разве один и тот же человек не способен убеждать людей – как поодиночке, так и всех вместе – в том, что он знает, подобно тому, как учитель грамматики убеждает в правильности письма как одного, так и многих?

Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Точно так же и в правильности чисел один и тот же человек убеждает и одного и многих.
Алкивиад. Да.
Сократ. И этим человеком будет знаток арифметики?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. Значит, и ты можешь в чем-то убедить как одного человека, так и многих?
Алкивиад. Естественно.
Сократ. Разумеется, в том, что тебе известно?
Алкивиад. Да.

Сократ. Значит, отличие участника беседы, подобной нашей, от оратора, выступающего перед народом, состоит только в том, что последний убеждает всех скопом, первый же – лишь одного?
Алкивиад. По-видимому.
Сократ. Так давай же, поскольку явно безразлично, убеждать ли многих или одного, поупражняйся на мне и попробуй мне доказать, что справедливое не всегда бывает полезным.
Алкивиад. Ты очень заносчив, Сократ.
Сократ. Что ж, сейчас из заносчивости я попытаюсь тебе доказать противоположное тому, что ты мне доказать не пожелал.
Алкивиад. Говори же.
Сократ. Ты только отвечай на вопросы.

Алкивиад. Нет, говори ты сам.
Сократ. Значит, тебе не очень желательно, чтобы я тебя убедил?
Алкивиад. Желательно во всех отношениях.
Сократ. Не правда ли, коль скоро ты утверждаешь, что дело обстоит таким именно образом, ты в высшей степени в этом убежден?
Алкивиад. Мне кажется, да.
Сократ. Отвечай же: ведь если ты не сам от себя услышишь, что справедливость полезна, а от другого, ты ему не поверишь?
Алкивиад. Нет, конечно. Но мне следует отвечать: ничто, как я полагаю, мне здесь не повредит.

Сократ. Да ты провидец! Скажи мне: ты утверждаешь, что из справедливого одно полезно, другое же – нет?
Алкивиад. Да.
Сократ. Но как же это? Значит, одни справедливые вещи прекрасны, другие же – нет?
Алкивиад. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Я спрашиваю тебя, видел ли ты когда-нибудь человека, совершающего безобразные, но справедливые поступки?
Алкивиад. Нет, не видел.
Сократ. Наоборот, все справедливое было одновременно прекрасным?
Алкивиад. Да.
Сократ. А что мы скажем о прекрасных поступках? Все ли они хороши, или одни хороши, другие же – нет?
Алкивиад. Я полагаю, Сократ, что некоторые из прекрасных поступков дурны.
Сократ. Значит, и некоторые безобразные поступки хороши?
Алкивиад. Да.

Сократ. Утверждая подобное, ты имеешь в виду, например, случаи, когда многие во время войны, придя на помощь другу или сородичу, получали ранения и умирали, другие же, хоть и должны были помочь, не помогали и оставались живы-здоровы?
Алкивиад. Да, именно это.
Сократ. Значит, ты считаешь подобную помощь и попытку спасти тех, кого должно, прекрасной: ведь это проявление мужества, не так ли?
Алкивиад. Так.
Сократ. Дурно же это из-за последующих ранений и смерти. Так ты полагаешь?
Алкивиад. Да.

Сократ. Но ведь мужественное поведение и смерть – это разные вещи?
Алкивиад. Безусловно.
Сократ. Значит, помощь оказываемая друзьям, прекрасна и дурна не в одном и том же отношении.
Алкивиад. Видимо, так.
Сократ. Посмотри же, не оказывается ли вообще то, что прекрасно, одновременно и хорошим, как в приведенном сейчас случае: ведь ты согласился, что мужественная помощь прекрасна. Так рассмотри само мужество – хорошо оно или дурно? Исследуй это так: что тебе более желанно – хорошее или дурное?
Алкивиад. Хорошее.

Сократ. И предпочтительно самое лучшее?
Алкивиад. Да.
Сократ. При этом ты менее всего хотел бы этого лишиться?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Что же ты скажешь относительно мужества? Ценою чего ты согласился бы его лишитъся?
Алкивиад. Да мне и жизнь не мила будет, если я окажусь трусом!
Сократ. Следовательно, ты считаешь трусость величайшим из зол?
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. Столь же великим злом, как и смерть, – так мне кажется.
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Значит, жизнь и мужество в высшей степени противоположны смерти и трусости?
Алкивиад. Да.

Сократ. И одно ты бы очень себе пожелал, другое же – наоборот?
Алкивиад. Да.
Сократ. Потому что одно ты считаешь наилучшим, а другое – наихудшим?
<Алкивиад. Разумеется.
Сократ. Следовательно, ты относишь мужество к наилучшим вещам, а смерть – к наихудшим?>
Алкивиад. Именно так.
Сократ. Следовательно, помогать на войне друзьям, поскольку это прекрасный и достойный подвиг мужества, ты назвал прекрасным?
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. А как злодеяние смерти это – зло?
Алкивиад. Да.

Сократ. Значит, так следует именовать каждое из деяний: если с его помощью совершается зло, мы его называем дурным, если добро—хорошим.
Алкивиад. Да, я с этим согласен.
Сократ. Но ведь деяние, ведущее к добру, мы называем также прекрасным? А то, что ведет ко злу, – безобразным?
Алкивиад. Да.
Сократ. Следовательно, утверждая, что помощь, оказанная на войне друзьям, прекрасна, но в то же время дурна, ты тем самым называешь ее одновременно и прекрасной и скверной.
Алкивиад. Мне кажется, ты прав, Сократ.
Сократ. Итак. ничто прекрасное, поскольку оно прекрасно, не есть дурное и ничто безобразное, поскольку оно безобразно, не есть хорошее.

Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Рассмотри же еще следующее: тот, кто поступает прекрасно, разве не поступает тем самым и хорошо?
Алкивиад. Да, это так.
Сократ. А разве те, кто поступают хорошо, не счастливы?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Счастливы же они благодаря тому, что обретают благо?
Алкивиад. Безусловно.
Сократ. А обретают они его благодаря прекрасным поступкам?
Алкивиад. Да.
Сократ. Значит, поступать хорошо – это благо?
Алкивиад. Именно так.
Сократ. И хороший образ действий прекрасен?
Алкивиад. Да.

Сократ. Следовательно, мы снова пришли к тому, что хорошее и прекрасное – это одно и то же 22.
Алкивиад. Да, это очевидно.
Сократ. Значит, согласно этому рассуждению, то что мы сочтем прекрасным, мы тем самым сочтем и хорошим.
Алкивиад. Это неизбежно.
Сократ. Ну а хорошее приносит пользу или же нет?
Алкивиад. Приносит.
Сократ. А припоминаешь ли ты, что мы решили относительно справедливого?
Алкивиад. Мы решили, что те, кто поступают справедливо, в силу необходимости поступают прекрасно.
Сократ. И точно так же мы решили, что те, кто поступают прекрасно, творят благо?
Алкивиад. Да.

Сократ. Ну а благо приносит пользу?
Алкивиад. Да.
Сократ. Следовательно, мой Алкивиад, справедливое полезно.
Алкивиад. Похоже, что так.
Сократ. Что же? Разве не ты утверждаешь это, а я задаю вопросы?
Алкивиад. В самом деле: отвечаю ведь я.
Сократ. Так что если кто выступит с советами перед афинянами или перед пепарефийцами 23, считая, что ему ведомы справедливость и несправедливость, и скажет, что справедливое иногда бывает дурным, разве ты сам не поднимешь его на смех – ты, утверждающий, что справедливое и полезное – это одно и то же?

Алкивиад. Но, клянусь богами, Сократ, я уже сам не понимаю, что именно я утверждаю: я оказался в нелепейшем положении: когда ты спрашиваешь, мне кажется верным то одно, то другое.
Сократ. А ты не понимаешь, мой милый, что означает подобное состояние?
Алкивиад. Ничуть.
Сократ. Как ты думаешь, если бы кто-нибудь тебя спросил, сколько у тебя глаз – два или три или рук – две их у тебя или четыре, или задал бы тебе другие подобные же вопросы, ты колебался бы в ответах, говоря то одно, то другое, или всегда отвечал бы одно и то же?

Алкивиад. Я уже теперь в себе не уверен, но полагаю, что отвечал бы одно и то же.
Сократ. Потому что знал бы это? Ведь по этой причине?
Алкивиад. По крайней мере, я так думаю.
Сократ. А то, относительно чего ты поневоле давал бы противоречивые ответы? Ясно ведь, что этого ты не знаешь.

Алкивиад. Вероятно, да.
Сократ. Ты ведь признаёшь, что и относительно справедливого и несправедливого, прекрасного и безобразного, хорошего и дурного, полезного и бесполезного ты колеблешься в своих ответах? И не объясняются ли твои колебания тем, что всего этого ты не знаешь?
Алкивиад. Я с тобою согласен.
Сократ. Вот таким-то образом и обстоит дело: если кто-либо чего-то не знает, душа его по необходимости в этом колеблется.
Алкивиад. Иначе и быть не может.
Сократ. С другой стороны, знаешь ли ты, каким образом можно взойти на небо?
Алкивиад. Клянусь Зевсом, вот этого-то я не знаю.
Сократ. И что же, колеблешься ты в своем мнении по этому поводу?
Алкивиад. Разумеется, нет.
Сократ. А догадываешься ли, почему? Или мне сказать?
Алкивиад. Скажи.
Сократ. Причина, мой друг, состоит в том, что, не зная этого, ты и не думаешь, будто знаешь.

Алкивиад. Что же все-таки ты имеешь в виду?
Сократ. Рассмотри это вместе со мною: если ты чего-то не знаешь и уверен в том, что этого не знаешь, станешь ли ты колебаться в этом отношении? Например, ты же хорошо знаешь, что ничего не смыслишь в приготовлении пищи, не так ли?
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. Так имеешь ли ты собственное мнение по поводу готовки и вызывает ли это у тебя колебания, или же ты доверяешь это дело знатоку?
Алкивиад. Доверяю знатоку.

Сократ. Ну а если ты плывешь на корабле, думаешь ты о том, надо ли повернуть кормило к себе или от себя, и колеблешься ли, не зная этого, или же спокойно доверяешь эту задачу кормчему?
Алкивиад. Доверяю кормчему.
Сократ. Значит, ты не колеблешься по поводу того, чего не знаешь, если уверен в своем незнании?
Алкивиад. Да, похоже, я в этом случае не колеблюсь.
Сократ. Берешь ли ты в толк, что ошибки в различного рода деятельности проистекают именно от такого вот заблуждения – когда невежда воображает, что он – знаток?
Алкивиад. Скажи, что означают эти твои слова?
Сократ. Разве мы не тогда беремся за какое-то дело, когда полагаем, что нам известно то, что мы делаем?
Алкивиад. Да.

Сократ. Если же кто полагает, что дело ему неизвестно, он поручает его другим?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Значит, такого рода незнающие люди живут, не совершая ошибок, ибо они поручают свое дело другим?
Алкивиад. Да.
Сократ. А кто же ошибается? Ведь не знатоки же.
Алкивиад. Конечно, нет.

Сократ. Ну а если это и не знатоки и не те из невежд, что сознают свое невежество, то ведь не остается никого, кроме невежд, воображающих себя знатоками?
Алкивиад. Да, остаются они.
Сократ. А ведь подобное непонимание – причина всех бед и невежество, достойное порицания? 24
Алкивиад. Да.
Сократ. И чем важнее вопрос, тем это невежество злокозненней и позорней?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Что ж, можешь ли ты назвать что-либо более важное, чем справедливое, прекрасное, благое и полезное?
Алкивиад. Разумеется, нет.
Сократ. А ведь ты утверждаешь, что колеблешься именно в этом?
Алкивиад. Да.

Сократ. Но если ты колеблешься, то не ясно ли из сказанного раньше, что ты не только не ведаешь самого важного, но вдобавок, не ведая этого, воображаешь, будто ты это знаешь?
Алкивиад. Возможно.
Сократ. Увы, мой Алкивиад, в каком же ты пребываешь тягостном состоянии! Я боюсь даже дать ему имя; однако, поскольку мы с тобой здесь одни, пусть оно будет названо: итак, ты сожительствуешь с невежеством, мой милейший, причем с самым крайним, как это изобличает наше рассуждение и твои собственные слова. Вот ты и бросаешься очертя голову в политику раньше, чем успел этому обучиться. Но ты в этом не одинок; то же самое происходит со многими, берущимися за дела нашего государства, и можно назвать лишь несколько исключений, к которым, возможно, относится и твой опекун Перикл.

Алкивиад. Но ведь говорят, Сократ, что он не сам собою стал мудрым, а потому что общался со множеством мудрых людей – и с Пифоклидом, и с Анаксагором, да и теперь еще, в свои-то годы, обучается у Дамона – с той же самой целью 25.
Сократ. Что же, знаешь ли ты какого-нибудь мудреца, который был бы не в состоянии сделать другого мудрым в том деле, в каком он мудр сам? Например, тот, кто обучал тебя грамоте, был мудр сам и сделал искусными в этом деле и тебя и всех остальных, кого пожелал. Не так ли?
Алкивиад. Так.

Сократ. Значит и ты, научившись у него, сумеешь обучить другого?
Алкивиад. Да.
Сократ. И кифарист, и учитель гимнастики также смогут?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. Ведь это прекрасное свидетельство знания своего дела – каким бы это дело ни было, – если человек в состоянии передать свои знания другому.
Алкивиад. Я с этим согласен.
Сократ. Ну а можешь ли ты сказать, что Перикл сделал кого-либо мудрым – например, своих сыновей?

Алкивиад. Да нет же, мой Сократ: ведь оба его сына оказались глупцами 26.
Сократ. А твоего брата Клиния? 27
Алкивиад. Зачем же ты упоминаешь Клиния, этого безрассудного человека?
Сократ. Но если Клиний безрассуден, а собственные сыновья Перикла глупцы, в чем же причина того, что он пренебрег тобою и оставил тебя в таком состоянии?
Алкивиад. Я думаю, что причина во мне самом: я к нему не прислушивался.

Сократ. Назови же кого-либо другого из афинян либо чужеземцев – раба ли или свободного, – кто стал бы более мудр благодаря общению с Периклом, – так, как я могу тебе назвать Пифодора, сына Исолоха, и Каллия, сына Каллиада, ставших мудрее в общении с Зеноном: каждый из них, уплатив Зенону сто мин, стал мудрым и прославленным человеком 28.
Алкивиад. Но я не могу тебе никого назвать.
Сократ. Пусть. Однако что ты собираешься делать с самим собою? Остаться таким, каков ты есть, или проявить о себе некоторую заботу?

Алкивиад. Мы должны это решить сообща, мой Сократ. Впрочем, я понял твои слова и с тобою согласен: те, кто вершат у нас государственные дела, за исключением немногих, – люди необразованные 29.
Сократ. Ну и что же дальше?
Алкивиад. Если бы они были хоть сколько-нибудь образованны, тому, кто попытался бы с ними соперничать, следовало бы выступать против них во всеоружии знаний и навыков – как выступают против атлетов. Но поскольку и они совсем неумело приступают к государственным делам, для чего же мне биться над обучением и упражнениями? Ведь я уверен, что весьма сильно превосхожу их своими природными свойствами.

Сократ. Ну и ну, мой милейший! Что за речи? Сколь недостойны они как твоей красоты, так и прочих твоих достоинств!
Алкивиад. Как мне понимать эти твои слова, Сократ?
Сократ. Я досадую на тебя и на свою собственную к тебе любовь!
Алкивиад. Почему же?
Сократ. Да потому, что здешних людей ты считаешь своими достойными соперниками.
Алкивиад. Но кого же я должен такими считать?

Сократ. Разве достойно мужа, приписывающего себе величие духа, задавать подобный вопрос?
Алкивиад. Что ты говоришь?! Значит, я должен соперничать не с ними?
Сократ. Послушай: если бы тебе пришло на ум повести в бой морскую триеру, достаточно ли было бы тебе оказаться самым искусным кормчим в команде? Или же ты считал бы, что это – необходимое условие, но надо еще считаться с истинными противниками, а не так, как ты это полагаешь сейчас, – только со своими соратниками? Этих последних ты должен превосходить

настолько, чтобы они и думать не смели с тобою соперничать, но, наоборот, чувствуя твое превосходство, содействовали бы твоей борьбе с врагом – коль скоро ты действительно задумал блеснуть славным подвигом, достойным и тебя и нашего города.
Алкивиад. Да, именно это я и задумал.
Сократ. Значит, ты будешь вполне удовлетворен, если окажешься сильнее наших воинов, и не станешь стремиться к тому, чтобы превзойти вождей наших противников, наблюдая их и примеряясь к ним в своих упражнениях?

Алкивиад. Каких противников ты имеешь в виду, мой Сократ?
Сократ. Разве ты не знаешь, что город наш всякий раз вступает в борьбу с лакедемонянами и Великим царем? 30
Алкивиад. Да, ты прав.
Сократ. Следовательно, коли ты решил стать предводителем этого города, как по-твоему, прав ли ты будешь, если задумаешь вступить в соперничество с царями лакедемонян и царем персов?
Алкивиад. Как видно, да.
Сократ. Нет, мой милый! На самом деле ты должен будешь брать пример с Мидия, любителя перепелов, и с других людей такого же сорта, хватающихся за государственные дела, хотя, как сказали бы женщины, их души можно понять по рабской прическе 31 –

настолько они невоспитанны и еще не отрешились от своей прирожденной грубости: варвары в душе, они явились сюда, чтобы угождать городу, а не управлять им. Итак, если ты хочешь вступить в подобное состязание, тебе надо брать пример именно с них, забыв о самом себе, об изучении всего того, что можно изучить, об упражнении во всем том, в чем надо упражняться, и о любой подготовке, и вот таким образом взяться за государственное кормило.

Алкивиад. Однако, Сократ, мне кажется, ты молвишь истину. Впрочем, я полагаю, что лакедемонские военачальники и персидский царь мало чем отличаются от всех прочих.
Сократ. Но, милейший, рассмотри повнимательней это свое мнение.
Алкивиад. Мнение о чем?
Сократ. Прежде всего, как ты думаешь: проявишь ты большую заботу о себе, если будешь их страшиться и считать для себя опасными или если будешь придерживаться противоположного мнения?

Алкивиад. Ясно, если буду считать их опасными.
Сократ. Полагаешь ли ты, что понесешь какой-то урон, если позаботишься о себе?
Алкивиад. Отнюдь. Наоборот, я извлеку из этого великую пользу.
Сократ. Значит, высказанное тобой прежде мнение имеет уже одну весьма вредную для тебя сторону.
Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Второе – это его ложность: рассмотри это на основе вероятного предположения.
Алкивиад. Каким образом?

Сократ. Вероятнее ли рождение более достойных натур в благородных родах или нет?
Алкивиад. Разумеется, для благородных родов это более вероятно.
Сократ. Значит, благороднорожденные, если к тому же они и достойно воспитаны, будут обладать совершенной добродетелью?
Алкивиад. Это неизбежно.
Сократ. Посмотрим же прежде всего, сопоставив наши и их достоинства, из худших ли родов происходят цари лакедемонян и персов: или мы не знаем, что первые ведут свой род от Геракла, вторые же – от Ахемена 32 и что оба этих рода восходят к Персею, сыну Зевса?

Алкивиад. Но мой род, Сократ, восходит к Еврисаку, а род Еврисака – к Зевсу 33.
Сократ. Да и мой род, благородный Алкивиад, восходит к Дедалу, Дедал же происходит от Гефеста, сына Зевса 34. Однако все их потомство – цари, происходящие от царей, вплоть до Зевса – и правители Аргоса и Лакедемона, и цари Персиды, правившие во все времена, а часто, как в наше время, и правители всей остальной Азии; мы же, напротив, частные лица, равно

как и наши отцы. И если бы ты вздумал указать на своих предков Артаксерксу, сыну Ксеркса, и сказать ему, что Саламин был родиной Еврисака, а Эгина – родиной еще более древнего твоего предка, Эака 35, тогда бы ты услышал в ответ громовой хохот! Смотри, как бы нашему роду не оказаться ниже тех по величию наших мужей, а также по их воспитанию. Разве ты не знаешь, сколь велико могущество лакедемонских царей и что жены в их государстве охраняются эфорами 36, дабы по

возможности предотвратить тайное рождение царя не от потомков Геракла? А персидский царь обладает таким превосходством, что никто не смеет и подозревать, будто его сын родился не от него, и посему для охраны царской жены достаточно одного только страха. Когда рождается старший сын, коему будет принадлежать власть, тотчас все подданные устрояют празднество, а в последующие времена в этот же день вся Азия совершает жертвоприношения и празднует рождение царя. Когда же, Алкивиад, появляемся на свет мы, то, по выражению комического поэта, едва ли и соседи наши это

замечают 37. Затем царский сын воспитывается не никудышной женщиной, но избранными евнухами из приближенных царя. При этом им поручается всевозможная забота о новорожденном, в том числе и умелое формирование мальчишеских членов и фигуры: благодаря этой своей задаче они находятся в особой чести. Когда же наследникам исполняется семь лет, они

обучаются верховой езде и к ним приставляют для этого учителей; кроме того, они начинают ходить на охоту. После того как им стукнет четырнадцать, мальчиков отдают в руки тех, что именуются у них царскими наставниками; это – четверо избранных достойнейших людей среди персов, достигших преклонного возраста: наимудрейший, наисправедливейший, наирассудительнейший и наихрабрейший 38. Один из них преподает магию Зороастра, сына Ормузда 39: суть ее в

почитании богов. Кроме того, он преподает царскую науку. Самый справедливый учит правдивости в течение всей жизни. Самый рассудительный – не подчиняться никаким наслаждениям, дабы выработать у себя привычку быть свободным человеком и истинным царем, в первую очередь властвуя над своими собственными порывами, а не рабски им повинуясь; тот же, что мужественнее всех, делает юношу храбрым, не знающим страха, ибо если он боится – он раб. А тебе, Алкивиад, Перикл дал в учители слугу, совсем непригодного к этому делу по

старости, – фракийца Зопира 40. Я бы еще подробнее рассказал тебе о воспитании и обучении твоих противников, но это будет чересчур долго; однако и сказанного довольно для того, чтобы стало ясно все остальное. Никого, можно сказать, не заботит, мой Алкивиад, ни твое происхождение, воспитание или образование, ни какого-либо другого афинянина. Это интересует разве лишь кого-нибудь из твоих поклонников. Если же ты бросишь взгляд на богатство и пышность персов, их влачащиеся по земле одеяния и благовонные мази, на толпы

следующих за ними слуг и прочую роскошь, тебе станет стыдно от сознания собственной отсталости. А если вдобавок обратишь внимание на рассудительность и скромность, ловкость и подвижность, а также на величавость, дисциплинированность, мужественность, воздержность, трудолюбие, честолюбие и стремление побеждать у лакедемонян, ты сочтешь самого себя ребенком во всем том, что я перечислил. Если же ты придаешь значение богатству и думаешь, что уж здесь-то ты что-то собой

представляешь, пусть и об этом будет сказано – каково тут твое положение. Если ты обратишь внимание, как богаты лакедемоняне, ты поймешь, насколько мы их беднее. Никто не может соперничать с ними – обладателями своей земли и земли в Мессении – по обширности и добротности этих земель, но количеству рабов,

в том числе и илотов 41, а также лошадей и другого скота, пасущегося в Мессении. Но если даже оставить все это в стороне, у всех эллинов нет столько золота и серебра, сколько у одного только Лакедемона: ведь уже в течении многих поколений золото течет туда из всех эллинских государств, а часто и от варваров, обратно же

никуда не уходит: в точности по Эзоповой басне, если вспомнить слова лисицы, обращенные ко льву, вполне можно заметить следы монет в направлении к Лакедемону, но никто никогда не видел подобных следов, ведущих оттуда 42. Так что надо хорошенько понять, что лакедемоняне богаче всех эллинов и золотом и серебром, а среди них самих самый богатый – царь, ибо из всех этих поборов самые большие и частые достаются царям, да, кроме того, немала по размеру и царская подать, уплачиваемая им лакедемонянами. Но доля

лакедемонян, огромная в сравнении с богатством остальных эллинов, ничто по сравнению с богатством персов и их царей. Я слышал рассказ заслуживающего веры человека – из тех, что совершили путешествие к царскому двору; по его словам, он проехал в течение дня обширнейшую и богатую землю, которую местные жители именовали “поясом царской жены”; была там и другая земля, именовавшаяся ее “покрывалом” 43; кроме того,

он видел еще прекрасные и плодоносные земли, предназначенные для украшения царицы, и каждое из мест носило имя какой-либо части ее убора. Так что, думаю я, если бы кто сказал матери царя Аместриде, жене Ксеркса, что сын Диномахи, чей убор стоит самое большее пятьдесят мин, задумал поднять оружие против ее сына, притом что собственные его угодья в Эрхии равняются менее чем тремстам плетрам 44, она изумилась бы, на что надеется этот Алкивиад, думая

затеять борьбу с Артаксерксом. И полагаю, она ответила бы себе, что единственной надеждой этого мужа в его предприятии могут быть лишь прилежание и мудрость: ведь только они – настоящие достоинства эллинов. Но если она узнает, что этот Алкивиад принимается за дело, не будучи еще полных двадцати лет от роду, и что он совершенно необразован, да вдобавок, несмотря на уверения его поклонника в том, что в подобную борьбу с царем ему следует вступать не раньше,

чем он обучится, проявит прилежание и поупражняется, не желает к этому прислушиваться, но твердит, что ему довольно и того, что у него есть, я полагаю, она изумится и скажет: “Так на что же надеется этот юнец?” И если мы ответим ей, что он полагается на свою красоту и статность, на родовитость, богатство и природные свойства своей души, она несомненно сочтет, мой Алкивиад, что мы не в своем уме, если сравнит все это с подобными же качествами у персов. Думаю также, что и Лампидо, дочь Леотихида, жена Архидама и мать

Агиса 45 – а все они были царями, – была бы удивлена, сравнивая твои данные с преимуществами своих сородичей, и задавалась бы вопросом, каким образом рассчитываешь ты, будучи столь скверно воспитан, бороться с ее сыном. А не позор ли это, если жены наших врагов лучше нас самих судят о том, какими мы должны быть, чтобы с ними сражаться?
Послушай же, милый, меня и того, что начертано в Дельфах: познай самого себя 46 и пойми, что

противники твои таковы, как я говорю, а не такие, какими ты их себе мыслишь. Мы ничего не можем им противопоставить, кроме искусства и прилежания. Если ты этим пренебрежешь, то потеряешь возможность прославить свое имя среди эллинов и варваров, – а ты, кажется мне, жаждешь этого более, чем кто-либо другой чего-то иного.
Алкивиад. Но в чем, мой Сократ, должно заключаться мое стремление к прилежанию? Можешь ты мне это объяснить? Ведь ты, как никто, похож на человека, говорящего правду.
Сократ. Да, могу. Но мы должны вместе искать путь к наивысшему совершенству. Ведь мои слова о

необходимости учения относятся столько же ко мне, сколь и к тебе: разница между нами состоит лишь в одном.
Алкивиад. В чем же?
Сократ. Мой опекун лучше и мудрее, чем твой Перикл.
Алкивиад. А кто же он такой, Сократ?
Сократ. Бог, мой Алкивиад, запрещавший мне до сего дня с тобой разговаривать 47. Доверяя ему, я утверждаю, что почет придет к тебе ни с чьей иной помощью, но лишь с моей.

Алкивиад. Ты шутишь, Сократ.
Сократ. Быть может. Однако я говорю правду, что мы нуждаемся в прилежании: оно необходимо всем людям, нам же обоим – особенно.
Алкивиад. В том, что касается меня. ты не ошибаешься.
Сократ. Я не ошибаюсь и в том, что касается меня.
Алкивиад. Так что же мы станем делать?
Сократ. Нам не следует ни отрекаться, ни колебаться, мой Друг.
Алкивиад. В самом деле, Сократ, не следует.

Сократ. Решено. Значит, надо подумать вместе. Скажи мне: мы ведь говорим, что хотим стать как можно лучше. Не так ли?
Алкивиад. Да.
Сократ. К какой добродетели мы стремимся?
Алкивиад. Ясно, что к добродетели достойных людей.
Сократ. Достойных в чем?
Алкивиад. Ясно, что в умении вершить дела.
Сократ. Какие дела? Имеющие отношение к верховой езде?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Ибо в этом случае мы обратились бы к мастерам верховой езды?
Алкивиад. Да.
Сократ. Может быть, ты имеешь в виду корабельное искусство?
Алкивиад. Нет.
Сократ. Ведь тогда нам нужно было бы обратиться к морякам?
Алкивиад. Да.
Сократ. Но о каких делах идет речь? Кто эти дела вершит?
Алкивиад. Лучшие 48 люди Афин.

Сократ. А лучшими ты называешь разумных или же безрассудных?
Алкивиад. Разумных.
Сократ. Значит, в чем каждый разумен, в том он и добродетелен?
Алкивиад. Да.
Сократ. Неразумный же человек порочен?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Следовательно, сапожник разумен в деле изготовления обуви?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Значит, и добродетелен в этом?
Алкивиад. Да.
Сократ. Ну а в деле изготовления плащей разве не будет он неразумным?
Алкивиад. Будет.

Сократ. И, значит, порочным в этом?
Алкивиад. Да.
Сократ. Согласно этому рассуждению, один и тот же человек оказывается и добродетельным и порочным?
Алкивиад. По-видимому.
Сократ. Значит, ты утверждаешь, что добродетельные люди одновременно также порочны?
Алкивиад. Нет, конечно.
Сократ. Но кого же ты именуешь добродетельными?
Алкивиад. Тех, кто способен повелевать в государстве.
Сократ. Повелевать... не лошадьми же?
Алкивиад. Разумеется, нет.
Сократ. Значит, людьми?
Алкивиад. Да.
Сократ. Какими людьми – больными?
Алкивиад. Нет.
Сократ. Может быть, теми, кто находится в плавании?
Алкивиад. Да нет же!
Сократ. Или снимающими урожай?
Алкивиад. Нет.

Сократ. Все же теми, кто ничего не делает или делает что-то?
Алкивиад. Я говорю о тех, кто имеет занятия.
Сократ. Какие же именно? Попробуй мне объяснить.
Алкивиад. Речь идет о людях, общающихся друг с другом и вступающих между собою в деловые отношения, как это происходит в нашей государственной жизни.
Сократ. Значит, ты говоришь о тех, что повелевают людьми и используют их в своих интересах?
Алкивиад. Да.
Сократ. Ты имеешь в виду старших над гребцами, повелевающих ими?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Ведь это была бы добродетель кормчего?
Алкивиад. Да.

Сократ. Может быть, ты говоришь о людях, повелевающих флейтистами, руководящих пением хора и использующих хоревтов?
Алкивиад. Нет, конечно, нет.
Сократ. Ибо это была бы добродетель постановщика хора?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Но в каком же смысле говоришь ты, что люди могут повелевать другими людьми, которых они используют в своих интересах?
Алкивиад. Я имею в виду, что именно тем, кто принимают участие в государственных делах и сталкиваются на этом поприще с другими людьми, и надлежит повелевать в государстве.
Сократ. В чем же суть этого искусства? Как если бы, например, я тебя снова спросил: какое искусство учит повелевать теми, кто участвуют в морских путешествиях?
Алкивиад. Искусство кормчего.

Сократ. А какая наука – мы об этом сейчас говорили – учит повелевать участниками хора?
Алкивиад. Та, о которой ты недавно сказал: наука постановщика хора 49.
Сократ. Ну а как ты назовешь науку тех, кто занимается государственными делами?
Алкивиад. Я бы назвал ее наукой о здравомыслии.
Сократ. Как? Разве наука кормчих кажется тебе бессмыслицей?
Алкивиад. Нет, конечно.
Сократ. Значит, наоборот, она полна смысла?

Алкивиад. Мне кажется, да, особенно когда речь идет о безопасности плывущих.
Сократ. Прекрасно. Далее: то здравомыслие, о котором ты говоришь, на что оно направлено?
Алкивиад. На то, чтобы наилучшим образом управлять государством и обеспечивать его безопасность.
Сократ. А присутствие или отсутствие каких вещей обеспечивает государству наилучшее управление и сохранность? Если бы, например, ты у меня спросил:
“Присутствие или отсутствие каких вещей обеспечивает лучшее управление нашим телом и его сохранность?”—я бы ответил тебе: “Присутствие здоровья и отсутствие болезни”. Ты с этим согласен?

Алкивиад. Да.
Сократ. А если бы ты опять-таки у меня спросил: “Присутствие каких вещей делает наши глаза лучшими?” – я ответил бы: “Присутствие зрения и отсутствие слепоты”. Уши улучшает отсутствие глухоты, а благодаря присутствию слуха они становятся лучше и уход за ними облегчается.
Алкивиад. Это правильно.
Сократ. А что скажем мы о государстве? Благодаря присутствию и отсутствию каких вещей становится оно лучше и легче поддается управлению и заботе?

Алкивиад. Мне кажется, мой Сократ, что этому способствуют дружелюбные взаимоотношения и отсутствие ненависти и мятежей.
Сократ. Итак, дружелюбием ты называешь единодушие или раздор?
Алкивиад. Единодушие.
Сократ. А благодаря какому искусству государства приходят к согласию относительно числа?
Алкивиад. Благодаря искусству арифметики.
Сократ. Ну а частные лица? Разве не благодаря тому же искусству?
Алкивиад. Да, так.
Сократ. И каждый с самим собой согласен относительно числа благодаря этому же искусству?
Алкивиад. Да.
Сократ. Ну а благодаря какому искусству каждый согласен с самим собой относительно пяди и локтя – какая из этих мер больше? Разве не благодаря измерительному?

Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. И благодаря ему же согласны между собою частные лица и государства?
Алкивиад. Да.
Сократ. Ну а относительно веса разве дело обстоит не таким же образом?
Алкивиад. Конечно, таким.

Сократ. А то единодушие, о котором ты говоришь, – в чем его суть и к чему оно относится, а также какое искусство его обеспечивает? Причем одинаково ли обеспечивает оно согласие не только государству, но и частным лицам – как с самими собой, так и с другими частными лицами?
Алкивиад. Похоже, что одинаково.
Сократ. Но что же это за искусство? Не надо колебаться в ответе, смело скажи.
Алкивиад. Я имею в виду то дружелюбие и единодушие, с какими отец и мать относятся к любимому сыну, брат – к брату и жена – к мужу.
Сократ. Ты полагаешь, Алкивиад, что муж может быть единодушен с женой относительно шерстопрядения, хотя он не разбирается в этом деле, а она разбирается?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Да в этом и нет нужды: ведь наука эта – женская.
Алкивиад. Да.
Сократ.

Ну а может ли жена быть единодушной с мужем относительно искусства владеть тяжелым вооружением? 50 Ведь она этому не обучалась.
Алкивиад. Конечно, не может.
Сократ. Наверное, ты скажешь, что это – мужское занятие.
Алкивиад. Разумеется, я так скажу.
Сократ. Следовательно, по твоему слову, существуют науки мужские и женские.
Алкивиад. Именно так.
Сократ. Значит, в этих вещах не бывает единодушия между женами и мужьями.
Алкивиад. Не бывает.
Сократ. А следовательно, не бывает и дружбы, если дружба – это единодушие.
Алкивиад. Видимо, нет.
Сократ. Значит, жены, поскольку они заняты женскими делами, не пользуются любовью своих мужей.

Алкивиад. Очевидно, нет.
Сократ. И мужья, в подобном же случае, не пользуются любовью жен.
Алкивиад. Да, не пользуются.
Сократ. Таким образом получается, что государства не благоденствуют, если каждый из граждан занимается собственным делом?
Алкивиад. Да, Сократ, получается так.
Сократ. Однако как можешь ты это допустить, если мы согласились, что наличие дружбы – причина благоденствия государств, отсутствие же ее ведет к обратному?
Алкивиад. Но мне кажется, что дружелюбие возникает в государствах и благодаря тому, что каждый занимается своим делом.

Сократ. Однако только что ты говорил иначе. А теперь каково твое мнение? Дружелюбие возникает и там, где нет единодушия? Но может ли существовать единодушие в тех вещах, которые одним ведомы, другим же – нет?
Алкивиад. Это невозможно.
Сократ. Правильно ли поступают или неправильно те, кто занимаются каждый своими делами?
Алкивиад. Правильно. Как же иначе?
Сократ. А если граждане в государстве поступают правильно, разве между ними не возникает дружба?
Алкивиад. Мне кажется, непременно возникает, Сократ.

Сократ. Так чем же, в конце концов, является эта дружба, или единодушие, относительно которого мы должны проявлять мудрость и здравый смысл, если хотим быть достойными людьми? Я никак не могу взять в толк ни в чем его суть, ни среди каких людей оно встречается: то мне кажется, если верить твоим словам, что оно присуще одинаковым людям, то – нет.
Алкивиад. Но клянусь богами, Сократ, я и сам не знаю, что говорю; видно, я давно уже не замечаю, насколько постыдно мое положение.
Сократ. Ну, выше голову! Если бы ты заметил это свое состояние в пятьдесят лет, тебе трудно было бы поправить дело прилежанием. А сейчас ты как раз в том возрасте, когда необходимо чувствовать такие вещи.

Алкивиад. А тому, Сократ, кто это почувствует, что следует делать?
Сократ. Отвечать тому, кто задает тебе вопросы, Алкивиад. И если ты так поступишь, то коль пожелает бог и если меня не обманывает предчувствие (а я должен на него полагаться), тебе и мне станет лучше.
Алкивиад. Если дело лишь за моими ответами, пусть будет так.
Сократ. Скажи же, что это означает – прилежно заботиться о себе? Разве не бывает часто, что мы о себе не заботимся, хоть и думаем, что делаем это?

В каких случаях человек это делает? И когда он проявляет заботу о своих вещах, заботится ли он тем самым и о себе?
Алкивиад. Мне кажется, да.
Сократ. Что же, выражается это в заботе человека о своих ногах или же о том, что им принадлежит?
Алкивиад. Я не понимаю тебя.
Сократ. Что ты называешь принадлежностью руки? Например, кольцо является принадлежностью пальца или какой-либо иной части человека?
Алкивиад. Конечно, пальца.
Сократ. И то же самое можно сказать о башмаке в отношении ноги?
Алкивиад. Да.
Сократ. Равно как и о плащах и накидках в отношении остальной части тела?

Алкивиад. Да.
Сократ. Но когда мы заботимся о башмаках, мы тем самым заботимся и о ногах?
Алкивиад. Я не очень-то возьму в толк, Сократ.
Сократ. Как так, Алкивиад? Ты понимаешь, что значит правильно заботиться о чем бы то ни было?
Алкивиад. Да, разумеется.
Сократ. Но ведь ты называешь правильной заботой, когда кто-то что-либо улучшает?
Алкивиад. Да.
Сократ. Так какое же искусство делает лучшими башмаки?
Алкивиад. Сапожное.
Сократ. Значит, мы заботимся о башмаках с помощью сапожного искусства?

Алкивиад. Да.
Сократ. И о ногах мы заботимся с его помощью? Или же с помощью того искусства, что улучшает ноги?
Алкивиад. Да, с помощью этого последнего.
Сократ. Но ведь то же самое искусство делает лучшим и все остальное тело?
Алкивиад. Мне кажется, да.
Сократ. Разве это делает не искусство гимнастики?
Алкивиад. Именно оно.
Сократ. Значит, с помощью гимнастики мы заботимся о ногах, с помощью же сапожного искусства о том, что ногам принадлежит?

Алкивиад. Безусловно.
Сократ. И с помощью гимнастики мы заботимся о руках, а с помощью искусства резьбы – о том, что принадлежит руке?
Алкивиад. Да.
Сократ. Далее, с помощью гимнастики мы заботимся о нашем теле, а с помощью ткачества и других искусств – о том, что ему принадлежит?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Итак, одно искусство помогает нам заботиться о каждом из нас, другое же – о том, что каждому принадлежит?
Алкивиад. Очевидно.
Сократ. Значит, забота о своих принадлежностях еще не будет заботой о самом себе?
Алкивиад. Ни в коей мере.
Сократ. Следовательно, это разные искусства – то, с помощью которого мы заботимся о себе, и то, с помощью которого заботимся о своих принадлежностях.
Алкивиад. Ясно, что разные.
Сократ. Скажи же, что это за искусство, которое помогает нам заботиться о себе?
Алкивиад. Не знаю...

Сократ. Но ведь мы согласились хотя бы, что искусство это улучшает не то, что принадлежит нам, – чем бы это ни было – а нас самих?
Алкивиад. Ты молвишь правду.
Сократ. С другой стороны, знали бы мы, какое искусство улучшает башмаки, если бы не знали, что представляют собою эти последние?
Алкивиад. Это было бы невозможно.
Сократ. Точно так же мы не знали бы, какое искусство улучшает кольца, если бы не знали, что такое кольцо.
Алкивиад. Это верно.
Сократ. Что же? Можем ли мы знать, какое искусство нас улучшает, если не знаем, что мы такое?

Алкивиад. Нет, не можем.
Сократ. Легко ли познать самого себя (ведь не первый же встречный начертал это на Пифийском храме! 51)? Или, наоборот, это трудно и доступно не всякому?
Алкивиад. Часто мне казалось, Сократ, что это доступно всем, а часто, наоборот, представлялось весьма трудным делом.
Сократ. Но, Алкивиад, легко ли это или нет, с нами происходит следующее: познав самих себя, мы одновременно познаем заботу, в которой нуждаемся, а без такого познания мы никогда этого не поймем.
Алкивиад. Истинно так.

Сократ. Послушай же: каким образом могли бы мы отыскать самое “само”? 52 Ведь так мы, быть может, узнали бы, что мы собой представляем, не зная же первого, мы не можем знать и себя.
Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Будь же внимателен, ради Зевса! С кем ты сейчас беседуешь? Не со мной ли?
Алкивиад. С тобой.
Сократ. Значит, и я веду беседу с тобой?
Алкивиад. Да.
Сократ. Следовательно, ведущий беседу – это Сократ?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. А слушает Сократа Алкивиад?
Алкивиад. Да.
Сократ. Не с помощью ли речи ведет беседу Сократ?

Алкивиад. Само собой разумеется.
Сократ. А беседовать и пользоваться словом, по твоему мнению, это одно и то же?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Ну а пользующийся чем-то и то, чем он пользуется, разве не разные вещи?
Алкивиад. Как ты говоришь?!
Сократ. К примеру, сапожник работает резаком, ножом и другими инструментами.
Алкивиад. Да.
Сократ. Значит, тот, кто работает и пользуется резаком, и то, чем работающий пользуется, – это разные вещи?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Тогда, следовательно, инструмент, на котором играет кифарист, и сам кифарист – это тоже разные, вещи?
Алкивиад. Да.

Сократ. Вот об этом я только что и спрашивал – всегда ли представляются отличными друг от друга тот, кто пользуется чем-либо, и то, чем он пользуется?
Алкивиад. Всегда.
Сократ. Что же мы скажем о сапожнике: работает он только инструментами или также и руками?
Алкивиад. Также и руками.
Сократ. Значит, и ими он пользуется?
Алкивиад. Да.
Сократ. Но когда он сапожничает, он ведь пользуется и глазами?
Алкивиад. Да.

Сократ. Следовательно, сапожник и кифарист – это не то, что руки и глаза, с помощью которых они работают?
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Но ведь человек пользуется и всем своим телом?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. А ведь мы говорили, что пользующееся чем-то и то, чем оно пользуется, это разные вещи?
Алкивиад. Да.
Сократ. Значит, человек – это нечто отличное от своего собственного тела?
Алкивиад. Похоже, что да.
Сократ. Что же это такое – человек?
Алкивиад. Не умею сказать.
Сократ. Но, во всяком случае, ты уже знаешь: человек – это то, что пользуется своим телом.
Алкивиад. Да.

Сократ. А что иное пользуется телом, как не душа?
Алкивиад. Да, это так.
Сократ. Значит, она им управляет?
Алкивиад. Да.
Сократ. Полагаю, что никто не думает иначе вот о чем...
Алкивиад. О чем же?
Сократ. Человек – не является ли он одной из трех вещей?
Алкивиад. Какие же это вещи?
Сократ. Душа, тело и целое, состоящее из того и другого.
Алкивиад. Это само собой разумеется.
Сократ. Но ведь мы признали человеком то самое, что управляет телом?

Алкивиад. Да.
Сократ. Что же, разве тело управляет само собой?
Алкивиад. Ни в коем случае.
Сократ. Мы ведь сказали, что оно управляемо.
Алкивиад. Да.
Сократ. Вряд ли поэтому оно то, что мы ищем.
Алкивиад. Видимо, да.
Сократ. Но, значит, телом управляют совместно душа и тело, и это и есть человек?
Алкивиад. Возможно, конечно.
Сократ. На самом же деле менее всего: если одно из двух, составляющих целое, не участвует в управлении, никоим образом не могут управлять оба вместе.
Алкивиад. Это верно.

Сократ. Ну а если ни тело, ни целое, состоящее из тела и души, не есть человек, остается, думаю я, либо считать его ничем, либо, если он все же является чем-то, заключить, что человек – это душа.
Алкивиад. Безусловно, так.
Сократ. Нужно ли мне с большей ясностью доказать тебе, что именно душа – это человек? 53
Алкивиад. Нет, клянусь Зевсом, мне кажется, что сказанного достаточно.
Сократ. Даже если доказательство было не вполне безупречным, однако в меру достаточным, этого нам довольно. Безупречно осведомлены мы будем тогда, когда выясним то, что пока опустили из-за необходимости подробного рассмотрения.

Алкивиад. А что это такое?
Сократ. Перед этим было сказано, что прежде всего надо рассмотреть самое “само”. Теперь же вместо “самого” как такового мы рассмотрели каждую “самость” – что она собой представляет, – и, быть может, этого нам будет довольно: мы ведь отметили, что в нас нет ничего главнее души.
Алкивиад. Разумеется, нет.
Сократ. Значит, правильным будет считать, что, когда мы общаемся друг с другом и пользуемся при этом речью, это душа говорит с душою?
Алкивиад. Несомненно.

Сократ. В этом и заключалось значение того, что я сказал несколько раньше: когда Сократ беседует с Алкивиадом, пользуясь речью, он обращается со своими речами не к лицу Алкивиада, как можно было бы думать, но к самому Алкивиаду, то есть к его душе.
Алкивиад. Я с этим согласен.
Сократ. Следовательно, тот, кто велит нам познать самих себя, приказывает познать свою душу.

Алкивиад. По-видимому.
Сократ. Значит, тот, кому известно что-либо о частях своего тела, знает то, что ему принадлежит, но не самого себя.
Алкивиад. Это так.
Сократ. Следовательно, ни один врач не знает себя как врача, и ни один учитель гимнастики не знает себя как такового.
Алкивиад. Видимо, нет.
Сократ. Значит, далеко до того, чтобы земледельцы и другие ремесленники знали самих себя; вдобавок они, по-видимому, не знают и своих собственных свойств, но понимают лишь то, что более отдаленно относится к их ремеслу. Они разбираются только в том, что имеет отношение к телу и помогает за ним ухаживать.

Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Если же рассудительность заключается в познании самого себя, то никто из них не разумеет этого искусства.
Алкивиад. Видимо, нет.
Сократ. Потому-то ремесла эти кажутся благородному человеку пошлыми и недостойными изучения.
Алкивиад. Да, безусловно.
Сократ. Значит, мы снова пришли к тому, что человек, заботящийся о своем теле, заботится о том, что ему принадлежит, но не о себе самом?
Алкивиад. По-видимому.
Сократ. Тот же, кто проявляет заботу об имуществе, заботится и не о себе и не о том, что ему принадлежит, но о вещах еще более отдаленных.

Алкивиад. Я с этим согласен.
Сократ. Ведь любитель наживы занимается даже не своими вещами.
Алкивиад. Это верно.
Сократ. И если бы кто был влюблен в Алкивиадово тело, он любил бы не Алкивиада, но что-то из принадлежащих Алкивиаду вещей.
Алкивиад. Ты говоришь правду.
Сократ. А тот, кто влюблен в твою душу?
Алкивиад. Вывод напрашивается сам собой.
Сократ. Значит, тот, кто любит твое тело, покидает тебя тотчас же, как только тело твое перестает цвести?
Алкивиад. Очевидно.

Сократ. Ну а кто любит твою душу, тот, видно, не покинет ее до тех пор, пока она будет стремиться к совершенствованию?
Алкивиад. По всей вероятности.
Сократ. Вот я и не ухожу, но остаюсь, хотя тело твое начинает увядать и другие тебя покинули.
Алкивиад. Ты хорошо поступаешь, Сократ, не уходи же.
Сократ. Так позаботься о том, чтобы стать по возможности совершеннее.
Алкивиад. Да, я позабочусь об этом.

Сократ. Значит, вот как обстоит твое дело: не было и нет, как видно, приверженца у Алкивиада, сына Клиния, кроме единственного и любезного ему Сократа 54, сына Софрониска и Фенареты.
Алкивиад. Воистину так.
Сократ. Не сказал ли ты, что я, подойдя к тебе, лишь немного тебя упредил, поскольку ты первым хотел подойти и спросить, по какой причине лишь я один тебя не покидаю?
Алкивиад. Да, так оно и было.
Сократ. Итак, причина заключается в том, что я был единственным твоим поклонником, все же остальные поклонялись не тебе, а тому, что тебе принадлежит. Но красота твоя увядает, ты же, напротив, начинаешь цвести.

И теперь, если только ты не дашь развратить себя афинскому народу и не станешь уродлив, я тебя не оставлю. А я очень опасаюсь того, чтобы ты, стар приверженцем народа, не развратился: ведь это приключилось уже со многими достойными афинянами. “Народ отважного Эрехфея” 55 на вид очень хорош, но надо сорвать личину, чтобы он предстал в своем истинном свете; прими же предосторожность, какую я тебе посоветовал.
Алкивиад. Какую именно?

Сократ. Прежде всего упражняйся, мой милый, учись тому, что следует знать, чтобы взяться за государственные дела. А до этого не берись, чтобы не лишиться противоядия и не попасть в опасное положение.
Алкивиад. Мне кажется, ты прав, Сократ. Но попытайся объяснить мне, каким именно образом следует нам о себе заботиться.
Сократ. Быть может, мы уже сделали к этому первый шаг: мы пришли к надлежащему согласию относительно того, что мы собой представляем. Ведь было опасение, как бы, обманываясь на этот счет, мы нечаянно не стали заботиться о чем-то другом, а не о себе.
Алкивиад. Это так.

Сократ. А затем мы поняли, что надо заботиться о душе и именно на нее обращать внимание.
Алкивиад. Это ясно.
Сократ. Ну а заботу о наших телах и имуществе следует предоставить другим.
Алкивиад. Само собой разумеется.
Сократ. Каким же образом мы всё это яснее познаем? Ведь познав это, мы, очевидно, познаем себя самих. Но, во имя богов, постигли ли мы значение прекрасной дельфийской надписи, о которой мы вспоминали недавно?
Алкивиад. Что ты имеешь в виду, мой Сократ?

Сократ. Я скажу тебе, о чем, как я подозреваю, говорит нам и что советует эта надпись. Правда, боюсь. что не подберу достаточного количества примеров, разве вот только пример зрения.
Алкивиад. Как ты это понимаешь?
Сократ. Посмотри и ты: предположим, что изречение это советовало бы нашему глазу, как человеку: “Увидь самого себя!” Как восприняли бы мы подобный совет? Не так ли, что глаз должен смотреть на то, что позволит ему увидеть самого себя?
Алкивиад. Это понятно.
Сократ. Представим же себе ту вещь, глядя на которую мы одновременно увидим и ее и себя самих.

Алкивиад. Ясно ведь, Сократ, что это – зеркало или нечто подобное.
Сократ. Ты прав. Но, значит, и в глазу, которым мы смотрим, также содержится нечто подобное?
Алкивиад. Несомненно.

Сократ. Ты ведь заметил, что, когда мы смотрим кому-то в глаза, наше лицо, как в зеркале, отражается в глазах лица, находящегося напротив? В так называемом зрачке появляется изображение того, кто в него смотрит.
Алкивиад. Да, это правда.
Сократ. Следовательно, когда глаз смотрит в глаз и вглядывается в лучшую его часть – ту, которой глаз видит, – он видит самого себя.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Если же он будет смотреть на какую-либо другую часть человека или на любую из вещей, кроме тех, которым подобен глаз, он себя не увидит.

Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Следовательно, если глаз желает увидеть себя, он должен смотреть в [другой] глаз, а именно в ту его часть, в которой заключено все достоинство глаза; достоинство это – зрение.
Алкивиад. Так.
Сократ. Значит, мой милый Алкивиад, и душа, если она хочет познать самое себя, должна заглянуть в душу, особенно же в ту ее часть, в которой заключено достоинство души – мудрость, или же в любой другой предмет, коему душа подобна.
Алкивиад. Я согласен с тобой, Сократ.

Сократ. Можем ли мы назвать более божественную часть души, чем ту, к которой относится познание и разумение?
Алкивиад. Нет, не можем.
Сократ. Значит, эта ее часть подобна божеству, и тот, кто всматривается в нее и познает всё божественное – бога и разум – таким образом лучше всего познает самого себя.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. И подобно тому как зеркала бывают более ясными, чистыми и сверкающими, чем зеркало глаз, так и божество являет себя более блистательным и чистым, чем лучшая часть нашей души.
Алкивиад. Это правдоподобно, Сократ.
Сократ. Следовательно, вглядываясь в божество, мы пользуемся этим прекраснейшим зеркалом и определяем человеческие качества в соответствии с добродетелью души: именно таким образом мы видим и познаем самих себя.
Алкивиад. Да. 56
Сократ. Ну а познавать самого себя, как мы согласились, – значит быть рассудительным?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. А не познавая самих себя и не будучи рассудительными, можем ли мы понять, что в нас есть хорошего и плохого?
Алкивиад. Но как, мой Сократ, могло бы это статься?

Сократ. Тебе ведь, наверное, показалось бы невозможным, чтобы тот, кто не знает Алкивиада, знал бы, что именно принадлежит Алкивиаду как его неотъемлемое свойство?
Алкивиад. Да, невозможным, клянусь Зевсом.
Сократ. Точно так же ведь невозможно знать наши свойства, если мы не знаем самих себя?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. А если мы не знаем собственных свойств, то не знаем и того, что к ним относится?
Алкивиад. Ясно, что не знаем.
Сократ. Но тогда мы не вполне верно признали недавно, что есть люди, не знающие себя, но знающие свои свойства, а также люди, знающие, что относится к этим свойствам: ведь постигать всё это – себя, свои свойства и то, что к ним относится, – по-видимому, дело одного и того же искусства.

Алкивиад. Похоже, ты прав.
Сократ. При этом всякий, кто не знает своих свойств, не может знать соответственно и свойств других людей.
Алкивиад. Совершенно верно.
Сократ. А если он не знает свойств других людей, он не будет знать и свойств государства.
Алкивиад. Это неизбежно.
Сократ. Такой человек не может стать государственным мужем.
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. А также и хозяином дома.

Алкивиад. Никоим образом.
Сократ. Ведь он не будет даже понимать, что он делает.
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. Ну а тот, кто этого не понимает, не будет разве подвержен ошибкам?
Алкивиад. Несомненно, будет.
Сократ. А ошибаясь, разве не скверно будет он вести как домашние, так и общественные дела?
Алкивиад. Разумеется, скверно.
Сократ. Ведя же их скверно, не будет ли он выглядеть жалким?
Алкивиад. И даже очень.
Сократ. А те, для которых он будет трудиться?
Алкивиад. И они также.
Сократ. Значит, невозможно быть счастливым, не будучи разумным и достойным.

Алкивиад. Да, невозможно.
Сократ. Значит, порочные люди несчастливы.
Алкивиад. Именно так.
Сократ. Следовательно, и разбогатевший человек не избегнет несчастья; его избежит лишь человек рассудительный.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Значит, государства для своего благополучия, мой Алкивиад, не нуждаются ни в стенах, ни в триерах, ни в корабельных верфях, ни в многонаселенности, ни в огромных размерах, если они лишены добродетели.
Алкивиад. Да, это так.
Сократ. Если же ты желаешь правильно и достойно заниматься государственными делами, ты должен прививать своим согражданам добродетель.

Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Но может ли кто привить другому то, чего он сам не имеет?
Алкивиад. Как мог бы он это сделать?
Сократ. Поэтому прежде всего ему надо самому обрести эту добродетель. Это также долг каждого, кто намерен управлять не только собой и тем, что ему принадлежит, и проявлять об этом заботу, но и заботиться о государстве и его интересах.
Алкивиад. Ты говоришь правду.
Сократ. Поэтому ты должен уготовить себе не свободу властвовать, делая для себя и для города все, что тебе угодно, но рассудительность и справедливость.
Алкивиад. Это очевидно.

Сократ. Ибо если вы – ты и город – будете действовать справедливо и рассудительно, ваши действия будут угодны богам.
Алкивиад. По всей вероятности.
Сократ. И как мы говорили раньше, вы будете в этом случае действовать, вглядываясь в ясный блеск божества.
Алкивиад. Это понятно.
Сократ. А имея этот блеск перед глазами, вы узрите и познаете самих себя и то, что является для вас благом.
Алкивиад. Да.
Сократ. Значит, вы будете действовать правильно и достойно.
Алкивиад. Да.

Сократ. Но я могу поручиться, что, действуя таким образом, вы наверняка будете счастливы.
Алкивиад. Ты – верный поручитель.
Сократ. Если же вы будете действовать несправедливо и брать в пример все безбожное и темное, то, естественно, и дела ваши будут такими и самих себя вы не познаете.
Алкивиад. По-видимому.
Сократ. В самом деле, мой милый Алкивиад, если у кого-либо (будь то частное лицо или государство) есть возможность делать все, что ему вздумается, а ума при этом нет, какая ему может быть уготована судьба? Например, если бы больному была предоставлена возможность делать все, что он вздумает, при том, что он не обладает разумом врача, и он будет действовать как тиран, то есть не сумеет себя обуздать, каков будет его удел? Разве не погубит он скорее всего свое тело?

Алкивиад. Ты прав.
Сократ. А если на корабле любому будет дана возможность делать все, что ему угодно, при том, что у него нет разума и добродетели кормчего, – понимаешь ли ты, что приключилось бы с ним и его спутниками по плаванию?
Алкивиад. Да, в этом случае все они погибли бы.
Сократ. Точно таким же образом обстоит дело в государстве и при всех видах неограниченной власти: как только исчезает добродетель, наступает несчастье.

Алкивиад. Да, это неизбежно.
Сократ. Следовательно, достойнейший мой Алкивиад, тебе надо уготавливать как себе, так и городу, если вы намерены процветать, не тиранию 57, но добродетель.
Алкивиад. Это правда.
Сократ. И раньше, чем будет обретена добродетель, не то что ребенку, но и зрелому мужу лучше не властвовать, но отдать себя под водительство более достойного человека.
Алкивиад. Ясно, что лучше.
Сократ. А то, что лучше, разве не прекраснее?
Алкивиад. Прекраснее.
Сократ. То же, что прекраснее, разве не более подобает?

Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Следовательно, дурному человеку подобает рабствовать: так будет лучше.
Алкивиад. Да.
Сократ. Ведь порочность – это рабское свойство.
Алкивиад. Очевидно.
Сократ. А добродетель присуща свободе.
Алкивиад. Да.
Сократ. Так разве, мой друг, не следует избегать всего рабского?
Алкивиад. И даже очень, Сократ.
Сократ. Чувствуешь ли ты теперь свое состояние? Подобает оно свободному человеку или нет?
Алкивиад. Мне кажется, я его даже очень чувствую 58.
Сократ. Знаешь ли ты, как можно избежать того, что с тобою сейчас творится? Мне не хочется давать имя этому твоему состоянию – ты так красив.

Алкивиад. Но я и сам знаю.
Сократ. Ну и как же?
Алкивиад. Я избегну этого состояния, если ты пожелаешь, Сократ.
Сократ. Нехорошо ты говоришь, Алкивиад.
Алкивиад. Но как же надо сказать?
Сократ. “Если захочет бог” 59.
Алкивиад. Вот я и говорю это. А кроме того, я опасаюсь, что мы поменяемся ролями, мой Сократ: ты возьмешь мою личину, я – твою. Начиная с нынешнего дня я, может статься, буду руководить тобою, ты же подчинишься моему руководству.

Сократ. Благородный Алкивиад, любовь моя в этом случае ничем не будет отличаться от любви аиста 60: взлелеяв в твоей душе легкокрылого эроса, она теперь будет пользоваться его заботой.
Алкивиад. Но решено: с этого момента я буду печься о справедливости.
Сократ. Хорошо, если б ты остался при этом решении. Страшусь, однако, – не потому, что не доверяю твоему нраву, но потому, что вижу силу нашего города – как бы он не одолел и тебя, и меня 61.

В кн.: Платон. Диалоги. М.: "Мысль", 1986
Примечания А.А. Тахо-Годи
В "Алкивиаде I" беседуют между собой лица, уже известные нам из "Алкивиада II", – Сократ и юный Алкивиад. Последний полон честолюбивых замыслов и жаждет власти. Как всегда, Сократ заставляет собеседника признать, что тот не имеет понятия о справедливости, т.е. невежествен. Прежде чем управлять другими, надо научиться управлять собой и, значит, познать свою душу, в которой отражается божественный образ; иными словами, следуя изречению дельфийского оракула, познать самого себя. Убедительность речей Сократа приводит Алкивиада к мысли о необходимости овладения этим высоким знанием под руководством Сократа.
Интересен конец диалога, который как бы подготавливает замечательную речь Алкивиада в "Пире" о силе воздействия Сократа на учеников (см. прим. 58). В заключительных словах Сократа: "...вижу силу нашего города – как бы он не одолел и тебя, и меня" – скрывается намек на будущую судьбу собеседников: Алкивиад, изгнанный из Афин, бесславно погибнет в 404 г., спасаясь от преследователей, а Сократа в 399 г. одолеет "толпа", о мнении которой он так мало заботился. Таким образом, в беседе как бы намечается печальная перспектива "Апологии...", "Критона" и "Федона".
В диалоге упоминается как еще здравствующий опекун Алкивиада Перикл (он умер от чумы в 429 г.), Алкивиад же предстает юношей ("не будучи еще полных двадцати лет от роду" 123d), с которым впервые за несколько лет заговаривает Сократ. В то же время в 432 г. они, как известно, уже друзья, идущие в поход на Потидею, а походы за пределы Аттики молодежь могла совершать только спустя два года после совершеннолетия, т.е. в 20 лет. Исходя из всего этого, действие диалога можно отнести к 434 г., т.е. к тому времени, когда Алкивиад достиг 18 лет и получил право голоса в народном собрании, а значит, стал подумывать о политической деятельности (ср.: Менексен).
В кругу сократических философов не раз использовался сюжет данного диалога – беседа Сократа с Алкивиадом (диалоги Антисфена, Эсхина из Сфетта, Ксенофонта). В поздней античности он считался средоточием главных идей платонизма и не раз комментировался выдающимися неоплатониками, такими, как Прокл, Олимпиодор Младший, Дамаский. См. также преамбулу к "Алкивиаду II".
1 Т.е. Алкивиад (см. прим. 3 и Алкивиад II, прим. 1).
2 Причина божественного свойства – внутренний голос, или гений, Сократа (ср. 105е). См.: Апология Сократа, прим. 34; см. также схолии (р. 276 Hermann).
3 Род, к которому принадлежал Алкивиад, по отцовской линии вел свое происхождение от Ореста, сына царя Агамемнона, и, следовательно, восходил в конечном итоге к самому Зевсу (см.: Евтидем, прим. 54). Этот прославленный род играл важную роль в истории Афин. Дед Алкивиада, тоже Алкивиад, был отцом Клиния и Аксиоха (см.: Евтидем, преамбула и прим. 2). Клиний, отец Алкивиада, отличился в морском сражении против персов при мысе Артемисий в 480 г. (Геродот VIII 17). Он погиб в битве при Коронее в 447 г., когда афиняне потерпели поражение от беотийцев. После него остался трехлетний сын (см.: Плутарх. Алкивиад I). Мать Алкивиада Диномаха (см. 105d) – дочь Мегакла и внучка знаменитого Клисфена (см.: Аксиох, прим. 4), благодаря политическим реформам которого была упразднена тирания сыновей Писистрата. Таким образом, по материнской линии Алкивиад происходит из рода Алкмеонидов (Алкмеон – правнук гомеровского героя Нестора). О Перикле см.: Феаг, прим. 19.
4 Имеются в виду фракийцы и македоняне, обитавшие на севере Греции. Следует отметить, что их правители стремились приобщиться к эллинской образованности (см., напр.: Феаг, прим. 13).
5 О Кире см. прим. 21 к с. 102. Ксеркс, сын Дария и Атоссы, вступивший в 485 г. на престол, отличался непомерной гордостью и деспотизмом. В годы греко-персидских войн потерпел поражение от греков при Саламине, Платеях, Микале (485-465). См. также: Менексен, прим. 26 и 27.
6 Т.е. Перикл.
7 Это единственное место в диалогах Платона, где функция сократовского божества (гения) трактуется не как запретительная, а, наоборот, как разрешающая приступить к действию (см.: Апология Сократа, прим. 34).
8 Алкивиад привык к многословным речам софистов. Он не раз слушал споры, в которых участвовали Протагор и Горгий (см.: Апология Сократа, прим. 9; Евтидем, прим. 32). Так, в "Протагоре" он находится среди гостей, жаждущих послушать приехавшего в дом Каллия (см.: Апология Сократа, прим. 11) Протагора (316а).
9 Игре на флейте Алкивиад не пожелал учиться потому, что при этом приходится надувать щеки и лицо искажается, что, конечно, не нравилось Алкивиаду, гордившемуся своей красотой. В данном случае он поступил как прекрасная богиня Афина (см.: Кратил, прим. 64), которая по той же причине отвергла флейту, бросив ее на землю; инструмент поднял уродливый сатир Марсий.
10 При обсуждении государственных дел в древности принято было выслушивать и прорицателей; в особо важных случаях отправляли послов к Дельфийскому оракулу, существовали даже официальные толкователи прорицаний (см.: Законы VI 759d). Иногда к оракулам обращались и частные лица. Вспомним, например, случай с Херефонтом (см.: Апология Сократа 21аb). См. также: Феаг, прим. 15.
11 Сократ не раз прибегает к примеру, где действует учитель гимнастики, дающий советы в палестре. См., напр.: Критон 47b.
12 См.: Евтидем, прим. 17.
13 Определение гармоничности, или гармонии, находим в "Филебе" (17с – е), "Софисте" (253b), "Законах" (II 615а). Античные мыслители придавали огромное значение гармонии, исследуя различные ее проявления в искусстве, в жизни человека, в космосе, причем их представление о гармонии отнюдь не исключало, а предполагало наличие диалектического единства противоположностей. Еще Гераклит (VI в.) говорил о гармонии лука и лиры, когда "расходящееся согласуется с собой" (В 51 Diels). Подчеркнем, что даже по чисто музыкальным трактатам видно, что греки применяли представление о гармонии как созвучии, согласии, единомыслии к сфере философии, этики и политических учений (см.: Aristidis Quintiliani. De musica libri III / Ed. R.P.Winnington – Ingram. Lipsiae, 1963). Платоновский космос основан на гармонии сфер, которые представляют собой музыкальную октаву и звучат как хорошо настроенный инструмент (Государство X 616е – 617с). Поздние теоретики искусства следуют классическому пониманию космической гармонии как "согласия неподобных звуков", лежащего в основе тех принципов, по которым была создана лира (M.F. Quintiliani institutiones oratoriae libri XII / Ed. L.Radermacher, V. Buchheit. I-II. Leipzig, 1971).
14 Сократ у Платона очень высоко ставит справедливое. Быть справедливым для Сократа – первое благо, а становиться справедливым – второе. Поэтому и красноречие должно служить справедливости, иначе оно теряет смысл (Горгий 527с). Справедливость, будучи этическим принципом, имеет и эстетическую ценность – она прекрасна (там же 476е). Более того, Сократ включает справедливость (честность) в число видов добродетели, отождествляя ее с благочестием (Менон 78d и прим. 7), что было совершенно чуждо софистам.
15 О боге – Покровителе дружбы, т.е. Зевсе Филии (Φίλιος), Сократ упоминает и в диалоге "Евтифрон" (6b), а также в "Федре", где прямо сказано: "...ради Зевса, покровителя дружбы..." (234е). В схолии к "Горгию" 500b говорится: "У афинян был эпонимом Зевс Филиос" (О разных эпитетах Зевса см.: Протагор, прим. 31.) И менее всего я хотел бы нарушить такую клятву – перефразировка стиха Гомера "...напрасно я им никогда бы не клялся" (Ил. XV 39-40).
16 Букв.: "несправедливо поступает". Выражение употреблялось как разговорное "плутует". Ср.: Аристофан. Облака 25.
17 В поэме Гомера "Илиада" изображаются события последнего, десятого года войны ахейцев с троянцами, начавшейся из-за похищения троянским царевичем Парисом жены спартанского царя Менелая Елены. Здесь, таким образом, несправедливость, нанесенная ахейцам, влечет за собой войну, цель которой – смыть позор и восстановить попранную справедливость. Разногласия по вопросам справедливости и несправедливости возникли и среди ахейцев вследствие ссоры вождей Агамемнона и Ахилла из-за прекрасной пленницы (см.: Гиппий меньший, прим. 16). В "Одиссее" описаны события последнего, десятого года странствий ахейского героя, вернувшегося после Троянской войны домой и вступившего в борьбу с претендентами на руку его жены Пенелопы, которые, считая Одиссея погибшим, хотели завладеть его состоянием и властью на о. Итака. Каждая из соперничающих сторон, таким образом, тоже действовала, руководствуясь своими представлениями о справедливости и несправедливости, пока богиня Афина не установила на Итаке мир.
18 Упоминаются события Пелопоннесской войны; о битве при Танагре см.: Менексен, прим. 30, о битве при Коронее см. здесь, прим. 3.
19 Еврипид. Ипполит 352. Пер. С.Я.Шейнман-Топштейн. В одной из сцен этой трагедии кормилица спрашивает влюбленную в Ипполита, но боящуюся произнести его имя Федру, в кого она влюблена, Федра уклончиво отвечает, что он – сын амазонки. Тогда кормилица впервые произносит вслух имя Ипполита, и Федра бросает ей в ответ эти слова.
20 В ориг. μανικόν (от μανία – сумасшествие, безумие), т.е. незнание здесь приравнивается к безумию. Ср.: Ксенофонт. Воспоминания... III 9, 6. Сократ признает, что сумасшествие противоположно добродетели, однако незнание (άνεπιστημοσύνην) он не считает сумасшествием. В то же время не знать самого себя или воображать, будто знаешь то, чего не знаешь, по его мнению, очень близко к сумасшествию. См. также: прим. 24 и Хармид, прим. 29.
21 В "Меноне" Платон говорит об относительности понятия полезного. Так, здоровье, сила, красота и богатство, считаясь благами, признаются полезными, но они могут оказаться и вредными для человека и стать для него злом (87е – 88а). В "Горгий" (477а) полезным оказывается прекрасное, являющееся благом. У Ксенофонта выражен более трезвый взгляд на полезное (Домострой 6, 4), он подчеркивает также целенаправленность действия человека (Воспоминания... II 7, 7). Подробнее см.: Гиппий больший, прим. 31.
22 Ср. рассуждение Сократа в диалоге "Гиппий больший": "...если прекрасное есть причина блага, то благо возникает благодаря прекрасному... прекрасное – это своего рода отец блага" (297b).
23 Пепарефийцы – жители Пепарефа, одного из Кикладских островов.
24 Сократ полагает, что самое главное – это познание самого себя. Если человек лишен этого познания, то он находится в плену ложных мнений, воображая себя то более богатым, то более красивым и добродетельным, чем он есть на самом деле. В "Филебе", где специально разбирается этот вопрос (48с – 49а), подчеркивается, что люди чаще всего состязаются в "ложной, кажущейся мудрости", которая есть зло. См. также прим. 20 и Хармид, прим. 36.
25 Пифоклид, пифагореец, знаменитый музыкант-флейтист с о.Кеос (см.: Протагор 316е), изобрел лидийский лад (Плутарх. О музыке 16). Дамон, известный музыкант, ученик Пифоклида, изобрел гиполидийский лад, противоположный миксолидийскому, но сходный с лидийским (см. также: Лахет, прим. 22). Подробнее о греческих ладах и ритмических формах см.: Лосев А.Ф.Античная музыкальная эстетика. М., 1960-1961, а также Государство, кн. III, прим. 52. На авторитет Дамона Платон ссылается в Государстве III 400аb. То, что Перикл, стремясь стать мудрым, общался с философом Анаксагором (см.: Апология Сократа, прим. 27), не вызывает удивления. Но обучение этому же у музыкантов может показаться современному читателю странным. Однако следует учитывать, что упомянутые музыканты, как и многие другие, одновременно являлись и философами-пифагорейцами, в учении которых музыка занимала важное место (см.: Протагор, прим. 38). Вспомним, что и Сократ обучался у музыканта Конна (см.: Менексен, прим. 9), который у Платона всегда изображается в окружении философствующих собеседников. См.: Менексен, Евтидем, ср.: Протагор, прим. 24.
26 См.: Феаг, прим. 21.
27 Клиния – младшего брата Алкивиада не путать с Клинием – сыном Аксиоха, его двоюродным братом, действующим в диалоге "Евтидем" (см.: Евтидем, прим. 2). Опекун братьев Перикл, опасаясь дурного влияния старшего брата, отдал Клиния на воспитание к Арифрону, но тот вернул его обратно, не зная, что с ним делать (Протагор 320b).
28 Пифодор упоминается в "Пармениде" (126bс) как друг Зенона. Каллий, сын Каллиада из дема Эксоны, – афинский полководец и политик, которого схолиаст называет "прославленным" (р. 279 Hermann). Он погиб в 432 г. при осаде Потидеи. Зенон из Элей (Италия) (490-430), философ, ученик Парменида, развивал теорию о едином непрерывном бытии как подлинном предмете мысли. Чувственное бытие, лишенное непрерывности и вызывающее лишь смутные ощущения, немыслимо вообще. Видимо, поэтому Аристотель называет Зенона изобретателем диалектики (А 1, 10 Diels). Знаменитые апории Зенона ("Ахиллес", "Стрела", "Дихотомия", "Стадий". – А 25-28 Diels) парадоксальны с точки зрения чувственного познания мира, которое является недостоверным. В сочинениях Платона Зенон иронически именуется "элейским Паламедом", т.е. необыкновенно изощренным и мудрым человеком. Намекая на апории Зенона, Сократ говорит, что слушателем Зенона "одно и то же представляется подобным и неподобным, единым и множественным, покоящимся и несущимся" (Федр 261d). В диалоге "Парменид" Зенон – зрелый самоуверенный человек, обремененный славой (127а – 128е).
Заключительные слова данной реплики Сократа подчеркивают ее вполне ироничный характер: оказывается, от общения с Периклом никто не становится мудрым, а вот от общения с Зеноном, которому платят огромные деньги за обучение, таковыми становятся просто с необходимостью. Пифодор и Каллий в действительности ничем особенно не проявили себя на поприще мудрости.
29 Слова Алкивиада вполне соответствуют тому, что говорил сам Сократ перед своими судьями. Его разоблачение ложной мудрости государственных людей вызвало со стороны афинских политиков неприкрытую ненависть (см.: Апология Сократа 21с-е).
30 См.: Апология Сократа, прим. 53, а также Менексен, прим. 7.
31 Афинянин Мидий, желавший сделать политическую карьеру, был известен своей никчемностью. Он, в частности, увлекался перепелиными боями, что соответствовало дурным и низменным вкусам толпы. О пристрастии афинян к птичьим боям см.: Законы VII 789bс. Аристофан в комедии "Птицы" высмеивает "птицебезумие" афинян (ст. 1290), причем Мидий, по его словам, "напоминает дрозда, ушибленного в темечко" (ст. 1298 сл.). Рабская прическа – коротко остриженные волосы, что, по общепринятому тогда мнению, вполне соответствовало грубости и невежеству нравов рабов. Схолиаст толкует это место у Платона как поговорку (р. 280 Hermann).
32 Цари лакедемонян вели свой род от потомков Геракла и его сына Гилла, так называемых Гераклидов, поселившихся в Пелопоннесе, который они считали своим наследственным достоянием. Первыми царями Лакедемона были Прокл и Еврисфей – сыновья Аристодема, правнука Гилла, после них там всегда правили два царя. Цари персов вели свой род не только от Ахемена (родоначальника династии Ахеменидов), но и от самого Персея (по имени которого назван и народ) и его супруги Андромеды, чьим сыном и был Ахемен. В свою очередь Персей был сыном Зевса и Данаи, а Геракл – сыном Зевса и Алкмены, т.е. гераклиды и персы – одного происхождения (см. также: Евтидем, прим. 54).
33 Еврисак – сын героя Аякса и его возлюбленной Текмессы, дочери фригийского царя; Аякс в свою очередь – внук Эака и правнук Зевса. Среди потомков Еврисака кроме Алкивиада насчитывался ряд знаменитых афинян, среди которых Мильтиад, Кимон, историк Фукидид. О роде Алкивиада см. прим. 3.
34 Здесь, возможно, Сократ иронизирует; ср.: Евтидем, прим. 54. Схолиаст приводит мифологическую генеалогию Сократа, согласно которой он, сын скульптора Софрониска и Фенареты, через многих лиц мужского и женского пола, неизвестных по имени, восходит к Дедалу, который в свою очередь через Евпалама, Метиона, афинского царя Эрехфея и Гею – Землю, впитавшую семя Гефеста, имеет своими предками Зевса и Геру (р. 280 Hermann). Возводя свой род к Дедалу – мифическому ваятелю и искусному мастеру (см. также: Ион, прим. 10; Менексен, прим. 45), Сократ поступал так же, как греческие врачи, которые обычно считали своим предком Асклепия и именовали себя "асклепиадами" (ср. род Аристотеля), или певцы – "гомериды", возводившие свой род к Гомеру (см. также: Лосев А.Ф., Тахо-Годи А.А. Аристотель. Жизнь и смысл... М., 1982. С. 30). Между прочим, в Аттике был дем Дедалида, что неудивительно, так как Дедал не только был родом из Аттики, но и имел вместе с царем Тесеем одних предков. См. также: Лахет, прим. 10.
35 Имеется в виду Артаксеркс I, который после убийства Артаба-ном царя Ксеркса (см. прим. 5) наследовал отцу и в 465 г. вступил на персидский престол; умер в 425 г. Эгина, остров в Сароническом заливе (Эгейское море), назван по имени нимфы Эгины, дочери речного бога Асопа, которую поселил на этом острове влюбленный в нее Зевс. Сыном Зевса и Эгины был Эак (см. прим. 33).
36 Эфоры, должностные лица в Лакедемоне (Спарте), представлявшие народное собрание, назначались ежегодно в количестве пяти человек. Они обладали судебной, законодательной, правительственной властью и даже контролировали деятельность царей, т.е. имели большое политическое влияние. По преданию, должность эфоров была установлена Ликургом (см.: Критон, прим. 15).
37 Это выражение, ставшее поговоркой, согласно схолиасту (р. 281 Hermann), принадлежит аттическому комедиографу Платону (конец V – первая половина IV в.), которому приписывали до 30 комедий.
38 Воспитание сына персидского царя в идеализированных тонах описывается Ксенофонтом. По его мнению, именно благодаря столь продуманному и тщательному воспитанию ребенка из него в дальнейшем формируется такой выдающийся и разносторонне образованный правитель, как Кир Старший (Киропедия I 2-6) или Кир Младший (Анабазис I 9).
39 Зороастр (Заратустра) – мудрец, пророк и зачинатель древне-иранской дуалистической религии, в основу которой он положил мистическое учение о противоборстве Ормузда (Агурамазды – владыки мудрости) – светлого божества и Аримана – черной силы зла. В греческой традиции Зороастр считался первым магом. Согласно фантастической хронологии Диогена Лаэртского, от Зороастра до падения Трои прошло 5 тыс. лет, а от Зороастра до переправы Ксеркса (480 г.) – 6 тыс., причем маги – преемники Зороастра действовали вплоть до завоевания Персии Александром Македонским (I Вступление 2). Сведения о происхождении Зороастра неясны.
40 О воспитателе Алкивиада других сведений нет. Плутарх в биографии Алкивиада (гл. 1) основывается именно на этом упоминании. Суждение Сократа о богатстве лакедемонян односторонне. Аристотель в "Политике" указывает, что "одна часть граждан владеет собственностью больших размеров, другая – совсем ничтожной" (II 6, 1270а 15-18). Мессения, юго-западная часть Пелопоннеса, на востоке граничившая с Лакедемоном, подпала под владычество Спарты еще в VII в. и стала независимой только в IV в. Славилась своим плодородием. Илотами, называли жителей Спарты – потомков некогда побежденного племени. Они не обладали правами свободных граждан, это были государственные рабы, предоставленные в пользование частным лицам, причем в Спарте существовал обычай так называемых криптий – тайного, происходившего по ночам убийства илотов. Плутарх сомневается, что установлением этого обычая Спарта обязана Ликургу. Он называет криптий "гнусным делом" и заявляет, что "в Лакедемоне свободный до конца свободен, а раб до конца порабощен" (Ликург XXVIII). Схолиаст, ссылаясь на Гомера, производит наименование "илоты", "гелоты" (είλωτες) от города Гела в Пелопоннесе. Мнения филологов неоднозначны. К.О.Мюллер считал, что слово образовано от аориста II греческого глагола αίρέω (беру, захватываю): εϊλον, т.е. илоты, – это те, которые захвачены. Ф.Сольмсен возводил слово к исходной форме *e-Felötes, связывая ее с инфинитивом от глагола άλίσκομαι – άλώναι (быть взятым в плен) с протетической дигаммой (F), так как первоначально илотами звали военнопленных. Я.Фриск приходит к выводу, что ни значение этого слова, ни его этимология неясны (Frisk J. Griechisches etymologisches Wörterbuch. Heidelberg, 1960. V. Είλωτες, p. 462).
42 Имеется в виду басня полулегендарного Эзопа (ок. VII в.) "Лев и лисица" (Corpus fabularum Aesopicarum / Ed. A.Hausrath – H.Hunger. Vol. I. Fase. 1-2. Leipzig, 1959-1970. Fab. 147). Хитрая лиса опасается принять приглашение льва и посетить его пещеру, так как заметила, что многочисленные следы животных ведут только внутрь пещеры, но не обратно, и поняла коварное намерение льва.
43 Как утверждает схолиаст (р. 282 Hermann), заслуживающий веры человек – Ксенофонт (см.: Менексен, прим. 41). Однако если действие "Алкивиада I" происходит в канун Пелопоннесской войны (см.: Менексен, прим. 31), то это допущение неверно, так как путешествие Ксенофонта к Киру Младшему имело место в 401 г. Поскольку недостатка в лицах, посещавших персидский двор, не было, вопрос этот не является принципиальным.
Подобные приводимым здесь наименования личных дополнительных доходов, идущих в руки того или иного члена царской семьи, были характерны не только для Персии тех времен. В феодальной Европе были в ходу выражения, близкие этим. О.Апельт (Platon. Sämtliche Dialoge / Hrsg. von O.Apelt. Bd 3. Leipzig, 1922. S. 222) приводит свидетельство, что королева Испании, будучи одновременно принцессой Пармы и Пьяченцы, предполагала установить там власть своего второго сына дона Филиппа и называла эти города своей "нижней юбкой" (ср. русск.: "дать город на кормление" или деньги "на булавки", подарки "на зубок").
44 Аместрида (Άμηστρις) – дочь Отана, супруга Ксеркса, мать Артаксеркса I (Геродот VII 61, 114). Убор Диномахи стоит 1250-1800 руб. (см.: Апология Сократа, прим. 12). Эрхия – дем в филе Эантида или Эгеида. Здесь имеется в виду квадратный плетр, т.е. мера плоскости, а не длины. 1 кв. плетр = 10 кв. м (1 плетр = около 1,01 га). Значит, Алкивиад владеет землей в 3 тыс. кв. м.
45 Леотихид (Левтихид) – спартанский военачальник, возглавлявший в 479 г. союзный морской флот греков в битве при Микале (Геродот IX 90-92 сл.; 98-100). Архидам II (время правления – 468-426 гг.) – спартанский царь, возглавлявший в 431 и 428 гг. поход на Аттику. Первый период Пелопоннесской войны (431-421) назван по его имени Архидамовой войной. В 434 г. (время действия в "Алкивиаде I") Архидам еще не выступал против Афин. Агис I, сын Архидама и Лампидо, начал править в 426 г.; вместе с Лисандром (см.: Менексен, прим. 36, 37, 39) в 405 г. осаждал Афины; умер в 397 г. В 434 г. царем еще не был.
46 В оригинале γνώθι σεαυτόν. Сократ вспоминает надпись, начертанную на храме Аполлона в Дельфах (храм принято также называть Дельфийским, или Пифийским, – в память о подвиге Аполлона, убившего чудовищного змея Пифона). Это же самое изречение приписывают одному из семи мудрецов – спартанцу Хилону (10, 3, р. 63 Diels). Оно стало одним из принципов бесед Сократа (см., напр.: Протагор 343 ab и прим. 55). Знаменита была и другая надпись на Дельфийском храме: "Ты еси". Ее философско-религиозную интерпретацию дает Плутарх в сочинении "Об "Е" в Дельфах". По его мнению, эта надпись указывает, что божество присутствует и в храме, и в мире.
47 Имеется в виду гений Сократа (см.: Апология Сократа, прим. 34).
48 В оригинале καλοί κάγαθοί – словосочетание, имеющее терминологическое значение и выражающее неразрывное единство прекрасного (καλός) внешнего облика человека и его хорошей (άγαθός) внутренней сущности. Идеал калокагатии с течением времени менялся: постепенно все большее значение приобретала внутренняя красота. "Кто прекрасен, – читаем у Сапфо, – одно лишь нам радует зрение. Кто хорош – сам собой и прекрасным покажется" (fr. 49 Diehl = fr. 50 L.-Р.). И сам Сократ, внешне безобразный, оказывается тем не менее "калокагатийным" человеком. См. об этом: Пир 215а, 217а, а также Протагор 345b – 346с и прим. 47, 50. Подробнее об историческом развитии термина "калокагатия" см.: Лосев А.Ф. Классическая калокагатия и ее типы // Вопросы эстетики. М., 1960. № 3. С. 411-475.
49 Постановщик, или наставник, хора – хородидаскал – занимался обучением членов хора (хоревтов) трагедии, ответственность за постановку которой лежала на хореге, бравшем на себя все денежные расходы.
50 Тяжелое вооружение (копье, большой щит, меч, панцирь, шлем, набедренники) – принадлежность пехотинца-гоплита. В качестве гоплита Сократ участвовал в походе на Делий (см.: Пир 219е – 221а).
51 См. прим. 46. Схолиаст приводит в данном месте стихи: "Познать самого себя на словах не великая важность, а на деле это знает один бог" (р. 283 Hermann).
52 В оригинале αυτό το αυτό. По Платону, здесь следует подразумевать общее понятие "идеи", или "эйдоса", человека. Только познав эту идею как родовое, общее понятие человека, можно познать каждого конкретного индивида. Ср.: Гиппий больший, прим. 3, где исследуется природа идеи, или понятия, прекрасного.
53 О роли души см.: Горгий 465d. О взаимоотношении души и тела подробнее см. там же, прим. 45. В "Кратиле" душа – причина жизни тела (399е), а тело – могила (σήμα), или знак (σήμα), души (400с).
54 Здесь Сократ перефразирует слова, с которыми у Гомера старая нянька Евриклея обращается к сыну Одиссея Телемаху, опасаясь за него: "Ну как ты – любимый, единственный, – как пустишься в дальние земли?" (Од. II 364 сл., пер. В.В. Вересаева).
55 Сократ опять перефразирует Гомера, упоминающего в "Илиаде" об афинских воинах под Троей: "Рать здесь была и мужей, населяющих город Афины, край Эрехфея героя" (II 547, пер. В.В. Вересаева). Об Эрехфее см. прим. 34.
56 В угловых скобках Барнет помещает текст, включенный автором III – IV вв. Евсевием (Praeparatio evangelica XI 27, 5 // Eusebii Caesariensis Opera / Rec. G.Dindorf. Vol. II. Lipsiae, 1867), другими переписчиками он опускался как спорный. Зеркала в античности делались из полированного металла, бронзы, меди или серебра.
57 Ср.: "Государство" (IX 571а – 579е), где дана картина становления тирании на почве извращенной демократии, показана деятельность тирана, качества его души, наклонности. Сократ приходит к выводу, что сам тиран является рабом угодливости и рабства. "Всю свою жизнь он полон страха, он содрогается и мучается, коль скоро он сходен со строем того государства, которым управляет" (579е).
58 Ср. "Пир", где Алкивиад утверждает, что, только слушая Сократа, он испытал негодование на свою рабскую жизнь и чувство стыда. Сократ, по словам Алкивиада, воздействует на слушателей, подобно силену или мифическим певцам, покорявшим все живое пением и музыкой (215a – 216d).
59 Ср. "Апологию Сократа", где в самом конце своей речи Сократ говорит судьям, что никому, кроме бога, неведомо, что лучше – жить или умереть, а также его заключительную реплику в "Лахете". В этих высказываниях ощущаются уже монотеистические мотивы, язычеству чуждые.
60 По распространенному мнению, аист, став взрослым, заботится о своих родителях.
61 В этих словах как бы предсказывается будущая судьба Сократа и Алкивиада.

Socrates, Alcibiades

Socrates: Son of Cleinias, I think it must surprise you that I, the first of all your lovers, am the only one of them who has not given up his suit and thrown you over, and whereas they have all pestered you with their conversation I have not spoken one word to you for so many years. The cause of this has been nothing human, but a certain spiritual opposition, of whose power you shall be informed at some later time. However, it now opposes me no longer,

so I have accordingly come to you; and I am in good hopes that it will not oppose me again in the future. Now I have been observing you all this time, and have formed a pretty good notion of your behavior to your lovers: for although they were many and high-spirited, everyone of them has found your spirit too strong for him and has run away.

Let me explain the reason of your spirit being too much for them. You say you have no need of any man in any matter; for your resources are so great, beginning with the body and ending with the soul, that you lack nothing. You think, in the first place, that you are foremost in beauty and stature—and you are not mistaken in this, as is plain for all to see—and in the second place, that you are of the most gallant family in your city, the greatest city in Greece, and

that there you have, through your father, very many of the best people as your friends and kinsmen, who would assist you in case of need, and other connections also, through your mother, who are not a whit inferior to these, nor fewer. And you reckon upon a stronger power than all those that I have mentioned, in Pericles, son of Xanthippus, whom your father left as guardian of you and your brother when he died, and who is able to do whatever he likes not only in this city but all over Greece and among many great nations of the barbarians.

And I will add besides the wealth of your house: but on this, I observe, you presume least of all. Well, you puff yourself up on all these advantages, and have overcome your lovers, while they in their inferiority have yielded to your might, and all this has not escaped you; so I am very sure that you wonder what on earth I mean by not getting rid of my passion, and what can be my hope in remaining when the rest have fled.
Alcibiades: Perhaps also, Socrates, you are not aware that

you have only just anticipated me. For I, in fact, had the intention of coming and asking you first that very same question—what is your aim and expectation in bothering me by making a particular point of always turning up wherever I may be. For I really do wonder what can be your object, and should be very glad if you would tell me.
Socrates: Then you will listen to me, presumably, with keen attention if, as you say, you long to know what I mean, and I have in you a listener who will stay to hear me out.
Alcibiades: Why, to be sure: only speak.

Socrates: Look to it, then; for it would be no wonder if I should make as much difficulty about stopping as I have made about starting.
Alcibiades: My good sir, speak; for I will listen.
Socrates: Speak I must, I suppose. Now, although it is hard for a lover to parley with a man who does not yield to lovers, I must make bold nevertheless to put my meaning into words. For if I saw you, Alcibiades, content with the things I set forth just now, and minded to pass your life in enjoying them, I should long ago have put away my love,

so at least I persuade myself: but as it is, I shall propound to your face quite another set of your thoughts, whereby you will understand that I have had you continually before my mind. For I believe, if some god should ask you: “Alcibiades, do you prefer to live with your present possessions, or to die immediately if you are not to have the chance of acquiring greater things?” I believe you would choose to die. But let me tell you what I imagine must be the present hope of your life. You think that if you come shortly before the Athenian Assembly—which

you expect to occur in a very few days—you will stand forth and prove to the people that you are more worthy of honor than either Pericles or anyone else who has ever existed, and that having proved this you will have the greatest power in the state; and that if you are the greatest here, you will be the same among all the other Greeks, and not only Greeks, but all the barbarians who inhabit the same continent with us. And if that same god should say to you again, that you are to hold sway here in Europe,

but are not to be allowed to cross over into Asia and to interfere with the affairs of that region, I believe you would be equally loth to live on those sole conditions either—if you are not to fill, one may say, the whole world with your name and your power; and I fancy that, except Cyrus and Xerxes, you think there has never existed a single man who was of any account. So then that this is your hope, I know well enough; I am not merely guessing. And I daresay you will reply, since you know that what I say is true: “Well,

Socrates, and what has that to do with your point?” I am going to tell you, dear son of Cleinias and Deinomache. Without me it is impossible for all those designs of yours to be crowned with achievement; so great is the power I conceive myself to have over your affairs and over you, and it is for this very reason, I believe, that the god has so long prevented me from talking with you, and I was waiting to see when he would allow me. For as

you have hopes of proving yourself in public to be invaluable to the state and, having proved it, of winning forthwith unlimited power, so do I hope to win supreme power over you by proving that I am invaluable to you, and that neither guardian nor kinsman nor anyone else is competent to transmit to you the power that you long for except me, with the god's help, however. In your younger days, to be sure, before you had built such high hopes, the god, as I believe, prevented me from talking with you, in order that I might not waste my words: but now he has set me on;

for now you will listen to me.
Alcibiades: You seem to me far more extraordinary, Socrates, now that you have begun to speak, than before, when you followed me about in silence; though even then you looked strange enough. Well, as to my intending all this or not, you have apparently made your decision, and any denial of mine will not avail me to persuade you. Very good: but supposing I have intended ever so much what you say, how are you the sole means through which I can hope to attain it? Can you tell me?

Socrates: Are you asking whether I can make a long speech, such as you are used to hearing? No, my gift is not of that sort. But I fancy I could prove to you that the case is so, if you will consent to do me just one little service.
Alcibiades: Why, if you mean a service that is not troublesome, I consent.
Socrates: Do you consider it troublesome to answer questions put to you?
Alcibiades: No, I do not.
Socrates: Then answer.
Alcibiades: Ask.
Socrates: Well, you have the intentions

which I say you have, I suppose?
Alcibiades: Be it so, if you like, in order that I may know what you will say next.
Socrates: Now then: you intend, as I say, to come forward as adviser to the Athenians in no great space of time; well, suppose I were to take hold of you as you were about to ascend the platform, and were to ask you: “Alcibiades, on what subject do the Athenians propose to take advice, that you should stand up to advise them? Is it something about which you have better knowledge than they?” What would be your reply?

Alcibiades: I should say, I suppose, it was something about which I knew better than they.
Socrates: Then you are a good adviser on things about which you actually know.
Alcibiades: To be sure.
Socrates: And you know only the things you have learnt from others or discovered yourself?
Alcibiades: What could I know besides?
Socrates: And can it be that you would ever have learnt or discovered anything without being willing either to learn it or to inquire into it yourself?
Alcibiades: No.
Socrates: Well then, would you have been willing to inquire into or learn what you thought you knew?
Alcibiades: No, indeed.

Socrates: So there was a time when you did not think that you knew what you now actually know.
Alcibiades: There must have been.
Socrates: Well, but I know pretty nearly the things that you have learnt: tell me if anything has escaped me. You learnt, if I recollect, writing and harping and wrestling; as for fluting, you refused to learn it. These are the things that you know, unless perhaps there is something you have been learning unobserved by me; and this you were not, I believe, if you so much as stepped out of doors either by night or by day.
Alcibiades: No, I have taken no other lessons than those.

Socrates: Then tell me, will it be when the Athenians are taking advice how they are to do their writing correctly that you are to stand up and advise them?
Alcibiades: Upon my word, not I.
Socrates: Well, about strokes on the lyre?
Alcibiades: Not at all.
Socrates: Nor in fact are they accustomed to deliberate on throws in wrestling either at the Assembly.
Alcibiades: No, to be sure.
Socrates: Then what will be the subject of the advice? For I presume it will not be about building.
Alcibiades: No, indeed.

Socrates: For a builder will give better advice than you in that matter.
Alcibiades: Yes.
Socrates: Nor yet will it be about divination?
Alcibiades: No.
Socrates: For there again a diviner will serve better than you.
Alcibiades: Yes.
Socrates: Whether he be short or tall, handsome or ugly, nay, noble or ignoble.
Alcibiades: Of course.
Socrates: For on each subject the advice comes from one who knows, not one who has riches.
Alcibiades: Of course.
Socrates: And whether their mentor be poor or rich will make no difference to the Athenians when they deliberate

for the health of the citizens; all that they require of their counsellor is that he be a physician.
Alcibiades: Naturally.
Socrates: Then what will they have under consideration if you are to be right in standing up, when you do so, as their counsellor?
Alcibiades: Their own affairs, Socrates.
Socrates: Do you mean with regard to shipbuilding, and the question as to what sort of ships they ought to get built?
Alcibiades: No, I do not, Socrates.
Socrates: Because, I imagine, you do not understand shipbuilding. Is that, and that alone, the reason?
Alcibiades: That is just the reason.

Socrates: Well, on what sort of affairs of their own do you mean that they will be deliberating?
Alcibiades: On war, Socrates, or on peace, or on any other of the state's affairs.
Socrates: Do you mean that they will be deliberating with whom they ought to make peace, and on whom they ought to make war, and in what manner?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And on whom it is better to do so, ought they not?
Alcibiades: Yes.

Socrates: And at such time as it is better?
Alcibiades: Certainly.
Socrates: And for so long as they had better?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Now if the Athenians should deliberate with whom they should wrestle close, and with whom only at arm's length, and in what manner, would you or the wrestling-master be the better adviser?
Alcibiades: The wrestling-master, I presume.
Socrates: And can you tell me what the wrestling-master would have in view when he advised as to the persons with whom they ought or ought not to wrestle close, and when and in what manner? What I mean is something like this: ought they not to wrestle close with those with whom it is better to do so?
Alcibiades: Yes.

Socrates: And so far as is better, too?
Alcibiades: So far.
Socrates: And at such time also as is better?
Alcibiades: Certainly.
Socrates: But again, when one sings, one has sometimes to accompany the song with harping and stepping?
Alcibiades: Yes, one has.
Socrates: And at such time as is better?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And so far as is better?
Alcibiades: I agree.
Socrates: Well now, since you applied the term “better” to the two cases

of harping for accompaniment of a song and close wrestling, what do you call the “better” in the case of harping, to correspond with what in the case of wrestling I call gymnastic? What do you call the other?
Alcibiades: I do not understand.
Socrates: Well, try to copy me: for my answer gave you, I think, what is correct in every instance; and that is correct, I presume, which proceeds by rule of the art, is it not?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And was not the art here gymnastic?
Alcibiades: To be sure.

Socrates: And I said that the better in the case of wrestling was gymnastic.
Alcibiades: You did.
Socrates: And I was quite fair?
Alcibiades: I think so.
Socrates: Come then, in your turn—for it would befit you also, I fancy, to argue fairly —tell me, first, what is the art which includes harping and singing and treading the measure correctly? What is it called as a whole? You cannot yet tell me?
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: Well, try another way: who are the goddesses that foster the art?
Alcibiades: The Muses, you mean, Socrates?

Socrates: I do. Now, just think, and say by what name the art is called after them.
Alcibiades: Music, I suppose you mean.
Socrates: Yes, I do. And what is that which proceeds correctly by its rule? As in the other case I was correct in mentioning to you gymnastic as that which goes by the art, so I ask you, accordingly, what you say in this case. What manner of proceeding is required?
Alcibiades: A musical one, I suppose.
Socrates: You are right. Come then, what is it that you term “better,” in respect of what is better in waging war and being at peace?

Just as in our other instances you said that the “better” implied the more musical and again, in the parallel case, the more gymnastical, try now if you can tell me what is the “better” in this case.
Alcibiades: But I am quite unable.
Socrates: But surely that is disgraceful; for if you should speak to somebody as his adviser on food, and say that one sort was better than another, at this time and in this quantity, and he then asked you—What do you mean by the “better,” Alcibiades?—in a matter like that you could tell him you meant the more wholesome, although you do not set up to be a physician; yet in a case where you set up

to have knowledge and are ready to stand up and advise as though you knew, are you not ashamed to be unable, as appears, to answer a question upon it? Does it not seem disgraceful?
Alcibiades: Very.
Socrates: Then consider and do your best to tell me the connection of “better” in being at peace or at war with those to whom we ought to be so disposed.
Alcibiades: Well, I am considering, but I fail to perceive it.
Socrates: But you must know what treatment it is that we allege against each other when we enter upon a war,

and what name we give it when we do so?
Alcibiades: I do: we say we are victims of deceit or violence or spoliation.
Socrates: Enough: how do we suffer each of these things? Try and tell me what difference there is between one way and another.
Alcibiades: Do you mean by that, Socrates, whether it is in a just way or an unjust way?
Socrates: Precisely.
Alcibiades: Why, there you have all the difference in the world.
Socrates: Well then, on which sort are you going to advise the Athenians to make war—those who are acting unjustly, or those who are doing what is just?

Alcibiades: That is a hard question: for even if someone decides that he must go to war with those who are doing what is just, he would not admit that they were doing so.
Socrates: For that would not be lawful, I suppose?
Alcibiades: No, indeed; nor is it considered honorable either.
Socrates: So you too will appeal to these things in making your speeches?
Alcibiades: Necessarily.
Socrates: Then must not that “better” about which I was asking in reference to making or not making war, on those on whom we ought to or not, and when we ought to or not, be simply and solely the juster?
Alcibiades: Apparently it is.

Socrates: How now, friend Alcibiades? Have you overlooked your own ignorance of this matter, or have I overlooked your learning it and taking lessons of a master who taught you to distinguish the more just and the more unjust? And who is he? Inform me in my turn, in order that you may introduce me to him as another pupil.
Alcibiades: You are joking, Socrates.
Socrates: No, I swear by our common God of Friendship, whose name

I would by no means take in vain. Come, if you can, tell me who the man is.
Alcibiades: But what if I cannot? Do you think I could not know about what is just and unjust in any other way?
Socrates: Yes, you might, supposing you discovered it.
Alcibiades: But do you not think I might discover it?
Socrates: Yes, quite so, if you inquired.
Alcibiades: And do you not think I might inquire?
Socrates: I do, if you thought you did not know.
Alcibiades: And was there not a time when I held that view?
Socrates: Well spoken. Then can you tell me at what time it was

that you thought you did not know what is just and unjust? Pray, was it a year ago that you were inquiring, and thought you did not know? Or did you think you knew? Please answer truly, that our debates may not be futile.
Alcibiades: Well, I thought I knew.
Socrates: And two years, and three years, and four years back, were you not of the same mind?
Alcibiades: I was.
Socrates: But, you see, before that time you were a child, were you not?
Alcibiades: Yes.
Socrates: So I know well enough that then you thought you knew.
Alcibiades: How do you know it so well?

Socrates: Many a time I heard you, when as a child you were dicing or playing some other game at your teacher's or elsewhere, instead of showing hesitation about what was just and unjust, speak in very loud and confident tones about one or other of your playmates, saying he was a rascal and a cheat who played unfairly. Is not this a true account?
Alcibiades: But what was I to do, Socrates, when somebody cheated me?
Socrates: Yet if you were ignorant then whether you were being unfairly treated or not, how can you ask—“What are you to do?”

Alcibiades: Well, but on my word, I was not ignorant: no, I clearly understood that I was being wronged.
Socrates: So you thought you knew, even as a child, it seems, what was just and unjust.
Alcibiades: I did; and I knew too.
Socrates: At what sort of time did you discover it? For surely it was not while you thought you knew.
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: Then when did you think you were ignorant? Consider; I believe you will fail to find such a time.
Alcibiades: Upon my word, Socrates, I really cannot say.

Socrates: So you do not know it by discovery.
Alcibiades: Not at all, apparently.
Socrates: But you said just now that you did not know it by learning either; and if you neither discovered nor learnt it, how do you come to know it, and whence?
Alcibiades: Well, perhaps that answer I gave you was not correct, that I knew it by my own discovery.
Socrates: Then how was it done?
Alcibiades: I learnt it, I suppose, in the same way as everyone else.
Socrates: Back we come to the same argument. From whom? Please tell me.

Alcibiades: From the many.
Socrates: They are no very serious teachers with whom you take refuge, if you ascribe it to the many!
Alcibiades: Why, are they not competent to teach?
Socrates: Not how to play, or not to play, draughts; and yet that, I imagine, is a slight matter compared with justice. What? Do you not think so?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Then if they are unable to teach the slighter, can they teach the more serious matter?
Alcibiades: I think so: at any rate, there are many other things that they are able to teach, more serious than draughts.
Socrates: What sort of things?

Alcibiades: For instance, it was from them that I learnt to speak Greek, and I could not say who was my teacher, but can only ascribe it to the same people who, you say, are not serious teachers.
Socrates: Ah, gallant sir, the many may be good teachers of that, and they can justly be praised for their teaching of such subjects.
Alcibiades: And why?
Socrates: Because in those subjects they have the equipment proper to good teachers.
Alcibiades: What do you mean by that?
Socrates: You know that those who are going to teach anything should first know it themselves, do you not?

Alcibiades: Of course.
Socrates: And that those who know should agree with each other and not differ?
Alcibiades: Yes.
Socrates: But if they differ upon anything, will you say that they know it?
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: Then how can they be teachers of it?
Alcibiades: By no means.
Socrates: Well now, do you find that the many differ about the nature of stone or wood? If you ask one of them,

do they not agree on the same answer, and make for the same things when they want to get a piece of stone or wood? It is just the same, too, with everything of the sort: for I am pretty nearly right in understanding you to mean just this by knowing how to speak Greek, am I not?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And on these matters, as we stated, they not only agree with each other and with themselves in private, but states also use in public the same terms about them to each other, without any dispute?
Alcibiades: They do.

Socrates: Then naturally they will be good teachers of these matters.
Alcibiades: Yes.
Socrates: And if we should wish to provide anyone with knowledge of them, we should be right in sending him to be taught by “the many” that you speak of?
Alcibiades: Certainly.
Socrates: But what if we wished to know not only what men were like or what horses were like, but which of them were good runners or not? Would the many still suffice to teach us this?
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: And you have ample proof that they do not know this,

and are not proficient teachers of it, in their not agreeing about it at all with themselves?
Alcibiades: I have.
Socrates: And what if we wished to know not only what men were like, but what healthy or diseased men were like? Would the many suffice to teach us?
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: And you would have proof of their being bad teachers of that, if you saw them differing about it?
Alcibiades: I should.
Socrates: Well then, do you now find that the many agree with themselves or each other

about just and unjust men or things?
Alcibiades: Far from it, on my word, Socrates.
Socrates: In fact, they differ most especially on these points?
Alcibiades: Very much so.
Socrates: And I suppose you never yet saw or heard of people differing so sharply on questions of health or the opposite as to fight and kill one another in battle because of them.
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: But on questions of justice or injustice I am sure you have;

and if you have not seen them, at any rate you have heard of them from many people, especially Homer. For you have heard the Odyssey and the Iliad?
Alcibiades: I certainly have, I suppose, Socrates.
Socrates: And these poems are about a difference of just and unjust
Alcibiades: Yes.
Socrates: And from this difference arose the fights and deaths of the Achaeans, and of the Trojans as well, and of the suitors of Penelope in their strife with Odysseus.

Alcibiades: That is true.
Socrates: And I imagine that when the Athenians and Spartans and Boeotians lost their men at Tanagra, and later at Coronea, among whom your own father perished, the difference that caused their deaths and fights was solely on a question of just and unjust, was it not?
Alcibiades: That is true.
Socrates: Then are we to say that these people understand those questions, on which

they differ so sharply that they are led by their mutual disputes to take these extreme measures against each other?
Alcibiades: Apparently not.
Socrates: And you refer me to teachers of that sort, whom you admit yourself to be without knowledge?
Alcibiades: It seems I do.
Socrates: Then how is it likely that you should know what is just and unjust, when you are so bewildered about these matters and are shown to have neither learnt them from anyone nor discovered them for yourself?.
Alcibiades: By what you say, it is not likely.

Socrates: There again, Alcibiades, do you see how unfairly you speak?
Alcibiades: In what ?
Socrates: In stating that I say so.
Alcibiades: Why, do you not say that l do not know about the just and unjust?
Socrates: Not at all.
Alcibiades: Well, do I say it?
Socrates: Yes.
Alcibiades: How, pray ?
Socrates: I will show you, in the following way. If I ask you which is the greater number, one or two, you will answer “two”?
Alcibiades: Yes, I shall.
Socrates: How much greater?
Alcibiades: By one.
Socrates: Then which of us says that two are one more than one?
Alcibiades: I.
Socrates: And I was asking, and you were answering?
Alcibiades: Yes.

Socrates: Then is it I, the questioner, or you the answerer, that are found to be speaking about these things?
Alcibiades: I.
Socrates: And what if I ask what are the letters in “Socrates,” and you tell me? Which will be the speaker?
Alcibiades: I.
Socrates: Come then, tell me, as a principle, when we have question and answer, which is the speaker—the questioner, or the answerer?
Alcibiades: The answerer, I should say, Socrates.

Socrates: And throughout the argument so far, I was the questioner?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And you the answerer?
Alcibiades: Quite so.
Socrates: Well then, which of us has spoken what has been said?
Alcibiades: Apparently, Socrates, from what we have admitted, it was I.
Socrates: And it was said that Alcibiades, the fair son of Cleinias, did not know about just and unjust, but thought he did, and intended to go to the Assembly as adviser to the Athenians on what he knows nothing about; is not that so?

Alcibiades: Apparently.
Socrates: Then, to quote Euripides, the result is, Alcibiades, that you may be said to have “heard it from yourself, not me,” and it is not I who say it, but you, and you tax me with it in vain. And indeed what you say is quite true. For it is a mad scheme this, that you meditate, my excellent friend—of teaching things that you do not know, since you have taken no care to learn them.

Alcibiades: I think, Socrates, that the Athenians and the rest of the Greeks rarely deliberate as to which is the more just or unjust course: for they regard questions of this sort as obvious; and so they pass them over and consider which course will prove more expedient in the result. For the just and the expedient, I take it, are not the same, but many people have profited by great wrongs that they have committed, whilst others, I imagine, have had no advantage from doing what was right.
Socrates: What then? Granting that the just and the expedient

are in fact as different as they can be, you surely do not still suppose you know what is expedient for mankind, and why it is so?
Alcibiades: Well, what is the obstacle, Socrates,—unless you are going to ask me again from whom I learnt it, or how I discovered it for myself?
Socrates: What a way of going on! If your answer is incorrect, and a previous argument can be used to prove it so, you claim to be told something new, and a different line of proof, as though the previous one were like a poor worn-out coat which you refuse to wear any longer; you must be provided instead with something clean and unsoiled in the way of evidence.

But I shall ignore your sallies in debate, and shall none the less ask you once more, where you learnt your knowledge of what is expedient, and who is your teacher, asking in one question all the things I asked before; and now you will clearly find yourself in the same plight, and will be unable to prove that you know the expedient either through discovery or through learning. But as you are dainty, and would dislike a repeated taste of the same argument, I pass over this question of whether you know or do not know

what is expedient for the Athenians: but why have you not made it clear whether the just and the expedient are the same or different? If you like, question me as I did you, or if you prefer, argue out the matter in your own way.
Alcibiades: But I am not sure I should be able, Socrates, to set it forth to you.
Socrates: Well, my good sir, imagine I am the people in Assembly; even there, you know, you will have to persuade each man singly, will you not?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And the same man may well persuade one person singly,

and many together, about things that he knows, just as the schoolmaster, I suppose, persuades either one or many about letters?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And again, will not the same man persuade either one or many about number?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And this will be the man who knows—the arithmetician?
Alcibiades: Quite so.
Socrates: And you too can persuade a single man about things of which you can persuade many?
Alcibiades: Presumably.
Socrates: And these are clearly things that you know.
Alcibiades: Yes.
Socrates: And the only difference between the orator

speaking before the people and one who speaks in a conversation like ours is that the former persuades men in a number together of the same things, and the latter persuades them one at a time?
Alcibiades: It looks like it.
Socrates: Come now, since we see that the same man may persuade either many or one, try your unpracticed hand on me, and endeavor to show that the just is sometimes not expedient.
Alcibiades: You are insolent, Socrates!
Socrates: This time, at any rate, I am going to have the insolence to persuade you of the opposite of that which you decline to prove to me.
Alcibiades: Speak, then.
Socrates: Just answer my questions.

Alcibiades: No, you yourself must be the speaker.
Socrates: What? Do you not wish above all things to be persuaded?
Alcibiades: By all means, to be sure.
Socrates: And you would best be persuaded if you should say “the case is so”?
Alcibiades: I agree.
Socrates: Then answer; and if you do not hear your own self say that the just is expedient, put no trust in the words of anyone again.
Alcibiades: I will not: but I may as well answer; for I do not think I shall come to any harm.

Socrates: You are quite a prophet! Now tell me, do you consider some just things to be expedient, and others not?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And again, some noble, and some not?
Alcibiades: What do you mean by that question?
Socrates: I would ask whether anyone ever seemed to you to be doing what was base and yet just.
Alcibiades: Never.
Socrates: Well, are all just things noble?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And what of noble things, in their turn? Are they all good, or some only, while others are not?
Alcibiades: In my opinion, Socrates, some noble things are evil.
Socrates: And some base things are good?
Alcibiades: Yes.

Socrates: Do you mean as in one of the many cases where men have gone to rescue a comrade or kinsman in battle, and have been either wounded or killed, while those who did not go to the rescue, as duty bade, have got off safe and sound?
Alcibiades: Precisely.
Socrates: And such a rescue you call noble, in respect of the endeavor to save those whom it was one's duty to save; and this is courage, is it not?
Alcibiades: Yes.
Socrates: But you call it evil, in respect of the deaths and wounds?
Alcibiades: Yes.

Socrates: And is not the courage one thing, and the death another?
Alcibiades: Certainly.
Socrates: Then it is not in the same respect that rescuing one's friends is noble and evil?
Alcibiades: Apparently not.
Socrates: Then see if, inasmuch as it is noble, it is also good; for in the present case you were admitting that the rescue was noble in respect of its courage: now consider this very thing, courage, and say whether it is good or bad. Consider it in this way: which would you choose to have, good things or evil?
Alcibiades: Good.

Socrates: And most of all, the greatest goods, and of such things you would least allow yourself to be deprived?
Alcibiades: To be sure.
Socrates: Then what do you say of courage? At what price would you allow yourself to be deprived of it?
Alcibiades: I would give up life itself if I had to be a coward.
Socrates: Then you regard cowardice as the uttermost evil.
Alcibiades: I do.
Socrates: On a par with death, it seems.
Alcibiades: Yes.
Socrates: And life and courage are the extreme opposites of death and cowardice?
Alcibiades: Yes.

Socrates: And you would most desire to have the former, and least the latter?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Is that because you think the former best, and the latter worst?
Alcibiades: To be sure.
Socrates: So you reckon courage among the best things, and death among the worst.
Alcibiades: I do.
Socrates: Then the rescue of one's friends in battle, inasmuch as it is noble in respect of the working of good by courage, you have termed noble?
Alcibiades: Apparently.
Socrates: But evil, in respect of the working of evil by death?
Alcibiades: Yes.
Socrates: So we may fairly describe each of these workings as follows: as you call either of them evil because of the evil it produces,

so you must call it good because of the good it produces.
Alcibiades: I believe that is so.
Socrates: And again, are they noble inasmuch as they are good, and base inasmuch as they are evil?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Then in saying that the rescue of one's friends in battle is noble and yet evil, you mean just the same as if you called the rescue good, but evil.
Alcibiades: I believe what you say is true, Socrates.
Socrates: So nothing noble, in so far as it is noble, is evil, and nothing base, in so far as it is base, is good.

Alcibiades: Apparently.
Socrates: Now then, consider it again in this way: whoever does nobly, does well too, does he not?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And are not those who do well happy?
Alcibiades: Of course.
Socrates: And they are happy because of the acquisition of good things?
Alcibiades: Certainly.
Socrates: And they acquire these by doing well and nobly?
Alcibiades: Yes.
Socrates: So doing well is good?
Alcibiades: Of course.
Socrates: And welfare is noble?
Alcibiades: Yes.

Socrates: Hence we have seen again that noble and good are the same thing.
Alcibiades: Apparently.
Socrates: Then whatever we find to be noble we shall find also to be good, by this argument at least.
Alcibiades: We must.
Socrates: Well then, are good things expedient or not?
Alcibiades: Expedient.
Socrates: And do you remember what our admissions were about just things?
Alcibiades: I think we said that those who do just things must do noble things.
Socrates: And that those who do noble things must do good things?
Alcibiades: Yes.

Socrates: And that good things are expedient?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Hence just things, Alcibiades, are expedient.
Alcibiades: So it seems.
Socrates: Well now, are not you the speaker of all this, and I the questioner?
Alcibiades: I seem to be, apparently.
Socrates: So if anyone stands up to advise either the Athenians or the Peparethians, imagining that he understands what is just and unjust, and says that just things are sometimes evil, could you do other than laugh him to scorn, since you actually say yourself that

just and expedient are the same?
Alcibiades: But by Heaven, Socrates, I do not even know what I am saying, I feel altogether in such a strange state! For from moment to moment I change my view under your questioning.
Socrates: And are you unaware, my friend, what this feeling is?
Alcibiades: I am, quite.
Socrates: Well, do you suppose that if someone should ask you whether you have two eyes or three, two hands or four, or anything else of that sort, you would answer differently from moment to moment, or always the same thing?

Alcibiades: I begin to have misgivings about myself, but still I think I should make the same answer.
Socrates: And the reason would be, because you know?
Alcibiades: I think so.
Socrates: Then if you involuntarily give contradictory answers, clearly it must be about things of which you are ignorant.
Alcibiades: Very likely.
Socrates: And you say you are bewildered in answering about just and unjust, noble and base, evil and good, expedient and inexpedient? Now, is it not obvious that your bewilderment is caused by your ignorance of these things?

Alcibiades: I agree.
Socrates: Then is it the case that when a man does not know a thing he must needs be bewildered in spirit regarding that thing?
Alcibiades: Yes, of course.
Socrates: Well now, do you know in what way you can ascend to heaven?
Alcibiades: On my word, not I.
Socrates: Is that too a kind of question about which your judgement is bewildered?
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: Do you know the reason, or shall I state it?
Alcibiades: State it.
Socrates: It is, my friend, that while not knowing the matter you do not suppose that you know it.

Alcibiades: Here again, how do you mean?
Socrates: Do your share, in seeing for yourself. Are you bewildered about the kind of thing that you do not know and are aware of not knowing? For instance, you know, I suppose, that you do not know about the preparation of a tasty dish?
Alcibiades: Quite so.
Socrates: Then do you think for yourself how you are to prepare it, and get bewildered, or do you entrust it to the person who knows?
Alcibiades: I do the latter.
Socrates: And what if you should be on a ship at sea? Would you think

whether the tiller should be moved inwards or outwards, and in your ignorance bewilder yourself, or would you entrust it to the helmsman, and be quiet?
Alcibiades: I would leave it to him.
Socrates: So you are not bewildered about what you do not know, so long as you know that you do not know?
Alcibiades: It seems I am not,
Socrates: Then do you note that mistakes in action also are due to this ignorance of thinking one knows when one does not?
Alcibiades: Here again, how do you mean?
Socrates: We set about acting, I suppose, when we think we know what we are doing?

Alcibiades: Yes.
Socrates: But when people think they do not know, I suppose they hand it over to others?
Alcibiades: To be sure.
Socrates: And so that kind of ignorant person makes no mistakes in life, because they entrust such matters to others?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Who then are those who make mistakes? For, I take it, they cannot be those who know.
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: But since it is neither those who know, nor those of the ignorant

who know that they do not know, the only people left, I think, are those who do not know, but think that they do?
Alcibiades: Yes, only those.
Socrates: Then this ignorance is a cause of evils, and is the discreditable sort of stupidity?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And when it is about the greatest matters, it is most injurious and base?
Alcibiades: By far.
Socrates: Well then, can you mention any greater things than the just, the noble, the good, and the expedient?
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: And it is about these, you say, that you are bewildered?
Alcibiades: Yes.
Socrates: But if you are bewildered, is it not clear from what has gone before

that you are not only ignorant of the greatest things, but while not knowing them you think that you do?
Alcibiades: I am afraid so.
Socrates: Alack then, Alcibiades, for the plight you are in! I shrink indeed from giving it a name, but still, as we are alone, let me speak out. You are wedded to stupidity, my fine friend, of the vilest kind; you are impeached of this by your own words, out of your own mouth; and this, it seems, is why you dash into politics before you have been educated. And you are not alone in this plight, but you share it with most of those who manage our city's affairs,

except just a few, and perhaps your guardian, Pericles.
Alcibiades: Yes, you know, Socrates, they say he did not get his wisdom independently, but consorted with many wise men, such as Pythocleides and Anaxagoras ; and now, old as he is, he still confers with Damon for that very purpose.
Socrates: Well, but did you ever find a man who was wise in anything and yet unable to make another man wise in the same things as himself? For instance, the man who taught you letters was wise himself, and also made you wise, and anyone else he wished to, did he not?
Alcibiades: Yes.

Socrates: And you too, who learnt from him, will be able to make another man wise?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And the same holds of the harper and the trainer?
Alcibiades: Certainly.
Socrates: For, I presume, it is a fine proof of one's knowing anything that one knows, when one is able to point to another man whom one has made to know it.
Alcibiades: I agree.
Socrates: Well then, can you tell me whom Pericles made wise? One of his sons, to begin with?

Alcibiades: But what if the two sons of Pericles were simpletons, Socrates?
Socrates: Well, Cleinias, your brother.
Alcibiades: But why should you mention Cleinias, a madman?
Socrates: Well, if Cleinias is mad and the two sons of Pericles were simpletons, what reason are we to assign, in your case, for his allowing you to be in your present condition?
Alcibiades: I believe I am myself to blame for not attending to him.

Socrates: But tell me of any other Athenian or foreigner, slave or freeman, who is accounted to have become wiser through converse with Pericles; as I can tell you that Pythodorus son of Isolochus, and Callias, son of Calliades, became through that of Zeno ; each of them has paid Zeno a hundred minae, and has become both wise and distinguished.
Alcibiades: Well, upon my word, I cannot.
Socrates: Very good: then what is your intention regarding yourself? Will you remain as you are, or take some trouble?

Alcibiades: We must put our heads together, Socrates. And indeed, as soon as you speak, I take the point and agree. For the men who manage the city's affairs, apart from a few, do strike me as uneducated.
Socrates: Then what does that mean?
Alcibiades: That if they were educated, I suppose anyone who undertook to contend against them would have to get some knowledge and practice first, as he would for a match with athletes: but now, seeing that these men have gone in for politics as amateurs, what need is there for me to practise and have the trouble of learning?

For I am sure that my natural powers alone will give me an easy victory over them.
Socrates: Ho, ho, my good sir, what a thing to say! How unworthy of your looks and your other advantages!
Alcibiades: What is your meaning now, Socrates? What is the connection?
Socrates: I am grieved for you, and for my love.
Alcibiades: Why, pray?
Socrates: That you should expect your contest to be with the men we have here.
Alcibiades: Well, but with whom is it to be?
Socrates: Is that a worthy question to be asked by a man who considers himself high-spirited?

Alcibiades: How do you mean? Is not my contest with these men?
Socrates: Well, suppose you were intending to steer a warship into action, would you be content to be the best hand among the crew at steering or, while regarding this skill as a necessary qualification, would you keep your eye on your actual opponents in the fight, and not, as now, on your fellow-fighters? These, I conceive, you ought so far to surpass that they would not feel fit to be your opponents, but only

to be your despised fellow-fighters against the enemy, if you mean really to make your mark with some noble action that will be worthy both of yourself and of the city.
Alcibiades: Why, I do mean to.
Socrates: So you think it quite fitting for you to be satisfied if you are better than the soldiers, but neglect to keep your eye on the enemy's leaders with a view to showing yourself better than they are, or to plan and practise against them!

Alcibiades: Of whom are you speaking now, Socrates?
Socrates: Do you not know that our city makes war occasionally on the Spartans and on the Great King?
Alcibiades: That is true.
Socrates: And if you are minded to be the head of our state, you would be right in thinking that your contest is with the kings of Sparta and of Persia?
Alcibiades: That sounds like the truth.
Socrates: No, my good friend; you ought rather to keep your eye on Meidias

the quail-filliper and others of his sort—who undertake to manage the city's affairs, while they still have the slavish hair (as the women would say) showing in their minds through their lack of culture, and have not yet got rid of it; who, moreover, have come with their outlandish speech to flatter the state, not to rule it—to these, I tell you, should your eyes be turned; and then you can disregard yourself, and need neither learn what is to be learnt for the great contest in which you are to be engaged, nor practise

what requires practice, and so ensure that you are perfectly prepared before entering upon a political career.
Alcibiades: Why, Socrates, I believe you are right; though I think neither the Spartan generals nor the Persian king are at all different from other people.
Socrates: But, my excellent friend, consider what this notion of yours means.
Alcibiades: In regard to what?
Socrates: First of all, do you think you would take more pains over yourself

if you feared them and thought them terrible, or if you did not?
Alcibiades: Clearly, if I thought them terrible.
Socrates: And do you think you will come to any harm by taking pains over yourself?
Alcibiades: By no means; rather that I shall get much benefit.
Socrates: And on this single count that notion of yours is so much to the bad.
Alcibiades: True.
Socrates: Then, in the second place, observe the probability that it is false.
Alcibiades: How so?
Socrates: Is it probable that noble races should produce

better natures, or not?
Alcibiades: Clearly, noble races would.
Socrates: And will not the well-born, provided they are well brought up, probably be perfected in virtue?
Alcibiades: That must be so.
Socrates: Then let us consider, by comparing our lot with theirs, whether the Spartan and Persian kings appear to be of inferior birth. Do we not know that the former are descendants of Hercules and the latter of Achaemenes, and that the line of Hercules and the line of Achaemenes go back to Perseus, son of Zeus?

Alcibiades: Yes, and mine, Socrates, to Eurysaces, and that of Eurysaces to Zeus!
Socrates: Yes, and mine, noble Alcibiades, to Daedalus, and Daedalus to Hephaestus, son of Zeus! But take the lines of those people, going back from them: you have a succession of kings reaching to Zeus—on the one hand, kings of Argos and Sparta; on the other, of Persia, which they have always ruled, and frequently Asia also, as at present; whereas we are private persons ourselves, and so were our fathers. And then,

suppose that you had to make what show you could of your ancestors, and of Salamis as the native land of Eurysaces, or of Aegina as the home of the yet earlier Aeacus, to impress Artaxerxes, son of Xerxes, how you must expect to be laughed at! Why, I am afraid we are quite outdone by those persons in pride of birth and upbringing altogether. Or have you not observed how great are the advantages of the Spartan kings, and how their wives are kept under statutory ward of the ephors, in order that every possible precaution may be taken against the king being born

of any but the Heracleidae? And the Persian king so far surpasses us that no one has a suspicion that he could have been born of anybody but the king before him; and hence the king's wife has nothing to guard her except fear. When the eldest son, the heir to the throne, is born, first of all the king's subjects who are in his palace have a feast, and then for ever after on that date the whole of Asia celebrates the king's birthday with sacrifice and feasting: but when we are born, as the comic poet says,

“even the neighbors barely notice it,” Alcibiades. After that comes the nurture of the child, not at the hands of a woman-nurse of little worth, but of the most highly approved eunuchs in the king's service, who are charged with the whole tendance of the new-born child, and especially with the business of making him as handsome as possible by moulding his limbs into a correct shape; and while doing this they are in high honor.

When the boys are seven years old they are given horses and have riding lessons, and they begin to follow the chase. And when the boy reaches fourteen years he is taken over by the royal tutors, as they call them there: these are four men chosen as the most highly esteemed among the Persians of mature age, namely, the wisest one, the justest one, the most temperate one,

and the bravest one. The first of these teaches him the magian lore of Zoroaster, son of Horomazes; and that is the worship of the gods: he teaches him also what pertains to a king. The justest teaches him to be truthful all his life long; the most temperate, not to be mastered by even a single pleasure, in order that he may be accustomed to be a free man and a veritable king, who is the master first of all that is in him, not the slave; while the bravest trains him to be fearless and undaunted, telling him that to be daunted is to be enslaved. But you,

Alcibiades, had a tutor set over you by Pericles from amongst his servants,who was old as to be the most useless of them, Zopyrus the Thracian. I might describe to you at length the nurture and education of your competitors, were it not too much of a task; and besides, what I have said suffices to show the rest that follows thereon. But about your birth, Alcibiades, or nurture or education, or about those of any other Athenian, one may say that nobody cares, unless it be some lover whom you chance to have. And again, if you chose to glance at the wealth, the luxury,

the robes with sweeping trains, the anointings with myrrh, the attendant troops of menials, and all the other refinements of the Persians, you would be ashamed at your own case, on perceiving its inferiority to theirs. Should you choose, again, to look at the temperance and orderliness, the facility and placidity, the magnanimity and discipline, the courage and endurance, and the toil-loving, success-loving, honor-loving spirit of the Spartans, you would count yourself but a child

in all these things. If again you regard wealth, and think yourself something in that way, I must not keep silence on this point either, if you are to realize where you stand. For in this respect you have only to look at the wealth of the Spartans, and you will perceive that our riches here are far inferior to theirs. Think of all the land that they have both in their own and in the Messenian country: not one of our estates could compete with theirs in extent and excellence, nor again in ownership of slaves, and especially of those of the helot class, nor yet of horses,

nor of all the flocks and herds that graze in Messene. However, I pass over all these things: but there is more gold and silver privately held in Lacedaemon than in the whole of Greece; for during many generations treasure has been passing in to them from every part of Greece, and often from the barbarians also, but not passing out to anyone; and just as in the fable of Aesop,

where the fox remarked to the lion on the direction of the footmarks, the traces of the money going into Lacedaemon are clear enough, but nowhere are any to be seen of it coming out; so that one can be pretty sure that those people are the richest of the Greeks in gold and silver, and that among themselves the richest is the king; for the largest and most numerous receipts of the kind are those of the kings,

and besides there is the levy of the royal tribute in no slight amount, which the Spartans pay to their kings. Now, the Spartan fortunes, though great compared with the wealth of other Greeks, are nought beside that of the Persians and their king. For I myself was once told by a trustworthy person, who had been up to their court, that he traversed a very large tract of excellent land, nearly a day's journey, which the inhabitants called the girdle of the king's wife, and another which was similarly called her veil;

and many other fine and fertile regions reserved for the adornment of the consort; and each of these regions was named after some part of her apparel. So I imagine, if someone should say to the king's mother Amestris, who was wife of Xerxes, “The son of Deinomache intends to challenge your son; the mother's dresses are worth perhaps fifty minae at the outside, while the son has under three hundred acres at Erchiae, ” she would wonder to what on earth this

Alcibiades could be trusting, that he proposed to contend against Artaxerxes; and I expect she would remark—“The only possible things that the man can be trusting to for his enterprise are industry and wisdom; for these are the only things of any account among the Greeks.” Whereas if she were informed that this Alcibiades who is actually making such an attempt is, in the first place, as yet barely twenty years old, and secondly, altogether uneducated; and further, that when his lover tells him that he must first learn, and take pains over himself, and practise,

before he enters on a contest with the king, he refuses, and says he will do very well as he is; I expect she would ask in surprise, “On what, then, can the youngster rely?” And if we told her, “On beauty, stature, birth, wealth, and mental gifts,” she would conclude we were mad, Alcibiades, when she compared the advantages of her own people in all these respects. And I imagine that even Lampido, daughter of Leotychides

and wife of Archidamus and mother of Agis, who have all been kings, would wonder in the same way, when she compared her people's resources, at your intention of having a contest with her son despite your bad upbringing. And yet, does it not strike you as disgraceful that our enemies' wives should have a better idea of the qualities that we need for an attempt against them than we have ourselves? Ah, my remarkable friend, listen to me and the Delphic motto,

“Know thyself”; for these people are our competitors, not those whom you think; and there is nothing that will give us ascendancy over them save only pains and skill. If you are found wanting in these, you will be found wanting also in achievement of renown among Greeks and barbarians both; and of this I observe you to be more enamored than anyone else ever was of anything.
Alcibiades: Well then, what are the pains that I must take, Socrates? Can you enlighten me? For I must say your words are remarkably like the truth.
Socrates: Yes, I can: but we must put our heads together, you know, as to the way in which

we can improve ourselves to the utmost. For observe that when I speak of the need of being educated I am not referring only to you, apart from myself; since my case is identical with yours except in one point.
Alcibiades: What is that ?
Socrates: My guardian is better and wiser than your one, Pericles.
Alcibiades: Who is he, Socrates?
Socrates: God, Alcibiades, who until this day would not let me converse with you; and trusting in him I say that through no other man but me will you attain to eminence.

Alcibiades: You are jesting, Socrates.
Socrates: Perhaps; I am right, however, in saying that we need to take pains—all men rather badly, but we two very badly indeed.
Alcibiades: As to me, you are not wrong.
Socrates: Nor, I fear, as to myself either.
Alcibiades: Then what can we do?
Socrates: There must be no crying off or skulking, my good friend.
Alcibiades: No, for that would indeed be unseemly, Socrates.
Socrates: It would; so let us consider in common. Now tell me:

we say, do we not, that we wish to be as good as possible?
Alcibiades: Yes.
Socrates: In what excellence?
Alcibiades: Clearly that which is the aim of good men.
Socrates: Good in what?
Alcibiades: Clearly, good in the management of affairs.
Socrates: What sort of affairs? Horsemanship?
Alcibiades: No, no.
Socrates: Because we should apply to horsemen?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Well, seamanship, do you mean?
Alcibiades: No.
Socrates: Because we should apply to seamen?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Well, what sort of thing? The business of what men?
Alcibiades: Of Athenian gentlemen.

Socrates: Do you mean by “gentlemen” the intelligent or the unintelligent?
Alcibiades: The intelligent.
Socrates: And everyone is good in that wherein he is intelligent?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And bad wherein he is unintelligent?
Alcibiades: Of course.
Socrates: Then is the shoemaker intelligent in the making of foot-gear?
Alcibiades: Certainly.
Socrates: So he is good in that article?
Alcibiades: Good.
Socrates: Well now, is not the shoemaker unintelligent in the making of clothes?
Alcibiades: Yes.

Socrates: So he is bad in that?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Then, on this showing, the same man is both bad and good.
Alcibiades: Apparently.
Socrates: Well, can you say that good men are also bad?
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: But whoever do you mean by the good?
Alcibiades: I mean those who are able to rule in the city.
Socrates: Not, I presume, over horses?
Alcibiades: No, no.
Socrates: But over men?
Alcibiades: Yes.
Socrates: When they are sick?
Alcibiades: No.
Socrates: Or at sea?
Alcibiades: I say, no.
Socrates: Or harvesting?
Alcibiades: No.

Socrates: Doing nothing, or doing something?
Alcibiades: Doing something, I say.
Socrates: Doing what? Try and let me know.
Alcibiades: Well, men who do business with each other and make use of one another, as is our way of life in our cities.
Socrates: Then you speak of ruling over men who make use of men?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Over boatswains who make use of rowers?
Alcibiades: No, no.
Socrates: Because that is the pilot's distinction?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Well, do you mean ruling over men who are flute-players,

and who lead the singing and make use of dancers?
Alcibiades: No, no.
Socrates: Because, again, that is the chorus-teacher's function?
Alcibiades: To be sure.
Socrates: But whatever do you mean by being able to rule over men who make use of men?
Alcibiades: I mean ruling over men in the city who share in it as fellow-citizens, and do business with each other.
Socrates: Well, what art is this? Suppose I should ask you over again, as I did just now, what art makes men know how to rule over fellow-sailors?
Alcibiades: The pilot's.

Socrates: And what knowledge—to repeat what was said a moment ago—makes them rule over their fellow-singers?
Alcibiades: That which you just mentioned, the chorus-teacher's.
Socrates: Well now, what do you call the knowledge of one's fellow-citizens?
Alcibiades: Good counsel, I should say, Socrates.
Socrates: Well, and is the pilot's knowledge evil counsel?
Alcibiades: No, no.
Socrates: Rather good counsel?

Alcibiades: So I should think, for the preservation of his passengers.
Socrates: Quite right. And now, for what is the good counsel of which you speak?
Alcibiades: For the better management and preservation of the city.
Socrates: And what is it that becomes present or absent when we get this better management and preservation? If, for example, you should ask me, “What is it that becomes present or absent when the body is better managed and preserved?”—I should reply, “Health becomes present, and disease absent.” Do not you think so too?

Alcibiades: Yes.
Socrates: And if, again, you asked me, “What becomes present in a better condition of the eyes?”—I should answer in just the same way, “Sight becomes present, and blindness absent.” So, in the case of the ears, deafness is caused to be absent, and hearing to be present, when they are improved and getting better treatment.
Alcibiades: Correct.
Socrates: Well then, what is it that becomes present or absent when a state is improved and has better treatment and management?

Alcibiades: To my mind, Socrates, friendship with one another will be there, while hatred and faction will be absent.
Socrates: Now, by friendship do you mean agreement or disagreement?
Alcibiades: Agreement.
Socrates: And what art is it that causes states to agree about numbers?
Alcibiades: Arithmetic.
Socrates: And what of individuals? Is it not the same art?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And it makes each single person agree with himself?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And what art makes each of us agree with himself

as to which is the longer, a span or a cubit? Is it not mensuration?
Alcibiades: Of course.
Socrates: And it makes both individuals and states agree with each other?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And what about the balance? Is it not the same here too?
Alcibiades: It is.
Socrates: Then what is that agreement of which you speak, and about what? And what art secures it? And is it the same in an individual as in a state, when one agrees with oneself and with another?
Alcibiades: Most likely.
Socrates: Well, what is it? Do not flag in your answers,

but do your best to tell me.
Alcibiades: I suppose I mean the friendship and agreement that you find when a father and mother love their son, and between brother and brother, and husband and wife.
Socrates: Then do you suppose, Alcibiades, that a husband can possibly agree with his wife about woolwork, when he does not understand it, and she does?
Alcibiades: Oh, no.
Socrates: Nor has he any need, since that is a woman's pursuit.
Alcibiades: Yes.

Socrates: Or again, could a woman agree with a man about soldiering, when she has not learnt it?
Alcibiades: Oh, no.
Socrates: Because, I expect you will say again, that is a man's affair.
Alcibiades: I would.
Socrates: Then, by your account, there are some pursuits belonging to women, and some to men?
Alcibiades: Of course.
Socrates: So in these, at any rate, there is no agreement between men and women.
Alcibiades: No.
Socrates: And hence no friendship either, if, as we said, friendship is agreement.
Alcibiades: Apparently not.
Socrates: So women are not loved by men, in so far as they do their own work.

Alcibiades: It seems not.
Socrates: Nor are men by women, in so far as they do theirs.
Alcibiades: No.
Socrates: And states, therefore, are not well ordered in so far as each person does his own business?
Alcibiades: I think they are, Socrates.
Socrates: How can you say that? Without the presence of friendship, which we say must be there if states are well ordered, as otherwise they are not?
Alcibiades: But it seems to me that friendship arises among them just on that account—that each of the two parties does its own business.

Socrates: It was not so a moment since: but now, what do you mean this time? Does friendship arise where there is no agreement? And is it possible that agreement should arise where some know about the business, but others do not?
Alcibiades: Impossible.
Socrates: And are they doing what is just or unjust, when each man does his own business?
Alcibiades: What is just, of course.
Socrates: And when the citizens do what is just in the city, does not friendship arise among them?
Alcibiades: Again I think that must be so, Socrates.
Socrates: Then whatever do you mean by that friendship or agreement

about which we must be wise and well-advised in order that we may be good men? For I am unable to learn either what it is, or in whom; since it appears that the same persons sometimes have it, and sometimes not, by your account.
Alcibiades: Well, by Heaven, Socrates, I do not even know what I mean myself, and I fear that for some time past I have lived unawares in a disgraceful condition.
Socrates: But you must take heart. For had you perceived your plight

at fifty, it would be hard for you to take pains with yourself; whereas here you are at the time of life when one ought to perceive it.
Alcibiades: Then what should one do on perceiving it, Socrates?
Socrates: Answer the questions asked, Alcibiades: only do that, and with Heaven's favor—if we are to put any trust in my divination—you and I shall both be in better case.
Alcibiades: That shall be, so far as my answering can avail.
Socrates: Come then, what is “taking pains over oneself”—

for we may perchance be taking, unawares, no pains over ourselves, though we think we are—and when does a man actually do it? Does he take pains over himself at the same time as over his own things?
Alcibiades: I at least believe so.
Socrates: Well now, when does a man take pains over his feet? Is it when he takes pains over what belongs to his feet?
Alcibiades: I do not understand.
Socrates: Is there anything you can name as belonging to the hand? For instance, does a ring belong to any other part of a man but the finger?
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: And so the shoe also belongs to the foot, in the same way?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And likewise clothes and coverlets belong to the whole body?

Alcibiades: Yes.
Socrates: Now when we take pains over our shoes, we take pains over our feet?
Alcibiades: I do not quite understand, Socrates.
Socrates: Well, but, Alcibiades, you speak of taking proper pains over this or that matter, do you not?
Alcibiades: I do.
Socrates: And do you call it proper pains when someone makes a thing better?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Then what art makes shoes better?
Alcibiades: Shoe-making.
Socrates: So by shoe-making we take pains over our shoes?

Alcibiades: Yes.
Socrates: And over our foot too by shoe-making? Or by that art whereby we make feet better?
Alcibiades: By that art.
Socrates: And is it not the same one for making our feet as for making the whole body better?
Alcibiades: I think so.
Socrates: And is not that gymnastic?
Alcibiades: Certainly.
Socrates: So by gymnastic we take pains over our foot, but by shoe-making over what belongs to our foot?
Alcibiades: Quite so.
Socrates: And by gymnastic over our hands, but by ring-engraving over what belongs to the hand?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And by gymnastic over the body, but by weaving

and the rest over what belongs to the body?
Alcibiades: Absolutely so.
Socrates: Then for taking pains over a thing itself and over what belongs to it we use different arts.
Alcibiades: Apparently.
Socrates: So when you take pains over your belongings you are not taking pains over yourself.
Alcibiades: Not at all.
Socrates: For the arts, it seems, that one used for taking pains over oneself and over one's belongings would not be the same.
Alcibiades: Apparently not.
Socrates: Come then, whatever kind of art can we use for taking pains over ourselves?
Alcibiades: I cannot say.

Socrates: Well, so much at least has been admitted, that it is not one which would help us to make a single one of our possessions better, but one which would help to make ourselves so?
Alcibiades: That is true.
Socrates: Now, should we ever have known what art makes a shoe better, if we had not known a shoe?
Alcibiades: Impossible.
Socrates: Nor could we know what art makes rings better, if we had no cognizance of a ring.
Alcibiades: True.
Socrates: Well then, could we ever know what art makes the man himself better, if we were ignorant of what we are ourselves?

Alcibiades: Impossible.
Socrates: Well, and is it an easy thing to know oneself, and was it a mere scamp who inscribed these words on the temple at Delphi; or is it a hard thing, and not a task for anybody?
Alcibiades: I have often thought, Socrates, that it was for anybody; but often, too, that it was very hard.
Socrates: But, Alcibiades, whether it is easy or not, here is the fact for us all the same: if we have that knowledge, we are like to know what pains to take over ourselves; but if we have it not, we never can.
Alcibiades: That is so.

Socrates: Come then, in what way can the same-in-itself be discovered? For thus we may discover what we are ourselves; whereas if we remain in ignorance of it we must surely fail.
Alcibiades: Rightly spoken.
Socrates: Steady, then, in Heaven's name! To whom are you talking now? To me, are you not?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And I in turn to you ?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Then the talker is Socrates?
Alcibiades: To be sure.
Socrates: And the hearer, Alcibiades?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And Socrates uses speech in talking?

Alcibiades: Of course.
Socrates: And you call talking and using speech the same thing, I suppose.
Alcibiades: To be sure.
Socrates: But the user and the thing he uses are different, are they not?
Alcibiades: How do you mean?
Socrates: For instance, I suppose a shoemaker uses a round tool, and a square one, and others, when he cuts.
Alcibiades: Yes.
Socrates: And the cutter and user is quite different from what he uses in cutting?
Alcibiades: Of course.
Socrates: And in the same way what the harper uses in harping will be different from the harper himself?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Well then, that is what I was asking just now—whether the user

and what he uses are always, in your opinion, two different things.
Alcibiades: They are.
Socrates: Then what are we to say of the shoemaker? Does he cut with his tools only, or with his hands as well?
Alcibiades: With his hands as well.
Socrates: So he uses these also?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Does he use his eyes, too, in his shoe-making?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And we admit that the user and what he uses are different things?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Then the shoemaker and the harper are different from

the hands and eyes that they use for their work?
Alcibiades: Apparently.
Socrates: And man uses his whole body too?
Alcibiades: To be sure.
Socrates: And we said that the user and what he uses are different?
Alcibiades: Yes.
Socrates: So man is different from his own body?
Alcibiades: It seems so.
Socrates: Then whatever is man?
Alcibiades: I cannot say.
Socrates: Oh, but you can—that he is the user of the body.
Alcibiades: Yes.

Socrates: And the user of it must be the soul?
Alcibiades: It must.
Socrates: And ruler?
Alcibiades: Yes.
Socrates: Now, here is a remark from which no one, I think, can dissent.
Alcibiades: What is it?
Socrates: That man must be one of three things.
Alcibiades: What things?
Socrates: Soul, body, or both together as one whole.
Alcibiades: Very well.
Socrates: But yet we have admitted that what actually rules the body is man?

Alcibiades: We have.
Socrates: And does the body rule itself?
Alcibiades: By no means.
Socrates: Because we have said that it is ruled.
Alcibiades: Yes.
Socrates: Then that cannot be what we are seeking.
Alcibiades: It seems not.
Socrates: Well then, does the combination of the two rule the body, so that we are to regard this as man?
Alcibiades: Perhaps it is.
Socrates: The unlikeliest thing in the world: for if one of the two does not share in the rule, it is quite inconceivable that the combination of the two can be ruling.
Alcibiades: You are right.

Socrates: But since neither the body nor the combination of the two is man, we are reduced, I suppose, to this: either man is nothing at all, or if something, he turns out to be nothing else than soul.
Alcibiades: Precisely so.
Socrates: Well, do you require some yet clearer proof that the soul is man?
Alcibiades: No, I assure you: I think it is amply proved.
Socrates: And if it is tolerably, though not exactly, we are content; exact knowledge will be ours later,

when we have discovered the thing that we passed over just now because it would involve much consideration.
Alcibiades: What is that?
Socrates: The point suggested in that remark a moment ago, that we should first consider the same-in-itself; but so far, instead of the same, we have been considering what each single thing is in itself. And perhaps we shall be satisfied with that: for surely we cannot say that anything has more absolute possession of ourselves than the soul.
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: And it is proper to take the view that you and I are conversing with each other, while we make use of words, by intercourse of soul with soul?
Alcibiades: Quite so.

Socrates: Well, that is just what we suggested a little while ago—that Socrates, in using words to talk with Alcibiades, is holding speech, not with your face, it would seem, but with Alcibiades—that is, with his soul.
Alcibiades: I believe so.
Socrates: Then he who enjoins a knowledge of oneself bids us become acquainted with the soul.

Alcibiades: So it seems.
Socrates: And anyone who gets to know something belonging to the body knows the things that are his, but not himself.
Alcibiades: That is so.
Socrates: Then no physician, in so far as he is a physician, knows himself, nor does any trainer, in so far as he is a trainer.
Alcibiades: It seems not.
Socrates: And farmers, and craftsmen generally, are far from knowing themselves. For these people, it would seem, do not even know their own things, but only things still more remote than their own things, in respect of the arts which they follow; since they know

but the things of the body, with which it is tended.
Alcibiades: That is true.
Socrates: So if knowing oneself is temperance, none of these people is temperate in respect of his art.
Alcibiades: None, I agree.
Socrates: And that is why these arts are held to be sordid, and no acquirements for a good man.
Alcibiades: Quite so.
Socrates: Then once again, whoever tends his body tends his own things, but not himself?
Alcibiades: It looks rather like it.
Socrates: But whoever tends his money tends neither himself nor

his own things, but only things yet more remote than his own things?
Alcibiades: I agree.
Socrates: So that the money-maker has ceased to do his own business.
Alcibiades: Correct.
Socrates: And if anyone is found to be a lover of Alcibiades' body, he has fallen in love, not with Alcibiades, but with something belonging to Alcibiades?
Alcibiades: That is true.
Socrates: Your lover is rather he who loves your soul?
Alcibiades: He must be, apparently, by our argument.
Socrates: And he who loves your body quits you, and is gone, as soon as its bloom is over?
Alcibiades: Apparently.

Socrates: Whereas he who loves your soul will not quit you so long as it makes for what is better?
Alcibiades: So it seems.
Socrates: And I am he who does not quit you, but remains with you when your body's prime is over, and the rest have departed.
Alcibiades: Yes, and I am glad of it, Socrates, and hope you will not go.
Socrates: Then you must endeavor to be as handsome as you can.
Alcibiades: Well, I shall endeavor.
Socrates: You see how you stand: Alcibiades,

the son of Cleinias, it seems, neither had nor has any lover except one only, and that a cherished one, Socrates, the son of Sophroniscus and Phaenarete.
Alcibiades: True.
Socrates: And you said that I only just anticipated you in coming to you, for otherwise you would have come to me first for the purpose of inquiring why I am the only one who does not leave you?
Alcibiades: Yes, that was so.
Socrates: Then the reason was that I was the only lover of you, whereas the rest were lovers of what is yours; and that is losing its charm,

while you are beginning to bloom. So now, if you are not blighted and deformed by the Athenian people, I shall never forsake you. For my chiefest fear is of your being blighted by becoming a lover of the people, since many a good Athenian has come to that ere now. For fair of face is “the people of great-hearted Erechtheus;” but you should get a view of it stripped: so take the precaution that I recommend.
Alcibiades: What is it?

Socrates: Exercise yourself first, my wonderful friend, in learning what you ought to know before entering on politics; you must wait till you have learnt, in order that you may be armed with an antidote and so come to no harm.
Alcibiades: Your advice seems to me good, Socrates; but try to explain in what way we can take pains over ourselves.
Socrates: Well, we have made one step in advance; for there is a pretty fair agreement now as to what we are, whereas we were afraid we might fail of this and take pains, without knowing it, over something other than ourselves.
Alcibiades: That is so.

Socrates: And the next step, we see, is to take care of the soul, and look to that.
Alcibiades: Clearly.
Socrates: While handing over to others the care of our bodies and our coffers.
Alcibiades: Quite so.
Socrates: Then how shall we obtain the most certain knowledge of it? For if we know that, it seems we shall know ourselves also. In Heaven's name, do we fail to comprehend the wise words of the Delphic inscription, which we mentioned just now?
Alcibiades: With what intent do you say that, Socrates?

Socrates: I will tell you what I suspect to be the real advice which the inscription gives us. I rather think there are not many illustrations of it to be found, but only in the case of sight.
Alcibiades: What do you mean by that?
Socrates: Consider in your turn: suppose that, instead of speaking to a man, it said to the eye of one of us, as a piece of advice “See thyself,” how should we apprehend the meaning of the admonition? Would it not be, that the eye should look at that by looking at which it would see itself?
Alcibiades: Clearly.
Socrates: Then let us think what object there is anywhere, by looking at which

we can see both it and ourselves.
Alcibiades: Why, clearly, Socrates, mirrors and things of that sort.
Socrates: Quite right. And there is also something of that sort in the eye that we see with?
Alcibiades: To be sure.
Socrates: And have you observed that the face of the person who looks into another's eye is shown in the optic confronting him,

as in a mirror, and we call this the pupil, for in a sort it is an image of the person looking?

Alcibiades: That is true.
Socrates: Then an eye viewing another eye, and looking at the most perfect part of it, the thing wherewith it sees, will thus see itself.
Alcibiades: Apparently.
Socrates: But if it looks at any other thing in man or at anything in nature but what resembles this, it will not see itself.
Alcibiades: That is true.
Socrates: Then if an eye is to see itself, it must look at an eye, and at that region of the eye in which the virtue of an eye is found to occur; and this, I presume, is sight.
Alcibiades: That is so.
Socrates: And if the soul too, my dear Alcibiades, is to know herself, she must surely look at a soul, and especially at that region of it in which occurs the virtue of a soul—wisdom, and at any other part of a soul which resembles this?
Alcibiades: I agree, Socrates.

Socrates: And can we find any part of the soul that we can call more divine than this, which is the seat of knowledge and thought?
Alcibiades: We cannot.
Socrates: Then this part of her resembles God, and whoever looks at this, and comes to know all that is divine, will gain thereby the best knowledge of himself.
Alcibiades: Apparently.
Socrates: And self-knowledge we admitted to be temperance.
Alcibiades: To be sure.
Socrates: So if we have no knowledge of ourselves and no temperance, shall we be able to know our own belongings, good or evil?
Alcibiades: How can that be, Socrates?

Socrates: For I expect it seems impossible to you that without knowing Alcibiades you should know that the belongings of Alcibiades are in fact his.
Alcibiades: Impossible indeed, upon my word.
Socrates: Nor could we know that our belongings are ours if we did not even know ourselves?
Alcibiades: How could we?
Socrates: And so, if we did not so much as know our belongings, we could not know the belongings of our belongings either?
Alcibiades: Apparently not.
Socrates: Then we were not quite correct in admitting just now that there are people who, without knowing themselves, know their belongings, while others know their belongings' belongings. For it seems to be the function of one man and one art to discern all three—

himself, his belongings, and the belongings of his belongings.
Alcibiades: It looks like it.
Socrates: And anyone who is ignorant of his belongings will be similarly ignorant, I suppose, of the belongings of others.
Alcibiades: Quite so.
Socrates: And if ignorant of others' affairs, he will be ignorant also of the affairs of states.
Alcibiades: He must be.
Socrates: Then such a man can never be a statesman.
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: No, nor an economist either.

Alcibiades: No, indeed.
Socrates: Nor will he know what he is doing.
Alcibiades: No, I agree.
Socrates: And will not he who does not know make mistakes?
Alcibiades: To be sure.
Socrates: And when he makes mistakes, will he not do ill both in private and in public?
Alcibiades: Of course.
Socrates: And doing ill he will be wretched?
Alcibiades: Yes, very.
Socrates: And what of those for whom he is doing so?
Alcibiades: They will be wretched also.
Socrates: Then it is impossible to be happy if one is not temperate and good.
Alcibiades: Impossible.

Socrates: So it is the bad men who are wretched.
Alcibiades: Yes, very.
Socrates: And hence it is not he who has made himself rich that is relieved of wretchedness, but he who has made himself temperate.
Alcibiades: Apparently.
Socrates: So it is not walls or warships or arsenals that cities need, Alcibiades, if they are to be happy, nor numbers, nor size, without virtue.
Alcibiades: No, indeed.
Socrates: And if you are to manage the city's affairs properly and honorably, you must impart virtue to the citizens.
Alcibiades: Of course.

Socrates: But could one possibly impart a thing that one had not?
Alcibiades: How, indeed?
Socrates: Then you or anyone else who is to be governor and curator, not merely of himself and his belongings in private, but of the state and its affairs, must first acquire virtue himself.
Alcibiades: That is true.
Socrates: Hence it is not licence or authority for doing what one pleases that you have to secure to yourself or the state, but justice and temperance.
Alcibiades: Apparently.

Socrates: For you and the state, if you act justly and temperately, will act so as to please God.
Alcibiades: Naturally.
Socrates: And, as we were saying in what went before, you will act with your eyes turned on what is divine and bright.
Alcibiades: Apparently.
Socrates: Well, and looking thereon you will behold and know both yourselves and your good.
Alcibiades: Yes.
Socrates: And so you will act aright and well?
Alcibiades: Yes.

Socrates: Well now, if you act in this way, I am ready to warrant that you must be happy.
Alcibiades: And I can rely on your warranty.
Socrates: But if you act unjustly, with your eyes on the godless and dark, the probability is that your acts will resemble these through your ignorance of yourselves.
Alcibiades: That is probable.
Socrates: For if a man, my dear Alcibiades, is at liberty to do what he pleases, but is lacking in mind, what is the probable result to him personally, or to the state as well? For instance, if he is sick and at liberty to do what he pleases—without a medical mind,

but with a despot's power which prevents anyone from even reproving him—what will be the result? Will not his health, in all likelihood, be shattered?
Alcibiades: That is true.
Socrates: Again, in a ship, if a man were at liberty to do what he chose, but were devoid of mind and excellence in navigation, do you perceive what must happen to him and his fellow-sailors?
Alcibiades: I do: they must all perish.
Socrates: And in just the same way, if a state, or any office or authority, is lacking in excellence or virtue,

it will be overtaken by failure?
Alcibiades: It must.
Socrates: Then it is not despotic power, my admirable Alcibiades, that you ought to secure either to yourself or to the state, if you would be happy, but virtue.
Alcibiades: That is true.
Socrates: And before getting virtue, to be governed by a superior is better than to govern, for a man as well as a child.
Alcibiades: Apparently.
Socrates: And the better is also nobler?
Alcibiades: Yes.
Socrates: And the nobler more becoming?
Alcibiades: Of course.

Socrates: Then it becomes a bad man to be a slave, since it is better.
Alcibiades: Yes.
Socrates: So vice is a thing that becomes a slave.
Alcibiades: Apparently.
Socrates: And virtue becomes a free man.
Alcibiades: Yes.
Socrates: And we should shun, my good friend, all slavishness?
Alcibiades: Most certainly, Socrates.
Socrates: And do you now perceive how you stand? Are you on the side of the free, or not?
Alcibiades: I think I perceive only too clearly.
Socrates: Then do you know how you may escape from the condition in which you now find yourself? Let us not give it a name, where a handsome person is concerned!

Alcibiades: I do.
Socrates: How?
Alcibiades: If it be your wish, Socrates.
Socrates: That is not well said, Alcibiades.
Alcibiades: Well, what should I say?
Socrates: If it be God's will.
Alcibiades: Then I say it. And yet I say this besides, that we are like to make a change in our parts, Socrates, so that I shall have yours and you mine. For from this day onward it must be the case that I am your attendant, and you have me always in attendance on you.

Socrates: Ah, generous friend! So my love will be just like a stork; for after hatching a winged love in you it is to be cherished in return by its nestling.
Alcibiades: Well, that is the position, and I shall begin here and now to take pains over justice.
Socrates: I should like to think you will continue to do so; yet I am apprehensive, not from any distrust of your nature, but in view of the might of the state, lest it overcome both me and you.