Платон, Менон

Μένων, Σωκράτης, Παῖς Μένωνος, Ἄνυτος

Μένων: ἔχεις μοι εἰπεῖν, ὦ Σώκρατες, ἆρα διδακτὸν ἡ ἀρετή; ἢ οὐ διδακτὸν ἀλλ' ἀσκητόν; ἢ οὔτε ἀσκητὸν οὔτε μαθητόν, ἀλλὰ φύσει παραγίγνεται τοῖς ἀνθρώποις ἢ ἄλλῳ τινὶ τρόπῳ;
Σωκράτης: ὦ Μένων, πρὸ τοῦ μὲν Θετταλοὶ εὐδόκιμοι ἦσαν ἐν τοῖς Ἕλλησιν καὶ ἐθαυμάζοντο ἐφ' ἱππικῇ τε καὶ πλούτῳ,

νῦν δέ, ὡς ἐμοὶ δοκεῖ, καὶ ἐπὶ σοφίᾳ, καὶ οὐχ ἥκιστα οἱ τοῦ σοῦ ἑταίρου Ἀριστίππου πολῖται Λαρισαῖοι. τούτου δὲ ὑμῖν αἴτιός ἐστι Γοργίας: ἀφικόμενος γὰρ εἰς τὴν πόλιν ἐραστὰς ἐπὶ σοφίᾳ εἴληφεν Ἀλευαδῶν τε τοὺς πρώτους, ὧν ὁ σὸς ἐραστής ἐστιν Ἀρίστιππος, καὶ τῶν ἄλλων Θετταλῶν. καὶ δὴ καὶ τοῦτο τὸ ἔθος ὑμᾶς εἴθικεν, ἀφόβως τε καὶ μεγαλοπρεπῶς ἀποκρίνεσθαι ἐάν τίς τι ἔρηται, ὥσπερ εἰκὸς τοὺς

εἰδότας, ἅτε καὶ αὐτὸς παρέχων αὑτὸν ἐρωτᾶν τῶν Ἑλλήνων τῷ βουλομένῳ ὅτι ἄν τις βούληται, καὶ οὐδενὶ ὅτῳ οὐκ ἀποκρινόμενος. ἐνθάδε δέ, ὦ φίλε Μένων, τὸ ἐναντίον περιέστηκεν: ὥσπερ αὐχμός τις τῆς σοφίας γέγονεν, καὶ κινδυνεύει

ἐκ τῶνδε τῶν τόπων παρ' ὑμᾶς οἴχεσθαι ἡ σοφία. εἰ γοῦν τινα ἐθέλεις οὕτως ἐρέσθαι τῶν ἐνθάδε, οὐδεὶς ὅστις οὐ γελάσεται καὶ ἐρεῖ: “ὦ ξένε, κινδυνεύω σοι δοκεῖν μακάριός τις εἶναι—ἀρετὴν γοῦν εἴτε διδακτὸν εἴθ' ὅτῳ τρόπῳ παραγίγνεται εἰδέναι—ἐγὼ δὲ τοσοῦτον δέω εἴτε διδακτὸν εἴτε μὴ διδακτὸν εἰδέναι, ὥστ' οὐδὲ αὐτὸ ὅτι ποτ' ἐστὶ τὸ παράπαν ἀρετὴ τυγχάνω εἰδώς.”

ἐγὼ οὖν καὶ αὐτός, ὦ Μένων, οὕτως ἔχω: συμπένομαι τοῖς πολίταις τούτου τοῦ πράγματος, καὶ ἐμαυτὸν καταμέμφομαι ὡς οὐκ εἰδὼς περὶ ἀρετῆς τὸ παράπαν: ὃ δὲ μὴ οἶδα τί ἐστιν, πῶς ἂν ὁποῖόν γέ τι εἰδείην; ἢ δοκεῖ σοι οἷόν τε εἶναι, ὅστις Μένωνα μὴ γιγνώσκει τὸ παράπαν ὅστις ἐστίν, τοῦτον εἰδέναι εἴτε καλὸς εἴτε πλούσιος εἴτε καὶ γενναῖός ἐστιν, εἴτε καὶ τἀναντία τούτων; δοκεῖ σοι οἷόν τ' εἶναι;
Μένων: οὐκ ἔμοιγε. ἀλλὰ σύ, ὦ Σώκρατες, ἀληθῶς

οὐδ' ὅτι ἀρετή ἐστιν οἶσθα, ἀλλὰ ταῦτα περὶ σοῦ καὶ οἴκαδε ἀπαγγέλλωμεν;
Σωκράτης: μὴ μόνον γε, ὦ ἑταῖρε, ἀλλὰ καὶ ὅτι οὐδ' ἄλλῳ πω ἐνέτυχον εἰδότι, ὡς ἐμοὶ δοκῶ.
Μένων: τί δέ; Γοργίᾳ οὐκ ἐνέτυχες ὅτε ἐνθάδε ἦν;
Σωκράτης: ἔγωγε.
Μένων: εἶτα οὐκ ἐδόκει σοι εἰδέναι;
Σωκράτης: οὐ πάνυ εἰμὶ μνήμων, ὦ Μένων, ὥστε οὐκ ἔχω εἰπεῖν ἐν τῷ παρόντι πῶς μοι τότε ἔδοξεν. ἀλλ' ἴσως ἐκεῖνός τε οἶδε, καὶ σὺ ἃ ἐκεῖνος ἔλεγε: ἀνάμνησον οὖν

με πῶς ἔλεγεν. εἰ δὲ βούλει, αὐτὸς εἰπέ: δοκεῖ γὰρ δήπου σοὶ ἅπερ ἐκείνῳ.
Μένων: ἔμοιγε.
Σωκράτης: ἐκεῖνον μὲν τοίνυν ἐῶμεν, ἐπειδὴ καὶ ἄπεστιν: σὺ δὲ αὐτός, ὦ πρὸς θεῶν, Μένων, τί φῂς ἀρετὴν εἶναι; εἶπον καὶ μὴ φθονήσῃς, ἵνα εὐτυχέστατον ψεῦσμα ἐψευσμένος ὦ, ἂν φανῇς σὺ μὲν εἰδὼς καὶ Γοργίας, ἐγὼ δὲ εἰρηκὼς μηδενὶ πώποτε εἰδότι ἐντετυχηκέναι.

Μένων: ἀλλ' οὐ χαλεπόν, ὦ Σώκρατες, εἰπεῖν. πρῶτον μέν, εἰ βούλει ἀνδρὸς ἀρετήν, ῥᾴδιον, ὅτι αὕτη ἐστὶν ἀνδρὸς ἀρετή, ἱκανὸν εἶναι τὰ τῆς πόλεως πράττειν, καὶ πράττοντα τοὺς μὲν φίλους εὖ ποιεῖν, τοὺς δ' ἐχθροὺς κακῶς, καὶ αὐτὸν εὐλαβεῖσθαι μηδὲν τοιοῦτον παθεῖν. εἰ δὲ βούλει γυναικὸς ἀρετήν, οὐ χαλεπὸν διελθεῖν, ὅτι δεῖ αὐτὴν τὴν οἰκίαν εὖ οἰκεῖν, σῴζουσάν τε τὰ ἔνδον καὶ κατήκοον οὖσαν τοῦ ἀνδρός. καὶ ἄλλη ἐστὶν παιδὸς ἀρετή, καὶ θηλείας καὶ ἄρρενος, καὶ πρεσβυτέρου ἀνδρός, εἰ μὲν βούλει, ἐλευθέρου, εἰ δὲ βούλει,

δούλου. καὶ ἄλλαι πάμπολλαι ἀρεταί εἰσιν, ὥστε οὐκ ἀπορία εἰπεῖν ἀρετῆς πέρι ὅτι ἐστίν: καθ' ἑκάστην γὰρ τῶν πράξεων καὶ τῶν ἡλικιῶν πρὸς ἕκαστον ἔργον ἑκάστῳ ἡμῶν ἡ ἀρετή ἐστιν, ὡσαύτως δὲ οἶμαι, ὦ Σώκρατες, καὶ ἡ κακία.
Σωκράτης: πολλῇ γέ τινι εὐτυχίᾳ ἔοικα κεχρῆσθαι, ὦ Μένων, εἰ μίαν ζητῶν ἀρετὴν σμῆνός τι ἀνηύρηκα ἀρετῶν παρὰ σοὶ κείμενον. ἀτάρ, ὦ Μένων, κατὰ ταύτην τὴν εἰκόνα τὴν

περὶ τὰ σμήνη, εἴ μου ἐρομένου μελίττης περὶ οὐσίας ὅτι ποτ' ἐστίν, πολλὰς καὶ παντοδαπὰς ἔλεγες αὐτὰς εἶναι, τί ἂν ἀπεκρίνω μοι, εἴ σε ἠρόμην: “ἆρα τούτῳ φῂς πολλὰς καὶ παντοδαπὰς εἶναι καὶ διαφερούσας ἀλλήλων, τῷ μελίττας εἶναι; ἢ τούτῳ μὲν οὐδὲν διαφέρουσιν, ἄλλῳ δέ τῳ, οἷον ἢ κάλλει ἢ μεγέθει ἢ ἄλλῳ τῳ τῶν τοιούτων;” εἰπέ, τί ἂν ἀπεκρίνω οὕτως ἐρωτηθείς;
Μένων: τοῦτ' ἔγωγε, ὅτι οὐδὲν διαφέρουσιν, ᾗ μέλιτται εἰσίν, ἡ ἑτέρα τῆς ἑτέρας.

Σωκράτης: εἰ οὖν εἶπον μετὰ ταῦτα: “τοῦτο τοίνυν μοι αὐτὸ εἰπέ, ὦ Μένων: ᾧ οὐδὲν διαφέρουσιν ἀλλὰ ταὐτόν εἰσιν ἅπασαι, τί τοῦτο φῂς εἶναι;” εἶχες δήπου ἄν τί μοι εἰπεῖν;
Μένων: ἔγωγε.
Σωκράτης: οὕτω δὴ καὶ περὶ τῶν ἀρετῶν: κἂν εἰ πολλαὶ καὶ παντοδαπαί εἰσιν, ἕν γέ τι εἶδος ταὐτὸν ἅπασαι ἔχουσιν δι' ὃ εἰσὶν ἀρεταί, εἰς ὃ καλῶς που ἔχει ἀποβλέψαντα τὸν ἀποκρινόμενον τῷ ἐρωτήσαντι ἐκεῖνο δηλῶσαι, ὃ τυγχάνει

οὖσα ἀρετή: ἢ οὐ μανθάνεις ὅτι λέγω;
Μένων: δοκῶ γέ μοι μανθάνειν: οὐ μέντοι ὡς βούλομαί γέ πω κατέχω τὸ ἐρωτώμενον.
Σωκράτης: πότερον δὲ περὶ ἀρετῆς μόνον σοι οὕτω δοκεῖ, ὦ Μένων, ἄλλη μὲν ἀνδρὸς εἶναι, ἄλλη δὲ γυναικὸς καὶ τῶν ἄλλων, ἢ καὶ περὶ ὑγιείας καὶ περὶ μεγέθους καὶ περὶ ἰσχύος ὡσαύτως; ἄλλη μὲν ἀνδρὸς δοκεῖ σοι εἶναι ὑγίεια, ἄλλη δὲ γυναικός; ἢ ταὐτὸν πανταχοῦ εἶδός ἐστιν, ἐάνπερ ὑγίεια

ᾖ, ἐάντε ἐν ἀνδρὶ ἐάντε ἐν ἄλλῳ ὁτῳοῦν ᾖ;
Μένων: ἡ αὐτή μοι δοκεῖ ὑγίειά γε εἶναι καὶ ἀνδρὸς καὶ γυναικός.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ μέγεθος καὶ ἰσχύς; ἐάνπερ ἰσχυρὰ γυνὴ ᾖ, τῷ αὐτῷ εἴδει καὶ τῇ αὐτῇ ἰσχύϊ ἰσχυρὰ ἔσται; τὸ γὰρ τῇ αὐτῇ τοῦτο λέγω: οὐδὲν διαφέρει πρὸς τὸ ἰσχὺς εἶναι ἡ ἰσχύς, ἐάντε ἐν ἀνδρὶ ᾖ ἐάντε ἐν γυναικί. ἢ δοκεῖ τί σοι διαφέρειν;
Μένων: οὐκ ἔμοιγε.

Σωκράτης: ἡ δὲ ἀρετὴ πρὸς τὸ ἀρετὴ εἶναι διοίσει τι, ἐάντε ἐν παιδὶ ᾖ ἐάντε ἐν πρεσβύτῃ, ἐάντε ἐν γυναικὶ ἐάντε ἐν ἀνδρί;
Μένων: ἔμοιγέ πως δοκεῖ, ὦ Σώκρατες, τοῦτο οὐκέτι ὅμοιον εἶναι τοῖς ἄλλοις τούτοις.
Σωκράτης: τί δέ; οὐκ ἀνδρὸς μὲν ἀρετὴν ἔλεγες πόλιν εὖ διοικεῖν, γυναικὸς δὲ οἰκίαν;
Μένων: ἔγωγε.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν οἷόν τε εὖ διοικεῖν ἢ πόλιν ἢ οἰκίαν ἢ ἄλλο ὁτιοῦν, μὴ σωφρόνως καὶ δικαίως διοικοῦντα;
Μένων: οὐ δῆτα.

Σωκράτης: οὐκοῦν ἄνπερ δικαίως καὶ σωφρόνως διοικῶσιν, δικαιοσύνῃ καὶ σωφροσύνῃ διοικήσουσιν;
Μένων: ἀνάγκη.
Σωκράτης: τῶν αὐτῶν ἄρα ἀμφότεροι δέονται, εἴπερ μέλλουσιν ἀγαθοὶ εἶναι, καὶ ἡ γυνὴ καὶ ὁ ἀνήρ, δικαιοσύνης καὶ σωφροσύνης.
Μένων: φαίνονται.
Σωκράτης: τί δὲ παῖς καὶ πρεσβύτης; μῶν ἀκόλαστοι ὄντες καὶ ἄδικοι ἀγαθοὶ ἄν ποτε γένοιντο;
Μένων: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἀλλὰ σώφρονες καὶ

δίκαιοι;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: πάντες ἄρ' ἄνθρωποι τῷ αὐτῷ τρόπῳ ἀγαθοί εἰσιν: τῶν αὐτῶν γὰρ τυχόντες ἀγαθοὶ γίγνονται.
Μένων: ἔοικε.
Σωκράτης: οὐκ ἂν δήπου, εἴ γε μὴ ἡ αὐτὴ ἀρετὴ ἦν αὐτῶν, τῷ αὐτῷ ἂν τρόπῳ ἀγαθοὶ ἦσαν.
Μένων: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἐπειδὴ τοίνυν ἡ αὐτὴ ἀρετὴ πάντων ἐστίν, πειρῶ εἰπεῖν καὶ ἀναμνησθῆναι τί αὐτό φησι Γοργίας εἶναι καὶ σὺ μετ' ἐκείνου.
Μένων: τί ἄλλο γ' ἢ ἄρχειν οἷόν τ' εἶναι τῶν ἀνθρώπων;

εἴπερ ἕν γέ τι ζητεῖς κατὰ πάντων.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν ζητῶ γε. ἀλλ' ἆρα καὶ παιδὸς ἡ αὐτὴ ἀρετή, ὦ Μένων, καὶ δούλου, ἄρχειν οἵω τε εἶναι τοῦ δεσπότου, καὶ δοκεῖ σοι ἔτι ἂν δοῦλος εἶναι ὁ ἄρχων;
Μένων: οὐ πάνυ μοι δοκεῖ, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: οὐ γὰρ εἰκός, ὦ ἄριστε: ἔτι γὰρ καὶ τόδε σκόπει. ἄρχειν φῂς οἷόν τ' εἶναι. οὐ προσθήσομεν αὐτόσε τὸ δικαίως, ἀδίκως δὲ μή;
Μένων: οἶμαι ἔγωγε: ἡ γὰρ δικαιοσύνη, ὦ Σώκρατες, ἀρετή ἐστιν.

Σωκράτης: πότερον ἀρετή, ὦ Μένων, ἢ ἀρετή τις;
Μένων: πῶς τοῦτο λέγεις;
Σωκράτης: ὡς περὶ ἄλλου ὁτουοῦν. οἷον, εἰ βούλει, στρογγυλότητος πέρι εἴποιμ' ἂν ἔγωγε ὅτι σχῆμά τί ἐστιν, οὐχ οὕτως ἁπλῶς ὅτι σχῆμα. διὰ ταῦτα δὲ οὕτως ἂν εἴποιμι, ὅτι καὶ ἄλλα ἔστι σχήματα.
Μένων: ὀρθῶς γε λέγων σύ, ἐπεὶ καὶ ἐγὼ λέγω οὐ μόνον δικαιοσύνην ἀλλὰ καὶ ἄλλας εἶναι ἀρετάς.

Σωκράτης: τίνας ταύτας; εἰπέ. οἷον καὶ ἐγώ σοι εἴποιμι ἂν καὶ ἄλλα σχήματα, εἴ με κελεύοις: καὶ σὺ οὖν ἐμοὶ εἰπὲ ἄλλας ἀρετάς.
Μένων: ἡ ἀνδρεία τοίνυν ἔμοιγε δοκεῖ ἀρετὴ εἶναι καὶ σωφροσύνη καὶ σοφία καὶ μεγαλοπρέπεια καὶ ἄλλαι πάμπολλαι.
Σωκράτης: πάλιν, ὦ Μένων, ταὐτὸν πεπόνθαμεν: πολλὰς αὖ ηὑρήκαμεν ἀρετὰς μίαν ζητοῦντες, ἄλλον τρόπον ἢ νυνδή: τὴν δὲ μίαν, ἣ διὰ πάντων τούτων ἐστίν, οὐ δυνάμεθα ἀνευρεῖν.
Μένων: οὐ γὰρ δύναμαί πω, ὦ Σώκρατες, ὡς σὺ ζητεῖς,

μίαν ἀρετὴν λαβεῖν κατὰ πάντων, ὥσπερ ἐν τοῖς ἄλλοις.
Σωκράτης: εἰκότως γε: ἀλλ' ἐγὼ προθυμήσομαι, ἐὰν οἷός τ' ὦ, ἡμᾶς προβιβάσαι. μανθάνεις γάρ που ὅτι οὑτωσὶ ἔχει περὶ παντός: εἴ τίς σε ἀνέροιτο τοῦτο ὃ νυνδὴ ἐγὼ ἔλεγον, “τί ἐστιν σχῆμα, ὦ Μένων;” εἰ αὐτῷ εἶπες ὅτι στρογγυλότης, εἴ σοι εἶπεν ἅπερ ἐγώ, “πότερον σχῆμα ἡ στρογγυλότης ἐστὶν ἢ σχῆμά τι;” εἶπες δήπου ἂν ὅτι σχῆμά τι.
Μένων: πάνυ γε.

Σωκράτης: οὐκοῦν διὰ ταῦτα, ὅτι καὶ ἄλλα ἔστιν σχήματα;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: καὶ εἴ γε προσανηρώτα σε ὁποῖα, ἔλεγες ἄν;
Μένων: ἔγωγε.
Σωκράτης: καὶ αὖ εἰ περὶ χρώματος ὡσαύτως ἀνήρετο ὅτι ἐστίν, καὶ εἰπόντος σου ὅτι τὸ λευκόν, μετὰ ταῦτα ὑπέλαβεν ὁ ἐρωτῶν: “πότερον τὸ λευκὸν χρῶμά ἐστιν ἢ χρῶμά τι;” εἶπες ἂν ὅτι χρῶμά τι, διότι καὶ ἄλλα τυγχάνει ὄντα;
Μένων: ἔγωγε.
Σωκράτης: καὶ εἴ γέ σε ἐκέλευε λέγειν ἄλλα χρώματα, ἔλεγες

ἂν ἄλλα, ἃ οὐδὲν ἧττον τυγχάνει ὄντα χρώματα τοῦ λευκοῦ;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: εἰ οὖν ὥσπερ ἐγὼ μετῄει τὸν λόγον, καὶ ἔλεγεν ὅτι “ἀεὶ εἰς πολλὰ ἀφικνούμεθα, ἀλλὰ μή μοι οὕτως, ἀλλ' ἐπειδὴ τὰ πολλὰ ταῦτα ἑνί τινι προσαγορεύεις ὀνόματι, καὶ φῂς οὐδὲν αὐτῶν ὅτι οὐ σχῆμα εἶναι, καὶ ταῦτα καὶ ἐναντία ὄντα ἀλλήλοις, ὅτι ἐστὶν τοῦτο ὃ οὐδὲν ἧττον κατέχει τὸ στρογγύλον ἢ τὸ εὐθύ, ὃ δὴ ὀνομάζεις σχῆμα

καὶ οὐδὲν μᾶλλον φῂς τὸ στρογγύλον σχῆμα εἶναι ἢ τὸ εὐθύ;” ἢ οὐχ οὕτω λέγεις;
Μένων: ἔγωγε.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν, ὅταν οὕτω λέγῃς, τότε οὐδὲν μᾶλλον φῂς τὸ στρογγύλον εἶναι στρογγύλον ἢ εὐθύ, οὐδὲ τὸ εὐθὺ εὐθὺ ἢ στρογγύλον;
Μένων: οὐ δήπου, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν σχῆμά γε οὐδὲν μᾶλλον φῂς εἶναι τὸ στρογγύλον τοῦ εὐθέος, οὐδὲ τὸ ἕτερον τοῦ ἑτέρου.
Μένων: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: τί ποτε οὖν τοῦτο οὗ τοῦτο ὄνομά ἐστιν, τὸ σχῆμα;

πειρῶ λέγειν. εἰ οὖν τῷ ἐρωτῶντι οὕτως ἢ περὶ σχήματος ἢ χρώματος εἶπες ὅτι “ἀλλ' οὐδὲ μανθάνω ἔγωγε ὅτι βούλει, ὦ ἄνθρωπε, οὐδὲ οἶδα ὅτι λέγεις,” ἴσως ἂν ἐθαύμασε καὶ εἶπεν: “οὐ μανθάνεις ὅτι ζητῶ τὸ ἐπὶ πᾶσιν τούτοις ταὐτόν;” ἢ οὐδὲ ἐπὶ τούτοις, ὦ Μένων, ἔχοις ἂν εἰπεῖν, εἴ τίς σε ἐρωτῴη: “τί ἐστιν ἐπὶ τῷ στρογγύλῳ καὶ εὐθεῖ καὶ ἐπὶ τοῖς ἄλλοις, ἃ δὴ σχήματα καλεῖς, ταὐτὸν ἐπὶ πᾶσιν;” πειρῶ εἰπεῖν, ἵνα καὶ γένηταί σοι μελέτη πρὸς τὴν περὶ τῆς ἀρετῆς ἀπόκρισιν.

Μένων: μή, ἀλλὰ σύ, ὦ Σώκρατες, εἰπέ.
Σωκράτης: βούλει σοι χαρίσωμαι;
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἐθελήσεις οὖν καὶ σὺ ἐμοὶ εἰπεῖν περὶ τῆς ἀρετῆς;
Μένων: ἔγωγε.
Σωκράτης: προθυμητέον τοίνυν: ἄξιον γάρ.
Μένων: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: φέρε δή, πειρώμεθά σοι εἰπεῖν τί ἐστιν σχῆμα. σκόπει οὖν εἰ τόδε ἀποδέχῃ αὐτὸ εἶναι: ἔστω γὰρ δὴ ἡμῖν τοῦτο σχῆμα, ὃ μόνον τῶν ὄντων τυγχάνει χρώματι ἀεὶ ἑπόμενον. ἱκανῶς σοι, ἢ ἄλλως πως ζητεῖς; ἐγὼ γὰρ κἂν

οὕτως ἀγαπῴην εἴ μοι ἀρετὴν εἴποις.
Μένων: ἀλλὰ τοῦτό γε εὔηθες, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: πῶς λέγεις;
Μένων: ὅτι σχῆμά πού ἐστιν κατὰ τὸν σὸν λόγον ὃ ἀεὶ χρόᾳ ἕπεται. εἶεν: εἰ δὲ δὴ τὴν χρόαν τις μὴ φαίη εἰδέναι, ἀλλὰ ὡσαύτως ἀποροῖ ὥσπερ περὶ τοῦ σχήματος, τί ἂν οἴει σοι ἀποκεκρίσθαι;
Σωκράτης: τἀληθῆ ἔγωγε: καὶ εἰ μέν γε τῶν σοφῶν τις εἴη καὶ ἐριστικῶν τε καὶ ἀγωνιστικῶν ὁ ἐρόμενος, εἴποιμ' ἂν

αὐτῷ ὅτι “ἐμοὶ μὲν εἴρηται: εἰ δὲ μὴ ὀρθῶς λέγω, σὸν ἔργον λαμβάνειν λόγον καὶ ἐλέγχειν.” εἰ δὲ ὥσπερ ἐγώ τε καὶ σὺ νυνὶ φίλοι ὄντες βούλοιντο ἀλλήλοις διαλέγεσθαι, δεῖ δὴ πρᾳότερόν πως καὶ διαλεκτικώτερον ἀποκρίνεσθαι. ἔστι δὲ ἴσως τὸ διαλεκτικώτερον μὴ μόνον τἀληθῆ ἀποκρίνεσθαι, ἀλλὰ καὶ δι' ἐκείνων ὧν ἂν προσομολογῇ εἰδέναι ὁ ἐρωτώμενος. πειράσομαι δὴ καὶ ἐγώ σοι οὕτως εἰπεῖν.

λέγε γάρ μοι: τελευτὴν καλεῖς τι; τοιόνδε λέγω οἷον πέρας καὶ ἔσχατον—πάντα ταῦτα ταὐτόν τι λέγω: ἴσως δ' ἂν ἡμῖν Πρόδικος διαφέροιτο, ἀλλὰ σύ γέ που καλεῖς πεπεράνθαι τι καὶ τετελευτηκέναι—τὸ τοιοῦτον βούλομαι λέγειν, οὐδὲν ποικίλον.
Μένων: ἀλλὰ καλῶ, καὶ οἶμαι μανθάνειν ὃ λέγεις.

Σωκράτης: τί δ'; ἐπίπεδον καλεῖς τι, καὶ ἕτερον αὖ στερεόν, οἷον ταῦτα τὰ ἐν ταῖς γεωμετρίαις;
Μένων: ἔγωγε καλῶ.
Σωκράτης: ἤδη τοίνυν ἂν μάθοις μου ἐκ τούτων σχῆμα ὃ λέγω. κατὰ γὰρ παντὸς σχήματος τοῦτο λέγω, εἰς ὃ τὸ στερεὸν περαίνει, τοῦτ' εἶναι σχῆμα: ὅπερ ἂν συλλαβὼν εἴποιμι στερεοῦ πέρας σχῆμα εἶναι.
Μένων: τὸ δὲ χρῶμα τί λέγεις, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: ὑβριστής γ' εἶ, ὦ Μένων: ἀνδρὶ πρεσβύτῃ πράγματα προστάττεις ἀποκρίνεσθαι, αὐτὸς δὲ οὐκ ἐθέλεις

ἀναμνησθεὶς εἰπεῖν ὅτι ποτε λέγει Γοργίας ἀρετὴν εἶναι.
Μένων: ἀλλ' ἐπειδάν μοι σὺ τοῦτ' εἴπῃς, ὦ Σώκρατες, ἐρῶ σοι.
Σωκράτης: κἂν κατακεκαλυμμένος τις γνοίη, ὦ Μένων, διαλεγομένου σου, ὅτι καλὸς εἶ καὶ ἐρασταί σοι ἔτι εἰσίν.
Μένων: τί δή;
Σωκράτης: ὅτι οὐδὲν ἀλλ' ἢ ἐπιτάττεις ἐν τοῖς λόγοις, ὅπερ ποιοῦσιν οἱ τρυφῶντες, ἅτε τυραννεύοντες ἕως ἂν ἐν ὥρᾳ

ὦσιν, καὶ ἅμα ἐμοῦ ἴσως κατέγνωκας ὅτι εἰμὶ ἥττων τῶν καλῶν: χαριοῦμαι οὖν σοι καὶ ἀποκρινοῦμαι.
Μένων: πάνυ μὲν οὖν χάρισαι.
Σωκράτης: βούλει οὖν σοι κατὰ Γοργίαν ἀποκρίνωμαι, ᾗ ἂν σὺ μάλιστα ἀκολουθήσαις;
Μένων: βούλομαι: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: οὐκοῦν λέγετε ἀπορροάς τινας τῶν ὄντων κατὰ Ἐμπεδοκλέα;
Μένων: σφόδρα γε.
Σωκράτης: καὶ πόρους εἰς οὓς καὶ δι' ὧν αἱ ἀπορροαὶ πορεύονται;
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: καὶ τῶν ἀπορροῶν τὰς μὲν ἁρμόττειν ἐνίοις τῶν

πόρων, τὰς δὲ ἐλάττους ἢ μείζους εἶναι;
Μένων: ἔστι ταῦτα.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ ὄψιν καλεῖς τι;
Μένων: ἔγωγε.
Σωκράτης: ἐκ τούτων δὴ “σύνες ὅ τοι λέγω,” ἔφη Πίνδαρος. ἔστιν γὰρ χρόα ἀπορροὴ σχημάτων ὄψει σύμμετρος καὶ αἰσθητός.
Μένων: ἄριστά μοι δοκεῖς, ὦ Σώκρατες, ταύτην τὴν ἀπόκρισιν εἰρηκέναι.
Σωκράτης: ἴσως γάρ σοι κατὰ συνήθειαν εἴρηται: καὶ ἅμα οἶμαι ἐννοεῖς ὅτι ἔχοις ἂν ἐξ αὐτῆς εἰπεῖν καὶ φωνὴν ὃ ἔστι,

καὶ ὀσμὴν καὶ ἄλλα πολλὰ τῶν τοιούτων.
Μένων: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: τραγικὴ γάρ ἐστιν, ὦ Μένων, ἡ ἀπόκρισις, ὥστε ἀρέσκει σοι μᾶλλον ἢ ἡ περὶ τοῦ σχήματος.
Μένων: ἔμοιγε.
Σωκράτης: ἀλλ' οὐκ ἔστιν, ὦ παῖ Ἀλεξιδήμου, ὡς ἐγὼ ἐμαυτὸν πείθω, ἀλλ' ἐκείνη βελτίων: οἶμαι δὲ οὐδ' ἂν σοὶ δόξαι, εἰ μή, ὥσπερ χθὲς ἔλεγες, ἀναγκαῖόν σοι ἀπιέναι πρὸ τῶν μυστηρίων, ἀλλ' εἰ περιμείναις τε καὶ μυηθείης.

Μένων: ἀλλὰ περιμένοιμ' ἄν, ὦ Σώκρατες, εἴ μοι πολλὰ τοιαῦτα λέγοις.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν προθυμίας γε οὐδὲν ἀπολείψω, καὶ σοῦ ἕνεκα καὶ ἐμαυτοῦ, λέγων τοιαῦτα: ἀλλ' ὅπως μὴ οὐχ οἷός τ' ἔσομαι πολλὰ τοιαῦτα λέγειν. ἀλλ' ἴθι δὴ πειρῶ καὶ σὺ ἐμοὶ τὴν ὑπόσχεσιν ἀποδοῦναι, κατὰ ὅλου εἰπὼν ἀρετῆς πέρι ὅτι ἐστίν, καὶ παῦσαι πολλὰ ποιῶν ἐκ τοῦ ἑνός, ὅπερ φασὶ τοὺς συντρίβοντάς τι ἑκάστοτε οἱ σκώπτοντες, ἀλλὰ ἐάσας ὅλην καὶ ὑγιῆ εἰπὲ τί ἐστιν ἀρετή. τὰ δέ γε παραδείγματα

παρ' ἐμοῦ εἴληφας.
Μένων: δοκεῖ τοίνυν μοι, ὦ Σώκρατες, ἀρετὴ εἶναι, καθάπερ ὁ ποιητὴς λέγει, “χαίρειν τε καλοῖσι καὶ δύνασθαι:” καὶ ἐγὼ τοῦτο λέγω ἀρετήν, ἐπιθυμοῦντα τῶν καλῶν δυνατὸν εἶναι πορίζεσθαι.
Σωκράτης: ἆρα λέγεις τὸν τῶν καλῶν ἐπιθυμοῦντα ἀγαθῶν ἐπιθυμητὴν εἶναι;
Μένων: μάλιστά γε.
Σωκράτης: ἆρα ὡς ὄντων τινῶν οἳ τῶν κακῶν ἐπιθυμοῦσιν, ἑτέρων δὲ οἳ τῶν

ἀγαθῶν; οὐ πάντες, ὤριστε, δοκοῦσί σοι τῶν ἀγαθῶν ἐπιθυμεῖν;
Μένων: οὐκ ἔμοιγε.
Σωκράτης: ἀλλά τινες τῶν κακῶν;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: οἰόμενοι τὰ κακὰ ἀγαθὰ εἶναι, λέγεις, ἢ καὶ γιγνώσκοντες ὅτι κακά ἐστιν ὅμως ἐπιθυμοῦσιν αὐτῶν;
Μένων: ἀμφότερα ἔμοιγε δοκοῦσιν.
Σωκράτης: ἦ γὰρ δοκεῖ τίς σοι, ὦ Μένων, γιγνώσκων τὰ κακὰ ὅτι κακά ἐστιν ὅμως ἐπιθυμεῖν αὐτῶν;
Μένων: μάλιστα.
Σωκράτης: τί ἐπιθυμεῖν λέγεις; ἦ γενέσθαι αὐτῷ;
Μένων: γενέσθαι: τί γὰρ

ἄλλο;
Σωκράτης: πότερον ἡγούμενος τὰ κακὰ ὠφελεῖν ἐκεῖνον ᾧ ἂν γένηται, ἢ γιγνώσκων τὰ κακὰ ὅτι βλάπτει ᾧ ἂν παρῇ;
Μένων: εἰσὶ μὲν οἳ ἡγούμενοι τὰ κακὰ ὠφελεῖν, εἰσὶν δὲ καὶ οἳ γιγνώσκοντες ὅτι βλάπτει.
Σωκράτης: ἦ καὶ δοκοῦσί σοι γιγνώσκειν τὰ κακὰ ὅτι κακά ἐστιν οἱ ἡγούμενοι τὰ κακὰ ὠφελεῖν;
Μένων: οὐ πάνυ μοι δοκεῖ τοῦτό γε.
Σωκράτης: οὐκοῦν δῆλον ὅτι οὗτοι μὲν οὐ τῶν κακῶν ἐπιθυμοῦσιν,

οἱ ἀγνοοῦντες αὐτά, ἀλλὰ ἐκείνων ἃ ᾤοντο ἀγαθὰ εἶναι, ἔστιν δὲ ταῦτά γε κακά: ὥστε οἱ ἀγνοοῦντες αὐτὰ καὶ οἰόμενοι ἀγαθὰ εἶναι δῆλον ὅτι τῶν ἀγαθῶν ἐπιθυμοῦσιν. ἢ οὔ;
Μένων: κινδυνεύουσιν οὗτοί γε.
Σωκράτης: τί δέ; οἱ τῶν κακῶν μὲν ἐπιθυμοῦντες, ὡς φῂς σύ, ἡγούμενοι δὲ τὰ κακὰ βλάπτειν ἐκεῖνον ᾧ ἂν γίγνηται, γιγνώσκουσιν δήπου ὅτι βλαβήσονται ὑπ' αὐτῶν;
Μένων:

ἀνάγκη.
Σωκράτης: ἀλλὰ τοὺς βλαπτομένους οὗτοι οὐκ οἴονται ἀθλίους εἶναι καθ' ὅσον βλάπτονται;
Μένων: καὶ τοῦτο ἀνάγκη.
Σωκράτης: τοὺς δὲ ἀθλίους οὐ κακοδαίμονας;
Μένων: οἶμαι ἔγωγε.
Σωκράτης: ἔστιν οὖν ὅστις βούλεται ἄθλιος καὶ κακοδαίμων εἶναι;
Μένων: οὔ μοι δοκεῖ, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: οὐκ ἄρα βούλεται, ὦ Μένων, τὰ κακὰ οὐδείς, εἴπερ μὴ βούλεται τοιοῦτος εἶναι. τί γὰρ ἄλλο ἐστὶν ἄθλιον εἶναι ἢ ἐπιθυμεῖν τε τῶν κακῶν καὶ κτᾶσθαι;
Μένων: κινδυνεύεις

ἀληθῆ λέγειν, ὦ Σώκρατες: καὶ οὐδεὶς βούλεσθαι τὰ κακά.
Σωκράτης: οὐκοῦν νυνδὴ ἔλεγες ὅτι ἔστιν ἡ ἀρετὴ βούλεσθαί τε τἀγαθὰ καὶ δύνασθαι;
Μένων: εἶπον γάρ.
Σωκράτης: οὐκοῦν τοῦ λεχθέντος τὸ μὲν βούλεσθαι πᾶσιν ὑπάρχει, καὶ ταύτῃ γε οὐδὲν ὁ ἕτερος τοῦ ἑτέρου βελτίων;
Μένων: φαίνεται.
Σωκράτης: ἀλλὰ δῆλον ὅτι εἴπερ ἐστὶ βελτίων ἄλλος ἄλλου, κατὰ τὸ δύνασθαι ἂν εἴη ἀμείνων.
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: τοῦτ' ἔστιν ἄρα, ὡς ἔοικε, κατὰ τὸν σὸν λόγον ἀρετή,

δύναμις τοῦ πορίζεσθαι τἀγαθά.
Μένων: παντάπασί μοι δοκεῖ, ὦ Σώκρατες, οὕτως ἔχειν ὡς σὺ νῦν ὑπολαμβάνεις.
Σωκράτης: ἴδωμεν δὴ καὶ τοῦτο εἰ ἀληθὲς λέγεις: ἴσως γὰρ ἂν εὖ λέγοις. τἀγαθὰ φῂς οἷόν τ' εἶναι πορίζεσθαι ἀρετὴν εἶναι;
Μένων: ἔγωγε.
Σωκράτης: ἀγαθὰ δὲ καλεῖς οὐχὶ οἷον ὑγίειάν τε καὶ πλοῦτον;
Μένων: καὶ χρυσίον λέγω καὶ ἀργύριον κτᾶσθαι καὶ τιμὰς ἐν πόλει καὶ ἀρχάς.
Σωκράτης: μὴ ἄλλ' ἄττα λέγεις τἀγαθὰ ἢ τὰ τοιαῦτα;
Μένων: οὔκ, ἀλλὰ

πάντα λέγω τὰ τοιαῦτα.
Σωκράτης: εἶεν: χρυσίον δὲ δὴ καὶ ἀργύριον πορίζεσθαι ἀρετή ἐστιν, ὥς φησι Μένων ὁ τοῦ μεγάλου βασιλέως πατρικὸς ξένος. πότερον προστιθεῖς τούτῳ τῷ πόρῳ, ὦ Μένων, τὸ δικαίως καὶ ὁσίως, ἢ οὐδέν σοι διαφέρει, ἀλλὰ κἂν ἀδίκως τις αὐτὰ πορίζηται, ὁμοίως σὺ αὐτὰ ἀρετὴν καλεῖς;
Μένων: οὐ δήπου, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ἀλλὰ κακίαν.
Μένων: πάντως δήπου.
Σωκράτης: δεῖ ἄρα, ὡς ἔοικε, τούτῳ τῷ πόρῳ δικαιοσύνην ἢ σωφροσύνην ἢ

ὁσιότητα προσεῖναι, ἢ ἄλλο τι μόριον ἀρετῆς: εἰ δὲ μή, οὐκ ἔσται ἀρετή, καίπερ ἐκπορίζουσα τἀγαθά.
Μένων: πῶς γὰρ ἄνευ τούτων ἀρετὴ γένοιτ' ἄν;
Σωκράτης: τὸ δὲ μὴ ἐκπορίζειν χρυσίον καὶ ἀργύριον, ὅταν μὴ δίκαιον ᾖ, μήτε αὑτῷ μήτε ἄλλῳ, οὐκ ἀρετὴ καὶ αὕτη ἐστὶν ἡ ἀπορία;
Μένων: φαίνεται.
Σωκράτης: οὐδὲν ἄρα μᾶλλον ὁ πόρος τῶν τοιούτων ἀγαθῶν ἢ ἡ ἀπορία ἀρετὴ ἂν εἴη, ἀλλά, ὡς ἔοικεν, ὃ μὲν ἂν μετὰ δικαιοσύνης γίγνηται, ἀρετὴ ἔσται, ὃ δ'

ἂν ἄνευ πάντων τῶν τοιούτων, κακία.
Μένων: δοκεῖ μοι ἀναγκαῖον εἶναι ὡς λέγεις.
Σωκράτης: οὐκοῦν τούτων ἕκαστον ὀλίγον πρότερον μόριον ἀρετῆς ἔφαμεν εἶναι, τὴν δικαιοσύνην καὶ σωφροσύνην καὶ πάντα τὰ τοιαῦτα;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: εἶτα, ὦ Μένων, παίζεις πρός με;
Μένων: τί δή, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: ὅτι ἄρτι ἐμοῦ δεηθέντος σου μὴ καταγνύναι μηδὲ κερματίζειν τὴν ἀρετήν, καὶ δόντος παραδείγματα καθ' ἃ δέοι ἀποκρίνεσθαι, τούτου μὲν ἠμέλησας, λέγεις δέ μοι ὅτι ἀρετή

ἐστιν οἷόν τ' εἶναι τἀγαθὰ πορίζεσθαι μετὰ δικαιοσύνης: τοῦτο δὲ φῂς μόριον ἀρετῆς εἶναι;
Μένων: ἔγωγε.
Σωκράτης: οὐκοῦν συμβαίνει ἐξ ὧν σὺ ὁμολογεῖς, τὸ μετὰ μορίου ἀρετῆς πράττειν ὅτι ἂν πράττῃ, τοῦτο ἀρετὴν εἶναι: τὴν γὰρ δικαιοσύνην μόριον φῂς ἀρετῆς εἶναι, καὶ ἕκαστα τούτων. τί οὖν δὴ τοῦτο λέγω; ὅτι ἐμοῦ δεηθέντος ὅλον εἰπεῖν τὴν ἀρετήν, αὐτὴν μὲν πολλοῦ δεῖς εἰπεῖν ὅτι ἐστίν, πᾶσαν δὲ φῂς πρᾶξιν ἀρετὴν εἶναι, ἐάνπερ μετὰ μορίου

ἀρετῆς πράττηται, ὥσπερ εἰρηκὼς ὅτι ἀρετή ἐστιν τὸ ὅλον καὶ ἤδη γνωσομένου ἐμοῦ, καὶ ἐὰν σὺ κατακερματίζῃς αὐτὴν κατὰ μόρια. δεῖται οὖν σοι πάλιν ἐξ ἀρχῆς, ὡς ἐμοὶ δοκεῖ, τῆς αὐτῆς ἐρωτήσεως, ὦ φίλε Μένων, τί ἐστιν ἀρετή, εἰ μετὰ μορίου ἀρετῆς πᾶσα πρᾶξις ἀρετὴ ἂν εἴη; τοῦτο γάρ ἐστιν λέγειν, ὅταν λέγῃ τις, ὅτι πᾶσα ἡ μετὰ δικαιοσύνης πρᾶξις ἀρετή ἐστιν. ἢ οὐ δοκεῖ σοι πάλιν δεῖσθαι τῆς αὐτῆς ἐρωτήσεως, ἀλλ' οἴει τινὰ εἰδέναι μόριον ἀρετῆς ὅτι ἐστίν, αὐτὴν μὴ εἰδότα;
Μένων: οὐκ ἔμοιγε δοκεῖ.

Σωκράτης: εἰ γὰρ καὶ μέμνησαι, ὅτ' ἐγώ σοι ἄρτι ἀπεκρινάμην περὶ τοῦ σχήματος, ἀπεβάλλομέν που τὴν τοιαύτην ἀπόκρισιν τὴν διὰ τῶν ἔτι ζητουΜένων καὶ μήπω ὡμολογηΜένων ἐπιχειροῦσαν ἀποκρίνεσθαι.
Μένων: καὶ ὀρθῶς γε ἀπεβάλλομεν, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: μὴ τοίνυν, ὦ ἄριστε, μηδὲ σὺ ἔτι ζητουμένης ἀρετῆς ὅλης ὅτι ἐστὶν οἴου διὰ τῶν ταύτης μορίων ἀποκρινόμενος δηλώσειν αὐτὴν ὁτῳοῦν, ἢ ἄλλο ὁτιοῦν τούτῳ τῷ αὐτῷ

τρόπῳ λέγων, ἀλλὰ πάλιν τῆς αὐτῆς δεήσεσθαι ἐρωτήσεως, τίνος ὄντος ἀρετῆς λέγεις ἃ λέγεις: ἢ οὐδέν σοι δοκῶ λέγειν;
Μένων: ἔμοιγε δοκεῖς ὀρθῶς λέγειν.
Σωκράτης: ἀπόκριναι τοίνυν πάλιν ἐξ ἀρχῆς: τί φῂς ἀρετὴν εἶναι καὶ σὺ καὶ ὁ ἑταῖρός σου;
Μένων: ὦ Σώκρατες, ἤκουον μὲν ἔγωγε πρὶν καὶ συγγενέσθαι

σοι ὅτι σὺ οὐδὲν ἄλλο ἢ αὐτός τε ἀπορεῖς καὶ τοὺς ἄλλους ποιεῖς ἀπορεῖν: καὶ νῦν, ὥς γέ μοι δοκεῖς, γοητεύεις με καὶ φαρμάττεις καὶ ἀτεχνῶς κατεπᾴδεις, ὥστε μεστὸν ἀπορίας γεγονέναι. καὶ δοκεῖς μοι παντελῶς, εἰ δεῖ τι καὶ σκῶψαι, ὁμοιότατος εἶναι τό τε εἶδος καὶ τἆλλα ταύτῃ τῇ πλατείᾳ νάρκῃ τῇ θαλαττίᾳ: καὶ γὰρ αὕτη τὸν ἀεὶ πλησιάζοντα καὶ ἁπτόμενον ναρκᾶν ποιεῖ, καὶ σὺ δοκεῖς μοι νῦν ἐμὲ τοιοῦτόν τι πεποιηκέναι, [ναρκᾶν]: ἀληθῶς γὰρ ἔγωγε καὶ

τὴν ψυχὴν καὶ τὸ στόμα ναρκῶ, καὶ οὐκ ἔχω ὅτι ἀποκρίνωμαί σοι. καίτοι μυριάκις γε περὶ ἀρετῆς παμπόλλους λόγους εἴρηκα καὶ πρὸς πολλούς, καὶ πάνυ εὖ, ὥς γε ἐμαυτῷ ἐδόκουν: νῦν δὲ οὐδ' ὅτι ἐστὶν τὸ παράπαν ἔχω εἰπεῖν. καί μοι δοκεῖς εὖ βουλεύεσθαι οὐκ ἐκπλέων ἐνθένδε οὐδ' ἀποδημῶν: εἰ γὰρ ξένος ἐν ἄλλῃ πόλει τοιαῦτα ποιοῖς, τάχ' ἂν ὡς γόης ἀπαχθείης.
Σωκράτης: πανοῦργος εἶ, ὦ Μένων, καὶ ὀλίγου ἐξηπάτησάς με.
Μένων: τί μάλιστα, ὦ Σώκρατες;

Σωκράτης: γιγνώσκω οὗ ἕνεκά με ᾔκασας.
Μένων: τίνος δὴ οἴει;
Σωκράτης: ἵνα σε ἀντεικάσω. ἐγὼ δὲ τοῦτο οἶδα περὶ πάντων τῶν καλῶν, ὅτι χαίρουσιν εἰκαζόμενοι—λυσιτελεῖ γὰρ αὐτοῖς: καλαὶ γὰρ οἶμαι τῶν καλῶν καὶ αἱ εἰκόνες—ἀλλ' οὐκ ἀντεικάσομαί σε. ἐγὼ δέ, εἰ μὲν ἡ νάρκη αὐτὴ ναρκῶσα οὕτω καὶ τοὺς ἄλλους ποιεῖ ναρκᾶν, ἔοικα αὐτῇ: εἰ δὲ μή, οὔ. οὐ γὰρ εὐπορῶν αὐτὸς τοὺς ἄλλους ποιῶ ἀπορεῖν, ἀλλὰ παντὸς μᾶλλον αὐτὸς ἀπορῶν οὕτως καὶ τοὺς ἄλλους ποιῶ

ἀπορεῖν. καὶ νῦν περὶ ἀρετῆς ὃ ἔστιν ἐγὼ μὲν οὐκ οἶδα, σὺ μέντοι ἴσως πρότερον μὲν ᾔδησθα πρὶν ἐμοῦ ἅψασθαι, νῦν μέντοι ὅμοιος εἶ οὐκ εἰδότι. ὅμως δὲ ἐθέλω μετὰ σοῦ σκέψασθαι καὶ συζητῆσαι ὅτι ποτέ ἐστιν.
Μένων: καὶ τίνα τρόπον ζητήσεις, ὦ Σώκρατες, τοῦτο ὃ μὴ οἶσθα τὸ παράπαν ὅτι ἐστίν; ποῖον γὰρ ὧν οὐκ οἶσθα προθέμενος ζητήσεις; ἢ εἰ καὶ ὅτι μάλιστα ἐντύχοις αὐτῷ, πῶς εἴσῃ ὅτι τοῦτό ἐστιν ὃ σὺ οὐκ ᾔδησθα;

Σωκράτης: μανθάνω οἷον βούλει λέγειν, ὦ Μένων. ὁρᾷς τοῦτον ὡς ἐριστικὸν λόγον κατάγεις, ὡς οὐκ ἄρα ἔστιν ζητεῖν ἀνθρώπῳ οὔτε ὃ οἶδε οὔτε ὃ μὴ οἶδε; οὔτε γὰρ ἂν ὅ γε οἶδεν ζητοῖ—οἶδεν γάρ, καὶ οὐδὲν δεῖ τῷ γε τοιούτῳ ζητήσεως—οὔτε ὃ μὴ οἶδεν—οὐδὲ γὰρ οἶδεν ὅτι ζητήσει.

Μένων: οὐκοῦν καλῶς σοι δοκεῖ λέγεσθαι ὁ λόγος οὗτος, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: οὐκ ἔμοιγε.
Μένων: ἔχεις λέγειν ὅπῃ;
Σωκράτης: ἔγωγε: ἀκήκοα γὰρ ἀνδρῶν τε καὶ γυναικῶν σοφῶν περὶ τὰ θεῖα πράγματα—
Μένων: τίνα λόγον λεγόντων;
Σωκράτης: ἀληθῆ, ἔμοιγε δοκεῖν, καὶ καλόν.
Μένων: τίνα τοῦτον, καὶ τίνες οἱ λέγοντες;
Σωκράτης: οἱ μὲν λέγοντές εἰσι τῶν ἱερέων τε καὶ τῶν ἱερειῶν ὅσοις μεμέληκε περὶ ὧν μεταχειρίζονται λόγον οἵοις τ' εἶναι

διδόναι: λέγει δὲ καὶ Πίνδαρος καὶ ἄλλοι πολλοὶ τῶν ποιητῶν ὅσοι θεῖοί εἰσιν. ἃ δὲ λέγουσιν, ταυτί ἐστιν: ἀλλὰ σκόπει εἴ σοι δοκοῦσιν ἀληθῆ λέγειν. φασὶ γὰρ τὴν ψυχὴν τοῦ ἀνθρώπου εἶναι ἀθάνατον, καὶ τοτὲ μὲν τελευτᾶν—ὃ δὴ ἀποθνῄσκειν καλοῦσι—τοτὲ δὲ πάλιν γίγνεσθαι, ἀπόλλυσθαι δ' οὐδέποτε: δεῖν δὴ διὰ ταῦτα ὡς ὁσιώτατα διαβιῶναι τὸν βίον: οἷσιν γὰρ ἂν— Φερσεφόνα ποινὰν παλαιοῦ πένθεος
δέξεται, εἰς τὸν ὕπερθεν ἅλιον κείνων ἐνάτῳ ἔτεϊ
ἀνδιδοῖ ψυχὰς πάλιν,

ἐκ τᾶν βασιλῆες ἀγαυοὶ
καὶ σθένει κραιπνοὶ σοφίᾳ τε μέγιστοι
ἄνδρες αὔξοντ'·ἐς δὲ τὸν λοιπὸν χρόνον ἥρωες ἁγνοὶ
πρὸς ἀνθρώπων καλεῦνται. ἅτε οὖν ἡ ψυχὴ ἀθάνατός τε οὖσα καὶ πολλάκις γεγονυῖα, καὶ ἑωρακυῖα καὶ τὰ ἐνθάδε καὶ τὰ ἐν Ἅιδου καὶ πάντα χρήματα, οὐκ ἔστιν ὅτι οὐ μεμάθηκεν: ὥστε οὐδὲν θαυμαστὸν καὶ περὶ ἀρετῆς καὶ περὶ ἄλλων οἷόν τ' εἶναι αὐτὴν ἀναμνησθῆναι, ἅ γε καὶ πρότερον ἠπίστατο. ἅτε γὰρ τῆς φύσεως

ἁπάσης συγγενοῦς οὔσης, καὶ μεμαθηκυίας τῆς ψυχῆς ἅπαντα, οὐδὲν κωλύει ἓν μόνον ἀναμνησθέντα—ὃ δὴ μάθησιν καλοῦσιν ἄνθρωποι—τἆλλα πάντα αὐτὸν ἀνευρεῖν, ἐάν τις ἀνδρεῖος ᾖ καὶ μὴ ἀποκάμνῃ ζητῶν: τὸ γὰρ ζητεῖν ἄρα καὶ τὸ μανθάνειν ἀνάμνησις ὅλον ἐστίν. οὔκουν δεῖ πείθεσθαι τούτῳ τῷ ἐριστικῷ λόγῳ: οὗτος μὲν γὰρ ἂν ἡμᾶς ἀργοὺς ποιήσειεν καὶ ἔστιν τοῖς μαλακοῖς τῶν ἀνθρώπων ἡδὺς ἀκοῦσαι, ὅδε

δὲ ἐργατικούς τε καὶ ζητητικοὺς ποιεῖ: ᾧ ἐγὼ πιστεύων ἀληθεῖ εἶναι ἐθέλω μετὰ σοῦ ζητεῖν ἀρετὴ ὅτι ἐστίν.
Μένων: ναί, ὦ Σώκρατες: ἀλλὰ πῶς λέγεις τοῦτο, ὅτι οὐ μανθάνομεν, ἀλλὰ ἣν καλοῦμεν μάθησιν ἀνάμνησίς ἐστιν; ἔχεις με τοῦτο διδάξαι ὡς οὕτως ἔχει;
Σωκράτης: καὶ ἄρτι εἶπον, ὦ Μένων, ὅτι πανοῦργος εἶ, καὶ

νῦν ἐρωτᾷς εἰ ἔχω σε διδάξαι, ὃς οὔ φημι διδαχὴν εἶναι ἀλλ' ἀνάμνησιν, ἵνα δὴ εὐθὺς φαίνωμαι αὐτὸς ἐμαυτῷ τἀναντία λέγων.
Μένων: οὐ μὰ τὸν Δία, ὦ Σώκρατες, οὐ πρὸς τοῦτο βλέψας εἶπον, ἀλλ' ὑπὸ τοῦ ἔθους: ἀλλ' εἴ πώς μοι ἔχεις ἐνδείξασθαι ὅτι ἔχει ὥσπερ λέγεις, ἔνδειξαι.
Σωκράτης: ἀλλ' ἔστι μὲν οὐ ῥᾴδιον, ὅμως δὲ ἐθέλω προθυμηθῆναι σοῦ ἕνεκα. ἀλλά μοι προσκάλεσον τῶν πολλῶν

ἀκολούθων τουτωνὶ τῶν σαυτοῦ ἕνα, ὅντινα βούλει, ἵνα ἐν τούτῳ σοι ἐπιδείξωμαι.
Μένων: πάνυ γε. δεῦρο πρόσελθε.
Σωκράτης: Ἕλλην μέν ἐστι καὶ ἑλληνίζει;
Μένων: πάνυ γε σφόδρα, οἰκογενής γε.
Σωκράτης: πρόσεχε δὴ τὸν νοῦν ὁπότερ' ἄν σοι φαίνηται, ἢ ἀναμιμνῃσκόμενος ἢ μανθάνων παρ' ἐμοῦ.
Μένων: ἀλλὰ προσέξω.
Σωκράτης: εἰπὲ δή μοι, ὦ παῖ, γιγνώσκεις τετράγωνον χωρίον ὅτι τοιοῦτόν ἐστιν;
Παῖς: ἔγωγε.
Σωκράτης: ἔστιν οὖν

τετράγωνον χωρίον ἴσας ἔχον τὰς γραμμὰς ταύτας πάσας, τέτταρας οὔσας;
Παῖς: πάνυ γε.
Σωκράτης: οὐ καὶ ταυτασὶ τὰς διὰ μέσου ἐστὶν ἴσας ἔχον;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἴη ἂν τοιοῦτον χωρίον καὶ μεῖζον καὶ ἔλαττον;
Παῖς: πάνυ γε.
Σωκράτης: εἰ οὖν εἴη αὕτη ἡ πλευρὰ δυοῖν ποδοῖν καὶ αὕτη δυοῖν, πόσων ἂν εἴη ποδῶν τὸ ὅλον; ὧδε δὲ σκόπει: εἰ ἦν ταύτῃ δυοῖν ποδοῖν, ταύτῃ δὲ ἑνὸς ποδὸς μόνον, ἄλλο τι ἅπαξ ἂν ἦν δυοῖν ποδοῖν τὸ χωρίον;
Παῖς:

ναί.
Σωκράτης: ἐπειδὴ δὲ δυοῖν ποδοῖν καὶ ταύτῃ, ἄλλο τι ἢ δὶς δυοῖν γίγνεται;
Παῖς: γίγνεται.
Σωκράτης: δυοῖν ἄρα δὶς γίγνεται ποδῶν;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: πόσοι οὖν εἰσιν οἱ δύο δὶς πόδες; λογισάμενος εἰπέ.
Παῖς: τέτταρες, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: οὐκοῦν γένοιτ' ἂν τούτου τοῦ χωρίου ἕτερον διπλάσιον, τοιοῦτον δέ, ἴσας ἔχον πάσας τὰς γραμμὰς ὥσπερ τοῦτο;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: πόσων οὖν ἔσται ποδῶν;
Παῖς: ὀκτώ.
Σωκράτης: φέρε δή, πειρῶ μοι εἰπεῖν πηλίκη τις ἔσται

ἐκείνου ἡ γραμμὴ ἑκάστη. ἡ μὲν γὰρ τοῦδε δυοῖν ποδοῖν: τί δὲ ἡ ἐκείνου τοῦ διπλασίου;
Παῖς: δῆλον δή, ὦ Σώκρατες, ὅτι διπλασία.
Σωκράτης: ὁρᾷς, ὦ Μένων, ὡς ἐγὼ τοῦτον οὐδὲν διδάσκω, ἀλλ' ἐρωτῶ πάντα; καὶ νῦν οὗτος οἴεται εἰδέναι ὁποία ἐστὶν ἀφ' ἧς τὸ ὀκτώπουν χωρίον γενήσεται: ἢ οὐ δοκεῖ σοι;
Μένων: ἔμοιγε.
Σωκράτης: οἶδεν οὖν;
Μένων: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: οἴεται δέ γε ἀπὸ τῆς διπλασίας;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: θεῶ δὴ αὐτὸν ἀναμιμνῃσκόμενον ἐφεξῆς, ὡς δεῖ ἀναμιμνῄσκεσθαι.
σὺ δέ μοι λέγε: ἀπὸ τῆς διπλασίας γραμμῆς φῂς τὸ

διπλάσιον χωρίον γίγνεσθαι; τοιόνδε λέγω, μὴ ταύτῃ μὲν μακρόν, τῇ δὲ βραχύ, ἀλλὰ ἴσον πανταχῇ ἔστω ὥσπερ τουτί, διπλάσιον δὲ τούτου, ὀκτώπουν: ἀλλ' ὅρα εἰ ἔτι σοι ἀπὸ τῆς διπλασίας δοκεῖ ἔσεσθαι.
Παῖς: ἔμοιγε.
Σωκράτης: οὐκοῦν διπλασία αὕτη ταύτης γίγνεται, ἂν ἑτέραν τοσαύτην προσθῶμεν ἐνθένδε;
Παῖς: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἀπὸ ταύτης δή, φῄς, ἔσται τὸ ὀκτώπουν χωρίον, ἂν τέτταρες τοσαῦται

γένωνται;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: ἀναγραψώμεθα δὴ ἀπ' αὐτῆς ἴσας τέτταρας. ἄλλο τι ἢ τουτὶ ἂν εἴη ὃ φῂς τὸ ὀκτώπουν εἶναι;
Παῖς: πάνυ γε.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐν αὐτῷ ἐστιν ταυτὶ τέτταρα, ὧν ἕκαστον ἴσον τούτῳ ἐστὶν τῷ τετράποδι;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: πόσον οὖν γίγνεται; οὐ τετράκις τοσοῦτον;
Παῖς: πῶς δ' οὔ;
Σωκράτης: διπλάσιον οὖν ἐστιν τὸ τετράκις τοσοῦτον;
Παῖς: οὐ μὰ Δία.
Σωκράτης: ἀλλὰ ποσαπλάσιον;
Παῖς: τετραπλάσιον.
Σωκράτης: ἀπὸ τῆς διπλασίας

ἄρα, ὦ παῖ, οὐ διπλάσιον ἀλλὰ τετραπλάσιον γίγνεται χωρίον.
Παῖς: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: τεττάρων γὰρ τετράκις ἐστὶν ἑκκαίδεκα. οὐχί;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: ὀκτώπουν δ' ἀπὸ ποίας γραμμῆς; οὐχὶ ἀπὸ μὲν ταύτης τετραπλάσιον;
Παῖς: φημί.
Σωκράτης: τετράπουν δὲ ἀπὸ τῆς ἡμισέας ταυτησὶ τουτί;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: εἶεν: τὸ δὲ ὀκτώπουν οὐ τοῦδε μὲν διπλάσιόν ἐστιν, τούτου δὲ ἥμισυ;<
Παῖς: ναί.>
Σωκράτης: οὐκ ἀπὸ μὲν μείζονος ἔσται ἢ τοσαύτης γραμμῆς, ἀπὸ ἐλάττονος δὲ ἢ

τοσησδί; ἢ οὔ;
Παῖς: ἔμοιγε δοκεῖ οὕτω.
Σωκράτης: καλῶς: τὸ γάρ σοι δοκοῦν τοῦτο ἀποκρίνου. καί μοι λέγε: οὐχ ἥδε μὲν δυοῖν ποδοῖν ἦν, ἡ δὲ τεττάρων;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: δεῖ ἄρα τὴν τοῦ ὀκτώποδος χωρίου γραμμὴν μείζω μὲν εἶναι τῆσδε τῆς δίποδος, ἐλάττω δὲ τῆς τετράποδος.
Παῖς: δεῖ.

Σωκράτης: πειρῶ δὴ λέγειν πηλίκην τινὰ φῂς αὐτὴν εἶναι.
Παῖς: τρίποδα.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἄνπερ τρίπους ᾖ, τὸ ἥμισυ ταύτης προσληψόμεθα καὶ ἔσται τρίπους; δύο μὲν γὰρ οἵδε, ὁ δὲ εἷς: καὶ ἐνθένδε ὡσαύτως δύο μὲν οἵδε, ὁ δὲ εἷς: καὶ γίγνεται τοῦτο τὸ χωρίον ὃ φῄς.
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἂν ᾖ τῇδε τριῶν καὶ τῇδε τριῶν, τὸ ὅλον χωρίον τριῶν τρὶς ποδῶν γίγνεται;
Παῖς: φαίνεται.
Σωκράτης: τρεῖς δὲ τρὶς πόσοι εἰσὶ πόδες;
Παῖς: ἐννέα.
Σωκράτης: ἔδει δὲ τὸ διπλάσιον πόσων εἶναι ποδῶν;
Παῖς: ὀκτώ.
Σωκράτης: οὐδ' ἄρ' ἀπὸ τῆς τρίποδός πω τὸ ὀκτώπουν χωρίον γίγνεται.
Παῖς: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἀλλ' ἀπὸ ποίας; πειρῶ ἡμῖν εἰπεῖν ἀκριβῶς: καὶ

εἰ μὴ βούλει ἀριθμεῖν, ἀλλὰ δεῖξον ἀπὸ ποίας.
Παῖς: ἀλλὰ μὰ τὸν Δία, ὦ Σώκρατες, ἔγωγε οὐκ οἶδα.
Σωκράτης: ἐννοεῖς αὖ, ὦ Μένων, οὗ ἐστιν ἤδη βαδίζων ὅδε τοῦ ἀναμιμνῄσκεσθαι; ὅτι τὸ μὲν πρῶτον ᾔδει μὲν οὔ, ἥτις ἐστὶν ἡ τοῦ ὀκτώποδος χωρίου γραμμή, ὥσπερ οὐδὲ νῦν πω οἶδεν, ἀλλ' οὖν ᾤετό γ' αὐτὴν τότε εἰδέναι, καὶ θαρραλέως ἀπεκρίνετο ὡς εἰδώς, καὶ οὐχ ἡγεῖτο ἀπορεῖν: νῦν δὲ ἡγεῖται

ἀπορεῖν ἤδη, καὶ ὥσπερ οὐκ οἶδεν, οὐδ' οἴεται εἰδέναι.
Μένων: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: οὐκοῦν νῦν βέλτιον ἔχει περὶ τὸ πρᾶγμα ὃ οὐκ ᾔδει;
Μένων: καὶ τοῦτό μοι δοκεῖ.
Σωκράτης: ἀπορεῖν οὖν αὐτὸν ποιήσαντες καὶ ναρκᾶν ὥσπερ ἡ νάρκη, μῶν τι ἐβλάψαμεν;
Μένων: οὐκ ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: προὔργου γοῦν τι πεποιήκαμεν, ὡς ἔοικε, πρὸς τὸ ἐξευρεῖν ὅπῃ ἔχει: νῦν μὲν γὰρ καὶ ζητήσειεν ἂν ἡδέως οὐκ εἰδώς, τότε δὲ ῥᾳδίως ἂν καὶ πρὸς πολλοὺς καὶ πολλάκις

ᾤετ' ἂν εὖ λέγειν περὶ τοῦ διπλασίου χωρίου, ὡς δεῖ διπλασίαν τὴν γραμμὴν ἔχειν μήκει.
Μένων: ἔοικεν.
Σωκράτης: οἴει οὖν ἂν αὐτὸν πρότερον ἐπιχειρῆσαι ζητεῖν ἢ μανθάνειν τοῦτο ὃ ᾤετο εἰδέναι οὐκ εἰδώς, πρὶν εἰς ἀπορίαν κατέπεσεν ἡγησάμενος μὴ εἰδέναι, καὶ ἐπόθησεν τὸ εἰδέναι;
Μένων: οὔ μοι δοκεῖ, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ὤνητο ἄρα ναρκήσας;
Μένων: δοκεῖ μοι.
Σωκράτης: σκέψαι δὴ ἐκ ταύτης τῆς ἀπορίας ὅτι καὶ ἀνευρήσει ζητῶν μετ' ἐμοῦ, οὐδὲν ἀλλ' ἢ ἐρωτῶντος ἐμοῦ καὶ οὐ διδάσκοντος:

φύλαττε δὲ ἄν που εὕρῃς με διδάσκοντα καὶ διεξιόντα αὐτῷ, ἀλλὰ μὴ τὰς τούτου δόξας ἀνερωτῶντα.
λέγε γάρ μοι σύ: οὐ τὸ μὲν τετράπουν τοῦτο ἡμῖν ἐστι χωρίον; μανθάνεις;
Παῖς: ἔγωγε.
Σωκράτης: ἕτερον δὲ αὐτῷ προσθεῖμεν ἂν τουτὶ ἴσον;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: καὶ τρίτον τόδε ἴσον ἑκατέρῳ τούτων;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν προσαναπληρωσαίμεθ' ἂν τὸ ἐν τῇ γωνίᾳ τόδε;
Παῖς: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἄλλο τι οὖν γένοιτ' ἂν τέτταρα ἴσα χωρία

τάδε;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: τί οὖν; τὸ ὅλον τόδε ποσαπλάσιον τοῦδε γίγνεται;
Παῖς: τετραπλάσιον.
Σωκράτης: ἔδει δέ γε διπλάσιον ἡμῖν γενέσθαι: ἢ οὐ μέμνησαι;
Παῖς: πάνυ γε.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐστιν αὕτη γραμμὴ ἐκ γωνίας εἰς γωνίαν

τέμνουσα δίχα ἕκαστον τούτων τῶν χωρίων;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν τέτταρες αὗται γίγνονται γραμμαὶ ἴσαι, περιέχουσαι τουτὶ τὸ χωρίον;
Παῖς: γίγνονται γάρ.
Σωκράτης: σκόπει δή: πηλίκον τί ἐστιν τοῦτο τὸ χωρίον;
Παῖς: οὐ μανθάνω.
Σωκράτης: οὐχὶ τεττάρων ὄντων τούτων ἥμισυ ἑκάστου ἑκάστη ἡ γραμμὴ ἀποτέτμηκεν ἐντός; ἢ οὔ;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: πόσα οὖν τηλικαῦτα ἐν τούτῳ ἔνεστιν;
Παῖς: τέτταρα.
Σωκράτης: πόσα δὲ ἐν τῷδε;
Παῖς: δύο.
Σωκράτης: τὰ δὲ τέτταρα τοῖν δυοῖν τί ἐστιν;
Παῖς: διπλάσια.
Σωκράτης: τόδε οὖν

ποσάπουν γίγνεται;
Παῖς: ὀκτώπουν.
Σωκράτης: ἀπὸ ποίας γραμμῆς;
Παῖς: ἀπὸ ταύτης.
Σωκράτης: ἀπὸ τῆς ἐκ γωνίας εἰς γωνίαν τεινούσης τοῦ τετράποδος;
Παῖς: ναί.
Σωκράτης: καλοῦσιν δέ γε ταύτην διάμετρον οἱ σοφισταί: ὥστ' εἰ ταύτῃ διάμετρος ὄνομα, ἀπὸ τῆς διαμέτρου ἄν, ὡς σὺ φῄς, ὦ παῖ Μένωνος, γίγνοιτ' ἂν τὸ διπλάσιον χωρίον.
Παῖς: πάνυ μὲν οὖν, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: τί σοι δοκεῖ, ὦ Μένων; ἔστιν ἥντινα δόξαν οὐχ αὑτοῦ οὗτος ἀπεκρίνατο;

Μένων: οὔκ, ἀλλ' ἑαυτοῦ.
Σωκράτης: καὶ μὴν οὐκ ᾔδει γε, ὡς ἔφαμεν ὀλίγον πρότερον.
Μένων: ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: ἐνῆσαν δέ γε αὐτῷ αὗται αἱ δόξαι: ἢ οὔ;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: τῷ οὐκ εἰδότι ἄρα περὶ ὧν ἂν μὴ εἰδῇ ἔνεισιν ἀληθεῖς δόξαι περὶ τούτων ὧν οὐκ οἶδε;
Μένων: φαίνεται.
Σωκράτης: καὶ νῦν μέν γε αὐτῷ ὥσπερ ὄναρ ἄρτι ἀνακεκίνηνται αἱ δόξαι αὗται: εἰ δὲ αὐτόν τις ἀνερήσεται πολλάκις τὰ αὐτὰ ταῦτα καὶ πολλαχῇ, οἶσθ' ὅτι τελευτῶν οὐδενὸς ἧττον ἀκριβῶς

ἐπιστήσεται περὶ τούτων.
Μένων: ἔοικεν.
Σωκράτης: οὐκοῦν οὐδενὸς διδάξαντος ἀλλ' ἐρωτήσαντος ἐπιστήσεται, ἀναλαβὼν αὐτὸς ἐξ αὑτοῦ τὴν ἐπιστήμην;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: τὸ δὲ ἀναλαμβάνειν αὐτὸν ἐν αὑτῷ ἐπιστήμην οὐκ ἀναμιμνῄσκεσθαί ἐστιν;
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν οὐ τὴν ἐπιστήμην, ἣν νῦν οὗτος ἔχει, ἤτοι ἔλαβέν ποτε ἢ ἀεὶ εἶχεν;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ μὲν ἀεὶ εἶχεν, ἀεὶ καὶ ἦν ἐπιστήμων: εἰ δὲ ἔλαβέν ποτε, οὐκ ἂν ἔν γε τῷ νῦν βίῳ εἰληφὼς εἴη. ἢ

δεδίδαχέν τις τοῦτον γεωμετρεῖν; οὗτος γὰρ ποιήσει περὶ πάσης γεωμετρίας ταὐτὰ ταῦτα, καὶ τῶν ἄλλων μαθημάτων ἁπάντων. ἔστιν οὖν ὅστις τοῦτον πάντα δεδίδαχεν; δίκαιος γάρ που εἶ εἰδέναι, ἄλλως τε ἐπειδὴ ἐν τῇ σῇ οἰκίᾳ γέγονεν καὶ τέθραπται.
Μένων: ἀλλ' οἶδα ἔγωγε ὅτι οὐδεὶς πώποτε ἐδίδαξεν.
Σωκράτης: ἔχει δὲ ταύτας τὰς δόξας, ἢ οὐχί;
Μένων: ἀνάγκη, ὦ Σώκρατες, φαίνεται.
Σωκράτης: εἰ δὲ μὴ ἐν τῷ νῦν βίῳ λαβών, οὐκ ἤδη τοῦτο

δῆλον, ὅτι ἐν ἄλλῳ τινὶ χρόνῳ εἶχε καὶ ἐμεμαθήκει;
Μένων: φαίνεται.
Σωκράτης: οὐκοῦν οὗτός γέ ἐστιν ὁ χρόνος ὅτ' οὐκ ἦν ἄνθρωπος;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: εἰ οὖν ὅν τ' ἂν ᾖ χρόνον καὶ ὃν ἂν μὴ ᾖ ἄνθρωπος, ἐνέσονται αὐτῷ ἀληθεῖς δόξαι, αἳ ἐρωτήσει ἐπεγερθεῖσαι ἐπιστῆμαι γίγνονται, ἆρ' οὖν τὸν ἀεὶ χρόνον μεμαθηκυῖα ἔσται ἡ ψυχὴ αὐτοῦ; δῆλον γὰρ ὅτι τὸν πάντα χρόνον ἔστιν ἢ οὐκ ἔστιν ἄνθρωπος.
Μένων: φαίνεται.

Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ ἀεὶ ἡ ἀλήθεια ἡμῖν τῶν ὄντων ἐστὶν ἐν τῇ ψυχῇ, ἀθάνατος ἂν ἡ ψυχὴ εἴη, ὥστε θαρροῦντα χρὴ ὃ μὴ τυγχάνεις ἐπιστάμενος νῦν—τοῦτο δ' ἐστὶν ὃ μὴ μεμνημένος—ἐπιχειρεῖν ζητεῖν καὶ ἀναμιμνῄσκεσθαι;
Μένων: εὖ μοι δοκεῖς λέγειν, ὦ Σώκρατες, οὐκ οἶδ' ὅπως.
Σωκράτης: καὶ γὰρ ἐγὼ ἐμοί, ὦ Μένων. καὶ τὰ μέν γε ἄλλα οὐκ ἂν πάνυ ὑπὲρ τοῦ λόγου διισχυρισαίμην: ὅτι δ' οἰόμενοι δεῖν ζητεῖν ἃ μή τις οἶδεν βελτίους ἂν εἶμεν καὶ ἀνδρικώτεροι καὶ ἧττον ἀργοὶ ἢ εἰ οἰοίμεθα ἃ μὴ ἐπιστάμεθα μηδὲ

δυνατὸν εἶναι εὑρεῖν μηδὲ δεῖν ζητεῖν, περὶ τούτου πάνυ ἂν διαμαχοίμην, εἰ οἷός τε εἴην, καὶ λόγῳ καὶ ἔργῳ.
Μένων: καὶ τοῦτο μέν γε δοκεῖς μοι εὖ λέγειν, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: βούλει οὖν, ἐπειδὴ ὁμονοοῦμεν ὅτι ζητητέον περὶ οὗ μή τις οἶδεν, ἐπιχειρήσωμεν κοινῇ ζητεῖν τί ποτ' ἐστὶν ἀρετή;
Μένων: πάνυ μὲν οὖν. οὐ μέντοι, ὦ Σώκρατες, ἀλλ' ἔγωγε ἐκεῖνο ἂν ἥδιστα, ὅπερ ἠρόμην τὸ πρῶτον, καὶ σκεψαίμην καὶ ἀκούσαιμι, πότερον ὡς διδακτῷ ὄντι αὐτῷ δεῖ ἐπιχειρεῖν,

ἢ ὡς φύσει ἢ ὡς τίνι ποτὲ τρόπῳ παραγιγνομένης τοῖς ἀνθρώποις τῆς ἀρετῆς.
Σωκράτης: ἀλλ' εἰ μὲν ἐγὼ ἦρχον, ὦ Μένων, μὴ μόνον ἐμαυτοῦ ἀλλὰ καὶ σοῦ, οὐκ ἂν ἐσκεψάμεθα πρότερον εἴτε διδακτὸν εἴτε οὐ διδακτὸν ἡ ἀρετή, πρὶν ὅτι ἐστὶν πρῶτον ἐζητήσαμεν αὐτό: ἐπειδὴ δὲ σὺ σαυτοῦ μὲν οὐδ' ἐπιχειρεῖς ἄρχειν, ἵνα δὴ ἐλεύθερος ᾖς, ἐμοῦ δὲ ἐπιχειρεῖς τε ἄρχειν καὶ ἄρχεις, συγχωρήσομαί σοι—τί γὰρ χρὴ ποιεῖν; —ἔοικεν οὖν σκεπτέον

εἶναι ποῖόν τί ἐστιν ὃ μήπω ἴσμεν ὅτι ἐστίν. εἰ μή τι οὖν ἀλλὰ σμικρόν γέ μοι τῆς ἀρχῆς χάλασον, καὶ συγχώρησον ἐξ ὑποθέσεως αὐτὸ σκοπεῖσθαι, εἴτε διδακτόν ἐστιν εἴτε ὁπωσοῦν. λέγω δὲ τὸ ἐξ ὑποθέσεως ὧδε, ὥσπερ οἱ γεωμέτραι πολλάκις σκοποῦνται, ἐπειδάν τις ἔρηται αὐτούς, οἷον περὶ χωρίου, εἰ οἷόν τε ἐς τόνδε τὸν κύκλον τόδε τὸ χωρίον

τρίγωνον ἐνταθῆναι, εἴποι ἄν τις ὅτι “οὔπω οἶδα εἰ ἔστιν τοῦτο τοιοῦτον, ἀλλ' ὥσπερ μέν τινα ὑπόθεσιν προὔργου οἶμαι ἔχειν πρὸς τὸ πρᾶγμα τοιάνδε: εἰ μέν ἐστιν τοῦτο τὸ χωρίον τοιοῦτον οἷον παρὰ τὴν δοθεῖσαν αὐτοῦ γραμμὴν παρατείναντα ἐλλείπειν τοιούτῳ χωρίῳ οἷον ἂν αὐτὸ τὸ παρατεταμένον ᾖ, ἄλλο τι συμβαίνειν μοι δοκεῖ, καὶ ἄλλο αὖ, εἰ ἀδύνατόν ἐστιν ταῦτα παθεῖν. ὑποθέμενος οὖν ἐθέλω

εἰπεῖν σοι τὸ συμβαῖνον περὶ τῆς ἐντάσεως αὐτοῦ εἰς τὸν κύκλον, εἴτε ἀδύνατον εἴτε μή.” οὕτω δὴ καὶ περὶ ἀρετῆς ἡμεῖς, ἐπειδὴ οὐκ ἴσμεν οὔθ' ὅτι ἐστὶν οὔθ' ὁποῖόν τι, ὑποθέμενοι αὐτὸ σκοπῶμεν εἴτε διδακτὸν εἴτε οὐ διδακτόν ἐστιν, ὧδε λέγοντες: εἰ ποῖόν τί ἐστιν τῶν περὶ τὴν ψυχὴν ὄντων ἀρετή, διδακτὸν ἂν εἴη ἢ οὐ διδακτόν; πρῶτον μὲν δὴ εἰ ἔστιν ἀλλοῖον ἢ οἷον ἐπιστήμη, ἆρα διδακτὸν ἢ οὔ, ἢ ὃ νυνδὴ ἐλέγομεν, ἀναμνηστόν—διαφερέτω δὲ μηδὲν ἡμῖν

ὁποτέρῳ ἂν τῷ ὀνόματι χρώμεθα—ἀλλ' ἆρα διδακτόν; ἢ τοῦτό γε παντὶ δῆλον, ὅτι οὐδὲν ἄλλο διδάσκεται ἄνθρωπος ἢ ἐπιστήμην;
Μένων: ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: εἰ δέ γ' ἐστὶν ἐπιστήμη τις ἡ ἀρετή, δῆλον ὅτι διδακτὸν ἂν εἴη.
Μένων: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: τούτου μὲν ἄρα ταχὺ ἀπηλλάγμεθα, ὅτι τοιοῦδε μὲν ὄντος διδακτόν, τοιοῦδε δ' οὔ.
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: τὸ δὴ μετὰ τοῦτο, ὡς ἔοικε, δεῖ σκέψασθαι πότερόν ἐστιν ἐπιστήμη ἡ ἀρετὴ ἢ ἀλλοῖον ἐπιστήμης.

Μένων: ἔμοιγε δοκεῖ τοῦτο μετὰ τοῦτο σκεπτέον εἶναι.
Σωκράτης: τί δὲ δή; ἄλλο τι ἢ ἀγαθὸν αὐτό φαμεν εἶναι τὴν ἀρετήν, καὶ αὕτη ἡ ὑπόθεσις μένει ἡμῖν, ἀγαθὸν αὐτὸ εἶναι;
Μένων: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ μέν τί ἐστιν ἀγαθὸν καὶ ἄλλο χωριζόμενον ἐπιστήμης, τάχ' ἂν εἴη ἡ ἀρετὴ οὐκ ἐπιστήμη τις: εἰ δὲ μηδέν ἐστιν ἀγαθὸν ὃ οὐκ ἐπιστήμη περιέχει, ἐπιστήμην ἄν τιν' αὐτὸ ὑποπτεύοντες εἶναι ὀρθῶς ὑποπτεύοιμεν.
Μένων: ἔστι ταῦτα.
Σωκράτης: καὶ μὴν

ἀρετῇ γ' ἐσμὲν ἀγαθοί;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: εἰ δὲ ἀγαθοί, ὠφέλιμοι: πάντα γὰρ τἀγαθὰ ὠφέλιμα. οὐχί;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: καὶ ἡ ἀρετὴ δὴ ὠφέλιμόν ἐστιν;
Μένων: ἀνάγκη ἐκ τῶν ὡμολογηΜένων.
Σωκράτης: σκεψώμεθα δὴ καθ' ἕκαστον ἀναλαμβάνοντες ποῖά ἐστιν ἃ ἡμᾶς ὠφελεῖ. ὑγίεια, φαμέν, καὶ ἰσχὺς καὶ κάλλος καὶ πλοῦτος δή: ταῦτα λέγομεν καὶ τὰ τοιαῦτα ὠφέλιμα.

οὐχί;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: ταὐτὰ δὲ ταῦτά φαμεν ἐνίοτε καὶ βλάπτειν: ἢ σὺ ἄλλως φῂς ἢ οὕτως;
Μένων: οὐκ, ἀλλ' οὕτως.
Σωκράτης: σκόπει δή, ὅταν τί ἑκάστου τούτων ἡγῆται, ὠφελεῖ ἡμᾶς, καὶ ὅταν τί, βλάπτει; ἆρ' οὐχ ὅταν μὲν ὀρθὴ χρῆσις, ὠφελεῖ, ὅταν δὲ μή, βλάπτει;
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἔτι τοίνυν καὶ τὰ κατὰ τὴν ψυχὴν σκεψώμεθα. σωφροσύνην τι καλεῖς καὶ δικαιοσύνην καὶ ἀνδρείαν καὶ εὐμαθίαν καὶ μνήμην καὶ μεγαλοπρέπειαν καὶ πάντα τὰ

τοιαῦτα;
Μένων: ἔγωγε.
Σωκράτης: σκόπει δή, τούτων ἅττα σοι δοκεῖ μὴ ἐπιστήμη εἶναι ἀλλ' ἄλλο ἐπιστήμης, εἰ οὐχὶ τοτὲ μὲν βλάπτει, τοτὲ δὲ ὠφελεῖ; οἷον ἀνδρεία, εἰ μὴ ἔστι φρόνησις ἡ ἀνδρεία ἀλλ' οἷον θάρρος τι: οὐχ ὅταν μὲν ἄνευ νοῦ θαρρῇ ἄνθρωπος, βλάπτεται, ὅταν δὲ σὺν νῷ, ὠφελεῖται;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ σωφροσύνη ὡσαύτως καὶ εὐμαθία: μετὰ μὲν νοῦ καὶ μανθανόμενα καὶ καταρτυόμενα ὠφέλιμα, ἄνευ δὲ νοῦ βλαβερά;
Μένων: πάνυ

σφόδρα.
Σωκράτης: οὐκοῦν συλλήβδην πάντα τὰ τῆς ψυχῆς ἐπιχειρήματα καὶ καρτερήματα ἡγουμένης μὲν φρονήσεως εἰς εὐδαιμονίαν τελευτᾷ, ἀφροσύνης δ' εἰς τοὐναντίον;
Μένων: ἔοικεν.
Σωκράτης: εἰ ἄρα ἀρετὴ τῶν ἐν τῇ ψυχῇ τί ἐστιν καὶ ἀναγκαῖον αὐτῷ ὠφελίμῳ εἶναι, φρόνησιν αὐτὸ δεῖ εἶναι, ἐπειδήπερ πάντα τὰ κατὰ τὴν ψυχὴν αὐτὰ μὲν καθ' αὑτὰ οὔτε ὠφέλιμα οὔτε βλαβερά ἐστιν, προσγενομένης δὲ φρονήσεως

ἢ ἀφροσύνης βλαβερά τε καὶ ὠφέλιμα γίγνεται. κατὰ δὴ τοῦτον τὸν λόγον ὠφέλιμόν γε οὖσαν τὴν ἀρετὴν φρόνησιν δεῖ τιν' εἶναι.
Μένων: ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: καὶ μὲν δὴ καὶ τἆλλα ἃ νυνδὴ ἐλέγομεν, πλοῦτόν τε καὶ τὰ τοιαῦτα, τοτὲ μὲν ἀγαθὰ τοτὲ δὲ βλαβερὰ εἶναι, ἆρα οὐχ ὥσπερ τῇ ἄλλῃ ψυχῇ ἡ φρόνησις ἡγουμένη ὠφέλιμα τὰ τῆς ψυχῆς ἐποίει, ἡ δὲ ἀφροσύνη βλαβερά, οὕτως αὖ

καὶ τούτοις ἡ ψυχὴ ὀρθῶς μὲν χρωμένη καὶ ἡγουμένη ὠφέλιμα αὐτὰ ποιεῖ, μὴ ὀρθῶς δὲ βλαβερά;
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: ὀρθῶς δέ γε ἡ ἔμφρων ἡγεῖται, ἡμαρτημένως δ' ἡ ἄφρων;
Μένων: ἔστι ταῦτα.
Σωκράτης: οὐκοῦν οὕτω δὴ κατὰ πάντων εἰπεῖν ἔστιν, τῷ ἀνθρώπῳ τὰ μὲν ἄλλα πάντα εἰς τὴν ψυχὴν ἀνηρτῆσθαι, τὰ δὲ τῆς ψυχῆς αὐτῆς εἰς φρόνησιν, εἰ

μέλλει ἀγαθὰ εἶναι: καὶ τούτῳ τῷ λόγῳ φρόνησις ἂν εἴη τὸ ὠφέλιμον: φαμὲν δὲ τὴν ἀρετὴν ὠφέλιμον εἶναι;
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: φρόνησιν ἄρα φαμὲν ἀρετὴν εἶναι, ἤτοι σύμπασαν ἢ μέρος τι;
Μένων: δοκεῖ μοι καλῶς λέγεσθαι, ὦ Σώκρατες, τὰ λεγόμενα.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ ταῦτα οὕτως ἔχει, οὐκ ἂν εἶεν φύσει οἱ ἀγαθοί.
Μένων: οὔ μοι δοκεῖ.

Σωκράτης: καὶ γὰρ ἄν που καὶ τόδ' ἦν: εἰ φύσει οἱ ἀγαθοὶ ἐγίγνοντο, ἦσάν που ἂν ἡμῖν οἳ ἐγίγνωσκον τῶν νέων τοὺς ἀγαθοὺς τὰς φύσεις, οὓς ἡμεῖς ἂν παραλαβόντες ἐκείνων ἀποφηνάντων ἐφυλάττομεν ἂν ἐν ἀκροπόλει, κατασημηνάμενοι πολὺ μᾶλλον ἢ τὸ χρυσίον, ἵνα μηδεὶς αὐτοὺς διέφθειρεν, ἀλλ' ἐπειδὴ ἀφίκοιντο εἰς τὴν ἡλικίαν, χρήσιμοι γίγνοιντο ταῖς πόλεσι.
Μένων: εἰκός γέ τοι, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν ἐπειδὴ οὐ φύσει οἱ ἀγαθοὶ ἀγαθοὶ γίγνονται,

ἆρα μαθήσει;
Μένων: δοκεῖ μοι ἤδη ἀναγκαῖον εἶναι: καὶ δῆλον, ὦ Σώκρατες, κατὰ τὴν ὑπόθεσιν, εἴπερ ἐπιστήμη ἐστὶν ἀρετή, ὅτι διδακτόν ἐστιν.
Σωκράτης: ἴσως νὴ Δία: ἀλλὰ μὴ τοῦτο οὐ καλῶς ὡμολογήσαμεν;
Μένων: καὶ μὴν ἐδόκει γε ἄρτι καλῶς λέγεσθαι.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴ οὐκ ἐν τῷ ἄρτι μόνον δέῃ αὐτὸ δοκεῖν καλῶς λέγεσθαι, ἀλλὰ καὶ ἐν τῷ νῦν καὶ ἐν τῷ ἔπειτα, εἰ μέλλει τι αὐτοῦ ὑγιὲς εἶναι.

Μένων: τί οὖν δή; πρὸς τί βλέπων δυσχεραίνεις αὐτὸ καὶ ἀπιστεῖς μὴ οὐκ ἐπιστήμη ᾖ ἡ ἀρετή;
Σωκράτης: ἐγώ σοι ἐρῶ, ὦ Μένων. τὸ μὲν γὰρ διδακτὸν αὐτὸ εἶναι, εἴπερ ἐπιστήμη ἐστίν, οὐκ ἀνατίθεμαι μὴ οὐ καλῶς λέγεσθαι: ὅτι δὲ οὐκ ἔστιν ἐπιστήμη, σκέψαι ἐάν σοι δοκῶ εἰκότως ἀπιστεῖν. τόδε γάρ μοι εἰπέ: εἰ ἔστιν διδακτὸν ὁτιοῦν πρᾶγμα, μὴ μόνον ἀρετή, οὐκ ἀναγκαῖον αὐτοῦ καὶ διδασκάλους καὶ μαθητὰς εἶναι;
Μένων: ἔμοιγε δοκεῖ.

Σωκράτης: οὐκοῦν τοὐναντίον αὖ, οὗ μήτε διδάσκαλοι μήτε μαθηταὶ εἶεν, καλῶς ἂν αὐτὸ εἰκάζοντες εἰκάζοιμεν μὴ διδακτὸν εἶναι;
Μένων: ἔστι ταῦτα: ἀλλ' ἀρετῆς διδάσκαλοι οὐ δοκοῦσί σοι εἶναι;
Σωκράτης: πολλάκις γοῦν ζητῶν εἴ τινες εἶεν αὐτῆς διδάσκαλοι, πάντα ποιῶν οὐ δύναμαι εὑρεῖν. καίτοι μετὰ πολλῶν γε ζητῶ, καὶ τούτων μάλιστα οὓς ἂν οἴωμαι ἐμπειροτάτους εἶναι τοῦ πράγματος. καὶ δὴ καὶ νῦν, ὦ Μένων, εἰς καλὸν ἡμῖν Ἄνυτος ὅδε παρεκαθέζετο, ᾧ μεταδῶμεν τῆς ζητήσεως.

εἰκότως δ' ἂν μεταδοῖμεν: Ἄνυτος γὰρ ὅδε πρῶτον μέν ἐστι πατρὸς πλουσίου τε καὶ σοφοῦ Ἀνθεμίωνος, ὃς ἐγένετο πλούσιος οὐκ ἀπὸ τοῦ αὐτομάτου οὐδὲ δόντος τινός, ὥσπερ ὁ νῦν νεωστὶ εἰληφὼς τὰ Πολυκράτους χρήματα Ἰσμηνίας ὁ Θηβαῖος, ἀλλὰ τῇ αὑτοῦ σοφίᾳ κτησάμενος καὶ ἐπιμελείᾳ, ἔπειτα καὶ τὰ ἄλλα οὐχ ὑπερήφανος δοκῶν εἶναι πολίτης οὐδὲ ὀγκώδης τε καὶ ἐπαχθής, ἀλλὰ κόσμιος καὶ εὐσταλὴς

ἀνήρ: ἔπειτα τοῦτον εὖ ἔθρεψεν καὶ ἐπαίδευσεν, ὡς δοκεῖ Ἀθηναίων τῷ πλήθει: αἱροῦνται γοῦν αὐτὸν ἐπὶ τὰς μεγίστας ἀρχάς. δίκαιον δὴ μετὰ τοιούτων ζητεῖν ἀρετῆς πέρι διδασκάλους, εἴτ' εἰσὶν εἴτε μή, καὶ οἵτινες. σὺ οὖν ἡμῖν, ὦ Ἄνυτε, συζήτησον, ἐμοί τε καὶ τῷ σαυτοῦ ξένῳ Μένωνι τῷδε, περὶ τούτου τοῦ πράγματος τίνες ἂν εἶεν διδάσκαλοι. ὧδε δὲ σκέψαι: εἰ βουλοίμεθα Μένωνα τόνδε ἀγαθὸν ἰατρὸν

γενέσθαι, παρὰ τίνας ἂν αὐτὸν πέμποιμεν διδασκάλους; ἆρ' οὐ παρὰ τοὺς ἰατρούς;
Ἄνυτος: πάνυ γε.
Σωκράτης: τί δ' εἰ σκυτοτόμον ἀγαθὸν βουλοίμεθα γενέσθαι, ἆρ' οὐ παρὰ τοὺς σκυτοτόμους;
Ἄνυτος: ναί.
Σωκράτης: καὶ τἆλλα οὕτως;
Ἄνυτος: πάνυ γε.
Σωκράτης: ὧδε δή μοι πάλιν περὶ τῶν αὐτῶν εἰπέ. παρὰ τοὺς ἰατρούς, φαμέν, πέμποντες τόνδε καλῶς ἂν ἐπέμπομεν, βουλόμενοι ἰατρὸν γενέσθαι: ἆρ' ὅταν τοῦτο λέγωμεν, τόδε

λέγομεν, ὅτι παρὰ τούτους πέμποντες αὐτὸν σωφρονοῖμεν ἄν, τοὺς ἀντιποιουμένους τε τῆς τέχνης μᾶλλον ἢ τοὺς μή, καὶ τοὺς μισθὸν πραττομένους ἐπ' αὐτῷ τούτῳ, ἀποφήναντας αὑτοὺς διδασκάλους τοῦ βουλομένου ἰέναι τε καὶ μανθάνειν; ἆρ' οὐ πρὸς ταῦτα βλέψαντες καλῶς ἂν πέμποιμεν;
Ἄνυτος: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ περὶ αὐλήσεως καὶ τῶν ἄλλων τὰ αὐτὰ

ταῦτα; πολλὴ ἄνοιά ἐστι βουλομένους αὐλητήν τινα ποιῆσαι παρὰ μὲν τοὺς ὑπισχνουμένους διδάξειν τὴν τέχνην καὶ μισθὸν πραττομένους μὴ ἐθέλειν πέμπειν, ἄλλοις δέ τισιν πράγματα παρέχειν, ζητοῦντα μανθάνειν παρὰ τούτων, οἳ μήτε προσποιοῦνται διδάσκαλοι εἶναι μήτ' ἔστιν αὐτῶν μαθητὴς μηδεὶς τούτου τοῦ μαθήματος ὃ ἡμεῖς ἀξιοῦμεν μανθάνειν παρ' αὐτῶν ὃν ἂν πέμπωμεν. οὐ πολλή σοι δοκεῖ ἀλογία εἶναι;
Ἄνυτος: ναὶ μὰ Δία ἔμοιγε, καὶ ἀμαθία γε πρός.
Σωκράτης: καλῶς λέγεις. νῦν τοίνυν ἔξεστί σε μετ' ἐμοῦ

κοινῇ βουλεύεσθαι περὶ τοῦ ξένου τουτουὶ̈ Μένωνος. οὗτος γάρ, ὦ Ἄνυτε, πάλαι λέγει πρός με ὅτι ἐπιθυμεῖ ταύτης τῆς σοφίας καὶ ἀρετῆς ᾗ οἱ ἄνθρωποι τάς τε οἰκίας καὶ τὰς πόλεις καλῶς διοικοῦσι, καὶ τοὺς γονέας τοὺς αὑτῶν θεραπεύουσι, καὶ πολίτας καὶ ξένους ὑποδέξασθαί τε καὶ ἀποπέμψαι ἐπίστανται ἀξίως ἀνδρὸς ἀγαθοῦ. ταύτην οὖν τὴν

ἀρετὴν σκόπει παρὰ τίνας ἂν πέμποντες αὐτὸν ὀρθῶς πέμποιμεν. ἢ δῆλον δὴ κατὰ τὸν ἄρτι λόγον ὅτι παρὰ τούτους τοὺς ὑπισχνουμένους ἀρετῆς διδασκάλους εἶναι καὶ ἀποφήναντας αὑτοὺς κοινοὺς τῶν Ἑλλήνων τῷ βουλομένῳ μανθάνειν, μισθὸν τούτου ταξαμένους τε καὶ πραττομένους;
Ἄνυτος: καὶ τίνας λέγεις τούτους, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: οἶσθα δήπου καὶ σὺ ὅτι οὗτοί εἰσιν οὓς οἱ ἄνθρωποι καλοῦσι σοφιστάς.

Ἄνυτος: Ἡράκλεις, εὐφήμει, ὦ Σώκρατες. μηδένα τῶν γ' ἐμῶν μήτε οἰκείων μήτε φίλων, μήτε ἀστὸν μήτε ξένον, τοιαύτη μανία λάβοι, ὥστε παρὰ τούτους ἐλθόντα λωβηθῆναι, ἐπεὶ οὗτοί γε φανερά ἐστι λώβη τε καὶ διαφθορὰ τῶν συγγιγνοΜένων.
Σωκράτης: πῶς λέγεις, ὦ Ἄνυτε; οὗτοι ἄρα μόνοι τῶν ἀντιποιουΜένων τι ἐπίστασθαι εὐεργετεῖν τοσοῦτον τῶν ἄλλων διαφέρουσιν, ὅσον οὐ μόνον οὐκ ὠφελοῦσιν, ὥσπερ οἱ ἄλλοι, ὅτι ἄν τις αὐτοῖς παραδῷ, ἀλλὰ καὶ τὸ ἐναντίον διαφθείρουσιν;

καὶ τούτων φανερῶς χρήματα ἀξιοῦσι πράττεσθαι; ἐγὼ μὲν οὖν οὐκ ἔχω ὅπως σοι πιστεύσω: οἶδα γὰρ ἄνδρα ἕνα Πρωταγόραν πλείω χρήματα κτησάμενον ἀπὸ ταύτης τῆς σοφίας ἢ Φειδίαν τε, ὃς οὕτω περιφανῶς καλὰ ἔργα ἠργάζετο, καὶ ἄλλους δέκα τῶν ἀνδριαντοποιῶν. καίτοι τέρας λέγεις εἰ οἱ μὲν τὰ ὑποδήματα ἐργαζόμενοι τὰ παλαιὰ καὶ τὰ ἱμάτια ἐξακούμενοι οὐκ ἂν δύναιντο λαθεῖν τριάκονθ'

ἡμέρας μοχθηρότερα ἀποδιδόντες ἢ παρέλαβον τὰ ἱμάτιά τε καὶ ὑποδήματα, ἀλλ' εἰ τοιαῦτα ποιοῖεν, ταχὺ ἂν τῷ λιμῷ ἀποθάνοιεν, Πρωταγόρας δὲ ἄρα ὅλην τὴν Ἑλλάδα ἐλάνθανεν διαφθείρων τοὺς συγγιγνομένους καὶ μοχθηροτέρους ἀποπέμπων ἢ παρελάμβανεν πλέον ἢ τετταράκοντα ἔτη— οἶμαι γὰρ αὐτὸν ἀποθανεῖν ἐγγὺς καὶ ἑβδομήκοντα ἔτη γεγονότα, τετταράκοντα δὲ ἐν τῇ τέχνῃ ὄντα—καὶ ἐν ἅπαντι τῷ χρόνῳ τούτῳ ἔτι εἰς τὴν ἡμέραν ταυτηνὶ εὐδοκιμῶν οὐδὲν πέπαυται, καὶ οὐ μόνον Πρωταγόρας, ἀλλὰ καὶ

ἄλλοι πάμπολλοι, οἱ μὲν πρότερον γεγονότες ἐκείνου, οἱ δὲ καὶ νῦν ἔτι ὄντες. πότερον δὴ οὖν φῶμεν κατὰ τὸν σὸν λόγον εἰδότας αὐτοὺς ἐξαπατᾶν καὶ λωβᾶσθαι τοὺς νέους, ἢ λεληθέναι καὶ ἑαυτούς; καὶ οὕτω μαίνεσθαι ἀξιώσομεν τούτους, οὓς ἔνιοί φασι σοφωτάτους ἀνθρώπων εἶναι;
Ἄνυτος: πολλοῦ γε δέουσι μαίνεσθαι, ὦ Σώκρατες, ἀλλὰ πολὺ μᾶλλον οἱ τούτοις διδόντες ἀργύριον τῶν νέων, τούτων

δ' ἔτι μᾶλλον οἱ τούτοις ἐπιτρέποντες, οἱ προσήκοντες, πολὺ δὲ μάλιστα πάντων αἱ πόλεις, ἐῶσαι αὐτοὺς εἰσαφικνεῖσθαι καὶ οὐκ ἐξελαύνουσαι, εἴτε τις ξένος ἐπιχειρεῖ τοιοῦτόν τι ποιεῖν εἴτε ἀστός.
Σωκράτης: πότερον δέ, ὦ Ἄνυτε, ἠδίκηκέ τίς σε τῶν σοφιστῶν, ἢ τί οὕτως αὐτοῖς χαλεπὸς εἶ;
Ἄνυτος: οὐδὲ μὰ Δία ἔγωγε συγγέγονα πώποτε αὐτῶν οὐδενί, οὐδ' ἂν ἄλλον ἐάσαιμι τῶν ἐμῶν οὐδένα.
Σωκράτης: ἄπειρος ἄρ' εἶ παντάπασι τῶν ἀνδρῶν;
Ἄνυτος: καὶ εἴην γε.

Σωκράτης: πῶς οὖν ἄν, ὦ δαιμόνιε, εἰδείης περὶ τούτου τοῦ πράγματος, εἴτε τι ἀγαθὸν ἔχει ἐν αὑτῷ εἴτε φλαῦρον, οὗ παντάπασιν ἄπειρος εἴης;
Ἄνυτος: ῥᾳδίως: τούτους γοῦν οἶδα οἵ εἰσιν, εἴτ' οὖν ἄπειρος αὐτῶν εἰμι εἴτε μή.
Σωκράτης: μάντις εἶ ἴσως, ὦ Ἄνυτε: ἐπεὶ ὅπως γε ἄλλως οἶσθα τούτων πέρι, ἐξ ὧν αὐτὸς λέγεις θαυμάζοιμ' ἄν. ἀλλὰ γὰρ οὐ τούτους ἐπιζητοῦμεν τίνες εἰσίν, παρ' οὓς ἂν

Μένων ἀφικόμενος μοχθηρὸς γένοιτο—οὗτοι μὲν γάρ, εἰ σὺ βούλει, ἔστων οἱ σοφισταί—ἀλλὰ δὴ ἐκείνους εἰπὲ ἡμῖν, καὶ τὸν πατρικὸν τόνδε ἑταῖρον εὐεργέτησον φράσας αὐτῷ παρὰ τίνας ἀφικόμενος ἐν τοσαύτῃ πόλει τὴν ἀρετὴν ἣν νυνδὴ ἐγὼ διῆλθον γένοιτ' ἂν ἄξιος λόγου.
Ἄνυτος: τί δὲ αὐτῷ οὐ σὺ ἔφρασας;
Σωκράτης: ἀλλ' οὓς μὲν ἐγὼ ᾤμην διδασκάλους τούτων εἶναι, εἶπον, ἀλλὰ τυγχάνω οὐδὲν λέγων, ὡς σὺ φῄς: καὶ ἴσως τὶ

λέγεις. ἀλλὰ σὺ δὴ ἐν τῷ μέρει αὐτῷ εἰπὲ παρὰ τίνας ἔλθῃ Ἀθηναίων: εἰπὲ ὄνομα ὅτου βούλει.
Ἄνυτος: τί δὲ ἑνὸς ἀνθρώπου ὄνομα δεῖ ἀκοῦσαι; ὅτῳ γὰρ ἂν ἐντύχῃ Ἀθηναίων τῶν καλῶν κἀγαθῶν, οὐδεὶς ἔστιν ὃς οὐ βελτίω αὐτὸν ποιήσει ἢ οἱ σοφισταί, ἐάνπερ ἐθέλῃ πείθεσθαι.
Σωκράτης: πότερον δὲ οὗτοι οἱ καλοὶ κἀγαθοὶ ἀπὸ τοῦ αὐτομάτου ἐγένοντο τοιοῦτοι, παρ' οὐδενὸς μαθόντες ὅμως μέντοι ἄλλους διδάσκειν οἷοί τε ὄντες ταῦτα ἃ αὐτοὶ οὐκ

ἔμαθον;
Ἄνυτος: καὶ τούτους ἔγωγε ἀξιῶ παρὰ τῶν προτέρων μαθεῖν, ὄντων καλῶν κἀγαθῶν: ἢ οὐ δοκοῦσί σοι πολλοὶ καὶ ἀγαθοὶ γεγονέναι ἐν τῇδε τῇ πόλει ἄνδρες;
Σωκράτης: ἔμοιγε, ὦ Ἄνυτε, καὶ εἶναι δοκοῦσιν ἐνθάδε ἀγαθοὶ τὰ πολιτικά, καὶ γεγονέναι ἔτι οὐχ ἧττον ἢ εἶναι: ἀλλὰ μῶν καὶ διδάσκαλοι ἀγαθοὶ γεγόνασιν τῆς αὑτῶν ἀρετῆς; τοῦτο γάρ ἐστιν περὶ οὗ ὁ λόγος ἡμῖν τυγχάνει ὤν: οὐκ εἰ εἰσὶν ἀγαθοὶ ἢ μὴ ἄνδρες ἐνθάδε, οὐδ' εἰ γεγόνασιν ἐν τῷ

πρόσθεν, ἀλλ' εἰ διδακτόν ἐστιν ἀρετὴ πάλαι σκοποῦμεν. τοῦτο δὲ σκοποῦντες τόδε σκοποῦμεν, ἆρα οἱ ἀγαθοὶ ἄνδρες καὶ τῶν νῦν καὶ τῶν προτέρων ταύτην τὴν ἀρετὴν ἣν αὐτοὶ ἀγαθοὶ ἦσαν ἠπίσταντο καὶ ἄλλῳ παραδοῦναι, ἢ οὐ παραδοτὸν τοῦτο ἀνθρώπῳ οὐδὲ παραληπτὸν ἄλλῳ παρ' ἄλλου: τοῦτ' ἔστιν ὃ πάλαι ζητοῦμεν ἐγώ τε καὶ Μένων. ὧδε οὖν σκόπει ἐκ τοῦ σαυτοῦ λόγου: Θεμιστοκλέα οὐκ ἀγαθὸν ἂν

φαίης ἄνδρα γεγονέναι;
Ἄνυτος: ἔγωγε, πάντων γε μάλιστα.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ διδάσκαλον ἀγαθόν, εἴπερ τις ἄλλος τῆς αὑτοῦ ἀρετῆς διδάσκαλος ἦν, κἀκεῖνον εἶναι;
Ἄνυτος: οἶμαι ἔγωγε, εἴπερ ἐβούλετό γε.
Σωκράτης: ἀλλ', οἴει, οὐκ ἂν ἐβουλήθη ἄλλους τέ τινας καλοὺς κἀγαθοὺς γενέσθαι, μάλιστα δέ που τὸν ὑὸν τὸν αὑτοῦ; ἢ οἴει αὐτὸν φθονεῖν αὐτῷ καὶ ἐξεπίτηδες οὐ παραδιδόναι

τὴν ἀρετὴν ἣν αὐτὸς ἀγαθὸς ἦν; ἢ οὐκ ἀκήκοας ὅτι Θεμιστοκλῆς Κλεόφαντον τὸν ὑὸν ἱππέα μὲν ἐδιδάξατο ἀγαθόν; ἐπέμενεν γοῦν ἐπὶ τῶν ἵππων ὀρθὸς ἑστηκώς, καὶ ἠκόντιζεν ἀπὸ τῶν ἵππων ὀρθός, καὶ ἄλλα πολλὰ καὶ θαυμαστὰ ἠργάζετο ἃ ἐκεῖνος αὐτὸν ἐπαιδεύσατο καὶ ἐποίησε σοφόν, ὅσα διδασκάλων ἀγαθῶν εἴχετο: ἢ ταῦτα οὐκ ἀκήκοας τῶν πρεσβυτέρων;
Ἄνυτος: ἀκήκοα.
Σωκράτης: οὐκ ἂν ἄρα τήν γε φύσιν τοῦ ὑέος αὐτοῦ ᾐτιάσατ' ἄν τις εἶναι κακήν.

Ἄνυτος: ἴσως οὐκ ἄν.
Σωκράτης: τί δὲ τόδε; ὡς Κλεόφαντος ὁ Θεμιστοκλέους ἀνὴρ ἀγαθὸς καὶ σοφὸς ἐγένετο ἅπερ ὁ πατὴρ αὐτοῦ, ἤδη του ἀκήκοας ἢ νεωτέρου ἢ πρεσβυτέρου;
Ἄνυτος: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν ταῦτα μὲν οἰόμεθα βούλεσθαι αὐτὸν τὸν αὑτοῦ ὑὸν παιδεῦσαι, ἣν δὲ αὐτὸς σοφίαν ἦν σοφός, οὐδὲν τῶν γειτόνων βελτίω ποιῆσαι, εἴπερ ἦν γε διδακτὸν ἡ ἀρετή;
Ἄνυτος: ἴσως μὰ Δί' οὔ.
Σωκράτης: οὗτος μὲν δή σοι τοιοῦτος διδάσκαλος ἀρετῆς, ὃν καὶ σὺ ὁμολογεῖς ἐν τοῖς ἄριστον τῶν προτέρων εἶναι: ἄλλον

δὲ δὴ σκεψώμεθα, Ἀριστείδην τὸν Λυσιμάχου: ἢ τοῦτον οὐχ ὁμολογεῖς ἀγαθὸν γεγονέναι;
Ἄνυτος: ἔγωγε, πάντως δήπου.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ οὗτος τὸν ὑὸν τὸν αὑτοῦ Λυσίμαχον, ὅσα μὲν διδασκάλων εἴχετο, κάλλιστα Ἀθηναίων ἐπαίδευσε, ἄνδρα δὲ βελτίω δοκεῖ σοι ὁτουοῦν πεποιηκέναι; τούτῳ γάρ που καὶ συγγέγονας καὶ ὁρᾷς οἷός ἐστιν. εἰ δὲ βούλει,

Περικλέα, οὕτως μεγαλοπρεπῶς σοφὸν ἄνδρα, οἶσθ' ὅτι δύο ὑεῖς ἔθρεψε, Πάραλον καὶ Ξάνθιππον;
Ἄνυτος: ἔγωγε.
Σωκράτης: τούτους μέντοι, ὡς οἶσθα καὶ σύ, ἱππέας μὲν ἐδίδαξεν οὐδενὸς χείρους Ἀθηναίων, καὶ μουσικὴν καὶ ἀγωνίαν καὶ τἆλλα ἐπαίδευσεν ὅσα τέχνης ἔχεται οὐδενὸς χείρους: ἀγαθοὺς δὲ ἄρα ἄνδρας οὐκ ἐβούλετο ποιῆσαι; δοκῶ μέν, ἐβούλετο, ἀλλὰ μὴ οὐκ ᾖ διδακτόν. ἵνα δὲ μὴ ὀλίγους οἴῃ καὶ τοὺς φαυλοτάτους Ἀθηναίων ἀδυνάτους γεγονέναι τοῦτο

τὸ πρᾶγμα, ἐνθυμήθητι ὅτι Θουκυδίδης αὖ δύο ὑεῖς ἔθρεψεν, Μελησίαν καὶ Στέφανον, καὶ τούτους ἐπαίδευσεν τά τε ἄλλα εὖ καὶ ἐπάλαισαν κάλλιστα Ἀθηναίων—τὸν μὲν γὰρ Ξανθίᾳ ἔδωκε, τὸν δὲ Εὐδώρῳ: οὗτοι δέ που ἐδόκουν τῶν τότε κάλλιστα παλαίειν—ἢ οὐ μέμνησαι;
Ἄνυτος: ἔγωγε, ἀκοῇ.
Σωκράτης: οὐκοῦν δῆλον ὅτι οὗτος οὐκ ἄν ποτε, οὗ μὲν ἔδει

δαπανώμενον διδάσκειν, ταῦτα μὲν ἐδίδαξε τοὺς παῖδας τοὺς αὑτοῦ, οὗ δὲ οὐδὲν ἔδει ἀναλώσαντα ἀγαθοὺς ἄνδρας ποιῆσαι, ταῦτα δὲ οὐκ ἐδίδαξεν, εἰ διδακτὸν ἦν; ἀλλὰ γὰρ ἴσως ὁ Θουκυδίδης φαῦλος ἦν, καὶ οὐκ ἦσαν αὐτῷ πλεῖστοι φίλοι Ἀθηναίων καὶ τῶν συμμάχων; καὶ οἰκίας μεγάλης ἦν καὶ ἐδύνατο μέγα ἐν τῇ πόλει καὶ ἐν τοῖς ἄλλοις Ἕλλησιν, ὥστε εἴπερ ἦν τοῦτο διδακτόν, ἐξευρεῖν ἂν ὅστις ἔμελλεν αὐτοῦ τοὺς ὑεῖς ἀγαθοὺς ποιήσειν, ἢ τῶν ἐπιχωρίων τις ἢ τῶν

ξένων, εἰ αὐτὸς μὴ ἐσχόλαζεν διὰ τὴν τῆς πόλεως ἐπιμέλειαν. ἀλλὰ γάρ, ὦ ἑταῖρε Ἄνυτε, μὴ οὐκ ᾖ διδακτὸν ἀρετή.
Ἄνυτος: ὦ Σώκρατες, ῥᾳδίως μοι δοκεῖς κακῶς λέγειν ἀνθρώπους. ἐγὼ μὲν οὖν ἄν σοι συμβουλεύσαιμι, εἰ ἐθέλεις ἐμοὶ πείθεσθαι, εὐλαβεῖσθαι: ὡς ἴσως μὲν καὶ ἐν ἄλλῃ πόλει ῥᾷόν ἐστιν κακῶς ποιεῖν ἀνθρώπους ἢ εὖ, ἐν τῇδε δὲ καὶ

πάνυ: οἶμαι δὲ σὲ καὶ αὐτὸν εἰδέναι.
Σωκράτης: ὦ Μένων, Ἄνυτος μέν μοι δοκεῖ χαλεπαίνειν, καὶ οὐδὲν θαυμάζω: οἴεται γάρ με πρῶτον μὲν κακηγορεῖν τούτους τοὺς ἄνδρας, ἔπειτα ἡγεῖται καὶ αὐτὸς εἶναι εἷς τούτων. ἀλλ' οὗτος μὲν ἐάν ποτε γνῷ οἷόν ἐστιν τὸ κακῶς λέγειν, παύσεται χαλεπαίνων, νῦν δὲ ἀγνοεῖ: σὺ δέ μοι εἰπέ, οὐ καὶ παρ' ὑμῖν εἰσιν καλοὶ κἀγαθοὶ ἄνδρες;
Μένων: πάνυ γε.

Σωκράτης: τί οὖν; ἐθέλουσιν οὗτοι παρέχειν αὑτοὺς διδασκάλους τοῖς νέοις, καὶ ὁμολογεῖν διδάσκαλοί τε εἶναι καὶ διδακτὸν ἀρετήν;
Μένων: οὐ μὰ τὸν Δία, ὦ Σώκρατες, ἀλλὰ τοτὲ μὲν ἂν αὐτῶν ἀκούσαις ὡς διδακτόν, τοτὲ δὲ ὡς οὔ.
Σωκράτης: φῶμεν οὖν τούτους διδασκάλους εἶναι τούτου τοῦ πράγματος, οἷς μηδὲ αὐτὸ τοῦτο ὁμολογεῖται;
Μένων: οὔ μοι δοκεῖ, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: τί δὲ δή; οἱ σοφισταί σοι οὗτοι, οἵπερ μόνοι ἐπαγγέλλονται, δοκοῦσι διδάσκαλοι εἶναι ἀρετῆς;

Μένων: καὶ Γοργίου μάλιστα, ὦ Σώκρατες, ταῦτα ἄγαμαι, ὅτι οὐκ ἄν ποτε αὐτοῦ τοῦτο ἀκούσαις ὑπισχνουμένου, ἀλλὰ καὶ τῶν ἄλλων καταγελᾷ, ὅταν ἀκούσῃ ὑπισχνουΜένων: ἀλλὰ λέγειν οἴεται δεῖν ποιεῖν δεινούς.
Σωκράτης: οὐδ' ἄρα σοὶ δοκοῦσιν οἱ σοφισταὶ διδάσκαλοι εἶναι;
Μένων: οὐκ ἔχω λέγειν, ὦ Σώκρατες. καὶ γὰρ αὐτὸς ὅπερ οἱ πολλοὶ πέπονθα: τοτὲ μέν μοι δοκοῦσιν, τοτὲ δὲ οὔ.
Σωκράτης: οἶσθα δὲ ὅτι οὐ μόνον σοί τε καὶ τοῖς ἄλλοις τοῖς πολιτικοῖς τοῦτο δοκεῖ τοτὲ μὲν εἶναι διδακτόν, τοτὲ δ' οὔ,

ἀλλὰ καὶ Θέογνιν τὸν ποιητὴν οἶσθ' ὅτι ταὐτὰ ταῦτα λέγει;
Μένων: ἐν ποίοις ἔπεσιν;
Σωκράτης: ἐν τοῖς ἐλεγείοις, οὗ λέγει— καὶ παρὰ τοῖσιν πῖνε καὶ ἔσθιε, καὶ μετὰ τοῖσιν
ἵζε, καὶ ἅνδανε τοῖς, ὧν μεγάλη δύναμις.
ἐσθλῶν μὲν γὰρ ἄπ' ἐσθλὰ διδάξεαι· ἢν δὲ κακοῖσιν

συμμίσγῃς, ἀπολεῖς καὶ τὸν ἐόντα νόον. οἶσθ' ὅτι ἐν τούτοις μὲν ὡς διδακτοῦ οὔσης τῆς ἀρετῆς λέγει;
Μένων: φαίνεταί γε.
Σωκράτης: ἐν ἄλλοις δέ γε ὀλίγον μεταβάς,— εἰ δ' ἦν ποιητόν, φησί, καὶ ἔνθετον ἀνδρὶ νόημα, λέγει πως ὅτι— πολλοὺς ἂν μισθοὺς καὶ μεγάλους ἔφερον οἱ δυνάμενοι τοῦτο ποιεῖν, καὶ— οὔ ποτ' ἂν ἐξ ἀγαθοῦ πατρὸς ἔγεντο κακός,

πειθόμενος μύθοισι σαόφροσιν. ἀλλὰ διδάσκων
οὔ ποτε ποιήσεις τὸν κακὸν ἄνδρ' ἀγαθόν. ἐννοεῖς ὅτι αὐτὸς αὑτῷ πάλιν περὶ τῶν αὐτῶν τἀναντία λέγει;
Μένων: φαίνεται.
Σωκράτης: ἔχεις οὖν εἰπεῖν ἄλλου ὁτουοῦν πράγματος, οὗ οἱ μὲν φάσκοντες διδάσκαλοι εἶναι οὐχ ὅπως ἄλλων διδάσκαλοι ὁμολογοῦνται, ἀλλ' οὐδὲ αὐτοὶ ἐπίστασθαι, ἀλλὰ πονηροὶ

εἶναι περὶ αὐτὸ τοῦτο τὸ πρᾶγμα οὗ φασι διδάσκαλοι εἶναι, οἱ δὲ ὁμολογούμενοι αὐτοὶ καλοὶ κἀγαθοὶ τοτὲ μέν φασιν αὐτὸ διδακτὸν εἶναι, τοτὲ δὲ οὔ; τοὺς οὖν οὕτω τεταραγμένους περὶ ὁτουοῦν φαίης ἂν σὺ κυρίως διδασκάλους εἶναι;
Μένων: μὰ Δί' οὐκ ἔγωγε.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ μήτε οἱ σοφισταὶ μήτε οἱ αὐτοὶ καλοὶ κἀγαθοὶ ὄντες διδάσκαλοί εἰσι τοῦ πράγματος, δῆλον ὅτι οὐκ ἂν ἄλλοι γε;
Μένων: οὔ μοι δοκεῖ.

Σωκράτης: εἰ δέ γε μὴ διδάσκαλοι, οὐδὲ μαθηταί;
Μένων: δοκεῖ μοι ἔχειν ὡς λέγεις.
Σωκράτης: ὡμολογήκαμεν δέ γε, πράγματος οὗ μήτε διδάσκαλοι μήτε μαθηταὶ εἶεν, τοῦτο μηδὲ διδακτὸν εἶναι;
Μένων: ὡμολογήκαμεν.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἀρετῆς οὐδαμοῦ φαίνονται διδάσκαλοι;
Μένων: ἔστι ταῦτα.
Σωκράτης: εἰ δέ γε μὴ διδάσκαλοι, οὐδὲ μαθηταί;
Μένων: φαίνεται οὕτως.
Σωκράτης: ἀρετὴ ἄρα οὐκ ἂν εἴη διδακτόν;

Μένων: οὐκ ἔοικεν, εἴπερ ὀρθῶς ἡμεῖς ἐσκέμμεθα. ὥστε καὶ θαυμάζω δή, ὦ Σώκρατες, πότερόν ποτε οὐδ' εἰσὶν ἀγαθοὶ ἄνδρες, ἢ τίς ἂν εἴη τρόπος τῆς γενέσεως τῶν ἀγαθῶν γιγνοΜένων.
Σωκράτης: κινδυνεύομεν, ὦ Μένων, ἐγώ τε καὶ σὺ φαῦλοί τινες εἶναι ἄνδρες, καὶ σέ τε Γοργίας οὐχ ἱκανῶς πεπαιδευκέναι καὶ ἐμὲ Πρόδικος. παντὸς μᾶλλον οὖν προσεκτέον τὸν νοῦν ἡμῖν αὐτοῖς, καὶ ζητητέον ὅστις ἡμᾶς ἑνί γέ τῳ τρόπῳ βελτίους

ποιήσει: λέγω δὲ ταῦτα ἀποβλέψας πρὸς τὴν ἄρτι ζήτησιν, ὡς ἡμᾶς ἔλαθεν καταγελάστως ὅτι οὐ μόνον ἐπιστήμης ἡγουμένης ὀρθῶς τε καὶ εὖ τοῖς ἀνθρώποις πράττεται τὰ πράγματα, ᾗ ἴσως καὶ διαφεύγει ἡμᾶς τὸ γνῶναι τίνα ποτὲ τρόπον γίγνονται οἱ ἀγαθοὶ ἄνδρες.
Μένων: πῶς τοῦτο λέγεις, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: ὧδε: ὅτι μὲν τοὺς ἀγαθοὺς ἄνδρας δεῖ ὠφελίμους εἶναι,

ὀρθῶς ὡμολογήκαμεν τοῦτό γε ὅτι οὐκ ἂν ἄλλως ἔχοι: ἦ γάρ;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: καὶ ὅτι γε ὠφέλιμοι ἔσονται, ἂν ὀρθῶς ἡμῖν ἡγῶνται τῶν πραγμάτων, καὶ τοῦτό που καλῶς ὡμολογοῦμεν;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: ὅτι δ' οὐκ ἔστιν ὀρθῶς ἡγεῖσθαι, ἐὰν μὴ φρόνιμος ᾖ, τοῦτο ὅμοιοί ἐσμεν οὐκ ὀρθῶς ὡμολογηκόσιν.
Μένων: πῶς δὴ [ὀρθῶς] λέγεις;
Σωκράτης: ἐγὼ ἐρῶ. εἰδὼς τὴν ὁδὸν τὴν εἰς Λάρισαν ἢ ὅποι βούλει ἄλλοσε βαδίζοι καὶ ἄλλοις ἡγοῖτο, ἄλλο τι ὀρθῶς ἂν καὶ εὖ ἡγοῖτο;
Μένων: πάνυ γε.

Σωκράτης: τί δ' εἴ τις ὀρθῶς μὲν δοξάζων ἥτις ἐστὶν ἡ ὁδός, ἐληλυθὼς δὲ μὴ μηδ' ἐπιστάμενος, οὐ καὶ οὗτος ἂν ὀρθῶς ἡγοῖτο;
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: καὶ ἕως γ' ἄν που ὀρθὴν δόξαν ἔχῃ περὶ ὧν ὁ ἕτερος ἐπιστήμην, οὐδὲν χείρων ἡγεμὼν ἔσται, οἰόμενος μὲν ἀληθῆ, φρονῶν δὲ μή, τοῦ τοῦτο φρονοῦντος.
Μένων: οὐδὲν γάρ.
Σωκράτης: δόξα ἄρα ἀληθὴς πρὸς ὀρθότητα πράξεως οὐδὲν χείρων ἡγεμὼν φρονήσεως: καὶ τοῦτό ἐστιν ὃ νυνδὴ παρελείπομεν ἐν τῇ περὶ τῆς ἀρετῆς σκέψει ὁποῖόν τι εἴη, λέγοντες

ὅτι φρόνησις μόνον ἡγεῖται τοῦ ὀρθῶς πράττειν: τὸ δὲ ἄρα καὶ δόξα ἦν ἀληθής.
Μένων: ἔοικέ γε.
Σωκράτης: οὐδὲν ἄρα ἧττον ὠφέλιμόν ἐστιν ὀρθὴ δόξα ἐπιστήμης.
Μένων: τοσούτῳ γε, ὦ Σώκρατες, ὅτι ὁ μὲν τὴν ἐπιστήμην ἔχων ἀεὶ ἂν ἐπιτυγχάνοι, ὁ δὲ τὴν ὀρθὴν δόξαν τοτὲ μὲν ἂν τυγχάνοι, τοτὲ δ' οὔ.
Σωκράτης: πῶς λέγεις; ὁ ἀεὶ ἔχων ὀρθὴν δόξαν οὐκ ἀεὶ ἂν τυγχάνοι, ἕωσπερ ὀρθὰ δοξάζοι;
Μένων: ἀνάγκη μοι φαίνεται: ὥστε θαυμάζω, ὦ Σώκρατες,

τούτου οὕτως ἔχοντος, ὅτι δή ποτε πολὺ τιμιωτέρα ἡ ἐπιστήμη τῆς ὀρθῆς δόξης, καὶ δι' ὅτι τὸ μὲν ἕτερον, τὸ δὲ ἕτερόν ἐστιν αὐτῶν.
Σωκράτης: οἶσθα οὖν δι' ὅτι θαυμάζεις, ἢ ἐγώ σοι εἴπω;
Μένων: πάνυ γ' εἰπέ.
Σωκράτης: ὅτι τοῖς Δαιδάλου ἀγάλμασιν οὐ προσέσχηκας τὸν νοῦν: ἴσως δὲ οὐδ' ἔστιν παρ' ὑμῖν.
Μένων: πρὸς τί δὲ δὴ τοῦτο λέγεις;
Σωκράτης: ὅτι καὶ ταῦτα, ἐὰν μὲν μὴ δεδεμένα ᾖ, ἀποδιδράσκει καὶ δραπετεύει, ἐὰν δὲ δεδεμένα, παραμένει.

Μένων: τί οὖν δή;
Σωκράτης: τῶν ἐκείνου ποιημάτων λελυμένον μὲν ἐκτῆσθαι οὐ πολλῆς τινος ἄξιόν ἐστι τιμῆς, ὥσπερ δραπέτην ἄνθρωπον —οὐ γὰρ παραμένει—δεδεμένον δὲ πολλοῦ ἄξιον: πάνυ γὰρ καλὰ τὰ ἔργα ἐστίν. πρὸς τί οὖν δὴ λέγω ταῦτα; πρὸς τὰς δόξας τὰς ἀληθεῖς. καὶ γὰρ αἱ δόξαι αἱ ἀληθεῖς, ὅσον μὲν ἂν χρόνον παραμένωσιν, καλὸν τὸ χρῆμα καὶ πάντ'

ἀγαθὰ ἐργάζονται: πολὺν δὲ χρόνον οὐκ ἐθέλουσι παραμένειν, ἀλλὰ δραπετεύουσιν ἐκ τῆς ψυχῆς τοῦ ἀνθρώπου, ὥστε οὐ πολλοῦ ἄξιαί εἰσιν, ἕως ἄν τις αὐτὰς δήσῃ αἰτίας λογισμῷ. τοῦτο δ' ἐστίν, ὦ Μένων ἑταῖρε, ἀνάμνησις, ὡς ἐν τοῖς πρόσθεν ἡμῖν ὡμολόγηται. ἐπειδὰν δὲ δεθῶσιν, πρῶτον μὲν ἐπιστῆμαι γίγνονται, ἔπειτα μόνιμοι: καὶ διὰ ταῦτα δὴ τιμιώτερον ἐπιστήμη ὀρθῆς δόξης ἐστίν, καὶ διαφέρει δεσμῷ ἐπιστήμη ὀρθῆς δόξης.
Μένων: νὴ τὸν Δία, ὦ Σώκρατες, ἔοικεν τοιούτῳ τινί.

Σωκράτης: καὶ μὴν καὶ ἐγὼ ὡς οὐκ εἰδὼς λέγω, ἀλλὰ εἰκάζων: ὅτι δέ ἐστίν τι ἀλλοῖον ὀρθὴ δόξα καὶ ἐπιστήμη, οὐ πάνυ μοι δοκῶ τοῦτο εἰκάζειν, ἀλλ' εἴπερ τι ἄλλο φαίην ἂν εἰδέναι—ὀλίγα δ' ἂν φαίην—ἓν δ' οὖν καὶ τοῦτο ἐκείνων θείην ἂν ὧν οἶδα.
Μένων: καὶ ὀρθῶς γε, ὦ Σώκρατες, λέγεις.
Σωκράτης: τί δέ; τόδε οὐκ ὀρθῶς, ὅτι ἀληθὴς δόξα ἡγουμένη τὸ ἔργον ἑκάστης τῆς πράξεως οὐδὲν χεῖρον ἀπεργάζεται ἢ ἐπιστήμη;
Μένων: καὶ τοῦτο δοκεῖς μοι ἀληθῆ λέγειν.

Σωκράτης: οὐδὲν ἄρα ὀρθὴ δόξα ἐπιστήμης χεῖρον οὐδὲ ἧττον ὠφελίμη ἔσται εἰς τὰς πράξεις, οὐδὲ ἁνὴρ ὁ ἔχων ὀρθὴν δόξαν ἢ ὁ ἐπιστήμην.
Μένων: ἔστι ταῦτα.
Σωκράτης: καὶ μὴν ὅ γε ἀγαθὸς ἀνὴρ ὠφέλιμος ἡμῖν ὡμολόγηται εἶναι.
Μένων: ναί.
Σωκράτης: ἐπειδὴ τοίνυν οὐ μόνον δι' ἐπιστήμην ἀγαθοὶ ἄνδρες ἂν εἶεν καὶ ὠφέλιμοι ταῖς πόλεσιν, εἴπερ εἶεν, ἀλλὰ καὶ δι' ὀρθὴν δόξαν, τούτοιν δὲ οὐδέτερον φύσει ἐστὶν τοῖς ἀνθρώποις,

οὔτε ἐπιστήμη οὔτε δόξα ἀληθής, †οὔτ' ἐπίκτητα—ἢ δοκεῖ σοι φύσει ὁποτερονοῦν αὐτοῖν εἶναι;
Μένων: οὐκ ἔμοιγε.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐπειδὴ οὐ φύσει, οὐδὲ οἱ ἀγαθοὶ φύσει εἶεν ἄν.
Μένων: οὐ δῆτα.
Σωκράτης: ἐπειδὴ δέ γε οὐ φύσει, ἐσκοποῦμεν τὸ μετὰ τοῦτο εἰ διδακτόν ἐστιν.
Μένων: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν διδακτὸν ἔδοξεν εἶναι, εἰ φρόνησις ἡ ἀρετή;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: κἂν εἴ γε διδακτὸν εἴη, φρόνησις ἂν εἶναι;
Μένων: πάνυ γε.

Σωκράτης: καὶ εἰ μέν γε διδάσκαλοι εἶεν, διδακτὸν ἂν εἶναι, μὴ ὄντων δὲ οὐ διδακτόν;
Μένων: οὕτω.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν ὡμολογήκαμεν μὴ εἶναι αὐτοῦ διδασκάλους;
Μένων: ἔστι ταῦτα.
Σωκράτης: ὡμολογήκαμεν ἄρα μήτε διδακτὸν αὐτὸ μήτε φρόνησιν εἶναι;
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν ἀγαθόν γε αὐτὸ ὁμολογοῦμεν εἶναι;
Μένων: ναί.
Σωκράτης: ὠφέλιμον δὲ καὶ ἀγαθὸν εἶναι τὸ ὀρθῶς ἡγούμενον;
Μένων: πάνυ γε.

Σωκράτης: ὀρθῶς δέ γε ἡγεῖσθαι δύο ὄντα ταῦτα μόνα, δόξαν τε ἀληθῆ καὶ ἐπιστήμην, ἃ ἔχων ἄνθρωπος ὀρθῶς ἡγεῖται— τὰ γὰρ ἀπὸ τύχης τινὸς ὀρθῶς γιγνόμενα οὐκ ἀνθρωπίνῃ ἡγεμονίᾳ γίγνεται—ὧν δὲ ἄνθρωπος ἡγεμών ἐστιν ἐπὶ τὸ ὀρθόν, δύο ταῦτα, δόξα ἀληθὴς καὶ ἐπιστήμη.
Μένων: δοκεῖ μοι οὕτω.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐπειδὴ οὐ διδακτόν ἐστιν, οὐδ' ἐπιστήμη δὴ ἔτι γίγνεται ἡ ἀρετή;
Μένων: οὐ φαίνεται.

Σωκράτης: δυοῖν ἄρα ὄντοιν ἀγαθοῖν καὶ ὠφελίμοιν τὸ μὲν ἕτερον ἀπολέλυται, καὶ οὐκ ἂν εἴη ἐν πολιτικῇ πράξει ἐπιστήμη ἡγεμών.
Μένων: οὔ μοι δοκεῖ.
Σωκράτης: οὐκ ἄρα σοφίᾳ τινὶ οὐδὲ σοφοὶ ὄντες οἱ τοιοῦτοι ἄνδρες ἡγοῦντο ταῖς πόλεσιν, οἱ ἀμφὶ Θεμιστοκλέα τε καὶ οὓς ἄρτι Ἄνυτος ὅδε ἔλεγεν: διὸ δὴ καὶ οὐχ οἷοί τε ἄλλους ποιεῖν τοιούτους οἷοι αὐτοί εἰσι, ἅτε οὐ δι' ἐπιστήμην ὄντες τοιοῦτοι.
Μένων: ἔοικεν οὕτως ἔχειν, ὦ Σώκρατες, ὡς λέγεις.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ μὴ ἐπιστήμῃ, εὐδοξίᾳ δὴ τὸ λοιπὸν

γίγνεται: ᾗ οἱ πολιτικοὶ ἄνδρες χρώμενοι τὰς πόλεις ὀρθοῦσιν, οὐδὲν διαφερόντως ἔχοντες πρὸς τὸ φρονεῖν ἢ οἱ χρησμῳδοί τε καὶ οἱ θεομάντεις: καὶ γὰρ οὗτοι ἐνθουσιῶντες λέγουσιν μὲν ἀληθῆ καὶ πολλά, ἴσασι δὲ οὐδὲν ὧν λέγουσιν.
Μένων: κινδυνεύει οὕτως ἔχειν.
Σωκράτης: οὐκοῦν, ὦ Μένων, ἄξιον τούτους θείους καλεῖν τοὺς ἄνδρας, οἵτινες νοῦν μὴ ἔχοντες πολλὰ καὶ μεγάλα κατορθοῦσιν ὧν πράττουσι καὶ λέγουσι;
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: ὀρθῶς ἄρ' ἂν καλοῖμεν θείους τε οὓς νυνδὴ ἐλέγομεν

χρησμῳδοὺς καὶ μάντεις καὶ τοὺς ποιητικοὺς ἅπαντας: καὶ τοὺς πολιτικοὺς οὐχ ἥκιστα τούτων φαῖμεν ἂν θείους τε εἶναι καὶ ἐνθουσιάζειν, ἐπίπνους ὄντας καὶ κατεχομένους ἐκ τοῦ θεοῦ, ὅταν κατορθῶσι λέγοντες πολλὰ καὶ μεγάλα πράγματα, μηδὲν εἰδότες ὧν λέγουσιν.
Μένων: πάνυ γε.
Σωκράτης: καὶ αἵ γε γυναῖκες δήπου, ὦ Μένων, τοὺς ἀγαθοὺς ἄνδρας θείους καλοῦσι: καὶ οἱ Λάκωνες ὅταν τινὰ ἐγκωμιάζωσιν ἀγαθὸν ἄνδρα, “θεῖος ἀνήρ,” φασίν, “οὗτος.”

Μένων: καὶ φαίνονταί γε, ὦ Σώκρατες, ὀρθῶς λέγειν. καίτοι ἴσως Ἄνυτος ὅδε σοι ἄχθεται λέγοντι.
Σωκράτης: οὐδὲν μέλει ἔμοιγε. τούτῳ μέν, ὦ Μένων, καὶ αὖθις διαλεξόμεθα: εἰ δὲ νῦν ἡμεῖς ἐν παντὶ τῷ λόγῳ τούτῳ καλῶς ἐζητήσαμέν τε καὶ ἐλέγομεν, ἀρετὴ ἂν εἴη οὔτε φύσει οὔτε διδακτόν, ἀλλὰ θείᾳ μοίρᾳ παραγιγνομένη ἄνευ νοῦ οἷς ἂν

παραγίγνηται, εἰ μή τις εἴη τοιοῦτος τῶν πολιτικῶν ἀνδρῶν οἷος καὶ ἄλλον ποιῆσαι πολιτικόν. εἰ δὲ εἴη, σχεδὸν ἄν τι οὗτος λέγοιτο τοιοῦτος ἐν τοῖς ζῶσιν οἷον ἔφη Ὅμηρος ἐν τοῖς τεθνεῶσιν τὸν Τειρεσίαν εἶναι, λέγων περὶ αὐτοῦ, ὅτι οἶος πέπνυται τῶν ἐν Ἅιδου, τοὶ δὲ σκιαὶ ἀίσσουσι. ταὐτὸν ἂν καὶ ἐνθάδε ὁ τοιοῦτος ὥσπερ παρὰ σκιὰς ἀληθὲς ἂν πρᾶγμα εἴη πρὸς ἀρετήν.

Μένων: κάλλιστα δοκεῖς μοι λέγειν, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ἐκ μὲν τοίνυν τούτου τοῦ λογισμοῦ, ὦ Μένων, θείᾳ μοίρᾳ ἡμῖν φαίνεται παραγιγνομένη ἡ ἀρετὴ οἷς ἂν παραγίγνηται: τὸ δὲ σαφὲς περὶ αὐτοῦ εἰσόμεθα τότε, ὅταν πρὶν ᾧτινι τρόπῳ τοῖς ἀνθρώποις παραγίγνεται ἀρετή, πρότερον ἐπιχειρήσωμεν αὐτὸ καθ' αὑτὸ ζητεῖν τί ποτ' ἔστιν ἀρετή. νῦν δ' ἐμοὶ μὲν ὥρα ποι ἰέναι, σὺ δὲ ταὐτὰ ταῦτα ἅπερ αὐτὸς πέπεισαι πεῖθε καὶ τὸν ξένον τόνδε Ἄνυτον, ἵνα

πρᾳότερος ᾖ: ὡς ἐὰν πείσῃς τοῦτον, ἔστιν ὅτι καὶ Ἀθηναίους ὀνήσεις.

70a

70b

70c

71a

71b

71c

71d

71e

72a

72b

72c

72d

72e

73a

73b

73c

73d

73e

74a

74b

74c

74d

74e

75a

75b

75c

75d

75e

76a

76b

76c

76d

76e

77a

77b

77c

77d

77e

78a

78b

78c

78d

78e

79a

79b

79c

79d

79e

80a

80b

80c

80d

80e

81a

81b

81c

81d

81e

82a

82b

82c

82d

82e

83a

83b

83c

83d

83e

84a

84b

84c

84d

84e

85a

85b

85c

85d

85e

86a

86b

86c

86d

86e

87a

87b

87c

87d

87e

88a

88b

88c

88d

88e

89a

89b

89c

89d

89e

90a

90b

90c

90d

90e

91a

91b

91c

91d

91e

92a

92b

92c

92d

92e

93a

93b

93c

93d

93e

94a

94b

94c

94d

94e

95a

95b

95c

95d

95e

96a

96b

96c

96d

96e

97a

97b

97c

97d

97e

98a

98b

98c

98d

98e

99a

99b

99c

99d

99e

100a

100b

100c

Менон, Сократ, раб Менона, Анит

Менон. Что ты скажешь мне, Сократ: можно ли научиться добродетели? Или ей нельзя научиться и можно лишь достичь ее путем упражнения? 1 А может быть, ее не дает ни обучение, ни упражнение и достается она человеку от природы либо еще как-нибудь?
Сократ. Прежде, Менон, фессалийцы славились среди греков и вызывали восхищение своим искусством верховой езды и богатством,

теперь же, по-моему, они прославились еще мудростью, и не менее прочих ларисцы, земляки твоего друга Аристиппа 2. А обязаны вы этим Горгию: ведь он, явившись к вам в город, нашел множество поклонников своей мудрости – сперва среди Алевадов 3, из которых и твой поклонник Аристипп, а потом и среди прочих фессалийцев. И от него же пошел у вас обычай, кто бы вас о чем ни спрашивал, отвечать уверенно и высокомерно, как и положено знатокам;

ведь так же и сам Горгий позволял кому угодно из греков спрашивать о чем угодно и никого не оставлял без ответа. А здесь, милый мой Менон, все обстоит наоборот: на мудрость пошло оскудение, и, видно, из этих мест она перекочевала к вам.

Задай ты свой вопрос кому хочешь из здешних жителей, любой бы засмеялся и сказал: "Счастливым ты, видно, почитаешь меня, чужестранец, если думаешь, будто я знаю, можно ли выучиться добродетели, или же она достигается иным способом.

А я не только не знаю, можно ей выучиться или нельзя, но и вообще не ведаю, что такое добродетель". И со мной, Менон, точно так же: здесь я делю нужду моих сограждан и упрекаю себя в том, что вообще знать не знаю, что же такое добродетель. А если я этого не знаю, то откуда мне знать, как ее достичь? Разве, по-твоему, возможно, вообще не зная, кто такой Менон, знать, красив ли он, богат ли, знатен ли или же совсем наоборот? По-твоему, это возможно?

Менон. Нет, конечно 4. Только вправду ли ты, Сократ, знать не знаешь, чтó такое добродетель? Так нам и рассказать о тебе там, у себя дома?
Сократ. И не только об этом расскажи, мой друг, но и о том, что я, кажется, нигде не встречал человека, который бы это знал.
Менон. Как так? Разве ты не встречался с Горгием, когда он здесь был?
Сократ. Конечно, встречался.
Менон. Неужели же тебе показалось, что и он не знает?
Сократ. У меня не очень хорошая память, Менон, так что теперь мне трудно сказать, чтó мне тогда показалось. Может быть, он и знает, да и ты знаешь, чтó он тогда говорил. Поэтому напомни мне его слова. Или, если хочешь, скажи своими: ведь ты думаешь так же, как он.

Менон. Да, не иначе.
Сократ. Ну и оставим его, тем более что его тут нет. Ты сам, Менон, ради всех богов скажи мне, что такое, по-твоему, добродетель? Говори без утайки: ведь, к великому счастью, мои слова окажутся ложью, если обнаружится, что и ты это знаешь, и Горгий, а я сейчас утверждал, будто не встречал нигде человека, который бы это знал.

Менон. Не так уж трудно сказать это, Сократ. Для начала возьмем, если хочешь, добродетель мужчины: легко понять, что его добродетель в том, чтобы справляться с государственными делами, благодетельствуя при этом друзьям, а врагам вредя и остерегаясь, чтобы самому от кого не испытать ущерба. А если хочешь взять добродетель женщины – и тут нетрудно рассудить, что она состоит в том, чтобы хорошо распоряжаться домом, блюдя все, что в нем есть, и оставаясь послушной мужу. Добродетель ребенка – и мальчика и девочки – совсем в другом; в другом и добродетель престарелого человека, хоть свободного, хоть раба.

Существует великое множество разных добродетелей, так что ничуть не трудно сказать, что такое добродетель. Для каждого из наших занятий и возрастов, в каждом деле у каждого из нас своя добродетель. И точно так же, Сократ, по-моему, и с пороками 5.
Сократ. Сдается, Менон, что мне выпало большое счастье: я искал одну добродетель, а нашел как бы целый рой добродетелей, осевший здесь, у тебя. Но все-таки, Менон, если я, продолжая сравнение с роем,

спрошу тебя, какова сущность 6 пчелы и что она такое, а ты скажешь, что есть множество разных пчел, как ты мне ответишь на мой второй вопрос: "По твоим словам, их потому множество и потому они разные и не похожие друг на друга, что они – пчелы? Или же они отличаются не этим, а чем-нибудь другим, – красотой, величиной или еще чем-либо подобным?" Скажи, что ответил бы ты на такой вопрос?
Менон. Конечно, я сказал бы так: "Одна отличается от другой вовсе не тем, что все они – пчелы".

Сократ. А если бы я потом спросил: "А теперь, Менон, скажи мне, чем, по-твоему, они вовсе не отличаются друг от друга и что делает их всех одним и тем же?" Ну-ка, можешь ты мне это сказать?
Менон. Могу.
Сократ. Но ведь то же относится и к добродетелям: если даже их множество и они разные, все же есть у всех у них одна определенная идея: она-то и делает их добродетелями, н хорошо бы обратить на нее свой взгляд тому, кто отвечает и хочет объяснить спрашивающему, что такое добродетель. Впрочем, может, ты не понял, о чем я говорю?

Менон. Нет, кажется, понял, но вот того, о чем ты спрашиваешь, я не постиг еще так, как хотел бы.
Сократ. Что же, Менон, ты только о добродетели думаешь, что она для мужчины – одна, для женщины – другая и так далее, или то же самое полагаешь и насчет здоровья, и насчет роста, и насчет силы? По-твоему, у мужчины одно здоровье, у женщины – другое? Или же если оно – здоровье, а не что иное, то идея его везде одна и та же, будь то здоровье мужчины или кого угодно еще?

Менон. Мне кажется, что одно и то же здоровье и у мужчины, и у женщины.
Сократ. А разве не так обстоит и с ростом, и с силой? Если сильна женщина, то разве не та же самая идея, не та же самая сила делает ее сильной? Под этим "та же самая" я разумею вот что: от того, что есть сила вообще, не отличается никакая сила, будь она хоть в мужчине, хоть в женщине. Или, по-твоему, все-таки отличается?
Менон. По-моему, нет.

Сократ. А добродетель отличается от того, чтó есть добродетель вообще, смотря по тому, присуща ли она ребенку или старику, женщине или мужчине?
Менон. По моему мнению, Сократ, тут все иначе, нежели в тех вещах.
Сократ. Как так? Разве ты не говорил, что добродетель мужчины – хорошо управлять государством, а женщины – домом?
Менон. Говорил.

Сократ. А разве можно хорошо управлять – государством ли, домом ли или чем угодно, – не управляя рассудительно и справедливо?
Менон. Никак нельзя.
Сократ. Что же, те, кто управляет рассудительно и справедливо, управляют так не благодаря справедливости и рассудительности?
Менон. Конечно, благодаря этому.
Сократ. Значит, и мужчина и женщина, если хотят быть добродетельными, оба нуждаются в одном и том же – в справедливости и рассудительности.
Менон. Это очевидно.
Сократ. Дальше. Разве старик или ребенок, если они невоздержны и несправедливы, могут быть добродетельными?
Менон. Ни за что!
Сократ. А если рассудительны и справедливы?
Менон. Могут.

Сократ. Значит, все люди добродетельны на один лад: достигнув одного и того же, они становятся добродетельными.
Менон. Видимо, так.
Сократ. Но ведь если бы не была их добродетель одна и та же, то они не были бы добродетельны на один лад?
Менон. Конечно, нет.
Сократ. Так вот, если добродетель у всех одна и та же, попытайся теперь припомнить и сказать, что она такое, по словам Горгия, да и по твоим тоже.

Менон. Что же еще, как не способность повелевать людьми? Скажу так, раз уж ты добиваешься одного ответа на все.
Сократ. Да, этого-то я и добиваюсь. Но что же, Менон, и у ребенка та же добродетель? И у раба – способность повелевать своим господином? И ты думаешь, что раб может быть повелителем?
Менон. Вовсе не думаю, Сократ.
Сократ. Да, это было бы нелепо, мой милый! А теперь посмотри еще вот что. Ты говоришь: "способность повелевать людьми". А не добавить ли нам к этому "справедливо, а не несправедливо"?
Менон. Я согласен с тобою, Сократ: ведь справедливость есть добродетель.

Сократ. Вообще добродетель или одна из добродетелей, Менон?
Менон. Как ты говоришь?
Сократ. Как о любой другой вещи. Так же, если хочешь, как сказал бы, например, о круглом: что это – одно из возможных очертаний, а не просто очертание. А сказал бы я так потому, что существуют и другие очертания.
Менон. Это ты правильно говоришь. И я тоже говорю, что кроме справедливости есть еще и другие добродетели.

Сократ. Какие же? Скажи. Ведь я назвал бы тебе другие очертания, если бы ты мне велел, вот и ты назови мне другие добродетели.
Менон. По-моему, и мужество – добродетель, и рассудительность, и мудрость, и щедрость, и еще многое 7.
Сократ. Опять, Менон, случилось с нами то же самое: снова мы отыскивали одну добродетель, а нашли множество, только иным способом, чем прежде. А ту единственную, что есть во всех них, мы не можем найти.

Менон. Да, Сократ, я никак не могу найти то, что ты ищешь, и извлечь из всех единую добродетель, как делали мы с другими вещами.
Сократ. Ничего удивительного. Однако я постараюсь, если только мне будет под силу, подвести нас к этому. Ты ведь понимаешь, что так обстоит со всем. Если б тебя спросили в таком же роде, как я сейчас спрашивал: "Что такое очертания, Менон?" – и если бы ты отвечал: "Круглое", – а тебя спросили бы, как я: "Что же, круглое – это очертание вообще или одно из очертаний?" – ты бы, конечно, сказал, что одно из них.
Менон. Так и сказал бы.

Сократ. И не потому ли, что есть еще другие очертания?
Менон. Именно поэтому.
Сократ. А если бы тебя спросили вдобавок, какие это очертания, ты назвал бы их?
Менон. Конечно.
Сократ. А если б задали тебе точно такой же вопрос насчет цвета 8 – что он такое – и, услыхав твой ответ, что цвет – это белое, опять спросили бы: "Что же, белое – это цвет вообще или один из цветов?" – ты ведь сказал бы, что это один из цветов, потому что есть и другие?
Менон. Ну конечно.
Сократ. И если бы велели тебе назвать другие цвета, ты назвал бы такие, которые ничуть не менее цвета, чем белый?

Менон. Назвал бы.
Сократ. А если бы дальше повели разговор, как я, и сказали бы тебе: "Все-то время мы возвращаемся ко множеству. Но не о том у нас речь; ведь ты многие вещи называешь одним именем и говоришь, что все они не что иное, как очертания, даже если они противоположны друг другу; так что же это такое, включающее в себя круглое точно так же, как прямое, – то, что ты именуешь очертаниями, утверждая, что круглое и прямое – очертания в равной мере?" Или ты говоришь иначе?

Менон. Нет, так.
Сократ. Но если ты так говоришь, то, по твоим словам, круглое ничуть не больше круглое, чем прямое, а прямое ничуть не больше прямое, чем круглое?
Менон. Вовсе нет, Сократ.
Сократ. Все же ты говоришь, что круглое есть очертание ничуть не больше, чем прямое, и наоборот?
Менон. Вот это верно.

Сократ. Что же тогда носит имя "очертания"? Попробуй ответить. Если тому, кто задает тебе такие вопросы насчет очертаний или цвета, ты скажешь: "Никак я не пойму, любезный, чего ты хочешь, и не знаю, о чем ты говоришь", – он, наверное, удивится и возразит: "Как это ты не поймешь?! Я ищу, чтó во всех этих вещах есть одинакового". Или же и на такой вопрос, Менон, тебе нечего будет ответить: "Что же в круглом, и в прямом, и во всем прочем, что ты называешь очертаниями, есть общего?" Попробуй сказать – так ты и подготовишься к ответу о добродетели.

Менон. Нет, Сократ, скажи сам.
Сократ. Хочешь, чтобы я сделал по-твоему?
Менон. И даже очень.
Сократ. А может быть, и ты потом пожелаешь ответить мне насчет добродетели?
Менон. Да, конечно.
Сократ. Тогда надо нам постараться: дело того стоит.
Менон. Еще бы!
Сократ. Ну ладно, попробуем сказать тебе, что такое очертания. Посмотри же, согласен ли ты со мной: очертания, по-нашему, это единственное, что всегда сопутствует цвету. Хватит тебе этого, или ты ищешь еще чего-нибудь? Если бы ты сказал мне так о добродетели, я удовольствовался бы этим.

Менон. Но ведь это слишком просто, Сократ!
Сократ. Как так?
Менон. По твоим словам, очертания – это нечто такое, что всегда сопутствует окраске. Пусть так. Но если вдруг кто-нибудь тебе скажет, что не знает, что такое окраска, и точно так же не может судить о ней, как и об очертаниях, понравится ли тебе тогда твой ответ?
Сократ. Да он будет чистой правдой, Менон! Если вопрошающий окажется одним из тех мудрецов – любителей спорить и препираться, я отвечу ему:

"Свое я сказал, а если я говорю неправильно, то теперь твое дело взять слово и уличить меня". Если же собеседники, как мы с тобой сейчас, захотят рассуждать по-дружески 9, то отвечать следует мягче и в большем соответствии с искусством вести рассуждение. А это искусство состоит не только в том, чтобы отвечать правду: надо еще исходить из того, что известно вопрошающему, по его собственному признанию. Попробую и я говорить с тобой так же.

Скажи мне: существует ли нечто такое, что ты называешь "концом"? Я имею в виду что-то предельное, крайнее – ведь это одно и то же. Продик, наверное, не согласился бы с нами 10. Но ты-то говоришь о чем-нибудь, что оно "имеет край", "кончается"? Я хочу сказать только это, без всяких ухищрений.
Менон. Говорю, конечно. По-моему, я понимаю, что ты имеешь в виду.

Сократ. Дальше. Существует ли нечто такое, что ты называешь плоским, и другое, что ты именуешь объемным, как это принято в геометрии?
Менон. Существует, конечно.
Сократ. Ну вот, из этого ты теперь уже можешь понять, чтó я называю очертаниями. О каждом из очертаний я говорю: то, чем ограничивается тело, и есть его очертания. Или вкратце я сказал бы так: очертания – это граница тела.
Менон. А что же такое, Сократ, по-твоему, цвет?
Сократ. Ты, однако, дерзок, Менон: человека старого заставляешь отвечать, а сам не желаешь даже вспомнить и сказать, что такое, по словам Горгия, добродетель.

Менон. Нет уж, сперва ты ответь мне, Сократ, а потом я тебе скажу.
Сократ. Ну, Менон, стоит поговорить с тобой, и с завязанными глазами можно узнать, что ты красив и уже имеешь поклонников.
Менон. Почему?
Сократ. Да ты в разговоре только и делаешь, что приказываешь, как все баловни, которые всегда распоряжаются, словно тираны, пока цветут юностью.

Да и про меня ты, наверное, прознал, что красавец легко возьмет надо мной верх. Так что придется уж мне угождать тебе и отвечать.
Менон. Да, сделай милость.
Сократ. Хочешь, чтобы я отвечал тебе на манер Горгия 11: ведь так тебе будет лучше всего следовать за мной?
Менон. Хочу, конечно. Почему бы и нет?
Сократ. Ведь вы говорите, в согласии с Эмпедоклом, о каких-то истечениях из вещей? 12
Менон. Да.
Сократ. И о порах, в которые проникают и через которые движутся эти истечения?
Менон. Верно.

Сократ. А из этих истечений одни, по вашим словам, соразмерны некоторым порам, а другие слишком велики или слишком малы для них?
Менон. Так оно и есть.
Сократ. И существует нечто такое, что ты называешь зрением?
Менон. Ну конечно!
Сократ. Вот из этого и "постигни то, что говорю я", как сказал Пиндар 13. Цвет – это истечение 14 от очертаний, соразмерное зрению и воспринимаемое им.
Менон. По-моему, Сократ, лучше нельзя и ответить!
Сократ. Это, наверное, потому, что сказано было так, как ты привык. Кстати, ты, я думаю, понял, что этим же способом можешь легко объяснить, что такое звук и запах и еще многое в том же роде.

Менон. Понял, конечно.
Сократ. Дело в том, Менон, что ответ мой – прямо как из трагедии 15, потому он и пришелся тебе по душе больше, чем ответ насчет очертаний.
Менон. Как видно.
Сократ. А я вот убежден, что не этот, а тот ответ лучше. Так-то, Алексидемов сын! Думаю, что и тебе уже больше так не покажется, если только ты не будешь вынужден, как говорил вчера, уехать до мистерий 16, а останешься здесь и примешь посвящение.

Менон. Я бы остался, Сократ, если бы ты побольше со мной вот так разговаривал.
Сократ. У меня-то хватит охоты разговаривать с тобою об этих вещах и ради тебя, и ради себя самого, только как бы не вышло так, что я не очень многое смогу тебе сказать. Впрочем, попробуй и ты исполнить обещание и объяснить, что такое добродетель вообще: и перестань "делать из одной вещи многие" 17, как шутя говорят о тех, кто что-нибудь разбивает, а скажи, что такое добродетель, сохранив ее целой и невредимой. Примеры, как это сделать, я тебе уже привел.

Менон. Теперь мне кажется вот что, Сократ. "Радоваться, – как говорит поэт, – прекрасному и быть способным на него" 18 – это и есть добродетель. И я говорю так же: стремиться к прекрасному и быть в силах достигнуть его – это и есть добродетель.
Сократ. А не утверждаешь ли ты, что стремящийся к прекрасному стремится и к благу?
Менон. Конечно, утверждаю.
Сократ. Но не выходит ли у нас, что некоторые стремятся к злу, а некоторые – к благу? Ведь не все, по-твоему, мой милый Менон, стремятся к благу?

Менон. Ясно, не все.
Сократ. Кое-кто стремится и к злу?
Менон. Ну да.
Сократ. Что же, по твоему мнению, они думают, что зло – это благо, или же, стремясь к злу, знают, что это есть зло?
Менон. По-моему, и так и сяк.
Сократ. Значит, ты полагаешь, что есть и такие. кто, зная, что зло есть зло, будут все-таки к нему стремиться?
Менон. Конечно.
Сократ. Так в чем же, по-твоему, состоит их стремление? Не в том ли, чтобы то, к чему стремится человек, ему и досталось?
Менон. Так оно и есть. В чем же еще?

Сократ. Что же, он думает, будто зло пойдет на пользу тому, кому достанется, или же он знает, что зло вредит тому, кому выпадет на долю?
Менон. Есть такие, которые думают, что зло принесет пользу, а есть и такие, кто знает, что оно вредит.
Сократ. А те, кто, по-твоему, думает, будто зло принесет им пользу, знают ли они, что оно есть зло?
Менон. Нет, по-моему, не знают.
Сократ. Значит, ясно: те, кто не знает, что такое зло, стремятся не к нему, а к тому, что кажется им благом, оно же оказывается злом.

Так что те, кто не знает, что такое зло, и принимает его за благо, стремятся, очевидно, к благу. Верно?
Менон. Видимо, так оно и есть.
Сократ. Ну а те, кто, как ты утверждаешь, стремится к злу, зная, что зло вредит тому, кому выпадет на долю, понимают ли они, что сами себе наносят вред?

Менон. Наверняка.
Сократ. Но разве они не считают жалкими людьми тех, кому что-либо вредит, именно потому, что им наносится вред?
Менон. И это наверняка так.
Сократ. А жалкие разве не несчастны?
Менон. По-моему, несчастны.
Сократ. Так неужели же есть такой человек, который хочет быть несчастным и жалким?
Менон. Думаю, что нет, Сократ.
Сократ. Значит, Менон, никто не хочет зла, если не желает быть жалким и несчастным. Ведь что же иное значит "быть жалким", как не стремиться к злу и его обретать?

Менон. Видно, ты прав, Сократ, и никто не желает себе зла.
Сократ. А не говорил ли ты сейчас, что желать блага и быть способным на благо – это и есть добродетель?
Менон. Да, говорил.
Сократ. Но после того, что мы сказали, не получится ли, что такое желание присуще всем и потому ни один человек не лучше другого?
Менон. Выходит, так.
Сократ. Значит, ясно, что если один лучше другого, то он превосходит его способностью к благу?
Менон. Верно.
Сократ. Значит, по твоим словам, добродетель – это, видимо, способность достигать блага?

Менон. По-моему, Сократ, так именно оно и обстоит, как ты сейчас предположил.
Сократ. Посмотрим же, правду ли ты говоришь. Может быть, ты и прав. Значит, ты утверждаешь, что способность достигать блага это и есть добродетель?
Менон. Да.
Сократ. А разве благом ты называешь не здоровье или богатство?
Менон. Конечно, это благо – накопить золота и серебра и достичь почестей и власти в государстве.
Сократ. Именно это и ничто другое считаешь ты благом?
Менон. Да, именно такие вещи я и имею в виду.

Сократ. Ладно. Копить золото и серебро – это добродетель, так говорит Менон, потомственный гость 19 Великого царя. А не добавишь ли ты, Менон, говоря о такой прибыли, слова "справедливая" и "честная"? Или ты не видишь тут никакой разницы, и даже тогда, когда богатство нажито бесчестным путем, ты называешь это добродетелью?
Менон. Ни в коем случае, Сократ!
Сократ. Значит, ты называешь это пороком?
Менон. Конечно.
Сократ. Как видно, надо, чтобы всегда и везде этой прибыли сопутствовали справедливость, рассудительность, честность или какая-либо иная часть добродетели. Если же этого нет, то она никак не будет добродетелью, даже когда достигается благо.

Менон. И верно: откуда без этого быть добродетели?
Сократ. А не приобретать ни золота, ни серебра ни для себя, ни для другого, когда это несправедливо, не будет ли тут сам отказ от прибыли добродетелью?
Менон. Будет, наверное.
Сократ. Значит, в приобретении подобных благ ничуть не больше добродетели, чем в отказе от них; добродетельно же, видимо, то, что делается по справедливости, а что чуждо всему этому, то порочно.

Менон. По-моему, иначе, чем ты говоришь, и не может быть.
Сократ. А разве мы не говорили недавно, что и справедливость, и рассудительность, и все прочее – это части добродетели?
Менон. Говорили.
Сократ. Что же, Менон, смеешься ты надо мною, что ли?
Менон. Как смеюсь, Сократ?
Сократ. Да вот как: я только что просил тебя не мельчить и не дробить добродетель и дал примеры, как надо отвечать, а ты все пропустил мимо ушей и говоришь мне,

будто добродетель – это способность достигать блага по справедливости, а справедливость, по твоим же словам, есть часть добродетели.
Менон. Да, именно так.
Сократ. Вот и выходит из твоих слов: если все, что бы ты ни делал, делать не без доли добродетели, это и будет добродетель; ведь ты сам говоришь, что и справедливость, и прочее в таком роде – это части добродетели.
Менон. Что же с того?
Сократ. А вот что: я просил тебя сказать, что такое добродетель вообще, а ты не только не сказал этого, но и стал утверждать, будто всякое дело есть добродетель, если оно совершается с участием добродетели, –

так, словно ты уже сказал, что такое добродетель вообще, а я понял это, хоть ты и раздробил ее на части. Поэтому мне кажется, милый Менон, надо снова задать тебе тот же, первый, наш вопрос: что такое добродетель? Иначе выходит, что все совершаемое с участием добродетели есть добродетель. А ведь это и утверждает тот, кто говорит, будто все совершаемое по справедливости и есть добродетель. Или, по-твоему, не надо снова задавать того же вопроса? Уж не думаешь ли ты, будто кто-нибудь знает, что такое часть добродетели, не зная, что такое она сама?
Менон. Вовсе не думаю.

Сократ. Если ты помнишь, когда я отвечал тебе насчет очертаний, мы как бы отбросили прочь один ответ, потому что в нем шла речь о вещах искомых, по поводу которых мы еще не пришли к согласию.
Менон. И правильно сделали, что отбросили его прочь, Сократ.
Сократ. Так не думай же, мой милый, будто ты, пока мы исследуем, что такое добродетель вообще, хоть кому-нибудь объяснишь это, если, отвечая, будешь говорить о ее частях или о вещах, им подобных;

все равно надо будет снова задать тебе вопрос: если ты так говоришь, то что же такое добродетель? Или, по-твоему, я говорю пустое?
Менон. Нет, по-моему, ты прав.
Сократ. Вот теперь и отвечай с самого начала: что такое добродетель? Что на этот счет говорите вы оба – ты и твой приятель?

Менон. Я, Сократ, еще до встречи с тобой слыхал, будто ты только то и делаешь, что сам путаешься и людей путаешь. И сейчас, по-моему, ты меня заколдовал и зачаровал и до того заговорил, что в голове у меня полная путаница. А еще, по-моему, если можно пошутить, ты очень похож и видом, и всем на плоского морского ската: он ведь всякого, кто к нему приблизится и прикоснется, приводит в оцепенение, а ты сейчас, мне кажется, сделал со мной то же самое – я оцепенел 20.

У меня в самом деле и душа оцепенела, и язык отнялся: не знаю, как тебе и отвечать. Ведь я тысячу раз говорил о добродетели на все лады разным людям, и очень хорошо, как мне казалось, а сейчас я даже не могу сказать, чтó она вообще такое. Ты, я думаю, прав, что никуда не выезжаешь отсюда и не плывешь на чужбину: если бы ты стал делать то же самое в другом государстве, то тебя, чужеземца, немедля схватили бы как колдуна 21.
Сократ. Ну и ловкач же ты, Менон! Чуть было меня не перехитрил.
Менон. Чем же это, Сократ?

Сократ. Я знаю, зачем ты сравнил меня со скатом.
Менон. Зачем же, по-твоему?
Сократ. Чтобы и я тебя с чем-нибудь сравнил. Я ведь знаю, что все красавцы рады, когда их с чем-нибудь сравнивают. Это им выгодно: ведь и то, с чем сравнивают красивых, должно быть, я думаю, красивым. Но я тебе не отплачу тем же и ни с чем тебя сравнивать не стану. А о себе скажу: если этот самый скат, приводя в оцепенение других, и сам пребывает в оцепенении, то я на него похож, а если нет, то не похож. Ведь не то что я, путая других, сам ясно во всем разбираюсь – нет: я и сам путаюсь, и других а запутываю.

Так и сейчас – о том, что такое добродетель, я ничего не знаю, а ты, может быть, и знал раньше, до встречи со мной, зато теперь стал очень похож на невежду в этом деле. И все-таки я хочу вместе с тобой поразмыслить и поискать, что она такое.
Менон. Но каким же образом, Сократ, ты будешь искать вещь, не зная даже, что она такое? Какую из неизвестных тебе вещей изберешь ты предметом исследования? Или если ты в лучшем случае даже натолкнешься на нее, откуда ты узнаешь, что она именно то, чего ты не знал?

Сократ. Я понимаю, что ты хочешь сказать, Менон. Видишь, какой довод ты приводишь – под стать самым завзятым спорщикам! Значит, человек, знает он или не знает, все равно не может искать. Ни тот, кто знает, не станет искать: ведь он уже знает, и ему нет нужды в поисках; ни тот, кто не знает: ведь он не знает, что именно надо искать.

Менон. Что же, по-твоему, мой довод нехорош, Сократ?
Сократ. Нет, нехорош.
Менон. А чем, можешь ты сказать?
Сократ. Могу, конечно: я ведь слышал и мужчин, и женщин, умудренных в божественных делах.
Менон. И что же они говорили?
Сократ. Говорили правду, на мой взгляд, и притом говорили прекрасно.
Менон. Но что же именно и кто говорил тебе?
Сократ. Говорили мне те из жрецов и жриц, которым не все равно, сумеют ли они или не сумеют дать ответ насчет того, чем они занимаются.

О том же говорит и Пиндар, и многие другие божественные поэты. А говорят они вот что (смотри, правда ли это): они утверждают, что душа человека бессмертна, и, хотя она то перестает жить [на земле] – это и называют смертью, – то возрождается, но никогда не гибнет 22. Поэтому и следует прожить жизнь как можно более благочестиво: Кто Персефоне пеню воздаст
За все, чем встарь он был отягчен,
Души тех на девятый год
К солнцу, горящему в вышине,
Вновь она возвратит.

Из них возрастут великие славой цари
И полные силы кипучей и мудрости вящей мужи, –
Имя чистых героев им люди навек нарекут. А раз душа бессмертна, часто рождается и видела все и здесь, и в Аиде, то нет ничего такого, чего бы она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том, что и насчет добродетели, и насчет всего прочего она способна вспомнить 23 то, что прежде ей было известно.

И раз все в природе друг другу родственно, а душа все познала, ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, – люди называют это познанием – самому найти и все остальное, если только он будет мужествен и неутомим в поисках: ведь искать и познавать – это как раз и значит припоминать. Выходит, не стоит следовать твоему доводу, достойному завзятых спорщиков: он сделает всех нас ленивыми, он приятен для слуха людей изнеженных, а та речь заставит нас быть деятельными и пытливыми.

И, веря в истинность этой речи, я хочу вместе с тобой поискать, что такое добродетель.
Менон. Ладно, Сократ. Только как это ты говоришь, что мы ничего не познаём, а то, что мы называем познанием, есть припоминание? Можешь ты меня убедить в том, что это именно так?

Сократ. Я и раньше говорил, что ты, Менон, ловкач. Вот сейчас ты спрашиваешь, могу ли я тебя: убедить, хотя я утверждаю, что существует не убеждение, а припоминание; видно, ты желаешь уличить меня в том, что я сам себе противоречу.
Менон. Нет, клянусь Зевсом, Сократ, я не ради этого сказал так, а только по привычке. Но если ты можешь показать мне, что это так, как ты говоришь, покажи.
Сократ. Это нелегко, но ради тебя так и быть постараюсь. Позови-ка мне из твоей многочисленной челяди кого-нибудь одного, кого хочешь, чтобы я на нем мог тебе все показать.

Менон. С удовольствием. Подойди-ка сюда!
Сократ. Он грек? И говорит по-гречески?
Менон. Конечно, ведь он родился в моем доме.
Сократ. А теперь внимательно смотри, что будет: сам ли он станет вспоминать или научится от меня.
Менон. Смотрю внимательно.
Сократ. Скажи мне, мальчик, знаешь ли ты, что квадрат таков?
Раб. Знаю 24.

Сократ. Значит, у этой квадратной фигуры все ее стороны равны, а числом их четыре?
Раб. Да.
Сократ. А не равны ли между собой также линии, проходящие через центр?
Раб. Равны.
Сократ. А не могла бы такая же фигура быть больше или меньше, чем эта?
Раб. Могла бы, конечно.
Сократ. Так вот если бы эта сторона была в два фута и та в два фута, то сколько было бы футов во всем квадрате? Заметь только вот что. Если бы эта сторона была в два фута, а та – в один, разве всего в нем было бы не два фута?

Раб. Два.
Сократ. А когда и та сторона будет равна двум футам, разве не получится у нас дважды по два фута?
Раб. Получится.
Сократ. Значит, в этом квадрате будет дважды по два фута?
Раб. Верно.
Сократ. А сколько же это будет – дважды два фута? Посчитай и скажи!
Раб. Четыре, Сократ.
Сократ. А может быть фигура вдвое большая этой, но все же такая, чтобы у нее, как и у этой, все стороны были между собою равны?
Раб. Может.
Сократ. Сколько же в ней будет футов?
Раб. Восемь.

Сократ. Ну а теперь попробуй-ка сказать, какой длины у нее будет каждая сторона. У этой они имеют по два фута, а у той, что будет вдвое больше?
Раб. Ясно, Сократ, что вдвое длиннее.
Сократ. Видишь, Менон, я ничего ему не внушаю, а только спрашиваю. И вот теперь он думает, будто знает, какие стороны образуют восьмифутовый квадрат. Или, по-твоему, это не так?
Менон. Так.
Сократ. Что же, знает он это?
Менон. Вовсе не знает!
Сократ. Но думает, что такой квадрат образуют вдвое увеличенные стороны?
Менон. Да.
Сократ. Теперь смотри, как он сейчас вспомнит одно за другим все, что следует вспомнить. [К мальчику.] А ты скажи мне вот что. По-твоему выходит, что, если удвоить стороны, получается удвоенный квадрат?

Я имею в виду не такую фигуру, у которой одна сторона длинная, а другая короткая, а такую, у которой все четыре стороны равны, как у этой, но только удвоенную, восьмифутовую. Вот и посмотри: тебе все еще кажется, что ее образуют удвоенные стороны?
Раб. Да, кажется.
Сократ. А разве не выйдет у нас сторона вдвое больше этой, если мы, продолжив ее, добавим еще одну точно такую же?
Раб. Выйдет.
Сократ. Значит, по-твоему, если этих больших сторон будет четыре, то получится восьмифутовый квадрат?

Раб. Получится.
Сократ. Пририсуем-ка к этой еще три точно такие же стороны. Неужели, по-твоему, это и есть восьмифутовый квадрат?
Раб. Ну конечно.
Сократ. А разве не будет в нем четырех квадратов, каждый из которых равен этому, четырехфутовому?
Раб. Будет.
Сократ. Выходит, какой же он величины? Не в четыре ли раза он больше первого?
Раб. Как же иначе?
Сократ. Что же, он одновременно и в четыре, и в два раза больше первого?
Раб. Нет, клянусь Зевсом!
Сократ. Во сколько же раз он больше?
Раб. В четыре.

Сократ. Значит, благодаря удвоению сторон получается площадь не в два, а в четыре раза большая?
Раб. Твоя правда.
Сократ. А четырежды четыре – шестнадцать, не так ли?
Раб. Так.
Сократ. Из каких же сторон получается восьмифутовый квадрат? Ведь из таких вот получился квадрат, в четыре раза больший [четырехфутового]?
Раб. И я так говорю.
Сократ. А из сторон вдвое меньших – четырехфутовый?
Раб. Ну да.
Сократ. Ладно. А разве восьмифутовый не равен двум таким вот маленьким квадратам или половине этого большого квадрата?
Раб. Конечно, равен.
Сократ. Значит, стороны, из которых он получится, будут меньше этой большой стороны, но больше той маленькой.

Раб. Мне кажется, да.
Сократ. Очень хорошо; как тебе покажется, так и отвечай. Но скажи-ка мне: ведь в этой линии – два фута, а в этой – четыре, верно?
Раб. Верно.
Сократ. Значит, сторона восьмифутовой фигуры непременно должна быть больше двух и меньше четырех футов?
Раб. Непременно.

Сократ. А попробуй сказать, сколько в такой стороне, по-твоему, будет футов?
Раб. Три фута.
Сократ. Если она должна иметь три фута, то не надо ли нам прихватить половину вот этой [двухфутовой] стороны – тогда и выйдет три фута? Здесь – два фута, да отсюда один; и с другой стороны так же: здесь – два фута и один отсюда. Вот и получится фигура, о которой ты говоришь. Не так ли?
Раб. Так.
Сократ. Но если у нее одна сторона в три фута и другая тоже, не будет ли во всей фигуре трижды три фута?
Раб. Очевидно, так.
Сократ. А трижды три фута – это сколько?
Раб. Девять.
Сократ. А наш удвоенный квадрат сколько должен иметь футов, ты знаешь?
Раб. Восемь.
Сократ. Вот и не получился у нас из трехфутовых сторон восьмифутовый квадрат.
Раб. Не получился.
Сократ. Но из каких же получится? Попробуй сказать нам точно. И если не хочешь считать, то покажи.

Раб. Нет, Сократ, клянусь Зевсом, не знаю.
Сократ. Замечаешь, Менон, до каких пор он дошел уже в припоминании? Сперва он, так же как теперь, не знал, как велика сторона восьмифутового квадрата, но думал при этом, что знает, отвечал уверенно, так, словно знает, и ему даже в голову не приходила мысль о каком-нибудь затруднении. А сейчас он понимает, что это ему не под силу, и уж если не знает, то и думает, что не знает.

Менон. Твоя правда.
Сократ. И разве не лучше теперь обстоит у него дело с тем, чего он не знает?
Менон. По-моему, лучше.
Сократ. Так разве мы нанесли ему хоть какой-нибудь вред, запутав его и поразив оцепенением, словно скаты?
Менон. По-моему, ничуть.
Сократ. Значит, судя по всему, мы чем-то ему помогли разобраться, как обстоит дело? Ведь теперь, не зная, он с удовольствием станет искать ответа, а раньше он, беседуя с людьми, нередко мог с легкостью подумать, будто говорит правильно, утверждая, что удвоенный квадрат должен иметь стороны вдвое более длинные.

Менон. Да, похоже, что так.
Сократ. Что же, по-твоему, он, не зная, но думая, что знает, принялся бы искать или изучать это до того, как запутался, и, поняв, что не знает, захотел узнать?
Менон. По-моему, нет, Сократ.
Сократ. Значит, оцепенение ему на пользу?
Менон. Я думаю.
Сократ. Смотри же, как он выпутается из этого затруднения, ища ответ вместе со мной, причем я буду только задавать вопросы и ничему не стану учить его.

Будь начеку и следи, не поймаешь ли меня на том что я его учу и растолковываю ему что-нибудь, вместо того чтобы спрашивать его мнение. [К мальчику.] А ты скажи мне: не это ли у нас четырехфутовый квадрат? Понимаешь?
Раб. Это.
Сократ. А другой, равный ему, квадрат мы можем к нему присоединить?
Раб. Конечно.
Сократ. А еще третий, равный каждому из них?
Раб. Конечно.
Сократ. А вот этот угол мы можем заполнить, добавив точно такой же квадрат?
Раб. Ну а как же?
Сократ. И тогда получатся у нас четыре равные фигуры?

Раб. Получатся.
Сократ. Дальше. Во сколько раз все вместе будет больше первого квадрата?
Раб. В четыре.
Сократ. А нам нужно было получить квадрат в два раза больший, помнишь?
Раб. Помню.

Сократ. Вот эта линия, проведенная из угла в угол, разве она не делит каждый квадрат пополам?
Раб. Делит.
Сократ. Так разве не получатся у нас четыре равные между собой стороны, образующие вот этот [новый] квадрат?
Раб. Верно.
Сократ. А теперь посмотри, какой величины он будет.
Раб. Не знаю.
Сократ. Но разве каждый из четырех [малых] квадратов не разделен такой линией пополам? Так или нет?
Раб. Разделен.
Сократ. Сколько же таких [треугольных] половинок будет в этом [новом] квадрате?
Раб. Четыре.
Сократ. А в этом [маленьком]?
Раб. Две.
Сократ. А во сколько раз четыре больше двух?
Раб. Вдвое.

Сократ. Во сколько же футов у нас получился квадрат?
Раб. В восемь футов.
Сократ. А из каких сторон?
Раб. Вот из этих.
Сократ. Ведь это – линии, проведенные в [малых] квадратах из угла в угол?
Раб. Ну да.
Сократ. Люди ученые называют такую линию диагональю. Так что если ей имя – диагональ, то ты, Менонов раб, утверждаешь, что эти диагонали образуют наш удвоенный квадрат.
Раб. Так оно и есть, Сократ 25.
Сократ. Ну, как по-твоему, Менон? Сказал он в ответ хоть что-нибудь, что не было бы его собственным мнением?

Менон. Нет, все его собственные.
Сократ. А ведь он ничего не знал – мы сами говорили об этом только что.
Менон. Твоя правда.
Сократ. Значит, эти мнения были заложены в нем самом, не так ли?
Менон. Так.
Сократ. Получается, что в человеке, который не знает чего-то, живут верные мнения о том, чего он не знает?
Менон. Видимо, так.
Сократ. А теперь эти мнения зашевелились в нем, словно сны. А если бы его стали часто и по-разному спрашивать о том же самом, будь уверен, он в конце концов ничуть не хуже других приобрел бы на этот счет точные знания.

Менон. Как видно.
Сократ. При этом он все узнает, хотя его будут не учить, а только спрашивать, и знания он найдет самом себе?
Менон. Ну да.
Сократ. А ведь найти знания в самом себе – это и значит припомнить, не так ли?
Менон. Конечно.
Сократ. Значит, то знание, которое у него есть сейчас, он либо у него было?
Менон. Да.
Сократ. Если оно всегда у него было, значит, он всегда был знающим, а если он его когда-то приобрел, то уж никак не в нынешней жизни. Не приобщил же его кто-нибудь к геометрии?

Ведь тогда его обучили бы всей геометрии, да и прочим наукам. Но разве его кто-нибудь обучал всему? Тебе это следует знать хотя бы потому, что он родился и воспитывался у тебя в доме.
Менон. Да я отлично знаю, что никто его ничему не учил.
Сократ. А все-таки есть у него эти мнения или нет?
Менон. Само собой, есть, Сократ, ведь это очевидно.

Сократ. А если он приобрел их не в нынешней жизни, то разве не ясно, что они появились у него в какие-то иные времена, когда он и выучился [всему]?
Менон. И это очевидно.
Сократ. Не в те ли времена, когда он не был человеком?
Менон. В те самые.
Сократ. А поскольку и в то время, когда он уже человек, и тогда, когда он им еще не был, в нем должны жить истинные мнения, которые, если их разбудить вопросами, становятся знаниями, не все ли время будет сведущей его душа? Ведь ясно, что он все время либо человек, либо не человек.
Менон. Разумеется.

Сократ. Так если правда обо всем сущем живет у нас в душе, а сама душа бессмертна 26, то не следует ли нам смело пускаться в поиски и припоминать то, чего мы сейчас не знаем, то есть не помним?
Менон. Сам не знаю почему, Сократ, но, мне кажется, ты говоришь правильно.
Сократ. Мне и самому так кажется, Менон. Впрочем, иные вещи нам особенно отстаивать не придется. А вот за то, что мы, когда стремимся искать неведомое нам,

становимся лучше и мужественнее и деятельнее тех, кто полагает, будто неизвестное нельзя найти и незачем искать, – за это я готов воевать, насколько это в моих силах, и словом, и делом.
Менон. И это, по-моему, ты очень правильно говоришь, Сократ.
Сократ. Ну, раз мы пришли к согласию насчет того, что неизвестное надо искать, то не хочешь ли попробовать общими усилиями отыскать, что же такое добродетель?
Менон. Очень хочу, Сократ. Но еще охотнее я исследовал бы вопрос, который задал вначале, или послушал бы, чтó ты сам скажешь о том,

следует ли браться за дело так, словно добродетели можно выучиться, или же она присуща человеку от природы, либо достается ему на долю каким-нибудь иным образом.
Сократ. Если бы я мог повелевать не только собою, но и тобою, Менон, мы бы ни за что не стали исследовать, можно ли научиться добродетели или нельзя, прежде чем мы не нашли бы, что же такое сама добродетель. Но теперь, раз ты и не пытаешься повелевать собою, не желая терять свободы, а мною и пытаешься повелевать, и повелеваешь, я уступлю тебе – что поделать?

Как видно, придется исследовать, каково то, о чем мы не знаем, что оно такое. Но все же выпусти меня из-под своей власти хоть на самую малость и позволь исследовать, можно ли научиться добродетели или приобрести ее каким-либо еще путем. исходя из некоей предпосылки 27. Когда я говорю "исходя из предпосылки", я имею в виду то же, что час то делают в своих исследованиях геометры 28: если кто-нибудь спросит их насчет площадей – можно ли в данный круг вписать треугольник данной площади,

один из них, вероятно, ответит: "Я не знаю, возможно ли это, но считаю, что нам будет полезно исходить из некоего предположения. Если этот треугольник таков, что на одной из его сторон можно построить [прямоугольный] треугольник такой же площади, [вмещающийся в данный круг], то, думаю я, получится одно, а если этого сделать нельзя, получится совсем другое 29. Исходя из этого положения, я охотно скажу, что у нас получится – можно ли вписать нашу фигуру в данный круг или нельзя".

Так и мы, не зная ничего о добродетели – ни что она такое, ни какова она, – будем исследовать, можно ли ей выучиться или нет, исходя из некоей предпосылки и говоря вот так: "Если добродетель – это одна из тех вещей, которые относятся к душе, можно ли ей выучиться или нет? Прежде всего, если добродетель – это не знание, а что-то иное, можно ли ей научиться или, как мы сейчас сказали, ее припомнить?

Ведь для нас теперь нет разницы в том, каким словом пользоваться. А если ей можно все-таки выучиться? Или ясно, что человек, обучаясь, приобретает только знания?"
Менон. По-моему, ясно.
Сократ. Но если все-таки добродетель – это некое знание? Ведь тогда ей, очевидно, можно выучиться.
Менон. Конечно.
Сократ. Ну в этом мы легко разобрались: если она – знание, то ей можно выучиться, а если что-нибудь другое, то нет.
Менон. Конечно.
Сократ. Теперь, видимо, нам и надо исследовать, что такое добродетель – знание или нечто иное.

Менон. По-моему, разобравшись в одном, надо исследовать и это.
Сократ. Так что же, разве, по нашим словам, добродетель не благо? Разве не остается в силе наша предпосылка, что она – благо?
Менон. Остается, конечно.
Сократ. Значит, если есть какое-либо благо, непричастное к знанию, то, может быть, и добродетель не есть какое-то знание; если же нет такого блага, которое не охватывалось бы знанием, то мы, предположив, что добродетель – это некое знание, сделаем верное предположение.
Менон. Так оно и есть.

Сократ. А разве не добродетель делает нас хорошими людьми?
Менон. Добродетель, конечно.
Сократ. А хорошие люди приносят пользу, потому что всякое благо полезно, не так ли?
Менон. Так.
Сократ. И добродетель тоже полезна?
Менон. Из того, что мы говорили, выходит, что так.
Сократ. Рассмотрим по отдельности то, что нам полезно. Например, здоровье, сила, красота и богатство – все это и тому подобное мы называем полезным, не так ли?

Менон. Так.
Сократ. Но о том же самом мы говорим, что оно порой и вредит. Или это не так, по-твоему?
Менон. Нет, именно так.
Сократ. Теперь посмотри, что управляет всеми этими свойствами, когда они приносят нам пользу, и что, когда они приносят вред? Разве правильное применение не делает их полезными, а неправильное – вредными?
Менон. Конечно.
Сократ. А теперь рассмотрим и то, что относится к нашей душе. Называешь ли ты что-нибудь рассудительностью, справедливостью, мужеством, понятливостью, памятливостью, щедростью и так далее?

Менон. Называю.
Сократ. Посмотри, что из этого, по-твоему, представляет собою не знание, а нечто другое, и не все ли это иногда приносит пользу, а иногда вред. Вот, например, мужество, когда оно не имеет ничего общего с разумом, а подобно простой дерзости: разве человек, если он дерзок бессмысленно, не несет ущерба, а если отважен с умом, не получает пользы?
Менон. Именно так.
Сократ. А разве не то же самое с рассудительностью и с понятливостью? С умом и образование, и воспитание приносят пользу, а без ума – вред.
Менон. Да, несомненно.

Сократ. Одним словом, разве не все, к чему стремится душа и что она претерпевает, оканчивается счастливо, если ею управляет разум, и несчастливо – если безрассудство?
Менон. Да, как видно.
Сократ. Так вот, если добродетель – это нечто обитающее в душе и если к тому же она не может не быть полезной, значит, она и есть разум 30, ведь все, что касается души, само по себе не полезно и не вредно,

но становится вредным или полезным благодаря разуму или по безрассудству. В согласии с этим рассуждением добродетель, коль скоро она полезна, и есть не что иное, как разум.
Менон. Мне тоже так кажется.
Сократ. Ну а то, о чем мы сейчас говорили, богатство и все прочее, что иногда бывает полезным, а иногда вредным? Если разум, управляя всем в нашей душе, делает ее движения полезными, а безрассудство

– вредными, то разве не та же самая душа делает богатство и прочее полезным, правильно пользуясь и управляя им, а пользуясь неправильно – вредным?
Менон. Это верно.
Сократ. Но ведь правильно управляет всем этим разумная душа, а неправильно – неразумная?
Менон. Так оно и есть.

Сократ. Значит, можно сказать вообще, что в человеке все зависит от души, а в самой душе – от разума, если только душа хочет быть благою. Из сказанного нами выходит, что разум полезен; но ведь мы говорили, что и добродетель полезна?
Менон. Конечно.
Сократ. Значит, мы утверждаем, что разум – это добродетель – либо вся, либо часть ее?
Менон. По-моему, Сократ, ты очень верно говоришь.
Сократ. Если все это так, то люди, верно, добродетельны не от природы?
Менон. Видимо, нет.

Сократ. А ведь могло бы быть и так: если бы люди рождались хорошими, то были бы у нас знатоки, которые умели бы распознавать юношей с хорошим характером, а мы по их указанию отбирали бы таких и хранили как сокровище под печатью в Акрополе 31, оберегая пуще золота, чтобы их никто не испортил, потому что, войдя в возраст, они стали бы очень полезны для государства.
Менон. Так оно и было бы наверняка, Сократ.
Сократ. Но если хорошие люди становятся хорошими не от природы, значит, они достигают этого путем обучения?

Менон. По-моему, иначе и быть не может. Ведь из нашей предпосылки, Сократ, ясно, что если добродетель – это знание, то ей можно выучиться.
Сократ. Может быть, клянусь Зевсом. Ну а вдруг наша предпосылка была неверна?
Менон. Но ведь только недавно нам казалось, что мы говорили правильно!
Сократ. А нужно, чтобы не только недавно казалось, что говорили мы правильно, но и теперь и впредь, если сказанное должно сохранять свою силу.

Менон. Как же так? Почему ты недоволен и сомневаешься в том, что добродетель – это знание?
Сократ. Сейчас скажу тебе, Менон. Мы правильно говорили, что если добродетель – знание, то ей можно выучиться – от этого я не отрекаюсь. Но посмотри сам, не должен ли я сомневаться в том, что она – знание. Скажи-ка мне вот что: если какой-нибудь вещи – любой, не только добродетели – можно выучиться, то не должны ли тогда быть учители и ученики?
Менон. Должны, конечно.

Сократ. И наоборот, если мы предположим, что нет ни учителей, ни учеников, то не будет ли верным заключение, что этой вещи выучиться нельзя?
Менон. Это-то верно. Но разве нет, по-твоему, учителей добродетели?
Сократ. Я много раз искал учителей добродетели, но не мог найти, что бы ни предпринимал. Однако я все ищу, и вместе со многими, особенно с теми, кто мне кажется особенно опытным в таком деле. Вот и сейчас, Менон, очень кстати подсел к нам Анит – мы и его заставим искать вместе с нами, и правильно сделаем:

ведь Анит прежде всего сын Антемиона, человека мудрого и богатого, который разбогател не случайно и не благодаря чьему-нибудь подарку, как фиванец Исмений, получивший недавно Поликратовы сокровища 32, но благодаря собственной мудрости и усердию; к тому же он не какой-нибудь чванный, спесивый и докучливый гражданин, но муж скромный и благовоспитанный.

И Анита он хорошо вырастил и воспитал, как считает большинство афинян 33, выбирающих его на самые высокие должности. Вот с такими людьми и надо исследовать, существуют ли учители добродетели или нет и какие они.
А ты, Анит, помоги нам – мне и твоему гостю Менону – исследовать, какие бывают учители этого дела. Посмотри-ка: если мы захотим сделать Менона хорошим врачом, к каким учителям мы пошлем его? Не к врачам ли?

Анит. Конечно, к врачам.
Сократ. А если мы захотим сделать из него хорошего кожевника, то не к кожевникам ли?
Анит. Само собой.
Сократ. И во всем остальном так же?
Анит. Конечно.
Сократ. А теперь опять скажи мне на этот счет вот что: если мы, желая сделать Менона врачом, отправим его к врачам, это будет, по нашим словам, правильно?

А говоря так, разве мы не утверждаем, что д поступим разумно, послав его к тем, кто занимается этим искусством, а не к тем, кто им не занимается, и к тем, кто берет за это плату, объявляя себя учителями всех желающих прийти к ним учиться? И разве мы пошлем его правильно не потому, что будем все это иметь в виду?
Анит. Именно поэтому.
Сократ. А с игрою на флейте, да и со всем прочим разве не то же самое? Ведь будет большой глупостью, если желающие сделать кого-нибудь флейтистом не захотят послать его к тем, кто обещает обучить его этому искусству и берет плату,

а отдадут это дело в другие руки и будут добиваться, чтобы ученик научился у тех, кто и не выдает себя за учителей и ни единого человека не обучает науке, которой, по нашему мнению, должен у них обучиться посланный нами. Не кажется ли тебе это большой нелепостью?
Анит. Кажется, клянусь Зевсом, да к тому же еще и невежеством!

Сократ. Очень хорошо. А теперь мы можем держать с тобой совет насчет вот этого твоего гостя Менона. Ведь он, Анит, уже давно твердит мне, что стремится к мудрости и добродетели, благодаря которой люди хорошо управляют домом и городом, заботятся о своих родителях, умеют принять и отпустить сограждан и чужестранцев так, как это подобает достойному человеку.

Вот и посмотри, к кому нам для обучения такой добродетели послать его, чтобы это было правильно. Разве из того, что мы сейчас говорили, не ясно, что к тем, кто провозглашает себя учителями добродетели, доступными любому из греков, желающему учиться, и берет за учение установленную ими самими плату?
Анит. Кого же ты имеешь в виду, Сократ?
Сократ. Ты и сам знаешь, что это те, кого люди зовут софистами.

Анит. О Геракл! И не поминай их, Сократ! Не дай бог, чтобы кто-нибудь из моих родных, домашних или друзей, здешних или иноземных, настолько сошел с ума, чтобы идти к ним себе на погибель. Ведь софисты – это очевидная гибель и порча для тех, кто с ними водится 34.
Сократ. Что ты говоришь, Анит? Значит, они – единственные из всех, кто утверждает, будто могут сделать людям добро, настолько отличаются от остальных, что не только не приносят пользы, как прочие, но и совсем наоборот – губят тех, кто им доверяется? И а за это еще открыто берут деньги?

Уж не знаю, как тебе поверить. Я, например, слыхал, что один Протагор такой мудростью нажил больше денег, чем Фидий, создавший столь славные и красивые вещи, и еще десять ваятелей в придачу. Чудеса ты рассказываешь, Анит! Если те, что чинят старую обувь или латают плащи, и тридцати дней не могли бы незаметно для всех возвращать эту обувь или плащи в худшем, чем брали их, виде

и немедля померли бы с голоду, когда бы так поступали, как мог Протагор больше сорока лет незаметно для всей Эллады портить тех, кто с ним имел дело, и отпускать их назад худшими, чем принял? Умер он, по-моему, лет семидесяти и лет сорок занимался своим искусством. И все это время не покидала его добрая слава, которая живет и по сей день; да и не одного Протагора, но и многих других тоже –

и тех, кто родился раньше него, и тех, кто и сейчас еще живет. Как же мы скажем, исходя из твоих слов – намеренно они обманывают и губят юношей или делают это, сами того не зная? И не признáем ли мы так безумными тех, кого некоторые провозглашают мудрейшими из людей?
Анит. Вовсе они не безумны, Сократ, скорее уж безумны те юноши, что дают им деньги; еще безумнее родственники, вверяющие им этих юношей,

а всех безумнее города, позволяющие им въезжать и не изгоняющие любого, кто возьмется за такое дело, будь он хоть чужеземец, хоть гражданин.
Сократ. Уж не обидел ли тебя, Анит, кто-нибудь из софистов, что ты так зол на них?
Анит. Нет, клянусь Зевсом: я ведь и сам ни с одним из них не имел дела и близким своим ни за что не позволил бы.
Сократ. Так ты вовсе и не знаешь этих людей?
Анит. Да эдак лучше!

Сократ. Так как же ты, милейший, можешь разобраться, чтó в этом деле есть хорошего и чтó плохого, если ты вовсе и не знаешь его?
Анит. Легче легкого! Уж в них-то я разбираюсь, каковы они, знаю я их или нет, все равно.
Сократ. Ты, верно, прорицатель, Анит? Ведь из того, что ты сказал, мне не понять, как ты мог разобраться в них иначе. Но мы хотим узнать не о тех, у которых Менон стал бы хуже, если бы к ним пришел, –

пусть это будут даже софисты, если желаешь, – а нет, ты назови нам (сделай доброе дело своему потомственному другу Менону) и укажи тех, к кому в таком большом городе должен он пойти, чтобы сподобиться той добродетели, о которой я только что говорил.
Анит. А почему ты сам не указал ему их?
Сократ. Я-то назвал тех, кого считал учителями подобных вещей, но по твоим словам выходит, что говорил я пустое;

а ты, может быть, и дело говоришь. Однако сейчас твоя очередь сказать ему, к кому из афинян он должен пойти. Назови кого захочешь.
Анит. Зачем ему имя одного человека? С кем бы из достойных афинян он ни встретился, любой поможет ему стать лучше, если только он захочет слушаться, – не то, что софисты.
Сократ. А что же, все эти достойные люди сами собой стали такими, ни от кого не учась, и при этом они способны других обучить тому, чему не учились сами?

Анит. Я считаю, что они обучились у достойных людей, которые жили раньше. Или, по-твоему, мало рождалось в нашем городе доблестных мужей?
Сократ. По-моему, Анит, здесь и сейчас много людей, доблестных в гражданских делах, и прежде их было не меньше. Но вот были ли они также хорошими учителями добродетели? Ведь об этом у нас идет речь, а не о том, есть ли здесь хорошие люди, и не о том, были ли они прежде.

Мы давно уже исследуем, можно ли обучить добродетели. А исследуя это, мы выясняем также, умели ли хорошие люди – и нынешние, и прежние – передать другому ту добродетель, благодаря которой сами они были хороши, или же ее невозможно ни передать другому человеку, ни воспринять друг от друга 35. Вот над чем мы давно уже бьемся с Меноном. И ты тоже исследуй это, исходя из сказанного тобою. Согласен ты, что Фемистокл был человек с доблестный?

Анит. Еще бы! Намного доблестнее всех.
Сократ. Значит, если уж кто был хорошим учителем добродетели, так это он?
Анит. Я думаю, так, если только он хотел.
Сократ. Неужели же ты думаешь, будто он не хотел, чтобы другие стали достойными людьми, а особенно его собственный сын? Или, по-твоему,

он завидовал сыну и нарочно не передал ему ту добродетель, которой славился сам? Разве ты не слышал, что Фемистокл воспитал своего сына Клеофанта 36 отличным наездником? Он умел прямо стоять на лошади в стоя бросать с нее дротики и вытворял еще немало чудес – и все это преподал ему отец, умудрив его, насколько это вообще под силу хорошим учителям. Разве ты не слыхал об этом от стариков?
Анит. Слыхал.
Сократ. Значит, его сына нельзя было обвинить в том, что он дурен по природе?

Анит. Как видно, нельзя.
Сократ. А что с того? Слышал ли ты от кого-нибудь – хоть старого, хоть молодого, – что Клеофант, сын Фемистокла, был доблестен и мудр в том же, в чем и его отец?
Анит. Не слыхал.
Сократ. Значит, если только добродетели можно обучиться, нам остается думать, что Фемистокл хотел всему обучить своего сына, но не желал, чтобы в той мудрости, которой сам он был мудр, сын превзошел хотя бы своих соседей?
Анит. Как видно, не желал, клянусь Зевсом.
Сократ. Вот тебе, каков был этот великий учитель добродетели, которого и ты признал одним из лучших среди наших предков.

Возьмем теперь другой пример – Аристида, сына Лисимаха 37. Согласен ты, что это был доблестный человек?
Анит. Совершенно согласен.
Сократ. Не правда ли, и он дал своему сыну Лисимаху наилучшее среди афинян воспитание, насколько это было под силу учителям, но разве сделал он из него человека более доблестного, чем любой другой? С Лисимахом ты сам имел дело и видел, каков он.

Или возьми, если хочешь, Перикла, человека совсем уж выдающейся мудрости: ты ведь знаешь, что он воспитал двоих сыновей, Парада и Ксантиппа? 38
Анит. Знаю.
Сократ. И тебе известно, что их обоих он обучил верховой езде, так что в ней они не уступают никому из афинян, и в мусических искусствах, и в гимнастике, и во всем причастном к искусству он подготовил их так, что они никому не уступят. Так неужели же он не захотел сделать их достойными? Я думаю, хотел, да только обучиться этому, видно, нельзя. А чтобы ты не думал, будто неспособными в этом деле оказались лишь немногие, и притом самые скверные из афинян, вспомни,

что с Фукидид воспитал двоих сыновей, Мелесия и Стефана 39, и дал им отличное образование, и в борьбе они превосходили всех афинян, потому что одного он отдал в обучение Ксанфию, другого – Эвдору, а те считались тогда лучшими борцами. Или ты забыл об этом?
Анит. Нет, я и об этом слыхал.

Сократ. Значит, ясно: всему, что требует затрат на обучение, Фукидид своих сыновей обучил, но вот как стать хорошими людьми, – а на это расходоваться не надо – он их не научил (если только этому вообще можно научиться). Но может быть, Фукидид был человек заурядный и не имел множества друзей среди афинян и союзников? Нет, он был и знатен, и могуществен в нашем государстве и среди прочих греков, так что, если бы добродетели можно было обучить, он позаботился бы найти кого-нибудь среди наших земляков или чужеземцев, кто сделал бы его сыновей доблестными,

раз уж ему самому попечение о делах государства не оставляло досуга. Вот и получается, милый мой Анит, что добродетели научить нельзя.
Анит. По-моему, слишком легко поносишь ты людей, Сократ. Если хочешь меня послушаться, я бы советовал тебе поостеречься. Может быть, в другом городе тоже легче делать людям зло, чем добро, а здесь и подавно. Впрочем, я думаю, ты и сам это знаешь 40.

Сократ. Мне кажется, Менон, что Анит рассердился. Да я и не удивляюсь: он, во-первых, считает, что я порочу всех этих людей, а во-вторых, полагает, что и сам относится к их числу. Однако если он узнает, что значит порочить людей, то перестанет сердиться (пока он этого еще не знает). А ты мне скажи, ведь и у вас есть достойные люди?
Менон. Есть, конечно.

Сократ. Так что же, станут они по своему желанию учителями юношей, согласятся ли признать себя учителями, а добродетель – доступной изучению?
Менон. Нет, клянусь Зевсом, Сократ! Иногда ты услышишь от них, что добродетели можно научить, иногда – что нельзя.
Сократ. И мы признáем их учителями, если они даже в этом не согласны друг с другом?
Менон. По-моему, Сократ, не признáем.
Сократ. Так как же? Уж не софисты ли, по-твоему, учители добродетели – только потому, что единственные из всех объявляют себя таковыми?

Менон. Вот за то, Сократ, я и люблю больше всего Горгия, что от него никогда не услышишь таких обещаний: он ведь и сам смеется, когда слышит, как другие это обещают. Он думает, что следует делать человека искусным в речах.
Сократ. Значит, по-твоему, и софисты не учители?
Менон. Не могу тебе сказать, Сократ. Тут со мной
то же самое, что с остальными: иногда мне кажется, что да, иногда – нет.
Сократ. А ты знаешь, что не только тебе и другим государственным людям иногда кажется, что добродетели можно научиться, иногда – что нельзя, но и у поэта Феогнида 41 ты найдешь то же самое?

Менон. В каких стихах?
Сократ. В элегиях, там, где у него сказано: С этими пищу дели и питье, и сиди только с ними,
И одобренья ищи тех, кто душою велик,
От благородных и сам благородные вещи узнаешь,
С злыми погубишь и тот разум, что есть у тебя 42.

Видишь, здесь он говорит о добродетели так, будто ей можно научиться.
Менон. Это ясно.
Сократ. А в другом месте он говорит примерно так: Если б умели мы разум создать и вложить в человека, то, считает он, Много бы выпало им очень великих наград – тем, кто сумел бы это сделать. И дальше: ...То у хороших отцов злых не бывало б детей:
Речи разумные их убеждала б; однако на деле,
Как ни учи, из дурных добрых людей не создашь 43.

Понимаешь, здесь он сам – и о том же самом – говорит совсем наоборот.
Менон. И это ясно.
Сократ. Что ж, можешь ты назвать какое-нибудь другое дело, в котором тех, кто именует себя учителями, не только не признавали бы за учителей, но и считали бы негодными и невеждами именно в том, чему они берутся обучать,

те же, кого признают людьми достойными, иногда говорили бы, что этому делу можно научить, иногда – что нельзя? Разве тех, кто сами в чем-нибудь путаются, ты назовешь настоящими учителями этого дела?
Менон. Ни за что, клянусь Зевсом.
Сократ. Ну а если ни софисты, ни достойные люди не будут учителями этого дела, не ясно ли, что и все остальные тоже не будут?
Менон. По-моему, так.
Сократ. А раз нет учителей, то нет и учеников?
Менон. Я думаю, так оно и есть, как ты говоришь.

Сократ. Но разве мы с тобой не согласились, что, раз нет ни учителей какого-то дела, ни учеников, значит, ему нельзя научиться?
Менон. Да, так мы и говорили.
Сократ. Выходит, что нигде нет учителей добродетели?
Менон. Да.
Сократ. А раз нет учителей, то нет и учеников?
Менон. Конечно.
Сократ. Значит, добродетели нельзя научиться?

Менон. Кажется, нельзя, если только мы правильно вели исследование. Так что я удивляюсь, Сократ, откуда берутся хорошие люди и каким образом могли они стать такими?
Сократ. Видно, Менон, и я и ты – оба мы люди никудышные, и мало чему научил тебя Горгий, а меня – Продик. Прежде всего нам надо взглянуть на самих себя и поискать, кто бы мог каким-нибудь способом сделать нас лучше.

Я, когда говорю так, имею в виду наше исследование: ведь мы самым смехотворным образом упустили, что люди поступают хорошо и правильно, руководствуясь не только приобретенными знаниями; а без этого нам не удастся, пожалуй, узнать, каким образом они становятся хорошими.
Менон. Что ты имеешь в виду, Сократ?
Сократ. А вот что. Хорошие люди должны непременно приносить пользу, иначе и быть не может – это мы с тобой установили верно, не так ли?
Менон. Да.

Сократ. А что приносить пользу они будут в том случае, если станут правильно вести наши дела, – это мы тоже твердо установили?
Менон. Конечно.
Сократ. Но вот что нельзя правильно вести их, не будучи разумным, мы, видно, установили неверно.
Менон. Что же, по-твоему, значит "правильно"?
Сократ. А вот что. Если кто-нибудь, зная дорогу в Ларису или куда угодно еще, пойдет сам и поведет других, то ведь он поведет их хорошо и правильно, не так ли?
Менон. Разумеется.

Сократ. А если кто-нибудь правильно предполагает, где эта дорога, но никогда не ходил по ней и не знает ее, то разве не сможет и он правильно повести других?
Менон. Сможет, конечно.
Сократ. Значит, поскольку у него есть о чем-нибудь правильное мнение – а не знание 44, как у другого, – он, догадываясь об истине, но не познав ее разумом, будет вести других не хуже, чем тот, кто ее познал.
Менон. Ничуть не хуже, Сократ.
Сократ. Выходит, истинное мнение ведет нас к правильным действиям ничуть не хуже, чем разум. Это-то мы сейчас и упустили из виду,

когда рассуждали о добродетели, какова она, и говорили, что разум с один ведет к правильным действиям: ведь к этому ведет и истинное мнение.
Менон. Наверное, так.
Сократ. Значит, правильное мнение приносит не меньше пользы, чем знание.
Менон. Но не вполне, Сократ: обладающий знанием всегда попадет в цель, а обладающий правильным мнением когда попадет, а когда и промахнется.
Сократ. Что ты говоришь? Разве тот, чье мнение всегда верно, не всегда попадает в цель, пока его мнения правильны?

Менон. Это, без сомнения, так, Сократ. Вот я и удивляюсь, почему же, если это так, знание ценится куда выше правильного мнения и почему знание – это одно, а мнение – совсем другое,
Сократ. Ты сам знаешь, почему удивляешься, или мне сказать?
Менон. Скажи лучше ты.
Сократ. Да ведь ты никогда не обращал внимания на Дедаловы статуи 45, впрочем, может быть, у вас их и нет.
Менон. К чему ты это говоришь?
Сократ. К тому, что и они, когда не связаны, убегают прочь, а когда связаны, стоят на месте.

Менон. Ну и что же?
Сократ. А то, что владеть этими творениями, если они развязаны, мало проку, как и владеть человеком, склонным к побегам: все равно они на месте не останутся. А вот иметь их, если они связаны, весьма ценно: уж очень хороши эти изваяния. К чему я это говорю? Я имею в виду истинные мнения: они тоже, пока остаются при нас, вещь очень неплохая и делают немало добра;

но только они не хотят долго при нас оставаться, они улетучиваются из души человека и потому не так ценны, пока он их не свяжет суждением о причинах. А оно и есть, друг мой Менон, припоминание, как мы с тобой недавно установили. Будучи связанными, мнения становятся, во-первых, знаниями и, во-вторых, устойчивыми. Поэтому-то знание ценнее правильного мнения и отличается от правильного мнения тем, что оно связано.
Менон. Клянусь Зевсом, Сократ, похоже, что это так.

Сократ. Да я и сам говорю это, не то чтобы зная, а скорее предполагая и пользуясь уподоблением. Но вот что правильное мнение и знание – вещи разные, я, кажется, берусь утверждать без всяких уподоблений; ведь если я о чем скажу, что знаю это – а сказал бы я так не о многом, – то уж это я причислю к вещам, которые я действительно знаю.
Менон. И будешь прав, Сократ.
Сократ. Ну а разве неверно, что истинное мнение, если им руководствоваться, выполняя любое дело, поможет ничуть не хуже знания?
Менон. Нет, тут ты тоже, как видно, говоришь правду.

Сократ. И правильное мнение ничуть не хуже знания и не менее полезно в делах, и человек, обладающий правильным мнением, ничуть не хуже обладающего знанием?
Менон. Так оно и есть.
Сократ. А мы установили, что хороший человек приносит нам пользу.
Менон. Ну да.
Сократ. Но так как не только благодаря знанию хорошие люди бывают хорошими и приносят пользу государству, но и благодаря правильному мнению,

и так как ни то ни другое – ни знание, ни правильное мнение – не дается людям от природы и не приобретается... Или, по-твоему, одно из них дается от природы?
Менон. Нет, нет.
Сократ. Если не от природы, то и хорошие люди хороши не от природы.
Менон. Конечно.
Сократ. А раз не от природы, то мы потом стали исследовать, можно ли этому научиться.
Менон. Ну да.
Сократ. И не показалось ли нам, что можно, если добродетель – это разум?
Менон. Показалось.
Сократ. И наоборот, что добродетель – это разум, если ей можно научиться?
Менон. Так и было.

Сократ. И если бы были учители добродетели, ей можно было бы научиться, а коли их нет, то нельзя?
Менон. Именно так.
Сократ. Но мы установили, что учителей добродетели нет.
Менон. Да, это верно.
Сократ. И установили, что ей нельзя научиться и что она вовсе не разум.
Менон. Конечно.
Сократ. Но все же согласились, что добродетель – вещь хорошая.
Менон. Согласились.
Сократ. А хорошо и полезно то, что правильно руководит нами?
Менон. Конечно.

Сократ. Но есть только две вещи, которые правильно руководят нами, – истинное мнение и знание: человек, обладающий тем и другим, руководствуется правильно. Если что происходит по счастливой случайности – тем руководит не человек; если же сам человек приведет правильно к цели, то лишь благодаря истинному мнению или знанию.
Менон. И мне так кажется.
Сократ. Но если добродетели нельзя научиться, получается, что она вовсе не знание?
Менон. Очевидно, нет.

Сократ. А из двух названных нами хороших и полезных вещей одна слишком скоро исчезает, да и другая – знание – не руководит государственными делами.
Менон. Видимо, нет.
Сократ. Значит, не с помощью некоей мудрости и не как мудрецы руководят государствами люди вроде Фемистокла и других, о которых говорил Анит. Потому-то и не удается им сделать других подобными себе, что сами они стали такими, как есть, не благодаря знанию.
Менон. Наверное, все это так, как ты говоришь, Сократ.

Сократ. А если не благодаря знанию, то только благодаря правильным мнениям люди государственные ведут свои города по правильному пути; разумом же они совсем не отличаются от прорицателей и боговдохновенных провидцев: ведь и те в исступлении говорят правду, и очень часто, но сами не ведают, что говорят.
Менон. Надо полагать, так оно и есть.
Сократ. И разве не будет справедливо, Менон, назвать божественными тех людей, которые, хоть и не обладают разумом, достигают великого успеха во многом из того, что делают и говорят?

Менон. Конечно, будет.
Сократ. Значит, мы правильно назовем людьми божественными тех, о ком только что говорили, – прорицателей и провидцев и всякого рода поэтов; и не с меньшим правом мы можем назвать божественными и вдохновенными государственных людей: ведь и они, движимые и одержимые богом 46, своим словом совершают много великих дел, хотя и сами не ведают, что говорят.
Менон. Конечно.
Сократ. Да и женщины, Менон, именуют хороших людей божественными, и спартанцы, восхваляя доблестного мужа, говорят: "Это – человек божественный".

Менон. И ясно, что они правы, когда так говорят. А вот наш Анит злится на тебя, Сократ, за то, что ты это повторяешь.
Сократ. Об этом, Менон, мне мало заботы, с ним мы еще побеседуем. А коль скоро мы с тобой на протяжении всей нашей беседы хорошо искали и говорили, то получается, что нет добродетели ни от природы, ни от учения, и если она кому достается, то лишь по божественному уделу, помимо разума,

разве что найдется среди государственных людей такой, который и другого умеет сделать государственным человеком. Если бы он нашелся, то о нем можно было бы сказать, что он среди живых почти то же самое, что Тиресий, по словам Гомера, среди мертвых: ведь о нем поэт говорит, что "он лишь с умом, все другие безумными тенями веют" 47. Такой человек был бы среди нас как подлинный предмет среди теней, если говорить о добродетели.

Менон. Золотые твои слова, Сократ!
Сократ. Из этого нашего рассуждения стало ясно, Менон, что если нам достается добродетель, то достается она по божественному уделу, а узнáем мы это как следует тогда, когда, прежде чем искать, каким образом достается человеку добродетель, мы попробуем выяснить, что такое добродетель сама по себе.

Теперь мне пора идти, а ты убеди в том, в чем сейчас сам убедился, своего приятеля Анита, чтобы он стал мягче: ведь если ты его убедишь, это и афинянам будет на пользу.

В кн.: Платон. Собр. соч. в 4-х томах. Том 1. М.: "Мысль", 1990.
Примечания А.А. Тахо-Годи
Диалог "Менон" посвящен теме, которая не раз обсуждается в других диалогах Платона, – добродетели. Можно ли научиться добродетели и, далее, что же, собственно, такое сама добродетель? В "Протагоре" Платон устами Сократа критикует софистические определения добродетели. Здесь же раскрыта не только негативная, но отчасти и позитивная сторона этой критики, что особенно важно, так как Менон тоже софист и даже ученик Горгия. Действие этого диалога происходит приблизительно в 402 г., т.е. незадолго до суда над Сократом. Среди его собеседников – Менон и Анит. Историческая достоверность этих лиц подвергалась иной раз сомнению, как подвергалась сомнению и подлинность самого диалога. Однако можно согласиться с тем, что Менон – фессалиец, родом из Фарсалы, тождествен с Ксенофонтовым стратегом Меноном ("Анабасис"), а богатый кожевник Анит тождествен с обвинителем Сократа Анитом, известным нам по "Апологии Сократа" и другим источникам. Облик Менона, как он выступает в диалоге, достаточно выразителен. В нем уже заложены те черты (дерзость, самовлюбленность, тщеславие, своеволие в поступках), которые проявятся с полным блеском в 401 г., когда он по дружбе к Аристиппу – тоже фессалийцу и, как он сам, из рода владетельных Алевадов – станет стратегом при персидском царевиче Кире Младшем и будет участвовать в его походе против царя Артаксеркса. По рассказу участника и очевидца событий этого похода историка Ксенофонта известно, что Менон "стремился к богатству", "желал власти и почета ради того, чтобы побольше захватить", искал дружбы могущественных людей "с целью безнаказанно вершить дурные дела". Он шел через "клятвопреступления, ложь, обман", "никого не любил", "обо всех отзывался с насмешкой" и, в то время как другие гордились "благочестием, правдой и честностью", гордился "способностью обманывать, изобретать ложь, насмехаться над друзьями" (Анабасис II б, 21-27).
Как не вспомнить, что и платоновский Менон среди добродетелей не помещает ни благочестия, ни правды, ни честности. Ксенофонт рисует Менона самыми черными красками – как ведущего двойную игру в лагере греков. Он и погиб не так, как все стратеги после гибели Кира при Кунаксе: ему не отсекли головы, а он уцелел, но через год был умерщвлен "как злодей" после страшных мучений по приказу персидского царя (Анабасис II 6, 29-30). Таким образом, в Меноне Ксенофонта расцвели те страсти, которые были заложены уже в Меноне Платона. Поэтому неправильно говорить о полном несоответствии этих двух образов и о том, что разная их трактовка – следствие вражды Платона и Ксенофонта, учеников Сократа, соперничавших друг с другом. Не прав и Атеней, постоянный критик Платона, считающий, что "доблестный Платон", говорящий о других "злоречиво" и изгнавший из идеального государства Гомера, создал "хвалебное слово" Менону (XI 505b). Все недостатки Менона не мешают ему, однако, в беседе с Сократом держать себя почтительно и сравнительно скромно.
Другое лицо диалога – Анит, сын Антемиона, богатый кожевник, один из ведущих демократов, изгнанный Тридцатью тиранами, а затем участник их ниспровержения. Это человек догматически мыслящий, нетерпимый к софистам (с которыми он связывает и Сократа), а заодно и вообще к новым философским веяниям. О его роли как обвинителя в процессе Сократа см. прим. 1 к "Апологии Сократа".
Менон находится в Афинах в качестве гостя Анита (предок Менона за помощь афинскому стратегу Кимону получил афинское гражданство), но беседа происходит не в доме Анита, а, видимо, в каком-то общественном месте.
1 О том, что путем упражнения (аскезы) можно достичь нравственного совершенствования, кроме Платона говорят Ксенофонт и Аристотель. Ксенофонт (Воспоминания... I 2, 23) пишет: "...все хорошие, благородные навыки можно развить в себе упражнением, а особенно нравственность". Аристотель (Никомахова этика I 10, 1) занят вопросом о том, можно ли добродетели научиться, или же она приобретается привычкой либо упражнением, дается какой-то божественной судьбой или просто случаем (в русск. пер. Э.Радлова – "Этика Аристотеля". СПб., 1908 – как раз опущен самый для нас существенный термин: "упражнение". Вместо этого Радлов пишет: "Или другим каким путем"). Обычно греческие классические авторы употребляют глагол άσκέω ("упражняюсь") в физическом смысле. Только христианство в полной мере стало понимать под аскетической жизнью и "аскезой" духовное совершенствование.
2 Сократ иронически говорит о мудрости фессалийцев, так как они скорее славились своей роскошью, необузданностью (см. Критон 53d) и пристрастием к лошадям (Гиппий больший 284а). Аристипп из г. Лариса в Фессалии, как и Менон, из рода фессалийских владетелей Алевадов. Он, по Ксенофонту (Анабасис I 1, 10), друг Кира Младшего, брата персидского царя Артаксеркса (см. преамбулу, с. 819, а также Менексен, прим. 34 и 41). Аристипп втайне готовил для Кира войско, необходимое для его похода против брата. Как и Менон, он ученик Горгия. Интересно, что среди стратегов, принявших участие в опасной авантюре Кира Младшего, был еще один ученик Горгия – Проксен беотиец (Ксенофонт. Анабасис II 6, 16).
3 См.: Апология Сократа, прим. 9, а также Горгий, преамбула.
4 Менон отвечает на вопрос Сократа с замечательной легкостью самоуверенного человека. Такова в целом ряде случаев позиция собеседников Сократа (ср. Гиппий больший 286е, где Гиппий тоже с легкостью отвечает на вопрос Сократа о том, что такое прекрасное), которые в конце концов признаются в своей несостоятельности.
5 Весь этот пассаж свидетельствует о хорошо усвоенном Меновом софистическом релятивизме и о характерной для софистов подмене общего понятия частными. Для Сократа и Платона добродетель едина. Сравнивая природу мужчины и женщины, Сократ говорит в "Пире" Ксенофонта (II 9): "Женская природа нисколько не ниже мужской, только ей не хватает силы и крепости".
6 Философское понятие сущности в доплатоновской философии не употреблялось; термин этот имел отношение только к физической сущности человека и к его имуществу. У самого Платона "сущность" понимается разнообразно. Например, в "Федоне" (84d) это "бытие, существование которого мы выясняем в наших вопросах и ответах"; там же (65de) Сократ рассуждает о "сущности всех вещей – о величине, здоровье, силе и так далее... о том, чем каждая из них является по самой своей сути", т.е. мы бы сказали – по своей природе. В "Федре" (237с) идет разговор о "сущности предмета" как необходимой предпосылке для всякого логического рассуждения. Не уяснив себе этой сущности, нельзя вести беседу, так как она будет изобиловать противоречиями. Сущность, которая упоминается здесь, принадлежит, видимо, к той же категории, что и сущность в указанном выше месте диалога "Федон".
7 Здесь характерное перечисление добродетелей для ученика софистов Менона: мужество, необходимая для практической жизни рассудительность (σωφροσύνη) и мудрость (σοφία), а также щедрость, или скорее, великолепная широта натуры. Все это качества не только созерцательной "философской души" (Государство VI 486d), но и души деятельной. Однако Платон, перечисляя свойства истинного философа, включает в них и великодушие (487а), т.е. ту же самую щедрость натуры, о которой говорит Менон, причем по-гречески эта щедрость обозначается в обоих случаях одинаково – μεγαλοπρέπεια. Правда, Сократ включает в число видов добродетели благочестие, или справедливость ("честность", 78d), т.е. именно то, что совсем отсутствовало у исторического Менона.
8 Цвета и очертания (74b) занимают у Платона почетное место в учении о несмешанном источнике наслаждения. В "Филебе" (51b) именно такое наслаждение вызывается "красивыми красками, прекрасными цветами, формами, весьма многими запахами, звуками". Интересно, что под красотой формы (здесь – очертаний) Сократ понимает не красоту конкретного единичного живого существа, а "прямое и круглое, в том числе, значит, поверхности и тела... а также фигуры, построенные с помощью отвесов и угломеров" (Филеб 51с). Таким образом, отрешенный от тела цвет и геометрическая форма тела вызывают, по Платону, беспримесное наслаждение. См. также прим. 14.
9 Сократ противопоставлял метод спора – эристику методу беседы и рассуждения – диалектике (см.: Евтидем, прим. 37 и 38). Диалектика добивается объективной истины, а эристика – субъективной правоты каждого из спорящих. Эристика недостойна истинного философа, и Сократ называет таких спорщиков возражателями (Лисид 216а). В "Федоне" (89d) Сократ больше всего боится стать "ненавистником всякого слова и рассуждения, как иной становится человеконенавистником, ибо нет большей беды, чем ненависть к слову". Здесь, очевидно, под ненавистниками рассуждения и подразумеваются "возражатели", идентичные по своим методам "ненавистникам слова". В диалоге "Теэтет" (165de) тоже рисуется портрет такого "ненавистника слова" – "пращника в рассуждениях". Он "вдается в споры по найму, закидает тебя из своей засады... он будет опровергать тебя настойчиво и не отпустит, пока ты... запутавшись в его сети, не откупишься деньгами".
10 Продик (см.: Апология Сократа, прим. 9) любил изучать синонимы. См. также: Протагор, прим. 43.
11 См.: Апология Сократа, прим. 9.
12 Эмпедокл из Акраганта в Сицилии, крупнейший натурфилософ VI-V вв., по свидетельству Аристотеля (35 А I, 57 Diels), "первый изобрел риторику". Он был учителем Горгия. Вот почему Сократ говорит о согласии (софистов. – А.Т.-Г.) с Эмпедоклом. Эмпедокл (В 89 Diels) писал: "Знай, что из всех существующих предметов истекают токи". Изображения на зеркале тоже, по его мнению, происходят благодаря истечениям от предметов, выделяющимся на зеркале (А 88 Diels). Человеческий глаз тоже воспринимает истечения от предметов (А 90 Diels). Это учение оказалось близким учению атомистов. У Демокрита тоже "от всего всегда происходит некое истечение" (А 135 Diels = 274 Маков.). Это учение было очень устойчиво и через Эпикура впоследствии перешло к римлянину Лукрецию (О природе вещей IV 42 сл.), у которого
...с поверхности всяких предметов
Отображения их отделяются тонкого вида.
См. также прим. 15; Горгий, прим. 45 и 61.
13 Платон здесь приводит строку из не дошедшей до нас гипорхемы (песни-пляски) Пиндара (см.: Горгий, прим. 35) в честь Гиерона Сиракузского (fr. 105 Snell-Maehler).
14 Ср. Тимей 67с, где цвет, включающий в себя множество разновидностей, есть не что иное, как пламя, "истекающее от каждого из тел, которому, чтобы оно воспринималось чувством, даны соразмерные зрению частицы". Смешение оттенков и происхождение цвета представлены у Платона в целой системе в том же "Тимее" (67d – 68d). См. также прим. 8.
15 Т.е. напыщенный, величавый; так отвечать было свойственно учителю Менона Горгию и учителю этого последнего Эмпедоклу. Известно, что оба они любили роскошь и несколько театральное великолепие. Сообщают, что Эмпедокл усвоил "трагическую напыщенность и торжественную одежду" Анаксимандра (А 1, 70 Diels). Примечательно свидетельство о том, что Эмпедокл, "имея золотой венок на голове, медные башмаки на ногах и дельфийские венки в руках, обходил города, желая распространить славу о себе, как о боге" (А 2 Diels). В "Кратиле" Платона говорится о том, что в зависимости от произнесения и изменения слов можно придать им "трагический" характер (414с).
16 См.: Евтидем, прим. 21.
17 Шутливая поговорка.
18 Бергк относит эту строку к фрагментам неизвестного автора (fr. 130 Bergk).
19 Менон был потомственным гостем персидского царя, как и его предки, родичи Алевадов, помогавшие Ксерксу во время похода против греков.
20 Менон недаром сравнивает Сократа с морским, так называемым электрическим, скатом, о котором подробно писали античные натуралисты, например Аристотель в "Истории животных" (IX 37, 620b 19-29 // Aristotelis. De animalibus historia. Lipsiae, 1907). Как известно, Сократ был некрасив лицом и низкого роста. Алкивиад сравнивал его также с уродливым силеном или сатиром Марсием (Пир 215b).
21 О колдовской силе речей Сократа говорит Алкивиад в "Пире" (см.: Алкивиад I, прим. 58).
22 См.: Горгий, прим 80. О переселении душ трактует и "II Олимпийская ода" Пиндара. Строки, цитируемые ниже Платоном, – из "Тренов" ("Плачей") Пиндара (fr. 133 Snell-Maehler). Персефона, о которой здесь идет речь, – супруга Плутона (Аида), богиня царства мертвых.
23 О знании как воспоминании прежнего жизненного опыта, заложенного в душе до ее нового воплощения, Платон говорит не раз. В "Федре" (249bс) человек понимает истину на основании единого общего понятия (идеи), которое есть воспоминание о том, что "некогда видела наша душа, когда она сопутствовала богу". В "Федоне" (72е – 76е) есть целое рассуждение на эту тему, причем Сократ полагает, что человек, рождаясь, теряет то, чем он владел до рождения, а потом с помощью чувств восстанавливает прежнее знание. Отсюда познавать означает восстанавливать знание, уже тебе принадлежавшее. "И, называя это воспоминанием, – говорит Сократ, – мы бы, пожалуй, правильно употребили это слово" (75е). Однако "анамнесис", т. е, воспоминание, Платон отличает от памяти. В "Филебе" (34bс) душа вспоминает, как она "без участия тела отчетливым образом воспроизводит то, что она испытала когда-то совместно с телом". Памятью же называется тот процесс, "когда душа, утратив память об ощущении или о знании, снова вызовет ее в самой себе". Таким образом, память связана с чувственными ощущениями и знаниями, а воспоминание – с чисто духовным ощущением и знанием. Представление об "анамнесисе" принадлежит, видимо, самому Платону, так как в досократовской философии даже сам этот термин не встречается ни разу, за исключением одного места у пифагорейцев (58 D l Diels), где говорится о "восстановлении в памяти недавних событий".
24 Сократ ведет, видимо, все это рассуждение (82b – 84а и 84d – 85b) с помощью указки, которой он чертит соответствующие линии и фигуры на песке. Об этом говорит обилие здесь указательных местоимений.
25 По известной теореме Пифагора квадрат гипотенузы равен сумме квадратов двух катетов, т.е. квадрат диагонали нашей фигуры должен равняться сумме квадратов двух ее сторон (2² + 2² = 8); поскольку это и есть квадрат исходной диагонали, постольку сама диагональ, очевидно, будет равняться √8. Тогда ясно, что площадь удвоенной фигуры будет равняться √8 × √8 = 8. Некоторые сведения о происхождении так называемой Пифагоровой теоремы можно найти, например, в кн.: Ван дер Верден В. Пробуждающаяся наука. Математика древнего Египта, Вавилона и Греции / Пер. И.Веселовского. М., 1959. С. 138-140, 163-165.
26 См. прим. 22 и Горгий, прим. 80. Однако, как ни важна для Платона идея бессмертия, она еще не может, по Платону, сделать человека совершенным. В "Евтидеме" (289bс) имеются примечательные слова о том, что мало "знания делать бессмертными", а надо научить "пользоваться бессмертием". Как всегда у Платона, эта мысль поясняется обычным житейским примером о мастере, который может сделать лиру, а играть на ней не в состоянии. В "Законах" (II 661b) верхом всех благ, к которым стремится человек (здоровье, красота, богатство, возможность исполнить любое желание), является бессмертие. Однако и здесь Платон проводит мысль о бессмертии как "наилучшем достоянии" для людей "справедливых и благочестивых", но "никак не для несправедливых".
27 Предпосылка, или предположение (ύπόθεσις), – термин, чрезвычайно распространенный у Платона. Он означает заранее заданную мысль, аргумент, определение, основное положение концепции, из которой исходит философ и к которой он приходит. Так, в "Федоне" (92d) "довод о припоминании и знании... строится на такой основе, которая заслуживает доверия". Основа здесь – "ипотеса" (ύπόθεσις). В "Пармениде" такой ипотесой является мысль элеатов о бытии как Едином. Поэтому Сократ, вступая в беседу с Зеноном, защищающим учение Парменида, просит его перед беседой предварительно "прочесть снова первое положение первого рассуждения" (127d), т.е. просит напомнить ему первую ипотесу, или первый аргумент, теории Парменида. В "Теэтете" (183b) Сократ именует ипотесой основное положение защитников теории Гераклита о всеобщем движении. Слово "ипотеса" буквально означает "подположение", "подставка", "ступенька"; до Платона оно употреблялось только в физическом, конкретном смысле, но никак не в абстрактно-философском. Лишь в пифагорейских "акусмах" ("изречениях") и символах (58 С 6 Diels) упоминается "первое положение" из главнейших наставлений Пифагора. У самого Платона, например, в "Государстве" (VI 511b) ипотесы названы "как бы ступенями и усилиями". Однако софист Антифон (87 В 13 Diels) говорит о "предположении геометра", т.е. употребляет термин "ипотеса" совсем в ином значении, чем у Платона, даже противоположном ему. Для Платона "ипотеса" – твердая основа той или иной концепции, а для Антифона, как для вечно сомневающегося софиста, – только предполагаемая основа. О термине "ипотеса" см. дис.: Altenburg M. Die Methode der Hypothesis bei Platon, Aristotelis und Proklos. Marburg, 1905.
28 Для Платона вообще характерна постоянная тенденция базировать свои философские рассуждения на математике, и особенно на геометрии (см. прим. 24). Подобно тому как в геометрии выставляется некоторое предположение ("ипотеса" в смысле софиста Антифона – см. прим. 27), которое в дальнейшем последовательно доказывается, Платон доказывает свое предположение о принадлежности добродетели к области души тоже при помощи геометрической аналогии. Предположение заключается здесь в том, что мы, имея какой бы то ни было прямоугольник, считаем возможным вписать в круг равновеликий ему треугольник.
29 К сожалению, Платон не приводит здесь всего хода доказательства, считая его, по-видимому, общеизвестным, и ограничивается только глухими ссылками на основные пункты этого доказательства. Это обстоятельство доставило много труда ученым при истолковании этого места.
30 У платоновского Сократа все добродетели как бы пронизаны разумностью. Например, мужество вне разумности теряет даже свое наименование и из добродетели превращается в дерзость (см.: Протагор 359cd). Платон посвятил проблеме мужества как добродетели целый диалог "Лахет" (определение мужества см.: Лахет 192b-d; см. также преамбулу к этому диалогу).
31 В афинском Акрополе обычно хранилась государственная казна.
32 Об Аните см. Апология Сократа, прим 1. Исмений – глава демократической антиспартанской партии в Фивах, разбогатевший на деньги, которыми персы стремились подкупить ряд политических деятелей в Фивах, Коринфе и Аргосе, чтобы возобновить войну со Спартой. Об этом пишет Ксенофонт (Греческая история III 5, 1). Здесь в тексте Платона содержится явный анахронизм: деньги для подкупа были посланы через Тимократа Родосского в 395 г., т.е. уже после смерти Сократа. Такие анахронизмы у Платона нередки. В данном случае Сократу надо противопоставить честного афинского гражданина человеку, разбогатевшему благодаря подкупу. Поликратовы сокровища – символ богатства. Геродот (III 39-43) раскрывает историю необычайного счастья Поликрата.
33 Замечание о хорошем (по мнению большинства афинян) воспитании Анита – ирония Сократа в отношении своего будущего обвинителя, а также намек на то, что своего-то собственного сына Анит воспитывал плохо (см.: Ксенофонт. Апология Сократа 30-31).
34 Анит высказывает здесь ходячее мнение о софистах, прекрасно выраженное в комедии Аристофана "Облака". По словам Сократа (Государство VI 492аb), именно так думают многие, хотя софисты, как частные люди, гораздо меньше приносят вреда юношеству, чем те люди, которые заседают в судах, в театрах и собраниях. "Никакой софист" и "никакие частные речи" (там же VI 492е) не оказывают, по его мнению, на юношу более вредного влияния, чем воспитание, идущее от этих людей.
35 Ср.: Протагор 319е – 320с. В "Лахете" государственные мужи Лисимах и Мелесий тоже сокрушаются о том, что им нечего рассказать о собственных достойных делах своим сыновьям (179с).
36 Плутарх (Фемистокл XXXII) со ссылкой на Платона сообщает о Клеофанте – "превосходном наезднике, но в других отношениях человеке, ничего не стоящем".
37 См.: Феаг, прим. 30.
38 О Лисимахе Старшем, отце знаменитого Аристида, Лисимахе Младшем и Аристиде Младшем см.: Лахет, прим. 1, 7, 12. Парал и Ксантипп – законные сыновья Перикла (см.: Протагор, прим. 17). Когда они умерли от чумы, был узаконен также его сын от гетеры Аспазии. См. также: Протагор 315а и 320а; Алкивиад I 118е. Плутарх (Перикл XXXVI) пишет о неладах между Периклом и Ксантиппом, о недостойных денежных махинациях этого последнего, о том, что у него "до смерти оставалась непримиримая вражда к отцу".
39 О Фукидиде, сыне Мелесия, см.: Феаг, прим. 30. О сыновьях Фукидида – Мелесии и Стефане – см.: Лахет, прим. 3 и 9.
40 Угроза Анита красноречиво предваряет его будущее участие в процессе Сократа. Здесь Анит оскорблен за критикуемых Сократом крупных государственных лиц. Ср. Апология Сократа 23е, где Сократ говорит об обиде Анита за ремесленников, а другого обвинителя Сократа, Л икона, – за ораторов.
41 Феогнид из Мегары (VI-V вв.) – знаменитый элегический поэт, автор стихотворного нравоучительного сборника. Отличался аристократической направленностью идей и ненавистью к народу – "неразумной черни".
42 Стихи Феогнида (33-36 Diehl), приведенные здесь в переводе В.В. Вересаева, – одно из поучений юноше Кирну – вспоминает и Ксенофонт (Воспоминания... I 2, 20). Однако там же ксенофонтовский Сократ цитирует слова неизвестного автора: "Но добродетельный муж то бывает хорош, а то дурен".
43 434, 436-438 Diehl, пер. В.В. Вересаева.
44 Платон различает здесь знание (επιστήμη) и правильное мнение (δόξα άληθής). Первое обычно противопоставляется незнанию (άγνωσία) и сопричастно миру идей. Правильное (или "истинное") мнение относится к сфере чувственного и потому занимает среднее положение между знанием и незнанием. В "Государстве" (V 476d – 480a) дан подробный анализ взаимоотношений знания, незнания и мнения. Знания, по Платону (Законы IX 875cd), стоят выше всякого закона, ибо "нельзя разуму быть чьим-либо послушным рабом; нет, он должен править всем, если только он по своей природе действительно обладает истинной свободой". Правда, Платон пессимистически замечает, что "в наше время этого вовсе не встречается нигде". См.: Sprute J. Der Begriff der Doxa in der platonischen Philosophie. Göttingen, 1961.
45 По преданию, статуи, сделанные знаменитым мастером Дедалом, двигались как живые. В схолиях к ст. 838 "Гекубы" Еврипида (см.: Scholia in Euripidem / Coll. E.Schwartz. Vol. I. Berolini, 1887) дается ссылка на стихи из "Еврисфея" Еврипида (fr. 372 N.-Sn.): "Все Дедаловы статуи, кажется, двигаются и говорят. Вот каков этот мудрец Дедал". В этих же схолиях даются аналогичные ссылки на комиков Кратина и Платона. Из "Илиады" Гомера (XVIII 375, 417) известны механические треножники Гефеста, сами собой двигавшиеся.
46 Божественный удел и одержимость, по Платону, присущи не только поэтам (Ион 534с – 536d), но и всякий человек "причастен божественному уделу" (Протагор 322а). Исступление (о котором выше – 99с – говорит Сократ), или неистовство, дает нам величайшие блага, "когда оно уделяется нам, как божий дар" (Федр 244а). В "Государстве" (VI 493а) проводится мысль, что и в общественной жизни "божественный удел" спасает человека. Это вполне соответствует рассуждению (в данном месте диалога "Менон") о "вдохновении" и "провидении" государственных людей. Ср.: Ион, прим. 14.
47 Одиссея X 494 сл. О Тиресии см.: Алкивиад II, прим. 17.

Meno, Socrates, Meno's Boy, Anytus

Meno: Can you tell me, Socrates, whether virtue can be taught, or is acquired by practice, not teaching? Or if neither by practice nor by learning, whether it comes to mankind by nature or in some other way?
Socrates: Meno, of old the Thessalians were famous and admired among the Greeks for their riding and

their riches; but now they have a name, I believe, for wisdom also, especially your friend Aristippus's people, the Larisaeans. For this you have to thank Gorgias: for when he came to that city he made the leading men of the Aleuadae—among them your lover Aristippus—and the Thessalians generally enamored of wisdom. Nay more, he has given you the regular habit of answering any chance question in a fearless, magnificent manner, as befits those who know:

for he sets the example of offering himself to be questioned by any Greek who chooses, and on any point one likes, and he has an answer for everybody. Now in this place, my dear Meno, we have a contrary state of things:

a drought of wisdom, as it were, has come on; and it seems as though wisdom had deserted our borders in favour of yours. You have only to ask one of our people a question such as that, and he will be sure to laugh and say: Stranger, you must think me a specially favoured mortal, to be able to tell whether virtue can be taught, or in what way it comes to one: so far am I from knowing whether it can be taught or not, that I actually do not even know what the thing itself, virtue, is at all.

And I myself, Meno, am in the same case; I share my townsmen's poverty in this matter: I have to reproach myself with an utter ignorance about virtue; and if I do not know what a thing is, how can I know what its nature may be? Or do you imagine it possible, if one has no cognizance at all of Meno, that one could know whether he is handsome or rich or noble, or the reverse of these? Do you suppose that one could?
Meno: Not I. But is it true, Socrates,

that you do not even know what virtue is? Are we to return home with this report of you?
Socrates: Not only this, my friend, but also that I never yet came across anybody who did know, in my opinion.
Meno: What? You did not meet Gorgias when he was here?
Socrates: I did.
Meno: And you didn't consider that he knew?
Socrates: I have not a very good memory, Meno, so I cannot tell at the moment how he struck me then. It may be that he did know, and that you know what he said:

remind me therefore how he expressed it; or if you like, make your own statement, for I expect you share his views.
Meno: I do.
Socrates: Then let us pass him over, since in fact he is not present, and do you tell me, in heaven's name, what is your own account of virtue. Speak out frankly, that I may find myself the victim of a most fortunate falsehood, if you and Gorgias prove to have knowledge of it, while I have said that I never yet came across anyone who had.

Meno: Why, there is no difficulty, Socrates, in telling. First of all, if you take the virtue of a man, it is easily stated that a man's virtue is this—that he be competent to manage the affairs of his city, and to manage them so as to benefit his friends and harm his enemies, and to take care to avoid suffering harm himself. Or take a woman's virtue: there is no difficulty in describing it as the duty of ordering the house well, looking after the property indoors, and obeying her husband. And the child has another virtue—one for the female, and one for the male; and there is another for elderly men—one, if you like, for freemen,

and yet another for slaves. And there are very many other virtues besides, so that one cannot be at a loss to explain what virtue is; for it is according to each activity and age that every one of us, in whatever we do, has his virtue; and the same, I take it, Socrates, will hold also of vice.
Socrates: I seem to be in a most lucky way, Meno; for in seeking one virtue I have discovered a whole swarm of virtues there in your keeping. Now, Meno, to follow this figure of a swarm,

suppose I should ask you what is the real nature of the bee, and you replied that there are many different kinds of bees, and I rejoined: Do you say it is by being bees that they are of many and various kinds and differ from each other, or does their difference lie not in that, but in something else—for example, in their beauty or size or some other quality? Tell me, what would be your answer to this question?
Meno: Why, this—that they do not differ, as bees, the one from the other.

Socrates: And if I went on to say: Well now, there is this that I want you to tell me, Meno: what do you call the quality by which they do not differ, but are all alike? You could find me an answer, I presume?
Meno: I could.
Socrates: And likewise also with the virtues, however many and various they may be, they all have one common character whereby they are virtues, and on which one would of course be wise to keep an eye when one is giving a definitive answer to the question of what virtue really is.

You take my meaning, do you not?
Meno: My impression is that I do; but still I do not yet grasp the meaning of the question as I could wish.
Socrates: Is it only in the case of virtue, do you think, Meno, that one can say there is one kind belonging to a man, another to a woman, and so on with the rest, or is it just the same, too, in the case of health and size and strength? Do you consider that there is one health for a man, and another for a woman? Or, wherever we find health, is it of the same character universally,

in a man or in anyone else?
Meno: I think that health is the same, both in man and in woman.
Socrates: Then is it not so with size and strength also? If a woman is strong, she will be strong by reason of the same form and the same strength; by “the same” I mean that strength does not differ as strength, whether it be in a man or in a woman. Or do you think there is any difference?
Meno: I do not.

Socrates: And will virtue, as virtue, differ at all whether it be in a child or in an elderly person, in a woman or in a man?
Meno: I feel somehow, Socrates, that here we cease to be on the same ground as in those other cases.
Socrates: Why? Were you not saying that a man's virtue is to manage a state well, and a woman's a house?
Meno: I was.
Socrates: And is it possible to manage a state well, or a house, or anything at all, if you do not manage it temperately and justly?

Meno: Surely not.
Socrates: Then whoever manages temperately and justly will manage with temperance and justice?
Meno: That must be.
Socrates: Then both the woman and the man require the same qualities of justice and temperance, if they are to be good.
Meno: Evidently.
Socrates: And what of a child or an old man? Can they ever hope to be good if they are intemperate and unjust?
Meno: Surely not.
Socrates: Only if they are temperate and just?
Meno: Yes.

Socrates: So all mankind are good in the same way; for they become good when they acquire the same qualities.
Meno: So it seems.
Socrates: And I presume, if they had not the same virtue, they would not be good in the same way.
Meno: No, indeed.
Socrates: Seeing then that it is the same virtue in all cases, try and tell me, if you can recollect, what Gorgias—and you in agreement with him—say it is.
Meno: Simply that it is the power of governing mankind—

if you want some single description to cover all cases.
Socrates: That is just what I am after. But is virtue the same in a child, Meno, and in a slave—an ability to govern each his master? And do you think he who governed would still be a slave?
Meno: I should say certainly not, Socrates.
Socrates: No, indeed, it would be unlikely, my excellent friend. And again, consider this further point: you say it is “to be able to govern”; shall we not add to that—“justly, not unjustly”?
Meno: Yes, I think so; for justice, Socrates, is virtue.

Socrates: Virtue, Meno, or a virtue?
Meno: What do you mean by that?
Socrates: What I would in any other case. To take roundness, for instance; I should call it a figure, and not figure pure and simple. And I should name it so because there are other figures as well.
Meno: You would be quite right—just as I say there are other virtues besides justice.

Socrates: What are they? Tell me. In the same way as I can tell you of other figures, if you request me, so do you tell me of other virtues.
Meno: Well then, courage, I consider, is a virtue, and temperance, and wisdom, and loftiness of mind; and there are a great many others.
Socrates: Once more, Meno, we are in the same plight: again we have found a number of virtues when we were looking for one, though not in the same way as we did just now; but the one that runs through them all, this we are not able to find.

Meno: No, for I am not yet able, Socrates, to follow your line of search, and find a single virtue common to all, as one can in other cases.
Socrates: And no wonder; but I will make an effort, so far as I can, to help us onward. You understand, of course, that this principle of mine applies to everything: if someone asked you the question I put to you just now: What is figure, Meno? and you replied: Roundness; and then he said, as I did: Is roundness figure or a figure? I suppose you would answer: A figure.
Meno: Certainly.

Socrates: And for this reason—that there are other figures as well?
Meno: Yes.
Socrates: And if he went on to ask you of what sort they were, you would tell him?
Meno: I would.
Socrates: And if he asked likewise what color is, and on your answering “white” your questioner then rejoined: Is “white” color or a color? your reply would be: A color; because there are other colors besides.
Meno: It would.
Socrates: And if he bade you mention other colors,

you would tell him of others that are colors just as much as white?
Meno: Yes.
Socrates: Now suppose that, like me, he pursued the argument and said: We are always arriving at a variety of things, but let me have no more of that: since you call these many things by one single name, and say they are figures, every one of them, even when they are opposed to one another, tell me what is that which comprises round and straight alike, and which you call figure—

including straight equally with round under that term. For that is your statement, is it not?
Meno: It is.
Socrates: And in making it, do you mean to say that round is no more round than straight, or straight no more straight than round?
Meno: No, to be sure, Socrates.
Socrates: What you mean is that the round shape is no more a figure than the straight, or the straight than the round.
Meno: Quite right.
Socrates: Then what can this thing be, which bears the name of figure? Try and tell me. Suppose that, on being asked this question by someone,

either about figure or about color, you had replied: Why, I don't so much as understand what you want, sir, or even know what you are saying: he might well have shown surprise, and said: Do you not understand that I am looking for that which is the same common element in all these things? Or would you still be unable to reply, Meno, if you were approached on other terms, and were asked: What is it that is common to the round and the straight and everything else that you call figures—the same in all? Try and tell me it will be good practice for your answer about virtue.

Meno: No, it is you who must answer, Socrates.
Socrates: You wish me to do you the favour?
Meno: By all means.
Socrates: And then you will agree to take your turn and answer me on virtue?
Meno: I will.
Socrates: Well then, I must make the effort, for it is worth our while.
Meno: Certainly.
Socrates: Come now, let me try and tell you what figure is. Just consider if you accept this description of it: figure, let us say, is the only existing thing that is found always following color. Are you satisfied, or are you looking for something different? I am sure I should be content with a similar account of virtue from you.

Meno: But it is such a silly one, Socrates.
Socrates: How do you mean?
Meno: Well, figure, as I understand by your account, is what always follows color. Very good; but if some one said he did not know color, and was in the same difficulty about it as about figure, what answer do you suppose would have come from you?
Socrates: The truth, from me; and if my questioner were a professor of the eristic and contentious sort, I should say to him:

I have made my statement; if it is wrong, your business is to examine and refute it. But if, like you and me on this occasion, we were friends and chose to have a discussion together, I should have to reply in some milder tone more suited to dialectic. The more dialectical way, I suppose, is not merely to answer what is true, but also to make use of those points which the questioned person acknowledges he knows. And this is the way in which I shall now try to argue with you. Tell me, is there something you call an end? Such a thing, I mean,

as a limit, or extremity—I use all these terms in the same sense, though I daresay Prodicus might quarrel with us. But you, I am sure, refer to a thing as terminated or ended: something of that sort is what I mean—nothing complicated.
Meno: Yes, I do, and I think I grasp your meaning.

Socrates: Well then, you speak of a surface, and also of a solid—the terms employed in geometrical problems?
Meno: I do.
Socrates: So now you are able to comprehend from all this what I mean by figure. In every instance of figure I call that figure in which the solid ends; and I may put that more succinctly by saying that figure is “limit of solid.”
Meno: And what do you say of color, Socrates?
Socrates: How overbearing of you, Meno, to press an old man with demands for answers, when you will not trouble yourself

to recollect and tell me what account Gorgias gives of virtue!
Meno: When you have answered my question, Socrates, I will answer yours.
Socrates: One might tell even blindfolded, Meno, by the way you discuss, that you are handsome and still have lovers.
Meno: Why so?
Socrates: Because you invariably speak in a peremptory tone, after the fashion of spoilt beauties, holding as they do a despotic power so long as their bloom is on them. You have also, I daresay,

made a note of my weakness for handsome people. So I will indulge you, and answer.
Meno: You must certainly indulge me.
Socrates: Then would you like me to answer you in the manner of Gorgias, which you would find easiest to follow?
Meno: I should like that, of course.
Socrates: Do not both of you say there are certain effluences of existent things, as Empedocles held?
Meno: Certainly.
Socrates: And passages into which and through which the effluences pass?
Meno: To be sure.
Socrates: And some of the effluences fit into various passages,

while some are too small or too large?
Meno: That is so.
Socrates: And further, there is what you call sight?
Meno: Yes.
Socrates: So now “conceive my meaning,” as Pindar says: color is an effluence of figures, commensurate with sight and sensible.
Meno: Your answer, Socrates, seems to me excellently put.
Socrates: Yes, for I expect you find its terms familiar; and at the same time I fancy you observe that it enables you to tell what sound and smell are, and numerous other

things of the kind.
Meno: Certainly.
Socrates: It is an answer in the high poetic style, Meno, and so more agreeable to you than that about figure.
Meno: Yes, it is.
Socrates: But yet, son of Alexidemus, I am inclined to think the other was the better of the two; and I believe you also would prefer it, if you were not compelled, as you were saying yesterday, to go away before the mysteries, and could stay awhile and be initiated.

Meno: But I should stay, Socrates, if you would give me many such answers.
Socrates: Well then, I will spare no endeavor, both for your sake and for my own, to continue in that style; but I fear I may not succeed in keeping for long on that level. But come now, you in your turn must try and fulfil your promise by telling me what virtue is in a general way; and you must stop producing a plural from the singular, as the wags say whenever one breaks something, but leave virtue

whole and sound, and tell me what it is. The pattern you have now got from me.
Meno: Well, in my view, Socrates, virtue is, in the poet's words, “to rejoice in things honorable and be able for them” ; and that, I say, is virtue—to desire what is honorable and be able to procure it.
Socrates: Do you say that he who desires the honorable is desirous of the good?
Meno: Certainly.
Socrates: Implying that there are some who desire the evil, and others the good? Do not all men,

in your opinion, my dear sir, desire the good?
Meno: I think not.
Socrates: There are some who desire the evil?
Meno: Yes.
Socrates: Thinking the evil to be good, do you mean, or actually recognizing it to be evil, and desiring it nevertheless?
Meno: Both, I believe.
Socrates: Do you really believe, Meno, that a man knows the evil to be evil, and still desires it?
Meno: Certainly.
Socrates: What do you mean by “desires”? Desires the possession of it?

Meno: Yes; what else could it be?
Socrates: And does he think the evil benefits him who gets it, or does he know that it harms him who has it?
Meno: There are some who think the evil is a benefit, and others who know that it does harm.
Socrates: And, in your opinion, do those who think the evil a benefit know that it is evil?
Meno: I do not think that at all.
Socrates: Obviously those who are ignorant of the evil do not desire it, but only what they supposed

to be good, though it is really evil; so that those who are ignorant of it and think it good are really desiring the good. Is not that so?
Meno: It would seem to be so in their case.
Socrates: Well now, I presume those who, as you say, desire the evil, and consider that the evil harms him who gets it, know that they will be harmed by it?
Meno: They needs must.

Socrates: But do they not hold that those who are harmed are miserable in proportion to the harm they suffer?
Meno: That too must be.
Socrates: And are not the miserable ill-starred?
Meno: I think so.
Socrates: Then is there anyone who wishes to be miserable and ill-starred?
Meno: I do not suppose there is, Socrates.
Socrates: No one, then, Meno, desires evil, if no one desires to be such an one: for what is being miserable but desiring evil and obtaining it?

Meno: It seems that what you say is true, Socrates, and that nobody desires evil.
Socrates: Well now, you were saying a moment ago that virtue is the desire and ability for good?
Meno: Yes, I was.
Socrates: One part of the statement—the desire—belongs to our common nature, and in this respect one man is no better than another?
Meno: Apparently.
Socrates: But it is plain that if one man is not better than another in this, he must be superior in the ability.
Meno: Certainly.
Socrates: Then virtue, it seems by your account,

is ability to procure goods.
Meno: I entirely agree, Socrates, with the view which you now take of the matter.
Socrates: Then let us see whether your statement is true in another respect; for very likely you may be right. You say virtue is the ability to procure goods?
Meno: I do.
Socrates: And do you not mean by goods such things as health and wealth?
Meno: Yes, and I include the acquisition of gold and silver, and of state honors and offices.
Socrates: Are there any things besides this sort, that you class as goods?
Meno: No, I refer only to everything of that sort.

Socrates: Very well: procuring gold and silver is virtue, according to Meno, the ancestral friend of the Great King. Tell me, do you add to such procuring, Meno, that it is to be done justly and piously, or is this indifferent to you, but even though a man procures these things unjustly, do you call them virtue all the same?
Meno: Surely not, Socrates.
Socrates: Rather, vice.
Meno: Yes, of course.
Socrates: Then it seems that justice or temperance or holiness or some other part of virtue must accompany the procuring of these things;

otherwise it will not be virtue, though it provides one with goods.
Meno: Yes, for how, without these, could it be virtue?
Socrates: And not to procure gold and silver, when it would be unjust—what we call the want of such things—is virtue, is it not?
Meno: Apparently.
Socrates: So the procuring of this sort of goods will be no more virtue than the want of them; but it seems that whatever comes accompanied by justice will be virtue,

and whatever comes without any such quality, vice.
Meno: I agree that it must be as you say.
Socrates: And were we saying a little while ago that each of these things was a part of virtue—justice and temperance and the rest of them?
Meno: Yes.
Socrates: And here you are, Meno, making fun of me?
Meno: How so, Socrates?
Socrates: Because after my begging you not to break up virtue into small change, and giving you a pattern on which you should answer, you have ignored all this, and now tell me that virtue is

the ability to procure good things with justice; and this, you tell me, is a part of virtue?
Meno: I do.
Socrates: Then it follows from your own admission that doing whatever one does with a part of virtue is itself virtue; for you say that justice is a part of virtue, and so is each of such qualities. You ask the meaning of my remark. It is that after my requesting you to speak of virtue as a whole, you say not a word as to what it is in itself, but tell me that every action is virtue provided that it is done

with a part of virtue; as though you had told me what virtue is in the whole, and I must understand it forthwith—when you are really splitting it up into fragments! I think therefore that you must face the same question all over again, my dear Meno—What is virtue?—if we are to be told that every action accompanied by a part of virtue is virtue; for that is the meaning of the statement that every action accompanied by justice is virtue. Or do you not agree that you have to meet the same question afresh? Do you suppose that anyone can know a part of virtue when he does not know virtue itself?
Meno: No, I do not.

Socrates: And I daresay you remember, when I answered you a while ago about figure, how we rejected the sort of answer that attempts to proceed in terms which are still under inquiry and has not yet been admitted.
Meno: Yes, and we were right in rejecting it, Socrates.
Socrates: Well then, my good sir, you must not in your turn suppose that while the nature of virtue as a whole is still under inquiry you will explain it to anyone by replying in terms of its parts, or by any other statement

on the same lines: you will only have to face the same question over again—What is this virtue, of which you are speaking all the time? Or do you see no force in what I say?
Meno: I think what you say is right.
Socrates: Then answer me again from the beginning: what do both you and your associate say that virtue is?
Meno: Socrates, I used to be told, before I began to meet you,

that yours was just a case of being in doubt yourself and making others doubt also: and so now I find you are merely bewitching me with your spells and incantations, which have reduced me to utter perplexity. And if I am indeed to have my jest, I consider that both in your appearance and in other respects you are extremely like the flat torpedo sea-fish; for it benumbs anyone who approaches and touches it, and something of the sort is what I find you have done to me now. For in truth

I feel my soul and my tongue quite benumbed, and I am at a loss what answer to give you. And yet on countless occasions I have made abundant speeches on virtue to various people—and very good speeches they were, so I thought—but now I cannot say one word as to what it is. You are well advised, I consider, in not voyaging or taking a trip away from home; for if you went on like this as a stranger in any other city you would very likely be taken up for a wizard.
Socrates: You are a rogue, Meno, and had almost deceived me.
Meno: How is that, Socrates?

Socrates: I perceive your aim in thus comparing me.
Meno: What was it?
Socrates: That I might compare you in return. One thing I know about all handsome people is this—they delight in being compared to something. They do well over it, since fine features, I suppose, must have fine similes. But I am not for playing your game. As for me, if the torpedo is torpid itself while causing others to be torpid, I am like it, but not otherwise. For it is not from any sureness in myself that I cause others to doubt: it is from being in more doubt than anyone else that

I cause doubt in others. So now, for my part, I have no idea what virtue is, whilst you, though perhaps you may have known before you came in touch with me, are now as good as ignorant of it also. But none the less I am willing to join you in examining it and inquiring into its nature.
Meno: Why, on what lines will you look, Socrates, for a thing of whose nature you know nothing at all? Pray, what sort of thing, amongst those that you know not, will you treat us to as the object of your search? Or even supposing, at the best, that you hit upon it, how will you know it is the thing you did not know?
Socrates: I understand the point you would make, Meno.

Do you see what a captious argument you are introducing—that, forsooth, a man cannot inquire either about what he knows or about whit he does not know? For he cannot inquire about what he knows, because he knows it, and in that case is in no need of inquiry; nor again can lie inquire about what he does not know, since he does not know about what he is to inquire.

Meno: Now does it seem to you to be a good argument, Socrates?
Socrates: It does not.
Meno: Can you explain how not?
Socrates: I can; for I have heard from wise men and women who told of things divine that—
Meno: What was it they said ?
Socrates: Something true, as I thought, and admirable.
Meno: What was it? And who were the speakers?
Socrates: They were certain priests and priestesses who have studied so as to be able to give a reasoned account of their ministry; and Pindar also

and many another poet of heavenly gifts. As to their words, they are these: mark now, if you judge them to be true. They say that the soul of man is immortal, and at one time comes to an end, which is called dying, and at another is born again, but never perishes. Consequently one ought to live all one's life in the utmost holiness. “For from whomsoever Persephone shall accept requital for ancient wrong,

the souls of these she restores in the ninth year to the upper sun again; from them arise” “glorious kings and men of splendid might and surpassing wisdom, and for all remaining time are they called holy heroes amongst mankind.” Seeing then that the soul is immortal and has been born many times, and has beheld all things both in this world and in the nether realms, she has acquired knowledge of all and everything; so that it is no wonder that she should be able to recollect all that she knew before about virtue and other things. For as

all nature is akin, and the soul has learned all things, there is no reason why we should not, by remembering but one single thing—an act which men call learning—discover everything else, if we have courage and faint not in the search; since, it would seem, research and learning are wholly recollection. So we must not hearken to that captious argument: it would make us idle, and is pleasing only to the indolent ear, whereas the other makes us energetic

and inquiring. Putting my trust in its truth, I am ready to inquire with you into the nature of virtue.
Meno: Yes, Socrates, but what do you mean by saying that we do not learn, and that what we call learning is recollection? Can you instruct me that this is so?
Socrates: I remarked just now, Meno, that you are a rogue and so here you are asking if I can instruct you, when I say there is no teaching

but only recollection: you hope that I may be caught contradicting myself forthwith.
Meno: I assure you, Socrates; that was not my intention I only spoke from habit. But if you can somehow prove to me that it is as you say, pray do so.
Socrates: It is no easy matter, but still I am willing to try my best for your sake. Just call one of your own troop of attendants there,

whichever one you please, that he may serve for my demonstration.
Meno: Certainly. You, I say, come here.
Socrates: He is a Greek, I suppose, and speaks Greek?
Meno: Oh yes, to be sure—born in the house.
Socrates: Now observe closely whether he strikes you as recollecting or as learning from me.
Meno: I will.
Socrates: Tell me, boy, do you know that a square figure is like this?
Boy: I do.

Socrates: Now, a square figure has these lines, four in number, all equal?
Boy: Certainly.
Socrates: And these, drawn through the middle, are equal too, are they not?
Boy: Yes.
Socrates: And a figure of this sort may be larger or smaller?
Boy: To be sure.
Socrates: Now if this side were two feet and that also two, how many feet would the whole be? Or let me put it thus: if one way it were two feet, and only one foot the other, of course the space would be two feet taken once ?
Boy: Yes.

Socrates: But as it is two feet also on that side, it must be twice two feet?
Boy: It is.
Socrates: Then the space is twice two feet?
Boy: Yes.
Socrates: Well, how many are twice two feet? Count and tell me.
Boy: Four, Socrates.
Socrates: And might there not be another figure twice the size of this, but of the same sort, with all its sides equal like this one?
Boy: Yes.
Socrates: Then how many feet will it be?
Boy: Eight.
Socrates: Come now, try and tell me how long will each side

of that figure be. This one is two feet long: what will be the side of the other, which is double in size?
Boy: Clearly, Socrates, double.
Socrates: Do you observe, Meno, that I am not teaching the boy anything, but merely asking him each time? And now he supposes that he knows about the line required to make a figure of eight square feet; or do you not think he does?
Meno: I do.
Socrates: Well, does he know?
Meno: Certainly not.
Socrates: He just supposes it, from the double size required?
Meno: Yes.
Socrates: Now watch his progress in recollecting, by the proper use of memory. Tell me, boy,

do you say we get the double space from the double line? The space I speak of is not long one way and short the other, but must be equal each way like this one, while being double its size—eight square feet. Now see if you still think we get this from a double length of line.
Boy: I do.
Socrates: Well, this line is doubled, if we add here another of the same length?
Boy: Certainly.
Socrates: And you say we shall get our eight-foot space from four lines of this length?
Boy: Yes.

Socrates: Then let us describe the square, drawing four equal lines of that length. This will be what you say is the eight-foot figure, will it not?
Boy: Certainly.
Socrates: And here, contained in it, have we not four squares, each of which is equal to this space of four feet?
Boy: Yes.
Socrates: Then how large is the whole? Four times that space, is it not?
Boy: It must be.
Socrates: And is four times equal to double?
Boy: No, to be sure.
Socrates: But how much is it?
Boy: Fourfold.

Socrates: Thus, from the double-sized line, boy, we get a space, not of double, but of fourfold size.
Boy: That is true.
Socrates: And if it is four times four it is sixteen, is it not?
Boy: Yes.
Socrates: What line will give us a space of eight feet? This one gives us a fourfold space, does it not?
Boy: It does.
Socrates: And a space of four feet is made from this line of half the length?
Boy: Yes.
Socrates: Very well; and is not a space of eight feet double the size of this one,

and half the size of this other?
Boy: Yes.
Socrates: Will it not be made from a line longer than the one of these, and shorter than the other?
Boy: I think so.
Socrates: Excellent: always answer just what you think. Now tell me, did we not draw this line two feet, and that four?
Boy: Yes.
Socrates: Then the line on the side of the eight-foot figure should be more than this of two feet, and less than the other of four?
Boy: It should.

Socrates: Try and tell me how much you would say it is.
Boy: Three feet.
Socrates: Then if it is to be three feet, we shall add on a half to this one, and so make it three feet? For here we have two, and here one more, and so again on that side there are two, and another one; and that makes the figure of which you speak.
Boy: Yes.
Socrates: Now if it be three this way and three that way, the whole space will be thrice three feet, will it not?
Boy: So it seems.
Socrates: And thrice three feet are how many?
Boy: Nine.
Socrates: And how many feet was that double one to be?
Boy: Eight.
Socrates: So we fail to get our eight-foot figure from this three-foot line.
Boy: Yes, indeed.
Socrates: But from what line shall we get it? Try and tell us exactly;

and if you would rather not reckon it out, just show what line it is.
Boy: Well, on my word, Socrates, I for one do not know.
Socrates: There now, Meno, do you observe who progress he has already made in his recollection? At first he did not know what is the line that forms the figure of eight feet, and he does not know even now: but at any rate he thought he knew then, and confidently answered as though he knew, and was aware of no difficulty; whereas now he feels the difficulty he is in, and besides not knowing does not think

he knows.
Meno: That is true.
Socrates: And is he not better off in respect of the matter which he did not know?
Meno: I think that too is so.
Socrates: Now, by causing him to doubt and giving him the torpedo's shock, have we done him any harm?
Meno: I think not.
Socrates: And we have certainly given him some assistance, it would seem, towards finding out the truth of the matter: for now he will push on in the search gladly, as lacking knowledge; whereas then he would have been only too ready to suppose he was right in saying, before any number of people any number of times,

that the double space must have a line of double the length for its side.
Meno: It seems so.
Socrates: Now do you imagine he would have attempted to inquire or learn what he thought he knew, when he did not know it, until he had been reduced to the perplexity of realizing that he did not know, and had felt a craving to know?
Meno: I think not, Socrates.
Socrates: Then the torpedo's shock was of advantage to him?
Meno: I think so.
Socrates: Now you should note how, as a result of this perplexity, he will go on and discover something by joint inquiry with me, while I merely ask questions

and do not teach him; and be on the watch to see if at any point you find me teaching him or expounding to him, instead of questioning him on his opinions. Tell me, boy: here we have a square of four feet, have we not? You understand?
Boy: Yes.
Socrates: And here we add another square equal to it?
Boy: Yes.
Socrates: And here a third, equal to either of them?
Boy: Yes.
Socrates: Now shall we fill up this vacant space in the corner?
Boy: By all means.
Socrates: So here we must have four equal spaces?

BOY. Yes.
Socrates: Well now, how many times larger is this whole space than this other?
Boy: Four times.
Socrates: But it was to have been only twice, you remember?
Boy: To be sure.
Socrates: And does this line, drawn from corner to corner,

cut in two each of these spaces?
Boy: Yes.
Socrates: And have we here four equal lines containing this space ?
Boy: We have.
Socrates: Now consider how large this space is.
Boy: I do not understand.
Socrates: Has not each of the inside lines cut off half of each of these four spaces?
Boy: Yes.
Socrates: And how many spaces of that size are there in this part?
Boy: Four.
Socrates: And how many in this ?
Boy: Two.
Socrates: And four is how many times two?
Boy: Twice.

Socrates: And how many feet is this space ?
Boy: Eight feet.
Socrates: From what line do we get this figure?
Boy: From this.
Socrates: From the line drawn corner-wise across the (our-foot figure?
Boy: Yes.
Socrates: The professors call it the diagonal: so if the diagonal is its name, then according to you, Meno's boy, the double space is the square of the diagonal.
Boy: Yes, certainly it is, Socrates.
Socrates: What do you think, Meno? Was there any opinion that he did not give as an answer of his own thought?

Meno: No, they were all his own.
Socrates: But you see, he did not know, as we were saying a while since.
Meno: That is true.
Socrates: Yet he had in him these opinions, had he not?
Meno: Yes.
Socrates: So that he who does not know about any matters, whatever they be, may have true opinions on such matters, about which he knows nothing?
Meno: Apparently.
Socrates: And at this moment those opinions have just been stirred up in him, like a dream; but if he were repeatedly asked these same questions in a variety of forms, you know he will have in the end as exact an understanding

of them as anyone.
Meno: So it seems.
Socrates: Without anyone having taught him, and only through questions put to him, he will understand, recovering the knowledge out of himself?
Meno: Yes.
Socrates: And is not this recovery of knowledge, in himself and by himself, recollection?
Meno: Certainly.
Socrates: And must he not have either once acquired or always had the knowledge he now has?
Meno: Yes.
Socrates: Now if he always had it, he was always in a state of knowing; and if he acquired it all some time, he could not have acquired it in this life.

Or has someone taught him geometry? You see, he can do the same as this with all geometry and every branch of knowledge. Now, can anyone have taught him all this? You ought surely to know, especially as he was born and bred in your house.
Meno: Well, I know that no one has ever taught him.
Socrates: And has he these opinions, or has he not?
Meno: He must have them, Socrates, evidently.
Socrates: And if he did not acquire them in this present life, is it not obvious at once

that he had them and learnt them during some other time?
Meno: Apparently.
Socrates: And this must have been the time when he was not a human being?
Meno: Yes.
Socrates: So if in both of these periods—when he was and was not a human being—he has had true opinions in him which have only to be awakened by questioning to become knowledge, his soul must have had this cognizance throughout all time? For clearly he has always either been or not been a human being.
Meno: Evidently.
Socrates: And if the truth of all things that are is always

in our soul, then the soul must be immortal; so that you should take heart and, whatever you do not happen to know at present—that is, what you do not remember—you must endeavor to search out and recollect?
Meno: What you say commends itself to me, Socrates, I know not how.
Socrates: And so it does to me, Meno. Most of the points I have made in support of my argument are not such as I can confidently assert; but that the belief in the duty of inquiring after what we do not know will make us better and braver and less helpless than the notion that there is not even a possibility of discovering what we do not know,

nor any duty of inquiring after it—this is a point for which I am determined to do battle, so far as I am able, both in word and deed.
Meno: There also I consider that you speak aright, Socrates.
Socrates: Then since we are of one mind as to the duty of inquiring into what one does not know, do you agree to our attempting a joint inquiry into the nature of virtue?
Meno: By all means. But still, Socrates, for my part I would like best of all to examine that question I asked at first, and hear your view as to whether in pursuing it we are to regard it as a thing to be taught, or as a gift of nature to mankind,

or as arriving to them in some other way which I should be glad to know.
Socrates: Had I control over you, Meno, as over myself, we should not have begun considering whether virtue can or cannot be taught until we had first inquired into the main question of what it is. But as you do not so much as attempt to control yourself—you are so fond of your liberty— and both attempt and hold control over me, I will yield to your request—what else am I to do?

So it seems we are to consider what sort of thing it is of which we do not yet know what it is! Well, the least you can do is to relax just a little of your authority, and allow the question—whether virtue comes by teaching or some other way—to be examined by means of hypothesis. I mean by hypothesis what the geometricians often do in dealing with a question put to them; for example,

whether a certain area is capable of being inscribed as a triangular space in a given circle: they reply—“I cannot yet tell whether it has that capability; but I think, if I may put it so, that I have a certain helpful hypothesis for the problem, and it is as follows: If this area is such that when you apply it to the given line of the circle you find it falls short by a space similar to that which you have just applied, then I take it you have one consequence, and if it is impossible for it to fall so, then some other. Accordingly I wish to put a hypothesis, before I state our conclusion as regards inscribing this figure

in the circle by saying whether it is impossible or not.” In the same way with regard to our question about virtue, since we do not know either what it is or what kind of thing it may be, we had best make use of a hypothesis in considering whether it can be taught or not, as thus: what kind of thing must virtue be in the class of mental properties, so as to be teachable or not? In the first place, if it is something dissimilar or similar to knowledge, is it taught or not—or, as we were saying just now, remembered? Let us have no disputing about the choice of a name:

is it taught? Or is not this fact plain to everyone—that the one and only thing taught to men is knowledge?
Meno: I agree to that.
Socrates: Then if virtue is a kind of knowledge, clearly it must be taught?
Meno: Certainly.
Socrates: So you see we have made short work of this question—if virtue belongs to one class of things it is teachable, and if to another, it is not.
Meno: To be sure.
Socrates: The next question, it would seem, that we have to consider is whether virtue is knowledge, or of another kind than knowledge.

Meno: I should say that is the next thing we have to consider.
Socrates: Well now, surely we call virtue a good thing, do we not, and our hypothesis stands, that it is good?
Meno: Certainly we do.
Socrates: Then if there is some good apart and separable from knowledge, it may be that virtue is not a kind of knowledge; but if there is nothing good that is not embraced by knowledge, our suspicion that virtue is a kind of knowledge would be well founded.
Meno: Quite so.
Socrates: Now it is by virtue that we are good?
Meno: Yes.

Socrates: And if good, profitable; for all good things are profitable, are they not?
Meno: Yes.
Socrates: So virtue is profitable?
Meno: That must follow from what has been admitted.
Socrates: Then let us see, in particular instances, what sort of things they are that profit us. Health, let us say, and strength, and beauty, and wealth—these and their like we call profitable, do we not?
Meno: Yes.

Socrates: But these same things, we admit, actually harm us at times; or do you dispute that statement?
Meno: No, I agree.
Socrates: Consider now, what is the guiding condition in each case that makes them at one time profitable, and at another harmful. Are they not profitable when the use of them is right, and harmful when it is not?
Meno: To be sure.
Socrates: Then let us consider next the goods of the soul: by these you understand temperance, justice, courage, intelligence, memory, magnanimity, and so forth?

Meno: Yes.
Socrates: Now tell me; such of these as you think are not knowledge, but different from knowledge—do they not sometimes harm us, and sometimes profit us? For example, courage, if it is courage apart from prudence, and only a sort of boldness: when a man is bold without sense, he is harmed; but when he has sense at the same time, he is profited, is he not?
Meno: Yes.
Socrates: And the same holds of temperance and intelligence: things learnt and coordinated with the aid of sense are profitable, but without sense they are harmful?

Meno: Most certainly.
Socrates: And in brief, all the undertakings and endurances of the soul, when guided by wisdom, end in happiness, but when folly guides, in the opposite?
Meno: So it seems.
Socrates: Then if virtue is something that is in the soul, and must needs be profitable, it ought to be wisdom, seeing that all the properties of the soul are in themselves neither profitable nor harmful, but are made either one or the other

by the addition of wisdom or folly; and hence, by this argument, virtue being profitable must be a sort of wisdom.
Meno: I agree.
Socrates: Then as to the other things, wealth and the like, that we mentioned just now as being sometimes good and sometimes harmful—are not these also made profitable or harmful by the soul according as she uses and guides them rightly or wrongly:

just as, in the case of the soul generally, we found that the guidance of wisdom makes profitable the properties of the soul, while that of folly makes them harmful?
Meno: Certainly.
Socrates: And the wise soul guides rightly, and the foolish erroneously?
Meno: That is so.
Socrates: Then may we assert this as a universal rule, that in man all other things depend upon the soul, while the things of the soul herself depend upon wisdom,

if they are to be good; and so by this account the profitable will be wisdom, and virtue, we say, is profitable?
Meno: Certainly.
Socrates: Hence we conclude that virtue is either wholly or partly wisdom?
Meno: It seems to me that your statement, Socrates, is excellent.
Socrates: Then if this is so, good men cannot be good by nature.
Meno: I think not.

Socrates: No, for then, I presume, we should have had this result: if good men were so by nature, we surely should have had men able to discern who of the young were good by nature, and on their pointing them out we should have taken them over and kept them safe in the citadel, having set our mark on them far rather than on our gold treasure, in order that none might have tampered with them, and that when they came to be of age, they might be useful to their country.
Meno: Yes, most likely, Socrates.
Socrates: So since it is not by nature that the good become good,

is it by education?
Meno: We must now conclude, I think, that it is; and plainly, Socrates, on our hypothesis that virtue is knowledge, it must be taught.
Socrates: Yes, I daresay; but what if we were not right in agreeing to that?
Meno: Well, it seemed to be a correct statement a moment ago.
Socrates: Yes, but not only a moment ago must it seem correct, but now also and hereafter, if it is to be at all sound.

Meno: Why, what reason have you to make a difficulty about it, and feel a doubt as to virtue being knowledge?
Socrates: I will tell you, Meno. I do not withdraw as incorrect the statement that it is taught, if it is knowledge; but as to its being knowledge, consider if you think I have grounds for misgiving. For tell me now: if anything at all, not merely virtue, is teachable, must there not be teachers and learners of it?

Meno: I think so.
Socrates: Then also conversely, if a thing had neither teachers nor learners, we should be right in surmising that it could not be taught?
Meno: That is so: but do you think there are no teachers of virtue?
Socrates: I must say I have often inquired whether there were any, but for all my pains I cannot find one. And yet many have shared the search with me, and particularly those persons whom I regard as best qualified for the task. But look, Meno: here, at the very moment when he was wanted, we have Anytus sitting down beside us,

to take his share in our quest. And we may well ask his assistance; for our friend Anytus, in the first place, is the son of a wise and wealthy father, Anthemion, who became rich not by a fluke or a gift—like that man the other day, Ismenias the Theban, who has come into the fortune of a Polycrates —but as the product of his own skill and industry ; and secondly, he has the name of being in general a well-conducted, mannerly person,

not insolent towards his fellow-citizens or arrogant and annoying; and further, he gave his son a good upbringing and education, as the Athenian people think, for they choose him for the highest offices. This is the sort of man to whom one may look for help in the inquiry as to whether there are teachers of virtue or not, and who they may be. So please, Anytus, join with me and your family-friend Meno in our inquiry about this matter—who can be the teachers. Consider it thus: if we wanted Meno here to be a good doctor,

to whom should we send him for instruction? Would it not be to the doctors?
Anytus: Certainly.
Socrates: And if we wanted him to become a good cobbler, should we not send him to the cobblers?
Anytus: Yes.
Socrates: And in the same way with every other trade?
Anytus: Certainly.
Socrates: Now let me ask you something more about these same instances. We should be right, we say, in sending him to the doctors if we wanted him to be a doctor.

When we say this, do we mean that we should be wise in sending him to those who profess the art rather than those who do not, and to those who charge a fee for the particular thing they do, as avowed teachers of anyone who wishes to come and learn of them? If these were our reasons, should we not be right in sending him?
Anytus: Yes.
Socrates: And the same would hold in the case of flute-playing, and so on with the rest? What folly, when we wanted to make someone a flute-player,

to refuse to send him to the professed teachers of the art, who charge a regular fee, and to bother with requests for instruction other people who neither set up to be teachers nor have a single pupil in that sort of study which we expect him, when sent, to pursue! Do you not consider this would be grossly unreasonable?
Anytus: Yes, on my word, I do, and stupid to boot.
Socrates: Quite right. And now there is an opportunity of your

joining me in a consultation on my friend Meno here. He has been declaring to me ever so long, Anytus, that he desires to have that wisdom and virtue whereby men keep their house or their city in good order, and honor their parents, and know when to welcome and when to speed citizens and strangers as befits a good man.

Now tell me, to whom ought we properly to send him for lessons in this virtue? Or is it clear enough, from our argument just now, that he should go to these men who profess to be teachers of virtue and advertise themselves as the common teachers of the Greeks, and are ready to instruct anyone who chooses in return for fees charged on a fixed scale?
Anytus: To whom are you referring, Socrates?
Socrates: Surely you know as well as anyone; they are the men whom people call sophists.

Anytus: For heaven's sake hold your tongue, Socrates! May no kinsman or friend of mine, whether of this city or another, be seized with such madness as to let himself be infected with the company of those men; for they are a manifest plague and corruption to those who frequent them.
Socrates: What is this, Anytus? Of all the people who set up to understand how to do us good, do you mean to single out these as conveying not merely no benefit, such as the rest can give, but actually corruption

to anyone placed in their hands? And is it for doing this that they openly claim the payment of fees? For my part I cannot bring myself to believe you; for I know of one man, Protagoras, who amassed more money by his craft than Pheidias—so famous for the noble works he produced—or any ten other sculptors. And yet how surprising that menders of old shoes and furbishers of clothes should not be able to go undetected

thirty days if they should return the clothes or shoes in worse condition than they received them, and that such doings on their part would quickly starve them to death, while for more than forty years all Greece failed to notice that Protagoras was corrupting his classes and sending his pupils away in a worse state than when he took charge of them! For I believe he died about seventy years old, forty of which he spent in the practice of his art; and he retains undiminished to this day the high reputation he has enjoyed all that time—and not only Protagoras,

but a multitude of others too: some who lived before him, and others still living. Now are we to take it, according to you, that they wittingly deceived and corrupted the youth, or that they were themselves unconscious of it? Are we to conclude those who are frequently termed the wisest of mankind to have been so demented as that?
Anytus: Demented! Not they, Socrates: far rather the young men who pay them money, and still more the relations

who let the young men have their way; and most of all the cities that allow them to enter, and do not expel them, whether such attempt be made by stranger or citizen.
Socrates: Tell me, Anytus, has any of the sophists wronged you? What makes you so hard on them?
Anytus: No, heaven knows I have never in my life had dealings with any of them, nor would I let any of my people have to do with them either.
Socrates: Then you have absolutely no experience of those persons?

Anytus: And trust I never may.
Socrates: How then, my good sir, can you tell whether a thing has any good or evil in it, if you are quite without experience of it?
Anytus: Easily: the fact is, I know what these people are, whether I have experience of them or not.
Socrates: You are a wizard, perhaps, Anytus; for I really cannot see, from what you say yourself, how else you can know anything about them. But we are not inquiring now who the teachers are

whose lessons would make Meno wicked; let us grant, if you will, that they are the sophists: I only ask you to tell us, and do Meno a service as a friend of your family by letting him know, to whom in all this great city he should apply in order to become eminent in the virtue which I described just now.
Anytus: Why not tell him yourself?
Socrates: I did mention to him the men whom I supposed to be teachers of these things; but I find, from what you say, that I am quite off the track,

and I daresay you are on it. Now you take your turn, and tell him to whom of the Athenians he is to go. Give us a name—anyone you please.
Anytus: Why mention a particular one? Any Athenian gentleman he comes across, without exception, will do him more good, if he will do as he is bid, than the sophists.
Socrates: And did those gentlemen grow spontaneously into what they are, and without learning from anybody are they able, nevertheless, to teach others

what they did not learn themselves?
Anytus: I expect they must have learnt in their turn from the older generation, who were gentlemen: or does it not seem to you that we have had many good men in this city?
Socrates: Yes, I agree, Anytus; we have also many who are good at politics, and have had them in the past as well as now. But I want to know whether they have proved good teachers besides of their own virtue: that is the question with which our discussion is actually concerned; not whether there are, or formerly have been,

good men here amongst us or not, but whether virtue is teachable; this has been our problem all the time. And our inquiry into this problem resolves itself into the question: Did the good men of our own and of former times know how to transmit to another man the virtue in respect of which they were good, or is it something not to be transmitted or taken over from one human being to another? That is the question I and Meno have been discussing all this time. Well, just consider it in your own way of speaking:

would you not say that Themistocles was a good man?
Anytus: I would, particularly so.
Socrates: And if any man ever was a teacher of his own virtue, he especially was a good teacher of his?
Anytus: In my opinion, yes, assuming that he wished to be so.
Socrates: But can you suppose he would not have wished that other people should become good, honorable men—above all, I presume, his own son? Or do you think he was jealous of him, and deliberately refused to impart the virtue

of his own goodness to him? Have you never heard how Themistocles had his son Cleophantus taught to be a good horseman? Why, he could keep his balance standing upright on horseback, and hurl the javelin while so standing, and perform many other wonderful feats in which his father had had him trained, so as to make him skilled in all that could be learnt from good masters. Surely you must have heard all this from your elders?
Anytus: I have.
Socrates: Then there could be no complaints of badness in his son's nature?

Anytus: I daresay not.
Socrates: But I ask you—did you ever hear anybody, old or young, say that Cleophantus, son of Themistocles, had the same goodness and accomplishments as his father?
Anytus: Certainly not.
Socrates: And can we believe that his father chose to train his own son in those feats, and yet made him no better than his neighbors in his own particular accomplishments—if virtue, as alleged, was to be taught?
Anytus: On my word, I think not.
Socrates: Well, there you have a fine teacher of virtue who, you admit, was one of the best men of past times.

Let us take another, Aristeides, son of Lysimachus: do you not admit that he was a good man?
Anytus: I do, absolutely, of course.
Socrates: Well, did he not train his son Lysimachus better than any other Athenian in all that masters could teach him? And in the result, do you consider he has turned out better than anyone else? You have been in his company, I know, and you see what he is like. Or take another example—

the splendidly accomplished Pericles: he, as you are aware, brought up two sons, Paralus and Xanthippus.
Anytus: Yes.
Socrates: And, you know as well as I, he taught them to be the foremost horsemen of Athens, and trained them to excel in music and gymnastics and all else that comes under the head of the arts; and with all that, had he no desire to make them good men? He wished to, I imagine, but presumably it is not a thing one can be taught. And that you may not suppose it was only a few of the meanest sort of Athenians who failed in this matter,

let me remind you that Thucydides' also brought up two sons, Melesias and Stephanus, and that besides giving them a good general education he made them the best wrestlers in Athens: one he placed with Xanthias, and the other with Eudorus—masters who, I should think, had the name of being the best exponents of the art. You remember them, do you not?
Anytus: Yes, by hearsay.
Socrates: Well, is it not obvious that this father would never have spent his money on having his children taught all those things,

and then have omitted to teach them at no expense the others that would have made them good men, if virtue was to be taught? Will you say that perhaps Thucydides was one of the meaner sort, and had no great number of friends among the Athenians and allies? He, who was of a great house and had much influence in our city and all over Greece, so that if virtue were to be taught he would have found out the man who was likely to make his sons good, whether one of our own people

or a foreigner, were he himself too busy owing to the cares of state! Ah no, my dear Anytus, it looks as though virtue were not a teachable thing.
Anytus: Socrates, I consider you are too apt to speak ill of people. I, for one, if you will take my advice, would warn you to be careful: in most cities it is probably easier to do people harm than good, and particularly in this one;

I think you know that yourself.
Socrates: Meno, I think Anytus is angry, and I am not at all surprised: for he conceives, in the first place, that I am speaking ill of these gentlemen; and in the second place, he considers he is one of them himself. Yet, should the day come when he knows what “speaking ill” means, his anger will cease; at present he does not know. Now you must answer me: are there not good and honorable men among your people also?
Meno: Certainly.

Socrates: Well then, are they willing to put themselves forward as teachers of the young, and avow that they are teachers and that virtue is to be taught?
Meno: No, no, Socrates, I assure you: sometimes you may hear them refer to it as teachable, but sometimes as not.
Socrates: Then are we to call those persons teachers of this thing, when they do not even agree on that great question?
Meno: I should say not, Socrates.
Socrates: Well, and what of the sophists? Do you consider these, its only professors,

to be teachers of virtue?
Meno: That is a point, Socrates, for which I admire Gorgias: you will never hear him promising this, and he ridicules the others when he hears them promise it. Skill in speaking is what he takes it to be their business to produce.
Socrates: Then you do not think the sophists are teachers of virtue?
Meno: I cannot say, Socrates. I am in the same plight as the rest of the world: sometimes I think that they are, sometimes that they are not.
Socrates: And are you aware that not only you and other political folk

are in two minds as to whether virtue is to be taught, but Theognis the poet also says, you remember, the very same thing?
Meno: In which part of his poems?
Socrates: In those elegiac lines where he says— “Eat and drink with these men; sit with them, and he pleasing unto them, who wield great power; for from the good wilt thou win thee lessons in the good; but mingle with the bad,”

“and thou wilt lose even the sense that thou hast.” Do you observe how in these words he implies that virtue is to be taught?
Meno: He does, evidently.
Socrates: But in some other lines he shifts his ground a little, saying— “Could understanding be created and put into a man” (I think it runs thus) “many high rewards would they obtain” “”

“for he would have followed the precepts of wisdom: but not by teaching wilt thou ever make the had man good” You notice how in the second passage he contradicts himself on the same point?
Meno: Apparently.
Socrates: Well, can you name any other subject in which the professing teachers are not only refused recognition as teachers of others, but regarded as not even understanding it themselves,

and indeed as inferior in the very quality of which they claim to be teachers; while those who are themselves recognized as men of worth and honor say at one time that it is teachable, and at another that it is not? When people are so confused about this or that matter, can you say they are teachers in any proper sense of the word?
Meno: No, indeed, I cannot.
Socrates: Well, if neither the sophists nor the men who are themselves good and honorable are teachers of the subject, clearly no others can be?
Meno: I agree.

Socrates: And if there are no teachers, there can be no disciples either?
Meno: I think that statement is true.
Socrates: And we have admitted that a thing of which there are neither teachers nor disciples cannot be taught?
Meno: We have.
Socrates: So nowhere are any teachers of virtue to be found?
Meno: That is so.
Socrates: And if no teachers, then no disciples?
Meno: So it appears.
Socrates: Hence virtue cannot be taught?

Meno: It seems likely, if our investigation is correct. And that makes me wonder, I must say, Socrates, whether perhaps there are no good men at all, or by what possible sort of process good people can come to exist?
Socrates: I fear, Meno, you and I are but poor creatures, and Gorgias has been as faulty an educator of you as Prodicus of me. So our first duty is to look to ourselves, and try to find somebody who will have some means or other of making us better.

I say this with special reference to our recent inquiry, in which I see that we absurdly failed to note that it is not only through the guidance of knowledge that human conduct is right and good; and it is probably owing to this that we fail to perceive by what means good men can be produced.
Meno: To what are you alluding, Socrates?
Socrates: I mean that good men must be useful: we were right, were we not, in admitting that

this must needs be so?
Meno: Yes.
Socrates: And in thinking that they will be useful if they give us right guidance in conduct: here also, I suppose, our admission was correct?
Meno: Yes.
Socrates: But our assertion that it is impossible to give right guidance unless one has knowledge looks very like a mistake.
Meno: What do you mean by that?
Socrates: I will tell you. If a man knew the way to Larisa, or any other place you please, and walked there and led others, would he not give right and good guidance?
Meno: Certainly.

Socrates: Well, and a person who had a right opinion as to which was the way, but had never been there and did not really know, might give right guidance, might he not?
Meno: Certainly.
Socrates: And so long, I presume, as he has right opinion about that which the other man really knows, he will be just as good a guide—if he thinks the truth instead of knowing it—as the man who has the knowledge.
Meno: Just as good.
Socrates: Hence true opinion is as good a guide to rightness of action as knowledge; and this is a point we omitted just now in our consideration of the nature of virtue,

when we stated that knowledge is the only guide of right action; whereas we find there is also true opinion.
Meno: So it seems.
Socrates: Then right opinion is just as useful as knowledge.
Meno: With this difference, Socrates, that he who has knowledge will always hit on the right way, whereas he who has right opinion will sometimes do so, but sometimes not.
Socrates: How do you mean? Will not he who always has right opinion be always right, so long as he opines rightly?
Meno: It appears to me that he must; and therefore I wonder, Socrates,

this being the case, that knowledge should ever be more prized than right opinion, and why they should be two distinct and separate things.
Socrates: Well, do you know why it is that you wonder, or shall I tell you?
Meno: Please tell me.
Socrates: It is because you have not observed with attention the images of Daedalus. But perhaps there are none in your country.
Meno: What is the point of your remark?
Socrates: That if they are not fastened up they play truant and run away; but, if fastened, they stay where they are.

Meno: Well, what of that?
Socrates: To possess one of his works which is let loose does not count for much in value; it will not stay with you any more than a runaway slave: but when fastened up it is worth a great deal, for his productions are very fine things And to what am I referring in all this? To true opinion. For these, so long as they stay with us, are a fine possession,

and effect all that is good; but they do not care to stay for long, and run away out of the human soul, and thus are of no great value until one makes them fast with causal reasoning. And this process, friend Meno, is recollection, as in our previous talk we have agreed. But when once they are fastened, in the first place they turn into knowledge, and in the second, are abiding. And this is why knowledge is more prized than right opinion: the one transcends the other by its trammels.
Meno: Upon my word, Socrates, it seems to be very much as you say.

Socrates: And indeed I too speak as one who does not know but only conjectures: yet that there is a difference between right opinion and knowledge is not at all a conjecture with me but something I would particularly assert that I knew: there are not many things of which I would say that, but this one, at any rate, I will include among those that I know.
Meno: Yes, and you are right, Socrates, in so saying.
Socrates: Well, then, am I not right also in saying that true opinion leading the way renders the effect of each action as good as knowledge does?
Meno: There again, Socrates, I think you speak the truth.

Socrates: So that right opinion will be no whit inferior to knowledge in worth or usefulness as regards our actions, nor will the man who has right opinion be inferior to him who has knowledge.
Meno: That is so.
Socrates: And you know that the good man has been admitted by us to be useful.
Meno: Yes.
Socrates: Since then it is not only because of knowledge that men will be good and useful to their country, where such men are to be found, but also on account of right opinion; and since neither of these two things—knowledge

and true opinion—is a natural property of mankind, being acquired—or do you think that either of them is natural?
Meno: Not I.
Socrates: Then if they are not natural, good people cannot be good by nature either.
Meno: Of course not.
Socrates: And since they are not an effect of nature, we next considered whether virtue can be taught.
Meno: Yes.
Socrates: And we thought it teachable if virtue is wisdom?
Meno: Yes.
Socrates: And if teachable, it must be wisdom?
Meno: Certainly.
Socrates: And if there were teachers, it could be taught,

but if there were none, it could not?
Meno: Quite so.
Socrates: But surely we acknowledged that it had no teachers?
Meno: That is true.
Socrates: Then we acknowledged it neither was taught nor was wisdom?
Meno: Certainly.
Socrates: But yet we admitted it was a good?
Meno: Yes.
Socrates: And that which guides rightly is useful and good?
Meno: Certainly.
Socrates: And that there are only two things—

true opinion and knowledge—that guide rightly and a man guides rightly if he have these; for things that come about by chance do not occur through human guidance; but where a man is a guide to what is right we find these two things—true opinion and knowledge.
Meno: I agree.
Socrates: Well now, since virtue is not taught, we no longer take it to be knowledge?
Meno: Apparently not.

Socrates: So of two good and useful things one has been rejected: knowledge cannot be our guide in political conduct.
Meno: I think not.
Socrates: Therefore it was not by any wisdom, nor because they were wise, that the sort of men we spoke of controlled their states—Themistocles and the rest of them, to whom our friend Anytus was referring a moment ago. For this reason it was that they were unable to make others like unto themselves—because their qualities were not an effect of knowledge.
Meno: The case is probably as you say, Socrates.
Socrates: And if not by knowledge, as the only alternative it must have been by good opinion.

This is the means which statesmen employ for their direction of states, and they have nothing more to do with wisdom than soothsayers and diviners; for these people utter many a true thing when inspired, but have no knowledge of anything they say.
Meno: I daresay that is so.
Socrates: And may we, Meno, rightly call those men divine who, having no understanding, yet succeed in many a great deed and word?
Meno: Certainly.
Socrates: Then we shall be right in calling those divine of whom

we spoke just now as soothsayers and prophets and all of the poetic turn; and especially we can say of the statesmen that they are divine and enraptured, as being inspired and possessed of God when they succeed in speaking many great things, while knowing nought of what they say.
Meno: Certainly.
Socrates: And the women too, I presume, Meno, call good men divine; and the Spartans, when they eulogize a good man, say—“He is a divine person.”

Meno: And to all appearance, Socrates, they are right; though perhaps our friend Anytus may be annoyed at your statement.
Socrates: For my part, I care not. As for him, Meno, we will converse with him some other time. At the moment, if through all this discussion our queries and statements have been correct, virtue is found to be neither natural nor taught, but is imparted to us by a divine dispensation without understanding in those who receive it,

unless there should be somebody among the statesmen capable of making a statesman of another. And if there should be any such, he might fairly be said to be among the living what Homer says Teiresias was among the dead—“He alone has comprehension; the rest are flitting shades.” In the same way he on earth, in respect of virtue, will be a real substance among shadows.

Meno: I think you put it excellently, Socrates.
Socrates: Then the result of our reasoning, Meno, is found to be that virtue comes to us by a divine dispensation, when it does come. But the certainty of this we shall only know when, before asking in what way virtue comes to mankind, we set about inquiring what virtue is, in and by itself. It is time now for me to go my way, but do you persuade our friend Anytus of that whereof you are now yourself persuaded, so as

to put him in a gentler mood; for if you can persuade him, you will do a good turn to the people of Athens also.