Государство, Платон

Σωκράτης, Γλαύκων, Πολέμαρχος, Θρασύμαχος, Ἀδείμαντος, Κέφαλος

Σωκράτης: κατέβην χθὲς εἰς Πειραιᾶ μετὰ Γλαύκωνος τοῦ Ἀρίστωνος προσευξόμενός τε τῇ θεῷ καὶ ἅμα τὴν ἑορτὴν βουλόμενος θεάσασθαι τίνα τρόπον ποιήσουσιν ἅτε νῦν πρῶτον ἄγοντες. καλὴ μὲν οὖν μοι καὶ ἡ τῶν ἐπιχωρίων πομπὴ ἔδοξεν εἶναι, οὐ μέντοι ἧττον ἐφαίνετο πρέπειν ἣν οἱ Θρᾷκες ἔπεμπον.

προσευξάμενοι δὲ καὶ θεωρήσαντες ἀπῇμεν πρὸς τὸ ἄστυ. κατιδὼν οὖν πόρρωθεν ἡμᾶς οἴκαδε ὡρμημένους Πολέμαρχος ὁ Κεφάλου ἐκέλευσε δραμόντα τὸν παῖδα περιμεῖναί ἑ κελεῦσαι. καί μου ὄπισθεν ὁ παῖς λαβόμενος τοῦ ἱματίου, κελεύει ὑμᾶς, ἔφη, Πολέμαρχος περιμεῖναι. καὶ ἐγὼ μετεστράφην τε καὶ ἠρόμην ὅπου αὐτὸς εἴη. οὗτος, ἔφη, ὄπισθεν προσέρχεται: ἀλλὰ περιμένετε. ἀλλὰ περιμενοῦμεν, ἦ δ' ὃς ὁ Γλαύκων.

καὶ ὀλίγῳ ὕστερον ὅ τε Πολέμαρχος ἧκε καὶ Ἀδείμαντος ὁ τοῦ Γλαύκωνος ἀδελφὸς καὶ Νικήρατος ὁ Νικίου καὶ ἄλλοι τινὲς ὡς ἀπὸ τῆς πομπῆς.
ὁ οὖν Πολέμαρχος ἔφη: ὦ Σώκρατες, δοκεῖτέ μοι πρὸς ἄστυ ὡρμῆσθαι ὡς ἀπιόντες.
οὐ γὰρ κακῶς δοξάζεις, ἦν δ' ἐγώ.
ὁρᾷς οὖν ἡμᾶς, ἔφη, ὅσοι ἐσμέν;
πῶς γὰρ οὔ;
ἢ τοίνυν τούτων, ἔφη, κρείττους γένεσθε ἢ μένετ' αὐτοῦ.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ἔτι ἓν λείπεται, τὸ ἢν πείσωμεν ὑμᾶς ὡς χρὴ ἡμᾶς ἀφεῖναι;
ἦ καὶ δύναισθ' ἄν, ἦ δ' ὅς, πεῖσαι μὴ ἀκούοντας;
οὐδαμῶς, ἔφη ὁ Γλαύκων.
ὡς τοίνυν μὴ ἀκουσομένων, οὕτω διανοεῖσθε.

καὶ ὁ Ἀδείμαντος, ἆρά γε, ἦ δ' ὅς, οὐδ' ἴστε ὅτι λαμπὰς ἔσται πρὸς ἑσπέραν ἀφ' ἵππων τῇ θεῷ;
ἀφ' ἵππων; ἦν δ' ἐγώ: καινόν γε τοῦτο. λαμπάδια ἔχοντες διαδώσουσιν ἀλλήλοις ἁμιλλώμενοι τοῖς ἵπποις; ἢ πῶς λέγεις;
οὕτως, ἔφη ὁ Πολέμαρχος. καὶ πρός γε παννυχίδα ποιήσουσιν, ἣν ἄξιον θεάσασθαι: ἐξαναστησόμεθα γὰρ μετὰ τὸ δεῖπνον καὶ τὴν παννυχίδα θεασόμεθα. καὶ συνεσόμεθά τε πολλοῖς τῶν νέων αὐτόθι καὶ διαλεξόμεθα. ἀλλὰ μένετε

καὶ μὴ ἄλλως ποιεῖτε.
καὶ ὁ Γλαύκων, ἔοικεν, ἔφη, μενετέον εἶναι.
ἀλλ' εἰ δοκεῖ, ἦν δ' ἐγώ, οὕτω χρὴ ποιεῖν.
ἦιμεν οὖν οἴκαδε εἰς τοῦ Πολεμάρχου, καὶ Λυσίαν τε αὐτόθι κατελάβομεν καὶ Εὐθύδημον, τοὺς τοῦ Πολεμάρχου ἀδελφούς, καὶ δὴ καὶ Θρασύμαχον τὸν Καλχηδόνιον καὶ Χαρμαντίδην τὸν Παιανιᾶ καὶ Κλειτοφῶντα τὸν Ἀριστωνύμου: ἦν δ' ἔνδον καὶ ὁ πατὴρ ὁ τοῦ Πολεμάρχου Κέφαλος. καὶ μάλα πρεσβύτης μοι ἔδοξεν εἶναι: διὰ χρόνου γὰρ καὶ

ἑωράκη αὐτόν. καθῆστο δὲ ἐστεφανωμένος ἐπί τινος προσκεφαλαίου τε καὶ δίφρου: τεθυκὼς γὰρ ἐτύγχανεν ἐν τῇ αὐλῇ. ἐκαθεζόμεθα οὖν παρ' αὐτόν: ἔκειντο γὰρ δίφροι τινὲς αὐτόθι κύκλῳ.
εὐθὺς οὖν με ἰδὼν ὁ Κέφαλος ἠσπάζετό τε καὶ εἶπεν: ὦ Σώκρατες, οὐ δὲ θαμίζεις ἡμῖν καταβαίνων εἰς τὸν Πειραιᾶ. χρῆν μέντοι. εἰ μὲν γὰρ ἐγὼ ἔτι ἐν δυνάμει ἦ τοῦ ῥᾳδίως πορεύεσθαι πρὸς τὸ ἄστυ, οὐδὲν ἂν σὲ ἔδει δεῦρο

ἰέναι, ἀλλ' ἡμεῖς ἂν παρὰ σὲ ᾖμεν: νῦν δέ σε χρὴ πυκνότερον δεῦρο ἰέναι. ὡς εὖ ἴσθι ὅτι ἔμοιγε ὅσον αἱ ἄλλαι αἱ κατὰ τὸ σῶμα ἡδοναὶ ἀπομαραίνονται, τοσοῦτον αὔξονται αἱ περὶ τοὺς λόγους ἐπιθυμίαι τε καὶ ἡδοναί. μὴ οὖν ἄλλως ποίει, ἀλλὰ τοῖσδέ τε τοῖς νεανίσκοις σύνισθι καὶ δεῦρο παρ' ἡμᾶς φοίτα ὡς παρὰ φίλους τε καὶ πάνυ οἰκείους.
καὶ μήν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Κέφαλε, χαίρω γε διαλεγόμενος

τοῖς σφόδρα πρεσβύταις: δοκεῖ γάρ μοι χρῆναι παρ' αὐτῶν πυνθάνεσθαι, ὥσπερ τινὰ ὁδὸν προεληλυθότων ἣν καὶ ἡμᾶς ἴσως δεήσει πορεύεσθαι, ποία τίς ἐστιν, τραχεῖα καὶ χαλεπή, ἢ ῥᾳδία καὶ εὔπορος. καὶ δὴ καὶ σοῦ ἡδέως ἂν πυθοίμην ὅτι σοι φαίνεται τοῦτο, ἐπειδὴ ἐνταῦθα ἤδη εἶ τῆς ἡλικίας ὃ δὴ “ “ἐπὶ γήραος οὐδῷ” ” φασιν εἶναι οἱ ποιηταί, πότερον χαλεπὸν τοῦ βίου, ἢ πῶς σὺ αὐτὸ ἐξαγγέλλεις.

ἐγώ σοι, ἔφη, νὴ τὸν Δία ἐρῶ, ὦ Σώκρατες, οἷόν γέ μοι φαίνεται. πολλάκις γὰρ συνερχόμεθά τινες εἰς ταὐτὸν παραπλησίαν ἡλικίαν ἔχοντες, διασῴζοντες τὴν παλαιὰν παροιμίαν: οἱ οὖν πλεῖστοι ἡμῶν ὀλοφύρονται συνιόντες, τὰς ἐν τῇ νεότητι ἡδονὰς ποθοῦντες καὶ ἀναμιμνῃσκόμενοι περί τε τἀφροδίσια καὶ περὶ πότους τε καὶ εὐωχίας καὶ ἄλλ' ἄττα ἃ τῶν τοιούτων ἔχεται, καὶ ἀγανακτοῦσιν ὡς μεγάλων τινῶν ἀπεστερημένοι καὶ τότε μὲν εὖ ζῶντες, νῦν δὲ οὐδὲ ζῶντες.

ἔνιοι δὲ καὶ τὰς τῶν οἰκείων προπηλακίσεις τοῦ γήρως ὀδύρονται, καὶ ἐπὶ τούτῳ δὴ τὸ γῆρας ὑμνοῦσιν ὅσων κακῶν σφίσιν αἴτιον. ἐμοὶ δὲ δοκοῦσιν, ὦ Σώκρατες, οὗτοι οὐ τὸ αἴτιον αἰτιᾶσθαι. εἰ γὰρ ἦν τοῦτ' αἴτιον, κἂν ἐγὼ τὰ αὐτὰ ταῦτα ἐπεπόνθη, ἕνεκά γε γήρως, καὶ οἱ ἄλλοι πάντες ὅσοι ἐνταῦθα ἦλθον ἡλικίας. νῦν δ' ἔγωγε ἤδη ἐντετύχηκα οὐχ οὕτως ἔχουσιν καὶ ἄλλοις, καὶ δὴ καὶ Σοφοκλεῖ ποτε τῷ ποιητῇ παρεγενόμην ἐρωτωμένῳ ὑπό τινος: “πῶς,” ἔφη,

“ὦ Σοφόκλεις, ἔχεις πρὸς τἀφροδίσια; ἔτι οἷός τε εἶ γυναικὶ συγγίγνεσθαι”; καὶ ὅς, “εὐφήμει,” ἔφη, “ὦ ἄνθρωπε: ἁσμενέστατα μέντοι αὐτὸ ἀπέφυγον, ὥσπερ λυττῶντά τινα καὶ ἄγριον δεσπότην ἀποδράς.” εὖ οὖν μοι καὶ τότε ἔδοξεν ἐκεῖνος εἰπεῖν, καὶ νῦν οὐχ ἧττον. παντάπασι γὰρ τῶν γε τοιούτων ἐν τῷ γήρᾳ πολλὴ εἰρήνη γίγνεται καὶ ἐλευθερία: ἐπειδὰν αἱ ἐπιθυμίαι παύσωνται κατατείνουσαι καὶ χαλάσωσιν, παντάπασιν τὸ τοῦ Σοφοκλέους γίγνεται,

δεσποτῶν πάνυ πολλῶν ἐστι καὶ μαινομένων ἀπηλλάχθαι. ἀλλὰ καὶ τούτων πέρι καὶ τῶν γε πρὸς τοὺς οἰκείους μία τις αἰτία ἐστίν, οὐ τὸ γῆρας, ὦ Σώκρατες, ἀλλ' ὁ τρόπος τῶν ἀνθρώπων. ἂν μὲν γὰρ κόσμιοι καὶ εὔκολοι ὦσιν, καὶ τὸ γῆρας μετρίως ἐστὶν ἐπίπονον: εἰ δὲ μή, καὶ γῆρας, ὦ Σώκρατες, καὶ νεότης χαλεπὴ τῷ τοιούτῳ συμβαίνει.
καὶ ἐγὼ ἀγασθεὶς αὐτοῦ εἰπόντος ταῦτα, βουλόμενος ἔτι

λέγειν αὐτὸν ἐκίνουν καὶ εἶπον: ὦ Κέφαλε, οἶμαί σου τοὺς πολλούς, ὅταν ταῦτα λέγῃς, οὐκ ἀποδέχεσθαι ἀλλ' ἡγεῖσθαί σε ῥᾳδίως τὸ γῆρας φέρειν οὐ διὰ τὸν τρόπον ἀλλὰ διὰ τὸ πολλὴν οὐσίαν κεκτῆσθαι: τοῖς γὰρ πλουσίοις πολλὰ παραμύθιά φασιν εἶναι.
ἀληθῆ, ἔφη, λέγεις: οὐ γὰρ ἀποδέχονται. καὶ λέγουσι μέν τι, οὐ μέντοι γε ὅσον οἴονται: ἀλλὰ τὸ τοῦ Θεμιστοκλέους εὖ ἔχει, ὃς τῷ Σεριφίῳ λοιδορουμένῳ καὶ λέγοντι

ὅτι οὐ δι' αὑτὸν ἀλλὰ διὰ τὴν πόλιν εὐδοκιμοῖ, ἀπεκρίνατο ὅτι οὔτ' ἂν αὐτὸς Σερίφιος ὢν ὀνομαστὸς ἐγένετο οὔτ' ἐκεῖνος Ἀθηναῖος. καὶ τοῖς δὴ μὴ πλουσίοις, χαλεπῶς δὲ τὸ γῆρας φέρουσιν, εὖ ἔχει ὁ αὐτὸς λόγος, ὅτι οὔτ' ἂν ὁ ἐπιεικὴς πάνυ τι ῥᾳδίως γῆρας μετὰ πενίας ἐνέγκοι οὔθ' ὁ μὴ ἐπιεικὴς πλουτήσας εὔκολός ποτ' ἂν ἑαυτῷ γένοιτο.
πότερον δέ, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Κέφαλε, ὧν κέκτησαι τὰ πλείω παρέλαβες ἢ ἐπεκτήσω;

ποῖ' ἐπεκτησάμην, ἔφη, ὦ Σώκρατες; μέσος τις γέγονα χρηματιστὴς τοῦ τε πάππου καὶ τοῦ πατρός. ὁ μὲν γὰρ πάππος τε καὶ ὁμώνυμος ἐμοὶ σχεδόν τι ὅσην ἐγὼ νῦν οὐσίαν κέκτημαι παραλαβὼν πολλάκις τοσαύτην ἐποίησεν, Λυσανίας δὲ ὁ πατὴρ ἔτι ἐλάττω αὐτὴν ἐποίησε τῆς νῦν οὔσης: ἐγὼ δὲ ἀγαπῶ ἐὰν μὴ ἐλάττω καταλίπω τούτοισιν, ἀλλὰ βραχεῖ γέ τινι πλείω ἢ παρέλαβον.
οὗ τοι ἕνεκα ἠρόμην, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι μοι ἔδοξας οὐ σφόδρα

ἀγαπᾶν τὰ χρήματα, τοῦτο δὲ ποιοῦσιν ὡς τὸ πολὺ οἳ ἂν μὴ αὐτοὶ κτήσωνται: οἱ δὲ κτησάμενοι διπλῇ ἢ οἱ ἄλλοι ἀσπάζονται αὐτά. ὥσπερ γὰρ οἱ ποιηταὶ τὰ αὑτῶν ποιήματα καὶ οἱ πατέρες τοὺς παῖδας ἀγαπῶσιν, ταύτῃ τε δὴ καὶ οἱ χρηματισάμενοι περὶ τὰ χρήματα σπουδάζουσιν ὡς ἔργον ἑαυτῶν, καὶ κατὰ τὴν χρείαν ᾗπερ οἱ ἄλλοι. χαλεποὶ οὖν καὶ συγγενέσθαι εἰσίν, οὐδὲν ἐθέλοντες ἐπαινεῖν ἀλλ' ἢ τὸν πλοῦτον.
ἀληθῆ, ἔφη, λέγεις.

πάνυ μὲν οὖν, ἦν δ' ἐγώ. ἀλλά μοι ἔτι τοσόνδε εἰπέ: τί μέγιστον οἴει ἀγαθὸν ἀπολελαυκέναι τοῦ πολλὴν οὐσίαν κεκτῆσθαι;
ὅ, ἦ δ' ὅς, ἴσως οὐκ ἂν πολλοὺς πείσαιμι λέγων. εὖ γὰρ ἴσθι, ἔφη, ὦ Σώκρατες, ὅτι, ἐπειδάν τις ἐγγὺς ᾖ τοῦ οἴεσθαι τελευτήσειν, εἰσέρχεται αὐτῷ δέος καὶ φροντὶς περὶ ὧν ἔμπροσθεν οὐκ εἰσῄει. οἵ τε γὰρ λεγόμενοι μῦθοι περὶ τῶν ἐν Ἅιδου, ὡς τὸν ἐνθάδε ἀδικήσαντα δεῖ ἐκεῖ διδόναι

δίκην, καταγελώμενοι τέως, τότε δὴ στρέφουσιν αὐτοῦ τὴν ψυχὴν μὴ ἀληθεῖς ὦσιν: καὶ αὐτός—ἤτοι ὑπὸ τῆς τοῦ γήρως ἀσθενείας ἢ καὶ ὥσπερ ἤδη ἐγγυτέρω ὢν τῶν ἐκεῖ μᾶλλόν τι καθορᾷ αὐτά—ὑποψίας δ' οὖν καὶ δείματος μεστὸς γίγνεται καὶ ἀναλογίζεται ἤδη καὶ σκοπεῖ εἴ τινά τι ἠδίκησεν. ὁ μὲν οὖν εὑρίσκων ἑαυτοῦ ἐν τῷ βίῳ πολλὰ ἀδικήματα καὶ ἐκ τῶν ὕπνων, ὥσπερ οἱ παῖδες, θαμὰ ἐγειρόμενος δειμαίνει

καὶ ζῇ μετὰ κακῆς ἐλπίδος: τῷ δὲ μηδὲν ἑαυτῷ ἄδικον συνειδότι ἡδεῖα ἐλπὶς ἀεὶ πάρεστι καὶ ἀγαθὴ , ὡς καὶ Πίνδαρος λέγει. χαριέντως γάρ τοι, ὦ Σώκρατες, τοῦτ' ἐκεῖνος εἶπεν, ὅτι ὃς ἂν δικαίως καὶ ὁσίως τὸν βίον διαγάγῃ, “γλυκεῖά οἱ καρδίαν ἀτάλλοισα γηροτρόφος συναορεῖ ἐλπὶς ἃ μάλιστα θνατῶν πολύστροφον γνώμαν κυβερνᾷ.” εὖ οὖν λέγει θαυμαστῶς ὡς σφόδρα. πρὸς δὴ τοῦτ' ἔγωγε τίθημι τὴν τῶν χρημάτων κτῆσιν πλείστου ἀξίαν εἶναι, οὔ

τι παντὶ ἀνδρὶ ἀλλὰ τῷ ἐπιεικεῖ καὶ κοσμίῳ. τὸ γὰρ μηδὲ ἄκοντά τινα ἐξαπατῆσαι ἢ ψεύσασθαι, μηδ' αὖ ὀφείλοντα ἢ θεῷ θυσίας τινὰς ἢ ἀνθρώπῳ χρήματα ἔπειτα ἐκεῖσε ἀπιέναι δεδιότα, μέγα μέρος εἰς τοῦτο ἡ τῶν χρημάτων κτῆσις συμβάλλεται. ἔχει δὲ καὶ ἄλλας χρείας πολλάς: ἀλλὰ ἕν γε ἀνθ' ἑνὸς οὐκ ἐλάχιστον ἔγωγε θείην ἂν εἰς τοῦτο ἀνδρὶ νοῦν ἔχοντι, ὦ Σώκρατες, πλοῦτον χρησιμώτατον εἶναι.

παγκάλως, ἦν δ' ἐγώ, λέγεις, ὦ Κέφαλε. τοῦτο δ' αὐτό, τὴν δικαιοσύνην, πότερα τὴν ἀλήθειαν αὐτὸ φήσομεν εἶναι ἁπλῶς οὕτως καὶ τὸ ἀποδιδόναι ἄν τίς τι παρά του λάβῃ, ἢ καὶ αὐτὰ ταῦτα ἔστιν ἐνίοτε μὲν δικαίως, ἐνίοτε δὲ ἀδίκως ποιεῖν; οἷον τοιόνδε λέγω: πᾶς ἄν που εἴποι, εἴ τις λάβοι παρὰ φίλου ἀνδρὸς σωφρονοῦντος ὅπλα, εἰ μανεὶς ἀπαιτοῖ, ὅτι οὔτε χρὴ τὰ τοιαῦτα ἀποδιδόναι, οὔτε δίκαιος ἂν εἴη ὁ ἀποδιδούς, οὐδ' αὖ πρὸς τὸν οὕτως ἔχοντα πάντα ἐθέλων τἀληθῆ λέγειν.

ὀρθῶς, ἔφη, λέγεις.
οὐκ ἄρα οὗτος ὅρος ἐστὶν δικαιοσύνης, ἀληθῆ τε λέγειν καὶ ἃ ἂν λάβῃ τις ἀποδιδόναι.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη, ὦ Σώκρατες, ὑπολαβὼν ὁ Πολέμαρχος, εἴπερ γέ τι χρὴ Σιμωνίδῃ πείθεσθαι.
καὶ μέντοι, ἔφη ὁ Κέφαλος, καὶ παραδίδωμι ὑμῖν τὸν λόγον: δεῖ γάρ με ἤδη τῶν ἱερῶν ἐπιμεληθῆναι.
οὐκοῦν, ἔφη, ἐγώ, ὁ Πολέμαρχος, τῶν γε σῶν κληρονόμος;
πάνυ γε, ἦ δ' ὃς γελάσας, καὶ ἅμα ᾔει πρὸς τὰ ἱερά.

λέγε δή, εἶπον ἐγώ, σὺ ὁ τοῦ λόγου κληρονόμος, τί φῂς τὸν Σιμωνίδην λέγοντα ὀρθῶς λέγειν περὶ δικαιοσύνης;
ὅτι, ἦ δ' ὅς, τὸ τὰ ὀφειλόμενα ἑκάστῳ ἀποδιδόναι δίκαιόν ἐστι: τοῦτο λέγων δοκεῖ ἔμοιγε καλῶς λέγειν.
ἀλλὰ μέντοι, ἦν δ' ἐγώ, Σιμωνίδῃ γε οὐ ῥᾴδιον ἀπιστεῖν—σοφὸς γὰρ καὶ θεῖος ἀνήρ—τοῦτο μέντοι ὅτι ποτὲ λέγει, σὺ μέν, ὦ Πολέμαρχε, ἴσως γιγνώσκεις, ἐγὼ δὲ ἀγνοῶ: δῆλον γὰρ ὅτι οὐ τοῦτο λέγει, ὅπερ ἄρτι ἐλέγομεν, τό τινος παρακαταθεμένου τι ὁτῳοῦν μὴ σωφρόνως ἀπαιτοῦντι

ἀποδιδόναι. καίτοι γε ὀφειλόμενόν πού ἐστιν τοῦτο ὃ παρακατέθετο: ἦ γάρ;
ναί.
ἀποδοτέον δέ γε οὐδ' ὁπωστιοῦν τότε ὁπότε τις μὴ σωφρόνως ἀπαιτοῖ;
ἀληθῆ, ἦ δ' ὅς.
ἄλλο δή τι ἢ τὸ τοιοῦτον, ὡς ἔοικεν, λέγει Σιμωνίδης τὸ τὰ ὀφειλόμενα δίκαιον εἶναι ἀποδιδόναι.
ἄλλο μέντοι νὴ Δί', ἔφη: τοῖς γὰρ φίλοις οἴεται ὀφείλειν τοὺς φίλους ἀγαθὸν μέν τι δρᾶν, κακὸν δὲ μηδέν.
μανθάνω, ἦν δ' ἐγώ—ὅτι οὐ τὰ ὀφειλόμενα ἀποδίδωσιν ὃς ἄν τῳ χρυσίον ἀποδῷ παρακαταθεμένῳ, ἐάνπερ ἡ ἀπόδοσις

καὶ ἡ λῆψις βλαβερὰ γίγνηται, φίλοι δὲ ὦσιν ὅ τε ἀπολαμβάνων καὶ ὁ ἀποδιδούς—οὐχ οὕτω λέγειν φῂς τὸν Σιμωνίδην;
πάνυ μὲν οὖν.
τί δέ; τοῖς ἐχθροῖς ἀποδοτέον ὅτι ἂν τύχῃ ὀφειλόμενον;
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη, ὅ γε ὀφείλεται αὐτοῖς, ὀφείλεται δέ γε οἶμαι παρά γε τοῦ ἐχθροῦ τῷ ἐχθρῷ ὅπερ καὶ προσήκει, κακόν τι.
ἠινίξατο ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, ὡς ἔοικεν, ὁ Σιμωνίδης ποιητικῶς

τὸ δίκαιον ὃ εἴη. διενοεῖτο μὲν γάρ, ὡς φαίνεται, ὅτι τοῦτ' εἴη δίκαιον, τὸ προσῆκον ἑκάστῳ ἀποδιδόναι, τοῦτο δὲ ὠνόμασεν ὀφειλόμενον.
ἀλλὰ τί οἴει; ἔφη.
ὦ πρὸς Διός, ἦν δ' ἐγώ, εἰ οὖν τις αὐτὸν ἤρετο: “ὦ Σιμωνίδη, ἡ τίσιν οὖν τί ἀποδιδοῦσα ὀφειλόμενον καὶ προσῆκον τέχνη ἰατρικὴ καλεῖται;” τί ἂν οἴει ἡμῖν αὐτὸν ἀποκρίνασθαι;
δῆλον ὅτι, ἔφη, ἡ σώμασιν φάρμακά τε καὶ σιτία καὶ ποτά.
ἡ δὲ τίσιν τί ἀποδιδοῦσα ὀφειλόμενον καὶ προσῆκον τέχνη μαγειρικὴ καλεῖται;

ἡ τοῖς ὄψοις τὰ ἡδύσματα.
εἶεν: ἡ οὖν δὴ τίσιν τί ἀποδιδοῦσα τέχνη δικαιοσύνη ἂν καλοῖτο;
εἰ μέν τι, ἔφη, δεῖ ἀκολουθεῖν, ὦ Σώκρατες, τοῖς ἔμπροσθεν εἰρημένοις, ἡ τοῖς φίλοις τε καὶ ἐχθροῖς ὠφελίας τε καὶ βλάβας ἀποδιδοῦσα.
τὸ τοὺς φίλους ἄρα εὖ ποιεῖν καὶ τοὺς ἐχθροὺς κακῶς δικαιοσύνην λέγει;
δοκεῖ μοι.
τίς οὖν δυνατώτατος κάμνοντας φίλους εὖ ποιεῖν καὶ ἐχθροὺς κακῶς πρὸς νόσον καὶ ὑγίειαν;
ἰατρός.

τίς δὲ πλέοντας πρὸς τὸν τῆς θαλάττης κίνδυνον;
κυβερνήτης.
τί δὲ ὁ δίκαιος; ἐν τίνι πράξει καὶ πρὸς τί ἔργον δυνατώτατος φίλους ὠφελεῖν καὶ ἐχθροὺς βλάπτειν;
ἐν τῷ προσπολεμεῖν καὶ ἐν τῷ συμμαχεῖν, ἔμοιγε δοκεῖ.
εἶεν: μὴ κάμνουσί γε μήν, ὦ φίλε Πολέμαρχε, ἰατρὸς ἄχρηστος.
ἀληθῆ.
καὶ μὴ πλέουσι δὴ κυβερνήτης.
ναί.
ἆρα καὶ τοῖς μὴ πολεμοῦσιν ὁ δίκαιος ἄχρηστος;
οὐ πάνυ μοι δοκεῖ τοῦτο.
χρήσιμον ἄρα καὶ ἐν εἰρήνῃ δικαιοσύνη;

χρήσιμον.
καὶ γὰρ γεωργία: ἢ οὔ;
ναί.
πρός γε καρποῦ κτῆσιν;
ναί.
καὶ μὴν καὶ σκυτοτομική;
ναί.
πρός γε ὑποδημάτων ἂν οἶμαι φαίης κτῆσιν;
πάνυ γε.
τί δὲ δή; τὴν δικαιοσύνην πρὸς τίνος χρείαν ἢ κτῆσιν ἐν εἰρήνῃ φαίης ἂν χρήσιμον εἶναι;
πρὸς τὰ συμβόλαια, ὦ Σώκρατες.
συμβόλαια δὲ λέγεις κοινωνήματα ἤ τι ἄλλο;
κοινωνήματα δῆτα.

ἆρ' οὖν ὁ δίκαιος ἀγαθὸς καὶ χρήσιμος κοινωνὸς εἰς πεττῶν θέσιν, ἢ ὁ πεττευτικός;
ὁ πεττευτικός.
ἀλλ' εἰς πλίνθων καὶ λίθων θέσιν ὁ δίκαιος χρησιμώτερός τε καὶ ἀμείνων κοινωνὸς τοῦ οἰκοδομικοῦ;
οὐδαμῶς.
ἀλλ' εἰς τίνα δὴ κοινωνίαν ὁ δίκαιος ἀμείνων κοινωνὸς τοῦ οἰκοδομικοῦ τε καὶ κιθαριστικοῦ, ὥσπερ ὁ κιθαριστικὸς τοῦ δικαίου εἰς κρουμάτων;
εἰς ἀργυρίου, ἔμοιγε δοκεῖ.
πλήν γ' ἴσως, ὦ Πολέμαρχε, πρὸς τὸ χρῆσθαι ἀργυρίῳ, ὅταν δέῃ ἀργυρίου κοινῇ πρίασθαι ἢ ἀποδόσθαι ἵππον: τότε

δέ, ὡς ἐγὼ οἶμαι, ὁ ἱππικός. ἦ γάρ;
φαίνεται.
καὶ μὴν ὅταν γε πλοῖον, ὁ ναυπηγὸς ἢ ὁ κυβερνήτης;
ἔοικεν.
ὅταν οὖν τί δέῃ ἀργυρίῳ ἢ χρυσίῳ κοινῇ χρῆσθαι, ὁ δίκαιος χρησιμώτερος τῶν ἄλλων;
ὅταν παρακαταθέσθαι καὶ σῶν εἶναι, ὦ Σώκρατες.
οὐκοῦν λέγεις ὅταν μηδὲν δέῃ αὐτῷ χρῆσθαι ἀλλὰ κεῖσθαι;
πάνυ γε.
ὅταν ἄρα ἄχρηστον ᾖ ἀργύριον, τότε χρήσιμος ἐπ' αὐτῷ

ἡ δικαιοσύνη;
κινδυνεύει.
καὶ ὅταν δὴ δρέπανον δέῃ φυλάττειν, ἡ δικαιοσύνη χρήσιμος καὶ κοινῇ καὶ ἰδίᾳ: ὅταν δὲ χρῆσθαι, ἡ ἀμπελουργική;
φαίνεται.
φήσεις δὲ καὶ ἀσπίδα καὶ λύραν ὅταν δέῃ φυλάττειν καὶ μηδὲν χρῆσθαι, χρήσιμον εἶναι τὴν δικαιοσύνην, ὅταν δὲ χρῆσθαι, τὴν ὁπλιτικὴν καὶ τὴν μουσικήν;
ἀνάγκη.
καὶ περὶ τἆλλα δὴ πάντα ἡ δικαιοσύνη ἑκάστου ἐν μὲν χρήσει ἄχρηστος, ἐν δὲ ἀχρηστίᾳ χρήσιμος;
κινδυνεύει.

οὐκ ἂν οὖν, ὦ φίλε, πάνυ γέ τι σπουδαῖον εἴη ἡ δικαιοσύνη, εἰ πρὸς τὰ ἄχρηστα χρήσιμον ὂν τυγχάνει. τόδε δὲ σκεψώμεθα. ἆρ' οὐχ ὁ πατάξαι δεινότατος ἐν μάχῃ εἴτε πυκτικῇ εἴτε τινὶ καὶ ἄλλῃ, οὗτος καὶ φυλάξασθαι;
πάνυ γε.
ἆρ' οὖν καὶ νόσον ὅστις δεινὸς φυλάξασθαι, καὶ λαθεῖν οὗτος δεινότατος ἐμποιήσας;
ἔμοιγε δοκεῖ.

ἀλλὰ μὴν στρατοπέδου γε ὁ αὐτὸς φύλαξ ἀγαθός, ὅσπερ καὶ τὰ τῶν πολεμίων κλέψαι καὶ βουλεύματα καὶ τὰς ἄλλας πράξεις;
πάνυ γε.
ὅτου τις ἄρα δεινὸς φύλαξ, τούτου καὶ φὼρ δεινός.
ἔοικεν.
εἰ ἄρα ὁ δίκαιος ἀργύριον δεινὸς φυλάττειν, καὶ κλέπτειν δεινός.
ὡς γοῦν ὁ λόγος, ἔφη, σημαίνει.
κλέπτης ἄρα τις ὁ δίκαιος, ὡς ἔοικεν, ἀναπέφανται, καὶ κινδυνεύεις παρ' Ὁμήρου μεμαθηκέναι αὐτό: καὶ γὰρ ἐκεῖνος

τὸν τοῦ Ὀδυσσέως πρὸς μητρὸς πάππον Αὐτόλυκον ἀγαπᾷ τε καί φησιν αὐτὸν πάντας “ἀνθρώπους κεκάσθαι κλεπτοσύνῃ θ' ὅρκῳ τε” . ἔοικεν οὖν ἡ δικαιοσύνη καὶ κατὰ σὲ καὶ καθ' Ὅμηρον καὶ κατὰ Σιμωνίδην κλεπτική τις εἶναι, ἐπ' ὠφελίᾳ μέντοι τῶν φίλων καὶ ἐπὶ βλάβῃ τῶν ἐχθρῶν. οὐχ οὕτως ἔλεγες;
οὐ μὰ τὸν Δί', ἔφη, ἀλλ' οὐκέτι οἶδα ἔγωγε ὅτι ἔλεγον: τοῦτο μέντοι ἔμοιγε δοκεῖ ἔτι, ὠφελεῖν μὲν τοὺς φίλους ἡ δικαιοσύνη, βλάπτειν δὲ τοὺς ἐχθρούς.

φίλους δὲ λέγεις εἶναι πότερον τοὺς δοκοῦντας ἑκάστῳ χρηστοὺς εἶναι, ἢ τοὺς ὄντας, κἂν μὴ δοκῶσι, καὶ ἐχθροὺς ὡσαύτως;
εἰκὸς μέν, ἔφη, οὓς ἄν τις ἡγῆται χρηστοὺς φιλεῖν, οὓς δ' ἂν πονηροὺς μισεῖν.
ἆρ' οὖν οὐχ ἁμαρτάνουσιν οἱ ἄνθρωποι περὶ τοῦτο, ὥστε δοκεῖν αὐτοῖς πολλοὺς μὲν χρηστοὺς εἶναι μὴ ὄντας, πολλοὺς δὲ τοὐναντίον;
ἁμαρτάνουσιν.
τούτοις ἄρα οἱ μὲν ἀγαθοὶ ἐχθροί, οἱ δὲ κακοὶ φίλοι;
πάνυ γε.
ἀλλ' ὅμως δίκαιον τότε τούτοις τοὺς μὲν πονηροὺς

ὠφελεῖν, τοὺς δὲ ἀγαθοὺς βλάπτειν;
φαίνεται.
ἀλλὰ μὴν οἵ γε ἀγαθοὶ δίκαιοί τε καὶ οἷοι μὴ ἀδικεῖν;
ἀληθῆ.
κατὰ δὴ τὸν σὸν λόγον τοὺς μηδὲν ἀδικοῦντας δίκαιον κακῶς ποιεῖν.
μηδαμῶς, ἔφη, ὦ Σώκρατες: πονηρὸς γὰρ ἔοικεν εἶναι ὁ λόγος.
τοὺς ἀδίκους ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, δίκαιον βλάπτειν, τοὺς δὲ δικαίους ὠφελεῖν;
οὗτος ἐκείνου καλλίων φαίνεται.
πολλοῖς ἄρα, ὦ Πολέμαρχε, συμβήσεται, ὅσοι διημαρτήκασιν

τῶν ἀνθρώπων, δίκαιον εἶναι τοὺς μὲν φίλους βλάπτειν—πονηροὶ γὰρ αὐτοῖς εἰσιν—τοὺς δ' ἐχθροὺς ὠφελεῖν —ἀγαθοὶ γάρ: καὶ οὕτως ἐροῦμεν αὐτὸ τοὐναντίον ἢ τὸν Σιμωνίδην ἔφαμεν λέγειν.
καὶ μάλα, ἔφη, οὕτω συμβαίνει. ἀλλὰ μεταθώμεθα: κινδυνεύομεν γὰρ οὐκ ὀρθῶς τὸν φίλον καὶ ἐχθρὸν θέσθαι.
πῶς θέμενοι, ὦ Πολέμαρχε;
τὸν δοκοῦντα χρηστόν, τοῦτον φίλον εἶναι.
νῦν δὲ πῶς, ἦν δ' ἐγώ, μεταθώμεθα;
τὸν δοκοῦντά τε, ἦ δ' ὅς, καὶ τὸν ὄντα χρηστὸν φίλον:

τὸν δὲ δοκοῦντα μέν, ὄντα δὲ μή, δοκεῖν ἀλλὰ μὴ εἶναι φίλον. καὶ περὶ τοῦ ἐχθροῦ δὲ ἡ αὐτὴ θέσις.
φίλος μὲν δή, ὡς ἔοικε, τούτῳ τῷ λόγῳ ὁ ἀγαθὸς ἔσται, ἐχθρὸς δὲ ὁ πονηρός.
ναί.
κελεύεις δὴ ἡμᾶς προσθεῖναι τῷ δικαίῳ ἢ ὡς τὸ πρῶτον ἐλέγομεν, λέγοντες δίκαιον εἶναι τὸν μὲν φίλον εὖ ποιεῖν, τὸν δ' ἐχθρὸν κακῶς: νῦν πρὸς τούτῳ ὧδε λέγειν, ὅτι ἔστιν δίκαιον τὸν μὲν φίλον ἀγαθὸν ὄντα εὖ ποιεῖν, τὸν δ' ἐχθρὸν κακὸν ὄντα βλάπτειν;

πάνυ μὲν οὖν, ἔφη, οὕτως ἄν μοι δοκεῖ καλῶς λέγεσθαι.
ἔστιν ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, δικαίου ἀνδρὸς βλάπτειν καὶ ὁντινοῦν ἀνθρώπων;
καὶ πάνυ γε, ἔφη: τούς γε πονηρούς τε καὶ ἐχθροὺς δεῖ βλάπτειν.
βλαπτόμενοι δ' ἵπποι βελτίους ἢ χείρους γίγνονται;
χείρους.
ἆρα εἰς τὴν τῶν κυνῶν ἀρετήν, ἢ εἰς τὴν τῶν ἵππων;
εἰς τὴν τῶν ἵππων.
ἆρ' οὖν καὶ κύνες βλαπτόμενοι χείρους γίγνονται εἰς τὴν τῶν κυνῶν ἀλλ' οὐκ εἰς τὴν τῶν ἵππων ἀρετήν;
ἀνάγκη.

ἀνθρώπους δέ, ὦ ἑταῖρε, μὴ οὕτω φῶμεν, βλαπτομένους εἰς τὴν ἀνθρωπείαν ἀρετὴν χείρους γίγνεσθαι;
πάνυ μὲν οὖν.
ἀλλ' ἡ δικαιοσύνη οὐκ ἀνθρωπεία ἀρετή;
καὶ τοῦτ' ἀνάγκη.
καὶ τοὺς βλαπτομένους ἄρα, ὦ φίλε, τῶν ἀνθρώπων ἀνάγκη ἀδικωτέρους γίγνεσθαι.
ἔοικεν.
ἆρ' οὖν τῇ μουσικῇ οἱ μουσικοὶ ἀμούσους δύνανται ποιεῖν;
ἀδύνατον.
ἀλλὰ τῇ ἱππικῇ οἱ ἱππικοὶ ἀφίππους;
οὐκ ἔστιν.
ἀλλὰ τῇ δικαιοσύνῃ δὴ οἱ δίκαιοι ἀδίκους; ἢ καὶ

συλλήβδην ἀρετῇ οἱ ἀγαθοὶ κακούς;
ἀλλὰ ἀδύνατον.
οὐ γὰρ θερμότητος οἶμαι ἔργον ψύχειν ἀλλὰ τοῦ ἐναντίου.
ναί.
οὐδὲ ξηρότητος ὑγραίνειν ἀλλὰ τοῦ ἐναντίου.
πάνυ γε.
οὐδὲ δὴ τοῦ ἀγαθοῦ βλάπτειν ἀλλὰ τοῦ ἐναντίου.
φαίνεται.
ὁ δέ γε δίκαιος ἀγαθός;
πάνυ γε.
οὐκ ἄρα τοῦ δικαίου βλάπτειν ἔργον, ὦ Πολέμαρχε, οὔτε φίλον οὔτ' ἄλλον οὐδένα, ἀλλὰ τοῦ ἐναντίου, τοῦ ἀδίκου.
παντάπασί μοι δοκεῖς ἀληθῆ λέγειν, ἔφη, ὦ Σώκρατες.

εἰ ἄρα τὰ ὀφειλόμενα ἑκάστῳ ἀποδιδόναι φησίν τις δίκαιον εἶναι, τοῦτο δὲ δὴ νοεῖ αὐτῷ τοῖς μὲν ἐχθροῖς βλάβην ὀφείλεσθαι παρὰ τοῦ δικαίου ἀνδρός, τοῖς δὲ φίλοις ὠφελίαν, οὐκ ἦν σοφὸς ὁ ταῦτα εἰπών. οὐ γὰρ ἀληθῆ ἔλεγεν: οὐδαμοῦ γὰρ δίκαιον οὐδένα ἡμῖν ἐφάνη ὂν βλάπτειν.
συγχωρῶ, ἦ δ' ὅς.
μαχούμεθα ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, κοινῇ ἐγώ τε καὶ σύ, ἐάν τις αὐτὸ φῇ ἢ Σιμωνίδην ἢ Βίαντα ἢ Πιττακὸν εἰρηκέναι ἤ τιν' ἄλλον τῶν σοφῶν τε καὶ μακαρίων ἀνδρῶν.
ἐγὼ γοῦν, ἔφη, ἕτοιμός εἰμι κοινωνεῖν τῆς μάχης.

ἀλλ' οἶσθα, ἦν δ' ἐγώ, οὗ μοι δοκεῖ εἶναι τὸ ῥῆμα, τὸ φάναι δίκαιον εἶναι τοὺς μὲν φίλους ὠφελεῖν, τοὺς δ' ἐχθροὺς βλάπτειν;
τίνος; ἔφη.
οἶμαι αὐτὸ Περιάνδρου εἶναι ἢ Περδίκκου ἢ Ξέρξου ἢ Ἰσμηνίου τοῦ Θηβαίου ἤ τινος ἄλλου μέγα οἰομένου δύνασθαι πλουσίου ἀνδρός.
ἀληθέστατα, ἔφη, λέγεις.
εἶεν, ἦν δ' ἐγώ: ἐπειδὴ δὲ οὐδὲ τοῦτο ἐφάνη ἡ δικαιοσύνη ὂν οὐδὲ τὸ δίκαιον, τί ἂν ἄλλο τις αὐτὸ φαίη εἶναι;

καὶ ὁ Θρασύμαχος πολλάκις μὲν καὶ διαλεγομένων ἡμῶν μεταξὺ ὥρμα ἀντιλαμβάνεσθαι τοῦ λόγου, ἔπειτα ὑπὸ τῶν παρακαθημένων διεκωλύετο βουλομένων διακοῦσαι τὸν λόγον: ὡς δὲ διεπαυσάμεθα καὶ ἐγὼ ταῦτ' εἶπον, οὐκέτι ἡσυχίαν ἦγεν, ἀλλὰ συστρέψας ἑαυτὸν ὥσπερ θηρίον ἧκεν ἐφ' ἡμᾶς ὡς διαρπασόμενος.
καὶ ἐγώ τε καὶ ὁ Πολέμαρχος δείσαντες διεπτοήθημεν: ὁ δ' εἰς τὸ μέσον φθεγξάμενος, τίς, ἔφη, ὑμᾶς πάλαι φλυαρία

ἔχει, ὦ Σώκρατες; καὶ τί εὐηθίζεσθε πρὸς ἀλλήλους ὑποκατακλινόμενοι ὑμῖν αὐτοῖς; ἀλλ' εἴπερ ὡς ἀληθῶς βούλει εἰδέναι τὸ δίκαιον ὅτι ἔστι, μὴ μόνον ἐρώτα μηδὲ φιλοτιμοῦ ἐλέγχων ἐπειδάν τίς τι ἀποκρίνηται, ἐγνωκὼς τοῦτο, ὅτι ῥᾷον ἐρωτᾶν ἢ ἀποκρίνεσθαι, ἀλλὰ καὶ αὐτὸς ἀπόκριναι καὶ εἰπὲ τί φῂς εἶναι τὸ δίκαιον. καὶ ὅπως μοι μὴ ἐρεῖς ὅτι τὸ

δέον ἐστὶν μηδ' ὅτι τὸ ὠφέλιμον μηδ' ὅτι τὸ λυσιτελοῦν μηδ' ὅτι τὸ κερδαλέον μηδ' ὅτι τὸ συμφέρον, ἀλλὰ σαφῶς μοι καὶ ἀκριβῶς λέγε ὅτι ἂν λέγῃς: ὡς ἐγὼ οὐκ ἀποδέξομαι ἐὰν ὕθλους τοιούτους λέγῃς.
καὶ ἐγὼ ἀκούσας ἐξεπλάγην καὶ προσβλέπων αὐτὸν ἐφοβούμην, καί μοι δοκῶ, εἰ μὴ πρότερος ἑωράκη αὐτὸν ἢ ἐκεῖνος ἐμέ, ἄφωνος ἂν γενέσθαι. νῦν δὲ ἡνίκα ὑπὸ τοῦ λόγου ἤρχετο ἐξαγριαίνεσθαι, προσέβλεψα αὐτὸν πρότερος,

ὥστε αὐτῷ οἷός τ' ἐγενόμην ἀποκρίνασθαι, καὶ εἶπον ὑποτρέμων: ὦ Θρασύμαχε, μὴ χαλεπὸς ἡμῖν ἴσθι: εἰ γάρ τι ἐξαμαρτάνομεν ἐν τῇ τῶν λόγων σκέψει ἐγώ τε καὶ ὅδε, εὖ ἴσθι ὅτι ἄκοντες ἁμαρτάνομεν. μὴ γὰρ δὴ οἴου, εἰ μὲν χρυσίον ἐζητοῦμεν, οὐκ ἄν ποτε ἡμᾶς ἑκόντας εἶναι ὑποκατακλίνεσθαι ἀλλήλοις ἐν τῇ ζητήσει καὶ διαφθείρειν τὴν εὕρεσιν αὐτοῦ, δικαιοσύνην δὲ ζητοῦντας, πρᾶγμα πολλῶν χρυσίων τιμιώτερον, ἔπειθ' οὕτως ἀνοήτως ὑπείκειν ἀλλήλοις καὶ οὐ σπουδάζειν ὅτι μάλιστα φανῆναι αὐτό. οἴου γε σύ, ὦ φίλε. ἀλλ' οἶμαι οὐ δυνάμεθα: ἐλεεῖσθαι οὖν ἡμᾶς πολὺ

μᾶλλον εἰκός ἐστίν που ὑπὸ ὑμῶν τῶν δεινῶν ἢ χαλεπαίνεσθαι.
καὶ ὃς ἀκούσας ἀνεκάγχασέ τε μάλα σαρδάνιον καὶ εἶπεν: ὦ Ἡράκλεις, ἔφη, αὕτη 'κείνη ἡ εἰωθυῖα εἰρωνεία Σωκράτους, καὶ ταῦτ' ἐγὼ ᾔδη τε καὶ τούτοις προύλεγον, ὅτι σὺ ἀποκρίνασθαι μὲν οὐκ ἐθελήσοις, εἰρωνεύσοιο δὲ καὶ πάντα μᾶλλον ποιήσοις ἢ ἀποκρινοῖο, εἴ τίς τί σε ἐρωτᾷ.
σοφὸς γὰρ εἶ, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Θρασύμαχε: εὖ οὖν ᾔδησθα ὅτι εἴ τινα ἔροιο ὁπόσα ἐστὶν τὰ δώδεκα, καὶ ἐρόμενος προείποις

αὐτῷ— “ὅπως μοι, ὦ ἄνθρωπε, μὴ ἐρεῖς ὅτι ἔστιν τὰ δώδεκα δὶς ἓξ μηδ' ὅτι τρὶς τέτταρα μηδ' ὅτι ἑξάκις δύο μηδ' ὅτι τετράκις τρία: ὡς οὐκ ἀποδέξομαί σου ἐὰν τοιαῦτα φλυαρῇσ” —δῆλον οἶμαί σοι ἦν ὅτι οὐδεὶς ἀποκρινοῖτο τῷ οὕτως πυνθανομένῳ. ἀλλ' εἴ σοι εἶπεν: “ὦ Θρασύμαχε, πῶς λέγεις; μὴ ἀποκρίνωμαι ὧν προεῖπες μηδέν; πότερον, ὦ θαυμάσιε, μηδ' εἰ τούτων τι τυγχάνει ὄν, ἀλλ' ἕτερον εἴπω τι

τοῦ ἀληθοῦς; ἢ πῶς λέγεις;” τί ἂν αὐτῷ εἶπες πρὸς ταῦτα;
εἶεν, ἔφη: ὡς δὴ ὅμοιον τοῦτο ἐκείνῳ.
οὐδέν γε κωλύει, ἦν δ' ἐγώ: εἰ δ' οὖν καὶ μὴ ἔστιν ὅμοιον, φαίνεται δὲ τῷ ἐρωτηθέντι τοιοῦτον, ἧττόν τι αὐτὸν οἴει ἀποκρινεῖσθαι τὸ φαινόμενον ἑαυτῷ, ἐάντε ἡμεῖς ἀπαγορεύωμεν ἐάντε μή;
ἄλλο τι οὖν, ἔφη, καὶ σὺ οὕτω ποιήσεις: ὧν ἐγὼ ἀπεῖπον, τούτων τι ἀποκρινῇ;
οὐκ ἂν θαυμάσαιμι, ἦν δ' ἐγώ: εἴ μοι σκεψαμένῳ οὕτω δόξειεν.

τί οὖν, ἔφη, ἂν ἐγὼ δείξω ἑτέραν ἀπόκρισιν παρὰ πάσας ταύτας περὶ δικαιοσύνης, βελτίω τούτων; τί ἀξιοῖς παθεῖν;
τί ἄλλο, ἦν δ' ἐγώ, ἢ ὅπερ προσήκει πάσχειν τῷ μὴ εἰδότι; προσήκει δέ που μαθεῖν παρὰ τοῦ εἰδότος: καὶ ἐγὼ οὖν τοῦτο ἀξιῶ παθεῖν.
ἡδὺς γὰρ εἶ, ἔφη: ἀλλὰ πρὸς τῷ μαθεῖν καὶ ἀπότεισον ἀργύριον.
οὐκοῦν ἐπειδάν μοι γένηται, εἶπον.
ἀλλ' ἔστιν, ἔφη ὁ Γλαύκων. ἀλλ' ἕνεκα ἀργυρίου, ὦ Θρασύμαχε, λέγε: πάντες γὰρ ἡμεῖς Σωκράτει εἰσοίσομεν.

πάνυ γε οἶμαι, ἦ δ' ὅς: ἵνα Σωκράτης τὸ εἰωθὸς διαπράξηται: αὐτὸς μὲν μὴ ἀποκρίνηται, ἄλλου δ' ἀποκρινομένου λαμβάνῃ λόγον καὶ ἐλέγχῃ.
πῶς γὰρ ἄν, ἔφην ἐγώ, ὦ βέλτιστε, τὶς ἀποκρίναιτο πρῶτον μὲν μὴ εἰδὼς μηδὲ φάσκων εἰδέναι, ἔπειτα, εἴ τι καὶ οἴεται, περὶ τούτων ἀπειρημένον αὐτῷ εἴη ὅπως μηδὲν ἐρεῖ ὧν ἡγεῖται ὑπ' ἀνδρὸς οὐ φαύλου; ἀλλὰ σὲ δὴ μᾶλλον

εἰκὸς λέγειν: σὺ γὰρ δὴ φῂς εἰδέναι καὶ ἔχειν εἰπεῖν. μὴ οὖν ἄλλως ποίει, ἀλλὰ ἐμοί τε χαρίζου ἀποκρινόμενος καὶ μὴ φθονήσῃς καὶ Γλαύκωνα τόνδε διδάξαι καὶ τοὺς ἄλλους.
εἰπόντος δέ μου ταῦτα, ὅ τε Γλαύκων καὶ οἱ ἄλλοι ἐδέοντο αὐτοῦ μὴ ἄλλως ποιεῖν. καὶ ὁ Θρασύμαχος φανερὸς μὲν ἦν ἐπιθυμῶν εἰπεῖν ἵν' εὐδοκιμήσειεν, ἡγούμενος ἔχειν ἀπόκρισιν παγκάλην: προσεποιεῖτο δὲ φιλονικεῖν πρὸς τὸ ἐμὲ εἶναι τὸν ἀποκρινόμενον. τελευτῶν δὲ συνεχώρησεν,

κἄπειτα, αὕτη δή, ἔφη, ἡ Σωκράτους σοφία: αὐτὸν μὲν μὴ ἐθέλειν διδάσκειν, παρὰ δὲ τῶν ἄλλων περιιόντα μανθάνειν καὶ τούτων μηδὲ χάριν ἀποδιδόναι.
ὅτι μέν, ἦν δ' ἐγώ, μανθάνω παρὰ τῶν ἄλλων, ἀληθῆ εἶπες, ὦ Θρασύμαχε, ὅτι δὲ οὔ με φῂς χάριν ἐκτίνειν, ψεύδῃ: ἐκτίνω γὰρ ὅσην δύναμαι. δύναμαι δὲ ἐπαινεῖν μόνον: χρήματα γὰρ οὐκ ἔχω. ὡς δὲ προθύμως τοῦτο δρῶ, ἐάν τίς μοι δοκῇ εὖ λέγειν, εὖ εἴσῃ αὐτίκα δὴ μάλα, ἐπειδὰν ἀποκρίνῃ: οἶμαι γάρ σε εὖ ἐρεῖν.

ἄκουε δή, ἦ δ' ὅς. φημὶ γὰρ ἐγὼ εἶναι τὸ δίκαιον οὐκ ἄλλο τι ἢ τὸ τοῦ κρείττονος συμφέρον. ἀλλὰ τί οὐκ ἐπαινεῖς; ἀλλ' οὐκ ἐθελήσεις.
ἐὰν μάθω γε πρῶτον, ἔφην, τί λέγεις: νῦν γὰρ οὔπω οἶδα. τὸ τοῦ κρείττονος φῂς συμφέρον δίκαιον εἶναι. καὶ τοῦτο, ὦ Θρασύμαχε, τί ποτε λέγεις; οὐ γάρ που τό γε τοιόνδε φῄς: εἰ Πουλυδάμας ἡμῶν κρείττων ὁ παγκρατιαστὴς καὶ αὐτῷ συμφέρει τὰ βόεια κρέα πρὸς τὸ σῶμα, τοῦτο τὸ

σιτίον εἶναι καὶ ἡμῖν τοῖς ἥττοσιν ἐκείνου συμφέρον ἅμα καὶ δίκαιον.
βδελυρὸς γὰρ εἶ, ἔφη, ὦ Σώκρατες, καὶ ταύτῃ ὑπολαμβάνεις ᾗ ἂν κακουργήσαις μάλιστα τὸν λόγον.
οὐδαμῶς, ὦ ἄριστε, ἦν δ' ἐγώ: ἀλλὰ σαφέστερον εἰπὲ τί λέγεις.
εἶτ' οὐκ οἶσθ', ἔφη, ὅτι τῶν πόλεων αἱ μὲν τυραννοῦνται, αἱ δὲ δημοκρατοῦνται, αἱ δὲ ἀριστοκρατοῦνται;
πῶς γὰρ οὔ;
οὐκοῦν τοῦτο κρατεῖ ἐν ἑκάστῃ πόλει, τὸ ἄρχον;
πάνυ γε.

τίθεται δέ γε τοὺς νόμους ἑκάστη ἡ ἀρχὴ πρὸς τὸ αὑτῇ συμφέρον, δημοκρατία μὲν δημοκρατικούς, τυραννὶς δὲ τυραννικούς, καὶ αἱ ἄλλαι οὕτως: θέμεναι δὲ ἀπέφηναν τοῦτο δίκαιον τοῖς ἀρχομένοις εἶναι, τὸ σφίσι συμφέρον, καὶ τὸν τούτου ἐκβαίνοντα κολάζουσιν ὡς παρανομοῦντά τε καὶ ἀδικοῦντα. τοῦτ' οὖν ἐστιν, ὦ βέλτιστε, ὃ λέγω ἐν ἁπάσαις

ταῖς πόλεσιν ταὐτὸν εἶναι δίκαιον, τὸ τῆς καθεστηκυίας ἀρχῆς συμφέρον: αὕτη δέ που κρατεῖ, ὥστε συμβαίνει τῷ ὀρθῶς λογιζομένῳ πανταχοῦ εἶναι τὸ αὐτὸ δίκαιον, τὸ τοῦ κρείττονος συμφέρον.
νῦν, ἦν δ' ἐγώ, ἔμαθον ὃ λέγεις: εἰ δὲ ἀληθὲς ἢ μή, πειράσομαι μαθεῖν. τὸ συμφέρον μὲν οὖν, ὦ Θρασύμαχε, καὶ σὺ ἀπεκρίνω δίκαιον εἶναι—καίτοι ἔμοιγε ἀπηγόρευες ὅπως μὴ τοῦτο ἀποκρινοίμην—πρόσεστιν δὲ δὴ αὐτόθι τὸ “τοῦ κρείττονος.”

σμικρά γε ἴσως, ἔφη, προσθήκη.
οὔπω δῆλον οὐδ' εἰ μεγάλη: ἀλλ' ὅτι μὲν τοῦτο σκεπτέον εἰ ἀληθῆ λέγεις, δῆλον. ἐπειδὴ γὰρ συμφέρον γέ τι εἶναι καὶ ἐγὼ ὁμολογῶ τὸ δίκαιον, σὺ δὲ προστιθεῖς καὶ αὐτὸ φῂς εἶναι τὸ τοῦ κρείττονος, ἐγὼ δὲ ἀγνοῶ, σκεπτέον δή.
σκόπει, ἔφη.
ταῦτ' ἔσται, ἦν δ' ἐγώ. καί μοι εἰπέ: οὐ καὶ πείθεσθαι μέντοι τοῖς ἄρχουσιν δίκαιον φῂς εἶναι;
ἔγωγε.

πότερον δὲ ἀναμάρτητοί εἰσιν οἱ ἄρχοντες ἐν ταῖς πόλεσιν ἑκάσταις ἢ οἷοί τι καὶ ἁμαρτεῖν;
πάντως που, ἔφη, οἷοί τι καὶ ἁμαρτεῖν.
οὐκοῦν ἐπιχειροῦντες νόμους τιθέναι τοὺς μὲν ὀρθῶς τιθέασιν, τοὺς δέ τινας οὐκ ὀρθῶς;
οἶμαι ἔγωγε.
τὸ δὲ ὀρθῶς ἆρα τὸ τὰ συμφέροντά ἐστι τίθεσθαι ἑαυτοῖς, τὸ δὲ μὴ ὀρθῶς ἀσύμφορα; ἢ πῶς λέγεις;
οὕτως.
ἃ δ' ἂν θῶνται ποιητέον τοῖς ἀρχομένοις, καὶ τοῦτό ἐστι τὸ δίκαιον;
πῶς γὰρ οὔ;

οὐ μόνον ἄρα δίκαιόν ἐστιν κατὰ τὸν σὸν λόγον τὸ τοῦ κρείττονος συμφέρον ποιεῖν ἀλλὰ καὶ τοὐναντίον, τὸ μὴ συμφέρον.
τί λέγεις σύ; ἔφη.
ἃ σὺ λέγεις, ἔμοιγε δοκῶ: σκοπῶμεν δὲ βέλτιον. οὐχ ὡμολόγηται τοὺς ἄρχοντας τοῖς ἀρχομένοις προστάττοντας ποιεῖν ἄττα ἐνίοτε διαμαρτάνειν τοῦ ἑαυτοῖς βελτίστου, ἃ δ' ἂν προστάττωσιν οἱ ἄρχοντες δίκαιον εἶναι τοῖς ἀρχομένοις ποιεῖν; ταῦτ' οὐχ ὡμολόγηται;
οἶμαι ἔγωγε, ἔφη.

οἴου τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τὸ ἀσύμφορα ποιεῖν τοῖς ἄρχουσί τε καὶ κρείττοσι δίκαιον εἶναι ὡμολογῆσθαί σοι, ὅταν οἱ μὲν ἄρχοντες ἄκοντες κακὰ αὑτοῖς προστάττωσιν, τοῖς δὲ δίκαιον εἶναι φῇς ταῦτα ποιεῖν ἃ ἐκεῖνοι προσέταξαν —ἆρα τότε, ὦ σοφώτατε Θρασύμαχε, οὐκ ἀναγκαῖον συμβαίνειν αὐτὸ οὑτωσί, δίκαιον εἶναι ποιεῖν τοὐναντίον ἢ ὃ σὺ λέγεις; τὸ γὰρ τοῦ κρείττονος ἀσύμφορον δήπου προστάττεται τοῖς ἥττοσιν ποιεῖν.

ναὶ μὰ Δί', ἔφη, ὦ Σώκρατες, ὁ Πολέμαρχος, σαφέστατά γε.
ἐὰν σύ γ', ἔφη, αὐτῷ μαρτυρήσῃς, ὁ Κλειτοφῶν ὑπολαβών.
καὶ τί, ἔφη, δεῖται μάρτυρος; αὐτὸς γὰρ Θρασύμαχος ὁμολογεῖ τοὺς μὲν ἄρχοντας ἐνίοτε ἑαυτοῖς κακὰ προστάττειν, τοῖς δὲ δίκαιον εἶναι ταῦτα ποιεῖν.
τὸ γὰρ τὰ κελευόμενα ποιεῖν, ὦ Πολέμαρχε, ὑπὸ τῶν ἀρχόντων δίκαιον εἶναι ἔθετο Θρασύμαχος.
καὶ γὰρ τὸ τοῦ κρείττονος, ὦ Κλειτοφῶν, συμφέρον

δίκαιον εἶναι ἔθετο. ταῦτα δὲ ἀμφότερα θέμενος ὡμολόγησεν αὖ ἐνίοτε τοὺς κρείττους τὰ αὑτοῖς ἀσύμφορα κελεύειν τοὺς ἥττους τε καὶ ἀρχομένους ποιεῖν. ἐκ δὲ τούτων τῶν ὁμολογιῶν οὐδὲν μᾶλλον τὸ τοῦ κρείττονος συμφέρον δίκαιον ἂν εἴη ἢ τὸ μὴ συμφέρον.
ἀλλ', ἔφη ὁ Κλειτοφῶν, τὸ τοῦ κρείττονος συμφέρον ἔλεγεν ὃ ἡγοῖτο ὁ κρείττων αὑτῷ συμφέρειν: τοῦτο ποιητέον εἶναι τῷ ἥττονι, καὶ τὸ δίκαιον τοῦτο ἐτίθετο.
ἀλλ' οὐχ οὕτως, ἦ δ' ὃς ὁ Πολέμαρχος, ἐλέγετο.

οὐδέν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Πολέμαρχε, διαφέρει, ἀλλ' εἰ νῦν οὕτω λέγει Θρασύμαχος, οὕτως αὐτοῦ ἀποδεχώμεθα. καί μοι εἰπέ, ὦ Θρασύμαχε: τοῦτο ἦν ὃ ἐβούλου λέγειν τὸ δίκαιον, τὸ τοῦ κρείττονος συμφέρον δοκοῦν εἶναι τῷ κρείττονι, ἐάντε συμφέρῃ ἐάντε μή; οὕτω σε φῶμεν λέγειν;
ἥκιστά γε, ἔφη: ἀλλὰ κρείττω με οἴει καλεῖν τὸν ἐξαμαρτάνοντα ὅταν ἐξαμαρτάνῃ;
ἔγωγε, εἶπον, ᾤμην σε τοῦτο λέγειν ὅτε τοὺς ἄρχοντας ὡμολόγεις οὐκ ἀναμαρτήτους εἶναι ἀλλά τι καὶ ἐξαμαρτάνειν.

συκοφάντης γὰρ εἶ, ἔφη, ὦ Σώκρατες, ἐν τοῖς λόγοις: ἐπεὶ αὐτίκα ἰατρὸν καλεῖς σὺ τὸν ἐξαμαρτάνοντα περὶ τοὺς κάμνοντας κατ' αὐτὸ τοῦτο ὃ ἐξαμαρτάνει; ἢ λογιστικόν, ὃς ἂν ἐν λογισμῷ ἁμαρτάνῃ, τότε ὅταν ἁμαρτάνῃ, κατὰ ταύτην τὴν ἁμαρτίαν; ἀλλ' οἶμαι λέγομεν τῷ ῥήματι οὕτως, ὅτι ὁ ἰατρὸς ἐξήμαρτεν καὶ ὁ λογιστὴς ἐξήμαρτεν καὶ ὁ γραμματιστής: τὸ δ' οἶμαι ἕκαστος τούτων, καθ' ὅσον τοῦτ' ἔστιν

ὃ προσαγορεύομεν αὐτόν, οὐδέποτε ἁμαρτάνει: ὥστε κατὰ τὸν ἀκριβῆ λόγον, ἐπειδὴ καὶ σὺ ἀκριβολογῇ, οὐδεὶς τῶν δημιουργῶν ἁμαρτάνει. ἐπιλειπούσης γὰρ ἐπιστήμης ὁ ἁμαρτάνων ἁμαρτάνει, ἐν ᾧ οὐκ ἔστι δημιουργός: ὥστε δημιουργὸς ἢ σοφὸς ἢ ἄρχων οὐδεὶς ἁμαρτάνει τότε ὅταν ἄρχων ᾖ, ἀλλὰ πᾶς γ' ἂν εἴποι ὅτι ὁ ἰατρὸς ἥμαρτεν καὶ ὁ ἄρχων ἥμαρτεν. τοιοῦτον οὖν δή σοι καὶ ἐμὲ ὑπόλαβε νυνδὴ ἀποκρίνεσθαι: τὸ δὲ ἀκριβέστατον ἐκεῖνο τυγχάνει ὄν, τὸν ἄρχοντα, καθ'

ὅσον ἄρχων ἐστίν, μὴ ἁμαρτάνειν, μὴ ἁμαρτάνοντα δὲ τὸ αὑτῷ βέλτιστον τίθεσθαι, τοῦτο δὲ τῷ ἀρχομένῳ ποιητέον. ὥστε ὅπερ ἐξ ἀρχῆς ἔλεγον δίκαιον λέγω, τὸ τοῦ κρείττονος ποιεῖν συμφέρον.
εἶεν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Θρασύμαχε: δοκῶ σοι συκοφαντεῖν;
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
οἴει γάρ με ἐξ ἐπιβουλῆς ἐν τοῖς λόγοις κακουργοῦντά σε ἐρέσθαι ὡς ἠρόμην;
εὖ μὲν οὖν οἶδα, ἔφη. καὶ οὐδέν γέ σοι πλέον ἔσται:

οὔτε γὰρ ἄν με λάθοις κακουργῶν, οὔτε μὴ λαθὼν βιάσασθαι τῷ λόγῳ δύναιο.
οὐδέ γ' ἂν ἐπιχειρήσαιμι, ἦν δ' ἐγώ, ὦ μακάριε. ἀλλ' ἵνα μὴ αὖθις ἡμῖν τοιοῦτον ἐγγένηται, διόρισαι ποτέρως λέγεις τὸν ἄρχοντά τε καὶ τὸν κρείττονα, τὸν ὡς ἔπος εἰπεῖν ἢ τὸν ἀκριβεῖ λόγῳ, ὃ νυνδὴ ἔλεγες, οὗ τὸ συμφέρον κρείττονος ὄντος δίκαιον ἔσται τῷ ἥττονι ποιεῖν.
τὸν τῷ ἀκριβεστάτῳ, ἔφη, λόγῳ ἄρχοντα ὄντα. πρὸς ταῦτα κακούργει καὶ συκοφάντει, εἴ τι δύνασαι—οὐδέν σου παρίεμαι—ἀλλ' οὐ μὴ οἷός τ' ᾖς.

οἴει γὰρ ἄν με, εἶπον, οὕτω μανῆναι ὥστε ξυρεῖν ἐπιχειρεῖν λέοντα καὶ συκοφαντεῖν Θρασύμαχον;
νῦν γοῦν, ἔφη, ἐπεχείρησας, οὐδὲν ὢν καὶ ταῦτα.
ἅδην, ἦν δ' ἐγώ, τῶν τοιούτων. ἀλλ' εἰπέ μοι: ὁ τῷ ἀκριβεῖ λόγῳ ἰατρός, ὃν ἄρτι ἔλεγες, πότερον χρηματιστής ἐστιν ἢ τῶν καμνόντων θεραπευτής; καὶ λέγε τὸν τῷ ὄντι ἰατρὸν ὄντα.
τῶν καμνόντων, ἔφη, θεραπευτής.
τί δὲ κυβερνήτης; ὁ ὀρθῶς κυβερνήτης ναυτῶν ἄρχων ἐστὶν ἢ ναύτης;
ναυτῶν ἄρχων.

οὐδὲν οἶμαι τοῦτο ὑπολογιστέον, ὅτι πλεῖ ἐν τῇ νηί, οὐδ' ἐστὶν κλητέος ναύτης: οὐ γὰρ κατὰ τὸ πλεῖν κυβερνήτης καλεῖται, ἀλλὰ κατὰ τὴν τέχνην καὶ τὴν τῶν ναυτῶν ἀρχήν.
ἀληθῆ, ἔφη.
οὐκοῦν ἑκάστῳ τούτων ἔστιν τι συμφέρον;
πάνυ γε.
οὐ καὶ ἡ τέχνη, ἦν δ' ἐγώ, ἐπὶ τούτῳ πέφυκεν, ἐπὶ τῷ τὸ συμφέρον ἑκάστῳ ζητεῖν τε καὶ ἐκπορίζειν;
ἐπὶ τούτῳ, ἔφη.
ἆρ' οὖν καὶ ἑκάστῃ τῶν τεχνῶν ἔστιν τι συμφέρον ἄλλο ἢ ὅτι μάλιστα τελέαν εἶναι;

πῶς τοῦτο ἐρωτᾷς;
ὥσπερ, ἔφην ἐγώ, εἴ με ἔροιο εἰ ἐξαρκεῖ σώματι εἶναι σώματι ἢ προσδεῖταί τινος, εἴποιμ' ἂν ὅτι “παντάπασι μὲν οὖν προσδεῖται. διὰ ταῦτα καὶ ἡ τέχνη ἐστὶν ἡ ἰατρικὴ νῦν ηὑρημένη, ὅτι σῶμά ἐστιν πονηρὸν καὶ οὐκ ἐξαρκεῖ αὐτῷ τοιούτῳ εἶναι. τούτῳ οὖν ὅπως ἐκπορίζῃ τὰ συμφέροντα, ἐπὶ τούτῳ παρεσκευάσθη ἡ τέχνη.” ἦ ὀρθῶς σοι δοκῶ, ἔφην, ἂν εἰπεῖν οὕτω λέγων, ἢ οὔ;
ὀρθῶς, ἔφη.

τί δὲ δή; αὐτὴ ἡ ἰατρική ἐστιν πονηρά, ἢ ἄλλη τις τέχνη ἔσθ' ὅτι προσδεῖταί τινος ἀρετῆς—ὥσπερ ὀφθαλμοὶ ὄψεως καὶ ὦτα ἀκοῆς καὶ διὰ ταῦτα ἐπ' αὐτοῖς δεῖ τινος τέχνης τῆς τὸ συμφέρον εἰς αὐτὰ ταῦτα σκεψομένης τε καὶ ἐκποριούσης— ἆρα καὶ ἐν αὐτῇ τῇ τέχνῃ ἔνι τις πονηρία, καὶ δεῖ ἑκάστῃ τέχνῃ ἄλλης τέχνης ἥτις αὐτῇ τὸ συμφέρον σκέψεται, καὶ τῇ σκοπουμένῃ ἑτέρας αὖ τοιαύτης, καὶ τοῦτ' ἔστιν ἀπέραντον;

ἢ αὐτὴ αὑτῇ τὸ συμφέρον σκέψεται; ἢ οὔτε αὑτῆς οὔτε ἄλλης προσδεῖται ἐπὶ τὴν αὑτῆς πονηρίαν τὸ συμφέρον σκοπεῖν: οὔτε γὰρ πονηρία οὔτε ἁμαρτία οὐδεμία οὐδεμιᾷ τέχνῃ πάρεστιν, οὐδὲ προσήκει τέχνῃ ἄλλῳ τὸ συμφέρον ζητεῖν ἢ ἐκείνῳ οὗ τέχνη ἐστίν, αὐτὴ δὲ ἀβλαβὴς καὶ ἀκέραιός ἐστιν ὀρθὴ οὖσα, ἕωσπερ ἂν ᾖ ἑκάστη ἀκριβὴς ὅλη ἥπερ ἐστίν; καὶ σκόπει ἐκείνῳ τῷ ἀκριβεῖ λόγῳ: οὕτως ἢ ἄλλως ἔχει;
οὕτως, ἔφη, φαίνεται.

οὐκ ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, ἰατρικὴ ἰατρικῇ τὸ συμφέρον σκοπεῖ ἀλλὰ σώματι.
ναί, ἔφη.
οὐδὲ ἱππικὴ ἱππικῇ ἀλλ' ἵπποις: οὐδὲ ἄλλη τέχνη οὐδεμία ἑαυτῇ—οὐδὲ γὰρ προσδεῖται—ἀλλ' ἐκείνῳ οὗ τέχνη ἐστίν.
φαίνεται, ἔφη, οὕτως.
ἀλλὰ μήν, ὦ Θρασύμαχε, ἄρχουσί γε αἱ τέχναι καὶ κρατοῦσιν ἐκείνου οὗπέρ εἰσιν τέχναι.
συνεχώρησεν ἐνταῦθα καὶ μάλα μόγις.
οὐκ ἄρα ἐπιστήμη γε οὐδεμία τὸ τοῦ κρείττονος συμφέρον σκοπεῖ οὐδ' ἐπιτάττει, ἀλλὰ τὸ τοῦ ἥττονός τε καὶ ἀρχομένου

ὑπὸ ἑαυτῆς.
συνωμολόγησε μὲν καὶ ταῦτα τελευτῶν, ἐπεχείρει δὲ περὶ αὐτὰ μάχεσθαι: ἐπειδὴ δὲ ὡμολόγησεν, ἄλλο τι οὖν, ἦν δ' ἐγώ, οὐδὲ ἰατρὸς οὐδείς, καθ' ὅσον ἰατρός, τὸ τῷ ἰατρῷ συμφέρον σκοπεῖ οὐδ' ἐπιτάττει, ἀλλὰ τὸ τῷ κάμνοντι; ὡμολόγηται γὰρ ὁ ἀκριβὴς ἰατρὸς σωμάτων εἶναι ἄρχων ἀλλ' οὐ χρηματιστής. ἢ οὐχ ὡμολόγηται;
συνέφη.
οὐκοῦν καὶ ὁ κυβερνήτης ὁ ἀκριβὴς ναυτῶν εἶναι ἄρχων ἀλλ' οὐ ναύτης;

ὡμολόγηται.
οὐκ ἄρα ὅ γε τοιοῦτος κυβερνήτης τε καὶ ἄρχων τὸ τῷ κυβερνήτῃ συμφέρον σκέψεταί τε καὶ προστάξει, ἀλλὰ τὸ τῷ ναύτῃ τε καὶ ἀρχομένῳ.
συνέφησε μόγις.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Θρασύμαχε, οὐδὲ ἄλλος οὐδεὶς ἐν οὐδεμιᾷ ἀρχῇ, καθ' ὅσον ἄρχων ἐστίν, τὸ αὑτῷ συμφέρον σκοπεῖ οὐδ' ἐπιτάττει, ἀλλὰ τὸ τῷ ἀρχομένῳ καὶ ᾧ ἂν αὐτὸς δημιουργῇ, καὶ πρὸς ἐκεῖνο βλέπων καὶ τὸ ἐκείνῳ συμφέρον καὶ πρέπον, καὶ λέγει ἃ λέγει καὶ ποιεῖ ἃ ποιεῖ ἅπαντα.

ἐπειδὴ οὖν ἐνταῦθα ἦμεν τοῦ λόγου καὶ πᾶσι καταφανὲς ἦν ὅτι ὁ τοῦ δικαίου λόγος εἰς τοὐναντίον περιειστήκει, ὁ Θρασύμαχος ἀντὶ τοῦ ἀποκρίνεσθαι, εἰπέ μοι, ἔφη, ὦ Σώκρατες, τίτθη σοι ἔστιν;
τί δέ; ἦν δ' ἐγώ: οὐκ ἀποκρίνεσθαι χρῆν μᾶλλον ἢ τοιαῦτα ἐρωτᾶν;
ὅτι τοί σε, ἔφη, κορυζῶντα περιορᾷ καὶ οὐκ ἀπομύττει δεόμενον, ὅς γε αὐτῇ οὐδὲ πρόβατα οὐδὲ ποιμένα γιγνώσκεις.
ὅτι δὴ τί μάλιστα; ἦν δ' ἐγώ.

ὅτι οἴει τοὺς ποιμένας ἢ τοὺς βουκόλους τὸ τῶν προβάτων ἢ τὸ τῶν βοῶν ἀγαθὸν σκοπεῖν καὶ παχύνειν αὐτοὺς καὶ θεραπεύειν πρὸς ἄλλο τι βλέποντας ἢ τὸ τῶν δεσποτῶν ἀγαθὸν καὶ τὸ αὑτῶν, καὶ δὴ καὶ τοὺς ἐν ταῖς πόλεσιν ἄρχοντας, οἳ ὡς ἀληθῶς ἄρχουσιν, ἄλλως πως ἡγῇ διανοεῖσθαι πρὸς τοὺς ἀρχομένους ἢ ὥσπερ ἄν τις πρὸς πρόβατα διατεθείη, καὶ ἄλλο τι σκοπεῖν αὐτοὺς διὰ νυκτὸς καὶ ἡμέρας ἢ τοῦτο,

ὅθεν αὐτοὶ ὠφελήσονται. καὶ οὕτω πόρρω εἶ περί τε τοῦ δικαίου καὶ δικαιοσύνης καὶ ἀδίκου τε καὶ ἀδικίας, ὥστε ἀγνοεῖς ὅτι ἡ μὲν δικαιοσύνη καὶ τὸ δίκαιον ἀλλότριον ἀγαθὸν τῷ ὄντι, τοῦ κρείττονός τε καὶ ἄρχοντος συμφέρον, οἰκεία δὲ τοῦ πειθομένου τε καὶ ὑπηρετοῦντος βλάβη, ἡ δὲ ἀδικία τοὐναντίον, καὶ ἄρχει τῶν ὡς ἀληθῶς εὐηθικῶν τε καὶ δικαίων, οἱ δ' ἀρχόμενοι ποιοῦσιν τὸ ἐκείνου συμφέρον κρείττονος ὄντος, καὶ εὐδαίμονα ἐκεῖνον ποιοῦσιν ὑπηρετοῦντες

αὐτῷ, ἑαυτοὺς δὲ οὐδ' ὁπωστιοῦν. σκοπεῖσθαι δέ, ὦ εὐηθέστατε Σώκρατες, οὑτωσὶ χρή, ὅτι δίκαιος ἀνὴρ ἀδίκου πανταχοῦ ἔλαττον ἔχει. πρῶτον μὲν ἐν τοῖς πρὸς ἀλλήλους συμβολαίοις, ὅπου ἂν ὁ τοιοῦτος τῷ τοιούτῳ κοινωνήσῃ, οὐδαμοῦ ἂν εὕροις ἐν τῇ διαλύσει τῆς κοινωνίας πλέον ἔχοντα τὸν δίκαιον τοῦ ἀδίκου ἀλλ' ἔλαττον: ἔπειτα ἐν τοῖς πρὸς τὴν πόλιν, ὅταν τέ τινες εἰσφοραὶ ὦσιν, ὁ μὲν δίκαιος ἀπὸ τῶν ἴσων πλέον εἰσφέρει, ὁ δ' ἔλαττον, ὅταν τε λήψεις,

ὁ μὲν οὐδέν, ὁ δὲ πολλὰ κερδαίνει. καὶ γὰρ ὅταν ἀρχήν τινα ἄρχῃ ἑκάτερος, τῷ μὲν δικαίῳ ὑπάρχει, καὶ εἰ μηδεμία ἄλλη ζημία, τά γε οἰκεῖα δι' ἀμέλειαν μοχθηροτέρως ἔχειν, ἐκ δὲ τοῦ δημοσίου μηδὲν ὠφελεῖσθαι διὰ τὸ δίκαιον εἶναι, πρὸς δὲ τούτοις ἀπεχθέσθαι τοῖς τε οἰκείοις καὶ τοῖς γνωρίμοις, ὅταν μηδὲν ἐθέλῃ αὐτοῖς ὑπηρετεῖν παρὰ τὸ δίκαιον: τῷ δὲ ἀδίκῳ πάντα τούτων τἀναντία ὑπάρχει. λέγω γὰρ

ὅνπερ νυνδὴ ἔλεγον, τὸν μεγάλα δυνάμενον πλεονεκτεῖν: τοῦτον οὖν σκόπει, εἴπερ βούλει κρίνειν ὅσῳ μᾶλλον συμφέρει ἰδίᾳ αὑτῷ ἄδικον εἶναι ἢ τὸ δίκαιον. πάντων δὲ ῥᾷστα μαθήσῃ, ἐὰν ἐπὶ τὴν τελεωτάτην ἀδικίαν ἔλθῃς, ἣ τὸν μὲν ἀδικήσαντα εὐδαιμονέστατον ποιεῖ, τοὺς δὲ ἀδικηθέντας καὶ ἀδικῆσαι οὐκ ἂν ἐθέλοντας ἀθλιωτάτους. ἔστιν δὲ τοῦτο τυραννίς, ἣ οὐ κατὰ σμικρὸν τἀλλότρια καὶ λάθρᾳ καὶ βίᾳ ἀφαιρεῖται, καὶ ἱερὰ καὶ ὅσια καὶ ἴδια καὶ δημόσια, ἀλλὰ

συλλήβδην: ὧν ἐφ' ἑκάστῳ μέρει ὅταν τις ἀδικήσας μὴ λάθῃ, ζημιοῦταί τε καὶ ὀνείδη ἔχει τὰ μέγιστα—καὶ γὰρ ἱερόσυλοι καὶ ἀνδραποδισταὶ καὶ τοιχωρύχοι καὶ ἀποστερηταὶ καὶ κλέπται οἱ κατὰ μέρη ἀδικοῦντες τῶν τοιούτων κακουργημάτων καλοῦνται—ἐπειδὰν δέ τις πρὸς τοῖς τῶν πολιτῶν χρήμασιν καὶ αὐτοὺς ἀνδραποδισάμενος δουλώσηται, ἀντὶ τούτων τῶν αἰσχρῶν ὀνομάτων εὐδαίμονες καὶ μακάριοι

κέκληνται, οὐ μόνον ὑπὸ τῶν πολιτῶν ἀλλὰ καὶ ὑπὸ τῶν ἄλλων ὅσοι ἂν πύθωνται αὐτὸν τὴν ὅλην ἀδικίαν ἠδικηκότα: οὐ γὰρ τὸ ποιεῖν τὰ ἄδικα ἀλλὰ τὸ πάσχειν φοβούμενοι ὀνειδίζουσιν οἱ ὀνειδίζοντες τὴν ἀδικίαν. οὕτως, ὦ Σώκρατες, καὶ ἰσχυρότερον καὶ ἐλευθεριώτερον καὶ δεσποτικώτερον ἀδικία δικαιοσύνης ἐστὶν ἱκανῶς γιγνομένη, καὶ ὅπερ ἐξ ἀρχῆς ἔλεγον, τὸ μὲν τοῦ κρείττονος συμφέρον τὸ δίκαιον τυγχάνει ὄν, τὸ δ' ἄδικον ἑαυτῷ λυσιτελοῦν τε καὶ συμφέρον.

ταῦτα εἰπὼν ὁ Θρασύμαχος ἐν νῷ εἶχεν ἀπιέναι, ὥσπερ βαλανεὺς ἡμῶν καταντλήσας κατὰ τῶν ὤτων ἁθρόον καὶ πολὺν τὸν λόγον: οὐ μὴν εἴασάν γε αὐτὸν οἱ παρόντες, ἀλλ' ἠνάγκασαν ὑπομεῖναί τε καὶ παρασχεῖν τῶν εἰρημένων λόγον. καὶ δὴ ἔγωγε καὶ αὐτὸς πάνυ ἐδεόμην τε καὶ εἶπον: ὦ δαιμόνιε Θρασύμαχε, οἷον ἐμβαλὼν λόγον ἐν νῷ ἔχεις ἀπιέναι πρὶν διδάξαι ἱκανῶς ἢ μαθεῖν εἴτε οὕτως εἴτε ἄλλως

ἔχει; ἢ σμικρὸν οἴει ἐπιχειρεῖν πρᾶγμα διορίζεσθαι ὅλου βίου διαγωγήν, ᾗ ἂν διαγόμενος ἕκαστος ἡμῶν λυσιτελεστάτην ζωὴν ζῴη;
ἐγὼ γὰρ οἶμαι, ἔφη ὁ Θρασύμαχος, τουτὶ ἄλλως ἔχειν;
ἔοικας, ἦν δ' ἐγώ—ἤτοι ἡμῶν γε οὐδὲν κήδεσθαι, οὐδέ τι φροντίζειν εἴτε χεῖρον εἴτε βέλτιον βιωσόμεθα ἀγνοοῦντες ὃ σὺ φῂς εἰδέναι. ἀλλ', ὠγαθέ, προθυμοῦ καὶ ἡμῖν ἐνδείξασθαι—οὔτοι

κακῶς σοι κείσεται ὅτι ἂν ἡμᾶς τοσούσδε ὄντας εὐεργετήσῃς—ἐγὼ γὰρ δή σοι λέγω τό γ' ἐμόν, ὅτι οὐ πείθομαι οὐδ' οἶμαι ἀδικίαν δικαιοσύνης κερδαλεώτερον εἶναι, οὐδ' ἐὰν ἐᾷ τις αὐτὴν καὶ μὴ διακωλύῃ πράττειν ἃ βούλεται. ἀλλ', ὠγαθέ, ἔστω μὲν ἄδικος, δυνάσθω δὲ ἀδικεῖν ἢ τῷ λανθάνειν ἢ τῷ διαμάχεσθαι, ὅμως ἐμέ γε οὐ πείθει ὡς ἔστι τῆς δικαιοσύνης κερδαλεώτερον. ταῦτ' οὖν

καὶ ἕτερος ἴσως τις ἡμῶν πέπονθεν, οὐ μόνος ἐγώ: πεῖσον οὖν, ὦ μακάριε, ἱκανῶς ἡμᾶς ὅτι οὐκ ὀρθῶς βουλευόμεθα δικαιοσύνην ἀδικίας περὶ πλείονος ποιούμενοι.
καὶ πῶς, ἔφη, σὲ πείσω; εἰ γὰρ οἷς νυνδὴ ἔλεγον μὴ πέπεισαι, τί σοι ἔτι ποιήσω; ἢ εἰς τὴν ψυχὴν φέρων ἐνθῶ τὸν λόγον;
μὰ Δί', ἦν δ' ἐγώ, μὴ σύ γε: ἀλλὰ πρῶτον μέν, ἃ ἂν εἴπῃς, ἔμμενε τούτοις, ἢ ἐὰν μετατιθῇ, φανερῶς μετατίθεσο καὶ ἡμᾶς μὴ ἐξαπάτα. νῦν δὲ ὁρᾷς, ὦ Θρασύμαχε—ἔτι

γὰρ τὰ ἔμπροσθεν ἐπισκεψώμεθα—ὅτι τὸν ὡς ἀληθῶς ἰατρὸν τὸ πρῶτον ὁριζόμενος τὸν ὡς ἀληθῶς ποιμένα οὐκέτι ᾤου δεῖν ὕστερον ἀκριβῶς φυλάξαι, ἀλλὰ πιαίνειν οἴει αὐτὸν τὰ πρόβατα, καθ' ὅσον ποιμήν ἐστιν, οὐ πρὸς τὸ τῶν προβάτων βέλτιστον βλέποντα ἀλλ', ὥσπερ δαιτυμόνα τινὰ καὶ μέλλοντα ἑστιάσεσθαι, πρὸς τὴν εὐωχίαν, ἢ αὖ πρὸς τὸ

ἀποδόσθαι, ὥσπερ χρηματιστὴν ἀλλ' οὐ ποιμένα. τῇ δὲ ποιμενικῇ οὐ δήπου ἄλλου του μέλει ἢ ἐφ' ᾧ τέτακται, ὅπως τούτῳ τὸ βέλτιστον ἐκποριεῖ—ἐπεὶ τά γε αὑτῆς ὥστ' εἶναι βελτίστη ἱκανῶς δήπου ἐκπεπόρισται, ἕως γ' ἂν μηδὲν ἐνδέῃ τοῦ ποιμενικὴ εἶναι—οὕτω δὲ ᾤμην ἔγωγε νυνδὴ ἀναγκαῖον εἶναι ἡμῖν ὁμολογεῖν πᾶσαν ἀρχήν, καθ' ὅσον ἀρχή, μηδενὶ ἄλλῳ τὸ βέλτιστον σκοπεῖσθαι ἢ ἐκείνῳ, τῷ

ἀρχομένῳ τε καὶ θεραπευομένῳ, ἔν τε πολιτικῇ καὶ ἰδιωτικῇ ἀρχῇ. σὺ δὲ τοὺς ἄρχοντας ἐν ταῖς πόλεσιν, τοὺς ὡς ἀληθῶς ἄρχοντας, ἑκόντας οἴει ἄρχειν;
μὰ Δί' οὔκ, ἔφη, ἀλλ' εὖ οἶδα.
τί δέ, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Θρασύμαχε; τὰς ἄλλας ἀρχὰς οὐκ ἐννοεῖς ὅτι οὐδεὶς ἐθέλει ἄρχειν ἑκών, ἀλλὰ μισθὸν αἰτοῦσιν, ὡς οὐχὶ αὐτοῖσιν ὠφελίαν ἐσομένην ἐκ τοῦ ἄρχειν ἀλλὰ

τοῖς ἀρχομένοις; ἐπεὶ τοσόνδε εἰπέ: οὐχὶ ἑκάστην μέντοι φαμὲν ἑκάστοτε τῶν τεχνῶν τούτῳ ἑτέραν εἶναι, τῷ ἑτέραν τὴν δύναμιν ἔχειν; καί, ὦ μακάριε, μὴ παρὰ δόξαν ἀποκρίνου, ἵνα τι καὶ περαίνωμεν.
ἀλλὰ τούτῳ, ἔφη, ἑτέρα.
οὐκοῦν καὶ ὠφελίαν ἑκάστη τούτων ἰδίαν τινὰ ἡμῖν παρέχεται ἀλλ' οὐ κοινήν, οἷον ἰατρικὴ μὲν ὑγίειαν, κυβερνητικὴ δὲ σωτηρίαν ἐν τῷ πλεῖν, καὶ αἱ ἄλλαι οὕτω;
πάνυ γε.

οὐκοῦν καὶ μισθωτικὴ μισθόν; αὕτη γὰρ αὐτῆς ἡ δύναμις: ἢ τὴν ἰατρικὴν σὺ καὶ τὴν κυβερνητικὴν τὴν αὐτὴν καλεῖς; ἢ ἐάνπερ βούλῃ ἀκριβῶς διορίζειν, ὥσπερ ὑπέθου, οὐδέν τι μᾶλλον, ἐάν τις κυβερνῶν ὑγιὴς γίγνηται διὰ τὸ συμφέρον αὐτῷ πλεῖν ἐν τῇ θαλάττῃ, ἕνεκα τούτου καλεῖς μᾶλλον αὐτὴν ἰατρικήν;
οὐ δῆτα, ἔφη.
οὐδέ γ', οἶμαι, τὴν μισθωτικήν, ἐὰν ὑγιαίνῃ τις μισθαρνῶν.
οὐ δῆτα.
τί δέ; τὴν ἰατρικὴν μισθαρνητικήν, ἐὰν ἰώμενός τις μισθαρνῇ;

οὐκ ἔφη.
οὐκοῦν τήν γε ὠφελίαν ἑκάστης τῆς τέχνης ἰδίαν ὡμολογήσαμεν εἶναι;
ἔστω, ἔφη.
ἥντινα ἄρα ὠφελίαν κοινῇ ὠφελοῦνται πάντες οἱ δημιουργοί, δῆλον ὅτι κοινῇ τινι τῷ αὐτῷ προσχρώμενοι ἀπ' ἐκείνου ὠφελοῦνται.
ἔοικεν, ἔφη.
φαμὲν δέ γε τὸ μισθὸν ἀρνυμένους ὠφελεῖσθαι τοὺς δημιουργοὺς ἀπὸ τοῦ προσχρῆσθαι τῇ μισθωτικῇ τέχνῃ γίγνεσθαι αὐτοῖς.
συνέφη μόγις.

οὐκ ἄρα ἀπὸ τῆς αὑτοῦ τέχνης ἑκάστῳ αὕτη ἡ ὠφελία ἐστίν, ἡ τοῦ μισθοῦ λῆψις, ἀλλ', εἰ δεῖ ἀκριβῶς σκοπεῖσθαι, ἡ μὲν ἰατρικὴ ὑγίειαν ποιεῖ, ἡ δὲ μισθαρνητικὴ μισθόν, καὶ ἡ μὲν οἰκοδομικὴ οἰκίαν, ἡ δὲ μισθαρνητικὴ αὐτῇ ἑπομένη μισθόν, καὶ αἱ ἄλλαι πᾶσαι οὕτως τὸ αὑτῆς ἑκάστη ἔργον ἐργάζεται καὶ ὠφελεῖ ἐκεῖνο ἐφ' ᾧ τέτακται. ἐὰν δὲ μὴ μισθὸς αὐτῇ προσγίγνηται, ἔσθ' ὅτι ὠφελεῖται ὁ δημιουργὸς ἀπὸ τῆς τέχνης;
οὐ φαίνεται, ἔφη.

ἆρ' οὖν οὐδ' ὠφελεῖ τότε, ὅταν προῖκα ἐργάζηται;
οἶμαι ἔγωγε.
οὐκοῦν, ὦ Θρασύμαχε, τοῦτο ἤδη δῆλον, ὅτι οὐδεμία τέχνη οὐδὲ ἀρχὴ τὸ αὑτῇ ὠφέλιμον παρασκευάζει, ἀλλ', ὅπερ πάλαι ἐλέγομεν, τὸ τῷ ἀρχομένῳ καὶ παρασκευάζει καὶ ἐπιτάττει, τὸ ἐκείνου συμφέρον ἥττονος ὄντος σκοποῦσα, ἀλλ' οὐ τὸ τοῦ κρείττονος. διὰ δὴ ταῦτα ἔγωγε, ὦ φίλε Θρασύμαχε, καὶ ἄρτι ἔλεγον μηδένα ἐθέλειν ἑκόντα ἄρχειν καὶ τὰ ἀλλότρια κακὰ μεταχειρίζεσθαι ἀνορθοῦντα,

ἀλλὰ μισθὸν αἰτεῖν, ὅτι ὁ μέλλων καλῶς τῇ τέχνῃ πράξειν οὐδέποτε αὑτῷ τὸ βέλτιστον πράττει οὐδ' ἐπιτάττει κατὰ τὴν τέχνην ἐπιτάττων, ἀλλὰ τῷ ἀρχομένῳ: ὧν δὴ ἕνεκα, ὡς ἔοικε, μισθὸν δεῖν ὑπάρχειν τοῖς μέλλουσιν ἐθελήσειν ἄρχειν, ἢ ἀργύριον ἢ τιμήν, ἢ ζημίαν ἐὰν μὴ ἄρχῃ.
πῶς τοῦτο λέγεις, ὦ Σώκρατες; ἔφη ὁ Γλαύκων: τοὺς μὲν γὰρ δύο μισθοὺς γιγνώσκω, τὴν δὲ ζημίαν ἥντινα λέγεις καὶ ὡς ἐν μισθοῦ μέρει εἴρηκας, οὐ συνῆκα.
τὸν τῶν βελτίστων ἄρα μισθόν, ἔφην, οὐ συνιεῖς, δι' ὃν

ἄρχουσιν οἱ ἐπιεικέστατοι, ὅταν ἐθέλωσιν ἄρχειν. ἢ οὐκ οἶσθα ὅτι τὸ φιλότιμόν τε καὶ φιλάργυρον εἶναι ὄνειδος λέγεταί τε καὶ ἔστιν;
ἔγωγε, ἔφη.
διὰ ταῦτα τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, οὔτε χρημάτων ἕνεκα ἐθέλουσιν ἄρχειν οἱ ἀγαθοὶ οὔτε τιμῆς: οὔτε γὰρ φανερῶς πραττόμενοι τῆς ἀρχῆς ἕνεκα μισθὸν μισθωτοὶ βούλονται κεκλῆσθαι, οὔτε λάθρᾳ αὐτοὶ ἐκ τῆς ἀρχῆς λαμβάνοντες κλέπται. οὐδ' αὖ τιμῆς ἕνεκα: οὐ γάρ εἰσι φιλότιμοι. δεῖ δὴ

αὐτοῖς ἀνάγκην προσεῖναι καὶ ζημίαν, εἰ μέλλουσιν ἐθέλειν ἄρχειν—ὅθεν κινδυνεύει τὸ ἑκόντα ἐπὶ τὸ ἄρχειν ἰέναι ἀλλὰ μὴ ἀνάγκην περιμένειν αἰσχρὸν νενομίσθαι—τῆς δὲ ζημίας μεγίστη τὸ ὑπὸ πονηροτέρου ἄρχεσθαι, ἐὰν μὴ αὐτὸς ἐθέλῃ ἄρχειν: ἣν δείσαντές μοι φαίνονται ἄρχειν, ὅταν ἄρχωσιν, οἱ ἐπιεικεῖς, καὶ τότε ἔρχονται ἐπὶ τὸ ἄρχειν οὐχ ὡς ἐπ' ἀγαθόν τι ἰόντες οὐδ' ὡς εὐπαθήσοντες ἐν αὐτῷ, ἀλλ'

ὡς ἐπ' ἀναγκαῖον καὶ οὐκ ἔχοντες ἑαυτῶν βελτίοσιν ἐπιτρέψαι οὐδὲ ὁμοίοις. ἐπεὶ κινδυνεύει πόλις ἀνδρῶν ἀγαθῶν εἰ γένοιτο, περιμάχητον ἂν εἶναι τὸ μὴ ἄρχειν ὥσπερ νυνὶ τὸ ἄρχειν, καὶ ἐνταῦθ' ἂν καταφανὲς γενέσθαι ὅτι τῷ ὄντι ἀληθινὸς ἄρχων οὐ πέφυκε τὸ αὑτῷ συμφέρον σκοπεῖσθαι ἀλλὰ τὸ τῷ ἀρχομένῳ: ὥστε πᾶς ἂν ὁ γιγνώσκων τὸ ὠφελεῖσθαι μᾶλλον ἕλοιτο ὑπ' ἄλλου ἢ ἄλλον ὠφελῶν πράγματα ἔχειν. τοῦτο μὲν οὖν ἔγωγε οὐδαμῇ συγχωρῶ

Θρασυμάχῳ, ὡς τὸ δίκαιόν ἐστιν τὸ τοῦ κρείττονος συμφέρον. ἀλλὰ τοῦτο μὲν δὴ καὶ εἰς αὖθις σκεψόμεθα: πολὺ δέ μοι δοκεῖ μεῖζον εἶναι ὃ νῦν λέγει Θρασύμαχος, τὸν τοῦ ἀδίκου βίον φάσκων εἶναι κρείττω ἢ τὸν τοῦ δικαίου. σὺ οὖν ποτέρως, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Γλαύκων, αἱρῇ; καὶ πότερον ἀληθεστέρως δοκεῖ σοι λέγεσθαι;
τὸν τοῦ δικαίου ἔγωγε λυσιτελέστερον βίον εἶναι.

ἤκουσας, ἦν δ' ἐγώ, ὅσα ἄρτι Θρασύμαχος ἀγαθὰ διῆλθεν τῷ τοῦ ἀδίκου;
ἤκουσα, ἔφη, ἀλλ' οὐ πείθομαι.
βούλει οὖν αὐτὸν πείθωμεν, ἂν δυνώμεθά πῃ ἐξευρεῖν, ὡς οὐκ ἀληθῆ λέγει;
πῶς γὰρ οὐ βούλομαι; ἦ δ' ὅς.
ἂν μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ἀντικατατείναντες λέγωμεν αὐτῷ λόγον παρὰ λόγον, ὅσα αὖ ἀγαθὰ ἔχει τὸ δίκαιον εἶναι, καὶ αὖθις οὗτος, καὶ ἄλλον ἡμεῖς, ἀριθμεῖν δεήσει

τἀγαθὰ καὶ μετρεῖν ὅσα ἑκάτεροι ἐν ἑκατέρῳ λέγομεν, καὶ ἤδη δικαστῶν τινων τῶν διακρινούντων δεησόμεθα: ἂν δὲ ὥσπερ ἄρτι ἀνομολογούμενοι πρὸς ἀλλήλους σκοπῶμεν, ἅμα αὐτοί τε δικασταὶ καὶ ῥήτορες ἐσόμεθα.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
ὁποτέρως οὖν σοι, ἦν δ' ἐγώ, ἀρέσκει.
οὕτως, ἔφη.
ἴθι δή, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Θρασύμαχε, ἀπόκριναι ἡμῖν ἐξ ἀρχῆς. τὴν τελέαν ἀδικίαν τελέας οὔσης δικαιοσύνης λυσιτελεστέραν φῂς εἶναι;

πάνυ μὲν οὖν καὶ φημί, ἔφη, καὶ δι' ἅ, εἴρηκα.
φέρε δή, τὸ τοιόνδε περὶ αὐτῶν πῶς λέγεις; τὸ μέν που ἀρετὴν αὐτοῖν καλεῖς, τὸ δὲ κακίαν;
πῶς γὰρ οὔ;
οὐκοῦν τὴν μὲν δικαιοσύνην ἀρετήν, τὴν δὲ ἀδικίαν κακίαν;
εἰκός γ', ἔφη, ὦ ἥδιστε, ἐπειδή γε καὶ λέγω ἀδικίαν μὲν λυσιτελεῖν, δικαιοσύνην δ' οὔ.
ἀλλὰ τί μήν;
τοὐναντίον, ἦ δ' ὅς.
ἦ τὴν δικαιοσύνην κακίαν;
οὔκ, ἀλλὰ πάνυ γενναίαν εὐήθειαν.

τὴν ἀδικίαν ἄρα κακοήθειαν καλεῖς;
οὔκ, ἀλλ' εὐβουλίαν, ἔφη.
ἦ καὶ φρόνιμοί σοι, ὦ Θρασύμαχε, δοκοῦσιν εἶναι καὶ ἀγαθοὶ οἱ ἄδικοι;
οἵ γε τελέως, ἔφη, οἷοί τε ἀδικεῖν, πόλεις τε καὶ ἔθνη δυνάμενοι ἀνθρώπων ὑφ' ἑαυτοὺς ποιεῖσθαι: σὺ δὲ οἴει με ἴσως τοὺς τὰ βαλλάντια ἀποτέμνοντας λέγειν. λυσιτελεῖ μὲν οὖν, ἦ δ' ὅς, καὶ τὰ τοιαῦτα, ἐάνπερ λανθάνῃ: ἔστι δὲ οὐκ ἄξια λόγου, ἀλλ' ἃ νυνδὴ ἔλεγον.

τοῦτο μέν, ἔφην, οὐκ ἀγνοῶ ὃ βούλει λέγειν, ἀλλὰ τόδε ἐθαύμασα, εἰ ἐν ἀρετῆς καὶ σοφίας τιθεῖς μέρει τὴν ἀδικίαν, τὴν δὲ δικαιοσύνην ἐν τοῖς ἐναντίοις.
ἀλλὰ πάνυ οὕτω τίθημι.
τοῦτο, ἦν δ' ἐγώ, ἤδη στερεώτερον, ὦ ἑταῖρε, καὶ οὐκέτι ῥᾴδιον ἔχειν ὅτι τις εἴπῃ. εἰ γὰρ λυσιτελεῖν μὲν τὴν ἀδικίαν ἐτίθεσο, κακίαν μέντοι ἢ αἰσχρὸν αὐτὸ ὡμολόγεις εἶναι ὥσπερ ἄλλοι τινές, εἴχομεν ἄν τι λέγειν κατὰ τὰ νομιζόμενα λέγοντες: νῦν δὲ δῆλος εἶ ὅτι φήσεις αὐτὸ καὶ καλὸν καὶ ἰσχυρὸν εἶναι καὶ τἆλλα αὐτῷ πάντα προσθήσεις

ἃ ἡμεῖς τῷ δικαίῳ προσετίθεμεν, ἐπειδή γε καὶ ἐν ἀρετῇ αὐτὸ καὶ σοφίᾳ ἐτόλμησας θεῖναι.
ἀληθέστατα, ἔφη, μαντεύῃ.
ἀλλ' οὐ μέντοι, ἦν δ' ἐγώ, ἀποκνητέον γε τῷ λόγῳ ἐπεξελθεῖν σκοπούμενον, ἕως ἄν σε ὑπολαμβάνω λέγειν ἅπερ διανοῇ. ἐμοὶ γὰρ δοκεῖς σύ, ὦ Θρασύμαχε, ἀτεχνῶς νῦν οὐ σκώπτειν, ἀλλὰ τὰ δοκοῦντα περὶ τῆς ἀληθείας λέγειν.
τί δέ σοι, ἔφη, τοῦτο διαφέρει, εἴτε μοι δοκεῖ εἴτε μή, ἀλλ' οὐ τὸν λόγον ἐλέγχεις;

οὐδέν, ἦν δ' ἐγώ. ἀλλὰ τόδε μοι πειρῶ ἔτι πρὸς τούτοις ἀποκρίνασθαι: ὁ δίκαιος τοῦ δικαίου δοκεῖ τί σοι ἂν ἐθέλειν πλέον ἔχειν;
οὐδαμῶς, ἔφη: οὐ γὰρ ἂν ἦν ἀστεῖος, ὥσπερ νῦν, καὶ εὐήθης.
τί δέ; τῆς δικαίας πράξεως;
οὐδὲ τῆς δικαίας, ἔφη.
τοῦ δὲ ἀδίκου πότερον ἀξιοῖ ἂν πλεονεκτεῖν καὶ ἡγοῖτο δίκαιον εἶναι, ἢ οὐκ ἂν ἡγοῖτο;
ἡγοῖτ' ἄν, ἦ δ' ὅς, καὶ ἀξιοῖ, ἀλλ' οὐκ ἂν δύναιτο.
ἀλλ' οὐ τοῦτο, ἦν δ' ἐγώ, ἐρωτῶ, ἀλλ' εἰ τοῦ μὲν

δικαίου μὴ ἀξιοῖ πλέον ἔχειν μηδὲ βούλεται ὁ δίκαιος, τοῦ δὲ ἀδίκου;
ἀλλ' οὕτως, ἔφη, ἔχει.
τί δὲ δὴ ὁ ἄδικος; ἆρα ἀξιοῖ τοῦ δικαίου πλεονεκτεῖν καὶ τῆς δικαίας πράξεως;
πῶς γὰρ οὔκ; ἔφη, ὅς γε πάντων πλέον ἔχειν ἀξιοῖ;
οὐκοῦν καὶ ἀδίκου γε ἀνθρώπου τε καὶ πράξεως ὁ ἄδικος πλεονεκτήσει καὶ ἁμιλλήσεται ὡς ἁπάντων πλεῖστον αὐτὸς λάβῃ;
ἔστι ταῦτα.
ὧδε δὴ λέγωμεν, ἔφην: ὁ δίκαιος τοῦ μὲν ὁμοίου οὐ πλεονεκτεῖ, τοῦ δὲ ἀνομοίου, ὁ δὲ ἄδικος τοῦ τε ὁμοίου καὶ

τοῦ ἀνομοίου;
ἄριστα, ἔφη, εἴρηκας.
ἔστιν δέ γε, ἔφην, φρόνιμός τε καὶ ἀγαθὸς ὁ ἄδικος, ὁ δὲ δίκαιος οὐδέτερα;
καὶ τοῦτ', ἔφη, εὖ.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ἔοικε τῷ φρονίμῳ καὶ τῷ ἀγαθῷ ὁ ἄδικος, ὁ δὲ δίκαιος οὐκ ἔοικεν;
πῶς γὰρ οὐ μέλλει, ἔφη, ὁ τοιοῦτος ὢν καὶ ἐοικέναι τοῖς τοιούτοις, ὁ δὲ μὴ ἐοικέναι;
καλῶς. τοιοῦτος ἄρα ἐστὶν ἑκάτερος αὐτῶν οἷσπερ ἔοικεν;
ἀλλὰ τί μέλλει; ἔφη.
εἶεν, ὦ Θρασύμαχε: μουσικὸν δέ τινα λέγεις, ἕτερον δὲ

ἄμουσον;
ἔγωγε.
πότερον φρόνιμον καὶ πότερον ἄφρονα;
τὸν μὲν μουσικὸν δήπου φρόνιμον, τὸν δὲ ἄμουσον ἄφρονα.
οὐκοῦν καὶ ἅπερ φρόνιμον, ἀγαθόν, ἃ δὲ ἄφρονα, κακόν;
ναί.
τί δὲ ἰατρικόν; οὐχ οὕτως;
οὕτως.
δοκεῖ ἂν οὖν τίς σοι, ὦ ἄριστε, μουσικὸς ἀνὴρ ἁρμοττόμενος λύραν ἐθέλειν μουσικοῦ ἀνδρὸς ἐν τῇ ἐπιτάσει καὶ ἀνέσει τῶν χορδῶν πλεονεκτεῖν ἢ ἀξιοῦν πλέον ἔχειν;
οὐκ ἔμοιγε.
τί δέ; ἀμούσου;
ἀνάγκη, ἔφη.

τί δὲ ἰατρικός; ἐν τῇ ἐδωδῇ ἢ πόσει ἐθέλειν ἄν τι ἰατρικοῦ πλεονεκτεῖν ἢ ἀνδρὸς ἢ πράγματος;
οὐ δῆτα.
μὴ ἰατρικοῦ δέ;
ναί.
περὶ πάσης δὴ ὅρα ἐπιστήμης τε καὶ ἀνεπιστημοσύνης εἴ τίς σοι δοκεῖ ἐπιστήμων ὁστισοῦν πλείω ἂν ἐθέλειν αἱρεῖσθαι ἢ ὅσα ἄλλος ἐπιστήμων ἢ πράττειν ἢ λέγειν, καὶ οὐ ταὐτὰ τῷ ὁμοίῳ ἑαυτῷ εἰς τὴν αὐτὴν πρᾶξιν.
ἀλλ' ἴσως, ἔφη, ἀνάγκη τοῦτό γε οὕτως ἔχειν.
τί δὲ ὁ ἀνεπιστήμων; οὐχὶ ὁμοίως μὲν ἐπιστήμονος

πλεονεκτήσειεν ἄν, ὁμοίως δὲ ἀνεπιστήμονος;
ἴσως.
ὁ δὲ ἐπιστήμων σοφός;
φημί.
ὁ δὲ σοφὸς ἀγαθός;
φημί.
ὁ ἄρα ἀγαθός τε καὶ σοφὸς τοῦ μὲν ὁμοίου οὐκ ἐθελήσει πλεονεκτεῖν, τοῦ δὲ ἀνομοίου τε καὶ ἐναντίου.
ἔοικεν, ἔφη.
ὁ δὲ κακός τε καὶ ἀμαθὴς τοῦ τε ὁμοίου καὶ τοῦ ἐναντίου.
φαίνεται.
οὐκοῦν, ὦ Θρασύμαχε, ἦν δ' ἐγώ, ὁ ἄδικος ἡμῖν τοῦ ἀνομοίου τε καὶ ὁμοίου πλεονεκτεῖ; ἢ οὐχ οὕτως ἔλεγες;
ἔγωγε, ἔφη.

ὁ δέ γε δίκαιος τοῦ μὲν ὁμοίου οὐ πλεονεκτήσει, τοῦ δὲ ἀνομοίου;
ναί.
ἔοικεν ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, ὁ μὲν δίκαιος τῷ σοφῷ καὶ ἀγαθῷ, ὁ δὲ ἄδικος τῷ κακῷ καὶ ἀμαθεῖ.
κινδυνεύει.
ἀλλὰ μὴν ὡμολογοῦμεν, ᾧ γε ὅμοιος ἑκάτερος εἴη, τοιοῦτον καὶ ἑκάτερον εἶναι.
ὡμολογοῦμεν γάρ.
ὁ μὲν ἄρα δίκαιος ἡμῖν ἀναπέφανται ὢν ἀγαθός τε καὶ σοφός, ὁ δὲ ἄδικος ἀμαθής τε καὶ κακός.
ὁ δὴ Θρασύμαχος ὡμολόγησε μὲν πάντα ταῦτα, οὐχ

ὡς ἐγὼ νῦν ῥᾳδίως λέγω, ἀλλ' ἑλκόμενος καὶ μόγις, μετὰ ἱδρῶτος θαυμαστοῦ ὅσου, ἅτε καὶ θέρους ὄντος—τότε καὶ εἶδον ἐγώ, πρότερον δὲ οὔπω, Θρασύμαχον ἐρυθριῶντα— ἐπειδὴ δὲ οὖν διωμολογησάμεθα τὴν δικαιοσύνην ἀρετὴν εἶναι καὶ σοφίαν, τὴν δὲ ἀδικίαν κακίαν τε καὶ ἀμαθίαν, εἶεν, ἦν δ' ἐγώ, τοῦτο μὲν ἡμῖν οὕτω κείσθω, ἔφαμεν δὲ δὴ καὶ ἰσχυρὸν εἶναι τὴν ἀδικίαν. ἢ οὐ μέμνησαι, ὦ Θρασύμαχε;
μέμνημαι, ἔφη: ἀλλ' ἔμοιγε οὐδὲ ἃ νῦν λέγεις ἀρέσκει, καὶ ἔχω περὶ αὐτῶν λέγειν. εἰ οὖν λέγοιμι, εὖ οἶδ' ὅτι

δημηγορεῖν ἄν με φαίης. ἢ οὖν ἔα με εἰπεῖν ὅσα βούλομαι, ἤ, εἰ βούλει ἐρωτᾶν, ἐρώτα: ἐγὼ δέ σοι, ὥσπερ ταῖς γραυσὶν ταῖς τοὺς μύθους λεγούσαις, “εἶεν” ἐρῶ καὶ κατανεύσομαι καὶ ἀνανεύσομαι.
μηδαμῶς, ἦν δ' ἐγώ, παρά γε τὴν σαυτοῦ δόξαν.
ὥστε σοί, ἔφη, ἀρέσκειν, ἐπειδήπερ οὐκ ἐᾷς λέγειν. καίτοι τί ἄλλο βούλει;
οὐδὲν μὰ Δία, ἦν δ' ἐγώ, ἀλλ' εἴπερ τοῦτο ποιήσεις, ποίει: ἐγὼ δὲ ἐρωτήσω.
ἐρώτα δή.
τοῦτο τοίνυν ἐρωτῶ, ὅπερ ἄρτι, ἵνα καὶ ἑξῆς διασκεψώμεθα

τὸν λόγον, ὁποῖόν τι τυγχάνει ὂν δικαιοσύνη πρὸς ἀδικίαν. ἐλέχθη γάρ που ὅτι καὶ δυνατώτερον καὶ ἰσχυρότερον εἴη ἀδικία δικαιοσύνης: νῦν δέ γ', ἔφην, εἴπερ σοφία τε καὶ ἀρετή ἐστιν δικαιοσύνη, ῥᾳδίως οἶμαι φανήσεται καὶ ἰσχυρότερον ἀδικίας, ἐπειδήπερ ἐστὶν ἀμαθία ἡ ἀδικία— οὐδεὶς ἂν ἔτι τοῦτο ἀγνοήσειεν—ἀλλ' οὔ τι οὕτως ἁπλῶς, ὦ Θρασύμαχε, ἔγωγε ἐπιθυμῶ, ἀλλὰ τῇδέ πῃ σκέψασθαι:

πόλιν φαίης ἂν ἄδικον εἶναι καὶ ἄλλας πόλεις ἐπιχειρεῖν δουλοῦσθαι ἀδίκως καὶ καταδεδουλῶσθαι, πολλὰς δὲ καὶ ὑφ' ἑαυτῇ ἔχειν δουλωσαμένην;
πῶς γὰρ οὔκ; ἔφη. καὶ τοῦτό γε ἡ ἀρίστη μάλιστα ποιήσει καὶ τελεώτατα οὖσα ἄδικος.
μανθάνω, ἔφην, ὅτι σὸς οὗτος ἦν ὁ λόγος. ἀλλὰ τόδε περὶ αὐτοῦ σκοπῶ: πότερον ἡ κρείττων γιγνομένη πόλις πόλεως ἄνευ δικαιοσύνης τὴν δύναμιν ταύτην ἕξει, ἢ ἀνάγκη αὐτῇ μετὰ δικαιοσύνης;

εἰ μέν, ἔφη, ὡς σὺ ἄρτι ἔλεγες ἔχει—ἡ δικαιοσύνη σοφία—μετὰ δικαιοσύνης: εἰ δ' ὡς ἐγὼ ἔλεγον, μετὰ ἀδικίας.
πάνυ ἄγαμαι, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Θρασύμαχε, ὅτι οὐκ ἐπινεύεις μόνον καὶ ἀνανεύεις, ἀλλὰ καὶ ἀποκρίνῃ πάνυ καλῶς.
σοὶ γάρ, ἔφη, χαρίζομαι.
εὖ γε σὺ ποιῶν: ἀλλὰ δὴ καὶ τόδε μοι χάρισαι καὶ λέγε: δοκεῖς ἂν ἢ πόλιν ἢ στρατόπεδον ἢ λῃστὰς ἢ κλέπτας ἢ ἄλλο τι ἔθνος, ὅσα κοινῇ ἐπί τι ἔρχεται ἀδίκως, πρᾶξαι ἄν τι δύνασθαι, εἰ ἀδικοῖεν ἀλλήλους;

οὐ δῆτα, ἦ δ' ὅς.
τί δ' εἰ μὴ ἀδικοῖεν; οὐ μᾶλλον;
πάνυ γε.
στάσεις γάρ που, ὦ Θρασύμαχε, ἥ γε ἀδικία καὶ μίση καὶ μάχας ἐν ἀλλήλοις παρέχει, ἡ δὲ δικαιοσύνη ὁμόνοιαν καὶ φιλίαν: ἦ γάρ;
ἔστω, ἦ δ' ὅς, ἵνα σοι μὴ διαφέρωμαι.
ἀλλ' εὖ γε σὺ ποιῶν, ὦ ἄριστε. τόδε δέ μοι λέγε: ἆρα εἰ τοῦτο ἔργον ἀδικίας, μῖσος ἐμποιεῖν ὅπου ἂν ἐνῇ, οὐ καὶ ἐν ἐλευθέροις τε καὶ δούλοις ἐγγιγνομένη μισεῖν ποιήσει ἀλλήλους καὶ στασιάζειν καὶ ἀδυνάτους εἶναι κοινῇ μετ'

ἀλλήλων πράττειν;
πάνυ γε.
τί δὲ ἂν ἐν δυοῖν ἐγγένηται; οὐ διοίσονται καὶ μισήσουσιν καὶ ἐχθροὶ ἔσονται ἀλλήλοις τε καὶ τοῖς δικαίοις;
ἔσονται, ἔφη.
ἐὰν δὲ δή, ὦ θαυμάσιε, ἐν ἑνὶ ἐγγένηται ἀδικία, μῶν μὴ ἀπολεῖ τὴν αὑτῆς δύναμιν, ἢ οὐδὲν ἧττον ἕξει;
μηδὲν ἧττον ἐχέτω, ἔφη.
οὐκοῦν τοιάνδε τινὰ φαίνεται ἔχουσα τὴν δύναμιν, οἵαν, ᾧ ἂν ἐγγένηται, εἴτε πόλει τινὶ εἴτε γένει εἴτε στρατοπέδῳ εἴτε

ἄλλῳ ὁτῳοῦν, πρῶτον μὲν ἀδύνατον αὐτὸ ποιεῖν πράττειν μεθ' αὑτοῦ διὰ τὸ στασιάζειν καὶ διαφέρεσθαι, ἔτι δ' ἐχθρὸν εἶναι ἑαυτῷ τε καὶ τῷ ἐναντίῳ παντὶ καὶ τῷ δικαίῳ; οὐχ οὕτως;
πάνυ γε.
καὶ ἐν ἑνὶ δὴ οἶμαι ἐνοῦσα ταὐτὰ ταῦτα ποιήσει ἅπερ πέφυκεν ἐργάζεσθαι: πρῶτον μὲν ἀδύνατον αὐτὸν πράττειν ποιήσει στασιάζοντα καὶ οὐχ ὁμονοοῦντα αὐτὸν ἑαυτῷ, ἔπειτα ἐχθρὸν καὶ ἑαυτῷ καὶ τοῖς δικαίοις: ἦ γάρ;
ναί.
δίκαιοι δέ γ' εἰσίν, ὦ φίλε, καὶ οἱ θεοί;
ἔστω, ἔφη.

καὶ θεοῖς ἄρα ἐχθρὸς ἔσται ὁ ἄδικος, ὦ Θρασύμαχε, ὁ δὲ δίκαιος φίλος.
εὐωχοῦ τοῦ λόγου, ἔφη, θαρρῶν: οὐ γὰρ ἔγωγέ σοι ἐναντιώσομαι, ἵνα μὴ τοῖσδε ἀπέχθωμαι.
ἴθι δή, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τὰ λοιπά μοι τῆς ἑστιάσεως ἀποπλήρωσον ἀποκρινόμενος ὥσπερ καὶ νῦν. ὅτι μὲν γὰρ καὶ σοφώτεροι καὶ ἀμείνους καὶ δυνατώτεροι πράττειν οἱ δίκαιοι φαίνονται, οἱ δὲ ἄδικοι οὐδὲ πράττειν μετ' ἀλλήλων οἷοί

τε—ἀλλὰ δὴ καὶ οὕς φαμεν ἐρρωμένως πώποτέ τι μετ' ἀλλήλων κοινῇ πρᾶξαι ἀδίκους ὄντας, τοῦτο οὐ παντάπασιν ἀληθὲς λέγομεν: οὐ γὰρ ἂν ἀπείχοντο ἀλλήλων κομιδῇ ὄντες ἄδικοι, ἀλλὰ δῆλον ὅτι ἐνῆν τις αὐτοῖς δικαιοσύνη, ἣ αὐτοὺς ἐποίει μήτοι καὶ ἀλλήλους γε καὶ ἐφ' οὓς ᾖσαν ἅμα ἀδικεῖν, δι' ἣν ἔπραξαν ἃ ἔπραξαν, ὥρμησαν δὲ ἐπὶ τὰ ἄδικα ἀδικίᾳ ἡμιμόχθηροι ὄντες, ἐπεὶ οἵ γε παμπόνηροι καὶ τελέως ἄδικοι τελέως εἰσὶ καὶ πράττειν ἀδύνατοι—ταῦτα

μὲν οὖν ὅτι οὕτως ἔχει μανθάνω, ἀλλ' οὐχ ὡς σὺ τὸ πρῶτον ἐτίθεσο: εἰ δὲ καὶ ἄμεινον ζῶσιν οἱ δίκαιοι τῶν ἀδίκων καὶ εὐδαιμονέστεροί εἰσιν, ὅπερ τὸ ὕστερον προυθέμεθα σκέψασθαι, σκεπτέον. φαίνονται μὲν οὖν καὶ νῦν, ὥς γέ μοι δοκεῖ, ἐξ ὧν εἰρήκαμεν: ὅμως δ' ἔτι βέλτιον σκεπτέον. οὐ γὰρ περὶ τοῦ ἐπιτυχόντος ὁ λόγος, ἀλλὰ περὶ τοῦ ὅντινα τρόπον χρὴ ζῆν.
σκόπει δή, ἔφη.
σκοπῶ, ἦν δ' ἐγώ. καί μοι λέγε: δοκεῖ τί σοι εἶναι ἵππου ἔργον;

ἔμοιγε.
ἆρ' οὖν τοῦτο ἂν θείης καὶ ἵππου καὶ ἄλλου ὁτουοῦν ἔργον, ὃ ἂν ἢ μόνῳ ἐκείνῳ ποιῇ τις ἢ ἄριστα;
οὐ μανθάνω, ἔφη.
ἀλλ' ὧδε: ἔσθ' ὅτῳ ἂν ἄλλῳ ἴδοις ἢ ὀφθαλμοῖς;
οὐ δῆτα.
τί δέ; ἀκούσαις ἄλλῳ ἢ ὠσίν;
οὐδαμῶς.
οὐκοῦν δικαίως [ἂν] ταῦτα τούτων φαμὲν ἔργα εἶναι;
πάνυ γε.

τί δέ; μαχαίρᾳ ἂν ἀμπέλου κλῆμα ἀποτέμοις καὶ σμίλῃ καὶ ἄλλοις πολλοῖς;
πῶς γὰρ οὔ;
ἀλλ' οὐδενί γ' ἂν οἶμαι οὕτω καλῶς ὡς δρεπάνῳ τῷ ἐπὶ τούτῳ ἐργασθέντι.
ἀληθῆ.
ἆρ' οὖν οὐ τοῦτο τούτου ἔργον θήσομεν;
θήσομεν μὲν οὖν.
νῦν δὴ οἶμαι ἄμεινον ἂν μάθοις ὃ ἄρτι ἠρώτων, πυνθανόμενος εἰ οὐ τοῦτο ἑκάστου εἴη ἔργον ὃ ἂν ἢ μόνον τι ἢ κάλλιστα τῶν ἄλλων ἀπεργάζηται.
ἀλλά, ἔφη, μανθάνω τε καί μοι δοκεῖ τοῦτο ἑκάστου

πράγματος ἔργον εἶναι.
εἶεν, ἦν δ' ἐγώ. οὐκοῦν καὶ ἀρετὴ δοκεῖ σοι εἶναι ἑκάστῳ ᾧπερ καὶ ἔργον τι προστέτακται; ἴωμεν δὲ ἐπὶ τὰ αὐτὰ πάλιν: ὀφθαλμῶν, φαμέν, ἔστι τι ἔργον;
ἔστιν.
ἆρ' οὖν καὶ ἀρετὴ ὀφθαλμῶν ἔστιν;
καὶ ἀρετή.
τί δέ; ὤτων ἦν τι ἔργον;
ναί.
οὐκοῦν καὶ ἀρετή;
καὶ ἀρετή.
τί δὲ πάντων πέρι τῶν ἄλλων; οὐχ οὕτω;
οὕτω.
ἔχε δή: ἆρ' ἄν ποτε ὄμματα τὸ αὑτῶν ἔργον καλῶς

ἀπεργάσαιντο μὴ ἔχοντα τὴν αὑτῶν οἰκείαν ἀρετήν, ἀλλ' ἀντὶ τῆς ἀρετῆς κακίαν;
καὶ πῶς ἄν; ἔφη: τυφλότητα γὰρ ἴσως λέγεις ἀντὶ τῆς ὄψεως.
ἥτις, ἦν δ' ἐγώ, αὐτῶν ἡ ἀρετή: οὐ γάρ πω τοῦτο ἐρωτῶ, ἀλλ' εἰ τῇ οἰκείᾳ μὲν ἀρετῇ τὸ αὑτῶν ἔργον εὖ ἐργάσεται τὰ ἐργαζόμενα, κακίᾳ δὲ κακῶς.
ἀληθές, ἔφη, τοῦτό γε λέγεις.
οὐκοῦν καὶ ὦτα στερόμενα τῆς αὑτῶν ἀρετῆς κακῶς τὸ αὑτῶν ἔργον ἀπεργάσεται;
πάνυ γε.

τίθεμεν οὖν καὶ τἆλλα πάντα εἰς τὸν αὐτὸν λόγον;
ἔμοιγε δοκεῖ.
ἴθι δή, μετὰ ταῦτα τόδε σκέψαι. ψυχῆς ἔστιν τι ἔργον ὃ ἄλλῳ τῶν ὄντων οὐδ' ἂν ἑνὶ πράξαις, οἷον τὸ τοιόνδε: τὸ ἐπιμελεῖσθαι καὶ ἄρχειν καὶ βουλεύεσθαι καὶ τὰ τοιαῦτα πάντα, ἔσθ' ὅτῳ ἄλλῳ ἢ ψυχῇ δικαίως ἂν αὐτὰ ἀποδοῖμεν καὶ φαῖμεν ἴδια ἐκείνης εἶναι;
οὐδενὶ ἄλλῳ.
τί δ' αὖ τὸ ζῆν; οὐ ψυχῆς φήσομεν ἔργον εἶναι;
μάλιστά γ', ἔφη.
οὐκοῦν καὶ ἀρετήν φαμέν τινα ψυχῆς εἶναι;
φαμέν.

ἆρ' οὖν ποτε, ὦ Θρασύμαχε, ψυχὴ τὰ αὑτῆς ἔργα εὖ ἀπεργάσεται στερομένη τῆς οἰκείας ἀρετῆς, ἢ ἀδύνατον;
ἀδύνατον.
ἀνάγκη ἄρα κακῇ ψυχῇ κακῶς ἄρχειν καὶ ἐπιμελεῖσθαι, τῇ δὲ ἀγαθῇ πάντα ταῦτα εὖ πράττειν.
ἀνάγκη.
οὐκοῦν ἀρετήν γε συνεχωρήσαμεν ψυχῆς εἶναι δικαιοσύνην, κακίαν δὲ ἀδικίαν;
συνεχωρήσαμεν γάρ.
ἡ μὲν ἄρα δικαία ψυχὴ καὶ ὁ δίκαιος ἀνὴρ εὖ βιώσεται, κακῶς δὲ ὁ ἄδικος.
φαίνεται, ἔφη, κατὰ τὸν σὸν λόγον.

ἀλλὰ μὴν ὅ γε εὖ ζῶν μακάριός τε καὶ εὐδαίμων, ὁ δὲ μὴ τἀναντία.
πῶς γὰρ οὔ;
ὁ μὲν δίκαιος ἄρα εὐδαίμων, ὁ δ' ἄδικος ἄθλιος.
ἔστω, ἔφη.
ἀλλὰ μὴν ἄθλιόν γε εἶναι οὐ λυσιτελεῖ, εὐδαίμονα δέ.
πῶς γὰρ οὔ;
οὐδέποτ' ἄρα, ὦ μακάριε Θρασύμαχε, λυσιτελέστερον ἀδικία δικαιοσύνης.
ταῦτα δή σοι, ἔφη, ὦ Σώκρατες, εἱστιάσθω ἐν τοῖς Βενδιδίοις.
ὑπὸ σοῦ γε, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Θρασύμαχε, ἐπειδή μοι πρᾷος ἐγένου καὶ χαλεπαίνων ἐπαύσω. οὐ μέντοι καλῶς γε

εἱστίαμαι, δι' ἐμαυτὸν ἀλλ' οὐ διὰ σέ: ἀλλ' ὥσπερ οἱ λίχνοι τοῦ ἀεὶ παραφερομένου ἀπογεύονται ἁρπάζοντες, πρὶν τοῦ προτέρου μετρίως ἀπολαῦσαι, καὶ ἐγώ μοι δοκῶ οὕτω, πρὶν ὃ τὸ πρῶτον ἐσκοποῦμεν εὑρεῖν, τὸ δίκαιον ὅτι ποτ' ἐστίν, ἀφέμενος ἐκείνου ὁρμῆσαι ἐπὶ τὸ σκέψασθαι περὶ αὐτοῦ εἴτε κακία ἐστὶν καὶ ἀμαθία, εἴτε σοφία καὶ ἀρετή, καὶ ἐμπεσόντος αὖ ὕστερον λόγου, ὅτι λυσιτελέστερον ἡ ἀδικία τῆς δικαιοσύνης, οὐκ ἀπεσχόμην τὸ μὴ οὐκ ἐπὶ τοῦτο ἐλθεῖν ἀπ' ἐκείνου, ὥστε μοι νυνὶ γέγονεν ἐκ τοῦ διαλόγου μηδὲν

εἰδέναι: ὁπότε γὰρ τὸ δίκαιον μὴ οἶδα ὅ ἐστιν, σχολῇ εἴσομαι εἴτε ἀρετή τις οὖσα τυγχάνει εἴτε καὶ οὔ, καὶ πότερον ὁ ἔχων αὐτὸ οὐκ εὐδαίμων ἐστὶν ἢ εὐδαίμων.

ἐγὼ μὲν οὖν ταῦτα εἰπὼν ᾤμην λόγου ἀπηλλάχθαι: τὸ δ' ἦν ἄρα, ὡς ἔοικε, προοίμιον. ὁ γὰρ Γλαύκων ἀεί τε δὴ ἀνδρειότατος ὢν τυγχάνει πρὸς ἅπαντα, καὶ δὴ καὶ τότε τοῦ Θρασυμάχου τὴν ἀπόρρησιν οὐκ ἀπεδέξατο, ἀλλ' ἔφη: ὦ Σώκρατες, πότερον ἡμᾶς βούλει δοκεῖν πεπεικέναι ἢ ὡς

ἀληθῶς πεῖσαι ὅτι παντὶ τρόπῳ ἄμεινόν ἐστιν δίκαιον εἶναι ἢ ἄδικον;
ὡς ἀληθῶς, εἶπον, ἔγωγ' ἂν ἑλοίμην, εἰ ἐπ' ἐμοὶ εἴη.
οὐ τοίνυν, ἔφη, ποιεῖς ὃ βούλει. λέγε γάρ μοι: ἆρά σοι δοκεῖ τοιόνδε τι εἶναι ἀγαθόν, ὃ δεξαίμεθ' ἂν ἔχειν οὐ τῶν ἀποβαινόντων ἐφιέμενοι, ἀλλ' αὐτὸ αὑτοῦ ἕνεκα ἀσπαζόμενοι, οἷον τὸ χαίρειν καὶ αἱ ἡδοναὶ ὅσαι ἀβλαβεῖς καὶ μηδὲν εἰς τὸν ἔπειτα χρόνον διὰ ταύτας γίγνεται ἄλλο ἢ χαίρειν ἔχοντα;
ἔμοιγε, ἦν δ' ἐγώ, δοκεῖ τι εἶναι τοιοῦτον.

τί δέ; ὃ αὐτό τε αὑτοῦ χάριν ἀγαπῶμεν καὶ τῶν ἀπ' αὐτοῦ γιγνομένων, οἷον αὖ τὸ φρονεῖν καὶ τὸ ὁρᾶν καὶ τὸ ὑγιαίνειν; τὰ γὰρ τοιαῦτά που δι' ἀμφότερα ἀσπαζόμεθα.
ναί, εἶπον.
τρίτον δὲ ὁρᾷς τι, ἔφη, εἶδος ἀγαθοῦ, ἐν ᾧ τὸ γυμνάζεσθαι καὶ τὸ κάμνοντα ἰατρεύεσθαι καὶ ἰάτρευσίς τε καὶ ὁ ἄλλος χρηματισμός; ταῦτα γὰρ ἐπίπονα φαῖμεν ἄν, ὠφελεῖν δὲ ἡμᾶς, καὶ αὐτὰ μὲν ἑαυτῶν ἕνεκα οὐκ ἂν δεξαίμεθα ἔχειν,

τῶν δὲ μισθῶν τε χάριν καὶ τῶν ἄλλων ὅσα γίγνεται ἀπ' αὐτῶν.
ἔστιν γὰρ οὖν, ἔφην, καὶ τοῦτο τρίτον. ἀλλὰ τί δή;
ἐν ποίῳ, ἔφη, τούτων τὴν δικαιοσύνην τιθεῖς;

ἐγὼ μὲν οἶμαι, ἦν δ' ἐγώ, ἐν τῷ καλλίστῳ, ὃ καὶ δι' αὑτὸ καὶ διὰ τὰ γιγνόμενα ἀπ' αὐτοῦ ἀγαπητέον τῷ μέλλοντι μακαρίῳ ἔσεσθαι.
οὐ τοίνυν δοκεῖ, ἔφη, τοῖς πολλοῖς, ἀλλὰ τοῦ ἐπιπόνου εἴδους, ὃ μισθῶν θ' ἕνεκα καὶ εὐδοκιμήσεων διὰ δόξαν ἐπιτηδευτέον, αὐτὸ δὲ δι' αὑτὸ φευκτέον ὡς ὂν χαλεπόν.
οἶδα, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι δοκεῖ οὕτω καὶ πάλαι ὑπὸ Θρασυμάχου ὡς τοιοῦτον ὂν ψέγεται, ἀδικία δ' ἐπαινεῖται: ἀλλ' ἐγώ τις, ὡς ἔοικε, δυσμαθής.

ἴθι δή, ἔφη, ἄκουσον καὶ ἐμοῦ, ἐάν σοι ἔτι ταὐτὰ δοκῇ. Θρασύμαχος γάρ μοι φαίνεται πρῳαίτερον τοῦ δέοντος ὑπὸ σοῦ ὥσπερ ὄφις κηληθῆναι, ἐμοὶ δὲ οὔπω κατὰ νοῦν ἡ ἀπόδειξις γέγονεν περὶ ἑκατέρου: ἐπιθυμῶ γὰρ ἀκοῦσαι τί τ' ἔστιν ἑκάτερον καὶ τίνα ἔχει δύναμιν αὐτὸ καθ' αὑτὸ ἐνὸν ἐν τῇ ψυχῇ, τοὺς δὲ μισθοὺς καὶ τὰ γιγνόμενα ἀπ' αὐτῶν ἐᾶσαι χαίρειν. οὑτωσὶ οὖν ποιήσω, ἐὰν καὶ σοὶ δοκῇ: ἐπανανεώσομαι

τὸν Θρασυμάχου λόγον, καὶ πρῶτον μὲν ἐρῶ δικαιοσύνην οἷον εἶναί φασιν καὶ ὅθεν γεγονέναι, δεύτερον δὲ ὅτι πάντες αὐτὸ οἱ ἐπιτηδεύοντες ἄκοντες ἐπιτηδεύουσιν ὡς ἀναγκαῖον ἀλλ' οὐχ ὡς ἀγαθόν, τρίτον δὲ ὅτι εἰκότως αὐτὸ δρῶσι: πολὺ γὰρ ἀμείνων ἄρα ὁ τοῦ ἀδίκου ἢ ὁ τοῦ δικαίου βίος, ὡς λέγουσιν. ἐπεὶ ἔμοιγε, ὦ Σώκρατες, οὔ τι δοκεῖ οὕτως: ἀπορῶ μέντοι διατεθρυλημένος τὰ ὦτα ἀκούων Θρασυμάχου καὶ μυρίων ἄλλων, τὸν δὲ ὑπὲρ τῆς δικαιοσύνης λόγον, ὡς

ἄμεινον ἀδικίας, οὐδενός πω ἀκήκοα ὡς βούλομαι—βούλομαι δὲ αὐτὸ καθ' αὑτὸ ἐγκωμιαζόμενον ἀκοῦσαι—μάλιστα δ' οἶμαι ἂν σοῦ πυθέσθαι. διὸ κατατείνας ἐρῶ τὸν ἄδικον βίον ἐπαινῶν, εἰπὼν δὲ ἐνδείξομαί σοι ὃν τρόπον αὖ βούλομαι καὶ σοῦ ἀκούειν ἀδικίαν μὲν ψέγοντος, δικαιοσύνην δὲ ἐπαινοῦντος. ἀλλ' ὅρα εἴ σοι βουλομένῳ ἃ λέγω.
πάντων μάλιστα, ἦν δ' ἐγώ: περὶ γὰρ τίνος ἂν μᾶλλον πολλάκις τις νοῦν ἔχων χαίροι λέγων καὶ ἀκούων;

κάλλιστα, ἔφη, λέγεις: καὶ ὃ πρῶτον ἔφην ἐρεῖν, περὶ τούτου ἄκουε, τί ὄν τε καὶ ὅθεν γέγονε δικαιοσύνη.
πεφυκέναι γὰρ δή φασιν τὸ μὲν ἀδικεῖν ἀγαθόν, τὸ δὲ ἀδικεῖσθαι κακόν, πλέονι δὲ κακῷ ὑπερβάλλειν τὸ ἀδικεῖσθαι ἢ ἀγαθῷ τὸ ἀδικεῖν, ὥστ' ἐπειδὰν ἀλλήλους ἀδικῶσί τε καὶ ἀδικῶνται καὶ ἀμφοτέρων γεύωνται, τοῖς μὴ δυναμένοις τὸ

μὲν ἐκφεύγειν τὸ δὲ αἱρεῖν δοκεῖ λυσιτελεῖν συνθέσθαι ἀλλήλοις μήτ' ἀδικεῖν μήτ' ἀδικεῖσθαι: καὶ ἐντεῦθεν δὴ ἄρξασθαι νόμους τίθεσθαι καὶ συνθήκας αὑτῶν, καὶ ὀνομάσαι τὸ ὑπὸ τοῦ νόμου ἐπίταγμα νόμιμόν τε καὶ δίκαιον: καὶ εἶναι δὴ ταύτην γένεσίν τε καὶ οὐσίαν δικαιοσύνης, μεταξὺ οὖσαν τοῦ μὲν ἀρίστου ὄντος, ἐὰν ἀδικῶν μὴ διδῷ δίκην, τοῦ δὲ κακίστου, ἐὰν ἀδικούμενος τιμωρεῖσθαι ἀδύνατος ᾖ: τὸ δὲ δίκαιον ἐν μέσῳ ὂν τούτων ἀμφοτέρων ἀγαπᾶσθαι οὐχ ὡς

ἀγαθόν, ἀλλ' ὡς ἀρρωστίᾳ τοῦ ἀδικεῖν τιμώμενον: ἐπεὶ τὸν δυνάμενον αὐτὸ ποιεῖν καὶ ὡς ἀληθῶς ἄνδρα οὐδ' ἂν ἑνί ποτε συνθέσθαι τὸ μήτε ἀδικεῖν μήτε ἀδικεῖσθαι: μαίνεσθαι γὰρ ἄν. ἡ μὲν οὖν δὴ φύσις δικαιοσύνης, ὦ Σώκρατες, αὕτη τε καὶ τοιαύτη, καὶ ἐξ ὧν πέφυκε τοιαῦτα, ὡς ὁ λόγος.
ὡς δὲ καὶ οἱ ἐπιτηδεύοντες ἀδυναμίᾳ τοῦ ἀδικεῖν ἄκοντες αὐτὸ ἐπιτηδεύουσι, μάλιστ' ἂν αἰσθοίμεθα, εἰ τοιόνδε ποιήσαιμεν

τῇ διανοίᾳ: δόντες ἐξουσίαν ἑκατέρῳ ποιεῖν ὅτι ἂν βούληται, τῷ τε δικαίῳ καὶ τῷ ἀδίκῳ, εἶτ' ἐπακολουθήσαιμεν θεώμενοι ποῖ ἡ ἐπιθυμία ἑκάτερον ἄξει. ἐπ' αὐτοφώρῳ οὖν λάβοιμεν ἂν τὸν δίκαιον τῷ ἀδίκῳ εἰς ταὐτὸν ἰόντα διὰ τὴν πλεονεξίαν, ὃ πᾶσα φύσις διώκειν πέφυκεν ὡς ἀγαθόν, νόμῳ δὲ βίᾳ παράγεται ἐπὶ τὴν τοῦ ἴσου τιμήν. εἴη δ' ἂν ἡ ἐξουσία ἣν λέγω τοιάδε μάλιστα, εἰ αὐτοῖς γένοιτο οἵαν

ποτέ φασιν δύναμιν τῷ [Γύγου] τοῦ Λυδοῦ προγόνῳ γενέσθαι. εἶναι μὲν γὰρ αὐτὸν ποιμένα θητεύοντα παρὰ τῷ τότε Λυδίας ἄρχοντι, ὄμβρου δὲ πολλοῦ γενομένου καὶ σεισμοῦ ῥαγῆναί τι τῆς γῆς καὶ γενέσθαι χάσμα κατὰ τὸν τόπον ᾗ ἔνεμεν. ἰδόντα δὲ καὶ θαυμάσαντα καταβῆναι καὶ ἰδεῖν ἄλλα τε δὴ ἃ μυθολογοῦσιν θαυμαστὰ καὶ ἵππον χαλκοῦν, κοῖλον, θυρίδας ἔχοντα, καθ' ἃς ἐγκύψαντα ἰδεῖν ἐνόντα νεκρόν, ὡς φαίνεσθαι μείζω ἢ κατ' ἄνθρωπον, τοῦτον δὲ ἄλλο μὲν οὐδέν, περὶ δὲ

τῇ χειρὶ χρυσοῦν δακτύλιον ὄν<τα> περιελόμενον ἐκβῆναι. συλλόγου δὲ γενομένου τοῖς ποιμέσιν εἰωθότος, ἵν' ἐξαγγέλλοιεν κατὰ μῆνα τῷ βασιλεῖ τὰ περὶ τὰ ποίμνια, ἀφικέσθαι καὶ ἐκεῖνον ἔχοντα τὸν δακτύλιον: καθήμενον οὖν μετὰ τῶν ἄλλων τυχεῖν τὴν σφενδόνην τοῦ δακτυλίου περιαγαγόντα πρὸς ἑαυτὸν εἰς τὸ εἴσω τῆς χειρός, τούτου δὲ γενομένου

ἀφανῆ αὐτὸν γενέσθαι τοῖς παρακαθημένοις, καὶ διαλέγεσθαι ὡς περὶ οἰχομένου. καὶ τὸν θαυμάζειν τε καὶ πάλιν ἐπιψηλαφῶντα τὸν δακτύλιον στρέψαι ἔξω τὴν σφενδόνην, καὶ στρέψαντα φανερὸν γενέσθαι. καὶ τοῦτο ἐννοήσαντα ἀποπειρᾶσθαι τοῦ δακτυλίου εἰ ταύτην ἔχοι τὴν δύναμιν, καὶ αὐτῷ οὕτω συμβαίνειν, στρέφοντι μὲν εἴσω τὴν σφενδόνην ἀδήλῳ γίγνεσθαι, ἔξω δὲ δήλῳ: αἰσθόμενον δὲ εὐθὺς διαπράξασθαι τῶν ἀγγέλων γενέσθαι τῶν παρὰ τὸν βασιλέα, ἐλθόντα

δὲ καὶ τὴν γυναῖκα αὐτοῦ μοιχεύσαντα, μετ' ἐκείνης ἐπιθέμενον τῷ βασιλεῖ ἀποκτεῖναι καὶ τὴν ἀρχὴν οὕτω κατασχεῖν. εἰ οὖν δύο τοιούτω δακτυλίω γενοίσθην, καὶ τὸν μὲν ὁ δίκαιος περιθεῖτο, τὸν δὲ ὁ ἄδικος, οὐδεὶς ἂν γένοιτο, ὡς δόξειεν, οὕτως ἀδαμάντινος, ὃς ἂν μείνειεν ἐν τῇ δικαιοσύνῃ καὶ τολμήσειεν ἀπέχεσθαι τῶν ἀλλοτρίων καὶ μὴ ἅπτεσθαι, ἐξὸν αὐτῷ καὶ ἐκ τῆς ἀγορᾶς ἀδεῶς ὅτι βούλοιτο λαμβάνειν,

καὶ εἰσιόντι εἰς τὰς οἰκίας συγγίγνεσθαι ὅτῳ βούλοιτο, καὶ ἀποκτεινύναι καὶ ἐκ δεσμῶν λύειν οὕστινας βούλοιτο, καὶ τἆλλα πράττειν ἐν τοῖς ἀνθρώποις ἰσόθεον ὄντα. οὕτω δὲ δρῶν οὐδὲν ἂν διάφορον τοῦ ἑτέρου ποιοῖ, ἀλλ' ἐπὶ ταὔτ' ἂν ἴοιεν ἀμφότεροι. καίτοι μέγα τοῦτο τεκμήριον ἂν φαίη τις ὅτι οὐδεὶς ἑκὼν δίκαιος ἀλλ' ἀναγκαζόμενος, ὡς οὐκ ἀγαθοῦ ἰδίᾳ ὄντος, ἐπεὶ ὅπου γ' ἂν οἴηται ἕκαστος οἷός τε ἔσεσθαι ἀδικεῖν, ἀδικεῖν. λυσιτελεῖν γὰρ δὴ οἴεται πᾶς ἀνὴρ πολὺ

μᾶλλον ἰδίᾳ τὴν ἀδικίαν τῆς δικαιοσύνης, ἀληθῆ οἰόμενος, ὡς φήσει ὁ περὶ τοῦ τοιούτου λόγου λέγων: ἐπεὶ εἴ τις τοιαύτης ἐξουσίας ἐπιλαβόμενος μηδέν ποτε ἐθέλοι ἀδικῆσαι μηδὲ ἅψαιτο τῶν ἀλλοτρίων, ἀθλιώτατος μὲν ἂν δόξειεν εἶναι τοῖς αἰσθανομένοις καὶ ἀνοητότατος, ἐπαινοῖεν δ' ἂν αὐτὸν ἀλλήλων ἐναντίον ἐξαπατῶντες ἀλλήλους διὰ τὸν τοῦ ἀδικεῖσθαι φόβον. ταῦτα μὲν οὖν δὴ οὕτω.

τὴν δὲ κρίσιν αὐτὴν τοῦ βίου πέρι ὧν λέγομεν, ἐὰν διαστησώμεθα τόν τε δικαιότατον καὶ τὸν ἀδικώτατον, οἷοί τ' ἐσόμεθα κρῖναι ὀρθῶς: εἰ δὲ μή, οὔ. τίς οὖν δὴ ἡ διάστασις; ἥδε: μηδὲν ἀφαιρῶμεν μήτε τοῦ ἀδίκου ἀπὸ τῆς ἀδικίας, μήτε τοῦ δικαίου ἀπὸ τῆς δικαιοσύνης, ἀλλὰ τέλεον ἑκάτερον εἰς τὸ ἑαυτοῦ ἐπιτήδευμα τιθῶμεν. πρῶτον μὲν οὖν ὁ ἄδικος ὥσπερ οἱ δεινοὶ δημιουργοὶ ποιείτω—οἷον κυβερνήτης ἄκρος ἢ ἰατρὸς τά τε ἀδύνατα ἐν τῇ τέχνῃ καὶ τὰ δυνατὰ διαισθάνεται,

καὶ τοῖς μὲν ἐπιχειρεῖ, τὰ δὲ ἐᾷ: ἔτι δὲ ἐὰν ἄρα πῃ σφαλῇ, ἱκανὸς ἐπανορθοῦσθαι—οὕτω καὶ ὁ ἄδικος ἐπιχειρῶν ὀρθῶς τοῖς ἀδικήμασιν λανθανέτω, εἰ μέλλει σφόδρα ἄδικος εἶναι. τὸν ἁλισκόμενον δὲ φαῦλον ἡγητέον: ἐσχάτη γὰρ ἀδικία δοκεῖν δίκαιον εἶναι μὴ ὄντα. δοτέον οὖν τῷ τελέως ἀδίκῳ τὴν τελεωτάτην ἀδικίαν, καὶ οὐκ ἀφαιρετέον ἀλλ' ἐατέον τὰ μέγιστα ἀδικοῦντα τὴν μεγίστην δόξαν αὑτῷ

παρεσκευακέναι εἰς δικαιοσύνην, καὶ ἐὰν ἄρα σφάλληταί τι, ἐπανορθοῦσθαι δυνατῷ εἶναι, λέγειν τε ἱκανῷ ὄντι πρὸς τὸ πείθειν, ἐάν τι μηνύηται τῶν ἀδικημάτων, καὶ βιάσασθαι ὅσα ἂν βίας δέηται, διά τε ἀνδρείαν καὶ ῥώμην καὶ διὰ παρασκευὴν φίλων καὶ οὐσίας. τοῦτον δὲ τοιοῦτον θέντες τὸν δίκαιον αὖ παρ' αὐτὸν ἱστῶμεν τῷ λόγῳ, ἄνδρα ἁπλοῦν καὶ γενναῖον, κατ' Αἰσχύλον οὐ δοκεῖν ἀλλ' εἶναι ἀγαθὸν ἐθέλοντα. ἀφαιρετέον δὴ τὸ δοκεῖν. εἰ γὰρ δόξει δίκαιος

εἶναι, ἔσονται αὐτῷ τιμαὶ καὶ δωρεαὶ δοκοῦντι τοιούτῳ εἶναι: ἄδηλον οὖν εἴτε τοῦ δικαίου εἴτε τῶν δωρεῶν τε καὶ τιμῶν ἕνεκα τοιοῦτος εἴη. γυμνωτέος δὴ πάντων πλὴν δικαιοσύνης καὶ ποιητέος ἐναντίως διακείμενος τῷ προτέρῳ: μηδὲν γὰρ ἀδικῶν δόξαν ἐχέτω τὴν μεγίστην ἀδικίας, ἵνα ᾖ βεβασανισμένος εἰς δικαιοσύνην τῷ μὴ τέγγεσθαι ὑπὸ κακοδοξίας καὶ τῶν ὑπ' αὐτῆς γιγνομένων, ἀλλὰ ἴτω ἀμετάστατος μέχρι

θανάτου, δοκῶν μὲν εἶναι ἄδικος διὰ βίου, ὢν δὲ δίκαιος, ἵνα ἀμφότεροι εἰς τὸ ἔσχατον ἐληλυθότες, ὁ μὲν δικαιοσύνης, ὁ δὲ ἀδικίας, κρίνωνται ὁπότερος αὐτοῖν εὐδαιμονέστερος.
βαβαῖ, ἦν δ' ἐγώ, ὦ φίλε Γλαύκων, ὡς ἐρρωμένως ἑκάτερον ὥσπερ ἀνδριάντα εἰς τὴν κρίσιν ἐκκαθαίρεις τοῖν ἀνδροῖν.
ὡς μάλιστ', ἔφη, δύναμαι. ὄντοιν δὲ τοιούτοιν, οὐδὲν ἔτι, ὡς ἐγᾦμαι, χαλεπὸν ἐπεξελθεῖν τῷ λόγῳ οἷος ἑκάτερον

βίος ἐπιμένει. λεκτέον οὖν: καὶ δὴ κἂν ἀγροικοτέρως λέγηται, μὴ ἐμὲ οἴου λέγειν, ὦ Σώκρατες, ἀλλὰ τοὺς ἐπαινοῦντας πρὸ δικαιοσύνης ἀδικίαν. ἐροῦσι δὲ τάδε, ὅτι οὕτω διακείμενος ὁ δίκαιος μαστιγώσεται, στρεβλώσεται, δεδήσεται,

ἐκκαυθήσεται τὠφθαλμώ, τελευτῶν πάντα κακὰ παθὼν ἀνασχινδυλευθήσεται καὶ γνώσεται ὅτι οὐκ εἶναι δίκαιον ἀλλὰ δοκεῖν δεῖ ἐθέλειν. τὸ δὲ τοῦ Αἰσχύλου πολὺ ἦν ἄρα ὀρθότερον λέγειν κατὰ τοῦ ἀδίκου. τῷ ὄντι γὰρ φήσουσι τὸν ἄδικον, ἅτε ἐπιτηδεύοντα πρᾶγμα ἀληθείας ἐχόμενον καὶ οὐ πρὸς δόξαν ζῶντα, οὐ δοκεῖν ἄδικον ἀλλ' εἶναι ἐθέλειν, “βαθεῖαν ἄλοκα διὰ φρενὸς καρπούμενον,”

“ἐξ ἧς τὰ κεδνὰ βλαστάνει βουλεύματα,” πρῶτον μὲν ἄρχειν ἐν τῇ πόλει δοκοῦντι δικαίῳ εἶναι, ἔπειτα γαμεῖν ὁπόθεν ἂν βούληται, ἐκδιδόναι εἰς οὓς ἂν βούληται, συμβάλλειν, κοινωνεῖν οἷς ἂν ἐθέλῃ, καὶ παρὰ ταῦτα πάντα ὠφελεῖσθαι κερδαίνοντα τῷ μὴ δυσχεραίνειν τὸ ἀδικεῖν: εἰς ἀγῶνας τοίνυν ἰόντα καὶ ἰδίᾳ καὶ δημοσίᾳ περιγίγνεσθαι καὶ πλεονεκτεῖν τῶν ἐχθρῶν, πλεονεκτοῦντα δὲ πλουτεῖν καὶ

τούς τε φίλους εὖ ποιεῖν καὶ τοὺς ἐχθροὺς βλάπτειν, καὶ θεοῖς θυσίας καὶ ἀναθήματα ἱκανῶς καὶ μεγαλοπρεπῶς θύειν τε καὶ ἀνατιθέναι, καὶ θεραπεύειν τοῦ δικαίου πολὺ ἄμεινον τοὺς θεοὺς καὶ τῶν ἀνθρώπων οὓς ἂν βούληται, ὥστε καὶ θεοφιλέστερον αὐτὸν εἶναι μᾶλλον προσήκειν ἐκ τῶν εἰκότων ἢ τὸν δίκαιον. οὕτω φασίν, ὦ Σώκρατες, παρὰ θεῶν καὶ παρ' ἀνθρώπων τῷ ἀδίκῳ παρεσκευάσθαι τὸν βίον ἄμεινον ἢ τῷ δικαίῳ.

ταῦτ' εἰπόντος τοῦ Γλαύκωνος ἐγὼ μὲν αὖ ἐν νῷ εἶχόν τι λέγειν πρὸς ταῦτα, ὁ δὲ ἀδελφὸς αὐτοῦ Ἀδείμαντος, οὔ τί που οἴει, ἔφη, ὦ Σώκρατες, ἱκανῶς εἰρῆσθαι περὶ τοῦ λόγου;
ἀλλὰ τί μήν; εἶπον.
αὐτό, ἦ δ' ὅς, οὐκ εἴρηται ὃ μάλιστα ἔδει ῥηθῆναι.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, τὸ λεγόμενον, ἀδελφὸς ἀνδρὶ παρείη: ὥστε καὶ σύ, εἴ τι ὅδε ἐλλείπει, ἐπάμυνε. καίτοι ἐμέ γε ἱκανὰ καὶ τὰ ὑπὸ τούτου ῥηθέντα καταπαλαῖσαι καὶ ἀδύνατον ποιῆσαι βοηθεῖν δικαιοσύνῃ.

καὶ ὅς, οὐδέν, ἔφη, λέγεις: ἀλλ' ἔτι καὶ τάδε ἄκουε. δεῖ γὰρ διελθεῖν ἡμᾶς καὶ τοὺς ἐναντίους λόγους ὧν ὅδε εἶπεν, οἳ δικαιοσύνην μὲν ἐπαινοῦσιν, ἀδικίαν δὲ ψέγουσιν, ἵν' ᾖ σαφέστερον ὅ μοι δοκεῖ βούλεσθαι Γλαύκων. λέγουσι δέ που καὶ παρακελεύονται πατέρες τε ὑέσιν, καὶ πάντες οἱ

τινῶν κηδόμενοι, ὡς χρὴ δίκαιον εἶναι, οὐκ αὐτὸ δικαιοσύνην ἐπαινοῦντες ἀλλὰ τὰς ἀπ' αὐτῆς εὐδοκιμήσεις, ἵνα δοκοῦντι δικαίῳ εἶναι γίγνηται ἀπὸ τῆς δόξης ἀρχαί τε καὶ γάμοι καὶ ὅσαπερ Γλαύκων διῆλθεν ἄρτι, ἀπὸ τοῦ εὐδοκιμεῖν ὄντα τῷ δικαίῳ. ἐπὶ πλέον δὲ οὗτοι τὰ τῶν δοξῶν λέγουσιν. τὰς γὰρ παρὰ θεῶν εὐδοκιμήσεις ἐμβάλλοντες ἄφθονα ἔχουσι λέγειν ἀγαθά, τοῖς ὁσίοις ἅ φασι θεοὺς διδόναι: ὥσπερ ὁ γενναῖος Ἡσίοδός τε καὶ Ὅμηρός φασιν, ὁ μὲν τὰς δρῦς

τοῖς δικαίοις τοὺς θεοὺς ποιεῖν “ἄκρας μέν τε φέρειν βαλάνους, μέσσας δὲ μελίσσας: εἰροπόκοι δ' ὄιες, φησίν, μαλλοῖς καταβεβρίθασι” , καὶ ἄλλα δὴ πολλὰ ἀγαθὰ τούτων ἐχόμενα. παραπλήσια δὲ καὶ ὁ ἕτερος: “ὥς τέ τευ” γάρ φησιν “. . . ἢ βασιλῆος ἀμύμονος ὅς τε θεουδὴς εὐδικίας ἀνέχῃσι, φέρῃσι δὲ γαῖα μέλαινα”

“πυροὺς καὶ κριθάς, βρίθῃσι δὲ δένδρεα καρπῷ, τίκτῃ δ' ἔμπεδα μῆλα, θάλασσα δὲ παρέχῃ ἰχθῦς.” Μουσαῖος δὲ τούτων νεανικώτερα τἀγαθὰ καὶ ὁ ὑὸς αὐτοῦ παρὰ θεῶν διδόασιν τοῖς δικαίοις: εἰς Ἅιδου γὰρ ἀγαγόντες τῷ λόγῳ καὶ κατακλίναντες καὶ συμπόσιον τῶν ὁσίων κατασκευάσαντες ἐστεφανωμένους ποιοῦσιν τὸν ἅπαντα χρόνον

ἤδη διάγειν μεθύοντας, ἡγησάμενοι κάλλιστον ἀρετῆς μισθὸν μέθην αἰώνιον. οἱ δ' ἔτι τούτων μακροτέρους ἀποτείνουσιν μισθοὺς παρὰ θεῶν: παῖδας γὰρ παίδων φασὶ καὶ γένος κατόπισθεν λείπεσθαι τοῦ ὁσίου καὶ εὐόρκου. ταῦτα δὴ καὶ ἄλλα τοιαῦτα ἐγκωμιάζουσιν δικαιοσύνην: τοὺς δὲ ἀνοσίους αὖ καὶ ἀδίκους εἰς πηλόν τινα κατορύττουσιν ἐν Ἅιδου καὶ κοσκίνῳ ὕδωρ ἀναγκάζουσι φέρειν, ἔτι τε ζῶντας

εἰς κακὰς δόξας ἄγοντες, ἅπερ Γλαύκων περὶ τῶν δικαίων δοξαζομένων δὲ ἀδίκων διῆλθε τιμωρήματα, ταῦτα περὶ τῶν ἀδίκων λέγουσιν, ἄλλα δὲ οὐκ ἔχουσιν. ὁ μὲν οὖν ἔπαινος καὶ ὁ ψόγος οὗτος ἑκατέρων.
πρὸς δὲ τούτοις σκέψαι, ὦ Σώκρατες, ἄλλο αὖ εἶδος λόγων περὶ δικαιοσύνης τε καὶ ἀδικίας ἰδίᾳ τε λεγόμενον

καὶ ὑπὸ ποιητῶν. πάντες γὰρ ἐξ ἑνὸς στόματος ὑμνοῦσιν ὡς καλὸν μὲν ἡ σωφροσύνη τε καὶ δικαιοσύνη, χαλεπὸν μέντοι καὶ ἐπίπονον, ἀκολασία δὲ καὶ ἀδικία ἡδὺ μὲν καὶ εὐπετὲς κτήσασθαι, δόξῃ δὲ μόνον καὶ νόμῳ αἰσχρόν: λυσιτελέστερα δὲ τῶν δικαίων τὰ ἄδικα ὡς ἐπὶ τὸ πλῆθος λέγουσι, καὶ πονηροὺς πλουσίους καὶ ἄλλας δυνάμεις ἔχοντας εὐδαιμονίζειν καὶ τιμᾶν εὐχερῶς ἐθέλουσιν δημοσίᾳ τε καὶ ἰδίᾳ, τοὺς δὲ ἀτιμάζειν καὶ ὑπερορᾶν, οἳ ἄν πῃ ἀσθενεῖς τε

καὶ πένητες ὦσιν, ὁμολογοῦντες αὐτοὺς ἀμείνους εἶναι τῶν ἑτέρων. τούτων δὲ πάντων οἱ περὶ θεῶν τε λόγοι καὶ ἀρετῆς θαυμασιώτατοι λέγονται, ὡς ἄρα καὶ θεοὶ πολλοῖς μὲν ἀγαθοῖς δυστυχίας τε καὶ βίον κακὸν ἔνειμαν, τοῖς δ' ἐναντίοις ἐναντίαν μοῖραν. ἀγύρται δὲ καὶ μάντεις ἐπὶ πλουσίων θύρας ἰόντες πείθουσιν ὡς ἔστι παρὰ σφίσι δύναμις ἐκ θεῶν ποριζομένη θυσίαις τε καὶ ἐπῳδαῖς, εἴτε τι

ἀδίκημά του γέγονεν αὐτοῦ ἢ προγόνων, ἀκεῖσθαι μεθ' ἡδονῶν τε καὶ ἑορτῶν, ἐάν τέ τινα ἐχθρὸν πημῆναι ἐθέλῃ, μετὰ σμικρῶν δαπανῶν ὁμοίως δίκαιον ἀδίκῳ βλάψει ἐπαγωγαῖς τισιν καὶ καταδέσμοις, τοὺς θεούς, ὥς φασιν, πείθοντές σφισιν ὑπηρετεῖν. τούτοις δὲ πᾶσιν τοῖς λόγοις μάρτυρας ποιητὰς ἐπάγονται οἱ μὲν κακίας πέρι, εὐπετείας διδόντες, ὡς “τὴν μὲν κακότητα καὶ ἰλαδὸν ἔστιν ἑλέσθαι”

“ῥηϊδίως: λείη μὲν ὁδός, μάλα δ' ἐγγύθι ναίει: τῆς δ' ἀρετῆς ἱδρῶτα θεοὶ προπάροιθεν ἔθηκαν” καί τινα ὁδὸν μακράν τε καὶ τραχεῖαν καὶ ἀνάντη: οἱ δὲ τῆς τῶν θεῶν ὑπ' ἀνθρώπων παραγωγῆς τὸν Ὅμηρον μαρτύρονται, ὅτι καὶ ἐκεῖνος εἶπεν— “λιστοὶ δέ τε καὶ θεοὶ αὐτοί, καὶ τοὺς μὲν θυσίαισι καὶ εὐχωλαῖς ἀγαναῖσιν”

“λοιβῇ τε κνίσῃ τε παρατρωπῶς' ἄνθρωποι λισσόμενοι, ὅτε κέν τις ὑπερβήῃ καὶ ἁμάρτῃ.” βίβλων δὲ ὅμαδον παρέχονται Μουσαίου καὶ Ὀρφέως, Σελήνης τε καὶ Μουσῶν ἐκγόνων, ὥς φασι, καθ' ἃς θυηπολοῦσιν, πείθοντες οὐ μόνον ἰδιώτας ἀλλὰ καὶ πόλεις, ὡς ἄρα λύσεις τε καὶ καθαρμοὶ ἀδικημάτων διὰ θυσιῶν καὶ

παιδιᾶς ἡδονῶν εἰσι μὲν ἔτι ζῶσιν, εἰσὶ δὲ καὶ τελευτήσασιν, ἃς δὴ τελετὰς καλοῦσιν, αἳ τῶν ἐκεῖ κακῶν ἀπολύουσιν ἡμᾶς, μὴ θύσαντας δὲ δεινὰ περιμένει.
ταῦτα πάντα, ἔφη, ὦ φίλε Σώκρατες, τοιαῦτα καὶ τοσαῦτα λεγόμενα ἀρετῆς πέρι καὶ κακίας, ὡς ἄνθρωποι καὶ θεοὶ περὶ αὐτὰ ἔχουσι τιμῆς, τί οἰόμεθα ἀκουούσας νέων ψυχὰς ποιεῖν, ὅσοι εὐφυεῖς καὶ ἱκανοὶ ἐπὶ πάντα τὰ λεγόμενα ὥσπερ ἐπιπτόμενοι συλλογίσασθαι ἐξ αὐτῶν ποῖός τις ἂν

ὢν καὶ πῇ πορευθεὶς τὸν βίον ὡς ἄριστα διέλθοι; λέγοι γὰρ ἂν ἐκ τῶν εἰκότων πρὸς αὑτὸν κατὰ Πίνδαρον ἐκεῖνο τὸ “πότερον δίκᾳ τεῖχος ὕψιον ἢ σκολιαῖς ἀπάταις ἀναβὰσ” καὶ ἐμαυτὸν οὕτω περιφράξας διαβιῶ; τὰ μὲν γὰρ λεγόμενα δικαίῳ μὲν ὄντι μοι, ἐὰν μὴ καὶ δοκῶ ὄφελος οὐδέν φασιν εἶναι, πόνους δὲ καὶ ζημίας φανεράς: ἀδίκῳ δὲ δόξαν δικαιοσύνης παρεσκευασμένῳ θεσπέσιος βίος λέγεται.

οὐκοῦν, ἐπειδὴ , ὡς δηλοῦσί μοι οἱ σοφοί, “καὶ τὰν ἀλάθειαν βιᾶται” καὶ κύριον εὐδαιμονίας, ἐπὶ τοῦτο δὴ τρεπτέον ὅλως: πρόθυρα μὲν καὶ σχῆμα κύκλῳ περὶ ἐμαυτὸν σκιαγραφίαν ἀρετῆς περιγραπτέον, τὴν δὲ τοῦ σοφωτάτου Ἀρχιλόχου ἀλώπεκα ἑλκτέον ἐξόπισθεν κερδαλέαν καὶ ποικίλην. “ἀλλὰ γάρ, φησί τις, οὐ ῥᾴδιον ἀεὶ λανθάνειν κακὸν ὄντα.” οὐδὲ γὰρ ἄλλο οὐδὲν εὐπετές,

φήσομεν, τῶν μεγάλων: ἀλλ' ὅμως, εἰ μέλλομεν εὐδαιμονήσειν, ταύτῃ ἰτέον, ὡς τὰ ἴχνη τῶν λόγων φέρει. ἐπὶ γὰρ τὸ λανθάνειν συνωμοσίας τε καὶ ἑταιρίας συνάξομεν, εἰσίν τε πειθοῦς διδάσκαλοι σοφίαν δημηγορικήν τε καὶ δικανικὴν διδόντες, ἐξ ὧν τὰ μὲν πείσομεν, τὰ δὲ βιασόμεθα, ὡς πλεονεκτοῦντες δίκην μὴ διδόναι. “ἀλλὰ δὴ θεοὺς οὔτε λανθάνειν οὔτε βιάσασθαι δυνατόν.” οὐκοῦν, εἰ μὲν μὴ εἰσὶν ἢ μηδὲν αὐτοῖς τῶν ἀνθρωπίνων μέλει, τί καὶ ἡμῖν

μελητέον τοῦ λανθάνειν; εἰ δὲ εἰσί τε καὶ ἐπιμελοῦνται, οὐκ ἄλλοθέν τοι αὐτοὺς ἴσμεν ἢ ἀκηκόαμεν ἢ ἔκ τε τῶν νόμων καὶ τῶν γενεαλογησάντων ποιητῶν, οἱ δὲ αὐτοὶ οὗτοι λέγουσιν ὡς εἰσὶν οἷοι θυσίαις τε καὶ “εὐχωλαῖς ἀγανῇσιν” καὶ ἀναθήμασιν παράγεσθαι ἀναπειθόμενοι, οἷς ἢ ἀμφότερα ἢ οὐδέτερα πειστέον. εἰ δ' οὖν πειστέον, ἀδικητέον καὶ θυτέον

ἀπὸ τῶν ἀδικημάτων. δίκαιοι μὲν γὰρ ὄντες ἀζήμιοι μόνον ὑπὸ θεῶν ἐσόμεθα, τὰ δ' ἐξ ἀδικίας κέρδη ἀπωσόμεθα: ἄδικοι δὲ κερδανοῦμέν τε καὶ λισσόμενοι ὑπερβαίνοντες καὶ ἁμαρτάνοντες, πείθοντες αὐτοὺς ἀζήμιοι ἀπαλλάξομεν. “ἀλλὰ γὰρ ἐν Ἅιδου δίκην δώσομεν ὧν ἂν ἐνθάδε ἀδικήσωμεν, ἢ αὐτοὶ ἢ παῖδες παίδων.” ἀλλ', ὦ φίλε, φήσει λογιζόμενος, αἱ τελεταὶ αὖ μέγα δύνανται καὶ οἱ λύσιοι θεοί, ὡς αἱ

μέγισται πόλεις λέγουσι καὶ οἱ θεῶν παῖδες ποιηταὶ καὶ προφῆται τῶν θεῶν γενόμενοι, οἳ ταῦτα οὕτως ἔχειν μηνύουσιν.
κατὰ τίνα οὖν ἔτι λόγον δικαιοσύνην ἂν πρὸ μεγίστης ἀδικίας αἱροίμεθ' ἄν, ἣν ἐὰν μετ' εὐσχημοσύνης κιβδήλου κτησώμεθα, καὶ παρὰ θεοῖς καὶ παρ' ἀνθρώποις πράξομεν κατὰ νοῦν ζῶντές τε καὶ τελευτήσαντες, ὡς ὁ τῶν πολλῶν τε καὶ ἄκρων λεγόμενος λόγος; ἐκ δὴ πάντων τῶν εἰρημένων

τίς μηχανή, ὦ Σώκρατες, δικαιοσύνην τιμᾶν ἐθέλειν ᾧ τις δύναμις ὑπάρχει ψυχῆς ἢ χρημάτων ἢ σώματος ἢ γένους, ἀλλὰ μὴ γελᾶν ἐπαινουμένης ἀκούοντα; ὡς δή τοι εἴ τις ἔχει ψευδῆ μὲν ἀποφῆναι ἃ εἰρήκαμεν, ἱκανῶς δὲ ἔγνωκεν ὅτι ἄριστον δικαιοσύνη, πολλήν που συγγνώμην ἔχει καὶ οὐκ ὀργίζεται τοῖς ἀδίκοις, ἀλλ' οἶδεν ὅτι πλὴν εἴ τις θείᾳ φύσει δυσχεραίνων τὸ ἀδικεῖν ἢ ἐπιστήμην λαβὼν

ἀπέχεται αὐτοῦ, τῶν γε ἄλλων οὐδεὶς ἑκὼν δίκαιος, ἀλλ' ὑπὸ ἀνανδρίας ἢ γήρως ἤ τινος ἄλλης ἀσθενείας ψέγει τὸ ἀδικεῖν, ἀδυνατῶν αὐτὸ δρᾶν. ὡς δέ, δῆλον: ὁ γὰρ πρῶτος τῶν τοιούτων εἰς δύναμιν ἐλθὼν πρῶτος ἀδικεῖ, καθ' ὅσον ἂν οἷός τ' ᾖ. καὶ τούτων ἁπάντων οὐδὲν ἄλλο αἴτιον ἢ ἐκεῖνο, ὅθενπερ ἅπας ὁ λόγος οὗτος ὥρμησεν καὶ τῷδε καὶ ἐμοὶ πρὸς σέ, ὦ Σώκρατες, εἰπεῖν, ὅτι “ὦ θαυμάσιε, πάντων

ὑμῶν, ὅσοι ἐπαινέται φατὲ δικαιοσύνης εἶναι, ἀπὸ τῶν ἐξ ἀρχῆς ἡρώων ἀρξάμενοι, ὅσων λόγοι λελειμμένοι, μέχρι τῶν νῦν ἀνθρώπων οὐδεὶς πώποτε ἔψεξεν ἀδικίαν οὐδ' ἐπῄνεσεν δικαιοσύνην ἄλλως ἢ δόξας τε καὶ τιμὰς καὶ δωρεὰς τὰς ἀπ' αὐτῶν γιγνομένας: αὐτὸ δ' ἑκάτερον τῇ αὑτοῦ δυνάμει τί δρᾷ, τῇ τοῦ ἔχοντος ψυχῇ ἐνόν, καὶ λανθάνον θεούς τε καὶ ἀνθρώπους, οὐδεὶς πώποτε οὔτ' ἐν ποιήσει οὔτ' ἐν ἰδίοις λόγοις ἐπεξῆλθεν ἱκανῶς τῷ λόγῳ ὡς τὸ μὲν μέγιστον κακῶν ὅσα ἴσχει ψυχὴ ἐν αὑτῇ, δικαιοσύνη δὲ μέγιστον ἀγαθόν.

εἰ γὰρ οὕτως ἐλέγετο ἐξ ἀρχῆς ὑπὸ πάντων ὑμῶν καὶ ἐκ νέων ἡμᾶς ἐπείθετε, οὐκ ἂν ἀλλήλους ἐφυλάττομεν μὴ ἀδικεῖν, ἀλλ' αὐτὸς αὑτοῦ ἦν ἕκαστος ἄριστος φύλαξ, δεδιὼς μὴ ἀδικῶν τῷ μεγίστῳ κακῷ σύνοικος ᾖ.”
ταῦτα, ὦ Σώκρατες, ἴσως δὲ καὶ ἔτι τούτων πλείω Θρασύμαχός τε καὶ ἄλλος πού τις ὑπὲρ δικαιοσύνης τε καὶ ἀδικίας λέγοιεν ἄν, μεταστρέφοντες αὐτοῖν τὴν δύναμιν φορτικῶς, ὥς γέ μοι δοκεῖ. ἀλλ' ἐγώ, οὐδὲν γάρ σε

δέομαι ἀποκρύπτεσθαι, σοῦ ἐπιθυμῶν ἀκοῦσαι τἀναντία, ὡς δύναμαι μάλιστα κατατείνας λέγω. μὴ οὖν ἡμῖν μόνον ἐνδείξῃ τῷ λόγῳ ὅτι δικαιοσύνη ἀδικίας κρεῖττον, ἀλλὰ τί ποιοῦσα ἑκατέρα τὸν ἔχοντα αὐτὴ δι' αὑτὴν ἡ μὲν κακόν, ἡ δὲ ἀγαθόν ἐστιν: τὰς δὲ δόξας ἀφαίρει, ὥσπερ Γλαύκων διεκελεύσατο. εἰ γὰρ μὴ ἀφαιρήσεις ἑκατέρωθεν τὰς ἀληθεῖς, τὰς δὲ ψευδεῖς προσθήσεις, οὐ τὸ δίκαιον φήσομεν ἐπαινεῖν σε ἀλλὰ τὸ δοκεῖν, οὐδὲ τὸ ἄδικον εἶναι

ψέγειν ἀλλὰ τὸ δοκεῖν, καὶ παρακελεύεσθαι ἄδικον ὄντα λανθάνειν, καὶ ὁμολογεῖν Θρασυμάχῳ ὅτι τὸ μὲν δίκαιον ἀλλότριον ἀγαθόν, συμφέρον τοῦ κρείττονος, τὸ δὲ ἄδικον αὑτῷ μὲν συμφέρον καὶ λυσιτελοῦν, τῷ δὲ ἥττονι ἀσύμφορον. ἐπειδὴ οὖν ὡμολόγησας τῶν μεγίστων ἀγαθῶν εἶναι δικαιοσύνην, ἃ τῶν τε ἀποβαινόντων ἀπ' αὐτῶν ἕνεκα ἄξια κεκτῆσθαι, πολὺ δὲ μᾶλλον αὐτὰ αὑτῶν, οἷον ὁρᾶν,

ἀκούειν, φρονεῖν, καὶ ὑγιαίνειν δή, καὶ ὅς' ἄλλα ἀγαθὰ γόνιμα τῇ αὑτῶν φύσει ἀλλ' οὐ δόξῃ ἐστίν, τοῦτ' οὖν αὐτὸ ἐπαίνεσον δικαιοσύνης, ὃ αὐτὴ δι' αὑτὴν τὸν ἔχοντα ὀνίνησιν καὶ ἀδικία βλάπτει, μισθοὺς δὲ καὶ δόξας πάρες ἄλλοις ἐπαινεῖν: ὡς ἐγὼ τῶν μὲν ἄλλων ἀποδεχοίμην ἂν οὕτως ἐπαινούντων δικαιοσύνην καὶ ψεγόντων ἀδικίαν, δόξας τε περὶ αὐτῶν καὶ μισθοὺς ἐγκωμιαζόντων καὶ λοιδορούντων, σοῦ δὲ οὐκ ἄν, εἰ μὴ σὺ κελεύοις, διότι πάντα τὸν βίον

οὐδὲν ἄλλο σκοπῶν διελήλυθας ἢ τοῦτο. μὴ οὖν ἡμῖν ἐνδείξῃ μόνον τῷ λόγῳ ὅτι δικαιοσύνη ἀδικίας κρεῖττον, ἀλλὰ καὶ τί ποιοῦσα ἑκατέρα τὸν ἔχοντα αὐτὴ δι' αὑτήν, ἐάντε λανθάνῃ ἐάντε μὴ θεούς τε καὶ ἀνθρώπους, ἡ μὲν ἀγαθόν, ἡ δὲ κακόν ἐστι.
καὶ ἐγὼ ἀκούσας, ἀεὶ μὲν δὴ τὴν φύσιν τοῦ τε Γλαύκωνος καὶ τοῦ Ἀδειμάντου ἠγάμην, ἀτὰρ οὖν καὶ τότε πάνυ γε

ἥσθην καὶ εἶπον: οὐ κακῶς εἰς ὑμᾶς, ὦ παῖδες ἐκείνου τοῦ ἀνδρός, τὴν ἀρχὴν τῶν ἐλεγείων ἐποίησεν ὁ Γλαύκωνος ἐραστής, εὐδοκιμήσαντας περὶ τὴν Μεγαροῖ μάχην, εἰπών— “παῖδες Ἀρίστωνος, κλεινοῦ θεῖον γένος ἀνδρός:” τοῦτό μοι, ὦ φίλοι, εὖ δοκεῖ ἔχειν: πάνυ γὰρ θεῖον πεπόνθατε, εἰ μὴ πέπεισθε ἀδικίαν δικαιοσύνης ἄμεινον εἶναι, οὕτω δυνάμενοι εἰπεῖν ὑπὲρ αὐτοῦ. δοκεῖτε δή μοι ὡς

ἀληθῶς οὐ πεπεῖσθαι—τεκμαίρομαι δὲ ἐκ τοῦ ἄλλου τοῦ ὑμετέρου τρόπου, ἐπεὶ κατά γε αὐτοὺς τοὺς λόγους ἠπίστουν ἂν ὑμῖν—ὅσῳ δὲ μᾶλλον πιστεύω, τοσούτῳ μᾶλλον ἀπορῶ ὅτι χρήσωμαι. οὔτε γὰρ ὅπως βοηθῶ ἔχω: δοκῶ γάρ μοι ἀδύνατος εἶναι—σημεῖον δέ μοι, ὅτι ἃ πρὸς Θρασύμαχον λέγων ᾤμην ἀποφαίνειν ὡς ἄμεινον δικαιοσύνη ἀδικίας, οὐκ ἀπεδέξασθέ μου—οὔτ' αὖ ὅπως μὴ βοηθήσω ἔχω: δέδοικα γὰρ μὴ οὐδ' ὅσιον ᾖ παραγενόμενον δικαιοσύνῃ κακηγορουμένῃ

ἀπαγορεύειν καὶ μὴ βοηθεῖν ἔτι ἐμπνέοντα καὶ δυνάμενον φθέγγεσθαι. κράτιστον οὖν οὕτως ὅπως δύναμαι ἐπικουρεῖν αὐτῇ.
ὅ τε οὖν Γλαύκων καὶ οἱ ἄλλοι ἐδέοντο παντὶ τρόπῳ βοηθῆσαι καὶ μὴ ἀνεῖναι τὸν λόγον, ἀλλὰ διερευνήσασθαι τί τέ ἐστιν ἑκάτερον καὶ περὶ τῆς ὠφελίας αὐτοῖν τἀληθὲς ποτέρως ἔχει. εἶπον οὖν ὅπερ ἐμοὶ ἔδοξεν, ὅτι τὸ ζήτημα ᾧ ἐπιχειροῦμεν οὐ φαῦλον ἀλλ' ὀξὺ βλέποντος, ὡς ἐμοὶ

φαίνεται. ἐπειδὴ οὖν ἡμεῖς οὐ δεινοί, δοκῶ μοι, ἦν δ' ἐγώ, τοιαύτην ποιήσασθαι ζήτησιν αὐτοῦ, οἵανπερ ἂν εἰ προσέταξέ τις γράμματα σμικρὰ πόρρωθεν ἀναγνῶναι μὴ πάνυ ὀξὺ βλέπουσιν, ἔπειτά τις ἐνενόησεν, ὅτι τὰ αὐτὰ γράμματα ἔστι που καὶ ἄλλοθι μείζω τε καὶ ἐν μείζονι, ἕρμαιον ἂν ἐφάνη οἶμαι ἐκεῖνα πρῶτον ἀναγνόντας οὕτως ἐπισκοπεῖν τὰ ἐλάττω, εἰ τὰ αὐτὰ ὄντα τυγχάνει.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη ὁ Ἀδείμαντος: ἀλλὰ τί τοιοῦτον, ὦ

Σώκρατες, ἐν τῇ περὶ τὸ δίκαιον ζητήσει καθορᾷς;
ἐγώ σοι, ἔφην, ἐρῶ. δικαιοσύνη, φαμέν, ἔστι μὲν ἀνδρὸς ἑνός, ἔστι δέ που καὶ ὅλης πόλεως;
πάνυ γε, ἦ δ' ὅς.
οὐκοῦν μεῖζον πόλις ἑνὸς ἀνδρός;
μεῖζον, ἔφη.
ἴσως τοίνυν πλείων ἂν δικαιοσύνη ἐν τῷ μείζονι ἐνείη καὶ ῥᾴων καταμαθεῖν. εἰ οὖν βούλεσθε, πρῶτον ἐν ταῖς

πόλεσι ζητήσωμεν ποῖόν τί ἐστιν: ἔπειτα οὕτως ἐπισκεψώμεθα καὶ ἐν ἑνὶ ἑκάστῳ, τὴν τοῦ μείζονος ὁμοιότητα ἐν τῇ τοῦ ἐλάττονος ἰδέᾳ ἐπισκοποῦντες.
ἀλλά μοι δοκεῖς, ἔφη, καλῶς λέγειν.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, εἰ γιγνομένην πόλιν θεασαίμεθα λόγῳ, καὶ τὴν δικαιοσύνην αὐτῆς ἴδοιμεν ἂν γιγνομένην καὶ τὴν ἀδικίαν;
τάχ' ἄν, ἦ δ' ὅς.
οὐκοῦν γενομένου αὐτοῦ ἐλπὶς εὐπετέστερον ἰδεῖν ὃ ζητοῦμεν;

πολύ γε.
δοκεῖ οὖν χρῆναι ἐπιχειρῆσαι περαίνειν; οἶμαι μὲν γὰρ οὐκ ὀλίγον ἔργον αὐτὸ εἶναι: σκοπεῖτε οὖν.
ἔσκεπται, ἔφη ὁ Ἀδείμαντος: ἀλλὰ μὴ ἄλλως ποίει.
γίγνεται τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, πόλις, ὡς ἐγᾦμαι, ἐπειδὴ τυγχάνει ἡμῶν ἕκαστος οὐκ αὐτάρκης, ἀλλὰ πολλῶν <ὢν> ἐνδεής: ἢ τίν' οἴει ἀρχὴν ἄλλην πόλιν οἰκίζειν;
οὐδεμίαν, ἦ δ' ὅς.

οὕτω δὴ ἄρα παραλαμβάνων ἄλλος ἄλλον, ἐπ' ἄλλου, τὸν δ' ἐπ' ἄλλου χρείᾳ, πολλῶν δεόμενοι, πολλοὺς εἰς μίαν οἴκησιν ἀγείραντες κοινωνούς τε καὶ βοηθούς, ταύτῃ τῇ συνοικίᾳ ἐθέμεθα πόλιν ὄνομα: ἦ γάρ;
πάνυ μὲν οὖν.
μεταδίδωσι δὴ ἄλλος ἄλλῳ, εἴ τι μεταδίδωσιν, ἢ μεταλαμβάνει, οἰόμενος αὑτῷ ἄμεινον εἶναι;
πάνυ γε.
ἴθι δή, ἦν δ' ἐγώ, τῷ λόγῳ ἐξ ἀρχῆς ποιῶμεν πόλιν: ποιήσει δὲ αὐτήν, ὡς ἔοικεν, ἡ ἡμετέρα χρεία.
πῶς δ' οὔ;

ἀλλὰ μὴν πρώτη γε καὶ μεγίστη τῶν χρειῶν ἡ τῆς τροφῆς παρασκευὴ τοῦ εἶναί τε καὶ ζῆν ἕνεκα.
παντάπασί γε.
δευτέρα δὴ οἰκήσεως, τρίτη δὲ ἐσθῆτος καὶ τῶν τοιούτων.
ἔστι ταῦτα.
φέρε δή, ἦν δ' ἐγώ, πῶς ἡ πόλις ἀρκέσει ἐπὶ τοσαύτην παρασκευήν; ἄλλο τι γεωργὸς μὲν εἷς, ὁ δὲ οἰκοδόμος, ἄλλος δέ τις ὑφάντης; ἢ καὶ σκυτοτόμον αὐτόσε προσθήσομεν ἤ τιν' ἄλλον τῶν περὶ τὸ σῶμα θεραπευτήν;
πάνυ γε.
εἴη δ' ἂν ἥ γε ἀναγκαιοτάτη πόλις ἐκ τεττάρων ἢ πέντε ἀνδρῶν.

φαίνεται.
τί δὴ οὖν; ἕνα ἕκαστον τούτων δεῖ τὸ αὑτοῦ ἔργον ἅπασι κοινὸν κατατιθέναι, οἷον τὸν γεωργὸν ἕνα ὄντα παρασκευάζειν σιτία τέτταρσιν καὶ τετραπλάσιον χρόνον τε καὶ πόνον ἀναλίσκειν ἐπὶ σίτου παρασκευῇ καὶ ἄλλοις κοινωνεῖν, ἢ ἀμελήσαντα ἑαυτῷ μόνον τέταρτον μέρος ποιεῖν τούτου τοῦ

σίτου ἐν τετάρτῳ μέρει τοῦ χρόνου, τὰ δὲ τρία, τὸ μὲν ἐπὶ τῇ τῆς οἰκίας παρασκευῇ διατρίβειν, τὸ δὲ ἱματίου, τὸ δὲ ὑποδημάτων, καὶ μὴ ἄλλοις κοινωνοῦντα πράγματα ἔχειν, ἀλλ' αὐτὸν δι' αὑτὸν τὰ αὑτοῦ πράττειν;
καὶ ὁ Ἀδείμαντος ἔφη: ἀλλ' ἴσως, ὦ Σώκρατες, οὕτω ῥᾷον ἢ 'κείνως.
οὐδέν, ἦν δ' ἐγώ, μὰ Δία ἄτοπον. ἐννοῶ γὰρ καὶ αὐτὸς εἰπόντος σοῦ, ὅτι πρῶτον μὲν ἡμῶν φύεται ἕκαστος οὐ πάνυ

ὅμοιος ἑκάστῳ, ἀλλὰ διαφέρων τὴν φύσιν, ἄλλος ἐπ' ἄλλου ἔργου πράξει. ἢ οὐ δοκεῖ σοι;
ἔμοιγε.
τί δέ; πότερον κάλλιον πράττοι ἄν τις εἷς ὢν πολλὰς τέχνας ἐργαζόμενος, ἢ ὅταν μίαν εἷς;
ὅταν, ἦ δ' ὅς, εἷς μίαν.
ἀλλὰ μὴν οἶμαι καὶ τόδε δῆλον, ὡς, ἐάν τίς τινος παρῇ ἔργου καιρόν, διόλλυται.
δῆλον γάρ.
οὐ γὰρ οἶμαι ἐθέλει τὸ πραττόμενον τὴν τοῦ πράττοντος σχολὴν περιμένειν, ἀλλ' ἀνάγκη τὸν πράττοντα τῷ πραττομένῳ

ἐπακολουθεῖν μὴ ἐν παρέργου μέρει.
ἀνάγκη.
ἐκ δὴ τούτων πλείω τε ἕκαστα γίγνεται καὶ κάλλιον καὶ ῥᾷον, ὅταν εἷς ἓν κατὰ φύσιν καὶ ἐν καιρῷ, σχολὴν τῶν ἄλλων ἄγων, πράττῃ.
παντάπασι μὲν οὖν.
πλειόνων δή, ὦ Ἀδείμαντε, δεῖ πολιτῶν ἢ τεττάρων ἐπὶ τὰς παρασκευὰς ὧν ἐλέγομεν. ὁ γὰρ γεωργός, ὡς ἔοικεν, οὐκ αὐτὸς ποιήσεται ἑαυτῷ τὸ ἄροτρον, εἰ μέλλει καλὸν εἶναι,

οὐδὲ σμινύην, οὐδὲ τἆλλα ὄργανα ὅσα περὶ γεωργίαν. οὐδ' αὖ ὁ οἰκοδόμος: πολλῶν δὲ καὶ τούτῳ δεῖ. ὡσαύτως δ' ὁ ὑφάντης τε καὶ ὁ σκυτοτόμος: ἢ οὔ;
ἀληθῆ.
τέκτονες δὴ καὶ χαλκῆς καὶ τοιοῦτοί τινες πολλοὶ δημιουργοί, κοινωνοὶ ἡμῖν τοῦ πολιχνίου γιγνόμενοι, συχνὸν αὐτὸ ποιοῦσιν.
πάνυ μὲν οὖν.
ἀλλ' οὐκ ἄν πω πάνυ γε μέγα τι εἴη, εἰ αὐτοῖς βουκόλους τε καὶ ποιμένας τούς τε ἄλλους νομέας προσθεῖμεν, ἵνα οἵ τε

γεωργοὶ ἐπὶ τὸ ἀροῦν ἔχοιεν βοῦς, οἵ τε οἰκοδόμοι πρὸς τὰς ἀγωγὰς μετὰ τῶν γεωργῶν χρῆσθαι ὑποζυγίοις, ὑφάνται δὲ καὶ σκυτοτόμοι δέρμασίν τε καὶ ἐρίοις.
οὐδέ γε, ἦ δ' ὅς, σμικρὰ πόλις ἂν εἴη ἔχουσα πάντα ταῦτα.
ἀλλὰ μήν, ἦν δ' ἐγώ, κατοικίσαι γε αὐτὴν τὴν πόλιν εἰς τοιοῦτον τόπον οὗ ἐπεισαγωγίμων μὴ δεήσεται, σχεδόν τι ἀδύνατον.
ἀδύνατον γάρ.
προσδεήσει ἄρα ἔτι καὶ ἄλλων, οἳ ἐξ ἄλλης πόλεως αὐτῇ κομιοῦσιν ὧν δεῖται.
δεήσει.
καὶ μὴν κενὸς ἂν ἴῃ ὁ διάκονος, μηδὲν ἄγων ὧν ἐκεῖνοι

δέονται παρ' ὧν ἂν κομίζωνται ὧν ἂν αὐτοῖς χρεία, κενὸς ἄπεισιν. ἦ γάρ;
δοκεῖ μοι.
δεῖ δὴ τὰ οἴκοι μὴ μόνον ἑαυτοῖς ποιεῖν ἱκανά, ἀλλὰ καὶ οἷα καὶ ὅσα ἐκείνοις ὧν ἂν δέωνται.
δεῖ γάρ.
πλειόνων δὴ γεωργῶν τε καὶ τῶν ἄλλων δημιουργῶν δεῖ ἡμῖν τῇ πόλει.
πλειόνων γάρ.
καὶ δὴ καὶ τῶν ἄλλων διακόνων που τῶν τε εἰσαξόντων καὶ ἐξαξόντων ἕκαστα. οὗτοι δέ εἰσιν ἔμποροι: ἦ γάρ;
ναί.
καὶ ἐμπόρων δὴ δεησόμεθα.
πάνυ γε.
καὶ ἐὰν μέν γε κατὰ θάλατταν ἡ ἐμπορία γίγνηται, συχνῶν

καὶ ἄλλων προσδεήσεται τῶν ἐπιστημόνων τῆς περὶ τὴν θάλατταν ἐργασίας.
συχνῶν μέντοι.
τί δὲ δή; ἐν αὐτῇ τῇ πόλει πῶς ἀλλήλοις μεταδώσουσιν ὧν ἂν ἕκαστοι ἐργάζωνται; ὧν δὴ ἕνεκα καὶ κοινωνίαν ποιησάμενοι πόλιν ᾠκίσαμεν.
δῆλον δή, ἦ δ' ὅς, ὅτι πωλοῦντες καὶ ὠνούμενοι.
ἀγορὰ δὴ ἡμῖν καὶ νόμισμα σύμβολον τῆς ἀλλαγῆς ἕνεκα γενήσεται ἐκ τούτου.
πάνυ μὲν οὖν.

ἂν οὖν κομίσας ὁ γεωργὸς εἰς τὴν ἀγοράν τι ὧν ποιεῖ, ἤ τις ἄλλος τῶν δημιουργῶν, μὴ εἰς τὸν αὐτὸν χρόνον ἥκῃ τοῖς δεομένοις τὰ παρ' αὐτοῦ ἀλλάξασθαι, ἀργήσει τῆς αὑτοῦ δημιουργίας καθήμενος ἐν ἀγορᾷ;
οὐδαμῶς, ἦ δ' ὅς, ἀλλὰ εἰσὶν οἳ τοῦτο ὁρῶντες ἑαυτοὺς ἐπὶ τὴν διακονίαν τάττουσιν ταύτην, ἐν μὲν ταῖς ὀρθῶς οἰκουμέναις πόλεσι σχεδόν τι οἱ ἀσθενέστατοι τὰ σώματα καὶ ἀχρεῖοί τι ἄλλο ἔργον πράττειν. αὐτοῦ γὰρ δεῖ μένοντας

αὐτοὺς περὶ τὴν ἀγορὰν τὰ μὲν ἀντ' ἀργυρίου ἀλλάξασθαι τοῖς τι δεομένοις ἀποδόσθαι, τοῖς δὲ ἀντὶ αὖ ἀργυρίου διαλλάττειν ὅσοι τι δέονται πρίασθαι.
αὕτη ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, ἡ χρεία καπήλων ἡμῖν γένεσιν ἐμποιεῖ τῇ πόλει. ἢ οὐ καπήλους καλοῦμεν τοὺς πρὸς ὠνήν τε καὶ πρᾶσιν διακονοῦντας ἱδρυμένους ἐν ἀγορᾷ, τοὺς δὲ πλανήτας ἐπὶ τὰς πόλεις ἐμπόρους;
πάνυ μὲν οὖν.

ἔτι δή τινες, ὡς ἐγᾦμαι, εἰσὶ καὶ ἄλλοι διάκονοι, οἳ ἂν τὰ μὲν τῆς διανοίας μὴ πάνυ ἀξιοκοινώνητοι ὦσιν, τὴν δὲ τοῦ σώματος ἰσχὺν ἱκανὴν ἐπὶ τοὺς πόνους ἔχωσιν: οἳ δὴ πωλοῦντες τὴν τῆς ἰσχύος χρείαν, τὴν τιμὴν ταύτην μισθὸν καλοῦντες, κέκληνται, ὡς ἐγᾦμαι, μισθωτοί: ἦ γάρ;
πάνυ μὲν οὖν.
πλήρωμα δὴ πόλεώς εἰσιν, ὡς ἔοικε, καὶ μισθωτοί.
δοκεῖ μοι.
ἆρ' οὖν, ὦ Ἀδείμαντε, ἤδη ἡμῖν ηὔξηται ἡ πόλις, ὥστ' εἶναι τελέα;
ἴσως.
ποῦ οὖν ἄν ποτε ἐν αὐτῇ εἴη ἥ τε δικαιοσύνη καὶ ἡ ἀδικία; καὶ τίνι ἅμα ἐγγενομένη ὧν ἐσκέμμεθα;

ἐγὼ μέν, ἔφη, οὐκ ἐννοῶ, ὦ Σώκρατες, εἰ μή που ἐν αὐτῶν τούτων χρείᾳ τινὶ τῇ πρὸς ἀλλήλους.
ἀλλ' ἴσως, ἦν δ' ἐγώ, καλῶς λέγεις: καὶ σκεπτέον γε καὶ οὐκ ἀποκνητέον.
πρῶτον οὖν σκεψώμεθα τίνα τρόπον διαιτήσονται οἱ οὕτω παρεσκευασμένοι. ἄλλο τι ἢ σῖτόν τε ποιοῦντες καὶ οἶνον καὶ ἱμάτια καὶ ὑποδήματα; καὶ οἰκοδομησάμενοι οἰκίας, θέρους μὲν τὰ πολλὰ γυμνοί τε καὶ ἀνυπόδητοι ἐργάσονται, τοῦ δὲ

χειμῶνος ἠμφιεσμένοι τε καὶ ὑποδεδεμένοι ἱκανῶς: θρέψονται δὲ ἐκ μὲν τῶν κριθῶν ἄλφιτα σκευαζόμενοι, ἐκ δὲ τῶν πυρῶν ἄλευρα, τὰ μὲν πέψαντες, τὰ δὲ μάξαντες, μάζας γενναίας καὶ ἄρτους ἐπὶ κάλαμόν τινα παραβαλλόμενοι ἢ φύλλα καθαρά, κατακλινέντες ἐπὶ στιβάδων ἐστρωμένων μίλακί τε καὶ μυρρίναις, εὐωχήσονται αὐτοί τε καὶ τὰ παιδία, ἐπιπίνοντες τοῦ οἴνου, ἐστεφανωμένοι καὶ ὑμνοῦντες τοὺς θεούς, ἡδέως συνόντες ἀλλήλοις, οὐχ ὑπὲρ τὴν οὐσίαν ποιούμενοι

τοὺς παῖδας, εὐλαβούμενοι πενίαν ἢ πόλεμον.
καὶ ὁ Γλαύκων ὑπολαβών, Ἄνευ ὄψου, ἔφη, ὡς ἔοικας, ποιεῖς τοὺς ἄνδρας ἑστιωμένους.
ἀληθῆ, ἦν δ' ἐγώ, λέγεις. ἐπελαθόμην ὅτι καὶ ὄψον ἕξουσιν, ἅλας τε δῆλον ὅτι καὶ ἐλάας καὶ τυρόν, καὶ βολβοὺς καὶ λάχανά γε, οἷα δὴ ἐν ἀγροῖς ἑψήματα, ἑψήσονται. καὶ τραγήματά που παραθήσομεν αὐτοῖς τῶν τε σύκων καὶ ἐρεβίνθων καὶ κυάμων, καὶ μύρτα καὶ φηγοὺς σποδιοῦσιν

πρὸς τὸ πῦρ, μετρίως ὑποπίνοντες: καὶ οὕτω διάγοντες τὸν βίον ἐν εἰρήνῃ μετὰ ὑγιείας, ὡς εἰκός, γηραιοὶ τελευτῶντες ἄλλον τοιοῦτον βίον τοῖς ἐκγόνοις παραδώσουσιν.
καὶ ὅς, εἰ δὲ ὑῶν πόλιν, ὦ Σώκρατες, ἔφη, κατεσκεύαζες, τί ἂν αὐτὰς ἄλλο ἢ ταῦτα ἐχόρταζες;
ἀλλὰ πῶς χρή, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Γλαύκων;
ἅπερ νομίζεται, ἔφη: ἐπί τε κλινῶν κατακεῖσθαι οἶμαι τοὺς μέλλοντας μὴ ταλαιπωρεῖσθαι, καὶ ἀπὸ τραπεζῶν

δειπνεῖν, καὶ ὄψα ἅπερ καὶ οἱ νῦν ἔχουσι καὶ τραγήματα.
εἶεν, ἦν δ' ἐγώ: μανθάνω. οὐ πόλιν, ὡς ἔοικε, σκοποῦμεν μόνον ὅπως γίγνεται, ἀλλὰ καὶ τρυφῶσαν πόλιν. ἴσως οὖν οὐδὲ κακῶς ἔχει: σκοποῦντες γὰρ καὶ τοιαύτην τάχ' ἂν κατίδοιμεν τήν τε δικαιοσύνην καὶ ἀδικίαν ὅπῃ ποτὲ ταῖς πόλεσιν ἐμφύονται. ἡ μὲν οὖν ἀληθινὴ πόλις δοκεῖ μοι εἶναι ἣν διεληλύθαμεν, ὥσπερ ὑγιής τις: εἰ δ' αὖ βούλεσθε, καὶ φλεγμαίνουσαν πόλιν θεωρήσωμεν: οὐδὲν ἀποκωλύει.

ταῦτα γὰρ δή τισιν, ὡς δοκεῖ, οὐκ ἐξαρκέσει, οὐδὲ αὕτη ἡ δίαιτα, ἀλλὰ κλῖναί τε προσέσονται καὶ τράπεζαι καὶ τἆλλα σκεύη, καὶ ὄψα δὴ καὶ μύρα καὶ θυμιάματα καὶ ἑταῖραι καὶ πέμματα, καὶ ἕκαστα τούτων παντοδαπά. καὶ δὴ καὶ ἃ τὸ πρῶτον ἐλέγομεν οὐκέτι τἀναγκαῖα θετέον, οἰκίας τε καὶ ἱμάτια καὶ ὑποδήματα, ἀλλὰ τήν τε ζωγραφίαν κινητέον καὶ τὴν ποικιλίαν, καὶ χρυσὸν καὶ ἐλέφαντα καὶ πάντα τὰ τοιαῦτα κτητέον. ἦ γάρ;

ναί, ἔφη.
οὐκοῦν μείζονά τε αὖ τὴν πόλιν δεῖ ποιεῖν: ἐκείνη γὰρ ἡ ὑγιεινὴ οὐκέτι ἱκανή, ἀλλ' ἤδη ὄγκου ἐμπληστέα καὶ πλήθους, ἃ οὐκέτι τοῦ ἀναγκαίου ἕνεκά ἐστιν ἐν ταῖς πόλεσιν, οἷον οἵ τε θηρευταὶ πάντες οἵ τε μιμηταί, πολλοὶ μὲν οἱ περὶ τὰ σχήματά τε καὶ χρώματα, πολλοὶ δὲ οἱ περὶ μουσικήν, ποιηταί τε καὶ τούτων ὑπηρέται, ῥαψῳδοί, ὑποκριταί, χορευταί, ἐργολάβοι, σκευῶν τε παντοδαπῶν δημιουργοί, τῶν τε ἄλλων

καὶ τῶν περὶ τὸν γυναικεῖον κόσμον. καὶ δὴ καὶ διακόνων πλειόνων δεησόμεθα: ἢ οὐ δοκεῖ δεήσειν παιδαγωγῶν, τιτθῶν, τροφῶν, κομμωτριῶν, κουρέων, καὶ αὖ ὀψοποιῶν τε καὶ μαγείρων; ἔτι δὲ καὶ συβωτῶν προσδεησόμεθα: τοῦτο γὰρ ἡμῖν ἐν τῇ προτέρᾳ πόλει οὐκ ἐνῆν—ἔδει γὰρ οὐδέν—ἐν δὲ ταύτῃ καὶ τούτου προσδεήσει. δεήσει δὲ καὶ τῶν ἄλλων βοσκημάτων παμπόλλων, εἴ τις αὐτὰ ἔδεται: ἦ γάρ;
πῶς γὰρ οὔ;

οὐκοῦν καὶ ἰατρῶν ἐν χρείαις ἐσόμεθα πολὺ μᾶλλον οὕτω διαιτώμενοι ἢ ὡς τὸ πρότερον;
πολύ γε.
καὶ ἡ χώρα γέ που, ἡ τότε ἱκανὴ τρέφειν τοὺς τότε, σμικρὰ δὴ ἐξ ἱκανῆς ἔσται. ἢ πῶς λέγομεν;
οὕτως, ἔφη.
οὐκοῦν τῆς τῶν πλησίον χώρας ἡμῖν ἀποτμητέον, εἰ μέλλομεν ἱκανὴν ἕξειν νέμειν τε καὶ ἀροῦν, καὶ ἐκείνοις αὖ τῆς ἡμετέρας, ἐὰν καὶ ἐκεῖνοι ἀφῶσιν αὑτοὺς ἐπὶ χρημάτων κτῆσιν ἄπειρον, ὑπερβάντες τὸν τῶν ἀναγκαίων ὅρον;

πολλὴ ἀνάγκη, ἔφη, ὦ Σώκρατες.
πολεμήσομεν δὴ τὸ μετὰ τοῦτο, ὦ Γλαύκων; ἢ πῶς ἔσται;
οὕτως, ἔφη.
καὶ μηδέν γέ πω λέγωμεν, ἦν δ' ἐγώ, μήτ' εἴ τι κακὸν μήτ' εἰ ἀγαθὸν ὁ πόλεμος ἐργάζεται, ἀλλὰ τοσοῦτον μόνον, ὅτι πολέμου αὖ γένεσιν ηὑρήκαμεν, ἐξ ὧν μάλιστα ταῖς πόλεσιν καὶ ἰδίᾳ καὶ δημοσίᾳ κακὰ γίγνεται, ὅταν γίγνηται.
πάνυ μὲν οὖν.
ἔτι δή, ὦ φίλε, μείζονος τῆς πόλεως δεῖ οὔ τι σμικρῷ,

ἀλλ' ὅλῳ στρατοπέδῳ, ὃ ἐξελθὸν ὑπὲρ τῆς οὐσίας ἁπάσης καὶ ὑπὲρ ὧν νυνδὴ ἐλέγομεν διαμαχεῖται τοῖς ἐπιοῦσιν.
τί δέ; ἦ δ' ὅς: αὐτοὶ οὐχ ἱκανοί;
οὔκ, εἰ σύ γε, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ἡμεῖς ἅπαντες ὡμολογήσαμεν καλῶς, ἡνίκα ἐπλάττομεν τὴν πόλιν: ὡμολογοῦμεν δέ που, εἰ μέμνησαι, ἀδύνατον ἕνα πολλὰς καλῶς ἐργάζεσθαι τέχνας.
ἀληθῆ λέγεις, ἔφη.

τί οὖν; ἦν δ' ἐγώ: ἡ περὶ τὸν πόλεμον ἀγωνία οὐ τεχνικὴ δοκεῖ εἶναι;
καὶ μάλα, ἔφη.
ἦ οὖν τι σκυτικῆς δεῖ μᾶλλον κήδεσθαι ἢ πολεμικῆς;
οὐδαμῶς.
ἀλλ' ἄρα τὸν μὲν σκυτοτόμον διεκωλύομεν μήτε γεωργὸν ἐπιχειρεῖν εἶναι ἅμα μήτε ὑφάντην μήτε οἰκοδόμον ἀλλὰ σκυτοτόμον, ἵνα δὴ ἡμῖν τὸ τῆς σκυτικῆς ἔργον καλῶς γίγνοιτο, καὶ τῶν ἄλλων ἑνὶ ἑκάστῳ ὡσαύτως ἓν ἀπεδίδομεν, πρὸς ὃ ἐπεφύκει ἕκαστος καὶ ἐφ' ᾧ ἔμελλε τῶν ἄλλων

σχολὴν ἄγων διὰ βίου αὐτὸ ἐργαζόμενος οὐ παριεὶς τοὺς καιροὺς καλῶς ἀπεργάσεσθαι: τὰ δὲ δὴ περὶ τὸν πόλεμον πότερον οὐ περὶ πλείστου ἐστὶν εὖ ἀπεργασθέντα; ἢ οὕτω ῥᾴδιον, ὥστε καὶ γεωργῶν τις ἅμα πολεμικὸς ἔσται καὶ σκυτοτομῶν καὶ ἄλλην τέχνην ἡντινοῦν ἐργαζόμενος, πεττευτικὸς δὲ ἢ κυβευτικὸς ἱκανῶς οὐδ' ἂν εἷς γένοιτο μὴ αὐτὸ τοῦτο ἐκ παιδὸς ἐπιτηδεύων, ἀλλὰ παρέργῳ χρώμενος;

καὶ ἀσπίδα μὲν λαβὼν ἤ τι ἄλλο τῶν πολεμικῶν ὅπλων τε καὶ ὀργάνων αὐθημερὸν ὁπλιτικῆς ἤ τινος ἄλλης μάχης τῶν κατὰ πόλεμον ἱκανὸς ἔσται ἀγωνιστής, τῶν δὲ ἄλλων ὀργάνων οὐδὲν οὐδένα δημιουργὸν οὐδὲ ἀθλητὴν ληφθὲν ποιήσει, οὐδ' ἔσται χρήσιμον τῷ μήτε τὴν ἐπιστήμην ἑκάστου λαβόντι μήτε τὴν μελέτην ἱκανὴν παρασχομένῳ;
πολλοῦ γὰρ ἄν, ἦ δ' ὅς, τὰ ὄργανα ἦν ἄξια.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ὅσῳ μέγιστον τὸ τῶν φυλάκων ἔργον,

τοσούτῳ σχολῆς τε τῶν ἄλλων πλείστης ἂν εἴη καὶ αὖ τέχνης τε καὶ ἐπιμελείας μεγίστης δεόμενον.
οἶμαι ἔγωγε, ἦ δ' ὅς.
ἆρ' οὖν οὐ καὶ φύσεως ἐπιτηδείας εἰς αὐτὸ τὸ ἐπιτήδευμα;
πῶς δ' οὔ;
ἡμέτερον δὴ ἔργον ἂν εἴη, ὡς ἔοικεν, εἴπερ οἷοί τ' ἐσμέν, ἐκλέξασθαι τίνες τε καὶ ποῖαι φύσεις ἐπιτήδειαι εἰς πόλεως φυλακήν.
ἡμέτερον μέντοι.
μὰ Δία, ἦν δ' ἐγώ, οὐκ ἄρα φαῦλον πρᾶγμα ἠράμεθα: ὅμως δὲ οὐκ ἀποδειλιατέον, ὅσον γ' ἂν δύναμις παρείκῃ.

οὐ γὰρ οὖν, ἔφη.
οἴει οὖν τι, ἦν δ' ἐγώ, διαφέρειν φύσιν γενναίου σκύλακος εἰς φυλακὴν νεανίσκου εὐγενοῦς;
τὸ ποῖον λέγεις;
οἷον ὀξύν τέ που δεῖ αὐτοῖν ἑκάτερον εἶναι πρὸς αἴσθησιν καὶ ἐλαφρὸν πρὸς τὸ αἰσθανόμενον διωκάθειν, καὶ ἰσχυρὸν αὖ, ἐὰν δέῃ ἑλόντα διαμάχεσθαι.
δεῖ γὰρ οὖν, ἔφη, πάντων τούτων.
καὶ μὴν ἀνδρεῖόν γε, εἴπερ εὖ μαχεῖται.
πῶς δ' οὔ;
ἀνδρεῖος δὲ εἶναι ἆρα ἐθελήσει ὁ μὴ θυμοειδὴς εἴτε ἵππος εἴτε κύων ἢ ἄλλο ὁτιοῦν ζῷον; ἢ οὐκ ἐννενόηκας ὡς

ἄμαχόν τε καὶ ἀνίκητον θυμός, οὗ παρόντος ψυχὴ πᾶσα πρὸς πάντα ἄφοβός τέ ἐστι καὶ ἀήττητος;
ἐννενόηκα.
τὰ μὲν τοίνυν τοῦ σώματος οἷον δεῖ τὸν φύλακα εἶναι, δῆλα.
ναί.
καὶ μὴν καὶ τὰ τῆς ψυχῆς, ὅτι γε θυμοειδῆ.
καὶ τοῦτο.
πῶς οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Γλαύκων, οὐκ ἄγριοι ἀλλήλοις τε ἔσονται καὶ τοῖς ἄλλοις πολίταις, ὄντες τοιοῦτοι τὰς φύσεις;
μὰ Δία, ἦ δ' ὅς, οὐ ῥᾳδίως.

ἀλλὰ μέντοι δεῖ γε πρὸς μὲν τοὺς οἰκείους πρᾴους αὐτοὺς εἶναι, πρὸς δὲ τοὺς πολεμίους χαλεπούς: εἰ δὲ μή, οὐ περιμενοῦσιν ἄλλους σφᾶς διολέσαι, ἀλλ' αὐτοὶ φθήσονται αὐτὸ δράσαντες.
ἀληθῆ, ἔφη.
τί οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ποιήσομεν; πόθεν ἅμα πρᾷον καὶ μεγαλόθυμον ἦθος εὑρήσομεν; ἐναντία γάρ που θυμοειδεῖ πρᾳεῖα φύσις.
φαίνεται.
ἀλλὰ μέντοι τούτων γε ὁποτέρου ἂν στέρηται, φύλαξ ἀγαθὸς οὐ μὴ γένηται: ταῦτα δὲ ἀδυνάτοις ἔοικεν, καὶ οὕτω

δὴ συμβαίνει ἀγαθὸν φύλακα ἀδύνατον γενέσθαι.
κινδυνεύει, ἔφη.
καὶ ἐγὼ ἀπορήσας τε καὶ ἐπισκεψάμενος τὰ ἔμπροσθεν, δικαίως γε, ἦν δ' ἐγώ, ὦ φίλε, ἀποροῦμεν: ἧς γὰρ προυθέμεθα εἰκόνος ἀπελείφθημεν.
πῶς λέγεις;
οὐκ ἐννενοήκαμεν ὅτι εἰσὶν ἄρα φύσεις οἵας ἡμεῖς οὐκ ᾠήθημεν, ἔχουσαι τἀναντία ταῦτα.
ποῦ δή;
ἴδοι μὲν ἄν τις καὶ ἐν ἄλλοις ζῴοις, οὐ μεντἂν ἥκιστα

ἐν ᾧ ἡμεῖς παρεβάλλομεν τῷ φύλακι. οἶσθα γάρ που τῶν γενναίων κυνῶν, ὅτι τοῦτο φύσει αὐτῶν τὸ ἦθος, πρὸς μὲν τοὺς συνήθεις τε καὶ γνωρίμους ὡς οἷόν τε πρᾳοτάτους εἶναι, πρὸς δὲ τοὺς ἀγνῶτας τοὐναντίον.
οἶδα μέντοι.
τοῦτο μὲν ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, δυνατόν, καὶ οὐ παρὰ φύσιν ζητοῦμεν τοιοῦτον εἶναι τὸν φύλακα.
οὐκ ἔοικεν.
ἆρ' οὖν σοι δοκεῖ ἔτι τοῦδε προσδεῖσθαι ὁ φυλακικὸς ἐσόμενος, πρὸς τῷ θυμοειδεῖ ἔτι προσγενέσθαι φιλόσοφος τὴν φύσιν;

πῶς δή; ἔφη: οὐ γὰρ ἐννοῶ.
καὶ τοῦτο, ἦν δ' ἐγώ, ἐν τοῖς κυσὶν κατόψει, ὃ καὶ ἄξιον θαυμάσαι τοῦ θηρίου.
τὸ ποῖον;
ὅτι ὃν μὲν ἂν ἴδῃ ἀγνῶτα, χαλεπαίνει, οὐδὲ ἓν κακὸν προπεπονθώς: ὃν δ' ἂν γνώριμον, ἀσπάζεται, κἂν μηδὲν πώποτε ὑπ' αὐτοῦ ἀγαθὸν πεπόνθῃ. ἢ οὔπω τοῦτο ἐθαύμασας;
οὐ πάνυ, ἔφη, μέχρι τούτου προσέσχον τὸν νοῦν: ὅτι δέ που δρᾷ ταῦτα, δῆλον.
ἀλλὰ μὴν κομψόν γε φαίνεται τὸ πάθος αὐτοῦ τῆς

φύσεως καὶ ὡς ἀληθῶς φιλόσοφον.
πῇ δή;
ἧι, ἦν δ' ἐγώ, ὄψιν οὐδενὶ ἄλλῳ φίλην καὶ ἐχθρὰν διακρίνει ἢ τῷ τὴν μὲν καταμαθεῖν, τὴν δὲ ἀγνοῆσαι. καίτοι πῶς οὐκ ἂν φιλομαθὲς εἴη συνέσει τε καὶ ἀγνοίᾳ ὁριζόμενον τό τε οἰκεῖον καὶ τὸ ἀλλότριον;
οὐδαμῶς, ἦ δ' ὅς, ὅπως οὔ.
ἀλλὰ μέντοι, εἶπον ἐγώ, τό γε φιλομαθὲς καὶ φιλόσοφον ταὐτόν;
ταὐτὸν γάρ, ἔφη.
οὐκοῦν θαρροῦντες τιθῶμεν καὶ ἐν ἀνθρώπῳ, εἰ μέλλει

πρὸς τοὺς οἰκείους καὶ γνωρίμους πρᾷός τις ἔσεσθαι, φύσει φιλόσοφον καὶ φιλομαθῆ αὐτὸν δεῖν εἶναι;
τιθῶμεν, ἔφη.
φιλόσοφος δὴ καὶ θυμοειδὴς καὶ ταχὺς καὶ ἰσχυρὸς ἡμῖν τὴν φύσιν ἔσται ὁ μέλλων καλὸς κἀγαθὸς ἔσεσθαι φύλαξ πόλεως.
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
οὗτος μὲν δὴ ἂν οὕτως ὑπάρχοι. θρέψονται δὲ δὴ ἡμῖν οὗτοι καὶ παιδευθήσονται τίνα τρόπον; καὶ ἆρά τι προὔργου ἡμῖν ἐστιν αὐτὸ σκοποῦσι πρὸς τὸ κατιδεῖν οὗπερ ἕνεκα

πάντα σκοποῦμεν, δικαιοσύνην τε καὶ ἀδικίαν τίνα τρόπον ἐν πόλει γίγνεται; ἵνα μὴ ἐῶμεν ἱκανὸν λόγον ἢ συχνὸν διεξίωμεν.
καὶ ὁ τοῦ Γλαύκωνος ἀδελφός, πάνυ μὲν οὖν, ἔφη, ἔγωγε προσδοκῶ προὔργου εἶναι εἰς τοῦτο ταύτην τὴν σκέψιν.
μὰ Δία, ἦν δ' ἐγώ, ὦ φίλε Ἀδείμαντε, οὐκ ἄρα ἀφετέον, οὐδ' εἰ μακροτέρα τυγχάνει οὖσα.
οὐ γὰρ οὖν.
ἴθι οὖν, ὥσπερ ἐν μύθῳ μυθολογοῦντές τε καὶ σχολὴν ἄγοντες λόγῳ παιδεύωμεν τοὺς ἄνδρας.

ἀλλὰ χρή.
τίς οὖν ἡ παιδεία; ἢ χαλεπὸν εὑρεῖν βελτίω τῆς ὑπὸ τοῦ πολλοῦ χρόνου ηὑρημένης; ἔστιν δέ που ἡ μὲν ἐπὶ σώμασι γυμναστική, ἡ δ' ἐπὶ ψυχῇ μουσική.
ἔστιν γάρ.
ἆρ' οὖν οὐ μουσικῇ πρότερον ἀρξόμεθα παιδεύοντες ἢ γυμναστικῇ;
πῶς δ' οὔ;
μουσικῆς δ', εἶπον, τιθεῖς λόγους, ἢ οὔ;
ἔγωγε.
λόγων δὲ διττὸν εἶδος, τὸ μὲν ἀληθές, ψεῦδος δ' ἕτερον;
ναί.

παιδευτέον δ' ἐν ἀμφοτέροις, πρότερον δ' ἐν τοῖς ψευδέσιν;
οὐ μανθάνω, ἔφη, πῶς λέγεις.
οὐ μανθάνεις, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι πρῶτον τοῖς παιδίοις μύθους λέγομεν; τοῦτο δέ που ὡς τὸ ὅλον εἰπεῖν ψεῦδος, ἔνι δὲ καὶ ἀληθῆ. πρότερον δὲ μύθοις πρὸς τὰ παιδία ἢ γυμνασίοις χρώμεθα.
ἔστι ταῦτα.
τοῦτο δὴ ἔλεγον, ὅτι μουσικῆς πρότερον ἁπτέον ἢ γυμναστικῆς.
ὀρθῶς, ἔφη.
οὐκοῦν οἶσθ' ὅτι ἀρχὴ παντὸς ἔργου μέγιστον, ἄλλως

τε δὴ καὶ νέῳ καὶ ἁπαλῷ ὁτῳοῦν; μάλιστα γὰρ δὴ τότε πλάττεται, καὶ ἐνδύεται τύπος ὃν ἄν τις βούληται ἐνσημήνασθαι ἑκάστῳ.
κομιδῇ μὲν οὖν.
ἆρ' οὖν ῥᾳδίως οὕτω παρήσομεν τοὺς ἐπιτυχόντας ὑπὸ τῶν ἐπιτυχόντων μύθους πλασθέντας ἀκούειν τοὺς παῖδας καὶ λαμβάνειν ἐν ταῖς ψυχαῖς ὡς ἐπὶ τὸ πολὺ ἐναντίας δόξας ἐκείναις ἅς, ἐπειδὰν τελεωθῶσιν, ἔχειν οἰησόμεθα δεῖν αὐτούς;
οὐδ' ὁπωστιοῦν παρήσομεν.
πρῶτον δὴ ἡμῖν, ὡς ἔοικεν, ἐπιστατητέον τοῖς μυθοποιοῖς,

καὶ ὃν μὲν ἂν καλὸν [μῦθον] ποιήσωσιν, ἐγκριτέον, ὃν δ' ἂν μή, ἀποκριτέον. τοὺς δ' ἐγκριθέντας πείσομεν τὰς τροφούς τε καὶ μητέρας λέγειν τοῖς παισίν, καὶ πλάττειν τὰς ψυχὰς αὐτῶν τοῖς μύθοις πολὺ μᾶλλον ἢ τὰ σώματα ταῖς χερσίν: ὧν δὲ νῦν λέγουσι τοὺς πολλοὺς ἐκβλητέον.
ποίους δή; ἔφη.
ἐν τοῖς μείζοσιν, ἦν δ' ἐγώ, μύθοις ὀψόμεθα καὶ τοὺς ἐλάττους. δεῖ γὰρ δὴ τὸν αὐτὸν τύπον εἶναι καὶ ταὐτὸν

δύνασθαι τούς τε μείζους καὶ τοὺς ἐλάττους. ἢ οὐκ οἴει;
ἔγωγ', ἔφη: ἀλλ' οὐκ ἐννοῶ οὐδὲ τοὺς μείζους τίνας λέγεις.
οὓς Ἡσίοδός τε, εἶπον, καὶ Ὅμηρος ἡμῖν ἐλεγέτην καὶ οἱ ἄλλοι ποιηταί. οὗτοι γάρ που μύθους τοῖς ἀνθρώποις ψευδεῖς συντιθέντες ἔλεγόν τε καὶ λέγουσι.
ποίους δή, ἦ δ' ὅς, καὶ τί αὐτῶν μεμφόμενος λέγεις;
ὅπερ, ἦν δ' ἐγώ, χρὴ καὶ πρῶτον καὶ μάλιστα μέμφεσθαι, ἄλλως τε καὶ ἐάν τις μὴ καλῶς ψεύδηται.
τί τοῦτο;

ὅταν εἰκάζῃ τις κακῶς [οὐσίαν] τῷ λόγῳ, περὶ θεῶν τε καὶ ἡρώων οἷοί εἰσιν, ὥσπερ γραφεὺς μηδὲν ἐοικότα γράφων οἷς ἂν ὅμοια βουληθῇ γράψαι.
καὶ γάρ, ἔφη, ὀρθῶς ἔχει τά γε τοιαῦτα μέμφεσθαι. ἀλλὰ πῶς δὴ λέγομεν καὶ ποῖα;
πρῶτον μέν, ἦν δ' ἐγώ, τὸ μέγιστον καὶ περὶ τῶν μεγίστων ψεῦδος ὁ εἰπὼν οὐ καλῶς ἐψεύσατο ὡς Οὐρανός τε ἠργάσατο ἅ φησι δρᾶσαι αὐτὸν Ἡσίοδος, ὅ τε αὖ Κρόνος

ὡς ἐτιμωρήσατο αὐτόν. τὰ δὲ δὴ τοῦ Κρόνου ἔργα καὶ πάθη ὑπὸ τοῦ ὑέος, οὐδ' ἂν εἰ ἦν ἀληθῆ ᾤμην δεῖν ῥᾳδίως οὕτως λέγεσθαι πρὸς ἄφρονάς τε καὶ νέους, ἀλλὰ μάλιστα μὲν σιγᾶσθαι, εἰ δὲ ἀνάγκη τις ἦν λέγειν, δι' ἀπορρήτων ἀκούειν ὡς ὀλιγίστους, θυσαμένους οὐ χοῖρον ἀλλά τι μέγα καὶ ἄπορον θῦμα, ὅπως ὅτι ἐλαχίστοις συνέβη ἀκοῦσαι.
καὶ γάρ, ἦ δ' ὅς, οὗτοί γε οἱ λόγοι χαλεποί.

καὶ οὐ λεκτέοι γ', ἔφην, ὦ Ἀδείμαντε, ἐν τῇ ἡμετέρᾳ πόλει. οὐδὲ λεκτέον νέῳ ἀκούοντι ὡς ἀδικῶν τὰ ἔσχατα οὐδὲν ἂν θαυμαστὸν ποιοῖ, οὐδ' αὖ ἀδικοῦντα πατέρα κολάζων παντὶ τρόπῳ, ἀλλὰ δρῴη ἂν ὅπερ θεῶν οἱ πρῶτοί τε καὶ μέγιστοι.
οὐ μὰ τὸν Δία, ἦ δ' ὅς, οὐδὲ αὐτῷ μοι δοκεῖ ἐπιτήδεια εἶναι λέγειν.
οὐδέ γε, ἦν δ' ἐγώ, τὸ παράπαν ὡς θεοὶ θεοῖς πολεμοῦσί

τε καὶ ἐπιβουλεύουσι καὶ μάχονται—οὐδὲ γὰρ ἀληθῆ—εἴ γε δεῖ ἡμῖν τοὺς μέλλοντας τὴν πόλιν φυλάξειν αἴσχιστον νομίζειν τὸ ῥᾳδίως ἀλλήλοις ἀπεχθάνεσθαι—πολλοῦ δεῖ γιγαντομαχίας τε μυθολογητέον αὐτοῖς καὶ ποικιλτέον, καὶ ἄλλας ἔχθρας πολλὰς καὶ παντοδαπὰς θεῶν τε καὶ ἡρώων πρὸς συγγενεῖς τε καὶ οἰκείους αὐτῶν—ἀλλ' εἴ πως μέλλομεν πείσειν ὡς οὐδεὶς πώποτε πολίτης ἕτερος ἑτέρῳ ἀπήχθετο οὐδ' ἔστιν τοῦτο ὅσιον, τοιαῦτα λεκτέα μᾶλλον πρὸς

τὰ παιδία εὐθὺς καὶ γέρουσι καὶ γραυσί, καὶ πρεσβυτέροις γιγνομένοις καὶ τοὺς ποιητὰς ἐγγὺς τούτων ἀναγκαστέον λογοποιεῖν. Ἥρας δὲ δεσμοὺς ὑπὸ ὑέος καὶ Ἡφαίστου ῥίψεις ὑπὸ πατρός, μέλλοντος τῇ μητρὶ τυπτομένῃ ἀμυνεῖν, καὶ θεομαχίας ὅσας Ὅμηρος πεποίηκεν οὐ παραδεκτέον εἰς τὴν πόλιν, οὔτ' ἐν ὑπονοίαις πεποιημένας οὔτε ἄνευ ὑπονοιῶν. ὁ γὰρ νέος οὐχ οἷός τε κρίνειν ὅτι τε ὑπόνοια καὶ ὃ μή, ἀλλ' ἃ ἂν τηλικοῦτος ὢν λάβῃ ἐν ταῖς δόξαις δυσέκνιπτά

τε καὶ ἀμετάστατα φιλεῖ γίγνεσθαι: ὧν δὴ ἴσως ἕνεκα περὶ παντὸς ποιητέον ἃ πρῶτα ἀκούουσιν ὅτι κάλλιστα μεμυθολογημένα πρὸς ἀρετὴν ἀκούειν.
ἔχει γάρ, ἔφη, λόγον. ἀλλ' εἴ τις αὖ καὶ ταῦτα ἐρωτῴη ἡμᾶς, ταῦτα ἅττα τ' ἐστὶν καὶ τίνες οἱ μῦθοι, τίνας ἂν φαῖμεν;
καὶ ἐγὼ εἶπον: ὦ Ἀδείμαντε, οὐκ ἐσμὲν ποιηταὶ ἐγώ τε

καὶ σὺ ἐν τῷ παρόντι, ἀλλ' οἰκισταὶ πόλεως: οἰκισταῖς δὲ τοὺς μὲν τύπους προσήκει εἰδέναι ἐν οἷς δεῖ μυθολογεῖν τοὺς ποιητάς, παρ' οὓς ἐὰν ποιῶσιν οὐκ ἐπιτρεπτέον, οὐ μὴν αὐτοῖς γε ποιητέον μύθους.
ὀρθῶς, ἔφη: ἀλλ' αὐτὸ δὴ τοῦτο, οἱ τύποι περὶ θεολογίας τίνες ἂν εἶεν;
τοιοίδε πού τινες, ἦν δ' ἐγώ: οἷος τυγχάνει ὁ θεὸς ὤν, ἀεὶ δήπου ἀποδοτέον, ἐάντέ τις αὐτὸν ἐν ἔπεσιν ποιῇ ἐάντε ἐν μέλεσιν ἐάντε ἐν τραγῳδίᾳ.
δεῖ γάρ.

οὐκοῦν ἀγαθὸς ὅ γε θεὸς τῷ ὄντι τε καὶ λεκτέον οὕτω;
τί μήν;
ἀλλὰ μὴν οὐδέν γε τῶν ἀγαθῶν βλαβερόν: ἦ γάρ;
οὔ μοι δοκεῖ.
ἆρ' οὖν ὃ μὴ βλαβερὸν βλάπτει;
οὐδαμῶς.
ὃ δὲ μὴ βλάπτει κακόν τι ποιεῖ;
οὐδὲ τοῦτο.
ὃ δέ γε μηδὲν κακὸν ποιεῖ οὐδ' ἄν τινος εἴη κακοῦ αἴτιον;
πῶς γάρ;
τί δέ; ὠφέλιμον τὸ ἀγαθόν;
ναί.
αἴτιον ἄρα εὐπραγίας;
ναί.
οὐκ ἄρα πάντων γε αἴτιον τὸ ἀγαθόν, ἀλλὰ τῶν μὲν εὖ ἐχόντων αἴτιον, τῶν δὲ κακῶν ἀναίτιον.

παντελῶς γ', ἔφη.
οὐδ' ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, ὁ θεός, ἐπειδὴ ἀγαθός, πάντων ἂν εἴη αἴτιος, ὡς οἱ πολλοὶ λέγουσιν, ἀλλὰ ὀλίγων μὲν τοῖς ἀνθρώποις αἴτιος, πολλῶν δὲ ἀναίτιος: πολὺ γὰρ ἐλάττω τἀγαθὰ τῶν κακῶν ἡμῖν, καὶ τῶν μὲν ἀγαθῶν οὐδένα ἄλλον αἰτιατέον, τῶν δὲ κακῶν ἄλλ' ἄττα δεῖ ζητεῖν τὰ αἴτια, ἀλλ' οὐ τὸν θεόν.
ἀληθέστατα, ἔφη, δοκεῖς μοι λέγειν.
οὐκ ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, ἀποδεκτέον οὔτε Ὁμήρου οὔτ' ἄλλου

ποιητοῦ ταύτην τὴν ἁμαρτίαν περὶ τοὺς θεοὺς ἀνοήτως ἁμαρτάνοντος καὶ λέγοντος— “ὡς δοιοί τε πίθοι κατακείαται ἐν Διὸς οὔδει κηρῶν ἔμπλειοι, ὁ μὲν ἐσθλῶν, αὐτὰρ ὃ δειλῶν:” καὶ ᾧ μὲν ἂν μείξας ὁ Ζεὺς δῷ ἀμφοτέρων, “ἄλλοτε μέν τε κακῷ ὅ γε κύρεται, ἄλλοτε δ' ἐσθλῷ:” ᾧ δ' ἂν μή, ἀλλ' ἄκρατα τὰ ἕτερα, “τὸν δὲ κακὴ βούβρωστις ἐπὶ χθόνα δῖαν ἐλαύνει:”

οὐδ' ὡς ταμίας ἡμῖν Ζεὺς— “ἀγαθῶν τε κακῶν τε τέτυκται.” τὴν δὲ τῶν ὅρκων καὶ σπονδῶν σύγχυσιν, ἣν ὁ Πάνδαρος συνέχεεν, ἐάν τις φῇ δι' Ἀθηνᾶς τε καὶ Διὸς γεγονέναι, οὐκ ἐπαινεσόμεθα, οὐδὲ θεῶν ἔριν τε καὶ κρίσιν

διὰ Θέμιτός τε καὶ Διός, οὐδ' αὖ, ὡς Αἰσχύλος λέγει, ἐατέον ἀκούειν τοὺς νέους, ὅτι— “θεὸς μὲν αἰτίαν φύει βροτοῖς, ὅταν κακῶσαι δῶμα παμπήδην θέλῃ.” ἀλλ' ἐάν τις ποιῇ ἐν οἷς ταῦτα τὰ ἰαμβεῖα ἔνεστιν, τὰ τῆς Νιόβης πάθη, ἢ τὰ Πελοπιδῶν ἢ τὰ Τρωικὰ ἤ τι ἄλλο τῶν τοιούτων, ἢ οὐ θεοῦ ἔργα ἐατέον αὐτὰ λέγειν, ἢ εἰ θεοῦ, ἐξευρετέον αὐτοῖς σχεδὸν ὃν νῦν ἡμεῖς λόγον ζητοῦμεν, καὶ

λεκτέον ὡς ὁ μὲν θεὸς δίκαιά τε καὶ ἀγαθὰ ἠργάζετο, οἱ δὲ ὠνίναντο κολαζόμενοι: ὡς δὲ ἄθλιοι μὲν οἱ δίκην διδόντες, ἦν δὲ δὴ ὁ δρῶν ταῦτα θεός, οὐκ ἐατέον λέγειν τὸν ποιητήν. ἀλλ' εἰ μὲν ὅτι ἐδεήθησαν κολάσεως λέγοιεν ὡς ἄθλιοι οἱ κακοί, διδόντες δὲ δίκην ὠφελοῦντο ὑπὸ τοῦ θεοῦ, ἐατέον: κακῶν δὲ αἴτιον φάναι θεόν τινι γίγνεσθαι ἀγαθὸν ὄντα, διαμαχετέον παντὶ τρόπῳ μήτε τινὰ λέγειν ταῦτα ἐν τῇ αὑτοῦ πόλει, εἰ μέλλει εὐνομήσεσθαι, μήτε τινὰ ἀκούειν,

μήτε νεώτερον μήτε πρεσβύτερον, μήτ' ἐν μέτρῳ μήτε ἄνευ μέτρου μυθολογοῦντα, ὡς οὔτε ὅσια ἂν λεγόμενα εἰ λέγοιτο, οὔτε σύμφορα ἡμῖν οὔτε σύμφωνα αὐτὰ αὑτοῖς.
σύμψηφός σοί εἰμι, ἔφη, τούτου τοῦ νόμου, καί μοι ἀρέσκει.
οὗτος μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, εἷς ἂν εἴη τῶν περὶ θεοὺς νόμων τε καὶ τύπων, ἐν ᾧ δεήσει τούς τε λέγοντας λέγειν καὶ τοὺς ποιοῦντας ποιεῖν, μὴ πάντων αἴτιον τὸν θεὸν ἀλλὰ τῶν ἀγαθῶν.
καὶ μάλ', ἔφη, ἀπόχρη.

τί δὲ δὴ ὁ δεύτερος ὅδε; ἆρα γόητα τὸν θεὸν οἴει εἶναι καὶ οἷον ἐξ ἐπιβουλῆς φαντάζεσθαι ἄλλοτε ἐν ἄλλαις ἰδέαις τοτὲ μὲν αὐτὸν γιγνόμενον, [καὶ] ἀλλάττοντα τὸ αὑτοῦ εἶδος εἰς πολλὰς μορφάς, τοτὲ δὲ ἡμᾶς ἀπατῶντα καὶ ποιοῦντα περὶ αὑτοῦ τοιαῦτα δοκεῖν, ἢ ἁπλοῦν τε εἶναι καὶ πάντων ἥκιστα τῆς ἑαυτοῦ ἰδέας ἐκβαίνειν;
οὐκ ἔχω, ἔφη, νῦν γε οὕτως εἰπεῖν.
τί δὲ τόδε; οὐκ ἀνάγκη, εἴπερ τι ἐξίσταιτο τῆς αὑτοῦ

ἰδέας, ἢ αὐτὸ ὑφ' ἑαυτοῦ μεθίστασθαι ἢ ὑπ' ἄλλου;
ἀνάγκη.
οὐκοῦν ὑπὸ μὲν ἄλλου τὰ ἄριστα ἔχοντα ἥκιστα ἀλλοιοῦταί τε καὶ κινεῖται; οἷον σῶμα ὑπὸ σιτίων τε καὶ ποτῶν καὶ πόνων, καὶ πᾶν φυτὸν ὑπὸ εἱλήσεών τε καὶ ἀνέμων καὶ τῶν τοιούτων παθημάτων, οὐ τὸ ὑγιέστατον καὶ ἰσχυρότατον

ἥκιστα ἀλλοιοῦται;
πῶς δ' οὔ;
ψυχὴν δὲ οὐ τὴν ἀνδρειοτάτην καὶ φρονιμωτάτην ἥκιστ' ἄν τι ἔξωθεν πάθος ταράξειέν τε καὶ ἀλλοιώσειεν;
ναί.
καὶ μήν που καὶ τά γε σύνθετα πάντα σκεύη τε καὶ οἰκοδομήματα καὶ ἀμφιέσματα κατὰ τὸν αὐτὸν λόγον τὰ εὖ εἰργασμένα καὶ εὖ ἔχοντα ὑπὸ χρόνου τε καὶ τῶν ἄλλων παθημάτων ἥκιστα ἀλλοιοῦται.
ἔστι δὴ ταῦτα.

πᾶν δὴ τὸ καλῶς ἔχον ἢ φύσει ἢ τέχνῃ ἢ ἀμφοτέροις ἐλαχίστην μεταβολὴν ὑπ' ἄλλου ἐνδέχεται.
ἔοικεν.
ἀλλὰ μὴν ὁ θεός γε καὶ τὰ τοῦ θεοῦ πάντῃ ἄριστα ἔχει.
πῶς δ' οὔ;
ταύτῃ μὲν δὴ ἥκιστα ἂν πολλὰς μορφὰς ἴσχοι ὁ θεός.
ἥκιστα δῆτα.
ἀλλ' ἆρα αὐτὸς αὑτὸν μεταβάλλοι ἂν καὶ ἀλλοιοῖ;
δῆλον, ἔφη, ὅτι, εἴπερ ἀλλοιοῦται.
πότερον οὖν ἐπὶ τὸ βέλτιόν τε καὶ κάλλιον μεταβάλλει ἑαυτὸν ἢ ἐπὶ τὸ χεῖρον καὶ τὸ αἴσχιον ἑαυτοῦ;

ἀνάγκη, ἔφη, ἐπὶ τὸ χεῖρον, εἴπερ ἀλλοιοῦται: οὐ γάρ που ἐνδεᾶ γε φήσομεν τὸν θεὸν κάλλους ἢ ἀρετῆς εἶναι.
ὀρθότατα, ἦν δ' ἐγώ, λέγεις. καὶ οὕτως ἔχοντος δοκεῖ ἄν τίς σοι, ὦ Ἀδείμαντε, ἑκὼν αὑτὸν χείρω ποιεῖν ὁπῃοῦν ἢ θεῶν ἢ ἀνθρώπων;
ἀδύνατον, ἔφη.
ἀδύνατον ἄρα, ἔφην, καὶ θεῷ ἐθέλειν αὑτὸν ἀλλοιοῦν, ἀλλ' ὡς ἔοικε, κάλλιστος καὶ ἄριστος ὢν εἰς τὸ δυνατὸν ἕκαστος αὐτῶν μένει ἀεὶ ἁπλῶς ἐν τῇ αὑτοῦ μορφῇ.
ἅπασα, ἔφη, ἀνάγκη ἔμοιγε δοκεῖ.

μηδεὶς ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, ὦ ἄριστε, λεγέτω ἡμῖν τῶν ποιητῶν, ὡς— “. . . θεοὶ ξείνοισιν ἐοικότες ἀλλοδαποῖσι, παντοῖοι τελέθοντες, ἐπιστρωφῶσι πόληας:” μηδὲ Πρωτέως καὶ Θέτιδος καταψευδέσθω μηδείς, μηδ' ἐν τραγῳδίαις μηδ' ἐν τοῖς ἄλλοις ποιήμασιν εἰσαγέτω Ἥραν ἠλλοιωμένην, ὡς ἱέρειαν ἀγείρουσαν— “Ἰνάχου Ἀργείου ποταμοῦ παισὶν βιοδώροις:”

καὶ ἄλλα τοιαῦτα πολλὰ μὴ ἡμῖν ψευδέσθων. μηδ' αὖ ὑπὸ τούτων ἀναπειθόμεναι αἱ μητέρες τὰ παιδία ἐκδειματούντων, λέγουσαι τοὺς μύθους κακῶς, ὡς ἄρα θεοί τινες περιέρχονται νύκτωρ πολλοῖς ξένοις καὶ παντοδαποῖς ἰνδαλλόμενοι, ἵνα μὴ ἅμα μὲν εἰς θεοὺς βλασφημῶσιν, ἅμα δὲ τοὺς παῖδας ἀπεργάζωνται δειλοτέρους.
μὴ γάρ, ἔφη.
ἀλλ' ἆρα, ἦν δ' ἐγώ, αὐτοὶ μὲν οἱ θεοί εἰσιν οἷοι μὴ μεταβάλλειν, ἡμῖν δὲ ποιοῦσιν δοκεῖν σφᾶς παντοδαποὺς φαίνεσθαι, ἐξαπατῶντες καὶ γοητεύοντες;
ἴσως, ἔφη.

τί δέ; ἦν δ' ἐγώ: ψεύδεσθαι θεὸς ἐθέλοι ἂν ἢ λόγῳ ἢ ἔργῳ φάντασμα προτείνων;
οὐκ οἶδα, ἦ δ' ὅς.
οὐκ οἶσθα, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι τό γε ὡς ἀληθῶς ψεῦδος, εἰ οἷόν τε τοῦτο εἰπεῖν, πάντες θεοί τε καὶ ἄνθρωποι μισοῦσιν;
πῶς, ἔφη, λέγεις;
οὕτως, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι τῷ κυριωτάτῳ που ἑαυτῶν ψεύδεσθαι καὶ περὶ τὰ κυριώτατα οὐδεὶς ἑκὼν ἐθέλει, ἀλλὰ πάντων μάλιστα φοβεῖται ἐκεῖ αὐτὸ κεκτῆσθαι.
οὐδὲ νῦν πω, ἦ δ' ὅς, μανθάνω.

οἴει γάρ τί με, ἔφην, σεμνὸν λέγειν: ἐγὼ δὲ λέγω ὅτι τῇ ψυχῇ περὶ τὰ ὄντα ψεύδεσθαί τε καὶ ἐψεῦσθαι καὶ ἀμαθῆ εἶναι καὶ ἐνταῦθα ἔχειν τε καὶ κεκτῆσθαι τὸ ψεῦδος πάντες ἥκιστα ἂν δέξαιντο, καὶ μισοῦσι μάλιστα αὐτὸ ἐν τῷ τοιούτῳ.
πολύ γε, ἔφη.
ἀλλὰ μὴν ὀρθότατά γ' ἄν, ὃ νυνδὴ ἔλεγον, τοῦτο ὡς ἀληθῶς ψεῦδος καλοῖτο, ἡ ἐν τῇ ψυχῇ ἄγνοια ἡ τοῦ ἐψευσμένου: ἐπεὶ τό γε ἐν τοῖς λόγοις μίμημά τι τοῦ ἐν τῇ ψυχῇ ἐστὶν παθήματος καὶ ὕστερον γεγονὸς εἴδωλον, οὐ πάνυ

ἄκρατον ψεῦδος. ἢ οὐχ οὕτω;
πάνυ μὲν οὖν.
τὸ μὲν δὴ τῷ ὄντι ψεῦδος οὐ μόνον ὑπὸ θεῶν ἀλλὰ καὶ ὑπ' ἀνθρώπων μισεῖται.
δοκεῖ μοι.
τί δὲ δὴ τὸ ἐν τοῖς λόγοις [ψεῦδοσ]; πότε καὶ τῷ χρήσιμον, ὥστε μὴ ἄξιον εἶναι μίσους; ἆρ' οὐ πρός τε τοὺς πολεμίους καὶ τῶν καλουμένων φίλων, ὅταν διὰ μανίαν ἤ τινα ἄνοιαν κακόν τι ἐπιχειρῶσιν πράττειν, τότε ἀποτροπῆς ἕνεκα ὡς φάρμακον χρήσιμον γίγνεται; καὶ ἐν αἷς νυνδὴ

ἐλέγομεν ταῖς μυθολογίαις, διὰ τὸ μὴ εἰδέναι ὅπῃ τἀληθὲς ἔχει περὶ τῶν παλαιῶν, ἀφομοιοῦντες τῷ ἀληθεῖ τὸ ψεῦδος ὅτι μάλιστα, οὕτω χρήσιμον ποιοῦμεν;
καὶ μάλα, ἦ δ' ὅς, οὕτως ἔχει.
κατὰ τί δὴ οὖν τούτων τῷ θεῷ τὸ ψεῦδος χρήσιμον; πότερον διὰ τὸ μὴ εἰδέναι τὰ παλαιὰ ἀφομοιῶν ἂν ψεύδοιτο;
γελοῖον μεντἂν εἴη, ἔφη.
ποιητὴς μὲν ἄρα ψευδὴς ἐν θεῷ οὐκ ἔνι.
οὔ μοι δοκεῖ.
ἀλλὰ δεδιὼς τοὺς ἐχθροὺς ψεύδοιτο;

πολλοῦ γε δεῖ.
ἀλλὰ δι' οἰκείων ἄνοιαν ἢ μανίαν;
ἀλλ' οὐδείς, ἔφη, τῶν ἀνοήτων καὶ μαινομένων θεοφιλής.
οὐκ ἄρα ἔστιν οὗ ἕνεκα ἂν θεὸς ψεύδοιτο.
οὐκ ἔστιν.
πάντῃ ἄρα ἀψευδὲς τὸ δαιμόνιόν τε καὶ τὸ θεῖον.
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
κομιδῇ ἄρα ὁ θεὸς ἁπλοῦν καὶ ἀληθὲς ἔν τε ἔργῳ καὶ λόγῳ, καὶ οὔτε αὐτὸς μεθίσταται οὔτε ἄλλους ἐξαπατᾷ, οὔτε κατὰ φαντασίας οὔτε κατὰ λόγους οὔτε κατὰ σημείων πομπάς, οὔθ' ὕπαρ οὐδ' ὄναρ.

οὕτως, ἔφη, ἔμοιγε καὶ αὐτῷ φαίνεται σοῦ λέγοντος.
συγχωρεῖς ἄρα, ἔφην, τοῦτον δεύτερον τύπον εἶναι ἐν ᾧ δεῖ περὶ θεῶν καὶ λέγειν καὶ ποιεῖν, ὡς μήτε αὐτοὺς γόητας ὄντας τῷ μεταβάλλειν ἑαυτοὺς μήτε ἡμᾶς ψεύδεσι παράγειν ἐν λόγῳ ἢ ἐν ἔργῳ;
συγχωρῶ.
πολλὰ ἄρα Ὁμήρου ἐπαινοῦντες, ἀλλὰ τοῦτο οὐκ ἐπαινεσόμεθα, τὴν τοῦ ἐνυπνίου πομπὴν ὑπὸ Διὸς τῷ Ἀγαμέμνονι: οὐδὲ Αἰσχύλου, ὅταν φῇ ἡ Θέτις τὸν Ἀπόλλω ἐν τοῖς αὑτῆς

γάμοις ᾄδοντα “ἐνδατεῖσθαι τὰς ἑὰς εὐπαιδίασ” — “νόσων τ' ἀπείρους καὶ μακραίωνας βίους, ξύμπαντά τ' εἰπὼν θεοφιλεῖς ἐμὰς τύχας παιᾶν' ἐπηυφήμησεν, εὐθυμῶν ἐμέ. κἀγὼ τὸ Φοίβου θεῖον ἀψευδὲς στόμα ἤλπιζον εἶναι, μαντικῇ βρύον τέχνῃ: ὁ δ', αὐτὸς ὑμνῶν, αὐτὸς ἐν θοίνῃ παρών, αὐτὸς τάδ' εἰπών, αὐτός ἐστιν ὁ κτανὼν τὸν παῖδα τὸν ἐμόν—”

ὅταν τις τοιαῦτα λέγῃ περὶ θεῶν, χαλεπανοῦμέν τε καὶ χορὸν οὐ δώσομεν, οὐδὲ τοὺς διδασκάλους ἐάσομεν ἐπὶ παιδείᾳ χρῆσθαι τῶν νέων, εἰ μέλλουσιν ἡμῖν οἱ φύλακες θεοσεβεῖς τε καὶ θεῖοι γίγνεσθαι, καθ' ὅσον ἀνθρώπῳ ἐπὶ πλεῖστον οἷόν τε.
παντάπασιν, ἔφη, ἔγωγε τοὺς τύπους τούτους συγχωρῶ, καὶ ὡς νόμοις ἂν χρῴμην.

τὰ μὲν δὴ περὶ θεούς, ἦν δ' ἐγώ, τοιαῦτ' ἄττα, ὡς ἔοικεν, ἀκουστέον τε καὶ οὐκ ἀκουστέον εὐθὺς ἐκ παίδων τοῖς θεούς τε τιμήσουσιν καὶ γονέας τήν τε ἀλλήλων φιλίαν μὴ περὶ σμικροῦ ποιησομένοις.
καὶ οἶμαί γ', ἔφη, ὀρθῶς ἡμῖν φαίνεσθαι.
τί δὲ δὴ εἰ μέλλουσιν εἶναι ἀνδρεῖοι; ἆρα οὐ ταῦτά τε λεκτέον καὶ οἷα αὐτοὺς ποιῆσαι ἥκιστα τὸν θάνατον δεδιέναι;

ἢ ἡγῇ τινά ποτ' ἂν γενέσθαι ἀνδρεῖον ἔχοντα ἐν αὑτῷ τοῦτο τὸ δεῖμα;
μὰ Δία, ἦ δ' ὅς, οὐκ ἔγωγε.
τί δέ; τἀν Ἅιδου ἡγούμενον εἶναί τε καὶ δεινὰ εἶναι οἴει τινὰ θανάτου ἀδεῆ ἔσεσθαι καὶ ἐν ταῖς μάχαις αἱρήσεσθαι πρὸ ἥττης τε καὶ δουλείας θάνατον;
οὐδαμῶς.
δεῖ δή, ὡς ἔοικεν, ἡμᾶς ἐπιστατεῖν καὶ περὶ τούτων τῶν μύθων τοῖς ἐπιχειροῦσιν λέγειν, καὶ δεῖσθαι μὴ λοιδορεῖν ἁπλῶς οὕτως τὰ ἐν Ἅιδου ἀλλὰ μᾶλλον ἐπαινεῖν, ὡς οὔτε ἀληθῆ

ἂν λέγοντας οὔτε ὠφέλιμα τοῖς μέλλουσιν μαχίμοις ἔσεσθαι.
δεῖ μέντοι, ἔφη.
ἐξαλείψομεν ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, ἀπὸ τοῦδε τοῦ ἔπους ἀρξάμενοι πάντα τὰ τοιαῦτα— “βουλοίμην κ' ἐπάρουρος ἐὼν θητευέμεν ἄλλῳ ἀνδρὶ παρ' ἀκλήρῳ, ᾧ μὴ βίοτος πολὺς εἴη ἢ πᾶσιν νεκύεσσι καταφθιμένοισιν ἀνάσσειν” καὶ τὸ—

“οἰκία δὲ θνητοῖσι καὶ ἀθανάτοισι φανείη σμερδαλέ', εὐρώεντα, τά τε στυγέουσι θεοί περ” καὶ— “ὢ πόποι, ἦ ῥά τις ἔστι καὶ εἰν Ἀΐδαο δόμοισιν ψυχὴ καὶ εἴδωλον, ἀτὰρ φρένες οὐκ ἔνι πάμπαν” καὶ τὸ— “οἴῳ πεπνῦσθαι, ταὶ δὲ σκιαὶ ἀΐσσουσι” καὶ— “ψυχὴ δ' ἐκ ῥεθέων πταμένη Ἄϊδόσδε βεβήκει, ὃν πότμον γοόωσα, λιποῦς' ἀνδροτῆτα καὶ ἥβην”

καὶ τὸ— “. . . ψυχὴ δὲ κατὰ χθονός, ἠύ+τε καπνός, ᾤχετο τετριγυῖα . . . ” καὶ— “ὡς δ' ὅτε νυκτερίδες μυχῷ ἄντρου θεσπεσίοιο τρίζουσαι ποτέονται, ἐπεί κέ τις ἀποπέσῃσιν ὁρμαθοῦ ἐκ πέτρης, ἀνά τ' ἀλλήλῃσιν ἔχονται, ὣς αἳ τετριγυῖαι ἅμ' ᾔεσαν.”

ταῦτα καὶ τὰ τοιαῦτα πάντα παραιτησόμεθα Ὅμηρόν τε καὶ τοὺς ἄλλους ποιητὰς μὴ χαλεπαίνειν ἂν διαγράφωμεν, οὐχ ὡς οὐ ποιητικὰ καὶ ἡδέα τοῖς πολλοῖς ἀκούειν, ἀλλ' ὅσῳ ποιητικώτερα, τοσούτῳ ἧττον ἀκουστέον παισὶ καὶ ἀνδράσιν οὓς δεῖ ἐλευθέρους εἶναι, δουλείαν θανάτου μᾶλλον πεφοβημένους.
παντάπασι μὲν οὖν.
οὐκοῦν ἔτι καὶ τὰ περὶ ταῦτα ὀνόματα πάντα τὰ δεινά τε καὶ φοβερὰ ἀποβλητέα, Κωκυτούς τε καὶ Στύγας καὶ

καὶ , καὶ ἄλλα ὅσα τούτου τοῦ τύπου ὀνομαζόμενα φρίττειν δὴ ποιεῖ ὡς πάντας τοὺς ἀκούοντας. καὶ ἴσως εὖ ἔχει πρὸς ἄλλο τι: ἡμεῖς δὲ ὑπὲρ τῶν φυλάκων φοβούμεθα μὴ ἐκ τῆς τοιαύτης φρίκης θερμότεροι καὶ μαλακώτεροι τοῦ δέοντος γένωνται ἡμῖν.
καὶ ὀρθῶς γ', ἔφη, φοβούμεθα.
ἀφαιρετέα ἄρα;
ναί.
τὸν δὲ ἐναντίον τύπον τούτοις λεκτέον τε καὶ ποιητέον;
δῆλα δή.

καὶ τοὺς ὀδυρμοὺς ἄρα ἐξαιρήσομεν καὶ τοὺς οἴκτους τοὺς τῶν ἐλλογίμων ἀνδρῶν;
ἀνάγκη, ἔφη, εἴπερ καὶ τὰ πρότερα.
σκόπει δή, ἦν δ' ἐγώ, εἰ ὀρθῶς ἐξαιρήσομεν ἢ οὔ. φαμὲν δὲ δὴ ὅτι ὁ ἐπιεικὴς ἀνὴρ τῷ ἐπιεικεῖ, οὗπερ καὶ ἑταῖρός ἐστιν, τὸ τεθνάναι οὐ δεινὸν ἡγήσεται.
φαμὲν γάρ.
οὐκ ἄρα ὑπέρ γ' ἐκείνου ὡς δεινόν τι πεπονθότος ὀδύροιτ' ἄν.
οὐ δῆτα.
ἀλλὰ μὴν καὶ τόδε λέγομεν, ὡς ὁ τοιοῦτος μάλιστα αὐτὸς αὑτῷ αὐτάρκης πρὸς τὸ εὖ ζῆν καὶ διαφερόντως τῶν

ἄλλων ἥκιστα ἑτέρου προσδεῖται.
ἀληθῆ, ἔφη.
ἥκιστα ἄρ' αὐτῷ δεινὸν στερηθῆναι ὑέος ἢ ἀδελφοῦ ἢ χρημάτων ἢ ἄλλου του τῶν τοιούτων.
ἥκιστα μέντοι.
ἥκιστ' ἄρα καὶ ὀδύρεσθαι, φέρειν δὲ ὡς πρᾳότατα, ὅταν τις αὐτὸν τοιαύτη συμφορὰ καταλάβῃ.
πολύ γε.
ὀρθῶς ἄρ' ἂν ἐξαιροῖμεν τοὺς θρήνους τῶν ὀνομαστῶν ἀνδρῶν, γυναιξὶ δὲ ἀποδιδοῖμεν, καὶ οὐδὲ ταύταις σπουδαίαις,

καὶ ὅσοι κακοὶ τῶν ἀνδρῶν, ἵνα ἡμῖν δυσχεραίνωσιν ὅμοια τούτοις ποιεῖν οὓς δή φαμεν ἐπὶ φυλακῇ τῆς χώρας τρέφειν.
ὀρθῶς, ἔφη.
πάλιν δὴ Ὁμήρου τε δεησόμεθα καὶ τῶν ἄλλων ποιητῶν μὴ ποιεῖν Ἀχιλλέα θεᾶς παῖδα— “ἄλλοτ' ἐπὶ πλευρᾶς κατακείμενον, ἄλλοτε δ' αὖτε ὕπτιον, ἄλλοτε δὲ πρηνῆ, . . .” “τοτὲ δ' ὀρθὸν ἀναστάντα πλωΐζοντ' ἀλύοντ' ἐπὶ”

“θῖν' ἁλὸς ἀτρυγέτοιο,” μηδὲ “ἀμφοτέραισιν χερσὶν ἑλόντα κόνιν αἰθαλόεσσαν χευάμενον κὰκ κεφαλῆσ” , μηδὲ ἄλλα κλαίοντά τε καὶ ὀδυρόμενον ὅσα καὶ οἷα ἐκεῖνος ἐποίησε, μηδὲ Πρίαμον ἐγγὺς θεῶν γεγονότα λιτανεύοντά τε καὶ— “. . . κυλινδόμενον κατὰ κόπρον, ἐξονομακλήδην ὀνομάζοντ' ἄνδρα ἕκαστον.” πολὺ δ' ἔτι τούτων μᾶλλον δεησόμεθα μήτοι θεούς γε ποιεῖν ὀδυρομένους καὶ λέγοντας—

“ὤμοι ἐγὼ δειλή, ὤμοι δυσαριστοτόκεια:” εἰ δ' οὖν θεούς, μήτοι τόν γε μέγιστον τῶν θεῶν τολμῆσαι οὕτως ἀνομοίως μιμήσασθαι, ὥστε “ὢ πόποι, φάναι, ἦ φίλον ἄνδρα διωκόμενον περὶ ἄστυ ὀφθαλμοῖσιν ὁρῶμαι, ἐμὸν δ' ὀλοφύρεται ἦτορ:” καὶ— “αἲ αἲ ἐγών, ὅ τέ μοι Σαρπηδόνα φίλτατον ἀνδρῶν”

“μοῖρ' ὑπὸ Πατρόκλοιο Μενοιτιάδαο δαμῆναι.” εἰ γάρ, ὦ φίλε Ἀδείμαντε, τὰ τοιαῦτα ἡμῖν οἱ νέοι σπουδῇ ἀκούοιεν καὶ μὴ καταγελῷεν ὡς ἀναξίως λεγομένων, σχολῇ ἂν ἑαυτόν γέ τις ἄνθρωπον ὄντα ἀνάξιον ἡγήσαιτο τούτων καὶ ἐπιπλήξειεν, εἰ καὶ ἐπίοι αὐτῷ τι τοιοῦτον ἢ λέγειν ἢ ποιεῖν, ἀλλ' οὐδὲν αἰσχυνόμενος οὐδὲ καρτερῶν πολλοὺς ἐπὶ σμικροῖσιν παθήμασιν θρήνους ἂν ᾄδοι καὶ ὀδυρμούς.

ἀληθέστατα, ἔφη, λέγεις.
δεῖ δέ γε οὔχ, ὡς ἄρτι ἡμῖν ὁ λόγος ἐσήμαινεν: ᾧ πειστέον, ἕως ἄν τις ἡμᾶς ἄλλῳ καλλίονι πείσῃ.
οὐ γὰρ οὖν δεῖ.
ἀλλὰ μὴν οὐδὲ φιλογέλωτάς γε δεῖ εἶναι. σχεδὸν γὰρ ὅταν τις ἐφιῇ ἰσχυρῷ γέλωτι, ἰσχυρὰν καὶ μεταβολὴν ζητεῖ τὸ τοιοῦτον.
δοκεῖ μοι, ἔφη.
οὔτε ἄρα ἀνθρώπους ἀξίους λόγου κρατουμένους ὑπὸ

γέλωτος ἄν τις ποιῇ, ἀποδεκτέον, πολὺ δὲ ἧττον, ἐὰν θεούς.
πολὺ μέντοι, ἦ δ' ὅς.
οὐκοῦν Ὁμήρου οὐδὲ τὰ τοιαῦτα ἀποδεξόμεθα περὶ θεῶν— “ἄσβεστος δ' ἄρ' ἐνῶρτο γέλως μακάρεσσι θεοῖσιν, ὡς ἴδον Ἥφαιστον διὰ δώματα ποιπνύοντα:” οὐκ ἀποδεκτέον κατὰ τὸν σὸν λόγον.
εἰ σύ, ἔφη, βούλει ἐμὸν τιθέναι: οὐ γὰρ οὖν δὴ

ἀποδεκτέον.
ἀλλὰ μὴν καὶ ἀλήθειάν γε περὶ πολλοῦ ποιητέον. εἰ γὰρ ὀρθῶς ἐλέγομεν ἄρτι, καὶ τῷ ὄντι θεοῖσι μὲν ἄχρηστον ψεῦδος, ἀνθρώποις δὲ χρήσιμον ὡς ἐν φαρμάκου εἴδει, δῆλον ὅτι τό γε τοιοῦτον ἰατροῖς δοτέον, ἰδιώταις δὲ οὐχ ἁπτέον.
δῆλον, ἔφη.
τοῖς ἄρχουσιν δὴ τῆς πόλεως, εἴπερ τισὶν ἄλλοις, προσήκει ψεύδεσθαι ἢ πολεμίων ἢ πολιτῶν ἕνεκα ἐπ' ὠφελίᾳ τῆς πόλεως, τοῖς δὲ ἄλλοις πᾶσιν οὐχ ἁπτέον τοῦ τοιούτου:

ἀλλὰ πρός γε δὴ τοὺς τοιούτους ἄρχοντας ἰδιώτῃ ψεύσασθαι ταὐτὸν καὶ μεῖζον ἁμάρτημα φήσομεν ἢ κάμνοντι πρὸς ἰατρὸν ἢ ἀσκοῦντι πρὸς παιδοτρίβην περὶ τῶν τοῦ αὑτοῦ σώματος παθημάτων μὴ τἀληθῆ λέγειν, ἢ πρὸς κυβερνήτην περὶ τῆς νεώς τε καὶ τῶν ναυτῶν μὴ τὰ ὄντα λέγοντι ὅπως ἢ αὐτὸς ἤ τις τῶν συνναυτῶν πράξεως ἔχει.
ἀληθέστατα, ἔφη.

ἂν ἄρ' ἄλλον τινὰ λαμβάνῃ ψευδόμενον ἐν τῇ πόλει— “. . . τῶν οἳ δημιοεργοὶ ἔασι, μάντιν ἢ ἰητῆρα κακῶν ἢ τέκτονα δούρων,” κολάσει ὡς ἐπιτήδευμα εἰσάγοντα πόλεως ὥσπερ νεὼς ἀνατρεπτικόν τε καὶ ὀλέθριον.
ἐάνπερ, ἦ δ' ὅς, ἐπί γε λόγῳ ἔργα τελῆται.
τί δέ; σωφροσύνης ἆρα οὐ δεήσει ἡμῖν τοῖς νεανίαις;
πῶς δ' οὔ;
σωφροσύνης δὲ ὡς πλήθει οὐ τὰ τοιάδε μέγιστα, ἀρχόντων

μὲν ὑπηκόους εἶναι, αὐτοὺς δὲ ἄρχοντας τῶν περὶ πότους καὶ ἀφροδίσια καὶ περὶ ἐδωδὰς ἡδονῶν;
ἔμοιγε δοκεῖ.
τὰ δὴ τοιάδε φήσομεν οἶμαι καλῶς λέγεσθαι, οἷα καὶ Ὁμήρῳ Διομήδης λέγει— “τέττα, σιωπῇ ἧσο, ἐμῷ δ' ἐπιπείθεο μύθῳ,” καὶ τὰ τούτων ἐχόμενα, τὰ— “. . . ἴσαν μένεα πνείοντες Ἀχαιοί, σιγῇ δειδιότες σημάντορας, . . .” καὶ ὅσα ἄλλα τοιαῦτα.
καλῶς.
τί δέ; τὰ τοιάδε— “οἰνοβαρές, κυνὸς ὄμματ' ἔχων, κραδίην δ' ἐλάφοιο”

καὶ τὰ τούτων ἑξῆς ἆρα καλῶς, καὶ ὅσα ἄλλα τις ἐν λόγῳ ἢ ἐν ποιήσει εἴρηκε νεανιεύματα ἰδιωτῶν εἰς ἄρχοντας;
οὐ καλῶς.
οὐ γὰρ οἶμαι εἴς γε σωφροσύνην νέοις ἐπιτήδεια ἀκούειν: εἰ δέ τινα ἄλλην ἡδονὴν παρέχεται, θαυμαστὸν οὐδέν. ἢ πῶς σοι φαίνεται;
οὕτως, ἔφη.
τί δέ; ποιεῖν ἄνδρα τὸν σοφώτατον λέγοντα ὡς δοκεῖ αὐτῷ κάλλιστον εἶναι πάντων, ὅταν— “. . . παρὰ πλεῖαι ὦσι τράπεζαι”

“σίτου καὶ κρειῶν, μέθυ δ' ἐκ κρητῆρος ἀφύσσων οἰνοχόος φορέῃσι καὶ ἐγχείῃ δεπάεσσι,” δοκεῖ σοι ἐπιτήδειον εἶναι πρὸς ἐγκράτειαν ἑαυτοῦ ἀκούειν νέῳ; ἢ τὸ— “λιμῷ δ' οἴκτιστον θανέειν καὶ πότμον ἐπισπεῖν;” ἢ Δία, καθευδόντων τῶν ἄλλων θεῶν τε καὶ ἀνθρώπων ὡς, μόνος ἐγρηγορὼς ἃ ἐβουλεύσατο, τούτων πάντων ῥᾳδίως

ἐπιλανθανόμενον διὰ τὴν τῶν ἀφροδισίων ἐπιθυμίαν, καὶ οὕτως ἐκπλαγέντα ἰδόντα τὴν Ἥραν, ὥστε μηδ' εἰς τὸ δωμάτιον ἐθέλειν ἐλθεῖν, ἀλλ' αὐτοῦ βουλόμενον χαμαὶ συγγίγνεσθαι, λέγοντα ὡς οὕτως ὑπὸ ἐπιθυμίας ἔχεται, ὡς οὐδ' ὅτε τὸ πρῶτον ἐφοίτων πρὸς ἀλλήλους “φίλους λήθοντε τοκῆασ” : οὐδὲ Ἄρεώς τε καὶ ἀφροδίτης ὑπὸ Ἡφαίστου δεσμὸν δι' ἕτερα τοιαῦτα.
οὐ μὰ τὸν Δία, ἦ δ' ὅς, οὔ μοι φαίνεται ἐπιτήδειον.

ἀλλ' εἴ πού τινες, ἦν δ' ἐγώ, καρτερίαι πρὸς ἅπαντα καὶ λέγονται καὶ πράττονται ὑπὸ ἐλλογίμων ἀνδρῶν, θεατέον τε καὶ ἀκουστέον, οἷον καὶ τὸ— “στῆθος δὲ πλήξας κραδίην ἠνίπαπε μύθῳ: τέτλαθι δή, κραδίη: καὶ κύντερον ἄλλο ποτ' ἔτλης.”
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
οὐ μὲν δὴ δωροδόκους γε ἐατέον εἶναι τοὺς ἄνδρας οὐδὲ φιλοχρημάτους.

οὐδαμῶς.
οὐδ' ᾀστέον αὐτοῖς ὅτι— “δῶρα θεοὺς πείθει, δῶρ' αἰδοίους βασιλῆας:” οὐδὲ τὸν τοῦ Ἀχιλλέως παιδαγωγὸν Φοίνικα ἐπαινετέον ὡς μετρίως ἔλεγε συμβουλεύων αὐτῷ δῶρα μὲν λαβόντι ἐπαμύνειν τοῖς Ἀχαιοῖς, ἄνευ δὲ δώρων μὴ ἀπαλλάττεσθαι τῆς μήνιος. οὐδ' αὐτὸν τὸν Ἀχιλλέα ἀξιώσομεν οὐδ' ὁμολογήσομεν οὕτω φιλοχρήματον εἶναι, ὥστε παρὰ τοῦ Ἀγαμέμνονος δῶρα λαβεῖν, καὶ τιμὴν αὖ λαβόντα νεκροῦ

ἀπολύειν, ἄλλως δὲ μὴ 'θέλειν.
οὔκουν δίκαιόν γε, ἔφη, ἐπαινεῖν τὰ τοιαῦτα.
ὀκνῶ δέ γε, ἦν δ' ἐγώ, δι' Ὅμηρον λέγειν ὅτι οὐδ' ὅσιον ταῦτά γε κατὰ Ἀχιλλέως φάναι καὶ ἄλλων λεγόντων πείθεσθαι, καὶ αὖ ὡς πρὸς τὸν Ἀπόλλω εἶπεν— “ἔβλαψάς μ' ἑκάεργε, θεῶν ὀλοώτατε πάντων: ἦ ς' ἂν τισαίμην, εἴ μοι δύναμίς γε παρείη:”

καὶ ὡς πρὸς τὸν ποταμόν, θεὸν ὄντα, ἀπειθῶς εἶχεν καὶ μάχεσθαι ἕτοιμος ἦν, καὶ αὖ τὰς τοῦ ἑτέρου ποταμοῦ Σπερχειοῦ ἱερὰς τρίχας “Πατρόκλῳ ἥρωϊ” , ἔφη, “κόμην ὀπάσαιμι φέρεσθαι” , νεκρῷ ὄντι, καὶ ὡς ἔδρασεν τοῦτο, οὐ πειστέον: τάς τε αὖ Ἕκτορος ἕλξεις περὶ τὸ σῆμα τὸ Πατρόκλου καὶ τὰς τῶν ζωγρηθέντων σφαγὰς εἰς τὴν πυράν, σύμπαντα ταῦτα οὐ φήσομεν ἀληθῆ εἰρῆσθαι, οὐδ' ἐάσομεν

πείθεσθαι τοὺς ἡμετέρους ὡς Ἀχιλλεύς, θεᾶς ὢν παῖς καὶ Πηλέως, σωφρονεστάτου τε καὶ τρίτου ἀπὸ Διός, καὶ ὑπὸ τῷ σοφωτάτῳ Χείρωνι τεθραμμένος, τοσαύτης ἦν ταραχῆς πλέως, ὥστ' ἔχειν ἐν αὑτῷ νοσήματε δύο ἐναντίω ἀλλήλοιν, ἀνελευθερίαν μετὰ φιλοχρηματίας καὶ αὖ ὑπερηφανίαν θεῶν τε καὶ ἀνθρώπων.
ὀρθῶς, ἔφη, λέγεις.
μὴ τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, μηδὲ τάδε πειθώμεθα μηδ' ἐῶμεν λέγειν, ὡς Θησεὺς Ποσειδῶνος ὑὸς Πειρίθους τε Διὸς

ὥρμησαν οὕτως ἐπὶ δεινὰς ἁρπαγάς, μηδέ τιν' ἄλλον θεοῦ παῖδά τε καὶ ἥρω τολμῆσαι ἂν δεινὰ καὶ ἀσεβῆ ἐργάσασθαι, οἷα νῦν καταψεύδονται αὐτῶν: ἀλλὰ προσαναγκάζωμεν τοὺς ποιητὰς ἢ μὴ τούτων αὐτὰ ἔργα φάναι ἢ τούτους μὴ εἶναι θεῶν παῖδας, ἀμφότερα δὲ μὴ λέγειν, μηδὲ ἡμῖν ἐπιχειρεῖν πείθειν τοὺς νέους ὡς οἱ θεοὶ κακὰ γεννῶσιν, καὶ ἥρωες ἀνθρώπων οὐδὲν βελτίους: ὅπερ γὰρ ἐν τοῖς πρόσθεν ἐλέγομεν,

οὔθ' ὅσια ταῦτα οὔτε ἀληθῆ: ἐπεδείξαμεν γάρ που ὅτι ἐκ θεῶν κακὰ γίγνεσθαι ἀδύνατον.
πῶς γὰρ οὔ;
καὶ μὴν τοῖς γε ἀκούουσιν βλαβερά: πᾶς γὰρ ἑαυτῷ συγγνώμην ἕξει κακῷ ὄντι, πεισθεὶς ὡς ἄρα τοιαῦτα πράττουσίν τε καὶ ἔπραττον καὶ— “. . . οἱ θεῶν ἀγχίσποροι, <οἱ> Ζηνὸς ἐγγύς, ὧν κατ' Ἰδαῖον πάγον Διὸς πατρῴου βωμός ἐστ' ἐν αἰθέρι,” καὶ— “οὔ πώ σφιν ἐξίτηλον αἷμα δαιμόνων.” ὧν ἕνεκα παυστέον τοὺς τοιούτους μύθους, μὴ ἡμῖν πολλὴν

εὐχέρειαν ἐντίκτωσι τοῖς νέοις πονηρίας.
κομιδῇ μὲν οὖν, ἔφη.
τί οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ἡμῖν ἔτι λοιπὸν εἶδος λόγων πέρι ὁριζομένοις οἵους τε λεκτέον καὶ μή; περὶ γὰρ θεῶν ὡς δεῖ λέγεσθαι εἴρηται, καὶ περὶ δαιμόνων τε καὶ ἡρώων καὶ τῶν ἐν Ἅιδου.
πάνυ μὲν οὖν.
οὐκοῦν καὶ περὶ ἀνθρώπων τὸ λοιπὸν εἴη ἄν;
δῆλα δή.
ἀδύνατον δή, ὦ φίλε, ἡμῖν τοῦτό γε ἐν τῷ παρόντι τάξαι.
πῶς;
ὅτι οἶμαι ἡμᾶς ἐρεῖν ὡς ἄρα καὶ ποιηταὶ καὶ λογοποιοὶ

κακῶς λέγουσιν περὶ ἀνθρώπων τὰ μέγιστα, ὅτι εἰσὶν ἄδικοι μὲν εὐδαίμονες πολλοί, δίκαιοι δὲ ἄθλιοι, καὶ ὡς λυσιτελεῖ τὸ ἀδικεῖν, ἐὰν λανθάνῃ, ἡ δὲ δικαιοσύνη ἀλλότριον μὲν ἀγαθόν, οἰκεία δὲ ζημία: καὶ τὰ μὲν τοιαῦτα ἀπερεῖν λέγειν, τὰ δ' ἐναντία τούτων προστάξειν ᾄδειν τε καὶ μυθολογεῖν. ἢ οὐκ οἴει;
εὖ μὲν οὖν, ἔφη, οἶδα.
οὐκοῦν ἐὰν ὁμολογῇς ὀρθῶς με λέγειν, φήσω σε ὡμολογηκέναι ἃ πάλαι ζητοῦμεν;
ὀρθῶς, ἔφη, ὑπέλαβες.

οὐκοῦν περί γε ἀνθρώπων ὅτι τοιούτους δεῖ λόγους λέγεσθαι, τότε διομολογησόμεθα, ὅταν εὕρωμεν οἷόν ἐστιν δικαιοσύνη καὶ ὡς φύσει λυσιτελοῦν τῷ ἔχοντι, ἐάντε δοκῇ ἐάντε μὴ τοιοῦτος εἶναι;
ἀληθέστατα, ἔφη.
τὰ μὲν δὴ λόγων πέρι ἐχέτω τέλος: τὸ δὲ λέξεως, ὡς ἐγὼ οἶμαι, μετὰ τοῦτο σκεπτέον, καὶ ἡμῖν ἅ τε λεκτέον καὶ ὡς λεκτέον παντελῶς ἐσκέψεται.
καὶ ὁ Ἀδείμαντος, τοῦτο, ἦ δ' ὅς, οὐ μανθάνω ὅτι λέγεις.

ἀλλὰ μέντοι, ἦν δ' ἐγώ, δεῖ γε: ἴσως οὖν τῇδε μᾶλλον εἴσῃ. ἆρ' οὐ πάντα ὅσα ὑπὸ μυθολόγων ἢ ποιητῶν λέγεται διήγησις οὖσα τυγχάνει ἢ γεγονότων ἢ ὄντων ἢ μελλόντων;
τί γάρ, ἔφη, ἄλλο;
ἆρ' οὖν οὐχὶ ἤτοι ἁπλῇ διηγήσει ἢ διὰ μιμήσεως γιγνομένῃ ἢ δι' ἀμφοτέρων περαίνουσιν;
καὶ τοῦτο, ἦ δ' ὅς, ἔτι δέομαι σαφέστερον μαθεῖν.
γελοῖος, ἦν δ' ἐγώ, ἔοικα διδάσκαλος εἶναι καὶ ἀσαφής: ὥσπερ οὖν οἱ ἀδύνατοι λέγειν, οὐ κατὰ ὅλον ἀλλ' ἀπολαβὼν

μέρος τι πειράσομαί σοι ἐν τούτῳ δηλῶσαι ὃ βούλομαι. καί μοι εἰπέ: ἐπίστασαι τῆς Ἰλιάδος τὰ πρῶτα, ἐν οἷς ὁ ποιητής φησι τὸν μὲν Χρύσην δεῖσθαι τοῦ Ἀγαμέμνονος ἀπολῦσαι τὴν θυγατέρα, τὸν δὲ χαλεπαίνειν, τὸν δέ, ἐπειδὴ

οὐκ ἐτύγχανεν, κατεύχεσθαι τῶν Ἀχαιῶν πρὸς τὸν θεόν;
ἔγωγε.
οἶσθ' οὖν ὅτι μέχρι μὲν τούτων τῶν ἐπῶν— “. . . καὶ ἐλίσσετο πάντας Ἀχαιούς, Ἀτρείδα δὲ μάλιστα δύω, κοσμήτορε λαῶν” λέγει τε αὐτὸς ὁ ποιητὴς καὶ οὐδὲ ἐπιχειρεῖ ἡμῶν τὴν διάνοιαν ἄλλοσε τρέπειν ὡς ἄλλος τις ὁ λέγων ἢ αὐτός: τὰ δὲ μετὰ ταῦτα ὥσπερ αὐτὸς ὢν ὁ Χρύσης λέγει καὶ πειρᾶται

ἡμᾶς ὅτι μάλιστα ποιῆσαι μὴ Ὅμηρον δοκεῖν εἶναι τὸν λέγοντα ἀλλὰ τὸν ἱερέα, πρεσβύτην ὄντα. καὶ τὴν ἄλλην δὴ πᾶσαν σχεδόν τι οὕτω πεποίηται διήγησιν περί τε τῶν ἐν Ἰλίῳ καὶ περὶ τῶν ἐν Ἰθάκῃ καὶ ὅλῃ Ὀδυσσείᾳ παθημάτων.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
οὐκοῦν διήγησις μέν ἐστιν καὶ ὅταν τὰς ῥήσεις ἑκάστοτε λέγῃ καὶ ὅταν τὰ μεταξὺ τῶν ῥήσεων;
πῶς γὰρ οὔ;

ἀλλ' ὅταν γέ τινα λέγῃ ῥῆσιν ὥς τις ἄλλος ὤν, ἆρ' οὐ τότε ὁμοιοῦν αὐτὸν φήσομεν ὅτι μάλιστα τὴν αὑτοῦ λέξιν ἑκάστῳ ὃν ἂν προείπῃ ὡς ἐροῦντα;
φήσομεν: τί γάρ;
οὐκοῦν τό γε ὁμοιοῦν ἑαυτὸν ἄλλῳ ἢ κατὰ φωνὴν ἢ κατὰ σχῆμα μιμεῖσθαί ἐστιν ἐκεῖνον ᾧ ἄν τις ὁμοιοῖ;
τί μήν;
ἐν δὴ τῷ τοιούτῳ, ὡς ἔοικεν, οὗτός τε καὶ οἱ ἄλλοι ποιηταὶ διὰ μιμήσεως τὴν διήγησιν ποιοῦνται.
πάνυ μὲν οὖν.
εἰ δέ γε μηδαμοῦ ἑαυτὸν ἀποκρύπτοιτο ὁ ποιητής, πᾶσα

ἂν αὐτῷ ἄνευ μιμήσεως ἡ ποίησίς τε καὶ διήγησις γεγονυῖα εἴη. ἵνα δὲ μὴ εἴπῃς ὅτι οὐκ αὖ μανθάνεις, ὅπως ἂν τοῦτο γένοιτο ἐγὼ φράσω. εἰ γὰρ Ὅμηρος εἰπὼν ὅτι ἦλθεν ὁ Χρύσης τῆς τε θυγατρὸς λύτρα φέρων καὶ ἱκέτης τῶν Ἀχαιῶν, μάλιστα δὲ τῶν βασιλέων, μετὰ τοῦτο μὴ ὡς Χρύσης γενόμενος ἔλεγεν ἀλλ' ἔτι ὡς Ὅμηρος, οἶσθ' ὅτι οὐκ ἂν μίμησις ἦν ἀλλὰ ἁπλῆ διήγησις. εἶχε δ' ἂν ὧδε πως—φράσω δὲ ἄνευ μέτρου: οὐ γάρ εἰμι ποιητικός—ἐλθὼν

ὁ ἱερεὺς ηὔχετο ἐκείνοις μὲν τοὺς θεοὺς δοῦναι ἑλόντας τὴν Τροίαν αὐτοὺς σωθῆναι, τὴν δὲ θυγατέρα οἱ λῦσαι δεξαμένους ἄποινα καὶ τὸν θεὸν αἰδεσθέντας. ταῦτα δὲ εἰπόντος αὐτοῦ οἱ μὲν ἄλλοι ἐσέβοντο καὶ συνῄνουν, ὁ δὲ Ἀγαμέμνων ἠγρίαινεν ἐντελλόμενος νῦν τε ἀπιέναι καὶ αὖθις μὴ ἐλθεῖν, μὴ αὐτῷ τό τε σκῆπτρον καὶ τὰ τοῦ θεοῦ στέμματα οὐκ ἐπαρκέσοι: πρὶν δὲ λυθῆναι αὐτοῦ τὴν θυγατέρα, ἐν Ἄργει ἔφη γηράσειν μετὰ οὗ: ἀπιέναι δ' ἐκέλευεν καὶ μὴ ἐρεθίζειν,

ἵνα σῶς οἴκαδε ἔλθοι. ὁ δὲ πρεσβύτης ἀκούσας ἔδεισέν τε καὶ ἀπῄει σιγῇ, ἀποχωρήσας δὲ ἐκ τοῦ στρατοπέδου πολλὰ τῷ Ἀπόλλωνι ηὔχετο, τάς τε ἐπωνυμίας τοῦ θεοῦ ἀνακαλῶν καὶ ὑπομιμνῄσκων καὶ ἀπαιτῶν, εἴ τι πώποτε ἢ ἐν ναῶν οἰκοδομήσεσιν ἢ ἐν ἱερῶν θυσίαις κεχαρισμένον δωρήσαιτο: ὧν δὴ χάριν κατηύχετο τεῖσαι τοὺς Ἀχαιοὺς τὰ ἃ δάκρυα τοῖς ἐκείνου βέλεσιν. οὕτως, ἦν δ' ἐγώ, ὦ ἑταῖρε, ἄνευ

μιμήσεως ἁπλῆ διήγησις γίγνεται.
μανθάνω, ἔφη.
μάνθανε τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι ταύτης αὖ ἐναντία γίγνεται, ὅταν τις τὰ τοῦ ποιητοῦ τὰ μεταξὺ τῶν ῥήσεων ἐξαιρῶν τὰ ἀμοιβαῖα καταλείπῃ.
καὶ τοῦτο, ἔφη, μανθάνω, ὅτι ἔστιν τὸ περὶ τὰς τραγῳδίας τοιοῦτον.
ὀρθότατα, ἔφην, ὑπέλαβες, καὶ οἶμαί σοι ἤδη δηλοῦν ὃ ἔμπροσθεν οὐχ οἷός τ' ἦ, ὅτι τῆς ποιήσεώς τε καὶ μυθολογίας

ἡ μὲν διὰ μιμήσεως ὅλη ἐστίν, ὥσπερ σὺ λέγεις, τραγῳδία τε καὶ κωμῳδία, ἡ δὲ δι' ἀπαγγελίας αὐτοῦ τοῦ ποιητοῦ—εὕροις δ' ἂν αὐτὴν μάλιστά που ἐν διθυράμβοις— ἡ δ' αὖ δι' ἀμφοτέρων ἔν τε τῇ τῶν ἐπῶν ποιήσει, πολλαχοῦ δὲ καὶ ἄλλοθι, εἴ μοι μανθάνεις.
ἀλλὰ συνίημι, ἔφη, ὃ τότε ἐβούλου λέγειν.
καὶ τὸ πρὸ τούτου δὴ ἀναμνήσθητι, ὅτι ἔφαμεν ἃ μὲν λεκτέον ἤδη εἰρῆσθαι, ὡς δὲ λεκτέον ἔτι σκεπτέον εἶναι.
ἀλλὰ μέμνημαι.

τοῦτο τοίνυν αὐτὸ ἦν ὃ ἔλεγον, ὅτι χρείη διομολογήσασθαι πότερον ἐάσομεν τοὺς ποιητὰς μιμουμένους ἡμῖν τὰς διηγήσεις ποιεῖσθαι ἢ τὰ μὲν μιμουμένους, τὰ δὲ μή, καὶ ὁποῖα ἑκάτερα, ἢ οὐδὲ μιμεῖσθαι.
μαντεύομαι, ἔφη, σκοπεῖσθαί σε εἴτε παραδεξόμεθα τραγῳδίαν τε καὶ κωμῳδίαν εἰς τὴν πόλιν, εἴτε καὶ οὔ.
ἴσως, ἦν δ' ἐγώ, ἴσως δὲ καὶ πλείω ἔτι τούτων: οὐ γὰρ δὴ ἔγωγέ πω οἶδα, ἀλλ' ὅπῃ ἂν ὁ λόγος ὥσπερ πνεῦμα φέρῃ, ταύτῃ ἰτέον.
καὶ καλῶς γ', ἔφη, λέγεις.

τόδε τοίνυν, ὦ Ἀδείμαντε, ἄθρει, πότερον μιμητικοὺς ἡμῖν δεῖ εἶναι τοὺς φύλακας ἢ οὔ: ἢ καὶ τοῦτο τοῖς ἔμπροσθεν ἕπεται, ὅτι εἷς ἕκαστος ἓν μὲν ἂν ἐπιτήδευμα καλῶς ἐπιτηδεύοι, πολλὰ δ' οὔ, ἀλλ' εἰ τοῦτο ἐπιχειροῖ, πολλῶν ἐφαπτόμενος πάντων ἀποτυγχάνοι ἄν, ὥστ' εἶναί που ἐλλόγιμος;
τί δ' οὐ μέλλει;
οὐκοῦν καὶ περὶ μιμήσεως ὁ αὐτὸς λόγος, ὅτι πολλὰ ὁ αὐτὸς μιμεῖσθαι εὖ ὥσπερ ἓν οὐ δυνατός;
οὐ γὰρ οὖν.

σχολῇ ἄρα ἐπιτηδεύσει γέ τι ἅμα τῶν ἀξίων λόγου ἐπιτηδευμάτων καὶ πολλὰ μιμήσεται καὶ ἔσται μιμητικός, ἐπεί που οὐδὲ τὰ δοκοῦντα ἐγγὺς ἀλλήλων εἶναι δύο μιμήματα δύνανται οἱ αὐτοὶ ἅμα εὖ μιμεῖσθαι, οἷον κωμῳδίαν καὶ τραγῳδίαν ποιοῦντες. ἢ οὐ μιμήματε ἄρτι τούτω ἐκάλεις;
ἔγωγε: καὶ ἀληθῆ γε λέγεις, ὅτι οὐ δύνανται οἱ αὐτοί.
οὐδὲ μὴν ῥαψῳδοί γε καὶ ὑποκριταὶ ἅμα.
ἀληθῆ.
ἀλλ' οὐδέ τοι ὑποκριταὶ κωμῳδοῖς τε καὶ τραγῳδοῖς οἱ

αὐτοί: πάντα δὲ ταῦτα μιμήματα. ἢ οὔ;
μιμήματα.
καὶ ἔτι γε τούτων, ὦ Ἀδείμαντε, φαίνεταί μοι εἰς σμικρότερα κατακεκερματίσθαι ἡ τοῦ ἀνθρώπου φύσις, ὥστε ἀδύνατος εἶναι πολλὰ καλῶς μιμεῖσθαι ἢ αὐτὰ ἐκεῖνα πράττειν ὧν δὴ καὶ τὰ μιμήματά ἐστιν ἀφομοιώματα.
ἀληθέστατα, ἦ δ' ὅς.
εἰ ἄρα τὸν πρῶτον λόγον διασώσομεν, τοὺς φύλακας ἡμῖν τῶν ἄλλων πασῶν δημιουργιῶν ἀφειμένους δεῖν εἶναι

δημιουργοὺς ἐλευθερίας τῆς πόλεως πάνυ ἀκριβεῖς καὶ μηδὲν ἄλλο ἐπιτηδεύειν ὅτι μὴ εἰς τοῦτο φέρει, οὐδὲν δὴ δέοι ἂν αὐτοὺς ἄλλο πράττειν οὐδὲ μιμεῖσθαι: ἐὰν δὲ μιμῶνται, μιμεῖσθαι τὰ τούτοις προσήκοντα εὐθὺς ἐκ παίδων, ἀνδρείους, σώφρονας, ὁσίους, ἐλευθέρους, καὶ τὰ τοιαῦτα πάντα, τὰ δὲ ἀνελεύθερα μήτε ποιεῖν μήτε δεινοὺς εἶναι μιμήσασθαι, μηδὲ ἄλλο μηδὲν τῶν αἰσχρῶν, ἵνα μὴ ἐκ τῆς μιμήσεως τοῦ εἶναι

ἀπολαύσωσιν. ἢ οὐκ ᾔσθησαι ὅτι αἱ μιμήσεις, ἐὰν ἐκ νέων πόρρω διατελέσωσιν, εἰς ἔθη τε καὶ φύσιν καθίστανται καὶ κατὰ σῶμα καὶ φωνὰς καὶ κατὰ τὴν διάνοιαν;
καὶ μάλα, ἦ δ' ὅς.
οὐ δὴ ἐπιτρέψομεν, ἦν δ' ἐγώ, ὧν φαμὲν κήδεσθαι καὶ δεῖν αὐτοὺς ἄνδρας ἀγαθοὺς γενέσθαι, γυναῖκα μιμεῖσθαι ἄνδρας ὄντας, ἢ νέαν ἢ πρεσβυτέραν, ἢ ἀνδρὶ λοιδορουμένην ἢ πρὸς θεοὺς ἐρίζουσάν τε καὶ μεγαλαυχουμένην, οἰομένην

εὐδαίμονα εἶναι, ἢ ἐν συμφοραῖς τε καὶ πένθεσιν καὶ θρήνοις ἐχομένην: κάμνουσαν δὲ ἢ ἐρῶσαν ἢ ὠδίνουσαν, πολλοῦ καὶ δεήσομεν.
παντάπασι μὲν οὖν, ἦ δ' ὅς.
οὐδέ γε δούλας τε καὶ δούλους πράττοντας ὅσα δούλων.
οὐδὲ τοῦτο.
οὐδέ γε ἄνδρας κακούς, ὡς ἔοικεν, δειλούς τε καὶ τὰ ἐναντία πράττοντας ὧν νυνδὴ εἴπομεν, κακηγοροῦντάς τε καὶ κωμῳδοῦντας ἀλλήλους καὶ αἰσχρολογοῦντας, μεθύοντας ἢ

καὶ νήφοντας, ἢ καὶ ἄλλα ὅσα οἱ τοιοῦτοι καὶ ἐν λόγοις καὶ ἐν ἔργοις ἁμαρτάνουσιν εἰς αὑτούς τε καὶ εἰς ἄλλους, οἶμαι δὲ οὐδὲ μαινομένοις ἐθιστέον ἀφομοιοῦν αὑτοὺς ἐν λόγοις οὐδὲ ἐν ἔργοις: γνωστέον μὲν γὰρ καὶ μαινομένους καὶ πονηροὺς ἄνδρας τε καὶ γυναῖκας, ποιητέον δὲ οὐδὲν τούτων οὐδὲ μιμητέον.
ἀληθέστατα, ἔφη.
τί δέ; ἦν δ' ἐγώ: χαλκεύοντας ἤ τι ἄλλο δημιουργοῦντας,

ἢ ἐλαύνοντας τριήρεις ἢ κελεύοντας τούτοις, ἤ τι ἄλλο τῶν περὶ ταῦτα μιμητέον;
καὶ πῶς; ἔφη, οἷς γε οὐδὲ προσέχειν τὸν νοῦν τούτων οὐδενὶ ἐξέσται;
τί δέ; ἵππους χρεμετίζοντας καὶ ταύρους μυκωμένους καὶ ποταμοὺς ψοφοῦντας καὶ θάλατταν κτυποῦσαν καὶ βροντὰς καὶ πάντα αὖ τὰ τοιαῦτα ἦ μιμήσονται;
ἀλλ' ἀπείρηται αὐτοῖς, ἔφη, μήτε μαίνεσθαι μήτε μαινομένοις ἀφομοιοῦσθαι.
εἰ ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, μανθάνω ἃ σὺ λέγεις, ἔστιν τι εἶδος λέξεώς τε καὶ διηγήσεως ἐν ᾧ ἂν διηγοῖτο ὁ τῷ ὄντι καλὸς

κἀγαθός, ὁπότε τι δέοι αὐτὸν λέγειν, καὶ ἕτερον αὖ ἀνόμοιον τούτῳ εἶδος, οὗ ἂν ἔχοιτο ἀεὶ καὶ ἐν ᾧ διηγοῖτο ὁ ἐναντίως ἐκείνῳ φύς τε καὶ τραφείς.
ποῖα δή, ἔφη, ταῦτα;
ὁ μέν μοι δοκεῖ, ἦν δ' ἐγώ, μέτριος ἀνήρ, ἐπειδὰν ἀφίκηται ἐν τῇ διηγήσει ἐπὶ λέξιν τινὰ ἢ πρᾶξιν ἀνδρὸς ἀγαθοῦ, ἐθελήσειν ὡς αὐτὸς ὢν ἐκεῖνος ἀπαγγέλλειν καὶ οὐκ αἰσχυνεῖσθαι ἐπὶ τῇ τοιαύτῃ μιμήσει, μάλιστα μὲν μιμούμενος

τὸν ἀγαθὸν ἀσφαλῶς τε καὶ ἐμφρόνως πράττοντα, ἐλάττω δὲ καὶ ἧττον ἢ ὑπὸ νόσων ἢ ὑπὸ ἐρώτων ἐσφαλμένον ἢ καὶ ὑπὸ μέθης ἤ τινος ἄλλης συμφορᾶς: ὅταν δὲ γίγνηται κατά τινα ἑαυτοῦ ἀνάξιον, οὐκ ἐθελήσειν σπουδῇ ἀπεικάζειν ἑαυτὸν τῷ χείρονι, εἰ μὴ ἄρα κατὰ βραχύ, ὅταν τι χρηστὸν ποιῇ, ἀλλ' αἰσχυνεῖσθαι, ἅμα μὲν ἀγύμναστος ὢν τοῦ μιμεῖσθαι τοὺς τοιούτους, ἅμα δὲ καὶ δυσχεραίνων αὑτὸν ἐκμάττειν τε καὶ

ἐνιστάναι εἰς τοὺς τῶν κακιόνων τύπους, ἀτιμάζων τῇ διανοίᾳ, ὅτι μὴ παιδιᾶς χάριν.
εἰκός, ἔφη.
οὐκοῦν διηγήσει χρήσεται οἵᾳ ἡμεῖς ὀλίγον πρότερον διήλθομεν περὶ τὰ τοῦ Ὁμήρου ἔπη, καὶ ἔσται αὐτοῦ ἡ λέξις μετέχουσα μὲν ἀμφοτέρων, μιμήσεώς τε καὶ τῆς ἄλλης διηγήσεως, σμικρὸν δέ τι μέρος ἐν πολλῷ λόγῳ τῆς μιμήσεως; ἢ οὐδὲν λέγω;
καὶ μάλα, ἔφη, οἷόν γε ἀνάγκη τὸν τύπον εἶναι τοῦ τοιούτου ῥήτορος.

οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ὁ μὴ τοιοῦτος αὖ, ὅσῳ ἂν φαυλότερος ᾖ, πάντα τε μᾶλλον διηγήσεται καὶ οὐδὲν ἑαυτοῦ ἀνάξιον οἰήσεται εἶναι, ὥστε πάντα ἐπιχειρήσει μιμεῖσθαι σπουδῇ τε καὶ ἐναντίον πολλῶν, καὶ ἃ νυνδὴ ἐλέγομεν, βροντάς τε καὶ ψόφους ἀνέμων τε καὶ χαλαζῶν καὶ ἀξόνων τε καὶ τροχιλιῶν, καὶ σαλπίγγων καὶ αὐλῶν καὶ συρίγγων καὶ πάντων ὀργάνων φωνάς, καὶ ἔτι κυνῶν καὶ προβάτων καὶ ὀρνέων φθόγγους:

καὶ ἔσται δὴ ἡ τούτου λέξις ἅπασα διὰ μιμήσεως φωναῖς τε καὶ σχήμασιν, ἢ σμικρόν τι διηγήσεως ἔχουσα;
ἀνάγκη, ἔφη, καὶ τοῦτο.
ταῦτα τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ἔλεγον τὰ δύο εἴδη τῆς λέξεως.
καὶ γὰρ ἔστιν, ἔφη.
οὐκοῦν αὐτοῖν τὸ μὲν σμικρὰς τὰς μεταβολὰς ἔχει, καὶ ἐάν τις ἀποδιδῷ πρέπουσαν ἁρμονίαν καὶ ῥυθμὸν τῇ λέξει, ὀλίγου πρὸς τὴν αὐτὴν γίγνεται λέγειν τῷ ὀρθῶς λέγοντι καὶ ἐν μιᾷ ἁρμονίᾳ—σμικραὶ γὰρ αἱ μεταβολαί—καὶ δὴ καὶ ἐν

ῥυθμῷ ὡσαύτως παραπλησίῳ τινί;
κομιδῇ μὲν οὖν, ἔφη, οὕτως ἔχει.
τί δὲ τὸ τοῦ ἑτέρου εἶδος; οὐ τῶν ἐναντίων δεῖται, πασῶν μὲν ἁρμονιῶν, πάντων δὲ ῥυθμῶν, εἰ μέλλει αὖ οἰκείως λέγεσθαι, διὰ τὸ παντοδαπὰς μορφὰς τῶν μεταβολῶν ἔχειν;
καὶ σφόδρα γε οὕτως ἔχει.
ἆρ' οὖν πάντες οἱ ποιηταὶ καὶ οἵ τι λέγοντες ἢ τῷ ἑτέρῳ τούτων ἐπιτυγχάνουσιν τύπῳ τῆς λέξεως ἢ τῷ ἑτέρῳ ἢ ἐξ ἀμφοτέρων τινὶ συγκεραννύντες;
ἀνάγκη, ἔφη.

τί οὖν ποιήσομεν; ἦν δ' ἐγώ: πότερον εἰς τὴν πόλιν πάντας τούτους παραδεξόμεθα ἢ τῶν ἀκράτων τὸν ἕτερον ἢ τὸν κεκραμένον;
ἐὰν ἡ ἐμή, ἔφη, νικᾷ, τὸν τοῦ ἐπιεικοῦς μιμητὴν ἄκρατον.
ἀλλὰ μήν, ὦ Ἀδείμαντε, ἡδύς γε καὶ ὁ κεκραμένος, πολὺ δὲ ἥδιστος παισί τε καὶ παιδαγωγοῖς ὁ ἐναντίος οὗ σὺ αἱρῇ καὶ τῷ πλείστῳ ὄχλῳ.
ἥδιστος γάρ.
ἀλλ' ἴσως, ἦν δ' ἐγώ, οὐκ ἂν αὐτὸν ἁρμόττειν φαίης τῇ

ἡμετέρᾳ πολιτείᾳ, ὅτι οὐκ ἔστιν διπλοῦς ἀνὴρ παρ' ἡμῖν οὐδὲ πολλαπλοῦς, ἐπειδὴ ἕκαστος ἓν πράττει.
οὐ γὰρ οὖν ἁρμόττει.
οὐκοῦν διὰ ταῦτα ἐν μόνῃ τῇ τοιαύτῃ πόλει τόν τε σκυτοτόμον σκυτοτόμον εὑρήσομεν καὶ οὐ κυβερνήτην πρὸς τῇ σκυτοτομίᾳ, καὶ τὸν γεωργὸν γεωργὸν καὶ οὐ δικαστὴν πρὸς τῇ γεωργίᾳ, καὶ τὸν πολεμικὸν πολεμικὸν καὶ οὐ χρηματιστὴν πρὸς τῇ πολεμικῇ, καὶ πάντας οὕτω;
ἀληθῆ, ἔφη.

ἄνδρα δή, ὡς ἔοικε, δυνάμενον ὑπὸ σοφίας παντοδαπὸν γίγνεσθαι καὶ μιμεῖσθαι πάντα χρήματα, εἰ ἡμῖν ἀφίκοιτο εἰς τὴν πόλιν αὐτός τε καὶ τὰ ποιήματα βουλόμενος ἐπιδείξασθαι, προσκυνοῖμεν ἂν αὐτὸν ὡς ἱερὸν καὶ θαυμαστὸν καὶ ἡδύν, εἴποιμεν δ' ἂν ὅτι οὐκ ἔστιν τοιοῦτος ἀνὴρ ἐν τῇ πόλει παρ' ἡμῖν οὔτε θέμις ἐγγενέσθαι, ἀποπέμποιμέν τε εἰς ἄλλην πόλιν μύρον κατὰ τῆς κεφαλῆς καταχέαντες καὶ ἐρίῳ στέψαντες, αὐτοὶ δ' ἂν τῷ αὐστηροτέρῳ καὶ ἀηδεστέρῳ ποιητῇ

χρῴμεθα καὶ μυθολόγῳ ὠφελίας ἕνεκα, ὃς ἡμῖν τὴν τοῦ ἐπιεικοῦς λέξιν μιμοῖτο καὶ τὰ λεγόμενα λέγοι ἐν ἐκείνοις τοῖς τύποις οἷς κατ' ἀρχὰς ἐνομοθετησάμεθα, ὅτε τοὺς στρατιώτας ἐπεχειροῦμεν παιδεύειν.
καὶ μάλ', ἔφη, οὕτως ἂν ποιοῖμεν, εἰ ἐφ' ἡμῖν εἴη.
νῦν δή, εἶπον ἐγώ, ὦ φίλε, κινδυνεύει ἡμῖν τῆς μουσικῆς τὸ περὶ λόγους τε καὶ μύθους παντελῶς διαπεπεράνθαι: ἅ τε γὰρ λεκτέον καὶ ὡς λεκτέον εἴρηται.
καὶ αὐτῷ μοι δοκεῖ, ἔφη.

οὐκοῦν μετὰ τοῦτο, ἦν δ' ἐγώ, τὸ περὶ ᾠδῆς τρόπου καὶ μελῶν λοιπόν;
δῆλα δή.
ἆρ' οὖν οὐ πᾶς ἤδη ἂν εὕροι ἃ ἡμῖν λεκτέον περὶ αὐτῶν οἷα δεῖ εἶναι, εἴπερ μέλλομεν τοῖς προειρημένοις συμφωνήσειν;
καὶ ὁ Γλαύκων ἐπιγελάσας, ἐγὼ τοίνυν, ἔφη, ὦ Σώκρατες, κινδυνεύω ἐκτὸς τῶν πάντων εἶναι: οὔκουν ἱκανῶς γε ἔχω ἐν τῷ παρόντι συμβαλέσθαι ποῖα ἄττα δεῖ ἡμᾶς λέγειν: ὑποπτεύω μέντοι.
πάντως δήπου, ἦν δ' ἐγώ, πρῶτον μὲν τόδε ἱκανῶς ἔχεις

λέγειν, ὅτι τὸ μέλος ἐκ τριῶν ἐστιν συγκείμενον, λόγου τε καὶ ἁρμονίας καὶ ῥυθμοῦ.
ναί, ἔφη, τοῦτό γε.
οὐκοῦν ὅσον γε αὐτοῦ λόγος ἐστίν, οὐδὲν δήπου διαφέρει τοῦ μὴ ᾀδομένου λόγου πρὸς τὸ ἐν τοῖς αὐτοῖς δεῖν τύποις λέγεσθαι οἷς ἄρτι προείπομεν καὶ ὡσαύτως;
ἀληθῆ, ἔφη.
καὶ μὴν τήν γε ἁρμονίαν καὶ ῥυθμὸν ἀκολουθεῖν δεῖ τῷ λόγῳ.
πῶς δ' οὔ;
ἀλλὰ μέντοι θρήνων γε καὶ ὀδυρμῶν ἔφαμεν ἐν λόγοις οὐδὲν προσδεῖσθαι.
οὐ γὰρ οὖν.

τίνες οὖν θρηνώδεις ἁρμονίαι; λέγε μοι: σὺ γὰρ μουσικός.
μειξολυδιστί, ἔφη, καὶ συντονολυδιστὶ καὶ τοιαῦταί τινες.
οὐκοῦν αὗται, ἦν δ' ἐγώ, ἀφαιρετέαι; ἄχρηστοι γὰρ καὶ γυναιξὶν ἃς δεῖ ἐπιεικεῖς εἶναι, μὴ ὅτι ἀνδράσι.
πάνυ γε.
ἀλλὰ μὴν μέθη γε φύλαξιν ἀπρεπέστατον καὶ μαλακία καὶ ἀργία.
πῶς γὰρ οὔ;
τίνες οὖν μαλακαί τε καὶ συμποτικαὶ τῶν ἁρμονιῶν;
ἰαστί, ἦ δ' ὅς, καὶ λυδιστὶ αὖ τινες χαλαραὶ καλοῦνται.

ταύταις οὖν, ὦ φίλε, ἐπὶ πολεμικῶν ἀνδρῶν ἔσθ' ὅτι χρήσῃ;
οὐδαμῶς, ἔφη: ἀλλὰ κινδυνεύει σοι δωριστὶ λείπεσθαι καὶ φρυγιστί.
οὐκ οἶδα, ἔφην ἐγώ, τὰς ἁρμονίας, ἀλλὰ κατάλειπε ἐκείνην τὴν ἁρμονίαν, ἣ ἔν τε πολεμικῇ πράξει ὄντος ἀνδρείου καὶ ἐν πάσῃ βιαίῳ ἐργασίᾳ πρεπόντως ἂν μιμήσαιτο φθόγγους τε καὶ προσῳδίας, καὶ ἀποτυχόντος ἢ εἰς τραύματα ἢ εἰς

θανάτους ἰόντος ἢ εἴς τινα ἄλλην συμφορὰν πεσόντος, ἐν πᾶσι τούτοις παρατεταγμένως καὶ καρτερούντως ἀμυνομένου τὴν τύχην: καὶ ἄλλην αὖ ἐν εἰρηνικῇ τε καὶ μὴ βιαίῳ ἀλλ' ἐν ἑκουσίᾳ πράξει ὄντος, ἢ τινά τι πείθοντός τε καὶ δεομένου, ἢ εὐχῇ θεὸν ἢ διδαχῇ καὶ νουθετήσει ἄνθρωπον, ἢ τοὐναντίον ἄλλῳ δεομένῳ ἢ διδάσκοντι ἢ μεταπείθοντι ἑαυτὸν ἐπέχοντα, καὶ ἐκ τούτων πράξαντα κατὰ νοῦν, καὶ μὴ ὑπερηφάνως ἔχοντα, ἀλλὰ σωφρόνως τε καὶ μετρίως ἐν πᾶσι τούτοις

πράττοντά τε καὶ τὰ ἀποβαίνοντα ἀγαπῶντα. ταύτας δύο ἁρμονίας, βίαιον, ἑκούσιον, δυστυχούντων, εὐτυχούντων, σωφρόνων, ἀνδρείων [ἁρμονίασ] αἵτινες φθόγγους μιμήσονται κάλλιστα, ταύτας λεῖπε.
ἀλλ', ἦ δ' ὅς, οὐκ ἄλλας αἰτεῖς λείπειν ἢ ἃς νυνδὴ ἐγὼ ἔλεγον.
οὐκ ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, πολυχορδίας γε οὐδὲ παναρμονίου ἡμῖν δεήσει ἐν ταῖς ᾠδαῖς τε καὶ μέλεσιν.
οὔ μοι, ἔφη, φαίνεται.
τριγώνων ἄρα καὶ πηκτίδων καὶ πάντων ὀργάνων ὅσα

πολύχορδα καὶ πολυαρμόνια, δημιουργοὺς οὐ θρέψομεν.
οὐ φαινόμεθα.
τί δέ; αὐλοποιοὺς ἢ αὐλητὰς παραδέξῃ εἰς τὴν πόλιν; ἢ οὐ τοῦτο πολυχορδότατον, καὶ αὐτὰ τὰ παναρμόνια αὐλοῦ τυγχάνει ὄντα μίμημα;
δῆλα δή, ἦ δ' ὅς.
λύρα δή σοι, ἦν δ' ἐγώ, καὶ κιθάρα λείπεται [καὶ] κατὰ πόλιν χρήσιμα: καὶ αὖ κατ' ἀγροὺς τοῖς νομεῦσι σῦριγξ ἄν τις εἴη.
ὡς γοῦν, ἔφη, ὁ λόγος ἡμῖν σημαίνει.

οὐδέν γε, ἦν δ' ἐγώ, καινὸν ποιοῦμεν, ὦ φίλε, κρίνοντες τὸν Ἀπόλλω καὶ τὰ τοῦ Ἀπόλλωνος ὄργανα πρὸ Μαρσύου τε καὶ τῶν ἐκείνου ὀργάνων.
μὰ Δία, ἦ δ' ὅς, οὔ μοι φαινόμεθα.
καὶ νὴ τὸν κύνα, εἶπον, λελήθαμέν γε διακαθαίροντες πάλιν ἣν ἄρτι τρυφᾶν ἔφαμεν πόλιν.
σωφρονοῦντές γε ἡμεῖς, ἦ δ' ὅς.
ἴθι δή, ἔφην, καὶ τὰ λοιπὰ καθαίρωμεν. ἑπόμενον γὰρ δὴ ταῖς ἁρμονίαις ἂν ἡμῖν εἴη τὸ περὶ ῥυθμούς, μὴ ποικίλους αὐτοὺς διώκειν μηδὲ παντοδαπὰς βάσεις, ἀλλὰ βίου ῥυθμοὺς ἰδεῖν κοσμίου τε καὶ ἀνδρείου τίνες εἰσίν: οὓς ἰδόντα τὸν

πόδα τῷ τοῦ τοιούτου λόγῳ ἀναγκάζειν ἕπεσθαι καὶ τὸ μέλος, ἀλλὰ μὴ λόγον ποδί τε καὶ μέλει. οἵτινες δ' ἂν εἶεν οὗτοι οἱ ῥυθμοί, σὸν ἔργον, ὥσπερ τὰς ἁρμονίας, φράσαι.
ἀλλὰ μὰ Δί', ἔφη, οὐκ ἔχω λέγειν. ὅτι μὲν γὰρ τρί' ἄττα ἐστὶν εἴδη ἐξ ὧν αἱ βάσεις πλέκονται, ὥσπερ ἐν τοῖς φθόγγοις τέτταρα, ὅθεν αἱ πᾶσαι ἁρμονίαι, τεθεαμένος ἂν εἴποιμι: ποῖα δὲ ὁποίου βίου μιμήματα, λέγειν οὐκ ἔχω.

ἀλλὰ ταῦτα μέν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ μετὰ Δάμωνος βουλευσόμεθα, τίνες τε ἀνελευθερίας καὶ ὕβρεως ἢ μανίας καὶ ἄλλης κακίας πρέπουσαι βάσεις, καὶ τίνας τοῖς ἐναντίοις λειπτέον ῥυθμούς: οἶμαι δέ με ἀκηκοέναι οὐ σαφῶς ἐνόπλιόν τέ τινα ὀνομάζοντος αὐτοῦ σύνθετον καὶ δάκτυλον καὶ ἡρῷόν γε, οὐκ οἶδα ὅπως διακοσμοῦντος καὶ ἴσον ἄνω καὶ κάτω τιθέντος, εἰς βραχύ τε καὶ μακρὸν γιγνόμενον, καί, ὡς ἐγὼ οἶμαι, ἴαμβον καί τιν' ἄλλον τροχαῖον ὠνόμαζε, μήκη δὲ καὶ

βραχύτητας προσῆπτε. καὶ τούτων τισὶν οἶμαι τὰς ἀγωγὰς τοῦ ποδὸς αὐτὸν οὐχ ἧττον ψέγειν τε καὶ ἐπαινεῖν ἢ τοὺς ῥυθμοὺς αὐτούς—ἤτοι συναμφότερόν τι: οὐ γὰρ ἔχω λέγειν —ἀλλὰ ταῦτα μέν, ὥσπερ εἶπον, εἰς Δάμωνα ἀναβεβλήσθω: διελέσθαι γὰρ οὐ σμικροῦ λόγου. ἢ σὺ οἴει;
μὰ Δί', οὐκ ἔγωγε.
ἀλλὰ τόδε γε, ὅτι τὸ τῆς εὐσχημοσύνης τε καὶ ἀσχημοσύνης τῷ εὐρύθμῳ τε καὶ ἀρρύθμῳ ἀκολουθεῖ, δύνασαι διελέσθαι;
πῶς δ' οὔ;

ἀλλὰ μὴν τὸ εὔρυθμόν γε καὶ τὸ ἄρρυθμον τὸ μὲν τῇ καλῇ λέξει ἕπεται ὁμοιούμενον, τὸ δὲ τῇ ἐναντίᾳ, καὶ τὸ εὐάρμοστον καὶ ἀνάρμοστον ὡσαύτως, εἴπερ ῥυθμός γε καὶ ἁρμονία λόγῳ, ὥσπερ ἄρτι ἐλέγετο, ἀλλὰ μὴ λόγος τούτοις.
ἀλλὰ μήν, ἦ δ' ὅς, ταῦτά γε λόγῳ ἀκολουθητέον.
τί δ' ὁ τρόπος τῆς λέξεως, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ὁ λόγος; οὐ τῷ τῆς ψυχῆς ἤθει ἕπεται;
πῶς γὰρ οὔ;
τῇ δὲ λέξει τὰ ἄλλα;
ναί.
εὐλογία ἄρα καὶ εὐαρμοστία καὶ εὐσχημοσύνη καὶ εὐρυθμία

εὐηθείᾳ ἀκολουθεῖ, οὐχ ἣν ἄνοιαν οὖσαν ὑποκοριζόμενοι καλοῦμεν [ὡς εὐήθειαν], ἀλλὰ τὴν ὡς ἀληθῶς εὖ τε καὶ καλῶς τὸ ἦθος κατεσκευασμένην διάνοιαν.
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
ἆρ' οὖν οὐ πανταχοῦ ταῦτα διωκτέα τοῖς νέοις, εἰ μέλλουσι τὸ αὑτῶν πράττειν;
διωκτέα μὲν οὖν.

ἔστιν δέ γέ που πλήρης μὲν γραφικὴ αὐτῶν καὶ πᾶσα ἡ τοιαύτη δημιουργία, πλήρης δὲ ὑφαντικὴ καὶ ποικιλία καὶ οἰκοδομία καὶ πᾶσα αὖ ἡ τῶν ἄλλων σκευῶν ἐργασία, ἔτι δὲ ἡ τῶν σωμάτων φύσις καὶ ἡ τῶν ἄλλων φυτῶν: ἐν πᾶσι γὰρ τούτοις ἔνεστιν εὐσχημοσύνη ἢ ἀσχημοσύνη. καὶ ἡ μὲν ἀσχημοσύνη καὶ ἀρρυθμία καὶ ἀναρμοστία κακολογίας καὶ κακοηθείας ἀδελφά, τὰ δ' ἐναντία τοῦ ἐναντίου, σώφρονός τε καὶ ἀγαθοῦ ἤθους, ἀδελφά τε καὶ μιμήματα.
παντελῶς μὲν οὖν, ἔφη.

ἆρ' οὖν τοῖς ποιηταῖς ἡμῖν μόνον ἐπιστατητέον καὶ προσαναγκαστέον τὴν τοῦ ἀγαθοῦ εἰκόνα ἤθους ἐμποιεῖν τοῖς ποιήμασιν ἢ μὴ παρ' ἡμῖν ποιεῖν, ἢ καὶ τοῖς ἄλλοις δημιουργοῖς ἐπιστατητέον καὶ διακωλυτέον τὸ κακόηθες τοῦτο καὶ ἀκόλαστον καὶ ἀνελεύθερον καὶ ἄσχημον μήτε ἐν εἰκόσι ζῴων μήτε ἐν οἰκοδομήμασι μήτε ἐν ἄλλῳ μηδενὶ δημιουργουμένῳ ἐμποιεῖν, ἢ ὁ μὴ οἷός τε ὢν οὐκ ἐατέος παρ' ἡμῖν δημιουργεῖν, ἵνα μὴ ἐν κακίας εἰκόσι τρεφόμενοι ἡμῖν οἱ

φύλακες ὥσπερ ἐν κακῇ βοτάνῃ, πολλὰ ἑκάστης ἡμέρας κατὰ σμικρὸν ἀπὸ πολλῶν δρεπόμενοί τε καὶ νεμόμενοι, ἕν τι συνιστάντες λανθάνωσιν κακὸν μέγα ἐν τῇ αὑτῶν ψυχῇ, ἀλλ' ἐκείνους ζητητέον τοὺς δημιουργοὺς τοὺς εὐφυῶς δυναμένους ἰχνεύειν τὴν τοῦ καλοῦ τε καὶ εὐσχήμονος φύσιν, ἵνα ὥσπερ ἐν ὑγιεινῷ τόπῳ οἰκοῦντες οἱ νέοι ἀπὸ παντὸς ὠφελῶνται, ὁπόθεν ἂν αὐτοῖς ἀπὸ τῶν καλῶν ἔργων ἢ πρὸς ὄψιν ἢ πρὸς ἀκοήν τι προσβάλῃ, ὥσπερ αὔρα φέρουσα ἀπὸ

χρηστῶν τόπων ὑγίειαν, καὶ εὐθὺς ἐκ παίδων λανθάνῃ εἰς ὁμοιότητά τε καὶ φιλίαν καὶ συμφωνίαν τῷ καλῷ λόγῳ ἄγουσα;
πολὺ γὰρ ἄν, ἔφη, κάλλιστα οὕτω τραφεῖεν.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Γλαύκων, τούτων ἕνεκα κυριωτάτη ἐν μουσικῇ τροφή, ὅτι μάλιστα καταδύεται εἰς τὸ ἐντὸς τῆς ψυχῆς ὅ τε ῥυθμὸς καὶ ἁρμονία, καὶ ἐρρωμενέστατα ἅπτεται αὐτῆς φέροντα τὴν εὐσχημοσύνην, καὶ ποιεῖ εὐσχήμονα,

ἐάν τις ὀρθῶς τραφῇ, εἰ δὲ μή, τοὐναντίον; καὶ ὅτι αὖ τῶν παραλειπομένων καὶ μὴ καλῶς δημιουργηθέντων ἢ μὴ καλῶς φύντων ὀξύτατ' ἂν αἰσθάνοιτο ὁ ἐκεῖ τραφεὶς ὡς ἔδει, καὶ ὀρθῶς δὴ δυσχεραίνων τὰ μὲν καλὰ ἐπαινοῖ καὶ χαίρων καὶ καταδεχόμενος εἰς τὴν ψυχὴν τρέφοιτ' ἂν ἀπ' αὐτῶν καὶ

γίγνοιτο καλός τε κἀγαθός, τὰ δ' αἰσχρὰ ψέγοι τ' ἂν ὀρθῶς καὶ μισοῖ ἔτι νέος ὤν, πρὶν λόγον δυνατὸς εἶναι λαβεῖν, ἐλθόντος δὲ τοῦ λόγου ἀσπάζοιτ' ἂν αὐτὸν γνωρίζων δι' οἰκειότητα μάλιστα ὁ οὕτω τραφείς;
ἐμοὶ γοῦν δοκεῖ, ἔφη, τῶν τοιούτων ἕνεκα ἐν μουσικῇ εἶναι ἡ τροφή.
ὥσπερ ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, γραμμάτων πέρι τότε ἱκανῶς εἴχομεν, ὅτε τὰ στοιχεῖα μὴ λανθάνοι ἡμᾶς ὀλίγα ὄντα ἐν ἅπασιν οἷς ἔστιν περιφερόμενα, καὶ οὔτ' ἐν σμικρῷ οὔτ' ἐν

μεγάλῳ ἠτιμάζομεν αὐτά, ὡς οὐ δέοι αἰσθάνεσθαι, ἀλλὰ πανταχοῦ προυθυμούμεθα διαγιγνώσκειν, ὡς οὐ πρότερον ἐσόμενοι γραμματικοὶ πρὶν οὕτως ἔχοιμεν—
ἀληθῆ.
οὐκοῦν καὶ εἰκόνας γραμμάτων, εἴ που ἢ ἐν ὕδασιν ἢ ἐν κατόπτροις ἐμφαίνοιντο, οὐ πρότερον γνωσόμεθα, πρὶν ἂν αὐτὰ γνῶμεν, ἀλλ' ἔστιν τῆς αὐτῆς τέχνης τε καὶ μελέτης;
παντάπασι μὲν οὖν.
ἆρ' οὖν, ὃ λέγω, πρὸς θεῶν, οὕτως οὐδὲ μουσικοὶ πρότερον

ἐσόμεθα, οὔτε αὐτοὶ οὔτε οὕς φαμεν ἡμῖν παιδευτέον εἶναι τοὺς φύλακας, πρὶν ἂν τὰ τῆς σωφροσύνης εἴδη καὶ ἀνδρείας καὶ ἐλευθεριότητος καὶ μεγαλοπρεπείας καὶ ὅσα τούτων ἀδελφὰ καὶ τὰ τούτων αὖ ἐναντία πανταχοῦ περιφερόμενα γνωρίζωμεν καὶ ἐνόντα ἐν οἷς ἔνεστιν αἰσθανώμεθα καὶ αὐτὰ καὶ εἰκόνας αὐτῶν, καὶ μήτε ἐν σμικροῖς μήτε ἐν μεγάλοις ἀτιμάζωμεν, ἀλλὰ τῆς αὐτῆς οἰώμεθα τέχνης εἶναι καὶ μελέτης;
πολλὴ ἀνάγκη, ἔφη.

οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ὅτου ἂν συμπίπτῃ ἔν τε τῇ ψυχῇ καλὰ ἤθη ἐνόντα καὶ ἐν τῷ εἴδει ὁμολογοῦντα ἐκείνοις καὶ συμφωνοῦντα, τοῦ αὐτοῦ μετέχοντα τύπου, τοῦτ' ἂν εἴη κάλλιστον θέαμα τῷ δυναμένῳ θεᾶσθαι;
πολύ γε.
καὶ μὴν τό γε κάλλιστον ἐρασμιώτατον;
πῶς δ' οὔ;
τῶν δὴ ὅτι μάλιστα τοιούτων ἀνθρώπων ὅ γε μουσικὸς ἐρῴη ἄν: εἰ δὲ ἀσύμφωνος εἴη, οὐκ ἂν ἐρῴη.
οὐκ ἄν, εἴ γέ τι, ἔφη, κατὰ τὴν ψυχὴν ἐλλείποι: εἰ μέντοι τι κατὰ τὸ σῶμα, ὑπομείνειεν ἂν ὥστε ἐθέλειν

ἀσπάζεσθαι.
μανθάνω, ἦν δ' ἐγώ: ὅτι ἔστιν σοι ἢ γέγονεν παιδικὰ τοιαῦτα, καὶ συγχωρῶ. ἀλλὰ τόδε μοι εἰπέ: σωφροσύνῃ καὶ ἡδονῇ ὑπερβαλλούσῃ ἔστι τις κοινωνία;
καὶ πῶς; ἔφη, ἥ γε ἔκφρονα ποιεῖ οὐχ ἧττον ἢ λύπη;
ἀλλὰ τῇ ἄλλῃ ἀρετῇ;

οὐδαμῶς.
τί δέ; ὕβρει τε καὶ ἀκολασίᾳ;
πάντων μάλιστα.
μείζω δέ τινα καὶ ὀξυτέραν ἔχεις εἰπεῖν ἡδονὴν τῆς περὶ τὰ ἀφροδίσια;
οὐκ ἔχω, ἦ δ' ὅς, οὐδέ γε μανικωτέραν.
ὁ δὲ ὀρθὸς ἔρως πέφυκε κοσμίου τε καὶ καλοῦ σωφρόνως τε καὶ μουσικῶς ἐρᾶν;
καὶ μάλα, ἦ δ' ὅς.
οὐδὲν ἄρα προσοιστέον μανικὸν οὐδὲ συγγενὲς ἀκολασίας τῷ ὀρθῷ ἔρωτι;
οὐ προσοιστέον.

οὐ προσοιστέον ἄρα αὕτη ἡ ἡδονή, οὐδὲ κοινωνητέον αὐτῆς ἐραστῇ τε καὶ παιδικοῖς ὀρθῶς ἐρῶσί τε καὶ ἐρωμένοις;
οὐ μέντοι μὰ Δί', ἔφη, ὦ Σώκρατες, προσοιστέον.
οὕτω δή, ὡς ἔοικε, νομοθετήσεις ἐν τῇ οἰκιζομένῃ πόλει φιλεῖν μὲν καὶ συνεῖναι καὶ ἅπτεσθαι ὥσπερ ὑέος παιδικῶν ἐραστήν, τῶν καλῶν χάριν, ἐὰν πείθῃ, τὰ δ' ἄλλα οὕτως ὁμιλεῖν πρὸς ὅν τις σπουδάζοι, ὅπως μηδέποτε δόξει μακρότερα

τούτων συγγίγνεσθαι: εἰ δὲ μή, ψόγον ἀμουσίας καὶ ἀπειροκαλίας ὑφέξοντα.
οὕτως, ἔφη.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ σοὶ φαίνεται τέλος ἡμῖν ἔχειν ὁ περὶ μουσικῆς λόγος; οἷ γοῦν δεῖ τελευτᾶν, τετελεύτηκεν: δεῖ δέ που τελευτᾶν τὰ μουσικὰ εἰς τὰ τοῦ καλοῦ ἐρωτικά.
σύμφημι, ἦ δ' ὅς.
μετὰ δὴ μουσικὴν γυμναστικῇ θρεπτέοι οἱ νεανίαι.
τί μήν;
δεῖ μὲν δὴ καὶ ταύτῃ ἀκριβῶς τρέφεσθαι ἐκ παίδων διὰ

βίου. ἔχει δέ πως, ὡς ἐγᾦμαι, ὧδε: σκόπει δὲ καὶ σύ. ἐμοὶ μὲν γὰρ οὐ φαίνεται, ὃ ἂν χρηστὸν ᾖ σῶμα, τοῦτο τῇ αὑτοῦ ἀρετῇ ψυχὴν ἀγαθὴν ποιεῖν, ἀλλὰ τοὐναντίον ψυχὴ ἀγαθὴ τῇ αὑτῆς ἀρετῇ σῶμα παρέχειν ὡς οἷόν τε βέλτιστον: σοὶ δὲ πῶς φαίνεται;
καὶ ἐμοί, ἔφη, οὕτως.
οὐκοῦν εἰ τὴν διάνοιαν ἱκανῶς θεραπεύσαντες παραδοῖμεν αὐτῇ τὰ περὶ τὸ σῶμα ἀκριβολογεῖσθαι, ἡμεῖς δὲ ὅσον τοὺς

τύπους ὑφηγησαίμεθα, ἵνα μὴ μακρολογῶμεν, ὀρθῶς ἂν ποιοῖμεν;
πάνυ μὲν οὖν.
μέθης μὲν δὴ εἴπομεν ὅτι ἀφεκτέον αὐτοῖς: παντὶ γάρ που μᾶλλον ἐγχωρεῖ ἢ φύλακι μεθυσθέντι μὴ εἰδέναι ὅπου γῆς ἐστιν.
γελοῖον γάρ, ἦ δ' ὅς, τόν γε φύλακα φύλακος δεῖσθαι.
τί δὲ δὴ σίτων πέρι; ἀθληταὶ μὲν γὰρ οἱ ἄνδρες τοῦ μεγίστου ἀγῶνος. ἢ οὐχί;
ναί.

ἆρ' οὖν ἡ τῶνδε τῶν ἀσκητῶν ἕξις προσήκους' ἂν εἴη τούτοις;
ἴσως.
ἀλλ', ἦν δ' ἐγώ, ὑπνώδης αὕτη γέ τις καὶ σφαλερὰ πρὸς ὑγίειαν. ἢ οὐχ ὁρᾷς ὅτι καθεύδουσί τε τὸν βίον καί, ἐὰν σμικρὰ ἐκβῶσιν τῆς τεταγμένης διαίτης, μεγάλα καὶ σφόδρα νοσοῦσιν οὗτοι οἱ ἀσκηταί;
ὁρῶ.
κομψοτέρας δή τινος, ἦν δ' ἐγώ, ἀσκήσεως δεῖ τοῖς πολεμικοῖς ἀθληταῖς, οὕς γε ὥσπερ κύνας ἀγρύπνους τε ἀνάγκη εἶναι καὶ ὅτι μάλιστα ὀξὺ ὁρᾶν καὶ ἀκούειν καὶ πολλὰς μεταβολὰς ἐν ταῖς στρατείαις μεταβάλλοντας ὑδάτων

τε καὶ τῶν ἄλλων σίτων καὶ εἱλήσεων καὶ χειμώνων μὴ ἀκροσφαλεῖς εἶναι πρὸς ὑγίειαν.
φαίνεταί μοι.
ἆρ' οὖν ἡ βελτίστη γυμναστικὴ ἀδελφή τις ἂν εἴη τῆς ἁπλῆς μουσικῆς ἣν ὀλίγον πρότερον διῇμεν;
πῶς λέγεις;
ἁπλῆ που καὶ ἐπιεικὴς γυμναστική, καὶ μάλιστα ἡ τῶν περὶ τὸν πόλεμον.
πῇ δή;
καὶ παρ' Ὁμήρου, ἦν δ' ἐγώ, τά γε τοιαῦτα μάθοι ἄν τις. οἶσθα γὰρ ὅτι ἐπὶ στρατιᾶς ἐν ταῖς τῶν ἡρώων ἑστιάσεσιν οὔτε ἰχθύσιν αὐτοὺς ἑστιᾷ, καὶ ταῦτα ἐπὶ

θαλάττῃ ἐν Ἑλλησπόντῳ ὄντας, οὔτε ἑφθοῖς κρέασιν ἀλλὰ μόνον ὀπτοῖς, ἃ δὴ μάλιστ' ἂν εἴη στρατιώταις εὔπορα: πανταχοῦ γὰρ ὡς ἔπος εἰπεῖν αὐτῷ τῷ πυρὶ χρῆσθαι εὐπορώτερον ἢ ἀγγεῖα συμπεριφέρειν.
καὶ μάλα.
οὐδὲ μὴν ἡδυσμάτων, ὡς ἐγᾦμαι, Ὅμηρος πώποτε ἐμνήσθη. ἢ τοῦτο μὲν καὶ οἱ ἄλλοι ἀσκηταὶ ἴσασιν, ὅτι τῷ μέλλοντι σώματι εὖ ἕξειν ἀφεκτέον τῶν τοιούτων ἁπάντων;
καὶ ὀρθῶς γε, ἔφη, ἴσασί τε καὶ ἀπέχονται.

Συρακοσίαν δέ, ὦ φίλε, τράπεζαν καὶ Σικελικὴν ποικιλίαν ὄψου, ὡς ἔοικας, οὐκ αἰνεῖς, εἴπερ σοι ταῦτα δοκεῖ ὀρθῶς ἔχειν.
οὔ μοι δοκῶ.
ψέγεις ἄρα καὶ Κορινθίαν κόρην φίλην εἶναι ἀνδράσιν μέλλουσιν εὖ σώματος ἕξειν.
παντάπασι μὲν οὖν.
οὐκοῦν καὶ Ἀττικῶν πεμμάτων τὰς δοκούσας εἶναι εὐπαθείας;
ἀνάγκη.
ὅλην γὰρ οἶμαι τὴν τοιαύτην σίτησιν καὶ δίαιταν τῇ μελοποιίᾳ τε καὶ ᾠδῇ τῇ ἐν τῷ παναρμονίῳ καὶ ἐν πᾶσι

ῥυθμοῖς πεποιημένῃ ἀπεικάζοντες ὀρθῶς ἂν ἀπεικάζοιμεν.
πῶς γὰρ οὔ;
οὐκοῦν ἐκεῖ μὲν ἀκολασίαν ἡ ποικιλία ἐνέτικτεν, ἐνταῦθα δὲ νόσον, ἡ δὲ ἁπλότης κατὰ μὲν μουσικὴν ἐν ψυχαῖς σωφροσύνην, κατὰ δὲ γυμναστικὴν ἐν σώμασιν ὑγίειαν;
ἀληθέστατα, ἔφη.

ἀκολασίας δὲ καὶ νόσων πληθυουσῶν ἐν πόλει ἆρ' οὐ δικαστήριά τε καὶ ἰατρεῖα πολλὰ ἀνοίγεται, καὶ δικανική τε καὶ ἰατρικὴ σεμνύνονται, ὅταν δὴ καὶ ἐλεύθεροι πολλοὶ καὶ σφόδρα περὶ αὐτὰ σπουδάζωσιν;
τί γὰρ οὐ μέλλει;
τῆς δὲ κακῆς τε καὶ αἰσχρᾶς παιδείας ἐν πόλει ἆρα μή τι μεῖζον ἕξεις λαβεῖν τεκμήριον ἢ τὸ δεῖσθαι ἰατρῶν καὶ δικαστῶν ἄκρων μὴ μόνον τοὺς φαύλους τε καὶ χειροτέχνας, ἀλλὰ καὶ τοὺς ἐν ἐλευθέρῳ σχήματι προσποιουμένους τεθράφθαι;

ἢ οὐκ αἰσχρὸν δοκεῖ καὶ ἀπαιδευσίας μέγα τεκμήριον τὸ ἐπακτῷ παρ' ἄλλων, ὡς δεσποτῶν τε καὶ κριτῶν, τῷ δικαίῳ ἀναγκάζεσθαι χρῆσθαι, καὶ ἀπορίᾳ οἰκείων;
πάντων μὲν οὖν, ἔφη, αἴσχιστον.
ἦ δοκεῖ σοι, ἦν δ' ἐγώ, τούτου αἴσχιον εἶναι τοῦτο, ὅταν δή τις μὴ μόνον τὸ πολὺ τοῦ βίου ἐν δικαστηρίοις φεύγων τε καὶ διώκων κατατρίβηται, ἀλλὰ καὶ ὑπὸ ἀπειροκαλίας ἐπ' αὐτῷ δὴ τούτῳ πεισθῇ καλλωπίζεσθαι, ὡς δεινὸς

ὢν περὶ τὸ ἀδικεῖν καὶ ἱκανὸς πάσας μὲν στροφὰς στρέφεσθαι, πάσας δὲ διεξόδους διεξελθὼν ἀποστραφῆναι λυγιζόμενος, ὥστε μὴ παρασχεῖν δίκην, καὶ ταῦτα σμικρῶν τε καὶ οὐδενὸς ἀξίων ἕνεκα, ἀγνοῶν ὅσῳ κάλλιον καὶ ἄμεινον τὸ παρασκευάζειν τὸν βίον αὑτῷ μηδὲν δεῖσθαι νυστάζοντος δικαστοῦ;
οὔκ, ἀλλὰ τοῦτ', ἔφη, ἐκείνου ἔτι αἴσχιον.
τὸ δὲ ἰατρικῆς, ἦν δ' ἐγώ, δεῖσθαι ὅτι μὴ τραυμάτων ἕνεκα ἤ τινων ἐπετείων νοσημάτων ἐπιπεσόντων, ἀλλὰ δι'

ἀργίαν τε καὶ δίαιταν οἵαν διήλθομεν, ῥευμάτων τε καὶ πνευμάτων ὥσπερ λίμνας ἐμπιμπλαμένους φύσας τε καὶ κατάρρους νοσήμασιν ὀνόματα τίθεσθαι ἀναγκάζειν τοὺς κομψοὺς Ἀσκληπιάδας, οὐκ αἰσχρὸν δοκεῖ;
καὶ μάλ', ἔφη: ὡς ἀληθῶς καινὰ ταῦτα καὶ ἄτοπα νοσημάτων ὀνόματα.
οἷα, ἦν δ' ἐγώ, ὡς οἶμαι, οὐκ ἦν ἐπ' Ἀσκληπιοῦ.

τεκμαίρομαι δέ, ὅτι αὐτοῦ οἱ ὑεῖς ἐν Τροίᾳ Εὐρυπύλῳ τετρωμένῳ ἐπ' οἶνον Πράμνειον ἄλφιτα πολλὰ ἐπιπασθέντα

καὶ τυρὸν ἐπιξυσθέντα, ἃ δὴ δοκεῖ φλεγματώδη εἶναι, οὐκ ἐμέμψαντο τῇ δούσῃ πιεῖν, οὐδὲ Πατρόκλῳ τῷ ἰωμένῳ ἐπετίμησαν.
καὶ μὲν δή, ἔφη, ἄτοπόν γε τὸ πῶμα οὕτως ἔχοντι.
οὔκ, εἴ γ' ἐννοεῖς, εἶπον, ὅτι τῇ παιδαγωγικῇ τῶν νοσημάτων ταύτῃ τῇ νῦν ἰατρικῇ πρὸ τοῦ Ἀσκληπιάδαι οὐκ ἐχρῶντο, ὥς φασι, πρὶν Ἡρόδικον γενέσθαι: Ἡρόδικος δὲ παιδοτρίβης ὢν καὶ νοσώδης γενόμενος, μείξας γυμναστικὴν

ἰατρικῇ, ἀπέκναισε πρῶτον μὲν καὶ μάλιστα ἑαυτόν, ἔπειτ' ἄλλους ὕστερον πολλούς.
πῇ δή; ἔφη.
μακρόν, ἦν δ' ἐγώ, τὸν θάνατον αὑτῷ ποιήσας. παρακολουθῶν γὰρ τῷ νοσήματι θανασίμῳ ὄντι οὔτε ἰάσασθαι οἶμαι οἷός τ' ἦν ἑαυτόν, ἐν ἀσχολίᾳ τε πάντων ἰατρευόμενος διὰ βίου ἔζη, ἀποκναιόμενος εἴ τι τῆς εἰωθυίας διαίτης ἐκβαίη, δυσθανατῶν δὲ ὑπὸ σοφίας εἰς γῆρας ἀφίκετο.
καλὸν ἄρα τὸ γέρας, ἔφη, τῆς τέχνης ἠνέγκατο.

οἷον εἰκός, ἦν δ' ἐγώ, τὸν μὴ εἰδότα ὅτι Ἀσκληπιὸς οὐκ ἀγνοίᾳ οὐδὲ ἀπειρίᾳ τούτου τοῦ εἴδους τῆς ἰατρικῆς τοῖς ἐκγόνοις οὐ κατέδειξεν αὐτό, ἀλλ' εἰδὼς ὅτι πᾶσι τοῖς εὐνομουμένοις ἔργον τι ἑκάστῳ ἐν τῇ πόλει προστέτακται, ὃ ἀναγκαῖον ἐργάζεσθαι, καὶ οὐδενὶ σχολὴ διὰ βίου κάμνειν ἰατρευομένῳ. ὃ ἡμεῖς γελοίως ἐπὶ μὲν τῶν δημιουργῶν αἰσθανόμεθα, ἐπὶ δὲ τῶν πλουσίων τε καὶ εὐδαιμόνων δοκούντων εἶναι οὐκ αἰσθανόμεθα.
πῶς; ἔφη.

τέκτων μέν, ἦν δ' ἐγώ, κάμνων ἀξιοῖ παρὰ τοῦ ἰατροῦ φάρμακον πιὼν ἐξεμέσαι τὸ νόσημα, ἢ κάτω καθαρθεὶς ἢ καύσει ἢ τομῇ χρησάμενος ἀπηλλάχθαι: ἐὰν δέ τις αὐτῷ μακρὰν δίαιταν προστάττῃ, πιλίδιά τε περὶ τὴν κεφαλὴν περιτιθεὶς καὶ τὰ τούτοις ἑπόμενα, ταχὺ εἶπεν ὅτι οὐ σχολὴ κάμνειν οὐδὲ λυσιτελεῖ οὕτω ζῆν, νοσήματι τὸν νοῦν προσέχοντα, τῆς δὲ προκειμένης ἐργασίας ἀμελοῦντα. καὶ μετὰ ταῦτα χαίρειν

εἰπὼν τῷ τοιούτῳ ἰατρῷ, εἰς τὴν εἰωθυῖαν δίαιταν ἐμβάς, ὑγιὴς γενόμενος ζῇ τὰ ἑαυτοῦ πράττων: ἐὰν δὲ μὴ ἱκανὸν ᾖ τὸ σῶμα ὑπενεγκεῖν, τελευτήσας πραγμάτων ἀπηλλάγη.
καὶ τῷ τοιούτῳ μέν γ', ἔφη, δοκεῖ πρέπειν οὕτω ἰατρικῇ χρῆσθαι.

ἆρα, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι ἦν τι αὐτῷ ἔργον, ὃ εἰ μὴ πράττοι, οὐκ ἐλυσιτέλει ζῆν;
δῆλον, ἔφη.
ὁ δὲ δὴ πλούσιος, ὥς φαμεν, οὐδὲν ἔχει τοιοῦτον ἔργον προκείμενον, οὗ ἀναγκαζομένῳ ἀπέχεσθαι ἀβίωτον.
οὔκουν δὴ λέγεταί γε.
Φωκυλίδου γάρ, ἦν δ' ἐγώ, οὐκ ἀκούεις πῶς φησι δεῖν, ὅταν τῳ ἤδη βίος ᾖ, ἀρετὴν ἀσκεῖν.
οἶμαι δέ γε, ἔφη, καὶ πρότερον.
μηδέν, εἶπον, περὶ τούτου αὐτῷ μαχώμεθα, ἀλλ' ἡμᾶς αὐτοὺς διδάξωμεν πότερον μελετητέον τοῦτο τῷ πλουσίῳ

καὶ ἀβίωτον τῷ μὴ μελετῶντι, ἢ νοσοτροφία τεκτονικῇ μὲν καὶ ταῖς ἄλλαις τέχναις ἐμπόδιον τῇ προσέξει τοῦ νοῦ, τὸ δὲ Φωκυλίδου παρακέλευμα οὐδὲν ἐμποδίζει.
ναὶ μὰ τὸν Δία, ἦ δ' ὅς. σχεδόν γέ τι πάντων μάλιστα ἥ γε περαιτέρω γυμναστικῆς ἡ περιττὴ αὕτη ἐπιμέλεια τοῦ σώματος: καὶ γὰρ πρὸς οἰκονομίας καὶ πρὸς στρατείας καὶ πρὸς ἑδραίους ἐν πόλει ἀρχὰς δύσκολος.
τὸ δὲ δὴ μέγιστον, ὅτι καὶ πρὸς μαθήσεις ἁστινασοῦν καὶ

ἐννοήσεις τε καὶ μελέτας πρὸς ἑαυτὸν χαλεπή, κεφαλῆς τινας ἀεὶ διατάσεις καὶ ἰλίγγους ὑποπτεύουσα καὶ αἰτιωμένη ἐκ φιλοσοφίας ἐγγίγνεσθαι, ὥστε, ὅπῃ ταύτῃ ἀρετὴ ἀσκεῖται καὶ δοκιμάζεται, πάντῃ ἐμπόδιος: κάμνειν γὰρ οἴεσθαι ποιεῖ ἀεὶ καὶ ὠδίνοντα μήποτε λήγειν περὶ τοῦ σώματος.
εἰκός γε, ἔφη.
οὐκοῦν ταῦτα γιγνώσκοντα φῶμεν καὶ Ἀσκληπιὸν τοὺς μὲν φύσει τε καὶ διαίτῃ ὑγιεινῶς ἔχοντας τὰ σώματα,

νόσημα δέ τι ἀποκεκριμένον ἴσχοντας ἐν αὑτοῖς, τούτοις μὲν καὶ ταύτῃ τῇ ἕξει καταδεῖξαι ἰατρικήν, φαρμάκοις τε καὶ τομαῖς τὰ νοσήματα ἐκβάλλοντα αὐτῶν τὴν εἰωθυῖαν προστάττειν δίαιταν, ἵνα μὴ τὰ πολιτικὰ βλάπτοι, τὰ δ' εἴσω διὰ παντὸς νενοσηκότα σώματα οὐκ ἐπιχειρεῖν διαίταις κατὰ σμικρὸν ἀπαντλοῦντα καὶ ἐπιχέοντα μακρὸν καὶ κακὸν βίον ἀνθρώπῳ ποιεῖν, καὶ ἔκγονα αὐτῶν, ὡς τὸ εἰκός, ἕτερα τοιαῦτα φυτεύειν, ἀλλὰ τὸν μὴ δυνάμενον ἐν τῇ καθεστηκυίᾳ

περιόδῳ ζῆν μὴ οἴεσθαι δεῖν θεραπεύειν, ὡς οὔτε αὑτῷ οὔτε πόλει λυσιτελῆ;
πολιτικόν, ἔφη, λέγεις Ἀσκληπιόν.
δῆλον, ἦν δ' ἐγώ: καὶ οἱ παῖδες αὐτοῦ, ὅτι τοιοῦτος ἦν,

οὐχ ὁρᾷς ὡς καὶ ἐν Τροίᾳ ἀγαθοὶ πρὸς τὸν πόλεμον ἐφάνησαν, καὶ τῇ ἰατρικῇ, ὡς ἐγὼ λέγω, ἐχρῶντο; ἢ οὐ μέμνησαι ὅτι καὶ τῷ Μενέλεῳ ἐκ τοῦ τραύματος οὗ ὁ Πάνδαρος ἔβαλεν— “αἷμ' ἐκμυζήσαντες ἐπ' ἤπια φάρμακ' ἔπασσον,” ὅτι δ' ἐχρῆν μετὰ τοῦτο ἢ πιεῖν ἢ φαγεῖν οὐδὲν μᾶλλον ἢ τῷ Εὐρυπύλῳ προσέταττον, ὡς ἱκανῶν ὄντων τῶν φαρμάκων ἰάσασθαι ἄνδρας πρὸ τῶν τραυμάτων ὑγιεινούς τε καὶ

κοσμίους ἐν διαίτῃ, κἂν εἰ τύχοιεν ἐν τῷ παραχρῆμα κυκεῶνα πιόντες, νοσώδη δὲ φύσει τε καὶ ἀκόλαστον οὔτε αὐτοῖς οὔτε τοῖς ἄλλοις ᾤοντο λυσιτελεῖν ζῆν, οὐδ' ἐπὶ τούτοις τὴν τέχνην δεῖν εἶναι, οὐδὲ θεραπευτέον αὐτούς, οὐδ' εἰ Μίδου πλουσιώτεροι εἶεν.
πάνυ κομψούς, ἔφη, λέγεις Ἀσκληπιοῦ παῖδας.
πρέπει, ἦν δ' ἐγώ, καίτοι ἀπειθοῦντές γε ἡμῖν οἱ τραγῳδοποιοί τε καὶ Πίνδαρος Ἀπόλλωνος μέν φασιν Ἀσκληπιὸν εἶναι, ὑπὸ δὲ χρυσοῦ πεισθῆναι πλούσιον ἄνδρα θανάσιμον

ἤδη ὄντα ἰάσασθαι, ὅθεν δὴ καὶ κεραυνωθῆναι αὐτόν. ἡμεῖς δὲ κατὰ τὰ προειρημένα οὐ πεισόμεθα αὐτοῖς ἀμφότερα, ἀλλ' εἰ μὲν θεοῦ ἦν, οὐκ ἦν, φήσομεν, αἰσχροκερδής: εἰ δ' αἰσχροκερδής, οὐκ ἦν θεοῦ.
ὀρθότατα, ἦ δ' ὅς, ταῦτά γε. ἀλλὰ περὶ τοῦδε τί λέγεις, ὦ Σώκρατες; ἆρ' οὐκ ἀγαθοὺς δεῖ ἐν τῇ πόλει κεκτῆσθαι ἰατρούς; εἶεν δ' ἄν που μάλιστα τοιοῦτοι ὅσοι

πλείστους μὲν ὑγιεινούς, πλείστους δὲ νοσώδεις μετεχειρίσαντο, καὶ δικασταὶ αὖ ὡσαύτως οἱ παντοδαπαῖς φύσεσιν ὡμιληκότες.
καὶ μάλα, εἶπον, ἀγαθοὺς λέγω. ἀλλ' οἶσθα οὓς ἡγοῦμαι τοιούτους;
ἂν εἴπῃς, ἔφη.
ἀλλὰ πειράσομαι, ἦν δ' ἐγώ: σὺ μέντοι οὐχ ὅμοιον πρᾶγμα τῷ αὐτῷ λόγῳ ἤρου.
πῶς; ἔφη.
ἰατροὶ μέν, εἶπον, δεινότατοι ἂν γένοιντο, εἰ ἐκ παίδων ἀρξάμενοι πρὸς τῷ μανθάνειν τὴν τέχνην ὡς πλείστοις τε καὶ πονηροτάτοις σώμασιν ὁμιλήσειαν καὶ αὐτοὶ πάσας

νόσους κάμοιεν καὶ εἶεν μὴ πάνυ ὑγιεινοὶ φύσει. οὐ γὰρ οἶμαι σώματι σῶμα θεραπεύουσιν—οὐ γὰρ ἂν αὐτὰ ἐνεχώρει κακὰ εἶναί ποτε καὶ γενέσθαι—ἀλλὰ ψυχῇ σῶμα, ᾗ οὐκ ἐγχωρεῖ κακὴν γενομένην τε καὶ οὖσαν εὖ τι θεραπεύειν.
ὀρθῶς, ἔφη.

δικαστὴς δέ γε, ὦ φίλε, ψυχῇ ψυχῆς ἄρχει, ᾗ οὐκ ἐγχωρεῖ ἐκ νέας ἐν πονηραῖς ψυχαῖς τεθράφθαι τε καὶ ὡμιληκέναι καὶ πάντα ἀδικήματα αὐτὴν ἠδικηκυῖαν διεξεληλυθέναι, ὥστε ὀξέως ἀφ' αὑτῆς τεκμαίρεσθαι τὰ τῶν ἄλλων ἀδικήματα οἷον κατὰ σῶμα νόσους: ἀλλ' ἄπειρον αὐτὴν καὶ ἀκέραιον δεῖ κακῶν ἠθῶν νέαν οὖσαν γεγονέναι, εἰ μέλλει καλὴ κἀγαθὴ οὖσα κρινεῖν ὑγιῶς τὰ δίκαια. διὸ δὴ καὶ εὐήθεις νέοι ὄντες οἱ ἐπιεικεῖς φαίνονται καὶ εὐεξαπάτητοι

ὑπὸ τῶν ἀδίκων, ἅτε οὐκ ἔχοντες ἐν ἑαυτοῖς παραδείγματα ὁμοιοπαθῆ τοῖς πονηροῖς.
καὶ μὲν δή, ἔφη, σφόδρα γε αὐτὸ πάσχουσι.
τῷ τοι, ἦν δ' ἐγώ, οὐ νέον ἀλλὰ γέροντα δεῖ τὸν ἀγαθὸν δικαστὴν εἶναι, ὀψιμαθῆ γεγονότα τῆς ἀδικίας οἷόν ἐστιν, οὐκ οἰκείαν ἐν τῇ αὑτοῦ ψυχῇ ἐνοῦσαν ᾐσθημένον, ἀλλ' ἀλλοτρίαν ἐν ἀλλοτρίαις μεμελετηκότα ἐν πολλῷ χρόνῳ διαισθάνεσθαι οἷον πέφυκε κακόν, ἐπιστήμῃ, οὐκ

ἐμπειρίᾳ οἰκείᾳ κεχρημένον.
γενναιότατος γοῦν, ἔφη, ἔοικεν εἶναι ὁ τοιοῦτος δικαστής.
καὶ ἀγαθός γε, ἦν δ' ἐγώ, ὃ σὺ ἠρώτας: ὁ γὰρ ἔχων ψυχὴν ἀγαθὴν ἀγαθός. ὁ δὲ δεινὸς ἐκεῖνος καὶ καχύποπτος, ὁ πολλὰ αὐτὸς ἠδικηκὼς καὶ πανοῦργός τε καὶ σοφὸς οἰόμενος εἶναι, ὅταν μὲν ὁμοίοις ὁμιλῇ, δεινὸς φαίνεται ἐξευλαβούμενος, πρὸς τὰ ἐν αὑτῷ παραδείγματα ἀποσκοπῶν: ὅταν δὲ ἀγαθοῖς καὶ πρεσβυτέροις ἤδη πλησιάσῃ, ἀβέλτερος

αὖ φαίνεται, ἀπιστῶν παρὰ καιρὸν καὶ ἀγνοῶν ὑγιὲς ἦθος, ἅτε οὐκ ἔχων παράδειγμα τοῦ τοιούτου. πλεονάκις δὲ πονηροῖς ἢ χρηστοῖς ἐντυγχάνων σοφώτερος ἢ ἀμαθέστερος δοκεῖ εἶναι αὑτῷ τε καὶ ἄλλοις.
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη, ἀληθῆ.
οὐ τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, τοιοῦτον χρὴ τὸν δικαστὴν ζητεῖν τὸν ἀγαθόν τε καὶ σοφόν, ἀλλὰ τὸν πρότερον: πονηρία μὲν γὰρ ἀρετήν τε καὶ αὑτὴν οὔποτ' ἂν γνοίη, ἀρετὴ δὲ φύσεως παιδευομένης χρόνῳ ἅμα αὑτῆς τε καὶ πονηρίας ἐπιστήμην

λήψεται. σοφὸς οὖν οὗτος, ὥς μοι δοκεῖ, ἀλλ' οὐχ ὁ κακὸς γίγνεται.
καὶ ἐμοί, ἔφη, συνδοκεῖ.
οὐκοῦν καὶ ἰατρικήν, οἵαν εἴπομεν, μετὰ τῆς τοιαύτης δικαστικῆς κατὰ πόλιν νομοθετήσεις, αἳ τῶν πολιτῶν σοι

τοὺς μὲν εὐφυεῖς τὰ σώματα καὶ τὰς ψυχὰς θεραπεύσουσι, τοὺς δὲ μή, ὅσοι μὲν κατὰ σῶμα τοιοῦτοι, ἀποθνῄσκειν ἐάσουσιν, τοὺς δὲ κατὰ τὴν ψυχὴν κακοφυεῖς καὶ ἀνιάτους αὐτοὶ ἀποκτενοῦσιν;
τὸ γοῦν ἄριστον, ἔφη, αὐτοῖς τε τοῖς πάσχουσιν καὶ τῇ πόλει οὕτω πέφανται.
οἱ δὲ δὴ νέοι, ἦν δ' ἐγώ, δῆλον ὅτι εὐλαβήσονταί σοι δικαστικῆς εἰς χρείαν ἰέναι, τῇ ἁπλῇ ἐκείνῃ μουσικῇ χρώμενοι ἣν δὴ ἔφαμεν σωφροσύνην ἐντίκτειν.
τί μήν; ἔφη.

ἆρ' οὖν οὐ κατὰ ταὐτὰ ἴχνη ταῦτα ὁ μουσικὸς γυμναστικὴν διώκων, ἐὰν ἐθέλῃ, αἱρήσει, ὥστε μηδὲν ἰατρικῆς δεῖσθαι ὅτι μὴ ἀνάγκη;
ἔμοιγε δοκεῖ.
αὐτά γε μὴν τὰ γυμνάσια καὶ τοὺς πόνους πρὸς τὸ θυμοειδὲς τῆς φύσεως βλέπων κἀκεῖνο ἐγείρων πονήσει μᾶλλον ἢ πρὸς ἰσχύν, οὐχ ὥσπερ οἱ ἄλλοι ἀθληταὶ ῥώμης ἕνεκα σιτία καὶ πόνους μεταχειριεῖται.
ὀρθότατα, ἦ δ' ὅς.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Γλαύκων, καὶ οἱ καθιστάντες

μουσικῇ καὶ γυμναστικῇ παιδεύειν οὐχ οὗ ἕνεκά τινες οἴονται καθιστᾶσιν, ἵνα τῇ μὲν τὸ σῶμα θεραπεύοιντο, τῇ δὲ τὴν ψυχήν;
ἀλλὰ τί μήν; ἔφη.
κινδυνεύουσιν, ἦν δ' ἐγώ, ἀμφότερα τῆς ψυχῆς ἕνεκα τὸ μέγιστον καθιστάναι.
πῶς δή;
οὐκ ἐννοεῖς, εἶπον, ὡς διατίθενται αὐτὴν τὴν διάνοιαν οἳ ἂν γυμναστικῇ μὲν διὰ βίου ὁμιλήσωσιν, μουσικῆς δὲ μὴ ἅψωνται; ἢ αὖ ὅσοι ἂν τοὐναντίον διατεθῶσιν;
τίνος δέ, ἦ δ' ὅς, πέρι λέγεις;

ἀγριότητός τε καὶ σκληρότητος, καὶ αὖ μαλακίας τε καὶ ἡμερότητος, ἦν δ' ἐγώ—
ἔγωγε, ἔφη: ὅτι οἱ μὲν γυμναστικῇ ἀκράτῳ χρησάμενοι ἀγριώτεροι τοῦ δέοντος ἀποβαίνουσιν, οἱ δὲ μουσικῇ μαλακώτεροι αὖ γίγνονται ἢ ὡς κάλλιον αὐτοῖς.
καὶ μήν, ἦν δ' ἐγώ, τό γε ἄγριον τὸ θυμοειδὲς ἂν τῆς φύσεως παρέχοιτο, καὶ ὀρθῶς μὲν τραφὲν ἀνδρεῖον ἂν εἴη, μᾶλλον δ' ἐπιταθὲν τοῦ δέοντος σκληρόν τε καὶ χαλεπὸν γίγνοιτ' ἄν, ὡς τὸ εἰκός.
δοκεῖ μοι, ἔφη.

τί δέ; τὸ ἥμερον οὐχ ἡ φιλόσοφος ἂν ἔχοι φύσις, καὶ μᾶλλον μὲν ἀνεθέντος αὐτοῦ μαλακώτερον εἴη τοῦ δέοντος, καλῶς δὲ τραφέντος ἥμερόν τε καὶ κόσμιον;
ἔστι ταῦτα.
δεῖν δέ γέ φαμεν τοὺς φύλακας ἀμφοτέρα ἔχειν τούτω τὼ φύσει.
δεῖ γάρ.
οὐκοῦν ἡρμόσθαι δεῖ αὐτὰς πρὸς ἀλλήλας;
πῶς δ' οὔ;
καὶ τοῦ μὲν ἡρμοσμένου σώφρων τε καὶ ἀνδρεία ἡ

ψυχή;
πάνυ γε.
τοῦ δὲ ἀναρμόστου δειλὴ καὶ ἄγροικος;
καὶ μάλα.
οὐκοῦν ὅταν μέν τις μουσικῇ παρέχῃ καταυλεῖν καὶ καταχεῖν τῆς ψυχῆς διὰ τῶν ὤτων ὥσπερ διὰ χώνης ἃς νυνδὴ ἡμεῖς ἐλέγομεν τὰς γλυκείας τε καὶ μαλακὰς καὶ θρηνώδεις ἁρμονίας, καὶ μινυρίζων τε καὶ γεγανωμένος ὑπὸ τῆς ᾠδῆς διατελῇ τὸν βίον ὅλον, οὗτος τὸ μὲν πρῶτον, εἴ τι θυμοειδὲς εἶχεν, ὥσπερ σίδηρον ἐμάλαξεν καὶ χρήσιμον

ἐξ ἀχρήστου καὶ σκληροῦ ἐποίησεν: ὅταν δ' ἐπέχων μὴ ἀνιῇ ἀλλὰ κηλῇ, τὸ δὴ μετὰ τοῦτο ἤδη τήκει καὶ λείβει, ἕως ἂν ἐκτήξῃ τὸν θυμὸν καὶ ἐκτέμῃ ὥσπερ νεῦρα ἐκ τῆς ψυχῆς καὶ ποιήσῃ “μαλθακὸν αἰχμητήν.”
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
καὶ ἐὰν μέν γε, ἦν δ' ἐγώ, ἐξ ἀρχῆς φύσει ἄθυμον λάβῃ, ταχὺ τοῦτο διεπράξατο: ἐὰν δὲ θυμοειδῆ, ἀσθενῆ ποιήσας τὸν θυμὸν ὀξύρροπον ἀπηργάσατο, ἀπὸ σμικρῶν ταχὺ ἐρεθιζόμενόν

τε καὶ κατασβεννύμενον. ἀκράχολοι οὖν καὶ ὀργίλοι ἀντὶ θυμοειδοῦς γεγένηνται, δυσκολίας ἔμπλεῳ.
κομιδῇ μὲν οὖν.
τί δὲ ἂν αὖ γυμναστικῇ πολλὰ πονῇ καὶ εὐωχῆται εὖ μάλα, μουσικῆς δὲ καὶ φιλοσοφίας μὴ ἅπτηται; οὐ πρῶτον μὲν εὖ ἴσχων τὸ σῶμα φρονήματός τε καὶ θυμοῦ ἐμπίμπλαται καὶ ἀνδρειότερος γίγνεται αὐτὸς αὑτοῦ;
καὶ μάλα γε.
τί δὲ ἐπειδὰν ἄλλο μηδὲν πράττῃ μηδὲ κοινωνῇ Μούσης

μηδαμῇ; οὐκ εἴ τι καὶ ἐνῆν αὐτοῦ φιλομαθὲς ἐν τῇ ψυχῇ, ἅτε οὔτε μαθήματος γευόμενον οὐδενὸς οὔτε ζητήματος, οὔτε λόγου μετίσχον οὔτε τῆς ἄλλης μουσικῆς, ἀσθενές τε καὶ κωφὸν καὶ τυφλὸν γίγνεται, ἅτε οὐκ ἐγειρόμενον οὐδὲ τρεφόμενον οὐδὲ διακαθαιρομένων τῶν αἰσθήσεων αὐτοῦ;
οὕτως, ἔφη.
μισόλογος δὴ οἶμαι ὁ τοιοῦτος γίγνεται καὶ ἄμουσος, καὶ πειθοῖ μὲν διὰ λόγων οὐδὲν ἔτι χρῆται, βίᾳ δὲ καὶ

ἀγριότητι ὥσπερ θηρίον πρὸς πάντα διαπράττεται, καὶ ἐν ἀμαθίᾳ καὶ σκαιότητι μετὰ ἀρρυθμίας τε καὶ ἀχαριστίας ζῇ.
παντάπασιν, ἦ δ' ὅς, οὕτως ἔχει.
ἐπὶ δὴ δύ' ὄντε τούτω, ὡς ἔοικε, δύο τέχνα θεὸν ἔγωγ' ἄν τινα φαίην δεδωκέναι τοῖς ἀνθρώποις, μουσικήν τε καὶ γυμναστικὴν ἐπὶ τὸ θυμοειδὲς καὶ τὸ φιλόσοφον, οὐκ ἐπὶ ψυχὴν καὶ σῶμα, εἰ μὴ εἰ πάρεργον, ἀλλ' ἐπ' ἐκείνω, ὅπως

ἂν ἀλλήλοιν συναρμοσθῆτον ἐπιτεινομένω καὶ ἀνιεμένω μέχρι τοῦ προσήκοντος.
καὶ γὰρ ἔοικεν, ἔφη.
τὸν κάλλιστ' ἄρα μουσικῇ γυμναστικὴν κεραννύντα καὶ μετριώτατα τῇ ψυχῇ προσφέροντα, τοῦτον ὀρθότατ' ἂν φαῖμεν εἶναι τελέως μουσικώτατον καὶ εὐαρμοστότατον, πολὺ μᾶλλον ἢ τὸν τὰς χορδὰς ἀλλήλαις συνιστάντα.
εἰκότως γ', ἔφη, ὦ Σώκρατες.
οὐκοῦν καὶ ἐν τῇ πόλει ἡμῖν, ὦ Γλαύκων, δεήσει τοῦ τοιούτου τινὸς ἀεὶ ἐπιστάτου, εἰ μέλλει ἡ πολιτεία σῴζεσθαι;

δεήσει μέντοι ὡς οἷόν τέ γε μάλιστα.
οἱ μὲν δὴ τύποι τῆς παιδείας τε καὶ τροφῆς οὗτοι ἂν εἶεν. χορείας γὰρ τί ἄν τις διεξίοι τῶν τοιούτων καὶ θήρας τε καὶ κυνηγέσια καὶ γυμνικοὺς ἀγῶνας καὶ ἱππικούς; σχεδὸν γάρ τι δῆλα δὴ ὅτι τούτοις ἑπόμενα δεῖ αὐτὰ εἶναι, καὶ οὐκέτι χαλεπὰ εὑρεῖν.
ἴσως, ἦ δ' ὅς, οὐ χαλεπά.
εἶεν, ἦν δ' ἐγώ: τὸ δὴ μετὰ τοῦτο τί ἂν ἡμῖν διαιρετέον εἴη; ἆρ' οὐκ αὐτῶν τούτων οἵτινες ἄρξουσί τε καὶ ἄρξονται;

τί μήν;
οὐκοῦν ὅτι μὲν πρεσβυτέρους τοὺς ἄρχοντας δεῖ εἶναι, νεωτέρους δὲ τοὺς ἀρχομένους, δῆλον;
δῆλον.
καὶ ὅτι γε τοὺς ἀρίστους αὐτῶν;
καὶ τοῦτο.
οἱ δὲ γεωργῶν ἄριστοι ἆρ' οὐ γεωργικώτατοι γίγνονται;
ναί.
νῦν δ', ἐπειδὴ φυλάκων αὐτοὺς ἀρίστους δεῖ εἶναι, ἆρ' οὐ φυλακικωτάτους πόλεως;
ναί.
οὐκοῦν φρονίμους τε εἰς τοῦτο δεῖ ὑπάρχειν καὶ δυνατοὺς καὶ ἔτι κηδεμόνας τῆς πόλεως;

ἔστι ταῦτα.
κήδοιτο δέ γ' ἄν τις μάλιστα τούτου ὃ τυγχάνοι φιλῶν.
ἀνάγκη.
καὶ μὴν τοῦτό γ' ἂν μάλιστα φιλοῖ, ᾧ συμφέρειν ἡγοῖτο τὰ αὐτὰ καὶ ἑαυτῷ καὶ [ὅταν μάλιστα] ἐκείνου μὲν εὖ πράττοντος οἴοιτο συμβαίνειν καὶ ἑαυτῷ εὖ πράττειν, μὴ δέ, τοὐναντίον.
οὕτως, ἔφη.
ἐκλεκτέον ἄρ' ἐκ τῶν ἄλλων φυλάκων τοιούτους ἄνδρας, οἳ ἂν σκοποῦσιν ἡμῖν μάλιστα φαίνωνται παρὰ πάντα τὸν

βίον, ὃ μὲν ἂν τῇ πόλει ἡγήσωνται συμφέρειν, πάσῃ προθυμίᾳ ποιεῖν, ὃ δ' ἂν μή, μηδενὶ τρόπῳ πρᾶξαι ἂν ἐθέλειν.
ἐπιτήδειοι γάρ, ἔφη.
δοκεῖ δή μοι τηρητέον αὐτοὺς εἶναι ἐν ἁπάσαις ταῖς ἡλικίαις, εἰ φυλακικοί εἰσι τούτου τοῦ δόγματος καὶ μήτε γοητευόμενοι μήτε βιαζόμενοι ἐκβάλλουσιν ἐπιλανθανόμενοι δόξαν τὴν τοῦ ποιεῖν δεῖν ἃ τῇ πόλει βέλτιστα.
τίνα, ἔφη, λέγεις τὴν ἐκβολήν;
ἐγώ σοι, ἔφην, ἐρῶ. φαίνεταί μοι δόξα ἐξιέναι ἐκ διανοίας ἢ ἑκουσίως ἢ ἀκουσίως, ἑκουσίως μὲν ἡ ψευδὴς

τοῦ μεταμανθάνοντος, ἀκουσίως δὲ πᾶσα ἡ ἀληθής.
τὸ μὲν τῆς ἑκουσίου, ἔφη, μανθάνω, τὸ δὲ τῆς ἀκουσίου δέομαι μαθεῖν.
τί δέ; οὐ καὶ σὺ ἡγῇ, ἔφην ἐγώ, τῶν μὲν ἀγαθῶν ἀκουσίως στέρεσθαι τοὺς ἀνθρώπους, τῶν δὲ κακῶν ἑκουσίως; ἢ οὐ τὸ μὲν ἐψεῦσθαι τῆς ἀληθείας κακόν, τὸ δὲ ἀληθεύειν ἀγαθόν; ἢ οὐ τὸ τὰ ὄντα δοξάζειν ἀληθεύειν δοκεῖ σοι εἶναι;
ἀλλ', ἦ δ' ὅς, ὀρθῶς λέγεις, καί μοι δοκοῦσιν ἄκοντες ἀληθοῦς δόξης στερίσκεσθαι.

οὐκοῦν κλαπέντες ἢ γοητευθέντες ἢ βιασθέντες τοῦτο πάσχουσιν;
οὐδὲ νῦν, ἔφη, μανθάνω.
τραγικῶς, ἦν δ' ἐγώ, κινδυνεύω λέγειν. κλαπέντας μὲν γὰρ τοὺς μεταπεισθέντας λέγω καὶ τοὺς ἐπιλανθανομένους, ὅτι τῶν μὲν χρόνος, τῶν δὲ λόγος ἐξαιρούμενος λανθάνει: νῦν γάρ που μανθάνεις;
ναί.
τοὺς τοίνυν βιασθέντας λέγω οὓς ἂν ὀδύνη τις ἢ ἀλγηδὼν μεταδοξάσαι ποιήσῃ.
καὶ τοῦτ', ἔφη, ἔμαθον, καὶ ὀρθῶς λέγεις.

τοὺς μὴν γοητευθέντας, ὡς ἐγᾦμαι, κἂν σὺ φαίης εἶναι οἳ ἂν μεταδοξάσωσιν ἢ ὑφ' ἡδονῆς κηληθέντες ἢ ὑπὸ φόβου τι δείσαντες.
ἔοικε γάρ, ἦ δ' ὅς, γοητεύειν πάντα ὅσα ἀπατᾷ.
ὃ τοίνυν ἄρτι ἔλεγον, ζητητέον τίνες ἄριστοι φύλακες τοῦ παρ' αὑτοῖς δόγματος, τοῦτο ὡς ποιητέον ὃ ἂν τῇ πόλει ἀεὶ δοκῶσι βέλτιστον εἶναι [αὑτοῖς ποιεῖν]. τηρητέον δὴ εὐθὺς ἐκ παίδων προθεμένοις ἔργα ἐν οἷς ἄν τις τὸ τοιοῦτον μάλιστα ἐπιλανθάνοιτο καὶ ἐξαπατῷτο, καὶ τὸν μὲν μνήμονα

καὶ δυσεξαπάτητον ἐγκριτέον, τὸν δὲ μὴ ἀποκριτέον. ἦ γάρ;
ναί.
καὶ πόνους γε αὖ καὶ ἀλγηδόνας καὶ ἀγῶνας αὐτοῖς θετέον, ἐν οἷς ταὐτὰ ταῦτα τηρητέον.
ὀρθῶς, ἔφη.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τρίτου εἴδους τούτοις γοητείας ἅμιλλαν ποιητέον, καὶ θεατέον—ὥσπερ τοὺς πώλους ἐπὶ τοὺς ψόφους τε καὶ θορύβους ἄγοντες σκοποῦσιν εἰ φοβεροί, οὕτω νέους ὄντας εἰς δείματ' ἄττα κομιστέον καὶ εἰς ἡδονὰς

αὖ μεταβλητέον, βασανίζοντας πολὺ μᾶλλον ἢ χρυσὸν ἐν πυρί—εἰ δυσγοήτευτος καὶ εὐσχήμων ἐν πᾶσι φαίνεται, φύλαξ αὑτοῦ ὢν ἀγαθὸς καὶ μουσικῆς ἧς ἐμάνθανεν, εὔρυθμόν τε καὶ εὐάρμοστον ἑαυτὸν ἐν πᾶσι τούτοις παρέχων, οἷος δὴ ἂν ὢν καὶ ἑαυτῷ καὶ πόλει χρησιμώτατος εἴη. καὶ τὸν ἀεὶ ἔν τε παισὶ καὶ νεανίσκοις καὶ ἐν ἀνδράσι βασανιζόμενον

καὶ ἀκήρατον ἐκβαίνοντα καταστατέον ἄρχοντα τῆς πόλεως καὶ φύλακα, καὶ τιμὰς δοτέον καὶ ζῶντι καὶ τελευτήσαντι, τάφων τε καὶ τῶν ἄλλων μνημείων μέγιστα γέρα λαγχάνοντα: τὸν δὲ μὴ τοιοῦτον ἀποκριτέον. τοιαύτη τις, ἦν δ' ἐγώ, δοκεῖ μοι, ὦ Γλαύκων, ἡ ἐκλογὴ εἶναι καὶ κατάστασις τῶν ἀρχόντων τε καὶ φυλάκων, ὡς ἐν τύπῳ, μὴ δι' ἀκριβείας, εἰρῆσθαι.
καὶ ἐμοί, ἦ δ' ὅς, οὕτως πῃ φαίνεται.

ἆρ' οὖν ὡς ἀληθῶς ὀρθότατον καλεῖν τούτους μὲν φύλακας παντελεῖς τῶν τε ἔξωθεν πολεμίων τῶν τε ἐντὸς φιλίων, ὅπως οἱ μὲν μὴ βουλήσονται, οἱ δὲ μὴ δυνήσονται κακουργεῖν, τοὺς δὲ νέους, οὓς δὴ νῦν φύλακας ἐκαλοῦμεν, ἐπικούρους τε καὶ βοηθοὺς τοῖς τῶν ἀρχόντων δόγμασιν;
ἔμοιγε δοκεῖ, ἔφη.
τίς ἂν οὖν ἡμῖν, ἦν δ' ἐγώ, μηχανὴ γένοιτο τῶν ψευδῶν τῶν ἐν δέοντι γιγνομένων, ὧν δὴ νῦν ἐλέγομεν, γενναῖόν

τι ἓν ψευδομένους πεῖσαι μάλιστα μὲν καὶ αὐτοὺς τοὺς ἄρχοντας, εἰ δὲ μή, τὴν ἄλλην πόλιν;
ποῖόν τι; ἔφη.
μηδὲν καινόν, ἦν δ' ἐγώ, ἀλλὰ Φοινικικόν τι, πρότερον μὲν ἤδη πολλαχοῦ γεγονός, ὥς φασιν οἱ ποιηταὶ καὶ πεπείκασιν, ἐφ' ἡμῶν δὲ οὐ γεγονὸς οὐδ' οἶδα εἰ γενόμενον ἄν, πεῖσαι δὲ συχνῆς πειθοῦς.
ὡς ἔοικας, ἔφη, ὀκνοῦντι λέγειν.
δόξω δέ σοι, ἦν δ' ἐγώ, καὶ μάλ' εἰκότως ὀκνεῖν, ἐπειδὰν εἴπω.
λέγ', ἔφη, καὶ μὴ φοβοῦ.

λέγω δή—καίτοι οὐκ οἶδα ὁποίᾳ τόλμῃ ἢ ποίοις λόγοις χρώμενος ἐρῶ—καὶ ἐπιχειρήσω πρῶτον μὲν αὐτοὺς τοὺς ἄρχοντας πείθειν καὶ τοὺς στρατιώτας, ἔπειτα δὲ καὶ τὴν ἄλλην πόλιν, ὡς ἄρ' ἃ ἡμεῖς αὐτοὺς ἐτρέφομέν τε καὶ ἐπαιδεύομεν, ὥσπερ ὀνείρατα ἐδόκουν ταῦτα πάντα πάσχειν τε καὶ γίγνεσθαι περὶ αὐτούς, ἦσαν δὲ τότε τῇ ἀληθείᾳ ὑπὸ γῆς ἐντὸς πλαττόμενοι καὶ τρεφόμενοι καὶ αὐτοὶ καὶ τὰ

ὅπλα αὐτῶν καὶ ἡ ἄλλη σκευὴ δημιουργουμένη, ἐπειδὴ δὲ παντελῶς ἐξειργασμένοι ἦσαν, καὶ ἡ γῆ αὐτοὺς μήτηρ οὖσα ἀνῆκεν, καὶ νῦν δεῖ ὡς περὶ μητρὸς καὶ τροφοῦ τῆς χώρας ἐν ᾗ εἰσι βουλεύεσθαί τε καὶ ἀμύνειν αὐτούς, ἐάν τις ἐπ' αὐτὴν ἴῃ, καὶ ὑπὲρ τῶν ἄλλων πολιτῶν ὡς ἀδελφῶν ὄντων καὶ γηγενῶν διανοεῖσθαι.
οὐκ ἐτός, ἔφη, πάλαι ᾐσχύνου τὸ ψεῦδος λέγειν.

πάνυ, ἦν δ' ἐγώ, εἰκότως: ἀλλ' ὅμως ἄκουε καὶ τὸ λοιπὸν τοῦ μύθου. ἐστὲ μὲν γὰρ δὴ πάντες οἱ ἐν τῇ πόλει ἀδελφοί, ὡς φήσομεν πρὸς αὐτοὺς μυθολογοῦντες, ἀλλ' ὁ θεὸς πλάττων, ὅσοι μὲν ὑμῶν ἱκανοὶ ἄρχειν, χρυσὸν ἐν τῇ γενέσει συνέμειξεν αὐτοῖς, διὸ τιμιώτατοί εἰσιν: ὅσοι δ' ἐπίκουροι, ἄργυρον: σίδηρον δὲ καὶ χαλκὸν τοῖς τε γεωργοῖς καὶ τοῖς ἄλλοις δημιουργοῖς. ἅτε οὖν συγγενεῖς ὄντες πάντες τὸ μὲν πολὺ ὁμοίους ἂν ὑμῖν αὐτοῖς γεννῷτε,

ἔστι δ' ὅτε ἐκ χρυσοῦ γεννηθείη ἂν ἀργυροῦν καὶ ἐξ ἀργύρου χρυσοῦν ἔκγονον καὶ τἆλλα πάντα οὕτως ἐξ ἀλλήλων. τοῖς οὖν ἄρχουσι καὶ πρῶτον καὶ μάλιστα παραγγέλλει ὁ θεός, ὅπως μηδενὸς οὕτω φύλακες ἀγαθοὶ ἔσονται μηδ' οὕτω σφόδρα φυλάξουσι μηδὲν ὡς τοὺς ἐκγόνους, ὅτι αὐτοῖς τούτων ἐν ταῖς ψυχαῖς παραμέμεικται, καὶ ἐάν τε σφέτερος ἔκγονος ὑπόχαλκος ἢ ὑποσίδηρος γένηται, μηδενὶ

τρόπῳ κατελεήσουσιν, ἀλλὰ τὴν τῇ φύσει προσήκουσαν τιμὴν ἀποδόντες ὤσουσιν εἰς δημιουργοὺς ἢ εἰς γεωργούς, καὶ ἂν αὖ ἐκ τούτων τις ὑπόχρυσος ἢ ὑπάργυρος φυῇ, τιμήσαντες ἀνάξουσι τοὺς μὲν εἰς φυλακήν, τοὺς δὲ εἰς ἐπικουρίαν, ὡς χρησμοῦ ὄντος τότε τὴν πόλιν διαφθαρῆναι, ὅταν αὐτὴν ὁ σιδηροῦς φύλαξ ἢ ὁ χαλκοῦς φυλάξῃ. τοῦτον οὖν τὸν μῦθον ὅπως ἂν πεισθεῖεν, ἔχεις τινὰ μηχανήν;

οὐδαμῶς, ἔφη, ὅπως γ' ἂν αὐτοὶ οὗτοι: ὅπως μεντἂν οἱ τούτων ὑεῖς καὶ οἱ ἔπειτα οἵ τ' ἄλλοι ἄνθρωποι οἱ ὕστερον.
ἀλλὰ καὶ τοῦτο, ἦν δ' ἐγώ, εὖ ἂν ἔχοι πρὸς τὸ μᾶλλον αὐτοὺς τῆς πόλεώς τε καὶ ἀλλήλων κήδεσθαι: σχεδὸν γάρ τι μανθάνω ὃ λέγεις.
καὶ τοῦτο μὲν δὴ ἕξει ὅπῃ ἂν αὐτὸ ἡ φήμη ἀγάγῃ: ἡμεῖς δὲ τούτους τοὺς γηγενεῖς ὁπλίσαντες προάγωμεν ἡγουμένων τῶν ἀρχόντων. ἐλθόντες δὲ θεασάσθων τῆς πόλεως ὅπου κάλλιστον στρατοπεδεύσασθαι, ὅθεν τούς τε

ἔνδον μάλιστ' ἂν κατέχοιεν, εἴ τις μὴ ἐθέλοι τοῖς νόμοις πείθεσθαι, τούς τε ἔξωθεν ἀπαμύνοιεν, εἰ πολέμιος ὥσπερ λύκος ἐπὶ ποίμνην τις ἴοι: στρατοπεδευσάμενοι δέ, θύσαντες οἷς χρή, εὐνὰς ποιησάσθων. ἢ πῶς;
οὕτως, ἔφη.
οὐκοῦν τοιαύτας, οἵας χειμῶνός τε στέγειν καὶ θέρους ἱκανὰς εἶναι;
πῶς γὰρ οὐχί; οἰκήσεις γάρ, ἔφη, δοκεῖς μοι λέγειν.
ναί, ἦν δ' ἐγώ, στρατιωτικάς γε, ἀλλ' οὐ χρηματιστικάς.

πῶς, ἔφη, αὖ τοῦτο λέγεις διαφέρειν ἐκείνου;
ἐγώ σοι, ἦν δ' ἐγώ, πειράσομαι εἰπεῖν. δεινότατον γάρ που πάντων καὶ αἴσχιστον ποιμέσι τοιούτους γε καὶ οὕτω τρέφειν κύνας ἐπικούρους ποιμνίων, ὥστε ὑπὸ ἀκολασίας ἢ λιμοῦ ἤ τινος ἄλλου κακοῦ ἔθους αὐτοὺς τοὺς κύνας ἐπιχειρῆσαι τοῖς προβάτοις κακουργεῖν καὶ ἀντὶ κυνῶν λύκοις ὁμοιωθῆναι.
δεινόν, ἦ δ' ὅς: πῶς δ' οὔ;

οὐκοῦν φυλακτέον παντὶ τρόπῳ μὴ τοιοῦτον ἡμῖν οἱ ἐπίκουροι ποιήσωσι πρὸς τοὺς πολίτας, ἐπειδὴ αὐτῶν κρείττους εἰσίν, ἀντὶ συμμάχων εὐμενῶν δεσπόταις ἀγρίοις ἀφομοιωθῶσιν;
φυλακτέον, ἔφη.
οὐκοῦν τὴν μεγίστην τῆς εὐλαβείας παρεσκευασμένοι ἂν εἶεν, εἰ τῷ ὄντι καλῶς πεπαιδευμένοι εἰσίν;
ἀλλὰ μὴν εἰσίν γ', ἔφη.
καὶ ἐγὼ εἶπον: τοῦτο μὲν οὐκ ἄξιον διισχυρίζεσθαι, ὦ φίλε Γλαύκων: ὃ μέντοι ἄρτι ἐλέγομεν, ἄξιον, ὅτι δεῖ

αὐτοὺς τῆς ὀρθῆς τυχεῖν παιδείας, ἥτις ποτέ ἐστιν, εἰ μέλλουσι τὸ μέγιστον ἔχειν πρὸς τὸ ἥμεροι εἶναι αὑτοῖς τε καὶ τοῖς φυλαττομένοις ὑπ' αὐτῶν.
καὶ ὀρθῶς γε, ἦ δ' ὅς.
πρὸς τοίνυν τῇ παιδείᾳ ταύτῃ φαίη ἄν τις νοῦν ἔχων δεῖν καὶ τὰς οἰκήσεις καὶ τὴν ἄλλην οὐσίαν τοιαύτην αὐτοῖς παρεσκευάσθαι, ἥτις μήτε τοῦ φύλακας ὡς ἀρίστους εἶναι παύσει

αὐτούς, κακουργεῖν τε μὴ ἐπαρεῖ περὶ τοὺς ἄλλους πολίτας.
καὶ ἀληθῶς γε φήσει.
ὅρα δή, εἶπον ἐγώ, εἰ τοιόνδε τινὰ τρόπον δεῖ αὐτοὺς ζῆν τε καὶ οἰκεῖν, εἰ μέλλουσι τοιοῦτοι ἔσεσθαι: πρῶτον μὲν οὐσίαν κεκτημένον μηδεμίαν μηδένα ἰδίαν, ἂν μὴ πᾶσα ἀνάγκη: ἔπειτα οἴκησιν καὶ ταμιεῖον μηδενὶ εἶναι μηδὲν τοιοῦτον, εἰς ὃ οὐ πᾶς ὁ βουλόμενος εἴσεισι: τὰ δ' ἐπιτήδεια, ὅσων δέονται ἄνδρες ἀθληταὶ πολέμου σώφρονές τε καὶ

ἀνδρεῖοι, ταξαμένους παρὰ τῶν ἄλλων πολιτῶν δέχεσθαι μισθὸν τῆς φυλακῆς τοσοῦτον ὅσον μήτε περιεῖναι αὐτοῖς εἰς τὸν ἐνιαυτὸν μήτε ἐνδεῖν: φοιτῶντας δὲ εἰς συσσίτια ὥσπερ ἐστρατοπεδευμένους κοινῇ ζῆν: χρυσίον δὲ καὶ ἀργύριον εἰπεῖν αὐτοῖς ὅτι θεῖον παρὰ θεῶν ἀεὶ ἐν τῇ ψυχῇ ἔχουσι καὶ οὐδὲν προσδέονται τοῦ ἀνθρωπείου, οὐδὲ ὅσια τὴν ἐκείνου κτῆσιν τῇ τοῦ θνητοῦ χρυσοῦ κτήσει συμμειγνύντας μιαίνειν, διότι πολλὰ καὶ ἀνόσια περὶ τὸ τῶν

πολλῶν νόμισμα γέγονεν, τὸ παρ' ἐκείνοις δὲ ἀκήρατον: ἀλλὰ μόνοις αὐτοῖς τῶν ἐν τῇ πόλει μεταχειρίζεσθαι καὶ ἅπτεσθαι χρυσοῦ καὶ ἀργύρου οὐ θέμις, οὐδ' ὑπὸ τὸν αὐτὸν ὄροφον ἰέναι οὐδὲ περιάψασθαι οὐδὲ πίνειν ἐξ ἀργύρου ἢ χρυσοῦ. καὶ οὕτω μὲν σῴζοιντό τ' ἂν καὶ σῴζοιεν τὴν πόλιν: ὁπότε δ' αὐτοὶ γῆν τε ἰδίαν καὶ οἰκίας καὶ νομίσματα κτήσονται, οἰκονόμοι μὲν καὶ γεωργοὶ ἀντὶ φυλάκων ἔσονται,

δεσπόται δ' ἐχθροὶ ἀντὶ συμμάχων τῶν ἄλλων πολιτῶν γενήσονται, μισοῦντες δὲ δὴ καὶ μισούμενοι καὶ ἐπιβουλεύοντες καὶ ἐπιβουλευόμενοι διάξουσι πάντα τὸν βίον, πολὺ πλείω καὶ μᾶλλον δεδιότες τοὺς ἔνδον ἢ τοὺς ἔξωθεν πολεμίους, θέοντες ἤδη τότε ἐγγύτατα ὀλέθρου αὐτοί τε καὶ ἡ ἄλλη πόλις. τούτων οὖν πάντων ἕνεκα, ἦν δ' ἐγώ, φῶμεν οὕτω δεῖν κατεσκευάσθαι τοὺς φύλακας οἰκήσεώς τε πέρι καὶ τῶν ἄλλων, καὶ ταῦτα νομοθετήσωμεν, ἢ μή;
πάνυ γε, ἦ δ' ὃς ὁ Γλαύκων.

καὶ ὁ Ἀδείμαντος ὑπολαβών, τί οὖν, ἔφη, ὦ Σώκρατες, ἀπολογήσῃ, ἐάν τίς σε φῇ μὴ πάνυ τι εὐδαίμονας ποιεῖν τούτους τοὺς ἄνδρας, καὶ ταῦτα δι' ἑαυτούς, ὧν ἔστι μὲν ἡ πόλις τῇ ἀληθείᾳ, οἱ δὲ μηδὲν ἀπολαύουσιν ἀγαθὸν τῆς πόλεως, οἷον ἄλλοι ἀγρούς τε κεκτημένοι καὶ οἰκίας οἰκοδομούμενοι καλὰς καὶ μεγάλας, καὶ ταύταις πρέπουσαν κατασκευὴν κτώμενοι, καὶ θυσίας θεοῖς ἰδίας θύοντες, καὶ ξενοδοκοῦντες, καὶ δὴ καὶ ἃ νυνδὴ σὺ ἔλεγες, χρυσόν τε καὶ ἄργυρον κεκτημένοι καὶ πάντα ὅσα νομίζεται τοῖς μέλλουσιν μακαρίοις εἶναι; ἀλλ' ἀτεχνῶς, φαίη ἄν, ὥσπερ ἐπίκουροι μισθωτοὶ ἐν

τῇ πόλει φαίνονται καθῆσθαι οὐδὲν ἄλλο ἢ φρουροῦντες.
ναί, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ταῦτά γε ἐπισίτιοι καὶ οὐδὲ μισθὸν πρὸς τοῖς σιτίοις λαμβάνοντες ὥσπερ οἱ ἄλλοι, ὥστε οὐδ' ἂν ἀποδημῆσαι βούλωνται ἰδίᾳ, ἐξέσται αὐτοῖς, οὐδ' ἑταίραις διδόναι, οὐδ' ἀναλίσκειν ἄν ποι βούλωνται ἄλλοσε, οἷα δὴ οἱ εὐδαίμονες δοκοῦντες εἶναι ἀναλίσκουσι. ταῦτα καὶ ἄλλα τοιαῦτα συχνὰ τῆς κατηγορίας ἀπολείπεις.
ἀλλ', ἦ δ' ὅς, ἔστω καὶ ταῦτα κατηγορημένα.

τί οὖν δὴ ἀπολογησόμεθα, φῄς;
ναί.
τὸν αὐτὸν οἶμον, ἦν δ' ἐγώ, πορευόμενοι εὑρήσομεν, ὡς ἐγᾦμαι, ἃ λεκτέα. ἐροῦμεν γὰρ ὅτι θαυμαστὸν μὲν ἂν οὐδὲν εἴη εἰ καὶ οὗτοι οὕτως εὐδαιμονέστατοί εἰσιν, οὐ μὴν πρὸς τοῦτο βλέποντες τὴν πόλιν οἰκίζομεν, ὅπως ἕν τι ἡμῖν ἔθνος ἔσται διαφερόντως εὔδαιμον, ἀλλ' ὅπως ὅτι μάλιστα ὅλη ἡ πόλις. ᾠήθημεν γὰρ ἐν τῇ τοιαύτῃ μάλιστα ἂν εὑρεῖν δικαιοσύνην καὶ αὖ ἐν τῇ κάκιστα οἰκουμένῃ

ἀδικίαν, κατιδόντες δὲ κρῖναι ἂν ὃ πάλαι ζητοῦμεν. νῦν μὲν οὖν, ὡς οἰόμεθα, τὴν εὐδαίμονα πλάττομεν οὐκ ἀπολαβόντες ὀλίγους ἐν αὐτῇ τοιούτους τινὰς τιθέντες, ἀλλ' ὅλην: αὐτίκα δὲ τὴν ἐναντίαν σκεψόμεθα. ὥσπερ οὖν ἂν εἰ ἡμᾶς ἀνδριάντα γράφοντας προσελθών τις ἔψεγε λέγων ὅτι οὐ τοῖς καλλίστοις τοῦ ζῴου τὰ κάλλιστα φάρμακα προστίθεμεν—οἱ γὰρ ὀφθαλμοὶ κάλλιστον ὂν οὐκ ὀστρείῳ ἐναληλιμμένοι εἶεν ἀλλὰ μέλανι—μετρίως ἂν ἐδοκοῦμεν

πρὸς αὐτὸν ἀπολογεῖσθαι λέγοντες: “ὦ θαυμάσιε, μὴ οἴου δεῖν ἡμᾶς οὕτω καλοὺς ὀφθαλμοὺς γράφειν, ὥστε μηδὲ ὀφθαλμοὺς φαίνεσθαι, μηδ' αὖ τἆλλα μέρη, ἀλλ' ἄθρει εἰ τὰ προσήκοντα ἑκάστοις ἀποδιδόντες τὸ ὅλον καλὸν ποιοῦμεν: καὶ δὴ καὶ νῦν μὴ ἀνάγκαζε ἡμᾶς τοιαύτην εὐδαιμονίαν τοῖς φύλαξι προσάπτειν, ἣ ἐκείνους πᾶν μᾶλλον

ἀπεργάσεται ἢ φύλακας. ἐπιστάμεθα γὰρ καὶ τοὺς γεωργοὺς ξυστίδας ἀμφιέσαντες καὶ χρυσὸν περιθέντες πρὸς ἡδονὴν ἐργάζεσθαι κελεύειν τὴν γῆν, καὶ τοὺς κεραμέας κατακλίναντες ἐπὶ δεξιὰ πρὸς τὸ πῦρ διαπίνοντάς τε καὶ εὐωχουμένους, τὸν τροχὸν παραθεμένους, ὅσον ἂν ἐπιθυμῶσι κεραμεύειν, καὶ τοὺς ἄλλους πάντας τοιούτῳ τρόπῳ μακαρίους ποιεῖν, ἵνα δὴ ὅλη ἡ πόλις εὐδαιμονῇ. ἀλλ' ἡμᾶς μὴ οὕτω νουθέτει: ὡς, ἄν σοι πειθώμεθα, οὔτε ὁ γεωργὸς γεωργὸς

ἔσται οὔτε ὁ κεραμεὺς κεραμεὺς οὔτε ἄλλος οὐδεὶς οὐδὲν ἔχων σχῆμα ἐξ ὧν πόλις γίγνεται. ἀλλὰ τῶν μὲν ἄλλων ἐλάττων λόγος: νευρορράφοι γὰρ φαῦλοι γενόμενοι καὶ διαφθαρέντες καὶ προσποιησάμενοι εἶναι μὴ ὄντες πόλει οὐδὲν δεινόν, φύλακες δὲ νόμων τε καὶ πόλεως μὴ ὄντες ἀλλὰ δοκοῦντες ὁρᾷς δὴ ὅτι πᾶσαν ἄρδην πόλιν ἀπολλύασιν, καὶ αὖ τοῦ εὖ οἰκεῖν καὶ εὐδαιμονεῖν μόνοι τὸν καιρὸν ἔχουσιν.” εἰ μὲν οὖν ἡμεῖς μὲν φύλακας ὡς ἀληθῶς

ποιοῦμεν ἥκιστα κακούργους τῆς πόλεως, ὁ δ' ἐκεῖνο λέγων γεωργούς τινας καὶ ὥσπερ ἐν πανηγύρει ἀλλ' οὐκ ἐν πόλει ἑστιάτορας εὐδαίμονας, ἄλλο ἄν τι ἢ πόλιν λέγοι. σκεπτέον οὖν πότερον πρὸς τοῦτο βλέποντες τοὺς φύλακας καθιστῶμεν, ὅπως ὅτι πλείστη αὐτοῖς εὐδαιμονία ἐγγενήσεται, ἢ τοῦτο μὲν εἰς τὴν πόλιν ὅλην βλέποντας θεατέον εἰ ἐκείνῃ ἐγγίγνεται, τοὺς δ' ἐπικούρους τούτους καὶ τοὺς

φύλακας ἐκεῖνο ἀναγκαστέον ποιεῖν καὶ πειστέον, ὅπως ὅτι ἄριστοι δημιουργοὶ τοῦ ἑαυτῶν ἔργου ἔσονται, καὶ τοὺς ἄλλους ἅπαντας ὡσαύτως, καὶ οὕτω συμπάσης τῆς πόλεως αὐξανομένης καὶ καλῶς οἰκιζομένης ἐατέον ὅπως ἑκάστοις τοῖς ἔθνεσιν ἡ φύσις ἀποδίδωσι τοῦ μεταλαμβάνειν εὐδαιμονίας.
ἀλλ', ἦ δ' ὅς, καλῶς μοι δοκεῖς λέγειν.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τὸ τούτου ἀδελφὸν δόξω σοι μετρίως λέγειν;
τί μάλιστα;

τοὺς ἄλλους αὖ δημιουργοὺς σκόπει εἰ τάδε διαφθείρει, ὥστε καὶ κακοὺς γίγνεσθαι.
τὰ ποῖα δὴ ταῦτα;
πλοῦτος, ἦν δ' ἐγώ, καὶ πενία.
πῶς δή;
ὧδε. πλουτήσας χυτρεὺς δοκεῖ σοι ἔτ' ἐθελήσειν ἐπιμελεῖσθαι τῆς τέχνης;
οὐδαμῶς, ἔφη.
Ἀργὸς δὲ καὶ ἀμελὴς γενήσεται μᾶλλον αὐτὸς αὑτοῦ;
πολύ γε.
οὐκοῦν κακίων χυτρεὺς γίγνεται;
καὶ τοῦτο, ἔφη, πολύ.
καὶ μὴν καὶ ὄργανά γε μὴ ἔχων παρέχεσθαι ὑπὸ πενίας ἤ τι ἄλλο τῶν εἰς τὴν τέχνην τά τε ἔργα πονηρότερα

ἐργάσεται καὶ τοὺς ὑεῖς ἢ ἄλλους οὓς ἂν διδάσκῃ χείρους δημιουργοὺς διδάξεται.
πῶς δ' οὔ;
ὑπ' ἀμφοτέρων δή, πενίας τε καὶ πλούτου, χείρω μὲν τὰ τῶν τεχνῶν ἔργα, χείρους δὲ αὐτοί.
φαίνεται.
ἕτερα δή, ὡς ἔοικε, τοῖς φύλαξιν ηὑρήκαμεν, ἃ παντὶ τρόπῳ φυλακτέον ὅπως μήποτε αὐτοὺς λήσει εἰς τὴν πόλιν παραδύντα.
τὰ ποῖα ταῦτα;

πλοῦτός τε, ἦν δ' ἐγώ, καὶ πενία: ὡς τοῦ μὲν τρυφὴν καὶ ἀργίαν καὶ νεωτερισμὸν ἐμποιοῦντος, τῆς δὲ ἀνελευθερίαν καὶ κακοεργίαν πρὸς τῷ νεωτερισμῷ.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη. τόδε μέντοι, ὦ Σώκρατες, σκόπει, πῶς ἡμῖν ἡ πόλις οἵα τ' ἔσται πολεμεῖν, ἐπειδὰν χρήματα μὴ κεκτημένη ᾖ, ἄλλως τε κἂν πρὸς μεγάλην τε καὶ πλουσίαν ἀναγκασθῇ πολεμεῖν.
δῆλον, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι πρὸς μὲν μίαν χαλεπώτερον,

πρὸς δὲ δύο τοιαύτας ῥᾷον.
πῶς εἶπες; ἦ δ' ὅς.
πρῶτον μέν που, εἶπον, ἐὰν δέῃ μάχεσθαι, ἆρα οὐ πλουσίοις ἀνδράσι μαχοῦνται αὐτοὶ ὄντες πολέμου ἀθληταί;
ναὶ τοῦτό γε, ἔφη.
τί οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Ἀδείμαντε; εἷς πύκτης ὡς οἷόν τε κάλλιστα ἐπὶ τοῦτο παρεσκευασμένος δυοῖν μὴ πύκταιν, πλουσίοιν δὲ καὶ πιόνοιν, οὐκ ἂν δοκεῖ σοι ῥᾳδίως μάχεσθαι;
οὐκ ἂν ἴσως, ἔφη, ἅμα γε.
οὐδ' εἰ ἐξείη, ἦν δ' ἐγώ, ὑποφεύγοντι τὸν πρότερον ἀεὶ

προσφερόμενον ἀναστρέφοντα κρούειν, καὶ τοῦτο ποιοῖ πολλάκις ἐν ἡλίῳ τε καὶ πνίγει; ἆρά γε οὐ καὶ πλείους χειρώσαιτ' ἂν τοιούτους ὁ τοιοῦτος;
ἀμέλει, ἔφη, οὐδὲν ἂν γένοιτο θαυμαστόν.
ἀλλ' οὐκ οἴει πυκτικῆς πλέον μετέχειν τοὺς πλουσίους ἐπιστήμῃ τε καὶ ἐμπειρίᾳ ἢ πολεμικῆς;
ἔγωγ', ἔφη.
ῥᾳδίως ἄρα ἡμῖν οἱ ἀθληταὶ ἐκ τῶν εἰκότων διπλασίοις τε καὶ τριπλασίοις αὑτῶν μαχοῦνται.
συγχωρήσομαί σοι, ἔφη: δοκεῖς γάρ μοι ὀρθῶς λέγειν.

τί δ' ἂν πρεσβείαν πέμψαντες εἰς τὴν ἑτέραν πόλιν τἀληθῆ εἴπωσιν, ὅτι “ἡμεῖς μὲν οὐδὲν χρυσίῳ οὐδ' ἀργυρίῳ χρώμεθα, οὐδ' ἡμῖν θέμις, ὑμῖν δέ: συμπολεμήσαντες οὖν μεθ' ἡμῶν ἔχετε τὰ τῶν ἑτέρων;” οἴει τινὰς ἀκούσαντας ταῦτα αἱρήσεσθαι κυσὶ πολεμεῖν στερεοῖς τε καὶ ἰσχνοῖς μᾶλλον ἢ μετὰ κυνῶν προβάτοις πίοσί τε καὶ ἁπαλοῖς;
οὔ μοι δοκεῖ. ἀλλ' ἐὰν εἰς μίαν, ἔφη, πόλιν συναθροισθῇ

τὰ τῶν ἄλλων χρήματα, ὅρα μὴ κίνδυνον φέρῃ τῇ μὴ πλουτούσῃ.
εὐδαίμων εἶ, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι οἴει ἄξιον εἶναι ἄλλην τινὰ προσειπεῖν πόλιν ἢ τὴν τοιαύτην οἵαν ἡμεῖς κατεσκευάζομεν.
ἀλλὰ τί μήν; ἔφη.
μειζόνως, ἦν δ' ἐγώ, χρὴ προσαγορεύειν τὰς ἄλλας: ἑκάστη γὰρ αὐτῶν πόλεις εἰσὶ πάμπολλαι ἀλλ' οὐ πόλις, τὸ τῶν παιζόντων. δύο μέν, κἂν ὁτιοῦν ᾖ, πολεμία ἀλλήλαις,

ἡ μὲν πενήτων, ἡ δὲ πλουσίων: τούτων δ' ἐν ἑκατέρᾳ πάνυ πολλαί, αἷς ἐὰν μὲν ὡς μιᾷ προσφέρῃ, παντὸς ἂν ἁμάρτοις, ἐὰν δὲ ὡς πολλαῖς, διδοὺς τὰ τῶν ἑτέρων τοῖς ἑτέροις χρήματά τε καὶ δυνάμεις ἢ καὶ αὐτούς, συμμάχοις μὲν ἀεὶ πολλοῖς χρήσῃ, πολεμίοις δ' ὀλίγοις. καὶ ἕως ἂν ἡ πόλις σοι οἰκῇ σωφρόνως ὡς ἄρτι ἐτάχθη, μεγίστη ἔσται, οὐ τῷ εὐδοκιμεῖν λέγω, ἀλλ' ὡς ἀληθῶς μεγίστη, καὶ ἐὰν μόνον ᾖ χιλίων τῶν προπολεμούντων: οὕτω γὰρ μεγάλην πόλιν μίαν οὐ ῥᾳδίως οὔτε ἐν Ἕλλησιν οὔτε ἐν βαρβάροις

εὑρήσεις, δοκούσας δὲ πολλὰς καὶ πολλαπλασίας τῆς τηλικαύτης. ἢ ἄλλως οἴει;
οὐ μὰ τὸν Δί', ἔφη.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, οὗτος ἂν εἴη καὶ κάλλιστος ὅρος τοῖς ἡμετέροις ἄρχουσιν, ὅσην δεῖ τὸ μέγεθος τὴν πόλιν ποιεῖσθαι καὶ ἡλίκῃ οὔσῃ ὅσην χώραν ἀφορισαμένους τὴν ἄλλην χαίρειν ἐᾶν.
τίς, ἔφη, ὅρος;
οἶμαι μέν, ἦν δ' ἐγώ, τόνδε: μέχρι οὗ ἂν ἐθέλῃ αὐξομένη εἶναι μία, μέχρι τούτου αὔξειν, πέρα δὲ μή.

καὶ καλῶς γ', ἔφη.
οὐκοῦν καὶ τοῦτο αὖ ἄλλο πρόσταγμα τοῖς φύλαξι προστάξομεν, φυλάττειν παντὶ τρόπῳ ὅπως μήτε σμικρὰ ἡ πόλις ἔσται μήτε μεγάλη δοκοῦσα, ἀλλά τις ἱκανὴ καὶ μία.
καὶ φαῦλόν γ', ἔφη, ἴσως αὐτοῖς προστάξομεν.
καὶ τούτου γε, ἦν δ' ἐγώ, ἔτι φαυλότερον τόδε, οὗ καὶ ἐν τῷ πρόσθεν ἐπεμνήσθημεν λέγοντες ὡς δέοι, ἐάντε τῶν φυλάκων τις φαῦλος ἔκγονος γένηται, εἰς τοὺς ἄλλους

αὐτὸν ἀποπέμπεσθαι, ἐάντ' ἐκ τῶν ἄλλων σπουδαῖος, εἰς τοὺς φύλακας. τοῦτο δ' ἐβούλετο δηλοῦν ὅτι καὶ τοὺς ἄλλους πολίτας, πρὸς ὅ τις πέφυκεν, πρὸς τοῦτο ἕνα πρὸς ἓν ἕκαστον ἔργον δεῖ κομίζειν, ὅπως ἂν ἓν τὸ αὑτοῦ ἐπιτηδεύων ἕκαστος μὴ πολλοὶ ἀλλ' εἷς γίγνηται, καὶ οὕτω δὴ σύμπασα ἡ πόλις μία φύηται ἀλλὰ μὴ πολλαί.
ἔστι γάρ, ἔφη, τοῦτο ἐκείνου σμικρότερον.
οὔτοι, ἦν δ' ἐγώ, ὦ ἀγαθὲ Ἀδείμαντε, ὡς δόξειεν ἄν τις, ταῦτα πολλὰ καὶ μεγάλα αὐτοῖς προστάττομεν ἀλλὰ

πάντα φαῦλα, ἐὰν τὸ λεγόμενον ἓν μέγα φυλάττωσι, μᾶλλον δ' ἀντὶ μεγάλου ἱκανόν.
τί τοῦτο; ἔφη.
τὴν παιδείαν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τροφήν: ἐὰν γὰρ εὖ παιδευόμενοι μέτριοι ἄνδρες γίγνωνται, πάντα ταῦτα ῥᾳδίως διόψονται, καὶ ἄλλα γε ὅσα νῦν ἡμεῖς παραλείπομεν, τήν τε τῶν γυναικῶν κτῆσιν καὶ γάμων καὶ παιδοποιίας, ὅτι

δεῖ ταῦτα κατὰ τὴν παροιμίαν πάντα ὅτι μάλιστα κοινὰ τὰ φίλων ποιεῖσθαι.
ὀρθότατα γάρ, ἔφη, γίγνοιτ' ἄν.
καὶ μήν, εἶπον, πολιτεία ἐάνπερ ἅπαξ ὁρμήσῃ εὖ, ἔρχεται ὥσπερ κύκλος αὐξανομένη: τροφὴ γὰρ καὶ παίδευσις χρηστὴ σῳζομένη φύσεις ἀγαθὰς ἐμποιεῖ, καὶ αὖ φύσεις χρησταὶ τοιαύτης παιδείας ἀντιλαμβανόμεναι ἔτι βελτίους τῶν προτέρων φύονται, εἴς τε τἆλλα καὶ εἰς τὸ

γεννᾶν, ὥσπερ καὶ ἐν τοῖς ἄλλοις ζῴοις.
εἰκός γ', ἔφη.
ὡς τοίνυν διὰ βραχέων εἰπεῖν, τούτου ἀνθεκτέον τοῖς ἐπιμεληταῖς τῆς πόλεως, ὅπως ἂν αὐτοὺς μὴ λάθῃ διαφθαρὲν ἀλλὰ παρὰ πάντα αὐτὸ φυλάττωσι, τὸ μὴ νεωτερίζειν περὶ γυμναστικήν τε καὶ μουσικὴν παρὰ τὴν τάξιν, ἀλλ' ὡς οἷόν τε μάλιστα φυλάττειν, φοβουμένους ὅταν τις λέγῃ ὡς τὴν “. . . ἀοιδὴν μᾶλλον ἐπιφρονέους' ἄνθρωποι, ἥτις ἀειδόντεσσι νεωτάτη ἀμφιπέληται,”

μὴ πολλάκις τὸν ποιητήν τις οἴηται λέγειν οὐκ ᾄσματα νέα ἀλλὰ τρόπον ᾠδῆς νέον, καὶ τοῦτο ἐπαινῇ. δεῖ δ' οὔτ' ἐπαινεῖν τὸ τοιοῦτον οὔτε ὑπολαμβάνειν. εἶδος γὰρ καινὸν μουσικῆς μεταβάλλειν εὐλαβητέον ὡς ἐν ὅλῳ κινδυνεύοντα: οὐδαμοῦ γὰρ κινοῦνται μουσικῆς τρόποι ἄνευ πολιτικῶν νόμων τῶν μεγίστων, ὥς φησί τε Δάμων καὶ ἐγὼ πείθομαι.
καὶ ἐμὲ τοίνυν, ἔφη ὁ Ἀδείμαντος, θὲς τῶν πεπεισμένων.

τὸ δὴ φυλακτήριον, ἦν δ' ἐγώ, ὡς ἔοικεν, ἐνταῦθά που οἰκοδομητέον τοῖς φύλαξιν, ἐν μουσικῇ.
ἡ γοῦν παρανομία, ἔφη, ῥᾳδίως αὕτη λανθάνει παραδυομένη.
ναί, ἔφην, ὡς ἐν παιδιᾶς γε μέρει καὶ ὡς κακὸν οὐδὲν ἐργαζομένη.
οὐδὲ γὰρ ἐργάζεται, ἔφη, ἄλλο γε ἢ κατὰ σμικρὸν εἰσοικισαμένη ἠρέμα ὑπορρεῖ πρὸς τὰ ἤθη τε καὶ τὰ ἐπιτηδεύματα: ἐκ δὲ τούτων εἰς τὰ πρὸς ἀλλήλους συμβόλαια μείζων ἐκβαίνει, ἐκ δὲ δὴ τῶν συμβολαίων ἔρχεται ἐπὶ

τοὺς νόμους καὶ πολιτείας σὺν πολλῇ, ὦ Σώκρατες, ἀσελγείᾳ, ἕως ἂν τελευτῶσα πάντα ἰδίᾳ καὶ δημοσίᾳ ἀνατρέψῃ.
εἶεν, ἦν δ' ἐγώ: οὕτω τοῦτ' ἔχει;
δοκεῖ μοι, ἔφη.
οὐκοῦν, ὃ ἐξ ἀρχῆς ἐλέγομεν, τοῖς ἡμετέροις παισὶν ἐννομωτέρου εὐθὺς παιδιᾶς μεθεκτέον, ὡς παρανόμου γιγνομένης αὐτῆς καὶ παίδων τοιούτων ἐννόμους τε καὶ σπουδαίους

ἐξ αὐτῶν ἄνδρας αὐξάνεσθαι ἀδύνατον ὄν;
πῶς δ' οὐχί; ἔφη.
ὅταν δὴ ἄρα καλῶς ἀρξάμενοι παῖδες παίζειν εὐνομίαν διὰ τῆς μουσικῆς εἰσδέξωνται, πάλιν τοὐναντίον ἢ 'κείνοις εἰς πάντα συνέπεταί τε καὶ αὔξει, ἐπανορθοῦσα εἴ τι καὶ πρότερον τῆς πόλεως ἔκειτο.
ἀληθῆ μέντοι, ἔφη.
καὶ τὰ σμικρὰ ἄρα, εἶπον, δοκοῦντα εἶναι νόμιμα ἐξευρίσκουσιν οὗτοι, ἃ οἱ πρότερον ἀπώλλυσαν πάντα.
<τὰ> ποῖα;

τὰ τοιάδε: σιγάς τε τῶν νεωτέρων παρὰ πρεσβυτέροις ἃς πρέπει, καὶ κατακλίσεις καὶ ὑπαναστάσεις καὶ γονέων θεραπείας, καὶ κουράς γε καὶ ἀμπεχόνας καὶ ὑποδέσεις καὶ ὅλον τὸν τοῦ σώματος σχηματισμὸν καὶ τἆλλα ὅσα τοιαῦτα. ἢ οὐκ οἴει;
ἔγωγε.
νομοθετεῖν δ' αὐτὰ οἶμαι εὔηθες: οὔτε γάρ που γίγνεται οὔτ' ἂν μείνειεν λόγῳ τε καὶ γράμμασιν νομοθετηθέντα.
πῶς γάρ;
κινδυνεύει γοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Ἀδείμαντε, ἐκ τῆς παιδείας

ὅποι ἄν τις ὁρμήσῃ, τοιαῦτα καὶ τὰ ἑπόμενα εἶναι. ἢ οὐκ ἀεὶ τὸ ὅμοιον ὂν ὅμοιον παρακαλεῖ;
τί μήν;
καὶ τελευτῶν δὴ οἶμαι φαῖμεν ἂν εἰς ἕν τι τέλεον καὶ νεανικὸν ἀποβαίνειν αὐτὸ ἢ ἀγαθὸν ἢ καὶ τοὐναντίον.
τί γὰρ οὔκ; ἦ δ' ὅς.
ἐγὼ μὲν τοίνυν, εἶπον, διὰ ταῦτα οὐκ ἂν ἔτι τὰ τοιαῦτα ἐπιχειρήσαιμι νομοθετεῖν.
εἰκότως γ', ἔφη.
τί δέ, ὦ πρὸς θεῶν, ἔφην, τάδε τὰ ἀγοραῖα, συμβολαίων τε πέρι κατ' ἀγορὰν ἕκαστοι ἃ πρὸς ἀλλήλους συμβάλλουσιν,

εἰ δὲ βούλει, καὶ χειροτεχνικῶν περὶ συμβολαίων καὶ λοιδοριῶν καὶ αἰκίας καὶ δικῶν λήξεως καὶ δικαστῶν καταστάσεως, καὶ εἴ που τελῶν τινες ἢ πράξεις ἢ θέσεις ἀναγκαῖοί εἰσιν ἢ κατ' ἀγορὰς ἢ λιμένας, ἢ καὶ τὸ παράπαν ἀγορανομικὰ ἄττα ἢ ἀστυνομικὰ ἢ ἐλλιμενικὰ ἢ ὅσα ἄλλα τοιαῦτα, τούτων τολμήσομέν τι νομοθετεῖν;
ἀλλ' οὐκ ἄξιον, ἔφη, ἀνδράσι καλοῖς κἀγαθοῖς ἐπιτάττειν:

τὰ πολλὰ γὰρ αὐτῶν, ὅσα δεῖ νομοθετήσασθαι, ῥᾳδίως που εὑρήσουσιν.
ναί, ὦ φίλε, εἶπον, ἐάν γε θεὸς αὐτοῖς διδῷ σωτηρίαν τῶν νόμων ὧν ἔμπροσθεν διήλθομεν.
εἰ δὲ μή γε, ἦ δ' ὅς, πολλὰ τοιαῦτα τιθέμενοι ἀεὶ καὶ ἐπανορθούμενοι τὸν βίον διατελοῦσιν, οἰόμενοι ἐπιλήψεσθαι τοῦ βελτίστου.
λέγεις, ἔφην ἐγώ, βιώσεσθαι τοὺς τοιούτους ὥσπερ τοὺς κάμνοντάς τε καὶ οὐκ ἐθέλοντας ὑπὸ ἀκολασίας ἐκβῆναι πονηρᾶς διαίτης.
πάνυ μὲν οὖν.

καὶ μὴν οὗτοί γε χαριέντως διατελοῦσιν: ἰατρευόμενοι γὰρ οὐδὲν περαίνουσιν, πλήν γε ποικιλώτερα καὶ μείζω ποιοῦσι τὰ νοσήματα, καὶ ἀεὶ ἐλπίζοντες, ἐάν τις φάρμακον συμβουλεύσῃ, ὑπὸ τούτου ἔσεσθαι ὑγιεῖς.
πάνυ γάρ, ἔφη, τῶν οὕτω καμνόντων τὰ τοιαῦτα πάθη.
τί δέ; ἦν δ' ἐγώ: τόδε αὐτῶν οὐ χαρίεν, τὸ πάντων ἔχθιστον ἡγεῖσθαι τὸν τἀληθῆ λέγοντα, ὅτι πρὶν ἂν μεθύων καὶ ἐμπιμπλάμενος καὶ ἀφροδισιάζων καὶ ἀργῶν παύσηται,

οὔτε φάρμακα οὔτε καύσεις οὔτε τομαὶ οὐδ' αὖ ἐπῳδαὶ αὐτὸν οὐδὲ περίαπτα οὐδὲ ἄλλο τῶν τοιούτων οὐδὲν ὀνήσει;
οὐ πάνυ χαρίεν, ἔφη: τὸ γὰρ τῷ εὖ λέγοντι χαλεπαίνειν οὐκ ἔχει χάριν.
οὐκ ἐπαινέτης εἶ, ἔφην ἐγώ, ὡς ἔοικας, τῶν τοιούτων ἀνδρῶν.
οὐ μέντοι μὰ Δία.
οὐδ' ἂν ἡ πόλις ἄρα, ὅπερ ἄρτι ἐλέγομεν, ὅλη τοιοῦτον ποιῇ, οὐκ ἐπαινέσῃ. ἢ οὐ φαίνονταί σοι ταὐτὸν ἐργάζεσθαι τούτοις τῶν πόλεων ὅσαι κακῶς πολιτευόμεναι προαγορεύουσι

τοῖς πολίταις τὴν μὲν κατάστασιν τῆς πόλεως ὅλην μὴ κινεῖν, ὡς ἀποθανουμένους, ὃς ἂν τοῦτο δρᾷ: ὃς δ' ἂν σφᾶς οὕτω πολιτευομένους ἥδιστα θεραπεύῃ καὶ χαρίζηται ὑποτρέχων καὶ προγιγνώσκων τὰς σφετέρας βουλήσεις καὶ ταύτας δεινὸς ᾖ ἀποπληροῦν, οὗτος ἄρα ἀγαθός τε ἔσται ἀνὴρ καὶ σοφὸς τὰ μεγάλα καὶ τιμήσεται ὑπὸ σφῶν;
ταὐτὸν μὲν οὖν, ἔφη, ἔμοιγε δοκοῦσι δρᾶν, καὶ οὐδ' ὁπωστιοῦν ἐπαινῶ.

τί δ' αὖ τοὺς ἐθέλοντας θεραπεύειν τὰς τοιαύτας πόλεις καὶ προθυμουμένους; οὐκ ἄγασαι τῆς ἀνδρείας τε καὶ εὐχερείας;
ἔγωγ', ἔφη, πλήν γ' ὅσοι ἐξηπάτηνται ὑπ' αὐτῶν καὶ οἴονται τῇ ἀληθείᾳ πολιτικοὶ εἶναι, ὅτι ἐπαινοῦνται ὑπὸ τῶν πολλῶν.
πῶς λέγεις; οὐ συγγιγνώσκεις, ἦν δ' ἐγώ, τοῖς ἀνδράσιν; ἢ οἴει οἷόν τ' εἶναι ἀνδρὶ μὴ ἐπισταμένῳ μετρεῖν, ἑτέρων

τοιούτων πολλῶν λεγόντων ὅτι τετράπηχύς ἐστιν, αὐτὸν ταῦτα μὴ ἡγεῖσθαι περὶ αὑτοῦ;
οὐκ αὖ, ἔφη, τοῦτό γε.
μὴ τοίνυν χαλέπαινε: καὶ γάρ πού εἰσι πάντων χαριέστατοι οἱ τοιοῦτοι, νομοθετοῦντές τε οἷα ἄρτι διήλθομεν καὶ ἐπανορθοῦντες, ἀεὶ οἰόμενοί τι πέρας εὑρήσειν περὶ τὰ ἐν τοῖς συμβολαίοις κακουργήματα καὶ περὶ ἃ νυνδὴ ἐγὼ ἔλεγον, ἀγνοοῦντες ὅτι τῷ ὄντι ὥσπερ Ὕδραν τέμνουσιν.

καὶ μήν, ἔφη, οὐκ ἄλλο γέ τι ποιοῦσιν.
ἐγὼ μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, τὸ τοιοῦτον εἶδος νόμων πέρι καὶ πολιτείας οὔτ' ἐν κακῶς οὔτ' ἐν εὖ πολιτευομένῃ πόλει ᾤμην ἂν δεῖν τὸν ἀληθινὸν νομοθέτην πραγματεύεσθαι, ἐν τῇ μὲν ὅτι ἀνωφελῆ καὶ πλέον οὐδέν, ἐν δὲ τῇ ὅτι τὰ μὲν αὐτῶν κἂν ὁστισοῦν εὕροι, τὰ δὲ ὅτι αὐτόματα ἔπεισιν ἐκ τῶν ἔμπροσθεν ἐπιτηδευμάτων.

τί οὖν, ἔφη, ἔτι ἂν ἡμῖν λοιπὸν τῆς νομοθεσίας εἴη;
καὶ ἐγὼ εἶπον ὅτι ἡμῖν μὲν οὐδέν, τῷ μέντοι Ἀπόλλωνι τῷ ἐν Δελφοῖς τά γε μέγιστα καὶ κάλλιστα καὶ πρῶτα τῶν νομοθετημάτων.
τὰ ποῖα; ἦ δ' ὅς.
ἱερῶν τε ἱδρύσεις καὶ θυσίαι καὶ ἄλλαι θεῶν τε καὶ δαιμόνων καὶ ἡρώων θεραπεῖαι: τελευτησάντων <τε> αὖ θῆκαι καὶ ὅσα τοῖς ἐκεῖ δεῖ ὑπηρετοῦντας ἵλεως αὐτοὺς ἔχειν. τὰ γὰρ δὴ τοιαῦτα οὔτ' ἐπιστάμεθα ἡμεῖς οἰκίζοντές τε πόλιν

οὐδενὶ ἄλλῳ πεισόμεθα, ἐὰν νοῦν ἔχωμεν, οὐδὲ χρησόμεθα ἐξηγητῇ ἀλλ' ἢ τῷ πατρίῳ: οὗτος γὰρ δήπου ὁ θεὸς περὶ τὰ τοιαῦτα πᾶσιν ἀνθρώποις πάτριος ἐξηγητὴς [ἐν μέσῳ] τῆς γῆς ἐπὶ τοῦ ὀμφαλοῦ καθήμενος ἐξηγεῖται.
καὶ καλῶς γ', ἔφη, λέγεις: καὶ ποιητέον οὕτω.
ὠικισμένη μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ἤδη ἄν σοι εἴη, ὦ παῖ

Ἀρίστωνος, ἡ πόλις: τὸ δὲ δὴ μετὰ τοῦτο σκόπει ἐν αὐτῇ, φῶς ποθὲν πορισάμενος ἱκανόν, αὐτός τε καὶ τὸν ἀδελφὸν παρακάλει καὶ Πολέμαρχον καὶ τοὺς ἄλλους, ἐάν πως ἴδωμεν ποῦ ποτ' ἂν εἴη ἡ δικαιοσύνη καὶ ποῦ ἡ ἀδικία, καὶ τί ἀλλήλοιν διαφέρετον, καὶ πότερον δεῖ κεκτῆσθαι τὸν μέλλοντα εὐδαίμονα εἶναι, ἐάντε λανθάνῃ ἐάντε μὴ πάντας θεούς τε καὶ ἀνθρώπους.
οὐδὲν λέγεις, ἔφη ὁ Γλαύκων: σὺ γὰρ ὑπέσχου ζητήσειν,

ὡς οὐχ ὅσιόν σοι ὂν μὴ οὐ βοηθεῖν δικαιοσύνῃ εἰς δύναμιν παντὶ τρόπῳ.
ἀληθῆ, ἔφην ἐγώ, ὑπομιμνῄσκεις, καὶ ποιητέον μέν γε οὕτως, χρὴ δὲ καὶ ὑμᾶς συλλαμβάνειν.
ἀλλ', ἔφη, ποιήσομεν οὕτω.
ἐλπίζω τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, εὑρήσειν αὐτὸ ὧδε. οἶμαι ἡμῖν τὴν πόλιν, εἴπερ ὀρθῶς γε ᾤκισται, τελέως ἀγαθὴν εἶναι.
ἀνάγκη γ', ἔφη.
δῆλον δὴ ὅτι σοφή τ' ἐστὶ καὶ ἀνδρεία καὶ σώφρων καὶ δικαία.
δῆλον.
οὐκοῦν ὅτι ἂν αὐτῶν εὕρωμεν ἐν αὐτῇ, τὸ ὑπόλοιπον ἔσται τὸ οὐχ ηὑρημένον;

τί μήν;
ὥσπερ τοίνυν ἄλλων τινῶν τεττάρων, εἰ ἕν τι ἐζητοῦμεν αὐτῶν ἐν ὁτῳοῦν, ὁπότε πρῶτον ἐκεῖνο ἔγνωμεν, ἱκανῶς ἂν εἶχεν ἡμῖν, εἰ δὲ τὰ τρία πρότερον ἐγνωρίσαμεν, αὐτῷ ἂν τούτῳ ἐγνώριστο τὸ ζητούμενον: δῆλον γὰρ ὅτι οὐκ ἄλλο ἔτι ἦν ἢ τὸ ὑπολειφθέν.
ὀρθῶς, ἔφη, λέγεις.
οὐκοῦν καὶ περὶ τούτων, ἐπειδὴ τέτταρα ὄντα τυγχάνει, ὡσαύτως ζητητέον;
δῆλα δή.
καὶ μὲν δὴ πρῶτόν γέ μοι δοκεῖ ἐν αὐτῷ κατάδηλον εἶναι

ἡ σοφία: καί τι ἄτοπον περὶ αὐτὴν φαίνεται.
τί; ἦ δ' ὅς.
σοφὴ μὲν τῷ ὄντι δοκεῖ μοι ἡ πόλις εἶναι ἣν διήλθομεν: εὔβουλος γάρ, οὐχί;
ναί.
καὶ μὴν τοῦτό γε αὐτό, ἡ εὐβουλία, δῆλον ὅτι ἐπιστήμη τίς ἐστιν: οὐ γάρ που ἀμαθίᾳ γε ἀλλ' ἐπιστήμῃ εὖ βουλεύονται.
δῆλον.
πολλαὶ δέ γε καὶ παντοδαπαὶ ἐπιστῆμαι ἐν τῇ πόλει εἰσίν.
πῶς γὰρ οὔ;
ἆρ' οὖν διὰ τὴν τῶν τεκτόνων ἐπιστήμην σοφὴ καὶ εὔβουλος ἡ πόλις προσρητέα;

οὐδαμῶς, ἔφη, διά γε ταύτην, ἀλλὰ τεκτονική.
οὐκ ἄρα διὰ τὴν ὑπὲρ τῶν ξυλίνων σκευῶν ἐπιστήμην, βουλευομένη ὡς ἂν ἔχοι βέλτιστα, σοφὴ κλητέα πόλις.
οὐ μέντοι.
τί δέ; τὴν ὑπὲρ τῶν ἐκ τοῦ χαλκοῦ ἤ τινα ἄλλην τῶν τοιούτων;
οὐδ' ἡντινοῦν, ἔφη.
οὐδὲ τὴν ὑπὲρ τοῦ καρποῦ τῆς γενέσεως ἐκ τῆς γῆς, ἀλλὰ γεωργική.
δοκεῖ μοι.
τί δ'; ἦν δ' ἐγώ: ἔστι τις ἐπιστήμη ἐν τῇ ἄρτι ὑφ' ἡμῶν οἰκισθείσῃ παρά τισι τῶν πολιτῶν, ᾗ οὐχ ὑπὲρ τῶν

ἐν τῇ πόλει τινὸς βουλεύεται, ἀλλ' ὑπὲρ αὑτῆς ὅλης, ὅντινα τρόπον αὐτή τε πρὸς αὑτὴν καὶ πρὸς τὰς ἄλλας πόλεις ἄριστα ὁμιλοῖ;
ἔστι μέντοι.
τίς, ἔφην ἐγώ, καὶ ἐν τίσιν;
αὕτη, ἦ δ' ὅς, ἡ φυλακική, καὶ ἐν τούτοις τοῖς ἄρχουσιν οὓς νυνδὴ τελέους φύλακας ὠνομάζομεν.
διὰ ταύτην οὖν τὴν ἐπιστήμην τί τὴν πόλιν προσαγορεύεις;
εὔβουλον, ἔφη, καὶ τῷ ὄντι σοφήν.
πότερον οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ἐν τῇ πόλει οἴει ἡμῖν χαλκέας

πλείους ἐνέσεσθαι ἢ τοὺς ἀληθινοὺς φύλακας τούτους;
πολύ, ἔφη, χαλκέας.
οὐκοῦν, ἔφην, καὶ τῶν ἄλλων ὅσοι ἐπιστήμας ἔχοντες ὀνομάζονταί τινες εἶναι, πάντων τούτων οὗτοι ἂν εἶεν ὀλίγιστοι;
πολύ γε.
τῷ σμικροτάτῳ ἄρα ἔθνει καὶ μέρει ἑαυτῆς καὶ τῇ ἐν τούτῳ ἐπιστήμῃ, τῷ προεστῶτι καὶ ἄρχοντι, ὅλη σοφὴ ἂν εἴη κατὰ φύσιν οἰκισθεῖσα πόλις: καὶ τοῦτο, ὡς ἔοικε, φύσει

ὀλίγιστον γίγνεται γένος, ᾧ προσήκει ταύτης τῆς ἐπιστήμης μεταλαγχάνειν ἣν μόνην δεῖ τῶν ἄλλων ἐπιστημῶν σοφίαν καλεῖσθαι.
ἀληθέστατα, ἔφη, λέγεις.
τοῦτο μὲν δὴ ἓν τῶν τεττάρων οὐκ οἶδα ὅντινα τρόπον ηὑρήκαμεν, αὐτό τε καὶ ὅπου τῆς πόλεως ἵδρυται.
ἐμοὶ γοῦν δοκεῖ, ἔφη, ἀποχρώντως ηὑρῆσθαι.
ἀλλὰ μὴν ἀνδρεία γε αὐτή τε καὶ ἐν ᾧ κεῖται τῆς πόλεως, δι' ὃ τοιαύτη κλητέα ἡ πόλις, οὐ πάνυ χαλεπὸν ἰδεῖν.
πῶς δή;

τίς ἄν, ἦν δ' ἐγώ, εἰς ἄλλο τι ἀποβλέψας ἢ δειλὴν ἢ ἀνδρείαν πόλιν εἴποι ἀλλ' ἢ εἰς τοῦτο τὸ μέρος ὃ προπολεμεῖ τε καὶ στρατεύεται ὑπὲρ αὐτῆς;
οὐδ' ἂν εἷς, ἔφη, εἰς ἄλλο τι.
οὐ γὰρ οἶμαι, εἶπον, οἵ γε ἄλλοι ἐν αὐτῇ ἢ δειλοὶ ἢ ἀνδρεῖοι ὄντες κύριοι ἂν εἶεν ἢ τοίαν αὐτὴν εἶναι ἢ τοίαν.
οὐ γάρ.
καὶ ἀνδρεία ἄρα πόλις μέρει τινὶ ἑαυτῆς ἐστι, διὰ τὸ ἐν ἐκείνῳ ἔχειν δύναμιν τοιαύτην ἣ διὰ παντὸς σώσει τὴν περὶ

τῶν δεινῶν δόξαν, ταῦτά τε αὐτὰ εἶναι καὶ τοιαῦτα, ἅ τε καὶ οἷα ὁ νομοθέτης παρήγγελλεν ἐν τῇ παιδείᾳ. ἢ οὐ τοῦτο ἀνδρείαν καλεῖς;
οὐ πάνυ, ἔφη, ἔμαθον ὃ εἶπες, ἀλλ' αὖθις εἰπέ.
σωτηρίαν ἔγωγ', εἶπον, λέγω τινὰ εἶναι τὴν ἀνδρείαν.
ποίαν δὴ σωτηρίαν;
τὴν τῆς δόξης τῆς ὑπὸ νόμου διὰ τῆς παιδείας γεγονυίας περὶ τῶν δεινῶν ἅ τέ ἐστι καὶ οἷα: διὰ παντὸς δὲ ἔλεγον αὐτῆς σωτηρίαν τὸ ἔν τε λύπαις ὄντα διασῴζεσθαι αὐτὴν καὶ ἐν

ἡδοναῖς καὶ ἐν ἐπιθυμίαις καὶ ἐν φόβοις καὶ μὴ ἐκβάλλειν. ᾧ δέ μοι δοκεῖ ὅμοιον εἶναι ἐθέλω ἀπεικάσαι, εἰ βούλει.
ἀλλὰ βούλομαι.
οὐκοῦν οἶσθα, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι οἱ βαφῆς, ἐπειδὰν βουληθῶσι βάψαι ἔρια ὥστ' εἶναι ἁλουργά, πρῶτον μὲν ἐκλέγονται ἐκ τοσούτων χρωμάτων μίαν φύσιν τὴν τῶν λευκῶν, ἔπειτα προπαρασκευάζουσιν, οὐκ ὀλίγῃ παρασκευῇ θεραπεύσαντες ὅπως δέξεται ὅτι μάλιστα τὸ ἄνθος, καὶ οὕτω δὴ βάπτουσι.

καὶ ὃ μὲν ἂν τούτῳ τῷ τρόπῳ βαφῇ, δευσοποιὸν γίγνεται τὸ βαφέν, καὶ ἡ πλύσις οὔτ' ἄνευ ῥυμμάτων οὔτε μετὰ ῥυμμάτων δύναται αὐτῶν τὸ ἄνθος ἀφαιρεῖσθαι: ἃ δ' ἂν μή, οἶσθα οἷα δὴ γίγνεται, ἐάντέ τις ἄλλα χρώματα βάπτῃ ἐάντε καὶ ταῦτα μὴ προθεραπεύσας.
οἶδα, ἔφη, ὅτι καὶ ἔκπλυτα καὶ γελοῖα.
τοιοῦτον τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ὑπόλαβε κατὰ δύναμιν ἐργάζεσθαι καὶ ἡμᾶς, ὅτε ἐξελεγόμεθα τοὺς στρατιώτας καὶ

ἐπαιδεύομεν μουσικῇ καὶ γυμναστικῇ: μηδὲν οἴου ἄλλο μηχανᾶσθαι ἢ ὅπως ἡμῖν ὅτι κάλλιστα τοὺς νόμους πεισθέντες δέξοιντο ὥσπερ βαφήν, ἵνα δευσοποιὸς αὐτῶν ἡ δόξα γίγνοιτο καὶ περὶ δεινῶν καὶ περὶ τῶν ἄλλων διὰ τὸ τήν τε φύσιν καὶ τὴν τροφὴν ἐπιτηδείαν ἐσχηκέναι, καὶ μὴ αὐτῶν ἐκπλύναι τὴν βαφὴν τὰ ῥύμματα ταῦτα, δεινὰ ὄντα ἐκκλύζειν, ἥ τε ἡδονή, παντὸς χαλεστραίου δεινοτέρα οὖσα τοῦτο δρᾶν

καὶ κονίας, λύπη τε καὶ φόβος καὶ ἐπιθυμία, παντὸς ἄλλου ῥύμματος. τὴν δὴ τοιαύτην δύναμιν καὶ σωτηρίαν διὰ παντὸς δόξης ὀρθῆς τε καὶ νομίμου δεινῶν τε πέρι καὶ μὴ ἀνδρείαν ἔγωγε καλῶ καὶ τίθεμαι, εἰ μή τι σὺ ἄλλο λέγεις.
ἀλλ' οὐδέν, ἦ δ' ὅς, λέγω: δοκεῖς γάρ μοι τὴν ὀρθὴν δόξαν περὶ τῶν αὐτῶν τούτων ἄνευ παιδείας γεγονυῖαν, τήν τε θηριώδη καὶ ἀνδραποδώδη, οὔτε πάνυ νόμιμον ἡγεῖσθαι, ἄλλο τέ τι ἢ ἀνδρείαν καλεῖν.

ἀληθέστατα, ἦν δ' ἐγώ, λέγεις.
ἀποδέχομαι τοίνυν τοῦτο ἀνδρείαν εἶναι.
καὶ γὰρ ἀποδέχου, ἦν δ' ἐγώ, πολιτικήν γε, καὶ ὀρθῶς ἀποδέξῃ: αὖθις δὲ περὶ αὐτοῦ, ἐὰν βούλῃ, ἔτι κάλλιον δίιμεν. νῦν γὰρ οὐ τοῦτο ἐζητοῦμεν, ἀλλὰ δικαιοσύνην: πρὸς οὖν τὴν ἐκείνου ζήτησιν, ὡς ἐγᾦμαι, ἱκανῶς ἔχει.
ἀλλὰ καλῶς, ἔφη, λέγεις.
δύο μήν, ἦν δ' ἐγώ, ἔτι λοιπὰ ἃ δεῖ κατιδεῖν ἐν τῇ

πόλει, ἥ τε σωφροσύνη καὶ οὗ δὴ ἕνεκα πάντα ζητοῦμεν, δικαιοσύνη.
πάνυ μὲν οὖν.
πῶς οὖν ἂν τὴν δικαιοσύνην εὕροιμεν, ἵνα μηκέτι πραγματευώμεθα περὶ σωφροσύνης;
ἐγὼ μὲν τοίνυν, ἔφη, οὔτε οἶδα οὔτ' ἂν βουλοίμην αὐτὸ πρότερον φανῆναι, εἴπερ μηκέτι ἐπισκεψόμεθα σωφροσύνην: ἀλλ' εἰ ἔμοιγε βούλει χαρίζεσθαι, σκόπει πρότερον τοῦτο ἐκείνου.

ἀλλὰ μέντοι, ἦν δ' ἐγώ, βούλομαί γε, εἰ μὴ ἀδικῶ.
σκόπει δή, ἔφη.
σκεπτέον, εἶπον: καὶ ὥς γε ἐντεῦθεν ἰδεῖν, συμφωνίᾳ τινὶ καὶ ἁρμονίᾳ προσέοικεν μᾶλλον ἢ τὰ πρότερον.
πῶς;
κόσμος πού τις, ἦν δ' ἐγώ, ἡ σωφροσύνη ἐστὶν καὶ ἡδονῶν τινων καὶ ἐπιθυμιῶν ἐγκράτεια, ὥς φασι κρείττω δὴ αὑτοῦ ἀποφαίνοντες οὐκ οἶδ' ὅντινα τρόπον, καὶ ἄλλα ἄττα τοιαῦτα ὥσπερ ἴχνη αὐτῆς λέγεται. ἦ γάρ;
πάντων μάλιστα, ἔφη.
οὐκοῦν τὸ μὲν “κρείττω αὑτοῦ” γελοῖον; ὁ γὰρ ἑαυτοῦ κρείττων καὶ ἥττων δήπου ἂν αὑτοῦ εἴη καὶ ὁ ἥττων κρείττων:

ὁ αὐτὸς γὰρ ἐν ἅπασιν τούτοις προσαγορεύεται.
τί δ' οὔ;
ἀλλ', ἦν δ' ἐγώ, φαίνεταί μοι βούλεσθαι λέγειν οὗτος ὁ λόγος ὥς τι ἐν αὐτῷ τῷ ἀνθρώπῳ περὶ τὴν ψυχὴν τὸ μὲν βέλτιον ἔνι, τὸ δὲ χεῖρον, καὶ ὅταν μὲν τὸ βέλτιον φύσει τοῦ χείρονος ἐγκρατὲς ᾖ, τοῦτο λέγειν τὸ “κρείττω αὑτοῦ” —ἐπαινεῖ γοῦν—ὅταν δὲ ὑπὸ τροφῆς κακῆς ἤ τινος ὁμιλίας κρατηθῇ ὑπὸ πλήθους τοῦ χείρονος σμικρότερον τὸ βέλτιον

ὄν, τοῦτο δὲ ὡς ἐν ὀνείδει ψέγειν τε καὶ καλεῖν ἥττω ἑαυτοῦ καὶ ἀκόλαστον τὸν οὕτω διακείμενον.
καὶ γὰρ ἔοικεν, ἔφη.
ἀπόβλεπε τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, πρὸς τὴν νέαν ἡμῖν πόλιν, καὶ εὑρήσεις ἐν αὐτῇ τὸ ἕτερον τούτων ἐνόν: κρείττω γὰρ αὐτὴν αὑτῆς δικαίως φήσεις προσαγορεύεσθαι, εἴπερ οὗ τὸ ἄμεινον τοῦ χείρονος ἄρχει σῶφρον κλητέον καὶ κρεῖττον αὑτοῦ.
ἀλλ' ἀποβλέπω, ἔφη, καὶ ἀληθῆ λέγεις.
καὶ μὴν καὶ τάς γε πολλὰς καὶ παντοδαπὰς ἐπιθυμίας καὶ

ἡδονάς τε καὶ λύπας ἐν παισὶ μάλιστα ἄν τις εὕροι καὶ γυναιξὶ καὶ οἰκέταις καὶ τῶν ἐλευθέρων λεγομένων ἐν τοῖς πολλοῖς τε καὶ φαύλοις.
πάνυ μὲν οὖν.
τὰς δέ γε ἁπλᾶς τε καὶ μετρίας, αἳ δὴ μετὰ νοῦ τε καὶ δόξης ὀρθῆς λογισμῷ ἄγονται, ἐν ὀλίγοις τε ἐπιτεύξῃ καὶ τοῖς βέλτιστα μὲν φῦσιν, βέλτιστα δὲ παιδευθεῖσιν.
ἀληθῆ, ἔφη.
οὐκοῦν καὶ ταῦτα ὁρᾷς ἐνόντα σοι ἐν τῇ πόλει καὶ κρατουμένας αὐτόθι τὰς ἐπιθυμίας τὰς ἐν τοῖς πολλοῖς τε

καὶ φαύλοις ὑπό τε τῶν ἐπιθυμιῶν καὶ τῆς φρονήσεως τῆς ἐν τοῖς ἐλάττοσί τε καὶ ἐπιεικεστέροις;
ἔγωγ', ἔφη.
εἰ ἄρα δεῖ τινα πόλιν προσαγορεύειν κρείττω ἡδονῶν τε καὶ ἐπιθυμιῶν καὶ αὐτὴν αὑτῆς, καὶ ταύτην προσρητέον.
παντάπασιν μὲν οὖν, ἔφη.
ἆρ' οὖν οὐ καὶ σώφρονα κατὰ πάντα ταῦτα;
καὶ μάλα, ἔφη.
καὶ μὴν εἴπερ αὖ ἐν ἄλλῃ πόλει ἡ αὐτὴ δόξα ἔνεστι τοῖς

τε ἄρχουσι καὶ ἀρχομένοις περὶ τοῦ οὕστινας δεῖ ἄρχειν, καὶ ἐν ταύτῃ ἂν εἴη τοῦτο ἐνόν. ἢ οὐ δοκεῖ;
καὶ μάλα, ἔφη, σφόδρα.
ἐν ποτέροις οὖν φήσεις τῶν πολιτῶν τὸ σωφρονεῖν ἐνεῖναι ὅταν οὕτως ἔχωσιν; ἐν τοῖς ἄρχουσιν ἢ ἐν τοῖς ἀρχομένοις;
ἐν ἀμφοτέροις που, ἔφη.
ὁρᾷς οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι ἐπιεικῶς ἐμαντευόμεθα ἄρτι ὡς ἁρμονίᾳ τινὶ ἡ σωφροσύνη ὡμοίωται;
τί δή;
ὅτι οὐχ ὥσπερ ἡ ἀνδρεία καὶ ἡ σοφία ἐν μέρει τινὶ

ἑκατέρα ἐνοῦσα ἡ μὲν σοφήν, ἡ δὲ ἀνδρείαν τὴν πόλιν παρείχετο, οὐχ οὕτω ποιεῖ αὕτη, ἀλλὰ δι' ὅλης ἀτεχνῶς τέταται διὰ πασῶν παρεχομένη συνᾴδοντας τούς τε ἀσθενεστάτους ταὐτὸν καὶ τοὺς ἰσχυροτάτους καὶ τοὺς μέσους, εἰ μὲν βούλει, φρονήσει, εἰ δὲ βούλει, ἰσχύι, εἰ δέ, καὶ πλήθει ἢ χρήμασιν ἢ ἄλλῳ ὁτῳοῦν τῶν τοιούτων: ὥστε ὀρθότατ' ἂν φαῖμεν ταύτην τὴν ὁμόνοιαν σωφροσύνην εἶναι, χείρονός τε καὶ ἀμείνονος κατὰ φύσιν συμφωνίαν ὁπότερον δεῖ ἄρχειν καὶ ἐν πόλει καὶ ἐν ἑνὶ ἑκάστῳ.

πάνυ μοι, ἔφη, συνδοκεῖ.
εἶεν, ἦν δ' ἐγώ: τὰ μὲν τρία ἡμῖν ἐν τῇ πόλει κατῶπται, ὥς γε οὑτωσὶ δόξαι: τὸ δὲ δὴ λοιπὸν εἶδος, δι' ὃ ἂν ἔτι ἀρετῆς μετέχοι πόλις, τί ποτ' ἂν εἴη; δῆλον γὰρ ὅτι τοῦτ' ἐστὶν ἡ δικαιοσύνη.
δῆλον.
οὐκοῦν, ὦ Γλαύκων, νῦν δὴ ἡμᾶς δεῖ ὥσπερ κυνηγέτας τινὰς θάμνον κύκλῳ περιίστασθαι προσέχοντας τὸν νοῦν, μή πῃ διαφύγῃ ἡ δικαιοσύνη καὶ ἀφανισθεῖσα ἄδηλος γένηται.

φανερὸν γὰρ δὴ ὅτι ταύτῃ πῃ ἔστιν: ὅρα οὖν καὶ προθυμοῦ κατιδεῖν, ἐάν πως πρότερος ἐμοῦ ἴδῃς καὶ ἐμοὶ φράσῃς.
εἰ γὰρ ὤφελον, ἔφη. ἀλλὰ μᾶλλον, ἐάν μοι ἑπομένῳ χρῇ καὶ τὰ δεικνύμενα δυναμένῳ καθορᾶν, πάνυ μοι μετρίως χρήσῃ.
ἕπου, ἦν δ' ἐγώ, εὐξάμενος μετ' ἐμοῦ.
ποιήσω ταῦτα, ἀλλὰ μόνον, ἦ δ' ὅς, ἡγοῦ.
καὶ μήν, εἶπον ἐγώ, δύσβατός γέ τις ὁ τόπος φαίνεται καὶ ἐπίσκιος: ἔστι γοῦν σκοτεινὸς καὶ δυσδιερεύνητος. ἀλλὰ γὰρ ὅμως ἰτέον.

ἰτέον γάρ, ἔφη.
καὶ ἐγὼ κατιδών, ἰοὺ ἰού, εἶπον, ὦ Γλαύκων: κινδυνεύομέν τι ἔχειν ἴχνος, καί μοι δοκεῖ οὐ πάνυ τι ἐκφευξεῖσθαι ἡμᾶς.
εὖ ἀγγέλλεις, ἦ δ' ὅς.
ἦ μήν, ἦν δ' ἐγώ, βλακικόν γε ἡμῶν τὸ πάθος.
τὸ ποῖον;
πάλαι, ὦ μακάριε, φαίνεται πρὸ ποδῶν ἡμῖν ἐξ ἀρχῆς κυλινδεῖσθαι, καὶ οὐχ ἑωρῶμεν ἄρ' αὐτό, ἀλλ' ἦμεν καταγελαστότατοι: ὥσπερ οἱ ἐν ταῖς χερσὶν ἔχοντες ζητοῦσιν

ἐνίοτε ὃ ἔχουσιν, καὶ ἡμεῖς εἰς αὐτὸ μὲν οὐκ ἀπεβλέπομεν, πόρρω δέ ποι ἀπεσκοποῦμεν, ᾗ δὴ καὶ ἐλάνθανεν ἴσως ἡμᾶς.
πῶς, ἔφη, λέγεις;
οὕτως, εἶπον, ὡς δοκοῦμέν μοι καὶ λέγοντες αὐτὸ καὶ ἀκούοντες πάλαι οὐ μανθάνειν ἡμῶν αὐτῶν, ὅτι ἐλέγομεν τρόπον τινὰ αὐτό.
μακρόν, ἔφη, τὸ προοίμιον τῷ ἐπιθυμοῦντι ἀκοῦσαι.

ἀλλ', ἦν δ' ἐγώ, ἄκουε εἴ τι ἄρα λέγω. ὃ γὰρ ἐξ ἀρχῆς ἐθέμεθα δεῖν ποιεῖν διὰ παντός, ὅτε τὴν πόλιν κατῳκίζομεν, τοῦτό ἐστιν, ὡς ἐμοὶ δοκεῖ, ἤτοι τούτου τι εἶδος ἡ δικαιοσύνη. ἐθέμεθα δὲ δήπου καὶ πολλάκις ἐλέγομεν, εἰ μέμνησαι, ὅτι ἕνα ἕκαστον ἓν δέοι ἐπιτηδεύειν τῶν περὶ τὴν πόλιν, εἰς ὃ αὐτοῦ ἡ φύσις ἐπιτηδειοτάτη πεφυκυῖα εἴη.
ἐλέγομεν γάρ.
καὶ μὴν ὅτι γε τὸ τὰ αὑτοῦ πράττειν καὶ μὴ πολυπραγμονεῖν δικαιοσύνη ἐστί, καὶ τοῦτο ἄλλων τε πολλῶν

ἀκηκόαμεν καὶ αὐτοὶ πολλάκις εἰρήκαμεν.
εἰρήκαμεν γάρ.
τοῦτο τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ φίλε, κινδυνεύει τρόπον τινὰ γιγνόμενον ἡ δικαιοσύνη εἶναι, τὸ τὰ αὑτοῦ πράττειν. οἶσθα ὅθεν τεκμαίρομαι;
οὐκ, ἀλλὰ λέγ', ἔφη.
δοκεῖ μοι, ἦν δ' ἐγώ, τὸ ὑπόλοιπον ἐν τῇ πόλει ὧν ἐσκέμμεθα, σωφροσύνης καὶ ἀνδρείας καὶ φρονήσεως, τοῦτο εἶναι, ὃ πᾶσιν ἐκείνοις τὴν δύναμιν παρέσχεν ὥστε ἐγγενέσθαι, καὶ ἐγγενομένοις γε σωτηρίαν παρέχειν, ἕωσπερ ἂν

ἐνῇ. καίτοι ἔφαμεν δικαιοσύνην ἔσεσθαι τὸ ὑπολειφθὲν ἐκείνων, εἰ τὰ τρία εὕροιμεν.
καὶ γὰρ ἀνάγκη, ἔφη.
ἀλλὰ μέντοι, ἦν δ' ἐγώ, εἰ δέοι γε κρῖναι τί τὴν πόλιν ἡμῖν τούτων μάλιστα ἀγαθὴν ἀπεργάσεται ἐγγενόμενον, δύσκριτον ἂν εἴη πότερον ἡ ὁμοδοξία τῶν ἀρχόντων τε καὶ ἀρχομένων, ἢ ἡ περὶ δεινῶν τε καὶ μή, ἅττα ἐστί, δόξης ἐννόμου σωτηρία ἐν τοῖς στρατιώταις ἐγγενομένη, ἢ ἡ ἐν

τοῖς ἄρχουσι φρόνησίς τε καὶ φυλακὴ ἐνοῦσα, ἢ τοῦτο μάλιστα ἀγαθὴν αὐτὴν ποιεῖ ἐνὸν καὶ ἐν παιδὶ καὶ ἐν γυναικὶ καὶ δούλῳ καὶ ἐλευθέρῳ καὶ δημιουργῷ καὶ ἄρχοντι καὶ ἀρχομένῳ, ὅτι τὸ αὑτοῦ ἕκαστος εἷς ὢν ἔπραττε καὶ οὐκ ἐπολυπραγμόνει.
δύσκριτον, ἔφη: πῶς δ' οὔ;
ἐνάμιλλον ἄρα, ὡς ἔοικε, πρὸς ἀρετὴν πόλεως τῇ τε σοφίᾳ αὐτῆς καὶ τῇ σωφροσύνῃ καὶ τῇ ἀνδρείᾳ ἡ τοῦ ἕκαστον ἐν αὐτῇ τὰ αὑτοῦ πράττειν δύναμις.
καὶ μάλα, ἔφη.
οὐκοῦν δικαιοσύνην τό γε τούτοις ἐνάμιλλον ἂν εἰς ἀρετὴν

πόλεως θείης;
παντάπασι μὲν οὖν.
σκόπει δὴ καὶ τῇδε εἰ οὕτω δόξει: ἆρα τοῖς ἄρχουσιν ἐν τῇ πόλει τὰς δίκας προστάξεις δικάζειν;
τί μήν;
ἦ ἄλλου οὑτινοσοῦν μᾶλλον ἐφιέμενοι δικάσουσιν ἢ τούτου, ὅπως ἂν ἕκαστοι μήτ' ἔχωσι τἀλλότρια μήτε τῶν αὑτῶν στέρωνται;
οὔκ, ἀλλὰ τούτου.
ὡς δικαίου ὄντος;
ναί.
καὶ ταύτῃ ἄρα πῃ ἡ τοῦ οἰκείου τε καὶ ἑαυτοῦ ἕξις τε καὶ

πρᾶξις δικαιοσύνη ἂν ὁμολογοῖτο.
ἔστι ταῦτα.
ἰδὲ δὴ ἐὰν σοὶ ὅπερ ἐμοὶ συνδοκῇ. τέκτων σκυτοτόμου ἐπιχειρῶν ἔργα ἐργάζεσθαι ἢ σκυτοτόμος τέκτονος, ἢ τὰ ὄργανα μεταλαμβάνοντες τἀλλήλων ἢ τιμάς, ἢ καὶ ὁ αὐτὸς ἐπιχειρῶν ἀμφότερα πράττειν, πάντα τἆλλα μεταλλαττόμενα, ἆρά σοι ἄν τι δοκεῖ μέγα βλάψαι πόλιν;
οὐ πάνυ, ἔφη.
ἀλλ' ὅταν γε οἶμαι δημιουργὸς ὢν ἤ τις ἄλλος χρηματιστὴς

φύσει, ἔπειτα ἐπαιρόμενος ἢ πλούτῳ ἢ πλήθει ἢ ἰσχύι ἢ ἄλλῳ τῳ τοιούτῳ εἰς τὸ τοῦ πολεμικοῦ εἶδος ἐπιχειρῇ ἰέναι, ἢ τῶν πολεμικῶν τις εἰς τὸ τοῦ βουλευτικοῦ καὶ φύλακος ἀνάξιος ὤν, καὶ τὰ ἀλλήλων οὗτοι ὄργανα μεταλαμβάνωσι καὶ τὰς τιμάς, ἢ ὅταν ὁ αὐτὸς πάντα ταῦτα ἅμα ἐπιχειρῇ πράττειν, τότε οἶμαι καὶ σοὶ δοκεῖν ταύτην τὴν τούτων μεταβολὴν καὶ πολυπραγμοσύνην ὄλεθρον εἶναι τῇ πόλει.
παντάπασι μὲν οὖν.
ἡ τριῶν ἄρα ὄντων γενῶν πολυπραγμοσύνη καὶ μεταβολὴ

εἰς ἄλληλα μεγίστη τε βλάβη τῇ πόλει καὶ ὀρθότατ' ἂν προσαγορεύοιτο μάλιστα κακουργία.
κομιδῇ μὲν οὖν.
κακουργίαν δὲ τὴν μεγίστην τῆς ἑαυτοῦ πόλεως οὐκ ἀδικίαν φήσεις εἶναι;
πῶς δ' οὔ;
τοῦτο μὲν ἄρα ἀδικία. πάλιν δὲ ὧδε λέγωμεν: χρηματιστικοῦ, ἐπικουρικοῦ, φυλακικοῦ γένους οἰκειοπραγία, ἑκάστου τούτων τὸ αὑτοῦ πράττοντος ἐν πόλει, τοὐναντίον ἐκείνου δικαιοσύνη τ' ἂν εἴη καὶ τὴν πόλιν δικαίαν παρέχοι;

οὐκ ἄλλῃ ἔμοιγε δοκεῖ, ἦ δ' ὅς, ἔχειν ἢ ταύτῃ.
μηδέν, ἦν δ' ἐγώ, πω πάνυ παγίως αὐτὸ λέγωμεν, ἀλλ' ἐὰν μὲν ἡμῖν καὶ εἰς ἕνα ἕκαστον τῶν ἀνθρώπων ἰὸν τὸ εἶδος τοῦτο ὁμολογῆται καὶ ἐκεῖ δικαιοσύνη εἶναι, συγχωρησόμεθα ἤδη—τί γὰρ καὶ ἐροῦμεν; —εἰ δὲ μή, τότε ἄλλο τι σκεψόμεθα. νῦν δ' ἐκτελέσωμεν τὴν σκέψιν ἣν ᾠήθημεν, εἰ ἐν μείζονί τινι τῶν ἐχόντων δικαιοσύνην πρότερον <ἢ> ἐκεῖ ἐπιχειρήσαιμεν θεάσασθαι, ῥᾷον ἂν ἐν ἑνὶ ἀνθρώπῳ κατιδεῖν οἷόν ἐστιν. καὶ

ἔδοξε δὴ ἡμῖν τοῦτο εἶναι πόλις, καὶ οὕτω ᾠκίζομεν ὡς ἐδυνάμεθα ἀρίστην, εὖ εἰδότες ὅτι ἔν γε τῇ ἀγαθῇ ἂν εἴη. ὃ οὖν ἡμῖν ἐκεῖ ἐφάνη, ἐπαναφέρωμεν εἰς τὸν ἕνα, κἂν μὲν ὁμολογῆται, καλῶς ἕξει: ἐὰν δέ τι ἄλλο ἐν τῷ ἑνὶ ἐμφαίνηται, πάλιν ἐπανιόντες ἐπὶ τὴν πόλιν βασανιοῦμεν, καὶ

τάχ' ἂν παρ' ἄλληλα σκοποῦντες καὶ τρίβοντες, ὥσπερ ἐκ πυρείων ἐκλάμψαι ποιήσαιμεν τὴν δικαιοσύνην: καὶ φανερὰν γενομένην βεβαιωσόμεθα αὐτὴν παρ' ἡμῖν αὐτοῖς.
ἀλλ', ἔφη, καθ' ὁδόν τε λέγεις καὶ ποιεῖν χρὴ οὕτως.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὅ γε ταὐτὸν ἄν τις προσείποι μεῖζόν τε καὶ ἔλαττον, ἀνόμοιον τυγχάνει ὂν ταύτῃ ᾗ ταὐτὸν προσαγορεύεται, ἢ ὅμοιον;
ὅμοιον, ἔφη.

καὶ δίκαιος ἄρα ἀνὴρ δικαίας πόλεως κατ' αὐτὸ τὸ τῆς δικαιοσύνης εἶδος οὐδὲν διοίσει, ἀλλ' ὅμοιος ἔσται.
ὅμοιος, ἔφη.
ἀλλὰ μέντοι πόλις γε ἔδοξεν εἶναι δικαία ὅτε ἐν αὐτῇ τριττὰ γένη φύσεων ἐνόντα τὸ αὑτῶν ἕκαστον ἔπραττεν, σώφρων δὲ αὖ καὶ ἀνδρεία καὶ σοφὴ διὰ τῶν αὐτῶν τούτων γενῶν ἄλλ' ἄττα πάθη τε καὶ ἕξεις.
ἀληθῆ, ἔφη.
καὶ τὸν ἕνα ἄρα, ὦ φίλε, οὕτως ἀξιώσομεν, τὰ αὐτὰ ταῦτα

εἴδη ἐν τῇ αὑτοῦ ψυχῇ ἔχοντα, διὰ τὰ αὐτὰ πάθη ἐκείνοις τῶν αὐτῶν ὀνομάτων ὀρθῶς ἀξιοῦσθαι τῇ πόλει.
πᾶσα ἀνάγκη, ἔφη.
εἰς φαῦλόν γε αὖ, ἦν δ' ἐγώ, ὦ θαυμάσιε, σκέμμα ἐμπεπτώκαμεν περὶ ψυχῆς, εἴτε ἔχει τὰ τρία εἴδη ταῦτα ἐν αὑτῇ εἴτε μή.
οὐ πάνυ μοι δοκοῦμεν, ἔφη, εἰς φαῦλον: ἴσως γάρ, ὦ Σώκρατες, τὸ λεγόμενον ἀληθές, ὅτι χαλεπὰ τὰ καλά.
φαίνεται, ἦν δ' ἐγώ. καὶ εὖ γ' ἴσθι, ὦ Γλαύκων, ὡς ἡ

ἐμὴ δόξα, ἀκριβῶς μὲν τοῦτο ἐκ τοιούτων μεθόδων, οἵαις νῦν ἐν τοῖς λόγοις χρώμεθα, οὐ μή ποτε λάβωμεν— ἄλλη γὰρ μακροτέρα καὶ πλείων ὁδὸς ἡ ἐπὶ τοῦτο ἄγουσα —ἴσως μέντοι τῶν γε προειρημένων τε καὶ προεσκεμμένων ἀξίως.
οὐκοῦν ἀγαπητόν; ἔφη: ἐμοὶ μὲν γὰρ ἔν γε τῷ παρόντι ἱκανῶς ἂν ἔχοι.
ἀλλὰ μέντοι, εἶπον, ἔμοιγε καὶ πάνυ ἐξαρκέσει.
μὴ τοίνυν ἀποκάμῃς, ἔφη, ἀλλὰ σκόπει.

ἆρ' οὖν ἡμῖν, ἦν δ' ἐγώ, πολλὴ ἀνάγκη ὁμολογεῖν ὅτι γε τὰ αὐτὰ ἐν ἑκάστῳ ἔνεστιν ἡμῶν εἴδη τε καὶ ἤθη ἅπερ ἐν τῇ πόλει; οὐ γάρ που ἄλλοθεν ἐκεῖσε ἀφῖκται. γελοῖον γὰρ ἂν εἴη εἴ τις οἰηθείη τὸ θυμοειδὲς μὴ ἐκ τῶν ἰδιωτῶν ἐν ταῖς πόλεσιν ἐγγεγονέναι, οἳ δὴ καὶ ἔχουσι ταύτην τὴν αἰτίαν, οἷον οἱ κατὰ τὴν Θρᾴκην τε καὶ Σκυθικὴν καὶ σχεδόν τι κατὰ τὸν ἄνω τόπον, ἢ τὸ φιλομαθές, ὃ δὴ τὸν παρ' ἡμῖν

μάλιστ' ἄν τις αἰτιάσαιτο τόπον, ἢ τὸ φιλοχρήματον τὸ περὶ τούς τε Φοίνικας εἶναι καὶ τοὺς κατὰ Αἴγυπτον φαίη τις ἂν οὐχ ἥκιστα.
καὶ μάλα, ἔφη.
τοῦτο μὲν δὴ οὕτως ἔχει, ἦν δ' ἐγώ, καὶ οὐδὲν χαλεπὸν γνῶναι.
οὐ δῆτα.
τόδε δὲ ἤδη χαλεπόν, εἰ τῷ αὐτῷ τούτῳ ἕκαστα πράττομεν ἢ τρισὶν οὖσιν ἄλλο ἄλλῳ: μανθάνομεν μὲν ἑτέρῳ, θυμούμεθα δὲ ἄλλῳ τῶν ἐν ἡμῖν, ἐπιθυμοῦμεν δ' αὖ τρίτῳ τινὶ τῶν περὶ τὴν τροφήν τε καὶ γέννησιν ἡδονῶν καὶ ὅσα τούτων

ἀδελφά, ἢ ὅλῃ τῇ ψυχῇ καθ' ἕκαστον αὐτῶν πράττομεν, ὅταν ὁρμήσωμεν. ταῦτ' ἔσται τὰ χαλεπὰ διορίσασθαι ἀξίως λόγου.
καὶ ἐμοὶ δοκεῖ, ἔφη.
ὧδε τοίνυν ἐπιχειρῶμεν αὐτὰ ὁρίζεσθαι, εἴτε τὰ αὐτὰ ἀλλήλοις εἴτε ἕτερά ἐστι.
πῶς;
δῆλον ὅτι ταὐτὸν τἀναντία ποιεῖν ἢ πάσχειν κατὰ ταὐτόν γε καὶ πρὸς ταὐτὸν οὐκ ἐθελήσει ἅμα, ὥστε ἄν που εὑρίσκωμεν ἐν αὐτοῖς ταῦτα γιγνόμενα, εἰσόμεθα ὅτι οὐ ταὐτὸν

ἦν ἀλλὰ πλείω.
εἶεν.
σκόπει δὴ ὃ λέγω.
λέγε, ἔφη.
ἑστάναι, εἶπον, καὶ κινεῖσθαι τὸ αὐτὸ ἅμα κατὰ τὸ αὐτὸ ἆρα δυνατόν;
οὐδαμῶς.
ἔτι τοίνυν ἀκριβέστερον ὁμολογησώμεθα, μή πῃ προϊόντες ἀμφισβητήσωμεν. εἰ γάρ τις λέγοι ἄνθρωπον ἑστηκότα, κινοῦντα δὲ τὰς χεῖράς τε καὶ τὴν κεφαλήν, ὅτι ὁ αὐτὸς ἕστηκέ τε καὶ κινεῖται ἅμα, οὐκ ἂν οἶμαι ἀξιοῖμεν οὕτω

λέγειν δεῖν, ἀλλ' ὅτι τὸ μέν τι αὐτοῦ ἕστηκε, τὸ δὲ κινεῖται. οὐχ οὕτω;
οὕτω.
οὐκοῦν καὶ εἰ ἔτι μᾶλλον χαριεντίζοιτο ὁ ταῦτα λέγων, κομψευόμενος ὡς οἵ γε στρόβιλοι ὅλοι ἑστᾶσί τε ἅμα καὶ κινοῦνται, ὅταν ἐν τῷ αὐτῷ πήξαντες τὸ κέντρον περιφέρωνται, ἢ καὶ ἄλλο τι κύκλῳ περιιὸν ἐν τῇ αὐτῇ ἕδρᾳ τοῦτο δρᾷ, οὐκ ἂν ἀποδεχοίμεθα, ὡς οὐ κατὰ ταὐτὰ ἑαυτῶν

τὰ τοιαῦτα τότε μενόντων τε καὶ φερομένων, ἀλλὰ φαῖμεν ἂν ἔχειν αὐτὰ εὐθύ τε καὶ περιφερὲς ἐν αὑτοῖς, καὶ κατὰ μὲν τὸ εὐθὺ ἑστάναι—οὐδαμῇ γὰρ ἀποκλίνειν—κατὰ δὲ τὸ περιφερὲς κύκλῳ κινεῖσθαι, καὶ ὅταν δὲ τὴν εὐθυωρίαν ἢ εἰς δεξιὰν ἢ εἰς ἀριστερὰν ἢ εἰς τὸ πρόσθεν ἢ εἰς τὸ ὄπισθεν ἐγκλίνῃ ἅμα περιφερόμενον, τότε οὐδαμῇ [ἔστιν] ἑστάναι.
καὶ ὀρθῶς γε, ἔφη.
οὐδὲν ἄρα ἡμᾶς τῶν τοιούτων λεγόμενον ἐκπλήξει, οὐδὲ μᾶλλόν τι πείσει ὥς ποτέ τι ἂν τὸ αὐτὸ ὂν ἅμα κατὰ

τὸ αὐτὸ πρὸς τὸ αὐτὸ τἀναντία πάθοι ἢ καὶ εἴη ἢ καὶ ποιήσειεν.
οὔκουν ἐμέ γε, ἔφη.
ἀλλ' ὅμως, ἦν δ' ἐγώ, ἵνα μὴ ἀναγκαζώμεθα πάσας τὰς τοιαύτας ἀμφισβητήσεις ἐπεξιόντες καὶ βεβαιούμενοι ὡς οὐκ ἀληθεῖς οὔσας μηκύνειν, ὑποθέμενοι ὡς τούτου οὕτως ἔχοντος εἰς τὸ πρόσθεν προΐωμεν, ὁμολογήσαντες, ἐάν ποτε ἄλλῃ φανῇ ταῦτα ἢ ταύτῃ, πάντα ἡμῖν τὰ ἀπὸ τούτου συμβαίνοντα λελυμένα ἔσεσθαι.
ἀλλὰ χρή, ἔφη, ταῦτα ποιεῖν.

ἆρ' <ἂν> οὖν, ἦν δ' ἐγώ, τὸ ἐπινεύειν τῷ ἀνανεύειν καὶ τὸ ἐφίεσθαί τινος λαβεῖν τῷ ἀπαρνεῖσθαι καὶ τὸ προσάγεσθαι τῷ ἀπωθεῖσθαι, πάντα τὰ τοιαῦτα τῶν ἐναντίων ἀλλήλοις θείης εἴτε ποιημάτων εἴτε παθημάτων; οὐδὲν γὰρ ταύτῃ διοίσει.
ἀλλ', ἦ δ' ὅς, τῶν ἐναντίων.
τί οὖν; ἦν δ' ἐγώ: διψῆν καὶ πεινῆν καὶ ὅλως τὰς ἐπιθυμίας, καὶ αὖ τὸ ἐθέλειν καὶ τὸ βούλεσθαι, οὐ πάντα ταῦτα

εἰς ἐκεῖνά ποι ἂν θείης τὰ εἴδη τὰ νυνδὴ λεχθέντα; οἷον ἀεὶ τὴν τοῦ ἐπιθυμοῦντος ψυχὴν οὐχὶ ἤτοι ἐφίεσθαι φήσεις ἐκείνου οὗ ἂν ἐπιθυμῇ, ἢ προσάγεσθαι τοῦτο ὃ ἂν βούληταί οἱ γενέσθαι, ἢ αὖ, καθ' ὅσον ἐθέλει τί οἱ πορισθῆναι, ἐπινεύειν τοῦτο πρὸς αὑτὴν ὥσπερ τινὸς ἐρωτῶντος, ἐπορεγομένην αὐτοῦ τῆς γενέσεως;
ἔγωγε.
τί δέ; τὸ ἀβουλεῖν καὶ μὴ ἐθέλειν μηδ' ἐπιθυμεῖν οὐκ εἰς τὸ ἀπωθεῖν καὶ ἀπελαύνειν ἀπ' αὐτῆς καὶ εἰς ἅπαντα τἀναντία ἐκείνοις θήσομεν;

πῶς γὰρ οὔ;
τούτων δὴ οὕτως ἐχόντων ἐπιθυμιῶν τι φήσομεν εἶναι εἶδος, καὶ ἐναργεστάτας αὐτῶν τούτων ἥν τε δίψαν καλοῦμεν καὶ ἣν πεῖναν;
φήσομεν, ἦ δ' ὅς.
οὐκοῦν τὴν μὲν ποτοῦ, τὴν δ' ἐδωδῆς;
ναί.
ἆρ' οὖν, καθ' ὅσον δίψα ἐστί, πλέονος ἄν τινος ἢ οὗ λέγομεν ἐπιθυμία ἐν τῇ ψυχῇ εἴη, οἷον δίψα ἐστὶ δίψα ἆρά γε θερμοῦ ποτοῦ ἢ ψυχροῦ, ἢ πολλοῦ ἢ ὀλίγου, ἢ καὶ ἑνὶ λόγῳ ποιοῦ τινος πώματος; ἢ ἐὰν μέν τις θερμότης τῷ

δίψει προσῇ, τὴν τοῦ ψυχροῦ ἐπιθυμίαν προσπαρέχοιτ' ἄν, ἐὰν δὲ ψυχρότης, τὴν τοῦ θερμοῦ; ἐὰν δὲ διὰ πλήθους παρουσίαν πολλὴ ἡ δίψα ᾖ, τὴν τοῦ πολλοῦ παρέξεται, ἐὰν δὲ ὀλίγη, τὴν τοῦ ὀλίγου; αὐτὸ δὲ τὸ διψῆν οὐ μή ποτε ἄλλου γένηται ἐπιθυμία ἢ οὗπερ πέφυκεν, αὐτοῦ πώματος, καὶ αὖ τὸ πεινῆν βρώματος;
οὕτως, ἔφη, αὐτή γε ἡ ἐπιθυμία ἑκάστη αὐτοῦ μόνον ἑκάστου οὗ πέφυκεν, τοῦ δὲ τοίου ἢ τοίου τὰ προσγιγνόμενα.

μήτοι τις, ἦν δ' ἐγώ, ἀσκέπτους ἡμᾶς ὄντας θορυβήσῃ, ὡς οὐδεὶς ποτοῦ ἐπιθυμεῖ ἀλλὰ χρηστοῦ ποτοῦ, καὶ οὐ σίτου ἀλλὰ χρηστοῦ σίτου. πάντες γὰρ ἄρα τῶν ἀγαθῶν ἐπιθυμοῦσιν: εἰ οὖν ἡ δίψα ἐπιθυμία ἐστί, χρηστοῦ ἂν εἴη εἴτε πώματος εἴτε ἄλλου ὅτου ἐστὶν ἐπιθυμία, καὶ αἱ ἄλλαι οὕτω.
ἴσως γὰρ ἄν, ἔφη, δοκοῖ τι λέγειν ὁ ταῦτα λέγων.
ἀλλὰ μέντοι, ἦν δ' ἐγώ, ὅσα γ' ἐστὶ τοιαῦτα οἷα εἶναί

του, τὰ μὲν ποιὰ ἄττα ποιοῦ τινός ἐστιν, ὡς ἐμοὶ δοκεῖ, τὰ δ' αὐτὰ ἕκαστα αὐτοῦ ἑκάστου μόνον.
οὐκ ἔμαθον, ἔφη.
οὐκ ἔμαθες, ἔφην, ὅτι τὸ μεῖζον τοιοῦτόν ἐστιν οἷον τινὸς εἶναι μεῖζον;
πάνυ γε.
οὐκοῦν τοῦ ἐλάττονος;
ναί.
τὸ δέ γε πολὺ μεῖζον πολὺ ἐλάττονος. ἦ γάρ;
ναί.
ἆρ' οὖν καὶ τὸ ποτὲ μεῖζον ποτὲ ἐλάττονος, καὶ τὸ ἐσόμενον μεῖζον ἐσομένου ἐλάττονος;
ἀλλὰ τί μήν; ἦ δ' ὅς.

καὶ τὰ πλείω δὴ πρὸς τὰ ἐλάττω καὶ τὰ διπλάσια πρὸς τὰ ἡμίσεα καὶ πάντα τὰ τοιαῦτα, καὶ αὖ βαρύτερα πρὸς κουφότερα καὶ θάττω πρὸς τὰ βραδύτερα, καὶ ἔτι γε τὰ θερμὰ πρὸς τὰ ψυχρὰ καὶ πάντα τὰ τούτοις ὅμοια ἆρ' οὐχ οὕτως ἔχει;
πάνυ μὲν οὖν.
τί δὲ τὰ περὶ τὰς ἐπιστήμας; οὐχ ὁ αὐτὸς τρόπος; ἐπιστήμη μὲν αὐτὴ μαθήματος αὐτοῦ ἐπιστήμη ἐστὶν ἢ ὅτου δὴ δεῖ θεῖναι τὴν ἐπιστήμην, ἐπιστήμη δέ τις καὶ ποιά τις

ποιοῦ τινος καὶ τινός. λέγω δὲ τὸ τοιόνδε: οὐκ ἐπειδὴ οἰκίας ἐργασίας ἐπιστήμη ἐγένετο, διήνεγκε τῶν ἄλλων ἐπιστημῶν, ὥστε οἰκοδομικὴ κληθῆναι;
τί μήν;
ἆρ' οὐ τῷ ποιά τις εἶναι, οἵα ἑτέρα οὐδεμία τῶν ἄλλων;
ναί.
οὐκοῦν ἐπειδὴ ποιοῦ τινος, καὶ αὐτὴ ποιά τις ἐγένετο; καὶ αἱ ἄλλαι οὕτω τέχναι τε καὶ ἐπιστῆμαι;
ἔστιν οὕτω.
τοῦτο τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, φάθι με τότε βούλεσθαι λέγειν, εἰ ἄρα νῦν ἔμαθες, ὅτι ὅσα ἐστὶν οἷα εἶναί του, αὐτὰ μὲν μόνα αὐτῶν μόνων ἐστίν, τῶν δὲ ποιῶν τινων ποιὰ ἄττα.

καὶ οὔ τι λέγω, ὡς, οἵων ἂν ᾖ, τοιαῦτα καὶ ἔστιν, ὡς ἄρα καὶ τῶν ὑγιεινῶν καὶ νοσωδῶν ἡ ἐπιστήμη ὑγιεινὴ καὶ νοσώδης καὶ τῶν κακῶν καὶ τῶν ἀγαθῶν κακὴ καὶ ἀγαθή: ἀλλ' ἐπειδὴ οὐκ αὐτοῦ οὗπερ ἐπιστήμη ἐστὶν ἐγένετο ἐπιστήμη, ἀλλὰ ποιοῦ τινος, τοῦτο δ' ἦν ὑγιεινὸν καὶ νοσῶδες, ποιὰ δή τις συνέβη καὶ αὐτὴ γενέσθαι, καὶ τοῦτο αὐτὴν ἐποίησεν μηκέτι ἐπιστήμην ἁπλῶς καλεῖσθαι, ἀλλὰ τοῦ ποιοῦ τινος προσγενομένου ἰατρικήν.
ἔμαθον, ἔφη, καί μοι δοκεῖ οὕτως ἔχειν.

τὸ δὲ δὴ δίψος, ἦν δ' ἐγώ, οὐ τούτων θήσεις τῶν τινὸς εἶναι τοῦτο ὅπερ ἐστίν; ἔστι δὲ δήπου δίψος—
ἔγωγε, ἦ δ' ὅς: πώματός γε.
οὐκοῦν ποιοῦ μέν τινος πώματος ποιόν τι καὶ δίψος, δίψος δ' οὖν αὐτὸ οὔτε πολλοῦ οὔτε ὀλίγου, οὔτε ἀγαθοῦ οὔτε κακοῦ, οὐδ' ἑνὶ λόγῳ ποιοῦ τινος, ἀλλ' αὐτοῦ πώματος μόνον αὐτὸ δίψος πέφυκεν;
παντάπασι μὲν οὖν.
τοῦ διψῶντος ἄρα ἡ ψυχή, καθ' ὅσον διψῇ, οὐκ ἄλλο

τι βούλεται ἢ πιεῖν, καὶ τούτου ὀρέγεται καὶ ἐπὶ τοῦτο ὁρμᾷ.
δῆλον δή.
οὐκοῦν εἴ ποτέ τι αὐτὴν ἀνθέλκει διψῶσαν, ἕτερον ἄν τι ἐν αὐτῇ εἴη αὐτοῦ τοῦ διψῶντος καὶ ἄγοντος ὥσπερ θηρίον ἐπὶ τὸ πιεῖν; οὐ γὰρ δή, φαμέν, τό γε αὐτὸ τῷ αὐτῷ ἑαυτοῦ περὶ τὸ αὐτὸ ἅμ' ἂ<ν> τἀναντία πράττοι.
οὐ γὰρ οὖν.
ὥσπερ γε οἶμαι τοῦ τοξότου οὐ καλῶς ἔχει λέγειν ὅτι αὐτοῦ ἅμα αἱ χεῖρες τὸ τόξον ἀπωθοῦνταί τε καὶ προσέλκονται, ἀλλ' ὅτι ἄλλη μὲν ἡ ἀπωθοῦσα χείρ, ἑτέρα δὲ ἡ προσαγομένη.

παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
πότερον δὴ φῶμέν τινας ἔστιν ὅτε διψῶντας οὐκ ἐθέλειν πιεῖν;
καὶ μάλα γ', ἔφη, πολλοὺς καὶ πολλάκις.
τί οὖν, ἔφην ἐγώ, φαίη τις ἂν τούτων πέρι; οὐκ ἐνεῖναι μὲν ἐν τῇ ψυχῇ αὐτῶν τὸ κελεῦον, ἐνεῖναι δὲ τὸ κωλῦον πιεῖν, ἄλλο ὂν καὶ κρατοῦν τοῦ κελεύοντος;
ἔμοιγε, ἔφη, δοκεῖ.
ἆρ' οὖν οὐ τὸ μὲν κωλῦον τὰ τοιαῦτα ἐγγίγνεται, ὅταν

ἐγγένηται, ἐκ λογισμοῦ, τὰ δὲ ἄγοντα καὶ ἕλκοντα διὰ παθημάτων τε καὶ νοσημάτων παραγίγνεται;
φαίνεται.
οὐ δὴ ἀλόγως, ἦν δ' ἐγώ, ἀξιώσομεν αὐτὰ διττά τε καὶ ἕτερα ἀλλήλων εἶναι, τὸ μὲν ᾧ λογίζεται λογιστικὸν προσαγορεύοντες τῆς ψυχῆς, τὸ δὲ ᾧ ἐρᾷ τε καὶ πεινῇ καὶ διψῇ καὶ περὶ τὰς ἄλλας ἐπιθυμίας ἐπτόηται ἀλόγιστόν τε καὶ ἐπιθυμητικόν, πληρώσεών τινων καὶ ἡδονῶν ἑταῖρον.

οὔκ, ἀλλ' εἰκότως, ἔφη, ἡγοίμεθ' ἂν οὕτως.
ταῦτα μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, δύο ἡμῖν ὡρίσθω εἴδη ἐν ψυχῇ ἐνόντα: τὸ δὲ δὴ τοῦ θυμοῦ καὶ ᾧ θυμούμεθα πότερον τρίτον, ἢ τούτων ποτέρῳ ἂν εἴη ὁμοφυές;
ἴσως, ἔφη, τῷ ἑτέρῳ, τῷ ἐπιθυμητικῷ.
ἀλλ', ἦν δ' ἐγώ, ποτὲ ἀκούσας τι πιστεύω τούτῳ: ὡς ἄρα Λεόντιος ὁ Ἀγλαΐωνος ἀνιὼν ἐκ Πειραιῶς ὑπὸ τὸ βόρειον τεῖχος ἐκτός, αἰσθόμενος νεκροὺς παρὰ τῷ δημίῳ κειμένους, ἅμα μὲν ἰδεῖν ἐπιθυμοῖ, ἅμα δὲ αὖ δυσχεραίνοι καὶ ἀποτρέποι ἑαυτόν, καὶ τέως μὲν μάχοιτό τε καὶ παρακαλύπτοιτο,

κρατούμενος δ' οὖν ὑπὸ τῆς ἐπιθυμίας, διελκύσας τοὺς ὀφθαλμούς, προσδραμὼν πρὸς τοὺς νεκρούς, “ἰδοὺ ὑμῖν,” ἔφη, “ὦ κακοδαίμονες, ἐμπλήσθητε τοῦ καλοῦ θεάματος.”
ἤκουσα, ἔφη, καὶ αὐτός.
οὗτος μέντοι, ἔφην, ὁ λόγος σημαίνει τὴν ὀργὴν πολεμεῖν ἐνίοτε ταῖς ἐπιθυμίαις ὡς ἄλλο ὂν ἄλλῳ.
σημαίνει γάρ, ἔφη.
οὐκοῦν καὶ ἄλλοθι, ἔφην, πολλαχοῦ αἰσθανόμεθα, ὅταν

βιάζωνταί τινα παρὰ τὸν λογισμὸν ἐπιθυμίαι, λοιδοροῦντά τε αὑτὸν καὶ θυμούμενον τῷ βιαζομένῳ ἐν αὑτῷ, καὶ ὥσπερ δυοῖν στασιαζόντοιν σύμμαχον τῷ λόγῳ γιγνόμενον τὸν θυμὸν τοῦ τοιούτου; ταῖς δ' ἐπιθυμίαις αὐτὸν κοινωνήσαντα, αἱροῦντος λόγου μὴ δεῖν ἀντιπράττειν, οἶμαί σε οὐκ ἂν φάναι γενομένου ποτὲ ἐν σαυτῷ τοῦ τοιούτου αἰσθέσθαι, οἶμαι δ' οὐδ' ἐν ἄλλῳ.
οὐ μὰ τὸν Δία, ἔφη.

τί δέ, ἦν δ' ἐγώ, ὅταν τις οἴηται ἀδικεῖν; οὐχ ὅσῳ ἂν γενναιότερος ᾖ, τοσούτῳ ἧττον δύναται ὀργίζεσθαι καὶ πεινῶν καὶ ῥιγῶν καὶ ἄλλο ὁτιοῦν τῶν τοιούτων πάσχων ὑπ' ἐκείνου ὃν ἂν οἴηται δικαίως ταῦτα δρᾶν, καί, ὃ λέγω, οὐκ ἐθέλει πρὸς τοῦτον αὐτοῦ ἐγείρεσθαι ὁ θυμός;
ἀληθῆ, ἔφη.
τί δὲ ὅταν ἀδικεῖσθαί τις ἡγῆται; οὐκ ἐν τούτῳ ζεῖ τε καὶ χαλεπαίνει καὶ συμμαχεῖ τῷ δοκοῦντι δικαίῳ καί, διὰ τὸ πεινῆν καὶ διὰ τὸ ῥιγοῦν καὶ πάντα τὰ τοιαῦτα πάσχειν,

ὑπομένων καὶ νικᾷ καὶ οὐ λήγει τῶν γενναίων, πρὶν ἂν ἢ διαπράξηται ἢ τελευτήσῃ ἢ ὥσπερ κύων ὑπὸ νομέως ὑπὸ τοῦ λόγου τοῦ παρ' αὑτῷ ἀνακληθεὶς πραϋνθῇ;
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη, ἔοικε τούτῳ ᾧ λέγεις: καίτοι γ' ἐν τῇ ἡμετέρᾳ πόλει τοὺς ἐπικούρους ὥσπερ κύνας ἐθέμεθα ὑπηκόους τῶν ἀρχόντων ὥσπερ ποιμένων πόλεως.
καλῶς γάρ, ἦν δ' ἐγώ, νοεῖς ὃ βούλομαι λέγειν. ἀλλ' ἦ πρὸς τούτῳ καὶ τόδε ἐνθυμῇ;

τὸ ποῖον;
ὅτι τοὐναντίον ἢ ἀρτίως ἡμῖν φαίνεται περὶ τοῦ θυμοειδοῦς. τότε μὲν γὰρ ἐπιθυμητικόν τι αὐτὸ ᾠόμεθα εἶναι, νῦν δὲ πολλοῦ δεῖν φαμεν, ἀλλὰ πολὺ μᾶλλον αὐτὸ ἐν τῇ τῆς ψυχῆς στάσει τίθεσθαι τὰ ὅπλα πρὸς τὸ λογιστικόν.
παντάπασιν, ἔφη.
ἆρ' οὖν ἕτερον ὂν καὶ τούτου, ἢ λογιστικοῦ τι εἶδος, ὥστε μὴ τρία ἀλλὰ δύο εἴδη εἶναι ἐν ψυχῇ, λογιστικὸν καὶ ἐπιθυμητικόν; ἢ καθάπερ ἐν τῇ πόλει συνεῖχεν αὐτὴν τρία

ὄντα γένη, χρηματιστικόν, ἐπικουρητικόν, βουλευτικόν, οὕτως καὶ ἐν ψυχῇ τρίτον τοῦτό ἐστι τὸ θυμοειδές, ἐπίκουρον ὂν τῷ λογιστικῷ φύσει, ἐὰν μὴ ὑπὸ κακῆς τροφῆς διαφθαρῇ;
ἀνάγκη, ἔφη, τρίτον.
ναί, ἦν δ' ἐγώ, ἄν γε τοῦ λογιστικοῦ ἄλλο τι φανῇ, ὥσπερ τοῦ ἐπιθυμητικοῦ ἐφάνη ἕτερον ὄν.
ἀλλ' οὐ χαλεπόν, ἔφη, φανῆναι: καὶ γὰρ ἐν τοῖς παιδίοις τοῦτό γ' ἄν τις ἴδοι, ὅτι θυμοῦ μὲν εὐθὺς γενόμενα μεστά ἐστι, λογισμοῦ δ' ἔνιοι μὲν ἔμοιγε δοκοῦσιν οὐδέποτε μεταλαμβάνειν,

οἱ δὲ πολλοὶ ὀψέ ποτε.
ναὶ μὰ Δί', ἦν δ' ἐγώ, καλῶς γε εἶπες. ἔτι δὲ ἐν τοῖς θηρίοις ἄν τις ἴδοι ὃ λέγεις, ὅτι οὕτως ἔχει. πρὸς δὲ τούτοις καὶ ὃ ἄνω που [ἐκεῖ] εἴπομεν, τὸ τοῦ Ὁμήρου μαρτυρήσει, τὸ— “στῆθος δὲ πλήξας κραδίην ἠνίπαπε μύθῳ:” ἐνταῦθα γὰρ δὴ σαφῶς ὡς ἕτερον ἑτέρῳ ἐπιπλῆττον πεποίηκεν

Ὅμηρος τὸ ἀναλογισάμενον περὶ τοῦ βελτίονός τε καὶ χείρονος τῷ ἀλογίστως θυμουμένῳ.
κομιδῇ, ἔφη, ὀρθῶς λέγεις.
ταῦτα μὲν ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, μόγις διανενεύκαμεν, καὶ ἡμῖν ἐπιεικῶς ὡμολόγηται τὰ αὐτὰ μὲν ἐν πόλει, τὰ αὐτὰ δ' ἐν ἑνὸς ἑκάστου τῇ ψυχῇ γένη ἐνεῖναι καὶ ἴσα τὸν ἀριθμόν.
ἔστι ταῦτα.
οὐκοῦν ἐκεῖνό γε ἤδη ἀναγκαῖον, ὡς πόλις ἦν σοφὴ καὶ ᾧ, οὕτω καὶ τὸν ἰδιώτην καὶ τούτῳ σοφὸν εἶναι;
τί μήν;

καὶ ᾧ δὴ ἀνδρεῖος ἰδιώτης καὶ ὥς, τούτῳ καὶ πόλιν ἀνδρείαν καὶ οὕτως, καὶ τἆλλα πάντα πρὸς ἀρετὴν ὡσαύτως ἀμφότερα ἔχειν;
ἀνάγκη.
καὶ δίκαιον δή, ὦ Γλαύκων, οἶμαι φήσομεν ἄνδρα εἶναι τῷ αὐτῷ τρόπῳ ᾧπερ καὶ πόλις ἦν δικαία.
καὶ τοῦτο πᾶσα ἀνάγκη.
ἀλλ' οὔ πῃ μὴν τοῦτό γε ἐπιλελήσμεθα, ὅτι ἐκείνη γε τῷ τὸ ἑαυτοῦ ἕκαστον ἐν αὐτῇ πράττειν τριῶν ὄντων γενῶν δικαία ἦν.
οὔ μοι δοκοῦμεν, ἔφη, ἐπιλελῆσθαι.
μνημονευτέον ἄρα ἡμῖν ὅτι καὶ ἡμῶν ἕκαστος, ὅτου ἂν

τὰ αὑτοῦ ἕκαστον τῶν ἐν αὐτῷ πράττῃ, οὗτος δίκαιός τε ἔσται καὶ τὰ αὑτοῦ πράττων.
καὶ μάλα, ἦ δ' ὅς, μνημονευτέον.
οὐκοῦν τῷ μὲν λογιστικῷ ἄρχειν προσήκει, σοφῷ ὄντι καὶ ἔχοντι τὴν ὑπὲρ ἁπάσης τῆς ψυχῆς προμήθειαν, τῷ δὲ θυμοειδεῖ ὑπηκόῳ εἶναι καὶ συμμάχῳ τούτου;
πάνυ γε.
ἆρ' οὖν οὐχ, ὥσπερ ἐλέγομεν, μουσικῆς καὶ γυμναστικῆς κρᾶσις σύμφωνα αὐτὰ ποιήσει, τὸ μὲν ἐπιτείνουσα καὶ

τρέφουσα λόγοις τε καλοῖς καὶ μαθήμασιν, τὸ δὲ ἀνιεῖσα παραμυθουμένη, ἡμεροῦσα ἁρμονίᾳ τε καὶ ῥυθμῷ;
κομιδῇ γε, ἦ δ' ὅς.
καὶ τούτω δὴ οὕτω τραφέντε καὶ ὡς ἀληθῶς τὰ αὑτῶν μαθόντε καὶ παιδευθέντε προστήσεσθον τοῦ ἐπιθυμητικοῦ—ὃ δὴ πλεῖστον τῆς ψυχῆς ἐν ἑκάστῳ ἐστὶ καὶ χρημάτων φύσει ἀπληστότατον—ὃ τηρήσετον μὴ τῷ πίμπλασθαι τῶν περὶ τὸ σῶμα καλουμένων ἡδονῶν πολὺ καὶ ἰσχυρὸν γενόμενον

οὐκ αὖ τὰ αὑτοῦ πράττῃ, ἀλλὰ καταδουλώσασθαι καὶ ἄρχειν ἐπιχειρήσῃ ὧν οὐ προσῆκον αὐτῷ γένει, καὶ σύμπαντα τὸν βίον πάντων ἀνατρέψῃ.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τοὺς ἔξωθεν πολεμίους τούτω ἂν κάλλιστα φυλαττοίτην ὑπὲρ ἁπάσης τῆς ψυχῆς τε καὶ τοῦ σώματος, τὸ μὲν βουλευόμενον, τὸ δὲ προπολεμοῦν, ἑπόμενον [δὲ] τῷ ἄρχοντι καὶ τῇ ἀνδρείᾳ ἐπιτελοῦν τὰ βουλευθέντα;
ἔστι ταῦτα.
καὶ ἀνδρεῖον δὴ οἶμαι τούτῳ τῷ μέρει καλοῦμεν ἕνα

ἕκαστον, ὅταν αὐτοῦ τὸ θυμοειδὲς διασῴζῃ διά τε λυπῶν καὶ ἡδονῶν τὸ ὑπὸ τῶν λόγων παραγγελθὲν δεινόν τε καὶ μή.
ὀρθῶς γ', ἔφη.
σοφὸν δέ γε ἐκείνῳ τῷ σμικρῷ μέρει, τῷ ὃ ἦρχέν τ' ἐν αὐτῷ καὶ ταῦτα παρήγγελλεν, ἔχον αὖ κἀκεῖνο ἐπιστήμην ἐν αὑτῷ τὴν τοῦ συμφέροντος ἑκάστῳ τε καὶ ὅλῳ τῷ κοινῷ σφῶν αὐτῶν τριῶν ὄντων.
πάνυ μὲν οὖν.
τί δέ; σώφρονα οὐ τῇ φιλίᾳ καὶ συμφωνίᾳ τῇ αὐτῶν τούτων, ὅταν τό τε ἄρχον καὶ τὼ ἀρχομένω τὸ λογιστικὸν

ὁμοδοξῶσι δεῖν ἄρχειν καὶ μὴ στασιάζωσιν αὐτῷ;
σωφροσύνη γοῦν, ἦ δ' ὅς, οὐκ ἄλλο τί ἐστιν ἢ τοῦτο, πόλεώς τε καὶ ἰδιώτου.
ἀλλὰ μὲν δὴ δίκαιός γε, ᾧ πολλάκις λέγομεν, τούτῳ καὶ οὕτως ἔσται.
πολλὴ ἀνάγκη.
τί οὖν; εἶπον ἐγώ: μή πῃ ἡμῖν ἀπαμβλύνεται ἄλλο τι δικαιοσύνη δοκεῖν εἶναι ἢ ὅπερ ἐν τῇ πόλει ἐφάνη;
οὐκ ἔμοιγε, ἔφη, δοκεῖ.
ὧδε γάρ, ἦν δ' ἐγώ, παντάπασιν ἂν βεβαιωσαίμεθα

εἴ τι ἡμῶν ἔτι ἐν τῇ ψυχῇ ἀμφισβητεῖ, τὰ φορτικὰ αὐτῷ προσφέροντες.
ποῖα δή;
οἷον εἰ δέοι ἡμᾶς ἀνομολογεῖσθαι περί τε ἐκείνης τῆς πόλεως καὶ τοῦ ἐκείνῃ ὁμοίως πεφυκότος τε καὶ τεθραμμένου ἀνδρός, εἰ δοκεῖ ἂν παρακαταθήκην χρυσίου ἢ ἀργυρίου δεξάμενος ὁ τοιοῦτος ἀποστερῆσαι, τίν' ἂν οἴει οἰηθῆναι

τοῦτον αὐτὸ δρᾶσαι μᾶλλον ἢ ὅσοι μὴ τοιοῦτοι;
οὐδέν' ἄν, ἔφη.
οὐκοῦν καὶ ἱεροσυλιῶν καὶ κλοπῶν καὶ προδοσιῶν, ἢ ἰδίᾳ ἑταίρων ἢ δημοσίᾳ πόλεων, ἐκτὸς ἂν οὗτος εἴη;
ἐκτός.
καὶ μὴν οὐδ' ὁπωστιοῦν γ' ἂν ἄπιστος ἢ κατὰ ὅρκους ἢ κατὰ τὰς ἄλλας ὁμολογίας.
πῶς γὰρ ἄν;
μοιχεῖαί γε μὴν καὶ γονέων ἀμέλειαι καὶ θεῶν ἀθεραπευσίαι παντὶ ἄλλῳ μᾶλλον ἢ τῷ τοιούτῳ προσήκουσι.
παντὶ μέντοι, ἔφη.

οὐκοῦν τούτων πάντων αἴτιον ὅτι αὐτοῦ τῶν ἐν αὐτῷ ἕκαστον τὰ αὑτοῦ πράττει ἀρχῆς τε πέρι καὶ τοῦ ἄρχεσθαι;
τοῦτο μὲν οὖν, καὶ οὐδὲν ἄλλο.
ἔτι τι οὖν ἕτερον ζητεῖς δικαιοσύνην εἶναι ἢ ταύτην τὴν δύναμιν ἣ τοὺς τοιούτους ἄνδρας τε παρέχεται καὶ πόλεις;
μὰ Δία, ἦ δ' ὅς, οὐκ ἔγωγε.
τέλεον ἄρα ἡμῖν τὸ ἐνύπνιον ἀποτετέλεσται, ὃ ἔφαμεν ὑποπτεῦσαι ὡς εὐθὺς ἀρχόμενοι τῆς πόλεως οἰκίζειν κατὰ

θεόν τινα εἰς ἀρχήν τε καὶ τύπον τινὰ τῆς δικαιοσύνης κινδυνεύομεν ἐμβεβηκέναι.
παντάπασιν μὲν οὖν.
τὸ δέ γε ἦν ἄρα, ὦ Γλαύκων—δι' ὃ καὶ ὠφελεῖ—εἴδωλόν τι τῆς δικαιοσύνης, τὸ τὸν μὲν σκυτοτομικὸν φύσει ὀρθῶς ἔχειν σκυτοτομεῖν καὶ ἄλλο μηδὲν πράττειν, τὸν δὲ τεκτονικὸν τεκταίνεσθαι, καὶ τἆλλα δὴ οὕτως.
φαίνεται.
τὸ δέ γε ἀληθές, τοιοῦτόν τι ἦν, ὡς ἔοικεν, ἡ δικαιοσύνη ἀλλ' οὐ περὶ τὴν ἔξω πρᾶξιν τῶν αὑτοῦ, ἀλλὰ περὶ τὴν

ἐντός, ὡς ἀληθῶς περὶ ἑαυτὸν καὶ τὰ ἑαυτοῦ, μὴ ἐάσαντα τἀλλότρια πράττειν ἕκαστον ἐν αὑτῷ μηδὲ πολυπραγμονεῖν πρὸς ἄλληλα τὰ ἐν τῇ ψυχῇ γένη, ἀλλὰ τῷ ὄντι τὰ οἰκεῖα εὖ θέμενον καὶ ἄρξαντα αὐτὸν αὑτοῦ καὶ κοσμήσαντα καὶ φίλον γενόμενον ἑαυτῷ καὶ συναρμόσαντα τρία ὄντα, ὥσπερ ὅρους τρεῖς ἁρμονίας ἀτεχνῶς, νεάτης τε καὶ ὑπάτης καὶ μέσης, καὶ εἰ ἄλλα ἄττα μεταξὺ τυγχάνει ὄντα, πάντα ταῦτα

συνδήσαντα καὶ παντάπασιν ἕνα γενόμενον ἐκ πολλῶν, σώφρονα καὶ ἡρμοσμένον, οὕτω δὴ πράττειν ἤδη, ἐάν τι πράττῃ ἢ περὶ χρημάτων κτῆσιν ἢ περὶ σώματος θεραπείαν ἢ καὶ πολιτικόν τι ἢ περὶ τὰ ἴδια συμβόλαια, ἐν πᾶσι τούτοις ἡγούμενον καὶ ὀνομάζοντα δικαίαν μὲν καὶ καλὴν πρᾶξιν ἣ ἂν ταύτην τὴν ἕξιν σῴζῃ τε καὶ συναπεργάζηται, σοφίαν δὲ τὴν ἐπιστατοῦσαν ταύτῃ τῇ πράξει ἐπιστήμην, ἄδικον δὲ

πρᾶξιν ἣ ἂν ἀεὶ ταύτην λύῃ, ἀμαθίαν δὲ τὴν ταύτῃ αὖ ἐπιστατοῦσαν δόξαν.
παντάπασιν, ἦ δ' ὅς, ὦ Σώκρατες, ἀληθῆ λέγεις.
εἶεν, ἦν δ' ἐγώ: τὸν μὲν δίκαιον καὶ ἄνδρα καὶ πόλιν καὶ δικαιοσύνην, ὃ τυγχάνει ἐν αὐτοῖς ὄν, εἰ φαῖμεν ηὑρηκέναι, οὐκ ἂν πάνυ τι οἶμαι δόξαιμεν ψεύδεσθαι.
μὰ Δία οὐ μέντοι, ἔφη.
φῶμεν ἄρα;
φῶμεν.
ἔστω δή, ἦν δ' ἐγώ: μετὰ γὰρ τοῦτο σκεπτέον οἶμαι ἀδικίαν.
δῆλον.

οὐκοῦν στάσιν τινὰ αὖ τριῶν ὄντων τούτων δεῖ αὐτὴν εἶναι καὶ πολυπραγμοσύνην καὶ ἀλλοτριοπραγμοσύνην καὶ ἐπανάστασιν μέρους τινὸς τῷ ὅλῳ τῆς ψυχῆς, ἵν' ἄρχῃ ἐν αὐτῇ οὐ προσῆκον, ἀλλὰ τοιούτου ὄντος φύσει οἵου πρέπειν αὐτῷ δουλεύειν, τῷ δ' οὐ δουλεύειν ἀρχικοῦ γένους ὄντι; τοιαῦτ' ἄττα οἶμαι φήσομεν καὶ τὴν τούτων ταραχὴν καὶ πλάνην εἶναι τήν τε ἀδικίαν καὶ ἀκολασίαν καὶ δειλίαν καὶ ἀμαθίαν καὶ συλλήβδην πᾶσαν κακίαν.
αὐτὰ μὲν οὖν ταῦτα, ἔφη.

οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τὸ ἄδικα πράττειν καὶ τὸ ἀδικεῖν καὶ αὖ τὸ δίκαια ποιεῖν, ταῦτα πάντα τυγχάνει ὄντα κατάδηλα ἤδη σαφῶς, εἴπερ καὶ ἡ ἀδικία τε καὶ δικαιοσύνη;
πῶς δή;
ὅτι, ἦν δ' ἐγώ, τυγχάνει οὐδὲν διαφέροντα τῶν ὑγιεινῶν τε καὶ νοσωδῶν, ὡς ἐκεῖνα ἐν σώματι, ταῦτα ἐν ψυχῇ.
πῇ; ἔφη.
τὰ μέν που ὑγιεινὰ ὑγίειαν ἐμποιεῖ, τὰ δὲ νοσώδη νόσον.
ναί.
οὐκοῦν καὶ τὸ μὲν δίκαια πράττειν δικαιοσύνην ἐμποιεῖ,

τὸ δ' ἄδικα ἀδικίαν;
ἀνάγκη.
ἔστι δὲ τὸ μὲν ὑγίειαν ποιεῖν τὰ ἐν τῷ σώματι κατὰ φύσιν καθιστάναι κρατεῖν τε καὶ κρατεῖσθαι ὑπ' ἀλλήλων, τὸ δὲ νόσον παρὰ φύσιν ἄρχειν τε καὶ ἄρχεσθαι ἄλλο ὑπ' ἄλλου.
ἔστι γάρ.
οὐκοῦν αὖ, ἔφην, τὸ δικαιοσύνην ἐμποιεῖν τὰ ἐν τῇ ψυχῇ κατὰ φύσιν καθιστάναι κρατεῖν τε καὶ κρατεῖσθαι ὑπ' ἀλλήλων, τὸ δὲ ἀδικίαν παρὰ φύσιν ἄρχειν τε καὶ ἄρχεσθαι ἄλλο ὑπ' ἄλλου;
κομιδῇ, ἔφη.
ἀρετὴ μὲν ἄρα, ὡς ἔοικεν, ὑγίειά τέ τις ἂν εἴη καὶ

κάλλος καὶ εὐεξία ψυχῆς, κακία δὲ νόσος τε καὶ αἶσχος καὶ ἀσθένεια.
ἔστιν οὕτω.
ἆρ' οὖν οὐ καὶ τὰ μὲν καλὰ ἐπιτηδεύματα εἰς ἀρετῆς κτῆσιν φέρει, τὰ δ' αἰσχρὰ εἰς κακίας;
ἀνάγκη.
τὸ δὴ λοιπὸν ἤδη, ὡς ἔοικεν, ἡμῖν ἐστι σκέψασθαι

πότερον αὖ λυσιτελεῖ δίκαιά τε πράττειν καὶ καλὰ ἐπιτηδεύειν καὶ εἶναι δίκαιον, ἐάντε λανθάνῃ ἐάντε μὴ τοιοῦτος ὤν, ἢ ἀδικεῖν τε καὶ ἄδικον εἶναι, ἐάνπερ μὴ διδῷ δίκην μηδὲ βελτίων γίγνηται κολαζόμενος.
ἀλλ', ἔφη, ὦ Σώκρατες, γελοῖον ἔμοιγε φαίνεται τὸ σκέμμα γίγνεσθαι ἤδη, εἰ τοῦ μὲν σώματος τῆς φύσεως διαφθειρομένης δοκεῖ οὐ βιωτὸν εἶναι οὐδὲ μετὰ πάντων σιτίων τε καὶ ποτῶν καὶ παντὸς πλούτου καὶ πάσης ἀρχῆς, τῆς δὲ αὐτοῦ τούτου ᾧ ζῶμεν φύσεως ταραττομένης καὶ

διαφθειρομένης βιωτὸν ἄρα ἔσται, ἐάνπερ τις ποιῇ ὃ ἂν βουληθῇ ἄλλο πλὴν τοῦτο ὁπόθεν κακίας μὲν καὶ ἀδικίας ἀπαλλαγήσεται, δικαιοσύνην δὲ καὶ ἀρετὴν κτήσεται, ἐπειδήπερ ἐφάνη γε ὄντα ἑκάτερα οἷα ἡμεῖς διεληλύθαμεν.
γελοῖον γάρ, ἦν δ' ἐγώ: ἀλλ' ὅμως ἐπείπερ ἐνταῦθα ἐληλύθαμεν, ὅσον οἷόν τε σαφέστατα κατιδεῖν ὅτι ταῦτα οὕτως ἔχει οὐ χρὴ ἀποκάμνειν.
ἥκιστα, νὴ τὸν Δία, ἔφη, πάντων ἀποκμητέον.

δεῦρό νυν, ἦν δ' ἐγώ, ἵνα καὶ ἴδῃς ὅσα καὶ εἴδη ἔχει ἡ κακία, ὡς ἐμοὶ δοκεῖ, ἅ γε δὴ καὶ ἄξια θέας.
ἕπομαι, ἔφη: μόνον λέγε.
καὶ μήν, ἦν δ' ἐγώ, ὥσπερ ἀπὸ σκοπιᾶς μοι φαίνεται, ἐπειδὴ ἐνταῦθα ἀναβεβήκαμεν τοῦ λόγου, ἓν μὲν εἶναι εἶδος τῆς ἀρετῆς, ἄπειρα δὲ τῆς κακίας, τέτταρα δ' ἐν αὐτοῖς ἄττα ὧν καὶ ἄξιον ἐπιμνησθῆναι.
πῶς λέγεις; ἔφη.
ὅσοι, ἦν δ' ἐγώ, πολιτειῶν τρόποι εἰσὶν εἴδη ἔχοντες, τοσοῦτοι κινδυνεύουσι καὶ ψυχῆς τρόποι εἶναι.
πόσοι δή;

πέντε μέν, ἦν δ' ἐγώ, πολιτειῶν, πέντε δὲ ψυχῆς.
λέγε, ἔφη, τίνες.
λέγω, εἶπον, ὅτι εἷς μὲν οὗτος ὃν ἡμεῖς διεληλύθαμεν πολιτείας εἴη ἂν τρόπος, ἐπονομασθείη δ' ἂν καὶ διχῇ: ἐγγενομένου μὲν γὰρ ἀνδρὸς ἑνὸς ἐν τοῖς ἄρχουσι διαφέροντος βασιλεία ἂν κληθείη, πλειόνων δὲ ἀριστοκρατία.
ἀληθῆ, ἔφη.
τοῦτο μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ἓν εἶδος λέγω: οὔτε γὰρ ἂν

πλείους οὔτε εἷς ἐγγενόμενοι κινήσειεν ἂν τῶν ἀξίων λόγου νόμων τῆς πόλεως, τροφῇ τε καὶ παιδείᾳ χρησάμενος ᾗ διήλθομεν.
οὐ γὰρ εἰκός, ἔφη.

ἀγαθὴν μὲν τοίνυν τὴν τοιαύτην πόλιν τε καὶ πολιτείαν καὶ ὀρθὴν καλῶ, καὶ ἄνδρα τὸν τοιοῦτον: κακὰς δὲ τὰς ἄλλας καὶ ἡμαρτημένας, εἴπερ αὕτη ὀρθή, περί τε πόλεων διοικήσεις καὶ περὶ ἰδιωτῶν ψυχῆς τρόπου κατασκευήν, ἐν τέτταρσι πονηρίας εἴδεσιν οὔσας.
ποίας δὴ ταύτας; ἔφη.
καὶ ἐγὼ μὲν ᾖα τὰς ἐφεξῆς ἐρῶν, ὥς μοι ἐφαίνοντο

ἕκασται ἐξ ἀλλήλων μεταβαίνειν: ὁ δὲ Πολέμαρχος— σμικρὸν γὰρ ἀπωτέρω τοῦ Ἀδειμάντου καθῆστο—ἐκτείνας τὴν χεῖρα καὶ λαβόμενος τοῦ ἱματίου ἄνωθεν αὐτοῦ παρὰ τὸν ὦμον, ἐκεῖνόν τε προσηγάγετο καὶ προτείνας ἑαυτὸν ἔλεγεν ἄττα προσκεκυφώς, ὧν ἄλλο μὲν οὐδὲν κατηκούσαμεν, τόδε δέ: Ἀφήσομεν οὖν, ἔφη, ἢ τί δράσομεν;
ἥκιστά γε, ἔφη ὁ Ἀδείμαντος μέγα ἤδη λέγων.
καὶ ἐγώ, τί μάλιστα, ἔφην, ὑμεῖς οὐκ ἀφίετε;
σέ, ἦ δ' ὅς.

ὅτι, ἐγὼ εἶπον, τί μάλιστα;
ἀπορρᾳθυμεῖν ἡμῖν δοκεῖς, ἔφη, καὶ εἶδος ὅλον οὐ τὸ ἐλάχιστον ἐκκλέπτειν τοῦ λόγου ἵνα μὴ διέλθῃς, καὶ λήσειν οἰηθῆναι εἰπὼν αὐτὸ φαύλως, ὡς ἄρα περὶ γυναικῶν τε καὶ παίδων παντὶ δῆλον ὅτι κοινὰ τὰ φίλων ἔσται.
οὐκοῦν ὀρθῶς, ἔφην, ὦ Ἀδείμαντε;
ναί, ἦ δ' ὅς. ἀλλὰ τὸ ὀρθῶς τοῦτο, ὥσπερ τἆλλα, λόγου δεῖται τίς ὁ τρόπος τῆς κοινωνίας: πολλοὶ γὰρ ἂν γένοιντο.

μὴ οὖν παρῇς ὅντινα σὺ λέγεις: ὡς ἡμεῖς πάλαι περιμένομεν οἰόμενοί σέ που μνησθήσεσθαι παιδοποιίας τε πέρι, πῶς παιδοποιήσονται, καὶ γενομένους πῶς θρέψουσιν, καὶ ὅλην ταύτην ἣν λέγεις κοινωνίαν γυναικῶν τε καὶ παίδων: μέγα γάρ τι οἰόμεθα φέρειν καὶ ὅλον εἰς πολιτείαν ὀρθῶς ἢ μὴ ὀρθῶς γιγνόμενον. νῦν οὖν, ἐπειδὴ ἄλλης ἐπιλαμβάνῃ πολιτείας πρὶν ταῦτα ἱκανῶς διελέσθαι, δέδοκται ἡμῖν τοῦτο

ὃ σὺ ἤκουσας, τὸ σὲ μὴ μεθιέναι πρὶν ἂν ταῦτα πάντα ὥσπερ τἆλλα διέλθῃς.
καὶ ἐμὲ τοίνυν, ὁ Γλαύκων ἔφη, κοινωνὸν τῆς ψήφου ταύτης τίθετε.
ἀμέλει, ἔφη ὁ Θρασύμαχος, πᾶσι ταῦτα δεδογμένα ἡμῖν νόμιζε, ὦ Σώκρατες.
οἷον, ἦν δ' ἐγώ, εἰργάσασθε ἐπιλαβόμενοί μου. ὅσον λόγον πάλιν, ὥσπερ ἐξ ἀρχῆς, κινεῖτε περὶ τῆς πολιτείας: ἣν ὡς ἤδη διεληλυθὼς ἔγωγε ἔχαιρον, ἀγαπῶν εἴ τις ἐάσοι ταῦτα ἀποδεξάμενος ὡς τότε ἐρρήθη. ἃ νῦν ὑμεῖς παρακαλοῦντες

οὐκ ἴστε ὅσον ἑσμὸν λόγων ἐπεγείρετε: ὃν ὁρῶν ἐγὼ παρῆκα τότε, μὴ παράσχοι πολὺν ὄχλον.
τί δέ; ἦ δ' ὃς ὁ Θρασύμαχος: χρυσοχοήσοντας οἴει τούσδε νῦν ἐνθάδε ἀφῖχθαι, ἀλλ' οὐ λόγων ἀκουσομένους;
ναί, εἶπον, μετρίων γε.
μέτρον δέ γ', ἔφη, ὦ Σώκρατες, ὁ Γλαύκων, τοιούτων λόγων ἀκούειν ὅλος ὁ βίος νοῦν ἔχουσιν. ἀλλὰ τὸ μὲν ἡμέτερον ἔα: σὺ δὲ περὶ ὧν ἐρωτῶμεν μηδαμῶς ἀποκάμῃς ᾗ

σοι δοκεῖ διεξιών, τίς ἡ κοινωνία τοῖς φύλαξιν ἡμῖν παίδων τε πέρι καὶ γυναικῶν ἔσται καὶ τροφῆς νέων ἔτι ὄντων, τῆς ἐν τῷ μεταξὺ χρόνῳ γιγνομένης γενέσεώς τε καὶ παιδείας, ἣ δὴ ἐπιπονωτάτη δοκεῖ εἶναι. πειρῶ οὖν εἰπεῖν τίνα τρόπον δεῖ γίγνεσθαι αὐτήν.
οὐ ῥᾴδιον, ὦ εὔδαιμον, ἦν δ' ἐγώ, διελθεῖν: πολλὰς γὰρ ἀπιστίας ἔχει ἔτι μᾶλλον τῶν ἔμπροσθεν ὧν διήλθομεν. καὶ γὰρ ὡς δυνατὰ λέγεται, ἀπιστοῖτ' ἄν, καὶ εἰ ὅτι μάλιστα γένοιτο, ὡς ἄριστ' ἂν εἴη ταῦτα, καὶ ταύτῃ ἀπιστήσεται.

διὸ δὴ καὶ ὄκνος τις αὐτῶν ἅπτεσθαι, μὴ εὐχὴ δοκῇ εἶναι ὁ λόγος, ὦ φίλε ἑταῖρε.
μηδέν, ἦ δ' ὅς, ὄκνει: οὔτε γὰρ ἀγνώμονες οὔτε ἄπιστοι οὔτε δύσνοι οἱ ἀκουσόμενοι.
καὶ ἐγὼ εἶπον: ὦ ἄριστε, ἦ που βουλόμενός με παραθαρρύνειν λέγεις;
ἔγωγ', ἔφη.
πᾶν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, τοὐναντίον ποιεῖς. πιστεύοντος μὲν γὰρ ἐμοῦ ἐμοὶ εἰδέναι ἃ λέγω, καλῶς εἶχεν ἡ παραμυθία: ἐν γὰρ φρονίμοις τε καὶ φίλοις περὶ τῶν μεγίστων τε καὶ

φίλων τἀληθῆ εἰδότα λέγειν ἀσφαλὲς καὶ θαρραλέον, ἀπιστοῦντα δὲ καὶ ζητοῦντα ἅμα τοὺς λόγους ποιεῖσθαι, ὃ δὴ

ἐγὼ δρῶ, φοβερόν τε καὶ σφαλερόν, οὔ τι γέλωτα ὀφλεῖν— παιδικὸν γὰρ τοῦτό γε—ἀλλὰ μὴ σφαλεὶς τῆς ἀληθείας οὐ μόνον αὐτὸς ἀλλὰ καὶ τοὺς φίλους συνεπισπασάμενος κείσομαι περὶ ἃ ἥκιστα δεῖ σφάλλεσθαι. προσκυνῶ δὲ Ἀδράστειαν, ὦ Γλαύκων, χάριν οὗ μέλλω λέγειν: ἐλπίζω γὰρ οὖν ἔλαττον ἁμάρτημα ἀκουσίως τινὸς φονέα γενέσθαι ἢ ἀπατεῶνα καλῶν τε καὶ ἀγαθῶν καὶ δικαίων νομίμων πέρι. τοῦτο οὖν τὸ κινδύνευμα κινδυνεύειν ἐν ἐχθροῖς κρεῖττον ἢ

φίλοις, ὥστε εὖ με παραμυθῇ.
καὶ ὁ Γλαύκων γελάσας, ἀλλ', ὦ Σώκρατες, ἔφη, ἐάν τι πάθωμεν πλημμελὲς ὑπὸ τοῦ λόγου, ἀφίεμέν σε ὥσπερ φόνου καὶ καθαρὸν εἶναι καὶ μὴ ἀπατεῶνα ἡμῶν. ἀλλὰ θαρρήσας λέγε.
ἀλλὰ μέντοι, εἶπον, καθαρός γε καὶ ἐκεῖ ὁ ἀφεθείς, ὡς ὁ νόμος λέγει: εἰκὸς δέ γε, εἴπερ ἐκεῖ, κἀνθάδε.
λέγε τοίνυν, ἔφη, τούτου γ' ἕνεκα.
λέγειν δή, ἔφην ἐγώ, χρὴ ἀνάπαλιν αὖ νῦν, ἃ τότε ἴσως

ἔδει ἐφεξῆς λέγειν: τάχα δὲ οὕτως ἂν ὀρθῶς ἔχοι, μετὰ ἀνδρεῖον δρᾶμα παντελῶς διαπερανθὲν τὸ γυναικεῖον αὖ περαίνειν, ἄλλως τε καὶ ἐπειδὴ σὺ οὕτω προκαλῇ.
ἀνθρώποις γὰρ φῦσι καὶ παιδευθεῖσιν ὡς ἡμεῖς διήλθομεν, κατ' ἐμὴν δόξαν οὐκ ἔστ' ἄλλη ὀρθὴ παίδων τε καὶ γυναικῶν κτῆσίς τε καὶ χρεία ἢ κατ' ἐκείνην τὴν ὁρμὴν ἰοῦσιν, ἥνπερ τὸ πρῶτον ὡρμήσαμεν: ἐπεχειρήσαμεν δέ που ὡς ἀγέλης φύλακας τοὺς ἄνδρας καθιστάναι τῷ λόγῳ.
ναί.

ἀκολουθῶμεν τοίνυν καὶ τὴν γένεσιν καὶ τροφὴν παραπλησίαν ἀποδιδόντες, καὶ σκοπῶμεν εἰ ἡμῖν πρέπει ἢ οὔ.
πῶς; ἔφη.
ὧδε. τὰς θηλείας τῶν φυλάκων κυνῶν πότερα συμφυλάττειν οἰόμεθα δεῖν ἅπερ ἂν οἱ ἄρρενες φυλάττωσι καὶ συνθηρεύειν καὶ τἆλλα κοινῇ πράττειν, ἢ τὰς μὲν οἰκουρεῖν ἔνδον ὡς ἀδυνάτους διὰ τὸν τῶν σκυλάκων τόκον τε καὶ τροφήν, τοὺς δὲ πονεῖν τε καὶ πᾶσαν ἐπιμέλειαν ἔχειν περὶ τὰ ποίμνια;

κοινῇ, ἔφη, πάντα: πλὴν ὡς ἀσθενεστέραις χρώμεθα, τοῖς δὲ ὡς ἰσχυροτέροις.
οἷόν τ' οὖν, ἔφην ἐγώ, ἐπὶ τὰ αὐτὰ χρῆσθαί τινι ζῴῳ, ἂν μὴ τὴν αὐτὴν τροφήν τε καὶ παιδείαν ἀποδιδῷς;
οὐχ οἷόν τε.
εἰ ἄρα ταῖς γυναιξὶν ἐπὶ ταὐτὰ χρησόμεθα καὶ τοῖς ἀνδράσι, ταὐτὰ καὶ διδακτέον αὐτάς.

ναί.
μουσικὴ μὴν ἐκείνοις γε καὶ γυμναστικὴ ἐδόθη.
ναί.
καὶ ταῖς γυναιξὶν ἄρα τούτω τὼ τέχνα καὶ τὰ περὶ τὸν πόλεμον ἀποδοτέον καὶ χρηστέον κατὰ ταὐτά.
εἰκὸς ἐξ ὧν λέγεις, ἔφη.
ἴσως δή, εἶπον, παρὰ τὸ ἔθος γελοῖα ἂν φαίνοιτο πολλὰ περὶ τὰ νῦν λεγόμενα, εἰ πράξεται ᾗ λέγεται.
καὶ μάλα, ἔφη.
τί, ἦν δ' ἐγώ, γελοιότατον αὐτῶν ὁρᾷς; ἢ δῆλα δὴ ὅτι γυμνὰς τὰς γυναῖκας ἐν ταῖς παλαίστραις γυμναζομένας μετὰ

τῶν ἀνδρῶν, οὐ μόνον τὰς νέας, ἀλλὰ καὶ ἤδη τὰς πρεσβυτέρας, ὥσπερ τοὺς γέροντας ἐν τοῖς γυμνασίοις, ὅταν ῥυσοὶ καὶ μὴ ἡδεῖς τὴν ὄψιν ὅμως φιλογυμναστῶσιν;
νὴ τὸν Δία, ἔφη: γελοῖον γὰρ ἄν, ὥς γε ἐν τῷ παρεστῶτι, φανείη.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ἐπείπερ ὡρμήσαμεν λέγειν, οὐ φοβητέον τὰ τῶν χαριέντων σκώμματα, ὅσα καὶ οἷα ἂν εἴποιεν εἰς τὴν τοιαύτην μεταβολὴν γενομένην καὶ περὶ τὰ γυμνάσια

καὶ περὶ μουσικὴν καὶ οὐκ ἐλάχιστα περὶ τὴν τῶν ὅπλων σχέσιν καὶ ἵππων ὀχήσεις.
ὀρθῶς, ἔφη, λέγεις.
ἀλλ' ἐπείπερ λέγειν ἠρξάμεθα, πορευτέον πρὸς τὸ τραχὺ τοῦ νόμου, δεηθεῖσίν τε τούτων μὴ τὰ αὑτῶν πράττειν ἀλλὰ σπουδάζειν, καὶ ὑπομνήσασιν ὅτι οὐ πολὺς χρόνος ἐξ οὗ τοῖς Ἕλλησιν ἐδόκει αἰσχρὰ εἶναι καὶ γελοῖα ἅπερ νῦν τοῖς πολλοῖς τῶν βαρβάρων, γυμνοὺς ἄνδρας ὁρᾶσθαι, καὶ ὅτε ἤρχοντο τῶν γυμνασίων πρῶτοι μὲν Κρῆτες, ἔπειτα Λακεδαιμόνιοι,

ἐξῆν τοῖς τότε ἀστείοις πάντα ταῦτα κωμῳδεῖν. ἢ οὐκ οἴει;
ἔγωγε.
ἀλλ' ἐπειδὴ οἶμαι χρωμένοις ἄμεινον τὸ ἀποδύεσθαι τοῦ συγκαλύπτειν πάντα τὰ τοιαῦτα ἐφάνη, καὶ τὸ ἐν τοῖς ὀφθαλμοῖς δὴ γελοῖον ἐξερρύη ὑπὸ τοῦ ἐν τοῖς λόγοις μηνυθέντος ἀρίστου: καὶ τοῦτο ἐνεδείξατο, ὅτι μάταιος ὃς γελοῖον ἄλλο τι ἡγεῖται ἢ τὸ κακόν, καὶ ὁ γελωτοποιεῖν ἐπιχειρῶν πρὸς ἄλλην τινὰ ὄψιν ἀποβλέπων ὡς γελοίου ἢ τὴν τοῦ ἄφρονός

τε καὶ κακοῦ, καὶ καλοῦ αὖ σπουδάζει πρὸς ἄλλον τινὰ σκοπὸν στησάμενος ἢ τὸν τοῦ ἀγαθοῦ.
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
ἆρ' οὖν οὐ πρῶτον μὲν τοῦτο περὶ αὐτῶν ἀνομολογητέον, εἰ δυνατὰ ἢ οὔ, καὶ δοτέον ἀμφισβήτησιν εἴτε τις φιλοπαίσμων εἴτε σπουδαστικὸς ἐθέλει ἀμφισβητῆσαι, πότερον

δυνατὴ φύσις ἡ ἀνθρωπίνη ἡ θήλεια τῇ τοῦ ἄρρενος γένους κοινωνῆσαι εἰς ἅπαντα τὰ ἔργα ἢ οὐδ' εἰς ἕν, ἢ εἰς τὰ μὲν οἵα τε, εἰς δὲ τὰ οὔ, καὶ τοῦτο δὴ τὸ περὶ τὸν πόλεμον ποτέρων ἐστίν; ἆρ' οὐχ οὕτως ἂν κάλλιστά τις ἀρχόμενος ὡς τὸ εἰκὸς καὶ κάλλιστα τελευτήσειεν;
πολύ γε, ἔφη.
βούλει οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ἡμεῖς πρὸς ἡμᾶς αὐτοὺς ὑπὲρ τῶν ἄλλων ἀμφισβητήσωμεν, ἵνα μὴ ἔρημα τὰ τοῦ ἑτέρου λόγου πολιορκῆται;

οὐδέν, ἔφη, κωλύει.
λέγωμεν δὴ ὑπὲρ αὐτῶν ὅτι “ὦ Σώκρατές τε καὶ Γλαύκων, οὐδὲν δεῖ ὑμῖν ἄλλους ἀμφισβητεῖν: αὐτοὶ γὰρ ἐν ἀρχῇ τῆς κατοικίσεως, ἣν ᾠκίζετε πόλιν, ὡμολογεῖτε δεῖν κατὰ φύσιν ἕκαστον ἕνα ἓν τὸ αὑτοῦ πράττειν.”
ὡμολογήσαμεν οἶμαι: πῶς γὰρ οὔ;
“ἔστιν οὖν ὅπως οὐ πάμπολυ διαφέρει γυνὴ ἀνδρὸς τὴν φύσιν;”
πῶς δ' οὐ διαφέρει;
“οὐκοῦν ἄλλο καὶ ἔργον ἑκατέρῳ προσήκει προστάττειν

τὸ κατὰ τὴν αὑτοῦ φύσιν;”
τί μήν;
“πῶς οὖν οὐχ ἁμαρτάνετε νυνὶ καὶ τἀναντία ὑμῖν αὐτοῖς λέγετε φάσκοντες αὖ τοὺς ἄνδρας καὶ τὰς γυναῖκας δεῖν τὰ αὐτὰ πράττειν, πλεῖστον κεχωρισμένην φύσιν ἔχοντας;” ἕξεις τι, ὦ θαυμάσιε, πρὸς ταῦτ' ἀπολογεῖσθαι;
ὡς μὲν ἐξαίφνης, ἔφη, οὐ πάνυ ῥᾴδιον: ἀλλὰ σοῦ δεήσομαί τε καὶ δέομαι καὶ τὸν ὑπὲρ ἡμῶν λόγον, ὅστις ποτ' ἐστίν, ἑρμηνεῦσαι.
ταῦτ' ἐστίν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Γλαύκων, καὶ ἄλλα πολλὰ

τοιαῦτα, ἃ ἐγὼ πάλαι προορῶν ἐφοβούμην τε καὶ ὤκνουν ἅπτεσθαι τοῦ νόμου τοῦ περὶ τὴν τῶν γυναικῶν καὶ παίδων κτῆσιν καὶ τροφήν.
οὐ μὰ τὸν Δία, ἔφη: οὐ γὰρ εὐκόλῳ ἔοικεν.
οὐ γάρ, εἶπον. ἀλλὰ δὴ ὧδ' ἔχει: ἄντε τις εἰς κολυμβήθραν μικρὰν ἐμπέσῃ ἄντε εἰς τὸ μέγιστον πέλαγος μέσον, ὅμως γε νεῖ οὐδὲν ἧττον.
πάνυ μὲν οὖν.
οὐκοῦν καὶ ἡμῖν νευστέον καὶ πειρατέον σῴζεσθαι ἐκ τοῦ λόγου, ἤτοι δελφῖνά τινα ἐλπίζοντας ἡμᾶς ὑπολαβεῖν ἂν ἤ τινα ἄλλην ἄπορον σωτηρίαν.

ἔοικεν, ἔφη.
φέρε δή, ἦν δ' ἐγώ, ἐάν πῃ εὕρωμεν τὴν ἔξοδον. ὁμολογοῦμεν γὰρ δὴ ἄλλην φύσιν ἄλλο δεῖν ἐπιτηδεύειν, γυναικὸς δὲ καὶ ἀνδρὸς ἄλλην εἶναι: τὰς δὲ ἄλλας φύσεις τὰ αὐτά φαμεν νῦν δεῖν ἐπιτηδεῦσαι. ταῦτα ἡμῶν κατηγορεῖται;
κομιδῇ γε.

ἦ γενναία, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Γλαύκων, ἡ δύναμις τῆς ἀντιλογικῆς τέχνης.
τί δή;
ὅτι, εἶπον, δοκοῦσί μοι εἰς αὐτὴν καὶ ἄκοντες πολλοὶ ἐμπίπτειν καὶ οἴεσθαι οὐκ ἐρίζειν ἀλλὰ διαλέγεσθαι, διὰ τὸ μὴ δύνασθαι κατ' εἴδη διαιρούμενοι τὸ λεγόμενον ἐπισκοπεῖν, ἀλλὰ κατ' αὐτὸ τὸ ὄνομα διώκειν τοῦ λεχθέντος τὴν ἐναντίωσιν, ἔριδι, οὐ διαλέκτῳ πρὸς ἀλλήλους χρώμενοι.
ἔστι γὰρ δή, ἔφη, περὶ πολλοὺς τοῦτο τὸ πάθος: ἀλλὰ μῶν καὶ πρὸς ἡμᾶς τοῦτο τείνει ἐν τῷ παρόντι;

παντάπασι μὲν οὖν, ἦν δ' ἐγώ: κινδυνεύομεν γοῦν ἄκοντες ἀντιλογίας ἅπτεσθαι.
πῶς;
τὸ <μὴ> τὴν αὐτὴν φύσιν ὅτι οὐ τῶν αὐτῶν δεῖ ἐπιτηδευμάτων τυγχάνειν πάνυ ἀνδρείως τε καὶ ἐριστικῶς κατὰ τὸ ὄνομα διώκομεν, ἐπεσκεψάμεθα δὲ οὐδ' ὁπῃοῦν τί εἶδος τὸ τῆς ἑτέρας τε καὶ τῆς αὐτῆς φύσεως καὶ πρὸς τί τεῖνον ὡριζόμεθα τότε, ὅτε τὰ ἐπιτηδεύματα ἄλλῃ φύσει ἄλλα, τῇ δὲ αὐτῇ τὰ αὐτὰ ἀπεδίδομεν.
οὐ γὰρ οὖν, ἔφη, ἐπεσκεψάμεθα.

τοιγάρτοι, εἶπον, ἔξεστιν ἡμῖν, ὡς ἔοικεν, ἀνερωτᾶν ἡμᾶς αὐτοὺς εἰ ἡ αὐτὴ φύσις φαλακρῶν καὶ κομητῶν καὶ οὐχ ἡ ἐναντία, καὶ ἐπειδὰν ὁμολογῶμεν ἐναντίαν εἶναι, ἐὰν φαλακροὶ σκυτοτομῶσιν, μὴ ἐᾶν κομήτας, ἐὰν δ' αὖ κομῆται, μὴ τοὺς ἑτέρους.
γελοῖον μεντἂν εἴη, ἔφη.
ἆρα κατ' ἄλλο τι, εἶπον ἐγώ, γελοῖον, ἢ ὅτι τότε οὐ πάντως τὴν αὐτὴν καὶ τὴν ἑτέραν φύσιν ἐτιθέμεθα, ἀλλ' ἐκεῖνο τὸ εἶδος τῆς ἀλλοιώσεώς τε καὶ ὁμοιώσεως μόνον

ἐφυλάττομεν τὸ πρὸς αὐτὰ τεῖνον τὰ ἐπιτηδεύματα; οἷον ἰατρικὸν μὲν καὶ ἰατρικὴν τὴν ψυχὴν [ὄντα] τὴν αὐτὴν φύσιν ἔχειν ἐλέγομεν: ἢ οὐκ οἴει;
ἔγωγε.
ἰατρικὸν δέ γε καὶ τεκτονικὸν ἄλλην;
πάντως που.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τὸ τῶν ἀνδρῶν καὶ τὸ τῶν γυναικῶν γένος, ἐὰν μὲν πρὸς τέχνην τινὰ ἢ ἄλλο ἐπιτήδευμα διαφέρον φαίνηται, τοῦτο δὴ φήσομεν ἑκατέρῳ δεῖν ἀποδιδόναι: ἐὰν δ' αὐτῷ τούτῳ φαίνηται διαφέρειν, τῷ τὸ μὲν θῆλυ τίκτειν,

τὸ δὲ ἄρρεν ὀχεύειν, οὐδέν τί πω φήσομεν μᾶλλον ἀποδεδεῖχθαι ὡς πρὸς ὃ ἡμεῖς λέγομεν διαφέρει γυνὴ ἀνδρός, ἀλλ' ἔτι οἰησόμεθα δεῖν τὰ αὐτὰ ἐπιτηδεύειν τούς τε φύλακας ἡμῖν καὶ τὰς γυναῖκας αὐτῶν.
καὶ ὀρθῶς γ', ἔφη.
οὐκοῦν μετὰ τοῦτο κελεύομεν τὸν τὰ ἐναντία λέγοντα

τοῦτο αὐτὸ διδάσκειν ἡμᾶς, πρὸς τίνα τέχνην ἢ τί ἐπιτήδευμα τῶν περὶ πόλεως κατασκευὴν οὐχ ἡ αὐτὴ ἀλλὰ ἑτέρα φύσις γυναικός τε καὶ ἀνδρός;
δίκαιον γοῦν.
τάχα τοίνυν ἄν, ὅπερ σὺ ὀλίγον πρότερον ἔλεγες, εἴποι ἂν καὶ ἄλλος, ὅτι ἐν μὲν τῷ παραχρῆμα ἱκανῶς εἰπεῖν οὐ ῥᾴδιον, ἐπισκεψαμένῳ δὲ οὐδὲν χαλεπόν.
εἴποι γὰρ ἄν.
βούλει οὖν δεώμεθα τοῦ τὰ τοιαῦτα ἀντιλέγοντος ἀκολουθῆσαι

ἡμῖν, ἐάν πως ἡμεῖς ἐκείνῳ ἐνδειξώμεθα ὅτι οὐδέν ἐστιν ἐπιτήδευμα ἴδιον γυναικὶ πρὸς διοίκησιν πόλεως;
πάνυ γε.
ἴθι δή, φήσομεν πρὸς αὐτόν, ἀποκρίνου: ἆρα οὕτως ἔλεγες τὸν μὲν εὐφυῆ πρός τι εἶναι, τὸν δὲ ἀφυῆ, ἐν ᾧ ὁ μὲν ῥᾳδίως τι μανθάνοι, ὁ δὲ λαλεπῶς; καὶ ὁ μὲν ἀπὸ βραχείας μαθήσεως ἐπὶ πολὺ εὑρετικὸς εἴη οὗ ἔμαθεν, ὁ δὲ πολλῆς μαθήσεως τυχὼν καὶ μελέτης μηδ' ἃ ἔμαθε σῴζοιτο; καὶ τῷ μὲν τὰ τοῦ σώματος ἱκανῶς ὑπηρετοῖ τῇ διανοίᾳ, τῷ

δὲ ἐναντιοῖτο; ἆρ' ἄλλα ἄττα ἐστὶν ἢ ταῦτα, οἷς τὸν εὐφυῆ πρὸς ἕκαστα καὶ τὸν μὴ ὡρίζου;
οὐδείς, ἦ δ' ὅς, ἄλλα φήσει.
οἶσθά τι οὖν ὑπὸ ἀνθρώπων μελετώμενον, ἐν ᾧ οὐ πάντα ταῦτα τὸ τῶν ἀνδρῶν γένος διαφερόντως ἔχει ἢ τὸ τῶν γυναικῶν; ἢ μακρολογῶμεν τήν τε ὑφαντικὴν λέγοντες καὶ τὴν τῶν ποπάνων τε καὶ ἑψημάτων θεραπείαν, ἐν οἷς δή τι δοκεῖ τὸ γυναικεῖον γένος εἶναι, οὗ καὶ καταγελαστότατόν

ἐστι πάντων ἡττώμενον;
ἀληθῆ, ἔφη, λέγεις, ὅτι πολὺ κρατεῖται ἐν ἅπασιν ὡς ἔπος εἰπεῖν τὸ γένος τοῦ γένους. γυναῖκες μέντοι πολλαὶ πολλῶν ἀνδρῶν βελτίους εἰς πολλά: τὸ δὲ ὅλον ἔχει ὡς σὺ λέγεις.
οὐδὲν ἄρα ἐστίν, ὦ φίλε, ἐπιτήδευμα τῶν πόλιν διοικούντων γυναικὸς διότι γυνή, οὐδ' ἀνδρὸς διότι ἀνήρ, ἀλλ' ὁμοίως διεσπαρμέναι αἱ φύσεις ἐν ἀμφοῖν τοῖν ζῴοιν, καὶ πάντων μὲν μετέχει γυνὴ ἐπιτηδευμάτων κατὰ

φύσιν, πάντων δὲ ἀνήρ, ἐπὶ πᾶσι δὲ ἀσθενέστερον γυνὴ ἀνδρός.
πάνυ γε.
ἦ οὖν ἀνδράσι πάντα προστάξομεν, γυναικὶ δ' οὐδέν;
καὶ πῶς;
ἀλλ' ἔστι γὰρ οἶμαι, ὡς φήσομεν, καὶ γυνὴ ἰατρική, ἡ δ' οὔ, καὶ μουσική, ἡ δ' ἄμουσος φύσει.
τί μήν;

[καὶ] γυμναστικὴ δ' ἄρα οὔ, οὐδὲ πολεμική, ἡ δὲ ἀπόλεμος καὶ οὐ φιλογυμναστική;
οἶμαι ἔγωγε.
τί δέ; φιλόσοφός τε καὶ μισόσοφος; καὶ θυμοειδής, ἡ δ' ἄθυμός ἐστι;
καὶ ταῦτα.
ἔστιν ἄρα καὶ φυλακικὴ γυνή, ἡ δ' οὔ. ἢ οὐ τοιαύτην καὶ τῶν ἀνδρῶν τῶν φυλακικῶν φύσιν ἐξελεξάμεθα;
τοιαύτην μὲν οὖν.
καὶ γυναικὸς ἄρα καὶ ἀνδρὸς ἡ αὐτὴ φύσις εἰς φυλακὴν πόλεως, πλὴν ὅσα ἀσθενεστέρα, ἡ δὲ ἰσχυροτέρα ἐστίν.
φαίνεται.

καὶ γυναῖκες ἄρα αἱ τοιαῦται τοῖς τοιούτοις ἀνδράσιν ἐκλεκτέαι συνοικεῖν τε καὶ συμφυλάττειν, ἐπείπερ εἰσὶν ἱκαναὶ καὶ συγγενεῖς αὐτοῖς τὴν φύσιν.
πάνυ γε.
τὰ δ' ἐπιτηδεύματα οὐ τὰ αὐτὰ ἀποδοτέα ταῖς αὐταῖς φύσεσιν;
τὰ αὐτά.
ἥκομεν ἄρα εἰς τὰ πρότερα περιφερόμενοι, καὶ ὁμολογοῦμεν μὴ παρὰ φύσιν εἶναι ταῖς τῶν φυλάκων γυναιξὶ μουσικήν τε καὶ γυμναστικὴν ἀποδιδόναι.
παντάπασιν μὲν οὖν.
οὐκ ἄρα ἀδύνατά γε οὐδὲ εὐχαῖς ὅμοια ἐνομοθετοῦμεν,

ἐπείπερ κατὰ φύσιν ἐτίθεμεν τὸν νόμον: ἀλλὰ τὰ νῦν παρὰ ταῦτα γιγνόμενα παρὰ φύσιν μᾶλλον, ὡς ἔοικε, γίγνεται.
ἔοικεν.
οὐκοῦν ἡ ἐπίσκεψις ἡμῖν ἦν εἰ δυνατά γε καὶ βέλτιστα λέγοιμεν;
ἦν γάρ.
καὶ ὅτι μὲν δὴ δυνατά, διωμολόγηται;
ναί.
ὅτι δὲ δὴ βέλτιστα, τὸ μετὰ τοῦτο δεῖ διομολογηθῆναι;
δῆλον.
οὐκοῦν πρός γε τὸ φυλακικὴν γυναῖκα γενέσθαι, οὐκ ἄλλη μὲν ἡμῖν ἄνδρας ποιήσει παιδεία, ἄλλη δὲ γυναῖκας, ἄλλως

τε καὶ τὴν αὐτὴν φύσιν παραλαβοῦσα;
οὐκ ἄλλη.
πῶς οὖν ἔχεις δόξης τοῦ τοιοῦδε πέρι;
τίνος δή;
τοῦ ὑπολαμβάνειν παρὰ σεαυτῷ τὸν μὲν ἀμείνω ἄνδρα, τὸν δὲ χείρω: ἢ πάντας ὁμοίους ἡγῇ;
οὐδαμῶς.
ἐν οὖν τῇ πόλει ἣν ᾠκίζομεν, πότερον οἴει ἡμῖν ἀμείνους ἄνδρας ἐξειργάσθαι τοὺς φύλακας, τυχόντας ἧς διήλθομεν παιδείας, ἢ τοὺς σκυτοτόμους, τῇ σκυτικῇ παιδευθέντας;
γελοῖον, ἔφη, ἐρωτᾷς.
μανθάνω, ἔφην. τί δέ; τῶν ἄλλων πολιτῶν οὐχ οὗτοι

ἄριστοι;
πολύ γε.
τί δέ; αἱ γυναῖκες τῶν γυναικῶν οὐχ αὗται ἔσονται βέλτισται;
καὶ τοῦτο, ἔφη, πολύ.
ἔστι δέ τι πόλει ἄμεινον ἢ γυναῖκάς τε καὶ ἄνδρας ὡς ἀρίστους ἐγγίγνεσθαι;
οὐκ ἔστιν.
τοῦτο δὲ μουσική τε καὶ γυμναστικὴ παραγιγνόμεναι, ὡς

ἡμεῖς διήλθομεν, ἀπεργάσονται;
πῶς δ' οὔ;
οὐ μόνον ἄρα δυνατὸν ἀλλὰ καὶ ἄριστον πόλει νόμιμον ἐτίθεμεν.
οὕτως.
ἀποδυτέον δὴ ταῖς τῶν φυλάκων γυναιξίν, ἐπείπερ ἀρετὴν ἀντὶ ἱματίων ἀμφιέσονται, καὶ κοινωνητέον πολέμου τε καὶ τῆς ἄλλης φυλακῆς τῆς περὶ τὴν πόλιν, καὶ οὐκ ἄλλα πρακτέον: τούτων δ' αὐτῶν τὰ ἐλαφρότερα ταῖς γυναιξὶν ἢ τοῖς ἀνδράσι δοτέον διὰ τὴν τοῦ γένους ἀσθένειαν. ὁ

δὲ γελῶν ἀνὴρ ἐπὶ γυμναῖς γυναιξί, τοῦ βελτίστου ἕνεκα γυμναζομέναις, “ἀτελῆ” τοῦ γελοίου “σοφίας δρέπων καρπόν” , οὐδὲν οἶδεν, ὡς ἔοικεν, ἐφ' ᾧ γελᾷ οὐδ' ὅτι πράττει: κάλλιστα γὰρ δὴ τοῦτο καὶ λέγεται καὶ λελέξεται, ὅτι τὸ μὲν ὠφέλιμον καλόν, τὸ δὲ βλαβερὸν αἰσχρόν.
παντάπασι μὲν οὖν.
τοῦτο μὲν τοίνυν ἓν ὥσπερ κῦμα φῶμεν διαφεύγειν τοῦ γυναικείου πέρι νόμου λέγοντες, ὥστε μὴ παντάπασι κατακλυσθῆναι τιθέντας ὡς δεῖ κοινῇ πάντα ἐπιτηδεύειν τούς τε

φύλακας ἡμῖν καὶ τὰς φυλακίδας, ἀλλά πῃ τὸν λόγον αὐτὸν αὑτῷ ὁμολογεῖσθαι ὡς δυνατά τε καὶ ὠφέλιμα λέγει;
καὶ μάλα, ἔφη, οὐ σμικρὸν κῦμα διαφεύγεις.
φήσεις γε, ἦν δ' ἐγώ, οὐ μέγα αὐτὸ εἶναι, ὅταν τὸ μετὰ τοῦτο ἴδῃς.
λέγε δή, ἴδω, ἔφη.
τούτῳ, ἦν δ' ἐγώ, ἕπεται νόμος καὶ τοῖς ἔμπροσθεν τοῖς ἄλλοις, ὡς ἐγᾦμαι, ὅδε.
τίς;
τὰς γυναῖκας ταύτας τῶν ἀνδρῶν τούτων πάντων πάσας

εἶναι κοινάς, ἰδίᾳ δὲ μηδενὶ μηδεμίαν συνοικεῖν: καὶ τοὺς παῖδας αὖ κοινούς, καὶ μήτε γονέα ἔκγονον εἰδέναι τὸν αὑτοῦ μήτε παῖδα γονέα.
πολύ, ἔφη, τοῦτο ἐκείνου μεῖζον πρὸς ἀπιστίαν καὶ τοῦ δυνατοῦ πέρι καὶ τοῦ ὠφελίμου.
οὐκ οἶμαι, ἦν δ' ἐγώ, περί γε τοῦ ὠφελίμου ἀμφισβητεῖσθαι ἄν, ὡς οὐ μέγιστον ἀγαθὸν κοινὰς μὲν τὰς γυναῖκας εἶναι, κοινοὺς δὲ τοὺς παῖδας, εἴπερ οἷόν τε: ἀλλ' οἶμαι περὶ τοῦ εἰ δυνατὸν ἢ μὴ πλείστην ἂν ἀμφισβήτησιν γενέσθαι.

περὶ ἀμφοτέρων, ἦ δ' ὅς, εὖ μάλ' ἂν ἀμφισβητηθείη.
λέγεις, ἦν δ' ἐγώ, λόγων σύστασιν: ἐγὼ δ' ᾤμην ἔκ γε τοῦ ἑτέρου ἀποδράσεσθαι, εἴ σοι δόξειεν ὠφέλιμον εἶναι, λοιπὸν δὲ δή μοι ἔσεσθαι περὶ τοῦ δυνατοῦ καὶ μή.
ἀλλ' οὐκ ἔλαθες, ἦ δ' ὅς, ἀποδιδράσκων, ἀλλ' ἀμφοτέρων πέρι δίδου λόγον.
ὑφεκτέον, ἦν δ' ἐγώ, δίκην. τοσόνδε μέντοι χάρισαί

μοι: ἔασόν με ἑορτάσαι, ὥσπερ οἱ ἀργοὶ τὴν διάνοιαν εἰώθασιν ἑστιᾶσθαι ὑφ' ἑαυτῶν, ὅταν μόνοι πορεύωνται. καὶ γὰρ οἱ τοιοῦτοί που, πρὶν ἐξευρεῖν τίνα τρόπον ἔσται τι ὧν ἐπιθυμοῦσι, τοῦτο παρέντες, ἵνα μὴ κάμνωσι βουλευόμενοι περὶ τοῦ δυνατοῦ καὶ μή, θέντες ὡς ὑπάρχον εἶναι ὃ βούλονται, ἤδη τὰ λοιπὰ διατάττουσιν καὶ χαίρουσιν διεξιόντες οἷα δράσουσι γενομένου, ἀργὸν καὶ ἄλλως ψυχὴν ἔτι

ἀργοτέραν ποιοῦντες. ἤδη οὖν καὶ αὐτὸς μαλθακίζομαι, καὶ ἐκεῖνα μὲν ἐπιθυμῶ ἀναβαλέσθαι καὶ ὕστερον ἐπισκέψασθαι, ᾗ δυνατά, νῦν δὲ ὡς δυνατῶν ὄντων θεὶς σκέψομαι, ἄν μοι παριῇς, πῶς διατάξουσιν αὐτὰ οἱ ἄρχοντες γιγνόμενα, καὶ ὅτι πάντων συμφορώτατ' ἂν εἴη πραχθέντα τῇ τε πόλει καὶ τοῖς φύλαξιν. ταῦτα πειράσομαί σοι πρότερα συνδιασκοπεῖσθαι, ὕστερα δ' ἐκεῖνα, εἴπερ παριεῖς.
ἀλλὰ παρίημι, ἔφη, καὶ σκόπει.
οἶμαι τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, εἴπερ ἔσονται οἱ ἄρχοντες ἄξιοι

τούτου τοῦ ὀνόματος, οἵ τε τούτοις ἐπίκουροι κατὰ ταὐτά, τοὺς μὲν ἐθελήσειν ποιεῖν τὰ ἐπιταττόμενα, τοὺς δὲ ἐπιτάξειν, τὰ μὲν αὐτοὺς πειθομένους τοῖς νόμοις, τὰ δὲ καὶ μιμουμένους, ὅσα ἂν ἐκείνοις ἐπιτρέψωμεν.
εἰκός, ἔφη.
σὺ μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ὁ νομοθέτης αὐτοῖς, ὥσπερ τοὺς ἄνδρας ἐξέλεξας, οὕτω καὶ τὰς γυναῖκας ἐκλέξας παραδώσεις καθ' ὅσον οἷόν τε ὁμοφυεῖς: οἱ δέ, ἅτε οἰκίας τε καὶ συσσίτια κοινὰ ἔχοντες, ἰδίᾳ δὲ οὐδενὸς οὐδὲν τοιοῦτον κεκτημένου,

ὁμοῦ δὴ ἔσονται, ὁμοῦ δὲ ἀναμεμειγμένων καὶ ἐν γυμνασίοις καὶ ἐν τῇ ἄλλῃ τροφῇ ὑπ' ἀνάγκης οἶμαι τῆς ἐμφύτου ἄξονται πρὸς τὴν ἀλλήλων μεῖξιν. ἢ οὐκ ἀναγκαῖά σοι δοκῶ λέγειν;
οὐ γεωμετρικαῖς γε, ἦ δ' ὅς, ἀλλ' ἐρωτικαῖς ἀνάγκαις, αἳ κινδυνεύουσιν ἐκείνων δριμύτεραι εἶναι πρὸς τὸ πείθειν τε καὶ ἕλκειν τὸν πολὺν λεών.
καὶ μάλα, εἶπον. ἀλλὰ μετὰ δὴ ταῦτα, ὦ Γλαύκων, ἀτάκτως μὲν μείγνυσθαι ἀλλήλοις ἢ ἄλλο ὁτιοῦν ποιεῖν οὔτε

ὅσιον ἐν εὐδαιμόνων πόλει οὔτ' ἐάσουσιν οἱ ἄρχοντες.
οὐ γὰρ δίκαιον, ἔφη.
δῆλον δὴ ὅτι γάμους τὸ μετὰ τοῦτο ποιήσομεν ἱεροὺς εἰς δύναμιν ὅτι μάλιστα: εἶεν δ' ἂν ἱεροὶ οἱ ὠφελιμώτατοι.
παντάπασι μὲν οὖν.

πῶς οὖν δὴ ὠφελιμώτατοι ἔσονται; τόδε μοι λέγε, ὦ Γλαύκων: ὁρῶ γάρ σου ἐν τῇ οἰκίᾳ καὶ κύνας θηρευτικοὺς καὶ τῶν γενναίων ὀρνίθων μάλα συχνούς: ἆρ' οὖν, ὦ πρὸς Διός, προσέσχηκάς τι τοῖς τούτων γάμοις τε καὶ παιδοποιίᾳ;
τὸ ποῖον; ἔφη.
πρῶτον μὲν αὐτῶν τούτων, καίπερ ὄντων γενναίων, ἆρ' οὐκ εἰσί τινες καὶ γίγνονται ἄριστοι;
εἰσίν.
πότερον οὖν ἐξ ἁπάντων ὁμοίως γεννᾷς, ἢ προθυμῇ ὅτι μάλιστα ἐκ τῶν ἀρίστων;
ἐκ τῶν ἀρίστων.

τί δ'; ἐκ τῶν νεωτάτων ἢ ἐκ τῶν γεραιτάτων ἢ ἐξ ἀκμαζόντων ὅτι μάλιστα;
ἐξ ἀκμαζόντων.
καὶ ἂν μὴ οὕτω γεννᾶται, πολύ σοι ἡγῇ χεῖρον ἔσεσθαι τό τε τῶν ὀρνίθων καὶ τὸ τῶν κυνῶν γένος;
ἔγωγ', ἔφη.
τί δὲ ἵππων οἴει, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τῶν ἄλλων ζῴων; ἦ ἄλλῃ πῃ ἔχειν;
ἄτοπον μεντἄν, ἦ δ' ὅς, εἴη.
βαβαῖ, ἦν δ' ἐγώ, ὦ φίλε ἑταῖρε, ὡς ἄρα σφόδρα ἡμῖν δεῖ ἄκρων εἶναι τῶν ἀρχόντων, εἴπερ καὶ περὶ τὸ τῶν ἀνθρώπων γένος ὡσαύτως ἔχει.

ἀλλὰ μὲν δὴ ἔχει, ἔφη: ἀλλὰ τί δή;
ὅτι ἀνάγκη αὐτοῖς, ἦν δ' ἐγώ, φαρμάκοις πολλοῖς χρῆσθαι. ἰατρὸν δέ που μὴ δεομένοις μὲν σώμασι φαρμάκων, ἀλλὰ διαίτῃ ἐθελόντων ὑπακούειν, καὶ φαυλότερον ἐξαρκεῖν ἡγούμεθα εἶναι: ὅταν δὲ δὴ καὶ φαρμακεύειν δέῃ, ἴσμεν ὅτι ἀνδρειοτέρου δεῖ τοῦ ἰατροῦ.
ἀληθῆ: ἀλλὰ πρὸς τί λέγεις;
πρὸς τόδε, ἦν δ' ἐγώ: συχνῷ τῷ ψεύδει καὶ τῇ ἀπάτῃ κινδυνεύει ἡμῖν δεήσειν χρῆσθαι τοὺς ἄρχοντας ἐπ' ὠφελίᾳ

τῶν ἀρχομένων. ἔφαμεν δέ που ἐν φαρμάκου εἴδει πάντα τὰ τοιαῦτα χρήσιμα εἶναι.
καὶ ὀρθῶς γε, ἔφη.
ἐν τοῖς γάμοις τοίνυν καὶ παιδοποιίαις ἔοικε τὸ ὀρθὸν τοῦτο γίγνεσθαι οὐκ ἐλάχιστον.
πῶς δή;
δεῖ μέν, εἶπον, ἐκ τῶν ὡμολογημένων τοὺς ἀρίστους ταῖς ἀρίσταις συγγίγνεσθαι ὡς πλειστάκις, τοὺς δὲ φαυλοτάτους ταῖς φαυλοτάταις τοὐναντίον, καὶ τῶν μὲν τὰ ἔκγονα τρέφειν,

τῶν δὲ μή, εἰ μέλλει τὸ ποίμνιον ὅτι ἀκρότατον εἶναι, καὶ ταῦτα πάντα γιγνόμενα λανθάνειν πλὴν αὐτοὺς τοὺς ἄρχοντας, εἰ αὖ ἡ ἀγέλη τῶν φυλάκων ὅτι μάλιστα ἀστασίαστος ἔσται.
ὀρθότατα, ἔφη.
οὐκοῦν δὴ ἑορταί τινες νομοθετητέαι ἐν αἷς συνάξομεν τάς τε νύμφας καὶ τοὺς νυμφίους καὶ θυσίαι, καὶ ὕμνοι

ποιητέοι τοῖς ἡμετέροις ποιηταῖς πρέποντες τοῖς γιγνομένοις γάμοις: τὸ δὲ πλῆθος τῶν γάμων ἐπὶ τοῖς ἄρχουσι ποιήσομεν, ἵν' ὡς μάλιστα διασῴζωσι τὸν αὐτὸν ἀριθμὸν τῶν ἀνδρῶν, πρὸς πολέμους τε καὶ νόσους καὶ πάντα τὰ τοιαῦτα ἀποσκοποῦντες, καὶ μήτε μεγάλη ἡμῖν ἡ πόλις κατὰ τὸ δυνατὸν μήτε σμικρὰ γίγνηται.
ὀρθῶς, ἔφη.
κλῆροι δή τινες οἶμαι ποιητέοι κομψοί, ὥστε τὸν φαῦλον ἐκεῖνον αἰτιᾶσθαι ἐφ' ἑκάστης συνέρξεως τύχην ἀλλὰ μὴ τοὺς ἄρχοντας.
καὶ μάλα, ἔφη.

καὶ τοῖς ἀγαθοῖς γέ που τῶν νέων ἐν πολέμῳ ἢ ἄλλοθί που γέρα δοτέον καὶ ἆθλα ἄλλα τε καὶ ἀφθονεστέρα ἡ ἐξουσία τῆς τῶν γυναικῶν συγκοιμήσεως, ἵνα καὶ ἅμα μετὰ προφάσεως ὡς πλεῖστοι τῶν παίδων ἐκ τῶν τοιούτων σπείρωνται.
ὀρθῶς.
οὐκοῦν καὶ τὰ ἀεὶ γιγνόμενα ἔκγονα παραλαμβάνουσαι αἱ ἐπὶ τούτων ἐφεστηκυῖαι ἀρχαὶ εἴτε ἀνδρῶν εἴτε γυναικῶν εἴτε ἀμφότερα—κοιναὶ μὲν γάρ που καὶ ἀρχαὶ γυναιξί τε καὶ ἀνδράσιν—
ναί.

τὰ μὲν δὴ τῶν ἀγαθῶν, δοκῶ, λαβοῦσαι εἰς τὸν σηκὸν οἴσουσιν παρά τινας τροφοὺς χωρὶς οἰκούσας ἔν τινι μέρει τῆς πόλεως: τὰ δὲ τῶν χειρόνων, καὶ ἐάν τι τῶν ἑτέρων ἀνάπηρον γίγνηται, ἐν ἀπορρήτῳ τε καὶ ἀδήλῳ κατακρύψουσιν ὡς πρέπει.
εἴπερ μέλλει, ἔφη, καθαρὸν τὸ γένος τῶν φυλάκων ἔσεσθαι.
οὐκοῦν καὶ τροφῆς οὗτοι ἐπιμελήσονται τάς τε μητέρας ἐπὶ τὸν σηκὸν ἄγοντες ὅταν σπαργῶσι, πᾶσαν μηχανὴν

μηχανώμενοι ὅπως μηδεμία τὸ αὑτῆς αἰσθήσεται, καὶ ἄλλας γάλα ἐχούσας ἐκπορίζοντες, ἐὰν μὴ αὐταὶ ἱκαναὶ ὦσι, καὶ αὐτῶν τούτων ἐπιμελήσονται ὅπως μέτριον χρόνον θηλάσονται, ἀγρυπνίας δὲ καὶ τὸν ἄλλον πόνον τίτθαις τε καὶ τροφοῖς παραδώσουσιν;
πολλὴν ῥᾳστώνην, ἔφη, λέγεις τῆς παιδοποιίας ταῖς τῶν φυλάκων γυναιξίν.
πρέπει γάρ, ἦν δ' ἐγώ. τὸ δ' ἐφεξῆς διέλθωμεν ὃ προυθέμεθα. ἔφαμεν γὰρ δὴ ἐξ ἀκμαζόντων δεῖν τὰ ἔκγονα γίγνεσθαι.
ἀληθῆ.

ἆρ' οὖν σοι συνδοκεῖ μέτριος χρόνος ἀκμῆς τὰ εἴκοσι ἔτη γυναικί, ἀνδρὶ δὲ τὰ τριάκοντα;
τὰ ποῖα αὐτῶν; ἔφη.
γυναικὶ μέν, ἦν δ' ἐγώ, ἀρξαμένῃ ἀπὸ εἰκοσιέτιδος μέχρι τετταρακονταέτιδος τίκτειν τῇ πόλει: ἀνδρὶ δέ, ἐπειδὰν τὴν ὀξυτάτην δρόμου ἀκμὴν παρῇ, τὸ ἀπὸ τούτου γεννᾶν τῇ πόλει μέχρι πεντεκαιπεντηκονταέτους.

ἀμφοτέρων γοῦν, ἔφη, αὕτη ἀκμὴ σώματός τε καὶ φρονήσεως.
οὐκοῦν ἐάντε πρεσβύτερος τούτων ἐάντε νεώτερος τῶν εἰς τὸ κοινὸν γεννήσεων ἅψηται, οὔτε ὅσιον οὔτε δίκαιον φήσομεν τὸ ἁμάρτημα, ὡς παῖδα φιτύοντος τῇ πόλει, ὅς, ἂν λάθῃ, γεννήσεται οὐχ ὑπὸ θυσιῶν οὐδ' ὑπὸ εὐχῶν φύς, ἃς ἐφ' ἑκάστοις τοῖς γάμοις εὔξονται καὶ ἱέρειαι καὶ ἱερεῖς καὶ σύμπασα ἡ πόλις ἐξ ἀγαθῶν ἀμείνους καὶ ἐξ ὠφελίμων

ὠφελιμωτέρους ἀεὶ τοὺς ἐκγόνους γίγνεσθαι, ἀλλ' ὑπὸ σκότου μετὰ δεινῆς ἀκρατείας γεγονώς.
ὀρθῶς, ἔφη.
ὁ αὐτὸς δέ γ', εἶπον, νόμος, ἐάν τις τῶν ἔτι γεννώντων μὴ συνέρξαντος ἄρχοντος ἅπτηται τῶν ἐν ἡλικίᾳ γυναικῶν: νόθον γὰρ καὶ ἀνέγγυον καὶ ἀνίερον φήσομεν αὐτὸν παῖδα τῇ πόλει καθιστάναι.
ὀρθότατα, ἔφη.
ὅταν δὲ δὴ οἶμαι αἵ τε γυναῖκες καὶ οἱ ἄνδρες τοῦ γεννᾶν ἐκβῶσι τὴν ἡλικίαν, ἀφήσομέν που ἐλευθέρους αὐτοὺς συγγίγνεσθαι

ᾧ ἂν ἐθέλωσι, πλὴν θυγατρὶ καὶ μητρὶ καὶ ταῖς τῶν θυγατέρων παισὶ καὶ ταῖς ἄνω μητρός, καὶ γυναῖκας αὖ πλὴν ὑεῖ καὶ πατρὶ καὶ τοῖς τούτων εἰς τὸ κάτω καὶ ἐπὶ τὸ ἄνω, καὶ ταῦτά γ' ἤδη πάντα διακελευσάμενοι προθυμεῖσθαι μάλιστα μὲν μηδ' εἰς φῶς ἐκφέρειν κύημα μηδέ γ' ἕν, ἐὰν γένηται, ἐὰν δέ τι βιάσηται, οὕτω τιθέναι, ὡς οὐκ οὔσης τροφῆς τῷ τοιούτῳ.
καὶ ταῦτα μέν γ', ἔφη, μετρίως λέγεται: πατέρας δὲ καὶ

θυγατέρας καὶ ἃ νυνδὴ ἔλεγες πῶς διαγνώσονται ἀλλήλων;
οὐδαμῶς, ἦν δ' ἐγώ: ἀλλ' ἀφ' ἧς ἂν ἡμέρας τις αὐτῶν νυμφίος γένηται, μετ' ἐκείνην δεκάτῳ μηνὶ καὶ ἑβδόμῳ δὴ ἃ ἂν γένηται ἔκγονα, ταῦτα πάντα προσερεῖ τὰ μὲν ἄρρενα ὑεῖς, τὰ δὲ θήλεα θυγατέρας, καὶ ἐκεῖνα ἐκεῖνον πατέρα, καὶ οὕτω δὴ τὰ τούτων ἔκγονα παίδων παῖδας, καὶ ἐκεῖν' αὖ ἐκείνους πάππους τε καὶ τηθάς, τὰ δ' ἐν ἐκείνῳ τῷ χρόνῳ γεγονότα, ἐν ᾧ αἱ μητέρες καὶ οἱ πατέρες αὐτῶν ἐγέννων,

ἀδελφάς τε καὶ ἀδελφούς, ὥστε, ὃ νυνδὴ ἐλέγομεν, ἀλλήλων μὴ ἅπτεσθαι. ἀδελφοὺς δὲ καὶ ἀδελφὰς δώσει ὁ νόμος συνοικεῖν, ἐὰν ὁ κλῆρος ταύτῃ συμπίπτῃ καὶ ἡ Πυθία προσαναιρῇ.
ὀρθότατα, ἦ δ' ὅς.
ἡ μὲν δὴ κοινωνία, ὦ Γλαύκων, αὕτη τε καὶ τοιαύτη γυναικῶν τε καὶ παίδων τοῖς φύλαξί σοι τῆς πόλεως: ὡς δὲ ἑπομένη τε τῇ ἄλλῃ πολιτείᾳ καὶ μακρῷ βελτίστη, δεῖ δὴ τὸ μετὰ τοῦτο βεβαιώσασθαι παρὰ τοῦ λόγου. ἢ πῶς ποιῶμεν;

οὕτω νὴ Δία, ἦ δ' ὅς.
ἆρ' οὖν οὐχ ἥδε ἀρχὴ τῆς ὁμολογίας, ἐρέσθαι ἡμᾶς αὐτοὺς τί ποτε τὸ μέγιστον ἀγαθὸν ἔχομεν εἰπεῖν εἰς πόλεως κατασκευήν, οὗ δεῖ στοχαζόμενον τὸν νομοθέτην τιθέναι τοὺς νόμους, καὶ τί μέγιστον κακόν, εἶτα ἐπισκέψασθαι ἆρα ἃ νυνδὴ διήλθομεν εἰς μὲν τὸ τοῦ ἀγαθοῦ ἴχνος ἡμῖν ἁρμόττει, τῷ δὲ τοῦ κακοῦ ἀναρμοστεῖ;
πάντων μάλιστα, ἔφη.
ἔχομεν οὖν τι μεῖζον κακὸν πόλει ἢ ἐκεῖνο ὃ ἂν αὐτὴν

διασπᾷ καὶ ποιῇ πολλὰς ἀντὶ μιᾶς; ἢ μεῖζον ἀγαθὸν τοῦ ὃ ἂν συνδῇ τε καὶ ποιῇ μίαν;
οὐκ ἔχομεν.
οὐκοῦν ἡ μὲν ἡδονῆς τε καὶ λύπης κοινωνία συνδεῖ, ὅταν ὅτι μάλιστα πάντες οἱ πολῖται τῶν αὐτῶν γιγνομένων τε καὶ ἀπολλυμένων παραπλησίως χαίρωσι καὶ λυπῶνται;
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
ἡ δέ γε τῶν τοιούτων ἰδίωσις διαλύει, ὅταν οἱ μὲν περιαλγεῖς, οἱ δὲ περιχαρεῖς γίγνωνται ἐπὶ τοῖς αὐτοῖς

παθήμασι τῆς πόλεώς τε καὶ τῶν ἐν τῇ πόλει;
τί δ' οὔ;
ἆρ' οὖν ἐκ τοῦδε τὸ τοιόνδε γίγνεται, ὅταν μὴ ἅμα φθέγγωνται ἐν τῇ πόλει τὰ τοιάδε ῥήματα, τό τε ἐμὸν καὶ τὸ οὐκ ἐμόν; καὶ περὶ τοῦ ἀλλοτρίου κατὰ ταὐτά;
κομιδῇ μὲν οὖν.
ἐν ᾗτινι δὴ πόλει πλεῖστοι ἐπὶ τὸ αὐτὸ κατὰ ταὐτὰ τοῦτο λέγουσι τὸ ἐμὸν καὶ τὸ οὐκ ἐμόν, αὕτη ἄριστα διοικεῖται;
πολύ γε.
καὶ ἥτις δὴ ἐγγύτατα ἑνὸς ἀνθρώπου ἔχει; οἷον ὅταν που ἡμῶν δάκτυλός του πληγῇ, πᾶσα ἡ κοινωνία ἡ κατὰ τὸ σῶμα πρὸς τὴν ψυχὴν τεταμένη εἰς μίαν σύνταξιν τὴν τοῦ ἄρχοντος

ἐν αὐτῇ ᾔσθετό τε καὶ πᾶσα ἅμα συνήλγησεν μέρους πονήσαντος ὅλη, καὶ οὕτω δὴ λέγομεν ὅτι ὁ ἄνθρωπος τὸν δάκτυλον ἀλγεῖ: καὶ περὶ ἄλλου ὁτουοῦν τῶν τοῦ ἀνθρώπου ὁ αὐτὸς λόγος, περί τε λύπης πονοῦντος μέρους καὶ περὶ ἡδονῆς ῥαΐζοντος;
ὁ αὐτὸς γάρ, ἔφη: καὶ τοῦτο ὃ ἐρωτᾷς, τοῦ τοιούτου ἐγγύτατα ἡ ἄριστα πολιτευομένη πόλις οἰκεῖ.
ἑνὸς δὴ οἶμαι πάσχοντος τῶν πολιτῶν ὁτιοῦν ἢ ἀγαθὸν

ἢ κακὸν ἡ τοιαύτη πόλις μάλιστά τε φήσει ἑαυτῆς εἶναι τὸ πάσχον, καὶ ἢ συνησθήσεται ἅπασα ἢ συλλυπήσεται.
ἀνάγκη, ἔφη, τήν γε εὔνομον.
ὥρα ἂν εἴη, ἦν δ' ἐγώ, ἐπανιέναι ἡμῖν ἐπὶ τὴν ἡμετέραν πόλιν, καὶ τὰ τοῦ λόγου ὁμολογήματα σκοπεῖν ἐν αὐτῇ, εἰ αὐτὴ μάλιστ' ἔχει εἴτε καὶ ἄλλη τις μᾶλλον.
οὐκοῦν χρή, ἔφη.

τί οὖν; ἔστι μέν που καὶ ἐν ταῖς ἄλλαις πόλεσιν ἄρχοντές τε καὶ δῆμος, ἔστι δὲ καὶ ἐν ταύτῃ;
ἔστι.
πολίτας μὲν δὴ πάντες οὗτοι ἀλλήλους προσεροῦσι;
πῶς δ' οὔ;
ἀλλὰ πρὸς τῷ πολίτας τί ὁ ἐν ταῖς ἄλλαις δῆμος τοὺς ἄρχοντας προσαγορεύει;
ἐν μὲν ταῖς πολλαῖς δεσπότας, ἐν δὲ ταῖς δημοκρατουμέναις αὐτὸ τοὔνομα τοῦτο, ἄρχοντας.
τί δ' ὁ ἐν τῇ ἡμετέρᾳ δῆμος; πρὸς τῷ πολίτας τί τοὺς ἄρχοντάς φησιν εἶναι;

σωτῆράς τε καὶ ἐπικούρους, ἔφη.
τί δ' οὗτοι τὸν δῆμον;
μισθοδότας τε καὶ τροφέας.
οἱ δ' ἐν ταῖς ἄλλαις ἄρχοντες τοὺς δήμους;
δούλους, ἔφη.
τί δ' οἱ ἄρχοντες ἀλλήλους;
συνάρχοντας, ἔφη.
τί δ' οἱ ἡμέτεροι;
συμφύλακας.
ἔχεις οὖν εἰπεῖν τῶν ἀρχόντων τῶν ἐν ταῖς ἄλλαις πόλεσιν, εἴ τίς τινα ἔχει προσειπεῖν τῶν συναρχόντων τὸν μὲν ὡς οἰκεῖον, τὸν δ' ὡς ἀλλότριον;
καὶ πολλούς γε.
οὐκοῦν τὸν μὲν οἰκεῖον ὡς ἑαυτοῦ νομίζει τε καὶ λέγει,

τὸν δ' ἀλλότριον ὡς οὐχ ἑαυτοῦ;
οὕτω.
τί δὲ οἱ παρὰ σοὶ φύλακες; ἔσθ' ὅστις αὐτῶν ἔχοι ἂν τῶν συμφυλάκων νομίσαι τινὰ ἢ προσειπεῖν ὡς ἀλλότριον;
οὐδαμῶς, ἔφη: παντὶ γὰρ ᾧ ἂν ἐντυγχάνῃ, ἢ ὡς ἀδελφῷ ἢ ὡς ἀδελφῇ ἢ ὡς πατρὶ ἢ ὡς μητρὶ ἢ ὑεῖ ἢ θυγατρὶ ἢ τούτων ἐκγόνοις ἢ προγόνοις νομιεῖ ἐντυγχάνειν.
κάλλιστα, ἦν δ' ἐγώ, λέγεις, ἀλλ' ἔτι καὶ τόδε εἰπέ: πότερον αὐτοῖς τὰ ὀνόματα μόνον οἰκεῖα νομοθετήσεις, ἢ

καὶ τὰς πράξεις πάσας κατὰ τὰ ὀνόματα πράττειν, περί τε τοὺς πατέρας, ὅσα νόμος περὶ πατέρας αἰδοῦς τε πέρι καὶ κηδεμονίας καὶ τοῦ ὑπήκοον δεῖν εἶναι τῶν γονέων, ἢ μήτε πρὸς θεῶν μήτε πρὸς ἀνθρώπων αὐτῷ ἄμεινον ἔσεσθαι, ὡς οὔτε ὅσια οὔτε δίκαια πράττοντος ἄν, εἰ ἄλλα πράττοι ἢ ταῦτα; αὗταί σοι ἢ ἄλλαι φῆμαι ἐξ ἁπάντων τῶν πολιτῶν ὑμνήσουσιν εὐθὺς περὶ τὰ τῶν παίδων ὦτα καὶ περὶ πατέρων, οὓς ἂν αὐτοῖς τις ἀποφήνῃ, καὶ περὶ τῶν ἄλλων συγγενῶν;

αὗται, ἔφη: γελοῖον γὰρ ἂν εἴη εἰ ἄνευ ἔργων οἰκεῖα ὀνόματα διὰ τῶν στομάτων μόνον φθέγγοιντο.
πασῶν ἄρα πόλεων μάλιστα ἐν αὐτῇ συμφωνήσουσιν ἑνός τινος ἢ εὖ ἢ κακῶς πράττοντος ὃ νυνδὴ ἐλέγομεν τὸ ῥῆμα, τὸ ὅτι τὸ ἐμὸν εὖ πράττει ἢ ὅτι τὸ ἐμὸν κακῶς.
ἀληθέστατα αὖ, ἦ δ' ὅς.

οὐκοῦν μετὰ τούτου τοῦ δόγματός τε καὶ ῥήματος ἔφαμεν συνακολουθεῖν τάς τε ἡδονὰς καὶ τὰς λύπας κοινῇ;
καὶ ὀρθῶς γε ἔφαμεν.
οὐκοῦν μάλιστα τοῦ αὐτοῦ κοινωνήσουσιν ἡμῖν οἱ πολῖται, ὃ δὴ ἐμὸν ὀνομάσουσιν; τούτου δὲ κοινωνοῦντες οὕτω δὴ λύπης τε καὶ ἡδονῆς μάλιστα κοινωνίαν ἕξουσιν;
πολύ γε.
ἆρ' οὖν τούτων αἰτία πρὸς τῇ ἄλλῃ καταστάσει ἡ τῶν γυναικῶν τε καὶ παίδων κοινωνία τοῖς φύλαξιν;
πολὺ μὲν οὖν μάλιστα, ἔφη.

ἀλλὰ μὴν μέγιστόν γε πόλει αὐτὸ ὡμολογήσαμεν ἀγαθόν, ἀπεικάζοντες εὖ οἰκουμένην πόλιν σώματι πρὸς μέρος αὑτοῦ λύπης τε πέρι καὶ ἡδονῆς ὡς ἔχει.
καὶ ὀρθῶς γ', ἔφη, ὡμολογήσαμεν.
τοῦ μεγίστου ἄρα ἀγαθοῦ τῇ πόλει αἰτία ἡμῖν πέφανται ἡ κοινωνία τοῖς ἐπικούροις τῶν τε παίδων καὶ τῶν γυναικῶν.
καὶ μάλ', ἔφη.
καὶ μὲν δὴ καὶ τοῖς πρόσθεν γε ὁμολογοῦμεν: ἔφαμεν γάρ που οὔτε οἰκίας τούτοις ἰδίας δεῖν εἶναι οὔτε γῆν οὔτε

τι κτῆμα, ἀλλὰ παρὰ τῶν ἄλλων τροφὴν λαμβάνοντας, μισθὸν τῆς φυλακῆς, κοινῇ πάντας ἀναλίσκειν, εἰ μέλλοιεν ὄντως φύλακες εἶναι.
ὀρθῶς, ἔφη.
ἆρ' οὖν οὐχ, ὅπερ λέγω, τά τε πρόσθεν εἰρημένα καὶ τὰ νῦν λεγόμενα ἔτι μᾶλλον ἀπεργάζεται αὐτοὺς ἀληθινοὺς φύλακας, καὶ ποιεῖ μὴ διασπᾶν τὴν πόλιν τὸ ἐμὸν ὀνομάζοντας μὴ τὸ αὐτὸ ἀλλ' ἄλλον ἄλλο, τὸν μὲν εἰς τὴν ἑαυτοῦ οἰκίαν ἕλκοντα ὅτι ἂν δύνηται χωρὶς τῶν ἄλλων κτήσασθαι,

τὸν δὲ εἰς τὴν ἑαυτοῦ ἑτέραν οὖσαν, καὶ γυναῖκά τε καὶ παῖδας ἑτέρους, ἡδονάς τε καὶ ἀλγηδόνας ἐμποιοῦντας ἰδίων ὄντων ἰδίας, ἀλλ' ἑνὶ δόγματι τοῦ οἰκείου πέρι ἐπὶ τὸ αὐτὸ τείνοντας πάντας εἰς τὸ δυνατὸν ὁμοπαθεῖς λύπης τε καὶ ἡδονῆς εἶναι;
κομιδῇ μὲν οὖν, ἔφη.
τί δέ; δίκαι τε καὶ ἐγκλήματα πρὸς ἀλλήλους οὐκ οἰχήσεται ἐξ αὐτῶν ὡς ἔπος εἰπεῖν διὰ τὸ μηδὲν ἴδιον ἐκτῆσθαι πλὴν τὸ σῶμα, τὰ δ' ἄλλα κοινά; ὅθεν δὴ ὑπάρχει

τούτοις ἀστασιάστοις εἶναι, ὅσα γε διὰ χρημάτων ἢ παίδων καὶ συγγενῶν κτῆσιν ἄνθρωποι στασιάζουσιν;
πολλὴ ἀνάγκη, ἔφη, ἀπηλλάχθαι.
καὶ μὴν οὐδὲ βιαίων γε οὐδ' αἰκίας δίκαι δικαίως ἂν εἶεν ἐν αὐτοῖς: ἥλιξι μὲν γὰρ ἥλικας ἀμύνεσθαι καλὸν καὶ δίκαιόν που φήσομεν, ἀνάγκην σωμάτων ἐπιμελείᾳ τιθέντες.
ὀρθῶς, ἔφη.

καὶ γὰρ τόδε ὀρθὸν ἔχει, ἦν δ' ἐγώ, οὗτος ὁ νόμος: εἴ πού τίς τῳ θυμοῖτο, ἐν τῷ τοιούτῳ πληρῶν τὸν θυμὸν ἧττον ἐπὶ μείζους ἂν ἴοι στάσεις.
πάνυ μὲν οὖν.
πρεσβυτέρῳ μὴν νεωτέρων πάντων ἄρχειν τε καὶ κολάζειν προστετάξεται.
δῆλον.
καὶ μὴν ὅτι γε νεώτερος πρεσβύτερον, ἂν μὴ ἄρχοντες προστάττωσιν, οὔτε ἄλλο βιάζεσθαι ἐπιχειρήσει ποτὲ οὔτε τύπτειν, ὡς τὸ εἰκός. οἶμαι δ' οὐδὲ ἄλλως ἀτιμάσει: ἱκανὼ γὰρ τὼ φύλακε κωλύοντε, δέος τε καὶ αἰδώς, αἰδὼς μὲν ὡς

γονέων μὴ ἅπτεσθαι εἴργουσα, δέος δὲ τὸ τῷ πάσχοντι τοὺς ἄλλους βοηθεῖν, τοὺς μὲν ὡς ὑεῖς, τοὺς δὲ ὡς ἀδελφούς, τοὺς δὲ ὡς πατέρας.
συμβαίνει γὰρ οὕτως, ἔφη.
πανταχῇ δὴ ἐκ τῶν νόμων εἰρήνην πρὸς ἀλλήλους οἱ ἄνδρες ἄξουσι;
πολλήν γε.
τούτων μὴν ἐν ἑαυτοῖς μὴ στασιαζόντων οὐδὲν δεινὸν μή ποτε ἡ ἄλλη πόλις πρὸς τούτους ἢ πρὸς ἀλλήλους διχοστατήσῃ.
οὐ γὰρ οὖν.
τά γε μὴν σμικρότατα τῶν κακῶν δι' ἀπρέπειαν ὀκνῶ

καὶ λέγειν, ὧν ἀπηλλαγμένοι ἂν εἶεν, κολακείας τε πλουσίων πένητες ἀπορίας τε καὶ ἀλγηδόνας ὅσας ἐν παιδοτροφίᾳ καὶ χρηματισμοῖς διὰ τροφὴν οἰκετῶν ἀναγκαίαν ἴσχουσι, τὰ μὲν δανειζόμενοι, τὰ δ' ἐξαρνούμενοι, τὰ δὲ πάντως πορισάμενοι θέμενοι παρὰ γυναῖκάς τε καὶ οἰκέτας, ταμιεύειν παραδόντες, ὅσα τε, ὦ φίλε, περὶ αὐτὰ καὶ οἷα πάσχουσι, δῆλά τε δὴ καὶ ἀγεννῆ καὶ οὐκ ἄξια λέγειν.

δῆλα γάρ, ἔφη, καὶ τυφλῷ.
πάντων τε δὴ τούτων ἀπαλλάξονται, ζήσουσί τε τοῦ μακαριστοῦ βίου ὃν οἱ Ὀλυμπιονῖκαι ζῶσι μακαριώτερον.
πῇ;
διὰ σμικρόν που μέρος εὐδαιμονίζονται ἐκεῖνοι ὧν τούτοις ὑπάρχει. ἥ τε γὰρ τῶνδε νίκη καλλίων, ἥ τ' ἐκ τοῦ δημοσίου τροφὴ τελεωτέρα. νίκην τε γὰρ νικῶσι συμπάσης τῆς πόλεως σωτηρίαν, τροφῇ τε καὶ τοῖς ἄλλοις πᾶσιν ὅσων βίος δεῖται αὐτοί τε καὶ παῖδες ἀναδοῦνται, καὶ γέρα δέχονται

παρὰ τῆς αὑτῶν πόλεως ζῶντές τε καὶ τελευτήσαντες ταφῆς ἀξίας μετέχουσιν.
καὶ μάλα, ἔφη, καλά.
μέμνησαι οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι ἐν τοῖς πρόσθεν οὐκ οἶδα ὅτου λόγος ἡμῖν ἐπέπληξεν ὅτι τοὺς φύλακας οὐκ εὐδαίμονας

ποιοῖμεν, οἷς ἐξὸν πάντα ἔχειν τὰ τῶν πολιτῶν οὐδὲν ἔχοιεν; ἡμεῖς δέ που εἴπομεν ὅτι τοῦτο μέν, εἴ που παραπίπτοι, εἰς αὖθις σκεψοίμεθα, νῦν δὲ τοὺς μὲν φύλακας φύλακας ποιοῖμεν, τὴν δὲ πόλιν ὡς οἷοί τ' εἶμεν εὐδαιμονεστάτην, ἀλλ' οὐκ εἰς ἓν ἔθνος ἀποβλέποντες ἐν αὐτῇ τοῦτο εὔδαιμον πλάττοιμεν;
μέμνημαι, ἔφη.
τί οὖν; νῦν ἡμῖν ὁ τῶν ἐπικούρων βίος, εἴπερ τοῦ γε τῶν Ὀλυμπιονικῶν πολύ τε καλλίων καὶ ἀμείνων φαίνεται,

μή πῃ κατὰ τὸν τῶν σκυτοτόμων φαίνεται βίον ἤ τινων ἄλλων δημιουργῶν ἢ τὸν τῶν γεωργῶν;
οὔ μοι δοκεῖ, ἔφη.
ἀλλὰ μέντοι, ὅ γε καὶ ἐκεῖ ἔλεγον, δίκαιον καὶ ἐνταῦθα εἰπεῖν, ὅτι εἰ οὕτως ὁ φύλαξ ἐπιχειρήσει εὐδαίμων γίγνεσθαι, ὥστε μηδὲ φύλαξ εἶναι, μηδ' ἀρκέσει αὐτῷ βίος οὕτω μέτριος καὶ βέβαιος καὶ ὡς ἡμεῖς φαμεν ἄριστος, ἀλλ' ἀνόητός τε καὶ μειρακιώδης δόξα ἐμπεσοῦσα εὐδαιμονίας πέρι ὁρμήσει

αὐτὸν διὰ δύναμιν ἐπὶ τὸ ἅπαντα τὰ ἐν τῇ πόλει οἰκειοῦσθαι, γνώσεται τὸν Ἡσίοδον ὅτι τῷ ὄντι ἦν σοφὸς λέγων “πλέον” εἶναί πως “ἥμισυ παντός.”
ἐμοὶ μέν, ἔφη, συμβούλῳ χρώμενος μενεῖ ἐπὶ τούτῳ τῷ βίῳ.
συγχωρεῖς ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, τὴν τῶν γυναικῶν κοινωνίαν τοῖς ἀνδράσιν, ἣν διεληλύθαμεν, παιδείας τε πέρι καὶ παίδων καὶ φυλακῆς τῶν ἄλλων πολιτῶν, κατά τε πόλιν μενούσας εἰς πόλεμόν τε ἰούσας καὶ συμφυλάττειν δεῖν καὶ

συνθηρεύειν ὥσπερ κύνας, καὶ πάντα πάντῃ κατὰ τὸ δυνατὸν κοινωνεῖν, καὶ ταῦτα πραττούσας τά τε βέλτιστα πράξειν καὶ οὐ παρὰ φύσιν τὴν τοῦ θήλεος πρὸς τὸ ἄρρεν, ᾗ πεφύκατον πρὸς ἀλλήλω κοινωνεῖν;
συγχωρῶ, ἔφη.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ἐκεῖνο λοιπὸν διελέσθαι, εἰ ἄρα καὶ ἐν ἀνθρώποις δυνατόν, ὥσπερ ἐν ἄλλοις ζῴοις, ταύτην τὴν κοινωνίαν ἐγγενέσθαι, καὶ ὅπῃ δυνατόν;
ἔφθης, ἔφη, εἰπὼν ᾗ ἔμελλον ὑπολήψεσθαι.

περὶ μὲν γὰρ τῶν ἐν τῷ πολέμῳ οἶμαι, ἔφην, δῆλον ὃν τρόπον πολεμήσουσιν.
πῶς; ἦ δ' ὅς.
ὅτι κοινῇ στρατεύσονται, καὶ πρός γε ἄξουσι τῶν παίδων εἰς τὸν πόλεμον ὅσοι ἁδροί, ἵν' ὥσπερ οἱ τῶν ἄλλων δημιουργῶν θεῶνται ταῦτα ἃ τελεωθέντας δεήσει δημιουργεῖν:

πρὸς δὲ τῇ θέᾳ διακονεῖν καὶ ὑπηρετεῖν πάντα τὰ περὶ τὸν πόλεμον, καὶ θεραπεύειν πατέρας τε καὶ μητέρας. ἢ οὐκ ᾔσθησαι τὰ περὶ τὰς τέχνας, οἷον τοὺς τῶν κεραμέων παῖδας, ὡς πολὺν χρόνον διακονοῦντες θεωροῦσι πρὶν ἅπτεσθαι τοῦ κεραμεύειν;
καὶ μάλα.
ἦ οὖν ἐκείνοις ἐπιμελέστερον παιδευτέον ἢ τοῖς φύλαξι τοὺς αὑτῶν ἐμπειρίᾳ τε καὶ θέᾳ τῶν προσηκόντων;
καταγέλαστον μεντἄν, ἔφη, εἴη.
ἀλλὰ μὴν καὶ μαχεῖταί γε πᾶν ζῷον διαφερόντως

παρόντων ὧν ἂν τέκῃ.
ἔστιν οὕτω. κίνδυνος δέ, ὦ Σώκρατες, οὐ σμικρὸς σφαλεῖσιν, οἷα δὴ ἐν πολέμῳ φιλεῖ, πρὸς ἑαυτοῖς παῖδας ἀπολέσαντας ποιῆσαι καὶ τὴν ἄλλην πόλιν ἀδύνατον ἀναλαβεῖν.
ἀληθῆ, ἦν δ' ἐγώ, λέγεις. ἀλλὰ σὺ πρῶτον μὲν ἡγῇ παρασκευαστέον τὸ μή ποτε κινδυνεῦσαι;
οὐδαμῶς.
τί δ'; εἴ που κινδυνευτέον, οὐκ ἐν ᾧ βελτίους ἔσονται κατορθοῦντες;
δῆλον δή.

ἀλλὰ σμικρὸν οἴει διαφέρειν καὶ οὐκ ἄξιον κινδύνου θεωρεῖν ἢ μὴ τὰ περὶ τὸν πόλεμον παῖδας τοὺς ἄνδρας πολεμικοὺς ἐσομένους;
οὔκ, ἀλλὰ διαφέρει πρὸς ὃ λέγεις.
τοῦτο μὲν ἄρα ὑπαρκτέον, θεωροὺς πολέμου τοὺς παῖδας ποιεῖν, προσμηχανᾶσθαι δ' αὐτοῖς ἀσφάλειαν, καὶ καλῶς ἕξει: ἦ γάρ;
ναί.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, πρῶτον μὲν αὐτῶν οἱ πατέρες, ὅσα ἄνθρωποι, οὐκ ἀμαθεῖς ἔσονται ἀλλὰ γνωμονικοὶ τῶν

στρατειῶν ὅσαι τε καὶ μὴ ἐπικίνδυνοι;
εἰκός, ἔφη.
εἰς μὲν ἄρα τὰς ἄξουσιν, εἰς δὲ τὰς εὐλαβήσονται.
ὀρθῶς.
καὶ ἄρχοντάς γέ που, ἦν δ' ἐγώ, οὐ τοὺς φαυλοτάτους αὐτοῖς ἐπιστήσουσιν ἀλλὰ τοὺς ἐμπειρίᾳ τε καὶ ἡλικίᾳ ἱκανοὺς ἡγεμόνας τε καὶ παιδαγωγοὺς εἶναι.
πρέπει γάρ.
ἀλλὰ γάρ, φήσομεν, καὶ παρὰ δόξαν πολλὰ πολλοῖς δὴ ἐγένετο.
καὶ μάλα.
πρὸς τοίνυν τὰ τοιαῦτα, ὦ φίλε, πτεροῦν χρὴ παιδία ὄντα εὐθύς, ἵν', ἄν τι δέῃ, πετόμενοι ἀποφεύγωσιν.

πῶς λέγεις; ἔφη.
ἐπὶ τοὺς ἵππους, ἦν δ' ἐγώ, ἀναβιβαστέον ὡς νεωτάτους, καὶ διδαξαμένους ἱππεύειν ἐφ' ἵππων ἀκτέον ἐπὶ τὴν θέαν, μὴ θυμοειδῶν μηδὲ μαχητικῶν, ἀλλ' ὅτι ποδωκεστάτων καὶ εὐηνιωτάτων. οὕτω γὰρ κάλλιστά τε θεάσονται τὸ αὑτῶν ἔργον, καὶ ἀσφαλέστατα, ἄν τι δέῃ, σωθήσονται μετὰ πρεσβυτέρων ἡγεμόνων ἑπόμενοι.
ὀρθῶς, ἔφη, μοι δοκεῖς λέγειν.

τί δὲ δή, εἶπον, τὰ περὶ τὸν πόλεμον; πῶς ἑκτέον σοι τοὺς στρατιώτας πρὸς αὑτούς τε καὶ τοὺς πολεμίους; ἆρ' ὀρθῶς μοι καταφαίνεται ἢ οὔ;
λέγ', ἔφη, ποῖ' αὖ.
αὐτῶν μέν, εἶπον, τὸν λιπόντα τάξιν ἢ ὅπλα ἀποβαλόντα ἤ τι τῶν τοιούτων ποιήσαντα διὰ κάκην ἆρα οὐ δημιουργόν τινα δεῖ καθιστάναι ἢ γεωργόν;
πάνυ μὲν οὖν.
τὸν δὲ ζῶντα εἰς τοὺς πολεμίους ἁλόντα ἆρ' οὐ δωρεὰν διδόναι τοῖς ἑλοῦσι χρῆσθαι τῇ ἄγρᾳ ὅτι ἂν βούλωνται;

κομιδῇ γε.
τὸν δὲ ἀριστεύσαντά τε καὶ εὐδοκιμήσαντα οὐ πρῶτον μὲν ἐπὶ στρατιᾶς ὑπὸ τῶν συστρατευομένων μειρακίων τε καὶ παίδων ἐν μέρει ὑπὸ ἑκάστου δοκεῖ σοι χρῆναι στεφανωθῆναι; ἢ οὔ;
ἔμοιγε.
τί δέ; δεξιωθῆναι;
καὶ τοῦτο.
ἀλλὰ τόδ' οἶμαι, ἦν δ' ἐγώ, οὐκέτι σοι δοκεῖ.
τὸ ποῖον;
τὸ φιλῆσαί τε καὶ φιληθῆναι ὑπὸ ἑκάστου.
πάντων, ἔφη, μάλιστα: καὶ προστίθημί γε τῷ νόμῳ,

ἕως ἂν ἐπὶ ταύτης ὦσι τῆς στρατιᾶς, καὶ μηδενὶ ἐξεῖναι ἀπαρνηθῆναι ὃν ἂν βούληται φιλεῖν, ἵνα καί, ἐάν τίς του τύχῃ ἐρῶν ἢ ἄρρενος ἢ θηλείας, προθυμότερος ᾖ πρὸς τὸ τἀριστεῖα φέρειν.
καλῶς, ἦν δ' ἐγώ. ὅτι μὲν γὰρ ἀγαθῷ ὄντι γάμοι τε ἕτοιμοι πλείους ἢ τοῖς ἄλλοις καὶ αἱρέσεις τῶν τοιούτων πολλάκις παρὰ τοὺς ἄλλους ἔσονται, ἵν' ὅτι πλεῖστοι ἐκ τοῦ τοιούτου γίγνωνται, εἴρηται ἤδη.
εἴπομεν γάρ, ἔφη.
ἀλλὰ μὴν καὶ καθ' Ὅμηρον τοῖς τοιοῖσδε δίκαιον τιμᾶν

τῶν νέων ὅσοι ἀγαθοί. καὶ γὰρ Ὅμηρος τὸν εὐδοκιμήσαντα ἐν τῷ πολέμῳ “νώτοισιν” Αἴαντα ἔφη “διηνεκέεσσι γεραίρεσθαι,” ὡς ταύτην οἰκείαν οὖσαν τιμὴν τῷ ἡβῶντί τε καὶ ἀνδρείῳ, ἐξ ἧς ἅμα τῷ τιμᾶσθαι καὶ τὴν ἰσχὺν αὐξήσει.
ὀρθότατα, ἔφη.
πεισόμεθα ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, ταῦτά γε Ὁμήρῳ. καὶ γὰρ ἡμεῖς ἔν τε θυσίαις καὶ τοῖς τοιούτοις πᾶσι τοὺς ἀγαθούς, καθ' ὅσον ἂν ἀγαθοὶ φαίνωνται, καὶ ὕμνοις καὶ οἷς νυνδὴ ἐλέγομεν τιμήσομεν, πρὸς δὲ τούτοις “ἕδραις τε καὶ κρέασιν”

“ἰδὲ πλείοις δεπάεσσιν,” ἵνα ἅμα τῷ τιμᾶν ἀσκῶμεν τοὺς ἀγαθοὺς ἄνδρας τε καὶ γυναῖκας.
κάλλιστα, ἔφη, λέγεις.
εἶεν: τῶν δὲ δὴ ἀποθανόντων ἐπὶ στρατιᾶς ὃς ἂν εὐδοκιμήσας τελευτήσῃ ἆρ' οὐ πρῶτον μὲν φήσομεν τοῦ χρυσοῦ γένους εἶναι;
πάντων γε μάλιστα.
ἀλλ' οὐ πεισόμεθα Ἡσιόδῳ, ἐπειδάν τινες τοῦ τοιούτου γένους τελευτήσωσιν, ὡς ἄρα—

“οἱ μὲν δαίμονες ἁγνοὶ ἐπιχθόνιοι τελέθουσιν, ἐσθλοί, ἀλεξίκακοι, φύλακες μερόπων ἀνθρώπων;”
πεισόμεθα μὲν οὖν.
διαπυθόμενοι ἄρα τοῦ θεοῦ πῶς χρὴ τοὺς δαιμονίους τε καὶ θείους τιθέναι καὶ τίνι διαφόρῳ, οὕτω καὶ ταύτῃ θήσομεν ᾗ ἂν ἐξηγῆται;
τί δ' οὐ μέλλομεν;
καὶ τὸν λοιπὸν δὴ χρόνον ὡς δαιμόνων, οὕτω θεραπεύσομέν

τε καὶ προσκυνήσομεν αὐτῶν τὰς θήκας; ταὐτὰ δὲ ταῦτα νομιοῦμεν ὅταν τις γήρᾳ ἤ τινι ἄλλῳ τρόπῳ τελευτήσῃ τῶν ὅσοι ἂν διαφερόντως ἐν τῷ βίῳ ἀγαθοὶ κριθῶσιν;
δίκαιον γοῦν, ἔφη.
τί δέ; πρὸς τοὺς πολεμίους πῶς ποιήσουσιν ἡμῖν οἱ στρατιῶται;
τὸ ποῖον δή;
πρῶτον μὲν ἀνδραποδισμοῦ πέρι, δοκεῖ δίκαιον Ἕλληνας Ἑλληνίδας πόλεις ἀνδραποδίζεσθαι, ἢ μηδ' ἄλλῃ ἐπιτρέπειν κατὰ τὸ δυνατὸν καὶ τοῦτο ἐθίζειν, τοῦ Ἑλληνικοῦ

γένους φείδεσθαι, εὐλαβουμένους τὴν ὑπὸ τῶν βαρβάρων δουλείαν;
ὅλῳ καὶ παντί, ἔφη, διαφέρει τὸ φείδεσθαι.
μηδὲ Ἕλληνα ἄρα δοῦλον ἐκτῆσθαι μήτε αὐτούς, τοῖς τε ἄλλοις Ἕλλησιν οὕτω συμβουλεύειν;
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη: μᾶλλόν γ' ἂν οὖν οὕτω πρὸς τοὺς βαρβάρους τρέποιντο, ἑαυτῶν δ' ἀπέχοιντο.
τί δέ; σκυλεύειν, ἦν δ' ἐγώ, τοὺς τελευτήσαντας πλὴν ὅπλων, ἐπειδὰν νικήσωσιν, ἦ καλῶς ἔχει; ἢ οὐ πρόφασιν

μὲν τοῖς δειλοῖς ἔχει μὴ πρὸς τὸν μαχόμενον ἰέναι, ὥς τι τῶν δεόντων δρῶντας ὅταν περὶ τὸν τεθνεῶτα κυπτάζωσι, πολλὰ δὲ ἤδη στρατόπεδα διὰ τὴν τοιαύτην ἁρπαγὴν ἀπώλετο;
καὶ μάλα.
ἀνελεύθερον δὲ οὐ δοκεῖ καὶ φιλοχρήματον νεκρὸν συλᾶν, καὶ γυναικείας τε καὶ σμικρᾶς διανοίας τὸ πολέμιον νομίζειν τὸ σῶμα τοῦ τεθνεῶτος ἀποπταμένου τοῦ ἐχθροῦ, λελοιπότος δὲ ᾧ ἐπολέμει; ἢ οἴει τι διάφορον δρᾶν τοὺς τοῦτο

ποιοῦντας τῶν κυνῶν, αἳ τοῖς λίθοις οἷς ἂν βληθῶσι χαλεπαίνουσι, τοῦ βάλλοντος οὐχ ἁπτόμεναι;
οὐδὲ σμικρόν, ἔφη.
ἐατέον ἄρα τὰς νεκροσυλίας καὶ τὰς τῶν ἀναιρέσεων διακωλύσεις;
ἐατέον μέντοι, ἔφη, νὴ Δία.
οὐδὲ μήν που πρὸς τὰ ἱερὰ τὰ ὅπλα οἴσομεν ὡς ἀναθήσοντες, ἄλλως τε καὶ τὰ τῶν Ἑλλήνων, ἐάν τι ἡμῖν μέλῃ

τῆς πρὸς τοὺς ἄλλους Ἕλληνας εὐνοίας: μᾶλλον δὲ καὶ φοβησόμεθα μή τι μίασμα ᾖ πρὸς ἱερὸν τὰ τοιαῦτα ἀπὸ τῶν οἰκείων φέρειν, ἐὰν μή τι δὴ ὁ θεὸς ἄλλο λέγῃ.
ὀρθότατα, ἔφη.
τί δὲ γῆς τε τμήσεως τῆς Ἑλληνικῆς καὶ οἰκιῶν ἐμπρήσεως; ποῖόν τί σοι δράσουσιν οἱ στρατιῶται πρὸς τοὺς πολεμίους;
σοῦ, ἔφη, δόξαν ἀποφαινομένου ἡδέως ἂν ἀκούσαιμι.
ἐμοὶ μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, δοκεῖ τούτων μηδέτερα ποιεῖν,

ἀλλὰ τὸν ἐπέτειον καρπὸν ἀφαιρεῖσθαι. καὶ ὧν ἕνεκα, βούλει σοι λέγω;
πάνυ γε.
φαίνεταί μοι, ὥσπερ καὶ ὀνομάζεται δύο ταῦτα ὀνόματα, πόλεμός τε καὶ στάσις, οὕτω καὶ εἶναι δύο, ὄντα ἐπὶ δυοῖν τινοιν διαφοραῖν. λέγω δὲ τὰ δύο τὸ μὲν οἰκεῖον καὶ συγγενές, τὸ δὲ ἀλλότριον καὶ ὀθνεῖον. ἐπὶ μὲν οὖν τῇ τοῦ οἰκείου ἔχθρᾳ στάσις κέκληται, ἐπὶ δὲ τῇ τοῦ ἀλλοτρίου πόλεμος.
καὶ οὐδέν γε, ἔφη, ἀπὸ τρόπου λέγεις.

ὅρα δὴ καὶ εἰ τόδε πρὸς τρόπου λέγω. φημὶ γὰρ τὸ μὲν Ἑλληνικὸν γένος αὐτὸ αὑτῷ οἰκεῖον εἶναι καὶ συγγενές, τῷ δὲ βαρβαρικῷ ὀθνεῖόν τε καὶ ἀλλότριον.
καλῶς γε, ἔφη.
Ἕλληνας μὲν ἄρα βαρβάροις καὶ βαρβάρους Ἕλλησι πολεμεῖν μαχομένους τε φήσομεν καὶ πολεμίους φύσει εἶναι, καὶ πόλεμον τὴν ἔχθραν ταύτην κλητέον: Ἕλληνας δὲ Ἕλλησιν, ὅταν τι τοιοῦτον δρῶσιν, φύσει μὲν φίλους εἶναι, νοσεῖν δ' ἐν τῷ τοιούτῳ τὴν Ἑλλάδα καὶ στασιάζειν,

καὶ στάσιν τὴν τοιαύτην ἔχθραν κλητέον.
ἐγὼ μέν, ἔφη, συγχωρῶ οὕτω νομίζειν.
σκόπει δή, εἶπον, ὅτι ἐν τῇ νῦν ὁμολογουμένῃ στάσει, ὅπου ἄν τι τοιοῦτον γένηται καὶ διαστῇ πόλις, ἐὰν ἑκάτεροι ἑκατέρων τέμνωσιν ἀγροὺς καὶ οἰκίας ἐμπιμπρῶσιν, ὡς ἀλιτηριώδης τε δοκεῖ ἡ στάσις εἶναι καὶ οὐδέτεροι αὐτῶν φιλοπόλιδες—οὐ γὰρ ἄν ποτε ἐτόλμων τὴν τροφόν τε καὶ μητέρα κείρειν—ἀλλὰ μέτριον εἶναι τοὺς καρποὺς ἀφαιρεῖσθαι

τοῖς κρατοῦσι τῶν κρατουμένων, καὶ διανοεῖσθαι ὡς διαλλαγησομένων καὶ οὐκ ἀεὶ πολεμησόντων.
πολὺ γάρ, ἔφη, ἡμερωτέρων αὕτη ἡ διάνοια ἐκείνης.
τί δὲ δή; ἔφην: ἣν σὺ πόλιν οἰκίζεις, οὐχ Ἑλληνὶς ἔσται;
δεῖ γ' αὐτήν, ἔφη.
οὐκοῦν καὶ ἀγαθοί τε καὶ ἥμεροι ἔσονται;
σφόδρα γε.
ἀλλ' οὐ φιλέλληνες; οὐδὲ οἰκείαν τὴν Ἑλλάδα ἡγήσονται, οὐδὲ κοινωνήσουσιν ὧνπερ οἱ ἄλλοι ἱερῶν;
καὶ σφόδρα γε.

οὐκοῦν τὴν πρὸς τοὺς Ἕλληνας διαφοράν, ὡς οἰκείους, στάσιν ἡγήσονται καὶ οὐδὲ ὀνομάσουσιν πόλεμον;
οὐ γάρ.
καὶ ὡς διαλλαγησόμενοι ἄρα διοίσονται;
πάνυ μὲν οὖν.
εὐμενῶς δὴ σωφρονιοῦσιν, οὐκ ἐπὶ δουλείᾳ κολάζοντες οὐδ' ἐπ' ὀλέθρῳ, σωφρονισταὶ ὄντες, οὐ πολέμιοι.
οὕτως, ἔφη.
οὐδ' ἄρα τὴν Ἑλλάδα Ἕλληνες ὄντες κεροῦσιν, οὐδὲ οἰκήσεις ἐμπρήσουσιν, οὐδὲ ὁμολογήσουσιν ἐν ἑκάστῃ πόλει πάντας ἐχθροὺς αὑτοῖς εἶναι, καὶ ἄνδρας καὶ γυναῖκας καὶ παῖδας, ἀλλ' ὀλίγους ἀεὶ ἐχθροὺς τοὺς αἰτίους τῆς διαφορᾶς.

καὶ διὰ ταῦτα πάντα οὔτε τὴν γῆν ἐθελήσουσιν κείρειν αὐτῶν, ὡς φίλων τῶν πολλῶν, οὔτε οἰκίας ἀνατρέπειν, ἀλλὰ μέχρι τούτου ποιήσονται τὴν διαφοράν, μέχρι οὗ ἂν οἱ αἴτιοι ἀναγκασθῶσιν ὑπὸ τῶν ἀναιτίων ἀλγούντων δοῦναι δίκην.
ἐγὼ μέν, ἔφη, ὁμολογῶ οὕτω δεῖν πρὸς τοὺς ἐναντίους τοὺς ἡμετέρους πολίτας προσφέρεσθαι: πρὸς δὲ τοὺς βαρβάρους, ὡς νῦν οἱ Ἕλληνες πρὸς ἀλλήλους.
τιθῶμεν δὴ καὶ τοῦτον τὸν νόμον τοῖς φύλαξι, μήτε γῆν

τέμνειν μήτε οἰκίας ἐμπιμπράναι;
θῶμεν, ἔφη, καὶ ἔχειν γε καλῶς ταῦτά τε καὶ τὰ πρόσθεν.
ἀλλὰ γάρ μοι δοκεῖς, ὦ Σώκρατες, ἐάν τίς σοι τὰ τοιαῦτα ἐπιτρέπῃ λέγειν, οὐδέποτε μνησθήσεσθαι ὃ ἐν τῷ πρόσθεν παρωσάμενος πάντα ταῦτα εἴρηκας, τὸ ὡς δυνατὴ αὕτη ἡ πολιτεία γενέσθαι καὶ τίνα τρόπον ποτὲ δυνατή: ἐπεὶ ὅτι γε, εἰ γένοιτο, πάντ' ἂν εἴη ἀγαθὰ πόλει ᾗ γένοιτο, καὶ ἃ σὺ παραλείπεις ἐγὼ λέγω, ὅτι καὶ τοῖς πολεμίοις

ἄριστ' ἂν μάχοιντο τῷ ἥκιστα ἀπολείπειν ἀλλήλους, γιγνώσκοντές τε καὶ ἀνακαλοῦντες ταῦτα τὰ ὀνόματα ἑαυτούς, ἀδελφούς, πατέρας, ὑεῖς: εἰ δὲ καὶ τὸ θῆλυ συστρατεύοιτο, εἴτε καὶ ἐν τῇ αὐτῇ τάξει εἴτε καὶ ὄπισθεν ἐπιτεταγμένον, φόβων τε ἕνεκα τοῖς ἐχθροῖς καὶ εἴ ποτέ τις ἀνάγκη βοηθείας γένοιτο, οἶδ' ὅτι ταύτῃ πάντῃ ἄμαχοι ἂν εἶεν: καὶ οἴκοι γε ἃ παραλείπεται ἀγαθά, ὅσα ἂν εἴη αὐτοῖς, ὁρῶ.

ἀλλ' ὡς ἐμοῦ ὁμολογοῦντος πάντα ταῦτα ὅτι εἴη ἂν καὶ ἄλλα γε μυρία, εἰ γένοιτο ἡ πολιτεία αὕτη, μηκέτι πλείω περὶ αὐτῆς λέγε, ἀλλὰ τοῦτο αὐτὸ ἤδη πειρώμεθα ἡμᾶς αὐτοὺς πείθειν, ὡς δυνατὸν καὶ ᾗ δυνατόν, τὰ δ' ἄλλα χαίρειν ἐῶμεν.

ἐξαίφνης γε σύ, ἦν δ' ἐγώ, ὥσπερ καταδρομὴν ἐποιήσω ἐπὶ τὸν λόγον μου, καὶ οὐ συγγιγνώσκεις στραγγευομένῳ. ἴσως γὰρ οὐκ οἶσθα ὅτι μόγις μοι τὼ δύο κύματε ἐκφυγόντι νῦν τὸ μέγιστον καὶ χαλεπώτατον τῆς τρικυμίας ἐπάγεις, ὃ ἐπειδὰν ἴδῃς τε καὶ ἀκούσῃς, πάνυ συγγνώμην ἕξεις, ὅτι εἰκότως ἄρα ὤκνουν τε καὶ ἐδεδοίκη οὕτω παράδοξον λόγον λέγειν τε καὶ ἐπιχειρεῖν διασκοπεῖν.
ὅσῳ ἄν, ἔφη, τοιαῦτα πλείω λέγῃς, ἧττον ἀφεθήσῃ

ὑφ' ἡμῶν πρὸς τὸ μὴ εἰπεῖν πῇ δυνατὴ γίγνεσθαι αὕτη ἡ πολιτεία. ἀλλὰ λέγε καὶ μὴ διάτριβε.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, πρῶτον μὲν τόδε χρὴ ἀναμνησθῆναι, ὅτι ἡμεῖς ζητοῦντες δικαιοσύνην οἷόν ἐστι καὶ ἀδικίαν δεῦρο ἥκομεν.
χρή: ἀλλὰ τί τοῦτο; ἔφη.
οὐδέν: ἀλλ' ἐὰν εὕρωμεν οἷόν ἐστι δικαιοσύνη, ἆρα καὶ ἄνδρα τὸν δίκαιον ἀξιώσομεν μηδὲν δεῖν αὐτῆς ἐκείνης διαφέρειν, ἀλλὰ πανταχῇ τοιοῦτον εἶναι οἷον δικαιοσύνη

ἐστίν; ἢ ἀγαπήσομεν ἐὰν ὅτι ἐγγύτατα αὐτῆς ᾖ καὶ πλεῖστα τῶν ἄλλων ἐκείνης μετέχῃ;
οὕτως, ἔφη: ἀγαπήσομεν.
παραδείγματος ἄρα ἕνεκα, ἦν δ' ἐγώ, ἐζητοῦμεν αὐτό τε δικαιοσύνην οἷόν ἐστι, καὶ ἄνδρα τὸν τελέως δίκαιον εἰ γένοιτο, καὶ οἷος ἂν εἴη γενόμενος, καὶ ἀδικίαν αὖ καὶ τὸν ἀδικώτατον, ἵνα εἰς ἐκείνους ἀποβλέποντες, οἷοι ἂν ἡμῖν φαίνωνται εὐδαιμονίας τε πέρι καὶ τοῦ ἐναντίου, ἀναγκαζώμεθα καὶ περὶ ἡμῶν αὐτῶν ὁμολογεῖν, ὃς ἂν ἐκείνοις ὅτι

ὁμοιότατος ᾖ, τὴν ἐκείνης μοῖραν ὁμοιοτάτην ἕξειν, ἀλλ' οὐ τούτου ἕνεκα, ἵν' ἀποδείξωμεν ὡς δυνατὰ ταῦτα γίγνεσθαι.
τοῦτο μέν, ἔφη, ἀληθὲς λέγεις.
οἴει ἂν οὖν ἧττόν τι ἀγαθὸν ζωγράφον εἶναι ὃς ἂν γράψας παράδειγμα οἷον ἂν εἴη ὁ κάλλιστος ἄνθρωπος καὶ πάντα εἰς τὸ γράμμα ἱκανῶς ἀποδοὺς μὴ ἔχῃ ἀποδεῖξαι ὡς καὶ δυνατὸν γενέσθαι τοιοῦτον ἄνδρα;
μὰ Δί' οὐκ ἔγωγ', ἔφη.
τί οὖν; οὐ καὶ ἡμεῖς, φαμέν, παράδειγμα ἐποιοῦμεν

λόγῳ ἀγαθῆς πόλεως;
πάνυ γε.
ἧττόν τι οὖν οἴει ἡμᾶς εὖ λέγειν τούτου ἕνεκα, ἐὰν μὴ ἔχωμεν ἀποδεῖξαι ὡς δυνατὸν οὕτω πόλιν οἰκῆσαι ὡς ἐλέγετο;
οὐ δῆτα, ἔφη.
τὸ μὲν τοίνυν ἀληθές, ἦν δ' ἐγώ, οὕτω: εἰ δὲ δὴ καὶ τοῦτο προθυμηθῆναι δεῖ σὴν χάριν, ἀποδεῖξαι πῇ μάλιστα καὶ κατὰ τί δυνατώτατ' ἂν εἴη, πάλιν μοι πρὸς τὴν τοιαύτην ἀπόδειξιν τὰ αὐτὰ διομολόγησαι.
τὰ ποῖα;

ἆρ' οἷόν τέ τι πραχθῆναι ὡς λέγεται, ἢ φύσιν ἔχει πρᾶξιν λέξεως ἧττον ἀληθείας ἐφάπτεσθαι, κἂν εἰ μή τῳ δοκεῖ; ἀλλὰ σὺ πότερον ὁμολογεῖς οὕτως ἢ οὔ;
ὁμολογῶ, ἔφη.
τοῦτο μὲν δὴ μὴ ἀνάγκαζέ με, οἷα τῷ λόγῳ διήλθομεν, τοιαῦτα παντάπασι καὶ τῷ ἔργῳ δεῖν γιγνόμενα <ἂν> ἀποφαίνειν: ἀλλ', ἐὰν οἷοί τε γενώμεθα εὑρεῖν ὡς ἂν ἐγγύτατα τῶν εἰρημένων πόλις οἰκήσειεν, φάναι ἡμᾶς

ἐξηυρηκέναι ὡς δυνατὰ ταῦτα γίγνεσθαι ἃ σὺ ἐπιτάττεις. ἢ οὐκ ἀγαπήσεις τούτων τυγχάνων; ἐγὼ μὲν γὰρ ἂν ἀγαπῴην.
καὶ γὰρ ἐγώ, ἔφη.
τὸ δὲ δὴ μετὰ τοῦτο, ὡς ἔοικε, πειρώμεθα ζητεῖν τε καὶ ἀποδεικνύναι τί ποτε νῦν κακῶς ἐν ταῖς πόλεσι πράττεται δι' ὃ οὐχ οὕτως οἰκοῦνται, καὶ τίνος ἂν σμικροτάτου μεταβαλόντος ἔλθοι εἰς τοῦτον τὸν τρόπον τῆς πολιτείας πόλις, μάλιστα μὲν ἑνός, εἰ δὲ μή, δυοῖν, εἰ δὲ μή, ὅτι ὀλιγίστων τὸν ἀριθμὸν καὶ σμικροτάτων τὴν δύναμιν.

παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
ἑνὸς μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, μεταβαλόντος δοκοῦμέν μοι ἔχειν δεῖξαι ὅτι μεταπέσοι ἄν, οὐ μέντοι σμικροῦ γε οὐδὲ ῥᾳδίου, δυνατοῦ δέ.
τίνος; ἔφη.
ἐπ' αὐτῷ δή, ἦν δ' ἐγώ, εἰμὶ ὃ τῷ μεγίστῳ προσῃκάζομεν κύματι. εἰρήσεται δ' οὖν, εἰ καὶ μέλλει γέλωτί τε ἀτεχνῶς ὥσπερ κῦμα ἐκγελῶν καὶ ἀδοξίᾳ κατακλύσειν. σκόπει δὲ ὃ μέλλω λέγειν.
λέγε, ἔφη.
ἐὰν μή, ἦν δ' ἐγώ, ἢ οἱ φιλόσοφοι βασιλεύσωσιν ἐν

ταῖς πόλεσιν ἢ οἱ βασιλῆς τε νῦν λεγόμενοι καὶ δυνάσται φιλοσοφήσωσι γνησίως τε καὶ ἱκανῶς, καὶ τοῦτο εἰς ταὐτὸν συμπέσῃ, δύναμίς τε πολιτικὴ καὶ φιλοσοφία, τῶν δὲ νῦν πορευομένων χωρὶς ἐφ' ἑκάτερον αἱ πολλαὶ φύσεις ἐξ ἀνάγκης ἀποκλεισθῶσιν, οὐκ ἔστι κακῶν παῦλα, ὦ φίλε Γλαύκων, ταῖς πόλεσι, δοκῶ δ' οὐδὲ τῷ ἀνθρωπίνῳ γένει,

οὐδὲ αὕτη ἡ πολιτεία μή ποτε πρότερον φυῇ τε εἰς τὸ δυνατὸν καὶ φῶς ἡλίου ἴδῃ, ἣν νῦν λόγῳ διεληλύθαμεν. ἀλλὰ τοῦτό ἐστιν ὃ ἐμοὶ πάλαι ὄκνον ἐντίθησι λέγειν, ὁρῶντι ὡς πολὺ παρὰ δόξαν ῥηθήσεται: χαλεπὸν γὰρ ἰδεῖν ὅτι οὐκ ἂν ἄλλη τις εὐδαιμονήσειεν οὔτε ἰδίᾳ οὔτε δημοσίᾳ.
καὶ ὅς, ὦ Σώκρατες, ἔφη, τοιοῦτον ἐκβέβληκας ῥῆμά τε καὶ λόγον, ὃν εἰπὼν ἡγοῦ ἐπὶ σὲ πάνυ πολλούς τε καὶ

οὐ φαύλους νῦν οὕτως, οἷον ῥίψαντας τὰ ἱμάτια, γυμνοὺς λαβόντας ὅτι ἑκάστῳ παρέτυχεν ὅπλον, θεῖν διατεταμένους ὡς θαυμάσια ἐργασομένους: οὓς εἰ μὴ ἀμυνῇ τῷ λόγῳ καὶ ἐκφεύξῃ, τῷ ὄντι τωθαζόμενος δώσεις δίκην.
οὐκοῦν σύ μοι, ἦν δ' ἐγώ, τούτων αἴτιος;
καλῶς γ', ἔφη, ἐγὼ ποιῶν. ἀλλά τοί σε οὐ προδώσω, ἀλλ' ἀμυνῶ οἷς δύναμαι: δύναμαι δὲ εὐνοίᾳ τε καὶ τῷ παρακελεύεσθαι, καὶ ἴσως ἂν ἄλλου του ἐμμελέστερόν σοι

ἀποκρινοίμην. ἀλλ' ὡς ἔχων τοιοῦτον βοηθὸν πειρῶ τοῖς ἀπιστοῦσιν ἐνδείξασθαι ὅτι ἔχει ᾗ σὺ λέγεις.
πειρατέον, ἦν δ' ἐγώ, ἐπειδὴ καὶ σὺ οὕτω μεγάλην συμμαχίαν παρέχῃ. ἀναγκαῖον οὖν μοι δοκεῖ, εἰ μέλλομέν πῃ ἐκφεύξεσθαι οὓς λέγεις, διορίσασθαι πρὸς αὐτοὺς τοὺς φιλοσόφους τίνας λέγοντες τολμῶμεν φάναι δεῖν ἄρχειν, ἵνα διαδήλων γενομένων δύνηταί τις ἀμύνεσθαι, ἐνδεικνύμενος

ὅτι τοῖς μὲν προσήκει φύσει ἅπτεσθαί τε φιλοσοφίας ἡγεμονεύειν τ' ἐν πόλει, τοῖς δ' ἄλλοις μήτε ἅπτεσθαι ἀκολουθεῖν τε τῷ ἡγουμένῳ.
ὥρα ἂν εἴη, ἔφη, ὁρίζεσθαι.
ἴθι δή, ἀκολούθησόν μοι τῇδε, ἐὰν αὐτὸ ἁμῇ γέ πῃ ἱκανῶς ἐξηγησώμεθα.
ἄγε, ἔφη.
ἀναμιμνῄσκειν οὖν σε, ἦν δ' ἐγώ, δεήσει, ἢ μέμνησαι ὅτι ὃν ἂν φῶμεν φιλεῖν τι, δεῖ φανῆναι αὐτόν, ἐὰν ὀρθῶς λέγηται, οὐ τὸ μὲν φιλοῦντα ἐκείνου, τὸ δὲ μή, ἀλλὰ πᾶν στέργοντα;

ἀναμιμνῄσκειν, ἔφη, ὡς ἔοικεν, δεῖ: οὐ γὰρ πάνυ γε ἐννοῶ.
ἄλλῳ, εἶπον, ἔπρεπεν, ὦ Γλαύκων, λέγειν ἃ λέγεις: ἀνδρὶ δ' ἐρωτικῷ οὐ πρέπει ἀμνημονεῖν ὅτι πάντες οἱ ἐν ὥρᾳ τὸν φιλόπαιδα καὶ ἐρωτικὸν ἁμῇ γέ πῃ δάκνουσί τε καὶ κινοῦσι, δοκοῦντες ἄξιοι εἶναι ἐπιμελείας τε καὶ τοῦ ἀσπάζεσθαι. ἢ οὐχ οὕτω ποιεῖτε πρὸς τοὺς καλούς; ὁ μέν, ὅτι σιμός, ἐπίχαρις κληθεὶς ἐπαινεθήσεται ὑφ' ὑμῶν, τοῦ δὲ τὸ γρυπὸν βασιλικόν φατε εἶναι, τὸν δὲ δὴ διὰ

μέσου τούτων ἐμμετρώτατα ἔχειν, μέλανας δὲ ἀνδρικοὺς ἰδεῖν, λευκοὺς δὲ θεῶν παῖδας εἶναι: μελιχλώρους δὲ καὶ τοὔνομα οἴει τινὸς ἄλλου ποίημα εἶναι ἢ ἐραστοῦ ὑποκοριζομένου τε καὶ εὐχερῶς φέροντος τὴν ὠχρότητα, ἐὰν ἐπὶ ὥρᾳ ᾖ; καὶ ἑνὶ λόγῳ πάσας προφάσεις προφασίζεσθέ τε

καὶ πάσας φωνὰς ἀφίετε, ὥστε μηδένα ἀποβάλλειν τῶν ἀνθούντων ἐν ὥρᾳ.
εἰ βούλει, ἔφη, ἐπ' ἐμοῦ λέγειν περὶ τῶν ἐρωτικῶν ὅτι οὕτω ποιοῦσι, συγχωρῶ τοῦ λόγου χάριν.
τί δέ; ἦν δ' ἐγώ: τοὺς φιλοίνους οὐ τὰ αὐτὰ ταῦτα ποιοῦντας ὁρᾷς; πάντα οἶνον ἐπὶ πάσης προφάσεως ἀσπαζομένους;
καὶ μάλα.
καὶ μὴν φιλοτίμους γε, ὡς ἐγᾦμαι, καθορᾷς ὅτι, ἂν μὴ στρατηγῆσαι δύνωνται, τριττυαρχοῦσιν, κἂν μὴ ὑπὸ μειζόνων

καὶ σεμνοτέρων τιμᾶσθαι, ὑπὸ σμικροτέρων καὶ φαυλοτέρων τιμώμενοι ἀγαπῶσιν, ὡς ὅλως τιμῆς ἐπιθυμηταὶ ὄντες.
κομιδῇ μὲν οὖν.
τοῦτο δὴ φάθι ἢ μή: ἆρα ὃν ἄν τινος ἐπιθυμητικὸν λέγωμεν, παντὸς τοῦ εἴδους τούτου φήσομεν ἐπιθυμεῖν, ἢ τοῦ μέν, τοῦ δὲ οὔ;
παντός, ἔφη.
οὐκοῦν καὶ τὸν φιλόσοφον σοφίας φήσομεν ἐπιθυμητὴν εἶναι, οὐ τῆς μέν, τῆς δ' οὔ, ἀλλὰ πάσης;
ἀληθῆ.
τὸν ἄρα περὶ τὰ μαθήματα δυσχεραίνοντα, ἄλλως τε

καὶ νέον ὄντα καὶ μήπω λόγον ἔχοντα τί τε χρηστὸν καὶ μή, οὐ φήσομεν φιλομαθῆ οὐδὲ φιλόσοφον εἶναι, ὥσπερ τὸν περὶ τὰ σιτία δυσχερῆ οὔτε πεινῆν φαμεν οὔτ' ἐπιθυμεῖν σιτίων, οὐδὲ φιλόσιτον ἀλλὰ κακόσιτον εἶναι.
καὶ ὀρθῶς γε φήσομεν.
τὸν δὲ δὴ εὐχερῶς ἐθέλοντα παντὸς μαθήματος γεύεσθαι καὶ ἁσμένως ἐπὶ τὸ μανθάνειν ἰόντα καὶ ἀπλήστως ἔχοντα, τοῦτον δ' ἐν δίκῃ φήσομεν φιλόσοφον: ἦ γάρ;

καὶ ὁ Γλαύκων ἔφη: πολλοὶ ἄρα καὶ ἄτοποι ἔσονταί σοι τοιοῦτοι. οἵ τε γὰρ φιλοθεάμονες πάντες ἔμοιγε δοκοῦσι τῷ καταμανθάνειν χαίροντες τοιοῦτοι εἶναι, οἵ τε φιλήκοοι ἀτοπώτατοί τινές εἰσιν ὥς γ' ἐν φιλοσόφοις τιθέναι, οἳ πρὸς μὲν λόγους καὶ τοιαύτην διατριβὴν ἑκόντες οὐκ ἂν ἐθέλοιεν ἐλθεῖν, ὥσπερ δὲ ἀπομεμισθωκότες τὰ ὦτα ἐπακοῦσαι πάντων χορῶν περιθέουσι τοῖς Διονυσίοις οὔτε τῶν κατὰ πόλεις οὔτε τῶν κατὰ κώμας ἀπολειπόμενοι. τούτους οὖν πάντας καὶ ἄλλους τοιούτων τινῶν

μαθητικοὺς καὶ τοὺς τῶν τεχνυδρίων φιλοσόφους φήσομεν;
οὐδαμῶς, εἶπον, ἀλλ' ὁμοίους μὲν φιλοσόφοις.
τοὺς δὲ ἀληθινούς, ἔφη, τίνας λέγεις;
τοὺς τῆς ἀληθείας, ἦν δ' ἐγώ, φιλοθεάμονας.
καὶ τοῦτο μέν γ', ἔφη, ὀρθῶς: ἀλλὰ πῶς αὐτὸ λέγεις;
οὐδαμῶς, ἦν δ' ἐγώ, ῥᾳδίως πρός γε ἄλλον: σὲ δὲ οἶμαι ὁμολογήσειν μοι τὸ τοιόνδε.
τὸ ποῖον;
ἐπειδή ἐστιν ἐναντίον καλὸν αἰσχρῷ, δύο αὐτὼ εἶναι.

πῶς δ' οὔ;
οὐκοῦν ἐπειδὴ δύο, καὶ ἓν ἑκάτερον;
καὶ τοῦτο.
καὶ περὶ δὴ δικαίου καὶ ἀδίκου καὶ ἀγαθοῦ καὶ κακοῦ καὶ πάντων τῶν εἰδῶν πέρι ὁ αὐτὸς λόγος, αὐτὸ μὲν ἓν ἕκαστον εἶναι, τῇ δὲ τῶν πράξεων καὶ σωμάτων καὶ ἀλλήλων κοινωνίᾳ πανταχοῦ φανταζόμενα πολλὰ φαίνεσθαι ἕκαστον.
ὀρθῶς, ἔφη, λέγεις.
ταύτῃ τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, διαιρῶ, χωρὶς μὲν οὓς νυνδὴ ἔλεγες φιλοθεάμονάς τε καὶ φιλοτέχνους καὶ πρακτικούς,

καὶ χωρὶς αὖ περὶ ὧν ὁ λόγος, οὓς μόνους ἄν τις ὀρθῶς προσείποι φιλοσόφους.
πῶς, ἔφη, λέγεις;
οἱ μέν που, ἦν δ' ἐγώ, φιλήκοοι καὶ φιλοθεάμονες τάς τε καλὰς φωνὰς ἀσπάζονται καὶ χρόας καὶ σχήματα καὶ πάντα τὰ ἐκ τῶν τοιούτων δημιουργούμενα, αὐτοῦ δὲ τοῦ καλοῦ ἀδύνατος αὐτῶν ἡ διάνοια τὴν φύσιν ἰδεῖν τε καὶ ἀσπάσασθαι.
ἔχει γὰρ οὖν δή, ἔφη, οὕτως.
οἱ δὲ δὴ ἐπ' αὐτὸ τὸ καλὸν δυνατοὶ ἰέναι τε καὶ ὁρᾶν καθ' αὑτὸ ἆρα οὐ σπάνιοι ἂν εἶεν;

καὶ μάλα.
ὁ οὖν καλὰ μὲν πράγματα νομίζων, αὐτὸ δὲ κάλλος μήτε νομίζων μήτε, ἄν τις ἡγῆται ἐπὶ τὴν γνῶσιν αὐτοῦ, δυνάμενος ἕπεσθαι, ὄναρ ἢ ὕπαρ δοκεῖ σοι ζῆν; σκόπει δέ. τὸ ὀνειρώττειν ἆρα οὐ τόδε ἐστίν, ἐάντε ἐν ὕπνῳ τις ἐάντ' ἐγρηγορὼς τὸ ὅμοιόν τῳ μὴ ὅμοιον ἀλλ' αὐτὸ ἡγῆται εἶναι ᾧ ἔοικεν;
ἐγὼ γοῦν ἄν, ἦ δ' ὅς, φαίην ὀνειρώττειν τὸν τοιοῦτον.
τί δέ; ὁ τἀναντία τούτων ἡγούμενός τέ τι αὐτὸ καλὸν

καὶ δυνάμενος καθορᾶν καὶ αὐτὸ καὶ τὰ ἐκείνου μετέχοντα, καὶ οὔτε τὰ μετέχοντα αὐτὸ οὔτε αὐτὸ τὰ μετέχοντα ἡγούμενος, ὕπαρ ἢ ὄναρ αὖ καὶ οὗτος δοκεῖ σοι ζῆν;
καὶ μάλα, ἔφη, ὕπαρ.
οὐκοῦν τούτου μὲν τὴν διάνοιαν ὡς γιγνώσκοντος γνώμην ἂν ὀρθῶς φαῖμεν εἶναι, τοῦ δὲ δόξαν ὡς δοξάζοντος;
πάνυ μὲν οὖν.
τί οὖν ἐὰν ἡμῖν χαλεπαίνῃ οὗτος, ὅν φαμεν δοξάζειν ἀλλ' οὐ γιγνώσκειν, καὶ ἀμφισβητῇ ὡς οὐκ ἀληθῆ λέγομεν;

ἕξομέν τι παραμυθεῖσθαι αὐτὸν καὶ πείθειν ἠρέμα, ἐπικρυπτόμενοι ὅτι οὐχ ὑγιαίνει;
δεῖ γέ τοι δή, ἔφη.
ἴθι δή, σκόπει τί ἐροῦμεν πρὸς αὐτόν. ἢ βούλει ὧδε πυνθανώμεθα παρ' αὐτοῦ, λέγοντες ὡς εἴ τι οἶδεν οὐδεὶς αὐτῷ φθόνος, ἀλλ' ἅσμενοι ἂν ἴδοιμεν εἰδότα τι. ἀλλ' ἡμῖν εἰπὲ τόδε: ὁ γιγνώσκων γιγνώσκει τὶ ἢ οὐδέν; σὺ οὖν μοι ὑπὲρ ἐκείνου ἀποκρίνου.
ἀποκρινοῦμαι, ἔφη, ὅτι γιγνώσκει τί.
πότερον ὂν ἢ οὐκ ὄν;

ὄν: πῶς γὰρ ἂν μὴ ὄν γέ τι γνωσθείη;
ἱκανῶς οὖν τοῦτο ἔχομεν, κἂν εἰ πλεοναχῇ σκοποῖμεν, ὅτι τὸ μὲν παντελῶς ὂν παντελῶς γνωστόν, μὴ ὂν δὲ μηδαμῇ πάντῃ ἄγνωστον;
ἱκανώτατα.
εἶεν: εἰ δὲ δή τι οὕτως ἔχει ὡς εἶναί τε καὶ μὴ εἶναι, οὐ μεταξὺ ἂν κέοιτο τοῦ εἰλικρινῶς ὄντος καὶ τοῦ αὖ μηδαμῇ ὄντος;
μεταξύ.
οὐκοῦν ἐπὶ μὲν τῷ ὄντι γνῶσις ἦν, ἀγνωσία δ' ἐξ ἀνάγκης ἐπὶ μὴ ὄντι, ἐπὶ δὲ τῷ μεταξὺ τούτῳ μεταξύ τι καὶ ζητητέον

ἀγνοίας τε καὶ ἐπιστήμης, εἴ τι τυγχάνει ὂν τοιοῦτον;
πάνυ μὲν οὖν.
ἆρ' οὖν λέγομέν τι δόξαν εἶναι;
πῶς γὰρ οὔ;
πότερον ἄλλην δύναμιν ἐπιστήμης ἢ τὴν αὐτήν;
ἄλλην.
ἐπ' ἄλλῳ ἄρα τέτακται δόξα καὶ ἐπ' ἄλλῳ ἐπιστήμη, κατὰ τὴν δύναμιν ἑκατέρα τὴν αὑτῆς.
οὕτω.
οὐκοῦν ἐπιστήμη μὲν ἐπὶ τῷ ὄντι πέφυκε, γνῶναι ὡς ἔστι τὸ ὄν; —μᾶλλον δὲ ὧδέ μοι δοκεῖ πρότερον ἀναγκαῖον εἶναι διελέσθαι.
πῶς;

φήσομεν δυνάμεις εἶναι γένος τι τῶν ὄντων, αἷς δὴ καὶ ἡμεῖς δυνάμεθα ἃ δυνάμεθα καὶ ἄλλο πᾶν ὅτι περ ἂν δύνηται, οἷον λέγω ὄψιν καὶ ἀκοὴν τῶν δυνάμεων εἶναι, εἰ ἄρα μανθάνεις ὃ βούλομαι λέγειν τὸ εἶδος.
ἀλλὰ μανθάνω, ἔφη.
ἄκουσον δὴ ὅ μοι φαίνεται περὶ αὐτῶν. δυνάμεως γὰρ ἐγὼ οὔτε τινὰ χρόαν ὁρῶ οὔτε σχῆμα οὔτε τι τῶν τοιούτων οἷον καὶ ἄλλων πολλῶν, πρὸς ἃ ἀποβλέπων ἔνια διορίζομαι παρ' ἐμαυτῷ τὰ μὲν ἄλλα εἶναι, τὰ δὲ ἄλλα: δυνάμεως

δ' εἰς ἐκεῖνο μόνον βλέπω ἐφ' ᾧ τε ἔστι καὶ ὃ ἀπεργάζεται, καὶ ταύτῃ ἑκάστην αὐτῶν δύναμιν ἐκάλεσα, καὶ τὴν μὲν ἐπὶ τῷ αὐτῷ τεταγμένην καὶ τὸ αὐτὸ ἀπεργαζομένην τὴν αὐτὴν καλῶ, τὴν δὲ ἐπὶ ἑτέρῳ καὶ ἕτερον ἀπεργαζομένην ἄλλην. τί δὲ σύ; πῶς ποιεῖς;
οὕτως, ἔφη.
δεῦρο δὴ πάλιν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ ἄριστε. ἐπιστήμην πότερον δύναμίν τινα φῂς εἶναι αὐτήν, ἢ εἰς τί γένος τιθεῖς;
εἰς τοῦτο, ἔφη, πασῶν γε δυνάμεων ἐρρωμενεστάτην.

τί δέ, δόξαν εἰς δύναμιν ἢ εἰς ἄλλο εἶδος οἴσομεν;
οὐδαμῶς, ἔφη: ᾧ γὰρ δοξάζειν δυνάμεθα, οὐκ ἄλλο τι ἢ δόξα ἐστίν.
ἀλλὰ μὲν δὴ ὀλίγον γε πρότερον ὡμολόγεις μὴ τὸ αὐτὸ εἶναι ἐπιστήμην τε καὶ δόξαν.
πῶς γὰρ ἄν, ἔφη, τό γε ἀναμάρτητον τῷ μὴ ἀναμαρτήτῳ ταὐτόν τις νοῦν ἔχων τιθείη;
καλῶς, ἦν δ' ἐγώ, καὶ δῆλον ὅτι ἕτερον ἐπιστήμης δόξα

ὁμολογεῖται ἡμῖν.
ἕτερον.
ἐφ' ἑτέρῳ ἄρα ἕτερόν τι δυναμένη ἑκατέρα αὐτῶν πέφυκεν;
ἀνάγκη.
ἐπιστήμη μέν γέ που ἐπὶ τῷ ὄντι, τὸ ὂν γνῶναι ὡς ἔχει;
ναί.
δόξα δέ, φαμέν, δοξάζειν;
ναί.
ἦ ταὐτὸν ὅπερ ἐπιστήμη γιγνώσκει; καὶ ἔσται γνωστόν τε καὶ δοξαστὸν τὸ αὐτό; ἢ ἀδύνατον;
ἀδύνατον, ἔφη, ἐκ τῶν ὡμολογημένων: εἴπερ ἐπ' ἄλλῳ ἄλλη δύναμις πέφυκεν, δυνάμεις δὲ ἀμφότεραί ἐστον, δόξα τε

καὶ ἐπιστήμη, ἄλλη δὲ ἑκατέρα, ὥς φαμεν, ἐκ τούτων δὴ οὐκ ἐγχωρεῖ γνωστὸν καὶ δοξαστὸν ταὐτὸν εἶναι.
οὐκοῦν εἰ τὸ ὂν γνωστόν, ἄλλο τι ἂν δοξαστὸν ἢ τὸ ὂν εἴη;
ἄλλο.
ἆρ' οὖν τὸ μὴ ὂν δοξάζει; ἢ ἀδύνατον καὶ δοξάσαι τό γε μὴ ὄν; ἐννόει δέ. οὐχ ὁ δοξάζων ἐπὶ τὶ φέρει τὴν δόξαν; ἢ οἷόν τε αὖ δοξάζειν μέν, δοξάζειν δὲ μηδέν;
ἀδύνατον.
ἀλλ' ἕν γέ τι δοξάζει ὁ δοξάζων;
ναί.
ἀλλὰ μὴν μὴ ὄν γε οὐχ ἕν τι ἀλλὰ μηδὲν ὀρθότατ' ἂν

προσαγορεύοιτο;
πάνυ γε.
μὴ ὄντι μὴν ἄγνοιαν ἐξ ἀνάγκης ἀπέδομεν, ὄντι δὲ γνῶσιν;
ὀρθῶς, ἔφη.
οὐκ ἄρα ὂν οὐδὲ μὴ ὂν δοξάζει;
οὐ γάρ.
οὔτε ἄρα ἄγνοια οὔτε γνῶσις δόξα ἂν εἴη;
οὐκ ἔοικεν.
ἄρ' οὖν ἐκτὸς τούτων ἐστίν, ὑπερβαίνουσα ἢ γνῶσιν σαφηνείᾳ ἢ ἄγνοιαν ἀσαφείᾳ;
οὐδέτερα.
ἀλλ' ἆρα, ἦν δ' ἐγώ, γνώσεως μέν σοι φαίνεται δόξα σκοτωδέστερον, ἀγνοίας δὲ φανότερον;
καὶ πολύ γε, ἔφη.

ἐντὸς δ' ἀμφοῖν κεῖται;
ναί.
μεταξὺ ἄρα ἂν εἴη τούτοιν δόξα.
κομιδῇ μὲν οὖν.
οὐκοῦν ἔφαμεν ἐν τοῖς πρόσθεν, εἴ τι φανείη οἷον ἅμα ὄν τε καὶ μὴ ὄν, τὸ τοιοῦτον μεταξὺ κεῖσθαι τοῦ εἰλικρινῶς ὄντος τε καὶ τοῦ πάντως μὴ ὄντος, καὶ οὔτε ἐπιστήμην οὔτε ἄγνοιαν ἐπ' αὐτῷ ἔσεσθαι, ἀλλὰ τὸ μεταξὺ αὖ φανὲν ἀγνοίας καὶ ἐπιστήμης;
ὀρθῶς.
νῦν δέ γε πέφανται μεταξὺ τούτοιν ὃ δὴ καλοῦμεν δόξαν;
πέφανται.

ἐκεῖνο δὴ λείποιτ' ἂν ἡμῖν εὑρεῖν, ὡς ἔοικε, τὸ ἀμφοτέρων μετέχον, τοῦ εἶναί τε καὶ μὴ εἶναι, καὶ οὐδέτερον εἰλικρινὲς ὀρθῶς ἂν προσαγορευόμενον, ἵνα, ἐὰν φανῇ, δοξαστὸν αὐτὸ εἶναι ἐν δίκῃ προσαγορεύωμεν, τοῖς μὲν ἄκροις τὰ ἄκρα, τοῖς δὲ μεταξὺ τὰ μεταξὺ ἀποδιδόντες. ἢ οὐχ οὕτως;
οὕτω.
τούτων δὴ ὑποκειμένων λεγέτω μοι, φήσω, καὶ ἀποκρινέσθω

ὁ χρηστὸς ὃς αὐτὸ μὲν καλὸν καὶ ἰδέαν τινὰ αὐτοῦ κάλλους μηδεμίαν ἡγεῖται ἀεὶ μὲν κατὰ ταὐτὰ ὡσαύτως ἔχουσαν, πολλὰ δὲ τὰ καλὰ νομίζει, ἐκεῖνος ὁ φιλοθεάμων καὶ οὐδαμῇ ἀνεχόμενος ἄν τις ἓν τὸ καλὸν φῇ εἶναι καὶ δίκαιον καὶ τἆλλα οὕτω. “τούτων γὰρ δή, ὦ ἄριστε, φήσομεν, τῶν πολλῶν καλῶν μῶν τι ἔστιν ὃ οὐκ αἰσχρὸν φανήσεται; καὶ τῶν δικαίων, ὃ οὐκ ἄδικον; καὶ τῶν ὁσίων, ὃ οὐκ ἀνόσιον;”

οὔκ, ἀλλ' ἀνάγκη, ἔφη, καὶ καλά πως αὐτὰ καὶ αἰσχρὰ φανῆναι, καὶ ὅσα ἄλλα ἐρωτᾷς.
τί δὲ τὰ πολλὰ διπλάσια; ἧττόν τι ἡμίσεα ἢ διπλάσια φαίνεται;
οὐδέν.
καὶ μεγάλα δὴ καὶ σμικρὰ καὶ κοῦφα καὶ βαρέα μή τι μᾶλλον ἃ ἂν φήσωμεν, ταῦτα προσρηθήσεται ἢ τἀναντία;
οὔκ, ἀλλ' ἀεί, ἔφη, ἕκαστον ἀμφοτέρων ἕξεται.
πότερον οὖν ἔστι μᾶλλον ἢ οὐκ ἔστιν ἕκαστον τῶν πολλῶν τοῦτο ὃ ἄν τις φῇ αὐτὸ εἶναι;
τοῖς ἐν ταῖς ἑστιάσεσιν, ἔφη, ἐπαμφοτερίζουσιν ἔοικεν,

καὶ τῷ τῶν παίδων αἰνίγματι τῷ περὶ τοῦ εὐνούχου, τῆς βολῆς πέρι τῆς νυκτερίδος, ᾧ καὶ ἐφ' οὗ αὐτὸν αὐτὴν αἰνίττονται βαλεῖν: καὶ γὰρ ταῦτα ἐπαμφοτερίζειν, καὶ οὔτ' εἶναι οὔτε μὴ εἶναι οὐδὲν αὐτῶν δυνατὸν παγίως νοῆσαι, οὔτε ἀμφότερα οὔτε οὐδέτερον.
ἔχεις οὖν αὐτοῖς, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι χρήσῃ, ἢ ὅποι θήσεις καλλίω θέσιν τῆς μεταξὺ οὐσίας τε καὶ τοῦ μὴ εἶναι; οὔτε γάρ που σκοτωδέστερα μὴ ὄντος πρὸς τὸ μᾶλλον μὴ εἶναι

φανήσεται, οὔτε φανότερα ὄντος πρὸς τὸ μᾶλλον εἶναι.
ἀληθέστατα, ἔφη.
ηὑρήκαμεν ἄρα, ὡς ἔοικεν, ὅτι τὰ τῶν πολλῶν πολλὰ νόμιμα καλοῦ τε πέρι καὶ τῶν ἄλλων μεταξύ που κυλινδεῖται τοῦ τε μὴ ὄντος καὶ τοῦ ὄντος εἰλικρινῶς.
ηὑρήκαμεν.
προωμολογήσαμεν δέ γε, εἴ τι τοιοῦτον φανείη, δοξαστὸν αὐτὸ ἀλλ' οὐ γνωστὸν δεῖν λέγεσθαι, τῇ μεταξὺ δυνάμει τὸ μεταξὺ πλανητὸν ἁλισκόμενον.
ὡμολογήκαμεν.

τοὺς ἄρα πολλὰ καλὰ θεωμένους, αὐτὸ δὲ τὸ καλὸν μὴ ὁρῶντας μηδ' ἄλλῳ ἐπ' αὐτὸ ἄγοντι δυναμένους ἕπεσθαι, καὶ πολλὰ δίκαια, αὐτὸ δὲ τὸ δίκαιον μή, καὶ πάντα οὕτω, δοξάζειν φήσομεν ἅπαντα, γιγνώσκειν δὲ ὧν δοξάζουσιν οὐδέν.
ἀνάγκη, ἔφη.
τί δὲ αὖ τοὺς αὐτὰ ἕκαστα θεωμένους καὶ ἀεὶ κατὰ ταὐτὰ ὡσαύτως ὄντα; ἆρ' οὐ γιγνώσκειν ἀλλ' οὐ δοξάζειν;
ἀνάγκη καὶ ταῦτα.
οὐκοῦν καὶ ἀσπάζεσθαί τε καὶ φιλεῖν τούτους μὲν ταῦτα

φήσομεν ἐφ' οἷς γνῶσίς ἐστιν, ἐκείνους δὲ ἐφ' οἷς δόξα; ἢ οὐ μνημονεύομεν ὅτι φωνάς τε καὶ χρόας καλὰς καὶ τὰ τοιαῦτ' ἔφαμεν τούτους φιλεῖν τε καὶ θεᾶσθαι, αὐτὸ δὲ τὸ καλὸν οὐδ' ἀνέχεσθαι ὥς τι ὄν;
μεμνήμεθα.
μὴ οὖν τι πλημμελήσομεν φιλοδόξους καλοῦντες αὐτοὺς μᾶλλον ἢ φιλοσόφους; καὶ ἆρα ἡμῖν σφόδρα χαλεπανοῦσιν ἂν οὕτω λέγωμεν;
οὔκ, ἄν γέ μοι πείθωνται, ἔφη: τῷ γὰρ ἀληθεῖ χαλεπαίνειν οὐ θέμις.
τοὺς αὐτὸ ἄρα ἕκαστον τὸ ὂν ἀσπαζομένους φιλοσόφους ἀλλ' οὐ φιλοδόξους κλητέον;
παντάπασι μὲν οὖν.

οἱ μὲν δὴ φιλόσοφοι, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Γλαύκων, καὶ οἱ μὴ διὰ μακροῦ τινος διεξελθόντες λόγου μόγις πως ἀνεφάνησαν οἵ εἰσιν ἑκάτεροι.
ἴσως γάρ, ἔφη, διὰ βραχέος οὐ ῥᾴδιον.
οὐ φαίνεται, εἶπον: ἐμοὶ γοῦν ἔτι δοκεῖ ἂν βελτιόνως φανῆναι εἰ περὶ τούτου μόνου ἔδει ῥηθῆναι, καὶ μὴ πολλὰ τὰ λοιπὰ διελθεῖν μέλλοντι κατόψεσθαι τί διαφέρει βίος

δίκαιος ἀδίκου.
τί οὖν, ἔφη, τὸ μετὰ τοῦτο ἡμῖν;
τί δ' ἄλλο, ἦν δ' ἐγώ, ἢ τὸ ἑξῆς; ἐπειδὴ φιλόσοφοι μὲν οἱ τοῦ ἀεὶ κατὰ ταὐτὰ ὡσαύτως ἔχοντος δυνάμενοι ἐφάπτεσθαι, οἱ δὲ μὴ ἀλλ' ἐν πολλοῖς καὶ παντοίως ἴσχουσιν πλανώμενοι οὐ φιλόσοφοι, ποτέρους δὴ δεῖ πόλεως ἡγεμόνας εἶναι;
πῶς οὖν λέγοντες ἂν αὐτό, ἔφη, μετρίως λέγοιμεν;
ὁπότεροι ἄν, ἦν δ' ἐγώ, δυνατοὶ φαίνωνται φυλάξαι νόμους τε καὶ ἐπιτηδεύματα πόλεων, τούτους καθιστάναι

φύλακας.
ὀρθῶς, ἔφη.
τόδε δέ, ἦν δ' ἐγώ, ἆρα δῆλον, εἴτε τυφλὸν εἴτε ὀξὺ ὁρῶντα χρὴ φύλακα τηρεῖν ὁτιοῦν;
καὶ πῶς, ἔφη, οὐ δῆλον;
ἦ οὖν δοκοῦσί τι τυφλῶν διαφέρειν οἱ τῷ ὄντι τοῦ ὄντος ἑκάστου ἐστερημένοι τῆς γνώσεως, καὶ μηδὲν ἐναργὲς ἐν τῇ ψυχῇ ἔχοντες παράδειγμα, μηδὲ δυνάμενοι ὥσπερ γραφῆς εἰς τὸ ἀληθέστατον ἀποβλέποντες κἀκεῖσε ἀεὶ ἀναφέροντές τε

καὶ θεώμενοι ὡς οἷόν τε ἀκριβέστατα, οὕτω δὴ καὶ τὰ ἐνθάδε νόμιμα καλῶν τε πέρι καὶ δικαίων καὶ ἀγαθῶν τίθεσθαί τε, ἐὰν δέῃ τίθεσθαι, καὶ τὰ κείμενα φυλάττοντες σῴζειν;
οὐ μὰ τὸν Δία, ἦ δ' ὅς, οὐ πολύ τι διαφέρει.
τούτους οὖν μᾶλλον φύλακας στησόμεθα ἢ τοὺς ἐγνωκότας μὲν ἕκαστον τὸ ὄν, ἐμπειρίᾳ δὲ μηδὲν ἐκείνων ἐλλείποντας μηδ' ἐν ἄλλῳ μηδενὶ μέρει ἀρετῆς ὑστεροῦντας;
ἄτοπον μεντἄν, ἔφη, εἴη ἄλλους αἱρεῖσθαι, εἴ γε τἆλλα μὴ ἐλλείποιντο: τούτῳ γὰρ αὐτῷ σχεδόν τι τῷ μεγίστῳ ἂν προέχοιεν.

οὐκοῦν τοῦτο δὴ λέγωμεν, τίνα τρόπον οἷοί τ' ἔσονται οἱ αὐτοὶ κἀκεῖνα καὶ ταῦτα ἔχειν;
πάνυ μὲν οὖν.
ὃ τοίνυν ἀρχόμενοι τούτου τοῦ λόγου ἐλέγομεν, τὴν φύσιν αὐτῶν πρῶτον δεῖ καταμαθεῖν: καὶ οἶμαι, ἐὰν ἐκείνην ἱκανῶς ὁμολογήσωμεν, ὁμολογήσειν καὶ ὅτι οἷοί τε ταῦτα ἔχειν οἱ αὐτοί, ὅτι τε οὐκ ἄλλους πόλεων ἡγεμόνας δεῖ εἶναι ἢ τούτους.
πῶς;
τοῦτο μὲν δὴ τῶν φιλοσόφων φύσεων πέρι ὡμολογήσθω

ἡμῖν ὅτι μαθήματός γε ἀεὶ ἐρῶσιν ὃ ἂν αὐτοῖς δηλοῖ ἐκείνης τῆς οὐσίας τῆς ἀεὶ οὔσης καὶ μὴ πλανωμένης ὑπὸ γενέσεως καὶ φθορᾶς.
ὡμολογήσθω.
καὶ μήν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ὅτι πάσης αὐτῆς, καὶ οὔτε σμικροῦ οὔτε μείζονος οὔτε τιμιωτέρου οὔτε ἀτιμοτέρου μέρους ἑκόντες ἀφίενται, ὥσπερ ἐν τοῖς πρόσθεν περί τε τῶν φιλοτίμων καὶ ἐρωτικῶν διήλθομεν.
ὀρθῶς, ἔφη, λέγεις.
τόδε τοίνυν μετὰ τοῦτο σκόπει εἰ ἀνάγκη ἔχειν πρὸς

τούτῳ ἐν τῇ φύσει οἳ ἂν μέλλωσιν ἔσεσθαι οἵους ἐλέγομεν.
τὸ ποῖον;
τὴν ἀψεύδειαν καὶ τὸ ἑκόντας εἶναι μηδαμῇ προσδέχεσθαι τὸ ψεῦδος ἀλλὰ μισεῖν, τὴν δ' ἀλήθειαν στέργειν.
εἰκός γ', ἔφη.
οὐ μόνον γε, ὦ φίλε, εἰκός, ἀλλὰ καὶ πᾶσα ἀνάγκη τὸν ἐρωτικῶς του φύσει ἔχοντα πᾶν τὸ συγγενές τε καὶ οἰκεῖον τῶν παιδικῶν ἀγαπᾶν.
ὀρθῶς, ἔφη.
ἦ οὖν οἰκειότερον σοφίᾳ τι ἀληθείας ἂν εὕροις;
καὶ πῶς; ἦ δ' ὅς.
ἦ οὖν δυνατὸν εἶναι τὴν αὐτὴν φύσιν φιλόσοφόν τε καὶ

φιλοψευδῆ;
οὐδαμῶς γε.
τὸν ἄρα τῷ ὄντι φιλομαθῆ πάσης ἀληθείας δεῖ εὐθὺς ἐκ νέου ὅτι μάλιστα ὀρέγεσθαι.
παντελῶς γε.
ἀλλὰ μὴν ὅτῳ γε εἰς ἕν τι αἱ ἐπιθυμίαι σφόδρα ῥέπουσιν, ἴσμεν που ὅτι εἰς τἆλλα τούτῳ ἀσθενέστεραι, ὥσπερ ῥεῦμα ἐκεῖσε ἀπωχετευμένον.
τί μήν;
ὧι δὴ πρὸς τὰ μαθήματα καὶ πᾶν τὸ τοιοῦτον ἐρρυήκασιν, περὶ τὴν τῆς ψυχῆς οἶμαι ἡδονὴν αὐτῆς καθ' αὑτὴν εἶεν ἄν, τὰς δὲ διὰ τοῦ σώματος ἐκλείποιεν, εἰ μὴ πεπλασμένως ἀλλ'

ἀληθῶς φιλόσοφός τις εἴη.
μεγάλη ἀνάγκη.
σώφρων μὴν ὅ γε τοιοῦτος καὶ οὐδαμῇ φιλοχρήματος: ὧν γὰρ ἕνεκα χρήματα μετὰ πολλῆς δαπάνης σπουδάζεται, ἄλλῳ τινὶ μᾶλλον ἢ τούτῳ προσήκει σπουδάζειν.
οὕτω.

καὶ μήν που καὶ τόδε δεῖ σκοπεῖν, ὅταν κρίνειν μέλλῃς φύσιν φιλόσοφόν τε καὶ μή.
τὸ ποῖον;
μή σε λάθῃ μετέχουσα ἀνελευθερίας: ἐναντιώτατον γάρ που σμικρολογία ψυχῇ μελλούσῃ τοῦ ὅλου καὶ παντὸς ἀεὶ ἐπορέξεσθαι θείου τε καὶ ἀνθρωπίνου.
ἀληθέστατα, ἔφη.
ἧι οὖν ὑπάρχει διανοίᾳ μεγαλοπρέπεια καὶ θεωρία παντὸς μὲν χρόνου, πάσης δὲ οὐσίας, οἷόν τε οἴει τούτῳ μέγα τι δοκεῖν εἶναι τὸν ἀνθρώπινον βίον;
ἀδύνατον, ἦ δ' ὅς.

οὐκοῦν καὶ θάνατον οὐ δεινόν τι ἡγήσεται ὁ τοιοῦτος;
ἥκιστά γε.
δειλῇ δὴ καὶ ἀνελευθέρῳ φύσει φιλοσοφίας ἀληθινῆς, ὡς ἔοικεν, οὐκ ἂν μετείη.
οὔ μοι δοκεῖ.
τί οὖν; ὁ κόσμιος καὶ μὴ φιλοχρήματος μηδ' ἀνελεύθερος μηδ' ἀλαζὼν μηδὲ δειλὸς ἔσθ' ὅπῃ ἂν δυσσύμβολος ἢ ἄδικος γένοιτο;
οὐκ ἔστιν.
καὶ τοῦτο δὴ ψυχὴν σκοπῶν φιλόσοφον καὶ μὴ εὐθὺς νέου ὄντος ἐπισκέψῃ, εἰ ἄρα δικαία τε καὶ ἥμερος ἢ δυσκοινώνητος καὶ ἀγρία.
πάνυ μὲν οὖν.

οὐ μὴν οὐδὲ τόδε παραλείψεις, ὡς ἐγᾦμαι.
τὸ ποῖον;
εὐμαθὴς ἢ δυσμαθής. ἢ προσδοκᾷς ποτέ τινά τι ἱκανῶς ἂν στέρξαι, ὃ πράττων ἂν ἀλγῶν τε πράττοι καὶ μόγις σμικρὸν ἀνύτων;
οὐκ ἂν γένοιτο.
τί δ' εἰ μηδὲν ὧν μάθοι σῴζειν δύναιτο, λήθης ὢν πλέως; ἆρ' ἂν οἷός τ' εἴη ἐπιστήμης μὴ κενὸς εἶναι;
καὶ πῶς;
ἀνόνητα δὴ πονῶν οὐκ οἴει ἀναγκασθήσεται τελευτῶν αὑτόν τε μισεῖν καὶ τὴν τοιαύτην πρᾶξιν;
πῶς δ' οὔ;

ἐπιλήσμονα ἄρα ψυχὴν ἐν ταῖς ἱκανῶς φιλοσόφοις μή ποτε ἐγκρίνωμεν, ἀλλὰ μνημονικὴν αὐτὴν ζητῶμεν δεῖν εἶναι.
παντάπασι μὲν οὖν.
ἀλλ' οὐ μὴν τό γε τῆς ἀμούσου τε καὶ ἀσχήμονος φύσεως ἄλλοσέ ποι ἂν φαῖμεν ἕλκειν ἢ εἰς ἀμετρίαν.
τί μήν;
ἀλήθειαν δ' ἀμετρίᾳ ἡγῇ συγγενῆ εἶναι ἢ ἐμμετρίᾳ;
ἐμμετρίᾳ.
ἔμμετρον ἄρα καὶ εὔχαριν ζητῶμεν πρὸς τοῖς ἄλλοις διάνοιαν φύσει, ἣν ἐπὶ τὴν τοῦ ὄντος ἰδέαν ἑκάστου τὸ αὐτοφυὲς εὐάγωγον παρέξει.
πῶς δ' οὔ;

τί οὖν; μή πῃ δοκοῦμέν σοι οὐκ ἀναγκαῖα ἕκαστα διεληλυθέναι καὶ ἑπόμενα ἀλλήλοις τῇ μελλούσῃ τοῦ ὄντος ἱκανῶς τε καὶ τελέως ψυχῇ μεταλήψεσθαι;

ἀναγκαιότατα μὲν οὖν, ἔφη.
ἔστιν οὖν ὅπῃ μέμψῃ τοιοῦτον ἐπιτήδευμα, ὃ μή ποτ' ἄν τις οἷός τε γένοιτο ἱκανῶς ἐπιτηδεῦσαι, εἰ μὴ φύσει εἴη μνήμων, εὐμαθής, μεγαλοπρεπής, εὔχαρις, φίλος τε καὶ συγγενὴς ἀληθείας, δικαιοσύνης, ἀνδρείας, σωφροσύνης;
οὐδ' ἂν ὁ Μῶμος, ἔφη, τό γε τοιοῦτον μέμψαιτο.
ἀλλ', ἦν δ' ἐγώ, τελειωθεῖσι τοῖς τοιούτοις παιδείᾳ τε καὶ ἡλικίᾳ ἆρα οὐ μόνοις ἂν τὴν πόλιν ἐπιτρέποις;

καὶ ὁ Ἀδείμαντος, ὦ Σώκρατες, ἔφη, πρὸς μὲν ταῦτά σοι οὐδεὶς ἂν οἷός τ' εἴη ἀντειπεῖν. ἀλλὰ γὰρ τοιόνδε τι πάσχουσιν οἱ ἀκούοντες ἑκάστοτε ἃ νῦν λέγεις: ἡγοῦνται δι' ἀπειρίαν τοῦ ἐρωτᾶν καὶ ἀποκρίνεσθαι ὑπὸ τοῦ λόγου παρ' ἕκαστον τὸ ἐρώτημα σμικρὸν παραγόμενοι, ἁθροισθέντων τῶν σμικρῶν ἐπὶ τελευτῆς τῶν λόγων μέγα τὸ σφάλμα καὶ ἐναντίον τοῖς πρώτοις ἀναφαίνεσθαι, καὶ ὥσπερ ὑπὸ τῶν πεττεύειν δεινῶν οἱ μὴ τελευτῶντες ἀποκλείονται καὶ οὐκ ἔχουσιν ὅτι

φέρωσιν, οὕτω καὶ σφεῖς τελευτῶντες ἀποκλείεσθαι καὶ οὐκ ἔχειν ὅτι λέγωσιν ὑπὸ πεττείας αὖ ταύτης τινὸς ἑτέρας, οὐκ ἐν ψήφοις ἀλλ' ἐν λόγοις: ἐπεὶ τό γε ἀληθὲς οὐδέν τι μᾶλλον ταύτῃ ἔχειν. λέγω δ' εἰς τὸ παρὸν ἀποβλέψας. νῦν γὰρ φαίη ἄν τίς σοι λόγῳ μὲν οὐκ ἔχειν καθ' ἕκαστον τὸ ἐρωτώμενον ἐναντιοῦσθαι, ἔργῳ δὲ ὁρᾶν, ὅσοι ἂν ἐπὶ φιλοσοφίαν ὁρμήσαντες μὴ τοῦ πεπαιδεῦσθαι ἕνεκα ἁψάμενοι νέοι ὄντες

ἀπαλλάττωνται, ἀλλὰ μακρότερον ἐνδιατρίψωσιν, τοὺς μὲν πλείστους καὶ πάνυ ἀλλοκότους γιγνομένους, ἵνα μὴ παμπονήρους εἴπωμεν, τοὺς δ' ἐπιεικεστάτους δοκοῦντας ὅμως τοῦτό γε ὑπὸ τοῦ ἐπιτηδεύματος οὗ σὺ ἐπαινεῖς πάσχοντας, ἀχρήστους ταῖς πόλεσι γιγνομένους.
καὶ ἐγὼ ἀκούσας, οἴει οὖν, εἶπον, τοὺς ταῦτα λέγοντας ψεύδεσθαι;
οὐκ οἶδα, ἦ δ' ὅς, ἀλλὰ τὸ σοὶ δοκοῦν ἡδέως ἂν ἀκούοιμι.
ἀκούοις ἂν ὅτι ἔμοιγε φαίνονται τἀληθῆ λέγειν.

πῶς οὖν, ἔφη, εὖ ἔχει λέγειν ὅτι οὐ πρότερον κακῶν παύσονται αἱ πόλεις, πρὶν ἂν ἐν αὐταῖς οἱ φιλόσοφοι ἄρξωσιν, οὓς ἀχρήστους ὁμολογοῦμεν αὐταῖς εἶναι;
ἐρωτᾷς, ἦν δ' ἐγώ, ἐρώτημα δεόμενον ἀποκρίσεως δι' εἰκόνος λεγομένης.
σὺ δέ γε, ἔφη, οἶμαι οὐκ εἴωθας δι' εἰκόνων λέγειν.
εἶεν, εἶπον: σκώπτεις ἐμβεβληκώς με εἰς λόγον οὕτω

δυσαπόδεικτον; ἄκουε δ' οὖν τῆς εἰκόνος, ἵν' ἔτι μᾶλλον ἴδῃς ὡς γλίσχρως εἰκάζω. οὕτω γὰρ χαλεπὸν τὸ πάθος τῶν ἐπιεικεστάτων, ὃ πρὸς τὰς πόλεις πεπόνθασιν, ὥστε οὐδ' ἔστιν ἓν οὐδὲν ἄλλο τοιοῦτον πεπονθός, ἀλλὰ δεῖ ἐκ πολλῶν αὐτὸ συναγαγεῖν εἰκάζοντα καὶ ἀπολογούμενον ὑπὲρ αὐτῶν, οἷον οἱ γραφῆς τραγελάφους καὶ τὰ τοιαῦτα μειγνύντες γράφουσιν. νόησον γὰρ τοιουτονὶ γενόμενον εἴτε πολλῶν νεῶν πέρι εἴτε μιᾶς: ναύκληρον μεγέθει μὲν καὶ

ῥώμῃ ὑπὲρ τοὺς ἐν τῇ νηὶ πάντας, ὑπόκωφον δὲ καὶ ὁρῶντα ὡσαύτως βραχύ τι καὶ γιγνώσκοντα περὶ ναυτικῶν ἕτερα τοιαῦτα, τοὺς δὲ ναύτας στασιάζοντας πρὸς ἀλλήλους περὶ τῆς κυβερνήσεως, ἕκαστον οἰόμενον δεῖν κυβερνᾶν, μήτε μαθόντα πώποτε τὴν τέχνην μέτε ἔχοντα ἀποδεῖξαι διδάσκαλον ἑαυτοῦ μηδὲ χρόνον ἐν ᾧ ἐμάνθανεν, πρὸς δὲ τούτοις φάσκοντας μηδὲ διδακτὸν εἶναι, ἀλλὰ καὶ τὸν λέγοντα ὡς διδακτὸν ἑτοίμους κατατέμνειν, αὐτοὺς δὲ αὐτῷ ἀεὶ τῷ

ναυκλήρῳ περικεχύσθαι δεομένους καὶ πάντα ποιοῦντας ὅπως ἂν σφίσι τὸ πηδάλιον ἐπιτρέψῃ, ἐνίοτε δ' ἂν μὴ πείθωσιν ἀλλὰ ἄλλοι μᾶλλον, τοὺς μὲν ἄλλους ἢ ἀποκτεινύντας ἢ ἐκβάλλοντας ἐκ τῆς νεώς, τὸν δὲ γενναῖον ναύκληρον μανδραγόρᾳ ἢ μέθῃ ἤ τινι ἄλλῳ συμποδίσαντας τῆς νεὼς ἄρχειν χρωμένους τοῖς ἐνοῦσι, καὶ πίνοντάς τε καὶ εὐωχουμένους πλεῖν ὡς τὸ εἰκὸς τοὺς τοιούτους, πρὸς δὲ τούτοις ἐπαινοῦντας

ναυτικὸν μὲν καλοῦντας καὶ κυβερνητικὸν καὶ ἐπιστάμενον τὰ κατὰ ναῦν, ὃς ἂν συλλαμβάνειν δεινὸς ᾖ ὅπως ἄρξουσιν ἢ πείθοντες ἢ βιαζόμενοι τὸν ναύκληρον, τὸν δὲ μὴ τοιοῦτον ψέγοντας ὡς ἄχρηστον, τοῦ δὲ ἀληθινοῦ κυβερνήτου πέρι μηδ' ἐπαΐοντες, ὅτι ἀνάγκη αὐτῷ τὴν ἐπιμέλειαν ποιεῖσθαι ἐνιαυτοῦ καὶ ὡρῶν καὶ οὐρανοῦ καὶ ἄστρων καὶ πνευμάτων καὶ πάντων τῶν τῇ τέχνῃ προσηκόντων, εἰ μέλλει τῷ ὄντι νεὼς ἀρχικὸς ἔσεσθαι, ὅπως δὲ κυβερνήσει

ἐάντε τινες βούλωνται ἐάντε μή, μήτε τέχνην τούτου μήτε μελέτην οἰόμενοι δυνατὸν εἶναι λαβεῖν ἅμα καὶ τὴν κυβερνητικήν. τοιούτων δὴ περὶ τὰς ναῦς γιγνομένων τὸν ὡς ἀληθῶς κυβερνητικὸν οὐχ ἡγῇ ἂν τῷ ὄντι μετεωροσκόπον

τε καὶ ἀδολέσχην καὶ ἄχρηστόν σφισι καλεῖσθαι ὑπὸ τῶν ἐν ταῖς οὕτω κατεσκευασμέναις ναυσὶ πλωτήρων;
καὶ μάλα, ἔφη ὁ Ἀδείμαντος.
οὐ δή, ἦν δ' ἐγώ, οἶμαι δεῖσθαί σε ἐξεταζομένην τὴν εἰκόνα ἰδεῖν, ὅτι ταῖς πόλεσι πρὸς τοὺς ἀληθινοὺς φιλοσόφους τὴν διάθεσιν ἔοικεν, ἀλλὰ μανθάνειν ὃ λέγω.
καὶ μάλ', ἔφη.
πρῶτον μὲν τοίνυν ἐκεῖνον τὸν θαυμάζοντα ὅτι οἱ φιλόσοφοι οὐ τιμῶνται ἐν ταῖς πόλεσι δίδασκέ τε τὴν εἰκόνα καὶ πειρῶ πείθειν ὅτι πολὺ ἂν θαυμαστότερον ἦν

εἰ ἐτιμῶντο.
ἀλλὰ διδάξω, ἔφη.
καὶ ὅτι τοίνυν τἀληθῆ λέγεις, ὡς ἄχρηστοι τοῖς πολλοῖς οἱ ἐπιεικέστατοι τῶν ἐν φιλοσοφίᾳ: τῆς μέντοι ἀχρηστίας τοὺς μὴ χρωμένους κέλευε αἰτιᾶσθαι, ἀλλὰ μὴ τοὺς ἐπιεικεῖς. οὐ γὰρ ἔχει φύσιν κυβερνήτην ναυτῶν δεῖσθαι ἄρχεσθαι ὑφ' αὑτοῦ οὐδὲ τοὺς σοφοὺς ἐπὶ τὰς τῶν πλουσίων θύρας ἰέναι, ἀλλ' ὁ τοῦτο κομψευσάμενος ἐψεύσατο, τὸ δὲ ἀληθὲς πέφυκεν, ἐάντε πλούσιος ἐάντε πένης κάμνῃ, ἀναγκαῖον

εἶναι ἐπὶ ἰατρῶν θύρας ἰέναι καὶ πάντα τὸν ἄρχεσθαι δεόμενον ἐπὶ τὰς τοῦ ἄρχειν δυναμένου, οὐ τὸν ἄρχοντα δεῖσθαι τῶν ἀρχομένων ἄρχεσθαι, οὗ ἂν τῇ ἀληθείᾳ τι ὄφελος ᾖ. ἀλλὰ τοὺς νῦν πολιτικοὺς ἄρχοντας ἀπεικάζων οἷς ἄρτι ἐλέγομεν ναύταις οὐχ ἁμαρτήσῃ, καὶ τοὺς ὑπὸ τούτων ἀχρήστους λεγομένους καὶ μετεωρολέσχας τοῖς ὡς ἀληθῶς κυβερνήταις.
ὀρθότατα, ἔφη.
ἔκ τε τοίνυν τούτων καὶ ἐν τούτοις οὐ ῥᾴδιον εὐδοκιμεῖν τὸ βέλτιστον ἐπιτήδευμα ὑπὸ τῶν τἀναντία ἐπιτηδευόντων:

πολὺ δὲ μεγίστη καὶ ἰσχυροτάτη διαβολὴ γίγνεται φιλοσοφίᾳ διὰ τοὺς τὰ τοιαῦτα φάσκοντας ἐπιτηδεύειν, οὓς δὴ σὺ φῂς τὸν ἐγκαλοῦντα τῇ φιλοσοφίᾳ λέγειν ὡς παμπόνηροι οἱ πλεῖστοι τῶν ἰόντων ἐπ' αὐτήν, οἱ δὲ ἐπιεικέστατοι ἄχρηστοι, καὶ ἐγὼ συνεχώρησα ἀληθῆ σε λέγειν. ἦ γάρ;
ναί.
οὐκοῦν τῆς μὲν τῶν ἐπιεικῶν ἀχρηστίας τὴν αἰτίαν διεληλύθαμεν;
καὶ μάλα.
τῆς δὲ τῶν πολλῶν πονηρίας τὴν ἀνάγκην βούλει τὸ μετὰ τοῦτο διέλθωμεν, καὶ ὅτι οὐδὲ τούτου φιλοσοφία αἰτία,

ἂν δυνώμεθα, πειραθῶμεν δεῖξαι;
πάνυ μὲν οὖν.
ἀκούωμεν δὴ καὶ λέγωμεν ἐκεῖθεν ἀναμνησθέντες, ὅθεν διῇμεν τὴν φύσιν οἷον ἀνάγκη φῦναι τὸν καλόν τε κἀγαθὸν

ἐσόμενον. ἡγεῖτο δ' αὐτῷ, εἰ νῷ ἔχεις, πρῶτον μὲν ἀλήθεια, ἣν διώκειν αὐτὸν πάντως καὶ πάντῃ ἔδει ἢ ἀλαζόνι ὄντι μηδαμῇ μετεῖναι φιλοσοφίας ἀληθινῆς.
ἦν γὰρ οὕτω λεγόμενον.
οὐκοῦν ἓν μὲν τοῦτο σφόδρα οὕτω παρὰ δόξαν τοῖς νῦν δοκουμένοις περὶ αὐτοῦ;
καὶ μάλα, ἔφη.
ἆρ' οὖν δὴ οὐ μετρίως ἀπολογησόμεθα ὅτι πρὸς τὸ ὂν πεφυκὼς εἴη ἁμιλλᾶσθαι ὅ γε ὄντως φιλομαθής, καὶ οὐκ

ἐπιμένοι ἐπὶ τοῖς δοξαζομένοις εἶναι πολλοῖς ἑκάστοις, ἀλλ' ἴοι καὶ οὐκ ἀμβλύνοιτο οὐδ' ἀπολήγοι τοῦ ἔρωτος, πρὶν αὐτοῦ ὃ ἔστιν ἑκάστου τῆς φύσεως ἅψασθαι ᾧ προσήκει ψυχῆς ἐφάπτεσθαι τοῦ τοιούτου—προσήκει δὲ συγγενεῖ— ᾧ πλησιάσας καὶ μιγεὶς τῷ ὄντι ὄντως, γεννήσας νοῦν καὶ ἀλήθειαν, γνοίη τε καὶ ἀληθῶς ζῴη καὶ τρέφοιτο καὶ οὕτω λήγοι ὠδῖνος, πρὶν δ' οὔ;
ὡς οἷόν τ', ἔφη, μετριώτατα.
τί οὖν; τούτῳ τι μετέσται ψεῦδος ἀγαπᾶν ἢ πᾶν τοὐναντίον μισεῖν;

μισεῖν, ἔφη.
ἡγουμένης δὴ ἀληθείας οὐκ ἄν ποτε οἶμαι φαμὲν αὐτῇ χορὸν κακῶν ἀκολουθῆσαι.
πῶς γάρ;
ἀλλ' ὑγιές τε καὶ δίκαιον ἦθος, ᾧ καὶ σωφροσύνην ἕπεσθαι.
ὀρθῶς, ἔφη.
καὶ δὴ τὸν ἄλλον τῆς φιλοσόφου φύσεως χορὸν τί δεῖ πάλιν ἐξ ἀρχῆς ἀναγκάζοντα τάττειν; μέμνησαι γάρ που ὅτι συνέβη προσῆκον τούτοις ἀνδρεία, μεγαλοπρέπεια, εὐμάθεια, μνήμη: καὶ σοῦ ἐπιλαβομένου ὅτι πᾶς μὲν ἀναγκασθήσεται

ὁμολογεῖν οἷς λέγομεν, ἐάσας δὲ τοὺς λόγους, εἰς αὐτοὺς ἀποβλέψας περὶ ὧν ὁ λόγος, φαίη ὁρᾶν αὐτῶν τοὺς μὲν ἀχρήστους, τοὺς δὲ πολλοὺς κακοὺς πᾶσαν κακίαν, τῆς διαβολῆς τὴν αἰτίαν ἐπισκοποῦντες ἐπὶ τούτῳ νῦν γεγόναμεν, τί ποθ' οἱ πολλοὶ κακοί, καὶ τούτου δὴ ἕνεκα πάλιν ἀνειλήφαμεν τὴν τῶν ἀληθῶς φιλοσόφων φύσιν καὶ ἐξ ἀνάγκης ὡρισάμεθα.

ἔστιν, ἔφη, ταῦτα.
ταύτης δή, ἦν δ' ἐγώ, τῆς φύσεως δεῖ θεάσασθαι τὰς φθοράς, ὡς διόλλυται ἐν πολλοῖς, σμικρὸν δέ τι ἐκφεύγει, οὓς δὴ καὶ οὐ πονηρούς, ἀχρήστους δὲ καλοῦσι: καὶ μετὰ

τοῦτο αὖ τὰς μιμουμένας ταύτην καὶ εἰς τὸ ἐπιτήδευμα καθισταμένας αὐτῆς, οἷαι οὖσαι φύσεις ψυχῶν εἰς ἀνάξιον καὶ μεῖζον ἑαυτῶν ἀφικνούμεναι ἐπιτήδευμα, πολλαχῇ πλημμελοῦσαι, πανταχῇ καὶ ἐπὶ πάντας δόξαν οἵαν λέγεις φιλοσοφίᾳ προσῆψαν.
τίνας δέ, ἔφη, τὰς διαφθορὰς λέγεις;
ἐγώ σοι, εἶπον, ἂν οἷός τε γένωμαι, πειράσομαι διελθεῖν. τόδε μὲν οὖν οἶμαι πᾶς ἡμῖν ὁμολογήσει, τοιαύτην φύσιν καὶ πάντα ἔχουσαν ὅσα προσετάξαμεν νυνδή, εἰ τελέως

μέλλοι φιλόσοφος γενέσθαι, ὀλιγάκις ἐν ἀνθρώποις φύεσθαι καὶ ὀλίγας. ἢ οὐκ οἴει;
σφόδρα γε.
τούτων δὴ τῶν ὀλίγων σκόπει ὡς πολλοὶ ὄλεθροι καὶ μεγάλοι.
τίνες δή;
ὃ μὲν πάντων θαυμαστότατον ἀκοῦσαι, ὅτι ἓν ἕκαστον ὧν ἐπῃνέσαμεν τῆς φύσεως ἀπόλλυσι τὴν ἔχουσαν ψυχὴν καὶ ἀποσπᾷ φιλοσοφίας. λέγω δὲ ἀνδρείαν, σωφροσύνην καὶ πάντα ἃ διήλθομεν.
ἄτοπον, ἔφη, ἀκοῦσαι.

ἔτι τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, πρὸς τούτοις τὰ λεγόμενα ἀγαθὰ πάντα φθείρει καὶ ἀποσπᾷ, κάλλος καὶ πλοῦτος καὶ ἰσχὺς σώματος καὶ συγγένεια ἐρρωμένη ἐν πόλει καὶ πάντα τὰ τούτων οἰκεῖα: ἔχεις γὰρ τὸν τύπον ὧν λέγω.
ἔχω, ἔφη: καὶ ἡδέως γ' ἂν ἀκριβέστερον ἃ λέγεις πυθοίμην.
λαβοῦ τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ὅλου αὐτοῦ ὀρθῶς, καί σοι εὔδηλόν τε φανεῖται καὶ οὐκ ἄτοπα δόξει τὰ προειρημένα περὶ αὐτῶν.
πῶς οὖν, ἔφη, κελεύεις;

παντός, ἦν δ' ἐγώ, σπέρματος πέρι ἢ φυτοῦ, εἴτε ἐγγείων εἴτε τῶν ζῴων, ἴσμεν ὅτι τὸ μὴ τυχὸν τροφῆς ἧς προσήκει ἑκάστῳ μηδ' ὥρας μηδὲ τόπου, ὅσῳ ἂν ἐρρωμενέστερον ᾖ, τοσούτῳ πλειόνων ἐνδεῖ τῶν πρεπόντων: ἀγαθῷ γάρ που κακὸν ἐναντιώτερον ἢ τῷ μὴ ἀγαθῷ.
πῶς δ' οὔ;
ἔχει δὴ οἶμαι λόγον τὴν ἀρίστην φύσιν ἐν ἀλλοτριωτέρᾳ οὖσαν τροφῇ κάκιον ἀπαλλάττειν τῆς φαύλης.
ἔχει.

οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Ἀδείμαντε, καὶ τὰς ψυχὰς οὕτω φῶμεν τὰς εὐφυεστάτας κακῆς παιδαγωγίας τυχούσας διαφερόντως κακὰς γίγνεσθαι; ἢ οἴει τὰ μεγάλα ἀδικήματα καὶ τὴν ἄκρατον πονηρίαν ἐκ φαύλης ἀλλ' οὐκ ἐκ νεανικῆς φύσεως τροφῇ διολομένης γίγνεσθαι, ἀσθενῆ δὲ φύσιν μεγάλων οὔτε ἀγαθῶν οὔτε κακῶν αἰτίαν ποτὲ ἔσεσθαι;
οὔκ, ἀλλά, ἦ δ' ὅς, οὕτως.

ἣν τοίνυν ἔθεμεν τοῦ φιλοσόφου φύσιν, ἂν μὲν οἶμαι μαθήσεως προσηκούσης τύχῃ, εἰς πᾶσαν ἀρετὴν ἀνάγκη αὐξανομένην ἀφικνεῖσθαι, ἐὰν δὲ μὴ ἐν προσηκούσῃ σπαρεῖσά τε καὶ φυτευθεῖσα τρέφηται, εἰς πάντα τἀναντία αὖ, ἐὰν μή τις αὐτῇ βοηθήσας θεῶν τύχῃ. ἢ καὶ σὺ ἡγῇ, ὥσπερ οἱ πολλοί, διαφθειρομένους τινὰς εἶναι ὑπὸ σοφιστῶν νέους, διαφθείροντας δέ τινας σοφιστὰς ἰδιωτικούς, ὅτι καὶ ἄξιον λόγου, ἀλλ' οὐκ αὐτοὺς τοὺς ταῦτα λέγοντας μεγίστους

μὲν εἶναι σοφιστάς, παιδεύειν δὲ τελεώτατα καὶ ἀπεργάζεσθαι οἵους βούλονται εἶναι καὶ νέους καὶ πρεσβυτέρους καὶ ἄνδρας καὶ γυναῖκας;
πότε δή; ἦ δ' ὅς.
ὅταν, εἶπον, συγκαθεζόμενοι ἁθρόοι πολλοὶ εἰς ἐκκλησίας ἢ εἰς δικαστήρια ἢ θέατρα ἢ στρατόπεδα ἤ τινα ἄλλον κοινὸν πλήθους σύλλογον σὺν πολλῷ θορύβῳ τὰ μὲν ψέγωσι τῶν λεγομένων ἢ πραττομένων, τὰ δὲ ἐπαινῶσιν, ὑπερβαλλόντως ἑκάτερα, καὶ ἐκβοῶντες καὶ κροτοῦντες, πρὸς δ'

αὐτοῖς αἵ τε πέτραι καὶ ὁ τόπος ἐν ᾧ ἂν ὦσιν ἐπηχοῦντες διπλάσιον θόρυβον παρέχωσι τοῦ ψόγου καὶ ἐπαίνου. ἐν δὴ τῷ τοιούτῳ τὸν νέον, τὸ λεγόμενον, τίνα οἴει καρδίαν ἴσχειν; ἢ ποίαν [ἂν] αὐτῷ παιδείαν ἰδιωτικὴν ἀνθέξειν, ἣν οὐ κατακλυσθεῖσαν ὑπὸ τοῦ τοιούτου ψόγου ἢ ἐπαίνου οἰχήσεσθαι φερομένην κατὰ ῥοῦν ᾗ ἂν οὗτος φέρῃ, καὶ φήσειν τε τὰ αὐτὰ τούτοις καλὰ καὶ αἰσχρὰ εἶναι, καὶ ἐπιτηδεύσειν ἅπερ ἂν οὗτοι, καὶ ἔσεσθαι τοιοῦτον;

πολλή, ἦ δ' ὅς, ὦ Σώκρατες, ἀνάγκη.
καὶ μήν, ἦν δ' ἐγώ, οὔπω τὴν μεγίστην ἀνάγκην εἰρήκαμεν.
ποίαν; ἔφη.
ἣν ἔργῳ προστιθέασι λόγῳ μὴ πείθοντες οὗτοι οἱ παιδευταί τε καὶ σοφισταί. ἢ οὐκ οἶσθα ὅτι τὸν μὴ πειθόμενον ἀτιμίαις τε καὶ χρήμασι καὶ θανάτοις κολάζουσι;
καὶ μάλα, ἔφη, σφόδρα.
τίνα οὖν ἄλλον σοφιστὴν οἴει ἢ ποίους ἰδιωτικοὺς λόγους ἐναντία τούτοις τείνοντας κρατήσειν;

οἶμαι μὲν οὐδένα, ἦ δ' ὅς.
οὐ γάρ, ἦν δ' ἐγώ, ἀλλὰ καὶ τὸ ἐπιχειρεῖν πολλὴ ἄνοια. οὔτε γὰρ γίγνεται οὔτε γέγονεν οὐδὲ οὖν μὴ γένηται ἀλλοῖον ἦθος πρὸς ἀρετὴν παρὰ τὴν τούτων παιδείαν πεπαιδευμένον, ἀνθρώπειον, ὦ ἑταῖρε—θεῖον μέντοι κατὰ τὴν παροιμίαν ἐξαιρῶμεν λόγου: εὖ γὰρ χρὴ εἰδέναι, ὅτιπερ ἂν σωθῇ τε

καὶ γένηται οἷον δεῖ ἐν τοιαύτῃ καταστάσει πολιτειῶν, θεοῦ μοῖραν αὐτὸ σῶσαι λέγων οὐ κακῶς ἐρεῖς.
οὐδ' ἐμοὶ ἄλλως, ἔφη, δοκεῖ.
ἔτι τοίνυν σοι, ἦν δ' ἐγώ, πρὸς τούτοις καὶ τόδε δοξάτω.
τὸ ποῖον;
ἕκαστος τῶν μισθαρνούντων ἰδιωτῶν, οὓς δὴ οὗτοι σοφιστὰς καλοῦσι καὶ ἀντιτέχνους ἡγοῦνται, μὴ ἄλλα παιδεύειν ἢ ταῦτα τὰ τῶν πολλῶν δόγματα, ἃ δοξάζουσιν ὅταν ἁθροισθῶσιν, καὶ σοφίαν ταύτην καλεῖν: οἷόνπερ ἂν εἰ θρέμματος μεγάλου καὶ ἰσχυροῦ τρεφομένου τὰς ὀργάς τις καὶ

ἐπιθυμίας κατεμάνθανεν, ὅπῃ τε προσελθεῖν χρὴ καὶ ὅπῃ ἅψασθαι αὐτοῦ, καὶ ὁπότε χαλεπώτατον ἢ πρᾳότατον καὶ ἐκ τίνων γίγνεται, καὶ φωνὰς δὴ ἐφ' οἷς ἑκάστας εἴωθεν φθέγγεσθαι, καὶ οἵας αὖ ἄλλου φθεγγομένου ἡμεροῦταί τε καὶ ἀγριαίνει, καταμαθὼν δὲ ταῦτα πάντα συνουσίᾳ τε καὶ χρόνου τριβῇ σοφίαν τε καλέσειεν καὶ ὡς τέχνην συστησάμενος ἐπὶ διδασκαλίαν τρέποιτο, μηδὲν εἰδὼς τῇ ἀληθείᾳ τούτων τῶν δογμάτων τε καὶ ἐπιθυμιῶν ὅτι καλὸν ἢ αἰσχρὸν

ἢ ἀγαθὸν ἢ κακὸν ἢ δίκαιον ἢ ἄδικον, ὀνομάζοι δὲ πάντα ταῦτα ἐπὶ ταῖς τοῦ μεγάλου ζῴου δόξαις, οἷς μὲν χαίροι ἐκεῖνο ἀγαθὰ καλῶν, οἷς δὲ ἄχθοιτο κακά, ἄλλον δὲ μηδένα ἔχοι λόγον περὶ αὐτῶν, ἀλλὰ τἀναγκαῖα δίκαια καλοῖ καὶ καλά, τὴν δὲ τοῦ ἀναγκαίου καὶ ἀγαθοῦ φύσιν, ὅσον διαφέρει τῷ ὄντι, μήτε ἑωρακὼς εἴη μήτε ἄλλῳ δυνατὸς δεῖξαι. τοιοῦτος δὴ ὢν πρὸς Διὸς οὐκ ἄτοπος ἄν σοι δοκεῖ εἶναι παιδευτής;
ἔμοιγ', ἔφη.
ἦ οὖν τι τούτου δοκεῖ διαφέρειν ὁ τὴν τῶν πολλῶν καὶ

παντοδαπῶν συνιόντων ὀργὴν καὶ ἡδονὰς κατανενοηκέναι σοφίαν ἡγούμενος, εἴτ' ἐν γραφικῇ εἴτ' ἐν μουσικῇ εἴτε δὴ ἐν πολιτικῇ; ὅτι μὲν γὰρ ἄν τις τούτοις ὁμιλῇ ἐπιδεικνύμενος, ἢ ποίησιν ἤ τινα ἄλλην δημιουργίαν ἢ πόλει διακονίαν, κυρίους αὑτοῦ ποιῶν τοὺς πολλούς, πέρα τῶν ἀναγκαίων, ἡ Διομηδεία λεγομένη ἀνάγκη ποιεῖν αὐτῷ ταῦτα ἃ ἂν οὗτοι ἐπαινῶσιν: ὡς δὲ καὶ ἀγαθὰ καὶ καλὰ ταῦτα τῇ ἀληθείᾳ, ἤδη πώποτέ του ἤδουσας αὐτῶν λόγον διδόντος οὐ καταγέλαστον;

οἶμαι δέ γε, ἦ δ' ὅς, οὐδ' ἀκούσομαι.
ταῦτα τοίνυν πάντα ἐννοήσας ἐκεῖνο ἀναμνήσθητι: αὐτὸ τὸ καλὸν ἀλλὰ μὴ τὰ πολλὰ καλά, ἢ αὐτό τι ἕκαστον καὶ

μὴ τὰ πολλὰ ἕκαστα, ἔσθ' ὅπως πλῆθος ἀνέξεται ἢ ἡγήσεαι εἶναι;
ἥκιστά γ', ἔφη.
φιλόσοφον μὲν ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, πλῆθος ἀδύνατον εἶναι.
ἀδύνατον.
καὶ τοὺς φιλοσοφοῦντας ἄρα ἀνάγκη ψέγεσθαι ὑπ' αὐτῶν.
ἀνάγκη.
καὶ ὑπὸ τούτων δὴ τῶν ἰδιωτῶν, ὅσοι προσομιλοῦντες ὄχλῳ ἀρέσκειν αὐτῷ ἐπιθυμοῦσι.
δῆλον.
ἐκ δὴ τούτων τίνα ὁρᾷς σωτηρίαν φιλοσόφῳ φύσει, ὥστ' ἐν τῷ ἐπιτηδεύματι μείνασαν πρὸς τέλος ἐλθεῖν; ἐννόει δ'

ἐκ τῶν ἔμπροσθεν. ὡμολόγηται γὰρ δὴ ἡμῖν εὐμάθεια καὶ μνήμη καὶ ἀνδρεία καὶ μεγαλοπρέπεια ταύτης εἶναι τῆς φύσεως.
ναί.
οὐκοῦν εὐθὺς ἐν παισὶν ὁ τοιοῦτος πρῶτος ἔσται ἐν ἅπασιν, ἄλλως τε καὶ ἐὰν τὸ σῶμα φυῇ προσφερὴς τῇ ψυχῇ;
τί δ' οὐ μέλλει; ἔφη.
βουλήσονται δὴ οἶμαι αὐτῷ χρῆσθαι, ἐπειδὰν πρεσβύτερος γίγνηται, ἐπὶ τὰ αὑτῶν πράγματα οἵ τε οἰκεῖοι καὶ οἱ πολῖται.
πῶς δ' οὔ;

ὑποκείσονται ἄρα δεόμενοι καὶ τιμῶντες, προκαταλαμβάνοντες καὶ προκολακεύοντες τὴν μέλλουσαν αὐτοῦ δύναμιν.
φιλεῖ γοῦν, ἔφη, οὕτω γίγνεσθαι.
τί οὖν οἴει, ἦν δ' ἐγώ, τὸν τοιοῦτον ἐν τοῖς τοιούτοις ποιήσειν, ἄλλως τε καὶ ἐὰν τύχῃ μεγάλης πόλεως ὢν καὶ ἐν ταύτῃ πλούσιός τε καὶ γενναῖος, καὶ ἔτι εὐειδὴς καὶ μέγας; ἆρ' οὐ πληρωθήσεσθαι ἀμηχάνου ἐλπίδος, ἡγούμενον καὶ τὰ τῶν Ἑλλήνων καὶ τὰ τῶν βαρβάρων ἱκανὸν ἔσεσθαι

πράττειν, καὶ ἐπὶ τούτοις ὑψηλὸν ἐξαρεῖν αὑτόν, σχηματισμοῦ καὶ φρονήματος κενοῦ ἄνευ νοῦ ἐμπιμπλάμενον;
καὶ μάλ', ἔφη.
τῷ δὴ οὕτω διατιθεμένῳ ἐάν τις ἠρέμα προσελθὼν τἀληθῆ λέγῃ, ὅτι νοῦς οὐκ ἔνεστιν αὐτῷ, δεῖται δέ, τὸ δὲ οὐ κτητὸν μὴ δουλεύσαντι τῇ κτήσει αὐτοῦ, ἆρ' εὐπετὲς οἴει εἶναι εἰσακοῦσαι διὰ τοσούτων κακῶν;
πολλοῦ γε δεῖ, ἦ δ' ὅς.
ἐὰν δ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, διὰ τὸ εὖ πεφυκέναι καὶ τὸ συγγενὲς

τῶν λόγων εἰσαισθάνηταί τέ πῃ καὶ κάμπτηται καὶ ἕλκηται πρὸς φιλοσοφίαν, τί οἰόμεθα δράσειν ἐκείνους τοὺς ἡγουμένους ἀπολλύναι αὐτοῦ τὴν χρείαν τε καὶ ἑταιρίαν; οὐ πᾶν μὲν ἔργον, πᾶν δ' ἔπος λέγοντάς τε καὶ πράττοντας καὶ περὶ αὐτόν, ὅπως ἂν μὴ πεισθῇ, καὶ περὶ τὸν πείθοντα, ὅπως ἂν μὴ οἷός τ' ᾖ, καὶ ἰδίᾳ ἐπιβουλεύοντας καὶ δημοσίᾳ εἰς ἀγῶνας καθιστάντας;

πολλή, ἦ δ' ὅς, ἀνάγκη.
ἔστιν οὖν ὅπως ὁ τοιοῦτος φιλοσοφήσει;
οὐ πάνυ.
ὁρᾷς οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι οὐ κακῶς ἐλέγομεν ὡς ἄρα καὶ αὐτὰ τὰ τῆς φιλοσόφου φύσεως μέρη, ὅταν ἐν κακῇ τροφῇ γένηται, αἴτια τρόπον τινὰ τοῦ ἐκπεσεῖν ἐκ τοῦ ἐπιτηδεύματος, καὶ τὰ λεγόμενα ἀγαθά, πλοῦτοί τε καὶ πᾶσα ἡ τοιαύτη παρασκευή;
οὐ γάρ, ἀλλ' ὀρθῶς, ἔφη, ἐλέχθη.
οὗτος δή, εἶπον, ὦ θαυμάσιε, ὄλεθρός τε καὶ διαφθορὰ

τοσαύτη τε καὶ τοιαύτη τῆς βελτίστης φύσεως εἰς τὸ ἄριστον ἐπιτήδευμα, ὀλίγης καὶ ἄλλως γιγνομένης, ὡς ἡμεῖς φαμεν. καὶ ἐκ τούτων δὴ τῶν ἀνδρῶν καὶ οἱ τὰ μέγιστα κακὰ ἐργαζόμενοι τὰς πόλεις γίγνονται καὶ τοὺς ἰδιώτας, καὶ οἱ τἀγαθά, οἳ ἂν ταύτῃ τύχωσι ῥυέντες: σμικρὰ δὲ φύσις οὐδὲν μέγα οὐδέποτε οὐδένα οὔτε ἰδιώτην οὔτε πόλιν δρᾷ.
ἀληθέστατα, ἦ δ' ὅς.
οὗτοι μὲν δὴ οὕτως ἐκπίπτοντες, οἷς μάλιστα προσήκει,

ἔρημον καὶ ἀτελῆ φιλοσοφίαν λείποντες αὐτοί τε βίον οὐ προσήκοντα οὐδ' ἀληθῆ ζῶσιν, τὴν δέ, ὥσπερ ὀρφανὴν συγγενῶν, ἄλλοι ἐπεισελθόντες ἀνάξιοι ᾔσχυνάν τε καὶ ὀνείδη περιῆψαν, οἷα καὶ σὺ φῂς ὀνειδίζειν τοὺς ὀνειδίζοντας, ὡς οἱ συνόντες αὐτῇ οἱ μὲν οὐδενός, οἱ δὲ πολλοὶ πολλῶν κακῶν ἄξιοί εἰσιν.
καὶ γὰρ οὖν, ἔφη, τά γε λεγόμενα ταῦτα.
εἰκότως γε, ἦν δ' ἐγώ, λεγόμενα. καθορῶντες γὰρ ἄλλοι ἀνθρωπίσκοι κενὴν τὴν χώραν ταύτην γιγνομένην, καλῶν

δὲ ὀνομάτων καὶ προσχημάτων μεστήν, ὥσπερ οἱ ἐκ τῶν εἱργμῶν εἰς τὰ ἱερὰ ἀποδιδράσκοντες, ἅσμενοι καὶ οὗτοι ἐκ τῶν τεχνῶν ἐκπηδῶσιν εἰς τὴν φιλοσοφίαν, οἳ ἂν κομψότατοι ὄντες τυγχάνωσι περὶ τὸ αὑτῶν τεχνίον. ὅμως γὰρ δὴ πρός γε τὰς ἄλλας τέχνας καίπερ οὕτω πραττούσης φιλοσοφίας τὸ ἀξίωμα μεγαλοπρεπέστερον λείπεται, οὗ δὴ ἐφιέμενοι πολλοὶ ἀτελεῖς μὲν τὰς φύσεις, ὑπὸ δὲ τῶν τεχνῶν τε καὶ δημιουργιῶν ὥσπερ τὰ σώματα λελώβηνται, οὕτω

καὶ τὰς ψυχὰς συγκεκλασμένοι τε καὶ ἀποτεθρυμμένοι διὰ τὰς βαναυσίας τυγχάνουσιν—ἢ οὐκ ἀνάγκη;
καὶ μάλα, ἔφη.
δοκεῖς οὖν τι, ἦν δ' ἐγώ, διαφέρειν αὐτοὺς ἰδεῖν ἀργύριον κτησαμένου χαλκέως φαλακροῦ καὶ σμικροῦ, νεωστὶ μὲν ἐκ δεσμῶν λελυμένου, ἐν βαλανείῳ δὲ λελουμένου, νεουογὸν ἱμάτιον ἔχοντος, ὡς νυμφίου παρεσκευασμένου, διὰ πενίαν καὶ ἐρημίαν τοῦ δεσπότου τὴν θυγατέρα μέλλοντος γαμεῖν;

οὐ πάνυ, ἔφη, διαφέρει.
ποῖ' ἄττα οὖν εἰκὸς γεννᾶν τοὺς τοιούτους; οὐ νόθα καὶ φαῦλα;
πολλὴ ἀνάγκη.
τί δέ; τοὺς ἀναξίους παιδεύσεως, ὅταν αὐτῇ πλησιάζοντες ὁμιλῶσι μὴ κατ' ἀξίαν, ποῖ' ἄττα φῶμεν γεννᾶν διανοήματά τε καὶ δόξας; ἆρ' οὐχ ὡς ἀληθῶς προσήκοντα ἀκοῦσαι σοφίσματα, καὶ οὐδὲν γνήσιον οὐδὲ φρονήσεως [ἄξιον] ἀληθινῆς ἐχόμενον;
παντελῶς μὲν οὖν, ἔφη.
πάνσμικρον δή τι, ἔφην ἐγώ, ὦ Ἀδείμαντε, λείπεται τῶν

κατ' ἀξίαν ὁμιλούντων φιλοσοφίᾳ, ἤ που ὑπὸ φυγῆς καταληφθὲν γενναῖον καὶ εὖ τεθραμμένον ἦθος, ἀπορίᾳ τῶν διαφθερούντων κατὰ φύσιν μεῖναν ἐπ' αὐτῇ, ἢ ἐν σμικρᾷ πόλει ὅταν μεγάλη ψυχὴ φυῇ καὶ ἀτιμάσασα τὰ τῆς πόλεως ὑπερίδῃ: βραχὺ δέ πού τι καὶ ἀπ' ἄλλης τέχνης δικαίως ἀτιμάσαν εὐφυὲς ἐπ' αὐτὴν ἂν ἔλθοι. εἴη δ' ἂν καὶ ὁ τοῦ ἡμετέρου ἑταίρου Θεάγους χαλινὸς οἷος κατασχεῖν: καὶ γὰρ

Θεάγει τὰ μὲν ἄλλα πάντα παρεσκεύασται πρὸς τὸ ἐκπεσεῖν φιλοσοφίας, ἡ δὲ τοῦ σώματος νοσοτροφία ἀπείργουσα αὐτὸν τῶν πολιτικῶν κατέχει. τὸ δ' ἡμέτερον οὐκ ἄξιον λέγειν, τὸ δαιμόνιον σημεῖον: ἢ γάρ πού τινι ἄλλῳ ἢ οὐδενὶ τῶν ἔμπροσθεν γέγονεν. καὶ τούτων δὴ τῶν ὀλίγων οἱ γενόμενοι καὶ γευσάμενοι ὡς ἡδὺ καὶ μακάριον τὸ κτῆμα, καὶ τῶν πολλῶν αὖ ἱκανῶς ἰδόντες τὴν μανίαν, καὶ ὅτι οὐδεὶς οὐδὲν ὑγιὲς ὡς ἔπος εἰπεῖν περὶ τὰ τῶν πόλεων πράττει οὐδ' ἔστι

σύμμαχος μεθ' ὅτου τις ἰὼν ἐπὶ τὴν τῷ δικαίῳ βοήθειαν σῴζοιτ' ἄν, ἀλλ' ὥσπερ εἰς θηρία ἄνθρωπος ἐμπεσών, οὔτε συναδικεῖν ἐθέλων οὔτε ἱκανὸς ὢν εἷς πᾶσιν ἀγρίοις ἀντέχειν, πρίν τι τὴν πόλιν ἢ φίλους ὀνῆσαι προαπολόμενος ἀνωφελὴς αὑτῷ τε καὶ τοῖς ἄλλοις ἂν γένοιτο—ταῦτα πάντα λογισμῷ λαβών, ἡσυχίαν ἔχων καὶ τὰ αὑτοῦ πράττων, οἷον ἐν χειμῶνι κονιορτοῦ καὶ ζάλης ὑπὸ πνεύματος φερομένου ὑπὸ τειχίον ἀποστάς, ὁρῶν τοὺς ἄλλους καταπιμπλαμένους ἀνομίας, ἀγαπᾷ εἴ πῃ αὐτὸς καθαρὸς ἀδικίας τε καὶ ἀνοσίων

ἔργων τόν τε ἐνθάδε βίον βιώσεται καὶ τὴν ἀπαλλαγὴν αὐτοῦ μετὰ καλῆς ἐλπίδος ἵλεώς τε καὶ εὐμενὴς ἀπαλλάξεται.

ἀλλά τοι, ἦ δ' ὅς, οὐ τὰ ἐλάχιστα ἂν διαπραξάμενος ἀπαλλάττοιτο.
οὐδέ γε, εἶπον, τὰ μέγιστα, μὴ τυχὼν πολιτείας προσηκούσης: ἐν γὰρ προσηκούσῃ αὐτός τε μᾶλλον αὐξήσεται καὶ μετὰ τῶν ἰδίων τὰ κοινὰ σώσει.
τὸ μὲν οὖν τῆς φιλοσοφίας ὧν ἕνεκα διαβολὴν εἴληφεν καὶ ὅτι οὐ δικαίως, ἐμοὶ μὲν δοκεῖ μετρίως εἰρῆσθαι, εἰ μὴ ἔτ' ἄλλο λέγεις τι σύ.
ἀλλ' οὐδέν, ἦ δ' ὅς, ἔτι λέγω περὶ τούτου: ἀλλὰ τὴν προσήκουσαν αὐτῇ τίνα τῶν νῦν λέγεις πολιτειῶν;

οὐδ' ἡντινοῦν, εἶπον, ἀλλὰ τοῦτο καὶ ἐπαιτιῶμαι, μηδεμίαν ἀξίαν εἶναι τῶν νῦν κατάστασιν πόλεως φιλοσόφου φύσεως: διὸ καὶ στρέφεσθαί τε καὶ ἀλλοιοῦσθαι αὐτήν, ὥσπερ ξενικὸν σπέρμα ἐν γῇ ἄλλῃ σπειρόμενον ἐξίτηλον εἰς τὸ ἐπιχώριον φιλεῖ κρατούμενον ἰέναι, οὕτω καὶ τοῦτο τὸ γένος νῦν μὲν οὐκ ἴσχειν τὴν αὑτοῦ δύναμιν, ἀλλ' εἰς ἀλλότριον ἦθος ἐκπίπτειν: εἰ δὲ λήψεται τὴν ἀρίστην πολιτείαν, ὥσπερ

καὶ αὐτὸ ἄριστόν ἐστιν, τότε δηλώσει ὅτι τοῦτο μὲν τῷ ὄντι θεῖον ἦν, τὰ δὲ ἄλλα ἀνθρώπινα, τά τε τῶν φύσεων καὶ τῶν ἐπιτηδευμάτων. δῆλος δὴ οὖν εἶ ὅτι μετὰ τοῦτο ἐρήσῃ τίς αὕτη ἡ πολιτεία.
οὐκ ἔγνως, ἔφη: οὐ γὰρ τοῦτο ἔμελλον, ἀλλ' εἰ αὑτὴ ἣν ἡμεῖς διεληλύθαμεν οἰκίζοντες τὴν πόλιν ἢ ἄλλη.
τὰ μὲν ἄλλα, ἦν δ' ἐγώ, αὕτη: τοῦτο δὲ αὐτὸ ἐρρήθη μὲν καὶ τότε, ὅτι δεήσοι τι ἀεὶ ἐνεῖναι ἐν τῇ πόλει λόγον

ἔχον τῆς πολιτείας τὸν αὐτὸν ὅνπερ καὶ σὺ ὁ νομοθέτης ἔχων τοὺς νόμους ἐτίθεις.
ἐρρήθη γάρ, ἔφη.
ἀλλ' οὐχ ἱκανῶς, εἶπον, ἐδηλώθη, φόβῳ ὧν ὑμεῖς ἀντιλαμβανόμενοι δεδηλώκατε μακρὰν καὶ χαλεπὴν αὐτοῦ τὴν ἀπόδειξιν: ἐπεὶ καὶ τὸ λοιπὸν οὐ πάντων ῥᾷστον διελθεῖν.
τὸ ποῖον;
τίνα τρόπον μεταχειριζομένη πόλις φιλοσοφίαν οὐ διολεῖται. τὰ γὰρ δὴ μεγάλα πάντα ἐπισφαλῆ, καὶ τὸ λεγόμενον τὰ καλὰ τῷ ὄντι χαλεπά.

ἀλλ' ὅμως, ἔφη, λαβέτω τέλος ἡ ἀπόδειξις τούτου φανεροῦ γενομένου.
οὐ τὸ μὴ βούλεσθαι, ἦν δ' ἐγώ, ἀλλ' εἴπερ, τὸ μὴ δύνασθαι διακωλύσει: παρὼν δὲ τήν γ' ἐμὴν προθυμίαν εἴσῃ. σκόπει δὲ καὶ νῦν ὡς προθύμως καὶ παρακινδυνευτικῶς μέλλω λέγειν, ὅτι τοὐναντίον ἢ νῦν δεῖ τοῦ ἐπιτηδεύματος τούτου πόλιν ἅπτεσθαι.
πῶς;
νῦν μέν, ἦν δ' ἐγώ, οἱ καὶ ἁπτόμενοι μειράκια ὄντα ἄρτι

ἐκ παίδων τὸ μεταξὺ οἰκονομίας καὶ χρηματισμοῦ πλησιάσαντες αὐτοῦ τῷ χαλεπωτάτῳ ἀπαλλάττονται, οἱ φιλοσοφώτατοι ποιούμενοι—λέγω δὲ χαλεπώτατον τὸ περὶ τοὺς λόγους —ἐν δὲ τῷ ἔπειτα, ἐὰν καὶ ἄλλων τοῦτο πραττόντων παρακαλούμενοι ἐθέλωσιν ἀκροαταὶ γίγνεσθαι, μεγάλα ἡγοῦνται, πάρεργον οἰόμενοι αὐτὸ δεῖν πράττειν: πρὸς δὲ τὸ γῆρας ἐκτὸς δή τινων ὀλίγων ἀποσβέννυνται πολὺ μᾶλλον τοῦ

Ἡρακλειτείου ἡλίου, ὅσον αὖθις οὐκ ἐξάπτονται.
δεῖ δὲ πῶς; ἔφη.
πᾶν τοὐναντίον: μειράκια μὲν ὄντα καὶ παῖδας μειρακιώδη παιδείαν καὶ φιλοσοφίαν μεταχειρίζεσθαι, τῶν τε σωμάτων, ἐν ᾧ βλαστάνει τε καὶ ἀνδροῦται, εὖ μάλα ἐπιμελεῖσθαι, ὑπηρεσίαν φιλοσοφίᾳ κτωμένους: προϊούσης δὲ τῆς ἡλικίας, ἐν ᾗ ἡ ψυχὴ τελεοῦσθαι ἄρχεται, ἐπιτείνειν τὰ ἐκείνης γυμνάσια: ὅταν δὲ λήγῃ μὲν ἡ ῥώμη, πολιτικῶν δὲ καὶ

στρατειῶν ἐκτὸς γίγνηται, τότε ἤδη ἀφέτους νέμεσθαι καὶ μηδὲν ἄλλο πράττειν, ὅτι μὴ πάρεργον, τοὺς μέλλοντας εὐδαιμόνως βιώσεσθαι καὶ τελευτήσαντας τῷ βίῳ τῷ βεβιωμένῳ τὴν ἐκεῖ μοῖραν ἐπιστήσειν πρέπουσαν.
ὡς ἀληθῶς μοι δοκεῖς, ἔφη, λέγειν γε προθύμως, ὦ Σώκρατες: οἶμαι μέντοι τοὺς πολλοὺς τῶν ἀκουόντων προθυμότερον ἔτι ἀντιτείνειν οὐδ' ὁπωστιοῦν πεισομένους, ἀπὸ Θρασυμάχου ἀρξαμένους.
μὴ διάβαλλε, ἦν δ' ἐγώ, ἐμὲ καὶ Θρασύμαχον ἄρτι

φίλους γεγονότας, οὐδὲ πρὸ τοῦ ἐχθροὺς ὄντας. πείρας γὰρ οὐδὲν ἀνήσομεν, ἕως ἂν ἢ πείσωμεν καὶ τοῦτον καὶ τοὺς ἄλλους, ἢ προὔργου τι ποιήσωμεν εἰς ἐκεῖνον τὸν βίον, ὅταν αὖθις γενόμενοι τοῖς τοιούτοις ἐντύχωσι λόγοις.
εἰς μικρόν γ', ἔφη, χρόνον εἴρηκας.
εἰς οὐδὲν μὲν οὖν, ἔφην, ὥς γε πρὸς τὸν ἅπαντα. τὸ μέντοι μὴ πείθεσθαι τοῖς λεγομένοις τοὺς πολλοὺς θαῦμα οὐδέν: οὐ γὰρ πώποτε εἶδον γενόμενον τὸ νῦν λεγόμενον,

ἀλλὰ πολὺ μᾶλλον τοιαῦτ' ἄττα ῥήματα ἐξεπίτηδες ἀλλήλοις ὡμοιωμένα, ἀλλ' οὐκ ἀπὸ τοῦ αὐτομάτου ὥσπερ νῦν συμπεσόντα. ἄνδρα δὲ ἀρετῇ παρισωμένον καὶ ὡμοιωμένον μέχρι τοῦ δυνατοῦ τελέως ἔργῳ τε καὶ λόγῳ, δυναστεύοντα

ἐν πόλει ἑτέρᾳ τοιαύτῃ, οὐ πώποτε ἑωράκασιν, οὔτε ἕνα οὔτε πλείους. ἢ οἴει;
οὐδαμῶς γε.
οὐδέ γε αὖ λόγων, ὦ μακάριε, καλῶν τε καὶ ἐλευθέρων ἱκανῶς ἐπήκοοι γεγόνασιν, οἵων ζητεῖν μὲν τὸ ἀληθὲς συντεταμένως ἐκ παντὸς τρόπου τοῦ γνῶναι χάριν, τὰ δὲ κομψά τε καὶ ἐριστικὰ καὶ μηδαμόσε ἄλλοσε τείνοντα ἢ πρὸς δόξαν καὶ ἔριν καὶ ἐν δίκαις καὶ ἐν ἰδίαις συνουσίαις πόρρωθεν ἀσπαζομένων.
οὐδὲ τούτων, ἔφη.
τούτων τοι χάριν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ταῦτα προορώμενοι

ἡμεῖς τότε καὶ δεδιότες ὅμως ἐλέγομεν, ὑπὸ τἀληθοῦς ἠναγκασμένοι, ὅτι οὔτε πόλις οὔτε πολιτεία οὐδέ γ' ἀνὴρ ὁμοίως μή ποτε γένηται τέλεος, πρὶν ἂν τοῖς φιλοσόφοις τούτοις τοῖς ὀλίγοις καὶ οὐ πονηροῖς, ἀχρήστοις δὲ νῦν κεκλημένοις, ἀνάγκη τις ἐκ τύχης περιβάλῃ, εἴτε βούλονται εἴτε μή, πόλεως ἐπιμεληθῆναι, καὶ τῇ πόλει κατηκόῳ γενέσθαι, ἢ τῶν νῦν ἐν δυναστείαις ἢ βασιλείαις ὄντων ὑέσιν ἢ αὐτοῖς

ἔκ τινος θείας ἐπιπνοίας ἀληθινῆς φιλοσοφίας ἀληθινὸς ἔρως ἐμπέσῃ. τούτων δὲ πότερα γενέσθαι ἢ ἀμφότερα ὡς ἄρα ἐστὶν ἀδύνατον, ἐγὼ μὲν οὐδένα φημὶ ἔχειν λόγον. οὕτω γὰρ ἂν ἡμεῖς δικαίως καταγελῴμεθα, ὡς ἄλλως εὐχαῖς ὅμοια λέγοντες. ἢ οὐχ οὕτως;
οὕτως.
εἰ τοίνυν ἄκροις εἰς φιλοσοφίαν πόλεώς τις ἀνάγκη ἐπιμεληθῆναι ἢ γέγονεν ἐν τῷ ἀπείρῳ τῷ παρεληλυθότι χρόνῳ ἢ καὶ νῦν ἔστιν ἔν τινι βαρβαρικῷ τόπῳ, πόρρω που

ἐκτὸς ὄντι τῆς ἡμετέρας ἐπόψεως, ἢ καὶ ἔπειτα γενήσεται, περὶ τούτου ἕτοιμοι τῷ λόγῳ διαμάχεσθαι, ὡς γέγονεν ἡ εἰρημένη πολιτεία καὶ ἔστιν καὶ γενήσεταί γε, ὅταν αὕτη ἡ Μοῦσα πόλεως ἐγκρατὴς γένηται. οὐ γὰρ ἀδύνατος γενέσθαι, οὐδ' ἡμεῖς ἀδύνατα λέγομεν: χαλεπὰ δὲ καὶ παρ' ἡμῶν ὁμολογεῖται.
καὶ ἐμοί, ἔφη, οὕτω δοκεῖ.
τοῖς δὲ πολλοῖς, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι οὐκ αὖ δοκεῖ, ἐρεῖς;
ἴσως, ἔφη.
ὦ μακάριε, ἦν δ' ἐγώ, μὴ πάνυ οὕτω τῶν πολλῶν κατηγόρει.

ἀλλοίαν τοι δόξαν ἕξουσιν, ἐὰν αὐτοῖς μὴ φιλονικῶν ἀλλὰ παραμυθούμενος καὶ ἀπολυόμενος τὴν τῆς φιλομαθείας διαβολὴν ἐνδεικνύῃ οὓς λέγεις τοὺς φιλοσόφους, καὶ διορίζῃ

ὥσπερ ἄρτι τήν τε φύσιν αὐτῶν καὶ τὴν ἐπιτήδευσιν, ἵνα μὴ ἡγῶνταί σε λέγειν οὓς αὐτοὶ οἴονται. [ἢ καὶ ἐὰν οὕτω θεῶνται, ἀλλοίαν τοι φήσεις αὐτοὺς δόξαν λήψεσθαι καὶ ἄλλα ἀποκρινεῖσθαι.] ἢ οἴει τινὰ χαλεπαίνειν τῷ μὴ χαλεπῷ ἢ φθονεῖν τῷ μὴ φθονερῷ ἄφθονόν τε καὶ πρᾷον ὄντα; ἐγὼ μὲν γάρ σε προφθάσας λέγω ὅτι ἐν ὀλίγοις τισὶν ἡγοῦμαι, ἀλλ' οὐκ ἐν τῷ πλήθει, χαλεπὴν οὕτω φύσιν γίγνεσθαι.
καὶ ἐγὼ ἀμέλει, ἔφη, συνοίομαι.

οὐκοῦν καὶ αὐτὸ τοῦτο συνοίει, τοῦ χαλεπῶς πρὸς φιλοσοφίαν τοὺς πολλοὺς διακεῖσθαι ἐκείνους αἰτίους εἶναι τοὺς ἔξωθεν οὐ προσῆκον ἐπεισκεκωμακότας, λοιδορουμένους τε αὑτοῖς καὶ φιλαπεχθημόνως ἔχοντας καὶ ἀεὶ περὶ ἀνθρώπων τοὺς λόγους ποιουμένους, ἥκιστα φιλοσοφίᾳ πρέπον ποιοῦντας;
πολύ γ', ἔφη.
οὐδὲ γάρ που, ὦ Ἀδείμαντε, σχολὴ τῷ γε ὡς ἀληθῶς πρὸς τοῖς οὖσι τὴν διάνοιαν ἔχοντι κάτω βλέπειν εἰς ἀνθρώπων

πραγματείας, καὶ μαχόμενον αὐτοῖς φθόνου τε καὶ δυσμενείας ἐμπίμπλασθαι, ἀλλ' εἰς τεταγμένα ἄττα καὶ κατὰ ταὐτὰ ἀεὶ ἔχοντα ὁρῶντας καὶ θεωμένους οὔτ' ἀδικοῦντα οὔτ' ἀδικούμενα ὑπ' ἀλλήλων, κόσμῳ δὲ πάντα καὶ κατὰ λόγον ἔχοντα, ταῦτα μιμεῖσθαί τε καὶ ὅτι μάλιστα ἀφομοιοῦσθαι. ἢ οἴει τινὰ μηχανὴν εἶναι, ὅτῳ τις ὁμιλεῖ ἀγάμενος, μὴ μιμεῖσθαι ἐκεῖνο;
ἀδύνατον, ἔφη.
θείῳ δὴ καὶ κοσμίῳ ὅ γε φιλόσοφος ὁμιλῶν κόσμιός τε

καὶ θεῖος εἰς τὸ δυνατὸν ἀνθρώπῳ γίγνεται: διαβολὴ δ' ἐν πᾶσι πολλή.
παντάπασι μὲν οὖν.
ἂν οὖν τις, εἶπον, αὐτῷ ἀνάγκη γένηται ἃ ἐκεῖ ὁρᾷ μελετῆσαι εἰς ἀνθρώπων ἤθη καὶ ἰδίᾳ καὶ δημοσίᾳ τιθέναι καὶ μὴ μόνον ἑαυτὸν πλάττειν, ἆρα κακὸν δημιουργὸν αὐτὸν οἴει γενήσεσθαι σωφροσύνης τε καὶ δικαιοσύνης καὶ συμπάσης τῆς δημοτικῆς ἀρετῆς;
ἥκιστά γε, ἦ δ' ὅς.
ἀλλ' ἐὰν δὴ αἴσθωνται οἱ πολλοὶ ὅτι ἀληθῆ περὶ αὐτοῦ

λέγομεν, χαλεπανοῦσι δὴ τοῖς φιλοσόφοις καὶ ἀπιστήσουσιν ἡμῖν λέγουσιν ὡς οὐκ ἄν ποτε ἄλλως εὐδαιμονήσειε πόλις, εἰ μὴ αὐτὴν διαγράψειαν οἱ τῷ θείῳ παραδείγματι χρώμενοι ζωγράφοι;
οὐ χαλεπανοῦσιν, ἦ δ' ὅς, ἐάνπερ αἴσθωνται. ἀλλὰ δὴ

τίνα λέγεις τρόπον τῆς διαγραφῆς;
λαβόντες, ἦν δ' ἐγώ, ὥσπερ πίνακα πόλιν τε καὶ ἤθη ἀνθρώπων, πρῶτον μὲν καθαρὰν ποιήσειαν ἄν, ὃ οὐ πάνυ ῥᾴδιον: ἀλλ' οὖν οἶσθ' ὅτι τούτῳ ἂν εὐθὺς τῶν ἄλλων διενέγκοιεν, τῷ μήτε ἰδιώτου μήτε πόλεως ἐθελῆσαι ἂν ἅψασθαι μηδὲ γράφειν νόμους, πρὶν ἢ παραλαβεῖν καθαρὰν ἢ αὐτοὶ ποιῆσαι.
καὶ ὀρθῶς γ', ἔφη.
οὐκοῦν μετὰ ταῦτα οἴει ὑπογράψασθαι ἂν τὸ σχῆμα τῆς πολιτείας;
τί μήν;

ἔπειτα οἶμαι ἀπεργαζόμενοι πυκνὰ ἂν ἑκατέρως' ἀποβλέποιεν, πρός τε τὸ φύσει δίκαιον καὶ καλὸν καὶ σῶφρον καὶ πάντα τὰ τοιαῦτα, καὶ πρὸς ἐκεῖν' αὖ τὸ ἐν τοῖς ἀνθρώποις ἐμποιοῖεν, συμμειγνύντες τε καὶ κεραννύντες ἐκ τῶν ἐπιτηδευμάτων τὸ ἀνδρείκελον, ἀπ' ἐκείνου τεκμαιρόμενοι, ὃ δὴ καὶ Ὅμηρος ἐκάλεσεν ἐν τοῖς ἀνθρώποις ἐγγιγνόμενον θεοειδές τε καὶ θεοείκελον.
ὀρθῶς, ἔφη.
καὶ τὸ μὲν ἂν οἶμαι ἐξαλείφοιεν, τὸ δὲ πάλιν ἐγγράφοιεν,

ἕως ὅτι μάλιστα ἀνθρώπεια ἤθη εἰς ὅσον ἐνδέχεται θεοφιλῆ ποιήσειαν.
καλλίστη γοῦν ἄν, ἔφη, ἡ γραφὴ γένοιτο.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, πείθομέν πῃ ἐκείνους, οὓς διατεταμένους ἐφ' ἡμᾶς ἔφησθα ἰέναι, ὡς τοιοῦτός ἐστι πολιτειῶν ζωγράφος ὃν τότ' ἐπῃνοῦμεν πρὸς αὐτούς, δι' ὃν ἐκεῖνοι ἐχαλέπαινον ὅτι τὰς πόλεις αὐτῷ παρεδίδομεν, καί τι μᾶλλον αὐτὸ νῦν ἀκούοντες πραύ+νονται;
καὶ πολύ γε, ἦ δ' ὅς, εἰ σωφρονοῦσιν.

πῇ γὰρ δὴ ἕξουσιν ἀμφισβητῆσαι; πότερον μὴ τοῦ ὄντος τε καὶ ἀληθείας ἐραστὰς εἶναι τοὺς φιλοσόφους;
ἄτοπον μεντἄν, ἔφη, εἴη.
ἀλλὰ μὴ τὴν φύσιν αὐτῶν οἰκείαν εἶναι τοῦ ἀρίστου, ἣν ἡμεῖς διήλθομεν;
οὐδὲ τοῦτο.
τί δέ; τὴν τοιαύτην τυχοῦσαν τῶν προσηκόντων ἐπιτηδευμάτων οὐκ ἀγαθὴν τελέως ἔσεσθαι καὶ φιλόσοφον, εἴπερ τινὰ ἄλλην; ἢ ἐκείνους φήσει μᾶλλον, οὓς ἡμεῖς ἀφωρίσαμεν;

οὐ δήπου.
ἔτι οὖν ἀγριανοῦσι λεγόντων ἡμῶν ὅτι πρὶν ἂν πόλεως τὸ φιλόσοφον γένος ἐγκρατὲς γένηται, οὔτε πόλει οὔτε πολίταις κακῶν παῦλα ἔσται, οὐδὲ ἡ πολιτεία ἣν μυθολογοῦμεν λόγῳ ἔργῳ τέλος λήψεται;
ἴσως, ἔφη, ἧττον.
βούλει οὖν, ἦν δ' ἐγώ, μὴ ἧττον φῶμεν αὐτοὺς ἀλλὰ

παντάπασι πρᾴους γεγονέναι καὶ πεπεῖσθαι, ἵνα, εἰ μή τι, ἀλλὰ αἰσχυνθέντες ὁμολογήσωσιν;
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
οὗτοι μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, τοῦτο πεπεισμένοι ἔστων: τοῦδε δὲ πέρι τις ἀμφισβητήσει, ὡς οὐκ ἂν τύχοιεν γενόμενοι βασιλέων ἔκγονοι ἢ δυναστῶν τὰς φύσεις φιλόσοφοι;
οὐδ' ἂν εἷς, ἔφη.
τοιούτους δὲ γενομένους ὡς πολλὴ ἀνάγκη διαφθαρῆναι, ἔχει τις λέγειν; ὡς μὲν γὰρ χαλεπὸν σωθῆναι, καὶ ἡμεῖς

συγχωροῦμεν: ὡς δὲ ἐν παντὶ τῷ χρόνῳ τῶν πάντων οὐδέποτε οὐδ' ἂν εἷς σωθείη, ἔσθ' ὅστις ἀμφισβητήσειε;
καὶ πῶς;
ἀλλὰ μήν, ἦν δ' ἐγώ, εἷς ἱκανὸς γενόμενος, πόλιν ἔχων πειθομένην, πάντ' ἐπιτελέσαι τὰ νῦν ἀπιστούμενα.
ἱκανὸς γάρ, ἔφη.
ἄρχοντος γάρ που, ἦν δ' ἐγώ, τιθέντος τοὺς νόμους καὶ τὰ ἐπιτηδεύματα ἃ διεληλύθαμεν, οὐ δήπου ἀδύνατον ἐθέλειν ποιεῖν τοὺς πολίτας.
οὐδ' ὁπωστιοῦν.
ἀλλὰ δή, ἅπερ ἡμῖν δοκεῖ, δόξαι καὶ ἄλλοις θαυμαστόν τι καὶ ἀδύνατον;

οὐκ οἶμαι ἔγωγε, ἦ δ' ὅς.
καὶ μὴν ὅτι γε βέλτιστα, εἴπερ δυνατά, ἱκανῶς ἐν τοῖς ἔμπροσθεν, ὡς ἐγᾦμαι, διήλθομεν.
ἱκανῶς γάρ.
νῦν δή, ὡς ἔοικεν, συμβαίνει ἡμῖν περὶ τῆς νομοθεσίας ἄριστα μὲν εἶναι ἃ λέγομεν, εἰ γένοιτο, χαλεπὰ δὲ γενέσθαι, οὐ μέντοι ἀδύνατά γε.
συμβαίνει γάρ, ἔφη.
οὐκοῦν ἐπειδὴ τοῦτο μόγις τέλος ἔσχεν, τὰ ἐπίλοιπα δὴ μετὰ τοῦτο λεκτέον, τίνα τρόπον ἡμῖν καὶ ἐκ τίνων μαθημάτων

τε καὶ ἐπιτηδευμάτων οἱ σωτῆρες ἐνέσονται τῆς πολιτείας, καὶ κατὰ ποίας ἡλικίας ἕκαστοι ἑκάστων ἁπτόμενοι;
λεκτέον μέντοι, ἔφη.
οὐδέν, ἦν δ' ἐγώ, τὸ σοφόν μοι ἐγένετο τήν τε τῶν γυναικῶν τῆς κτήσεως δυσχέρειαν ἐν τῷ πρόσθεν παραλιπόντι καὶ παιδογονίαν καὶ τὴν τῶν ἀρχόντων κατάστασιν, εἰδότι ὡς ἐπίφθονός τε καὶ χαλεπὴ γίγνεσθαι ἡ παντελῶς ἀληθής: νῦν γὰρ οὐδὲν ἧττον ἦλθεν τὸ δεῖν αὐτὰ διελθεῖν.

καὶ τὰ μὲν δὴ τῶν γυναικῶν τε καὶ παίδων πεπέρανται, τὸ δὲ τῶν ἀρχόντων ὥσπερ ἐξ ἀρχῆς μετελθεῖν δεῖ. ἐλέγομεν

δ', εἰ μνημονεύεις, δεῖν αὐτοὺς φιλοπόλιδάς τε φαίνεσθαι, βασανιζομένους ἐν ἡδοναῖς τε καὶ λύπαις, καὶ τὸ δόγμα τοῦτο μήτ' ἐν πόνοις μήτ' ἐν φόβοις μήτ' ἐν ἄλλῃ μηδεμιᾷ μεταβολῇ φαίνεσθαι ἐκβάλλοντας, ἢ τὸν ἀδυνατοῦντα ἀποκριτέον, τὸν δὲ πανταχοῦ ἀκήρατον ἐκβαίνοντα ὥσπερ χρυσὸν ἐν πυρὶ βασανιζόμενον, στατέον ἄρχοντα καὶ γέρα δοτέον καὶ ζῶντι καὶ τελευτήσαντι καὶ ἆθλα. τοιαῦτ' ἄττα ἦν τὰ λεγόμενα παρεξιόντος καὶ παρακαλυπτομένου τοῦ

λόγου, πεφοβημένου κινεῖν τὸ νῦν παρόν.
ἀληθέστατα, ἔφη, λέγεις: μέμνημαι γάρ.
ὄκνος γάρ, ἔφην, ὦ φίλε, ἐγώ, εἰπεῖν τὰ νῦν ἀποτετολμημένα: νῦν δὲ τοῦτο μὲν τετολμήσθω εἰπεῖν, ὅτι τοὺς ἀκριβεστάτους φύλακας φιλοσόφους δεῖ καθιστάναι.
εἰρήσθω γάρ, ἔφη.
νόησον δὴ ὡς εἰκότως ὀλίγοι ἔσονταί σοι: ἣν γὰρ διήλθομεν φύσιν δεῖν ὑπάρχειν αὐτοῖς, εἰς ταὐτὸν συμφύεσθαι αὐτῆς τὰ μέρη ὀλιγάκις ἐθέλει, τὰ πολλὰ δὲ διεσπασμένη φύεται.

πῶς, ἔφη, λέγεις;
εὐμαθεῖς καὶ μνήμονες καὶ ἀγχίνοι καὶ ὀξεῖς καὶ ὅσα ἄλλα τούτοις ἕπεται οἶσθ' ὅτι οὐκ ἐθέλουσιν ἅμα φύεσθαι καὶ νεανικοί τε καὶ μεγαλοπρεπεῖς τὰς διανοίας οἷοι κοσμίως μετὰ ἡσυχίας καὶ βεβαιότητος ἐθέλειν ζῆν, ἀλλ' οἱ τοιοῦτοι ὑπὸ ὀξύτητος φέρονται ὅπῃ ἂν τύχωσιν, καὶ τὸ βέβαιον ἅπαν αὐτῶν ἐξοίχεται.
ἀληθῆ, ἔφη, λέγεις.
οὐκοῦν τὰ βέβαια αὖ ταῦτα ἤθη καὶ οὐκ εὐμετάβολα, οἷς

ἄν τις μᾶλλον ὡς πιστοῖς χρήσαιτο, καὶ ἐν τῷ πολέμῳ πρὸς τοὺς φόβους δυσκίνητα ὄντα, πρὸς τὰς μαθήσεις αὖ ποιεῖ ταὐτόν: δυσκινήτως ἔχει καὶ δυσμαθῶς ὥσπερ ἀπονεναρκωμένα, καὶ ὕπνου τε καὶ χάσμης ἐμπίμπλανται, ὅταν τι δέῃ τοιοῦτον διαπονεῖν.
ἔστι ταῦτα, ἔφη.
ἡμεῖς δέ γέ φαμεν ἀμφοτέρων δεῖν εὖ τε καὶ καλῶς μετέχειν, ἢ μήτε παιδείας τῆς ἀκριβεστάτης δεῖν αὐτῷ μεταδιδόναι μήτε τιμῆς μήτε ἀρχῆς.
ὀρθῶς, ἦ δ' ὅς.
οὐκοῦν σπάνιον αὐτὸ οἴει ἔσεσθαι;
πῶς δ' οὔ;

βασανιστέον δὴ ἔν τε οἷς τότε ἐλέγομεν πόνοις τε καὶ φόβοις καὶ ἡδοναῖς, καὶ ἔτι δὴ ὃ τότε παρεῖμεν νῦν λέγομεν, ὅτι καὶ ἐν μαθήμασι πολλοῖς γυμνάζειν δεῖ, σκοποῦντας εἰ καὶ τὰ μέγιστα μαθήματα δυνατὴ ἔσται ἐνεγκεῖν εἴτε καὶ

ἀποδειλιάσει, ὥσπερ οἱ ἐν τοῖς ἄλλοις ἀποδειλιῶντες.
πρέπει γέ τοι δή, ἔφη, οὕτω σκοπεῖν. ἀλλὰ ποῖα δὴ λέγεις μαθήματα μέγιστα;
μνημονεύεις μέν που, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι τριττὰ εἴδη ψυχῆς διαστησάμενοι συνεβιβάζομεν δικαιοσύνης τε πέρι καὶ σωφροσύνης καὶ ἀνδρείας καὶ σοφίας ὃ ἕκαστον εἴη.
μὴ γὰρ μνημονεύων, ἔφη, τὰ λοιπὰ ἂν εἴην δίκαιος μὴ ἀκούειν.
ἦ καὶ τὸ προρρηθὲν αὐτῶν;
τὸ ποῖον δή;

ἐλέγομέν που ὅτι ὡς μὲν δυνατὸν ἦν κάλλιστα αὐτὰ κατιδεῖν ἄλλη μακροτέρα εἴη περίοδος, ἣν περιελθόντι καταφανῆ γίγνοιτο, τῶν μέντοι ἔμπροσθεν προειρημένων ἑπομένας ἀποδείξεις οἷόν τ' εἴη προσάψαι. καὶ ὑμεῖς ἐξαρκεῖν ἔφατε, καὶ οὕτω δὴ ἐρρήθη τὰ τότε τῆς μὲν ἀκριβείας, ὡς ἐμοὶ ἐφαίνετο, ἐλλιπῆ, εἰ δὲ ὑμῖν ἀρεσκόντως, ὑμεῖς ἂν τοῦτο εἴποιτε.
ἀλλ' ἔμοιγε, ἔφη, μετρίως: ἐφαίνετο μὴν καὶ τοῖς ἄλλοις.

ἀλλ', ὦ φίλε, ἦν δ' ἐγώ, μέτρον τῶν τοιούτων ἀπολεῖπον καὶ ὁτιοῦν τοῦ ὄντος οὐ πάνυ μετρίως γίγνεται: ἀτελὲς γὰρ οὐδὲν οὐδενὸς μέτρον. δοκεῖ δ' ἐνίοτέ τισιν ἱκανῶς ἤδη ἔχειν καὶ οὐδὲν δεῖν περαιτέρω ζητεῖν.
καὶ μάλ', ἔφη, συχνοὶ πάσχουσιν αὐτὸ διὰ ῥᾳθυμίαν.
τούτου δέ γε, ἦν δ' ἐγώ, τοῦ παθήματος ἥκιστα προσδεῖ φύλακι πόλεώς τε καὶ νόμων.
εἰκός, ἦ δ' ὅς.
τὴν μακροτέραν τοίνυν, ὦ ἑταῖρε, ἔφην, περιιτέον τῷ

τοιούτῳ, καὶ οὐχ ἧττον μανθάνοντι πονητέον ἢ γυμναζομένῳ: ἤ, ὃ νυνδὴ ἐλέγομεν, τοῦ μεγίστου τε καὶ μάλιστα προσήκοντος μαθήματος ἐπὶ τέλος οὔποτε ἥξει.
οὐ γὰρ ταῦτα, ἔφη, μέγιστα, ἀλλ' ἔτι τι μεῖζον δικαιοσύνης τε καὶ ὧν διήλθομεν;
καὶ μεῖζον, ἦν δ' ἐγώ, καὶ αὐτῶν τούτων οὐχ ὑπογραφὴν δεῖ ὥσπερ νῦν θεάσασθαι, ἀλλὰ τὴν τελεωτάτην ἀπεργασίαν μὴ παριέναι. ἢ οὐ γελοῖον ἐπὶ μὲν ἄλλοις σμικροῦ ἀξίοις

πᾶν ποιεῖν συντεινομένους ὅπως ὅτι ἀκριβέστατα καὶ καθαρώτατα ἕξει, τῶν δὲ μεγίστων μὴ μεγίστας ἀξιοῦν εἶναι καὶ τὰς ἀκριβείας;
καὶ μάλα, ἔφη, [ἄξιον τὸ διανόημα]: ὃ μέντοι μέγιστον μάθημα καὶ περὶ ὅτι αὐτὸ λέγεις, οἴει τιν' ἄν σε, ἔφη, ἀφεῖναι μὴ ἐρωτήσαντα τί ἐστιν;
οὐ πάνυ, ἦν δ' ἐγώ, ἀλλὰ καὶ σὺ ἐρώτα. πάντως αὐτὸ οὐκ ὀλιγάκις ἀκήκοας, νῦν δὲ ἢ οὐκ ἐννοεῖς ἢ αὖ διανοῇ

ἐμοὶ πράγματα παρέχειν ἀντιλαμβανόμενος. οἶμαι δὲ τοῦτο μᾶλλον: ἐπεὶ ὅτι γε ἡ τοῦ ἀγαθοῦ ἰδέα μέγιστον μάθημα, πολλάκις ἀκήκοας, ᾗ δὴ καὶ δίκαια καὶ τἆλλα προσχρησάμενα χρήσιμα καὶ ὠφέλιμα γίγνεται. καὶ νῦν σχεδὸν οἶσθ' ὅτι μέλλω τοῦτο λέγειν, καὶ πρὸς τούτῳ ὅτι αὐτὴν οὐχ ἱκανῶς ἴσμεν: εἰ δὲ μὴ ἴσμεν, ἄνευ δὲ ταύτης εἰ ὅτι μάλιστα τἆλλα ἐπισταίμεθα, οἶσθ' ὅτι οὐδὲν ἡμῖν ὄφελος, ὥσπερ οὐδ' εἰ

κεκτῄμεθά τι ἄνευ τοῦ ἀγαθοῦ. ἢ οἴει τι πλέον εἶναι πᾶσαν κτῆσιν ἐκτῆσθαι, μὴ μέντοι ἀγαθήν; ἢ πάντα τἆλλα φρονεῖν ἄνευ τοῦ ἀγαθοῦ, καλὸν δὲ καὶ ἀγαθὸν μηδὲν φρονεῖν;
μὰ Δί' οὐκ ἔγωγ', ἔφη.
ἀλλὰ μὴν καὶ τόδε γε οἶσθα, ὅτι τοῖς μὲν πολλοῖς ἡδονὴ δοκεῖ εἶναι τὸ ἀγαθόν, τοῖς δὲ κομψοτέροις φρόνησις.
πῶς δ' οὔ;
καὶ ὅτι γε, ὦ φίλε, οἱ τοῦτο ἡγούμενοι οὐκ ἔχουσι δεῖξαι ἥτις φρόνησις, ἀλλ' ἀναγκάζονται τελευτῶντες τὴν τοῦ ἀγαθοῦ φάναι.
καὶ μάλα, ἔφη, γελοίως.

πῶς γὰρ οὐχί, ἦν δ' ἐγώ, εἰ ὀνειδίζοντές γε ὅτι οὐκ ἴσμεν τὸ ἀγαθὸν λέγουσι πάλιν ὡς εἰδόσιν; φρόνησιν γὰρ αὐτό φασιν εἶναι ἀγαθοῦ, ὡς αὖ συνιέντων ἡμῶν ὅτι λέγουσιν, ἐπειδὰν τὸ τοῦ ἀγαθοῦ φθέγξωνται ὄνομα.
ἀληθέστατα, ἔφη.
τί δὲ οἱ τὴν ἡδονὴν ἀγαθὸν ὁριζόμενοι; μῶν μή τι ἐλάττονος πλάνης ἔμπλεῳ τῶν ἑτέρων; ἢ οὐ καὶ οὗτοι ἀναγκάζονται ὁμολογεῖν ἡδονὰς εἶναι κακάς;
σφόδρα γε.
συμβαίνει δὴ αὐτοῖς οἶμαι ὁμολογεῖν ἀγαθὰ εἶναι καὶ κακὰ ταὐτά. ἦ γάρ;

τί μήν;
οὐκοῦν ὅτι μὲν μεγάλαι καὶ πολλαὶ ἀμφισβητήσεις περὶ αὐτοῦ, φανερόν;
πῶς γὰρ οὔ;
τί δέ; τόδε οὐ φανερόν, ὡς δίκαια μὲν καὶ καλὰ πολλοὶ ἂν ἕλοιντο τὰ δοκοῦντα, κἂν <εἰ> μὴ εἴη, ὅμως ταῦτα πράττειν καὶ κεκτῆσθαι καὶ δοκεῖν, ἀγαθὰ δὲ οὐδενὶ ἔτι ἀρκεῖ τὰ δοκοῦντα κτᾶσθαι, ἀλλὰ τὰ ὄντα ζητοῦσιν, τὴν δὲ δόξαν ἐνταῦθα ἤδη πᾶς ἀτιμάζει;
καὶ μάλα, ἔφη.
ὃ δὴ διώκει μὲν ἅπασα ψυχὴ καὶ τούτου ἕνεκα πάντα

πράττει, ἀπομαντευομένη τι εἶναι, ἀποροῦσα δὲ καὶ οὐκ ἔχουσα λαβεῖν ἱκανῶς τί ποτ' ἐστὶν οὐδὲ πίστει χρήσασθαι μονίμῳ οἵᾳ καὶ περὶ τἆλλα, διὰ τοῦτο δὲ ἀποτυγχάνει καὶ τῶν ἄλλων εἴ τι ὄφελος ἦν, περὶ δὴ τὸ τοιοῦτον καὶ τοσοῦτον

οὕτω φῶμεν δεῖν ἐσκοτῶσθαι καὶ ἐκείνους τοὺς βελτίστους ἐν τῇ πόλει, οἷς πάντα ἐγχειριοῦμεν;
ἥκιστά γ', ἔφη.
οἶμαι γοῦν, εἶπον, δίκαιά τε καὶ καλὰ ἀγνοούμενα ὅπῃ ποτὲ ἀγαθά ἐστιν, οὐ πολλοῦ τινος ἄξιον φύλακα κεκτῆσθαι ἂν ἑαυτῶν τὸν τοῦτο ἀγνοοῦντα: μαντεύομαι δὲ μηδένα αὐτὰ πρότερον γνώσεσθαι ἱκανῶς.
καλῶς γάρ, ἔφη, μαντεύῃ.
οὐκοῦν ἡμῖν ἡ πολιτεία τελέως κεκοσμήσεται, ἐὰν ὁ

τοιοῦτος αὐτὴν ἐπισκοπῇ φύλαξ, ὁ τούτων ἐπιστήμων;
ἀνάγκη, ἔφη. ἀλλὰ σὺ δή, ὦ Σώκρατες, πότερον ἐπιστήμην τὸ ἀγαθὸν φῂς εἶναι ἢ ἡδονήν, ἢ ἄλλο τι παρὰ ταῦτα;
οὗτος, ἦν δ' ἐγώ, ἀνήρ, καλῶς ἦσθα καὶ πάλαι καταφανὴς ὅτι σοι οὐκ ἀποχρήσοι τὸ τοῖς ἄλλοις δοκοῦν περὶ αὐτῶν.
οὐδὲ γὰρ δίκαιόν μοι, ἔφη, ὦ Σώκρατες, φαίνεται τὰ τῶν ἄλλων μὲν ἔχειν εἰπεῖν δόγματα, τὸ δ' αὑτοῦ μή, τοσοῦτον

χρόνον περὶ ταῦτα πραγματευόμενον.
τί δέ; ἦν δ' ἐγώ: δοκεῖ σοι δίκαιον εἶναι περὶ ὧν τις μὴ οἶδεν λέγειν ὡς εἰδότα;
οὐδαμῶς γ', ἔφη, ὡς εἰδότα, ὡς μέντοι οἰόμενον ταῦθ' ἃ οἴεται ἐθέλειν λέγειν.
τί δέ; εἶπον: οὐκ ᾔσθησαι τὰς ἄνευ ἐπιστήμης δόξας, ὡς πᾶσαι αἰσχραί; ὧν αἱ βέλτισται τυφλαί—ἢ δοκοῦσί τί σοι τυφλῶν διαφέρειν ὁδὸν ὀρθῶς πορευομένων οἱ ἄνευ νοῦ ἀληθές τι δοξάζοντες;
οὐδέν, ἔφη.
βούλει οὖν αἰσχρὰ θεάσασθαι, τυφλά τε καὶ σκολιά, ἐξὸν

παρ' ἄλλων ἀκούειν φανά τε καὶ καλά;
μὴ πρὸς Διός, ἦ δ' ὅς, ὦ Σώκρατες, ὁ Γλαύκων, ὥσπερ ἐπὶ τέλει ὢν ἀποστῇς. ἀρκέσει γὰρ ἡμῖν, κἂν ὥσπερ δικαιοσύνης πέρι καὶ σωφροσύνης καὶ τῶν ἄλλων διῆλθες, οὕτω καὶ περὶ τοῦ ἀγαθοῦ διέλθῃς.
καὶ γὰρ ἐμοί, ἦν δ' ἐγώ, ὦ ἑταῖρε, καὶ μάλα ἀρκέσει: ἀλλ' ὅπως μὴ οὐχ οἷός τ' ἔσομαι, προθυμούμενος δὲ ἀσχημονῶν γέλωτα ὀφλήσω. ἀλλ', ὦ μακάριοι, αὐτὸ μὲν τί ποτ'

ἐστὶ τἀγαθὸν ἐάσωμεν τὸ νῦν εἶναι—πλέον γάρ μοι φαίνεται ἢ κατὰ τὴν παροῦσαν ὁρμὴν ἐφικέσθαι τοῦ γε δοκοῦντος ἐμοὶ τὰ νῦν—ὃς δὲ ἔκγονός τε τοῦ ἀγαθοῦ φαίνεται καὶ ὁμοιότατος ἐκείνῳ, λέγειν ἐθέλω, εἰ καὶ ὑμῖν φίλον, εἰ δὲ μή, ἐᾶν.
ἀλλ', ἔφη, λέγε: εἰς αὖθις γὰρ τοῦ πατρὸς ἀποτείσεις τὴν διήγησιν.

βουλοίμην ἄν, εἶπον, ἐμέ τε δύνασθαι αὐτὴν ἀποδοῦναι καὶ ὑμᾶς κομίσασθαι, ἀλλὰ μὴ ὥσπερ νῦν τοὺς τόκους μόνον. τοῦτον δὲ δὴ οὖν τὸν τόκον τε καὶ ἔκγονον αὐτοῦ τοῦ ἀγαθοῦ κομίσασθε. εὐλαβεῖσθε μέντοι μή πῃ ἐξαπατήσω ὑμᾶς ἄκων, κίβδηλον ἀποδιδοὺς τὸν λόγον τοῦ τόκου.
εὐλαβησόμεθα, ἔφη, κατὰ δύναμιν: ἀλλὰ μόνον λέγε.
διομολογησάμενός γ' ἔφην ἐγώ, καὶ ἀναμνήσας ὑμᾶς τά τ' ἐν τοῖς ἔμπροσθεν ῥηθέντα καὶ ἄλλοτε ἤδη πολλάκις εἰρημένα.

τὰ ποῖα; ἦ δ' ὅς.
πολλὰ καλά, ἦν δ' ἐγώ, καὶ πολλὰ ἀγαθὰ καὶ ἕκαστα οὕτως εἶναί φαμέν τε καὶ διορίζομεν τῷ λόγῳ.
φαμὲν γάρ.
καὶ αὐτὸ δὴ καλὸν καὶ αὐτὸ ἀγαθόν, καὶ οὕτω περὶ πάντων ἃ τότε ὡς πολλὰ ἐτίθεμεν, πάλιν αὖ κατ' ἰδέαν μίαν ἑκάστου ὡς μιᾶς οὔσης τιθέντες, “ὃ ἔστιν” ἕκαστον προσαγορεύομεν.
ἔστι ταῦτα.
καὶ τὰ μὲν δὴ ὁρᾶσθαί φαμεν, νοεῖσθαι δ' οὔ, τὰς δ' αὖ ἰδέας νοεῖσθαι μέν, ὁρᾶσθαι δ' οὔ.
παντάπασι μὲν οὖν.

τῷ οὖν ὁρῶμεν ἡμῶν αὐτῶν τὰ ὁρώμενα;
τῇ ὄψει, ἔφη.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ἀκοῇ τὰ ἀκουόμενα, καὶ ταῖς ἄλλαις αἰσθήσεσι πάντα τὰ αἰσθητά;
τί μήν;
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ἐννενόηκας τὸν τῶν αἰσθήσεων δημιουργὸν ὅσῳ πολυτελεστάτην τὴν τοῦ ὁρᾶν τε καὶ ὁρᾶσθαι δύναμιν ἐδημιούργησεν;
οὐ πάνυ, ἔφη.
ἀλλ' ὧδε σκόπει. ἔστιν ὅτι προσδεῖ ἀκοῇ καὶ φωνῇ γένους ἄλλου εἰς τὸ τὴν μὲν ἀκούειν, τὴν δὲ ἀκούεσθαι, ὃ

ἐὰν μὴ παραγένηται τρίτον, ἡ μὲν οὐκ ἀκούσεται, ἡ δὲ οὐκ ἀκουσθήσεται;
οὐδενός, ἔφη.
οἶμαι δέ γε, ἦν δ' ἐγώ, οὐδ' ἄλλαις πολλαῖς, ἵνα μὴ εἴπω ὅτι οὐδεμιᾷ, τοιούτου προσδεῖ οὐδενός. ἢ σύ τινα ἔχεις εἰπεῖν;
οὐκ ἔγωγε, ἦ δ' ὅς.
τὴν δὲ τῆς ὄψεως καὶ τοῦ ὁρατοῦ οὐκ ἐννοεῖς ὅτι προσδεῖται;
πῶς;
ἐνούσης που ἐν ὄμμασιν ὄψεως καὶ ἐπιχειροῦντος τοῦ ἔχοντος χρῆσθαι αὐτῇ, παρούσης δὲ χρόας ἐν αὐτοῖς, ἐὰν μὴ

παραγένηται γένος τρίτον ἰδίᾳ ἐπ' αὐτὸ τοῦτο πεφυκός, οἶσθα ὅτι ἥ τε ὄψις οὐδὲν ὄψεται, τά τε χρώματα ἔσται ἀόρατα.
τίνος δὴ λέγεις, ἔφη, τούτου;
ὃ δὴ σὺ καλεῖς, ἦν δ' ἐγώ, φῶς.
ἀληθῆ, ἔφη, λέγεις.
οὐ σμικρᾷ ἄρα ἰδέᾳ ἡ τοῦ ὁρᾶν αἴσθησις καὶ ἡ τοῦ ὁρᾶσθαι

δύναμις τῶν ἄλλων συζεύξεων τιμιωτέρῳ ζυγῷ ἐζύγησαν, εἴπερ μὴ ἄτιμον τὸ φῶς.
ἀλλὰ μήν, ἔφη, πολλοῦ γε δεῖ ἄτιμον εἶναι.
τίνα οὖν ἔχεις αἰτιάσασθαι τῶν ἐν οὐρανῷ θεῶν τούτου κύριον, οὗ ἡμῖν τὸ φῶς ὄψιν τε ποιεῖ ὁρᾶν ὅτι κάλλιστα καὶ τὰ ὁρώμενα ὁρᾶσθαι;
ὅνπερ καὶ σύ, ἔφη, καὶ οἱ ἄλλοι: τὸν ἥλιον γὰρ δῆλον ὅτι ἐρωτᾷς.
ἆρ' οὖν ὧδε πέφυκεν ὄψις πρὸς τοῦτον τὸν θεόν;
πῶς;
οὐκ ἔστιν ἥλιος ἡ ὄψις οὔτε αὐτὴ οὔτ' ἐν ᾧ ἐγγίγνεται, ὃ

δὴ καλοῦμεν ὄμμα.
οὐ γὰρ οὖν.
ἀλλ' ἡλιοειδέστατόν γε οἶμαι τῶν περὶ τὰς αἰσθήσεις ὀργάνων.
πολύ γε.
οὐκοῦν καὶ τὴν δύναμιν ἣν ἔχει ἐκ τούτου ταμιευομένην ὥσπερ ἐπίρρυτον κέκτηται;
πάνυ μὲν οὖν.
ἆρ' οὖν οὐ καὶ ὁ ἥλιος ὄψις μὲν οὐκ ἔστιν, αἴτιος δ' ὢν αὐτῆς ὁρᾶται ὑπ' αὐτῆς ταύτης;
οὕτως, ἦ δ' ὅς.
τοῦτον τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, φάναι με λέγειν τὸν τοῦ ἀγαθοῦ ἔκγονον, ὃν τἀγαθὸν ἐγέννησεν ἀνάλογον ἑαυτῷ, ὅτιπερ αὐτὸ

ἐν τῷ νοητῷ τόπῳ πρός τε νοῦν καὶ τὰ νοούμενα, τοῦτο τοῦτον ἐν τῷ ὁρατῷ πρός τε ὄψιν καὶ τὰ ὁρώμενα.
πῶς; ἔφη: ἔτι δίελθέ μοι.
ὀφθαλμοί, ἦν δ' ἐγώ, οἶσθ' ὅτι, ὅταν μηκέτι ἐπ' ἐκεῖνά τις αὐτοὺς τρέπῃ ὧν ἂν τὰς χρόας τὸ ἡμερινὸν φῶς ἐπέχῃ, ἀλλὰ ὧν νυκτερινὰ φέγγη, ἀμβλυώττουσί τε καὶ ἐγγὺς φαίνονται τυφλῶν, ὥσπερ οὐκ ἐνούσης καθαρᾶς ὄψεως;
καὶ μάλα, ἔφη.

ὅταν δέ γ' οἶμαι ὧν ὁ ἥλιος καταλάμπει, σαφῶς ὁρῶσι, καὶ τοῖς αὐτοῖς τούτοις ὄμμασιν ἐνοῦσα φαίνεται.
τί μήν;
οὕτω τοίνυν καὶ τὸ τῆς ψυχῆς ὧδε νόει: ὅταν μὲν οὗ καταλάμπει ἀλήθειά τε καὶ τὸ ὄν, εἰς τοῦτο ἀπερείσηται, ἐνόησέν τε καὶ ἔγνω αὐτὸ καὶ νοῦν ἔχειν φαίνεται: ὅταν δὲ εἰς τὸ τῷ σκότῳ κεκραμένον, τὸ γιγνόμενόν τε καὶ ἀπολλύμενον, δοξάζει τε καὶ ἀμβλυώττει ἄνω καὶ κάτω τὰς δόξας μεταβάλλον, καὶ ἔοικεν αὖ νοῦν οὐκ ἔχοντι.
ἔοικε γάρ.

τοῦτο τοίνυν τὸ τὴν ἀλήθειαν παρέχον τοῖς γιγνωσκομένοις καὶ τῷ γιγνώσκοντι τὴν δύναμιν ἀποδιδὸν τὴν τοῦ ἀγαθοῦ ἰδέαν φάθι εἶναι: αἰτίαν δ' ἐπιστήμης οὖσαν καὶ ἀληθείας, ὡς γιγνωσκομένης μὲν διανοοῦ, οὕτω δὲ καλῶν ἀμφοτέρων ὄντων, γνώσεώς τε καὶ ἀληθείας, ἄλλο καὶ κάλλιον ἔτι τούτων ἡγούμενος αὐτὸ ὀρθῶς ἡγήσῃ: ἐπιστήμην

δὲ καὶ ἀλήθειαν, ὥσπερ ἐκεῖ φῶς τε καὶ ὄψιν ἡλιοειδῆ μὲν νομίζειν ὀρθόν, ἥλιον δ' ἡγεῖσθαι οὐκ ὀρθῶς ἔχει, οὕτω καὶ ἐνταῦθα ἀγαθοειδῆ μὲν νομίζειν ταῦτ' ἀμφότερα ὀρθόν, ἀγαθὸν δὲ ἡγεῖσθαι ὁπότερον αὐτῶν οὐκ ὀρθόν, ἀλλ' ἔτι μειζόνως τιμητέον τὴν τοῦ ἀγαθοῦ ἕξιν.
ἀμήχανον κάλλος, ἔφη, λέγεις, εἰ ἐπιστήμην μὲν καὶ ἀλήθειαν παρέχει, αὐτὸ δ' ὑπὲρ ταῦτα κάλλει ἐστίν: οὐ γὰρ δήπου σύ γε ἡδονὴν αὐτὸ λέγεις.
εὐφήμει, ἦν δ' ἐγώ: ἀλλ' ὧδε μᾶλλον τὴν εἰκόνα αὐτοῦ ἔτι ἐπισκόπει.

πῶς;
τὸν ἥλιον τοῖς ὁρωμένοις οὐ μόνον οἶμαι τὴν τοῦ ὁρᾶσθαι δύναμιν παρέχειν φήσεις, ἀλλὰ καὶ τὴν γένεσιν καὶ αὔξην καὶ τροφήν, οὐ γένεσιν αὐτὸν ὄντα.
πῶς γάρ;
καὶ τοῖς γιγνωσκομένοις τοίνυν μὴ μόνον τὸ γιγνώσκεσθαι φάναι ὑπὸ τοῦ ἀγαθοῦ παρεῖναι, ἀλλὰ καὶ τὸ εἶναί τε καὶ τὴν οὐσίαν ὑπ' ἐκείνου αὐτοῖς προσεῖναι, οὐκ οὐσίας ὄντος τοῦ ἀγαθοῦ, ἀλλ' ἔτι ἐπέκεινα τῆς οὐσίας πρεσβείᾳ καὶ δυνάμει ὑπερέχοντος.

καὶ ὁ Γλαύκων μάλα γελοίως, Ἄπολλον, ἔφη, δαιμονίας ὑπερβολῆς.
σὺ γάρ, ἦν δ' ἐγώ, αἴτιος, ἀναγκάζων τὰ ἐμοὶ δοκοῦντα περὶ αὐτοῦ λέγειν.
καὶ μηδαμῶς γ', ἔφη, παύσῃ, εἰ μή τι, ἀλλὰ τὴν περὶ τὸν ἥλιον ὁμοιότητα αὖ διεξιών, εἴ πῃ ἀπολείπεις.
ἀλλὰ μήν, εἶπον, συχνά γε ἀπολείπω.
μηδὲ σμικρὸν τοίνυν, ἔφη, παραλίπῃς.
οἶμαι μέν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ πολύ: ὅμως δέ, ὅσα γ' ἐν τῷ παρόντι δυνατόν, ἑκὼν οὐκ ἀπολείψω.
μὴ γάρ, ἔφη.

νόησον τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ὥσπερ λέγομεν, δύο αὐτὼ εἶναι, καὶ βασιλεύειν τὸ μὲν νοητοῦ γένους τε καὶ τόπου, τὸ δ' αὖ ὁρατοῦ, ἵνα μὴ οὐρανοῦ εἰπὼν δόξω σοι σοφίζεσθαι περὶ τὸ ὄνομα. ἀλλ' οὖν ἔχεις ταῦτα διττὰ εἴδη, ὁρατόν, νοητόν;
ἔχω.
ὥσπερ τοίνυν γραμμὴν δίχα τετμημένην λαβὼν ἄνισα τμήματα, πάλιν τέμνε ἑκάτερον τὸ τμῆμα ἀνὰ τὸν αὐτὸν λόγον, τό τε τοῦ ὁρωμένου γένους καὶ τὸ τοῦ νοουμένου, καί σοι ἔσται σαφηνείᾳ καὶ ἀσαφείᾳ πρὸς ἄλληλα ἐν μὲν τῷ ὁρωμένῳ

τὸ μὲν ἕτερον τμῆμα εἰκόνες—λέγω δὲ τὰς εἰκόνας πρῶτον

μὲν τὰς σκιάς, ἔπειτα τὰ ἐν τοῖς ὕδασι φαντάσματα καὶ ἐν τοῖς ὅσα πυκνά τε καὶ λεῖα καὶ φανὰ συνέστηκεν, καὶ πᾶν τὸ τοιοῦτον, εἰ κατανοεῖς.
ἀλλὰ κατανοῶ.
τὸ τοίνυν ἕτερον τίθει ᾧ τοῦτο ἔοικεν, τά τε περὶ ἡμᾶς ζῷς καὶ πᾶν τὸ φυτευτὸν καὶ τὸ σκευαστὸν ὅλον γένος.
τίθημι, ἔφη.
ἦ καὶ ἐθέλοις ἂν αὐτὸ φάναι, ἦν δ' ἐγώ, διῃρῆσθαι ἀληθείᾳ τε καὶ μή, ὡς τὸ δοξαστὸν πρὸς τὸ γνωστόν, οὕτω τὸ ὁμοιωθὲν πρὸς τὸ ᾧ ὡμοιώθη;

ἔγωγ', ἔφη, καὶ μάλα.
σκόπει δὴ αὖ καὶ τὴν τοῦ νοητοῦ τομὴν ᾗ τμητέον.
πῇ;
ἧι τὸ μὲν αὐτοῦ τοῖς τότε μιμηθεῖσιν ὡς εἰκόσιν χρωμένη ψυχὴ ζητεῖν ἀναγκάζεται ἐξ ὑποθέσεων, οὐκ ἐπ' ἀρχὴν πορευομένη ἀλλ' ἐπὶ τελευτήν, τὸ δ' αὖ ἕτερον—τὸ ἐπ' ἀρχὴν ἀνυπόθετον—ἐξ ὑποθέσεως ἰοῦσα καὶ ἄνευ τῶν περὶ ἐκεῖνο εἰκόνων, αὐτοῖς εἴδεσι δι' αὐτῶν τὴν μέθοδον ποιουμένη.
ταῦτ', ἔφη, ἃ λέγεις, οὐχ ἱκανῶς ἔμαθον.

ἀλλ' αὖθις, ἦν δ' ἐγώ: ῥᾷον γὰρ τούτων προειρημένων μαθήσῃ. οἶμαι γάρ σε εἰδέναι ὅτι οἱ περὶ τὰς γεωμετρίας τε καὶ λογισμοὺς καὶ τὰ τοιαῦτα πραγματευόμενοι, ὑποθέμενοι τό τε περιττὸν καὶ τὸ ἄρτιον καὶ τὰ σχήματα καὶ γωνιῶν τριττὰ εἴδη καὶ ἄλλα τούτων ἀδελφὰ καθ' ἑκάστην μέθοδον, ταῦτα μὲν ὡς εἰδότες, ποιησάμενοι ὑποθέσεις αὐτά, οὐδένα λόγον οὔτε αὑτοῖς οὔτε ἄλλοις ἔτι ἀξιοῦσι περὶ αὐτῶν διδόναι

ὡς παντὶ φανερῶν, ἐκ τούτων δ' ἀρχόμενοι τὰ λοιπὰ ἤδη διεξιόντες τελευτῶσιν ὁμολογουμένως ἐπὶ τοῦτο οὗ ἂν ἐπὶ σκέψιν ὁρμήσωσι.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη, τοῦτό γε οἶδα.
οὐκοῦν καὶ ὅτι τοῖς ὁρωμένοις εἴδεσι προσχρῶνται καὶ τοὺς λόγους περὶ αὐτῶν ποιοῦνται, οὐ περὶ τούτων διανοούμενοι, ἀλλ' ἐκείνων πέρι οἷς ταῦτα ἔοικε, τοῦ τετραγώνου αὐτοῦ ἕνεκα τοὺς λόγους ποιούμενοι καὶ διαμέτρου αὐτῆς, ἀλλ' οὐ

ταύτης ἣν γράφουσιν, καὶ τἆλλα οὕτως, αὐτὰ μὲν ταῦτα ἃ πλάττουσίν τε καὶ γράφουσιν, ὧν καὶ σκιαὶ καὶ ἐν ὕδασιν εἰκόνες εἰσίν, τούτοις μὲν ὡς εἰκόσιν αὖ χρώμενοι, ζητοῦντες

δὲ αὐτὰ ἐκεῖνα ἰδεῖν ἃ οὐκ ἂν ἄλλως ἴδοι τις ἢ τῇ διανοίᾳ.
ἀληθῆ, ἔφη, λέγεις.
τοῦτο τοίνυν νοητὸν μὲν τὸ εἶδος ἔλεγον, ὑποθέσεσι δ' ἀναγκαζομένην ψυχὴν χρῆσθαι περὶ τὴν ζήτησιν αὐτοῦ, οὐκ ἐπ' ἀρχὴν ἰοῦσαν, ὡς οὐ δυναμένην τῶν ὑποθέσεων ἀνωτέρω ἐκβαίνειν, εἰκόσι δὲ χρωμένην αὐτοῖς τοῖς ὑπὸ τῶν κάτω ἀπεικασθεῖσιν καὶ ἐκείνοις πρὸς ἐκεῖνα ὡς ἐναργέσι δεδοξασμένοις τε καὶ τετιμημένοις.

μανθάνω, ἔφη, ὅτι τὸ ὑπὸ ταῖς γεωμετρίαις τε καὶ ταῖς ταύτης ἀδελφαῖς τέχναις λέγεις.
τὸ τοίνυν ἕτερον μάνθανε τμῆμα τοῦ νοητοῦ λέγοντά με τοῦτο οὗ αὐτὸς ὁ λόγος ἅπτεται τῇ τοῦ διαλέγεσθαι δυνάμει, τὰς ὑποθέσεις ποιούμενος οὐκ ἀρχὰς ἀλλὰ τῷ ὄντι ὑποθέσεις, οἷον ἐπιβάσεις τε καὶ ὁρμάς, ἵνα μέχρι τοῦ ἀνυποθέτου ἐπὶ τὴν τοῦ παντὸς ἀρχὴν ἰών, ἁψάμενος αὐτῆς, πάλιν αὖ ἐχόμενος τῶν ἐκείνης ἐχομένων, οὕτως ἐπὶ τελευτὴν καταβαίνῃ,

αἰσθητῷ παντάπασιν οὐδενὶ προσχρώμενος, ἀλλ' εἴδεσιν αὐτοῖς δι' αὐτῶν εἰς αὐτά, καὶ τελευτᾷ εἰς εἴδη.
μανθάνω, ἔφη, ἱκανῶς μὲν οὔ—δοκεῖς γάρ μοι συχνὸν ἔργον λέγειν—ὅτι μέντοι βούλει διορίζειν σαφέστερον εἶναι τὸ ὑπὸ τῆς τοῦ διαλέγεσθαι ἐπιστήμης τοῦ ὄντος τε καὶ νοητοῦ θεωρούμενον ἢ τὸ ὑπὸ τῶν τεχνῶν καλουμένων, αἷς αἱ ὑποθέσεις ἀρχαὶ καὶ διανοίᾳ μὲν ἀναγκάζονται ἀλλὰ μὴ αἰσθήσεσιν αὐτὰ θεᾶσθαι οἱ θεώμενοι, διὰ δὲ τὸ μὴ ἐπ' ἀρχὴν

ἀνελθόντες σκοπεῖν ἀλλ' ἐξ ὑποθέσεων, νοῦν οὐκ ἴσχειν περὶ αὐτὰ δοκοῦσί σοι, καίτοι νοητῶν ὄντων μετὰ ἀρχῆς. διάνοιαν δὲ καλεῖν μοι δοκεῖς τὴν τῶν γεωμετρικῶν τε καὶ τὴν τῶν τοιούτων ἕξιν ἀλλ' οὐ νοῦν, ὡς μεταξύ τι δόξης τε καὶ νοῦ τὴν διάνοιαν οὖσαν.
ἱκανώτατα, ἦν δ' ἐγώ, ἀπεδέξω. καί μοι ἐπὶ τοῖς τέτταρσι τμήμασι τέτταρα ταῦτα παθήματα ἐν τῇ ψυχῇ γιγνόμενα λαβέ, νόησιν μὲν ἐπὶ τῷ ἀνωτάτω, διάνοιαν

δὲ ἐπὶ τῷ δευτέρῳ, τῷ τρίτῳ δὲ πίστιν ἀπόδος καὶ τῷ τελευταίῳ εἰκασίαν, καὶ τάξον αὐτὰ ἀνὰ λόγον, ὥσπερ ἐφ' οἷς ἐστιν ἀληθείας μετέχει, οὕτω ταῦτα σαφηνείας ἡγησάμενος μετέχειν.
μανθάνω, ἔφη, καὶ συγχωρῶ καὶ τάττω ὡς λέγεις.

μετὰ ταῦτα δή, εἶπον, ἀπείκασον τοιούτῳ πάθει τὴν ἡμετέραν φύσιν παιδείας τε πέρι καὶ ἀπαιδευσίας. ἰδὲ γὰρ ἀνθρώπους οἷον ἐν καταγείῳ οἰκήσει σπηλαιώδει, ἀναπεπταμένην πρὸς τὸ φῶς τὴν εἴσοδον ἐχούσῃ μακρὰν παρὰ πᾶν τὸ σπήλαιον, ἐν ταύτῃ ἐκ παίδων ὄντας ἐν δεσμοῖς καὶ τὰ σκέλη καὶ τοὺς αὐχένας, ὥστε μένειν τε αὐτοὺς εἴς τε τὸ

πρόσθεν μόνον ὁρᾶν, κύκλῳ δὲ τὰς κεφαλὰς ὑπὸ τοῦ δεσμοῦ ἀδυνάτους περιάγειν, φῶς δὲ αὐτοῖς πυρὸς ἄνωθεν καὶ πόρρωθεν καόμενον ὄπισθεν αὐτῶν, μεταξὺ δὲ τοῦ πυρὸς καὶ τῶν δεσμωτῶν ἐπάνω ὁδόν, παρ' ἣν ἰδὲ τειχίον παρῳκοδομημένον, ὥσπερ τοῖς θαυματοποιοῖς πρὸ τῶν ἀνθρώπων πρόκειται τὰ παραφράγματα, ὑπὲρ ὧν τὰ θαύματα δεικνύασιν.
ὁρῶ, ἔφη.
ὅρα τοίνυν παρὰ τοῦτο τὸ τειχίον φέροντας ἀνθρώπους

σκεύη τε παντοδαπὰ ὑπερέχοντα τοῦ τειχίου καὶ ἀνδριάντας

καὶ ἄλλα ζῷα λίθινά τε καὶ ξύλινα καὶ παντοῖα εἰργασμένα, οἷον εἰκὸς τοὺς μὲν φθεγγομένους, τοὺς δὲ σιγῶντας τῶν παραφερόντων.
ἄτοπον, ἔφη, λέγεις εἰκόνα καὶ δεσμώτας ἀτόπους.
ὁμοίους ἡμῖν, ἦν δ' ἐγώ: τοὺς γὰρ τοιούτους πρῶτον μὲν ἑαυτῶν τε καὶ ἀλλήλων οἴει ἄν τι ἑωρακέναι ἄλλο πλὴν τὰς σκιὰς τὰς ὑπὸ τοῦ πυρὸς εἰς τὸ καταντικρὺ αὐτῶν τοῦ σπηλαίου προσπιπτούσας;
πῶς γάρ, ἔφη, εἰ ἀκινήτους γε τὰς κεφαλὰς ἔχειν ἠναγκασμένοι

εἶεν διὰ βίου;
τί δὲ τῶν παραφερομένων; οὐ ταὐτὸν τοῦτο;
τί μήν;
εἰ οὖν διαλέγεσθαι οἷοί τ' εἶεν πρὸς ἀλλήλους, οὐ ταῦτα ἡγῇ ἂν τὰ ὄντα αὐτοὺς νομίζειν ἅπερ ὁρῷεν;
ἀνάγκη.
τί δ' εἰ καὶ ἠχὼ τὸ δεσμωτήριον ἐκ τοῦ καταντικρὺ ἔχοι; ὁπότε τις τῶν παριόντων φθέγξαιτο, οἴει ἂν ἄλλο τι αὐτοὺς ἡγεῖσθαι τὸ φθεγγόμενον ἢ τὴν παριοῦσαν σκιάν;
μὰ Δί' οὐκ ἔγωγ', ἔφη.

παντάπασι δή, ἦν δ' ἐγώ, οἱ τοιοῦτοι οὐκ ἂν ἄλλο τι νομίζοιεν τὸ ἀληθὲς ἢ τὰς τῶν σκευαστῶν σκιάς.
πολλὴ ἀνάγκη, ἔφη.
σκόπει δή, ἦν δ' ἐγώ, αὐτῶν λύσιν τε καὶ ἴασιν τῶν τε δεσμῶν καὶ τῆς ἀφροσύνης, οἵα τις ἂν εἴη, εἰ φύσει τοιάδε συμβαίνοι αὐτοῖς: ὁπότε τις λυθείη καὶ ἀναγκάζοιτο ἐξαίφνης ἀνίστασθαί τε καὶ περιάγειν τὸν αὐχένα καὶ βαδίζειν καὶ πρὸς τὸ φῶς ἀναβλέπειν, πάντα δὲ ταῦτα ποιῶν ἀλγοῖ τε καὶ διὰ τὰς μαρμαρυγὰς ἀδυνατοῖ καθορᾶν ἐκεῖνα ὧν

τότε τὰς σκιὰς ἑώρα, τί ἂν οἴει αὐτὸν εἰπεῖν, εἴ τις αὐτῷ λέγοι ὅτι τότε μὲν ἑώρα φλυαρίας, νῦν δὲ μᾶλλόν τι ἐγγυτέρω τοῦ ὄντος καὶ πρὸς μᾶλλον ὄντα τετραμμένος ὀρθότερον βλέποι, καὶ δὴ καὶ ἕκαστον τῶν παριόντων δεικνὺς αὐτῷ ἀναγκάζοι ἐρωτῶν ἀποκρίνεσθαι ὅτι ἔστιν; οὐκ οἴει αὐτὸν ἀπορεῖν τε ἂν καὶ ἡγεῖσθαι τὰ τότε ὁρώμενα ἀληθέστερα ἢ τὰ νῦν δεικνύμενα;
πολύ γ', ἔφη.

οὐκοῦν κἂν εἰ πρὸς αὐτὸ τὸ φῶς ἀναγκάζοι αὐτὸν βλέπειν, ἀλγεῖν τε ἂν τὰ ὄμματα καὶ φεύγειν ἀποστρεφόμενον πρὸς ἐκεῖνα ἃ δύναται καθορᾶν, καὶ νομίζειν ταῦτα τῷ ὄντι σαφέστερα τῶν δεικνυμένων;
οὕτως, ἔφη.
εἰ δέ, ἦν δ' ἐγώ, ἐντεῦθεν ἕλκοι τις αὐτὸν βίᾳ διὰ τραχείας τῆς ἀναβάσεως καὶ ἀνάντους, καὶ μὴ ἀνείη πρὶν ἐξελκύσειεν εἰς τὸ τοῦ ἡλίου φῶς, ἆρα οὐχὶ ὀδυνᾶσθαί τε

ἂν καὶ ἀγανακτεῖν ἑλκόμενον, καὶ ἐπειδὴ πρὸς τὸ φῶς ἔλθοι, αὐγῆς ἂν ἔχοντα τὰ ὄμματα μεστὰ ὁρᾶν οὐδ' ἂν ἓν δύνασθαι τῶν νῦν λεγομένων ἀληθῶν;
οὐ γὰρ ἄν, ἔφη, ἐξαίφνης γε.
συνηθείας δὴ οἶμαι δέοιτ' ἄν, εἰ μέλλοι τὰ ἄνω ὄψεσθαι. καὶ πρῶτον μὲν τὰς σκιὰς ἂν ῥᾷστα καθορῷ, καὶ μετὰ τοῦτο ἐν τοῖς ὕδασι τά τε τῶν ἀνθρώπων καὶ τὰ τῶν ἄλλων εἴδωλα, ὕστερον δὲ αὐτά: ἐκ δὲ τούτων τὰ ἐν τῷ οὐρανῷ καὶ αὐτὸν τὸν οὐρανὸν νύκτωρ ἂν ῥᾷον θεάσαιτο, προσβλέπων τὸ τῶν

ἄστρων τε καὶ σελήνης φῶς, ἢ μεθ' ἡμέραν τὸν ἥλιόν τε καὶ τὸ τοῦ ἡλίου.
πῶς δ' οὔ;
τελευταῖον δὴ οἶμαι τὸν ἥλιον, οὐκ ἐν ὕδασιν οὐδ' ἐν ἀλλοτρίᾳ ἕδρᾳ φαντάσματα αὐτοῦ, ἀλλ' αὐτὸν καθ' αὑτὸν ἐν τῇ αὑτοῦ χώρᾳ δύναιτ' ἂν κατιδεῖν καὶ θεάσασθαι οἷός ἐστιν.
ἀναγκαῖον, ἔφη.
καὶ μετὰ ταῦτ' ἂν ἤδη συλλογίζοιτο περὶ αὐτοῦ ὅτι οὗτος ὁ τάς τε ὥρας παρέχων καὶ ἐνιαυτοὺς καὶ πάντα ἐπιτροπεύων

τὰ ἐν τῷ ὁρωμένῳ τόπῳ, καὶ ἐκείνων ὧν σφεῖς ἑώρων τρόπον τινὰ πάντων αἴτιος.
δῆλον, ἔφη, ὅτι ἐπὶ ταῦτα ἂν μετ' ἐκεῖνα ἔλθοι.
τί οὖν; ἀναμιμνῃσκόμενον αὐτὸν τῆς πρώτης οἰκήσεως καὶ τῆς ἐκεῖ σοφίας καὶ τῶν τότε συνδεσμωτῶν οὐκ ἂν οἴει αὑτὸν μὲν εὐδαιμονίζειν τῆς μεταβολῆς, τοὺς δὲ ἐλεεῖν;
καὶ μάλα.
τιμαὶ δὲ καὶ ἔπαινοι εἴ τινες αὐτοῖς ἦσαν τότε παρ' ἀλλήλων καὶ γέρα τῷ ὀξύτατα καθορῶντι τὰ παριόντα, καὶ μνημονεύοντι μάλιστα ὅσα τε πρότερα αὐτῶν καὶ ὕστερα

εἰώθει καὶ ἅμα πορεύεσθαι, καὶ ἐκ τούτων δὴ δυνατώτατα ἀπομαντευομένῳ τὸ μέλλον ἥξειν, δοκεῖς ἂν αὐτὸν ἐπιθυμητικῶς αὐτῶν ἔχειν καὶ ζηλοῦν τοὺς παρ' ἐκείνοις τιμωμένους τε καὶ ἐνδυναστεύοντας, ἢ τὸ τοῦ Ὁμήρου ἂν πεπονθέναι καὶ σφόδρα βούλεσθαι “ “ἐπάρουρον ἐόντα θητευέμεν ἄλλῳ ἀνδρὶ παρ' ἀκλήρῳ” ” καὶ ὁτιοῦν ἂν πεπονθέναι μᾶλλον ἢ 'κεῖνά τε δοξάζειν καὶ ἐκείνως ζῆν;

οὕτως, ἔφη, ἔγωγε οἶμαι, πᾶν μᾶλλον πεπονθέναι ἂν δέξασθαι ἢ ζῆν ἐκείνως.
καὶ τόδε δὴ ἐννόησον, ἦν δ' ἐγώ. εἰ πάλιν ὁ τοιοῦτος καταβὰς εἰς τὸν αὐτὸν θᾶκον καθίζοιτο, ἆρ' οὐ σκότους <ἂν> ἀνάπλεως σχοίη τοὺς ὀφθαλμούς, ἐξαίφνης ἥκων ἐκ τοῦ ἡλίου;
καὶ μάλα γ', ἔφη.
τὰς δὲ δὴ σκιὰς ἐκείνας πάλιν εἰ δέοι αὐτὸν γνωματεύοντα διαμιλλᾶσθαι τοῖς ἀεὶ δεσμώταις ἐκείνοις, ἐν ᾧ ἀμβλυώττει,

πρὶν καταστῆναι τὰ ὄμματα, οὗτος δ' ὁ χρόνος μὴ πάνυ ὀλίγος εἴη τῆς συνηθείας, ἆρ' οὐ γέλωτ' ἂν παράσχοι, καὶ λέγοιτο ἂν περὶ αὐτοῦ ὡς ἀναβὰς ἄνω διεφθαρμένος ἥκει τὰ ὄμματα, καὶ ὅτι οὐκ ἄξιον οὐδὲ πειρᾶσθαι ἄνω ἰέναι; καὶ τὸν ἐπιχειροῦντα λύειν τε καὶ ἀνάγειν, εἴ πως ἐν ταῖς χερσὶ δύναιντο λαβεῖν καὶ ἀποκτείνειν, ἀποκτεινύναι ἄν;
σφόδρα γ', ἔφη.
ταύτην τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, τὴν εἰκόνα, ὦ φίλε Γλαύκων,

προσαπτέον ἅπασαν τοῖς ἔμπροσθεν λεγομένοις, τὴν μὲν δι' ὄψεως φαινομένην ἕδραν τῇ τοῦ δεσμωτηρίου οἰκήσει ἀφομοιοῦντα, τὸ δὲ τοῦ πυρὸς ἐν αὐτῇ φῶς τῇ τοῦ ἡλίου δυνάμει: τὴν δὲ ἄνω ἀνάβασιν καὶ θέαν τῶν ἄνω τὴν εἰς τὸν νοητὸν τόπον τῆς ψυχῆς ἄνοδον τιθεὶς οὐχ ἁμαρτήσῃ τῆς γ' ἐμῆς ἐλπίδος, ἐπειδὴ ταύτης ἐπιθυμεῖς ἀκούειν. θεὸς δέ που οἶδεν εἰ ἀληθὴς οὖσα τυγχάνει. τὰ δ' οὖν ἐμοὶ φαινόμενα οὕτω φαίνεται, ἐν τῷ γνωστῷ τελευταία ἡ τοῦ

ἀγαθοῦ ἰδέα καὶ μόγις ὁρᾶσθαι, ὀφθεῖσα δὲ συλλογιστέα εἶναι ὡς ἄρα πᾶσι πάντων αὕτη ὀρθῶν τε καὶ καλῶν αἰτία, ἔν τε ὁρατῷ φῶς καὶ τὸν τούτου κύριον τεκοῦσα, ἔν τε νοητῷ αὐτὴ κυρία ἀλήθειαν καὶ νοῦν παρασχομένη, καὶ ὅτι δεῖ ταύτην ἰδεῖν τὸν μέλλοντα ἐμφρόνως πράξειν ἢ ἰδίᾳ ἢ δημοσίᾳ.
συνοίομαι, ἔφη, καὶ ἐγώ, ὅν γε δὴ τρόπον δύναμαι.
ἴθι τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τόδε συνοιήθητι καὶ μὴ θαυμάσῃς ὅτι οἱ ἐνταῦθα ἐλθόντες οὐκ ἐθέλουσιν τὰ τῶν ἀνθρώπων πράττειν, ἀλλ' ἄνω ἀεὶ ἐπείγονται αὐτῶν αἱ ψυχαὶ διατρίβειν:

εἰκὸς γάρ που οὕτως, εἴπερ αὖ κατὰ τὴν προειρημένην εἰκόνα τοῦτ' ἔχει.
εἰκὸς μέντοι, ἔφη.
τί δέ; τόδε οἴει τι θαυμαστόν, εἰ ἀπὸ θείων, ἦν δ' ἐγώ, θεωριῶν ἐπὶ τὰ ἀνθρώπειά τις ἐλθὼν κακὰ ἀσχημονεῖ τε καὶ φαίνεται σφόδρα γελοῖος ἔτι ἀμβλυώττων καὶ πρὶν ἱκανῶς συνήθης γενέσθαι τῷ παρόντι σκότῳ ἀναγκαζόμενος ἐν δικαστηρίοις ἢ ἄλλοθί που ἀγωνίζεσθαι περὶ τῶν τοῦ δικαίου σκιῶν ἢ ἀγαλμάτων ὧν αἱ σκιαί, καὶ διαμιλλᾶσθαι

περὶ τούτου, ὅπῃ ποτὲ ὑπολαμβάνεται ταῦτα ὑπὸ τῶν αὐτὴν δικαιοσύνην μὴ πώποτε ἰδόντων;
οὐδ' ὁπωστιοῦν θαυμαστόν, ἔφη.

ἀλλ' εἰ νοῦν γε ἔχοι τις, ἦν δ' ἐγώ, μεμνῇτ' ἂν ὅτι διτταὶ καὶ ἀπὸ διττῶν γίγνονται ἐπιταράξεις ὄμμασιν, ἔκ τε φωτὸς εἰς σκότος μεθισταμένων καὶ ἐκ σκότους εἰς φῶς. ταὐτὰ δὲ ταῦτα νομίσας γίγνεσθαι καὶ περὶ ψυχήν, ὁπότε ἴδοι θορυβουμένην τινὰ καὶ ἀδυνατοῦσάν τι καθορᾶν, οὐκ ἂν ἀλογίστως γελῷ, ἀλλ' ἐπισκοποῖ ἂν πότερον ἐκ φανοτέρου βίου ἥκουσα ὑπὸ ἀηθείας ἐσκότωται, ἢ ἐξ ἀμαθίας πλείονος εἰς φανότερον ἰοῦσα ὑπὸ λαμπροτέρου μαρμαρυγῆς

ἐμπέπλησται, καὶ οὕτω δὴ τὴν μὲν εὐδαιμονίσειεν ἂν τοῦ πάθους τε καὶ βίου, τὴν δὲ ἐλεήσειεν, καὶ εἰ γελᾶν ἐπ' αὐτῇ βούλοιτο, ἧττον ἂν καταγέλαστος ὁ γέλως αὐτῷ εἴη ἢ ὁ ἐπὶ τῇ ἄνωθεν ἐκ φωτὸς ἡκούσῃ.
καὶ μάλα, ἔφη, μετρίως λέγεις.
δεῖ δή, εἶπον, ἡμᾶς τοιόνδε νομίσαι περὶ αὐτῶν, εἰ ταῦτ' ἀληθῆ: τὴν παιδείαν οὐχ οἵαν τινὲς ἐπαγγελλόμενοί φασιν εἶναι τοιαύτην καὶ εἶναι. φασὶ δέ που οὐκ ἐνούσης ἐν τῇ

ψυχῇ ἐπιστήμης σφεῖς ἐντιθέναι, οἷον τυφλοῖς ὀφθαλμοῖς ὄψιν ἐντιθέντες.
φασὶ γὰρ οὖν, ἔφη.
ὁ δέ γε νῦν λόγος, ἦν δ' ἐγώ, σημαίνει ταύτην τὴν ἐνοῦσαν ἑκάστου δύναμιν ἐν τῇ ψυχῇ καὶ τὸ ὄργανον ᾧ καταμανθάνει ἕκαστος, οἷον εἰ ὄμμα μὴ δυνατὸν ἦν ἄλλως ἢ σὺν ὅλῳ τῷ σώματι στρέφειν πρὸς τὸ φανὸν ἐκ τοῦ σκοτώδους, οὕτω σὺν ὅλῃ τῇ ψυχῇ ἐκ τοῦ γιγνομένου περιακτέον εἶναι, ἕως ἂν εἰς τὸ ὂν καὶ τοῦ ὄντος τὸ φανότατον δυνατὴ γένηται ἀνασχέσθαι θεωμένη: τοῦτο δ' εἶναί φαμεν

τἀγαθόν. ἦ γάρ;
ναί.
τούτου τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, αὐτοῦ τέχνη ἂν εἴη, τῆς περιαγωγῆς, τίνα τρόπον ὡς ῥᾷστά τε καὶ ἀνυσιμώτατα μεταστραφήσεται, οὐ τοῦ ἐμποιῆσαι αὐτῷ τὸ ὁρᾶν, ἀλλ' ὡς ἔχοντι μὲν αὐτό, οὐκ ὀρθῶς δὲ τετραμμένῳ οὐδὲ βλέποντι οἷ ἔδει, τοῦτο διαμηχανήσασθαι.
ἔοικεν γάρ, ἔφη.
αἱ μὲν τοίνυν ἄλλαι ἀρεταὶ καλούμεναι ψυχῆς κινδυνεύουσιν ἐγγύς τι εἶναι τῶν τοῦ σώματος—τῷ ὄντι γὰρ

οὐκ ἐνοῦσαι πρότερον ὕστερον ἐμποιεῖσθαι ἔθεσι καὶ ἀσκήσεσιν—ἡ δὲ τοῦ φρονῆσαι παντὸς μᾶλλον θειοτέρου τινὸς τυγχάνει, ὡς ἔοικεν, οὖσα, ὃ τὴν μὲν δύναμιν οὐδέποτε ἀπόλλυσιν, ὑπὸ δὲ τῆς περιαγωγῆς χρήσιμόν τε καὶ ὠφέλιμον

καὶ ἄχρηστον αὖ καὶ βλαβερὸν γίγνεται. ἢ οὔπω ἐννενόηκας, τῶν λεγομένων πονηρῶν μέν, σοφῶν δέ, ὡς δριμὺ μὲν βλέπει τὸ ψυχάριον καὶ ὀξέως διορᾷ ταῦτα ἐφ' ἃ τέτραπται, ὡς οὐ φαύλην ἔχον τὴν ὄψιν, κακίᾳ δ' ἠναγκασμένον ὑπηρετεῖν, ὥστε ὅσῳ ἂν ὀξύτερον βλέπῃ, τοσούτῳ πλείω κακὰ ἐργαζόμενον;
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
τοῦτο μέντοι, ἦν δ' ἐγώ, τὸ τῆς τοιαύτης φύσεως εἰ ἐκ παιδὸς εὐθὺς κοπτόμενον περιεκόπη τὰς τῆς γενέσεως

συγγενεῖς ὥσπερ μολυβδίδας, αἳ δὴ ἐδωδαῖς τε καὶ τοιούτων ἡδοναῖς τε καὶ λιχνείαις προσφυεῖς γιγνόμεναι [περὶ] κάτω στρέφουσι τὴν τῆς ψυχῆς ὄψιν: ὧν εἰ ἀπαλλαγὲν περιεστρέφετο εἰς τὰ ἀληθῆ, καὶ ἐκεῖνα ἂν τὸ αὐτὸ τοῦτο τῶν αὐτῶν ἀνθρώπων ὀξύτατα ἑώρα, ὥσπερ καὶ ἐφ' ἃ νῦν τέτραπται.
εἰκός γε, ἔφη.
τί δέ; τόδε οὐκ εἰκός, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ἀνάγκη ἐκ τῶν προειρημένων, μήτε τοὺς ἀπαιδεύτους καὶ ἀληθείας ἀπείρους

ἱκανῶς ἄν ποτε πόλιν ἐπιτροπεῦσαι, μήτε τοὺς ἐν παιδείᾳ ἐωμένους διατρίβειν διὰ τέλους, τοὺς μὲν ὅτι σκοπὸν ἐν τῷ βίῳ οὐκ ἔχουσιν ἕνα, οὗ στοχαζομένους δεῖ ἅπαντα πράττειν ἃ ἂν πράττωσιν ἰδίᾳ τε καὶ δημοσίᾳ, τοὺς δὲ ὅτι ἑκόντες εἶναι οὐ πράξουσιν, ἡγούμενοι ἐν μακάρων νήσοις ζῶντες ἔτι ἀπῳκίσθαι;
ἀληθῆ, ἔφη.
ἡμέτερον δὴ ἔργον, ἦν δ' ἐγώ, τῶν οἰκιστῶν τάς τε βελτίστας φύσεις ἀναγκάσαι ἀφικέσθαι πρὸς τὸ μάθημα ὃ ἐν τῷ πρόσθεν ἔφαμεν εἶναι μέγιστον, ἰδεῖν τε τὸ ἀγαθὸν

καὶ ἀναβῆναι ἐκείνην τὴν ἀνάβασιν, καὶ ἐπειδὰν ἀναβάντες ἱκανῶς ἴδωσι, μὴ ἐπιτρέπειν αὐτοῖς ὃ νῦν ἐπιτρέπεται.
τὸ ποῖον δή;
τὸ αὐτοῦ, ἦν δ' ἐγώ, καταμένειν καὶ μὴ ἐθέλειν πάλιν καταβαίνειν παρ' ἐκείνους τοὺς δεσμώτας μηδὲ μετέχειν τῶν παρ' ἐκείνοις πόνων τε καὶ τιμῶν, εἴτε φαυλότεραι εἴτε σπουδαιότεραι.
ἔπειτ', ἔφη, ἀδικήσομεν αὐτούς, καὶ ποιήσομεν χεῖρον ζῆν, δυνατὸν αὐτοῖς ὂν ἄμεινον;

ἐπελάθου, ἦν δ' ἐγώ, πάλιν, ὦ φίλε, ὅτι νόμῳ οὐ τοῦτο μέλει, ὅπως ἕν τι γένος ἐν πόλει διαφερόντως εὖ πράξει, ἀλλ' ἐν ὅλῃ τῇ πόλει τοῦτο μηχανᾶται ἐγγενέσθαι, συναρμόττων τοὺς πολίτας πειθοῖ τε καὶ ἀνάγκῃ, ποιῶν μεταδιδόναι

ἀλλήλοις τῆς ὠφελίας ἣν ἂν ἕκαστοι τὸ κοινὸν δυνατοὶ ὦσιν ὠφελεῖν καὶ αὐτὸς ἐμποιῶν τοιούτους ἄνδρας ἐν τῇ πόλει, οὐχ ἵνα ἀφιῇ τρέπεσθαι ὅπῃ ἕκαστος βούλεται, ἀλλ' ἵνα καταχρῆται αὐτὸς αὐτοῖς ἐπὶ τὸν σύνδεσμον τῆς πόλεως.
ἀληθῆ, ἔφη: ἐπελαθόμην γάρ.
σκέψαι τοίνυν, εἶπον, ὦ Γλαύκων, ὅτι οὐδ' ἀδικήσομεν τοὺς παρ' ἡμῖν φιλοσόφους γιγνομένους, ἀλλὰ δίκαια πρὸς αὐτοὺς ἐροῦμεν, προσαναγκάζοντες τῶν ἄλλων ἐπιμελεῖσθαί τε καὶ φυλάττειν. ἐροῦμεν γὰρ ὅτι οἱ μὲν ἐν ταῖς ἄλλαις

πόλεσι τοιοῦτοι γιγνόμενοι εἰκότως οὐ μετέχουσι τῶν ἐν αὐταῖς πόνων: αὐτόματοι γὰρ ἐμφύονται ἀκούσης τῆς ἐν ἑκάστῃ πολιτείας, δίκην δ' ἔχει τό γε αὐτοφυὲς μηδενὶ τροφὴν ὀφεῖλον μηδ' ἐκτίνειν τῳ προθυμεῖσθαι τὰ τροφεῖα: ὑμᾶς δ' ἡμεῖς ὑμῖν τε αὐτοῖς τῇ τε ἄλλῃ πόλει ὥσπερ ἐν σμήνεσιν ἡγεμόνας τε καὶ βασιλέας ἐγεννήσαμεν, ἄμεινόν τε καὶ τελεώτερον ἐκείνων πεπαιδευμένους καὶ μᾶλλον δυνατοὺς

ἀμφοτέρων μετέχειν. καταβατέον οὖν ἐν μέρει ἑκάστῳ εἰς τὴν τῶν ἄλλων συνοίκησιν καὶ συνεθιστέον τὰ σκοτεινὰ θεάσασθαι: συνεθιζόμενοι γὰρ μυρίῳ βέλτιον ὄψεσθε τῶν ἐκεῖ καὶ γνώσεσθε ἕκαστα τὰ εἴδωλα ἅττα ἐστὶ καὶ ὧν, διὰ τὸ τἀληθῆ ἑωρακέναι καλῶν τε καὶ δικαίων καὶ ἀγαθῶν πέρι. καὶ οὕτω ὕπαρ ἡμῖν καὶ ὑμῖν ἡ πόλις οἰκήσεται ἀλλ' οὐκ ὄναρ, ὡς νῦν αἱ πολλαὶ ὑπὸ σκιαμαχούντων τε πρὸς ἀλλήλους καὶ στασιαζόντων περὶ τοῦ ἄρχειν

οἰκοῦνται, ὡς μεγάλου τινὸς ἀγαθοῦ ὄντος. τὸ δέ που ἀληθὲς ὧδ' ἔχει: ἐν πόλει ᾗ ἥκιστα πρόθυμοι ἄρχειν οἱ μέλλοντες ἄρξειν, ταύτην ἄριστα καὶ ἀστασιαστότατα ἀνάγκη οἰκεῖσθαι, τὴν δ' ἐναντίους ἄρχοντας σχοῦσαν ἐναντίως.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
ἀπειθήσουσιν οὖν ἡμῖν οἴει οἱ τρόφιμοι ταῦτ' ἀκούοντες, καὶ οὐκ ἐθελήσουσιν συμπονεῖν ἐν τῇ πόλει ἕκαστοι ἐν μέρει, τὸν δὲ πολὺν χρόνον μετ' ἀλλήλων οἰκεῖν ἐν τῷ καθαρῷ;

ἀδύνατον, ἔφη: δίκαια γὰρ δὴ δικαίοις ἐπιτάξομεν. παντὸς μὴν μᾶλλον ὡς ἐπ' ἀναγκαῖον αὐτῶν ἕκαστος εἶσι τὸ ἄρχειν, τοὐναντίον τῶν νῦν ἐν ἑκάστῃ πόλει ἀρχόντων.
οὕτω γὰρ ἔχει, ἦν δ' ἐγώ, ὦ ἑταῖρε: εἰ μὲν βίον ἐξευρήσεις

ἀμείνω τοῦ ἄρχειν τοῖς μέλλουσιν ἄρξειν, ἔστι σοι δυνατὴ γενέσθαι πόλις εὖ οἰκουμένη: ἐν μόνῃ γὰρ αὐτῇ ἄρξουσιν οἱ τῷ ὄντι πλούσιοι, οὐ χρυσίου ἀλλ' οὗ δεῖ τὸν εὐδαίμονα πλουτεῖν, ζωῆς ἀγαθῆς τε καὶ ἔμφρονος. εἰ δὲ πτωχοὶ καὶ πεινῶντες ἀγαθῶν ἰδίων ἐπὶ τὰ δημόσια ἴασιν, ἐντεῦθεν οἰόμενοι τἀγαθὸν δεῖν ἁρπάζειν, οὐκ ἔστι: περιμάχητον γὰρ τὸ ἄρχειν γιγνόμενον, οἰκεῖος ὢν καὶ ἔνδον ὁ τοιοῦτος πόλεμος αὐτούς τε ἀπόλλυσι καὶ τὴν ἄλλην πόλιν.
ἀληθέστατα, ἔφη.

ἔχεις οὖν, ἦν δ' ἐγώ, βίον ἄλλον τινὰ πολιτικῶν ἀρχῶν καταφρονοῦντα ἢ τὸν τῆς ἀληθινῆς φιλοσοφίας;
οὐ μὰ τὸν Δία, ἦ δ' ὅς.
ἀλλὰ μέντοι δεῖ γε μὴ ἐραστὰς τοῦ ἄρχειν ἰέναι ἐπ' αὐτό: εἰ δὲ μή, οἵ γε ἀντερασταὶ μαχοῦνται.
πῶς δ' οὔ;
τίνας οὖν ἄλλους ἀναγκάσεις ἰέναι ἐπὶ φυλακὴν τῆς πόλεως ἢ οἳ περὶ τούτων τε φρονιμώτατοι δι' ὧν ἄριστα πόλις οἰκεῖται, ἔχουσί τε τιμὰς ἄλλας καὶ βίον ἀμείνω τοῦ πολιτικοῦ;
οὐδένας ἄλλους, ἔφη.

βούλει οὖν τοῦτ' ἤδη σκοπῶμεν, τίνα τρόπον οἱ τοιοῦτοι ἐγγενήσονται, καὶ πῶς τις ἀνάξει αὐτοὺς εἰς φῶς, ὥσπερ ἐξ Ἅιδου λέγονται δή τινες εἰς θεοὺς ἀνελθεῖν;
πῶς γὰρ οὐ βούλομαι; ἔφη.
τοῦτο δή, ὡς ἔοικεν, οὐκ ὀστράκου ἂν εἴη περιστροφή, ἀλλὰ ψυχῆς περιαγωγὴ ἐκ νυκτερινῆς τινος ἡμέρας εἰς ἀληθινήν, τοῦ ὄντος οὖσαν ἐπάνοδον, ἣν δὴ φιλοσοφίαν ἀληθῆ φήσομεν εἶναι.
πάνυ μὲν οὖν.
οὐκοῦν δεῖ σκοπεῖσθαι τί τῶν μαθημάτων ἔχει τοιαύτην

δύναμιν;
πῶς γὰρ οὔ;
τί ἂν οὖν εἴη, ὦ Γλαύκων, μάθημα ψυχῆς ὁλκὸν ἀπὸ τοῦ γιγνομένου ἐπὶ τὸ ὄν; τόδε δ' ἐννοῶ λέγων ἅμα: οὐκ ἀθλητὰς μέντοι πολέμου ἔφαμεν τούτους ἀναγκαῖον εἶναι νέους ὄντας;
ἔφαμεν γάρ.
δεῖ ἄρα καὶ τοῦτο προσέχειν τὸ μάθημα ὃ ζητοῦμεν πρὸς ἐκείνῳ.
τὸ ποῖον;
μὴ ἄχρηστον πολεμικοῖς ἀνδράσιν εἶναι.
δεῖ μέντοι, ἔφη, εἴπερ οἷόν τε.
γυμναστικῇ μὴν καὶ μουσικῇ ἔν γε τῷ πρόσθεν ἐπαιδεύοντο

ἡμῖν.
ἦν ταῦτα, ἔφη.
καὶ γυμναστικὴ μέν που περὶ γιγνόμενον καὶ ἀπολλύμενον τετεύτακεν: σώματος γὰρ αὔξης καὶ φθίσεως. ἐπιστατεῖ.
φαίνεται.
τοῦτο μὲν δὴ οὐκ ἂν εἴη ὃ ζητοῦμεν μάθημα.

οὐ γάρ.
ἀλλ' ἆρα μουσικὴ ὅσην τὸ πρότερον διήλθομεν;
ἀλλ' ἦν ἐκείνη γ', ἔφη, ἀντίστροφος τῆς γυμναστικῆς, εἰ μέμνησαι, ἔθεσι παιδεύουσα τοὺς φύλακας, κατά τε ἁρμονίαν εὐαρμοστίαν τινά, οὐκ ἐπιστήμην, παραδιδοῦσα, καὶ κατὰ ῥυθμὸν εὐρυθμίαν, ἔν τε τοῖς λόγοις ἕτερα τούτων ἀδελφὰ ἔθη ἄττα ἔχουσα, καὶ ὅσοι μυθώδεις τῶν λόγων καὶ ὅσοι ἀληθινώτεροι ἦσαν: μάθημα δὲ πρὸς τοιοῦτόν τι

ἄγον, οἷον σὺ νῦν ζητεῖς, οὐδὲν ἦν ἐν αὐτῇ.
ἀκριβέστατα, ἦν δ' ἐγώ, ἀναμιμνῄσκεις με: τῷ γὰρ ὄντι τοιοῦτον οὐδὲν εἶχεν. ἀλλ', ὦ δαιμόνιε Γλαύκων, τί ἂν εἴη τοιοῦτον; αἵ τε γὰρ τέχναι βάναυσοί που ἅπασαι ἔδοξαν εἶναι—
πῶς δ' οὔ; καὶ μὴν τί ἔτ' ἄλλο λείπεται μάθημα, μουσικῆς καὶ γυμναστικῆς καὶ τῶν τεχνῶν κεχωρισμένον;
φέρε, ἦν δ' ἐγώ, εἰ μηδὲν ἔτι ἐκτὸς τούτων ἔχομεν λαβεῖν, τῶν ἐπὶ πάντα τεινόντων τι λάβωμεν.
τὸ ποῖον;

οἷον τοῦτο τὸ κοινόν, ᾧ πᾶσαι προσχρῶνται τέχναι τε καὶ διάνοιαι καὶ ἐπιστῆμαι—ὃ καὶ παντὶ ἐν πρώτοις ἀνάγκη μανθάνειν.
τὸ ποῖον; ἔφη.
τὸ φαῦλον τοῦτο, ἦν δ' ἐγώ, τὸ ἕν τε καὶ τὰ δύο καὶ τὰ τρία διαγιγνώσκειν: λέγω δὲ αὐτὸ ἐν κεφαλαίῳ ἀριθμόν τε καὶ λογισμόν. ἢ οὐχ οὕτω περὶ τούτων ἔχει, ὡς πᾶσα τέχνη τε καὶ ἐπιστήμη ἀναγκάζεται αὐτῶν μέτοχος γίγνεσθαι;
καὶ μάλα, ἔφη.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ἡ πολεμική;
πολλή, ἔφη, ἀνάγκη.

παγγέλοιον γοῦν, ἔφην, στρατηγὸν Ἀγαμέμνονα ἐν ταῖς τραγῳδίαις Παλαμήδης ἑκάστοτε ἀποφαίνει. ἢ οὐκ ἐννενόηκας ὅτι φησὶν ἀριθμὸν εὑρὼν τάς τε τάξεις τῷ στρατοπέδῳ καταστῆσαι ἐν Ἰλίῳ καὶ ἐξαριθμῆσαι ναῦς τε καὶ τἆλλα πάντα, ὡς πρὸ τοῦ ἀναριθμήτων ὄντων καὶ τοῦ Ἀγαμέμνονος, ὡς ἔοικεν, οὐδ' ὅσους πόδας εἶχεν εἰδότος, εἴπερ ἀριθμεῖν μὴ ἠπίστατο; καίτοι ποῖόν τιν' αὐτὸν οἴει στρατηγὸν εἶναι;
ἄτοπόν τιν', ἔφη, ἔγωγε, εἰ ἦν τοῦτ' ἀληθές.

ἄλλο τι οὖν, ἦν δ' ἐγώ, μάθημα ἀναγκαῖον πολεμικῷ ἀνδρὶ θήσομεν λογίζεσθαί τε καὶ ἀριθμεῖν δύνασθαι;
πάντων γ', ἔφη, μάλιστα, εἰ καὶ ὁτιοῦν μέλλει τάξεων ἐπαΐειν, μᾶλλον δ' εἰ καὶ ἄνθρωπος ἔσεσθαι.
ἐννοεῖς οὖν, εἶπον, περὶ τοῦτο τὸ μάθημα ὅπερ ἐγώ;
τὸ ποῖον;

κινδυνεύει τῶν πρὸς τὴν νόησιν ἀγόντων φύσει εἶναι ὧν ζητοῦμεν, χρῆσθαι δ' οὐδεὶς αὐτῷ ὀρθῶς, ἑλκτικῷ ὄντι παντάπασι πρὸς οὐσίαν.
πῶς, ἔφη, λέγεις;
ἐγὼ πειράσομαι, ἦν δ' ἐγώ, τό γ' ἐμοὶ δοκοῦν δηλῶσαι. ἃ γὰρ διαιροῦμαι παρ' ἐμαυτῷ ἀγωγά τε εἶναι οἷ λέγομεν καὶ μή, συνθεατὴς γενόμενος σύμφαθι ἢ ἄπειπε, ἵνα καὶ τοῦτο σαφέστερον ἴδωμεν εἰ ἔστιν οἷον μαντεύομαι.
δείκνυ', ἔφη.
δείκνυμι δή, εἶπον, εἰ καθορᾷς, τὰ μὲν ἐν ταῖς αἰσθήσεσιν

οὐ παρακαλοῦντα τὴν νόησιν εἰς ἐπίσκεψιν, ὡς ἱκανῶς ὑπὸ τῆς αἰσθήσεως κρινόμενα, τὰ δὲ παντάπασι διακελευόμενα ἐκείνην ἐπισκέψασθαι, ὡς τῆς αἰσθήσεως οὐδὲν ὑγιὲς ποιούσης.
τὰ πόρρωθεν, ἔφη, φαινόμενα δῆλον ὅτι λέγεις καὶ τὰ ἐσκιαγραφημένα.
οὐ πάνυ, ἦν δ' ἐγώ, ἔτυχες οὗ λέγω.
ποῖα μήν, ἔφη, λέγεις;
τὰ μὲν οὐ παρακαλοῦντα, ἦν δ' ἐγώ, ὅσα μὴ ἐκβαίνει

εἰς ἐναντίαν αἴσθησιν ἅμα: τὰ δ' ἐκβαίνοντα ὡς παρακαλοῦντα τίθημι, ἐπειδὰν ἡ αἴσθησις μηδὲν μᾶλλον τοῦτο ἢ τὸ ἐναντίον δηλοῖ, εἴτ' ἐγγύθεν προσπίπτουσα εἴτε πόρρωθεν. ὧδε δὲ ἃ λέγω σαφέστερον εἴσῃ. οὗτοί φαμεν τρεῖς ἂν εἶεν δάκτυλοι, ὅ τε σμικρότατος καὶ ὁ δεύτερος καὶ ὁ μέσος.
πάνυ γ', ἔφη.
ὡς ἐγγύθεν τοίνυν ὁρωμένους λέγοντός μου διανοοῦ. ἀλλά μοι περὶ αὐτῶν τόδε σκόπει.
τὸ ποῖον;
δάκτυλος μέν που αὐτῶν φαίνεται ὁμοίως ἕκαστος, καὶ

ταύτῃ γε οὐδὲν διαφέρει, ἐάντε ἐν μέσῳ ὁρᾶται ἐάντ' ἐπ' ἐσχάτῳ, ἐάντε λευκὸς ἐάντε μέλας, ἐάντε παχὺς ἐάντε λεπτός, καὶ πᾶν ὅτι τοιοῦτον. ἐν πᾶσι γὰρ τούτοις οὐκ ἀναγκάζεται τῶν πολλῶν ἡ ψυχὴ τὴν νόησιν ἐπερέσθαι τί ποτ' ἐστὶ δάκτυλος: οὐδαμοῦ γὰρ ἡ ὄψις αὐτῇ ἅμα ἐσήμηνεν τὸ δάκτυλον τοὐναντίον ἢ δάκτυλον εἶναι.
οὐ γὰρ οὖν, ἔφη.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, εἰκότως τό γε τοιοῦτον νοήσεως οὐκ

ἂν παρακλητικὸν οὐδ' ἐγερτικὸν εἴη.
εἰκότως.
τί δὲ δή; τὸ μέγεθος αὐτῶν καὶ τὴν σμικρότητα ἡ ὄψις ἆρα ἱκανῶς ὁρᾷ, καὶ οὐδὲν αὐτῇ διαφέρει ἐν μέσῳ τινὰ αὐτῶν κεῖσθαι ἢ ἐπ' ἐσχάτῳ; καὶ ὡσαύτως πάχος καὶ λεπτότητα ἢ μαλακότητα καὶ σκληρότητα ἡ ἁφή; καὶ αἱ ἄλλαι αἰσθήσεις ἆρ' οὐκ ἐνδεῶς τὰ τοιαῦτα δηλοῦσιν; ἢ

ὧδε ποιεῖ ἑκάστη αὐτῶν: πρῶτον μὲν ἡ ἐπὶ τῷ σκληρῷ τεταγμένη αἴσθησις ἠνάγκασται καὶ ἐπὶ τῷ μαλακῷ τετάχθαι, καὶ παραγγέλλει τῇ ψυχῇ ὡς ταὐτὸν σκληρόν τε καὶ μαλακὸν αἰσθανομένη;
οὕτως, ἔφη.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ἀναγκαῖον ἔν γε τοῖς τοιούτοις αὖ τὴν ψυχὴν ἀπορεῖν τί ποτε σημαίνει αὕτη ἡ αἴσθησις τὸ σκληρόν, εἴπερ τὸ αὐτὸ καὶ μαλακὸν λέγει, καὶ ἡ τοῦ κούφου καὶ ἡ τοῦ βαρέος, τί τὸ κοῦφον καὶ βαρύ, εἰ τό τε βαρὺ κοῦφον καὶ τὸ κοῦφον βαρὺ σημαίνει;

καὶ γάρ, ἔφη, αὗταί γε ἄτοποι τῇ ψυχῇ αἱ ἑρμηνεῖαι καὶ ἐπισκέψεως δεόμεναι.
εἰκότως ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, ἐν τοῖς τοιούτοις πρῶτον μὲν πειρᾶται λογισμόν τε καὶ νόησιν ψυχὴ παρακαλοῦσα ἐπισκοπεῖν εἴτε ἓν εἴτε δύο ἐστὶν ἕκαστα τῶν εἰσαγγελλομένων.
πῶς δ' οὔ;
οὐκοῦν ἐὰν δύο φαίνηται, ἕτερόν τε καὶ ἓν ἑκάτερον φαίνεται;
ναί.
εἰ ἄρα ἓν ἑκάτερον, ἀμφότερα δὲ δύο, τά γε δύο κεχωρισμένα

νοήσει: οὐ γὰρ ἂν ἀχώριστά γε δύο ἐνόει, ἀλλ' ἕν.
ὀρθῶς.
μέγα μὴν καὶ ὄψις καὶ σμικρὸν ἑώρα, φαμέν, ἀλλ' οὐ κεχωρισμένον ἀλλὰ συγκεχυμένον τι. ἦ γάρ;
ναί.
διὰ δὲ τὴν τούτου σαφήνειαν μέγα αὖ καὶ σμικρὸν ἡ νόησις ἠναγκάσθη ἰδεῖν, οὐ συγκεχυμένα ἀλλὰ διωρισμένα, τοὐναντίον ἢ 'κείνη.
ἀληθῆ.
οὐκοῦν ἐντεῦθέν ποθεν πρῶτον ἐπέρχεται ἐρέσθαι ἡμῖν τί οὖν ποτ' ἐστὶ τὸ μέγα αὖ καὶ τὸ σμικρόν;
παντάπασι μὲν οὖν.
καὶ οὕτω δὴ τὸ μὲν νοητόν, τὸ δ' ὁρατὸν ἐκαλέσαμεν.

ὀρθότατ', ἔφη.
ταῦτα τοίνυν καὶ ἄρτι ἐπεχείρουν λέγειν, ὡς τὰ μὲν παρακλητικὰ τῆς διανοίας ἐστί, τὰ δ' οὔ, ἃ μὲν εἰς τὴν αἴσθησιν ἅμα τοῖς ἐναντίοις ἑαυτοῖς ἐμπίπτει, παρακλητικὰ ὁριζόμενος, ὅσα δὲ μή, οὐκ ἐγερτικὰ τῆς νοήσεως.
μανθάνω τοίνυν ἤδη, ἔφη, καὶ δοκεῖ μοι οὕτω.
τί οὖν; ἀριθμός τε καὶ τὸ ἓν ποτέρων δοκεῖ εἶναι;
οὐ συννοῶ, ἔφη.
ἀλλ' ἐκ τῶν προειρημένων, ἔφην, ἀναλογίζου. εἰ μὲν γὰρ ἱκανῶς αὐτὸ καθ' αὑτὸ ὁρᾶται ἢ ἄλλῃ τινὶ αἰσθήσει

λαμβάνεται τὸ ἕν, οὐκ ἂν ὁλκὸν εἴη ἐπὶ τὴν οὐσίαν, ὥσπερ ἐπὶ τοῦ δακτύλου ἐλέγομεν: εἰ δ' ἀεί τι αὐτῷ ἅμα ὁρᾶται ἐναντίωμα, ὥστε μηδὲν μᾶλλον ἓν ἢ καὶ τοὐναντίον φαίνεσθαι, τοῦ ἐπικρινοῦντος δὴ δέοι ἂν ἤδη καὶ ἀναγκάζοιτ' ἂν ἐν αὐτῷ ψυχὴ ἀπορεῖν καὶ ζητεῖν, κινοῦσα ἐν ἑαυτῇ τὴν ἔννοιαν, καὶ ἀνερωτᾶν τί ποτέ ἐστιν αὐτὸ τὸ ἕν, καὶ οὕτω τῶν

ἀγωγῶν ἂν εἴη καὶ μεταστρεπτικῶν ἐπὶ τὴν τοῦ ὄντος θέαν ἡ περὶ τὸ ἓν μάθησις.
ἀλλὰ μέντοι, ἔφη, τοῦτό γ' ἔχει οὐχ ἥκιστα ἡ περὶ αὐτὸ ὄψις: ἅμα γὰρ ταὐτὸν ὡς ἕν τε ὁρῶμεν καὶ ὡς ἄπειρα τὸ πλῆθος.
οὐκοῦν εἴπερ τὸ ἕν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ σύμπας ἀριθμὸς ταὐτὸν πέπονθε τοῦτο;
πῶς δ' οὔ;
ἀλλὰ μὴν λογιστική τε καὶ ἀριθμητικὴ περὶ ἀριθμὸν πᾶσα.
καὶ μάλα.

ταῦτα δέ γε φαίνεται ἀγωγὰ πρὸς ἀλήθειαν.
ὑπερφυῶς μὲν οὖν.
ὧν ζητοῦμεν ἄρα, ὡς ἔοικε, μαθημάτων ἂν εἴη: πολεμικῷ μὲν γὰρ διὰ τὰς τάξεις ἀναγκαῖον μαθεῖν ταῦτα, φιλοσόφῳ δὲ διὰ τὸ τῆς οὐσίας ἁπτέον εἶναι γενέσεως ἐξαναδύντι, ἢ μηδέποτε λογιστικῷ γενέσθαι.
ἔστι ταῦτ', ἔφη.
ὁ δέ γε ἡμέτερος φύλαξ πολεμικός τε καὶ φιλόσοφος τυγχάνει ὤν.
τί μήν;
προσῆκον δὴ τὸ μάθημα ἂν εἴη, ὦ Γλαύκων, νομοθετῆσαι καὶ πείθειν τοὺς μέλλοντας ἐν τῇ πόλει τῶν μεγίστων

μεθέξειν ἐπὶ λογιστικὴν ἰέναι καὶ ἀνθάπτεσθαι αὐτῆς μὴ ἰδιωτικῶς, ἀλλ' ἕως ἂν ἐπὶ θέαν τῆς τῶν ἀριθμῶν φύσεως ἀφίκωνται τῇ νοήσει αὐτῇ, οὐκ ὠνῆς οὐδὲ πράσεως χάριν ὡς ἐμπόρους ἢ καπήλους μελετῶντας, ἀλλ' ἕνεκα πολέμου τε καὶ αὐτῆς τῆς ψυχῆς ῥᾳστώνης μεταστροφῆς ἀπὸ γενέσεως ἐπ' ἀλήθειάν τε καὶ οὐσίαν.
κάλλιστ', ἔφη, λέγεις.
καὶ μήν, ἦν δ' ἐγώ, νῦν καὶ ἐννοῶ, ῥηθέντος τοῦ περὶ

τοὺς λογισμοὺς μαθήματος, ὡς κομψόν ἐστι καὶ πολλαχῇ χρήσιμον ἡμῖν πρὸς ὃ βουλόμεθα, ἐὰν τοῦ γνωρίζειν ἕνεκά τις αὐτὸ ἐπιτηδεύῃ ἀλλὰ μὴ τοῦ καπηλεύειν.
πῇ δή; ἔφη.
τοῦτό γε, ὃ νυνδὴ ἐλέγομεν, ὡς σφόδρα ἄνω ποι ἄγει τὴν ψυχὴν καὶ περὶ αὐτῶν τῶν ἀριθμῶν ἀναγκάζει διαλέγεσθαι, οὐδαμῇ ἀποδεχόμενον ἐάν τις αὐτῇ ὁρατὰ ἢ ἁπτὰ σώματα ἔχοντας ἀριθμοὺς προτεινόμενος διαλέγηται. οἶσθα γάρ που τοὺς περὶ ταῦτα δεινοὺς αὖ ὡς, ἐάν τις αὐτὸ τὸ

ἓν ἐπιχειρῇ τῷ λόγῳ τέμνειν, καταγελῶσί τε καὶ οὐκ ἀποδέχονται, ἀλλ' ἐὰν σὺ κερματίζῃς αὐτό, ἐκεῖνοι πολλαπλασιοῦσιν, εὐλαβούμενοι μή ποτε φανῇ τὸ ἓν μὴ ἓν ἀλλὰ πολλὰ μόρια.
ἀληθέστατα, ἔφη, λέγεις.

τί οὖν οἴει, ὦ Γλαύκων, εἴ τις ἔροιτο αὐτούς: “ὦ θαυμάσιοι, περὶ ποίων ἀριθμῶν διαλέγεσθε, ἐν οἷς τὸ ἓν οἷον ὑμεῖς ἀξιοῦτέ ἐστιν, ἴσον τε ἕκαστον πᾶν παντὶ καὶ οὐδὲ σμικρὸν διαφέρον, μόριόν τε ἔχον ἐν ἑαυτῷ οὐδέν;” τί ἂν οἴει αὐτοὺς ἀποκρίνασθαι;
τοῦτο ἔγωγε, ὅτι περὶ τούτων λέγουσιν ὧν διανοηθῆναι μόνον ἐγχωρεῖ, ἄλλως δ' οὐδαμῶς μεταχειρίζεσθαι δυνατόν.
ὁρᾷς οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ φίλε, ὅτι τῷ ὄντι ἀναγκαῖον

ἡμῖν κινδυνεύει εἶναι τὸ μάθημα, ἐπειδὴ φαίνεταί γε προσαναγκάζον αὐτῇ τῇ νοήσει χρῆσθαι τὴν ψυχὴν ἐπ' αὐτὴν τὴν ἀλήθειαν;
καὶ μὲν δή, ἔφη, σφόδρα γε ποιεῖ αὐτό.
τί δέ; τόδε ἤδη ἐπεσκέψω, ὡς οἵ τε φύσει λογιστικοὶ εἰς πάντα τὰ μαθήματα ὡς ἔπος εἰπεῖν ὀξεῖς φύονται, οἵ τε βραδεῖς, ἂν ἐν τούτῳ παιδευθῶσιν καὶ γυμνάσωνται, κἂν μηδὲν ἄλλο ὠφεληθῶσιν, ὅμως εἴς γε τὸ ὀξύτεροι αὐτοὶ αὑτῶν γίγνεσθαι πάντες ἐπιδιδόασιν;
ἔστιν, ἔφη, οὕτω.

καὶ μήν, ὡς ἐγᾦμαι, ἅ γε μείζω πόνον παρέχει μανθάνοντι καὶ μελετῶντι, οὐκ ἂν ῥᾳδίως οὐδὲ πολλὰ ἂν εὕροις ὡς τοῦτο.
οὐ γὰρ οὖν.
πάντων δὴ ἕνεκα τούτων οὐκ ἀφετέον τὸ μάθημα, ἀλλ' οἱ ἄριστοι τὰς φύσεις παιδευτέοι ἐν αὐτῷ.
σύμφημι, ἦ δ' ὅς.
τοῦτο μὲν τοίνυν, εἶπον, ἓν ἡμῖν κείσθω: δεύτερον δὲ τὸ ἐχόμενον τούτου σκεψώμεθα ἆρά τι προσήκει ἡμῖν.
τὸ ποῖον; ἢ γεωμετρίαν, ἔφη, λέγεις;
αὐτὸ τοῦτο, ἦν δ' ἐγώ.

ὅσον μέν, ἔφη, πρὸς τὰ πολεμικὰ αὐτοῦ τείνει, δῆλον ὅτι προσήκει: πρὸς γὰρ τὰς στρατοπεδεύσεις καὶ καταλήψεις χωρίων καὶ συναγωγὰς καὶ ἐκτάσεις στρατιᾶς καὶ ὅσα δὴ ἄλλα σχηματίζουσι τὰ στρατόπεδα ἐν αὐταῖς τε ταῖς μάχαις καὶ πορείαις διαφέροι ἂν αὐτὸς αὑτοῦ γεωμετρικός τε καὶ μὴ ὤν.
ἀλλ' οὖν δή, εἶπον, πρὸς μὲν τὰ τοιαῦτα καὶ βραχύ τι ἂν ἐξαρκοῖ γεωμετρίας τε καὶ λογισμῶν μόριον: τὸ δὲ πολὺ αὐτῆς καὶ πορρωτέρω προϊὸν σκοπεῖσθαι δεῖ εἴ τι πρὸς ἐκεῖνο

τείνει, πρὸς τὸ ποιεῖν κατιδεῖν ῥᾷον τὴν τοῦ ἀγαθοῦ ἰδέαν. τείνει δέ, φαμέν, πάντα αὐτόσε, ὅσα ἀναγκάζει ψυχὴν εἰς ἐκεῖνον τὸν τόπον μεταστρέφεσθαι ἐν ᾧ ἐστι τὸ εὐδαιμονέστατον τοῦ ὄντος, ὃ δεῖ αὐτὴν παντὶ τρόπῳ ἰδεῖν.
ὀρθῶς, ἔφη, λέγεις.
οὐκοῦν εἰ μὲν οὐσίαν ἀναγκάζει θεάσασθαι, προσήκει, εἰ δὲ γένεσιν, οὐ προσήκει.
φαμέν γε δή.

οὐ τοίνυν τοῦτό γε, ἦν δ' ἐγώ, ἀμφισβητήσουσιν ἡμῖν ὅσοι καὶ σμικρὰ γεωμετρίας ἔμπειροι, ὅτι αὕτη ἡ ἐπιστήμη πᾶν τοὐναντίον ἔχει τοῖς ἐν αὐτῇ λόγοις λεγομένοις ὑπὸ τῶν μεταχειριζομένων.
πῶς; ἔφη.
λέγουσι μέν που μάλα γελοίως τε καὶ ἀναγκαίως: ὡς γὰρ πράττοντές τε καὶ πράξεως ἕνεκα πάντας τοὺς λόγους ποιούμενοι λέγουσιν τετραγωνίζειν τε καὶ παρατείνειν καὶ προστιθέναι καὶ πάντα οὕτω φθεγγόμενοι, τὸ δ' ἔστι που

πᾶν τὸ μάθημα γνώσεως ἕνεκα ἐπιτηδευόμενον.
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
οὐκοῦν τοῦτο ἔτι διομολογητέον;
τὸ ποῖον;
ὡς τοῦ ἀεὶ ὄντος γνώσεως, ἀλλὰ οὐ τοῦ ποτέ τι γιγνομένου καὶ ἀπολλυμένου.
εὐομολόγητον, ἔφη: τοῦ γὰρ ἀεὶ ὄντος ἡ γεωμετρικὴ γνῶσίς ἐστιν.
ὁλκὸν ἄρα, ὦ γενναῖε, ψυχῆς πρὸς ἀλήθειαν εἴη ἂν καὶ ἀπεργαστικὸν φιλοσόφου διανοίας πρὸς τὸ ἄνω σχεῖν ἃ νῦν κάτω οὐ δέον ἔχομεν.
ὡς οἷόν τε μάλιστα, ἔφη.

ὡς οἷόν τ' ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, μάλιστα προστακτέον ὅπως οἱ ἐν τῇ καλλιπόλει σοι μηδενὶ τρόπῳ γεωμετρίας ἀφέξονται. καὶ γὰρ τὰ πάρεργα αὐτοῦ οὐ σμικρά.
ποῖα; ἦ δ' ὅς.
ἅ τε δὴ σὺ εἶπες, ἦν δ' ἐγώ, τὰ περὶ τὸν πόλεμον, καὶ δὴ καὶ πρὸς πάσας μαθήσεις, ὥστε κάλλιον ἀποδέχεσθαι, ἴσμεν που ὅτι τῷ ὅλῳ καὶ παντὶ διοίσει ἡμμένος τε γεωμετρίας καὶ μή.
τῷ παντὶ μέντοι νὴ Δί', ἔφη.
δεύτερον δὴ τοῦτο τιθῶμεν μάθημα τοῖς νέοις;
τιθῶμεν, ἔφη.

τί δέ; τρίτον θῶμεν ἀστρονομίαν; ἢ οὐ δοκεῖ;
ἐμοὶ γοῦν, ἔφη: τὸ γὰρ περὶ ὥρας εὐαισθητοτέρως ἔχειν καὶ μηνῶν καὶ ἐνιαυτῶν οὐ μόνον γεωργίᾳ οὐδὲ ναυτιλίᾳ προσήκει, ἀλλὰ καὶ στρατηγίᾳ οὐχ ἧττον.
ἡδὺς εἶ, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι ἔοικας δεδιότι τοὺς πολλούς, μὴ δοκῇς ἄχρηστα μαθήματα προστάττειν. τὸ δ' ἔστιν οὐ πάνυ φαῦλον ἀλλὰ χαλεπὸν πιστεῦσαι ὅτι ἐν τούτοις τοῖς μαθήμασιν ἑκάστου ὄργανόν τι ψυχῆς ἐκκαθαίρεταί τε καὶ

ἀναζωπυρεῖται ἀπολλύμενον καὶ τυφλούμενον ὑπὸ τῶν ἄλλων ἐπιτηδευμάτων, κρεῖττον ὂν σωθῆναι μυρίων ὀμμάτων: μόνῳ γὰρ αὐτῷ ἀλήθεια ὁρᾶται. οἷς μὲν οὖν ταῦτα συνδοκεῖ ἀμηχάνως ὡς εὖ δόξεις λέγειν, ὅσοι δὲ τούτου μηδαμῇ ᾐσθημένοι εἰσὶν εἰκότως ἡγήσονταί σε λέγειν οὐδέν: ἄλλην γὰρ ἀπ' αὐτῶν οὐχ ὁρῶσιν ἀξίαν λόγου ὠφελίαν. σκόπει

οὖν αὐτόθεν πρὸς ποτέρους διαλέγῃ: ἢ οὐδὲ πρὸς ἑτέρους, ἀλλὰ σαυτοῦ ἕνεκα τὸ μέγιστον ποιῇ τοὺς λόγους, φθονοῖς μὴν οὐδ' ἂν ἄλλῳ, εἴ τίς τι δύναιτο ἀπ' αὐτῶν ὄνασθαι.
οὕτως, ἔφη, αἱροῦμαι, ἐμαυτοῦ ἕνεκα τὸ πλεῖστον λέγειν τε καὶ ἐρωτᾶν καὶ ἀποκρίνεσθαι.
ἄναγε τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, εἰς τοὐπίσω: νυνδὴ γὰρ οὐκ ὀρθῶς τὸ ἑξῆς ἐλάβομεν τῇ γεωμετρίᾳ.
πῶς λαβόντες; ἔφη.
μετὰ ἐπίπεδον, ἦν δ' ἐγώ, ἐν περιφορᾷ ὂν ἤδη στερεὸν

λαβόντες, πρὶν αὐτὸ καθ' αὑτὸ λαβεῖν: ὀρθῶς δὲ ἔχει ἑξῆς μετὰ δευτέραν αὔξην τρίτην λαμβάνειν. ἔστι δέ που τοῦτο περὶ τὴν τῶν κύβων αὔξην καὶ τὸ βάθους μετέχον.
ἔστι γάρ, ἔφη: ἀλλὰ ταῦτά γε, ὦ Σώκρατες, δοκεῖ οὔπω ηὑρῆσθαι.
διττὰ γάρ, ἦν δ' ἐγώ, τὰ αἴτια: ὅτι τε οὐδεμία πόλις ἐντίμως αὐτὰ ἔχει, ἀσθενῶς ζητεῖται χαλεπὰ ὄντα, ἐπιστάτου τε δέονται οἱ ζητοῦντες, ἄνευ οὗ οὐκ ἂν εὕροιεν, ὃν πρῶτον μὲν γενέσθαι χαλεπόν, ἔπειτα καὶ γενομένου, ὡς νῦν ἔχει,

οὐκ ἂν πείθοιντο οἱ περὶ ταῦτα ζητητικοὶ μεγαλοφρονούμενοι. εἰ δὲ πόλις ὅλη συνεπιστατοῖ ἐντίμως ἄγουσα αὐτά, οὗτοί τε ἂν πείθοιντο καὶ συνεχῶς τε ἂν καὶ ἐντόνως ζητούμενα ἐκφανῆ γένοιτο ὅπῃ ἔχει: ἐπεὶ καὶ νῦν ὑπὸ τῶν πολλῶν ἀτιμαζόμενα καὶ κολουόμενα, ὑπὸ δὲ τῶν ζητούντων λόγον οὐκ ἐχόντων καθ' ὅτι χρήσιμα, ὅμως πρὸς ἅπαντα ταῦτα βίᾳ ὑπὸ χάριτος αὐξάνεται, καὶ οὐδὲν θαυμαστὸν αὐτὰ φανῆναι.

καὶ μὲν δή, ἔφη, τό γε ἐπίχαρι καὶ διαφερόντως ἔχει. ἀλλά μοι σαφέστερον εἰπὲ ἃ νυνδὴ ἔλεγες. τὴν μὲν γάρ που τοῦ ἐπιπέδου πραγματείαν γεωμετρίαν ἐτίθεις.
ναί, ἦν δ' ἐγώ.
εἶτά γ', ἔφη, τὸ μὲν πρῶτον ἀστρονομίαν μετὰ ταύτην, ὕστερον δ' ἀνεχώρησας.
σπεύδων γάρ, ἔφην, ταχὺ πάντα διεξελθεῖν μᾶλλον βραδύνω: ἑξῆς γὰρ οὖσαν τὴν βάθους αὔξης μέθοδον, ὅτι τῇ ζητήσει γελοίως ἔχει, ὑπερβὰς αὐτὴν μετὰ γεωμετρίαν

ἀστρονομίαν ἔλεγον, φορὰν οὖσαν βάθους.
ὀρθῶς, ἔφη, λέγεις.
τέταρτον τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, τιθῶμεν μάθημα ἀστρονομίαν, ὡς ὑπαρχούσης τῆς νῦν παραλειπομένης, ἐὰν αὐτὴν πόλις μετίῃ.
εἰκός, ἦ δ' ὅς. καὶ ὅ γε νυνδή μοι, ὦ Σώκρατες, ἐπέπληξας περὶ ἀστρονομίας ὡς φορτικῶς ἐπαινοῦντι, νῦν ᾗ σὺ μετέρχῃ

ἐπαινῶ: παντὶ γάρ μοι δοκεῖ δῆλον ὅτι αὕτη γε ἀναγκάζει ψυχὴν εἰς τὸ ἄνω ὁρᾶν καὶ ἀπὸ τῶν ἐνθένδε ἐκεῖσε ἄγει.
ἴσως, ἦν δ' ἐγώ, παντὶ δῆλον πλὴν ἐμοί: ἐμοὶ γὰρ οὐ δοκεῖ οὕτως.
ἀλλὰ πῶς; ἔφη.
ὡς μὲν νῦν αὐτὴν μεταχειρίζονται οἱ εἰς φιλοσοφίαν ἀνάγοντες, πάνυ ποιεῖν κάτω βλέπειν.
πῶς, ἔφη, λέγεις;
οὐκ ἀγεννῶς μοι δοκεῖς, ἦν δ' ἐγώ, τὴν περὶ τὰ ἄνω μάθησιν λαμβάνειν παρὰ σαυτῷ ἥ ἐστι: κινδυνεύεις γὰρ

καὶ εἴ τις ἐν ὀροφῇ ποικίλματα θεώμενος ἀνακύπτων καταμανθάνοι τι, ἡγεῖσθαι ἂν αὐτὸν νοήσει ἀλλ' οὐκ ὄμμασι θεωρεῖν. ἴσως οὖν καλῶς ἡγῇ, ἐγὼ δ' εὐηθικῶς. ἐγὼ γὰρ αὖ οὐ δύναμαι ἄλλο τι νομίσαι ἄνω ποιοῦν ψυχὴν βλέπειν μάθημα ἢ ἐκεῖνο ὃ ἂν περὶ τὸ ὄν τε ᾖ καὶ τὸ ἀόρατον, ἐάν τέ τις ἄνω κεχηνὼς ἢ κάτω συμμεμυκὼς τῶν αἰσθητῶν τι ἐπιχειρῇ μανθάνειν, οὔτε μαθεῖν ἄν ποτέ φημι αὐτόν—ἐπιστήμην

γὰρ οὐδὲν ἔχειν τῶν τοιούτων—οὔτε ἄνω ἀλλὰ κάτω αὐτοῦ βλέπειν τὴν ψυχήν, κἂν ἐξ ὑπτίας νέων ἐν γῇ ἢ ἐν θαλάττῃ μανθάνῃ.
δίκην, ἔφη, ἔχω: ὀρθῶς γάρ μοι ἐπέπληξας. ἀλλὰ πῶς δὴ ἔλεγες δεῖν ἀστρονομίαν μανθάνειν παρὰ ἃ νῦν μανθάνουσιν, εἰ μέλλοιεν ὠφελίμως πρὸς ἃ λέγομεν μαθήσεσθαι;
ὧδε, ἦν δ' ἐγώ. ταῦτα μὲν τὰ ἐν τῷ οὐρανῷ ποικίλματα, ἐπείπερ ἐν ὁρατῷ πεποίκιλται, κάλλιστα μὲν ἡγεῖσθαι καὶ

ἀκριβέστατα τῶν τοιούτων ἔχειν, τῶν δὲ ἀληθινῶν πολὺ ἐνδεῖν, ἃς τὸ ὂν τάχος καὶ ἡ οὖσα βραδυτὴς ἐν τῷ ἀληθινῷ ἀριθμῷ καὶ πᾶσι τοῖς ἀληθέσι σχήμασι φοράς τε πρὸς ἄλληλα φέρεται καὶ τὰ ἐνόντα φέρει, ἃ δὴ λόγῳ μὲν καὶ διανοίᾳ ληπτά, ὄψει δ' οὔ: ἢ σὺ οἴει;
οὐδαμῶς γε, ἔφη.
οὐκοῦν, εἶπον, τῇ περὶ τὸν οὐρανὸν ποικιλίᾳ παραδείγμασι χρηστέον τῆς πρὸς ἐκεῖνα μαθήσεως ἕνεκα, ὁμοίως ὥσπερ ἂν

εἴ τις ἐντύχοι ὑπὸ Δαιδάλου ἤ τινος ἄλλου δημιουργοῦ ἢ γραφέως διαφερόντως γεγραμμένοις καὶ ἐκπεπονημένοις διαγράμμασιν. ἡγήσαιτο γὰρ ἄν πού τις ἔμπειρος γεωμετρίας, ἰδὼν τὰ τοιαῦτα, κάλλιστα μὲν ἔχειν ἀπεργασίᾳ, γελοῖον μὴν ἐπισκοπεῖν αὐτὰ σπουδῇ ὡς τὴν ἀλήθειαν ἐν αὐτοῖς ληψόμενον

ἴσων ἢ διπλασίων ἢ ἄλλης τινὸς συμμετρίας.
τί δ' οὐ μέλλει γελοῖον εἶναι; ἔφη.
τῷ ὄντι δὴ ἀστρονομικόν, ἦν δ' ἐγώ, ὄντα οὐκ οἴει ταὐτὸν πείσεσθαι εἰς τὰς τῶν ἄστρων φορὰς ἀποβλέποντα; νομιεῖν μὲν ὡς οἷόν τε κάλλιστα τὰ τοιαῦτα ἔργα συστήσασθαι, οὕτω συνεστάναι τῷ τοῦ οὐρανοῦ δημιουργῷ αὐτόν τε καὶ τὰ ἐν αὐτῷ: τὴν δὲ νυκτὸς πρὸς ἡμέραν συμμετρίαν καὶ τούτων πρὸς μῆνα καὶ μηνὸς πρὸς ἐνιαυτὸν καὶ τῶν ἄλλων ἄστρων

πρός τε ταῦτα καὶ πρὸς ἄλληλα, οὐκ ἄτοπον, οἴει, ἡγήσεται τὸν νομίζοντα γίγνεσθαί τε ταῦτα ἀεὶ ὡσαύτως καὶ οὐδαμῇ οὐδὲν παραλλάττειν, σῶμά τε ἔχοντα καὶ ὁρώμενα, καὶ ζητεῖν παντὶ τρόπῳ τὴν ἀλήθειαν αὐτῶν λαβεῖν;
ἐμοὶ γοῦν δοκεῖ, ἔφη, σοῦ νῦν ἀκούοντι.
προβλήμασιν ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, χρώμενοι ὥσπερ γεωμετρίαν οὕτω καὶ ἀστρονομίαν μέτιμεν, τὰ δ' ἐν τῷ οὐρανῷ ἐάσομεν, εἰ μέλλομεν ὄντως ἀστρονομίας μεταλαμβάνοντες χρήσιμον

τὸ φύσει φρόνιμον ἐν τῇ ψυχῇ ἐξ ἀχρήστου ποιήσειν.
ἦ πολλαπλάσιον, ἔφη, τὸ ἔργον ἢ ὡς νῦν ἀστρονομεῖται προστάττεις.
οἶμαι δέ γε, εἶπον, καὶ τἆλλα κατὰ τὸν αὐτὸν τρόπον προστάξειν ἡμᾶς, ἐάν τι ἡμῶν ὡς νομοθετῶν ὄφελος ᾖ. ἀλλὰ γάρ τι ἔχεις ὑπομνῆσαι τῶν προσηκόντων μαθημάτων;
οὐκ ἔχω, ἔφη, νῦν γ' οὑτωσί.
οὐ μὴν ἕν, ἀλλὰ πλείω, ἦν δ' ἐγώ, εἴδη παρέχεται ἡ φορά,

ὡς ἐγᾦμαι. τὰ μὲν οὖν πάντα ἴσως ὅστις σοφὸς ἕξει εἰπεῖν: ἃ δὲ καὶ ἡμῖν προφανῆ, δύο.
ποῖα δή;
πρὸς τούτῳ, ἦν δ' ἐγώ, ἀντίστροφον αὐτοῦ.
τὸ ποῖον;
κινδυνεύει, ἔφην, ὡς πρὸς ἀστρονομίαν ὄμματα πέπηγεν, ὣς πρὸς ἐναρμόνιον φορὰν ὦτα παγῆναι, καὶ αὗται ἀλλήλων ἀδελφαί τινες αἱ ἐπιστῆμαι εἶναι, ὡς οἵ τε Πυθαγόρειοί φασι καὶ ἡμεῖς, ὦ Γλαύκων, συγχωροῦμεν. ἢ πῶς ποιοῦμεν;
οὕτως, ἔφη.

οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ἐπειδὴ πολὺ τὸ ἔργον, ἐκείνων πευσόμεθα πῶς λέγουσι περὶ αὐτῶν καὶ εἴ τι ἄλλο πρὸς τούτοις: ἡμεῖς δὲ παρὰ πάντα ταῦτα φυλάξομεν τὸ ἡμέτερον.
ποῖον;
μή ποτ' αὐτῶν τι ἀτελὲς ἐπιχειρῶσιν ἡμῖν μανθάνειν οὓς θρέψομεν, καὶ οὐκ ἐξῆκον ἐκεῖσε ἀεί, οἷ πάντα δεῖ ἀφήκειν, οἷον ἄρτι περὶ τῆς ἀστρονομίας ἐλέγομεν. ἢ οὐκ οἶσθ' ὅτι

καὶ περὶ ἁρμονίας ἕτερον τοιοῦτον ποιοῦσι; τὰς γὰρ ἀκουομένας αὖ συμφωνίας καὶ φθόγγους ἀλλήλοις ἀναμετροῦντες ἀνήνυτα, ὥσπερ οἱ ἀστρονόμοι, πονοῦσιν.
νὴ τοὺς θεούς, ἔφη, καὶ γελοίως γε, πυκνώματ' ἄττα ὀνομάζοντες καὶ παραβάλλοντες τὰ ὦτα, οἷον ἐκ γειτόνων φωνὴν θηρευόμενοι, οἱ μέν φασιν ἔτι κατακούειν ἐν μέσῳ τινὰ ἠχὴν καὶ σμικρότατον εἶναι τοῦτο διάστημα, ᾧ μετρητέον, οἱ δὲ ἀμφισβητοῦντες ὡς ὅμοιον ἤδη φθεγγομένων, ἀμφότεροι

ὦτα τοῦ νοῦ προστησάμενοι.
σὺ μέν, ἦν δ' ἐγώ, τοὺς χρηστοὺς λέγεις τοὺς ταῖς χορδαῖς πράγματα παρέχοντας καὶ βασανίζοντας, ἐπὶ τῶν κολλόπων στρεβλοῦντας: ἵνα δὲ μὴ μακροτέρα ἡ εἰκὼν γίγνηται πλήκτρῳ τε πληγῶν γιγνομένων καὶ κατηγορίας πέρι καὶ ἐξαρνήσεως καὶ ἀλαζονείας χορδῶν, παύομαι τῆς εἰκόνος καὶ οὔ φημι τούτους λέγειν, ἀλλ' ἐκείνους οὓς ἔφαμεν νυνδὴ περὶ ἁρμονίας ἐρήσεσθαι. ταὐτὸν γὰρ ποιοῦσι τοῖς ἐν τῇ

ἀστρονομίᾳ: τοὺς γὰρ ἐν ταύταις ταῖς συμφωνίαις ταῖς ἀκουομέναις ἀριθμοὺς ζητοῦσιν, ἀλλ' οὐκ εἰς προβλήματα ἀνίασιν, ἐπισκοπεῖν τίνες σύμφωνοι ἀριθμοὶ καὶ τίνες οὔ, καὶ διὰ τί ἑκάτεροι.
δαιμόνιον γάρ, ἔφη, πρᾶγμα λέγεις.
χρήσιμον μὲν οὖν, ἦν δ' ἐγώ, πρὸς τὴν τοῦ καλοῦ τε καὶ ἀγαθοῦ ζήτησιν, ἄλλως δὲ μεταδιωκόμενον ἄχρηστον.
εἰκός γ', ἔφη.
οἶμαι δέ γε, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ἡ τούτων πάντων ὧν διεληλύθαμεν

μέθοδος ἐὰν μὲν ἐπὶ τὴν ἀλλήλων κοινωνίαν ἀφίκηται καὶ συγγένειαν, καὶ συλλογισθῇ ταῦτα ᾗ ἐστὶν ἀλλήλοις οἰκεῖα, φέρειν τι αὐτῶν εἰς ἃ βουλόμεθα τὴν πραγματείαν καὶ οὐκ ἀνόνητα πονεῖσθαι, εἰ δὲ μή, ἀνόνητα.
καὶ ἐγώ, ἔφη, οὕτω μαντεύομαι. ἀλλὰ πάμπολυ ἔργον λέγεις, ὦ Σώκρατες.
τοῦ προοιμίου, ἦν δ' ἐγώ, ἢ τίνος λέγεις; ἢ οὐκ ἴσμεν ὅτι πάντα ταῦτα προοίμιά ἐστιν αὐτοῦ τοῦ νόμου ὃν δεῖ μαθεῖν; οὐ γάρ που δοκοῦσί γέ σοι οἱ ταῦτα δεινοὶ διαλεκτικοὶ

εἶναι.
οὐ μὰ τὸν Δί', ἔφη, εἰ μὴ μάλα γέ τινες ὀλίγοι ὧν ἐγὼ ἐντετύχηκα.
ἀλλὰ δή, εἶπον, μὴ δυνατοὶ οἵτινες δοῦναί τε καὶ ἀποδέξασθαι λόγον εἴσεσθαί ποτέ τι ὧν φαμεν δεῖν εἰδέναι;
οὐδ' αὖ, ἔφη, τοῦτό γε.

οὐκοῦν, εἶπον, ὦ Γλαύκων, οὗτος ἤδη αὐτός ἐστιν ὁ νόμος ὃν τὸ διαλέγεσθαι περαίνει; ὃν καὶ ὄντα νοητὸν μιμοῖτ' ἂν ἡ τῆς ὄψεως δύναμις, ἣν ἐλέγομεν πρὸς αὐτὰ ἤδη τὰ ζῷα ἐπιχειρεῖν ἀποβλέπειν καὶ πρὸς αὐτὰ <τὰ> ἄστρα τε καὶ τελευταῖον δὴ πρὸς αὐτὸν τὸν ἥλιον. οὕτω καὶ ὅταν τις τῷ διαλέγεσθαι ἐπιχειρῇ ἄνευ πασῶν τῶν αἰσθήσεων διὰ τοῦ λόγου ἐπ' αὐτὸ ὃ ἔστιν ἕκαστον ὁρμᾶν, καὶ μὴ ἀποστῇ πρὶν

ἂν αὐτὸ ὃ ἔστιν ἀγαθὸν αὐτῇ νοήσει λάβῃ, ἐπ' αὐτῷ γίγνεται τῷ τοῦ νοητοῦ τέλει, ὥσπερ ἐκεῖνος τότε ἐπὶ τῷ τοῦ ὁρατοῦ.
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
τί οὖν; οὐ διαλεκτικὴν ταύτην τὴν πορείαν καλεῖς;
τί μήν;
ἡ δέ γε, ἦν δ' ἐγώ, λύσις τε ἀπὸ τῶν δεσμῶν καὶ μεταστροφὴ ἀπὸ τῶν σκιῶν ἐπὶ τὰ εἴδωλα καὶ τὸ φῶς καὶ ἐκ τοῦ καταγείου εἰς τὸν ἥλιον ἐπάνοδος, καὶ ἐκεῖ πρὸς μὲν τὰ ζῷά τε καὶ φυτὰ καὶ τὸ τοῦ ἡλίου φῶς ἔτι ἀδυναμία

βλέπειν, πρὸς δὲ τὰ ἐν ὕδασι φαντάσματα θεῖα καὶ σκιὰς τῶν ὄντων, ἀλλ' οὐκ εἰδώλων σκιὰς δι' ἑτέρου τοιούτου φωτὸς ὡς πρὸς ἥλιον κρίνειν ἀποσκιαζομένας—πᾶσα αὕτη ἡ πραγματεία τῶν τεχνῶν ἃς διήλθομεν ταύτην ἔχει τὴν δύναμιν καὶ ἐπαναγωγὴν τοῦ βελτίστου ἐν ψυχῇ πρὸς τὴν τοῦ ἀρίστου ἐν τοῖς οὖσι θέαν, ὥσπερ τότε τοῦ σαφεστάτου ἐν σώματι πρὸς τὴν τοῦ φανοτάτου ἐν τῷ σωματοειδεῖ τε καὶ

ὁρατῷ τόπῳ.
ἐγὼ μέν, ἔφη, ἀποδέχομαι οὕτω. καίτοι παντάπασί γέ μοι δοκεῖ χαλεπὰ μὲν ἀποδέχεσθαι εἶναι, ἄλλον δ' αὖ τρόπον χαλεπὰ μὴ ἀποδέχεσθαι. ὅμως δέ—οὐ γὰρ ἐν τῷ νῦν παρόντι μόνον ἀκουστέα, ἀλλὰ καὶ αὖθις πολλάκις ἐπανιτέον —ταῦτα θέντες ἔχειν ὡς νῦν λέγεται, ἐπ' αὐτὸν δὴ τὸν νόμον ἴωμεν, καὶ διέλθωμεν οὕτως ὥσπερ τὸ προοίμιον διήλθομεν. λέγε οὖν τίς ὁ τρόπος τῆς τοῦ διαλέγεσθαι δυνάμεως, καὶ

κατὰ ποῖα δὴ εἴδη διέστηκεν, καὶ τίνες αὖ ὁδοί: αὗται γὰρ ἂν ἤδη, ὡς ἔοικεν, αἱ πρὸς αὐτὸ ἄγουσαι εἶεν, οἷ ἀφικομένῳ ὥσπερ ὁδοῦ ἀνάπαυλα ἂν εἴη καὶ τέλος τῆς πορείας.

οὐκέτ', ἦν δ' ἐγώ, ὦ φίλε Γλαύκων, οἷός τ' ἔσῃ ἀκολουθεῖν—ἐπεὶ τό γ' ἐμὸν οὐδὲν ἂν προθυμίας ἀπολίποι—οὐδ' εἰκόνα ἂν ἔτι οὗ λέγομεν ἴδοις, ἀλλ' αὐτὸ τὸ ἀληθές, ὅ γε δή μοι φαίνεται—εἰ δ' ὄντως ἢ μή, οὐκέτ' ἄξιον τοῦτο διισχυρίζεσθαι: ἀλλ' ὅτι μὲν δὴ τοιοῦτόν τι ἰδεῖν, ἰσχυριστέον. ἦ γάρ;
τί μήν;
οὐκοῦν καὶ ὅτι ἡ τοῦ διαλέγεσθαι δύναμις μόνη ἂν φήνειεν ἐμπείρῳ ὄντι ὧν νυνδὴ διήλθομεν, ἄλλῃ δὲ οὐδαμῇ δυνατόν;
καὶ τοῦτ', ἔφη, ἄξιον διισχυρίζεσθαι.

τόδε γοῦν, ἦν δ' ἐγώ, οὐδεὶς ἡμῖν ἀμφισβητήσει λέγουσιν, ὡς αὐτοῦ γε ἑκάστου πέρι ὃ ἔστιν ἕκαστον ἄλλη τις ἐπιχειρεῖ μέθοδος ὁδῷ περὶ παντὸς λαμβάνειν. ἀλλ' αἱ μὲν ἄλλαι πᾶσαι τέχναι ἢ πρὸς δόξας ἀνθρώπων καὶ ἐπιθυμίας εἰσὶν ἢ πρὸς γενέσεις τε καὶ συνθέσεις, ἢ πρὸς θεραπείαν τῶν φυομένων τε καὶ συντιθεμένων ἅπασαι τετράφαται: αἱ δὲ λοιπαί, ἃς τοῦ ὄντος τι ἔφαμεν ἐπιλαμβάνεσθαι, γεωμετρίας τε καὶ τὰς ταύτῃ ἑπομένας, ὁρῶμεν ὡς ὀνειρώττουσι μὲν

περὶ τὸ ὄν, ὕπαρ δὲ ἀδύνατον αὐταῖς ἰδεῖν, ἕως ἂν ὑποθέσεσι χρώμεναι ταύτας ἀκινήτους ἐῶσι, μὴ δυνάμεναι λόγον διδόναι αὐτῶν. ᾧ γὰρ ἀρχὴ μὲν ὃ μὴ οἶδε, τελευτὴ δὲ καὶ τὰ μεταξὺ ἐξ οὗ μὴ οἶδεν συμπέπλεκται, τίς μηχανὴ τὴν τοιαύτην ὁμολογίαν ποτὲ ἐπιστήμην γενέσθαι;
οὐδεμία, ἦ δ' ὅς.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ἡ διαλεκτικὴ μέθοδος μόνη ταύτῃ πορεύεται, τὰς ὑποθέσεις ἀναιροῦσα, ἐπ' αὐτὴν τὴν ἀρχὴν

ἵνα βεβαιώσηται, καὶ τῷ ὄντι ἐν βορβόρῳ βαρβαρικῷ τινι τὸ τῆς ψυχῆς ὄμμα κατορωρυγμένον ἠρέμα ἕλκει καὶ ἀνάγει ἄνω, συνερίθοις καὶ συμπεριαγωγοῖς χρωμένη αἷς διήλθομεν τέχναις: ἃς ἐπιστήμας μὲν πολλάκις προσείπομεν διὰ τὸ ἔθος, δέονται δὲ ὀνόματος ἄλλου, ἐναργεστέρου μὲν ἢ δόξης, ἀμυδροτέρου δὲ ἢ ἐπιστήμης—διάνοιαν δὲ αὐτὴν ἔν γε τῷ πρόσθεν που ὡρισάμεθα—ἔστι δ', ὡς ἐμοὶ δοκεῖ, οὐ περὶ

ὀνόματος ἀμφισβήτησις, οἷς τοσούτων πέρι σκέψις ὅσων ἡμῖν πρόκειται.
οὐ γὰρ οὖν, ἔφη.
ἀλλ' ὃ ἂν μόνον δηλοῖ πως τὴν ἕξιν σαφηνείᾳ λέγειν ἐν ψυχῇ <ἀρκέσει;
ναί.>
ἀρκέσει οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὥσπερ τὸ πρότερον, τὴν μὲν πρώτην μοῖραν ἐπιστήμην καλεῖν, δευτέραν δὲ διάνοιαν, τρίτην

δὲ πίστιν καὶ εἰκασίαν τετάρτην: καὶ συναμφότερα μὲν ταῦτα δόξαν, συναμφότερα δ' ἐκεῖνα νόησιν: καὶ δόξαν μὲν περὶ γένεσιν, νόησιν δὲ περὶ οὐσίαν: καὶ ὅτι οὐσία πρὸς γένεσιν, νόησιν πρὸς δόξαν, καὶ ὅτι νόησις πρὸς δόξαν, ἐπιστήμην πρὸς πίστιν καὶ διάνοιαν πρὸς εἰκασίαν: τὴν δ' ἐφ' οἷς ταῦτα ἀναλογίαν καὶ διαίρεσιν διχῇ ἑκατέρου, δοξαστοῦ τε καὶ νοητοῦ, ἐῶμεν, ὦ Γλαύκων, ἵνα μὴ ἡμᾶς πολλαπλασίων λόγων ἐμπλήσῃ ἢ ὅσων οἱ παρεληλυθότες.

ἀλλὰ μὴν ἔμοιγ', ἔφη, τά γε ἄλλα, καθ' ὅσον δύναμαι ἕπεσθαι, συνδοκεῖ.
ἦ καὶ διαλεκτικὸν καλεῖς τὸν λόγον ἑκάστου λαμβάνοντα τῆς οὐσίας; καὶ τὸν μὴ ἔχοντα, καθ' ὅσον ἂν μὴ ἔχῃ λόγον αὑτῷ τε καὶ ἄλλῳ διδόναι, κατὰ τοσοῦτον νοῦν περὶ τούτου οὐ φήσεις ἔχειν;
πῶς γὰρ ἄν, ἦ δ' ὅς, φαίην;
οὐκοῦν καὶ περὶ τοῦ ἀγαθοῦ ὡσαύτως: ὃς ἂν μὴ ἔχῃ διορίσασθαι τῷ λόγῳ ἀπὸ τῶν ἄλλων πάντων ἀφελὼν τὴν

τοῦ ἀγαθοῦ ἰδέαν, καὶ ὥσπερ ἐν μάχῃ διὰ πάντων ἐλέγχων διεξιών, μὴ κατὰ δόξαν ἀλλὰ κατ' οὐσίαν προθυμούμενος ἐλέγχειν, ἐν πᾶσι τούτοις ἀπτῶτι τῷ λόγῳ διαπορεύηται, οὔτε αὐτὸ τὸ ἀγαθὸν φήσεις εἰδέναι τὸν οὕτως ἔχοντα οὔτε ἄλλο ἀγαθὸν οὐδέν, ἀλλ' εἴ πῃ εἰδώλου τινὸς ἐφάπτεται, δόξῃ, οὐκ ἐπιστήμῃ ἐφάπτεσθαι, καὶ τὸν νῦν βίον ὀνειροπολοῦντα καὶ ὑπνώττοντα, πρὶν ἐνθάδ' ἐξεγρέσθαι, εἰς Ἅιδου

πρότερον ἀφικόμενον τελέως ἐπικαταδαρθεῖν;
νὴ τὸν Δία, ἦ δ' ὅς, σφόδρα γε πάντα ταῦτα φήσω.
ἀλλὰ μὴν τούς γε σαυτοῦ παῖδας, οὓς τῷ λόγῳ τρέφεις τε καὶ παιδεύεις, εἴ ποτε ἔργῳ τρέφοις, οὐκ ἂν ἐάσαις, ὡς ἐγᾦμαι, ἀλόγους ὄντας ὥσπερ γραμμάς, ἄρχοντας ἐν τῇ πόλει κυρίους τῶν μεγίστων εἶναι.
οὐ γὰρ οὖν, ἔφη.
νομοθετήσεις δὴ αὐτοῖς ταύτης μάλιστα τῆς παιδείας ἀντιλαμβάνεσθαι, ἐξ ἧς ἐρωτᾶν τε καὶ ἀποκρίνεσθαι ἐπιστημονέστατα οἷοί τ' ἔσονται;

νομοθετήσω, ἔφη, μετά γε σοῦ.
ἆρ' οὖν δοκεῖ σοι, ἔφην ἐγώ, ὥσπερ θριγκὸς τοῖς μαθήμασιν ἡ διαλεκτικὴ ἡμῖν ἐπάνω κεῖσθαι, καὶ οὐκέτ' ἄλλο τούτου μάθημα ἀνωτέρω ὀρθῶς ἂν ἐπιτίθεσθαι, ἀλλ' ἔχειν

ἤδη τέλος τὰ τῶν μαθημάτων;
ἔμοιγ', ἔφη.
διανομὴ τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, τὸ λοιπόν σοι, τίσιν ταῦτα τὰ μαθήματα δώσομεν καὶ τίνα τρόπον.
δῆλον, ἔφη.
μέμνησαι οὖν τὴν προτέραν ἐκλογὴν τῶν ἀρχόντων, οἵους ἐξελέξαμεν;
πῶς γάρ, ἦ δ' ὅς, οὔ;
τὰ μὲν ἄλλα τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ἐκείνας τὰς φύσεις οἴου δεῖν ἐκλεκτέας εἶναι: τούς τε γὰρ βεβαιοτάτους καὶ τοὺς ἀνδρειοτάτους προαιρετέον, καὶ κατὰ δύναμιν τοὺς εὐειδεστάτους:

πρὸς δὲ τούτοις ζητητέον μὴ μόνον γενναίους τε καὶ βλοσυροὺς τὰ ἤθη, ἀλλὰ καὶ ἃ τῇδε τῇ παιδείᾳ τῆς φύσεως πρόσφορα ἑκτέον αὐτοῖς.
ποῖα δὴ διαστέλλῃ;
δριμύτητα, ὦ μακάριε, ἔφην, δεῖ αὐτοῖς πρὸς τὰ μαθήματα ὑπάρχειν, καὶ μὴ χαλεπῶς μανθάνειν. πολὺ γάρ τοι μᾶλλον ἀποδειλιῶσι ψυχαὶ ἐν ἰσχυροῖς μαθήμασιν ἢ ἐν γυμνασίοις: οἰκειότερος γὰρ αὐταῖς ὁ πόνος, ἴδιος ἀλλ' οὐ κοινὸς ὢν μετὰ τοῦ σώματος.
ἀληθῆ, ἔφη.

καὶ μνήμονα δὴ καὶ ἄρρατον καὶ πάντῃ φιλόπονον ζητητέον. ἢ τίνι τρόπῳ οἴει τά τε τοῦ σώματος ἐθελήσειν τινὰ διαπονεῖν καὶ τοσαύτην μάθησίν τε καὶ μελέτην ἐπιτελεῖν;
οὐδένα, ἦ δ' ὅς, ἐὰν μὴ παντάπασί γ' ᾖ εὐφυής.
τὸ γοῦν νῦν ἁμάρτημα, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ἡ ἀτιμία φιλοσοφίᾳ διὰ ταῦτα προσπέπτωκεν, ὃ καὶ πρότερον εἴπομεν, ὅτι οὐ κατ' ἀξίαν αὐτῆς ἅπτονται: οὐ γὰρ νόθους ἔδει ἅπτεσθαι, ἀλλὰ γνησίους.
πῶς; ἔφη.

πρῶτον μέν, εἶπον, φιλοπονίᾳ οὐ χωλὸν δεῖ εἶναι τὸν ἁψόμενον, τὰ μὲν ἡμίσεα φιλόπονον ὄντα, τὰ δ' ἡμίσεα ἄπονον. ἔστι δὲ τοῦτο, ὅταν τις φιλογυμναστὴς μὲν καὶ φιλόθηρος ᾖ καὶ πάντα τὰ διὰ τοῦ σώματος φιλοπονῇ, φιλομαθὴς δὲ μή, μηδὲ φιλήκοος μηδὲ ζητητικός, ἀλλ' ἐν πᾶσι τούτοις μισοπονῇ: χωλὸς δὲ καὶ ὁ τἀναντία τούτου μεταβεβληκὼς τὴν φιλοπονίαν.
ἀληθέστατα, ἔφη, λέγεις.
οὐκοῦν καὶ πρὸς ἀλήθειαν, ἦν δ' ἐγώ, ταὐτὸν τοῦτο ἀνάπηρον

ψυχὴν θήσομεν, ἣ ἂν τὸ μὲν ἑκούσιον ψεῦδος μισῇ καὶ χαλεπῶς φέρῃ αὐτή τε καὶ ἑτέρων ψευδομένων ὑπεραγανακτῇ, τὸ δ' ἀκούσιον εὐκόλως προσδέχηται καὶ ἀμαθαίνουσά που ἁλισκομένη μὴ ἀγανακτῇ, ἀλλ' εὐχερῶς ὥσπερ θηρίον ὕειον ἐν ἀμαθίᾳ μολύνηται;

παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
καὶ πρὸς σωφροσύνην, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ἀνδρείαν καὶ μεγαλοπρέπειαν καὶ πάντα τὰ τῆς ἀρετῆς μέρη οὐχ ἥκιστα δεῖ φυλάττειν τὸν νόθον τε καὶ τὸν γνήσιον. ὅταν γάρ τις μὴ ἐπίστηται πάντῃ τὰ τοιαῦτα σκοπεῖν καὶ ἰδιώτης καὶ πόλις, λανθάνουσι χωλοῖς τε καὶ νόθοις χρώμενοι πρὸς ὅτι ἂν τύχωσι τούτων, οἱ μὲν φίλοις, οἱ δὲ ἄρχουσι.
καὶ μάλα, ἔφη, οὕτως ἔχει.
ἡμῖν δή, ἦν δ' ἐγώ, πάντα τὰ τοιαῦτα διευλαβητέον:

ὡς ἐὰν μὲν ἀρτιμελεῖς τε καὶ ἀρτίφρονας ἐπὶ τοσαύτην μάθησιν καὶ τοσαύτην ἄσκησιν κομίσαντες παιδεύωμεν, ἥ τε δίκη ἡμῖν οὐ μέμψεται αὐτή, τήν τε πόλιν καὶ πολιτείαν σώσομεν, ἀλλοίους δὲ ἄγοντες ἐπὶ ταῦτα τἀναντία πάντα καὶ πράξομεν καὶ φιλοσοφίας ἔτι πλείω γέλωτα καταντλήσομεν.
αἰσχρὸν μεντἂν εἴη, ἦ δ' ὅς.
πάνυ μὲν οὖν, εἶπον: γελοῖον δ' ἔγωγε καὶ ἐν τῷ παρόντι <τι> ἔοικα παθεῖν.
τὸ ποῖον; ἔφη.

ἐπελαθόμην, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι ἐπαίζομεν, καὶ μᾶλλον ἐντεινάμενος εἶπον. λέγων γὰρ ἅμα ἔβλεψα πρὸς φιλοσοφίαν, καὶ ἰδὼν προπεπηλακισμένην ἀναξίως ἀγανακτήσας μοι δοκῶ καὶ ὥσπερ θυμωθεὶς τοῖς αἰτίοις σπουδαιότερον εἰπεῖν ἃ εἶπον.
οὐ μὰ τὸν Δί', ἔφη, οὔκουν ὥς γ' ἐμοὶ ἀκροατῇ.
ἀλλ' ὡς ἐμοί, ἦν δ' ἐγώ, ῥήτορι. τόδε δὲ μὴ ἐπιλανθανώμεθα, ὅτι ἐν μὲν τῇ προτέρᾳ ἐκλογῇ πρεσβύτας ἐξελέγομεν,

ἐν δὲ ταύτῃ οὐκ ἐγχωρήσει: Σόλωνι γὰρ οὐ πειστέον ὡς γηράσκων τις πολλὰ δυνατὸς μανθάνειν, ἀλλ' ἧττον ἢ τρέχειν, νέων δὲ πάντες οἱ μεγάλοι καὶ οἱ πολλοὶ πόνοι.
ἀνάγκη, ἔφη.
τὰ μὲν τοίνυν λογισμῶν τε καὶ γεωμετριῶν καὶ πάσης τῆς προπαιδείας, ἣν τῆς διαλεκτικῆς δεῖ προπαιδευθῆναι, παισὶν οὖσι χρὴ προβάλλειν, οὐχ ὡς ἐπάναγκες μαθεῖν τὸ σχῆμα τῆς διδαχῆς ποιουμένους.
τί δή;

ὅτι, ἦν δ' ἐγώ, οὐδὲν μάθημα μετὰ δουλείας τὸν ἐλεύθερον χρὴ μανθάνειν. οἱ μὲν γὰρ τοῦ σώματος πόνοι βίᾳ πονούμενοι χεῖρον οὐδὲν τὸ σῶμα ἀπεργάζονται, ψυχῇ δὲ βίαιον οὐδὲν ἔμμονον μάθημα.
ἀληθῆ, ἔφη.
μὴ τοίνυν βίᾳ, εἶπον, ὦ ἄριστε, τοὺς παῖδας ἐν τοῖς

μαθήμασιν ἀλλὰ παίζοντας τρέφε, ἵνα καὶ μᾶλλον οἷός τ' ᾖς καθορᾶν ἐφ' ὃ ἕκαστος πέφυκεν.
ἔχει ὃ λέγεις, ἔφη, λόγον.
οὐκοῦν μνημονεύεις, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι καὶ εἰς τὸν πόλεμον ἔφαμεν τοὺς παῖδας εἶναι ἀκτέον ἐπὶ τῶν ἵππων θεωρούς, καὶ ἐάν που ἀσφαλὲς ᾖ, προσακτέον ἐγγὺς καὶ γευστέον αἵματος, ὥσπερ τοὺς σκύλακας;
μέμνημαι, ἔφη.
ἐν πᾶσι δὴ τούτοις, ἦν δ' ἐγώ, τοῖς τε πόνοις καὶ μαθήμασι καὶ φόβοις ὃς ἂν ἐντρεχέστατος ἀεὶ φαίνηται, εἰς ἀριθμόν τινα ἐγκριτέον.

ἐν τίνι, ἔφη, ἡλικίᾳ;
ἡνίκα, ἦν δ' ἐγώ, τῶν ἀναγκαίων γυμνασίων μεθίενται: οὗτος γὰρ ὁ χρόνος, ἐάντε δύο ἐάντε τρία ἔτη γίγνηται, ἀδύνατός τι ἄλλο πρᾶξαι: κόποι γὰρ καὶ ὕπνοι μαθήμασι πολέμιοι. καὶ ἅμα μία καὶ αὕτη τῶν βασάνων οὐκ ἐλαχίστη, τίς ἕκαστος ἐν τοῖς γυμνασίοις φανεῖται.
πῶς γὰρ οὔκ; ἔφη.
μετὰ δὴ τοῦτον τὸν χρόνον, ἦν δ' ἐγώ, ἐκ τῶν εἰκοσιετῶν οἱ προκριθέντες τιμάς τε μείζους τῶν ἄλλων οἴσονται,

τά τε χύδην μαθήματα παισὶν ἐν τῇ παιδείᾳ γενόμενα τούτοις συνακτέον εἰς σύνοψιν οἰκειότητός τε ἀλλήλων τῶν μαθημάτων καὶ τῆς τοῦ ὄντος φύσεως.
μόνη γοῦν, εἶπεν, ἡ τοιαύτη μάθησις βέβαιος, ἐν οἷς ἂν ἐγγένηται.
καὶ μεγίστη γε, ἦν δ' ἐγώ, πεῖρα διαλεκτικῆς φύσεως καὶ μή: ὁ μὲν γὰρ συνοπτικὸς διαλεκτικός, ὁ δὲ μὴ οὔ.
συνοίομαι, ἦ δ' ὅς.
ταῦτα τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, δεήσει σε ἐπισκοποῦντα οἳ ἂν

μάλιστα τοιοῦτοι ἐν αὐτοῖς ὦσι καὶ μόνιμοι μὲν ἐν μαθήμασι, μόνιμοι δ' ἐν πολέμῳ καὶ τοῖς ἄλλοις νομίμοις, τούτους αὖ, ἐπειδὰν τὰ τριάκοντα ἔτη ἐκβαίνωσιν, ἐκ τῶν προκρίτων προκρινάμενον εἰς μείζους τε τιμὰς καθιστάναι καὶ σκοπεῖν, τῇ τοῦ διαλέγεσθαι δυνάμει βασανίζοντα τίς ὀμμάτων καὶ τῆς ἄλλης αἰσθήσεως δυνατὸς μεθιέμενος ἐπ' αὐτὸ τὸ ὂν μετ' ἀληθείας ἰέναι. καὶ ἐνταῦθα δὴ πολλῆς φυλακῆς ἔργον, ὦ ἑταῖρε.
τί μάλιστα; ἦ δ' ὅς.

οὐκ ἐννοεῖς, ἦν δ' ἐγώ, τὸ νῦν περὶ τὸ διαλέγεσθαι κακὸν γιγνόμενον ὅσον γίγνεται;
τὸ ποῖον; ἔφη.
παρανομίας που, ἔφην ἐγώ, ἐμπίμπλανται.
καὶ μάλα, ἔφη.
θαυμαστὸν οὖν τι οἴει, εἶπον, πάσχειν αὐτούς, καὶ οὐ συγγιγνώσκεις;
πῇ μάλιστα; ἔφη.
οἷον, ἦν δ' ἐγώ, εἴ τις ὑποβολιμαῖος τραφείη ἐν πολλοῖς

μὲν χρήμασι, πολλῷ δὲ καὶ μεγάλῳ γένει καὶ κόλαξι πολλοῖς, ἀνὴρ δὲ γενόμενος αἴσθοιτο ὅτι οὐ τούτων ἐστὶ τῶν φασκόντων γονέων, τοὺς δὲ τῷ ὄντι γεννήσαντας μὴ εὕροι, τοῦτον ἔχεις μαντεύσασθαι πῶς ἂν διατεθείη πρός τε τοὺς κόλακας καὶ πρὸς τοὺς ὑποβαλομένους ἐν ἐκείνῳ τε τῷ χρόνῳ ᾧ οὐκ ᾔδει τὰ περὶ τῆς ὑποβολῆς, καὶ ἐν ᾧ αὖ ᾔδει; ἢ βούλει ἐμοῦ μαντευομένου ἀκοῦσαι;
βούλομαι, ἔφη.
μαντεύομαι τοίνυν, εἶπον, μᾶλλον αὐτὸν τιμᾶν ἂν τὸν

πατέρα καὶ τὴν μητέρα καὶ τοὺς ἄλλους οἰκείους δοκοῦντας ἢ τοὺς κολακεύοντας, καὶ ἧττον μὲν ἂν περιιδεῖν ἐνδεεῖς τινος, ἧττον δὲ παράνομόν τι δρᾶσαι ἢ εἰπεῖν εἰς αὐτούς, ἧττον δὲ ἀπειθεῖν τὰ μεγάλα ἐκείνοις ἢ τοῖς κόλαξιν, ἐν ᾧ χρόνῳ τὸ ἀληθὲς μὴ εἰδείη.
εἰκός, ἔφη.
αἰσθόμενον τοίνυν τὸ ὂν μαντεύομαι αὖ περὶ μὲν τούτους ἀνεῖναι ἂν τὸ τιμᾶν τε καὶ σπουδάζειν, περὶ δὲ τοὺς κόλακας ἐπιτεῖναι, καὶ πείθεσθαί τε αὐτοῖς διαφερόντως ἢ πρότερον

καὶ ζῆν ἂν ἤδη κατ' ἐκείνους, συνόντα αὐτοῖς ἀπαρακαλύπτως, πατρὸς δὲ ἐκείνου καὶ τῶν ἄλλων ποιουμένων οἰκείων, εἰ μὴ πάνυ εἴη φύσει ἐπιεικής, μέλειν τὸ μηδέν.
πάντ', ἔφη, λέγεις οἷά περ ἂν γένοιτο. ἀλλὰ πῇ πρὸς τοὺς ἁπτομένους τῶν λόγων αὕτη φέρει ἡ εἰκών;
τῇδε. ἔστι που ἡμῖν δόγματα ἐκ παίδων περὶ δικαίων καὶ καλῶν, ἐν οἷς ἐκτεθράμμεθα ὥσπερ ὑπὸ γονεῦσι, πειθαρχοῦντές τε καὶ τιμῶντες αὐτά.
ἔστι γάρ.

οὐκοῦν καὶ ἄλλα ἐναντία τούτων ἐπιτηδεύματα ἡδονὰς ἔχοντα, ἃ κολακεύει μὲν ἡμῶν τὴν ψυχὴν καὶ ἕλκει ἐφ' αὑτά, πείθει δ' οὒ τοὺς καὶ ὁπῃοῦν μετρίους: ἀλλ' ἐκεῖνα τιμῶσι τὰ πάτρια καὶ ἐκείνοις πειθαρχοῦσιν.
ἔστι ταῦτα.
τί οὖν; ἦν δ' ἐγώ: ὅταν τὸν οὕτως ἔχοντα ἐλθὸν ἐρώτημα ἔρηται: τί ἐστι τὸ καλόν, καὶ ἀποκριναμένου ὃ τοῦ νομοθέτου ἤκουεν ἐξελέγχῃ ὁ λόγος, καὶ πολλάκις καὶ πολλαχῇ ἐλέγχων εἰς δόξαν καταβάλῃ ὡς τοῦτο οὐδὲν μᾶλλον

καλὸν ἢ αἰσχρόν, καὶ περὶ δικαίου ὡσαύτως καὶ ἀγαθοῦ καὶ ἃ μάλιστα ἦγεν ἐν τιμῇ, μετὰ τοῦτο τί οἴει ποιήσειν αὐτὸν πρὸς αὐτὰ τιμῆς τε πέρι καὶ πειθαρχίας;
ἀνάγκη, ἔφη, μήτε τιμᾶν ἔτι ὁμοίως μήτε πείθεσθαι.
ὅταν οὖν, ἦν δ' ἐγώ, μήτε ταῦτα ἡγῆται τίμια καὶ οἰκεῖα ὥσπερ πρὸ τοῦ, τά τε ἀληθῆ μὴ εὑρίσκῃ, ἔστι πρὸς ὁποῖον

βίον ἄλλον ἢ τὸν κολακεύοντα εἰκότως προσχωρήσεται;
οὐκ ἔστιν, ἔφη.
παράνομος δὴ οἶμαι δόξει γεγονέναι ἐκ νομίμου.
ἀνάγκη.
οὐκοῦν, ἔφην, εἰκὸς τὸ πάθος τῶν οὕτω λόγων ἁπτομένων καί, ὃ ἄρτι ἔλεγον, πολλῆς συγγνώμης ἄξιον;
καὶ ἐλέου γ', ἔφη.
οὐκοῦν ἵνα μὴ γίγνηται ὁ ἔλεος οὗτος περὶ τοὺς τριακοντούτας σοι, εὐλαβουμένῳ παντὶ τρόπῳ τῶν λόγων ἁπτέον;
καὶ μάλ', ἦ δ' ὅς.

ἆρ' οὖν οὐ μία μὲν εὐλάβεια αὕτη συχνή, τὸ μὴ νέους ὄντας αὐτῶν γεύεσθαι; οἶμαι γάρ σε οὐ λεληθέναι ὅτι οἱ μειρακίσκοι, ὅταν τὸ πρῶτον λόγων γεύωνται, ὡς παιδιᾷ αὐτοῖς καταχρῶνται, ἀεὶ εἰς ἀντιλογίαν χρώμενοι, καὶ μιμούμενοι τοὺς ἐξελέγχοντας αὐτοὶ ἄλλους ἐλέγχουσι, χαίροντες ὥσπερ σκυλάκια τῷ ἕλκειν τε καὶ σπαράττειν τῷ λόγῳ τοὺς πλησίον ἀεί.
ὑπερφυῶς μὲν οὖν, ἔφη.
οὐκοῦν ὅταν δὴ πολλοὺς μὲν αὐτοὶ ἐλέγξωσιν, ὑπὸ πολλῶν

δὲ ἐλεγχθῶσι, σφόδρα καὶ ταχὺ ἐμπίπτουσιν εἰς τὸ μηδὲν ἡγεῖσθαι ὧνπερ πρότερον: καὶ ἐκ τούτων δὴ αὐτοί τε καὶ τὸ ὅλον φιλοσοφίας πέρι εἰς τοὺς ἄλλους διαβέβληνται.
ἀληθέστατα, ἔφη.
ὁ δὲ δὴ πρεσβύτερος, ἦν δ' ἐγώ, τῆς μὲν τοιαύτης μανίας οὐκ ἂν ἐθέλοι μετέχειν, τὸν δὲ διαλέγεσθαι ἐθέλοντα καὶ σκοπεῖν τἀληθὲς μᾶλλον μιμήσεται ἢ τὸν παιδιᾶς χάριν παίζοντα καὶ ἀντιλέγοντα, καὶ αὐτός τε μετριώτερος ἔσται

καὶ τὸ ἐπιτήδευμα τιμιώτερον ἀντὶ ἀτιμοτέρου ποιήσει.
ὀρθῶς, ἔφη.
οὐκοῦν καὶ τὰ προειρημένα τούτου ἐπ' εὐλαβείᾳ πάντα προείρηται, τὸ τὰς φύσεις κοσμίους εἶναι καὶ στασίμους οἷς τις μεταδώσει τῶν λόγων, καὶ μὴ ὡς νῦν ὁ τυχὼν καὶ οὐδὲν προσήκων ἔρχεται ἐπ' αὐτό;
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
ἀρκεῖ δὴ ἐπὶ λόγων μεταλήψει μεῖναι ἐνδελεχῶς καὶ συντόνως μηδὲν ἄλλο πράττοντι, ἀλλ' ἀντιστρόφως γυμναζομένῳ τοῖς περὶ τὸ σῶμα γυμνασίοις, ἔτη διπλάσια ἢ τότε;

ἕξ, ἔφη, ἢ τέτταρα λέγεις;
ἀμέλει, εἶπον, πέντε θές. μετὰ γὰρ τοῦτο καταβιβαστέοι ἔσονταί σοι εἰς τὸ σπήλαιον πάλιν ἐκεῖνο, καὶ ἀναγκαστέοι ἄρχειν τά τε περὶ τὸν πόλεμον καὶ ὅσαι νέων ἀρχαί, ἵνα μηδ' ἐμπειρίᾳ ὑστερῶσι τῶν ἄλλων: καὶ ἔτι καὶ ἐν τούτοις

βασανιστέοι εἰ ἐμμενοῦσιν ἑλκόμενοι πανταχόσε ἤ τι καὶ παρακινήσουσι.
χρόνον δέ, ἦ δ' ὅς, πόσον τοῦτον τιθεῖς;
πεντεκαίδεκα ἔτη, ἦν δ' ἐγώ. γενομένων δὲ πεντηκοντουτῶν τοὺς διασωθέντας καὶ ἀριστεύσαντας πάντα πάντῃ ἐν ἔργοις τε καὶ ἐπιστήμαις πρὸς τέλος ἤδη ἀκτέον, καὶ ἀναγκαστέον ἀνακλίναντας τὴν τῆς ψυχῆς αὐγὴν εἰς αὐτὸ ἀποβλέψαι τὸ πᾶσι φῶς παρέχον, καὶ ἰδόντας τὸ ἀγαθὸν αὐτό, παραδείγματι χρωμένους ἐκείνῳ, καὶ πόλιν καὶ ἰδιώτας

καὶ ἑαυτοὺς κοσμεῖν τὸν ἐπίλοιπον βίον ἐν μέρει ἑκάστους, τὸ μὲν πολὺ πρὸς φιλοσοφίᾳ διατρίβοντας, ὅταν δὲ τὸ μέρος ἥκῃ, πρὸς πολιτικοῖς ἐπιταλαιπωροῦντας καὶ ἄρχοντας ἑκάστους τῆς πόλεως ἕνεκα, οὐχ ὡς καλόν τι ἀλλ' ὡς ἀναγκαῖον πράττοντας, καὶ οὕτως ἄλλους ἀεὶ παιδεύσαντας τοιούτους, ἀντικαταλιπόντας τῆς πόλεως φύλακας, εἰς μακάρων νήσους ἀπιόντας οἰκεῖν: μνημεῖα δ' αὐτοῖς καὶ θυσίας

τὴν πόλιν δημοσίᾳ ποιεῖν, ἐὰν καὶ ἡ Πυθία συναναιρῇ, ὡς δαίμοσιν, εἰ δὲ μή, ὡς εὐδαίμοσί τε καὶ θείοις.
παγκάλους, ἔφη, τοὺς ἄρχοντας, ὦ Σώκρατες, ὥσπερ ἀνδριαντοποιὸς ἀπείργασαι.
καὶ τὰς ἀρχούσας γε, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Γλαύκων: μηδὲν γάρ τι οἴου με περὶ ἀνδρῶν εἰρηκέναι μᾶλλον ἃ εἴρηκα ἢ περὶ γυναικῶν, ὅσαι ἂν αὐτῶν ἱκαναὶ τὰς φύσεις ἐγγίγνωνται.
ὀρθῶς, ἔφη, εἴπερ ἴσα γε πάντα τοῖς ἀνδράσι κοινωνήσουσιν, ὡς διήλθομεν.

τί οὖν; ἔφην: συγχωρεῖτε περὶ τῆς πόλεώς τε καὶ πολιτείας μὴ παντάπασιν ἡμᾶς εὐχὰς εἰρηκέναι, ἀλλὰ χαλεπὰ μέν, δυνατὰ δέ πῃ, καὶ οὐκ ἄλλῃ ἢ εἴρηται, ὅταν οἱ ὡς ἀληθῶς φιλόσοφοι δυνάσται, ἢ πλείους ἢ εἷς, ἐν πόλει γενόμενοι τῶν μὲν νῦν τιμῶν καταφρονήσωσιν, ἡγησάμενοι ἀνελευθέρους εἶναι καὶ οὐδενὸς ἀξίας, τὸ δὲ ὀρθὸν περὶ

πλείστου ποιησάμενοι καὶ τὰς ἀπὸ τούτου τιμάς, μέγιστον δὲ καὶ ἀναγκαιότατον τὸ δίκαιον, καὶ τούτῳ δὴ ὑπηρετοῦντές τε καὶ αὔξοντες αὐτὸ διασκευωρήσωνται τὴν ἑαυτῶν πόλιν;
πῶς; ἔφη.
ὅσοι μὲν ἄν, ἦν δ' ἐγώ, πρεσβύτεροι τυγχάνωσι δεκετῶν

ἐν τῇ πόλει, πάντας ἐκπέμψωσιν εἰς τοὺς ἀγρούς, τοὺς δὲ παῖδας αὐτῶν παραλαβόντες ἐκτὸς τῶν νῦν ἠθῶν, ἃ καὶ οἱ γονῆς ἔχουσι, θρέψωνται ἐν τοῖς σφετέροις τρόποισι καὶ νόμοις, οὖσιν οἵοις διεληλύθαμεν τότε: καὶ οὕτω τάχιστά τε καὶ ῥᾷστα πόλιν τε καὶ πολιτείαν, ἣν ἐλέγομεν, καταστᾶσαν αὐτήν τε εὐδαιμονήσειν καὶ τὸ ἔθνος ἐν ᾧ ἂν ἐγγένηται πλεῖστα ὀνήσειν;
πολύ γ', ἔφη: καὶ ὡς ἂν γένοιτο, εἴπερ ποτὲ γίγνοιτο,

δοκεῖς μοι, ὦ Σώκρατες, εὖ εἰρηκέναι.
οὐκοῦν ἅδην ἤδη, εἶπον ἐγώ, ἔχουσιν ἡμῖν οἱ λόγοι περί τε τῆς πόλεως ταύτης καὶ τοῦ ὁμοίου ταύτῃ ἀνδρός; δῆλος γάρ που καὶ οὗτος οἷον φήσομεν δεῖν αὐτὸν εἶναι.
δῆλος, ἔφη: καὶ ὅπερ ἐρωτᾷς, δοκεῖ μοι τέλος ἔχειν.

εἶεν: ταῦτα μὲν δὴ ὡμολόγηται, ὦ Γλαύκων, τῇ μελλούσῃ ἄκρως οἰκεῖν πόλει κοινὰς μὲν γυναῖκας, κοινοὺς δὲ παῖδας εἶναι καὶ πᾶσαν παιδείαν, ὡσαύτως δὲ τὰ ἐπιτηδεύματα κοινὰ ἐν πολέμῳ τε καὶ εἰρήνῃ, βασιλέας δὲ αὐτῶν εἶναι τοὺς ἐν φιλοσοφίᾳ τε καὶ πρὸς τὸν πόλεμον γεγονότας ἀρίστους.
ὡμολόγηται, ἔφη.

καὶ μὴν καὶ τάδε συνεχωρήσαμεν, ὡς, ὅταν δὴ καταστῶσιν οἱ ἄρχοντες, ἄγοντες τοὺς στρατιώτας κατοικιοῦσιν εἰς οἰκήσεις οἵας προείπομεν, ἴδιον μὲν οὐδὲν οὐδενὶ ἐχούσας, κοινὰς δὲ πᾶσι: πρὸς δὲ ταῖς τοιαύταις οἰκήσεσι, καὶ τὰς κτήσεις, εἰ μνημονεύεις, διωμολογησάμεθά που οἷαι ἔσονται αὐτοῖς.
ἀλλὰ μνημονεύω, ἔφη, ὅτι γε οὐδὲν οὐδένα ᾠόμεθα δεῖν κεκτῆσθαι ὧν νῦν οἱ ἄλλοι, ὥσπερ δὲ ἀθλητάς τε πολέμου

καὶ φύλακας, μισθὸν τῆς φυλακῆς δεχομένους εἰς ἐνιαυτὸν τὴν εἰς ταῦτα τροφὴν παρὰ τῶν ἄλλων, αὑτῶν τε δεῖν καὶ τῆς ἄλλης πόλεως ἐπιμελεῖσθαι.
ὀρθῶς, ἔφην, λέγεις. ἀλλ' ἄγ', ἐπειδὴ τοῦτ' ἀπετελέσαμεν, ἀναμνησθῶμεν πόθεν δεῦρο ἐξετραπόμεθα, ἵνα πάλιν τὴν αὐτὴν ἴωμεν.
οὐ χαλεπόν, ἔφη. σχεδὸν γάρ, καθάπερ νῦν, ὡς διεληλυθὼς περὶ τῆς πόλεως τοὺς λόγους ἐποιοῦ, λέγων ὡς ἀγαθὴν μὲν τὴν τοιαύτην, οἵαν τότε διῆλθες, τιθείης πόλιν,

καὶ ἄνδρα τὸν ἐκείνῃ ὅμοιον, καὶ ταῦτα, ὡς ἔοικας, καλλίω

ἔτι ἔχων εἰπεῖν πόλιν τε καὶ ἄνδρα. ἀλλ' οὖν δὴ τὰς ἄλλας ἡμαρτημένας ἔλεγες, εἰ αὕτη ὀρθή. τῶν δὲ λοιπῶν πολιτειῶν ἔφησθα, ὡς μνημονεύω, τέτταρα εἴδη εἶναι, ὧν καὶ πέρι λόγον ἄξιον εἴη ἔχειν καὶ ἰδεῖν αὐτῶν τὰ ἁμαρτήματα καὶ τοὺς ἐκείναις αὖ ὁμοίους, ἵνα πάντας αὐτοὺς ἰδόντες, καὶ ὁμολογησάμενοι τὸν ἄριστον καὶ τὸν κάκιστον ἄνδρα, ἐπισκεψαίμεθα εἰ ὁ ἄριστος εὐδαιμονέστατος καὶ ὁ κάκιστος ἀθλιώτατος, ἢ ἄλλως ἔχοι: καὶ ἐμοῦ ἐρομένου τίνας λέγοις

τὰς τέτταρας πολιτείας, ἐν τούτῳ ὑπέλαβε Πολέμαρχός τε καὶ Ἀδείμαντος, καὶ οὕτω δὴ σὺ ἀναλαβὼν τὸν λόγον δεῦρ' ἀφῖξαι.
ὀρθότατα, εἶπον, ἐμνημόνευσας.
πάλιν τοίνυν, ὥσπερ παλαιστής, τὴν αὐτὴν λαβὴν πάρεχε, καὶ τὸ αὐτὸ ἐμοῦ ἐρομένου πειρῶ εἰπεῖν ἅπερ τότε ἔμελλες λέγειν.
ἐάνπερ, ἦν δ' ἐγώ, δύνωμαι.
καὶ μήν, ἦ δ' ὅς, ἐπιθυμῶ γε καὶ αὐτὸς ἀκοῦσαι τίνας ἔλεγες τὰς τέτταρας πολιτείας.

οὐ χαλεπῶς, ἦν δ' ἐγώ, ἀκούσῃ. εἰσὶ γὰρ ἃς λέγω, αἵπερ καὶ ὀνόματα ἔχουσιν, ἥ τε ὑπὸ τῶν πολλῶν ἐπαινουμένη, ἡ Κρητική τε καὶ Λακωνικὴ αὕτη: καὶ δευτέρα καὶ δευτέρως ἐπαινουμένη, καλουμένη δ' ὀλιγαρχία, συχνῶν γέμουσα κακῶν πολιτεία: ἥ τε ταύτῃ διάφορος καὶ ἐφεξῆς γιγνομένη δημοκρατία, καὶ ἡ γενναία δὴ τυραννὶς καὶ πασῶν τούτων διαφέρουσα, τέταρτόν τε καὶ ἔσχατον πόλεως νόσημα. ἤ τινα ἄλλην ἔχεις ἰδέαν πολιτείας, ἥτις καὶ ἐν εἴδει διαφανεῖ

τινι κεῖται; δυναστεῖαι γὰρ καὶ ὠνηταὶ βασιλεῖαι καὶ τοιαῦταί τινες πολιτεῖαι μεταξύ τι τούτων πού εἰσιν, εὕροι δ' ἄν τις αὐτὰς οὐκ ἐλάττους περὶ τοὺς βαρβάρους ἢ τοὺς Ἕλληνας.
πολλαὶ γοῦν καὶ ἄτοποι, ἔφη, λέγονται.
οἶσθ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι καὶ ἀνθρώπων εἴδη τοσαῦτα ἀνάγκη τρόπων εἶναι, ὅσαπερ καὶ πολιτειῶν; ἢ οἴει ἐκ δρυός ποθεν ἢ ἐκ πέτρας τὰς πολιτείας γίγνεσθαι, ἀλλ'

οὐχὶ ἐκ τῶν ἠθῶν τῶν ἐν ταῖς πόλεσιν, ἃ ἂν ὥσπερ ῥέψαντα τἆλλα ἐφελκύσηται;
οὐδαμῶς ἔγωγ', ἔφη, ἄλλοθεν ἢ ἐντεῦθεν.
οὐκοῦν εἰ τὰ τῶν πόλεων πέντε, καὶ αἱ τῶν ἰδιωτῶν κατασκευαὶ τῆς ψυχῆς πέντε ἂν εἶεν.
τί μήν;
τὸν μὲν δὴ τῇ ἀριστοκρατίᾳ ὅμοιον διεληλύθαμεν ἤδη, ὃν ἀγαθόν τε καὶ δίκαιον ὀρθῶς φαμεν εἶναι.

διεληλύθαμεν.
ἆρ' οὖν τὸ μετὰ τοῦτο διιτέον τοὺς χείρους, τὸν φιλόνικόν τε καὶ φιλότιμον, κατὰ τὴν Λακωνικὴν ἑστῶτα πολιτείαν, καὶ ὀλιγαρχικὸν αὖ καὶ δημοκρατικὸν καὶ τὸν τυραννικόν, ἵνα τὸν ἀδικώτατον ἰδόντες ἀντιθῶμεν τῷ δικαιοτάτῳ καὶ ἡμῖν τελέα ἡ σκέψις ᾖ, πῶς ποτε ἡ ἄκρατος δικαιοσύνη πρὸς ἀδικίαν τὴν ἄκρατον ἔχει εὐδαιμονίας τε πέρι τοῦ ἔχοντος καὶ ἀθλιότητος, ἵνα ἢ Θρασυμάχῳ πειθόμενοι

διώκωμεν ἀδικίαν ἢ τῷ νῦν προφαινομένῳ λόγῳ δικαιοσύνην;
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη, οὕτω ποιητέον.
ἆρ' οὖν, ὥσπερ ἠρξάμεθα ἐν ταῖς πολιτείαις πρότερον σκοπεῖν τὰ ἤθη ἢ ἐν τοῖς ἰδιώταις, ὡς ἐναργέστερον ὄν, καὶ νῦν οὕτω πρῶτον μὲν τὴν φιλότιμον σκεπτέον πολιτείαν —ὄνομα γὰρ οὐκ ἔχω λεγόμενον ἄλλο: ἢ τιμοκρατίαν ἢ τιμαρχίαν αὐτὴν κλητέον—πρὸς δὲ ταύτην τὸν τοιοῦτον

ἄνδρα σκεψόμεθα, ἔπειτα ὀλιγαρχίαν καὶ ἄνδρα ὀλιγαρχικόν, αὖθις δὲ εἰς δημοκρατίαν ἀποβλέψαντες θεασόμεθα ἄνδρα δημοκρατικόν, τὸ δὲ τέταρτον εἰς τυραννουμένην πόλιν ἐλθόντες καὶ ἰδόντες, πάλιν εἰς τυραννικὴν ψυχὴν βλέποντες, πειρασόμεθα περὶ ὧν προυθέμεθα ἱκανοὶ κριταὶ γενέσθαι;
κατὰ λόγον γέ τοι ἄν, ἔφη, οὕτω γίγνοιτο ἥ τε θέα καὶ ἡ κρίσις.
φέρε τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, πειρώμεθα λέγειν τίνα τρόπον τιμοκρατία γένοιτ' ἂν ἐξ ἀριστοκρατίας. ἢ τόδε μὲν ἁπλοῦν,

ὅτι πᾶσα πολιτεία μεταβάλλει ἐξ αὐτοῦ τοῦ ἔχοντος τὰς ἀρχάς, ὅταν ἐν αὐτῷ τούτῳ στάσις ἐγγένηται: ὁμονοοῦντος δέ, κἂν πάνυ ὀλίγον ᾖ, ἀδύνατον κινηθῆναι;
ἔστι γὰρ οὕτω.
πῶς οὖν δή, εἶπον, ὦ Γλαύκων, ἡ πόλις ἡμῖν κινηθήσεται, καὶ πῇ στασιάσουσιν οἱ ἐπίκουροι καὶ οἱ ἄρχοντες πρὸς ἀλλήλους τε καὶ πρὸς ἑαυτούς; ἢ βούλει, ὥσπερ Ὅμηρος, εὐχώμεθα ταῖς Μούσαις εἰπεῖν ἡμῖν “ὅπως δὴ”

“πρῶτον” στάσις “ἔμπεσε” , καὶ φῶμεν αὐτὰς τραγικῶς ὡς πρὸς παῖδας ἡμᾶς παιζούσας καὶ ἐρεσχηλούσας, ὡς δὴ σπουδῇ λεγούσας, ὑψηλολογουμένας λέγειν;
πῶς;

ὧδέ πως. χαλεπὸν μὲν κινηθῆναι πόλιν οὕτω συστᾶσαν: ἀλλ' ἐπεὶ γενομένῳ παντὶ φθορά ἐστιν, οὐδ' ἡ τοιαύτη σύστασις τὸν ἅπαντα μενεῖ χρόνον, ἀλλὰ λυθήσεται. λύσις δὲ ἥδε: οὐ μόνον φυτοῖς ἐγγείοις, ἀλλὰ καὶ ἐν ἐπιγείοις ζῴοις φορὰ καὶ ἀφορία ψυχῆς τε καὶ σωμάτων γίγνονται, ὅταν περιτροπαὶ ἑκάστοις κύκλων περιφορὰς συνάπτωσι, βραχυβίοις μὲν βραχυπόρους, ἐναντίοις δὲ ἐναντίας. γένους δὲ ὑμετέρου εὐγονίας τε καὶ ἀφορίας, καίπερ ὄντες σοφοί,

οὓς ἡγεμόνας πόλεως ἐπαιδεύσασθε, οὐδὲν μᾶλλον λογισμῷ μετ' αἰσθήσεως τεύξονται, ἀλλὰ πάρεισιν αὐτοὺς καὶ γεννήσουσι παῖδάς ποτε οὐ δέον. ἔστι δὲ θείῳ μὲν γεννητῷ περίοδος ἣν ἀριθμὸς περιλαμβάνει τέλειος, ἀνθρωπείῳ δὲ ἐν ᾧ πρώτῳ αὐξήσεις δυνάμεναί τε καὶ δυναστευόμεναι, τρεῖς ἀποστάσεις, τέτταρας δὲ ὅρους λαβοῦσαι ὁμοιούντων τε καὶ ἀνομοιούντων καὶ αὐξόντων καὶ φθινόντων, πάντα προσήγορα

καὶ ῥητὰ πρὸς ἄλληλα ἀπέφηναν: ὧν ἐπίτριτος πυθμὴν πεμπάδι συζυγεὶς δύο ἁρμονίας παρέχεται τρὶς αὐξηθείς, τὴν μὲν ἴσην ἰσάκις, ἑκατὸν τοσαυτάκις, τὴν δὲ ἰσομήκη μὲν τῇ, προμήκη δέ, ἑκατὸν μὲν ἀριθμῶν ἀπὸ διαμέτρων ῥητῶν πεμπάδος, δεομένων ἑνὸς ἑκάστων, ἀρρήτων δὲ δυοῖν, ἑκατὸν δὲ κύβων τριάδος. σύμπας δὲ οὗτος ἀριθμὸς γεωμετρικός, τοιούτου κύριος, ἀμεινόνων τε καὶ χειρόνων γενέσεων,

ἃς ὅταν ἀγνοήσαντες ὑμῖν οἱ φύλακες συνοικίζωσιν νύμφας νυμφίοις παρὰ καιρόν, οὐκ εὐφυεῖς οὐδ' εὐτυχεῖς παῖδες ἔσονται: ὧν καταστήσουσι μὲν τοὺς ἀρίστους οἱ πρότεροι, ὅμως δὲ ὄντες ἀνάξιοι, εἰς τὰς τῶν πατέρων αὖ δυνάμεις ἐλθόντες, ἡμῶν πρῶτον ἄρξονται ἀμελεῖν φύλακες ὄντες, παρ' ἔλαττον τοῦ δέοντος ἡγησάμενοι τὰ μουσικῆς, δεύτερον δὲ τὰ γυμναστικῆς, ὅθεν ἀμουσότεροι γενήσονται ὑμῖν οἱ νέοι. ἐκ δὲ τούτων ἄρχοντες οὐ πάνυ φυλακικοὶ

καταστήσονται πρὸς τὸ δοκιμάζειν τὰ Ἡσιόδου τε καὶ τὰ παρ'

ὑμῖν γένη, χρυσοῦν τε καὶ ἀργυροῦν καὶ χαλκοῦν καὶ σιδηροῦν: ὁμοῦ δὲ μιγέντος σιδηροῦ ἀργυρῷ καὶ χαλκοῦ χρυσῷ ἀνομοιότης ἐγγενήσεται καὶ ἀνωμαλία ἀνάρμοστος, ἃ γενόμενα, οὗ ἂν ἐγγένηται, ἀεὶ τίκτει πόλεμον καὶ ἔχθραν. “ταύτης τοι γενεῆσ” χρὴ φάναι εἶναι στάσιν, ὅπου ἂν γίγνηται ἀεί.
καὶ ὀρθῶς γ', ἔφη, αὐτὰς ἀποκρίνεσθαι φήσομεν.
καὶ γάρ, ἦν δ' ἐγώ, ἀνάγκη μούσας γε οὔσας.

τί οὖν, ἦ δ' ὅς, τὸ μετὰ τοῦτο λέγουσιν αἱ Μοῦσαι;
στάσεως, ἦν δ' ἐγώ, γενομένης εἱλκέτην ἄρα ἑκατέρω τὼ γένει, τὸ μὲν σιδηροῦν καὶ χαλκοῦν ἐπὶ χρηματισμὸν καὶ γῆς κτῆσιν καὶ οἰκίας χρυσίου τε καὶ ἀργύρου, τὼ δ' αὖ, τὸ χρυσοῦν τε καὶ ἀργυροῦν, ἅτε οὐ πενομένω ἀλλὰ φύσει ὄντε πλουσίω, τὰς ψυχὰς ἐπὶ τὴν ἀρετὴν καὶ τὴν ἀρχαίαν κατάστασιν ἠγέτην: βιαζομένων δὲ καὶ ἀντιτεινόντων ἀλλήλοις, εἰς μέσον ὡμολόγησαν γῆν μὲν καὶ οἰκίας κατανειμαμένους

ἰδιώσασθαι, τοὺς δὲ πρὶν φυλαττομένους ὑπ' αὐτῶν ὡς ἐλευθέρους φίλους τε καὶ τροφέας, δουλωσάμενοι τότε περιοίκους τε καὶ οἰκέτας ἔχοντες, αὐτοὶ πολέμου τε καὶ φυλακῆς αὐτῶν ἐπιμελεῖσθαι.
δοκεῖ μοι, ἔφη, αὕτη ἡ μετάβασις ἐντεῦθεν γίγνεσθαι.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ἐν μέσῳ τις ἂν εἴη ἀριστοκρατίας τε καὶ ὀλιγαρχίας αὕτη ἡ πολιτεία;
πάνυ μὲν οὖν.
μεταβήσεται μὲν δὴ οὕτω: μεταβᾶσα δὲ πῶς οἰκήσει; ἢ

φανερὸν ὅτι τὰ μὲν μιμήσεται τὴν προτέραν πολιτείαν, τὰ δὲ τὴν ὀλιγαρχίαν, ἅτ' ἐν μέσῳ οὖσα, τὸ δέ τι καὶ αὑτῆς ἕξει ἴδιον;
οὕτως, ἔφη.
οὐκοῦν τῷ μὲν τιμᾶν τοὺς ἄρχοντας καὶ γεωργιῶν ἀπέχεσθαι τὸ προπολεμοῦν αὐτῆς καὶ χειροτεχνιῶν καὶ τοῦ ἄλλου χρηματισμοῦ, συσσίτια δὲ κατεσκευάσθαι καὶ γυμναστικῆς τε καὶ τῆς τοῦ πολέμου ἀγωνίας ἐπιμελεῖσθαι, πᾶσι τοῖς τοιούτοις τὴν προτέραν μιμήσεται;
ναί.

τῷ δέ γε φοβεῖσθαι τοὺς σοφοὺς ἐπὶ τὰς ἀρχὰς ἄγειν, ἅτε οὐκέτι κεκτημένην ἁπλοῦς τε καὶ ἀτενεῖς τοὺς τοιούτους ἄνδρας ἀλλὰ μεικτούς, ἐπὶ δὲ θυμοειδεῖς τε καὶ ἁπλουστέρους ἀποκλίνειν, τοὺς πρὸς πόλεμον μᾶλλον πεφυκότας ἢ πρὸς

εἰρήνην, καὶ τοὺς περὶ ταῦτα δόλους τε καὶ μηχανὰς ἐντίμως ἔχειν, καὶ πολεμοῦσα τὸν ἀεὶ χρόνον διάγειν, αὐτὴ ἑαυτῆς αὖ τὰ πολλὰ τῶν τοιούτων ἴδια ἕξει;
ναί.
ἐπιθυμηταὶ δέ γε, ἦν δ' ἐγώ, χρημάτων οἱ τοιοῦτοι ἔσονται, ὥσπερ οἱ ἐν ταῖς ὀλιγαρχίαις, καὶ τιμῶντες ἀγρίως ὑπὸ σκότου χρυσόν τε καὶ ἄργυρον, ἅτε κεκτημένοι ταμιεῖα καὶ οἰκείους θησαυρούς, οἷ θέμενοι ἂν αὐτὰ κρύψειαν, καὶ αὖ περιβόλους οἰκήσεων, ἀτεχνῶς νεοττιὰς ἰδίας, ἐν αἷς

ἀναλίσκοντες γυναιξί τε καὶ οἷς ἐθέλοιεν ἄλλοις πολλὰ ἂν δαπανῷντο.
ἀληθέστατα, ἔφη.
οὐκοῦν καὶ φειδωλοὶ χρημάτων, ἅτε τιμῶντες καὶ οὐ φανερῶς κτώμενοι, φιλαναλωταὶ δὲ ἀλλοτρίων δι' ἐπιθυμίαν, καὶ λάθρᾳ τὰς ἡδονὰς καρπούμενοι, ὥσπερ παῖδες πατέρα τὸν νόμον ἀποδιδράσκοντες, οὐχ ὑπὸ πειθοῦς ἀλλ' ὑπὸ βίας πεπαιδευμένοι διὰ τὸ τῆς ἀληθινῆς Μούσης τῆς μετὰ λόγων

τε καὶ φιλοσοφίας ἠμεληκέναι καὶ πρεσβυτέρως γυμναστικὴν μουσικῆς τετιμηκέναι.
παντάπασιν, ἔφη, λέγεις μεμειγμένην πολιτείαν ἐκ κακοῦ τε καὶ ἀγαθοῦ.
μέμεικται γάρ, ἦν δ' ἐγώ: διαφανέστατον δ' ἐν αὐτῇ ἐστὶν ἕν τι μόνον ὑπὸ τοῦ θυμοειδοῦς κρατοῦντος, φιλονικίαι καὶ φιλοτιμίαι.
σφόδρα γε, ἦ δ' ὅς.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, αὕτη μὲν ἡ πολιτεία οὕτω γεγονυῖα καὶ τοιαύτη ἄν τις εἴη, ὡς λόγῳ σχῆμα πολιτείας ὑπογράψαντα

μὴ ἀκριβῶς ἀπεργάσασθαι διὰ τὸ ἐξαρκεῖν μὲν ἰδεῖν καὶ ἐκ τῆς ὑπογραφῆς τόν τε δικαιότατον καὶ τὸν ἀδικώτατον, ἀμήχανον δὲ μήκει ἔργον εἶναι πάσας μὲν πολιτείας, πάντα δὲ ἤθη μηδὲν παραλιπόντα διελθεῖν.
καὶ ὀρθῶς, ἔφη.
τίς οὖν ὁ κατὰ ταύτην τὴν πολιτείαν ἀνήρ; πῶς τε γενόμενος ποῖός τέ τις ὤν;
οἶμαι μέν, ἔφη ὁ Ἀδείμαντος, ἐγγύς τι αὐτὸν Γλαύκωνος τουτουὶ τείνειν ἕνεκά γε φιλονικίας.

ἴσως, ἦν δ' ἐγώ, τοῦτό γε: ἀλλά μοι δοκεῖ τάδε οὐ κατὰ τοῦτον πεφυκέναι.
τὰ ποῖα;
αὐθαδέστερόν τε δεῖ αὐτόν, ἦν δ' ἐγώ, εἶναι καὶ ὑποαμουσότερον, φιλόμουσον δέ, καὶ φιλήκοον μέν, ῥητορικὸν δ'

οὐδαμῶς. καὶ δούλοις μέν τις ἂν ἄγριος εἴη ὁ τοιοῦτος, οὐ καταφρονῶν δούλων, ὥσπερ ὁ ἱκανῶς πεπαιδευμένος, ἐλευθέροις δὲ ἥμερος, ἀρχόντων δὲ σφόδρα ὑπήκοος, φίλαρχος δὲ καὶ φιλότιμος, οὐκ ἀπὸ τοῦ λέγειν ἀξιῶν ἄρχειν οὐδ' ἀπὸ τοιούτου οὐδενός, ἀλλ' ἀπὸ ἔργων τῶν τε πολεμικῶν καὶ τῶν περὶ τὰ πολεμικά, φιλογυμναστής τέ τις ὢν καὶ φιλόθηρος.
ἔστι γάρ, ἔφη, τοῦτο τὸ ἦθος ἐκείνης τῆς πολιτείας.
οὐκοῦν καὶ χρημάτων, ἦν δ' ἐγώ, ὁ τοιοῦτος νέος μὲν ὢν

καταφρονοῖ ἄν, ὅσῳ δὲ πρεσβύτερος γίγνοιτο, μᾶλλον ἀεὶ ἀσπάζοιτο ἂν τῷ τε μετέχειν τῆς τοῦ φιλοχρημάτου φύσεως καὶ μὴ εἶναι εἰλικρινὴς πρὸς ἀρετὴν διὰ τὸ ἀπολειφθῆναι τοῦ ἀρίστου φύλακος;
τίνος; ἦ δ' ὃς ὁ Ἀδείμαντος.
λόγου, ἦν δ' ἐγώ, μουσικῇ κεκραμένου: ὃς μόνος ἐγγενόμενος σωτὴρ ἀρετῆς διὰ βίου ἐνοικεῖ τῷ ἔχοντι.
καλῶς, ἔφη, λέγεις.
καὶ ἔστι μέν γ', ἦν δ' ἐγώ, τοιοῦτος ὁ τιμοκρατικὸς νεανίας, τῇ τοιαύτῃ πόλει ἐοικώς.

πάνυ μὲν οὖν.
γίγνεται δέ γ', εἶπον, οὗτος ὧδέ πως: ἐνίοτε πατρὸς ἀγαθοῦ ὢν νέος ὑὸς ἐν πόλει οἰκοῦντος οὐκ εὖ πολιτευομένῃ, φεύγοντος τάς τε τιμὰς καὶ ἀρχὰς καὶ δίκας καὶ τὴν τοιαύτην πᾶσαν φιλοπραγμοσύνην καὶ ἐθέλοντος ἐλαττοῦσθαι ὥστε πράγματα μὴ ἔχειν—
πῇ δή, ἔφη, γίγνεται;
ὅταν, ἦν δ' ἐγώ, πρῶτον μὲν τῆς μητρὸς ἀκούῃ ἀχθομένης ὅτι οὐ τῶν ἀρχόντων αὐτῇ ὁ ἀνήρ ἐστιν, καὶ ἐλαττουμένης διὰ

ταῦτα ἐν ταῖς ἄλλαις γυναιξίν, ἔπειτα ὁρώσης μὴ σφόδρα περὶ χρήματα σπουδάζοντα μηδὲ μαχόμενον καὶ λοιδορούμενον ἰδίᾳ τε ἐν δικαστηρίοις καὶ δημοσίᾳ, ἀλλὰ ῥᾳθύμως πάντα τὰ τοιαῦτα φέροντα, καὶ ἑαυτῷ μὲν τὸν νοῦν προσέχοντα ἀεὶ αἰσθάνηται, ἑαυτὴν δὲ μήτε πάνυ τιμῶντα μήτε ἀτιμάζοντα, ἐξ ἁπάντων τούτων ἀχθομένης τε καὶ λεγούσης ὡς ἄνανδρός τε αὐτῷ ὁ πατὴρ καὶ λίαν ἀνειμένος, καὶ ἄλλα δὴ ὅσα καὶ

οἷα φιλοῦσιν αἱ γυναῖκες περὶ τῶν τοιούτων ὑμνεῖν.
καὶ μάλ', ἔφη ὁ Ἀδείμαντος, πολλά τε καὶ ὅμοια ἑαυταῖς.
οἶσθα οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι καὶ οἱ οἰκέται τῶν τοιούτων ἐνίοτε λάθρᾳ πρὸς τοὺς ὑεῖς τοιαῦτα λέγουσιν, οἱ δοκοῦντες εὖνοι εἶναι, καὶ ἐάν τινα ἴδωσιν ἢ ὀφείλοντα χρήματα, ᾧ μὴ ἐπεξέρχεται ὁ πατήρ, ἤ τι ἄλλο ἀδικοῦντα, διακελεύονται ὅπως, ἐπειδὰν ἀνὴρ γένηται, τιμωρήσεται πάντας τοὺς τοιούτους

καὶ ἀνὴρ μᾶλλον ἔσται τοῦ πατρός. καὶ ἐξιὼν ἕτερα τοιαῦτα ἀκούει καὶ ὁρᾷ, τοὺς μὲν τὰ αὑτῶν πράττοντας ἐν τῇ πόλει ἠλιθίους τε καλουμένους καὶ ἐν σμικρῷ λόγῳ ὄντας, τοὺς δὲ μὴ τὰ αὑτῶν τιμωμένους τε καὶ ἐπαινουμένους. τότε δὴ ὁ νέος πάντα τὰ τοιαῦτα ἀκούων τε καὶ ὁρῶν, καὶ αὖ τοὺς τοῦ πατρὸς λόγους ἀκούων τε καὶ ὁρῶν τὰ ἐπιτηδεύματα αὐτοῦ ἐγγύθεν παρὰ τὰ τῶν ἄλλων, ἑλκόμενος ὑπ' ἀμφοτέρων

τούτων, τοῦ μὲν πατρὸς αὐτοῦ τὸ λογιστικὸν ἐν τῇ ψυχῇ ἄρδοντός τε καὶ αὔξοντος, τῶν δὲ ἄλλων τό τε ἐπιθυμητικὸν καὶ τὸ θυμοειδές, διὰ τὸ μὴ κακοῦ ἀνδρὸς εἶναι τὴν φύσιν, ὁμιλίαις δὲ ταῖς τῶν ἄλλων κακαῖς κεχρῆσθαι, εἰς τὸ μέσον ἑλκόμενος ὑπ' ἀμφοτέρων τούτων ἦλθε, καὶ τὴν ἐν ἑαυτῷ ἀρχὴν παρέδωκε τῷ μέσῳ τε καὶ φιλονίκῳ καὶ θυμοειδεῖ, καὶ ἐγένετο ὑψηλόφρων τε καὶ φιλότιμος ἀνήρ.
κομιδῇ μοι, ἔφη, δοκεῖς τὴν τούτου γένεσιν διεληλυθέναι.

ἔχομεν ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, τήν τε δευτέραν πολιτείαν καὶ τὸν δεύτερον ἄνδρα.
ἔχομεν, ἔφη.
οὐκοῦν μετὰ τοῦτο, τὸ τοῦ Αἰσχύλου, λέγωμεν, “ “ἄλλον ἄλλῃ πρὸς πόλει τεταγμένον” ,” μᾶλλον δὲ κατὰ τὴν ὑπόθεσιν προτέραν τὴν πόλιν;
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
εἴη δέ γ' ἄν, ὡς ἐγᾦμαι, ὀλιγαρχία ἡ μετὰ τὴν τοιαύτην πολιτείαν.
λέγεις δέ, ἦ δ' ὅς, τὴν ποίαν κατάστασιν ὀλιγαρχίαν;
τὴν ἀπὸ τιμημάτων, ἦν δ' ἐγώ, πολιτείαν, ἐν ᾗ οἱ μὲν

πλούσιοι ἄρχουσιν, πένητι δὲ οὐ μέτεστιν ἀρχῆς.
μανθάνω, ἦ δ' ὅς.
οὐκοῦν ὡς μεταβαίνει πρῶτον ἐκ τῆς τιμαρχίας εἰς τὴν ὀλιγαρχίαν, ῥητέον;
ναί.
καὶ μήν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τυφλῷ γε δῆλον ὡς μεταβαίνει.
πῶς;
τὸ ταμιεῖον, ἦν δ' ἐγώ, ἐκεῖνο ἑκάστῳ χρυσίου πληρούμενον ἀπόλλυσι τὴν τοιαύτην πολιτείαν. πρῶτον μὲν γὰρ δαπάνας αὑτοῖς ἐξευρίσκουσιν, καὶ τοὺς νόμους ἐπὶ τοῦτο παράγουσιν, ἀπειθοῦντες αὐτοί τε καὶ γυναῖκες αὐτῶν.
εἰκός, ἔφη.

ἔπειτά γε οἶμαι ἄλλος ἄλλον ὁρῶν καὶ εἰς ζῆλον ἰὼν τὸ πλῆθος τοιοῦτον αὑτῶν ἀπηργάσαντο.
εἰκός.
τοὐντεῦθεν τοίνυν, εἶπον, προϊόντες εἰς τὸ πρόσθεν τοῦ χρηματίζεσθαι, ὅσῳ ἂν τοῦτο τιμιώτερον ἡγῶνται, τοσούτῳ ἀρετὴν ἀτιμοτέραν. ἢ οὐχ οὕτω πλούτου ἀρετὴ διέστηκεν, ὥσπερ ἐν πλάστιγγι ζυγοῦ κειμένου ἑκατέρου, ἀεὶ τοὐναντίον ῥέποντε;
καὶ μάλ', ἔφη.

τιμωμένου δὴ πλούτου ἐν πόλει καὶ τῶν πλουσίων ἀτιμοτέρα ἀρετή τε καὶ οἱ ἀγαθοί.
δῆλον.
ἀσκεῖται δὴ τὸ ἀεὶ τιμώμενον, ἀμελεῖται δὲ τὸ ἀτιμαζόμενον.
οὕτω.
ἀντὶ δὴ φιλονίκων καὶ φιλοτίμων ἀνδρῶν φιλοχρηματισταὶ καὶ φιλοχρήματοι τελευτῶντες ἐγένοντο, καὶ τὸν μὲν πλούσιον ἐπαινοῦσίν τε καὶ θαυμάζουσι καὶ εἰς τὰς ἀρχὰς ἄγουσι, τὸν δὲ πένητα ἀτιμάζουσι.
πάνυ γε.
οὐκοῦν τότε δὴ νόμον τίθενται ὅρον πολιτείας ὀλιγαρχικῆς

ταξάμενοι πλῆθος χρημάτων, οὗ μὲν μᾶλλον ὀλιγαρχία, πλέον, οὗ δ' ἧττον, ἔλαττον, προειπόντες ἀρχῶν μὴ μετέχειν ᾧ ἂν μὴ ᾖ οὐσία εἰς τὸ ταχθὲν τίμημα, ταῦτα δὲ ἢ βίᾳ μεθ' ὅπλων διαπράττονται, ἢ καὶ πρὸ τούτου φοβήσαντες κατεστήσαντο τὴν τοιαύτην πολιτείαν. ἢ οὐχ οὕτως;
οὕτω μὲν οὖν.
ἡ μὲν δὴ κατάστασις ὡς ἔπος εἰπεῖν αὕτη.
ναί, ἔφη: ἀλλὰ τίς δὴ ὁ τρόπος τῆς πολιτείας; καὶ ποῖά

ἐστιν ἃ ἔφαμεν αὐτὴν ἁμαρτήματα ἔχειν;
πρῶτον μέν, ἔφην, τοῦτο αὐτό, ὅρος αὐτῆς οἷός ἐστιν. ἄθρει γάρ, εἰ νεῶν οὕτω τις ποιοῖτο κυβερνήτας, ἀπὸ τιμημάτων, τῷ δὲ πένητι, εἰ καὶ κυβερνητικώτερος εἴη, μὴ ἐπιτρέποι—
πονηράν, ἦ δ' ὅς, τὴν ναυτιλίαν αὐτοὺς ναυτίλλεσθαι.
οὐκοῦν καὶ περὶ ἄλλου οὕτως ὁτουοῦν [ἤ τινοσ] ἀρχῆς;
οἶμαι ἔγωγε.
πλὴν πόλεως; ἦν δ' ἐγώ: ἢ καὶ πόλεως πέρι;
πολύ γ', ἔφη, μάλιστα, ὅσῳ χαλεπωτάτη καὶ μεγίστη ἡ ἀρχή.

ἓν μὲν δὴ τοῦτο τοσοῦτον ὀλιγαρχία ἂν ἔχοι ἁμάρτημα.
φαίνεται.
τί δέ; τόδε ἆρά τι τούτου ἔλαττον;
τὸ ποῖον;
τὸ μὴ μίαν ἀλλὰ δύο ἀνάγκῃ εἶναι τὴν τοιαύτην πόλιν, τὴν μὲν πενήτων, τὴν δὲ πλουσίων, οἰκοῦντας ἐν τῷ αὐτῷ, ἀεὶ ἐπιβουλεύοντας ἀλλήλοις.
οὐδὲν μὰ Δί', ἔφη, ἔλαττον.
ἀλλὰ μὴν οὐδὲ τόδε καλόν, τὸ ἀδυνάτους εἶναι ἴσως πόλεμόν τινα πολεμεῖν διὰ τὸ ἀναγκάζεσθαι ἢ χρωμένους

τῷ πλήθει ὡπλισμένῳ δεδιέναι μᾶλλον ἢ τοὺς πολεμίους, ἢ μὴ χρωμένους ὡς ἀληθῶς ὀλιγαρχικοὺς φανῆναι ἐν αὐτῷ τῷ μάχεσθαι, καὶ ἅμα χρήματα μὴ ἐθέλειν εἰσφέρειν, ἅτε φιλοχρημάτους.
οὐ καλόν.
τί δέ; ὃ πάλαι ἐλοιδοροῦμεν, τὸ πολυπραγμονεῖν γεωργοῦντας

καὶ χρηματιζομένους καὶ πολεμοῦντας ἅμα τοὺς αὐτοὺς ἐν τῇ τοιαύτῃ πολιτείᾳ, ἦ δοκεῖ ὀρθῶς ἔχειν;
οὐδ' ὁπωστιοῦν.
ὅρα δή, τούτων πάντων τῶν κακῶν εἰ τόδε μέγιστον αὕτη πρώτη παραδέχεται.
τὸ ποῖον;
τὸ ἐξεῖναι πάντα τὰ αὑτοῦ ἀποδόσθαι, καὶ ἄλλῳ κτήσασθαι τὰ τούτου, καὶ ἀποδόμενον οἰκεῖν ἐν τῇ πόλει μηδὲν ὄντα τῶν τῆς πόλεως μερῶν, μήτε χρηματιστὴν μήτε δημιουργὸν μήτε ἱππέα μήτε ὁπλίτην, ἀλλὰ πένητα καὶ ἄπορον κεκλημένον.

πρώτη, ἔφη.
οὔκουν διακωλύεταί γε ἐν ταῖς ὀλιγαρχουμέναις τὸ τοιοῦτον: οὐ γὰρ ἂν οἱ μὲν ὑπέρπλουτοι ἦσαν, οἱ δὲ παντάπασι πένητες.
ὀρθῶς.
τόδε δὲ ἄθρει: ἆρα ὅτε πλούσιος ὢν ἀνήλισκεν ὁ τοιοῦτος, μᾶλλόν τι τότ' ἦν ὄφελος τῇ πόλει εἰς ἃ νυνδὴ ἐλέγομεν; ἢ ἐδόκει μὲν τῶν ἀρχόντων εἶναι, τῇ δὲ ἀληθείᾳ οὔτε ἄρχων οὔτε ὑπηρέτης ἦν αὐτῆς, ἀλλὰ τῶν ἑτοίμων ἀναλωτής;

οὕτως, ἔφη: ἐδόκει, ἦν δὲ οὐδὲν ἄλλο ἢ ἀναλωτής.
βούλει οὖν, ἦν δ' ἐγώ, φῶμεν αὐτόν, ὡς ἐν κηρίῳ κηφὴν ἐγγίγνεται, σμήνους νόσημα, οὕτω καὶ τὸν τοιοῦτον ἐν οἰκίᾳ κηφῆνα ἐγγίγνεσθαι, νόσημα πόλεως;
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη, ὦ Σώκρατες.
οὐκοῦν, ὦ Ἀδείμαντε, τοὺς μὲν πτηνοὺς κηφῆνας πάντας ἀκέντρους ὁ θεὸς πεποίηκεν, τοὺς δὲ πεζοὺς τούτους ἐνίους μὲν αὐτῶν ἀκέντρους, ἐνίους δὲ δεινὰ κέντρα ἔχοντας; καὶ ἐκ μὲν τῶν ἀκέντρων πτωχοὶ πρὸς τὸ γῆρας τελευτῶσιν, ἐκ δὲ

τῶν κεκεντρωμένων πάντες ὅσοι κέκληνται κακοῦργοι;
ἀληθέστατα, ἔφη.
δῆλον ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, ἐν πόλει οὗ ἂν ἴδῃς πτωχούς, ὅτι εἰσί που ἐν τούτῳ τῷ τόπῳ ἀποκεκρυμμένοι κλέπται τε καὶ βαλλαντιατόμοι καὶ ἱερόσυλοι καὶ πάντων τῶν τοιούτων κακῶν δημιουργοί.
δῆλον, ἔφη.
τί οὖν; ἐν ταῖς ὀλιγαρχουμέναις πόλεσι πτωχοὺς οὐχ ὁρᾷς ἐνόντας;
ὀλίγου γ', ἔφη, πάντας τοὺς ἐκτὸς τῶν ἀρχόντων.

μὴ οὖν οἰόμεθα, ἔφην ἐγώ, καὶ κακούργους πολλοὺς ἐν αὐταῖς εἶναι κέντρα ἔχοντας, οὓς ἐπιμελείᾳ βίᾳ κατέχουσιν αἱ ἀρχαί;
οἰόμεθα μὲν οὖν, ἔφη.
ἆρ' οὖν οὐ δι' ἀπαιδευσίαν καὶ κακὴν τροφὴν καὶ κατάστασιν τῆς πολιτείας φήσομεν τοὺς τοιούτους αὐτόθι ἐγγίγνεσθαι;
φήσομεν.
ἀλλ' οὖν δὴ τοιαύτη γέ τις ἂν εἴη ἡ ὀλιγαρχουμένη πόλις καὶ τοσαῦτα κακὰ ἔχουσα, ἴσως δὲ καὶ πλείω.
σχεδόν τι, ἔφη.

ἀπειργάσθω δὴ ἡμῖν καὶ αὕτη, ἦν δ' ἐγώ, ἡ πολιτεία, ἣν ὀλιγαρχίαν καλοῦσιν, ἐκ τιμημάτων ἔχουσα τοὺς ἄρχοντας: τὸν δὲ ταύτῃ ὅμοιον μετὰ ταῦτα σκοπῶμεν, ὥς τε γίγνεται οἷός τε γενόμενός ἐστιν.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
ἆρ' οὖν ὧδε μάλιστα εἰς ὀλιγαρχικὸν ἐκ τοῦ τιμοκρατικοῦ ἐκείνου μεταβάλλει;
πῶς;
ὅταν αὐτοῦ παῖς γενόμενος τὸ μὲν πρῶτον ζηλοῖ τε τὸν πατέρα καὶ τὰ ἐκείνου ἴχνη διώκῃ, ἔπειτα αὐτὸν ἴδῃ ἐξαίφνης

πταίσαντα ὥσπερ πρὸς ἕρματι πρὸς τῇ πόλει, καὶ ἐκχέαντα τά τε αὑτοῦ καὶ ἑαυτόν, ἢ στρατηγήσαντα ἤ τιν' ἄλλην μεγάλην ἀρχὴν ἄρξαντα, εἶτα εἰς δικαστήριον ἐμπεσόντα [βλαπτόμενον] ὑπὸ συκοφαντῶν ἢ ἀποθανόντα ἢ ἐκπεσόντα ἢ ἀτιμωθέντα καὶ τὴν οὐσίαν ἅπασαν ἀποβαλόντα.
εἰκός γ', ἔφη.
ἰδὼν δέ γε, ὦ φίλε, ταῦτα καὶ παθὼν καὶ ἀπολέσας τὰ ὄντα, δείσας οἶμαι εὐθὺς ἐπὶ κεφαλὴν ὠθεῖ ἐκ τοῦ θρόνου

τοῦ ἐν τῇ ἑαυτοῦ ψυχῇ φιλοτιμίαν τε καὶ τὸ θυμοειδὲς ἐκεῖνο, καὶ ταπεινωθεὶς ὑπὸ πενίας πρὸς χρηματισμὸν τραπόμενος γλίσχρως καὶ κατὰ σμικρὸν φειδόμενος καὶ ἐργαζόμενος χρήματα συλλέγεται. ἆρ' οὐκ οἴει τὸν τοιοῦτον τότε εἰς μὲν τὸν θρόνον ἐκεῖνον τὸ ἐπιθυμητικόν τε καὶ φιλοχρήματον ἐγκαθίζειν καὶ μέγαν βασιλέα ποιεῖν ἐν ἑαυτῷ, τιάρας τε καὶ στρεπτοὺς καὶ ἀκινάκας παραζωννύντα;
ἔγωγ', ἔφη.

τὸ δέ γε οἶμαι λογιστικόν τε καὶ θυμοειδὲς χαμαὶ ἔνθεν καὶ ἔνθεν παρακαθίσας ὑπ' ἐκείνῳ καὶ καταδουλωσάμενος, τὸ μὲν οὐδὲν ἄλλο ἐᾷ λογίζεσθαι οὐδὲ σκοπεῖν ἀλλ' ἢ ὁπόθεν ἐξ ἐλαττόνων χρημάτων πλείω ἔσται, τὸ δὲ αὖ θαυμάζειν καὶ τιμᾶν μηδὲν ἄλλο ἢ πλοῦτόν τε καὶ πλουσίους, καὶ φιλοτιμεῖσθαι μηδ' ἐφ' ἑνὶ ἄλλῳ ἢ ἐπὶ χρημάτων κτήσει καὶ ἐάν τι ἄλλο εἰς τοῦτο φέρῃ.
οὐκ ἔστ' ἄλλη, ἔφη, μεταβολὴ οὕτω ταχεῖά τε καὶ ἰσχυρὰ ἐκ φιλοτίμου νέου εἰς φιλοχρήματον.

ἆρ' οὖν οὗτος, ἦν δ' ἐγώ, ὀλιγαρχικός ἐστιν;
ἡ γοῦν μεταβολὴ αὐτοῦ ἐξ ὁμοίου ἀνδρός ἐστι τῇ πολιτείᾳ, ἐξ ἧς ἡ ὀλιγαρχία μετέστη.
σκοπῶμεν δὴ εἰ ὅμοιος ἂν εἴη.

σκοπῶμεν.
οὐκοῦν πρῶτον μὲν τῷ χρήματα περὶ πλείστου ποιεῖσθαι ὅμοιος ἂν εἴη;
πῶς δ' οὔ;
καὶ μὴν τῷ γε φειδωλὸς εἶναι καὶ ἐργάτης, τὰς ἀναγκαίους ἐπιθυμίας μόνον τῶν παρ' αὑτῷ ἀποπιμπλάς, τὰ δὲ ἄλλα ἀναλώματα μὴ παρεχόμενος, ἀλλὰ δουλούμενος τὰς ἄλλας ἐπιθυμίας ὡς ματαίους.
πάνυ μὲν οὖν.
αὐχμηρός γέ τις, ἦν δ' ἐγώ, ὢν καὶ ἀπὸ παντὸς περιουσίαν ποιούμενος, θησαυροποιὸς ἀνήρ—οὓς δὴ καὶ ἐπαινεῖ τὸ πλῆθος

—ἢ οὐχ οὗτος ἂν εἴη ὁ τῇ τοιαύτῃ πολιτείᾳ ὅμοιος;
ἐμοὶ γοῦν, ἔφη, δοκεῖ: χρήματα γοῦν μάλιστα ἔντιμα τῇ τε πόλει καὶ παρὰ τῷ τοιούτῳ.
οὐ γὰρ οἶμαι, ἦν δ' ἐγώ, παιδείᾳ ὁ τοιοῦτος προσέσχηκεν.
οὐ δοκῶ, ἔφη: οὐ γὰρ ἂν τυφλὸν ἡγεμόνα τοῦ χοροῦ ἐστήσατο καὶ ἐτί<μα> μάλιστα.
εὖ, ἦν δ' ἐγώ. τόδε δὲ σκόπει: κηφηνώδεις ἐπιθυμίας ἐν αὐτῷ διὰ τὴν ἀπαιδευσίαν μὴ φῶμεν ἐγγίγνεσθαι, τὰς μὲν

πτωχικάς, τὰς δὲ κακούργους, κατεχομένας βίᾳ ὑπὸ τῆς ἄλλης ἐπιμελείας;
καὶ μάλ', ἔφη.
οἶσθ' οὖν, εἶπον, οἷ ἀποβλέψας κατόψει αὐτῶν τὰς κακουργίας;
ποῖ; ἔφη.
εἰς τὰς τῶν ὀρφανῶν ἐπιτροπεύσεις, καὶ εἴ πού τι αὐτοῖς τοιοῦτον συμβαίνει, ὥστε πολλῆς ἐξουσίας λαβέσθαι τοῦ ἀδικεῖν.
ἀληθῆ.
ἆρ' οὖν οὐ τούτῳ δῆλον ὅτι ἐν τοῖς ἄλλοις συμβολαίοις ὁ τοιοῦτος, ἐν οἷς εὐδοκιμεῖ δοκῶν δίκαιος εἶναι, ἐπιεικεῖ

τινὶ ἑαυτοῦ βίᾳ κατέχει ἄλλας κακὰς ἐπιθυμίας ἐνούσας, οὐ πείθων ὅτι οὐκ ἄμεινον, οὐδ' ἡμερῶν λόγῳ, ἀλλ' ἀνάγκῃ καὶ φόβῳ, περὶ τῆς ἄλλης οὐσίας τρέμων;
καὶ πάνυ γ', ἔφη.
καὶ νὴ Δία, ἦν δ' ἐγώ, ὦ φίλε, τοῖς πολλοῖς γε αὐτῶν ἐνευρήσεις, ὅταν δέῃ τἀλλότρια ἀναλίσκειν, τὰς τοῦ κηφῆνος συγγενεῖς ἐνούσας ἐπιθυμίας.
καὶ μάλα, ἦ δ' ὅς, σφόδρα.
οὐκ ἄρ' ἂν εἴη ἀστασίαστος ὁ τοιοῦτος ἐν ἑαυτῷ, οὐδὲ εἷς ἀλλὰ διπλοῦς τις, ἐπιθυμίας δὲ ἐπιθυμιῶν ὡς τὸ πολὺ

κρατούσας ἂν ἔχοι βελτίους χειρόνων.
ἔστιν οὕτω.
διὰ ταῦτα δὴ οἶμαι εὐσχημονέστερος ἂν πολλῶν ὁ τοιοῦτος εἴη: ὁμονοητικῆς δὲ καὶ ἡρμοσμένης τῆς ψυχῆς ἀληθὴς ἀρετὴ πόρρω ποι ἐκφεύγοι ἂν αὐτόν.
δοκεῖ μοι.
καὶ μὴν ἀνταγωνιστής γε ἰδίᾳ ἐν πόλει ὁ φειδωλὸς

φαῦλος ἤ τινος νίκης ἢ ἄλλης φιλοτιμίας τῶν καλῶν, χρήματά τε οὐκ ἐθέλων εὐδοξίας ἕνεκα καὶ τῶν τοιούτων ἀγώνων ἀναλίσκειν, δεδιὼς τὰς ἐπιθυμίας τὰς ἀναλωτικὰς ἐγείρειν καὶ συμπαρακαλεῖν ἐπὶ συμμαχίαν τε καὶ φιλονικίαν, ὀλίγοις τισὶν ἑαυτοῦ πολεμῶν ὀλιγαρχικῶς τὰ πολλὰ ἡττᾶται καὶ πλουτεῖ.
καὶ μάλα, ἔφη.
ἔτι οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ἀπιστοῦμεν μὴ κατὰ τὴν ὀλιγαρχουμένην πόλιν ὁμοιότητι τὸν φειδωλόν τε καὶ χρηματιστὴν

τετάχθαι;
οὐδαμῶς, ἔφη.
δημοκρατίαν δή, ὡς ἔοικε, μετὰ τοῦτο σκεπτέον, τίνα τε γίγνεται τρόπον, γενομένη τε ποῖόν τινα ἔχει, ἵν' αὖ τὸν τοῦ τοιούτου ἀνδρὸς τρόπον γνόντες παραστησώμεθ' αὐτὸν εἰς κρίσιν.
ὁμοίως γοῦν ἄν, ἔφη, ἡμῖν αὐτοῖς πορευοίμεθα.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, μεταβάλλει μὲν τρόπον τινὰ τοιόνδε ἐξ ὀλιγαρχίας εἰς δημοκρατίαν, δι' ἀπληστίαν τοῦ προκειμένου ἀγαθοῦ, τοῦ ὡς πλουσιώτατον δεῖν γίγνεσθαι;
πῶς δή;

ἅτε οἶμαι ἄρχοντες ἐν αὐτῇ οἱ ἄρχοντες διὰ τὸ πολλὰ κεκτῆσθαι, οὐκ ἐθέλουσιν εἴργειν νόμῳ τῶν νέων ὅσοι ἂν ἀκόλαστοι γίγνωνται, μὴ ἐξεῖναι αὐτοῖς ἀναλίσκειν τε καὶ ἀπολλύναι τὰ αὑτῶν, ἵνα ὠνούμενοι τὰ τῶν τοιούτων καὶ εἰσδανείζοντες ἔτι πλουσιώτεροι καὶ ἐντιμότεροι γίγνωνται.
παντός γε μᾶλλον.
οὐκοῦν δῆλον ἤδη τοῦτο ἐν πόλει, ὅτι πλοῦτον τιμᾶν καὶ σωφροσύνην ἅμα ἱκανῶς κτᾶσθαι ἐν τοῖς πολίταις

ἀδύνατον, ἀλλ' ἀνάγκη ἢ τοῦ ἑτέρου ἀμελεῖν ἢ τοῦ ἑτέρου;
ἐπιεικῶς, ἔφη, δῆλον.
παραμελοῦντες δὴ ἐν ταῖς ὀλιγαρχίαις καὶ ἐφιέντες ἀκολασταίνειν οὐκ ἀγεννεῖς ἐνίοτε ἀνθρώπους πένητας ἠνάγκασαν γενέσθαι.
μάλα γε.
κάθηνται δὴ οἶμαι οὗτοι ἐν τῇ πόλει κεκεντρωμένοι τε καὶ ἐξωπλισμένοι, οἱ μὲν ὀφείλοντες χρέα, οἱ δὲ ἄτιμοι γεγονότες, οἱ δὲ ἀμφότερα, μισοῦντές τε καὶ ἐπιβουλεύοντες τοῖς κτησαμένοις τὰ αὑτῶν καὶ τοῖς ἄλλοις, νεωτερισμοῦ

ἐρῶντες.
ἔστι ταῦτα.
οἱ δὲ δὴ χρηματισταὶ ἐγκύψαντες, οὐδὲ δοκοῦντες τούτους ὁρᾶν, τῶν λοιπῶν τὸν ἀεὶ ὑπείκοντα ἐνιέντες ἀργύριον τιτρώσκοντες, καὶ τοῦ πατρὸς ἐκγόνους τόκους πολλαπλασίους

κομιζόμενοι, πολὺν τὸν κηφῆνα καὶ πτωχὸν ἐμποιοῦσι τῇ πόλει.
πῶς γάρ, ἔφη, οὐ πολύν;
καὶ οὔτε γ' ἐκείνῃ, ἦν δ' ἐγώ, τὸ τοιοῦτον κακὸν ἐκκαόμενον ἐθέλουσιν ἀποσβεννύναι, εἴργοντες τὰ αὑτοῦ ὅπῃ τις βούλεται τρέπειν, οὔτε τῇδε, ᾗ αὖ κατὰ ἕτερον νόμον τὰ τοιαῦτα λύεται.
κατὰ δὴ τίνα;
ὃς μετ' ἐκεῖνόν ἐστι δεύτερος καὶ ἀναγκάζων ἀρετῆς ἐπιμελεῖσθαι τοὺς πολίτας. ἐὰν γὰρ ἐπὶ τῷ αὑτοῦ κινδύνῳ

τὰ πολλά τις τῶν ἑκουσίων συμβολαίων προστάττῃ συμβάλλειν, χρηματίζοιντο μὲν ἂν ἧττον ἀναιδῶς ἐν τῇ πόλει, ἐλάττω δ' ἐν αὐτῇ φύοιτο τῶν τοιούτων κακῶν οἵων νυνδὴ εἴπομεν.
καὶ πολύ γε, ἦ δ' ὅς.
νῦν δέ γ', ἔφην ἐγώ, διὰ πάντα τὰ τοιαῦτα τοὺς μὲν δὴ ἀρχομένους οὕτω διατιθέασιν ἐν τῇ πόλει οἱ ἄρχοντες: σφᾶς δὲ αὐτοὺς καὶ τοὺς αὑτῶν—ἆρ' οὐ τρυφῶντας μὲν τοὺς νέους καὶ ἀπόνους καὶ πρὸς τὰ τοῦ σώματος καὶ πρὸς

τὰ τῆς ψυχῆς, μαλακοὺς δὲ καρτερεῖν πρὸς ἡδονάς τε καὶ λύπας καὶ ἀργούς;
τί μήν;
αὑτοὺς δὲ πλὴν χρηματισμοῦ τῶν ἄλλων ἠμεληκότας, καὶ οὐδὲν πλείω ἐπιμέλειαν πεποιημένους ἀρετῆς ἢ τοὺς πένητας;
οὐ γὰρ οὖν.
οὕτω δὴ παρεσκευασμένοι ὅταν παραβάλλωσιν ἀλλήλοις οἵ τε ἄρχοντες καὶ οἱ ἀρχόμενοι ἢ ἐν ὁδῶν πορείαις ἢ ἐν ἄλλαις τισὶ κοινωνίαις, ἢ κατὰ θεωρίας ἢ κατὰ στρατείας, ἢ σύμπλοι γιγνόμενοι ἢ συστρατιῶται, ἢ καὶ ἐν αὐτοῖς τοῖς

κινδύνοις ἀλλήλους θεώμενοι μηδαμῇ ταύτῃ καταφρονῶνται οἱ πένητες ὑπὸ τῶν πλουσίων, ἀλλὰ πολλάκις ἰσχνὸς ἀνὴρ πένης, ἡλιωμένος, παραταχθεὶς ἐν μάχῃ πλουσίῳ ἐσκιατροφηκότι, πολλὰς ἔχοντι σάρκας ἀλλοτρίας, ἴδῃ ἄσθματός τε καὶ ἀπορίας μεστόν, ἆρ' οἴει αὐτὸν οὐχ ἡγεῖσθαι κακίᾳ τῇ σφετέρᾳ πλουτεῖν τοὺς τοιούτους, καὶ ἄλλον ἄλλῳ παραγγέλλειν, ὅταν ἰδίᾳ συγγίγνωνται, ὅτι “ἇνδρες ἡμέτεροι:

εἰσὶ γὰρ οὐδέν;”
εὖ οἶδα μὲν οὖν, ἔφη, ἔγωγε, ὅτι οὕτω ποιοῦσιν.
οὐκοῦν ὥσπερ σῶμα νοσῶδες μικρᾶς ῥοπῆς ἔξωθεν δεῖται προσλαβέσθαι πρὸς τὸ κάμνειν, ἐνίοτε δὲ καὶ ἄνευ τῶν ἔξω στασιάζει αὐτὸ αὑτῷ, οὕτω δὴ καὶ ἡ κατὰ ταὐτὰ ἐκείνῳ διακειμένη πόλις ἀπὸ σμικρᾶς προφάσεως, ἔξωθεν ἐπαγομένων ἢ τῶν ἑτέρων ἐξ ὀλιγαρχουμένης πόλεως συμμαχίαν ἢ τῶν ἑτέρων ἐκ δημοκρατουμένης, νοσεῖ τε καὶ αὐτὴ αὑτῇ μάχεται, ἐνίοτε δὲ καὶ ἄνευ τῶν ἔξω στασιάζει;

καὶ σφόδρα γε.
δημοκρατία δὴ οἶμαι γίγνεται ὅταν οἱ πένητες νικήσαντες τοὺς μὲν ἀποκτείνωσι τῶν ἑτέρων, τοὺς δὲ ἐκβάλωσι, τοῖς δὲ λοιποῖς ἐξ ἴσου μεταδῶσι πολιτείας τε καὶ ἀρχῶν, καὶ ὡς τὸ πολὺ ἀπὸ κλήρων αἱ ἀρχαὶ ἐν αὐτῇ γίγνονται.
ἔστι γάρ, ἔφη, αὕτη ἡ κατάστασις δημοκρατίας, ἐάντε καὶ δι' ὅπλων γένηται ἐάντε καὶ διὰ φόβον ὑπεξελθόντων τῶν ἑτέρων.
τίνα δὴ οὖν, ἦν δ' ἐγώ, οὗτοι τρόπον οἰκοῦσι; καὶ ποία

τις ἡ τοιαύτη αὖ πολιτεία; δῆλον γὰρ ὅτι ὁ τοιοῦτος ἀνὴρ δημοκρατικός τις ἀναφανήσεται.
δῆλον, ἔφη.
οὐκοῦν πρῶτον μὲν δὴ ἐλεύθεροι, καὶ ἐλευθερίας ἡ πόλις μεστὴ καὶ παρρησίας γίγνεται, καὶ ἐξουσία ἐν αὐτῇ ποιεῖν ὅτι τις βούλεται;
λέγεταί γε δή, ἔφη.
ὅπου δέ γε ἐξουσία, δῆλον ὅτι ἰδίαν ἕκαστος ἂν κατασκευὴν τοῦ αὑτοῦ βίου κατασκευάζοιτο ἐν αὐτῇ, ἥτις ἕκαστον ἀρέσκοι.
δῆλον.

παντοδαποὶ δὴ ἂν οἶμαι ἐν ταύτῃ τῇ πολιτείᾳ μάλιστ' ἐγγίγνοιντο ἄνθρωποι.
πῶς γὰρ οὔ;
κινδυνεύει, ἦν δ' ἐγώ, καλλίστη αὕτη τῶν πολιτειῶν εἶναι: ὥσπερ ἱμάτιον ποικίλον πᾶσιν ἄνθεσι πεποικιλμένον, οὕτω καὶ αὕτη πᾶσιν ἤθεσιν πεποικιλμένη καλλίστη ἂν φαίνοιτο. καὶ ἴσως μέν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ταύτην, ὥσπερ οἱ παῖδές τε καὶ αἱ γυναῖκες τὰ ποικίλα θεώμενοι, καλλίστην ἂν πολλοὶ κρίνειαν.
καὶ μάλ', ἔφη.

καὶ ἔστιν γε, ὦ μακάριε, ἦν δ' ἐγώ, ἐπιτήδειον ζητεῖν ἐν αὐτῇ πολιτείαν.
τί δή;
ὅτι πάντα γένη πολιτειῶν ἔχει διὰ τὴν ἐξουσίαν, καὶ κινδυνεύει τῷ βουλομένῳ πόλιν κατασκευάζειν, ὃ νυνδὴ ἡμεῖς ἐποιοῦμεν, ἀναγκαῖον εἶναι εἰς δημοκρατουμένην ἐλθόντι πόλιν, ὃς ἂν αὐτὸν ἀρέσκῃ τρόπος, τοῦτον ἐκλέξασθαι, ὥσπερ εἰς παντοπώλιον ἀφικομένῳ πολιτειῶν, καὶ ἐκλεξαμένῳ οὕτω κατοικίζειν.

ἴσως γοῦν, ἔφη, οὐκ ἂν ἀποροῖ παραδειγμάτων.
τὸ δὲ μηδεμίαν ἀνάγκην, εἶπον, εἶναι ἄρχειν ἐν ταύτῃ τῇ πόλει, μηδ' ἂν ᾖς ἱκανὸς ἄρχειν, μηδὲ αὖ ἄρχεσθαι, ἐὰν μὴ βούλῃ, μηδὲ πολεμεῖν πολεμούντων, μηδὲ εἰρήνην ἄγειν τῶν ἄλλων ἀγόντων, ἐὰν μὴ ἐπιθυμῇς εἰρήνης, μηδὲ αὖ, ἐάν τις ἄρχειν νόμος σε διακωλύῃ ἢ δικάζειν, μηδὲν ἧττον καὶ

ἄρχειν καὶ δικάζειν, ἐὰν αὐτῷ σοι ἐπίῃ, ἆρ' οὐ θεσπεσία καὶ ἡδεῖα ἡ τοιαύτη διαγωγὴ ἐν τῷ παραυτίκα;
ἴσως, ἔφη, ἔν γε τούτῳ.
τί δέ; ἡ πρᾳότης ἐνίων τῶν δικασθέντων οὐ κομψή; ἢ οὔπω εἶδες, ἐν τοιαύτῃ πολιτείᾳ [ἀνθρώπων] καταψηφισθέντων θανάτου ἢ φυγῆς, οὐδὲν ἧττον αὐτῶν μενόντων τε καὶ ἀναστρεφομένων ἐν μέσῳ, [καὶ] ὡς οὔτε φροντίζοντος οὔτε ὁρῶντος οὐδενὸς περινοστεῖ ὥσπερ ἥρως;
καὶ πολλούς γ', ἔφη.

ἡ δὲ συγγνώμη καὶ οὐδ' ὁπωστιοῦν σμικρολογία αὐτῆς, ἀλλὰ καταφρόνησις ὧν ἡμεῖς ἐλέγομεν σεμνύνοντες, ὅτε τὴν πόλιν ᾠκίζομεν, ὡς εἰ μή τις ὑπερβεβλημένην φύσιν ἔχοι, οὔποτ' ἂν γένοιτο ἀνὴρ ἀγαθός, εἰ μὴ παῖς ὢν εὐθὺς παίζοι ἐν καλοῖς καὶ ἐπιτηδεύοι τὰ τοιαῦτα πάντα, ὡς μεγαλοπρεπῶς καταπατήσας' ἅπαντ' αὐτὰ οὐδὲν φροντίζει ἐξ ὁποίων ἄν τις ἐπιτηδευμάτων ἐπὶ τὰ πολιτικὰ ἰὼν πράττῃ, ἀλλὰ τιμᾷ,

ἐὰν φῇ μόνον εὔνους εἶναι τῷ πλήθει;
πάνυ γ', ἔφη, γενναία.
ταῦτά τε δή, ἔφην, ἔχοι ἂν καὶ τούτων ἄλλα ἀδελφὰ δημοκρατία, καὶ εἴη, ὡς ἔοικεν, ἡδεῖα πολιτεία καὶ ἄναρχος καὶ ποικίλη, ἰσότητά τινα ὁμοίως ἴσοις τε καὶ ἀνίσοις διανέμουσα.
καὶ μάλ', ἔφη, γνώριμα λέγεις.
ἄθρει δή, ἦν δ' ἐγώ, τίς ὁ τοιοῦτος ἰδίᾳ. ἢ πρῶτον σκεπτέον, ὥσπερ τὴν πολιτείαν ἐσκεψάμεθα, τίνα τρόπον γίγνεται;
ναί, ἔφη.
ἆρ' οὖν οὐχ ὧδε; τοῦ φειδωλοῦ ἐκείνου καὶ ὀλιγαρχικοῦ

γένοιτ' ἂν οἶμαι ὑὸς ὑπὸ τῷ πατρὶ τεθραμμένος ἐν τοῖς ἐκείνου ἤθεσι;
τί γὰρ οὔ;
βίᾳ δὴ καὶ οὗτος ἄρχων τῶν ἐν αὑτῷ ἡδονῶν, ὅσαι ἀναλωτικαὶ μέν, χρηματιστικαὶ δὲ μή: αἳ δὴ οὐκ ἀναγκαῖαι κέκληνται—
δῆλον, ἔφη.
βούλει οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ἵνα μὴ σκοτεινῶς διαλεγώμεθα, πρῶτον ὁρισώμεθα τάς τε ἀναγκαίους ἐπιθυμίας καὶ τὰς μή;
βούλομαι, ἦ δ' ὅς.
οὐκοῦν ἅς τε οὐκ ἂν οἷοί τ' εἶμεν ἀποτρέψαι, δικαίως

ἂν ἀναγκαῖαι καλοῖντο, καὶ ὅσαι ἀποτελούμεναι ὠφελοῦσιν ἡμᾶς; τούτων γὰρ ἀμφοτέρων ἐφίεσθαι ἡμῶν τῇ φύσει ἀνάγκη. ἢ οὔ;
καὶ μάλα.

δικαίως δὴ τοῦτο ἐπ' αὐταῖς ἐροῦμεν, τὸ ἀναγκαῖον.
δικαίως.
τί δέ; ἅς γέ τις ἀπαλλάξειεν ἄν, εἰ μελετῷ ἐκ νέου, καὶ πρὸς οὐδὲν ἀγαθὸν ἐνοῦσαι δρῶσιν, αἱ δὲ καὶ τοὐναντίον, πάσας ταύτας εἰ μὴ ἀναγκαίους φαῖμεν εἶναι, ἆρ' οὐ καλῶς ἂν λέγοιμεν;
καλῶς μὲν οὖν.
προελώμεθα δή τι παράδειγμα ἑκατέρων αἵ εἰσιν, ἵνα τύπῳ λάβωμεν αὐτάς;
οὐκοῦν χρή.
ἆρ' οὖν οὐχ ἡ τοῦ φαγεῖν μέχρι ὑγιείας τε καὶ εὐεξίας

καὶ αὐτοῦ σίτου τε καὶ ὄψου ἀναγκαῖος ἂν εἴη;
οἶμαι.
ἡ μέν γέ που τοῦ σίτου κατ' ἀμφότερα ἀναγκαία, ᾗ τε ὠφέλιμος ᾗ τε <μὴ> παῦσαι ζῶντα δυνατή.
ναί.
ἡ δὲ ὄψου, εἴ πῄ τινα ὠφελίαν πρὸς εὐεξίαν παρέχεται,
πάνυ μὲν οὖν.
τί δὲ ἡ πέρα τούτων καὶ ἀλλοίων ἐδεσμάτων ἢ τοιούτων ἐπιθυμία, δυνατὴ δὲ κολαζομένη ἐκ νέων καὶ παιδευομένη ἐκ τῶν πολλῶν ἀπαλλάττεσθαι, καὶ βλαβερὰ μὲν σώματι, βλαβερὰ δὲ ψυχῇ πρός τε φρόνησιν καὶ τὸ σωφρονεῖν; ἆρά

γε ὀρθῶς οὐκ ἀναγκαία ἂν καλοῖτο;
ὀρθότατα μὲν οὖν.
οὐκοῦν καὶ ἀναλωτικὰς φῶμεν εἶναι ταύτας, ἐκείνας δὲ χρηματιστικὰς διὰ τὸ χρησίμους πρὸς τὰ ἔργα εἶναι;
τί μήν;
οὕτω δὴ καὶ περὶ ἀφροδισίων καὶ τῶν ἄλλων φήσομεν;
οὕτω.
ἆρ' οὖν καὶ ὃν νυνδὴ κηφῆνα ὠνομάζομεν, τοῦτον ἐλέγομεν τὸν τῶν τοιούτων ἡδονῶν καὶ ἐπιθυμιῶν γέμοντα καὶ

ἀρχόμενον ὑπὸ τῶν μὴ ἀναγκαίων, τὸν δὲ ὑπὸ τῶν ἀναγκαίων φειδωλόν τε καὶ ὀλιγαρχικόν;
ἀλλὰ τί μήν;
πάλιν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, λέγωμεν ὡς ἐξ ὀλιγαρχικοῦ δημοκρατικὸς γίγνεται. φαίνεται δέ μοι τά γε πολλὰ ὧδε γίγνεσθαι.
πῶς;
ὅταν νέος, τεθραμμένος ὡς νυνδὴ ἐλέγομεν, ἀπαιδεύτως τε καὶ φειδωλῶς, γεύσηται κηφήνων μέλιτος, καὶ συγγένηται αἴθωσι θηρσὶ καὶ δεινοῖς, παντοδαπὰς ἡδονὰς καὶ ποικίλας καὶ παντοίως ἐχούσας δυναμένοις σκευάζειν, ἐνταῦθά που

οἴου εἶναι ἀρχὴν αὐτῷ μεταβολῆς ... ὀλιγαρχικῆς τῆς ἑαυτῷ εἰς δημοκρατικήν.
πολλὴ ἀνάγκη, ἔφη.
ἆρ' οὖν, ὥσπερ ἡ πόλις μετέβαλλε βοηθησάσης τῷ ἑτέρῳ μέρει συμμαχίας ἔξωθεν, ὁμοίας ὁμοίῳ, οὕτω καὶ ὁ νεανίας μεταβάλλει βοηθοῦντος αὖ εἴδους ἐπιθυμιῶν ἔξωθεν τῷ ἑτέρῳ τῶν παρ' ἐκείνῳ, συγγενοῦς τε καὶ ὁμοίου;
παντάπασιν μὲν οὖν.
καὶ ἐὰν μέν γε οἶμαι ἀντιβοηθήσῃ τις τῷ ἐν ἑαυτῷ ὀλιγαρχικῷ συμμαχία, ἤ ποθεν παρὰ τοῦ πατρὸς ἢ καὶ τῶν

ἄλλων οἰκείων νουθετούντων τε καὶ κακιζόντων, στάσις δὴ καὶ ἀντίστασις καὶ μάχη ἐν αὐτῷ πρὸς αὑτὸν τότε γίγνεται.
τί μήν;
καὶ ποτὲ μὲν οἶμαι τὸ δημοκρατικὸν ὑπεχώρησε τῷ ὀλιγαρχικῷ, καί τινες τῶν ἐπιθυμιῶν αἱ μὲν διεφθάρησαν, αἱ δὲ καὶ ἐξέπεσον, αἰδοῦς τινος ἐγγενομένης ἐν τῇ τοῦ νέου ψυχῇ, καὶ κατεκοσμήθη πάλιν.
γίγνεται γὰρ ἐνίοτε, ἔφη.
αὖθις δὲ οἶμαι τῶν ἐκπεσουσῶν ἐπιθυμιῶν ἄλλαι ὑποτρεφόμεναι

συγγενεῖς δι' ἀνεπιστημοσύνην τροφῆς πατρὸς πολλαί τε καὶ ἰσχυραὶ ἐγένοντο.
φιλεῖ γοῦν, ἔφη, οὕτω γίγνεσθαι.
οὐκοῦν εἵλκυσάν τε πρὸς τὰς αὐτὰς ὁμιλίας, καὶ λάθρᾳ συγγιγνόμεναι πλῆθος ἐνέτεκον.
τί μήν;
τελευτῶσαι δὴ οἶμαι κατέλαβον τὴν τοῦ νέου τῆς ψυχῆς ἀκρόπολιν, αἰσθόμεναι κενὴν μαθημάτων τε καὶ ἐπιτηδευμάτων καλῶν καὶ λόγων ἀληθῶν, οἳ δὴ ἄριστοι φρουροί τε καὶ φύλακες ἐν ἀνδρῶν θεοφιλῶν εἰσι διανοίαις.

καὶ πολύ γ', ἔφη.
ψευδεῖς δὴ καὶ ἀλαζόνες οἶμαι λόγοι τε καὶ δόξαι ἀντ' ἐκείνων ἀναδραμόντες κατέσχον τὸν αὐτὸν τόπον τοῦ τοιούτου.
σφόδρα γ', ἔφη.
ἆρ' οὖν οὐ πάλιν τε εἰς ἐκείνους τοὺς Λωτοφάγους ἐλθὼν φανερῶς κατοικεῖ, καὶ ἐὰν παρ' οἰκείων τις βοήθεια τῷ φειδωλῷ αὐτοῦ τῆς ψυχῆς ἀφικνῆται, κλῄσαντες οἱ ἀλαζόνες λόγοι ἐκεῖνοι τὰς τοῦ βασιλικοῦ τείχους ἐν αὐτῷ πύλας οὔτε αὐτὴν τὴν συμμαχίαν παριᾶσιν, οὔτε πρέσβεις πρεσβυτέρων

λόγους ἰδιωτῶν εἰσδέχονται, αὐτοί τε κρατοῦσι μαχόμενοι, καὶ τὴν μὲν αἰδῶ ἠλιθιότητα ὀνομάζοντες ὠθοῦσιν ἔξω ἀτίμως φυγάδα, σωφροσύνην δὲ ἀνανδρίαν καλοῦντές τε καὶ προπηλακίζοντες ἐκβάλλουσι, μετριότητα δὲ καὶ κοσμίαν δαπάνην ὡς ἀγροικίαν καὶ ἀνελευθερίαν οὖσαν πείθοντες ὑπερορίζουσι μετὰ πολλῶν καὶ ἀνωφελῶν ἐπιθυμιῶν;
σφόδρα γε.
τούτων δέ γέ που κενώσαντες καὶ καθήραντες τὴν τοῦ

κατεχομένου τε ὑπ' αὐτῶν καὶ τελουμένου ψυχὴν μεγάλοισι τέλεσι, τὸ μετὰ τοῦτο ἤδη ὕβριν καὶ ἀναρχίαν καὶ ἀσωτίαν καὶ ἀναίδειαν λαμπρὰς μετὰ πολλοῦ χοροῦ κατάγουσιν ἐστεφανωμένας, ἐγκωμιάζοντες καὶ ὑποκοριζόμενοι, ὕβριν μὲν εὐπαιδευσίαν καλοῦντες, ἀναρχίαν δὲ ἐλευθερίαν, ἀσωτίαν

δὲ μεγαλοπρέπειαν, ἀναίδειαν δὲ ἀνδρείαν. ἆρ' οὐχ οὕτω πως, ἦν δ' ἐγώ, νέος ὢν μεταβάλλει ἐκ τοῦ ἐν ἀναγκαίοις ἐπιθυμίαις τρεφομένου τὴν τῶν μὴ ἀναγκαίων καὶ ἀνωφελῶν ἡδονῶν ἐλευθέρωσίν τε καὶ ἄνεσιν;
καὶ μάλα γ', ἦ δ' ὅς, ἐναργῶς.
Ζῇ δὴ οἶμαι μετὰ ταῦτα ὁ τοιοῦτος οὐδὲν μᾶλλον εἰς ἀναγκαίους ἢ μὴ ἀναγκαίους ἡδονὰς ἀναλίσκων καὶ χρήματα καὶ πόνους καὶ διατριβάς: ἀλλ' ἐὰν εὐτυχὴς ᾖ καὶ μὴ πέρα ἐκβακχευθῇ, ἀλλά τι καὶ πρεσβύτερος γενόμενος τοῦ πολλοῦ

θορύβου παρελθόντος μέρη τε καταδέξηται τῶν ἐκπεσόντων καὶ τοῖς ἐπεισελθοῦσι μὴ ὅλον ἑαυτὸν ἐνδῷ, εἰς ἴσον δή τι καταστήσας τὰς ἡδονὰς διάγει, τῇ παραπιπτούσῃ ἀεὶ ὥσπερ λαχούσῃ τὴν ἑαυτοῦ ἀρχὴν παραδιδοὺς ἕως ἂν πληρωθῇ, καὶ αὖθις ἄλλῃ, οὐδεμίαν ἀτιμάζων ἀλλ' ἐξ ἴσου τρέφων.
πάνυ μὲν οὖν.
καὶ λόγον γε, ἦν δ' ἐγώ, ἀληθῆ οὐ προσδεχόμενος οὐδὲ παριεὶς εἰς τὸ φρούριον, ἐάν τις λέγῃ ὡς αἱ μέν εἰσι τῶν

καλῶν τε καὶ ἀγαθῶν ἐπιθυμιῶν ἡδοναί, αἱ δὲ τῶν πονηρῶν, καὶ τὰς μὲν χρὴ ἐπιτηδεύειν καὶ τιμᾶν, τὰς δὲ κολάζειν τε καὶ δουλοῦσθαι: ἀλλ' ἐν πᾶσι τούτοις ἀνανεύει τε καὶ ὁμοίας φησὶν ἁπάσας εἶναι καὶ τιμητέας ἐξ ἴσου.
σφόδρα γάρ, ἔφη, οὕτω διακείμενος τοῦτο δρᾷ.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ διαζῇ τὸ καθ' ἡμέραν οὕτω χαριζόμενος τῇ προσπιπτούσῃ ἐπιθυμίᾳ, τοτὲ μὲν μεθύων καὶ καταυλούμενος, αὖθις δὲ ὑδροποτῶν καὶ κατισχναινόμενος,

τοτὲ δ' αὖ γυμναζόμενος, ἔστιν δ' ὅτε ἀργῶν καὶ πάντων ἀμελῶν, τοτὲ δ' ὡς ἐν φιλοσοφίᾳ διατρίβων. πολλάκις δὲ πολιτεύεται, καὶ ἀναπηδῶν ὅτι ἂν τύχῃ λέγει τε καὶ πράττει: κἄν ποτέ τινας πολεμικοὺς ζηλώσῃ, ταύτῃ φέρεται, ἢ χρηματιστικούς, ἐπὶ τοῦτ' αὖ. καὶ οὔτε τις τάξις οὔτε ἀνάγκη ἔπεστιν αὐτοῦ τῷ βίῳ, ἀλλ' ἡδύν τε δὴ καὶ ἐλευθέριον καὶ μακάριον καλῶν τὸν βίον τοῦτον χρῆται αὐτῷ διὰ παντός.

παντάπασιν, ἦ δ' ὅς, διελήλυθας βίον ἰσονομικοῦ τινος ἀνδρός.
οἶμαι δέ γε, ἦν δ' ἐγώ, καὶ παντοδαπόν τε καὶ πλείστων ἠθῶν μεστόν, καὶ τὸν καλόν τε καὶ ποικίλον, ὥσπερ ἐκείνην τὴν πόλιν, τοῦτον τὸν ἄνδρα εἶναι: ὃν πολλοὶ ἂν καὶ πολλαὶ ζηλώσειαν τοῦ βίου, παραδείγματα πολιτειῶν τε καὶ τρόπων πλεῖστα ἐν αὐτῷ ἔχοντα.
οὗτος γάρ, ἔφη, ἔστιν.

τί οὖν; τετάχθω ἡμῖν κατὰ δημοκρατίαν ὁ τοιοῦτος ἀνήρ, ὡς δημοκρατικὸς ὀρθῶς ἂν προσαγορευόμενος;
τετάχθω, ἔφη.
ἡ καλλίστη δή, ἦν δ' ἐγώ, πολιτεία τε καὶ ὁ κάλλιστος ἀνὴρ λοιπὰ ἂν ἡμῖν εἴη διελθεῖν, τυραννίς τε καὶ τύραννος.
κομιδῇ γ', ἔφη.
φέρε δή, τίς τρόπος τυραννίδος, ὦ φίλε ἑταῖρε, γίγνεται; ὅτι μὲν γὰρ ἐκ δημοκρατίας μεταβάλλει σχεδὸν δῆλον.
δῆλον.
ἆρ' οὖν τρόπον τινὰ τὸν αὐτὸν ἔκ τε ὀλιγαρχίας δημοκρατία

γίγνεται καὶ ἐκ δημοκρατίας τυραννίς;
πῶς;
ὃ προύθεντο, ἦν δ' ἐγώ, ἀγαθόν, καὶ δι' ὃ ἡ ὀλιγαρχία καθίστατο—τοῦτο δ' ἦν [ὑπερ]πλοῦτος: ἦ γάρ; —
ναί.
ἡ πλούτου τοίνυν ἀπληστία καὶ ἡ τῶν ἄλλων ἀμέλεια διὰ χρηματισμὸν αὐτὴν ἀπώλλυ.
ἀληθῆ, ἔφη.
ἆρ' οὖν καὶ ὃ δημοκρατία ὁρίζεται ἀγαθόν, ἡ τούτου ἀπληστία καὶ ταύτην καταλύει;
λέγεις δ' αὐτὴν τί ὁρίζεσθαι;
τὴν ἐλευθερίαν, εἶπον. τοῦτο γάρ που ἐν δημοκρατουμένῃ

πόλει ἀκούσαις ἂν ὡς ἔχει τε κάλλιστον καὶ διὰ ταῦτα ἐν μόνῃ ταύτῃ ἄξιον οἰκεῖν ὅστις φύσει ἐλεύθερος.
λέγεται γὰρ δή, ἔφη, καὶ πολὺ τοῦτο τὸ ῥῆμα.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὅπερ ᾖα νυνδὴ ἐρῶν, ἡ τοῦ τοιούτου ἀπληστία καὶ ἡ τῶν ἄλλων ἀμέλεια καὶ ταύτην τὴν πολιτείαν μεθίστησίν τε καὶ παρασκευάζει τυραννίδος δεηθῆναι;
πῶς; ἔφη.
ὅταν οἶμαι δημοκρατουμένη πόλις ἐλευθερίας διψήσασα

κακῶν οἰνοχόων προστατούντων τύχῃ, καὶ πορρωτέρω τοῦ δέοντος ἀκράτου αὐτῆς μεθυσθῇ, τοὺς ἄρχοντας δή, ἂν μὴ πάνυ πρᾷοι ὦσι καὶ πολλὴν παρέχωσι τὴν ἐλευθερίαν, κολάζει αἰτιωμένη ὡς μιαρούς τε καὶ ὀλιγαρχικούς.
δρῶσιν γάρ, ἔφη, τοῦτο.
τοὺς δέ γε, εἶπον, τῶν ἀρχόντων κατηκόους προπηλακίζει ὡς ἐθελοδούλους τε καὶ οὐδὲν ὄντας, τοὺς δὲ ἄρχοντας μὲν ἀρχομένοις, ἀρχομένους δὲ ἄρχουσιν ὁμοίους ἰδίᾳ τε καὶ δημοσίᾳ ἐπαινεῖ τε καὶ τιμᾷ. ἆρ' οὐκ ἀνάγκη ἐν τοιαύτῃ

πόλει ἐπὶ πᾶν τὸ τῆς ἐλευθερίας ἰέναι;
πῶς γὰρ οὔ;
καὶ καταδύεσθαί γε, ἦν δ' ἐγώ, ὦ φίλε, εἴς τε τὰς ἰδίας οἰκίας καὶ τελευτᾶν μέχρι τῶν θηρίων τὴν ἀναρχίαν ἐμφυομένην.
πῶς, ἦ δ' ὅς, τὸ τοιοῦτον λέγομεν;
οἷον, ἔφην, πατέρα μὲν ἐθίζεσθαι παιδὶ ὅμοιον γίγνεσθαι καὶ φοβεῖσθαι τοὺς ὑεῖς, ὑὸν δὲ πατρί, καὶ μήτε αἰσχύνεσθαι μήτε δεδιέναι τοὺς γονέας, ἵνα δὴ ἐλεύθερος ᾖ: μέτοικον δὲ

ἀστῷ καὶ ἀστὸν μετοίκῳ ἐξισοῦσθαι, καὶ ξένον ὡσαύτως.
γίγνεται γὰρ οὕτως, ἔφη.
ταῦτά τε, ἦν δ' ἐγώ, καὶ σμικρὰ τοιάδε ἄλλα γίγνεται: διδάσκαλός τε ἐν τῷ τοιούτῳ φοιτητὰς φοβεῖται καὶ θωπεύει, φοιτηταί τε διδασκάλων ὀλιγωροῦσιν, οὕτω δὲ καὶ παιδαγωγῶν: καὶ ὅλως οἱ μὲν νέοι πρεσβυτέροις ἀπεικάζονται καὶ διαμιλλῶνται καὶ ἐν λόγοις καὶ ἐν ἔργοις, οἱ δὲ γέροντες συγκαθιέντες τοῖς νέοις εὐτραπελίας τε καὶ χαριεντισμοῦ

ἐμπίμπλανται, μιμούμενοι τοὺς νέους, ἵνα δὴ μὴ δοκῶσιν ἀηδεῖς εἶναι μηδὲ δεσποτικοί.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
τὸ δέ γε, ἦν δ' ἐγώ, ἔσχατον, ὦ φίλε, τῆς ἐλευθερίας τοῦ πλήθους, ὅσον γίγνεται ἐν τῇ τοιαύτῃ πόλει, ὅταν δὴ οἱ ἐωνημένοι καὶ αἱ ἐωνημέναι μηδὲν ἧττον ἐλεύθεροι ὦσι τῶν πριαμένων. ἐν γυναιξὶ δὲ πρὸς ἄνδρας καὶ ἀνδράσι πρὸς γυναῖκας ὅση ἡ ἰσονομία καὶ ἐλευθερία γίγνεται, ὀλίγου ἐπελαθόμεθ' εἰπεῖν.

οὐκοῦν κατ' Αἰσχύλον, ἔφη, “ἐροῦμεν ὅτι νῦν ἦλθ' ἐπὶ στόμα;”
πάνυ γε, εἶπον: καὶ ἔγωγε οὕτω λέγω: τὸ μὲν γὰρ τῶν θηρίων τῶν ὑπὸ τοῖς ἀνθρώποις ὅσῳ ἐλευθερώτερά ἐστιν ἐνταῦθα ἢ ἐν ἄλλῃ, οὐκ ἄν τις πείθοιτο ἄπειρος. ἀτεχνῶς γὰρ αἵ τε κύνες κατὰ τὴν παροιμίαν οἷαίπερ αἱ δέσποιναι γίγνονταί τε δὴ καὶ ἵπποι καὶ ὄνοι, πάνυ ἐλευθέρως καὶ σεμνῶς εἰθισμένοι πορεύεσθαι, κατὰ τὰς ὁδοὺς ἐμβάλλοντες τῷ ἀεὶ ἀπαντῶντι, ἐὰν μὴ ἐξίστηται, καὶ τἆλλα πάντα οὕτω

μεστὰ ἐλευθερίας γίγνεται.
τὸ ἐμόν γ', ἔφη, ἐμοὶ λέγεις ὄναρ: αὐτὸς γὰρ εἰς ἀγρὸν πορευόμενος θαμὰ αὐτὸ πάσχω.
τὸ δὲ δὴ κεφάλαιον, ἦν δ' ἐγώ, πάντων τούτων συνηθροισμένων, ἐννοεῖς ὡς ἁπαλὴν τὴν ψυχὴν τῶν πολιτῶν ποιεῖ, ὥστε κἂν ὁτιοῦν δουλείας τις προσφέρηται, ἀγανακτεῖν καὶ μὴ ἀνέχεσθαι; τελευτῶντες γάρ που οἶσθ' ὅτι οὐδὲ τῶν νόμων φροντίζουσιν γεγραμμένων ἢ ἀγράφων, ἵνα δὴ μηδαμῇ

μηδεὶς αὐτοῖς ᾖ δεσπότης.
καὶ μάλ', ἔφη, οἶδα.
αὕτη μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ φίλε, ἡ ἀρχὴ οὑτωσὶ καλὴ καὶ νεανική, ὅθεν τυραννὶς φύεται, ὡς ἐμοὶ δοκεῖ.
νεανικὴ δῆτα, ἔφη: ἀλλὰ τί τὸ μετὰ τοῦτο;
ταὐτόν, ἦν δ' ἐγώ, ὅπερ ἐν τῇ ὀλιγαρχίᾳ νόσημα ἐγγενόμενον ἀπώλεσεν αὐτήν, τοῦτο καὶ ἐν ταύτῃ πλέον τε καὶ ἰσχυρότερον ἐκ τῆς ἐξουσίας ἐγγενόμενον καταδουλοῦται δημοκρατίαν. καὶ τῷ ὄντι τὸ ἄγαν τι ποιεῖν μεγάλην φιλεῖ εἰς τοὐναντίον μεταβολὴν ἀνταποδιδόναι, ἐν ὥραις τε καὶ ἐν

φυτοῖς καὶ ἐν σώμασιν, καὶ δὴ καὶ ἐν πολιτείαις οὐχ ἥκιστα.
εἰκός, ἔφη.
ἡ γὰρ ἄγαν ἐλευθερία ἔοικεν οὐκ εἰς ἄλλο τι ἢ εἰς ἄγαν δουλείαν μεταβάλλειν καὶ ἰδιώτῃ καὶ πόλει.
εἰκὸς γάρ.
εἰκότως τοίνυν, εἶπον, οὐκ ἐξ ἄλλης πολιτείας τυραννὶς καθίσταται ἢ ἐκ δημοκρατίας, ἐξ οἶμαι τῆς ἀκροτάτης ἐλευθερίας δουλεία πλείστη τε καὶ ἀγριωτάτη.
ἔχει γάρ, ἔφη, λόγον.
ἀλλ' οὐ τοῦτ' οἶμαι, ἦν δ' ἐγώ, ἠρώτας, ἀλλὰ ποῖον

νόσημα ἐν ὀλιγαρχίᾳ τε φυόμενον ταὐτὸν καὶ ἐν δημοκρατίᾳ δουλοῦται αὐτήν.
ἀληθῆ, ἔφη, λέγεις.
ἐκεῖνο τοίνυν, ἔφην, ἔλεγον τὸ τῶν ἀργῶν τε καὶ δαπανηρῶν ἀνδρῶν γένος, τὸ μὲν ἀνδρειότατον ἡγούμενον αὐτῶν, τὸ δ' ἀνανδρότερον ἑπόμενον: οὓς δὴ ἀφομοιοῦμεν κηφῆσι, τοὺς μὲν κέντρα ἔχουσι, τοὺς δὲ ἀκέντροις.
καὶ ὀρθῶς γ', ἔφη.
τούτω τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ταράττετον ἐν πάσῃ πολιτείᾳ ἐγγιγνομένω, οἷον περὶ σῶμα φλέγμα τε καὶ χολή: ὣ δὴ καὶ

δεῖ τὸν ἀγαθὸν ἰατρόν τε καὶ νομοθέτην πόλεως μὴ ἧττον ἢ σοφὸν μελιττουργὸν πόρρωθεν εὐλαβεῖσθαι, μάλιστα μὲν ὅπως μὴ ἐγγενήσεσθον, ἂν δὲ ἐγγένησθον, ὅπως ὅτι τάχιστα σὺν αὐτοῖσι τοῖς κηρίοις ἐκτετμήσεσθον.
ναὶ μὰ Δία, ἦ δ' ὅς, παντάπασί γε.
ὧδε τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, λάβωμεν, ἵν' εὐκρινέστερον ἴδωμεν ὃ βουλόμεθα.
πῶς;
τριχῇ διαστησώμεθα τῷ λόγῳ δημοκρατουμένην πόλιν,

ὥσπερ οὖν καὶ ἔχει. ἓν μὲν γάρ που τὸ τοιοῦτον γένος ἐν αὐτῇ ἐμφύεται δι' ἐξουσίαν οὐκ ἔλαττον ἢ ἐν τῇ ὀλιγαρχουμένῃ.
ἔστιν οὕτω.
πολὺ δέ γε δριμύτερον ἐν ταύτῃ ἢ ἐν ἐκείνῃ.
πῶς;
ἐκεῖ μὲν διὰ τὸ μὴ ἔντιμον εἶναι, ἀλλ' ἀπελαύνεσθαι τῶν ἀρχῶν, ἀγύμναστον καὶ οὐκ ἐρρωμένον γίγνεται: ἐν δημοκρατίᾳ δὲ τοῦτό που τὸ προεστὸς αὐτῆς, ἐκτὸς ὀλίγων, καὶ τὸ μὲν δριμύτατον αὐτοῦ λέγει τε καὶ πράττει, τὸ δ' ἄλλο περὶ τὰ βήματα προσίζον βομβεῖ τε καὶ οὐκ ἀνέχεται τοῦ

ἄλλα λέγοντος, ὥστε πάντα ὑπὸ τοῦ τοιούτου διοικεῖται ἐν τῇ τοιαύτῃ πολιτείᾳ χωρίς τινων ὀλίγων.
μάλα γε, ἦ δ' ὅς.
ἄλλο τοίνυν τοιόνδε ἀεὶ ἀποκρίνεται ἐκ τοῦ πλήθους.
τὸ ποῖον;
χρηματιζομένων που πάντων, οἱ κοσμιώτατοι φύσει ὡς τὸ πολὺ πλουσιώτατοι γίγνονται.
εἰκός.
πλεῖστον δὴ οἶμαι τοῖς κηφῆσι μέλι καὶ εὐπορώτατον ἐντεῦθεν βλίττει.
πῶς γὰρ ἄν, ἔφη, παρά γε τῶν σμικρὰ ἐχόντων τις βλίσειεν;
πλούσιοι δὴ οἶμαι οἱ τοιοῦτοι καλοῦνται κηφήνων βοτάνη.
σχεδόν τι, ἔφη.

δῆμος δ' ἂν εἴη τρίτον γένος, ὅσοι αὐτουργοί τε καὶ ἀπράγμονες, οὐ πάνυ πολλὰ κεκτημένοι: ὃ δὴ πλεῖστόν τε καὶ κυριώτατον ἐν δημοκρατίᾳ ὅτανπερ ἁθροισθῇ.
ἔστιν γάρ, ἔφη: ἀλλ' οὐ θαμὰ ἐθέλει ποιεῖν τοῦτο, ἐὰν μὴ μέλιτός τι μεταλαμβάνῃ.
οὐκοῦν μεταλαμβάνει, ἦν δ' ἐγώ, ἀεί, καθ' ὅσον δύνανται οἱ προεστῶτες, τοὺς ἔχοντας τὴν οὐσίαν ἀφαιρούμενοι, διανέμοντες τῷ δήμῳ, τὸ πλεῖστον αὐτοὶ ἔχειν.

μεταλαμβάνει γὰρ οὖν, ἦ δ' ὅς, οὕτως.
ἀναγκάζονται δὴ οἶμαι ἀμύνεσθαι, λέγοντές τε ἐν τῷ δήμῳ καὶ πράττοντες ὅπῃ δύνανται, οὗτοι ὧν ἀφαιροῦνται.
πῶς γὰρ οὔ;
αἰτίαν δὴ ἔσχον ὑπὸ τῶν ἑτέρων, κἂν μὴ ἐπιθυμῶσι νεωτερίζειν, ὡς ἐπιβουλεύουσι τῷ δήμῳ καί εἰσιν ὀλιγαρχικοί.
τί μήν;
οὐκοῦν καὶ τελευτῶντες, ἐπειδὰν ὁρῶσι τὸν δῆμον, οὐχ ἑκόντα ἀλλ' ἀγνοήσαντά τε καὶ ἐξαπατηθέντα ὑπὸ τῶν

διαβαλλόντων, ἐπιχειροῦντα σφᾶς ἀδικεῖν, τότ' ἤδη, εἴτε βούλονται εἴτε μή, ὡς ἀληθῶς ὀλιγαρχικοὶ γίγνονται, οὐχ ἑκόντες, ἀλλὰ καὶ τοῦτο τὸ κακὸν ἐκεῖνος ὁ κηφὴν ἐντίκτει κεντῶν αὐτούς.
κομιδῇ μὲν οὖν.
εἰσαγγελίαι δὴ καὶ κρίσεις καὶ ἀγῶνες περὶ ἀλλήλων γίγνονται.
καὶ μάλα.
οὐκοῦν ἕνα τινὰ ἀεὶ δῆμος εἴωθεν διαφερόντως προΐστασθαι ἑαυτοῦ, καὶ τοῦτον τρέφειν τε καὶ αὔξειν μέγαν;
εἴωθε γάρ.

τοῦτο μὲν ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, δῆλον, ὅτι, ὅτανπερ φύηται τύραννος, ἐκ προστατικῆς ῥίζης καὶ οὐκ ἄλλοθεν ἐκβλαστάνει.
καὶ μάλα δῆλον.
τίς ἀρχὴ οὖν μεταβολῆς ἐκ προστάτου ἐπὶ τύραννον; ἢ δῆλον ὅτι ἐπειδὰν ταὐτὸν ἄρξηται δρᾶν ὁ προστάτης τῷ ἐν τῷ μύθῳ ὃς περὶ τὸ ἐν Ἀρκαδίᾳ τὸ τοῦ Διὸς τοῦ Λυκαίου ἱερὸν λέγεται;
τίς; ἔφη.
ὡς ἄρα ὁ γευσάμενος τοῦ ἀνθρωπίνου σπλάγχνου, ἐν ἄλλοις ἄλλων ἱερείων ἑνὸς ἐγκατατετμημένου, ἀνάγκη δὴ

τούτῳ λύκῳ γενέσθαι. ἢ οὐκ ἀκήκοας τὸν λόγον;
ἔγωγε.
ἆρ' οὖν οὕτω καὶ ὃς ἂν δήμου προεστώς, λαβὼν σφόδρα πειθόμενον ὄχλον, μὴ ἀπόσχηται ἐμφυλίου αἵματος, ἀλλ' ἀδίκως ἐπαιτιώμενος, οἷα δὴ φιλοῦσιν, εἰς δικαστήρια ἄγων μιαιφονῇ, βίον ἀνδρὸς ἀφανίζων, γλώττῃ τε καὶ στόματι ἀνοσίῳ γευόμενος φόνου συγγενοῦς, καὶ ἀνδρηλατῇ καὶ

ἀποκτεινύῃ καὶ ὑποσημαίνῃ χρεῶν τε ἀποκοπὰς καὶ γῆς ἀναδασμόν, ἆρα τῷ τοιούτῳ ἀνάγκη δὴ τὸ μετὰ τοῦτο καὶ εἵμαρται ἢ ἀπολωλέναι ὑπὸ τῶν ἐχθρῶν ἢ τυραννεῖν καὶ λύκῳ ἐξ ἀνθρώπου γενέσθαι;
πολλὴ ἀνάγκη, ἔφη.
οὗτος δή, ἔφην, ὁ στασιάζων γίγνεται πρὸς τοὺς ἔχοντας τὰς οὐσίας.
οὗτος.
ἆρ' οὖν ἐκπεσὼν μὲν καὶ κατελθὼν βίᾳ τῶν ἐχθρῶν τύραννος ἀπειργασμένος κατέρχεται;
δῆλον.

ἐὰν δὲ ἀδύνατοι ἐκβάλλειν αὐτὸν ὦσιν ἢ ἀποκτεῖναι διαβάλλοντες τῇ πόλει, βιαίῳ δὴ θανάτῳ ἐπιβουλεύουσιν ἀποκτεινύναι λάθρᾳ.
φιλεῖ γοῦν, ἦ δ' ὅς, οὕτω γίγνεσθαι.
τὸ δὴ τυραννικὸν αἴτημα τὸ πολυθρύλητον ἐπὶ τούτῳ πάντες οἱ εἰς τοῦτο προβεβηκότες ἐξευρίσκουσιν, αἰτεῖν τὸν δῆμον φύλακάς τινας τοῦ σώματος, ἵνα σῶς αὐτοῖς ᾖ ὁ τοῦ δήμου βοηθός.
καὶ μάλ', ἔφη.
διδόασι δὴ οἶμαι δείσαντες μὲν ὑπὲρ ἐκείνου, θαρρήσαντες δὲ ὑπὲρ ἑαυτῶν.

καὶ μάλα.
οὐκοῦν τοῦτο ὅταν ἴδῃ ἀνὴρ χρήματα ἔχων καὶ μετὰ τῶν χρημάτων αἰτίαν μισόδημος εἶναι, τότε δὴ οὗτος, ὦ ἑταῖρε, κατὰ τὸν Κροίσῳ γενόμενον χρησμὸν— “. . . πολυψήφιδα παρ' Ἕρμον φεύγει, οὐδὲ μένει, οὐδ' αἰδεῖται κακὸς εἶναι.”
οὐ γὰρ ἄν, ἔφη, δεύτερον αὖθις αἰδεσθείη.
ὁ δέ γε οἶμαι, ἦν δ' ἐγώ, καταληφθεὶς θανάτῳ δίδοται.
ἀνάγκη.
ὁ δὲ δὴ προστάτης ἐκεῖνος αὐτὸς δῆλον δὴ ὅτι “μέγασ”

“μεγαλωστὶ” οὐ κεῖται, ἀλλὰ καταβαλὼν ἄλλους πολλοὺς ἕστηκεν ἐν τῷ δίφρῳ τῆς πόλεως, τύραννος ἀντὶ προστάτου ἀποτετελεσμένος.
τί δ' οὐ μέλλει; ἔφη.
διέλθωμεν δὴ τὴν εὐδαιμονίαν, ἦν δ' ἐγώ, τοῦ τε ἀνδρὸς καὶ τῆς πόλεως, ἐν ᾗ ἂν ὁ τοιοῦτος βροτὸς ἐγγένηται;
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη, διέλθωμεν.
ἆρ' οὖν, εἶπον, οὐ ταῖς μὲν πρώταις ἡμέραις τε καὶ χρόνῳ προσγελᾷ τε καὶ ἀσπάζεται πάντας, ᾧ ἂν περιτυγχάνῃ, καὶ

οὔτε τύραννός φησιν εἶναι ὑπισχνεῖταί τε πολλὰ καὶ ἰδίᾳ καὶ δημοσίᾳ, χρεῶν τε ἠλευθέρωσε καὶ γῆν διένειμε δήμῳ τε καὶ τοῖς περὶ ἑαυτὸν καὶ πᾶσιν ἵλεώς τε καὶ πρᾷος εἶναι προσποιεῖται;
ἀνάγκη, ἔφη.
ὅταν δέ γε οἶμαι πρὸς τοὺς ἔξω ἐχθροὺς τοῖς μὲν καταλλαγῇ, τοὺς δὲ καὶ διαφθείρῃ, καὶ ἡσυχία ἐκείνων γένηται, πρῶτον μὲν πολέμους τινὰς ἀεὶ κινεῖ, ἵν' ἐν χρείᾳ ἡγεμόνος ὁ δῆμος ᾖ.
εἰκός γε.

οὐκοῦν καὶ ἵνα χρήματα εἰσφέροντες πένητες γιγνόμενοι πρὸς τῷ καθ' ἡμέραν ἀναγκάζωνται εἶναι καὶ ἧττον αὐτῷ ἐπιβουλεύωσι;
δῆλον.
καὶ ἄν γέ τινας οἶμαι ὑποπτεύῃ ἐλεύθερα φρονήματα ἔχοντας μὴ ἐπιτρέψειν αὐτῷ ἄρχειν, ὅπως ἂν τούτους μετὰ προφάσεως ἀπολλύῃ ἐνδοὺς τοῖς πολεμίοις; τούτων πάντων ἕνεκα τυράννῳ ἀεὶ ἀνάγκη πόλεμον ταράττειν;
ἀνάγκη.
ταῦτα δὴ ποιοῦντα ἕτοιμον μᾶλλον ἀπεχθάνεσθαι τοῖς

πολίταις;
πῶς γὰρ οὔ;
οὐκοῦν καί τινας τῶν συγκαταστησάντων καὶ ἐν δυνάμει ὄντων παρρησιάζεσθαι καὶ πρὸς αὐτὸν καὶ πρὸς ἀλλήλους, ἐπιπλήττοντας τοῖς γιγνομένοις, οἳ ἂν τυγχάνωσιν ἀνδρικώτατοι ὄντες;
εἰκός γε.
ὑπεξαιρεῖν δὴ τούτους πάντας δεῖ τὸν τύραννον, εἰ μέλλει ἄρξειν, ἕως ἂν μήτε φίλων μήτ' ἐχθρῶν λίπῃ μηδένα ὅτου τι ὄφελος.
δῆλον.
ὀξέως ἄρα δεῖ ὁρᾶν αὐτὸν τίς ἀνδρεῖος, τίς μεγαλόφρων,

τίς φρόνιμος, τίς πλούσιος: καὶ οὕτως εὐδαίμων ἐστίν, ὥστε τούτοις ἅπασιν ἀνάγκη αὐτῷ, εἴτε βούλεται εἴτε μή, πολεμίῳ εἶναι καὶ ἐπιβουλεύειν, ἕως ἂν καθήρῃ τὴν πόλιν.
καλόν γε, ἔφη, καθαρμόν.
ναί, ἦν δ' ἐγώ, τὸν ἐναντίον ἢ οἱ ἰατροὶ τὰ σώματα: οἱ μὲν γὰρ τὸ χείριστον ἀφαιροῦντες λείπουσι τὸ βέλτιστον, ὁ δὲ τοὐναντίον.
ὡς ἔοικε γάρ, αὐτῷ, ἔφη, ἀνάγκη, εἴπερ ἄρξει.

ἐν μακαρίᾳ ἄρα, εἶπον ἐγώ, ἀνάγκῃ δέδεται, ἣ προστάττει αὐτῷ ἢ μετὰ φαύλων τῶν πολλῶν οἰκεῖν, καὶ ὑπὸ τούτων μισούμενον, ἢ μὴ ζῆν.
ἐν τοιαύτῃ, ἦ δ' ὅς.
ἆρ' οὖν οὐχὶ ὅσῳ ἂν μᾶλλον τοῖς πολίταις ἀπεχθάνηται ταῦτα δρῶν, τοσούτῳ πλειόνων καὶ πιστοτέρων δορυφόρων δεήσεται;
πῶς γὰρ οὔ;
τίνες οὖν οἱ πιστοί; καὶ πόθεν αὐτοὺς μεταπέμψεται;
αὐτόματοι, ἔφη, πολλοὶ ἥξουσι πετόμενοι, ἐὰν τὸν μισθὸν διδῷ.
κηφῆνας, ἦν δ' ἐγώ, νὴ τὸν κύνα, δοκεῖς αὖ τινάς μοι

λέγειν ξενικούς τε καὶ παντοδαπούς.
ἀληθῆ γάρ, ἔφη, δοκῶ σοι.
τίς δὲ αὐτόθεν; ἆρ' οὐκ ἂν ἐθελήσειεν—
πῶς;
τοὺς δούλους ἀφελόμενος τοὺς πολίτας, ἐλευθερώσας, τῶν περὶ ἑαυτὸν δορυφόρων ποιήσασθαι.
σφόδρα γ', ἔφη: ἐπεί τοι καὶ πιστότατοι αὐτῷ οὗτοί εἰσιν.
ἦ μακάριον, ἦν δ' ἐγώ, λέγεις τυράννου χρῆμα, εἰ τοιούτοις

φίλοις τε καὶ πιστοῖς ἀνδράσι χρῆται, τοὺς προτέρους ἐκείνους ἀπολέσας.
ἀλλὰ μήν, ἔφη, τοιούτοις γε χρῆται.
καὶ θαυμάζουσι δή, εἶπον, οὗτοι οἱ ἑταῖροι αὐτὸν καὶ σύνεισιν οἱ νέοι πολῖται, οἱ δ' ἐπιεικεῖς μισοῦσί τε καὶ φεύγουσι;
τί δ' οὐ μέλλουσιν;
οὐκ ἐτός, ἦν δ' ἐγώ, ἥ τε τραγῳδία ὅλως σοφὸν δοκεῖ εἶναι καὶ ὁ Εὐριπίδης διαφέρων ἐν αὐτῇ.
τί δή;
ὅτι καὶ τοῦτο πυκνῆς διανοίας ἐχόμενον ἐφθέγξατο, ὡς

ἄρα “σοφοὶ τύραννοί” εἰσι “τῶν σοφῶν συνουσίᾳ.” καὶ ἔλεγε δῆλον ὅτι τούτους εἶναι τοὺς σοφοὺς οἷς σύνεστιν.
καὶ ὡς ἰσόθεόν γ', ἔφη, τὴν τυραννίδα ἐγκωμιάζει, καὶ ἕτερα πολλά, καὶ οὗτος καὶ οἱ ἄλλοι ποιηταί.
τοιγάρτοι, ἔφην, ἅτε σοφοὶ ὄντες οἱ τῆς τραγῳδίας ποιηταὶ συγγιγνώσκουσιν ἡμῖν τε καὶ ἐκείνοις ὅσοι ἡμῶν ἐγγὺς πολιτεύονται, ὅτι αὐτοὺς εἰς τὴν πολιτείαν οὐ παραδεξόμεθα ἅτε τυραννίδος ὑμνητάς.
οἶμαι ἔγωγ', ἔφη, συγγιγνώσκουσιν ὅσοιπέρ γε αὐτῶν

κομψοί.
εἰς δέ γε οἶμαι τὰς ἄλλας περιιόντες πόλεις, συλλέγοντες τοὺς ὄχλους, καλὰς φωνὰς καὶ μεγάλας καὶ πιθανὰς μισθωσάμενοι, εἰς τυραννίδας τε καὶ δημοκρατίας ἕλκουσι τὰς πολιτείας.
μάλα γε.
οὐκοῦν καὶ προσέτι τούτων μισθοὺς λαμβάνουσι καὶ τιμῶνται, μάλιστα μέν, ὥσπερ τὸ εἰκός, ὑπὸ τυράννων, δεύτερον δὲ ὑπὸ δημοκρατίας: ὅσῳ δ' ἂν ἀνωτέρω ἴωσιν πρὸς

τὸ ἄναντες τῶν πολιτειῶν, μᾶλλον ἀπαγορεύει αὐτῶν ἡ τιμή, ὥσπερ ὑπὸ ἄσθματος ἀδυνατοῦσα πορεύεσθαι.
πάνυ μὲν οὖν.
ἀλλὰ δή, εἶπον, ἐνταῦθα μὲν ἐξέβημεν: λέγωμεν δὲ πάλιν ἐκεῖνο τὸ τοῦ τυράννου στρατόπεδον, τὸ καλόν τε καὶ πολὺ καὶ ποικίλον καὶ οὐδέποτε ταὐτόν, πόθεν θρέψεται.
δῆλον, ἔφη, ὅτι, ἐάν τε ἱερὰ χρήματα ᾖ ἐν τῇ πόλει, ταῦτα ἀναλώσει, ὅποι ποτὲ ἂν ἀεὶ ἐξαρκῇ τὰ τῶν ἀποδομένων, ἐλάττους εἰσφορὰς ἀναγκάζων τὸν δῆμον εἰσφέρειν.

τί δ' ὅταν δὴ ταῦτα ἐπιλίπῃ;
δῆλον, ἔφη, ὅτι ἐκ τῶν πατρῴων θρέψεται αὐτός τε καὶ οἱ συμπόται τε καὶ ἑταῖροι καὶ ἑταῖραι.
μανθάνω, ἦν δ' ἐγώ: ὅτι ὁ δῆμος ὁ γεννήσας τὸν τύραννον θρέψει αὐτόν τε καὶ ἑταίρους.
πολλὴ αὐτῷ, ἔφη, ἀνάγκη.
πῶς [δὲ] λέγεις; εἶπον: ἐὰν δὲ ἀγανακτῇ τε καὶ λέγῃ ὁ δῆμος ὅτι οὔτε δίκαιον τρέφεσθαι ὑπὸ πατρὸς ὑὸν ἡβῶντα, ἀλλὰ τοὐναντίον ὑπὸ ὑέος πατέρα, οὔτε τούτου αὐτὸν ἕνεκα

ἐγέννησέν τε καὶ κατέστησεν, ἵνα, ἐπειδὴ μέγας γένοιτο, τότε αὐτὸς δουλεύων τοῖς αὑτοῦ δούλοις τρέφοι ἐκεῖνόν τε καὶ τοὺς δούλους μετὰ συγκλύδων ἄλλων, ἀλλ' ἵνα ἀπὸ τῶν πλουσίων τε καὶ καλῶν κἀγαθῶν λεγομένων ἐν τῇ πόλει ἐλευθερωθείη ἐκείνου προστάντος, καὶ νῦν κελεύει ἀπιέναι ἐκ τῆς πόλεως αὐτόν τε καὶ τοὺς ἑταίρους, ὥσπερ πατὴρ ὑὸν ἐξ οἰκίας μετὰ ὀχληρῶν συμποτῶν ἐξελαύνων;
γνώσεταί γε, νὴ Δία, ἦ δ' ὅς, τότ' ἤδη ὁ δῆμος οἷος οἷον

θρέμμα γεννῶν ἠσπάζετό τε καὶ ηὖξεν, καὶ ὅτι ἀσθενέστερος ὢν ἰσχυροτέρους ἐξελαύνει.
πῶς, ἦν δ' ἐγώ, λέγεις; τολμήσει τὸν πατέρα βιάζεσθαι, κἂν μὴ πείθηται, τύπτειν ὁ τύραννος;
ναί, ἔφη, ἀφελόμενός γε τὰ ὅπλα.
πατραλοίαν, ἦν δ' ἐγώ, λέγεις τύραννον καὶ χαλεπὸν γηροτρόφον, καὶ ὡς ἔοικε τοῦτο δὴ ὁμολογουμένη ἂν ἤδη τυραννὶς εἴη, καί, τὸ λεγόμενον, ὁ δῆμος φεύγων ἂν καπνὸν

δουλείας ἐλευθέρων εἰς πῦρ δούλων δεσποτείας ἂν ἐμπεπτωκὼς εἴη, ἀντὶ τῆς πολλῆς ἐκείνης καὶ ἀκαίρου ἐλευθερίας τὴν χαλεπωτάτην τε καὶ πικροτάτην δούλων δουλείαν μεταμπισχόμενος.
καὶ μάλα, ἔφη, ταῦτα οὕτω γίγνεται.
τί οὖν; εἶπον: οὐκ ἐμμελῶς ἡμῖν εἰρήσεται, ἐὰν φῶμεν ἱκανῶς διεληλυθέναι ὡς μεταβαίνει τυραννὶς ἐκ δημοκρατίας, γενομένη τε οἵα ἐστίν;
πάνυ μὲν οὖν ἱκανῶς, ἔφη.

αὐτὸς δὴ λοιπός, ἦν δ' ἐγώ, ὁ τυραννικὸς ἀνὴρ σκέψασθαι, πῶς τε μεθίσταται ἐκ δημοκρατικοῦ, γενόμενός τε ποῖός τίς ἐστιν καὶ τίνα τρόπον ζῇ, ἄθλιον ἢ μακάριον.
λοιπὸς γὰρ οὖν ἔτι οὗτος, ἔφη.
οἶσθ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὃ ποθῶ ἔτι;
τὸ ποῖον;
τὸ τῶν ἐπιθυμιῶν, οἷαί τε καὶ ὅσαι εἰσίν, οὔ μοι δοκοῦμεν ἱκανῶς διῃρῆσθαι. τούτου δὴ ἐνδεῶς ἔχοντος, ἀσαφεστέρα

ἔσται ἡ ζήτησις οὗ ζητοῦμεν.
οὐκοῦν, ἦ δ' ὅς, ἔτ' ἐν καλῷ;
πάνυ μὲν οὖν: καὶ σκόπει γε ὃ ἐν αὐταῖς βούλομαι ἰδεῖν. ἔστιν δὲ τόδε. τῶν μὴ ἀναγκαίων ἡδονῶν τε καὶ ἐπιθυμιῶν δοκοῦσί τινές μοι εἶναι παράνομοι, αἳ κινδυνεύουσι μὲν ἐγγίγνεσθαι παντί, κολαζόμεναι δὲ ὑπό τε τῶν νόμων καὶ τῶν βελτιόνων ἐπιθυμιῶν μετὰ λόγου ἐνίων μὲν ἀνθρώπων ἢ παντάπασιν ἀπαλλάττεσθαι ἢ ὀλίγαι λείπεσθαι καὶ ἀσθενεῖς,

τῶν δὲ ἰσχυρότεραι καὶ πλείους.
λέγεις δὲ καὶ τίνας, ἔφη, ταύτας;
τὰς περὶ τὸν ὕπνον, ἦν δ' ἐγώ, ἐγειρομένας, ὅταν τὸ μὲν ἄλλο τῆς ψυχῆς εὕδῃ, ὅσον λογιστικὸν καὶ ἥμερον καὶ ἄρχον ἐκείνου, τὸ δὲ θηριῶδές τε καὶ ἄγριον, ἢ σίτων ἢ μέθης πλησθέν, σκιρτᾷ τε καὶ ἀπωσάμενον τὸν ὕπνον ζητῇ ἰέναι καὶ ἀποπιμπλάναι τὰ αὑτοῦ ἤθη: οἶσθ' ὅτι πάντα ἐν τῷ τοιούτῳ τολμᾷ ποιεῖν, ὡς ἀπὸ πάσης λελυμένον τε καὶ ἀπηλλαγμένον αἰσχύνης καὶ φρονήσεως. μητρί τε γὰρ ἐπιχειρεῖν

μείγνυσθαι, ὡς οἴεται, οὐδὲν ὀκνεῖ, ἄλλῳ τε ὁτῳοῦν ἀνθρώπων καὶ θεῶν καὶ θηρίων, μιαιφονεῖν τε ὁτιοῦν, βρώματός τε ἀπέχεσθαι μηδενός: καὶ ἑνὶ λόγῳ οὔτε ἀνοίας οὐδὲν ἐλλείπει οὔτ' ἀναισχυντίας.
ἀληθέστατα, ἔφη, λέγεις.
ὅταν δέ γε οἶμαι ὑγιεινῶς τις ἔχῃ αὐτὸς αὑτοῦ καὶ σωφρόνως, καὶ εἰς τὸν ὕπνον ἴῃ τὸ λογιστικὸν μὲν ἐγείρας ἑαυτοῦ καὶ ἑστιάσας λόγων καλῶν καὶ σκέψεων, εἰς σύννοιαν

αὐτὸς αὑτῷ ἀφικόμενος, τὸ ἐπιθυμητικὸν δὲ μήτε ἐνδείᾳ δοὺς μήτε πλησμονῇ, ὅπως ἂν κοιμηθῇ καὶ μὴ παρέχῃ θόρυβον

τῷ βελτίστῳ χαῖρον ἢ λυπούμενον, ἀλλ' ἐᾷ αὐτὸ καθ' αὑτὸ μόνον καθαρὸν σκοπεῖν καὶ ὀρέγεσθαί του αἰσθάνεσθαι ὃ μὴ οἶδεν, ἤ τι τῶν γεγονότων ἢ ὄντων ἢ καὶ μελλόντων, ὡσαύτως δὲ καὶ τὸ θυμοειδὲς πραύ+νας καὶ μή τισιν εἰς ὀργὰς ἐλθὼν κεκινημένῳ τῷ θυμῷ καθεύδῃ, ἀλλ' ἡσυχάσας μὲν τὼ δύο εἴδη, τὸ τρίτον δὲ κινήσας ἐν ᾧ τὸ φρονεῖν ἐγγίγνεται, οὕτως ἀναπαύηται, οἶσθ' ὅτι τῆς τ' ἀληθείας ἐν τῷ τοιούτῳ μάλιστα ἅπτεται καὶ ἥκιστα παράνομοι τότε αἱ ὄψεις

φαντάζονται τῶν ἐνυπνίων.
παντελῶς μὲν οὖν, ἔφη, οἶμαι οὕτως.
ταῦτα μὲν τοίνυν ἐπὶ πλέον ἐξήχθημεν εἰπεῖν: ὃ δὲ βουλόμεθα γνῶναι τόδ' ἐστίν, ὡς ἄρα δεινόν τι καὶ ἄγριον καὶ ἄνομον ἐπιθυμιῶν εἶδος ἑκάστῳ ἔνεστι, καὶ πάνυ δοκοῦσιν ἡμῶν ἐνίοις μετρίοις εἶναι: τοῦτο δὲ ἄρα ἐν τοῖς ὕπνοις γίγνεται ἔνδηλον. εἰ οὖν τι δοκῶ λέγειν καὶ συγχωρεῖς, ἄθρει.
ἀλλὰ συγχωρῶ.
τὸν τοίνυν δημοτικὸν ἀναμνήσθητι οἷον ἔφαμεν εἶναι.

ἦν δέ που γεγονὼς ἐκ νέου ὑπὸ φειδωλῷ πατρὶ τεθραμμένος, τὰς χρηματιστικὰς ἐπιθυμίας τιμῶντι μόνας, τὰς δὲ μὴ ἀναγκαίους ἀλλὰ παιδιᾶς τε καὶ καλλωπισμοῦ ἕνεκα γιγνομένας ἀτιμάζοντι. ἦ γάρ;
ναί.
συγγενόμενος δὲ κομψοτέροις ἀνδράσι καὶ μεστοῖς ὧν ἄρτι διήλθομεν ἐπιθυμιῶν, ὁρμήσας εἰς ὕβριν τε πᾶσαν καὶ τὸ ἐκείνων εἶδος μίσει τῆς τοῦ πατρὸς φειδωλίας, φύσιν δὲ τῶν διαφθειρόντων βελτίω ἔχων, ἀγόμενος ἀμφοτέρωσε

κατέστη εἰς μέσον ἀμφοῖν τοῖν τρόποιν, καὶ μετρίως δή, ὡς ᾤετο, ἑκάστων ἀπολαύων οὔτε ἀνελεύθερον οὔτε παράνομον βίον ζῇ, δημοτικὸς ἐξ ὀλιγαρχικοῦ γεγονώς.
ἦν γάρ, ἔφη, καὶ ἔστιν αὕτη ἡ δόξα περὶ τὸν τοιοῦτον.
θὲς τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, πάλιν τοῦ τοιούτου ἤδη πρεσβυτέρου γεγονότος νέον ὑὸν ἐν τοῖς τούτου αὖ ἤθεσιν τεθραμμένον.
τίθημι.
τίθει τοίνυν καὶ τὰ αὐτὰ ἐκεῖνα περὶ αὐτὸν γιγνόμενα ἅπερ καὶ περὶ τὸν πατέρα αὐτοῦ, ἀγόμενόν τε εἰς πᾶσαν

παρανομίαν, ὀνομαζομένην δ' ὑπὸ τῶν ἀγόντων ἐλευθερίαν ἅπασαν, βοηθοῦντά τε ταῖς ἐν μέσῳ ταύταις ἐπιθυμίαις πατέρα τε καὶ τοὺς ἄλλους οἰκείους, τοὺς δ' αὖ παραβοηθοῦντας: ὅταν δ' ἐλπίσωσιν οἱ δεινοὶ μάγοι τε καὶ τυραννοποιοὶ οὗτοι μὴ ἄλλως τὸν νέον καθέξειν, ἔρωτά τινα αὐτῷ μηχανωμένους ἐμποιῆσαι προστάτην τῶν ἀργῶν καὶ τὰ

ἕτοιμα διανεμομένων ἐπιθυμιῶν, ὑπόπτερον καὶ μέγαν κηφῆνά τινα—ἢ τί ἄλλο οἴει εἶναι τὸν τῶν τοιούτων ἔρωτα; —
οὐδὲν ἔγωγε, ἦ δ' ὅς, ἄλλ' ἢ τοῦτο.
οὐκοῦν ὅταν δὴ περὶ αὐτὸν βομβοῦσαι αἱ ἄλλαι ἐπιθυμίαι, θυμιαμάτων τε γέμουσαι καὶ μύρων καὶ στεφάνων καὶ οἴνων καὶ τῶν ἐν ταῖς τοιαύταις συνουσίαις ἡδονῶν ἀνειμένων, ἐπὶ τὸ ἔσχατον αὔξουσαί τε καὶ τρέφουσαι πόθου κέντρον ἐμποιήσωσι τῷ κηφῆνι, τότε δὴ δορυφορεῖταί τε ὑπὸ μανίας καὶ

οἰστρᾷ οὗτος ὁ προστάτης τῆς ψυχῆς, καὶ ἐάν τινας ἐν αὐτῷ δόξας ἢ ἐπιθυμίας λάβῃ ποιουμένας χρηστὰς καὶ ἔτι ἐπαισχυνομένας, ἀποκτείνει τε καὶ ἔξω ὠθεῖ παρ' αὑτοῦ, ἕως ἂν καθήρῃ σωφροσύνης, μανίας δὲ πληρώσῃ ἐπακτοῦ.
παντελῶς, ἔφη, τυραννικοῦ ἀνδρὸς λέγεις γένεσιν.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ τὸ πάλαι διὰ τὸ τοιοῦτον τύραννος ὁ Ἔρως λέγεται;
κινδυνεύει, ἔφη.
οὐκοῦν, ὦ φίλε, εἶπον, καὶ μεθυσθεὶς ἀνὴρ τυραννικόν τι

φρόνημα ἴσχει;
ἴσχει γάρ.
καὶ μὴν ὅ γε μαινόμενος καὶ ὑποκεκινηκὼς οὐ μόνον ἀνθρώπων ἀλλὰ καὶ θεῶν ἐπιχειρεῖ τε καὶ ἐλπίζει δυνατὸς εἶναι ἄρχειν.
καὶ μάλ', ἔφη.
τυραννικὸς δέ, ἦν δ' ἐγώ, ὦ δαιμόνιε, ἀνὴρ ἀκριβῶς γίγνεται, ὅταν ἢ φύσει ἢ ἐπιτηδεύμασιν ἢ ἀμφοτέροις μεθυστικός τε καὶ ἐρωτικὸς καὶ μελαγχολικὸς γένηται.
παντελῶς μὲν οὖν.
γίγνεται μέν, ὡς ἔοικεν, οὕτω καὶ τοιοῦτος ἁνήρ: ζῇ δὲ δὴ πῶς;

τὸ τῶν παιζόντων, ἔφη, τοῦτο σὺ καὶ ἐμοὶ ἐρεῖς.
λέγω δή, ἔφην. οἶμαι γὰρ τὸ μετὰ τοῦτο ἑορταὶ γίγνονται παρ' αὐτοῖς καὶ κῶμοι καὶ θάλειαι καὶ ἑταῖραι καὶ τὰ τοιαῦτα πάντα, ὧν ἂν Ἔρως τύραννος ἔνδον οἰκῶν διακυβερνᾷ τὰ τῆς ψυχῆς ἅπαντα.
ἀνάγκη, ἔφη.
ἆρ' οὖν οὐ πολλαὶ καὶ δειναὶ παραβλαστάνουσιν ἐπιθυμίαι ἡμέρας τε καὶ νυκτὸς ἑκάστης, πολλῶν δεόμεναι;
πολλαὶ μέντοι.
ταχὺ ἄρα ἀναλίσκονται ἐάν τινες ὦσι πρόσοδοι.
πῶς δ' οὔ;

καὶ μετὰ τοῦτο δὴ δανεισμοὶ καὶ τῆς οὐσίας παραιρέσεις.
τί μήν;
ὅταν δὲ δὴ πάντ' ἐπιλείπῃ, ἆρα οὐκ ἀνάγκη μὲν τὰς ἐπιθυμίας βοᾶν πυκνάς τε καὶ σφοδρὰς ἐννενεοττευμένας, τοὺς δ' ὥσπερ ὑπὸ κέντρων ἐλαυνομένους τῶν τε ἄλλων ἐπιθυμιῶν καὶ διαφερόντως ὑπ' αὐτοῦ τοῦ Ἔρωτος, πάσαις ταῖς ἄλλαις ὥσπερ δορυφόροις ἡγουμένου, οἰστρᾶν καὶ σκοπεῖν τίς τι ἔχει, ὃν δυνατὸν ἀφελέσθαι ἀπατήσαντα ἢ

βιασάμενον;
σφόδρα γ', ἔφη.
ἀναγκαῖον δὴ πανταχόθεν φέρειν, ἢ μεγάλαις ὠδῖσί τε καὶ ὀδύναις συνέχεσθαι.
ἀναγκαῖον.
ἆρ' οὖν, ὥσπερ αἱ ἐν αὐτῷ ἡδοναὶ ἐπιγιγνόμεναι τῶν ἀρχαίων πλέον εἶχον καὶ τὰ ἐκείνων ἀφῃροῦντο, οὕτω καὶ αὐτὸς ἀξιώσει νεώτερος ὢν πατρός τε καὶ μητρὸς πλέον ἔχειν, καὶ ἀφαιρεῖσθαι, ἐὰν τὸ αὑτοῦ μέρος ἀναλώσῃ, ἀπονειμάμενος τῶν πατρῴων;
ἀλλὰ τί μήν; ἔφη.

ἂν δὲ δὴ αὐτῷ μὴ ἐπιτρέπωσιν, ἆρ' οὐ τὸ μὲν πρῶτον ἐπιχειροῖ ἂν κλέπτειν καὶ ἀπατᾶν τοὺς γονέας;
πάντως.
ὁπότε δὲ μὴ δύναιτο, ἁρπάζοι ἂν καὶ βιάζοιτο μετὰ τοῦτο;
οἶμαι, ἔφη.
ἀντεχομένων δὴ καὶ μαχομένων, ὦ θαυμάσιε, γέροντός τε καὶ γραός, ἆρ' εὐλαβηθείη ἂν καὶ φείσαιτο μή τι δρᾶσαι τῶν τυραννικῶν;
οὐ πάνυ, ἦ δ' ὅς, ἔγωγε θαρρῶ περὶ τῶν γονέων τοῦ τοιούτου.
ἀλλ', ὦ Ἀδείμαντε, πρὸς Διός, ἕνεκα νεωστὶ φίλης καὶ οὐκ ἀναγκαίας ἑταίρας γεγονυίας τὴν πάλαι φίλην καὶ ἀναγκαίαν

μητέρα, ἢ ἕνεκα ὡραίου νεωστὶ φίλου γεγονότος οὐκ ἀναγκαίου τὸν ἄωρόν τε καὶ ἀναγκαῖον πρεσβύτην πατέρα καὶ τῶν φίλων ἀρχαιότατον δοκεῖ ἄν σοι ὁ τοιοῦτος πληγαῖς τε δοῦναι καὶ καταδουλώσασθαι ἂν αὐτοὺς ὑπ' ἐκείνοις, εἰ εἰς τὴν αὐτὴν οἰκίαν ἀγάγοιτο;
ναὶ μὰ Δία, ἦ δ' ὅς.
σφόδρα γε μακάριον, ἦν δ' ἐγώ, ἔοικεν εἶναι τὸ τυραννικὸν ὑὸν τεκεῖν.
πάνυ γ', ἔφη.

τί δ', ὅταν δὴ τὰ πατρὸς καὶ μητρὸς ἐπιλείπῃ τὸν τοιοῦτον, πολὺ δὲ ἤδη συνειλεγμένον ἐν αὐτῷ ᾖ τὸ τῶν ἡδονῶν σμῆνος, οὐ πρῶτον μὲν οἰκίας τινὸς ἐφάψεται τοίχου ἤ τινος ὀψὲ νύκτωρ ἰόντος τοῦ ἱματίου, μετὰ δὲ ταῦτα ἱερόν τι νεωκορήσει; καὶ ἐν τούτοις δὴ πᾶσιν, ἃς πάλαι εἶχεν δόξας ἐκ παιδὸς περὶ καλῶν τε καὶ αἰσχρῶν, τὰς δικαίας ποιουμένας, αἱ νεωστὶ ἐκ δουλείας λελυμέναι, δορυφοροῦσαι τὸν ἔρωτα, κρατήσουσι μετ' ἐκείνου, αἳ πρότερον μὲν ὄναρ

ἐλύοντο ἐν ὕπνῳ, ὅτε ἦν αὐτὸς ἔτι ὑπὸ νόμοις τε καὶ πατρὶ δημοκρατούμενος ἐν ἑαυτῷ: τυραννευθεὶς δὲ ὑπὸ Ἔρωτος, οἷος ὀλιγάκις ἐγίγνετο ὄναρ, ὕπαρ τοιοῦτος ἀεὶ γενόμενος, οὔτε τινὸς φόνου δεινοῦ ἀφέξεται οὔτε βρώματος οὔτ' ἔργου,

ἀλλὰ τυραννικῶς ἐν αὐτῷ ὁ Ἔρως ἐν πάσῃ ἀναρχίᾳ καὶ ἀνομίᾳ ζῶν, ἅτε αὐτὸς ὢν μόναρχος, τὸν ἔχοντά τε αὐτὸν ὥσπερ πόλιν ἄξει ἐπὶ πᾶσαν τόλμαν, ὅθεν αὑτόν τε καὶ τὸν περὶ αὑτὸν θόρυβον θρέψει, τὸν μὲν ἔξωθεν εἰσεληλυθότα ἀπὸ κακῆς ὁμιλίας, τὸν δ' ἔνδοθεν ὑπὸ τῶν αὐτῶν τρόπων καὶ ἑαυτοῦ ἀνεθέντα καὶ ἐλευθερωθέντα: ἢ οὐχ οὗτος ὁ βίος τοῦ τοιούτου;
οὗτος μὲν οὖν, ἔφη.
καὶ ἂν μέν γε, ἦν δ' ἐγώ, ὀλίγοι οἱ τοιοῦτοι ἐν πόλει

ὦσι καὶ τὸ ἄλλο πλῆθος σωφρονῇ, ἐξελθόντες ἄλλον τινὰ δορυφοροῦσι τύραννον ἢ μισθοῦ ἐπικουροῦσιν, ἐάν που πόλεμος ᾖ: ἐὰν δ' ἐν εἰρήνῃ τε καὶ ἡσυχίᾳ γένωνται, αὐτοῦ δὴ ἐν τῇ πόλει κακὰ δρῶσι σμικρὰ πολλά.
τὰ ποῖα δὴ λέγεις;
οἷα κλέπτουσι, τοιχωρυχοῦσι, βαλλαντιοτομοῦσι, λωποδυτοῦσιν, ἱεροσυλοῦσιν, ἀνδραποδίζονται: ἔστι δ' ὅτε συκοφαντοῦσιν, ἐὰν δυνατοὶ ὦσι λέγειν, καὶ ψευδομαρτυροῦσι καὶ δωροδοκοῦσιν.

σμικρά γ', ἔφη, κακὰ λέγεις, ἐὰν ὀλίγοι ὦσιν οἱ τοιοῦτοι.
τὰ γὰρ σμικρά, ἦν δ' ἐγώ, πρὸς τὰ μεγάλα σμικρά ἐστιν, καὶ ταῦτα δὴ πάντα πρὸς τύραννον πονηρίᾳ τε καὶ ἀθλιότητι πόλεως, τὸ λεγόμενον, οὐδ' ἵκταρ βάλλει. ὅταν γὰρ δὴ πολλοὶ ἐν πόλει γένωνται οἱ τοιοῦτοι καὶ ἄλλοι οἱ συνεπόμενοι αὐτοῖς, καὶ αἴσθωνται ἑαυτῶν τὸ πλῆθος, τότε οὗτοί εἰσιν οἱ τὸν τύραννον γεννῶντες μετὰ δήμου ἀνοίας ἐκεῖνον, ὃς ἂν αὐτῶν μάλιστα αὐτὸς ἐν αὑτῷ μέγιστον καὶ πλεῖστον

ἐν τῇ ψυχῇ τύραννον ἔχῃ.
εἰκότως γ', ἔφη: τυραννικώτατος γὰρ ἂν εἴη.
οὐκοῦν ἐὰν μὲν ἑκόντες ὑπείκωσιν: ἐὰν δὲ μὴ ἐπιτρέπῃ ἡ πόλις, ὥσπερ τότε μητέρα καὶ πατέρα ἐκόλαζεν, οὕτω πάλιν τὴν πατρίδα, ἐὰν οἷός τ' ᾖ, κολάσεται ἐπεισαγόμενος νέους ἑταίρους, καὶ ὑπὸ τούτοις δὴ δουλεύουσαν τὴν πάλαι φίλην μητρίδα τε, Κρῆτές φασι, καὶ πατρίδα ἕξει τε καὶ θρέψει. καὶ τοῦτο δὴ τὸ τέλος ἂν εἴη τῆς ἐπιθυμίας τοῦ τοιούτου ἀνδρός.

τοῦτο, ἦ δ' ὅς, παντάπασί γε.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, οὗτοί γε τοιοίδε γίγνονται ἰδίᾳ καὶ πρὶν ἄρχειν: πρῶτον μὲν οἷς ἂν συνῶσιν, ἢ κόλαξιν ἑαυτῶν συνόντες καὶ πᾶν ἑτοίμοις ὑπηρετεῖν, ἢ ἐάν τού τι δέωνται,

αὐτοὶ ὑποπεσόντες, πάντα σχήματα τολμῶντες ποιεῖν ὡς οἰκεῖοι, διαπραξάμενοι δὲ ἀλλότριοι;
καὶ σφόδρα γε.
ἐν παντὶ ἄρα τῷ βίῳ ζῶσι φίλοι μὲν οὐδέποτε οὐδενί, ἀεὶ δέ του δεσπόζοντες ἢ δουλεύοντες ἄλλῳ, ἐλευθερίας δὲ καὶ φιλίας ἀληθοῦς τυραννικὴ φύσις ἀεὶ ἄγευστος.
πάνυ μὲν οὖν.
ἆρ' οὖν οὐκ ὀρθῶς ἂν τοὺς τοιούτους ἀπίστους καλοῖμεν;
πῶς δ' οὔ;
καὶ μὴν ἀδίκους γε ὡς οἷόν τε μάλιστα, εἴπερ ὀρθῶς

ἐν τοῖς πρόσθεν ὡμολογήσαμεν περὶ δικαιοσύνης οἷόν ἐστιν.
ἀλλὰ μήν, ἦ δ' ὅς, ὀρθῶς γε.
κεφαλαιωσώμεθα τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, τὸν κάκιστον. ἔστιν δέ που, οἷον ὄναρ διήλθομεν, ὃς ἂν ὕπαρ τοιοῦτος ᾖ.
πάνυ μὲν οὖν.
οὐκοῦν οὗτος γίγνεται ὃς ἂν τυραννικώτατος φύσει ὢν μοναρχήσῃ, καὶ ὅσῳ ἂν πλείω χρόνον ἐν τυραννίδι βιῷ, τοσούτῳ μᾶλλον τοιοῦτος.
ἀνάγκη, ἔφη διαδεξάμενος τὸν λόγον ὁ Γλαύκων.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὃς ἂν φαίνηται πονηρότατος, καὶ

ἀθλιώτατος φανήσεται; καὶ ὃς ἂν πλεῖστον χρόνον καὶ μάλιστα τυραννεύσῃ, μάλιστά τε καὶ πλεῖστον χρόνον τοιοῦτος γεγονὼς τῇ ἀληθείᾳ; τοῖς δὲ πολλοῖς πολλὰ καὶ δοκεῖ.
ἀνάγκη, ἔφη, ταῦτα γοῦν οὕτως ἔχειν.
ἄλλο τι οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὅ γε τυραννικὸς κατὰ τὴν τυραννουμένην πόλιν ἂν εἴη ὁμοιότητι, δημοτικὸς δὲ κατὰ δημοκρατουμένην, καὶ οἱ ἄλλοι οὕτω;
τί μήν;
οὐκοῦν, ὅτι πόλις πρὸς πόλιν ἀρετῇ καὶ εὐδαιμονίᾳ, τοῦτο καὶ ἀνὴρ πρὸς ἄνδρα;

πῶς γὰρ οὔ;
τί οὖν ἀρετῇ τυραννουμένη πόλις πρὸς βασιλευομένην οἵαν τὸ πρῶτον διήλθομεν;
πᾶν τοὐναντίον, ἔφη: ἡ μὲν γὰρ ἀρίστη, ἡ δὲ κακίστη.
οὐκ ἐρήσομαι, εἶπον, ὁποτέραν λέγεις: δῆλον γάρ. ἀλλ' εὐδαιμονίας τε αὖ καὶ ἀθλιότητος ὡσαύτως ἢ ἄλλως κρίνεις; καὶ μὴ ἐκπληττώμεθα πρὸς τὸν τύραννον ἕνα ὄντα βλέποντες, μηδ' εἴ τινες ὀλίγοι περὶ ἐκεῖνον, ἀλλ' ὡς χρὴ ὅλην

τὴν πόλιν εἰσελθόντας θεάσασθαι, καταδύντες εἰς ἅπασαν καὶ ἰδόντες, οὕτω δόξαν ἀποφαινώμεθα.
ἀλλ' ὀρθῶς, ἔφη, προκαλῇ: καὶ δῆλον παντὶ ὅτι τυραννουμένης μὲν οὐκ ἔστιν ἀθλιωτέρα, βασιλευομένης δὲ οὐκ εὐδαιμονεστέρα.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ περὶ τῶν ἀνδρῶν τὰ αὐτὰ ταῦτα

προκαλούμενος ὀρθῶς ἂν προκαλοίμην, ἀξιῶν κρίνειν περὶ αὐτῶν ἐκεῖνον, ὃς δύναται τῇ διανοίᾳ εἰς ἀνδρὸς ἦθος ἐνδὺς διιδεῖν καὶ μὴ καθάπερ παῖς ἔξωθεν ὁρῶν ἐκπλήττεται ὑπὸ τῆς τῶν τυραννικῶν προστάσεως ἣν πρὸς τοὺς ἔξω σχηματίζονται, ἀλλ' ἱκανῶς διορᾷ; εἰ οὖν οἰοίμην δεῖν ἐκείνου πάντας ἡμᾶς ἀκούειν, τοῦ δυνατοῦ μὲν κρῖναι, συνῳκηκότος δὲ ἐν τῷ αὐτῷ καὶ παραγεγονότος ἔν τε ταῖς κατ' οἰκίαν πράξεσιν, ὡς πρὸς ἑκάστους τοὺς οἰκείους ἔχει, ἐν οἷς

μάλιστα γυμνὸς ἂν ὀφθείη τῆς τραγικῆς σκευῆς, καὶ ἐν αὖ τοῖς δημοσίοις κινδύνοις, καὶ ταῦτα πάντα ἰδόντα κελεύοιμεν ἐξαγγέλλειν πῶς ἔχει εὐδαιμονίας καὶ ἀθλιότητος ὁ τύραννος πρὸς τοὺς ἄλλους;
ὀρθότατ' ἄν, ἔφη, καὶ ταῦτα προκαλοῖο.
βούλει οὖν, ἦν δ' ἐγώ, προσποιησώμεθα ἡμεῖς εἶναι τῶν δυνατῶν ἂν κρῖναι καὶ ἤδη ἐντυχόντων τοιούτοις, ἵνα ἔχωμεν ὅστις ἀποκρινεῖται ἃ ἐρωτῶμεν;
πάνυ γε.

ἴθι δή μοι, ἔφην, ὧδε σκόπει. τὴν ὁμοιότητα ἀναμιμνῃσκόμενος τῆς τε πόλεως καὶ τοῦ ἀνδρός, οὕτω καθ' ἕκαστον ἐν μέρει ἀθρῶν, τὰ παθήματα ἑκατέρου λέγε.
τὰ ποῖα; ἔφη.
πρῶτον μέν, ἦν δ' ἐγώ, ὡς πόλιν εἰπεῖν, ἐλευθέραν ἢ δούλην τὴν τυραννουμένην ἐρεῖς;
ὡς οἷόν τ', ἔφη, μάλιστα δούλην.
καὶ μὴν ὁρᾷς γε ἐν αὐτῇ δεσπότας καὶ ἐλευθέρους.
ὁρῶ, ἔφη, σμικρόν γέ τι τοῦτο: τὸ δὲ ὅλον, ὡς ἔπος εἰπεῖν, ἐν αὐτῇ καὶ τὸ ἐπιεικέστατον ἀτίμως τε καὶ ἀθλίως δοῦλον.

εἰ οὖν, εἶπον, ὅμοιος ἀνὴρ τῇ πόλει, οὐ καὶ ἐν ἐκείνῳ ἀνάγκη τὴν αὐτὴν τάξιν ἐνεῖναι, καὶ πολλῆς μὲν δουλείας τε καὶ ἀνελευθερίας γέμειν τὴν ψυχὴν αὐτοῦ, καὶ ταῦτα αὐτῆς τὰ μέρη δουλεύειν, ἅπερ ἦν ἐπιεικέστατα, μικρὸν δὲ καὶ τὸ μοχθηρότατον καὶ μανικώτατον δεσπόζειν;
ἀνάγκη, ἔφη.
τί οὖν; δούλην ἢ ἐλευθέραν τὴν τοιαύτην φήσεις εἶναι ψυχήν;
δούλην δήπου ἔγωγε.
οὐκοῦν ἥ γε αὖ δούλη καὶ τυραννουμένη πόλις ἥκιστα ποιεῖ ἃ βούλεται;
πολύ γε.

καὶ ἡ τυραννουμένη ἄρα ψυχὴ ἥκιστα ποιήσει ἃ ἂν βουληθῇ, ὡς περὶ ὅλης εἰπεῖν ψυχῆς: ὑπὸ δὲ οἴστρου ἀεὶ ἑλκομένη βίᾳ ταραχῆς καὶ μεταμελείας μεστὴ ἔσται.
πῶς γὰρ οὔ;
πλουσίαν δὲ ἢ πενομένην ἀνάγκη τὴν τυραννουμένην πόλιν εἶναι;
πενομένην.

καὶ ψυχὴν ἄρα τυραννικὴν πενιχρὰν καὶ ἄπληστον ἀνάγκη ἀεὶ εἶναι.
οὕτως, ἦ δ' ὅς.
τί δέ; φόβου γέμειν ἆρ' οὐκ ἀνάγκη τήν τε τοιαύτην πόλιν τόν τε τοιοῦτον ἄνδρα;
πολλή γε.
ὀδυρμούς τε καὶ στεναγμοὺς καὶ θρήνους καὶ ἀλγηδόνας οἴει ἔν τινι ἄλλῃ πλείους εὑρήσειν;
οὐδαμῶς.
ἐν ἀνδρὶ δὲ ἡγῇ τὰ τοιαῦτα ἐν ἄλλῳ τινὶ πλείω εἶναι ἢ ἐν τῷ μαινομένῳ ὑπὸ ἐπιθυμιῶν τε καὶ ἐρώτων τούτῳ τῷ τυραννικῷ;
πῶς γὰρ ἄν; ἔφη.

εἰς πάντα δὴ οἶμαι ταῦτά τε καὶ ἄλλα τοιαῦτα ἀποβλέψας τήν τε πόλιν τῶν πόλεων ἀθλιωτάτην ἔκρινας—
οὐκοῦν ὀρθῶς; ἔφη.
καὶ μάλα, ἦν δ' ἐγώ. ἀλλὰ περὶ τοῦ ἀνδρὸς αὖ τοῦ τυραννικοῦ τί λέγεις εἰς ταὐτὰ ταῦτα ἀποβλέπων;
μακρῷ, ἔφη, ἀθλιώτατον εἶναι τῶν ἄλλων ἁπάντων.
τοῦτο, ἦν δ' ἐγώ, οὐκέτ' ὀρθῶς λέγεις.
πῶς; ἦ δ' ὅς.
οὔπω, ἔφην, οἶμαι, οὗτός ἐστιν ὁ τοιοῦτος μάλιστα.
ἀλλὰ τίς μήν;
ὅδε ἴσως σοι ἔτι δόξει εἶναι τούτου ἀθλιώτερος.
ποῖος;

ὃς ἄν, ἦν δ' ἐγώ, τυραννικὸς ὢν μὴ ἰδιώτην βίον καταβιῷ, ἀλλὰ δυστυχὴς ᾖ καὶ αὐτῷ ὑπό τινος συμφορᾶς ἐκπορισθῇ ὥστε τυράννῳ γενέσθαι.
τεκμαίρομαί σε, ἔφη, ἐκ τῶν προειρημένων ἀληθῆ λέγειν.
ναί, ἦν δ' ἐγώ, ἀλλ' οὐκ οἴεσθαι χρὴ τὰ τοιαῦτα, ἀλλ' εὖ μάλα τῷ τοιούτῳ λόγῳ σκοπεῖν: περὶ γάρ τοι τοῦ μεγίστου ἡ σκέψις, ἀγαθοῦ τε βίου καὶ κακοῦ.
ὀρθότατα, ἦ δ' ὅς.
σκόπει δὴ εἰ ἄρα τι λέγω. δοκεῖ γάρ μοι δεῖν ἐννοῆσαι

ἐκ τῶνδε περὶ αὐτοῦ σκοποῦντας.
ἐκ τίνων;
ἐξ ἑνὸς ἑκάστου τῶν ἰδιωτῶν, ὅσοι πλούσιοι ἐν πόλεσιν ἀνδράποδα πολλὰ κέκτηνται. οὗτοι γὰρ τοῦτό γε προσόμοιον ἔχουσιν τοῖς τυράννοις, τὸ πολλῶν ἄρχειν: διαφέρει δὲ τὸ ἐκείνου πλῆθος.
διαφέρει γάρ.
οἶσθ' οὖν ὅτι οὗτοι ἀδεῶς ἔχουσιν καὶ οὐ φοβοῦνται τοὺς οἰκέτας;
τί γὰρ ἂν φοβοῖντο;
οὐδέν, εἶπον: ἀλλὰ τὸ αἴτιον ἐννοεῖς;
ναί, ὅτι γε πᾶσα ἡ πόλις ἑνὶ ἑκάστῳ βοηθεῖ τῶν ἰδιωτῶν.

καλῶς, ἦν δ' ἐγώ, λέγεις. τί δέ; εἴ τις θεῶν ἄνδρα ἕνα, ὅτῳ ἔστιν ἀνδράποδα πεντήκοντα ἢ καὶ πλείω, ἄρας ἐκ τῆς πόλεως αὐτόν τε καὶ γυναῖκα καὶ παῖδας θείη εἰς ἐρημίαν μετὰ τῆς ἄλλης οὐσίας τε καὶ τῶν οἰκετῶν, ὅπου αὐτῷ μηδεὶς τῶν ἐλευθέρων μέλλοι βοηθήσειν, ἐν ποίῳ ἄν τινι καὶ ὁπόσῳ φόβῳ οἴει γενέσθαι αὐτὸν περί τε αὑτοῦ καὶ παίδων καὶ γυναικός, μὴ ἀπόλοιντο ὑπὸ τῶν οἰκετῶν;
ἐν παντί, ἦ δ' ὅς, ἔγωγε.

οὐκοῦν ἀναγκάζοιτο ἄν τινας ἤδη θωπεύειν αὐτῶν τῶν δούλων καὶ ὑπισχνεῖσθαι πολλὰ καὶ ἐλευθεροῦν οὐδὲν δεόμενος, καὶ κόλαξ αὐτὸς ἂν θεραπόντων ἀναφανείη;
πολλὴ ἀνάγκη, ἔφη, αὐτῷ, ἢ ἀπολωλέναι.
τί δ', εἰ καὶ ἄλλους, ἦν δ' ἐγώ, ὁ θεὸς κύκλῳ κατοικίσειεν γείτονας πολλοὺς αὐτῷ, οἳ μὴ ἀνέχοιντο εἴ τις ἄλλος ἄλλου δεσπόζειν ἀξιοῖ, ἀλλ' εἴ πού τινα τοιοῦτον λαμβάνοιεν, ταῖς ἐσχάταις τιμωροῖντο τιμωρίαις;

ἔτι ἄν, ἔφη, οἶμαι, μᾶλλον ἐν παντὶ κακοῦ εἴη, κύκλῳ φρουρούμενος ὑπὸ πάντων πολεμίων.
ἆρ' οὖν οὐκ ἐν τοιούτῳ μὲν δεσμωτηρίῳ δέδεται ὁ τύραννος, φύσει ὢν οἷον διεληλύθαμεν, πολλῶν καὶ παντοδαπῶν φόβων καὶ ἐρώτων μεστός: λίχνῳ δὲ ὄντι αὐτῷ τὴν ψυχὴν μόνῳ τῶν ἐν τῇ πόλει οὔτε ἀποδημῆσαι ἔξεστιν οὐδαμόσε, οὔτε θεωρῆσαι ὅσων δὴ καὶ οἱ ἄλλοι ἐλεύθεροι ἐπιθυμηταί εἰσιν, καταδεδυκὼς δὲ ἐν τῇ οἰκίᾳ τὰ πολλὰ ὡς γυνὴ ζῇ,

φθονῶν καὶ τοῖς ἄλλοις πολίταις, ἐάν τις ἔξω ἀποδημῇ καί τι ἀγαθὸν ὁρᾷ;
παντάπασιν μὲν οὖν, ἔφη.
οὐκοῦν τοῖς τοιούτοις κακοῖς πλείω καρποῦται ἀνὴρ ὃς ἂν κακῶς ἐν ἑαυτῷ πολιτευόμενος, ὃν νυνδὴ σὺ ἀθλιώτατον ἔκρινας, τὸν τυραννικόν, ὡς μὴ ἰδιώτης καταβιῷ, ἀλλὰ ἀναγκασθῇ ὑπό τινος τύχης τυραννεῦσαι καὶ ἑαυτοῦ ὢν ἀκράτωρ ἄλλων ἐπιχειρήσῃ ἄρχειν, ὥσπερ εἴ τις κάμνοντι σώματι καὶ ἀκράτορι ἑαυτοῦ μὴ ἰδιωτεύων ἀλλ' ἀγωνιζόμενος

πρὸς ἄλλα σώματα καὶ μαχόμενος ἀναγκάζοιτο διάγειν τὸν βίον.
παντάπασιν, ἔφη, ὁμοιότατά τε καὶ ἀληθέστατα λέγεις, ὦ Σώκρατες.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ φίλε Γλαύκων, παντελῶς τὸ πάθος ἄθλιον, καὶ τοῦ ὑπὸ σοῦ κριθέντος χαλεπώτατα ζῆν χαλεπώτερον ἔτι ζῇ ὁ τυραννῶν;
κομιδῇ γ', ἔφη.
ἔστιν ἄρα τῇ ἀληθείᾳ, κἂν εἰ μή τῳ δοκεῖ, ὁ τῷ ὄντι τύραννος τῷ ὄντι δοῦλος τὰς μεγίστας θωπείας καὶ δουλείας

καὶ κόλαξ τῶν πονηροτάτων, καὶ τὰς ἐπιθυμίας οὐδ' ὁπωστιοῦν ἀποπιμπλάς, ἀλλὰ πλείστων ἐπιδεέστατος καὶ πένης τῇ ἀληθείᾳ φαίνεται, ἐάν τις ὅλην ψυχὴν ἐπίστηται θεάσασθαι, καὶ φόβου γέμων διὰ παντὸς τοῦ βίου, σφαδᾳσμῶν τε καὶ ὀδυνῶν πλήρης, εἴπερ τῇ τῆς πόλεως διαθέσει ἧς ἄρχει ἔοικεν. ἔοικεν δέ: ἦ γάρ;
καὶ μάλα, ἔφη.

οὐκοῦν καὶ πρὸς τούτοις ἔτι ἀποδώσομεν τῷ ἀνδρὶ καὶ ἃ τὸ πρότερον εἴπομεν, ὅτι ἀνάγκη καὶ εἶναι καὶ ἔτι μᾶλλον γίγνεσθαι αὐτῷ ἢ πρότερον διὰ τὴν ἀρχὴν φθονερῷ, ἀπίστῳ, ἀδίκῳ, ἀφίλῳ, ἀνοσίῳ καὶ πάσης κακίας πανδοκεῖ τε καὶ τροφεῖ, καὶ ἐξ ἁπάντων τούτων μάλιστα μὲν αὐτῷ δυστυχεῖ εἶναι, ἔπειτα δὲ καὶ τοὺς πλησίον αὑτῷ τοιούτους ἀπεργάζεσθαι.
οὐδείς σοι, ἔφη, τῶν νοῦν ἐχόντων ἀντερεῖ.
ἴθι δή μοι, ἔφην ἐγώ, νῦν ἤδη ὥσπερ ὁ διὰ πάντων

κριτὴς ἀποφαίνεται, καὶ σὺ οὕτω, τίς πρῶτος κατὰ τὴν σὴν δόξαν εὐδαιμονίᾳ καὶ τίς δεύτερος, καὶ τοὺς ἄλλους ἑξῆς πέντε ὄντας κρῖνε, βασιλικόν, τιμοκρατικόν, ὀλιγαρχικόν, δημοκρατικόν, τυραννικόν.
ἀλλὰ ῥᾳδία, ἔφη, ἡ κρίσις. καθάπερ γὰρ εἰσῆλθον ἔγωγε ὥσπερ χοροὺς κρίνω ἀρετῇ καὶ κακίᾳ καὶ εὐδαιμονίᾳ καὶ τῷ ἐναντίῳ.
μισθωσώμεθα οὖν κήρυκα, ἦν δ' ἐγώ, ἢ αὐτὸς ἀνείπω ὅτι ὁ Ἀρίστωνος ὑὸς τὸν ἄριστόν τε καὶ δικαιότατον εὐδαιμονέστατον

ἔκρινε, τοῦτον δ' εἶναι τὸν βασιλικώτατον καὶ βασιλεύοντα αὑτοῦ, τὸν δὲ κάκιστόν τε καὶ ἀδικώτατον ἀθλιώτατον, τοῦτον δὲ αὖ τυγχάνειν ὄντα ὃς ἂν τυραννικώτατος ὢν ἑαυτοῦ τε ὅτι μάλιστα τυραννῇ καὶ τῆς πόλεως;
ἀνειρήσθω σοι, ἔφη.
ἦ οὖν προσαναγορεύω, εἶπον, ἐάντε λανθάνωσιν τοιοῦτοι ὄντες ἐάντε μὴ πάντας ἀνθρώπους τε καὶ θεούς;
προσαναγόρευε, ἔφη.
εἶεν δή, εἶπον: αὕτη μὲν ἡμῖν ἡ ἀπόδειξις μία ἂν εἴη,

δευτέραν δὲ ἰδὲ τήνδε, ἐάν τι δόξῃ εἶναι.
τίς αὕτη;
ἐπειδή, ὥσπερ πόλις, ἦν δ' ἐγώ, διῄρηται κατὰ τρία εἴδη, οὕτω καὶ ψυχὴ ἑνὸς ἑκάστου τριχῇ, [λογιστικὸν] δέξεται, ὡς ἐμοὶ δοκεῖ, καὶ ἑτέραν ἀπόδειξιν.
τίνα ταύτην;
τήνδε. τριῶν ὄντων τριτταὶ καὶ ἡδοναί μοι φαίνονται, ἑνὸς ἑκάστου μία ἰδία: ἐπιθυμίαι τε ὡσαύτως καὶ ἀρχαί.
πῶς λέγεις; ἔφη.
τὸ μέν, φαμέν, ἦν ᾧ μανθάνει ἄνθρωπος, τὸ δὲ ᾧ θυμοῦται, τὸ δὲ τρίτον διὰ πολυειδίαν ἑνὶ οὐκ ἔσχομεν ὀνόματι προσειπεῖν

ἰδίῳ αὐτοῦ, ἀλλὰ ὃ μέγιστον καὶ ἰσχυρότατον εἶχεν ἐν αὑτῷ, τούτῳ ἐπωνομάσαμεν: ἐπιθυμητικὸν γὰρ αὐτὸ κεκλήκαμεν διὰ σφοδρότητα τῶν τε περὶ τὴν ἐδωδὴν ἐπιθυμιῶν καὶ πόσιν καὶ ἀφροδίσια καὶ ὅσα ἄλλα τούτοις ἀκόλουθα, καὶ φιλοχρήματον δή, ὅτι διὰ χρημάτων μάλιστα ἀποτελοῦνται

αἱ τοιαῦται ἐπιθυμίαι.
καὶ ὀρθῶς γ', ἔφη.
ἆρ' οὖν καὶ τὴν ἡδονὴν αὐτοῦ καὶ φιλίαν εἰ φαῖμεν εἶναι τοῦ κέρδους, μάλιστ' ἂν εἰς ἓν κεφάλαιον ἀπερειδοίμεθα τῷ λόγῳ, ὥστε τι ἡμῖν αὐτοῖς δηλοῦν, ὁπότε τοῦτο τῆς ψυχῆς τὸ μέρος λέγοιμεν, καὶ καλοῦντες αὐτὸ φιλοχρήματον καὶ φιλοκερδὲς ὀρθῶς ἂν καλοῖμεν;
ἐμοὶ γοῦν δοκεῖ, ἔφη.
τί δέ; τὸ θυμοειδὲς οὐ πρὸς τὸ κρατεῖν μέντοι φαμὲν καὶ νικᾶν καὶ εὐδοκιμεῖν ἀεὶ ὅλον ὡρμῆσθαι;

καὶ μάλα.
εἰ οὖν φιλόνικον αὐτὸ καὶ φιλότιμον προσαγορεύοιμεν, ἦ ἐμμελῶς ἂν ἔχοι;
ἐμμελέστατα μὲν οὖν.
ἀλλὰ μὴν ᾧ γε μανθάνομεν, παντὶ δῆλον ὅτι πρὸς τὸ εἰδέναι τὴν ἀλήθειαν ὅπῃ ἔχει πᾶν ἀεὶ τέταται, καὶ χρημάτων τε καὶ δόξης ἥκιστα τούτων τούτῳ μέλει.
πολύ γε.
φιλομαθὲς δὴ καὶ φιλόσοφον καλοῦντες αὐτὸ κατὰ τρόπον ἂν καλοῖμεν;
πῶς γὰρ οὔ;
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ἄρχει ἐν ταῖς ψυχαῖς τῶν μὲν

τοῦτο, τῶν δὲ τὸ ἕτερον ἐκείνων, ὁπότερον ἂν τύχῃ;
οὕτως, ἔφη.
διὰ ταῦτα δὴ καὶ ἀνθρώπων λέγομεν τὰ πρῶτα τριττὰ γένη εἶναι, φιλόσοφον, φιλόνικον, φιλοκερδές;
κομιδῇ γε.
καὶ ἡδονῶν δὴ τρία εἴδη, ὑποκείμενον ἓν ἑκάστῳ τούτων;
πάνυ γε.
οἶσθ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι εἰ 'θέλοις τρεῖς τοιούτους ἀνθρώπους ἐν μέρει ἕκαστον ἀνερωτᾶν τίς τούτων τῶν βίων ἥδιστος, τὸν ἑαυτοῦ ἕκαστος μάλιστα ἐγκωμιάσεται; ὅ τε

χρηματιστικὸς πρὸς τὸ κερδαίνειν τὴν τοῦ τιμᾶσθαι ἡδονὴν ἢ τὴν τοῦ μανθάνειν οὐδενὸς ἀξίαν φήσει εἶναι, εἰ μὴ εἴ τι αὐτῶν ἀργύριον ποιεῖ;
ἀληθῆ, ἔφη.
τί δὲ ὁ φιλότιμος; ἦν δ' ἐγώ: οὐ τὴν μὲν ἀπὸ τῶν χρημάτων ἡδονὴν φορτικήν τινα ἡγεῖται, καὶ αὖ τὴν ἀπὸ τοῦ μανθάνειν, ὅτι μὴ μάθημα τιμὴν φέρει, καπνὸν καὶ φλυαρίαν;
οὕτως, ἔφη, ἔχει.
τὸν δὲ φιλόσοφον, ἦν δ' ἐγώ, τί οἰώμεθα τὰς ἄλλας

ἡδονὰς νομίζειν πρὸς τὴν τοῦ εἰδέναι τἀληθὲς ὅπῃ ἔχει καὶ ἐν τοιούτῳ τινὶ ἀεὶ εἶναι μανθάνοντα; [τῆς ἡδονῆσ] οὐ πάνυ πόρρω; καὶ καλεῖν τῷ ὄντι ἀναγκαίας, ὡς οὐδὲν τῶν ἄλλων δεόμενον, εἰ μὴ ἀνάγκη ἦν;
εὖ, ἔφη, δεῖ εἰδέναι;
ὅτε δὴ οὖν, εἶπον, ἀμφισβητοῦνται ἑκάστου τοῦ εἴδους αἱ ἡδοναὶ καὶ αὐτὸς ὁ βίος, μὴ ὅτι πρὸς τὸ κάλλιον καὶ αἴσχιον ζῆν μηδὲ τὸ χεῖρον καὶ ἄμεινον, ἀλλὰ πρὸς αὐτὸ τὸ

ἥδιον καὶ ἀλυπότερον, πῶς ἂν εἰδεῖμεν τίς αὐτῶν ἀληθέστατα λέγει;
οὐ πάνυ, ἔφη, ἔγωγε ἔχω εἰπεῖν.
ἀλλ' ὧδε σκόπει: τίνι χρὴ κρίνεσθαι τὰ μέλλοντα καλῶς κριθήσεσθαι; ἆρ' οὐκ ἐμπειρίᾳ τε καὶ φρονήσει καὶ λόγῳ; ἢ τούτων ἔχοι ἄν τις βέλτιον κριτήριον;
καὶ πῶς ἄν; ἔφη.
σκόπει δή: τριῶν ὄντων τῶν ἀνδρῶν τίς ἐμπειρότατος πασῶν ὧν εἴπομεν ἡδονῶν; πότερον ὁ φιλοκερδής, μανθάνων αὐτὴν τὴν ἀλήθειαν οἷόν ἐστιν, ἐμπειρότερος δοκεῖ σοι εἶναι τῆς

ἀπὸ τοῦ εἰδέναι ἡδονῆς, ἢ ὁ φιλόσοφος τῆς ἀπὸ τοῦ κερδαίνειν;
πολύ, ἔφη, διαφέρει. τῷ μὲν γὰρ ἀνάγκη γεύεσθαι τῶν ἑτέρων ἐκ παιδὸς ἀρξαμένῳ: τῷ δὲ φιλοκερδεῖ, ὅπῃ πέφυκε τὰ ὄντα μανθάνοντι, τῆς ἡδονῆς ταύτης, ὡς γλυκεῖά ἐστιν, οὐκ ἀνάγκη γεύεσθαι οὐδ' ἐμπείρῳ γίγνεσθαι, μᾶλλον δὲ καὶ προθυμουμένῳ οὐ ῥᾴδιον.
πολὺ ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, διαφέρει τοῦ γε φιλοκερδοῦς ὁ φιλόσοφος ἐμπειρίᾳ ἀμφοτέρων τῶν ἡδονῶν.

πολὺ μέντοι.
τί δὲ τοῦ φιλοτίμου; ἆρα μᾶλλον ἄπειρός ἐστι τῆς ἀπὸ τοῦ τιμᾶσθαι ἡδονῆς ἢ ἐκεῖνος τῆς ἀπὸ τοῦ φρονεῖν;
ἀλλὰ τιμὴ μέν, ἔφη, ἐάνπερ ἐξεργάζωνται ἐπὶ ὃ ἕκαστος ὥρμηκε, πᾶσιν αὐτοῖς ἕπεται—καὶ γὰρ ὁ πλούσιος ὑπὸ πολλῶν τιμᾶται καὶ ὁ ἀνδρεῖος καὶ σοφός—ὥστε ἀπό γε τοῦ τιμᾶσθαι, οἷόν ἐστιν, πάντες τῆς ἡδονῆς ἔμπειροι: τῆς δὲ τοῦ ὄντος θέας, οἵαν ἡδονὴν ἔχει, ἀδύνατον ἄλλῳ γεγεῦσθαι πλὴν τῷ φιλοσόφῳ.

ἐμπειρίας μὲν ἄρα, εἶπον, ἕνεκα κάλλιστα τῶν ἀνδρῶν κρίνει οὗτος.
πολύ γε.
καὶ μὴν μετά γε φρονήσεως μόνος ἔμπειρος γεγονὼς ἔσται.
τί μήν;
ἀλλὰ μὴν καὶ δι' οὗ γε δεῖ ὀργάνου κρίνεσθαι, οὐ τοῦ φιλοκερδοῦς τοῦτο ὄργανον οὐδὲ τοῦ φιλοτίμου, ἀλλὰ τοῦ φιλοσόφου.
τὸ ποῖον;
διὰ λόγων που ἔφαμεν δεῖν κρίνεσθαι. ἦ γάρ;
ναί.
λόγοι δὲ τούτου μάλιστα ὄργανον.
πῶς δ' οὔ;
οὐκοῦν εἰ μὲν πλούτῳ καὶ κέρδει ἄριστα ἐκρίνετο τὰ

κρινόμενα, ἃ ἐπῄνει ὁ φιλοκερδὴς καὶ ἔψεγεν, ἀνάγκη ἂν ἦν ταῦτα ἀληθέστατα εἶναι.
πολλή γε.
εἰ δὲ τιμῇ τε καὶ νίκῃ καὶ ἀνδρείᾳ, ἆρ' οὐχ ἃ ὁ φιλότιμός τε καὶ φιλόνικος;
δῆλον.
ἐπειδὴ δ' ἐμπειρίᾳ καὶ φρονήσει καὶ λόγῳ;
ἀνάγκη, ἔφη, ἃ ὁ φιλόσοφός τε καὶ ὁ φιλόλογος ἐπαινεῖ, ἀληθέστατα εἶναι.

τριῶν ἄρ' οὐσῶν τῶν ἡδονῶν ἡ τούτου τοῦ μέρους τῆς ψυχῆς ᾧ μανθάνομεν ἡδίστη ἂν εἴη, καὶ ἐν ᾧ ἡμῶν τοῦτο ἄρχει, ὁ τούτου βίος ἥδιστος;
πῶς δ' οὐ μέλλει; ἔφη: κύριος γοῦν ἐπαινέτης ὢν ἐπαινεῖ τὸν ἑαυτοῦ βίον ὁ φρόνιμος.
τίνα δὲ δεύτερον, εἶπον, βίον καὶ τίνα δευτέραν ἡδονήν φησιν ὁ κριτὴς εἶναι;
δῆλον ὅτι τὴν τοῦ πολεμικοῦ τε καὶ φιλοτίμου: ἐγγυτέρω γὰρ αὐτοῦ ἐστιν ἢ ἡ τοῦ χρηματιστοῦ.
ὑστάτην δὴ τὴν τοῦ φιλοκερδοῦς, ὡς ἔοικεν.
τί μήν; ἦ δ' ὅς.

ταῦτα μὲν τοίνυν οὕτω δύ' ἐφεξῆς ἂν εἴη καὶ δὶς νενικηκὼς ὁ δίκαιος τὸν ἄδικον: τὸ δὲ τρίτον Ὀλυμπικῶς τῷ σωτῆρί τε καὶ τῷ Ὀλυμπίῳ Διί, ἄθρει ὅτι οὐδὲ παναληθής ἐστιν ἡ τῶν ἄλλων ἡδονὴ πλὴν τῆς τοῦ φρονίμου οὐδὲ καθαρά, ἀλλ' ἐσκιαγραφημένη τις, ὡς ἐγὼ δοκῶ μοι τῶν σοφῶν τινος ἀκηκοέναι. καίτοι τοῦτ' ἂν εἴη μέγιστόν τε καὶ κυριώτατον τῶν πτωμάτων.
πολύ γε: ἀλλὰ πῶς λέγεις;

ὧδ', εἶπον, ἐξευρήσω, σοῦ ἀποκρινομένου ζητῶν ἅμα.
Ἐρώτα δή, ἔφη.
λέγε δή, ἦν δ' ἐγώ: οὐκ ἐναντίον φαμὲν λύπην ἡδονῇ;
καὶ μάλα.
οὐκοῦν καὶ τὸ μήτε χαίρειν μήτε λυπεῖσθαι εἶναί τι;
εἶναι μέντοι.
μεταξὺ τούτοιν ἀμφοῖν ἐν μέσῳ ὂν ἡσυχίαν τινὰ περὶ ταῦτα τῆς ψυχῆς; ἢ οὐχ οὕτως αὐτὸ λέγεις;
οὕτως, ἦ δ' ὅς.
ἆρ' οὖν μνημονεύεις, ἦν δ' ἐγώ, τοὺς τῶν καμνόντων λόγους, οὓς λέγουσιν ὅταν κάμνωσιν;
ποίους;
ὡς οὐδὲν ἄρα ἐστὶν ἥδιον τοῦ ὑγιαίνειν, ἀλλὰ σφᾶς

ἐλελήθει, πρὶν κάμνειν, ἥδιστον ὄν.
μέμνημαι, ἔφη.
οὐκοῦν καὶ τῶν περιωδυνίᾳ τινὶ ἐχομένων ἀκούεις λεγόντων ὡς οὐδὲν ἥδιον τοῦ παύσασθαι ὀδυνώμενον;
ἀκούω.
καὶ ἐν ἄλλοις γε οἶμαι πολλοῖς τοιούτοις αἰσθάνῃ γιγνομένους τοὺς ἀνθρώπους, ἐν οἷς, ὅταν λυπῶνται, τὸ μὴ λυπεῖσθαι καὶ τὴν ἡσυχίαν τοῦ τοιούτου ἐγκωμιάζουσιν ὡς ἥδιστον, οὐ τὸ χαίρειν.
τοῦτο γάρ, ἔφη, τότε ἡδὺ ἴσως καὶ ἀγαπητὸν γίγνεται, ἡσυχία.

καὶ ὅταν παύσηται ἄρα, εἶπον, χαίρων τις, ἡ τῆς ἡδονῆς ἡσυχία λυπηρὸν ἔσται.
ἴσως, ἔφη.
ὃ μεταξὺ ἄρα νυνδὴ ἀμφοτέρων ἔφαμεν εἶναι, τὴν ἡσυχίαν, τοῦτό ποτε ἀμφότερα ἔσται, λύπη τε καὶ ἡδονή.
ἔοικεν.
ἦ καὶ δυνατὸν τὸ μηδέτερα ὂν ἀμφότερα γίγνεσθαι;
οὔ μοι δοκεῖ.
καὶ μὴν τό γε ἡδὺ ἐν ψυχῇ γιγνόμενον καὶ τὸ λυπηρὸν κίνησίς τις ἀμφοτέρω ἐστόν: ἢ οὔ;
ναί.

τὸ δὲ μήτε λυπηρὸν μήτε ἡδὺ οὐχὶ ἡσυχία μέντοι καὶ ἐν μέσῳ τούτοιν ἐφάνη ἄρτι;
ἐφάνη γάρ.
πῶς οὖν ὀρθῶς ἔστι τὸ μὴ ἀλγεῖν ἡδὺ ἡγεῖσθαι ἢ τὸ μὴ χαίρειν ἀνιαρόν;
οὐδαμῶς.
οὐκ ἔστιν ἄρα τοῦτο, ἀλλὰ φαίνεται, ἦν δ' ἐγώ, παρὰ τὸ ἀλγεινὸν ἡδὺ καὶ παρὰ τὸ ἡδὺ ἀλγεινὸν τότε ἡ ἡσυχία, καὶ οὐδὲν ὑγιὲς τούτων τῶν φαντασμάτων πρὸς ἡδονῆς ἀλήθειαν, ἀλλὰ γοητεία τις.
ὡς γοῦν ὁ λόγος, ἔφη, σημαίνει.

ἰδὲ τοίνυν, ἔφην ἐγώ, ἡδονάς, αἳ οὐκ ἐκ λυπῶν εἰσίν, ἵνα μὴ πολλάκις οἰηθῇς ἐν τῷ παρόντι οὕτω τοῦτο πεφυκέναι, ἡδονὴν μὲν παῦλαν λύπης εἶναι, λύπην δὲ ἡδονῆς.
ποῦ δή, ἔφη, καὶ ποίας λέγεις;
πολλαὶ μέν, εἶπον, καὶ ἄλλαι, μάλιστα δ' εἰ 'θέλεις ἐννοῆσαι τὰς περὶ τὰς ὀσμὰς ἡδονάς. αὗται γὰρ οὐ προλυπηθέντι ἐξαίφνης ἀμήχανοι τὸ μέγεθος γίγνονται, παυσάμεναί τε λύπην οὐδεμίαν καταλείπουσιν.
ἀληθέστατα, ἔφη.

μὴ ἄρα πειθώμεθα καθαρὰν ἡδονὴν εἶναι τὴν λύπης ἀπαλλαγήν, μηδὲ λύπην τὴν ἡδονῆς.
μὴ γάρ.
ἀλλὰ μέντοι, εἶπον, αἵ γε διὰ τοῦ σώματος ἐπὶ τὴν ψυχὴν τείνουσαι καὶ λεγόμεναι ἡδοναί, σχεδὸν αἱ πλεῖσταί τε καὶ μέγισται, τούτου τοῦ εἴδους εἰσί, λυπῶν τινες ἀπαλλαγαί.
εἰσὶ γάρ.
οὐκοῦν καὶ αἱ πρὸ μελλόντων τούτων ἐκ προσδοκίας γιγνόμεναι προησθήσεις τε καὶ προλυπήσεις κατὰ ταὐτὰ ἔχουσιν;
κατὰ ταὐτά.

οἶσθ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, οἷαί εἰσιν καὶ ᾧ μάλιστα ἐοίκασιν;
τῷ; ἔφη.
νομίζεις τι, εἶπον, ἐν τῇ φύσει εἶναι τὸ μὲν ἄνω, τὸ δὲ κάτω, τὸ δὲ μέσον;
ἔγωγε.
οἴει οὖν ἄν τινα ἐκ τοῦ κάτω φερόμενον πρὸς μέσον ἄλλο τι οἴεσθαι ἢ ἄνω φέρεσθαι; καὶ ἐν μέσῳ στάντα, ἀφορῶντα ὅθεν ἐνήνεκται, ἄλλοθί που ἂν ἡγεῖσθαι εἶναι ἢ ἐν τῷ ἄνω, μὴ ἑωρακότα τὸ ἀληθῶς ἄνω;
μὰ Δί', οὐκ ἔγωγε, ἔφη, ἄλλως οἶμαι οἰηθῆναι ἂν τὸν τοιοῦτον.

ἀλλ' εἰ πάλιν γ', ἔφην, φέροιτο, κάτω τ' ἂν οἴοιτο φέρεσθαι καὶ ἀληθῆ οἴοιτο;
πῶς γὰρ οὔ;
οὐκοῦν ταῦτα πάσχοι ἂν πάντα διὰ τὸ μὴ ἔμπειρος εἶναι τοῦ ἀληθινῶς ἄνω τε ὄντος καὶ ἐν μέσῳ καὶ κάτω;
δῆλον δή.
θαυμάζοις ἂν οὖν εἰ καὶ οἱ ἄπειροι ἀληθείας περὶ πολλῶν τε ἄλλων μὴ ὑγιεῖς δόξας ἔχουσιν, πρός τε ἡδονὴν καὶ λύπην καὶ τὸ μεταξὺ τούτων οὕτω διάκεινται, ὥστε, ὅταν μὲν ἐπὶ τὸ

λυπηρὸν φέρωνται, ἀληθῆ τε οἴονται καὶ τῷ ὄντι λυποῦνται, ὅταν δὲ ἀπὸ λύπης ἐπὶ τὸ μεταξύ, σφόδρα μὲν οἴονται πρὸς πληρώσει τε καὶ ἡδονῇ γίγνεσθαι, ὥσπερ πρὸς μέλαν φαιὸν ἀποσκοποῦντες ἀπειρίᾳ λευκοῦ, καὶ πρὸς τὸ ἄλυπον οὕτω λύπην ἀφορῶντες ἀπειρίᾳ ἡδονῆς ἀπατῶνται;
μὰ Δία, ἦ δ' ὅς, οὐκ ἂν θαυμάσαιμι, ἀλλὰ πολὺ μᾶλλον, εἰ μὴ οὕτως ἔχει.
ὧδέ γ' οὖν, εἶπον, ἐννόει: οὐχὶ πεῖνα καὶ δίψα καὶ τὰ

τοιαῦτα κενώσεις τινές εἰσιν τῆς περὶ τὸ σῶμα ἕξεως;
τί μήν;
ἄγνοια δὲ καὶ ἀφροσύνη ἆρ' οὐ κενότης ἐστὶ γῆς περὶ ψυχὴν αὖ ἕξεως;
μάλα γε.
οὐκοῦν πληροῖτ' ἂν ὅ τε τροφῆς μεταλαμβάνων καὶ ὁ νοῦν ἴσχων;
πῶς δ' οὔ;
πλήρωσις δὲ ἀληθεστέρα τοῦ ἧττον ἢ τοῦ μᾶλλον ὄντος;
δῆλον ὅτι τοῦ μᾶλλον.
πότερα οὖν ἡγῇ τὰ γένη μᾶλλον καθαρᾶς οὐσίας μετέχειν, τὰ οἷον σίτου τε καὶ ποτοῦ καὶ ὄψου καὶ συμπάσης τροφῆς, ἢ τὸ δόξης τε ἀληθοῦς εἶδος καὶ ἐπιστήμης καὶ νοῦ καὶ

συλλήβδην αὖ πάσης ἀρετῆς; ὧδε δὲ κρῖνε: τὸ τοῦ ἀεὶ ὁμοίου ἐχόμενον καὶ ἀθανάτου καὶ ἀληθείας, καὶ αὐτὸ τοιοῦτον ὂν καὶ ἐν τοιούτῳ γιγνόμενον, μᾶλλον εἶναί σοι δοκεῖ, ἢ τὸ μηδέποτε ὁμοίου καὶ θνητοῦ, καὶ αὐτὸ τοιοῦτον καὶ ἐν τοιούτῳ γιγνόμενον;
πολύ, ἔφη, διαφέρει τὸ τοῦ ἀεὶ ὁμοίου.
ἡ οὖν ἀεὶ ὁμοίου οὐσία οὐσίας τι μᾶλλον ἢ ἐπιστήμης μετέχει;
οὐδαμῶς.
τί δ'; ἀληθείας;
οὐδὲ τοῦτο.
εἰ δὲ ἀληθείας ἧττον, οὐ καὶ οὐσίας;
ἀνάγκη.

οὐκοῦν ὅλως τὰ περὶ τὴν τοῦ σώματος θεραπείαν γένη γῶν γενῶν αὖ τῶν περὶ τὴν τῆς ψυχῆς θεραπείαν ἧττον ἀληθείας τε καὶ οὐσίας μετέχει;
πολύ γε.
σῶμα δὲ αὐτὸ ψυχῆς οὐκ οἴει οὕτως;
ἔγωγε.
οὐκοῦν τὸ τῶν μᾶλλον ὄντων πληρούμενον καὶ αὐτὸ μᾶλλον ὂν ὄντως μᾶλλον πληροῦται ἢ τὸ τῶν ἧττον ὄντων καὶ αὐτὸ ἧττον ὄν;
πῶς γὰρ οὔ;
εἰ ἄρα τὸ πληροῦσθαι τῶν φύσει προσηκόντων ἡδύ ἐστι, τὸ τῷ ὄντι καὶ τῶν ὄντων πληρούμενον μᾶλλον μᾶλλον

ὄντως τε καὶ ἀληθεστέρως χαίρειν ἂν ποιοῖ ἡδονῇ ἀληθεῖ, τὸ δὲ τῶν ἧττον ὄντων μεταλαμβάνον ἧττόν τε ἂν ἀληθῶς καὶ βεβαίως πληροῖτο καὶ ἀπιστοτέρας ἂν ἡδονῆς καὶ ἧττον ἀληθοῦς μεταλαμβάνοι.
ἀναγκαιότατα, ἔφη.

οἱ ἄρα φρονήσεως καὶ ἀρετῆς ἄπειροι, εὐωχίαις δὲ καὶ τοῖς τοιούτοις ἀεὶ συνόντες, κάτω, ὡς ἔοικεν, καὶ μέχρι πάλιν πρὸς τὸ μεταξὺ φέρονταί τε καὶ ταύτῃ πλανῶνται διὰ βίου, ὑπερβάντες δὲ τοῦτο πρὸς τὸ ἀληθῶς ἄνω οὔτε ἀνέβλεψαν πώποτε οὔτε ἠνέχθησαν, οὐδὲ τοῦ ὄντος τῷ ὄντι ἐπληρώθησαν, οὐδὲ βεβαίου τε καὶ καθαρᾶς ἡδονῆς ἐγεύσαντο, ἀλλὰ βοσκημάτων δίκην κάτω ἀεὶ βλέποντες καὶ κεκυφότες εἰς γῆν καὶ εἰς τραπέζας βόσκονται χορταζόμενοι καὶ ὀχεύοντες,

καὶ ἕνεκα τῆς τούτων πλεονεξίας λακτίζοντες καὶ κυρίττοντες ἀλλήλους σιδηροῖς κέρασί τε καὶ ὁπλαῖς ἀποκτεινύασι δι' ἀπληστίαν, ἅτε οὐχὶ τοῖς οὖσιν οὐδὲ τὸ ὂν οὐδὲ τὸ στέγον ἑαυτῶν πιμπλάντες.
παντελῶς, ἔφη ὁ Γλαύκων, τὸν τῶν πολλῶν, ὦ Σώκρατες, χρησμῳδεῖς βίον.
ἆρ' οὖν οὐκ ἀνάγκη καὶ ἡδοναῖς συνεῖναι μεμειγμέναις λύπαις, εἰδώλοις τῆς ἀληθοῦς ἡδονῆς καὶ ἐσκιαγραφημέναις,

ὑπὸ τῆς παρ' ἀλλήλας θέσεως ἀποχραινομέναις, ὥστε σφοδροὺς ἑκατέρας φαίνεσθαι, καὶ ἔρωτας ἑαυτῶν λυττῶντας τοῖς ἄφροσιν ἐντίκτειν καὶ περιμαχήτους εἶναι, ὥσπερ τὸ τῆς Ἑλένης εἴδωλον ὑπὸ τῶν ἐν Τροίᾳ Στησίχορός φησι γενέσθαι περιμάχητον ἀγνοίᾳ τοῦ ἀληθοῦς;
πολλὴ ἀνάγκη, ἔφη, τοιοῦτόν τι αὐτὸ εἶναι.
τί δέ; περὶ τὸ θυμοειδὲς οὐχ ἕτερα τοιαῦτα ἀνάγκη γίγνεσθαι, ὃς ἂν αὐτὸ τοῦτο διαπράττηται ἢ φθόνῳ διὰ φιλοτιμίαν ἢ βίᾳ διὰ φιλονικίαν ἢ θυμῷ διὰ δυσκολίαν,

πλησμονὴν τιμῆς τε καὶ νίκης καὶ θυμοῦ διώκων ἄνευ λογισμοῦ τε καὶ νοῦ;
τοιαῦτα, ἦ δ' ὅς, ἀνάγκη καὶ περὶ τοῦτο εἶναι.
τί οὖν, ἦν δ' ἐγώ: θαρροῦντες λέγωμεν ὅτι καὶ περὶ τὸ φιλοκερδὲς καὶ τὸ φιλόνικον ὅσαι ἐπιθυμίαι εἰσίν, αἳ μὲν ἂν τῇ ἐπιστήμῃ καὶ λόγῳ ἑπόμεναι καὶ μετὰ τούτων τὰς ἡδονὰς διώκουσαι, ἃς ἂν τὸ φρόνιμον ἐξηγῆται, λαμβάνωσι, τὰς ἀληθεστάτας τε λήψονται, ὡς οἷόν τε αὐταῖς ἀληθεῖς

λαβεῖν, ἅτε ἀληθείᾳ ἑπομένων, καὶ τὰς ἑαυτῶν οἰκείας, εἴπερ τὸ βέλτιστον ἑκάστῳ, τοῦτο καὶ οἰκειότατον;
ἀλλὰ μήν, ἔφη, οἰκειότατόν γε.
τῷ φιλοσόφῳ ἄρα ἑπομένης ἁπάσης τῆς ψυχῆς καὶ μὴ στασιαζούσης ἑκάστῳ τῷ μέρει ὑπάρχει εἴς τε τἆλλα τὰ ἑαυτοῦ πράττειν καὶ δικαίῳ εἶναι, καὶ δὴ καὶ τὰς ἡδονὰς τὰς ἑαυτοῦ ἕκαστον καὶ τὰς βελτίστας καὶ εἰς τὸ δυνατὸν τὰς

ἀληθεστάτας καρποῦσθαι.
κομιδῇ μὲν οὖν.
ὅταν δὲ ἄρα τῶν ἑτέρων τι κρατήσῃ, ὑπάρχει αὐτῷ μήτε τὴν ἑαυτοῦ ἡδονὴν ἐξευρίσκειν, τά τε ἄλλ' ἀναγκάζειν ἀλλοτρίαν καὶ μὴ ἀληθῆ ἡδονὴν διώκειν.
οὕτως, ἔφη.
οὐκοῦν ἃ πλεῖστον φιλοσοφίας τε καὶ λόγου ἀφέστηκεν, μάλιστ' ἂν τοιαῦτα ἐξεργάζοιτο;
πολύ γε.
πλεῖστον δὲ λόγου ἀφίσταται οὐχ ὅπερ νόμου τε καὶ τάξεως;
δῆλον δή.
ἐφάνησαν δὲ πλεῖστον ἀφεστῶσαι οὐχ αἱ ἐρωτικαί τε

καὶ τυραννικαὶ ἐπιθυμίαι;
πολύ γε.
ἐλάχιστον δὲ αἱ βασιλικαί τε καὶ κόσμιαι;
ναί.
πλεῖστον δὴ οἶμαι ἀληθοῦς ἡδονῆς καὶ οἰκείας ὁ τύραννος ἀφεστήξει, ὁ δὲ ὀλίγιστον.
ἀνάγκη.
καὶ ἀηδέστατα ἄρα, εἶπον, ὁ τύραννος βιώσεται, ὁ δὲ βασιλεὺς ἥδιστα.
πολλὴ ἀνάγκη.
οἶσθ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὅσῳ ἀηδέστερον ζῇ τύραννος βασιλέως;
ἂν εἴπῃς, ἔφη.
τριῶν ἡδονῶν, ὡς ἔοικεν, οὐσῶν, μιᾶς μὲν γνησίας, δυοῖν

δὲ νόθαιν, τῶν νόθων εἰς τὸ ἐπέκεινα ὑπερβὰς ὁ τύραννος, φυγὼν νόμον τε καὶ λόγον, δούλαις τισὶ δορυφόροις ἡδοναῖς συνοικεῖ, καὶ ὁπόσῳ ἐλαττοῦται οὐδὲ πάνυ ῥᾴδιον εἰπεῖν, πλὴν ἴσως ὧδε.
πῶς; ἔφη.
ἀπὸ τοῦ ὀλιγαρχικοῦ τρίτος που ὁ τύραννος ἀφειστήκει: ἐν μέσῳ γὰρ αὐτῶν ὁ δημοτικὸς ἦν.
ναί.
οὐκοῦν καὶ ἡδονῆς τρίτῳ εἰδώλῳ πρὸς ἀλήθειαν ἀπ' ἐκείνου συνοικοῖ ἄν, εἰ τὰ πρόσθεν ἀληθῆ;
οὕτω.
ὁ δέ γε ὀλιγαρχικὸς ἀπὸ τοῦ βασιλικοῦ αὖ τρίτος, ἐὰν

εἰς ταὐτὸν ἀριστοκρατικὸν καὶ βασιλικὸν τιθῶμεν.
τρίτος γάρ.
τριπλασίου ἄρα, ἦν δ' ἐγώ, τριπλάσιον ἀριθμῷ ἀληθοῦς ἡδονῆς ἀφέστηκεν τύραννος.
φαίνεται.
ἐπίπεδον ἄρ', ἔφην, ὡς ἔοικεν, τὸ εἴδωλον κατὰ τὸν τοῦ μήκους ἀριθμὸν ἡδονῆς τυραννικῆς ἂν εἴη.
κομιδῇ γε.
κατὰ δὲ δύναμιν καὶ τρίτην αὔξην δῆλον δὴ ἀπόστασιν ὅσην ἀφεστηκὼς γίγνεται.
δῆλον, ἔφη, τῷ γε λογιστικῷ.
οὐκοῦν ἐάν τις μεταστρέψας ἀληθείᾳ ἡδονῆς τὸν βασιλέα

τοῦ τυράννου ἀφεστηκότα λέγῃ ὅσον ἀφέστηκεν, ἐννεακαιεικοσικαιεπτακοσιοπλασιάκις ἥδιον αὐτὸν ζῶντα εὑρήσει τελειωθείσῃ τῇ πολλαπλασιώσει, τὸν δὲ τύραννον ἀνιαρότερον τῇ αὐτῇ ταύτῃ ἀποστάσει.
ἀμήχανον, ἔφη, λογισμὸν καταπεφόρηκας τῆς διαφορότητος

τοῖν ἀνδροῖν, τοῦ τε δικαίου καὶ τοῦ ἀδίκου, πρὸς ἡδονήν τε καὶ λύπην.
καὶ μέντοι καὶ ἀληθῆ καὶ προσήκοντά γε, ἦν δ' ἐγώ, βίοις ἀριθμόν, εἴπερ αὐτοῖς προσήκουσιν ἡμέραι καὶ νύκτες καὶ μῆνες καὶ ἐνιαυτοί.
ἀλλὰ μήν, ἔφη, προσήκουσιν.
οὐκοῦν εἰ τοσοῦτον ἡδονῇ νικᾷ ὁ ἀγαθός τε καὶ δίκαιος τὸν κακόν τε καὶ ἄδικον, ἀμηχάνῳ δὴ ὅσῳ πλείονι νικήσει εὐσχημοσύνῃ τε βίου καὶ κάλλει καὶ ἀρετῇ;
ἀμηχάνῳ μέντοι νὴ Δία, ἔφη.

εἶεν δή, εἶπον: ἐπειδὴ ἐνταῦθα λόγου γεγόναμεν, ἀναλάβωμεν τὰ πρῶτα λεχθέντα, δι' ἃ δεῦρ' ἥκομεν. ἦν δέ που λεγόμενον λυσιτελεῖν ἀδικεῖν τῷ τελέως μὲν ἀδίκῳ, δοξαζομένῳ δὲ δικαίῳ: ἢ οὐχ οὕτως ἐλέχθη;
οὕτω μὲν οὖν.
νῦν δή, ἔφην, αὐτῷ διαλεγώμεθα, ἐπειδὴ διωμολογησάμεθα τό τε ἀδικεῖν καὶ τὸ δίκαια πράττειν ἣν ἑκάτερον ἔχει δύναμιν.
πῶς; ἔφη.
εἰκόνα πλάσαντες τῆς ψυχῆς λόγῳ, ἵνα εἰδῇ ὁ ἐκεῖνα λέγων οἷα ἔλεγεν.

ποίαν τινά; ἦ δ' ὅς.
τῶν τοιούτων τινά, ἦν δ' ἐγώ, οἷαι μυθολογοῦνται παλαιαὶ γενέσθαι φύσεις, ἥ τε Χιμαίρας καὶ ἡ Σκύλλης καὶ Κερβέρου, καὶ ἄλλαι τινὲς συχναὶ λέγονται συμπεφυκυῖαι ἰδέαι πολλαὶ εἰς ἓν γενέσθαι.
λέγονται γάρ, ἔφη.
πλάττε τοίνυν μίαν μὲν ἰδέαν θηρίου ποικίλου καὶ πολυκεφάλου, ἡμέρων δὲ θηρίων ἔχοντος κεφαλὰς κύκλῳ καὶ ἀγρίων, καὶ δυνατοῦ μεταβάλλειν καὶ φύειν ἐξ αὑτοῦ πάντα ταῦτα.

δεινοῦ πλάστου, ἔφη, τὸ ἔργον: ὅμως δέ, ἐπειδὴ εὐπλαστότερον κηροῦ καὶ τῶν τοιούτων λόγος, πεπλάσθω.
μίαν δὴ τοίνυν ἄλλην ἰδέαν λέοντος, μίαν δὲ ἀνθρώπου: πολὺ δὲ μέγιστον ἔστω τὸ πρῶτον καὶ δεύτερον τὸ δεύτερον.
ταῦτα, ἔφη, ῥᾴω, καὶ πέπλασται.
σύναπτε τοίνυν αὐτὰ εἰς ἓν τρία ὄντα, ὥστε πῃ συμπεφυκέναι ἀλλήλοις.
συνῆπται, ἔφη.
περίπλασον δὴ αὐτοῖς ἔξωθεν ἑνὸς εἰκόνα, τὴν τοῦ ἀνθρώπου, ὥστε τῷ μὴ δυναμένῳ τὰ ἐντὸς ὁρᾶν, ἀλλὰ τὸ

ἔξω μόνον ἔλυτρον ὁρῶντι, ἓν ζῷον φαίνεσθαι, ἄνθρωπον.
περιπέπλασται, ἔφη.
λέγωμεν δὴ τῷ λέγοντι ὡς λυσιτελεῖ τούτῳ ἀδικεῖν τῷ ἀνθρώπῳ, δίκαια δὲ πράττειν οὐ συμφέρει, ὅτι οὐδὲν ἄλλο φησὶν ἢ λυσιτελεῖν αὐτῷ τὸ παντοδαπὸν θηρίον εὐωχοῦντι ποιεῖν ἰσχυρὸν καὶ τὸν λέοντα καὶ τὰ περὶ τὸν λέοντα, τὸν

δὲ ἄνθρωπον λιμοκτονεῖν καὶ ποιεῖν ἀσθενῆ, ὥστε ἕλκεσθαι ὅπῃ ἂν ἐκείνων ὁπότερον ἄγῃ, καὶ μηδὲν ἕτερον ἑτέρῳ συνεθίζειν μηδὲ φίλον ποιεῖν, ἀλλ' ἐᾶν αὐτὰ ἐν αὑτοῖς δάκνεσθαί τε καὶ μαχόμενα ἐσθίειν ἄλληλα.
παντάπασι γάρ, ἔφη, ταῦτ' ἂν λέγοι ὁ τὸ ἀδικεῖν ἐπαινῶν.
οὐκοῦν αὖ ὁ τὰ δίκαια λέγων λυσιτελεῖν φαίη ἂν δεῖν ταῦτα πράττειν καὶ ταῦτα λέγειν, ὅθεν τοῦ ἀνθρώπου ὁ ἐντὸς

ἄνθρωπος ἔσται ἐγκρατέστατος, καὶ τοῦ πολυκεφάλου θρέμματος ἐπιμελήσεται ὥσπερ γεωργός, τὰ μὲν ἥμερα τρέφων καὶ τιθασεύων, τὰ δὲ ἄγρια ἀποκωλύων φύεσθαι, σύμμαχον ποιησάμενος τὴν τοῦ λέοντος φύσιν, καὶ κοινῇ πάντων κηδόμενος, φίλα ποιησάμενος ἀλλήλοις τε καὶ αὑτῷ, οὕτω θρέψει;
κομιδῇ γὰρ αὖ λέγει ταῦτα ὁ τὸ δίκαιον ἐπαινῶν.
κατὰ πάντα τρόπον δὴ ὁ μὲν τὰ δίκαια ἐγκωμιάζων ἀληθῆ

ἂν λέγοι, ὁ δὲ τὰ ἄδικα ψεύδοιτο. πρός τε γὰρ ἡδονὴν καὶ πρὸς εὐδοξίαν καὶ ὠφελίαν σκοπουμένῳ ὁ μὲν ἐπαινέτης τοῦ δικαίου ἀληθεύει, ὁ δὲ ψέκτης οὐδὲν ὑγιὲς οὐδ' εἰδὼς ψέγει ὅτι ψέγει.
οὔ μοι δοκεῖ, ἦ δ' ὅς, οὐδαμῇ γε.
πείθωμεν τοίνυν αὐτὸν πρᾴως—οὐ γὰρ ἑκὼν ἁμαρτάνει —ἐρωτῶντες: ὦ μακάριε, οὐ καὶ τὰ καλὰ καὶ αἰσχρὰ νόμιμα διὰ τὰ τοιαῦτ' ἂν φαῖμεν γεγονέναι: τὰ μὲν καλὰ τὰ ὑπὸ

τῷ ἀνθρώπῳ, μᾶλλον δὲ ἴσως τὰ ὑπὸ τῷ θείῳ τὰ θηριώδη ποιοῦντα τῆς φύσεως, αἰσχρὰ δὲ τὰ ὑπὸ τῷ ἀγρίῳ τὸ ἥμερον δουλούμενα; συμφήσει: ἢ πῶς;
ἐάν μοι, ἔφη, πείθηται.
ἔστιν οὖν, εἶπον, ὅτῳ λυσιτελεῖ ἐκ τούτου τοῦ λόγου χρυσίον λαμβάνειν ἀδίκως, εἴπερ τοιόνδε τι γίγνεται, λαμβάνων τὸ χρυσίον ἅμα καταδουλοῦται τὸ βέλτιστον ἑαυτοῦ

τῷ μοχθηροτάτῳ; ἢ εἰ μὲν λαβὼν χρυσίον ὑὸν ἢ θυγατέρα ἐδουλοῦτο, καὶ ταῦτ' εἰς ἀγρίων τε καὶ κακῶν ἀνδρῶν, οὐκ ἂν αὐτῷ ἐλυσιτέλει οὐδ' ἂν πάμπολυ ἐπὶ τούτῳ λαμβάνειν, εἰ δὲ τὸ ἑαυτοῦ θειότατον ὑπὸ τῷ ἀθεωτάτῳ τε καὶ μιαρωτάτῳ δουλοῦται καὶ μηδὲν ἐλεεῖ, οὐκ ἄρα ἄθλιός ἐστι καὶ πολὺ

ἐπὶ δεινοτέρῳ ὀλέθρῳ χρυσὸν δωροδοκεῖ ἢ Ἐριφύλη ἐπὶ τῇ τοῦ ἀνδρὸς ψυχῇ τὸν ὅρμον δεξαμένη;
πολὺ μέντοι, ἦ δ' ὃς ὁ Γλαύκων: ἐγὼ γάρ σοι ὑπὲρ ἐκείνου ἀποκρινοῦμαι.
οὐκοῦν καὶ τὸ ἀκολασταίνειν οἴει διὰ τοιαῦτα πάλαι ψέγεσθαι, ὅτι ἀνίεται ἐν τῷ τοιούτῳ τὸ δεινόν, τὸ μέγα ἐκεῖνο καὶ πολυειδὲς θρέμμα, πέρα τοῦ δέοντος;
δῆλον, ἔφη.
ἡ δ' αὐθάδεια καὶ δυσκολία ψέγεται οὐχ ὅταν τὸ λεοντῶδές

τε καὶ ὀφεῶδες αὔξηται καὶ συντείνηται ἀναρμόστως;
πάνυ μὲν οὖν.
τρυφὴ δὲ καὶ μαλθακία οὐκ ἐπὶ τῇ αὐτοῦ τούτου χαλάσει τε καὶ ἀνέσει ψέγεται, ὅταν ἐν αὐτῷ δειλίαν ἐμποιῇ;
τί μήν;
κολακεία δὲ καὶ ἀνελευθερία οὐχ ὅταν τις τὸ αὐτὸ τοῦτο, τὸ θυμοειδές, ὑπὸ τῷ ὀχλώδει θηρίῳ ποιῇ καὶ ἕνεκα χρημάτων καὶ τῆς ἐκείνου ἀπληστίας προπηλακιζόμενον ἐθίζῃ ἐκ νέου ἀντὶ λέοντος πίθηκον γίγνεσθαι;

καὶ μάλα, ἔφη.
βαναυσία δὲ καὶ χειροτεχνία διὰ τί οἴει ὄνειδος φέρει; ἢ δι' ἄλλο τι φήσομεν ἢ ὅταν τις ἀσθενὲς φύσει ἔχῃ τὸ τοῦ βελτίστου εἶδος, ὥστε μὴ ἂν δύνασθαι ἄρχειν τῶν ἐν αὑτῷ θρεμμάτων, ἀλλὰ θεραπεύειν ἐκεῖνα, καὶ τὰ θωπεύματα αὐτῶν μόνον δύνηται μανθάνειν;
ἔοικεν, ἔφη.
οὐκοῦν ἵνα καὶ ὁ τοιοῦτος ὑπὸ ὁμοίου ἄρχηται οἵουπερ ὁ βέλτιστος, δοῦλον αὐτόν φαμεν δεῖν εἶναι ἐκείνου τοῦ βελτίστου

καὶ ἔχοντος ἐν αὑτῷ τὸ θεῖον ἄρχον, οὐκ ἐπὶ βλάβῃ τῇ τοῦ δούλου οἰόμενοι δεῖν ἄρχεσθαι αὐτόν, ὥσπερ Θρασύμαχος ᾤετο τοὺς ἀρχομένους, ἀλλ' ὡς ἄμεινον ὂν παντὶ ὑπὸ θείου καὶ φρονίμου ἄρχεσθαι, μάλιστα μὲν οἰκεῖον ἔχοντος ἐν αὑτῷ, εἰ δὲ μή, ἔξωθεν ἐφεστῶτος, ἵνα εἰς δύναμιν πάντες ὅμοιοι ὦμεν καὶ φίλοι, τῷ αὐτῷ κυβερνώμενοι;
καὶ ὀρθῶς γ', ἔφη.

δηλοῖ δέ γε, ἦν δ' ἐγώ, καὶ ὁ νόμος ὅτι τοιοῦτον βούλεται, πᾶσι τοῖς ἐν τῇ πόλει σύμμαχος ὤν: καὶ ἡ τῶν παίδων ἀρχή, τὸ μὴ ἐᾶν ἐλευθέρους εἶναι, ἕως ἂν ἐν αὐτοῖς ὥσπερ ἐν πόλει πολιτείαν καταστήσωμεν, καὶ τὸ βέλτιστον

θεραπεύσαντες τῷ παρ' ἡμῖν τοιούτῳ ἀντικαταστήσωμεν φύλακα ὅμοιον καὶ ἄρχοντα ἐν αὐτῷ, καὶ τότε δὴ ἐλεύθερον ἀφίεμεν.
δηλοῖ γάρ, ἦ δ' ὅς.
πῇ δὴ οὖν φήσομεν, ὦ Γλαύκων, καὶ κατὰ τίνα λόγον λυσιτελεῖν ἀδικεῖν, ἢ ἀκολασταίνειν ἤ τι αἰσχρὸν ποιεῖν, ἐξ ὧν πονηρότερος μὲν ἔσται, πλείω δὲ χρήματα ἢ ἄλλην τινὰ δύναμιν κεκτήσεται;
οὐδαμῇ, ἦ δ' ὅς.
πῇ δ' ἀδικοῦντα λανθάνειν καὶ μὴ διδόναι δίκην λυσιτελεῖν;

ἢ οὐχὶ ὁ μὲν λανθάνων ἔτι πονηρότερος γίγνεται, τοῦ δὲ μὴ λανθάνοντος καὶ κολαζομένου τὸ μὲν θηριῶδες κοιμίζεται καὶ ἡμεροῦται, τὸ δὲ ἥμερον ἐλευθεροῦται, καὶ ὅλη ἡ ψυχὴ εἰς τὴν βελτίστην φύσιν καθισταμένη τιμιωτέραν ἕξιν λαμβάνει, σωφροσύνην τε καὶ δικαιοσύνην μετὰ φρονήσεως κτωμένη, ἢ σῶμα ἰσχύν τε καὶ κάλλος μετὰ ὑγιείας λαμβάνον, τοσούτῳ ὅσῳπερ ψυχὴ σώματος τιμιωτέρα;
παντάπασιν μὲν οὖν, ἔφη.

οὐκοῦν ὅ γε νοῦν ἔχων πάντα τὰ αὑτοῦ εἰς τοῦτο συντείνας βιώσεται, πρῶτον μὲν τὰ μαθήματα τιμῶν, ἃ τοιαύτην αὐτοῦ τὴν ψυχὴν ἀπεργάσεται, τὰ δὲ ἄλλα ἀτιμάζων;
δῆλον, ἔφη.
ἔπειτά γ', εἶπον, τὴν τοῦ σώματος ἕξιν καὶ τροφὴν οὐχ ὅπως τῇ θηριώδει καὶ ἀλόγῳ ἡδονῇ ἐπιτρέψας ἐνταῦθα τετραμμένος ζήσει, ἀλλ' οὐδὲ πρὸς ὑγίειαν βλέπων, οὐδὲ τοῦτο πρεσβεύων, ὅπως ἰσχυρὸς ἢ ὑγιὴς ἢ καλὸς ἔσται, ἐὰν μὴ

καὶ σωφρονήσειν μέλλῃ ἀπ' αὐτῶν, ἀλλ' ἀεὶ τὴν ἐν τῷ σώματι ἁρμονίαν τῆς ἐν τῇ ψυχῇ ἕνεκα συμφωνίας ἁρμοττόμενος φανεῖται.
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη, ἐάνπερ μέλλῃ τῇ ἀληθείᾳ μουσικὸς εἶναι.
οὐκοῦν, εἶπον, καὶ τὴν ἐν τῇ τῶν χρημάτων κτήσει σύνταξίν τε καὶ συμφωνίαν; καὶ τὸν ὄγκον τοῦ πλήθους οὐκ ἐκπληττόμενος ὑπὸ τοῦ τῶν πολλῶν μακαρισμοῦ ἄπειρον αὐξήσει, ἀπέραντα κακὰ ἔχων;
οὐκ οἴομαι, ἔφη.

ἀλλ' ἀποβλέπων γε, εἶπον, πρὸς τὴν ἐν αὑτῷ πολιτείαν, καὶ φυλάττων μή τι παρακινῇ αὑτοῦ τῶν ἐκεῖ διὰ πλῆθος οὐσίας ἢ δι' ὀλιγότητα, οὕτως κυβερνῶν προσθήσει καὶ ἀναλώσει τῆς οὐσίας καθ' ὅσον ἂν οἷός τ' ᾖ.
κομιδῇ μὲν οὖν, ἔφη.

ἀλλὰ μὴν καὶ τιμάς γε, εἰς ταὐτὸν ἀποβλέπων, τῶν μὲν μεθέξει καὶ γεύσεται ἑκών, ἃς ἂν ἡγῆται ἀμείνω αὑτὸν ποιήσειν, ἃς δ' ἂν λύσειν τὴν ὑπάρχουσαν ἕξιν, φεύξεται ἰδίᾳ καὶ δημοσίᾳ.
οὐκ ἄρα, ἔφη, τά γε πολιτικὰ ἐθελήσει πράττειν, ἐάνπερ τούτου κήδηται.
νὴ τὸν κύνα, ἦν δ' ἐγώ, ἔν γε τῇ ἑαυτοῦ πόλει καὶ μάλα, οὐ μέντοι ἴσως ἔν γε τῇ πατρίδι, ἐὰν μὴ θεία τις συμβῇ τύχη.
μανθάνω, ἔφη: ἐν ᾗ νῦν διήλθομεν οἰκίζοντες πόλει λέγεις, τῇ ἐν λόγοις κειμένῃ, ἐπεὶ γῆς γε οὐδαμοῦ οἶμαι

αὐτὴν εἶναι.
ἀλλ', ἦν δ' ἐγώ, ἐν οὐρανῷ ἴσως παράδειγμα ἀνάκειται τῷ βουλομένῳ ὁρᾶν καὶ ὁρῶντι ἑαυτὸν κατοικίζειν. διαφέρει δὲ οὐδὲν εἴτε που ἔστιν εἴτε ἔσται: τὰ γὰρ ταύτης μόνης ἂν πράξειεν, ἄλλης δὲ οὐδεμιᾶς.
εἰκός γ', ἔφη.

καὶ μήν, ἦν δ' ἐγώ, πολλὰ μὲν καὶ ἄλλα περὶ αὐτῆς ἐννοῶ, ὡς παντὸς ἄρα μᾶλλον ὀρθῶς ᾠκίζομεν τὴν πόλιν, οὐχ ἥκιστα δὲ ἐνθυμηθεὶς περὶ ποιήσεως λέγω.
τὸ ποῖον; ἔφη.
τὸ μηδαμῇ παραδέχεσθαι αὐτῆς ὅση μιμητική: παντὸς γὰρ μᾶλλον οὐ παραδεκτέα νῦν καὶ ἐναργέστερον, ὡς ἐμοὶ δοκεῖ, φαίνεται, ἐπειδὴ χωρὶς ἕκαστα διῄρηται τὰ τῆς ψυχῆς

εἴδη.
πῶς λέγεις;
ὡς μὲν πρὸς ὑμᾶς εἰρῆσθαι—οὐ γάρ μου κατερεῖτε πρὸς τοὺς τῆς τραγῳδίας ποιητὰς καὶ τοὺς ἄλλους ἅπαντας τοὺς μιμητικούς—λώβη ἔοικεν εἶναι πάντα τὰ τοιαῦτα τῆς τῶν ἀκουόντων διανοίας, ὅσοι μὴ ἔχουσι φάρμακον τὸ εἰδέναι αὐτὰ οἷα τυγχάνει ὄντα.
πῇ δή, ἔφη, διανοούμενος λέγεις;
ῥητέον, ἦν δ' ἐγώ: καίτοι φιλία γέ τίς με καὶ αἰδὼς ἐκ παιδὸς ἔχουσα περὶ Ὁμήρου ἀποκωλύει λέγειν. ἔοικε μὲν

γὰρ τῶν καλῶν ἁπάντων τούτων τῶν τραγικῶν πρῶτος διδάσκαλός τε καὶ ἡγεμὼν γενέσθαι. ἀλλ' οὐ γὰρ πρό γε τῆς ἀληθείας τιμητέος ἀνήρ, ἀλλ', ὃ λέγω, ῥητέον.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
ἄκουε δή, μᾶλλον δὲ ἀποκρίνου.
Ἐρώτα.
μίμησιν ὅλως ἔχοις ἄν μοι εἰπεῖν ὅτι ποτ' ἐστίν; οὐδὲ γάρ τοι αὐτὸς πάνυ τι συννοῶ τί βούλεται εἶναι.
ἦ που ἄρ', ἔφη, ἐγὼ συννοήσω.
οὐδέν γε, ἦν δ' ἐγώ, ἄτοπον, ἐπεὶ πολλά τοι ὀξύτερον

βλεπόντων ἀμβλύτερον ὁρῶντες πρότεροι εἶδον.
ἔστιν, ἔφη, οὕτως: ἀλλὰ σοῦ παρόντος οὐδ' ἂν προθυμηθῆναι οἷός τε εἴην εἰπεῖν, εἴ τί μοι καταφαίνεται, ἀλλ' αὐτὸς ὅρα.
βούλει οὖν ἐνθένδε ἀρξώμεθα ἐπισκοποῦντες, ἐκ τῆς εἰωθυίας μεθόδου; εἶδος γάρ πού τι ἓν ἕκαστον εἰώθαμεν τίθεσθαι περὶ ἕκαστα τὰ πολλά, οἷς ταὐτὸν ὄνομα ἐπιφέρομεν. ἢ οὐ μανθάνεις;
μανθάνω.
θῶμεν δὴ καὶ νῦν ὅτι βούλει τῶν πολλῶν. οἷον, εἰ

'θέλεις, πολλαί πού εἰσι κλῖναι καὶ τράπεζαι.
πῶς δ' οὔ;
ἀλλὰ ἰδέαι γέ που περὶ ταῦτα τὰ σκεύη δύο, μία μὲν κλίνης, μία δὲ τραπέζης.
ναί.
οὐκοῦν καὶ εἰώθαμεν λέγειν ὅτι ὁ δημιουργὸς ἑκατέρου τοῦ σκεύους πρὸς τὴν ἰδέαν βλέπων οὕτω ποιεῖ ὁ μὲν τὰς κλίνας, ὁ δὲ τὰς τραπέζας, αἷς ἡμεῖς χρώμεθα, καὶ τἆλλα κατὰ ταὐτά; οὐ γάρ που τήν γε ἰδέαν αὐτὴν δημιουργεῖ οὐδεὶς τῶν δημιουργῶν: πῶς γάρ;
οὐδαμῶς.
ἀλλ' ὅρα δὴ καὶ τόνδε τίνα καλεῖς τὸν δημιουργόν.

τὸν ποῖον;
ὃς πάντα ποιεῖ, ὅσαπερ εἷς ἕκαστος τῶν χειροτεχνῶν.
δεινόν τινα λέγεις καὶ θαυμαστὸν ἄνδρα.
οὔπω γε, ἀλλὰ τάχα μᾶλλον φήσεις. ὁ αὐτὸς γὰρ οὗτος χειροτέχνης οὐ μόνον πάντα οἷός τε σκεύη ποιῆσαι, ἀλλὰ καὶ τὰ ἐκ τῆς γῆς φυόμενα ἅπαντα ποιεῖ καὶ ζῷα πάντα ἐργάζεται, τά τε ἄλλα καὶ ἑαυτόν, καὶ πρὸς τούτοις γῆν καὶ οὐρανὸν καὶ θεοὺς καὶ πάντα τὰ ἐν οὐρανῷ καὶ τὰ ἐν Ἅιδου ὑπὸ γῆς ἅπαντα ἐργάζεται.

πάνυ θαυμαστόν, ἔφη, λέγεις σοφιστήν.
ἀπιστεῖς; ἦν δ' ἐγώ. καί μοι εἰπέ, τὸ παράπαν οὐκ ἄν σοι δοκεῖ εἶναι τοιοῦτος δημιουργός, ἢ τινὶ μὲν τρόπῳ γενέσθαι ἂν τούτων ἁπάντων ποιητής, τινὶ δὲ οὐκ ἄν; ἢ οὐκ αἰσθάνῃ ὅτι κἂν αὐτὸς οἷός τ' εἴης πάντα ταῦτα ποιῆσαι τρόπῳ γέ τινι;
καὶ τίς, ἔφη, ὁ τρόπος οὗτος;
οὐ χαλεπός, ἦν δ' ἐγώ, ἀλλὰ πολλαχῇ καὶ ταχὺ δημιουργούμενος, τάχιστα δέ που, εἰ 'θέλεις λαβὼν κάτοπτρον

περιφέρειν πανταχῇ: ταχὺ μὲν ἥλιον ποιήσεις καὶ τὰ ἐν τῷ οὐρανῷ, ταχὺ δὲ γῆν, ταχὺ δὲ σαυτόν τε καὶ τἆλλα ζῷα καὶ σκεύη καὶ φυτὰ καὶ πάντα ὅσα νυνδὴ ἐλέγετο.
ναί, ἔφη, φαινόμενα, οὐ μέντοι ὄντα γέ που τῇ ἀληθείᾳ.
καλῶς, ἦν δ' ἐγώ, καὶ εἰς δέον ἔρχῃ τῷ λόγῳ. τῶν τοιούτων γὰρ οἶμαι δημιουργῶν καὶ ὁ ζωγράφος ἐστίν. ἦ γάρ;
πῶς γὰρ οὔ;
ἀλλὰ φήσεις οὐκ ἀληθῆ οἶμαι αὐτὸν ποιεῖν ἃ ποιεῖ. καίτοι τρόπῳ γέ τινι καὶ ὁ ζωγράφος κλίνην ποιεῖ: ἢ οὔ;
ναί, ἔφη, φαινομένην γε καὶ οὗτος.

τί δὲ ὁ κλινοποιός; οὐκ ἄρτι μέντοι ἔλεγες ὅτι οὐ τὸ εἶδος ποιεῖ, ὃ δή φαμεν εἶναι ὃ ἔστι κλίνη, ἀλλὰ κλίνην τινά;
ἔλεγον γάρ.
οὐκοῦν εἰ μὴ ὃ ἔστιν ποιεῖ, οὐκ ἂν τὸ ὂν ποιοῖ, ἀλλά τι τοιοῦτον οἷον τὸ ὄν, ὂν δὲ οὔ: τελέως δὲ εἶναι ὂν τὸ τοῦ κλινουργοῦ ἔργον ἢ ἄλλου τινὸς χειροτέχνου εἴ τις φαίη, κινδυνεύει οὐκ ἂν ἀληθῆ λέγειν;
οὔκουν, ἔφη, ὥς γ' ἂν δόξειεν τοῖς περὶ τοὺς τοιούσδε λόγους διατρίβουσιν.
μηδὲν ἄρα θαυμάζωμεν εἰ καὶ τοῦτο ἀμυδρόν τι τυγχάνει ὂν πρὸς ἀλήθειαν.

μὴ γάρ.
βούλει οὖν, ἔφην, ἐπ' αὐτῶν τούτων ζητήσωμεν τὸν μιμητὴν τοῦτον, τίς ποτ' ἐστίν;
εἰ βούλει, ἔφη.
οὐκοῦν τριτταί τινες κλῖναι αὗται γίγνονται: μία μὲν ἡ ἐν τῇ φύσει οὖσα, ἣν φαῖμεν ἄν, ὡς ἐγᾦμαι, θεὸν ἐργάσασθαι. ἢ τίν' ἄλλον;
οὐδένα, οἶμαι.
μία δέ γε ἣν ὁ τέκτων.
ναί, ἔφη.
μία δὲ ἣν ὁ ζωγράφος. ἦ γάρ;
ἔστω.
ζωγράφος δή, κλινοποιός, θεός, τρεῖς οὗτοι ἐπιστάται τρισὶν εἴδεσι κλινῶν.
ναὶ τρεῖς.

ὁ μὲν δὴ θεός, εἴτε οὐκ ἐβούλετο, εἴτε τις ἀνάγκη ἐπῆν μὴ πλέον ἢ μίαν ἐν τῇ φύσει ἀπεργάσασθαι αὐτὸν κλίνην, οὕτως ἐποίησεν μίαν μόνον αὐτὴν ἐκείνην ὃ ἔστιν κλίνη: δύο δὲ τοιαῦται ἢ πλείους οὔτε ἐφυτεύθησαν ὑπὸ τοῦ θεοῦ οὔτε μὴ φυῶσιν.
πῶς δή; ἔφη.
ὅτι, ἦν δ' ἐγώ, εἰ δύο μόνας ποιήσειεν, πάλιν ἂν μία ἀναφανείη ἧς ἐκεῖναι ἂν αὖ ἀμφότεραι τὸ εἶδος ἔχοιεν, καὶ εἴη ἂν ὃ ἔστιν κλίνη ἐκείνη ἀλλ' οὐχ αἱ δύο.
ὀρθῶς, ἔφη.

ταῦτα δὴ οἶμαι εἰδὼς ὁ θεός, βουλόμενος εἶναι ὄντως κλίνης ποιητὴς ὄντως οὔσης, ἀλλὰ μὴ κλίνης τινὸς μηδὲ κλινοποιός τις, μίαν φύσει αὐτὴν ἔφυσεν.
ἔοικεν.
βούλει οὖν τοῦτον μὲν φυτουργὸν τούτου προσαγορεύωμεν, ἤ τι τοιοῦτον;
δίκαιον γοῦν, ἔφη, ἐπειδήπερ φύσει γε καὶ τοῦτο καὶ τἆλλα πάντα πεποίηκεν.
τί δὲ τὸν τέκτονα; ἆρ' οὐ δημιουργὸν κλίνης;
ναί.
ἦ καὶ τὸν ζωγράφον δημιουργὸν καὶ ποιητὴν τοῦ τοιούτου;
οὐδαμῶς.
ἀλλὰ τί αὐτὸν κλίνης φήσεις εἶναι;

τοῦτο, ἦ δ' ὅς, ἔμοιγε δοκεῖ μετριώτατ' ἂν προσαγορεύεσθαι, μιμητὴς οὗ ἐκεῖνοι δημιουργοί.
εἶεν, ἦν δ' ἐγώ: τὸν τοῦ τρίτου ἄρα γεννήματος ἀπὸ τῆς φύσεως μιμητὴν καλεῖς;
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη.
τοῦτ' ἄρα ἔσται καὶ ὁ τραγῳδοποιός, εἴπερ μιμητής ἐστι, τρίτος τις ἀπὸ βασιλέως καὶ τῆς ἀληθείας πεφυκώς, καὶ πάντες οἱ ἄλλοι μιμηταί.
κινδυνεύει.
τὸν μὲν δὴ μιμητὴν ὡμολογήκαμεν. εἰπὲ δέ μοι περὶ

τοῦ ζωγράφου τόδε: πότερα ἐκεῖνο αὐτὸ τὸ ἐν τῇ φύσει ἕκαστον δοκεῖ σοι ἐπιχειρεῖν μιμεῖσθαι ἢ τὰ τῶν δημιουργῶν ἔργα;
τὰ τῶν δημιουργῶν, ἔφη.
ἆρα οἷα ἔστιν ἢ οἷα φαίνεται; τοῦτο γὰρ ἔτι διόρισον.
πῶς λέγεις; ἔφη.
ὧδε: κλίνη, ἐάντε ἐκ πλαγίου αὐτὴν θεᾷ ἐάντε καταντικρὺ ἢ ὁπῃοῦν, μή τι διαφέρει αὐτὴ ἑαυτῆς, ἢ διαφέρει μὲν οὐδέν, φαίνεται δὲ ἀλλοία; καὶ τἆλλα ὡσαύτως;
οὕτως, ἔφη: φαίνεται, διαφέρει δ' οὐδέν.

τοῦτο δὴ αὐτὸ σκόπει: πρὸς πότερον ἡ γραφικὴ πεποίηται περὶ ἕκαστον; πότερα πρὸς τὸ ὄν, ὡς ἔχει, μιμήσασθαι, ἢ πρὸς τὸ φαινόμενον, ὡς φαίνεται, φαντάσματος ἢ ἀληθείας οὖσα μίμησις;
φαντάσματος, ἔφη.
πόρρω ἄρα που τοῦ ἀληθοῦς ἡ μιμητική ἐστιν καί, ὡς ἔοικεν, διὰ τοῦτο πάντα ἀπεργάζεται, ὅτι σμικρόν τι ἑκάστου ἐφάπτεται, καὶ τοῦτο εἴδωλον. οἷον ὁ ζωγράφος, φαμέν, ζωγραφήσει ἡμῖν σκυτοτόμον, τέκτονα, τοὺς ἄλλους δημιουργούς,

περὶ οὐδενὸς τούτων ἐπαΐων τῶν τεχνῶν: ἀλλ' ὅμως παῖδάς γε καὶ ἄφρονας ἀνθρώπους, εἰ ἀγαθὸς εἴη ζωγράφος, γράψας ἂν τέκτονα καὶ πόρρωθεν ἐπιδεικνὺς ἐξαπατῷ ἂν τῷ δοκεῖν ὡς ἀληθῶς τέκτονα εἶναι.
τί δ' οὔ;
ἀλλὰ γὰρ οἶμαι ὦ φίλε, τόδε δεῖ περὶ πάντων τῶν τοιούτων διανοεῖσθαι: ἐπειδάν τις ἡμῖν ἀπαγγέλλῃ περί του, ὡς ἐνέτυχεν ἀνθρώπῳ πάσας ἐπισταμένῳ τὰς δημιουργίας καὶ τἆλλα πάντα ὅσα εἷς ἕκαστος οἶδεν, οὐδὲν ὅτι οὐχὶ

ἀκριβέστερον ὁτουοῦν ἐπισταμένῳ, ὑπολαμβάνειν δεῖ τῷ τοιούτῳ ὅτι εὐήθης τις ἄνθρωπος, καί, ὡς ἔοικεν, ἐντυχὼν γόητί τινι καὶ μιμητῇ ἐξηπατήθη, ὥστε ἔδοξεν αὐτῷ πάσσοφος εἶναι, διὰ τὸ αὐτὸς μὴ οἷός τ' εἶναι ἐπιστήμην καὶ ἀνεπιστημοσύνην καὶ μίμησιν ἐξετάσαι.
ἀληθέστατα, ἔφη.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, μετὰ τοῦτο ἐπισκεπτέον τήν τε τραγῳδίαν καὶ τὸν ἡγεμόνα αὐτῆς Ὅμηρον, ἐπειδή τινων

ἀκούομεν ὅτι οὗτοι πάσας μὲν τέχνας ἐπίστανται, πάντα δὲ τὰ ἀνθρώπεια τὰ πρὸς ἀρετὴν καὶ κακίαν, καὶ τά γε θεῖα: ἀνάγκη γὰρ τὸν ἀγαθὸν ποιητήν, εἰ μέλλει περὶ ὧν ἂν ποιῇ καλῶς ποιήσειν, εἰδότα ἄρα ποιεῖν, ἢ μὴ οἷόν τε εἶναι ποιεῖν. δεῖ δὴ ἐπισκέψασθαι πότερον μιμηταῖς τούτοις οὗτοι ἐντυχόντες ἐξηπάτηνται καὶ τὰ ἔργα αὐτῶν ὁρῶντες

οὐκ αἰσθάνονται τριττὰ ἀπέχοντα τοῦ ὄντος καὶ ῥᾴδια ποιεῖν μὴ εἰδότι τὴν ἀλήθειαν—φαντάσματα γὰρ ἀλλ' οὐκ ὄντα ποιοῦσιν—ἤ τι καὶ λέγουσιν καὶ τῷ ὄντι οἱ ἀγαθοὶ ποιηταὶ ἴσασιν περὶ ὧν δοκοῦσιν τοῖς πολλοῖς εὖ λέγειν.
πάνυ μὲν οὖν, ἔφη, ἐξεταστέον.
οἴει οὖν, εἴ τις ἀμφότερα δύναιτο ποιεῖν, τό τε μιμηθησόμενον καὶ τὸ εἴδωλον, ἐπὶ τῇ τῶν εἰδώλων δημιουργίᾳ ἑαυτὸν ἀφεῖναι ἂν σπουδάζειν καὶ τοῦτο προστήσασθαι τοῦ

ἑαυτοῦ βίου ὡς βέλτιστον ἔχοντα;
οὐκ ἔγωγε.
ἀλλ' εἴπερ γε οἶμαι ἐπιστήμων εἴη τῇ ἀληθείᾳ τούτων πέρι ἅπερ καὶ μιμεῖται, πολὺ πρότερον ἐν τοῖς ἔργοις ἂν σπουδάσειεν ἢ ἐπὶ τοῖς μιμήμασι, καὶ πειρῷτο ἂν πολλὰ καὶ καλὰ ἔργα ἑαυτοῦ καταλιπεῖν μνημεῖα, καὶ εἶναι προθυμοῖτ' ἂν μᾶλλον ὁ ἐγκωμιαζόμενος ἢ ὁ ἐγκωμιάζων.
οἶμαι, ἔφη: οὐ γὰρ ἐξ ἴσου ἥ τε τιμὴ καὶ ἡ ὠφελία.
τῶν μὲν τοίνυν ἄλλων πέρι μὴ ἀπαιτῶμεν λόγον Ὅμηρον

ἢ ἄλλον ὁντινοῦν τῶν ποιητῶν, ἐρωτῶντες εἰ ἰατρικὸς ἦν τις αὐτῶν ἀλλὰ μὴ μιμητὴς μόνον ἰατρικῶν λόγων, τίνας ὑγιεῖς ποιητής τις τῶν παλαιῶν ἢ τῶν νέων λέγεται πεποιηκέναι, ὥσπερ Ἀσκληπιός, ἢ τίνας μαθητὰς ἰατρικῆς κατελίπετο, ὥσπερ ἐκεῖνος τοὺς ἐκγόνους, μηδ' αὖ περὶ τὰς ἄλλας τέχνας αὐτοὺς ἐρωτῶμεν, ἀλλ' ἐῶμεν: περὶ δὲ ὧν μεγίστων τε καὶ καλλίστων ἐπιχειρεῖ λέγειν Ὅμηρος, πολέμων τε πέρι καὶ στρατηγιῶν καὶ διοικήσεων πόλεων, καὶ

παιδείας πέρι ἀνθρώπου, δίκαιόν που ἐρωτᾶν αὐτὸν πυνθανομένους: ὦ φίλε Ὅμηρε, εἴπερ μὴ τρίτος ἀπὸ τῆς ἀληθείας εἶ ἀρετῆς πέρι, εἰδώλου δημιουργός, ὃν δὴ μιμητὴν ὡρισάμεθα, ἀλλὰ καὶ δεύτερος, καὶ οἷός τε ἦσθα γιγνώσκειν ποῖα ἐπιτηδεύματα βελτίους ἢ χείρους ἀνθρώπους ποιεῖ ἰδίᾳ καὶ δημοσίᾳ, λέγε ἡμῖν τίς τῶν πόλεων διὰ σὲ βέλτιον ᾤκησεν, ὥσπερ διὰ Λυκοῦργον Λακεδαίμων καὶ δι' ἄλλους πολλοὺς

πολλαὶ μεγάλαι τε καὶ σμικραί; σὲ δὲ τίς αἰτιᾶται πόλις νομοθέτην ἀγαθὸν γεγονέναι καὶ σφᾶς ὠφεληκέναι; Χαρώνδαν μὲν γὰρ Ἰταλία καὶ Σικελία, καὶ ἡμεῖς Σόλωνα: σὲ δὲ τίς; ἕξει τινὰ εἰπεῖν;
οὐκ οἶμαι, ἔφη ὁ Γλαύκων: οὔκουν λέγεταί γε οὐδ' ὑπ' αὐτῶν Ὁμηριδῶν.

ἀλλὰ δή τις πόλεμος ἐπὶ Ὁμήρου ὑπ' ἐκείνου ἄρχοντος ἢ συμβουλεύοντος εὖ πολεμηθεὶς μνημονεύεται;
οὐδείς.
ἀλλ' οἷα δὴ εἰς τὰ ἔργα σοφοῦ ἀνδρὸς πολλαὶ ἐπίνοιαι καὶ εὐμήχανοι εἰς τέχνας ἤ τινας ἄλλας πράξεις λέγονται, ὥσπερ αὖ Θάλεώ τε πέρι τοῦ Μιλησίου καὶ Ἀναχάρσιος τοῦ Σκύθου;
οὐδαμῶς τοιοῦτον οὐδέν.
ἀλλὰ δὴ εἰ μὴ δημοσίᾳ, ἰδίᾳ τισὶν ἡγεμὼν παιδείας αὐτὸς ζῶν λέγεται Ὅμηρος γενέσθαι, οἳ ἐκεῖνον ἠγάπων ἐπὶ

συνουσίᾳ καὶ τοῖς ὑστέροις ὁδόν τινα παρέδοσαν βίου Ὁμηρικήν, ὥσπερ Πυθαγόρας αὐτός τε διαφερόντως ἐπὶ τούτῳ ἠγαπήθη, καὶ οἱ ὕστεροι ἔτι καὶ νῦν Πυθαγόρειον τρόπον ἐπονομάζοντες τοῦ βίου διαφανεῖς πῃ δοκοῦσιν εἶναι ἐν τοῖς ἄλλοις;
οὐδ' αὖ, ἔφη, τοιοῦτον οὐδὲν λέγεται. ὁ γὰρ Κρεώφυλος, ὦ Σώκρατες, ἴσως, ὁ τοῦ Ὁμήρου ἑταῖρος, τοῦ ὀνόματος ἂν γελοιότερος ἔτι πρὸς παιδείαν φανείη, εἰ τὰ λεγόμενα περὶ Ὁμήρου ἀληθῆ. λέγεται γὰρ ὡς πολλή τις ἀμέλεια περὶ

αὐτὸν ἦν ἐπ' αὐτοῦ ἐκείνου, ὅτε ἔζη.
λέγεται γὰρ οὖν, ἦν δ' ἐγώ. ἀλλ' οἴει, ὦ Γλαύκων, εἰ τῷ ὄντι οἷός τ' ἦν παιδεύειν ἀνθρώπους καὶ βελτίους ἀπεργάζεσθαι Ὅμηρος, ἅτε περὶ τούτων οὐ μιμεῖσθαι ἀλλὰ γιγνώσκειν δυνάμενος, οὐκ ἄρ' ἂν πολλοὺς ἑταίρους ἐποιήσατο καὶ ἐτιμᾶτο καὶ ἠγαπᾶτο ὑπ' αὐτῶν, ἀλλὰ Πρωταγόρας μὲν ἄρα ὁ Ἀβδηρίτης καὶ Πρόδικος ὁ Κεῖος καὶ ἄλλοι πάμπολλοι δύνανται τοῖς ἐφ' ἑαυτῶν παριστάναι ἰδίᾳ συγγιγνόμενοι

ὡς οὔτε οἰκίαν οὔτε πόλιν τὴν αὑτῶν διοικεῖν οἷοί τ' ἔσονται, ἐὰν μὴ σφεῖς αὐτῶν ἐπιστατήσωσιν τῆς παιδείας, καὶ ἐπὶ ταύτῃ τῇ σοφίᾳ οὕτω σφόδρα φιλοῦνται, ὥστε μόνον οὐκ ἐπὶ ταῖς κεφαλαῖς περιφέρουσιν αὐτοὺς οἱ ἑταῖροι: Ὅμηρον δ' ἄρα οἱ ἐπ' ἐκείνου, εἴπερ οἷός τ' ἦν πρὸς ἀρετὴν ὀνῆσαι ἀνθρώπους, ἢ Ἡσίοδον ῥαψῳδεῖν ἂν περιιόντας εἴων, καὶ οὐχὶ μᾶλλον ἂν αὐτῶν ἀντείχοντο ἢ τοῦ χρυσοῦ καὶ

ἠνάγκαζον παρὰ σφίσιν οἴκοι εἶναι, ἢ εἰ μὴ ἔπειθον, αὐτοὶ ἂν ἐπαιδαγώγουν ὅπῃ ᾖσαν, ἕως ἱκανῶς παιδείας μεταλάβοιεν;
παντάπασιν, ἔφη, δοκεῖς μοι, ὦ Σώκρατες, ἀληθῆ λέγειν.
οὐκοῦν τιθῶμεν ἀπὸ Ὁμήρου ἀρξαμένους πάντας τοὺς ποιητικοὺς μιμητὰς εἰδώλων ἀρετῆς εἶναι καὶ τῶν ἄλλων περὶ ὧν ποιοῦσιν, τῆς δὲ ἀληθείας οὐχ ἅπτεσθαι, ἀλλ' ὥσπερ νυνδὴ ἐλέγομεν, ὁ ζωγράφος σκυτοτόμον ποιήσει δοκοῦντα

εἶναι, αὐτός τε οὐκ ἐπαΐων περὶ σκυτοτομίας καὶ τοῖς μὴ ἐπαΐουσιν, ἐκ τῶν χρωμάτων δὲ καὶ σχημάτων θεωροῦσιν;
πάνυ μὲν οὖν.
οὕτω δὴ οἶμαι καὶ τὸν ποιητικὸν φήσομεν χρώματα ἄττα ἑκάστων τῶν τεχνῶν τοῖς ὀνόμασι καὶ ῥήμασιν ἐπιχρωματίζειν αὐτὸν οὐκ ἐπαΐοντα ἀλλ' ἢ μιμεῖσθαι, ὥστε ἑτέροις τοιούτοις ἐκ τῶν λόγων θεωροῦσι δοκεῖν, ἐάντε περὶ σκυτοτομίας τις λέγῃ ἐν μέτρῳ καὶ ῥυθμῷ καὶ ἁρμονίᾳ, πάνυ εὖ δοκεῖν λέγεσθαι, ἐάντε περὶ στρατηγίας ἐάντε περὶ ἄλλου

ὁτουοῦν: οὕτω φύσει αὐτὰ ταῦτα μεγάλην τινὰ κήλησιν ἔχειν. ἐπεὶ γυμνωθέντα γε τῶν τῆς μουσικῆς χρωμάτων τὰ τῶν ποιητῶν, αὐτὰ ἐφ' αὑτῶν λεγόμενα, οἶμαί σε εἰδέναι οἷα φαίνεται. τεθέασαι γάρ που.
ἔγωγ', ἔφη.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, ἔοικεν τοῖς τῶν ὡραίων προσώποις, καλῶν δὲ μή, οἷα γίγνεται ἰδεῖν ὅταν αὐτὰ τὸ ἄνθος προλίπῃ;
παντάπασιν, ἦ δ' ὅς.
ἴθι δή, τόδε ἄθρει: ὁ τοῦ εἰδώλου ποιητής, ὁ μιμητής, φαμέν, τοῦ μὲν ὄντος οὐδὲν ἐπαΐει, τοῦ δὲ φαινομένου: οὐχ

οὕτως;
ναί.
μὴ τοίνυν ἡμίσεως αὐτὸ καταλίπωμεν ῥηθέν, ἀλλ' ἱκανῶς ἴδωμεν.
λέγε, ἔφη.
ζωγράφος, φαμέν, ἡνίας τε γράψει καὶ χαλινόν;
ναί.
ποιήσει δέ γε σκυτοτόμος καὶ χαλκεύς;
πάνυ γε.
ἆρ' οὖν ἐπαΐει οἵας δεῖ τὰς ἡνίας εἶναι καὶ τὸν χαλινὸν ὁ γραφεύς; ἢ οὐδ' ὁ ποιήσας, ὅ τε χαλκεὺς καὶ ὁ σκυτεύς, ἀλλ' ἐκεῖνος ὅσπερ τούτοις ἐπίσταται χρῆσθαι, μόνος ὁ ἱππικός;
ἀληθέστατα.
ἆρ' οὖν οὐ περὶ πάντα οὕτω φήσομεν ἔχειν;
πῶς;

περὶ ἕκαστον ταύτας τινὰς τρεῖς τέχνας εἶναι, χρησομένην, ποιήσουσαν, μιμησομένην;
ναί.
οὐκοῦν ἀρετὴ καὶ κάλλος καὶ ὀρθότης ἑκάστου σκεύους καὶ ζῴου καὶ πράξεως οὐ πρὸς ἄλλο τι ἢ τὴν χρείαν ἐστίν, πρὸς ἣν ἂν ἕκαστον ᾖ πεποιημένον ἢ πεφυκός;
οὕτως.
πολλὴ ἄρα ἀνάγκη τὸν χρώμενον ἑκάστῳ ἐμπειρότατόν τε εἶναι καὶ ἄγγελον γίγνεσθαι τῷ ποιητῇ οἷα ἀγαθὰ ἢ κακὰ ποιεῖ ἐν τῇ χρείᾳ ᾧ χρῆται: οἷον αὐλητής που αὐλοποιῷ

ἐξαγγέλλει περὶ τῶν αὐλῶν, οἳ ἂν ὑπηρετῶσιν ἐν τῷ αὐλεῖν, καὶ ἐπιτάξει οἵους δεῖ ποιεῖν, ὁ δ' ὑπηρετήσει.
πῶς δ' οὔ;
οὐκοῦν ὁ μὲν εἰδὼς ἐξαγγέλλει περὶ χρηστῶν καὶ πονηρῶν αὐλῶν, ὁ δὲ πιστεύων ποιήσει;
ναί.
τοῦ αὐτοῦ ἄρα σκεύους ὁ μὲν ποιητὴς πίστιν ὀρθὴν ἕξει περὶ κάλλους τε καὶ πονηρίας, συνὼν τῷ εἰδότι καὶ ἀναγκαζόμενος

ἀκούειν παρὰ τοῦ εἰδότος, ὁ δὲ χρώμενος ἐπιστήμην.
πάνυ γε.
ὁ δὲ μιμητὴς πότερον ἐκ τοῦ χρῆσθαι ἐπιστήμην ἕξει περὶ ὧν ἂν γράφῃ, εἴτε καλὰ καὶ ὀρθὰ εἴτε μή, ἢ δόξαν ὀρθὴν διὰ τὸ ἐξ ἀνάγκης συνεῖναι τῷ εἰδότι καὶ ἐπιτάττεσθαι οἷα χρὴ γράφειν;
οὐδέτερα.
οὔτε ἄρα εἴσεται οὔτε ὀρθὰ δοξάσει ὁ μιμητὴς περὶ ὧν ἂν μιμῆται πρὸς κάλλος ἢ πονηρίαν.
οὐκ ἔοικεν.
χαρίεις ἂν εἴη ὁ ἐν τῇ ποιήσει μιμητικὸς πρὸς σοφίαν περὶ ὧν ἂν ποιῇ.
οὐ πάνυ.

ἀλλ' οὖν δὴ ὅμως γε μιμήσεται, οὐκ εἰδὼς περὶ ἑκάστου ὅπῃ πονηρὸν ἢ χρηστόν: ἀλλ', ὡς ἔοικεν, οἷον φαίνεται καλὸν εἶναι τοῖς πολλοῖς τε καὶ μηδὲν εἰδόσιν, τοῦτο μιμήσεται.
τί γὰρ ἄλλο;
ταῦτα μὲν δή, ὥς γε φαίνεται, ἐπιεικῶς ἡμῖν διωμολόγηται, τόν τε μιμητικὸν μηδὲν εἰδέναι ἄξιον λόγου περὶ ὧν μιμεῖται, ἀλλ' εἶναι παιδιάν τινα καὶ οὐ σπουδὴν τὴν μίμησιν, τούς τε τῆς τραγικῆς ποιήσεως ἁπτομένους ἐν ἰαμβείοις καὶ ἐν ἔπεσι πάντας εἶναι μιμητικοὺς ὡς οἷόν τε μάλιστα.
πάνυ μὲν οὖν.

πρὸς Διός, ἦν δ' ἐγώ, τὸ δὲ δὴ μιμεῖσθαι τοῦτο οὐ περὶ τρίτον μέν τί ἐστιν ἀπὸ τῆς ἀληθείας; ἦ γάρ;
ναί.
πρὸς δὲ δὴ ποῖόν τί ἐστιν τῶν τοῦ ἀνθρώπου ἔχον τὴν δύναμιν ἣν ἔχει;
τοῦ ποίου τινὸς πέρι λέγεις;
τοῦ τοιοῦδε: ταὐτόν που ἡμῖν μέγεθος ἐγγύθεν τε καὶ πόρρωθεν διὰ τῆς ὄψεως οὐκ ἴσον φαίνεται.
οὐ γάρ.
καὶ ταὐτὰ καμπύλα τε καὶ εὐθέα ἐν ὕδατί τε θεωμένοις καὶ ἔξω, καὶ κοῖλά τε δὴ καὶ ἐξέχοντα διὰ τὴν περὶ τὰ χρώματα αὖ πλάνην τῆς ὄψεως, καὶ πᾶσά τις ταραχὴ δήλη

ἡμῖν ἐνοῦσα αὕτη ἐν τῇ ψυχῇ: ᾧ δὴ ἡμῶν τῷ παθήματι τῆς φύσεως ἡ σκιαγραφία ἐπιθεμένη γοητείας οὐδὲν ἀπολείπει, καὶ ἡ θαυματοποιία καὶ αἱ ἄλλαι πολλαὶ τοιαῦται μηχαναί.
ἀληθῆ.
ἆρ' οὖν οὐ τὸ μετρεῖν καὶ ἀριθμεῖν καὶ ἱστάναι βοήθειαι χαριέσταται πρὸς αὐτὰ ἐφάνησαν, ὥστε μὴ ἄρχειν ἐν ἡμῖν τὸ φαινόμενον μεῖζον ἢ ἔλαττον ἢ πλέον ἢ βαρύτερον, ἀλλὰ τὸ λογισάμενον καὶ μετρῆσαν ἢ καὶ στῆσαν;
πῶς γὰρ οὔ;

ἀλλὰ μὴν τοῦτό γε τοῦ λογιστικοῦ ἂν εἴη τοῦ ἐν ψυχῇ ἔργον.
τούτου γὰρ οὖν.
τούτῳ δὲ πολλάκις μετρήσαντι καὶ σημαίνοντι μείζω ἄττα εἶναι ἢ ἐλάττω ἕτερα ἑτέρων ἢ ἴσα τἀναντία φαίνεται ἅμα περὶ ταὐτά.
ναί.
οὐκοῦν ἔφαμεν τῷ αὐτῷ ἅμα περὶ ταὐτὰ ἐναντία δοξάζειν ἀδύνατον εἶναι;
καὶ ὀρθῶς γ' ἔφαμεν.

τὸ παρὰ τὰ μέτρα ἄρα δοξάζον τῆς ψυχῆς τῷ κατὰ τὰ μέτρα οὐκ ἂν εἴη ταὐτόν.
οὐ γὰρ οὖν.
ἀλλὰ μὴν τὸ μέτρῳ γε καὶ λογισμῷ πιστεῦον βέλτιστον ἂν εἴη τῆς ψυχῆς.
τί μήν;
τὸ ἄρα τούτῳ ἐναντιούμενον τῶν φαύλων ἄν τι εἴη ἐν ἡμῖν.
ἀνάγκη.
τοῦτο τοίνυν διομολογήσασθαι βουλόμενος ἔλεγον ὅτι ἡ γραφικὴ καὶ ὅλως ἡ μιμητικὴ πόρρω μὲν τῆς ἀληθείας ὂν τὸ αὑτῆς ἔργον ἀπεργάζεται, πόρρω δ' αὖ φρονήσεως ὄντι τῷ

ἐν ἡμῖν προσομιλεῖ τε καὶ ἑταίρα καὶ φίλη ἐστὶν ἐπ' οὐδενὶ ὑγιεῖ οὐδ' ἀληθεῖ.
παντάπασιν, ἦ δ' ὅς.
φαύλη ἄρα φαύλῳ συγγιγνομένη φαῦλα γεννᾷ ἡ μιμητική.
ἔοικεν.
πότερον, ἦν δ' ἐγώ, ἡ κατὰ τὴν ὄψιν μόνον, ἢ καὶ κατὰ τὴν ἀκοήν, ἣν δὴ ποίησιν ὀνομάζομεν;
εἰκός γ', ἔφη, καὶ ταύτην.
μὴ τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, τῷ εἰκότι μόνον πιστεύσωμεν ἐκ τῆς γραφικῆς, ἀλλὰ καὶ ἐπ' αὐτὸ αὖ ἔλθωμεν τῆς διανοίας

τοῦτο ᾧ προσομιλεῖ ἡ τῆς ποιήσεως μιμητική, καὶ ἴδωμεν φαῦλον ἢ σπουδαῖόν ἐστιν.
ἀλλὰ χρή.
ὧδε δὴ προθώμεθα: πράττοντας, φαμέν, ἀνθρώπους μιμεῖται ἡ μιμητικὴ βιαίους ἢ ἑκουσίας πράξεις, καὶ ἐκ τοῦ πράττειν ἢ εὖ οἰομένους ἢ κακῶς πεπραγέναι, καὶ ἐν τούτοις δὴ πᾶσιν ἢ λυπουμένους ἢ χαίροντας. μή τι ἄλλο ἦν παρὰ ταῦτα;
οὐδέν.
ἆρ' οὖν ἐν ἅπασι τούτοις ὁμονοητικῶς ἄνθρωπος διάκειται;

ἢ ὥσπερ κατὰ τὴν ὄψιν ἐστασίαζεν καὶ ἐναντίας εἶχεν ἐν ἑαυτῷ δόξας ἅμα περὶ τῶν αὐτῶν, οὕτω καὶ ἐν ταῖς πράξεσι στασιάζει τε καὶ μάχεται αὐτὸς αὑτῷ; ἀναμιμνῄσκομαι δὲ ὅτι τοῦτό γε νῦν οὐδὲν δεῖ ἡμᾶς διομολογεῖσθαι: ἐν γὰρ τοῖς ἄνω λόγοις ἱκανῶς πάντα ταῦτα διωμολογησάμεθα, ὅτι μυρίων τοιούτων ἐναντιωμάτων ἅμα γιγνομένων ἡ ψυχὴ γέμει ἡμῶν.
ὀρθῶς, ἔφη.
ὀρθῶς γάρ, ἦν δ' ἐγώ: ἀλλ' ὃ τότε ἀπελίπομεν, νῦν μοι

δοκεῖ ἀναγκαῖον εἶναι διεξελθεῖν.
τὸ ποῖον; ἔφη.
ἀνήρ, ἦν δ' ἐγώ, ἐπιεικὴς τοιᾶσδε τύχης μετασχών, ὑὸν ἀπολέσας ἤ τι ἄλλο ὧν περὶ πλείστου ποιεῖται, ἐλέγομέν που καὶ τότε ὅτι ῥᾷστα οἴσει τῶν ἄλλων.
πάνυ γε.
νῦν δέ γε τόδ' ἐπισκεψώμεθα, πότερον οὐδὲν ἀχθέσεται, ἢ τοῦτο μὲν ἀδύνατον, μετριάσει δέ πως πρὸς λύπην.
οὕτω μᾶλλον, ἔφη, τό γε ἀληθές.

τόδε νῦν μοι περὶ αὐτοῦ εἰπέ: πότερον μᾶλλον αὐτὸν οἴει τῇ λύπῃ μαχεῖσθαί τε καὶ ἀντιτείνειν, ὅταν ὁρᾶται ὑπὸ τῶν ὁμοίων, ἢ ὅταν ἐν ἐρημίᾳ μόνος αὐτὸς καθ' αὑτὸν γίγνηται;
πολύ που, ἔφη, διοίσει, ὅταν ὁρᾶται.
μονωθεὶς δέ γε οἶμαι πολλὰ μὲν τολμήσει φθέγξασθαι, ἃ εἴ τις αὐτοῦ ἀκούοι αἰσχύνοιτ' ἄν, πολλὰ δὲ ποιήσει, ἃ οὐκ ἂν δέξαιτό τινα ἰδεῖν δρῶντα.
οὕτως ἔχει, ἔφη.
οὐκοῦν τὸ μὲν ἀντιτείνειν διακελευόμενον λόγος καὶ νόμος

ἐστίν, τὸ δὲ ἕλκον ἐπὶ τὰς λύπας αὐτὸ τὸ πάθος;
ἀληθῆ.
ἐναντίας δὲ ἀγωγῆς γιγνομένης ἐν τῷ ἀνθρώπῳ περὶ τὸ αὐτὸ ἅμα, δύο φαμὲν αὐτὼ ἀναγκαῖον εἶναι.
πῶς δ' οὔ;
οὐκοῦν τὸ μὲν ἕτερον τῷ νόμῳ ἕτοιμον πείθεσθαι, ᾗ ὁ νόμος ἐξηγεῖται;
πῶς;
λέγει που ὁ νόμος ὅτι κάλλιστον ὅτι μάλιστα ἡσυχίαν ἄγειν ἐν ταῖς συμφοραῖς καὶ μὴ ἀγανακτεῖν, ὡς οὔτε δήλου ὄντος τοῦ ἀγαθοῦ τε καὶ κακοῦ τῶν τοιούτων, οὔτε εἰς τὸ πρόσθεν οὐδὲν προβαῖνον τῷ χαλεπῶς φέροντι, οὔτε τι τῶν

ἀνθρωπίνων ἄξιον ὂν μεγάλης σπουδῆς, ὅ τε δεῖ ἐν αὐτοῖς ὅτι τάχιστα παραγίγνεσθαι ἡμῖν, τούτῳ ἐμποδὼν γιγνόμενον τὸ λυπεῖσθαι.
τίνι, ἦ δ' ὅς, λέγεις;
τῷ βουλεύεσθαι, ἦν δ' ἐγώ, περὶ τὸ γεγονὸς καὶ ὥσπερ ἐν πτώσει κύβων πρὸς τὰ πεπτωκότα τίθεσθαι τὰ αὑτοῦ πράγματα, ὅπῃ ὁ λόγος αἱρεῖ βέλτιστ' ἂν ἔχειν, ἀλλὰ μὴ προσπταίσαντας καθάπερ παῖδας ἐχομένους τοῦ πληγέντος ἐν τῷ βοᾶν διατρίβειν, ἀλλ' ἀεὶ ἐθίζειν τὴν ψυχὴν ὅτι

τάχιστα γίγνεσθαι πρὸς τὸ ἰᾶσθαί τε καὶ ἐπανορθοῦν τὸ πεσόν τε καὶ νοσῆσαν, ἰατρικῇ θρηνῳδίαν ἀφανίζοντα.
ὀρθότατα γοῦν ἄν τις, ἔφη, πρὸς τὰς τύχας οὕτω προσφέροιτο.
οὐκοῦν, φαμέν, τὸ μὲν βέλτιστον τούτῳ τῷ λογισμῷ ἐθέλει ἕπεσθαι.
δῆλον δή.
τὸ δὲ πρὸς τὰς ἀναμνήσεις τε τοῦ πάθους καὶ πρὸς τοὺς ὀδυρμοὺς ἄγον καὶ ἀπλήστως ἔχον αὐτῶν ἆρ' οὐκ ἀλόγιστόν τε φήσομεν εἶναι καὶ ἀργὸν καὶ δειλίας φίλον;
φήσομεν μὲν οὖν.

οὐκοῦν τὸ μὲν πολλὴν μίμησιν καὶ ποικίλην ἔχει, τὸ ἀγανακτητικόν, τὸ δὲ φρόνιμόν τε καὶ ἡσύχιον ἦθος, παραπλήσιον ὂν ἀεὶ αὐτὸ αὑτῷ, οὔτε ῥᾴδιον μιμήσασθαι οὔτε μιμουμένου εὐπετὲς καταμαθεῖν, ἄλλως τε καὶ πανηγύρει καὶ παντοδαποῖς ἀνθρώποις εἰς θέατρα συλλεγομένοις: ἀλλοτρίου γάρ που πάθους ἡ μίμησις αὐτοῖς γίγνεται.

παντάπασι μὲν οὖν.
ὁ δὴ μιμητικὸς ποιητὴς δῆλον ὅτι οὐ πρὸς τὸ τοιοῦτον τῆς ψυχῆς πέφυκέ τε καὶ ἡ σοφία αὐτοῦ τούτῳ ἀρέσκειν πέπηγεν, εἰ μέλλει εὐδοκιμήσειν ἐν τοῖς πολλοῖς, ἀλλὰ πρὸς τὸ ἀγανακτητικόν τε καὶ ποικίλον ἦθος διὰ τὸ εὐμίμητον εἶναι.
δῆλον.
οὐκοῦν δικαίως ἂν αὐτοῦ ἤδη ἐπιλαμβανοίμεθα, καὶ τιθεῖμεν ἀντίστροφον αὐτὸν τῷ ζωγράφῳ: καὶ γὰρ τῷ φαῦλα ποιεῖν πρὸς ἀλήθειαν ἔοικεν αὐτῷ, καὶ τῷ πρὸς ἕτερον τοιοῦτον

ὁμιλεῖν τῆς ψυχῆς ἀλλὰ μὴ πρὸς τὸ βέλτιστον, καὶ ταύτῃ ὡμοίωται. καὶ οὕτως ἤδη ἂν ἐν δίκῃ οὐ παραδεχοίμεθα εἰς μέλλουσαν εὐνομεῖσθαι πόλιν, ὅτι τοῦτο ἐγείρει τῆς ψυχῆς καὶ τρέφει καὶ ἰσχυρὸν ποιῶν ἀπόλλυσι τὸ λογιστικόν, ὥσπερ ἐν πόλει ὅταν τις μοχθηροὺς ἐγκρατεῖς ποιῶν παραδιδῷ τὴν πόλιν, τοὺς δὲ χαριεστέρους φθείρῃ: ταὐτὸν καὶ τὸν μιμητικὸν ποιητὴν φήσομεν κακὴν πολιτείαν ἰδίᾳ ἑκάστου τῇ ψυχῇ ἐμποιεῖν, τῷ ἀνοήτῳ αὐτῆς

χαριζόμενον καὶ οὔτε τὰ μείζω οὔτε τὰ ἐλάττω διαγιγνώσκοντι, ἀλλὰ τὰ αὐτὰ τοτὲ μὲν μεγάλα ἡγουμένῳ, τοτὲ δὲ σμικρά, εἴδωλα εἰδωλοποιοῦντα, τοῦ δὲ ἀληθοῦς πόρρω πάνυ ἀφεστῶτα.
πάνυ μὲν οὖν.
οὐ μέντοι πω τό γε μέγιστον κατηγορήκαμεν αὐτῆς. τὸ γὰρ καὶ τοὺς ἐπιεικεῖς ἱκανὴν εἶναι λωβᾶσθαι, ἐκτὸς πάνυ τινῶν ὀλίγων, πάνδεινόν που.
τί δ' οὐ μέλλει, εἴπερ γε δρᾷ αὐτό;
ἀκούων σκόπει. οἱ γάρ που βέλτιστοι ἡμῶν ἀκροώμενοι Ὁμήρου ἢ ἄλλου τινὸς τῶν τραγῳδοποιῶν μιμουμένου

τινὰ τῶν ἡρώων ἐν πένθει ὄντα καὶ μακρὰν ῥῆσιν ἀποτείνοντα ἐν τοῖς ὀδυρμοῖς ἢ καὶ ᾄδοντάς τε καὶ κοπτομένους, οἶσθ' ὅτι χαίρομέν τε καὶ ἐνδόντες ἡμᾶς αὐτοὺς ἑπόμεθα συμπάσχοντες καὶ σπουδάζοντες ἐπαινοῦμεν ὡς ἀγαθὸν ποιητήν, ὃς ἂν ἡμᾶς ὅτι μάλιστα οὕτω διαθῇ.
οἶδα: πῶς δ' οὔ;
ὅταν δὲ οἰκεῖόν τινι ἡμῶν κῆδος γένηται, ἐννοεῖς αὖ ὅτι ἐπὶ τῷ ἐναντίῳ καλλωπιζόμεθα, ἂν δυνώμεθα ἡσυχίαν ἄγειν

καὶ καρτερεῖν, ὡς τοῦτο μὲν ἀνδρὸς ὄν, ἐκεῖνο δὲ γυναικός, ὃ τότε ἐπῃνοῦμεν.
ἐννοῶ, ἔφη.
ἦ καλῶς οὖν, ἦν δ' ἐγώ, οὗτος ὁ ἔπαινος ἔχει, τὸ ὁρῶντα τοιοῦτον ἄνδρα, οἷον ἑαυτόν τις μὴ ἀξιοῖ εἶναι ἀλλ' αἰσχύνοιτο ἄν, μὴ βδελύττεσθαι ἀλλὰ χαίρειν τε καὶ ἐπαινεῖν;
οὐ μὰ τὸν Δί', ἔφη, οὐκ εὐλόγῳ ἔοικεν.

ναί, ἦν δ' ἐγώ, εἰ ἐκείνῃ γ' αὐτὸ σκοποίης.
πῇ;
εἰ ἐνθυμοῖο ὅτι τὸ βίᾳ κατεχόμενον τότε ἐν ταῖς οἰκείαις συμφοραῖς καὶ πεπεινηκὸς τοῦ δακρῦσαί τε καὶ ἀποδύρασθαι ἱκανῶς καὶ ἀποπλησθῆναι, φύσει ὂν τοιοῦτον οἷον τούτων ἐπιθυμεῖν, τότ' ἐστὶν τοῦτο τὸ ὑπὸ τῶν ποιητῶν πιμπλάμενον καὶ χαῖρον: τὸ δὲ φύσει βέλτιστον ἡμῶν, ἅτε οὐχ ἱκανῶς πεπαιδευμένον λόγῳ οὐδὲ ἔθει, ἀνίησιν τὴν φυλακὴν τοῦ

θρηνώδους τούτου, ἅτε ἀλλότρια πάθη θεωροῦν καὶ ἑαυτῷ οὐδὲν αἰσχρὸν ὂν εἰ ἄλλος ἀνὴρ ἀγαθὸς φάσκων εἶναι ἀκαίρως πενθεῖ, τοῦτον ἐπαινεῖν καὶ ἐλεεῖν, ἀλλ' ἐκεῖνο κερδαίνειν ἡγεῖται, τὴν ἡδονήν, καὶ οὐκ ἂν δέξαιτο αὐτῆς στερηθῆναι καταφρονήσας ὅλου τοῦ ποιήματος. λογίζεσθαι γὰρ οἶμαι ὀλίγοις τισὶν μέτεστιν ὅτι ἀπολαύειν ἀνάγκη ἀπὸ τῶν ἀλλοτρίων εἰς τὰ οἰκεῖα: θρέψαντα γὰρ ἐν ἐκείνοις ἰσχυρὸν τὸ ἐλεινὸν οὐ ῥᾴδιον ἐν τοῖς αὑτοῦ πάθεσι κατέχειν.

ἀληθέστατα, ἔφη.
ἆρ' οὖν οὐχ ὁ αὐτὸς λόγος καὶ περὶ τοῦ γελοίου; ὅτι, ἃν αὐτὸς αἰσχύνοιο γελωτοποιῶν, ἐν μιμήσει δὲ κωμῳδικῇ ἢ καὶ ἰδίᾳ ἀκούων σφόδρα χαρῇς καὶ μὴ μισῇς ὡς πονηρά, ταὐτὸν ποιεῖς ὅπερ ἐν τοῖς ἐλέοις; ὃ γὰρ τῷ λόγῳ αὖ κατεῖχες ἐν σαυτῷ βουλόμενον γελωτοποιεῖν, φοβούμενος δόξαν βωμολοχίας, τότ' αὖ ἀνιεῖς, καὶ ἐκεῖ νεανικὸν ποιήσας ἔλαθες πολλάκις ἐν τοῖς οἰκείοις ἐξενεχθεὶς ὥστε κωμῳδοποιὸς γενέσθαι.
καὶ μάλα, ἔφη.

καὶ περὶ ἀφροδισίων δὴ καὶ θυμοῦ καὶ περὶ πάντων τῶν ἐπιθυμητικῶν τε καὶ λυπηρῶν καὶ ἡδέων ἐν τῇ ψυχῇ, ἃ δή φαμεν πάσῃ πράξει ἡμῖν ἕπεσθαι, ὅτι τοιαῦτα ἡμᾶς ἡ ποιητικὴ μίμησις ἐργάζεται: τρέφει γὰρ ταῦτα ἄρδουσα, δέον αὐχμεῖν, καὶ ἄρχοντα ἡμῖν καθίστησιν, δέον ἄρχεσθαι αὐτὰ ἵνα βελτίους τε καὶ εὐδαιμονέστεροι ἀντὶ χειρόνων καὶ ἀθλιωτέρων γιγνώμεθα.
οὐκ ἔχω ἄλλως φάναι, ἦ δ' ὅς.

οὐκοῦν, εἶπον, ὦ Γλαύκων, ὅταν Ὁμήρου ἐπαινέταις ἐντύχῃς λέγουσιν ὡς τὴν Ἑλλάδα πεπαίδευκεν οὗτος ὁ ποιητὴς καὶ πρὸς διοίκησίν τε καὶ παιδείαν τῶν ἀνθρωπίνων πραγμάτων ἄξιος ἀναλαβόντι μανθάνειν τε καὶ κατὰ τοῦτον τὸν ποιητὴν πάντα τὸν αὑτοῦ βίον κατασκευασάμενον ζῆν,

φιλεῖν μὲν χρὴ καὶ ἀσπάζεσθαι ὡς ὄντας βελτίστους εἰς ὅσον δύνανται, καὶ συγχωρεῖν Ὅμηρον ποιητικώτατον εἶναι καὶ πρῶτον τῶν τραγῳδοποιῶν, εἰδέναι δὲ ὅτι ὅσον μόνον ὕμνους θεοῖς καὶ ἐγκώμια τοῖς ἀγαθοῖς ποιήσεως παραδεκτέον εἰς πόλιν: εἰ δὲ τὴν ἡδυσμένην Μοῦσαν παραδέξῃ ἐν μέλεσιν ἢ ἔπεσιν, ἡδονή σοι καὶ λύπη ἐν τῇ πόλει βασιλεύσετον ἀντὶ νόμου τε καὶ τοῦ κοινῇ ἀεὶ δόξαντος εἶναι βελτίστου λόγου.
ἀληθέστατα, ἔφη.

ταῦτα δή, ἔφην, ἀπολελογήσθω ἡμῖν ἀναμνησθεῖσιν περὶ ποιήσεως, ὅτι εἰκότως ἄρα τότε αὐτὴν ἐκ τῆς πόλεως ἀπεστέλλομεν τοιαύτην οὖσαν: ὁ γὰρ λόγος ἡμᾶς ᾕρει. προσείπωμεν δὲ αὐτῇ, μὴ καί τινα σκληρότητα ἡμῶν καὶ ἀγροικίαν καταγνῷ, ὅτι παλαιὰ μέν τις διαφορὰ φιλοσοφίᾳ τε καὶ ποιητικῇ: καὶ γὰρ ἡ “ “λακέρυζα πρὸς δεσπόταν κύων” ἐκείνη “ “κραυγάζουσα” ” καὶ “ “μέγας ἐν ἀφρόνων κενεαγορίαισι” ”

καὶ ὁ “ “τῶν διασόφων ὄχλος κρατῶν” ” καὶ οἱ “ “λεπτῶς μεριμνῶντεσ” ,” ὅτι ἄρα “ “πένονται” ,” καὶ ἄλλα μυρία σημεῖα παλαιᾶς ἐναντιώσεως τούτων. ὅμως δὲ εἰρήσθω ὅτι ἡμεῖς γε, εἴ τινα ἔχοι λόγον εἰπεῖν ἡ πρὸς ἡδονὴν ποιητικὴ καὶ ἡ μίμησις, ὡς χρὴ αὐτὴν εἶναι ἐν πόλει εὐνομουμένῃ, ἅσμενοι ἂν καταδεχοίμεθα, ὡς σύνισμέν γε ἡμῖν αὐτοῖς κηλουμένοις ὑπ' αὐτῆς: ἀλλὰ γὰρ τὸ δοκοῦν ἀληθὲς οὐχ ὅσιον προδιδόναι. ἦ γάρ, ὦ φίλε, οὐ κηλῇ ὑπ' αὐτῆς

καὶ σύ, καὶ μάλιστα ὅταν δι' Ὁμήρου θεωρῇς αὐτήν;
πολύ γε.
οὐκοῦν δικαία ἐστὶν οὕτω κατιέναι, ἀπολογησαμένη ἐν μέλει ἤ τινι ἄλλῳ μέτρῳ;
πάνυ μὲν οὖν.
δοῖμεν δέ γέ που ἂν καὶ τοῖς προστάταις αὐτῆς, ὅσοι μὴ ποιητικοί, φιλοποιηταὶ δέ, ἄνευ μέτρου λόγον ὑπὲρ αὐτῆς εἰπεῖν, ὡς οὐ μόνον ἡδεῖα ἀλλὰ καὶ ὠφελίμη πρὸς τὰς πολιτείας καὶ τὸν βίον τὸν ἀνθρώπινόν ἐστιν: καὶ εὐμενῶς ἀκουσόμεθα.

κερδανοῦμεν γάρ που ἐὰν μὴ μόνον ἡδεῖα φανῇ ἀλλὰ καὶ ὠφελίμη.
πῶς δ' οὐ μέλλομεν, ἔφη, κερδαίνειν;
εἰ δέ γε μή, ὦ φίλε ἑταῖρε, ὥσπερ οἱ ποτέ του ἐρασθέντες, ἐὰν ἡγήσωνται μὴ ὠφέλιμον εἶναι τὸν ἔρωτα, βίᾳ μέν, ὅμως δὲ ἀπέχονται, καὶ ἡμεῖς οὕτως, διὰ τὸν ἐγγεγονότα μὲν ἔρωτα τῆς τοιαύτης ποιήσεως ὑπὸ τῆς τῶν καλῶν πολιτειῶν

τροφῆς, εὖνοι μὲν ἐσόμεθα φανῆναι αὐτὴν ὡς βελτίστην καὶ ἀληθεστάτην, ἕως δ' ἂν μὴ οἵα τ' ᾖ ἀπολογήσασθαι, ἀκροασόμεθ' αὐτῆς ἐπᾴδοντες ἡμῖν αὐτοῖς τοῦτον τὸν λόγον, ὃν λέγομεν, καὶ ταύτην τὴν ἐπῳδήν, εὐλαβούμενοι πάλιν ἐμπεσεῖν εἰς τὸν παιδικόν τε καὶ τὸν τῶν πολλῶν ἔρωτα. ᾀσόμεθα δ' οὖν ὡς οὐ σπουδαστέον ἐπὶ τῇ τοιαύτῃ ποιήσει ὡς ἀληθείας τε ἁπτομένῃ καὶ σπουδαίᾳ, ἀλλ' εὐλαβητέον

αὐτὴν ὂν τῷ ἀκροωμένῳ, περὶ τῆς ἐν αὑτῷ πολιτείας δεδιότι, καὶ νομιστέα ἅπερ εἰρήκαμεν περὶ ποιήσεως.
παντάπασιν, ἦ δ' ὅς, σύμφημι.
μέγας γάρ, ἔφην, ὁ ἀγών, ὦ φίλε Γλαύκων, μέγας, οὐχ ὅσος δοκεῖ, τὸ χρηστὸν ἢ κακὸν γενέσθαι, ὥστε οὔτε τιμῇ ἐπαρθέντα οὔτε χρήμασιν οὔτε ἀρχῇ οὐδεμιᾷ οὐδέ γε ποιητικῇ ἄξιον ἀμελῆσαι δικαιοσύνης τε καὶ τῆς ἄλλης ἀρετῆς.
σύμφημί σοι, ἔφη, ἐξ ὧν διεληλύθαμεν: οἶμαι δὲ καὶ ἄλλον ὁντινοῦν.

καὶ μήν, ἦν δ' ἐγώ, τά γε μέγιστα ἐπίχειρα ἀρετῆς καὶ προκείμενα ἆθλα οὐ διεληλύθαμεν.
ἀμήχανόν τι, ἔφη, λέγεις μέγεθος, εἰ τῶν εἰρημένων μείζω ἐστὶν ἄλλα.
τί δ' ἄν, ἦν δ' ἐγώ, ἔν γε ὀλίγῳ χρόνῳ μέγα γένοιτο; πᾶς γὰρ οὗτός γε ὁ ἐκ παιδὸς μέχρι πρεσβύτου χρόνος πρὸς πάντα ὀλίγος πού τις ἂν εἴη.
οὐδὲν μὲν οὖν, ἔφη.
τί οὖν; οἴει ἀθανάτῳ πράγματι ὑπὲρ τοσούτου δεῖν

χρόνου ἐσπουδακέναι, ἀλλ' οὐχ ὑπὲρ τοῦ παντός;
οἶμαι ἔγωγ', ἔφη: ἀλλὰ τί τοῦτο λέγεις;
οὐκ ᾔσθησαι, ἦν δ' ἐγώ, ὅτι ἀθάνατος ἡμῶν ἡ ψυχὴ καὶ οὐδέποτε ἀπόλλυται;
καὶ ὃς ἐμβλέψας μοι καὶ θαυμάσας εἶπε: μὰ Δί', οὐκ ἔγωγε: σὺ δὲ τοῦτ' ἔχεις λέγειν;
εἰ μὴ ἀδικῶ γ', ἔφην. οἶμαι δὲ καὶ σύ: οὐδὲν γὰρ χαλεπόν.
ἔμοιγ', ἔφη: σοῦ δ' ἂν ἡδέως ἀκούσαιμι τὸ οὐ χαλεπὸν τοῦτο.
ἀκούοις ἄν, ἦν δ' ἐγώ.
λέγε μόνον, ἔφη.
ἀγαθόν τι, εἶπον, καὶ κακὸν καλεῖς;
ἔγωγε.

ἆρ' οὖν ὥσπερ ἐγὼ περὶ αὐτῶν διανοῇ;
τὸ ποῖον;
τὸ μὲν ἀπολλύον καὶ διαφθεῖρον πᾶν τὸ κακὸν εἶναι, τὸ δὲ σῷζον καὶ ὠφελοῦν τὸ ἀγαθόν.
ἔγωγ', ἔφη.
τί δέ; κακὸν ἑκάστῳ τι καὶ ἀγαθὸν λέγεις; οἷον ὀφθαλμοῖς

ὀφθαλμίαν καὶ σύμπαντι τῷ σώματι νόσον, σίτῳ τε ἐρυσίβην, σηπεδόνα τε ξύλοις, χαλκῷ δὲ καὶ σιδήρῳ ἰόν, καί, ὅπερ λέγω, σχεδὸν πᾶσι σύμφυτον ἑκάστῳ κακόν τε καὶ νόσημα;
ἔγωγ', ἔφη.
οὐκοῦν ὅταν τῴ τι τούτων προσγένηται, πονηρόν τε ποιεῖ ᾧ προσεγένετο, καὶ τελευτῶν ὅλον διέλυσεν καὶ ἀπώλεσεν;
πῶς γὰρ οὔ;
τὸ σύμφυτον ἄρα κακὸν ἑκάστου καὶ ἡ πονηρία ἕκαστον ἀπόλλυσιν, ἢ εἰ μὴ τοῦτο ἀπολεῖ, οὐκ ἂν ἄλλο γε αὐτὸ ἔτι

διαφθείρειεν. οὐ γὰρ τό γε ἀγαθὸν μή ποτέ τι ἀπολέσῃ, οὐδὲ αὖ τὸ μήτε κακὸν μήτε ἀγαθόν.
πῶς γὰρ ἄν; ἔφη.
ἐὰν ἄρα τι εὑρίσκωμεν τῶν ὄντων, ᾧ ἔστι μὲν κακὸν ὃ ποιεῖ αὐτὸ μοχθηρόν, τοῦτο μέντοι οὐχ οἷόν τε αὐτὸ λύειν ἀπολλύον, οὐκ ἤδη εἰσόμεθα ὅτι τοῦ πεφυκότος οὕτως ὄλεθρος οὐκ ἦν;
οὕτως, ἔφη, εἰκός.
τί οὖν; ἦν δ' ἐγώ: ψυχῇ ἆρ' οὐκ ἔστιν ὃ ποιεῖ αὐτὴν αὐτὴν κακήν;
καὶ μάλα, ἔφη: ἃ νυνδὴ διῇμεν πάντα, ἀδικία τε καὶ

ἀκολασία καὶ δειλία καὶ ἀμαθία.
ἦ οὖν τι τούτων αὐτὴν διαλύει τε καὶ ἀπόλλυσι; καὶ ἐννόει μὴ ἐξαπατηθῶμεν οἰηθέντες τὸν ἄδικον ἄνθρωπον καὶ ἀνόητον, ὅταν ληφθῇ ἀδικῶν, τότε ἀπολωλέναι ὑπὸ τῆς ἀδικίας, πονηρίας οὔσης ψυχῆς. ἀλλ' ὧδε ποίει: ὥσπερ σῶμα ἡ σώματος πονηρία νόσος οὖσα τήκει καὶ διόλλυσι καὶ ἄγει εἰς τὸ μηδὲ σῶμα εἶναι, καὶ ἃ νυνδὴ ἐλέγομεν

ἅπαντα ὑπὸ τῆς οἰκείας κακίας, τῷ προσκαθῆσθαι καὶ ἐνεῖναι διαφθειρούσης, εἰς τὸ μὴ εἶναι ἀφικνεῖται—οὐχ οὕτω;
ναί.
ἴθι δή, καὶ ψυχὴν κατὰ τὸν αὐτὸν τρόπον σκόπει. ἆρα ἐνοῦσα ἐν αὐτῇ ἀδικία καὶ ἡ ἄλλη κακία τῷ ἐνεῖναι καὶ προσκαθῆσθαι φθείρει αὐτὴν καὶ μαραίνει, ἕως ἂν εἰς θάνατον ἀγαγοῦσα τοῦ σώματος χωρίσῃ;
οὐδαμῶς, ἔφη, τοῦτό γε.
ἀλλὰ μέντοι ἐκεῖνό γε ἄλογον, ἦν δ' ἐγώ, τὴν μὲν ἄλλου πονηρίαν ἀπολλύναι τι, τὴν δὲ αὑτοῦ μή.
ἄλογον.

ἐννόει γάρ, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Γλαύκων, ὅτι οὐδ' ὑπὸ τῆς τῶν σιτίων πονηρίας, ἣ ἂν ᾖ αὐτῶν ἐκείνων, εἴτε παλαιότης εἴτε σαπρότης εἴτε ἡτισοῦν οὖσα, οὐκ οἰόμεθα δεῖν σῶμα ἀπόλλυσθαι: ἀλλ' ἐὰν μὲν ἐμποιῇ ἡ αὐτῶν πονηρία τῶν σιτίων τῷ σώματι σώματος μοχθηρίαν, φήσομεν αὐτὸ δι' ἐκεῖνα ὑπὸ τῆς αὑτοῦ κακίας νόσου οὔσης ἀπολωλέναι: ὑπὸ

δὲ σιτίων πονηρίας ἄλλων ὄντων ἄλλο ὂν τὸ σῶμα, ὑπ' ἀλλοτρίου κακοῦ μὴ ἐμποιήσαντος τὸ ἔμφυτον κακόν, οὐδέποτε ἀξιώσομεν διαφθείρεσθαι.
ὀρθότατ' αὖ, ἔφη, λέγεις.
κατὰ τὸν αὐτὸν τοίνυν λόγον, ἦν δ' ἐγώ, ἐὰν μὴ σώματος πονηρία ψυχῇ ψυχῆς πονηρίαν ἐμποιῇ, μή ποτε ἀξιῶμεν ὑπὸ ἀλλοτρίου κακοῦ ἄνευ τῆς ἰδίας πονηρίας ψυχὴν ἀπόλλυσθαι, τῷ ἑτέρου κακῷ ἕτερον.
ἔχει γάρ, ἔφη, λόγον.
ἢ τοίνυν ταῦτα ἐξελέγξωμεν ὅτι οὐ καλῶς λέγομεν, ἢ

ἕως ἂν ᾖ ἀνέλεγκτα, μή ποτε φῶμεν ὑπὸ πυρετοῦ μηδ' αὖ ὑπ' ἄλλης νόσου μηδ' αὖ ὑπὸ σφαγῆς, μηδ' εἴ τις ὅτι σμικρότατα ὅλον τὸ σῶμα κατατέμοι, ἕνεκα τούτων μηδὲν μᾶλλόν ποτε ψυχὴν ἀπόλλυσθαι, πρὶν ἄν τις ἀποδείξῃ ὡς διὰ ταῦτα τὰ παθήματα τοῦ σώματος αὐτὴ ἐκείνη ἀδικωτέρα καὶ ἀνοσιωτέρα γίγνεται: ἀλλοτρίου δὲ κακοῦ ἐν ἄλλῳ γιγνομένου, τοῦ δὲ ἰδίου ἑκάστῳ μὴ ἐγγιγνομένου,

μήτε ψυχὴν μήτε ἄλλο μηδὲν ἐῶμεν φάναι τινὰ ἀπόλλυσθαι.
ἀλλὰ μέντοι, ἔφη, τοῦτό γε οὐδείς ποτε δείξει, ὡς τῶν ἀποθνῃσκόντων ἀδικώτεραι αἱ ψυχαὶ διὰ τὸν θάνατον γίγνονται.
ἐὰν δέ γέ τις, ἔφην ἐγώ, ὁμόσε τῷ λόγῳ τολμᾷ ἰέναι καὶ λέγειν ὡς πονηρότερος καὶ ἀδικώτερος γίγνεται ὁ ἀποθνῄσκων, ἵνα δὴ μὴ ἀναγκάζηται ἀθανάτους τὰς ψυχὰς ὁμολογεῖν, ἀξιώσομέν που, εἰ ἀληθῆ λέγει ὁ ταῦτα λέγων, τὴν ἀδικίαν εἶναι θανάσιμον τῷ ἔχοντι ὥσπερ νόσον, καὶ ὑπ'

αὐτοῦ, τοῦ ἀποκτεινύντος τῇ ἑαυτοῦ φύσει, ἀποθνῄσκειν τοὺς λαμβάνοντας αὐτό, τοὺς μὲν μάλιστα θᾶττον, τοὺς δ' ἧττον σχολαίτερον, ἀλλὰ μὴ ὥσπερ νῦν διὰ τοῦτο ὑπ' ἄλλων δίκην ἐπιτιθέντων ἀποθνῄσκουσιν οἱ ἄδικοι.
μὰ Δί', ἦ δ' ὅς, οὐκ ἄρα πάνδεινον φανεῖται ἡ ἀδικία, εἰ θανάσιμον ἔσται τῷ λαμβάνοντι—ἀπαλλαγὴ γὰρ ἂν εἴη κακῶν—ἀλλὰ μᾶλλον οἶμαι αὐτὴν φανήσεσθαι πᾶν τοὐναντίον

τοὺς ἄλλους ἀποκτεινῦσαν, εἴπερ οἷόν τε, τὸν δ' ἔχοντα καὶ μάλα ζωτικὸν παρέχουσαν, καὶ πρός γ' ἔτι τῷ ζωτικῷ ἄγρυπνον: οὕτω πόρρω που, ὡς ἔοικεν, ἐσκήνηται τοῦ θανάσιμος εἶναι.
καλῶς, ἦν δ' ἐγώ, λέγεις. ὁπότε γὰρ δὴ μὴ ἱκανὴ ἥ γε οἰκεία πονηρία καὶ τὸ οἰκεῖον κακὸν ἀποκτεῖναι καὶ ἀπολέσαι ψυχήν, σχολῇ τό γε ἐπ' ἄλλου ὀλέθρῳ τεταγμένον κακὸν ψυχὴν ἤ τι ἄλλο ἀπολεῖ, πλὴν ἐφ' ᾧ τέτακται.
σχολῇ γ', ἔφη, ὥς γε τὸ εἰκός.
οὐκοῦν ὁπότε μηδ' ὑφ' ἑνὸς ἀπόλλυται κακοῦ, μήτε

οἰκείου μήτε ἀλλοτρίου, δῆλον ὅτι ἀνάγκη αὐτὸ ἀεὶ ὂν εἶναι: εἰ δ' ἀεὶ ὄν, ἀθάνατον.
ἀνάγκη, ἔφη.
τοῦτο μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, οὕτως ἐχέτω: εἰ δ' ἔχει, ἐννοεῖς ὅτι ἀεὶ ἂν εἶεν αἱ αὐταί. οὔτε γὰρ ἄν που ἐλάττους γένοιντο μηδεμιᾶς ἀπολλυμένης, οὔτε αὖ πλείους: εἰ γὰρ ὁτιοῦν τῶν ἀθανάτων πλέον γίγνοιτο, οἶσθ' ὅτι ἐκ τοῦ θνητοῦ ἂν γίγνοιτο καὶ πάντα ἂν εἴη τελευτῶντα ἀθάνατα.
ἀληθῆ λέγεις.
ἀλλ', ἦν δ' ἐγώ, μήτε τοῦτο οἰώμεθα—ὁ γὰρ λόγος οὐκ

ἐάσει—μήτε γε αὖ τῇ ἀληθεστάτῃ φύσει τοιοῦτον εἶναι ψυχήν, ὥστε πολλῆς ποικιλίας καὶ ἀνομοιότητός τε καὶ διαφορᾶς γέμειν αὐτὸ πρὸς αὑτό.
πῶς λέγεις; ἔφη.
οὐ ῥᾴδιον, ἦν δ' ἐγώ, ἀίδιον εἶναι σύνθετόν τε ἐκ πολλῶν καὶ μὴ τῇ καλλίστῃ κεχρημένον συνθέσει, ὡς νῦν ἡμῖν ἐφάνη ἡ ψυχή.
οὔκουν εἰκός γε.
ὅτι μὲν τοίνυν ἀθάνατον ψυχή, καὶ ὁ ἄρτι λόγος καὶ οἱ ἄλλοι ἀναγκάσειαν ἄν: οἷον δ' ἐστὶν τῇ ἀληθείᾳ, οὐ λελωβημένον

δεῖ αὐτὸ θεάσασθαι ὑπό τε τῆς τοῦ σώματος κοινωνίας καὶ ἄλλων κακῶν, ὥσπερ νῦν ἡμεῖς θεώμεθα, ἀλλ' οἷόν ἐστιν καθαρὸν γιγνόμενον, τοιοῦτον ἱκανῶς λογισμῷ διαθεατέον, καὶ πολύ γε κάλλιον αὐτὸ εὑρήσει καὶ ἐναργέστερον δικαιοσύνας τε καὶ ἀδικίας διόψεται καὶ πάντα ἃ νῦν διήλθομεν. νῦν δὲ εἴπομεν μὲν ἀληθῆ περὶ αὐτοῦ, οἷον ἐν τῷ παρόντι φαίνεται: τεθεάμεθα μέντοι διακείμενον αὐτό, ὥσπερ οἱ τὸν

θαλάττιον Γλαῦκον ὁρῶντες οὐκ ἂν ἔτι ῥᾳδίως αὐτοῦ ἴδοιεν τὴν ἀρχαίαν φύσιν, ὑπὸ τοῦ τά τε παλαιὰ τοῦ σώματος μέρη τὰ μὲν ἐκκεκλάσθαι, τὰ δὲ συντετρῖφθαι καὶ πάντως λελωβῆσθαι ὑπὸ τῶν κυμάτων, ἄλλα δὲ προσπεφυκέναι, ὄστρεά τε καὶ φυκία καὶ πέτρας, ὥστε παντὶ μᾶλλον θηρίῳ ἐοικέναι ἢ οἷος ἦν φύσει, οὕτω καὶ τὴν ψυχὴν ἡμεῖς θεώμεθα διακειμένην ὑπὸ μυρίων κακῶν. ἀλλὰ δεῖ, ὦ Γλαύκων, ἐκεῖσε βλέπειν.
ποῖ; ἦ δ' ὅς.

εἰς τὴν φιλοσοφίαν αὐτῆς, καὶ ἐννοεῖν ὧν ἅπτεται καὶ οἵων ἐφίεται ὁμιλιῶν, ὡς συγγενὴς οὖσα τῷ τε θείῳ καὶ ἀθανάτῳ καὶ τῷ ἀεὶ ὄντι, καὶ οἵα ἂν γένοιτο τῷ τοιούτῳ πᾶσα ἐπισπομένη καὶ ὑπὸ ταύτης τῆς ὁρμῆς ἐκκομισθεῖσα ἐκ τοῦ πόντου ἐν ᾧ νῦν ἐστίν, καὶ περικρουσθεῖσα πέτρας

τε καὶ ὄστρεα ἃ νῦν αὐτῇ, ἅτε γῆν ἑστιωμένῃ, γεηρὰ καὶ πετρώδη πολλὰ καὶ ἄγρια περιπέφυκεν ὑπὸ τῶν εὐδαιμόνων λεγομένων ἑστιάσεων. καὶ τότ' ἄν τις ἴδοι αὐτῆς τὴν ἀληθῆ φύσιν, εἴτε πολυειδὴς εἴτε μονοειδής, εἴτε ὅπῃ ἔχει καὶ ὅπως: νῦν δὲ τὰ ἐν τῷ ἀνθρωπίνῳ βίῳ πάθη τε καὶ εἴδη, ὡς ἐγᾦμαι, ἐπιεικῶς αὐτῆς διεληλύθαμεν.
παντάπασι μὲν οὖν, ἔφη.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, τά τε ἄλλα ἀπελυσάμεθα ἐν τῷ λόγῳ,

καὶ οὐ τοὺς μισθοὺς οὐδὲ τὰς δόξας δικαιοσύνης ἐπῃνέκαμεν, ὥσπερ Ἡσίοδόν τε καὶ Ὅμηρον ὑμεῖς ἔφατε, ἀλλ' αὐτὸ δικαιοσύνην αὐτῇ ψυχῇ ἄριστον ηὕρομεν, καὶ ποιητέον εἶναι αὐτῇ τὰ δίκαια, ἐάντ' ἔχῃ τὸν Γύγου δακτύλιον, ἐάντε μή, καὶ πρὸς τοιούτῳ δακτυλίῳ τὴν Ἄιδος κυνῆν;
ἀληθέστατα, ἔφη, λέγεις.
ἆρ' οὖν, ἦν δ' ἐγώ, ὦ Γλαύκων, νῦν ἤδη ἀνεπίφθονόν ἐστιν πρὸς ἐκείνοις καὶ τοὺς μισθοὺς τῇ δικαιοσύνῃ καὶ τῇ

ἄλλῃ ἀρετῇ ἀποδοῦναι, ὅσους τε καὶ οἵους τῇ ψυχῇ παρέχει παρ' ἀνθρώπων τε καὶ θεῶν, ζῶντός τε ἔτι τοῦ ἀνθρώπου καὶ ἐπειδὰν τελευτήσῃ;
παντάπασι μὲν οὖν, ἦ δ' ὅς.
ἆρ' οὖν ἀποδώσετέ μοι ἃ ἐδανείσασθε ἐν τῷ λόγῳ;
τί μάλιστα;
ἔδωκα ὑμῖν τὸν δίκαιον δοκεῖν ἄδικον εἶναι καὶ τὸν ἄδικον δίκαιον: ὑμεῖς γὰρ ᾐτεῖσθε, κἂν εἰ μὴ δυνατὸν εἴη ταῦτα λανθάνειν καὶ θεοὺς καὶ ἀνθρώπους, ὅμως δοτέον εἶναι τοῦ λόγου ἕνεκα, ἵνα αὐτὴ δικαιοσύνη πρὸς ἀδικίαν αὐτὴν

κριθείη. ἢ οὐ μνημονεύεις;
ἀδικοίην μεντἄν, ἔφη, εἰ μή.
ἐπειδὴ τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, κεκριμέναι εἰσί, πάλιν ἀπαιτῶ ὑπὲρ δικαιοσύνης, ὥσπερ ἔχει δόξης καὶ παρὰ θεῶν καὶ παρ' ἀνθρώπων, καὶ ἡμᾶς ὁμολογεῖν περὶ αὐτῆς δοκεῖσθαι οὕτω, ἵνα καὶ τὰ νικητήρια κομίσηται, ἀπὸ τοῦ δοκεῖν κτωμένη ἃ δίδωσι τοῖς ἔχουσιν αὐτήν, ἐπειδὴ καὶ τὰ ἀπὸ τοῦ εἶναι ἀγαθὰ διδοῦσα ἐφάνη καὶ οὐκ ἐξαπατῶσα τοὺς τῷ ὄντι λαμβάνοντας αὐτήν.

δίκαια, ἔφη, αἰτῇ.
οὐκοῦν, ἦν δ' ἐγώ, πρῶτον μὲν τοῦτο ἀποδώσετε, ὅτι θεούς γε οὐ λανθάνει ἑκάτερος αὐτῶν οἷός ἐστιν;
ἀποδώσομεν, ἔφη.
εἰ δὲ μὴ λανθάνετον, ὁ μὲν θεοφιλὴς ἂν εἴη, ὁ δὲ θεομισής, ὥσπερ καὶ κατ' ἀρχὰς ὡμολογοῦμεν.
ἔστι ταῦτα.
τῷ δὲ θεοφιλεῖ οὐχ ὁμολογήσομεν, ὅσα γε ἀπὸ θεῶν

γίγνεται, πάντα γίγνεσθαι ὡς οἷόν τε ἄριστα, εἰ μή τι ἀναγκαῖον αὐτῷ κακὸν ἐκ προτέρας ἁμαρτίας ὑπῆρχεν;
πάνυ μὲν οὖν.
οὕτως ἄρα ὑποληπτέον περὶ τοῦ δικαίου ἀνδρός, ἐάντ' ἐν πενίᾳ γίγνηται ἐάντ' ἐν νόσοις ἤ τινι ἄλλῳ τῶν δοκούντων κακῶν, ὡς τούτῳ ταῦτα εἰς ἀγαθόν τι τελευτήσει ζῶντι ἢ καὶ ἀποθανόντι. οὐ γὰρ δὴ ὑπό γε θεῶν ποτε ἀμελεῖται ὃς ἂν προθυμεῖσθαι ἐθέλῃ δίκαιος γίγνεσθαι καὶ ἐπιτηδεύων

ἀρετὴν εἰς ὅσον δυνατὸν ἀνθρώπῳ ὁμοιοῦσθαι θεῷ.
εἰκός γ', ἔφη, τὸν τοιοῦτον μὴ ἀμελεῖσθαι ὑπὸ τοῦ ὁμοίου.
οὐκοῦν περὶ τοῦ ἀδίκου τἀναντία τούτων δεῖ διανοεῖσθαι;
σφόδρα γε.
τὰ μὲν δὴ παρὰ θεῶν τοιαῦτ' ἄττ' ἂν εἴη νικητήρια τῷ δικαίῳ.
κατὰ γοῦν ἐμὴν δόξαν, ἔφη.
τί δέ, ἦν δ' ἐγώ, παρ' ἀνθρώπων; ἆρ' οὐχ ὧδε ἔχει, εἰ δεῖ τὸ ὂν τιθέναι; οὐχ οἱ μὲν δεινοί τε καὶ ἄδικοι δρῶσιν ὅπερ οἱ δρομῆς ὅσοι ἂν θέωσιν εὖ ἀπὸ τῶν κάτω, ἀπὸ δὲ τῶν ἄνω μή; τὸ μὲν πρῶτον ὀξέως ἀποπηδῶσιν, τελευτῶντες

δὲ καταγέλαστοι γίγνονται, τὰ ὦτα ἐπὶ τῶν ὤμων ἔχοντες καὶ ἀστεφάνωτοι ἀποτρέχοντες: οἱ δὲ τῇ ἀληθείᾳ δρομικοὶ εἰς τέλος ἐλθόντες τά τε ἆθλα λαμβάνουσιν καὶ στεφανοῦνται. οὐχ οὕτω καὶ περὶ τῶν δικαίων τὸ πολὺ συμβαίνει; πρὸς τὸ τέλος ἑκάστης πράξεως καὶ ὁμιλίας καὶ τοῦ βίου εὐδοκιμοῦσί τε καὶ τὰ ἆθλα παρὰ τῶν ἀνθρώπων φέρονται;
καὶ μάλα.
ἀνέξῃ ἄρα λέγοντος ἐμοῦ περὶ τούτων ἅπερ αὐτὸς ἔλεγες

περὶ τῶν ἀδίκων; ἐρῶ γὰρ δὴ ὅτι οἱ μὲν δίκαιοι, ἐπειδὰν πρεσβύτεροι γένωνται, ἐν τῇ αὑτῶν πόλει ἄρχουσί τε ἂν βούλωνται τὰς ἀρχάς, γαμοῦσί τε ὁπόθεν ἂν βούλωνται, ἐκδιδόασί τε εἰς οὓς ἂν ἐθέλωσι: καὶ πάντα ἃ σὺ περὶ ἐκείνων, ἐγὼ νῦν λέγω περὶ τῶνδε. καὶ αὖ καὶ περὶ τῶν ἀδίκων, ὅτι οἱ πολλοὶ αὐτῶν, καὶ ἐὰν νέοι ὄντες λάθωσιν, ἐπὶ τέλους τοῦ δρόμου αἱρεθέντες καταγέλαστοί εἰσιν καὶ γέροντες γιγνόμενοι ἄθλιοι προπηλακίζονται ὑπὸ ξένων τε

καὶ ἀστῶν, μαστιγούμενοι καὶ ἃ ἄγροικα ἔφησθα σὺ εἶναι, ἀληθῆ λέγων—εἶτα στρεβλώσονται καὶ ἐκκαυθήσονται— πάντα ἐκεῖνα οἴου καὶ ἐμοῦ ἀκηκοέναι ὡς πάσχουσιν. ἀλλ' ὃ λέγω, ὅρα εἰ ἀνέξῃ.
καὶ πάνυ, ἔφη: δίκαια γὰρ λέγεις.
ἃ μὲν τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, ζῶντι τῷ δικαίῳ παρὰ θεῶν τε

καὶ ἀνθρώπων ἆθλά τε καὶ μισθοὶ καὶ δῶρα γίγνεται πρὸς ἐκείνοις τοῖς ἀγαθοῖς οἷς αὐτὴ παρείχετο ἡ δικαιοσύνη, τοιαῦτ' ἂν εἴη.
καὶ μάλ', ἔφη, καλά τε καὶ βέβαια.
ταῦτα τοίνυν, ἦν δ' ἐγώ, οὐδέν ἐστι πλήθει οὐδὲ μεγέθει πρὸς ἐκεῖνα ἃ τελευτήσαντα ἑκάτερον περιμένει: χρὴ δ' αὐτὰ ἀκοῦσαι, ἵνα τελέως ἑκάτερος αὐτῶν ἀπειλήφῃ τὰ ὑπὸ τοῦ λόγου ὀφειλόμενα ἀκοῦσαι.

λέγοις ἄν, ἔφη, ὡς οὐ πολλὰ ἄλλ' ἥδιον ἀκούοντι.
ἀλλ' οὐ μέντοι σοι, ἦν δ' ἐγώ, Ἀλκίνου γε ἀπόλογον ἐρῶ, ἀλλ' ἀλκίμου μὲν ἀνδρός, Ἠρὸς τοῦ Ἀρμενίου, τὸ γένος Παμφύλου: ὅς ποτε ἐν πολέμῳ τελευτήσας, ἀναιρεθέντων δεκαταίων τῶν νεκρῶν ἤδη διεφθαρμένων, ὑγιὴς μὲν ἀνῃρέθη, κομισθεὶς δ' οἴκαδε μέλλων θάπτεσθαι δωδεκαταῖος ἐπὶ τῇ πυρᾷ κείμενος ἀνεβίω, ἀναβιοὺς δ' ἔλεγεν ἃ ἐκεῖ ἴδοι. ἔφη δέ, ἐπειδὴ οὗ ἐκβῆναι, τὴν ψυχὴν πορεύεσθαι

μετὰ πολλῶν, καὶ ἀφικνεῖσθαι σφᾶς εἰς τόπον τινὰ δαιμόνιον, ἐν ᾧ τῆς τε γῆς δύ' εἶναι χάσματα ἐχομένω ἀλλήλοιν καὶ τοῦ οὐρανοῦ αὖ ἐν τῷ ἄνω ἄλλα καταντικρύ. δικαστὰς δὲ μεταξὺ τούτων καθῆσθαι, οὕς, ἐπειδὴ διαδικάσειαν, τοὺς μὲν δικαίους κελεύειν πορεύεσθαι τὴν εἰς δεξιάν τε καὶ ἄνω διὰ τοῦ οὐρανοῦ, σημεῖα περιάψαντας τῶν δεδικασμένων ἐν τῷ πρόσθεν, τοὺς δὲ ἀδίκους τὴν εἰς ἀριστεράν τε καὶ κάτω, ἔχοντας καὶ τούτους ἐν τῷ ὄπισθεν σημεῖα πάντων ὧν

ἔπραξαν. ἑαυτοῦ δὲ προσελθόντος εἰπεῖν ὅτι δέοι αὐτὸν ἄγγελον ἀνθρώποις γενέσθαι τῶν ἐκεῖ καὶ διακελεύοιντό οἱ ἀκούειν τε καὶ θεᾶσθαι πάντα τὰ ἐν τῷ τόπῳ. ὁρᾶν δὴ ταύτῃ μὲν καθ' ἑκάτερον τὸ χάσμα τοῦ οὐρανοῦ τε καὶ τῆς γῆς ἀπιούσας τὰς ψυχάς, ἐπειδὴ αὐταῖς δικασθείη, κατὰ δὲ τὼ ἑτέρω ἐκ μὲν τοῦ ἀνιέναι ἐκ τῆς γῆς μεστὰς αὐχμοῦ τε καὶ κόνεως, ἐκ δὲ τοῦ ἑτέρου καταβαίνειν ἑτέρας ἐκ τοῦ

οὐρανοῦ καθαράς. καὶ τὰς ἀεὶ ἀφικνουμένας ὥσπερ ἐκ πολλῆς πορείας φαίνεσθαι ἥκειν, καὶ ἁσμένας εἰς τὸν λειμῶνα ἀπιούσας οἷον ἐν πανηγύρει κατασκηνᾶσθαι, καὶ ἀσπάζεσθαί τε ἀλλήλας ὅσαι γνώριμαι, καὶ πυνθάνεσθαι τάς τε ἐκ τῆς γῆς ἡκούσας παρὰ τῶν ἑτέρων τὰ ἐκεῖ καὶ τὰς ἐκ τοῦ οὐρανοῦ τὰ παρ' ἐκείναις. διηγεῖσθαι δὲ ἀλλήλαις τὰς

μὲν ὀδυρομένας τε καὶ κλαούσας, ἀναμιμνῃσκομένας ὅσα τε καὶ οἷα πάθοιεν καὶ ἴδοιεν ἐν τῇ ὑπὸ γῆς πορείᾳ—εἶναι δὲ τὴν πορείαν χιλιέτη—τὰς δ' αὖ ἐκ τοῦ οὐρανοῦ εὐπαθείας διηγεῖσθαι καὶ θέας ἀμηχάνους τὸ κάλλος. τὰ μὲν οὖν πολλά, ὦ Γλαύκων, πολλοῦ χρόνου διηγήσασθαι: τὸ δ' οὖν κεφάλαιον ἔφη τόδε εἶναι, ὅσα πώποτέ τινα ἠδίκησαν καὶ ὅσους ἕκαστοι, ὑπὲρ ἁπάντων δίκην δεδωκέναι ἐν μέρει, ὑπὲρ ἑκάστου δεκάκις—τοῦτο δ' εἶναι κατὰ ἑκατονταετηρίδα

ἑκάστην, ὡς βίου ὄντος τοσούτου τοῦ ἀνθρωπίνου—ἵνα δεκαπλάσιον τὸ ἔκτεισμα τοῦ ἀδικήματος ἐκτίνοιεν, καὶ οἷον εἴ τινες πολλοῖς θανάτων ἦσαν αἴτιοι, ἢ πόλεις προδόντες ἢ στρατόπεδα, καὶ εἰς δουλείας ἐμβεβληκότες ἤ τινος ἄλλης κακουχίας μεταίτιοι, πάντων τούτων δεκαπλασίας ἀλγηδόνας ὑπὲρ ἑκάστου κομίσαιντο, καὶ αὖ εἴ τινας εὐεργεσίας εὐεργετηκότες καὶ δίκαιοι καὶ ὅσιοι γεγονότες εἶεν, κατὰ ταὐτὰ

τὴν ἀξίαν κομίζοιντο. τῶν δὲ εὐθὺς γενομένων καὶ ὀλίγον χρόνον βιούντων πέρι ἄλλα ἔλεγεν οὐκ ἄξια μνήμης. εἰς δὲ θεοὺς ἀσεβείας τε καὶ εὐσεβείας καὶ γονέας καὶ αὐτόχειρος φόνου μείζους ἔτι τοὺς μισθοὺς διηγεῖτο.
ἔφη γὰρ δὴ παραγενέσθαι ἐρωτωμένῳ ἑτέρῳ ὑπὸ ἑτέρου ὅπου εἴη Ἀρδιαῖος ὁ μέγας. ὁ δὲ Ἀρδιαῖος οὗτος τῆς Παμφυλίας ἔν τινι πόλει τύραννος ἐγεγόνει, ἤδη χιλιοστὸν ἔτος εἰς ἐκεῖνον τὸν χρόνον, γέροντά τε πατέρα ἀποκτείνας

καὶ πρεσβύτερον ἀδελφόν, καὶ ἄλλα δὴ πολλά τε καὶ ἀνόσια εἰργασμένος, ὡς ἐλέγετο. ἔφη οὖν τὸν ἐρωτώμενον εἰπεῖν, “οὐχ ἥκει,” φάναι, “οὐδ' ἂν ἥξει δεῦρο. ἐθεασάμεθα γὰρ οὖν δὴ καὶ τοῦτο τῶν δεινῶν θεαμάτων: ἐπειδὴ ἐγγὺς τοῦ στομίου ἦμεν μέλλοντες ἀνιέναι καὶ τἆλλα πάντα πεπονθότες, ἐκεῖνόν τε κατείδομεν ἐξαίφνης καὶ ἄλλους—σχεδόν τι αὐτῶν τοὺς πλείστους τυράννους: ἦσαν δὲ καὶ ἰδιῶταί τινες τῶν

μεγάλα ἡμαρτηκότων—οὓς οἰομένους ἤδη ἀναβήσεσθαι οὐκ ἐδέχετο τὸ στόμιον, ἀλλ' ἐμυκᾶτο ὁπότε τις τῶν οὕτως ἀνιάτως ἐχόντων εἰς πονηρίαν ἢ μὴ ἱκανῶς δεδωκὼς δίκην ἐπιχειροῖ ἀνιέναι. ἐνταῦθα δὴ ἄνδρες, ἔφη, ἄγριοι, διάπυροι ἰδεῖν, παρεστῶτες καὶ καταμανθάνοντες τὸ φθέγμα, τοὺς μὲν διαλαβόντες ἦγον, τὸν δὲ Ἀρδιαῖον καὶ ἄλλους συμποδίσαντες

χεῖράς τε καὶ πόδας καὶ κεφαλήν, καταβαλόντες καὶ ἐκδείραντες, εἷλκον παρὰ τὴν ὁδὸν ἐκτὸς ἐπ' ἀσπαλάθων κνάμπτοντες, καὶ τοῖς ἀεὶ παριοῦσι σημαίνοντες ὧν ἕνεκά τε καὶ ὅτι εἰς τὸν Τάρταρον ἐμπεσούμενοι ἄγοιντο.” ἔνθα δὴ φόβων, ἔφη, πολλῶν καὶ παντοδαπῶν σφίσι γεγονότων, τοῦτον ὑπερβάλλειν, μὴ γένοιτο ἑκάστῳ τὸ φθέγμα ὅτε ἀναβαίνοι, καὶ ἁσμενέστατα ἕκαστον σιγήσαντος ἀναβῆναι. καὶ τὰς μὲν δὴ δίκας τε καὶ τιμωρίας τοιαύτας τινὰς

εἶναι, καὶ αὖ τὰς εὐεργεσίας ταύταις ἀντιστρόφους. ἐπειδὴ δὲ τοῖς ἐν τῷ λειμῶνι ἑκάστοις ἑπτὰ ἡμέραι γένοιντο, ἀναστάντας ἐντεῦθεν δεῖν τῇ ὀγδόῃ πορεύεσθαι, καὶ ἀφικνεῖσθαι τεταρταίους ὅθεν καθορᾶν ἄνωθεν διὰ παντὸς τοῦ οὐρανοῦ καὶ γῆς τεταμένον φῶς εὐθύ, οἷον κίονα, μάλιστα τῇ ἴριδι προσφερῆ, λαμπρότερον δὲ καὶ καθαρώτερον: εἰς ὃ ἀφικέσθαι προελθόντες ἡμερησίαν ὁδόν, καὶ ἰδεῖν αὐτόθι κατὰ

μέσον τὸ φῶς ἐκ τοῦ οὐρανοῦ τὰ ἄκρα αὐτοῦ τῶν δεσμῶν τεταμένα—εἶναι γὰρ τοῦτο τὸ φῶς σύνδεσμον τοῦ οὐρανοῦ, οἷον τὰ ὑποζώματα τῶν τριήρων, οὕτω πᾶσαν συνέχον τὴν περιφοράν—ἐκ δὲ τῶν ἄκρων τεταμένον ἀνάγκης ἄτρακτον, δι' οὗ πάσας ἐπιστρέφεσθαι τὰς περιφοράς: οὗ τὴν μὲν ἠλακάτην τε καὶ τὸ ἄγκιστρον εἶναι ἐξ ἀδάμαντος, τὸν δὲ σφόνδυλον μεικτὸν ἔκ τε τούτου καὶ ἄλλων γενῶν. τὴν δὲ

τοῦ σφονδύλου φύσιν εἶναι τοιάνδε: τὸ μὲν σχῆμα οἵαπερ ἡ τοῦ ἐνθάδε, νοῆσαι δὲ δεῖ ἐξ ὧν ἔλεγεν τοιόνδε αὐτὸν εἶναι, ὥσπερ ἂν εἰ ἐν ἑνὶ μεγάλῳ σφονδύλῳ κοίλῳ καὶ ἐξεγλυμμένῳ διαμπερὲς ἄλλος τοιοῦτος ἐλάττων ἐγκέοιτο ἁρμόττων, καθάπερ οἱ κάδοι οἱ εἰς ἀλλήλους ἁρμόττοντες, καὶ οὕτω δὴ τρίτον ἄλλον καὶ τέταρτον καὶ ἄλλους τέτταρας. ὀκτὼ γὰρ εἶναι τοὺς σύμπαντας σφονδύλους, ἐν ἀλλήλοις ἐγκειμένους,

κύκλους ἄνωθεν τὰ χείλη φαίνοντας, νῶτον συνεχὲς ἑνὸς σφονδύλου ἀπεργαζομένους περὶ τὴν ἠλακάτην: ἐκείνην δὲ διὰ μέσου τοῦ ὀγδόου διαμπερὲς ἐληλάσθαι. τὸν μὲν οὖν πρῶτόν τε καὶ ἐξωτάτω σφόνδυλον πλατύτατον τὸν τοῦ χείλους κύκλον ἔχειν, τὸν δὲ τοῦ ἕκτου δεύτερον, τρίτον δὲ τὸν τοῦ τετάρτου, τέταρτον δὲ τὸν τοῦ ὀγδόου, πέμπτον δὲ τὸν τοῦ ἑβδόμου, ἕκτον δὲ τὸν τοῦ πέμπτου, ἕβδομον δὲ τὸν τοῦ τρίτου, ὄγδοον δὲ τὸν τοῦ δευτέρου. καὶ τὸν μὲν τοῦ μεγίστου ποικίλον, τὸν δὲ τοῦ ἑβδόμου λαμπρότατον, τὸν δὲ

τοῦ ὀγδόου τὸ χρῶμα ἀπὸ τοῦ ἑβδόμου ἔχειν προσλάμποντος, τὸν δὲ τοῦ δευτέρου καὶ πέμπτου παραπλήσια ἀλλήλοις, ξανθότερα ἐκείνων, τρίτον δὲ λευκότατον χρῶμα ἔχειν, τέταρτον δὲ ὑπέρυθρον, δεύτερον δὲ λευκότητι τὸν ἕκτον. κυκλεῖσθαι δὲ δὴ στρεφόμενον τὸν ἄτρακτον ὅλον μὲν τὴν αὐτὴν φοράν, ἐν δὲ τῷ ὅλῳ περιφερομένῳ τοὺς μὲν ἐντὸς ἑπτὰ κύκλους τὴν ἐναντίαν τῷ ὅλῳ ἠρέμα περιφέρεσθαι, αὐτῶν δὲ τούτων τάχιστα μὲν ἰέναι τὸν ὄγδοον, δευτέρους δὲ καὶ ἅμα

ἀλλήλοις τόν τε ἕβδομον καὶ ἕκτον καὶ πέμπτον: [τὸν] τρίτον δὲ φορᾷ ἰέναι, ὡς σφίσι φαίνεσθαι, ἐπανακυκλούμενον τὸν τέταρτον, τέταρτον δὲ τὸν τρίτον καὶ πέμπτον τὸν δεύτερον. στρέφεσθαι δὲ αὐτὸν ἐν τοῖς τῆς ἀνάγκης γόνασιν. ἐπὶ δὲ τῶν κύκλων αὐτοῦ ἄνωθεν ἐφ' ἑκάστου βεβηκέναι Σειρῆνα συμπεριφερομένην, φωνὴν μίαν ἱεῖσαν, ἕνα τόνον: ἐκ πασῶν δὲ ὀκτὼ οὐσῶν μίαν ἁρμονίαν συμφωνεῖν. ἄλλας δὲ καθημένας

πέριξ δι' ἴσου τρεῖς, ἐν θρόνῳ ἑκάστην, θυγατέρας τῆς ἀνάγκης, Μοίρας, λευχειμονούσας, στέμματα ἐπὶ τῶν κεφαλῶν ἐχούσας, Λάχεσίν τε καὶ Κλωθὼ καὶ Ἄτροπον, ὑμνεῖν πρὸς τὴν τῶν Σειρήνων ἁρμονίαν, Λάχεσιν μὲν τὰ γεγονότα, Κλωθὼ δὲ τὰ ὄντα, Ἄτροπον δὲ τὰ μέλλοντα. καὶ τὴν μὲν Κλωθὼ τῇ δεξιᾷ χειρὶ ἐφαπτομένην συνεπιστρέφειν τοῦ ἀτράκτου τὴν ἔξω περιφοράν, διαλείπουσαν χρόνον, τὴν δὲ Ἄτροπον τῇ ἀριστερᾷ τὰς ἐντὸς αὖ ὡσαύτως: τὴν δὲ Λάχεσιν

ἐν μέρει ἑκατέρας ἑκατέρᾳ τῇ χειρὶ ἐφάπτεσθαι. σφᾶς οὖν, ἐπειδὴ ἀφικέσθαι, εὐθὺς δεῖν ἰέναι πρὸς τὴν Λάχεσιν. προφήτην οὖν τινα σφᾶς πρῶτον μὲν ἐν τάξει διαστῆσαι, ἔπειτα λαβόντα ἐκ τῶν τῆς Λαχέσεως γονάτων κλήρους τε καὶ βίων παραδείγματα, ἀναβάντα ἐπί τι βῆμα ὑψηλὸν εἰπεῖν—
“ἀνάγκης θυγατρὸς κόρης Λαχέσεως λόγος. Ψυχαὶ ἐφήμεροι, ἀρχὴ ἄλλης περιόδου θνητοῦ γένους θανατηφόρου.

οὐχ ὑμᾶς δαίμων λήξεται, ἀλλ' ὑμεῖς δαίμονα αἱρήσεσθε. πρῶτος δ' ὁ λαχὼν πρῶτος αἱρείσθω βίον ᾧ συνέσται ἐξ ἀνάγκης. ἀρετὴ δὲ ἀδέσποτον, ἣν τιμῶν καὶ ἀτιμάζων πλέον καὶ ἔλαττον αὐτῆς ἕκαστος ἕξει. αἰτία ἑλομένου: θεὸς ἀναίτιος.”
ταῦτα εἰπόντα ῥῖψαι ἐπὶ πάντας τοὺς κλήρους, τὸν δὲ παρ' αὑτὸν πεσόντα ἕκαστον ἀναιρεῖσθαι πλὴν οὗ, ἓ δὲ οὐκ ἐᾶν: τῷ δὲ ἀνελομένῳ δῆλον εἶναι ὁπόστος εἰλήχει.

μετὰ δὲ τοῦτο αὖθις τὰ τῶν βίων παραδείγματα εἰς τὸ πρόσθεν σφῶν θεῖναι ἐπὶ τὴν γῆν, πολὺ πλείω τῶν παρόντων. εἶναι δὲ παντοδαπά: ζῴων τε γὰρ πάντων βίους καὶ δὴ καὶ τοὺς ἀνθρωπίνους ἅπαντας. τυραννίδας τε γὰρ ἐν αὐτοῖς εἶναι, τὰς μὲν διατελεῖς, τὰς δὲ καὶ μεταξὺ διαφθειρομένας καὶ εἰς πενίας τε καὶ φυγὰς καὶ εἰς πτωχείας τελευτώσας: εἶναι δὲ καὶ δοκίμων ἀνδρῶν βίους, τοὺς μὲν ἐπὶ εἴδεσιν καὶ κατὰ κάλλη καὶ τὴν ἄλλην ἰσχύν

τε καὶ ἀγωνίαν, τοὺς δ' ἐπὶ γένεσιν καὶ προγόνων ἀρεταῖς, καὶ ἀδοκίμων κατὰ ταῦτα, ὡσαύτως δὲ καὶ γυναικῶν. ψυχῆς δὲ τάξιν οὐκ ἐνεῖναι διὰ τὸ ἀναγκαίως ἔχειν ἄλλον ἑλομένην βίον ἀλλοίαν γίγνεσθαι: τὰ δ' ἄλλα ἀλλήλοις τε καὶ πλούτοις καὶ πενίαις, τὰ δὲ νόσοις, τὰ δ' ὑγιείαις μεμεῖχθαι, τὰ δὲ καὶ μεσοῦν τούτων. ἔνθα δή, ὡς ἔοικεν, ὦ φίλε Γλαύκων, ὁ πᾶς κίνδυνος ἀνθρώπῳ, καὶ διὰ ταῦτα μάλιστα

ἐπιμελητέον ὅπως ἕκαστος ἡμῶν τῶν ἄλλων μαθημάτων ἀμελήσας τούτου τοῦ μαθήματος καὶ ζητητὴς καὶ μαθητὴς ἔσται, ἐάν ποθεν οἷός τ' ᾖ μαθεῖν καὶ ἐξευρεῖν τίς αὐτὸν ποιήσει δυνατὸν καὶ ἐπιστήμονα, βίον καὶ χρηστὸν καὶ πονηρὸν διαγιγνώσκοντα, τὸν βελτίω ἐκ τῶν δυνατῶν ἀεὶ πανταχοῦ αἱρεῖσθαι: ἀναλογιζόμενον πάντα τὰ νυνδὴ ῥηθέντα καὶ συντιθέμενα ἀλλήλοις καὶ διαιρούμενα πρὸς ἀρετὴν βίου πῶς ἔχει, εἰδέναι τί κάλλος πενίᾳ ἢ πλούτῳ κραθὲν καὶ

μετὰ ποίας τινὸς ψυχῆς ἕξεως κακὸν ἢ ἀγαθὸν ἐργάζεται, καὶ τί εὐγένειαι καὶ δυσγένειαι καὶ ἰδιωτεῖαι καὶ ἀρχαὶ καὶ ἰσχύες καὶ ἀσθένειαι καὶ εὐμαθίαι καὶ δυσμαθίαι καὶ πάντα τὰ τοιαῦτα τῶν φύσει περὶ ψυχὴν ὄντων καὶ τῶν ἐπικτήτων τί συγκεραννύμενα πρὸς ἄλληλα ἐργάζεται, ὥστε ἐξ ἁπάντων αὐτῶν δυνατὸν εἶναι συλλογισάμενον αἱρεῖσθαι, πρὸς τὴν τῆς ψυχῆς φύσιν ἀποβλέποντα, τόν τε χείρω καὶ τὸν ἀμείνω

βίον, χείρω μὲν καλοῦντα ὃς αὐτὴν ἐκεῖσε ἄξει, εἰς τὸ ἀδικωτέραν γίγνεσθαι, ἀμείνω δὲ ὅστις εἰς τὸ δικαιοτέραν. τὰ δὲ ἄλλα πάντα χαίρειν ἐάσει: ἑωράκαμεν γὰρ ὅτι ζῶντί τε καὶ τελευτήσαντι αὕτη κρατίστη αἵρεσις. ἀδαμαντίνως δὴ

δεῖ ταύτην τὴν δόξαν ἔχοντα εἰς Ἅιδου ἰέναι, ὅπως ἂν ᾖ καὶ ἐκεῖ ἀνέκπληκτος ὑπὸ πλούτων τε καὶ τῶν τοιούτων κακῶν, καὶ μὴ ἐμπεσὼν εἰς τυραννίδας καὶ ἄλλας τοιαύτας πράξεις πολλὰ μὲν ἐργάσηται καὶ ἀνήκεστα κακά, ἔτι δὲ αὐτὸς μείζω πάθῃ, ἀλλὰ γνῷ τὸν μέσον ἀεὶ τῶν τοιούτων βίον αἱρεῖσθαι καὶ φεύγειν τὰ ὑπερβάλλοντα ἑκατέρωσε καὶ ἐν τῷδε τῷ βίῳ κατὰ τὸ δυνατὸν καὶ ἐν παντὶ τῷ ἔπειτα: οὕτω γὰρ

εὐδαιμονέστατος γίγνεται ἄνθρωπος.
καὶ δὴ οὖν καὶ τότε ὁ ἐκεῖθεν ἄγγελος ἤγγελλε τὸν μὲν προφήτην οὕτως εἰπεῖν: “καὶ τελευταίῳ ἐπιόντι, ξὺν νῷ ἑλομένῳ, συντόνως ζῶντι κεῖται βίος ἀγαπητός, οὐ κακός. μήτε ὁ ἄρχων αἱρέσεως ἀμελείτω μήτε ὁ τελευτῶν ἀθυμείτω.”
εἰπόντος δὲ ταῦτα τὸν πρῶτον λαχόντα ἔφη εὐθὺς ἐπιόντα τὴν μεγίστην τυραννίδα ἑλέσθαι, καὶ ὑπὸ ἀφροσύνης τε καὶ λαιμαργίας οὐ πάντα ἱκανῶς ἀνασκεψάμενον ἑλέσθαι, ἀλλ'

αὐτὸν λαθεῖν ἐνοῦσαν εἱμαρμένην παίδων αὑτοῦ βρώσεις καὶ ἄλλα κακά: ἐπειδὴ δὲ κατὰ σχολὴν σκέψασθαι, κόπτεσθαί τε καὶ ὀδύρεσθαι τὴν αἵρεσιν, οὐκ ἐμμένοντα τοῖς προρρηθεῖσιν ὑπὸ τοῦ προφήτου: οὐ γὰρ ἑαυτὸν αἰτιᾶσθαι τῶν κακῶν, ἀλλὰ τύχην τε καὶ δαίμονας καὶ πάντα μᾶλλον ἀνθ' ἑαυτοῦ. εἶναι δὲ αὐτὸν τῶν ἐκ τοῦ οὐρανοῦ ἡκόντων, ἐν τεταγμένῃ πολιτείᾳ ἐν τῷ προτέρῳ βίῳ βεβιωκότα, ἔθει

ἄνευ φιλοσοφίας ἀρετῆς μετειληφότα. ὡς δὲ καὶ εἰπεῖν, οὐκ ἐλάττους εἶναι ἐν τοῖς τοιούτοις ἁλισκομένους τοὺς ἐκ τοῦ οὐρανοῦ ἥκοντας, ἅτε πόνων ἀγυμνάστους: τῶν δ' ἐκ τῆς γῆς τοὺς πολλούς, ἅτε αὐτούς τε πεπονηκότας ἄλλους τε ἑωρακότας, οὐκ ἐξ ἐπιδρομῆς τὰς αἱρέσεις ποιεῖσθαι. διὸ δὴ καὶ μεταβολὴν τῶν κακῶν καὶ τῶν ἀγαθῶν ταῖς πολλαῖς τῶν ψυχῶν γίγνεσθαι καὶ διὰ τὴν τοῦ κλήρου τύχην: ἐπεὶ εἴ τις ἀεί, ὁπότε εἰς τὸν ἐνθάδε βίον ἀφικνοῖτο, ὑγιῶς φιλοσοφοῖ

καὶ ὁ κλῆρος αὐτῷ τῆς αἱρέσεως μὴ ἐν τελευταίοις πίπτοι, κινδυνεύει ἐκ τῶν ἐκεῖθεν ἀπαγγελλομένων οὐ μόνον ἐνθάδε εὐδαιμονεῖν ἄν, ἀλλὰ καὶ τὴν ἐνθένδε ἐκεῖσε καὶ δεῦρο πάλιν πορείαν οὐκ ἂν χθονίαν καὶ τραχεῖαν πορεύεσθαι, ἀλλὰ λείαν τε καὶ οὐρανίαν.
ταύτην γὰρ δὴ ἔφη τὴν θέαν ἀξίαν εἶναι ἰδεῖν, ὡς ἕκασται

αἱ ψυχαὶ ᾑροῦντο τοὺς βίους: ἐλεινήν τε γὰρ ἰδεῖν εἶναι καὶ γελοίαν καὶ θαυμασίαν. κατὰ συνήθειαν γὰρ τοῦ προτέρου βίου τὰ πολλὰ αἱρεῖσθαι. ἰδεῖν μὲν γὰρ ψυχὴν ἔφη τήν ποτε Ὀρφέως γενομένην κύκνου βίον αἱρουμένην, μίσει τοῦ γυναικείου γένους διὰ τὸν ὑπ' ἐκείνων θάνατον οὐκ ἐθέλουσαν ἐν γυναικὶ γεννηθεῖσαν γενέσθαι: ἰδεῖν δὲ τὴν Θαμύρου ἀηδόνος ἑλομένην: ἰδεῖν δὲ καὶ κύκνον μεταβάλλοντα εἰς ἀνθρωπίνου βίου αἵρεσιν, καὶ ἄλλα ζῷα μουσικὰ ὡσαύτως.

εἰκοστὴν δὲ λαχοῦσαν ψυχὴν ἑλέσθαι λέοντος βίον: εἶναι δὲ τὴν Αἴαντος τοῦ Τελαμωνίου, φεύγουσαν ἄνθρωπον γενέσθαι, μεμνημένην τῆς τῶν ὅπλων κρίσεως. τὴν δ' ἐπὶ τούτῳ Ἀγαμέμνονος: ἔχθρᾳ δὲ καὶ ταύτην τοῦ ἀνθρωπίνου γένους διὰ τὰ πάθη ἀετοῦ διαλλάξαι βίον. ἐν μέσοις δὲ λαχοῦσαν τὴν Ἀταλάντης ψυχήν, κατιδοῦσαν μεγάλας τιμὰς ἀθλητοῦ ἀνδρός, οὐ δύνασθαι παρελθεῖν, ἀλλὰ λαβεῖν. μετὰ

δὲ ταύτην ἰδεῖν τὴν Ἐπειοῦ τοῦ Πανοπέως εἰς τεχνικῆς γυναικὸς ἰοῦσαν φύσιν: πόρρω δ' ἐν ὑστάτοις ἰδεῖν τὴν τοῦ γελωτοποιοῦ Θερσίτου πίθηκον ἐνδυομένην. κατὰ τύχην δὲ τὴν Ὀδυσσέως λαχοῦσαν πασῶν ὑστάτην αἱρησομένην ἰέναι, μνήμῃ δὲ τῶν προτέρων πόνων φιλοτιμίας λελωφηκυῖαν ζητεῖν περιιοῦσαν χρόνον πολὺν βίον ἀνδρὸς ἰδιώτου ἀπράγμονος, καὶ μόγις εὑρεῖν κείμενόν που καὶ παρημελημένον

ὑπὸ τῶν ἄλλων, καὶ εἰπεῖν ἰδοῦσαν ὅτι τὰ αὐτὰ ἂν ἔπραξεν καὶ πρώτη λαχοῦσα, καὶ ἁσμένην ἑλέσθαι. καὶ ἐκ τῶν ἄλλων δὴ θηρίων ὡσαύτως εἰς ἀνθρώπους ἰέναι καὶ εἰς ἄλληλα, τὰ μὲν ἄδικα εἰς τὰ ἄγρια, τὰ δὲ δίκαια εἰς τὰ ἥμερα μεταβάλλοντα, καὶ πάσας μείξεις μείγνυσθαι.
ἐπειδὴ δ' οὖν πάσας τὰς ψυχὰς τοὺς βίους ᾑρῆσθαι, ὥσπερ ἔλαχον ἐν τάξει προσιέναι πρὸς τὴν Λάχεσιν: ἐκείνην δ' ἑκάστῳ ὃν εἵλετο δαίμονα, τοῦτον φύλακα συμπέμπειν

τοῦ βίου καὶ ἀποπληρωτὴν τῶν αἱρεθέντων. ὃν πρῶτον μὲν ἄγειν αὐτὴν πρὸς τὴν Κλωθὼ ὑπὸ τὴν ἐκείνης χεῖρά τε καὶ ἐπιστροφὴν τῆς τοῦ ἀτράκτου δίνης, κυροῦντα ἣν λαχὼν εἵλετο μοῖραν: ταύτης δ' ἐφαψάμενον αὖθις ἐπὶ τὴν τῆς Ἀτρόπου ἄγειν νῆσιν, ἀμετάστροφα τὰ ἐπικλωσθέντα ποιοῦντα: ἐντεῦθεν δὲ δὴ ἀμεταστρεπτὶ ὑπὸ τὸν τῆς

ἀνάγκης ἰέναι θρόνον, καὶ δι' ἐκείνου διεξελθόντα, ἐπειδὴ καὶ οἱ ἄλλοι διῆλθον, πορεύεσθαι ἅπαντας εἰς τὸ τῆς Λήθης πεδίον διὰ καύματός τε καὶ πνίγους δεινοῦ: καὶ γὰρ εἶναι αὐτὸ κενὸν δένδρων τε καὶ ὅσα γῆ φύει. σκηνᾶσθαι οὖν σφᾶς ἤδη ἑσπέρας γιγνομένης παρὰ τὸν Ἀμέλητα ποταμόν, οὗ τὸ ὕδωρ ἀγγεῖον οὐδὲν στέγειν. μέτρον μὲν οὖν τι τοῦ ὕδατος πᾶσιν ἀναγκαῖον εἶναι πιεῖν, τοὺς δὲ φρονήσει μὴ σῳζομένους πλέον πίνειν τοῦ μέτρου: τὸν δὲ ἀεὶ πιόντα

πάντων ἐπιλανθάνεσθαι. ἐπειδὴ δὲ κοιμηθῆναι καὶ μέσας νύκτας γενέσθαι, βροντήν τε καὶ σεισμὸν γενέσθαι, καὶ ἐντεῦθεν ἐξαπίνης ἄλλον ἄλλῃ φέρεσθαι ἄνω εἰς τὴν γένεσιν, ᾄττοντας ὥσπερ ἀστέρας. αὐτὸς δὲ τοῦ μὲν ὕδατος κωλυθῆναι πιεῖν: ὅπῃ μέντοι καὶ ὅπως εἰς τὸ σῶμα ἀφίκοιτο, οὐκ εἰδέναι, ἀλλ' ἐξαίφνης ἀναβλέψας ἰδεῖν ἕωθεν αὑτὸν κείμενον ἐπὶ τῇ πυρᾷ.
καὶ οὕτως, ὦ Γλαύκων, μῦθος ἐσώθη καὶ οὐκ ἀπώλετο,

καὶ ἡμᾶς ἂν σώσειεν, ἂν πειθώμεθα αὐτῷ, καὶ τὸν τῆς Λήθης ποταμὸν εὖ διαβησόμεθα καὶ τὴν ψυχὴν οὐ μιανθησόμεθα. ἀλλ' ἂν ἐμοὶ πειθώμεθα, νομίζοντες ἀθάνατον ψυχὴν καὶ δυνατὴν πάντα μὲν κακὰ ἀνέχεσθαι, πάντα δὲ ἀγαθά, τῆς ἄνω ὁδοῦ ἀεὶ ἑξόμεθα καὶ δικαιοσύνην μετὰ φρονήσεως παντὶ τρόπῳ ἐπιτηδεύσομεν, ἵνα καὶ ἡμῖν αὐτοῖς φίλοι ὦμεν καὶ τοῖς θεοῖς, αὐτοῦ τε μένοντες ἐνθάδε, καὶ ἐπειδὰν τὰ ἆθλα

αὐτῆς κομιζώμεθα, ὥσπερ οἱ νικηφόροι περιαγειρόμενοι, καὶ ἐνθάδε καὶ ἐν τῇ χιλιέτει πορείᾳ, ἣν διεληλύθαμεν, εὖ πράττωμεν.

327a

327b

327c

328a

328b

328c

328d

328e

329a

329b

329c

329d

329e

330a

330b

330c

330d

330e

331a

331b

331c

331d

331e

332a

332b

332c

332d

332e

333a

333b

333c

333d

333e

334a

334b

334c

334d

334e

335a

335b

335c

335d

335e

336a

336b

336c

336d

336e

337a

337b

337c

337d

337e

338a

338b

338c

338d

338e

339a

339b

339c

339d

339e

340a

340b

340c

340d

340e

341a

341b

341c

341d

341e

342a

342b

342c

342d

342e

343a

343b

343c

343d

343e

344a

344b

344c

344d

344e

345a

345b

345c

345d

345e

346a

346b

346c

346d

346e

347a

347b

347c

347d

347e

348a

348b

348c

348d

348e

349a

349b

349c

349d

349e

350a

350b

350c

350d

350e

351a

351b

351c

351d

351e

352a

352b

352c

352d

352e

353a

353b

353c

353d

353e

354a

354b

354c

357a

357b

357c

357d

358a

358b

358c

358d

358e

359a

359b

359c

359d

359e

360a

360b

360c

360d

360e

361a

361b

361c

361d

361e

362a

362b

362c

362d

362e

363a

363b

363c

363d

363e

364a

364b

364c

364d

364e

365a

365b

365c

365d

365e

366a

366b

366c

366d

366e

367a

367b

367c

367d

367e

368a

368b

368c

368d

368e

369a

369b

369c

369d

369e

370a

370b

370c

370d

370e

371a

371b

371c

371d

371e

372a

372b

372c

372d

372e

373a

373b

373c

373d

373e

374a

374b

374c

374d

374e

375a

375b

375c

375d

375e

376a

376b

376c

376d

376e

377a

377b

377c

377d

377e

378a

378b

378c

378d

378e

379a

379b

379c

379d

379e

380a

380b

380c

380d

380e

381a

381b

381c

381d

381e

382a

382b

382c

382d

382e

383a

383b

383c

386a

386b

386c

386d

387a

387b

387c

387d

387e

388a

388b

388c

388d

388e

389a

389b

389c

389d

389e

390a

390b

390c

390d

390e

391a

391b

391c

391d

391e

392a

392b

392c

392d

392e

393a

393b

393c

393d

393e

394a

394b

394c

394d

394e

395a

395b

395c

395d

395e

396a

396b

396c

396d

396e

397a

397b

397c

397d

397e

398a

398b

398c

398d

398e

399a

399b

399c

399d

399e

400a

400b

400c

400d

400e

401a

401b

401c

401d

401e

402a

402b

402c

402d

402e

403a

403b

403c

403d

403e

404a

404b

404c

404d

404e

405a

405b

405c

405d

405e

406a

406b

406c

406d

406e

407a

407b

407c

407d

407e

408a

408b

408c

408d

408e

409a

409b

409c

409d

409e

410a

410b

410c

410d

410e

411a

411b

411c

411d

411e

412a

412b

412c

412d

412e

413a

413b

413c

413d

413e

414a

414b

414c

414d

414e

415a

415b

415c

415d

415e

416a

416b

416c

416d

416e

417a

417b

419a

420a

420b

420c

420d

420e

421a

421b

421c

421d

421e

422a

422b

422c

422d

422e

423a

423b

423c

423d

423e

424a

424b

424c

424d

424e

425a

425b

425c

425d

425e

426a

426b

426c

426d

426e

427a

427b

427c

427d

427e

428a

428b

428c

428d

428e

429a

429b

429c

429d

429e

430a

430b

430c

430d

430e

431a

431b

431c

431d

431e

432a

432b

432c

432d

432e

433a

433b

433c

433d

433e

434a

434b

434c

434d

434e

435a

435b

435c

435d

435e

436a

436b

436c

436d

436e

437a

437b

437c

437d

437e

438a

438b

438c

438d

438e

439a

439b

439c

439d

439e

440a

440b

440c

440d

440e

441a

441b

441c

441d

441e

442a

442b

442c

442d

442e

443a

443b

443c

443d

443e

444a

444b

444c

444d

444e

445a

445b

445c

445d

445e

449a

449b

449c

449d

450a

450b

450c

450d

450e

451a

451b

451c

451d

451e

452a

452b

452c

452d

452e

453a

453b

453c

453d

453e

454a

454b

454c

454d

454e

455a

455b

455c

455d

455e

456a

456b

456c

456d

456e

457a

457b

457c

457d

457e

458a

458b

458c

458d

458e

459a

459b

459c

459d

459e

460a

460b

460c

460d

460e

461a

461b

461c

461d

461e

462a

462b

462c

462d

462e

463a

463b

463c

463d

463e

464a

464b

464c

464d

464e

465a

465b

465c

465d

465e

466a

466b

466c

466d

466e

467a

467b

467c

467d

467e

468a

468b

468c

468d

468e

469a

469b

469c

469d

469e

470a

470b

470c

470d

470e

471a

471b

471c

471d

471e

472a

472b

472c

472d

472e

473a

473b

473c

473d

473e

474a

474b

474c

474d

474e

475a

475b

475c

475d

475e

476a

476b

476c

476d

476e

477a

477b

477c

477d

477e

478a

478b

478c

478d

478e

479a

479b

479c

479d

479e

480a

484a

484b

484c

484d

485a

485b

485c

485d

485e

486a

486b

486c

486d

486e

487a

487b

487c

487d

487e

488a

488b

488c

488d

488e

489a

489b

489c

489d

489e

490a

490b

490c

490d

490e

491a

491b

491c

491d

491e

492a

492b

492c

492d

492e

493a

493b

493c

493d

493e

494a

494b

494c

494d

494e

495a

495b

495c

495d

495e

496a

496b

496c

496d

496e

497a

497b

497c

497d

497e

498a

498b

498c

498d

498e

499a

499b

499c

499d

499e

500a

500b

500c

500d

500e

501a

501b

501c

501d

501e

502a

502b

502c

502d

502e

503a

503b

503c

503d

503e

504a

504b

504c

504d

504e

505a

505b

505c

505d

505e

506a

506b

506c

506d

506e

507a

507b

507c

507d

507e

508a

508b

508c

508d

508e

509a

509b

509c

509d

509e

510a

510b

510c

510d

510e

511a

511b

511c

511d

511e

514a

514b

514c

515a

515b

515c

515d

515e

516a

516b

516c

516d

516e

517a

517b

517c

517d

517e

518a

518b

518c

518d

518e

519a

519b

519c

519d

519e

520a

520b

520c

520d

520e

521a

521b

521c

521d

521e

522a

522b

522c

522d

522e

523a

523b

523c

523d

523e

524a

524b

524c

524d

524e

525a

525b

525c

525d

525e

526a

526b

526c

526d

526e

527a

527b

527c

527d

527e

528a

528b

528c

528d

528e

529a

529b

529c

529d

529e

530a

530b

530c

530d

530e

531a

531b

531c

531d

531e

532a

532b

532c

532d

532e

533a

533b

533c

533d

533e

534a

534b

534c

534d

534e

535a

535b

535c

535d

535e

536a

536b

536c

536d

536e

537a

537b

537c

537d

537e

538a

538b

538c

538d

538e

539a

539b

539c

539d

539e

540a

540b

540c

540d

540e

541a

541b

543a

543b

543c

543d

544a

544b

544c

544d

544e

545a

545b

545c

545d

545e

546a

546b

546c

546d

546e

547a

547b

547c

547d

547e

548a

548b

548c

548d

548e

549a

549b

549c

549d

549e

550a

550b

550c

550d

550e

551a

551b

551c

551d

551e

552a

552b

552c

552d

552e

553a

553b

553c

553d

553e

554a

554b

554c

554d

554e

555a

555b

555c

555d

555e

556a

556b

556c

556d

556e

557a

557b

557c

557d

557e

558a

558b

558c

558d

558e

559a

559b

559c

559d

559e

560a

560b

560c

560d

560e

561a

561b

561c

561d

561e

562a

562b

562c

562d

562e

563a

563b

563c

563d

563e

564a

564b

564c

564d

564e

565a

565b

565c

565d

565e

566a

566b

566c

566d

566e

567a

567b

567c

567d

567e

568a

568b

568c

568d

568e

569a

569b

569c

571a

571b

571c

571d

571e

572a

572b

572c

572d

572e

573a

573b

573c

573d

573e

574a

574b

574c

574d

574e

575a

575b

575c

575d

575e

576a

576b

576c

576d

576e

577a

577b

577c

577d

577e

578a

578b

578c

578d

578e

579a

579b

579c

579d

579e

580a

580b

580c

580d

580e

581a

581b

581c

581d

581e

582a

582b

582c

582d

582e

583a

583b

583c

583d

583e

584a

584b

584c

584d

584e

585a

585b

585c

585d

585e

586a

586b

586c

586d

586e

587a

587b

587c

587d

587e

588a

588b

588c

588d

588e

589a

589b

589c

589d

589e

590a

590b

590c

590d

590e

591a

591b

591c

591d

591e

592a

592b

595a

595b

595c

596a

596b

596c

596d

596e

597a

597b

597c

597d

597e

598a

598b

598c

598d

598e

599a

599b

599c

599d

599e

600a

600b

600c

600d

600e

601a

601b

601c

601d

601e

602a

602b

602c

602d

602e

603a

603b

603c

603d

603e

604a

604b

604c

604d

604e

605a

605b

605c

605d

605e

606a

606b

606c

606d

606e

607a

607b

607c

607d

607e

608a

608b

608c

608d

608e

609a

609b

609c

609d

609e

610a

610b

610c

610d

610e

611a

611b

611c

611d

611e

612a

612b

612c

612d

612e

613a

613b

613c

613d

613e

614a

614b

614c

614d

614e

615a

615b

615c

615d

615e

616a

616b

616c

616d

616e

617a

617b

617c

617d

617e

618a

618b

618c

618d

618e

619a

619b

619c

619d

619e

620a

620b

620c

620d

620e

621a

621b

621c

621d

Сократ, Главкон, Полемарх, Фрасимах, Адимант, Кефал

КНИГА I [Сократ]. Вчера я ходил в Пирей вместе с Главконом, сыном Аристона, помолиться богине, а кроме того, мне хотелось посмотреть, каким образом справят там ее праздник, – ведь делается это теперь впервые.

Прекрасно было, по-моему, торжественное шествие местных жителей, однако не менее удачным оказалось и шествие фракийцев. Мы помолились, насмотрелись и пошли обратно в город.
Увидев издали, что мы отправились домой, Полемарх, сын Кефала, велел своему слуге догнать нас и попросить, чтобы мы его подождали. Слуга, тронув меня сзади за плащ, сказал:
– Полемарх просит вас подождать его.
Я обернулся и спросил, где же он.
– А вон он идет сюда, вы уж, пожалуйста, подождите.
– Пожалуйста, мы подождем, – сказал Главкон.

Немного погодя подошел и Полемарх, а с ним Адимант, брат Главкона, и Никерат, сын Никия, и еще кое-кто, вероятно, с торжественного шествия. Полемарх сказал:
– Мне кажется, Сократ, вы спешите вернуться в город.
– Твое предположение не лишено истины, – сказал я.
– А разве ты не видишь, сколько нас здесь?
– Как же не видеть!
– Так вам придется либо одолеть всех нас, либо остаться здесь.
– А разве нет еще и такого выхода: убедить вас, что надо нас отпустить?
– Как же можно убедить тех, кто и слушать-то не станет?
– Никак, – сказал Главкон.
– Вот вы и считайте, что мы вас не станем слушать.

Адимант добавил:
– Неужели вы не знаете, что под вечер будет конный пробег с факелами в честь богини?
– Конный? – спросил я. – Это нечто новое. Будут передавать из рук в руки факелы при конных ристаниях? Так я тебя понял?
– Да, так, – сказал Полемарх, – и вдобавок будут справляться ночные торжества, а их стоит посмотреть. После ужина мы пойдем смотреть празднество, и здесь можно будет встретить много молодых людей и побеседовать с ними. Пожалуйста, останьтесь, не раздумывайте.

Главкон отвечал:
– Видно, приходится остаться.
– Раз уж ты согласен, – сказал я, – то мы так и поступим.
Мы пошли к Полемарху в его дом и застали там Лисия и Евтидема, его братьев, а также халкедонца Фрасимаха, пэанийца Хармантида и Клитофонта, сына Аристонима. Дома был и отец Полемарха Кефал –

он мне показался очень постаревшим: прошло ведь немало времени с тех пор, как я его видел. Он сидел на подушке в кресле, с венком на голове, так как только что совершал жертвоприношение во внутреннем дворике дома. Мы уселись возле него – там кругом были разные кресла.
Чуть только Кефал меня увидел, он приветствовал меня такими словами:
– Ты, Сократ, не частый гость у нас в Пирее. Это напрасно. Будь я еще в силах с прежней легкостью выбираться в город, тебе совсем не понадобилось бы ходить сюда – мы бы сами посещали тебя там;

но теперь ты должен почаще бывать здесь: уверяю тебя, что, насколько во мне угасли всякие удовольствия, связанные с телом, настолько же возросла потребность в беседах и удовольствии от них. Не уклоняйся же от общения с этими молодыми людьми и посещай нас, мы ведь с тобой друзья и близкие знакомые.
– Право же, Кефал, – сказал я, – мне приятно беседовать с людьми преклонных лет. Они уже опередили нас на том пути, который, быть может, придется пройти и нам, так что, мне кажется, нам надо у них расспросить, каков этот путь – тернист ли он и тягостен, или удобен и легок.

Особенно от тебя, раз уж ты в таких летах, когда стоишь, по словам поэтов, на пороге старости, мне хотелось бы узнать, в тягость ли тебе кажется жизнь или ты скажешь иначе?
– Тебе, Сократ, – отвечал Кефал, – я, клянусь Зевсом, скажу так, как мне кажется. Часто сходимся мы вместе, люди примерно тех же лет, что и я, оправдывая старинную поговорку.

И вот, когда мы соберемся, большинство из нас с сокрушением вспоминает вожделенные удовольствия юности – любовные утехи, попойки, пирушки и тому подобное – и брюзжат, словно теперь это для нас великое лишение: вот тогда была жизнь, а это разве жизнь! А некоторые старики жалуются на родственников, помыкающих ими, и тянут все ту же песню, что старость причиняет им множество бед.

А по мне, Сократ, они напрасно ее винят: если бы она была причиной, то и я испытывал бы то же самое, раз уж я состарился, да и все прочие, кто мне ровесник. Между тем я не раз встречал стариков, у которых все это не так; например, поэту Софоклу был при мне задан такой вопрос:
"Как ты, Софокл, насчет любовных утех? Можешь ли ты еще иметь дело с женщиной?".

– "Помолчал бы ты, право, – отвечал тот, – я с величайшей радостью ушел от этого, как уходят от яростного и лютого повелителя".
Ответ Софокла мне и тогда показался удачным, да и теперь нравится не меньше. Ведь в старости возникает полнейший покой и освобождение ото всех этих вещей; утихает и прекращается напряженность влечений, полностью возникает такое самочувствие, как у Софокла, то есть чувство избавления от многих неистовствующих владык.

А им и домашним неприятностям причина одна – не старость, Сократ, а самый склад человека. Кто вел жизнь упорядоченную и был человеком добродушным, тому и старость лишь в меру трудна. А кто не таков, тому, Сократ, и старость, и молодость бывает в тягость.
В восхищении от этих его слов и желая вызвать его на дальнейший разговор, я сказал:

– Мне думается, Кефал, что люди, скажи ты им это, не согласятся с тобой, – они решат, что ты легко переносишь свою старость не потому, что ты человек такого склада, а потому, что ты обладатель большого состояния. Они считают, что у богатых есть чем скрасить старость.

– Ты прав, – сказал Кефал, – они не согласятся и попытаются возражать, однако, что бы они там ни думали, хорош ответ Фемистокла одному серифийцу, который поносил его, утверждая, что своей славой Фемистокл обязан не самому себе, а своему городу:
"Правда, я не стал бы знаменит, будь я серифийцем, зато тебе не прославиться, будь ты хоть афинянином". Точно так же можно ответить и тем небогатым людям, которым тягостна старость: да, и человеку кроткого нрава не очень-то легко переносить старость в бедности, но уж человеку дурного нрава, как бы богат он ни был, всегда будет в старости как-то не по себе.
– А то, чем ты владеешь, Кефал, – спросил я, – ты большей частью получил по наследству или сам приобрел?

– Куда уж мне приобрести, Сократ! Как делец я занимаю среднее положение между моим дедом и моим отцом. Мой дед – его звали так же, как и меня, – получил в наследство примерно столько, сколько теперь у меня, но во много раз увеличил свое состояние, а мой отец Лисаний довел его до меньших размеров, чем теперь у меня. Я буду доволен, если оставлю вот им в наследство не меньше, а немножко больше того, что мне досталось.

– Я потому спросил, – сказал я, – что не замечаю в тебе особой привязанности к деньгам: это обычно бывает у тех, кто не сам нажил состояние. А кто сам нажил, те ценят его вдвойне. Как поэты любят свои творения, а отцы – своих детей, так и разбогатевшие люди заботливо относятся к деньгам – не только в меру потребности, как другие люди, а так, словно это их произведение. Общаться с такими людьми трудно: ничто не вызывает их одобрения, кроме богатства.
– Ты прав.

– Конечно, но скажи мне еще следующее: при значительном состоянии что бы ты считал самым большим и достижимым для тебя благом?
Постановка вопроса о справедливости – Пожалуй, – сказал Кефал, – большинство не поверит моим словам. Знаешь, Сократ, когда кому-нибудь близка мысль о смерти, на человека находит страх и охватывает его раздумье о том, что раньше и на ум ему не приходило. Сказания, передаваемые об Аиде, – а именно, что там придется подвергнуться наказанию, если кто здесь поступал несправедливо, –

он до той поры осмеивал, а тут они переворачивают его душу: что если это правда? Да и сам он – от старческой ли немощи или оттого, что уже ближе стоит к тому миру, – как-то больше прозревает.
И вот он преисполняется мнительности и опасений, прикидывает и рассматривает, уж не обидел ли он кого чем. Кто находит в своей жизни много несправедливых поступков, тот подобно детям, внезапно разбуженным от сна, пугается и в дальнейшем ожидает лишь плохого.

А кто не знает за собой никаких несправедливых поступков, тому всегда сопутствует отрадная надежда, добрая кормилица старости, как говорится и у Пиндара. Превосходно он это сказал, Сократ, что кто проводит жизнь праведно и благочестиво, тому
Сладостная, сердце лелеющая, сопутствует надежда,
Кормилица старости;
Переменчивыми помыслами смертных
Она всего более правит. Хорошо он это говорит, удивительно сильно. К этому я добавлю, что обладание состоянием очень ценно, но, конечно, не для всякого, а лишь для порядочного человека.

Отойти отсюда в тот мир, не опасаясь, что ты, пусть невольно, обманул кого-нибудь, соврал кому-нибудь или же что ты в долгу перед богом по части каких-либо жертвоприношений или перед человеком по части денег, – во всем этом большое значение имеет обладание состоянием. Есть много и других надобностей, но, сравнивая одно с другим, я бы лично полагал, Сократ, что во всем этом для человека с умом богатство не последнее дело и очень ему пригодится.

– Прекрасно сказано, Кефал, но вот это самое – справедливость: считать ли нам ее попросту честностью и отдачей взятого в долг, или же одно и то же действие бывает подчас справедливым, а подчас и несправедливым? Я приведу такой пример: если кто получит от своего друга оружие, когда тот был еще в здравом уме, а затем, когда тот сойдет с ума и потребует свое оружие обратно, его отдаст, в этом случае всякий сказал бы, что отдавать не следует и несправедлив тот, кто отдал бы или пожелал бы честно сказать всю правду человеку, впавшему в такое состояние.

– Это верно.
– Стало быть, не это определяет справедливость: говорить правду и отдавать то, что взял.
– Нет, именно это, Сократ, – возразил Полемарх, –если хоть сколько-нибудь верить Симониду.
– Однако, – сказал Кефал, – я препоручаю вам беседу, а мне уже пора заняться священнодействиями.
– Значит, – сказал я, – Полемарх будет твоим наследником?
– Разумеется, – отвечал Кефал, улыбнувшись, и тотчас ушел совершать обряды.

Справедливость как воздаяние должного каждому человеку – Так скажи же ты, наследник Кефала в нашей беседе, – обратился я к Полемарху, – какие слова Симонида о справедливости ты считаешь правильными?
– Да то, что справедливо отдавать каждому должное. Мне по крайней мере кажется, что это он прекрасно сказал.
– Конечно, нелегкое дело не верить Симониду – это такой мудрый и божественный человек! Смысл его слов тебе, Полемарх, вероятно, понятен, а я вот не могу его постичь. Ясно, что у Симонида говорится не о том, о чем мы только что вспомнили, а именно,

будто все, что бы нам ни дали во временное пользование, надо отдавать по требованию владельца, даже когда тот и не в здравом уме, хотя, конечно, он-то и одолжил нам то, чем мы пользовались. Не так ли?
– Да.
– Но ведь ни в коем случае не надо давать, когда этого требует человек не в здравом уме?
– Правда.
– Значит, у Симонида, по-видимому, какой-то другой смысл в утверждении, что справедливо отдавать каждому должное.
– Конечно, другой, клянусь Зевсом. Он считает, что долг друзей делать что-нибудь хорошее своим друзьям и не причинять им никакого зла.

– Понимаю, – сказал я, – когда кто отдает вверенные ему деньги, он отдает не то, что должно, если и отдача и прием наносят вред, а между тем дело происходит между друзьями. Не об этом ли, по-твоему, говорит Симонид?
– Конечно, об этом.
– Ну а врагам, если случится, надо воздавать должное?
– Непременно, как они того заслуживают. Враг должен, я полагаю, воздать своему врагу как надлежит, то есть каким-нибудь злом.

– Выходит, что Симонид дал лишь поэтическое, смутное определение того, что такое справедливость, вложив в него, как кажется, тот смысл, что справедливо было бы воздавать каждому надлежащее, – а это он назвал должным.
– А по-твоему как?
– Клянусь Зевсом, если бы кто спросил его: "Симонид, что чему надо уметь назначать – конечно, должное и надлежащее, – чтобы оправдалось имя искусства врачевания?" Как бы он, по-твоему, нам ответил?
– Ясно, что телу – лекарства, пищу, питье.
– А что чему надо придать – должное и надлежащее, чтобы выказать поварское искусство?
– Вкус – приправам.

– Прекрасно. А что кому надо воздать, чтобы такое искусство заслужило название справедливости?
– Если следовать тому, Сократ, что было сказано ранее, то это будет искусство приносить друзьям пользу, а врагам причинять вред.
– Значит, творить добро друзьям и зло врагам – это Симонид считает справедливостью?
– По-моему, да.
– А что касается болезней и здорового состояния,
Кто всего более способен творить добро своим друзьям, если они заболеют, и зло – своим врагам?
– Врач.

– А мореплавателям среди опасностей мореходства?
– Кормчий.
– Как же обстоит дело с тем, кто справедлив? Какими действиями и в какой области он всего способнее принести пользу друзьям и повредить врагам?
– На войне, помогая сражаться, мне кажется.
– Прекрасно. Но, дорогой мой Полемарх, тем, кто не болен, врач не нужен.
– Правда.
– А кто не на море, тому не нужен и кормчий.
– Да.
– Значит, кто не воюет, тем не нужен и справедливый человек?
– Это, по-моему, сомнительно.

– Так справедливость нужна и в мирное время?
– Нужна.
– А земледелие тоже? Или нет?
– Да, тоже.
– Чтобы обеспечить урожай?
– Да.
– И разумеется, нужно также сапожное дело?
– Да.
– Чтобы снабжать нас обувью, скажешь ты, как думаю.
– Конечно.
– Так что же? Для какой надобности и для приобретения чего, по-твоему, нужна в мирное время справедливость?
– Она нужна в делах, Сократ.
– Под делами ты понимаешь совместное участие в чем-нибудь или нет?
– Именно совместное участие.

– Будет ли хорошим и полезным участником в игре в шашки тот, кто справедлив, или же тот, кто умеет играть?
– Тот, кто умеет играть.
– А при кладке кирпича или камня справедливый человек как участник полезнее и лучше, чем строитель?
– Никоим образом.
– Например, для игры на кифаре кифарист предпочтительнее справедливого человека. А в чем же участие справедливого человека предпочтительнее участия кифариста?
– В денежных делах, как мне кажется.
– За исключением, может быть, расходования денег, Полемарх. Ведь когда понадобится сообща купить или продать коня, тогда, думается мне, полезнее будет наездник.

– Видимо.
– А при приобретении судна – кораблестроитель или кормчий.
– Естественно.
– Когда надо сообща распорядиться серебром или золотом, бывают ли случаи, чтобы справедливый человек был полезнее других?
– Бывают, Сократ. Это когда надо отдать их на хранение или сбережение.
– То есть, по твоим словам, когда они лежат без употребления?
– Конечно.

– Значит, когда деньги бесполезны, тогда-то и полезна справедливость?
– Похоже, что это так.
– И чтобы хранить садовый нож, полезна справедливость в общественном и в частном быту, а для пользования им требуется уменье виноградаря?
– Видимо, так.
– Пожалуй, ты скажешь, что когда нужно хранить щит и лиру и в то же время ими не пользоваться, справедливость полезна, а когда нужно пользоваться, тогда полезно уменье тяжело вооруженного пехотинца и музыканта.
– Непременно скажу.
– И во всем остальном так: справедливость при пользовании чем-нибудь не полезна, а при непользовании полезна?

– Видимо, так.
– Стало быть, друг мой, справедливость – это не слишком важное дело, раз она бывает полезной лишь при бесполезности. Давай рассмотрим вот что: кто мастер наносить удары в кулачном бою или в каком другом, тот, не правда ли, умеет и уберечься от них?
– Конечно.
– А кто способен уберечься в укрыться от болезни, тот еще гораздо более способен довести до болезненного состояния другого?
– Мне кажется, так.

– И воинский стан тот лучше оберегает, кто способен также проникнуть тайком в замыслы неприятеля и предвосхитить его действия?
– Конечно.
– Значит, тот горазд беречь, кто способен и плутовать.
– По-видимому.
– Значит, если справедливый человек способен сохранить деньги, то он способен и похитить их.
– По крайней мере к этому приводит наше рассуждение.
– Значит, справедливый человек оказывается каким-то вором. Это ты, должно быть, усвоил из Гомера: он высоко ставит Автолика, деда Одиссея по матери, и говорит, что Автолик превосходил всех людей вороватостью и заклинаньями.

Так что и по-твоему, и по Гомеру, и по Симониду справедливость – это нечто воровское, однако направленное на пользу друзьям и во вред врагам. Разве ты не так говорил?
– Нет, клянусь Зевсом. Впрочем, я уж и не знаю, что говорил. Однако вот на чем я все еще настаиваю: приносить пользу друзьям и вредить врагам – это и будет справедливость.

– А кто, по-твоему, друзья: те ли, кто кажутся хорошими людьми, или же только те, кто на самом деле таковы, хотя бы такими и не казались? То же и насчет врагов.
– Естественно быть другом тому, кого считаешь хорошим, и отворачиваться от плохих людей.
– Разве люди не ошибаются в этом? Многие кажутся им хорошими, хотя на деле не таковы, и наоборот.
– Да, они ошибаются.
– Значит, хорошие люди им враги, а негодные – друзья?
– Это бывает.
– Но тогда будет справедливым приносить пользу плохим людям, а хорошим вредить?

– Оказывается, что так.
– А между тем хорошие люди справедливы, они не способны на несправедливые поступки.
– Это правда.
– По твоим же словам, было бы справедливо причинять зло тем, кто не творит несправедливости.
– Ничего подобного, Сократ! Такой вывод, конечно, никуда не годится.
– Значит, справедливо было бы вредить несправедливым и приносить пользу справедливым людям.
– Этот вывод явно лучше.

– Значит, Полемарх, с теми из людей, кто ошибается, часто бывает, что они считают справедливым вредить своим друзьям – они их принимают за плохих людей – и приносить пользу своим врагам как хорошим людям. Таким образом, мы выскажем нечто прямо противоположное тому, что мы привели из Симонида.
– Да, это часто бывает. Но давай внесем поправку: ведь мы, пожалуй, неверно установили, кто нам друг, а кто враг.
– А как именно мы установили, Полемарх?
– Будто кто кажется хорошим, тот нам и друг.
– А теперь какую же мы внесем поправку?

– Тот нам друг, кто и кажется хорошим, и на самом деле хороший человек. А кто только кажется, а на деле не таков, это кажущийся, но не подлинный друг. То же самое нужно установить и насчет наших врагов.
– Согласно этому рассуждению, хороший человек будет нам другом, а плохой – врагом.
– Да.
– А как, по-твоему, прежнее определение справедливого, гласящее, что справедливо делать добро другу и зло врагу, нужно ли теперь дополнить тем, что справедливо делать добро другу, если он хороший человек, и зло – врагу, если он человек негодный?
– Конечно. Это, по-моему, прекрасное определение.

– Значит, справедливому человеку свойственно наносить вред кое-кому из людей?
– Да, конечно, надо вредить плохим людям и нашим врагам.
– А кони, если им нанести вред, становятся лучше или хуже?
– Хуже.
– В смысле достоинств собак или коней?
– Коней.
– И собаки, если им нанести вред, теряют достоинства собак, но не коней?
– Обязательно.

– А про людей, друг мой, не скажем ли мы, что и они, если им нанесен вред, теряют свои человеческие достоинства?
– Конечно.
– Но справедливость разве не достоинство человека?
– Это уж непременно.
– И те из людей, друг мой, кому нанесен вред, обязательно становятся несправедливыми?
– По-видимому.
– А разве могут музыканты посредством музыки сделать кого-либо немузыкальным?
– Это невозможно.
– А наездники посредством езды отучить ездить?
– Так не бывает.

– А справедливые люди посредством справедливости сделать кого-либо несправедливым? Или вообще: могут ли хорошие люди с помощью своих достоинств сделать других негодными?
– Но это невозможно!
– Ведь охлаждать, я думаю, свойство не теплоты, а того, что ей противоположно.
– Да.
– И увлажнять – свойство не сухости, а противоположного.
– Конечно.
– И вредить – свойство не хорошего человека, а наоборот.
– Очевидно.
– Между тем справедливый – это хороший человек.
– Конечно.
– Значит, Полемарх, не дело справедливого человека вредить – ни Другу, ни кому-либо иному; это дело того, кто ему противоположен, то есть человека несправедливого.
– По-моему, Сократ, ты совершенно прав.

– Значит, если кто станет утверждать, что воздавать каждому должное – справедливо, и будет понимать это так, что справедливый человек должен причинять врагам вред, а друзьям приносить пользу, то говорящий это вовсе не мудрец, потому что он сказал неправду, – ведь мы выяснили, что справедливо никому ни в чем не вредить.
– Я согласен с этим, – отвечал Полемарх.
– Стало быть, – сказал я, – мы с тобой сообща пойдем войной на тех, кто станет утверждать, что это было сказано Симонидом, или Биантом, или Питтаком, или кем-нибудь другим из мудрых и славных людей.
– Я готов, – сказал Полемарх, – принять участие в такой битве.

– А знаешь, – сказал я, – чье это, по-моему, изречение, утверждающее, что справедливость состоит в том, чтобы приносить пользу друзьям и причинять вред врагам?
– Чье? – спросил Полемарх.
– Я думаю, оно принадлежит Периандру или Пердикке, а может быть, Ксерксу, или фиванцу Исмению. или кому другому из богачей, воображающих себя могущественными людьми.
– Ты совершенно прав.
– Прекрасно. Но раз выяснилось, что справедливость, то есть [самое понятие] справедливого, состоит не в этом, то какое же другое определение можно было бы предложить?

Фрасимах во время нашей беседы неоднократно порывался вмешаться в разговор, но его удерживали сидевшие с ним рядом – так им хотелось выслушать нас до конца. Однако чуть только мы приостановились, когда я задал свой вопрос, Фрасимах уже не мог более стерпеть: весь напрягшись, как зверь, он ринулся на нас, словно готов был нас растерзать.
Мы с Полемархом шарахнулись в испуге, а он закричал, бросив нам:

– Что за чепуху вы несете, Сократ, уже с которых пор! Что вы строите из себя простачков, играя друг с другом в поддавки? Если ты в самом деле хочешь узнать, что такое справедливость, так не задавай вопросов и не кичись опровержениями – ты знаешь, что легче спрашивать, чем отвечать, – нет, ты сам отвечай и скажи, что ты считаешь справедливым.

Да не вздумай мне говорить, что это – должное, или что это – полезное, или целесообразное, или прибыльное, или пригодное, – что бы ты ни говорил, ты мне говори ясно и точно, потому что я и слушать не стану, если ты будешь болтать такой вздор.
Ошеломленный словами Фрасимаха, я взглянул на него с испугом и мне кажется, что, не взгляни я на него прежде, чем он на меня, я бы прямо онемел; теперь же, когда наша беседа привела его в ярость, я взглянул первым, так что оказался в состоянии отвечать ему, и с трепетом сказал:

– Фрасимах, не сердись на нас. Если мы – я и вот он – и погрешили в рассмотрении этих доводов, то, смею тебя уверить, погрешили невольно. Неужели ты думаешь: если бы мы искали золото, мы стали бы друг другу поддаваться, так что это помешало бы нам его найти? Между тем мы разыскиваем справедливость, предмет драгоценнее всякого золота – ужели же мы так бессмысленно уступаем друг другу и не прилагаем всяческих стараний, чтобы его отыскать? Ты только подумай, мой друг! Нет, это, по-моему, просто оказалось выше наших сил, так что вам, кому это под силу, гораздо приличнее пожалеть нас, чем сердиться.

Услышав это, Фрасимах усмехнулся весьма сардонически и сказал:
– О Геракл! Вот она обычная ирония Сократа! Я уж и здесь всем заранее говорил, что ты не пожелаешь отвечать, прикинешься простачком и станешь делать все что угодно, только бы увернуться от ответа, если кто тебя спросит.
– Ты мудр, Фрасимах, – сказал я, – и прекрасно знаешь, что если ты спросишь, из каких чисел состоит двенадцать, по, задавая свой вопрос, заранее предупредишь: "Только ты мне не вздумай говорить, братец, что двенадцать – это дважды шесть, или трижды четыре, или шестью два, или четырежды три, иначе я и слушать не стану, если ты будешь молоть такой вздор", то тебе будет заранее ясно, думаю я, что никто не ответит на такой твой вопрос.

Но если тебе скажут: "Как же так, Фрасимах? В моих ответах не должно быть ничего из того, о чем ты предупредил? А если выходит именно так, чудак ты, я все-таки должен говорить вопреки истине? Или как ты считаешь?" Что ты на это скажешь?

– Хватит, – сказал Фрасимах, – ты опять за прежнее.
– А почему бы нет? – сказал я. – Прежнее или не прежнее, но так может подумать тот, кому ты задал свой вопрос. А считаешь ли ты, что человек станет отвечать вопреки своим взглядам, все равно, существует ли запрет или его нет?
– Значит, и ты так поступишь: в твоем ответе будет как раз что-нибудь из того, что я запретил?
– Я не удивлюсь, если у меня при рассмотрении так и получится.

– А что, если я укажу тебе на другой ответ насчет справедливости, совсем не такой, как все эти ответы, а куда лучше? Какое ты себе тогда назначишь наказание?
– Какое же другое, как не то, которому должен подвергнуться невежда! А должен он будет поучиться у человека сведущего. Вот этого наказания я и заслуживаю.
– Сладко ты поешь! Нет, ты внеси-ка денежки за обучение.
– Само собой, когда они у меня появятся.
– Но они уже есть, – воскликнул Главкон, – за деньгами дело не станет, Фрасимах, ты только продолжай – все мы внесем за Сократа.

– Чтобы, как я полагаю, Сократ мог вполне отдаться своей привычке: не отвечать самому, а придираться к чужим доводам и их опровергать?
– Но как же отвечать, многоуважаемый Фрасимах, – сказал я, – если, во-первых, и ничего не знаешь и не притязаешь на знание, а затем если и имеешь кое-какие соображения по этому поводу, так на них наложен запрет, да еще со стороны человека незаурядного, так что вообще нельзя сказать ничего из того, что думаешь?

Скорее тебе следует говорить: ведь ты утверждаешь, что обладаешь знанием и тебе есть что сказать. Так не раздумывай, будь так любезен, отвечай мне и не откажи наставить уму-разуму Главкона да и всех остальных.
Вслед за мной и Главкон и все остальные стали просить его не раздумывать. У Фрасимаха явно было горячее желание говорить, чтобы блеснуть: он считал, что имеет наготове великолепный ответ, но все же делал вид, будто настаивает на том, чтобы отвечал я. Наконец он уступил и затем прибавил:

– Вот она, мудрость Сократа: сам не желает никого наставлять, а ходит повсюду, всему учится у других и даже не отплачивает им за это благодарностью.
– Что я учусь у других, это ты правду сказал, Фрасимах, но что я, по-твоему, не плачу благодарностью, это – ложь. Я ведь плачу как могу. А могу я платить только похвалой – денег у меня нет. С какой охотой я это делаю, когда кто-нибудь, по моему мнению, хорошо говорит, ты сразу убедишься, чуть только примешься мне отвечать: я уверен, что ты будешь говорить хорошо.

О справедливости как выгоде сильнейшего – Так слушай же. Справедливость, утверждаю я, это то, что пригодно и сильнейшему. Ну что ж ты не похвалишь? Или нет у тебя желания?
– Сперва я должен понять, что ты говоришь. Пока еще я не знаю. Ты утверждаешь, что пригодное сильнейшему – это и есть справедливое. Если Полидамант у нас всех сильнее в борьбе и в кулачном бою и для здоровья его тела пригодна говядина, то будет полезно и вместе с тем справедливо назначить такое же питание и нам, хотя мы и слабее его?

– Отвратительно это с твоей стороны, Сократ, – придавать моей речи такой гадкий смысл.
– Ничуть, благороднейший Фрасимах, но поясни свои слова.
– Разве ты не знаешь, что в одних государствах строп тиранический, в других – демократический, в третьих – аристократический?
– Как же не знать?
– И что в каждом государстве силу имеет тот, кто у власти?
– Конечно.

– Устанавливает же законы всякая власть в свою пользу: демократия – демократические законы, тирания – тиранические, так же и в остальных случаях. Установив законы, объявляют их справедливыми для подвластных – это и есть как раз то, что полезно властям, а преступающего их карают как нарушителя законов и справедливости. Так вот я и говорю, почтеннейший Сократ:

во всех государствах справедливостью считается одно и то же, а именно то, что пригодно существующей власти. А ведь она – сила, вот и выходит, если кто правильно рассуждает, что справедливость – везде одно и то же: то, что пригодно для сильнейшего.
– Теперь я понял, что ты говоришь. Попытаюсь также понять, верно это или нет. В своем ответе ты назвал пригодное справедливым, хотя мне-то ты запретил отвечать так. У тебя только прибавлено: "для сильнейшего".

– Ничтожная, вероятно, прибавка!
– Еще неясно, может быть, она и значительна. Но ясно, что надо рассмотреть, прав ли ты. Я тоже согласен, что справедливость есть нечто пригодное. Но ты добавляешь "для сильнейшего", а я этого не знаю, так что это нужно еще подвергнуть рассмотрению.
– Рассматривай же.
– Я так и сделаю. Скажи-ка мне, не считаешь ли ты справедливым повиноваться властям?
– Считаю.

– А власти в том или ином государстве непогре c шимы или способны и ошибаться?
– Разумеется, способны и ошибаться.
– Следовательно, принимаясь за установление законов, они одни законы установят правильно, а другие неправильно? Так я по крайней мере думаю. Правильные установления властям на пользу, а неправильные – во вред. Или как по-твоему?
– Да, так.
– Что бы они ни установили, подвластные должны это выполнять, и это-то и будет справедливым?
– Как же иначе?

– Значит, справедливым будет, согласно твоему утверждению, выполнять не только пригодное сильнейшему, но и противоположное, то есть непригодное.
– Что это такое ты говоришь?
– То же самое, что и ты, как мне кажется. Давай, рассмотрим получше: разве мы не признали, что власти, обязывая подвластных выполнять свои предписания, иной раз ошибаются в выборе наилучшего для самих же властей, а между тем со стороны подвластных будет справедливым выполнять любые предписания властей? Разве мы это не признали?
– Да, я думаю, что признали.

– Так подумай и о том, что ты ведь признал справедливым выполнять также и то, что идет во вред властям и вообще тем, кто сильнее: когда власти неумышленно предписывают что-нибудь самим себе во вред, ты все-таки утверждаешь, что справедливым будет выполнять их предписания. В этом случае, премудрый Фрасимах, разве дело не обернется непременно таким образом, что справедливым будет выполнять как раз противоположное тому, что ты говоришь? Ведь здесь подчиненным предписывается выполнять то, что вредно сильнейшему.

– Да, клянусь Зевсом, Сократ, – воскликнул Полемарх, – это совершенно ясно.
– Особенно, если ты засвидетельствуешь это Сократу, – заметил ему Клитофонт.
– К чему тут свидетели? Признал же сам Фрасимах, что власти иной раз дают предписания во вред самим себе, между тем для подвластных считается справедливым эти предписания выполнять.
– Выполнять приказы властей, Полемарх, – вот что считал Фрасимах справедливым.

– Да ведь он считал, Клитофонт, справедливое тем, что пригодно сильнейшему. Установив эти два положения, он также согласился, что власть имущие иной раз приказывают то, что им самим идет во вред, однако слабейшие и подвластные все-таки должны это выполнять. Из этого допущения вытекает, что пригодное для сильнейшего нисколько не более справедливо, чем непригодное.
– Но под пригодным сильнейшему Фрасимах понимал то, что сам сильнейший считает для себя пригодным, – возразил Клитофонт. – Это-то и должен выполнять слабейший – вот что он признал справедливым.
– Нет, Фрасимах не так говорил, – сказал Полемарх.

– Не все ли равно, Полемарх, – заметил я, – если теперь Фрасимах говорит так, то мы так и будем его понимать.
– Скажи-ка мне, Фрасимах, хотел ли ты сказать, что справедливо все, что кажется сильнейшему для него пригодным, независимо от того, пригодно ли оно на самом деле или нет? Так ли нам понимать то, что ты говоришь?
– Вовсе не так. Неужели ты думаешь, что я считаю сильнейшим того, кто ошибается и как раз тогда, когда он ошибается?

– Я по крайней мере думал, что таков смысл твоих слов, раз ты согласился, что власти небезгрешны, но, напротив, кое в чем и ошибаются.
– И крючкотвор же ты, Сократ, в твоих рассуждениях! Того, например, кто ошибочно лечит больных, назовешь ли ты врачом за эти его ошибки? Или мастером счета того, кто ошибается в счете именно тогда, когда он ошибается, и именно за эту его ошибку? Думаю, мы только в просторечье так выражаемся: "ошибся врач", "ошибся мастер счета" или "учитель грамматики";

если же он действительно то, чем мы его называем, он, я думаю, никогда не совершает ошибок. По точному смыслу слова, раз уж ты так любишь точность, никто из мастеров своего дела в этом деле не ошибается. Ведь ошибаются от нехватки знания, то есть от недостатка мастерства. Так что, будь он художник, или мудрец, или правитель, никто не ошибается, когда владеет своим мастерством, хотя часто и говорят: "врач ошибся", "правитель ошибся". В этом смысле ты и понимай мой ответ.

Вот он с полнейшей точностью: правитель, поскольку он действительно настоящий правитель, ошибок не совершает, он безошибочно устанавливает то, что для него всего лучше, и это должны выполнять те, кто ему подвластен. Так что, как я и говорил с самого начала, я называю справедливостью выполнение того, что пригодно сильнейшему.
– Вот как, Фрасимах, по-твоему, я крючкотвор?
– И даже очень.
– Ты считаешь, что в моих рассуждениях я со злым умыслом задавал свои вопросы?

– Я в этом уверен. Только ничего у тебя не выйдет: от меня тебе не скрыть своей злонамеренности, а раз тебе ее не скрыть, то и не удастся тебе пересилить меня в нашей беседе.
– Да я не стал бы и пытаться, дорогой мой. Но чтобы у нас не получилось чего-нибудь опять в этом роде, определи, в обычном ли понимании или в точном смысле употребляешь ты слова "правитель" и "сильнейший", когда говоришь, что будет справедливым, чтобы слабейший творил пригодное сильнейшему.
– Я имею в виду правителя в самом точном смысле этого слова. Искажай теперь злостно и клевещи, сколько можешь, – я тебе не уступлю. Впрочем, тебе с этим не справиться.

– По-твоему, я до того безумен, что решусь стричь льва и клеветать на Фрасимаха?
– Однако ты только что пытался, хотя тебе это и не под силу.
– Довольно об этом. Скажи-ка мне лучше: вот тот, о котором ты недавно говорил, что он в точном смысле слова врач, – думает ли он только о деньгах, или он печется о больных?
– Печется о больных.
– А кормчий? Подлинный кормчий – это начальник над гребцами или и сам он гребец?

– Начальник над гребцами.
– Ведь нельзя, я думаю, принимать в расчет только то, что он тоже плывет на корабле – гребцом его не назовешь. Его называют кормчим не потому, что он на корабле, а за его уменье и потому, что он начальствует над гребцами.
– Это верно.
– Стало быть, каждый из них, то есть и врач и кормчий, обладает какими-нибудь полезными сведениями?
– Конечно.
– Не для того ли вообще и существует искусство, чтобы отыскивать и изобретать, что кому пригодно?
– Да, для этого.
– А для любого искусства пригодно ли что-нибудь иное, кроме своего собственного наивысшего совершенства?
– Что ты имеешь в виду?

– Вот что: если бы меня спросили, довлеет ли наше тело само себе или же оно нуждается еще в чем-нибудь, я бы ответил: "Непременно нуждается". Потому-то и найдены теперь способы врачевания, что тело у нас несовершенно, а раз оно таково, оно само себе не довлеет. Для придачи телу того, что ему пригодно, потребовалось искусство. Как, по-твоему, верно я говорю или нет?
– Верно.
– Так что же? Разве несовершенно само искусство врачевания? Бывает ли вообще нужно дополнять любое искусство еще каким-нибудь положительным качеством, как глаза – зрением, а уши – слухом?

Нужно ли поэтому к любому искусству добавлять еще какое-нибудь другое искусство, которое решало бы, что пригодно для первого и чем его надо восполнить? Разве в самом искусстве скрыто какое-то несовершенство и любое искусство нуждается еще в другом искусстве, которое обсуждало бы, что полезно тому, первому? А для этого обсуждающего искусства необходимо в свою очередь еще другое подобного же рода искусство и так до бесконечности?

Или же всякое искусство само по себе решает, что для него пригодно? Или же для обсуждения того, что исправит его недостатки, ему не требуется ни самого себя, ни другого искусства? Ведь у искусства не бывает никакого несовершенства или погрешности и ему не годится изыскивать пригодное за пределами себя самого. Раз оно правильно, в нем пет ущерба и искажений, пока оно сохраняет свою безупречность и целостность. Рассмотри это в точном, установленном тобой смысле слова – так это будет или по-другому?
– Видимо, так.
–

Значит, врачевание рассматривает не то, что пригодно врачеванию, а то, что пригодно телу.
– Да.
– И верховая езда – то, что пригодно не для езды, а для коней. И любое другое искусство – не то, что ему самому пригодно (в этом ведь оно не нуждается), а то, что пригодно его предмету.
– Видимо, так.
– Но ведь всякое искусство, Фрасимах, это власть и сила в той области, где оно применяется.
Фрасимах согласился с этим, хотя и крайне неохотно.
– Следовательно, любое искусство имеет в виду пригодное не сильнейшему, а слабейшему, которым оно и руководит.

В конце концов Фрасимах согласился с этим, хотя и пытался сопротивляться, и, когда он согласился, я сказал:
– Значит, врач – поскольку он врач – вовсе не имеет в виду и не предписывает того, что пригодно врачу, а только лишь то, что пригодно больному. Ведь мы согласились, что в точном смысле этого слова врач не стяжатель денег, а управитель телами. Или мы в этом не согласились?
Фрасимах ответил утвердительно.
– Следовательно, и кормчий в подлинном смысле слова – это управитель гребцов, но не гребец?
– Да, так было признано.

– Значит, такой кормчий, он же и управитель, будет иметь в виду и предписывать не то, что пригодно кормчему, а то, что полезно гребцу, то есть тому, кто его слушает.
Фрасимах с трудом подтвердил это.
– Следовательно, Фрасимах, и всякий, кто чем-либо управляет, никогда, поскольку он управитель, не имеет в виду и не предписывает того, что пригодно ему самому, но только то, что пригодно его подчиненному, для которого он и творит. Что бы он ни говорил и что бы ни делал, всегда он смотрит, что пригодно подчиненному и что тому подходит.

Когда мы пришли к этому в нашем споре и всем присутствующим стало ясно, что прежнее объяснение справедливости обратилось в свою противоположность, Фрасимах вместо того, чтобы отвечать, вдруг спросил:
– Скажи-ка мне, Сократ, у тебя есть нянька?
– Что с тобой? – сказал я. – Ты лучше бы отвечал, чем задавать такие вопросы.
– Да ведь твоя нянька забывает даже утирать тебе нос – ты не отличаешь у нее овец от пастуха.
– С чего ты это взял? – сказал я.

– Потому что ты думаешь, будто пастухи либо волопасы заботятся о благе овец или волов, когда откармливают их и холят, и что делают они это с какой-то иной целью, а не ради блага владельцев и своего собственного. Ты полагаешь, будто и в государствах правители – те, которые по-настоящему правят, – относятся к своим подданным как-то иначе, чем пастухи к овцам, и будто они днем и ночью только и думают о чем-то ином, а не о том, откуда бы извлечъ для себя пользу.

"Справедливое", "справедливость", "несправедливое", "несправедливость" – ты так далек от всего этого, что даже не знаешь: справедливость и справедливое-в сущности это чужое благо, это нечто, устраивающее сильнейшего, правителя, а для подневольного исполнителя это чистый вред, тогда как несправедливость – наоборот: она правит, честно говоря, простоватыми, а потому и справедливыми людьми. Подданные осуществляют то, что пригодно правителю, так как в его руках сила. Вследствие их исполнительности он преуспевает, а сами от – ничуть.

Надо обратить внимание, Сократ, величайший ты простак, на то, что справедливый человек везде проигрывает сравнительно с несправедливым. Прежде всего во взаимных обязательствах между людьми; когда тот и другой ведут какое-нибудь общее дело, ты нигде не найдешь, чтобы при окончательном расчете справедливый человек получил больше, чем несправедливый, – наоборот, он всегда получает меньше. Затем во взаимоотношениях с государством, когда надо делать какие-нибудь взносы: при равном имущественном положении справедливый вносит больше, а несправедливый меньше, и, когда надо получать, справедливому не достается ничего, а несправедливый много выгадывает.

Да и когда они занимают какую-нибудь государственную должность, то у справедливого, если даже его не постигнет какая-нибудь другая беда, приходят в упадок его домашние дела, так как он не может уделять им достаточно внимания, из общест венных же дел он не извлекает никакой пользы имен но потому, что он человек справедливый. Вдобавок он вызывает недовольство своих родственников и знакомых тем, что не хочет покровительствовать им, если это противоречит справедливости. А у человека нeсправедливого все это обстоит как раз наоборот.

Я повторяю то, что недавно говорил: обладание властью дает большие преимущества. Это ты и должен учитывать, если хочешь судить, насколько всякому для себя лично полезнее быть несправедливым, чем справедливым. Всего проще тебе будет это понять, если ты возьмешь несправедливость в ее наиболее завершенном виде, когда преуспевает как раз тот, кто нарушил справедливость, и в высшей степени жалок тот, кто на себе испытал несправедливость и все же не решился пойти против справедливости. Такова тирания: она то исподтишка, то насильственно захватывает то, что ей не принадлежит,

– храмовое и государственное имущество, личное и общественное – и не постепенно, а единым махом. Частичное нарушение справедливости, когда его обнаружат, наказывается и покрывается величайшим позором. Такие частичные нарушители называются, смотря по виду своих злодеяний, то святотатцами, то похитителями рабов, то взломщиками, то грабителями, то ворами. Если же кто, мало того что лишит граждан имущества, еще и самих их поработит, обратив в невольников, – его вместо этих позорных наименований называют преуспевающим и благоденствующим, и не только

его соотечественники, но и чужеземцы, именно потому, что знают: такой человек сполна осуществил несправедливость. Ведь те, кто порицает несправедливость, не порицают совершение несправедливых поступков, они просто боятся за себя, как бы им самим не пострадать. Так-то вот, Сократ: несправедливость, достаточно обширная, сильнее справедливости, в ней больше силы, свободы и властности, а справедливость, как я с самого начала и говорил, – это то, что пригодно сильнейшему, несправедливость же целесообразна и пригодна сама по себе.

Сказав это, Фрасимах намеревался было уйти – своим сплошным многословием он, словно банщик, окатил нас и залил нам уши, – однако присутствующие не пустили его и заставили остаться, чтобы он привел доводы в подтверждение своих слов. Да я и сам очень нуждался в этом и потому сказал:
– Удивительный ты человек, Фрасимах. Набросившись па нас с такой речью, ты собираешься уйти, между тем ты и нас не наставил в достаточной мере, да и сам не разобрался, так ли обстоит дело либо по-другому.

Или, по-твоему, это мелочь – попытаться определить такой предмет? Разве это не было бы руководством в жизни, следуя которому каждый из нас стал бы жить с наибольшей для себя целесообразностью?
– Я думаю, – сказал Фрасимах, – что это-то обстоит иначе.
– По-видимому, – сказал я, – тебе нет никакого дела до нас, тебе все равно, станем ли мы жить хуже или лучше в неведении того, что ты, по твоим словам. знаешь. Но, дорогой мой, дай себе труд открыть это и нам. Нас здесь собралось так много, что, если ты нас облагодетельствуешь, это будет неплохим для тебя вкладом.

Что касается моего мнения, то я говорю тебе, что я все-таки не верю и не думаю, будто несправедливость выгоднее справедливости, даже когда несправедливости предоставлена полная свобода действия. Допустим, дорогой мой, что кто-нибудь несправедлив, допустим, что он может совершать несправедливые поступки либо тайно, либо в борьбе, – все же это меня не убеждает, будто несправедливость выгоднее справедливости.

Возможно, что и кто-нибудь другой из нас, а не только я, вынес такое же впечатление. Так убеди же нас как следует, уважаемый Фрасимах, что наше решение неправильно, когда мы ставим справедливость значительно выше несправедливости.
– Как же тебя убедить? – сказал Фрасимах. – Раз тебя не убедило то, что я сейчас говорил, как же мне еще с тобой быть? Не впихнуть же мои взгляды в твою душу!
– Ради Зевса, только не это! Ты прежде всего держись тех же взглядов, которые ты уже высказал, а если они у тебя изменились, скажи об этом открыто и не обманывай нас. Ты видишь теперь, Фрасимах (давай-ка еще раз рассмотрим прежнее):

дав сперва определение подлинного врача, ты не подумал, что ту же точность надо потом сохранить, говоря и о подлинном пастухе. Ты думаешь, что он пасет овец, поскольку он пастух, не имея в виду высшего для них блага, а так, словно какой-то нахлебник, собирающийся хорошенько угоститься за столом; или, что касается доходов, – так, словно он стяжатель, а не пастух.

Между тем для этого искусства важно, конечно, чтобы оно отвечало не чему-нибудь иному, а своему прямому назначению, и притом наилучшим образом, – тогда овцы и будут в наилучшем состоянии; такое искусство будет достаточным для этой цели, пока в нем нет никаких недочетов. Потому-то, думал я, мы теперь непременно согласимся, что всякая власть, поскольку она власть,

имеет в виду благо не кого иного, как тех, кто ей подвластен и ею опекаем – в общественном и в частном порядке. И неужели ты думаешь, будто те, кто правит государствами, – подлинные правители – правят по доброй воле?
– Клянусь Зевсом, не только думаю, но знаю наверняка.
– Правда, Фрасимах? Разве ты не замечаешь, что никто из других правителей не желает править добровольно, но все требуют вознаграждения, потому что от их правления будет польза не им самим, а их подчиненным?

Скажи-ка мне вот что: не потому ли мы отличаем одно искусство от другого, что каждое из них имеет свое назначение? Только не высказывай, дорогой мой, чего-нибудь неожиданно странного – иначе мы никогда не кончим.
– Да, мы отличаем их именно поэтому.
– Следовательно, каждое приносит нам какую-то особую пользу, а не пользу вообще: например, врачевание – здоровье, кораблевождение – безопасность во время плавания и так далее.
– Конечно.

– А искусство оплачивать труд касается вознаграждения, ведь для этого оно и предназначено. Или врачевание и кораблевождение для тебя одно и то же? Согласно твоему предложению, ты хочешь все точно определить: так вот, если кто-нибудь, занимаясь кораблевождением, поздоровеет, так как ему пойдет на пользу морское плавание, будешь ли ты склонен из-за этого назвать кораблевождение врачеванием?
– Конечно, нет.
– И я думаю, ты не назовешь это оплатой труда, если кто, работая по найму, поздоровеет?
– Конечно, нет.
– Так что же? И врачевание ты не назовешь искусством работать по найму, когда врачующий так работает?

– Не назову.
– Стало быть, мы с тобой согласны в том, что каждое искусство полезно по-своему?
– Пусть будет так.
– Значит, какую бы пользу ни извлекали сообща те или иные мастера, ясно, что они сообща участвуют в том деле, которое приносит им пользу.
– По-видимому.
– Мы говорим, что мастерам, получающим плату, полезно то, что они получают выгоду от искусства оплаты труда.
Фрасимах с трудом согласился.
– Значит, у каждого из них эта самая польза, то есть получение платы, проистекает не от их собственного искусства. Если рассмотреть это точнее, то врачевание ведет к здоровью, а способ оплаты – к вознаграждению;

строительное искусство создает дом, а искусство найма сопровождает это вознаграждением. Так и во всем остальном: каждое искусство делает свое дело и приносит пользу соответственно своему назначению. Если же к этому искусству не присоединится оплата, будет ли от него польза мастеру?
– Видимо, нет.

– Значит, ему нет никакой пользы, когда он работает даром?
– Я так думаю.
– Следовательно, Фрасимах, теперь это уже ясно: никакое искусство и никакое правление не обеспечивает пользы для мастера, но, как мы тогда и говорили, оно обеспечивает ее и предписывает своему подчиненному, имея в виду то, что пригодно слабейшему, а не сильнейшему. Поэтому-то я и говорил не так давно, дорогой Фрасимах, что никто не захочет добровольно быть правителем и заниматься исправлением чужих пороков, но всякий, напротив, требует вознаграждения, потому что кто намерен ладно применять свое искусство,

тот никогда не действует и не повелевает ради собственного блага, но повелевает только ради высшего блага для своих подчиненных. Вот почему для приступающих к правлению должно существовать вознаграждение – деньги либо почет или же наказание для отказывающихся управлять.
– Как так, Сократ? – сказал Главкон. – Первые два вида вознаграждения я знаю, но ты и наказание
отнес к своего рода вознаграждению: этого я уже не понимаю.

– Значит, ты не понимаешь вознаграждения самых лучших, благодаря которому и правят наиболее порядочные люди – в тех случаях, когда они соглашаются управлять. Разве ты не знаешь, что честолюбие и сребролюбие считается позорным, – да и на самом деле это так?
– Я знаю.
– Так вот, хорошие люди потому и не соглашаются управлять – ни за деньги, ни ради почета: они не хотят прозываться ни наемниками, открыто получая вознаграждение за управление, ни ворами, тайно пользуясь его выгодами; в свою очередь и почет их не привлекает – ведь они не честолюбивы.

Чтобы они согласились управлять, надо обязать их к этому и применять наказания. Вот, пожалуй, причина, почему считается постыдным добровольно домогаться власти, не дожидаясь необходимости. А самое великое наказание – это быть под властью человека худшего, чем ты, когда сам ты не согласился управлять. Мне кажется, именно из опасения такого наказания порядочные люди и управляют, когда стоят у власти: они приступают тогда к управлению не потому, что идут на что-то хорошее и находят в этом удовлетворение, но по необходимости, не имея возможности поручить это дело кому-нибудь, кто лучше их или им подобен.

Если бы государство состояло из одних только хороших людей, все бы, пожалуй, оспаривали друг у друга возможность устраниться от правления, как теперь оспаривают власть. Отсюда стало бы ясно, что по существу подлинный правитель имеет в виду не то, что пригодно ему, а то, что пригодно подвластному, так что всякий понимающий это человек вместо того, чтобы хлопотать о пользе другого, предпочел бы, чтобы другие позаботились о его пользе. Я ни в коем случае не уступлю Фрасимаху, будто справедливость – это то, что пригодно сильнейшему. Но мы еще обсудим это потом.

Справедливость и несправедливость Для меня сейчас гораздо важнее недавнее утверждение Фрасимаха, будто жизнь человека несправедливого лучше жизни человека справедливого. А ты, Главкон, что выбираешь? Какое из этих двух утверждений, по-твоему, более верно?
– По-моему, – сказал Главкон, – целесообразнее жизнь человека справедливого.

– А ты слышал, сколько разных благ приписал Фрасимах жизни человека несправедливого?
– Слышал, да не верю.
– Так хочешь, мы его переубедим, если нам как-нибудь удастся обнаружить, что он не прав?
– Как не хотеть! – сказал Главкон.
– Однако если мы станем возражать ему, слово за словом перечисляя блага справедливости, а затем снова будет говорить он и опять мы, то понадобится вести счет указанным благам и измерять их,

а чтобы решить, сколько их привел каждый из нас в каждом своем ответе, нам понадобятся судьи. Если же мы будем вести исследование, как мы делали это только что, когда сходились во мнениях, тогда мы одновременно будем и судьями, и защитниками.
– Конечно.
– Какой же из этих двух способов тебе нравится?
– Второй.
– Ну-ка, Фрасимах, – сказал я, – отвечай нам с самого начала. Ты утверждаешь, что совершенная несправедливость полезнее совершенной справедливости?

– Конечно, я это утверждаю, а почему – я уже сказал.
– Ну а как ты скажешь вот насчет чего: называешь ли ты одно из этих свойств добродетелью, а другое – порочностью?
– А почему бы нет?
– Значит, добродетелью ты назовешь справедливость, а порочностью – несправедливость?
– Не иначе, дражайший! То-то я и говорю, что несправедливость целесообразна, а справедливость – нет!
– Но как же надо сказать?
– Да как раз наоборот.
– Неужели, что справедливость порочна?

– Нет, но она – весьма благородная тупость.
– Но называешь ли ты несправедливость злоумышленностью?
– Нет, это здравомыслие.
– Разве несправедливые кажутся тебе разумными и хорошими?
– По крайней мере те, кто способен довести несправедливость до совершенства и в состоянии подчинить себе целые государства и народы. А ты, вероятно, думал, что я говорю о тех, кто отрезает кошельки? Впрочем, и это целесообразно, пока не будет обнаружено. Но о них не стоит упоминать; иное дело то, о чем я сейчас говорил.

– Мне прекрасно известно, что ты этим хочешь сказать, но меня удивляет, что несправедливость ты относишь к добродетели и мудрости, а справедливость – к противоположному.
– Конечно, именно так.
– Это уж слишком резко, мой друг, и не всякий найдется, что тебе сказать. Если бы ты утверждал, что несправедливость целесообразна, но при этом подобно другим признал бы ее порочной и позорной [безобразной], мы нашлись бы, что сказать, согласно общепринятым взглядам.

А теперь ясно, что ты станешь утверждать, будто несправедливость – прекрасна и сильна и так далее, то есть припишешь ей все то, что мы приписываем справедливости, раз уж ты дерзнул отнести несправедливость к добродетели и мудрости.
– Ты догадался в высшей степени верно.
– В таком случае, правда ведь, не надо отступаться от подробного рассмотрения всего этого в нашей беседе, пока ты, насколько я замечаю, говоришь действительно то, что думаешь. Мне кажется, Фрасимах, ты сейчас нисколько не шутишь, а высказываешь то, что представляется тебе истинным.
– Не все ли тебе равно, представляется это мне или нет? Ведь мое утверждение ты не опровергнешь.

– Оно, конечно, хоть и все равно, но попытайся вдобавок ответить еще на это: представляется ли тебе, что справедливый человек желал бы иметь какое-либо преимущество перед другим, тоже справедливым?
– Ничуть, иначе он не был бы таким вежливым и простоватым, как это теперь наблюдается.
– Ну а в делах справедливости?
– Даже и там нет.
– А притязал бы он на то, что ему следует обладать преимуществом сравнительно с человеком несправедливым и что это было бы справедливо? Или он не считал бы это справедливым?
– Считал бы и притязал бы, да только это ему не под силу.
– Но я не об этом спрашиваю, а о том, считает ли нужным и хочет ли справедливый иметь больше, чем c несправедливый?

– Да, именно так.
– А несправедливый человек? Неужели он будет притязать на обладание преимуществом сравнительно со справедливым человеком, и также в делах справедливости?
– А почему бы и нет? Ведь он притязает на то, чтобы иметь больше всех.
– Значит, несправедливый человек будет притязать на обладание преимуществом перед другим несправедливым человеком и его деятельностью и будет с ним бороться за то, чтобы захватить самому как можно больше?
– Да, это так.

– Значит, мы скажем следующим образом: справедливый человек хочет обладать преимуществом сравнительно не с подобным ему человеком, а с тем, кто на него не похож, между тем как несправедливый хочет им обладать сравнительно с обоими – и с тем, кто подобен ему, и с тем, кто на него не похож.
– Это ты сказал как нельзя лучше.
– А ведь несправедливый человек все же бывает разумным и значительным, а справедливый – ни тем ни другим.
– Это тоже хорошо сказано.
– Значит, несправедливый человек бывает похож на человека разумного и значительного, а справедливый, напротив, не похож?
– Как же человеку не быть похожим на себе подобных, раз он сам таков? А если он не таков, то и не похож.
– Прекрасно. Значит, каждый из них таков, как те, на кого он похож.
– А почему бы и нет?

– Пусть так. А скажи, Фрасимах, называешь ли ты одного человека знатоком музыки, а другого – нет?
– Конечно.
– Какой же из них разумен, а какой – нет?
– Знаток музыки, конечно, разумен, а незнаток – неразумен.
– И раз он разумен, значит, это человек выдающийся, а кто неразумен – ничтожен?
– Да.
– Ну а врач? Не так же ли точно?
– Так же.
– А как, по-твоему, уважаемый Фрасимах, знаток музыки, настраивая лиру, этим натягиванием и отпусканием струн притязает ли на что-нибудь большее, чем быть знатоком?
– По-моему, нет.
– Ну а на что-то большее в сравнении с незнатоком?

– Это уж непременно.
– А врач? Назначая ту или иную пищу и питье, притязает ли он этим на что-то большее, чем быть врачом и знать врачебное дело?
– Нет, нисколько.
– А притязает ли он на что-то большее, чем не-врач?
– Да.
– Примени же это к любой области знания и незнания. Считаешь ли ты, что знаток любого дела притязает на большее в своих действиях и высказываниях, чем другой знаток того же дела, или на то же самое (в той же области), что и тот, кто ему подобен?
– Пожалуй, я должен согласиться с последним.
– А невежда? Разве он не притязал бы на боль-I, шее одинаково в сравнении со знатоком и с другим невеждой?

– Возможно.
– А знаток ведь человек мудрый?
– Я полагаю.
– А мудрый человек обладает достоинствами?
– Полагаю.
– Значит, человек, обладающий достоинствами, и к тому же мудрый, не станет притязать на большее
сравнительно с ему подобным, а только с тем, кто на него не похож, то есть ему противоположен.
– По-видимому.
– Человек же низких свойств и невежда станет притязать на большее и сравнительно с ему подобным, и сравнительно с тем, кто ему противоположен.
– Очевидно.
– Стало быть, Фрасимах, несправедливый человек будет у нас притязать на большее сравнительно и с тем, кто на него не похож, и с тем, кто похож. Или ты не так говорил?
– Да, так.

– А справедливый человек не станет притязать на большее сравнительно с ему подобным, а только с тем, кто па него не похож.
– Да.
– Следовательно, справедливый человек схож с человеком мудрым и достойным, а несправедливый – с человеком плохим и невеждой.
– Пожалуй, что так.
– Но ведь мы уже признали, что кто на кого похож, тот и сам таков.
– Признали.
– Следовательно, у нас оказалось, что справедливый – это человек достойный и мудрый, а несправедливый – невежда и недостойный.

Хотя Фрасимах и согласился со всем этим, по далеко не с той легкостью, как я это вам сейчас передаю, а еле-еле, через силу. Попотел он при этом изрядно, тем более что дело происходило летом. Тут и узрел я впервые, что даже Фрасимах может покраснеть.
После того как мы оба признали, что справедливость – это добродетель и мудрость, а несправедливость – порочность и невежество, я сказал:
– Пусть так. Будем считать это у нас уже установленным. Но мы еще утверждали, что несправедливость могущественна. Или ты не помнишь, Фрасимах?

– Помню. Но я недоволен тем, что ты сейчас утверждаешь, и должен по этому поводу сказать кое-что. Впрочем, если я стану говорить, я уверен, ты назовешь это разглагольствованием. Так что либо предоставь мне говорить, что я хочу, либо, если тебе угодно спрашивать, спрашивай, а я тебе буду вторить, словно старухам, рассказывающим сказки, и то одобрительно, то отрицательно кивать головой.
– Только ни в коем случае не вопреки собственному мнению.
– Постараюсь, чтобы ты остался доволен мной, раз уж ты не даешь мне говорить. Чего ты от меня еще хочешь?
– Ничего, клянусь Зевсом. Если ты будешь так поступать – дело твое, я же тебе задам вопрос.
– Задавай.

– Я спрашиваю о том же, что и недавно, чтобы наше рассуждение шло по порядку: а именно, как относится справедливость к несправедливости? Ведь раньше было сказано, что несправедливость и могущественнее, и сильнее справедливости. Теперь же, раз справедливость – это мудрость и добродетель, легко, думаю я, обнаружится, что она и сильнее несправедливости, раз та не что иное, как невежество. Это уж всякий поймет.

Но я не хочу, Фрасимах, рассматривать это так плоско, а скорее вот в каком роде: признаёшь ли ты, что государство может быть несправедливым и может пытаться несправедливым образом поработить другие государства и держать их в порабощении, причем многие государства бывают порабощены им?
– А почему бы нет? Это в особенности может быть осуществлено самым превосходным из государств, наиболее совершенным в своей несправедливости.
– Я понимаю, что таково было твое утверждение. Но я вот как его рассматриваю: государство, становясь сильнее другого государства, приобретает свою мощь независимо от справедливости или же обязательно в сочетании с нею?

– Если, как ты недавно говорил, справедливость – это мудрость, тогда – в сочетании со справедливостью. Если же дело обстоит, как говорил я, то – с несправедливостью.
– Меня очень радует, Фрасимах, что ты не говоришь просто "да" или "нет", но отвечаешь мне, да еще так превосходно.
– Это я тебе в угоду.
– И хорошо делаешь. Угоди же мне еще вот чем:
скажи, как, по-твоему, государство, или войско, или разбойники, или воры, или еще какой-либо народ, несправедливо приступающий сообща к какому-нибудь делу, может ли что-нибудь сделать, если эти люди будут несправедливо относиться друг к другу?
– Конечно, нет.

– А если не будут относиться несправедливо, тогда скорей?
– Еще бы!
– Ведь несправедливость, Фрасимах, вызывает раздоры, ненависть, междоусобицы, а справедливость – единодушие и дружбу. Не так ли?
– Пусть будет так, чтобы не спорить с тобой.
– Это хорошо с твоей стороны, почтеннейший. Скажи-ка мне вот что: если несправедливости, где бы она ни была, свойственно внедрять ненависть повсюду, то, возникши в людях, все равно, свободные ли они или рабы, разве она не заставит их возненавидеть друг друга, не приведет к распрям, так что им станет невозможно действовать сообща?

– Конечно.
– Да хотя бы их было только двое, но раз уж она в них возникла, разве они не разойдутся во взглядах, не возненавидят, как враги, друг друга, да притом и людей справедливых?
– Да, они будут врагами.
– Если даже, Фрасимах – удивительный ты человек! – несправедливость возникнет только у одного, разве потеряет она тогда свойственную ей силу? Или же, наоборот, она будет иметь ее нисколько не меньше?
– Пускай себе имеет ничуть не меньше.

– А силу она имеет, как видно, какую-то такую, что, где бы несправедливость ни возникла – в государстве ли, в племени, в войске или в чем-либо ином, – она прежде всего делает невозможным действия этих групп, поскольку эти действия сопряжены с ней самой, – ведь она ведет к раздорам, к разногласиям, внутренней и внешней вражде, в том числе и к справедливому противнику. Разве не так?
– Конечно, так.
– Даже возникая в одном человеке, она производит все то, что ей свойственно совершать. Прежде всего она делает его бездейственным, так как он в раздоре и разладе с самим собой, он враг и самому себе, и людям справедливым. Не так ли?
– Да.
– Но справедливы-то, друг мой, и боги?

– Пусть так.
– А богам, Фрасимах, несправедливый враждебен, а справедливый им – друг.
– Угощайся этим рассуждением сам, да смелее. Я тебе не стану перечить, чтобы не нажить врагов среди присутствующих.
– Ну так дополни это мое угощение еще и остальными ответами, подобно тому как ты это делал сейчас. Обнаружилось, что справедливые люди мудрее, лучше и способнее к действию, несправедливые же не способны действовать вместе.

Хотя мы и говорим, что когда-то кое-что было совершено благодаря энергичным совместным действиям тех, кто несправедлив, однако в этом случае мы выражаемся не совсем верно. Ведь они не пощадили бы друг друга, будь они вполне несправедливы, стало быть ясно, что было в них что-то и справедливое, мешавшее им обижать как друг Друга, так и тех, против кого они шли. Благодаря этому они и совершили то, что совершили.

На несправедливое их подстрекала присущая им несправедливость, но были они лишь наполовину порочными, потому что люди совсем плохие и совершенно несправедливые совершенно не способны и действовать. Вот как я это понимаю, а не так, как ты сперва утверждал.
Нам остается еще исследовать то, что мы вслед за тем решили подвергнуть рассмотрению, то есть лучше ли живется людям справедливым, чем несправедливым, и счастливее ли они. Хотя, по-моему, это уже и теперь видно из сказанного, все же надо рассмотреть это основательнее – ведь речь идет не о чем попало, а о том, каким образом надо жить.
– Так рассмотри же это.
– Я это и делаю. Ну, вот скажи мне, есть, по-твоему, у коня какое-нибудь назначение?

– По-моему, да.
– Не то ли ты считал бы назначением коня или чего угодно другого, что может быть выполнено только с его помощью или лучше всего с ней?
– Не понимаю.
– Да вот как: можешь ли ты видеть чем-нибудь иным, кроме глаз?
– Нет, конечно.
– Ну а слышать чем-нибудь иным, кроме ушей?
– Ни в коем случае.

– Ну а ветви виноградной лозы можешь ты обрезать садовым и простым ножом и многими другими орудиями?
– Конечно.
– Но ничем не обрежешь их так хорошо, как особым серпом, который для того-то и сделан.
– Это правда.
– Так не считать ли нам это назначением серпа?
– Будем считать.
– Теперь, я думаю, ты лучше поймешь мой недавний вопрос: не будет ли назначением каждой вещи то, что кто-нибудь выполняет только с ее помощью или лучше всего пользуясь ею, чем любой иной вещью?
– Понимаю. По-моему, это и будет назначением каждой вещи.

– Хорошо. А находишь ли ты, что раз у каждой вещи есть свое назначение, то у нее должны быть и свои достоинства? Вернемся к нашим примерам: признаем ли мы, что глаза имеют свое назначение?
– Да, имеют.
– Значит, у глаз есть и свое достоинство?
– Есть и это.
– Ну, а уши имеют свое назначение?
– Да.
– Значит, и свое достоинство?
– Да, и достоинство.
– А в отношении всех остальных вещей разве дело обстоит не так же?
– Так.

– Погоди-ка. Могут ли глаза хорошо выполнять свое назначение, если у них нет свойственных им достоинств, а вместо этого – одни недостатки?
– Как можно! Вместо зрения ты, верно, говоришь о сплошной слепоте.
– Именно зрение и составляет достоинство глаз. Но я пока не об этом спрашиваю, а о том, не вследствие ли присущих им достоинств глаза хорошо выполняют свое назначение, а при недостатках – плохо.
– Это ты верно говоришь.
– И уши, лишенные свойственных им достоинств, плохо выполняют свое назначение?
– Конечно.

– Подведем ли мы и все остальное под это правило?
– По-моему, да.
– Тогда рассмотри после этого вот что: есть ли у души какое-либо назначение, которое нельзя выполнить решительно ничем другим из существующего, – например заботиться, управлять, советоваться и тому подобное? Есть ли что-нибудь другое, кроме души, к чему мы с полным правом могли бы все это отнести и сказать, что это его дело?
– Другого такого нет ничего.
– Опять-таки – жизнь: признаем ли мы, что это дело души?
– Безусловно.
– Стало быть, мы признаем, что у души есть какое-то присущее ей достоинство?
– Признаем.

– А лишившись этого присущего ей достоинства, может ли душа хорошо выполнять свое назначение или это невозможно?
– Невозможно.
– Стало быть, правление и попечение низкой души неизбежно будет плохим, а у возвышенной души все это выходит хорошо.
– Это необходимо.
– Но ведь мы согласились, что достоинство души – это справедливость, а недостаток – несправедливость.
– Да согласились.
– Значит, справедливая душа и справедливый человек будут жить хорошо, а несправедливый – плохо.
– Видно так, согласно твоему рассуждению.

– Но кто живет достойно, тот человек благоденствующий и счастливый, а кто живет недостойно – как раз наоборот.
– Да, не иначе.
– Следовательно, справедливый счастлив, а несправедливый-это жалкий человек.
– Пусть так.
– Но что за прок быть жалким? Иное дело – быть счастливым.
– Как же иначе?
– Следовательно, – чудак ты, Фрасимах! – несправедливость никогда не может быть целесообразнее справедливости.
– Ну, этим и угощайся, Сократ, на Бендидиях!
– Это ты меня угощаешь, Фрасимах, раз ты у меня стал таким кротким и перестал сердиться. Впрочем, я еще не вдоволь угостился – в этом моя вина, а не твоя. Как лакомки, сколько бы чего ни подали к столу, набрасываются на каждое блюдо, дабы отведать и его,

хотя они еще недостаточно насладились предыдущим, так, по-моему, и я: не найдя ответа на то, что мы рассматривали сначала, а именно на вопрос, что такое справедливость, я бросил это и кинулся исследовать, будет ли она недостатком и невежеством, или же она – мудрость и добродетель; а затем, когда я столкнулся с утверждением, будто несправедливость целесообразнее справедливости, я не удержался, чтобы не перейти от того вопроса к этому.

Так-то и вышло, что сейчас я ничего не вынес из этой беседы. Раз я не знаю, что такое справедливость, я вряд ли узнаю, есть ли у нее достоинства пли нет, и несчастлив ли обладающий ею или, напротив, счастлив.

КНИГА II Я думал, что после таких моих слов мне будет уже излишне продолжать беседу, но оказалось, что это было не более как вступление к ней. Главкон, который никогда ни перед чем не отступает, и сейчас не стерпел отказа Фрасимаха от рассуждения и сказал:

Справедливость и несправедливость (продолжение) – Сократ, желательно ли тебе, чтобы только казалось, будто ты нас переубедил, или чтобы мы подлинно убедились в том, что быть человеком справедливым в любом случае лучше, чем несправедливым?
– Подлинно убедить я бы, конечно, предпочел, если б это от меня зависело.
– Между тем ты не делаешь того, что тебе желательно. Скажи-ка мне, представляется ли тебе благом то, что для нас приемлемо не ради его последствий, но ценно само по себе? Вроде как, например, радость или какие-нибудь безобидные удовольствия – они в дальнейшем ни к чему, но они веселят человека.
– Мне лично оно представляется чем-то именно в таком роде.

– Далее. А то, что мы чтим и само по себе, и ради его последствий? Например, разумение, зрение, здоровье и все ценное для нас по обеим этим причинам считаешь ли ты благом?
– Да.
– А не замечаешь ли ты еще и какого-то третьего вида блага, к которому относятся упражнения тела, пользование больных, лечение и прочие прибыльные занятия? Мы признали бы, что они тягостны, хотя нам и полезны. Вряд ли мы стали бы ими заниматься ради них самих, но они оплачиваются и дают разные другие преимущества.

– Существует и такой третий вид благ. Но что из того?
– К какому же виду благ ты относишь справедливость?
– Я-то полагаю, что к самому прекрасному, который и сам по себе, и по своим последствиям должен быть ценен человеку, если тот стремится к счастью.

– А большинство держится иного взгляда и относит ее к виду тягостному, которому можно предаваться лишь за вознаграждение, ради уважения и славы, сама же она по себе будто бы настолько трудна, что лучше ее избегать.
– Я знаю такое мнение; недаром Фрасимах давно уже порицает этот вид блага и превозносит несправедливость. Но я, видно, непонятлив.

– Погоди, выслушай и меня – вдруг ты со мной согласишься. Фрасимах, по-моему, слишком скоро поддался, словно змея, твоему заговору, а я все еще не удовлетворен твоим доказательством как той, так и другой стороны вопроса. Я желаю услышать, что же такое справедливость и несправедливость и какое они имеют значение, когда сами по себе содержатся в душе человека; а что касается вознаграждения и последствий, это мы оставим в стороне.
Вот что я сделаю, если ты не возражаешь: я снова вернусь к рассуждению Фрасимаха. Скажу, во-первых, о том, как представляют себе такие люди справедливость и ее происхождение;

во-вторых, упомяну, что все, кто ее придерживается, делают это против воли, словно это необходимость, а не благо; в-третьих, укажу, что так поступать уместно, потому что, как уверяют, жизнь человека несправедливого много лучше жизни справедливого. Мне-то лично, Сократ, все это представляется совсем не так, но я нахожусь в недоумении – мне все уши прожужжали и Фрасимах, и сотни других людей. А вот того, что мне хочется, –

доказательства в защиту справедливости, то есть, что она лучше несправедливости, – я как-то ни от кого не слыхал. Мне хочется услыхать похвалу ей – самой по себе. Думаю, что в особенности от тебя я могу узнать об этом – вот почему я нарочно стану хвалить несправедливую жизнь, чтобы тем самым подсказать тебе, каким образом мне хотелось бы услышать от тебя порицание несправедливости и похвалу справедливости. Смотри, согласен ли ты с моим предложением?
– Вполне. Разве есть для разумного человека что-нибудь более приятное, чем возможность почаще беседовать о таком предмете?

– Прекрасно. Выслушай же то, о чем я упомянул сперва, а именно в чем состоит справедливость и откуда она берется.
Говорят, что творить несправедливость обычно бывает хорошо, а терпеть ее – плохо. Однако, когда терпишь несправедливость, в этом гораздо больше плохого, чем бывает хорошего, когда ее творишь. Поэтому, когда люди отведали и того и другого, то есть и поступали несправедливо, и страдали от несправедливости, тогда они, раз уж нет сил избежать одной и придерживаться другой, нашли целесообразным договориться друг с другом, чтобы и не творить несправедливости, и не страдать от нее.

Отсюда взяло свое начало законодательство и взаимный договор. Установления закона и получили имя законных и справедливых – вот каково происхождение и сущность справедливости; она занимает среднее место: ведь творить несправедливость, оставаясь притом безнаказанным, это всего лучше, а терпеть несправедливость, когда ты не в силах отплатить, – всего хуже. Справедливость же лежит посреди между этими крайностями, и этим приходится довольствоваться, но не потому, что она благо, а потому, что люди ценят ее из-за своей собственной неспособности творить несправедливость.

Никому из тех, кто в силах творить несправедливость, то есть кто доподлинно муж, не придет в голову заключать договоры о недопустимости творить или испытывать несправедливость – разве что он сойдет с ума. Такова, Сократ, – или в таком роде – природа справедливости, и вот из-за чего она появилась, согласно этому рассуждению.
А что соблюдающие справедливость соблюдают ее из-за бессилия творить несправедливость, а не по доброй воле, это мы всего легче заметим, если мысленно сделаем вот что: дадим полную волю любому человеку, как справедливому, так и несправедливому,

творить все что ему угодно, и затем понаблюдаем, куда его поведут его влечения. Мы поймаем справедливого человека с поличным: он готов пойти точно на то же самое, что и несправедливый, – причина тут в своекорыстии, к которому, как к благу, стремится любая природа, и только с помощью закона, насильственно ее заставляют соблюдать надлежащую меру.
У людей была бы полнейшая возможность, как я говорю, творить все что угодно, если бы у них была та способность, которой, как говорят, обладал некогда Гиг, сын Лида.

Он был пастухом и батрачил у тогдашнего правителя Лидии; как-то раз, при проливном дожде и землетрясении, земля кое-где расселась и образовалась трещина в тех местах, где Гиг пас свое стадо. Заметив это, он из любопытства спустился в расселину и увидел там, как рассказывают, разные диковины, между прочим медного коня, полого и снабженного дверцами. Заглянув внутрь, он увидел мертвеца, с виду больше человеческого роста.

На мертвеце ничего не было, только на руке – золотой перстень. Гиг снял его и взял себе, а затем вылез наружу. Когда пришла пора пастухам собраться на сходку, как они обычно делали каждый месяц, чтобы отчитаться перед царем о состоянии стада, Гиг тоже отправился туда, а на руке у него был перстень. Так вот, когда он сидел среди пастухов, случилось ему повернуть перстень камнем к ладони, и чуть только это произошло, Гиг

стал невидимкой, и сидевшие рядом с ним говорили о нем уже как об отсутствующем. Он подивился, нащупал снова перстень и повернул его камнем наружу, а чуть повернул, снова стал видимым. Заметив это, он начал пробовать, действительно ли перстень обладает таким свойством, и всякий раз получалось, что стоило только повернуть перстень камнем к ладони, Гиг делался невидимым, когда же он поворачивал его камнем наружу – видимым.

Поняв это, он сразу повел дело так, чтобы попасть в число вестников, окружавших царя. А получив к царю доступ, Гиг совратил его жену, вместе с ней напал на него, убил и захватил власть.
Если бы было два таких перстня – один на руке у человека справедливого, а другой у несправедливого, тогда, надо полагать, ни один из них не оказался бы настолько твердым, чтобы остаться в пределах справедливости и решительно воздержаться от присвоения чужого имущества и не притрагиваться к нему, хотя каждый имел бы возможность без всякой опаски брать что угодно на рыночной площади, проникать в дома и сближаться с кем вздумается,

убивать, освобождать из заключения кого захочет – вообще действовать среди людей так, словно он равен богу. Поступая таким образом, обладатели перстней нисколько не отличались бы друг от друга: оба они пришли бы к одному и тому же. Вот это и следует признать сильнейшим доказательством того, что никто не бывает справедливым по своей воле, но лишь по принуждению, раз каждый человек не считает справедливость самое по себе благом и, где только в состоянии поступать несправедливо, он так и поступает.

Ведь всякий человек про себя считает несправедливость гораздо более целесообразной, чем справедливость, и считает он это правильно, скажет тот, кто защищает такой взгляд. Если человек, овладевший такою властью, не пожелает когда-либо поступить несправедливо и не притронется к чужому имуществу, он всем, кто это заметит, покажется в высшей степени жалким и неразумным, хотя люди и станут притворно хвалить его друг перед другом – из опасения, как бы самим не пострадать. Вот как обстоит дело.

Что же касается самой оценки образа жизни тех, о ком мы говорим, то об этом мы будем в состоянии правильно судить только тогда, когда сопоставим самого справедливого человека и самого несправедливого, в противном же случае – нет. В чем же состоит это сопоставление? А вот в чем: у несправедливого человека нами не будет изъято ни одной черты несправедливости, а у справедливого – ни одной черты справедливости, и тот и другой будет у нас доведен в своих привычках до совершенства. Так вот, прежде всего пусть человек несправедливый действует наподобие искусных мастеров: умелый кормчий или врач знает, что в его деле невозможно, а что возможно – за одно он принимается, за другое даже не берется;

вдобавок он способен и исправить какой-нибудь свой случайный промах. У человека несправедливого – коль скоро он намерен именно таковым быть – верным приемом в его несправедливых делах должна быть скрытность. Если его поймают, значит, он слаб. Ведь крайняя степень несправедливости–это казаться справедливым, не будучи им на самом деле. Совершенно несправедливому человеку следует изображать совершеннейшую справедливость, не лишая ее ни одной черточки; надо допустить, что тот, кто творит величайшую несправедливость, уготовит себе величайшую славу в области справедливости:

если он в чем и промахнется, он сумеет поправиться; он владеет даром слова, чтобы переубедить, если раскроется что-нибудь из его несправедливых дел; он способен также применить насилие, где это требуется, потому что он обладает и мужеством, и силой, да, кроме того, приобрел себе друзей и богатство.
Представив себе таким несправедливого человека, мы в этом нашем рассуждении противопоставим ему справедливого, то есть человека простого и благородного, желающего, как сказано у Эсхила, не казаться, а быть хорошим. Показное здесь надо откинуть. Ибо если он будет справедливым напоказ, ему будут воздаваться почести и преподноситься подарки;

ведь всем будет казаться, что он именно таков, а ради ли справедливости он таков или ради подарков и почестей – будет неясно. Его следует обнажить ото всего, кроме справедливости, и сделать его полной противоположностью тому, первому человеку. Не совершая никаких несправедливостей, пусть прослывет он чрезвычайно несправедливым, чтобы тем самым подвергнуться испытанию на справедливость и доказать, что к нему не пристанет дурная молва н то, что за нею следует. Пусть он неизменно идет своим путем вплоть до смерти,

считаясь несправедливым при жизни, хотя на самом деле он справедлив. И вот когда оба они дойдут до крайнего предела, один – справедливости, другой – несправедливости, можно будет судить, кто из них счастливее.
– Ох, дорогой Главкон, – сказал я, – крепко же ты отшлифовал для нашего суждения, словно статую, каждого из этих двоих людей!
– Постарался, как только мог, – отвечал Главкон, – а раз они таковы, то, думаю я, будет уже нетрудно разобрать путем рассуждения, какая жизнь ожидает каждого из них.

Надо об этом сказать; если же выйдет несколько резко, то считай, Сократ, что это говорю не я, а те, кто вместо справедливости восхваляет несправедливость. Они скажут: так расположенный справедливый человек подвергнется бичеванию, пытке на дыбе, на него наложат оковы, выжгут ему глаза, а в конце концов, после всяческих мучений, его посадят на кол и он узнает, что желательно не быть, а лишь казаться справедливым.

Причем выражение Эсхила гораздо правильнее будет применить к человеку несправедливому. Ведь действительно скажут, что человек несправедливый занимается делом не чуждым истины, живет не ради молвы, желает не только казаться несправедливым, но на самом деле быть им:
Свой ум взрыхлил он бороздой глубокою,
Произрастают где решенья мудрые.

Прежде всего в его руках окажется государственная власть – поскольку он будет казаться справедливым, затем он возьмет себе жену из какой угодно семьи, станет выдавать замуж кого ему вздумается, будет вступать в связи и общаться с кем ему угодно, да еще вдобавок из всего этого извлекать выгоду, потому что он ничуть не брезгает несправедливостью. Случится ли ему вступить в частный или в общественный спор, он возьмет верх и одолеет своих врагов, а одолев их, разбогатеет, облагодетельствует своих друзей, разгромит врагов, станет приносить богам обильные и роскошные жертвы и дары,

то есть будет чтить богов, да и кого захочет из людей, гораздо лучше, чем человек справедливый, так что, по всей вероятности, скорее ему, а не человеку справедливому пристало быть угодным богам. Вот чем, Сократ, подкрепляется утверждение, что и со стороны богов, и со стороны людей человеку несправедливому уготована жизнь лучшая, чем справедливому.
Когда Главкон кончил, я собрался было с мыслями, чтобы как-то ему возразить, но его брат Адимант обратился ко мне:

– Ты, Сократ, конечно, не считаешь, что сказанное решает спорный вопрос?
– Конечно.
– Упущено самое главное из того, что надо было сказать.
– Значит, согласно поговорке: "брат выручай брата", если Главкон что упустил, твое дело помочь ему. А для меня и того, что он сказал, уже достаточно, чтобы оказаться побитым и лишиться возможности помочь справедливости.

– Ты говоришь пустое, – возразил Адимант, – а выслушай еще вот что: нам надо разобрать и те доводы, которые противоположны сказанному Главконом – они одобряют справедливость и порицают несправедливость, – тогда станет яснее, по-моему, намерение Главкона. И отцы, когда говорят и внушают своим сыновьям, что надо быть справедливыми, и все, кто о ком-либо имеет попечение, одобряют не самое справедливость,

а зависящую от нее добрую славу, чтобы тому, кто считается справедливым, достались и государственные должности, и выгоды в браке, то есть все то, о чем сейчас упоминал Главкон, говоря о человеке, пользующемся доброй славой, хотя и несправедливом. Более того, эти люди ссылаются и на другие преимущества доброй славы: добавив также почет со стороны богов, они могут указать на обильные блага, которые, как они считают, боги даруют людям благочестивым. Об этом говорит такой возвышенный поэт, как Гесиод, да и Гомер тоже.

По Гесиоду, боги сотворили для праведных дубы,
Желуди чтобы давать с верхушки и мед из средины;
Овцы отягчены густорунные шерстью богатой . И много других благ сотворили они в дополнение к этому. Почти то же самое и у Гомера:
Ты уподобиться можешь царю беспорочному; страха
Божия полный [и многих людей повелитель могучий],
Правду творит он; в его областях изобильно родится
Рожь, и ячмень, и пшено, тяготеют плодами деревья,
Множится скот на полях и кипят многорыбием воды...

А Мусей и его сын уделяют праведникам от богов блага увлекательнее этих: согласно этому учению, когда те сойдут в Аид, их укладывают на ложе, устраивают пирушку для этих благочестивых людей и делают так, что они проводят все остальное время уже в опьянении, с венками на голове; Мусей считает, что самая прекрасная награда за добродетель – это вечное опьянение.

А согласно другим учениям, награды, даруемые богами, распространяются еще дальше: после человека благочестивого и верного клятвам останутся дети его детей и все его потомство. Вот за что – и за другие вещи в этом же роде – восхваляют они справедливость. А людей нечестивых и неправедных они погружают в какую-то трясину в Аиде и заставляют носить решетом воду .

Таким людям еще при их жизни приписывают дурную славу: то наказание, о котором упоминал Главкон, говоря о людях справедливых, но прослывших несправедливыми, и постигает, как уверяют, людей несправедливых. Больше о них сказать ничего нельзя. Вот какова похвала и порицание тем и другим.
Кроме того, относительно справедливости и несправедливости рассмотри, Сократ, еще и другой вид высказываний, встречающихся и в обыденной речи, и у поэтов.

Все в один голос твердят, что рассудительность и справедливость – нечто прекрасное, однако в то же время тягостное и трудное, отличаться же разнузданностью и несправедливостью приятно и легко и только из-за общего мнения и закона считается постыдным. Большей частью говорят, что несправедливые поступки целесообразное справедливых: люди легко склоняются к тому, чтобы и в общественной жизни, и в частном быту считать счастливыми и уважать негодяев, если те богаты и вообще влиятельны. и ни во что не ставить и презирать каких-нибудь немощных бедняков, пусть даже и признавая, что они лучше богачей.

Из всего этого наиболее удивительны те взгляды, которые высказывают относительно богов и добродетели – будто бы и боги уделяют несчастье н плохую жизнь многим хорошим людям, а противоположным– противоположную участь. Нищенствующие прорицатели околачиваются у дверей богачей, уверяя, будто обладают полученной от богов способностью жертвоприношениями и заклинаниями загладить тяготеющий на ком-либо или на его предках проступок,

причем это будет сделано приятным образом, посреди празднеств. Если же кто пожелает нанести вред своему врагу, то при незначительных издержках он справедливому человеку может навредить в такой же степени, как и несправедливому: они уверяют, что с помощью каких-то заклятии и узелков они склоняют богов им помочь. А в подтверждение всего этого приводят свидетельства поэтов, говорящих о доступности зла:

Выбор зла в изобилии предоставляется людям
Очень легко: ровен путь и обитель его совсем близко,
А преддверием доблести пот установлен богами , да и путь к ней какой-то долгий и крутой. В подтверждение же того, что люди способны склонить богов, ссылаются на Гомера, так как и он сказал, что боги, и то умолимы,

Хоть добродетелью, честью и силой намного нас выше,
Но и бессмертных богов благовоньями, кроткой молитвой,
Вин возлияньем и жиром сжигаемой жертвы смягчает
Смертный просящий, когда он пред ними виновен и грешен . У жрецов под рукой куча книг Мусея и Орфея, потомков, как говорят, Селены и Муз, и по этим книгам они совершают свои обряды, уверяя не только отдельных лиц, но даже целые народы, будто и для тех, кто еще в живых, и для тех, кто уже скончался, есть избавление и очищение от зла:

оно состоит в жертвоприношениях и в приятных забавах, которые они называют посвящением в таинства; это будто бы избавляет нас от загробных мучений, а кто не совершал жертвоприношений, тех ожидают ужасы.
И сколько же такой всякой всячины, дорогой Сократ, утверждается относительно добродетели и порочности, и о том, как они расцениваются у людей н у богов! Что же под этим впечатлением делать, скажем мы, душам юношей? Несмотря на свои хорошие природные задатки, они словно слетаются на приманку таких рассказов и способны по ним делать вывод,

каким надо быть человеку и какого ему направления придерживаться, чтобы как можно лучше пройти свой жизненный путь. По всей вероятности, юноша задаст самому себе вопрос наподобие Пиндара:
Правдой ли взойти мне на вышнюю крепость
Или обманом и кривдой и под их защитой провести жизнь? Судя по этим рассказам, если я справедлив, а меня таким но считают, пользы от этого для меня, как уверяют, не будет никакой, одни только тяготы и явный ущерб. А для человека несправедливого, но снискавшего себе славу справедливости, жизнь, как утверждают, чудесна.

Следовательно, раз видимость, как объясняют мне люди мудрые, пересиливает даже истину и служит главным условием благополучия, мне именно на это и следует обратить все свое внимание: в качестве преддверия, для видимости мне надо начертать вокруг себя живописное изображение добродетели и под этим прикрытием протащить лисицу премудрого Архилоха, ловкую и изворотливую. Но, скажет кто-нибудь, нелегко все время скрывать свою порочность.

Да ведь и все великое без труда не дается, ответим мы ему. Тем не менее, если мы стремимся к благополучию, приходится идти по тому пути, которым ведут пас следы этих рассуждений. Чтобы утаиться, мы составим союзы и сообщества; существуют и наставники в искусстве убеждать, от них можно заимствовать судейскую премудрость и умение действовать в народных собраниях: таким образом, мы будем прибегать то к убеждению, то к насилию, так, чтобы всегда брать верх и не подвергаться наказанию.
Но от богов-то невозможно ни утаиться, ни применить к ним насилие. Тогда, если боги не существуют или если они нисколько не заботятся о человеческих делах, то и нам нечего заботиться о том, чтобы от них утаиться.

Если же боги существуют и заботятся о нас, так ведь мы знаем о богах или слышали о них не иначе как из сказаний и от поэтов, изложивших их родословную. Те же самые источники утверждают, что можно богов переубедить, привлекая их на свою сторону жертвами, кроткими молитвами и приношениями. Тут приходится либо верить и в то и в другое, либо не верить вовсе. Если уж верить, то следует сначала поступить несправедливо, а затем принести жертвы богам от своих несправедливых стяжаний.

Ведь, придерживаясь справедливости, мы, правда, не будем наказаны богами, но зато лишимся выгоды, которую несправедливость могла бы нам принести. Придерживаться же несправедливости нам выгодно, а что касается наших преступлений и ошибок, так мы настойчивой мольбой переубедим богов и избавимся от наказания. Но ведь в Аиде либо нас самих, либо детей наших детей ждет кара за наши здешние несправедливые поступки.

Однако, друг мой, скажет расчетливый человек, здесь-то и имеют великую силу посвящения в таинства и боги-избавители, и именно этого придерживаются как крупнейшие государства, так и дети богов, ставшие поэтами и божьими пророками: они указывают, что дело обстоит именно таким образом.
На каком же еще основании выбрали бы мы себе справедливость вместо крайней несправедливости? Если мы овладеем несправедливостью в сочетании с притворной благопристойностью, наши действия будут согласны с разумом пред лицом как богов, так и людей, – и при нашей жизни и после кончины: вот взгляд, выражаемый большинством высокопоставленных лиц.

После всего сказанного есть ли какая-нибудь возможность, Сократ, чтобы человек, одаренный душевной и телесной силой, обладающий богатством и родовитый, пожелал уважать справедливость, а не рассмеялся бы, слыша, как ее превозносят? Да и тот, кто может опровергнуть всё, что мы теперь сказали, и кто вполне убежден, что самое лучшее – это справедливость, даже он будет очень склонен извинить людей несправедливых и отнестись к ним без гнева, сознавая, что человек бывает возмущен несправедливостью разве лишь, если он божествен по природе, и воздерживается от нее только тогда, когда обладает знанием, а вообще-то никто не придерживается справедливости по доброй воле:

всякий осуждает несправедливость из-за своей робости, старости или какой-либо иной немощи, то есть потому, что он просто не в состоянии ее совершить. Ясно, что это так. Ведь из таких людей первый, кто только войдет в силу, первым же и поступает несправедливо, насколько он способен.
Причина всему этому не что иное, как то, из чего и исходило все это наше рассуждение. И вот как он, так и я, мы оба скажем тебе, Сократ, следующее:

"Поразительный ты человек! Сколько бы всех вас ни было, признающих себя почитателями справедливости, никто, начиная от первых героев – ведь высказывания многих из них сохранились – и вплоть до наших современников, никогда не порицал несправедливость и не восхвалял справедливость иначе как за вытекающие из них славу, почести и дары. А самое справедливость или несправедливость, своей собственной силой содержащуюся в душе того, кто ею обладает, хотя бы это таилось и от богов, и от людей, еще никто никогда не подвергал достаточному разбору ни в стихах, ни в прозе, и никто не говорил, что несправедливость – это величайшее зло,

какое только может в себе содержать душа, а справедливость – величайшее благо. Если бы вы все с самого начала так говорили и убедили бы нас в этом с юных лет, нам не пришлось бы остерегать друг друга от несправедливых поступков, каждый был бы своим собственным стражем из опасения, как бы не стать сподвижником величайшего зла, творя несправедливость".
Вот что, а быть может и более того, сказал бы Фрасимах – или кто другой – о справедливости и несправедливости, как мне кажется, грубо извращая их значение. Но я – мне нечего от тебя таить – горячо желаю услышать от тебя опровержение, оттого-то я и говорю, напрягаясь изо всех сил.

Так вот ты в своем ответе и покажи нам не только, что справедливость лучше несправедливости, но и какое действие производит в человеке присутствие той или другой самой по себе – зло или благо. Мнений же о справедливости и несправедливости не касайся, как это и советовал Главкон. Ведь если ты сохранишь в обоих случаях истинные мнения, а также присовокупишь к ним ложные, то мы скажем, что ты хвалишь не справедливость, но ее видимость, а порицание твое относится не к несправедливости, а к мнению о ней:

получится, что ты советуешь несправедливому человеку таиться и соглашаешься с Фрасимахом, что справедливость – это благо другого, что она пригодна сильнейшему, для которого пригодна и целесообразна собственная несправедливость, слабейшему же справедливость не нужна. Раз ты признал, что справедливость относится к величайшим благам, которыми стоит обладать и ради проистекающих отсюда последствий, и еще более ради них самих, – таковы зрение, слух, разум, здоровье и разные другие блага, подлинные по самой своей природе, а не по мнению людей,

– то вот эту сторону справедливости ты и отметь похвалой: скажи, что она сама по себе помогает человеку, если он ее придерживается, несправедливость же, напротив, вредит. А хвалить то, что справедливость вознаграждается деньгами и славой, ты предоставь другим. Когда именно за это восхваляют справедливость и осуждают несправедливость, превознося славу и награды или же их порицая, то от остальных людей я это еще могу вынести, но от тебя нет – разве что ты этого потребуешь, – потому что ты всю свою жизнь не исследовал ничего другого, кроме этого.

Так вот, в своем ответе ты покажи нам не только, что справедливость лучше несправедливости, но и какое действие производит в человеке присутствие той или другой самой но себе – все равно, утаилось ли это от богов и людей, или нет, – и почему одна из них – благо, а другая – зло.
Эти слова Адиманта меня тогда особенно порадовали, хотя я и всегда-то восхищался природными задатками его и Главкона.

– Вы и впрямь сыновья своего славного родителя, – сказал я, – и неплохо начало элегии, с которой обратился к вам поклонник Главкона, когда вы отличились в сражении под Мегарой:
Славного Аристона божественный род – его дети . Это, друзья, по-моему, хорошо. Испытываемое вами состояние вполне божественно, раз вы не держитесь взгляда, будто несправедливость лучше справедливости, и уже способны именно так говорить об этом. Мне кажется, что вы и в самом деле не держитесь такого взгляда. Заключаю так по всему вашему поведению, потому что одним вашим словам я бы не поверил.

Но чем больше я вам верю, тем больше недоумеваю, как мне быть, не знаю, чем вам помочь, ц признаю свое бессилие. Знаком этого служит мне следующее: мои доводы против Фрасимаха, которые, как я полагал, уже показали, что справедливость лучше несправедливости, не были вами восприняты. С другой стороны, я не могу не защищать свои взгляды. Ведь я боюсь, что будет нечестиво, присутствуя при поношении справедливости, уклоняться от помощи ей, пока ты еще дышишь и в силах подать голос.

Самое лучшее – вступиться за нее в меру сил. Ведь Главкон и остальные просили меня помочь любым способом и не бросать рассуждения, но, напротив, тщательно исследовать, что такое справедливость и несправедливость и как обстоит с истинной их полезностью. Я уже высказывал свое мнение, что предпринимаемое нами исследование – дело немаловажное,

оно под силу, как мне кажется, лишь человеку с острым зрением. Мы недостаточно искусны, по-моему, чтобы произвести подобное разыскание – это вроде того как заставлять человека с не слишком острым зрением читать издали мелко написанные буквы. И вдруг кто-то сообразит, что те же самые буквы бывают и крупнее, где-нибудь в надписи большего размера! Я думаю, прямо находкой была бы возможность прочесть сперва крупное, а затем разобрать и мелкое, если только это одно и то же.

– Конечно, – сказал Адимант, – но какое же сходство усматриваешь ты здесь, Сократ, с разысканиями, касающимися справедливости?
– Я тебе скажу. Справедливость, считаем мы, бывает свойственна отдельному человеку, по бывает, что и целому государству.
– Конечно.
– А ведь государство больше отдельного человека?
– Больше.

Использование государственного опыта для познания частной справедливости – Так в том, что больше, вероятно, и справедливость принимает большие размеры и ее легче там изучать. Поэтому, если хотите, мы сперва исследуем, что такое справедливость в государствах, а затем точно так же рассмотрим ее и в отдельном человеке, то есть подметим в идее меньшего подобие большего.
– По-моему, это хорошее предложение.
– Если мы мысленно представим себе возникающее государство, мы, не правда ли, увидим там зачатки справедливости и несправедливости?
– Пожалуй, что так.
– Есть надежда, что в этих условиях легче будет заметить то, что мы ищем.
– Конечно.

– Так надо, по-моему, попытаться этого достичь. Думаю, что дела у нас тут будет более чем достаточно. Решайте сами.
Разделение труда в идеальном государстве
соответственно потребностям и природным задаткам– Уже решено, – сказал Адимант.
– Приступай же.
– Государство, – сказал я, – возникает, как я полагаю, когда каждый из нас не может удовлетворить сам себя, но нуждается еще во многом. Или ты приписываешь начало общества чему-либо иному?
– Нет, ничему иному.

– Таким образом, каждый человек привлекает то одного, то другого для удовлетворения той или иной потребности. Испытывая нужду во многом, многие люди собираются воедино, чтобы обитать сообща и оказывать друг другу помощь: такое совместное поселение и получает у нас название государства, не правда ли?
– Конечно.
– Таким образом, они кое-что уделяют друг другу и кое-что получают, и каждый считает, что так ему будет лучше.
– Конечно.
– Так давай же, – сказал я, – займемся мысленно построением государства с самого начала. Как видно, его создают наши потребности.
– Несомненно.

– А первая и самая большая потребность – это добыча пищи для существования и жизни.
– Безусловно.
– Вторая потребность – жилье, третья – одежда и так далее.
– Это верно.
– Смотри же,–сказал я,–каким образом государство может обеспечить себя всем этим: не так лп, что кто-нибудь будет земледельцем, другой – строителем, третий – ткачом? И не добавить ли нам к этому сапожника и еще кого-нибудь из тех, кто обслуживает телесные наши нужды?
– Да, надо добавить.
– Самое меньшее, государству необходимо состоять из четырех или пяти человек.

– По-видимому.
– Так что же? Должен ли каждый из них выполнять свою работу с расчетом на всех вообще? Например, земледелец, хотя он один, должен ли выращивать хлеб на четверых, тратить вчетверо больше времени и трудов и уделять другим от того, что он произвел, или же, не заботясь о них, он должен производить лишь четвертую долю этого хлеба только для самого себя и тратить на это всего лишь четвертую часть своего времени, а остальные три его части употребить на постройку дома, изготовление одежды, обуви и не хлопотать о других, а производить все своими силами и лишь для себя?

– Пожалуй, Сократ, – сказал Адимант, – первое будет легче, чем это.
– Здесь нет ничего странного, клянусь Зевсом. Я еще раньше обратил внимание на твои слова, что сначала люди рождаются не слишком похожими друг на друга, их природа бывает различна, да и способности к тому или иному делу также. Разве не таково твое мнение?

– Да, таково.
– Так что же? Кто лучше работает – тот, кто владеет многими искусствами или же только одним?
– Тот, кто владеет одним.
– Ясно, по-моему, и то, что стоит упустить время для какой-нибудь работы, и ничего не выйдет.
– Конечно, ясно.
– И по-моему, никакая работа не захочет ждать, когда у работника появится досуг; наоборот, он непременно должен следить за работой, а не заниматься ею так, между прочим.
– Непременно.

– Поэтому можно сделать все в большем количестве, лучше и легче, если выполнять одну какую-нибудь работу соответственно своим природным задаткам, и притом вовремя, не отвлекаясь на другие работы.
– Несомненно.
– Так вот, Адимант, для обеспечения того, о чем мы говорили, потребуется больше, чем четыре члена государства. Ведь земледелец, вероятно, если нужна хорошая соха, не сам будет изготовлять ее для себя, или мотыгу и прочие земледельческие орудия. В свою очередь и домостроитель – ему тоже требуется многое. Подобным же образом и ткач, и сапожник.

– Это правда.
– Плотники, кузнецы и разные такие мастера, если их включить в наше маленькое государство, сделают его многолюдным.
– И даже очень.
– Но оно все же не будет слишком большим, даже если мы к ним добавим волопасов, овчаров и прочих пастухов, чтобы у земледельцев были волы для пахоты, у домостроителей вместе с земледельцами – подъяремные животные для перевозки грузов, а у ткачей и сапожников – кожа и шерсть.

– Но и немалым будет государство, где все это есть.
– Но разместить такое государство в местности, где не понадобится ввоза, почти что невозможно.
– Невозможно.
– Значит, вдобавок понадобятся еще и люди для доставки того, что требуется, из другой страны.
– Понадобятся.
– Но такой посредник уедет порожняком, если он приехал порожняком, то есть не привез сюда ничего из того, что требовалось, оттуда. Не правда ли?

– По-моему, да.
– Здесь нужно будет производить не только то, что достаточно для самих себя, но и все то, что требуется там, сколько бы этого ни требовалось.
– Да, это необходимо.
– Нашей общине понадобится побольше земледельцев и разных ремесленников.
– Да, побольше.
– И посредников для всякого рода ввоза и вывоза. А ведь это – купцы. Разве нет?
– Да.
– Значит, нам потребуются и купцы.
– Конечно.

– А если это будет морская торговля, то вдобавок потребуется еще и немало людей, знающих морское дело.
– Да, немало.
– Так что же? Внутри самого государства как будут они передавать друг другу все то, что каждый производит? Ведь ради того мы и основали государство, чтобы люди вступили в общение.
– Очевидно, они будут продавать и покупать.
– Из этого у нас возникнет и рынок, и монета – знак обмена.
– Конечно.

– Если земледелец или кто другой из ремесленников, доставив на рынок то, что он производит, придет не в одно и то же время с теми, кому нужно произвести с ним обмен, неужели же он, сидя на рынке, будет терять время, нужное ему для работы?
– Вовсе нет, найдутся ведь люди, которые, видя это, предложат ему свои услуги. В благоустроенных городах это, пожалуй, самые слабые телом и непригодные ни к какой другой работе.

Они там, на рынке, только того и дожидаются, чтобы за деньги приобрести что-нибудь у тех, кому нужно сбыть свое, и опять-таки обменять это на деньги с теми, кому нужно что-то купить.
– Из-за этой потребности появляются у нас в городе мелкие торговцы. Разве не назовем мы так посредников по купле и продаже, которые засели на рынке? А тех, кто странствует но городам, мы назовем купцами.
– Конечно.

– Бывают, я думаю, еще и какие-то иные посредники: духовный их склад таков, что с ними не очень-то стоит общаться, но они обладают телесной силой, достаточной для тяжелых работ. Они продают внаем свою силу и называют жалованьем цену за этот найм: потому-то, я думаю, их и зовут наемниками. Не так ли?
– Конечно, так.
– Для полноты государства, видимо, нужны и наемники.
– По-моему, да.
– Так разве не разрослось у нас, Адимант, государство уже настолько, что можно его считать совершенным?
– Пожалуй.
– Где же в нем место справедливости и несправедливости? В чем из того, что мы разбирали, они проявляются?

– Я лично этого не вижу, Сократ. Разве что в какой-то взаимной связи этих самых занятий.
– Возможно, что ты прав. Надо это исследовать и не отступаться. Прежде всего рассмотрим образ жизни людей, так подготовленных. Они будут производить хлеб, вино, одежду, обувь, будут строить дома, летом большей частью работать обнаженными и без обуви, а зимой достаточно одетыми и обутыми.

Питаться они будут, изготовляя себе крупу из ячменя и пшеничную муку; крупу будут варить, тесто месить и выпекать из него великолепные булки и хлеб, раскладывая их в ряд на тростнике или на чистых листьях. Возлежа на подстилках, усеянных листьями тиса и миртами, они будут пировать, и сами и их дети, попивая вино, будут украшать себя венками и воспевать богов, радостно общаясь друг с другом; при этом, остерегаясь бедности и войны, они будут иметь детей не свыше того, что позволяет им их состояние.

Тут Главкон прервал меня:
– Ты заставляешь этих людей угощаться, видимо, без всяких кушаний!
– Твоя правда, – сказал я, – совсем забыл, что у них будут и кушанья. Ясно, что у них будет и соль, и маслины, и сыр, и лук-порей, и овощи, и они будут варить какую-нибудь деревенскую похлебку. Мы добавим им и лакомства: смоквы, горошек, бобы; плоды мирты и буковые орехи они будут жарить на огне и н меру запивать вином. Так проведут они жизнь в мире и здоровье и, достигнув, по всей вероятности, глубокой старости, скончаются, завещав своим потомкам такой же образ жизни.

– Если бы, Сократ, – возразил Главкон, – устраиваемое тобой государство состояло из свиней, какого, как не этого, задал бы ты им корму?
– Но что же иное требуется, Главкон?
– То, что обычно принято: возлежать на ложах, обедать за столом, есть те кушанья и лакомства, которые имеют нынешние люди – вот что, по-моему, нужно, чтобы не страдать от лишений.

– Хорошо, – сказал я, – понимаю. Мы, вероятно, рассматриваем не только возникающее государство, но и государство, живущее в изобилии. Может быть, это и неплохо. Ведь, рассматривая и такое государство, мы, вполне возможно, заметим, каким образом в государствах возникает справедливость и несправедливость. То государство, которое мы разобрали, представляется мне подлинным, то есть здоровым. Если вы хотите, ничто не мешает нам присмотреться и к государству, которое лихорадит.

В самом деле, иных, по-видимому, не удовлетворит все это и такой простой образ жизни – им подавай и ложа, и столы, и разную утварь, и кушанья, мази и благовония, а также гетер, вкусные пироги, да чтобы всего этого было побольше. Выходит, что необходимым надо считать уже не то, о чем мы говорили вначале, – дома, обувь, одежду, нет, подавай нам картины и украшения, золото и слоновую кость: все это нам нужно. Не правда ли?

– Да.
– Так не придется ли увеличить это государство? То, здоровое, государство уже недостаточно, его надо заполнить кучей такого народа, присутствие которого в государстве не вызвано никакой необходимостью: таковы, например, всевозможные охотники, а также подражатели – их много по части рисунков и красок, много и в мусическом искусстве: поэты и их исполнители, рапсоды, актеры, хоревты, подрядчики, мастера различной утвари, изделий всякого рода и женских уборов.

Понадобится побольше и посредников: разве, по-твоему, не нужны будут там наставники детей, кормилицы, воспитатели, служанки, цирюльники, а также кулинары и повара? Понадобятся нам и свинопасы. Этого не было у нас в том, первоначальном государстве, потому что ничего такого не требовалось. А в этом государстве понадобится и это, да и множество всякого скота, раз идет в пищу мясо. Не так ли?
– Конечно.

– Потребность во врачах будет у нас при таком образе жизни гораздо больше, чем прежде.
– Много больше.
– Да и страна, тогда достаточная, чтобы прокормить население, теперь станет мала. Или как мы скажем?
– Именно так.
– Значит, нам придется отрезать часть от соседней страны, если мы намерены иметь достаточно пастбищ и пашен, а нашим соседям в свою очередь захочется отхватить часть от нашей страны, если они тоже пустятся в бесконечное стяжательство, перейдя границы необходимого.

– Это совершенно неизбежно, Сократ.
– В результате мы будем воевать, Главкон, или как с этим будет?
– Да, придется воевать.
– Пока мы еще ничего не станем говорить о том, влечет ли за собой война зло или благо, скажем только, что мы открыли происхождение войны – главный источник частных и общественных бед, когда она ведется.
– Конечно.
– Вдобавок, друг мой, придется увеличить наше государство не на какой-то пустяк, а на целое войско: оно выступит на защиту всего достояния, на защиту того, о чем мы теперь говорили, и будет отражать нападение.

– Как так? Разве мы сами к этому не способны?
– Не способны, если ты и все мы правильно решили этот вопрос, когда строили наше воображаемое государство. Решили же мы, если ты помнишь, что невозможно одному человеку с успехом владеть многими искусствами.
– Ты прав.
– Что же? Разве, по-твоему, военные действия не требуют искусства?

– И даже очень.
– Разве надо больше беспокоиться о сапожном, чем о военном, искусстве?
– Ни в коем случае.
– Чтобы у нас успешное шло сапожное дело, мы запретили сапожнику даже пытаться стать земледельцем, или ткачом, или домостроителем; так же точно и всякому другому мы поручили только одно дело, к которому он годится по своим природным задаткам:

этим он и будет заниматься всю жизнь, не отвлекаясь ни на что другое, и достигнет успеха, если не упустит время. А разве не важно хорошее выполнение всего, что относится к военному делу? Или оно настолько легко, что земледелец, сапожник, любой другой ремесленник может быть вместе с тем и воином? Прилично играть в шашки или в кости никто не научится, если не занимался этим с детства, а играл так, между прочим.

Неужели же стоит только взять щит или другое оружие и запастись военным снаряжением – и сразу станешь способен сражаться, будь то в битве тяжело вооруженных или в какой-либо иной? Никакое орудие только оттого, что оно очутилось в чьих-либо руках, никого не сделает сразу мастером или атлетом и будет бесполезно, если человек не умеет с ним обращаться и недостаточно упражнялся.
– Иначе этим орудиям и цены бы не было!
Роль сословия стражей в идеальном государстве – Значит, чем более важно дело стражей, тем более оно несовместимо с другими занятиями, – ведь оно требует мастерства и величайшего старания.

– Думаю, что это так.
– Для этого занятия требуется иметь соответствующие природные задатки.
– Конечно.
– Пожалуй, если только мы в состоянии, нашим делом было бы отобрать тех, кто по своим природным свойствам годен для охраны государства.
– Конечно, это наше дело.
– Клянусь Зевсом, нелегкий предмет мы себе облюбовали! Все же, насколько хватит сил, не надо поддаваться робости.
– Разумеется, не надо.

– Как, по-твоему, в деле охраны есть ли разница между природными свойствами породистого щенка и юноши хорошего происхождения?
– О каких свойствах ты говоришь?
– И тот и другой должны остро воспринимать, живо преследовать то, что заметят, и, если настигнут, с силой сражаться.
– Все это действительно нужно.
– И чтобы хорошо сражаться, надо быть мужественным.
– Как же иначе?
– А захочет ли быть мужественным тот, в ком нет яростного духа – будь то конь, собака или другое какое животное? Разве ты не заметил, как неодолим и непобедим яростный дух: когда он есть, любая душа ничего не страшится и ни перед чем не отступает?

– Заметил.
– Итак, ясно, какими должны быть телесные свойства такого стража.
– Да.
– Тоже и душевные свойства, то есть яростный дух.
– И это ясно.
– Однако, Главкон, если стражи таковы по своей природе, не будут ли они свирепыми и друг с другом, и с остальными согражданами?
– Клянусь Зевсом, на это нелегко ответить.

– А между тем они должны быть кроткими к своим людям и грозными для неприятеля. В противном случае им не придется ждать, чтобы их истребил кто-нибудь другой: они сами это сделают и погубят себя.
– Правда.
– Как же нам быть? Где мы найдем нрав и кроткий, и вместе с тем отважный? Ведь кроткий нрав противоположен ярости духа.
– Это очевидно.
– Если же у кого-нибудь нет ни того ни другого, он не может стать хорошим стражем. Похоже, что это требование невыполнимо, и, таким образом, выходит, что хорошим стражем стать невозможно.

– Пожалуй, что так, – сказал Главкон.
Я находился в затруднении и мысленно перебирал сказанное ранее.
– Мы, друг мой, – заметил я, – справедливо недоумеваем, потому что мы отклонились от того образа, который сами предложили.
– Что ты имеешь в виду?
– Мы не сообразили, что бывают характеры, о которых мы и не подумали, а между тем в них имеются эти противоположные свойства.
– В каких же характерах?

– Это замечается и в других животных, но всего лучше в том из них, которое мы сравнили с нашим стражем. Ты ведь знаешь насчет породистых собак, что их свойство – быть как нельзя более кроткими с теми, к кому они привыкли и кого знают, но с незнакомыми – как раз наоборот.
– Знаю, конечно.
– Стало быть, это возможно, и поиски таких свойств в страже не противоречат природе.
– По-видимому, нет.
– Не кажется ли тебе, что будущий страж нуждается еще вот в чем: мало того, что он яростен – он должен по своей природе еще и стремиться к мудрости.

– Как это? Мне непонятно.
– И эту черту ты тоже заметишь в собаках, что очень удивительно в животном.
– Что именно?
– Увидав незнакомого, собака злится, хотя он се ничем еще не обидел, а увидав знакомого – ласкается, хотя он никогда не сделал ей ничего хорошего. Тебя это не поражало?
– Я до сих пор не слишком обращал на это внимание, но ясно, что собака ведет себя именно так.
– Это свойство ее природы представляется замечательным и даже подлинно философским.

– Как так?
– Да так, что о дружественности или враждебности человека, которого она видит, собака заключает по тому, знает ли она его или нет. Разве в этом нет стремления познавать, когда определение близкого или, напротив, чужого делается на основе понимания либо, наоборот, непонимания?
– Этого нельзя отрицать.
– А ведь стремление познавать и стремление к мудрости – это одно и то же.
– Да, одно и то же.

– Значит, мы смело можем допустить то же самое и у человека: если он будет кротким со своими близкими и знакомыми, значит, он но своей природе должен иметь стремление к мудрости и познанию.
– Допустим это.
– Итак. безупречный страж государства будет у нас по своей природе обладать и стремлением к мудрости, и стремлением познавать, а также будет проворным и сильным.
– Совершенно верно.

– Таким пусть и будет. Но как нам выращивать и воспитывать стражей? Рассмотрение этого будет ли у нас способствовать тому, ради чего мы всё и рассматриваем, то есть заметим ли мы, каким образом возникают в обществе справедливость и несправедливость? Как бы нам не упустить цели нашей беседы и не сделать ее слишком пространной.
На это брат Главкона сказал:
– Я по крайней мере ожидаю, что это рассмотрение будет очень кстати для нашей задачи.
– Клянусь Зевсом, милый Адимант, – сказал я, – значит, не стоит бросать это рассмотрение, даже если оно окажется длинным.
– Да, не стоит.

– Так давай, не торопясь, как делают это повествователи, займемся – пусть на словах – воспитанием этих людей.
– Это необходимо сделать.
Двоякое воспитание стражей: мусическое и гимнастическое – Каким же будет воспитание? Впрочем, трудно найти лучше того, которое найдено с самых давнишних времен. Для тела – это гимнастическое воспитание, а для души – мусическое
– Да, это так.
– И воспитание мусическое будет у нас предшествовать гимнастическому.
– Почему бы и нет?
– Говоря о мусическом воспитании, ты включаешь в него словесность, не правда ли?
– Я – да.
Два вида словесности: истинный и ложный. Роль мифов в воспитании стражей – В словесности же есть два вида: один – истинный, а другой – ложный?
– Да.

– И воспитывать надо в обоих видах, но сперва – в ложном?
– Вовсе не понимаю, о чем это ты говоришь.
– Ты не понимаешь, что малым детям мы сперва рассказываем мифы? Это, вообще говоря, ложь, но есть них и истина. Имея дело с детьми, мы к мифам прибегаем. раньше, чем к гимнастическим упражнениям.
– Да, это так.
– Потому-то я и говорил, что сперва надо приниматься за мусическое искусство, а затем за гимнастическое.
– Правильно.

– Разве ты не знаешь, что во всяком деле самое главное – это начало, в особенности если это касается чего-то юного и нежного. Тогда всего более образуются и укореняются те черты, которые кто-либо желает там запечатлеть.
– Совершенно верно.
– Разве можем мы так легко допустить, чтобы дети слушали и воспринимали душой какие попало мифы, выдуманные кем попало и большей частью противоречащие тем мнениям, которые, как мы считаем, должны быть у них, когда они повзрослеют?
– Мы этого ни в коем случае не допустим.

– Прежде всего нам, вероятно, надо смотреть за творцами мифов: если их произведение хорошо, мы допустим его, если же нет – отвергнем. Мы уговорим воспитательниц и матерей рассказывать детям лишь признанные мифы, чтобы с их помощью формировать души детей скорее, чем их тела – руками. А большинство мифов, которые они теперь рассказывают, надо отбросить.
– Какие именно?
– По более значительным мифам мы сможем судить и о мелких: ведь и крупные, и мелкие должны иметь одинаковые черты и одинаковую силу воздействия. Или ты не согласен?

– Согласен, но я не понимаю, о каких более значительных мифах ты говоришь?
– О тех, которые рассказывали Гесиод, Гомер и остальные поэты. Составив для людей лживые сказания, они стали им их рассказывать, да и до сих пор рассказывают.
–Какие же? И что ты им ставишь в упрек?
– То, за что прежде всего и главным образом следует упрекнуть, в особенности если чей-либо вымысел неудачен.
– Как это?

– Когда кто-нибудь, говоря о богах и героях, отрицательно изобразит их свойства, это вроде того, как если бы художник нарисовал нисколько не похожими тех, чье подобие он хотел изобразить.
– Такого рода упрек правилен, но что мы под этим понимаем?
– Прежде всего величайшую ложь и о самом великом неудачно выдумал тот, кто сказал, будто Уран совершил поступок, упоминаемый Гесиодом, и будто Кронос ему отомстил. О делах же Кроноса и о мучениях, перенесенных им от сына, даже если бы это было верно,

я не считал бы нужным с такой легкостью рассказывать тем, кто еще неразумен и молод, – гораздо лучше обходить это молчанием, а если уж и нужно почему-либо рассказать, так пусть лишь весьма немногие втайне выслушают это, принеся в жертву не поросенка, но великое и труднодоступное приношение, чтобы лишь совсем мало кому довелось услышать рассказ
– В самом деле, рассказы об этом затруднительны.

– Да их и не следует рассказывать, Адимант, в нашем государстве. Нельзя рассказывать юному слушателю, что, поступая крайне несправедливо, он не совершает ничего особенного, даже если он любым образом карает своего совершившего проступок отца, и что он просто делает то же самое, что и первые, величайшие боги.
– Клянусь Зевсом, мне и самому кажется, что не годится говорить об этом.

– И вообще о том, как боги воюют с богами, строят козни, сражаются–да это и неверно; ведь те, кому предстоит стоять у нас на страже государства, должны считать величайшим позором, если так легко возникает взаимная вражда. Вовсе не следует излагать и расписывать битвы гигантов и разные другие многочисленные раздоры богов и героев с их родственниками и низкими –напротив, если мы намерены внушить убеждение, что никогда никто из граждан не питал вражды к другому и что это было бы нечестиво,

то об этом-то и должны сразу же и побольше рассказывать детям и старики, и старухи, да и потом, когда дети подрастут; и поэтов надо заставить не отклоняться от этого в своем творчестве. А о том, что на Геру наложил оковы ее сын, Гефест, который был сброшен с Олимпа своим отцом, хотевшим заступиться за избиваемую жену, или о битвах богов, сочиненных Гомером,–такие рассказы недопустимы в пашем государстве, все равно сочинены ли они с намеком или без него.

Ребенок не в состоянии судить, где содержится иносказание, а где нет, и мнения, воспринятые им в таком раннем возрасте, обычно становятся неизгладимыми и неизменными. Вот почему, пожалуй, всего более надо добиваться, чтобы первые мифы, услышанные детьми, самым заботливым образом были направлены к добродетели.
– Это имеет свое основание. Но если кто и об этом спросит нас, что это за мифы и о чем они, какие мифы могли бы мы назвать?

– Адимант, – сказал я, – мы с тобой сейчас не поэты, а основатели государства. Не дело основателей самим творить мифы–им достаточно знать, какими должны быть основные черты поэтического творчества, и не допускать их искажения.
– Верно. Но вот это – основные черты, каковы они в учении о богах?
– Да хотя бы так: каков бог, таким его всегда и надо изображать, выведен ли он в эпической поэзии, в мелической или в трагедии.
– Да, так и надо поступать.

– Разве бог не благ по существу и разве не это нужно о нем утверждать?
– Как же иначе?
– Но ведь никакое благо не вредоносно, не так ли?
– По-моему, так.
– А то, что не вредоносно, разве вредит?
– Никоим образом.
– А то, что не вредит, творит разве какое-нибудь зло?
– Тоже нет,
– А то, что не творит никакого зла, не может быть и причиной какого-либо зла?
– Но как же могло бы это быть?
– Так что же? Благо – полезно?
– Да,

– Значит, оно – причина правильного образа действий?
– Да.
– Значит, благо–причина не всяких действий, а только правильных? В зле оно неповинно.
– Безусловно.
– Значит, и бог, раз он благ, не может быть причиной всего вопреки утверждению большинства. Он причина лишь немногого для людей, а во многом он неповинен: ведь у нас гораздо меньше хорошего, чем плохого. Причиной блага нельзя считать никого другого, но для зла надо искать какие-то иные причины, только не бога.
– Ты, по-моему, совершенно прав.

– Значит, нельзя принять эти заблуждения Гомера или другого поэта относительно богов: Гомер безрассудно заблуждается, говоря, что два больших сосуда
в Зевсовом доме великом,
Полны даров счастливых – один, а другой – несчастливых, и кому Зевс дает смешанно из обоих, тот
В жизни своей переменно то горе находит, то радость, а кому несмешанно, только из второго сосуда, то
Бешеный голод его по земле божественной гонит .

Также неверно, будто Зевс у нас подателем
Благ, но также и зла оказался Мы не одобрим, если кто скажет, что Афина и Зевс побудили Пандара нарушить клятвы и договоры. То же самое и относительно битвы богов и их распри, вызванной Фемидой и Зевсом.

Опять-таки нельзя позволить юношам слушать то, что говорит Эсхил:
Причину смертным бог родит,
Когда чей-либо дом желает истребить . Если в каком-либо произведении встретятся такие ямбические стихи и будут описаны страдания Ниобы или Пелопидов, или события Троянской войны, или что-нибудь в этом роде, то надо либо не признавать все этo делом божьим, либо, если это дело божье, вскрыть здесь примерно тот смысл, который мы сейчас отыскиваем, и утверждать, что бог вершит лишь справедливое и благое, а кара, постигающая этих людей, им же на пользу.

Но нельзя позволить утверждать поэту, будто они бедствуют, подвергаясь наказанию, а тот, от кого ; это зависит,–бог. Однако, если бы поэты сказали, что люди эти нуждались в каре и что бедствуют только порочные, которые, подвергаясь наказанию, извлекают для себя пользу от бога, это можно допустить. Но когда говорят, что бог, будучи благим, становится для кого-нибудь источником зла, с этим всячески надо бороться:

никто – ни юноша, ни взрослый, если он стремится к законности в своем государстве, – не должен ни говорить об этом, ни слушать ни в стихотворном, ни в прозаическом изложении, потому что такое утверждение нечестиво, не полезно нам и содержит в самом себе неувязку.
– Я голосую вместе с тобой за этот закон – он мне нравится.
– Это был бы один из законов и одно из предначертаний относительно богов: сообразно с ним и в речах, и в поэтических произведениях следует утверждать, что бог – причина не всего, а только блага.
– Это вполне удовлетворяет.

– А как насчет второго закона? Разве, по-твоему, бог – волшебник и словно нарочно является то в одних, то в других видах: то он сам меняется, принимая вместо своего облика различные другие формы, то лишь нас вводит в заблуждение, заставляя нас мнить о себе временами одно, временами другое? Или бог есть нечто простое и он всего менее выходит за пределы своей формы?
– Я не могу так сразу на это ответить.
– А на это: если что-нибудь выходит за пределы своей формы, необходимо ли, чтобы оно изменялось либо само собой, либо под воздействием чего-либо другого?

– Необходимо.
– Но то, что находится в наилучшем состоянии, менее всего изменяется под воздействием другого. Разве, например, не меньше всего поддается изменениям отличающееся здоровьем и силой тело под воздействием пищи, питья, трудов? Или же любое растение – под воздействием солнечного тепла, ветра и т.д.?

– Конечно, меньше всего.
– И душу – по крайней мере наиболее мужественную и разумную – всего меньше расстроит и изменит какое-либо внешнее воздействие.
– Да.
– Даже и всякие составные вещи – утварь, постройки, одежда, если они хорошо сделаны и содержатся в порядке, на том же самом основании меньше всего изменяются под влиянием времени и других воздействий.
– Это так.

– Все, что хорошо от природы или благодаря искусству, а также благодаря тому и другому, меньше всего подвержено изменению под воздействием иного.
– По-видимому.
– Но ведь бог и то, что с ним сопряжено, это во всех отношениях наилучшее.
– Конечно.
– По этой причине бог всего менее должен принимать различные формы.
– Именно: всего менее.
– Разве что он сам себя превращает и изменяет?
– Очевидно, если только он изменяется.
– Превращает ли он себя в нечто лучшее и более прекрасное или в нечто худшее и безобразное?

– Неизбежно, что в худшее, если только он изменяется. Ведь мы не скажем, что бог испытывает недостаток в красоте и добродетели.
– Ты совершенно прав. Но раз это так, считаешь ли ты, Адимант, что кто-либо, будь это бог или человек, добровольно сделает себя худшим в каком-нибудь отношении?
– Это невозможно.
– Значит, невозможно и то, чтобы бог пожелал изменить самого себя; но, очевидно, каждый из богов, будучи в высшей степени прекрасным и превосходным – насколько лишь это возможно, – пребывает попросту всегда в своей собственной форме.
– По-моему, это совершенно необходимо.

– Так пусть никто из поэтов, друг мой, не рассказывает нам, будто
Боги нередко, облекшися в образ людей чужестранных,
Входят в чужие жилища... И пусть никто не возводит напраслины на Протея и Фетиду, и в трагедиях и разных других сочинениях пусть не выводят Геру, превратившуюся в жрицу, собирающую подаяние для

Инаха жизнедающих детей – сыновей Аргоссца речного , и пусть вообще не выдумывают подобной лжи. В свою очередь и матери не должны, поверив им, пугать детей россказнями, будто какие-то боги бродят по ночам под видом разных чужестранцев – это хула на богов, да и дети делаются от этого боязливыми.
– Да, этого нельзя допускать.
– Значит, сами боги не изменяются. Но может быть, они колдовством вводят нас в обман, внушая нам представления о различных своих обличьях?
– Может быть.

– Что же? Пожелает ли бог лгать, выставляя перед нами – на словах ли или на деле – всего лишь призрак?
– Не знаю.
– Ты не знаешь, что подлинную ложь – если можно так выразиться – ненавидят все боги и люди?!
– Как, как ты говоришь?
– Так, что относительно самого для себя важного и о самых важных предметах никто не пожелает никого добровольно вводить в обман или обмануться сам – тут всякий всего более остерегается лжи.
– Я все еще не понимаю.

– Ты думаешь, я высказываю что-то особенное? Я говорю только, что вводить свою душу в обман относительно действительности, оставлять ее в заблуждении и самому быть невежественным и проникнутым ложью – это ни для кого не приемлемо: здесь всем крайне ненавистна ложь.
– И весьма даже.
– Так вот то, о чем я только что сказал, можно с полным правом назвать подлинной ложью: это укоренившееся в душе невежество, свойственное человеку, введенному в заблуждение.

А словесная ложь – это уже воспроизведение душевного состояния, последующее его отображение, и это-то уж не будет беспримесной ложью в чистом виде. Разве не так?
– Конечно, так.
– Действительная ложь ненавистна не только богам, но и людям.
– По-моему, да.
– Так что же? Словесная ложь бывает ли иной раз для чего-нибудь и полезна, так что не стоит ее ненавидеть? Например, по отношению к неприятелю и так называемым друзьям? Если в исступлении или безумии они пытаются совершить что-нибудь плохое, не будет ли ложь полезным средством, чтобы удержать их?

Да и в тех преданиях, о которых мы только что говорили, не делаем ли мы ложь полезной, когда как можно более уподобляем ее истине, раз уж мы не знаем, как это все было на самом деле в древности?
– Конечно, все это так.
– Но в каком же из этих отношений могла бы ложь быть полезной богу? Может быть, не имея сведений о древних временах, он обманывает с помощью уподобления?
– Это было бы просто смешно.
– Значит, в боге не живет лживый поэт.
– По-моему, так.

– А стал бы бог обманывать из страха перед врагами?
– Это никак не может быть.
– А из-за неразумия или помешательства своих близких?
– Никакой неразумный или помешанный не мил богу.
– Значит, нет ничего, ради чего бы он стал обманывать.
– Ничего.
– Значит, любому божественному началу ложь чужда.
– Совершенно чужда.
– Значит, бог – это, конечно, нечто простое и правдивое и на деле, и в слове; он и сам не изменяется и других не вводит в заблуждение ни на словах, ни посылая знамения – ни наяву, ни во сне.

– Мне и самому это становится ясным из твоих слов.
– Значит, ты соглашаешься, что обязательным и для рассуждений, и для творчества, если они касаются богов, будет у нас этот второй образец: боги не колдуны, чтобы изменять свой вид и вводить нас в обман словом ли или делом.
– Согласен.
– Значит, многое одобряя у Гомера, мы, однако, не одобрим того сновидения, которое Зевс послал Агамемнону ; не одобрим мы и того места Эсхила, где Фетида говорит, что Аполлон пел на ее свадьбе, суля ей счастье в детях:

Болезни их минуют, долог будет век –
Твоя судьба, сказал он, дорога богам.
Такою песнью он меня приветствовал.
Надеялася я, что ложь чужда устам
Божественным и Феба прорицаниям.
Так пел он сам, на пире сам присутствовал,
Сам так предрек и сам же он убийцей стал
Мне сына моего.

Когда кто станет говорить подобные вещи о богах, он вызовет у нас негодование, мы не дадим ему хора, и не позволим учителям пользоваться такими сочинениями при воспитании юношества, так как стражи должны у нас быть благочестивыми и божественными, насколько это под силу человеку.
– Я вполне согласен с этими предначертаниями и готов пользоваться ими как законами.

КНИГА III Роль поэзии в воспитании стражей – Итак, что касается богов, – сказал я, – то дело будет у нас обстоять примерно таким образом: ко всему этому должны сразу же, с малых лет прислушиваться – или, наоборот, не прислушиваться – те, кто намерен почитать богов и своих родителей и не будет умалять значения дружбы между людьми.
– И я думаю, – сказал Адимант, – что это у нас правильный взгляд.
– Так что же? Если они должны быть мужественными, разве не следует ознакомить их со всем этим – с тем, что позволит им нисколько не бояться смерти? Разве, по-твоему, может стать мужественным тот, кому свойствен подобный страх?

– Клянусь Зевсом, по-моему, нет.
– Что же? Кто считает Аид существующим, и притом ужасным, разве будет тот чужд страха смерти и разве предпочтет он поражению и рабству смерть в бою?
– Никогда.
– Нам надо, как видно, позаботиться и о таких мифах и требовать от тех, кто берется их излагать, чтобы они не порицали все то, что в Аиде, а скорее хвалили: ведь в своих порицаниях они не правы, да и не полезно это для будущих воинов.

– Да, этим надо заняться.
– Вычеркнем же начиная с первого же стиха все в таком роде:
Лучше б хотел я живой, как поденщик работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый;

а также: И жилищ бы его не открыл и бессмертным и смертным,
Мрачных, ужасных, которых трепещут и самые боги; или: Боги! так подлинно есть и в Аидовом доме подземном
Дух человека и образ, но он совершенно бесплотный; а также:
Он лишь с умом, все другие безумными тенями веют; или: Тихо душа, излетевши из тела, нисходит к Аиду,
Плачась на жребий печальный, бросая и крепость и юность ;

а также: ...душа [Менетида], как облако дыма, сквозь землю
С воем ушла... ; или: как мыши летучие, в недрах глубокой пещеры
Цепью к стенам прикрепленные, – если одна, оторвавшись,
Свалится наземь с утеса, визжа, в беспорядке порхая;
Так, завизжав, полетели...

Мы извиняемся перед Гомером и остальными поэтами – пусть они не сердятся, если мы вычеркнем эти и подобные им стихи, и не потому, что они непоэтичны и неприятны большинству слушателей, нет, наоборот: чем более они поэтичны, тем менее следует их слушать и детям и взрослым, раз человеку надо быть свободным и больше смерти страшиться рабства.
– Совершенно верно.
– Кроме того, следует отбросить и все связанные с этим страшные, пугающие обозначения – "Кокит", "Стикс", "покойники", "усопшие" и так далее, отчего с у всех слушателей волосы встают дыбом.

Возможно, что все это пригодно для какой-нибудь другой цели, но мы опасаемся за наших стражей, как бы они не сделались у нас от таких потрясений чересчур возбудимыми и чувствительными.
– И правильно опасаемся.
– Значит, это надо отвергнуть.
– Да.
– И надо давать иной, противоположный образец для поэтического воспроизведения?
– Очевидно.

– Значит, мы исключим [из поэзии] сетования и, жалобные вопли прославленных героев?
– Это необходимо, если следовать ранее сказанному.
– Посмотри, – сказал я, – правильно ли мы делаем, исключая подобные вещи, или нет. Мы утверждаем, что достойный человек не считает чем-то ужасным смерть другого, тоже достойного человека, хотя бы это и был его друг.
– Да, мы так утверждаем.
– Значит, он не станет сетовать, словно того постигло нечто ужасное.
– Конечно, не станет.
– Но мы говорим также, что такой человек больше кого бы то ни было довлеет сам себе, ведя достойную жизнь, и в отличие от всех остальных мало нуждается в ком-то другом.

– Это верно.
– Значит, для него совсем не страшно лишиться сына или брата, или имущества, или чего-либо другого, подобного этому.
– Совсем не страшно.
– Значит, он вовсе не будет сетовать и с величайшей кротостью перенесет постигшее его несчастье.
– С величайшей.

– Значит, мы правильно исключили бы для знаменитых героев плачи, предоставив их женщинам, и то несерьезным, да разве еще и никчемным мужчинам. Таким образом, возмутительным считали бы прибегать к этому те, кого мы, как было сказано, воспитываем для охраны страны.
– Правильно.
– И снова мы попросим Гомера и остальных поэтов не заставлять Ахилла, коль скоро он, сын богини, "то на хребет... то на бок" ложиться, "то ниц обратяся",

или чтобы он, "напоследок бросивши ложе, берегом моря бродил... тоскующий" и "быстро в обе ... руки схвативши нечистого пепла, голову... им осыпал". Да и по другому поводу пусть он не плачет и не сетует, как это часто выдумывает Гомер; и пусть бы Приам, раз он стал близок богам,
по грязи катаясь, не умолял,
называя по имени каждого мужа. А еще более мы попросим Гомера не заставлять богов скорбеть, произнося:
"Горе мне бедной, горе несчастной, героя родившей".

Если и вообще нельзя так изображать богов, то какую же надо иметь дерзость, чтобы вывести величайшего из богов настолько непохожим на себя, что он говорит:
"Горе! любезного мужа, гонимого около града,
Видят очи мои, и болезнь проходит мне сердце" ; Или:
"Горе! Я зрю, Сарпедону, дражайшему мне между смертных,
Днесь суждено под рукою Патрокловой пасть побежденным!"

Если наши юноши, дорогой Адимант, всерьез примут такие россказни и не осмеют их как нечто недостойное, то вряд ли кто-нибудь, будучи лишь человеком, сочтет ниже своего достоинства и поставит себе в упрек, если ему придет в голову сказать или совершить что-нибудь подобное, – напротив, он без всякого стыда и по малейшему поводу станет распевать заплачки и причитать.

– Сущая правда.
– Этого не должно быть, как только что выяснилось в нашем рассуждении, на которое и надо полагаться, пока нам не приведут иных, лучших доводов.
– Согласен.
– Но наши юноши не должны также быть и чрезмерно смешливыми: почти всегда приступ сильною смеха сменяется потом совсем иным настроением.
– Да, мне так кажется.

– Значит, нельзя допускать, чтобы изображали, как смех одолевает достойных людей и уж всего менее богов.
– Да, это уж всего менее.
– Следовательно, мы не допустим и таких выражений Гомера о богах:
Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,
Видя, как с кубком Гефест по чертогу вокруг суетится. Этого, по твоим словам, нельзя допускать.

– Да, если тебя интересует мое мнение, этого действительно нельзя допускать.
– Ведь надо высоко ставить истину. Если мы правильно недавно сказали, что богам ложь по существу бесполезна, людям же она полезна в виде лечебного средства, ясно, что такое средство надо предоставить врачам, а несведущие люди не должны к нему прикасаться.
– Да, это ясно.
– Уж кому-кому, а правителям государства надлежит применять ложь как против неприятеля, так и ради своих граждан – для пользы своего государства, но всем остальным к ней нельзя прибегать.

Если частное лицо станет лгать подобным правителям, мы будем считать это таким же – и даже худшим – проступком, чем ложь больного врачу, или когда занимающийся гимнастическими упражнениями не говорит правды учителю о состоянии своего тела, или когда гребец сообщает кормчему о корабле и гребцах не то, что на самом деле происходит с ним и с другими гребцами.
– Совершенно верно.

– Значит, если правитель уличит во лжи какого-нибудь гражданина из числа тех,
кто нужен на дело:
Или гадателей, или врачей, иль искусников зодчих... он подвергнет его наказанию за то, что тот вводит гибельный обычай, переворачивающий государство, как корабль.
– Особенно когда слова завершаются делами.
– Дальше. Рассудительность разве не нужна будет нашим юношам?
– Как не быть нужной?
– А сказывается рассудительность главным образом в том, чтобы не только повиноваться владыкам, но и самим быть владыками удовольствий, которые нам доставляют еда, питье и любовные утехи.

– По-моему, так.
– Я думаю, мы признаем удачным то, что у Гомера говорит Диомед:
Молча стой, [Капанид], моему повинуясь совету, а также и стихи, близкие но содержанию:
силой дыша, приближались ахейцы,
Молча шагали, вождей опасаясь своих... Одобрим мы и все, что на это походит.
– Прекрасно.
– Ну, а вот это:
Пьяница жалкий с глазами собаки и сердцем оленя!

и следующие затем стихи – разве они хороши? Да и вообще хорошо ли, если кто-нибудь из простых людей позволит себе в речах или в стихах такое мальчишество по отношению к правителям?
– Нет, совсем нехорошо.
– Я думаю, рассудительности юношей не будет способствовать, если они станут об этом слушать. Впрочем, такие вещи могут доставить удовольствие, в этом нет ничего удивительного. Или как тебе кажется?
– Именно так.
– Ну, что ж? Выводить в своих стихах мудрейшего человека, который говорит, что ему кажется прекрасным, когда
сидят за столами, и хлебом и мясом
Пышно покрытыми ...из кратер животворный напиток
Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит...

Годится ли, по-твоему, для развития воздержности слушать об этом юноше? Или вот это:
Но умереть нам голодною смертью всего ненавистней , или изображать Зевса так, будто когда все остальные боги и люди спали и только один он бодрствовал, он из-за страстного любовного вожделения просто позабыл обо всем, что замыслил, и при виде Геры настолько был поражен страстью, что не пожелал даже взойти в опочивальню, но решился тут же, на земле, соединиться с ней,

признаваясь, что страсть охватила его с такой силой, как никогда не бывало даже при первой их встрече "от милых родителей втайне". По такой же точно причине Арес и Афродита были скованы вместе Гефестом.
– Клянусь Зевсом, все это не кажется мне подобающим.

– Зато примеры стойкости во всем, показываемые и упоминаемые прославленными людьми, следует и видеть, и слышать, хотя бы вот это:
В грудь он ударил себя и сказал [раздраженному] сердцу:
Сердце, смирись: ты гнуснейшее вытерпеть силу имело. – Совершенно верно.
– Нельзя также позволить нашим воспитанникам быть взяточниками и корыстолюбцами.

– Ни в коем случае.
– Нельзя, чтобы они слушали, как воспевается, что
Всех ублажают дары – и богов и царей величайших. Нельзя похвалить и Феникса, воспитателя Ахилла, который будто бы был прав, советуя Ахиллу принять дары и помочь ахейцам, если же не будет даров, не отступаться от своего гнева. Не согласимся мы также со всем тем, что недостойно Ахилла, – например, когда говорят, будто бы он был настолько корыстолюбив, что принял от Агамемнона дары, или, опять-таки за выкуп, отдал тело мертвеца, а иначе бы не захотел это сделать.

– Подобные поступки не заслуживают похвалы.
– Поскольку это Гомер, я не решаюсь сказать, что даже нечестиво изображать так Ахилла и верить, когда это утверждается и другими поэтами. Но опять-таки вот что Ахилл говорит Аполлону:
Так, обманул ты меня, о зловреднейший между богами!
· · · · · · · · · · · ·
Я отомстил бы тебе, когда б то возможно мне было!

Даже потоку – а ведь это бог – Ахилл не повиновался и готов был сразиться с ним. И опять-таки о своих кудрях, посвященных другому потоку, Сперхею, Ахилл сказал: Храбрый Патрокл унесет Ахиллесовы кудри с собою, а Патрокл был тогда уже мертв. Нельзя поверить, чтобы Ахилл сделал это. Опять-таки рассказы, будто Ахилл волочил Гектора вокруг могилы Патрокла, будто он заклал пленников для погребального костра – все это, скажем мы, ложь.

Мы не допустим, чтобы наши юноши верили, будто Ахилл, сын богини и Пелея – весьма рассудительного человека и к тому же внука Зевса, – Ахилл, воспитанный премудрым Хироном, настолько был преисполнен смятения, что питал в себе две противоположные друг другу болезни, – низость одновременно с корыстолюбием, а с другой стороны, пренебрежение к богам и к людям.
– Ты прав.

– Мы ни в коем случае не поверим и не допустим , рассказов, будто Тесей, сын Посейдона, и Пирифой, сын Зевса, пускались в предприимчивые и коварные грабежи, да и вообще будто кто-либо из сыновей бога или героев дерзал на ужасные, нечестивые дела, которые теперь им ложно приписывают. Мало того: мы заставим поэтов утверждать, что либо эти поступки были совершены другими лицами, либо, если и ими, то что они не дети богов; рассказывать же вопреки и тому и другому нельзя.

Пусть и не пытаются у нас внушить юношам убеждение, будто боги порождают зло и будто герои ничуть не лучше людей. Как мы говорили и раньше, это нечестиво и неверно – ведь мы уже доказали, что боги не могут порождать зло.
– Несомненно.
– И даже слушать об этом вредно: всякий станет тогда извинять в себе зло, убежденный, что подобные дела совершают и совершали
те, кто родственны богам,
И те, кто к Зевсу близок; средь Идейских гор
Там жертвенник отца их, Зевса, высится.
Не истощилася в них гениев, их предков, кровь.

А потому нам пора перестать рассказывать эти мифы, чтобы они не породили в наших юношах склонности к пороку.
– Совершенно верно.
– Какой же еще вид сочинительства остался у нас для определения того, о чем следует говорить и о чем не следует? Что надо говорить о богах, а также о гениях, героях и о тех, кто в Аиде, уже сказано.
– Вполне.
– Не о людях ли осталось нам сказать?
– Очевидно.
– Однако, друг мой, пока что нам невозможно это остановить.
– Почему?

– Да в этом случае, мне кажется, нам придется сказать, что и поэты, и те, кто пишет в прозе, большей частью превратно судят о людях; они считают, будто несправедливые люди чаще всего бывают счастливы, а справедливые – несчастны; будто поступать несправедливо – целесообразно, лишь бы это оставалось втайне, и что справедливость – это благо для другого человека, а для ее носителя она – наказание. Подобные высказывания мы запретим и предпишем и в песнях, и в сказаниях излагать как раз обратное. Или, по-твоему, не так?
– Нет, так, я в этом уверен.
– Если ты согласен с тем, что я прав, я буду считать, что ты согласен и с нашими прежними рассуждениями.
– Твое предположение верно.

– Что высказывания относительно людей и не должны быть такими, мы установим тогда, когда выясним, что такое справедливость и какая естественная польза происходит от нее для того, кто ее придерживается, все равно, считают ли люди его справедливым или нет.
– Сущая правда.
Способы выражения, или стили поэтического искусства – Покончим на этом с сочинительством. Теперь, как я думаю, надо присмотреться к способам выражения – тогда у нас получится полное рассмотрение и того, о чем, и того, как следует говорить.
Тут Адимант сказал:
– Не понимаю я твоих слов.

– Однако ты должен, – сказал я. – Пожалуй, вот как поймешь ты скорее: все, о чем бы ни говорили сказители и поэты, бывает, не правда ли, повествованием о прошлом, о настоящем либо о будущем?
– Как же иначе?
– И не правда ли. это делают или путем простого повествования, или посредством подражания, либо того и другого вместе?
– Мне надо это еще яснее понять.
– Видно, я потешный и бестолковый учитель. Так вот, подобно тем кто не умеет излагать, я возьму не всё в целом,

а какой-нибудь частный случай и на нем попытаюсь объяснить, чего я хочу. Скажи-ка мне, ты знаешь начало "Илиады", где поэт говорит о том, как Хрис просил Агамемнона отпустить его дочь, как тот разгневался и как Хрис, не добившись своего, молил
бога отомстить ахейцам?

– Да, я знаю.
– Так ты знаешь, что, кончая стихами:
умолял убедительно всех он ахеян
Паче ж Атридов могучих, строителей рати ахейской, говорит лишь сам поэт и не старается направить нашу мысль в иную сторону, изображая, будто здесь говорит кто-то другой, а не он сам. А после этого он говорит так, будто он и есть сам Хрис,

и старается по возможности заставить нас вообразить, что это говорит не Гомер, а старик-жрец. И все остальное повествование он ведет, пожалуй, таким же образом, будь то событие в Илионе, на Итаке или в других описанных в "Одиссее" местах.
– Конечно.
– Стало быть, и когда он приводит чужие речи, и когда в промежутках между ними выступает от своего лица, это все равно будет повествование?
– Как же иначе?

– Но когда он приводит какую-либо речь от чужого лица, разве мы не говорим, что он делает свою речь как можно более похожей на речь того, о чьем выступлении он нас предупредил?
– Да, мы говорим так.
– А уподобиться другому человеку – голосом или обличьем – разве не означает подражать тому, кому ты уподобляешься?
– Ну и что же?
– В подобном случае, видимо, и Гомер, и остальные поэты повествуют с помощью подражания.
– Конечно.

– Если бы поэт нигде не скрывал себя, все его творчество и повествование оказалось бы чуждым подражанию. А чтобы ты не сказал, что снова не понимаешь, я объясню, как это может получиться. Если бы, сказавши, что пришел Хрис, принес выкуп за дочь и умолял ахейцев, а особенно царей, Гомер продолжал бы затем свой рассказ все еще как Гомер, а не говорил бы так, словно он стал Хрисом, ты понимаешь, что это было бы не подражание, а простое повествование. И было бы оно в таком роде (я передам не в стихах, ведь я далек от поэзии): "Пришел жрец и стал молиться,

чтобы боги дали им, взяв Трою, остаться самим невредимыми и чтобы ахейцы, устыдившись бога, вернули ему дочь за выкуп; когда он это сказал, все прочие почтили его и дали согласие, но Агамемнон разгневался и приказал ему немедленно уйти и никогда больше не приходить, а не то не защитит жреца ни жезл, ни божий венец. А о его дочери сказал, что, прежде чем отпустит ее, она состарится вместе с ним в Аргосе.

Он велел жрецу уйти и не раздражать его, если тот хочет вернуться домой невредимым. Услышав это, старик испугался и молча удалился, а выйдя из лагеря, стал усердно молиться Аполлону, призывая его всеми его именами и требовательно напоминая ему о своих некогда сделанных ему в угоду дарах – и для построения храмов, и для священных жертвоприношений. В оплату за это он просил, чтобы Аполлон отомстил за эти слезы ахейцам своими стрелами". Вот каким, друг мой, бывает простое повествование, без подражания.

– Понимаю.
– Теперь тебе понятно, что может быть и противоположное этому: стоит только изъять то, что говорит поэт от себя в промежутках между речами, и оставить лишь обмен речами.
– И это понимаю – так бывает в трагедиях.
– Ты очень верно схватил мою мысль, и я думаю, что теперь я уже разъяснил тебе то, что раньше не мог, а именно: один род поэзии и мифотворчества весь целиком складывается из подражания – это, как ты говоришь, трагедия и комедия;

другой род состоит из высказываний самого поэта – это ты найдешь преимущественно в дифирамбах; а в эпической поэзии и во многих других видах – оба этих приема, если ты меня понял.
– Соображаю, о чем ты тогда хотел говорить.
– И припомни, о чем мы беседовали перед тем: что говорится в поэзии – уже было указано, но надо рассмотреть еще и как об этом говорится.
– Я помню.

– Об этом-то я как раз и сказал, что нам надо условиться, позволять ли нам подражание в поэтических повествованиях или лишь в некоторых позволять, а в других – нет, и в каких именно, или же совсем исключить подражание.
– Догадываюсь, что ты про себя думаешь о том, допускать ли нам трагедию и комедию в наше государство или нет.
– Может быть, – сказал я, – но, может быть, я не ограничусь этим, я пока не знаю: куда слово понесет нас, как дуновение, туда и надо идти.
– Прекрасно сказано!

– Ты вот что реши, Адимант: должны ли стражи быть у нас подражателями или нет? Впрочем, и это вытекает из предшествовавшего обсуждения – ведь каждый может хорошо заниматься лишь одним делом, а не многими: если он попытается взяться за многое, ему ничего не удастся и ни в чем он не отличится.
– Да, так и будет.
– Не таков ли довод и относительно подражания? Не может один и тот же человек с успехом подражать одновременно многим вещам, будто это всё – одно и то же.
– Да, не может.

– Вряд ли кто сумеет так совместить занятия чем-нибудь достойным упоминания со всевозможным подражанием, чтобы действительно стать подражателем. Ведь даже в случае, когда, казалось бы, два вида подражания близки друг другу, и то одним и тем же лицам это не удается – например, тем, кто пишет и комедии, и трагедии. Разве ты не назвал только что то и другое подражанием?
– Да, конечно, и ты прав, что одни и те же лица не способны одновременно к тому и другому.
– И рапсоды не могут быть одновременно актерами.
– Верно.
– И одни и те же актеры не годятся для комических и трагических поэтов, хотя и то и это – подражание. Разве нет?

– Да, это подражания.
– Вдобавок, Адимант, в человеческой природе, мне кажется, есть столько мелких черточек, что во многом не удастся воспроизвести или выполнить все то, подобием чего служит подражание.
– Это в высшей степени верно.
– Значит, если мы сохраним в силе наше первое рассуждение, наши стражи должны отбросить все остальные занятия и заниматься лишь охраной свободы государства – самым тщательным образом и не отвлекаясь ничем посторонним.

Им не надо будет делать ничего другого или чему-либо другому подражать. Если уж подражать, так только тому, что надлежит, то есть сразу же, с малых лет подражать людям мужественным, рассудительным, свободным и так далее. А того, что несвойственно свободному человеку и что вообще постыдно, они и делать не должны (и будут даже не в состоянии этому подражать), чтобы из-за подражания не появилось у них склонности быть и в самом деле такими.

Или ты не замечал, что подражание, если им продолжительно заниматься начиная с детских лет, входит в привычку и в природу человека – меняется и наружность, и голос, и духовный склад.
– Да, очень даже замечал.
– Так вот мы не допустим, чтобы те, о ком, повторяю, мы заботимся и кто должен стать добродетельным, подражали бы женщине, хотя сами они мужчины, – все равно, молода ли женщина или уже пожилая, бранится ли она с мужем или спорит с богами, заносчиво воображая себя счастливой, либо, напротив, бедствует и изливает свое горе в жалобных песнях – да всего и не предусмотришь.

– Конечно.
– Не годится и подражание рабыням и рабам – ведь они выполняют лишь то, что рабам положено.
– Да, и это не годится.
– Или подражание дурным людям: ведь они, как водится, трусливы и действуют вопреки тому, о чем
мы только что говорили, – злословят, осмеивают друг друга, сквернословят и в пьяном виде, и трезвые, да и вообще, каких только промахов не бывает у них в отношениях между собой и с другими людьми как на словах, так и на деле!

Также недопустимо, считаю я, чтобы наши стражи привыкали уподобляться – и словом и делом – людям безумным. Надо уметь распознавать помешанных и испорченных, будь то мужчины или женщины, и ни совершать что-либо подобное, ни подражать им не следует.
– Сущая правда.

– Дальше. Следует ли подражать кузнецам, различным ремесленникам, гребцам на триерах и их начальникам, вообще тем, кто занят чем-нибудь в этом роде?
– Как можно! Ведь нашим стражам не позволено даже ничему этому уделять внимание.
– Дальше. Станут ли они подражать ржанию коней, мычанию быков, журчанию потоков, гулу морей, грому и прочему в том же роде?
– Но ведь им запрещено впадать в помешательство и уподобляться безумцам.

– Если я правильно понимаю твои слова, существует такой вид изложения и повествования, которым мог бы пользоваться действительно безупречный человек, когда ему нужно что-нибудь сообщить; существует, однако, и другой вид, нисколько с этим но схожий, к которому мог бы прибегнуть в своем повествовании человек противоположных природных задатков и воспитания.
– Какие это виды?
– Мне кажется, что умеренному человеку, когда он дойдет в своем повествовании до какого-либо высказывания или действия человека добродетельного, захочется подать это так, словно он сам и есть тот человек; такое подражание не вызывает стыда.

Лучше всего, когда подражают надежным и разумным действиям, но гораздо хуже и слабее бывает подражание человеку с расшатанным здоровьем или нестойкому из-за влюбчивости, пьянства, либо каких-нибудь иных невзгод. Когда же повествователь столкнется с кем-нибудь, кто его недостоин, ему не захочется всерьез уподобляться худшему, чем он сам, разве лишь ненадолго, если этот худший совершает все-таки нечто дельное. Повествователь не упражнялся в подражании таким людям, и ему будет стыдно и вместе с тем противно отречься от себя и принять облик людей худших, чем он, которых он по своему духовному складу не .может уважать – разве что лишь в шутку.

– Это естественно.
– Значит, он в своем повествовании воспользуется теми замечаниями, которые мы только что сделали по поводу стихов Гомера: изложение будет у него вестись и тем и другим способом, то есть и посредством подражания, и посредством повествования, но доля подражания будет незначительна, если взять его произведение в целом. Или я не прав?
– Конечно, у этого рассказчика непременно будут такие приемы.

– Значит, у того, кто хуже и на него не похож. тем больше будет всевозможных подражания: этот-то ничем уже не побрезгает, всему постарается подражать всерьез, в присутствии многочисленных слушателей, то есть, как мы говорили, и грому, и шуму ветра и града, и скрипу осей и колес, и звуку труб, флейт и свирелей – любых инструментов – и вдобавок даже лаю собак, блеянию овец и голосам птиц. Все его изложение сведется к подражанию звукам и внешнему облику, а если и будет в нем повествование, то уж совсем мало.

– И это неизбежно.
– Так вот это и есть те два вида изложения, о которых я говорил.
– В самом деле, именно так и бывает.
– Один из этих видов допускает лишь незначительные отклонения, и, если придать этому изложению подобающую гармонию и ритм, у всех правильно его применяющих получится чуть ли не один и тот же слог с единообразной стройностью – ведь отклонения здесь невелики; так же приблизительно обстоит дело и с ритмом.
– Конечно, это так.

– А как обстоит дело с другим видом? Разве он не требует прямо противоположного, то есть совсем различных и ритмов и строя, чтобы подходящим образом воздействовать на слушателей? Ведь здесь возможны разные формы изменений.
– Да, это его отличительная особенность.
– А ведь все поэты или вообще люди, выступающие с чем-нибудь перед слушателями, имеют дело либо с тем, либо с другим из этих способов изложения, либо, наконец, с каким-нибудь их сочетанием.
– Это неизбежно.

– Так что ж нам делать? Допустить ли в нашем государстве все эти виды, или же один который-нибудь из несмешанных, либо, напротив, смешанный вид?
– Если бы мое мнение взяло верх, это был бы несмешанный вид, в котором поэт подражал бы человеку порядочному.
– Однако, Адимант, приятен и смешанный вид. Детям и их воспитателям несравненно приятнее вид, противоположный тому, который ты выбираешь; так и подавляющей части толпы.
– Да, им он много приятнее.

– Но возможно, ты скажешь, что он не согласуется с нашим государственным устройством, потому что у нас человек не может быть ни двойственным, ни множественным, раз каждый делает что-то одно.
– Да, скажу, что не согласуется.
– Поэтому только в нашем государстве мы обнаружим, что сапожник – это сапожник, а не кормчий вдобавок к своему сапожному делу; что земледелец – это земледелец, а не судья вдобавок к своему земледельческому труду и военный человек – это военный, а не делец вдобавок к своим военным занятиям; и так далее.
– Это верно.

– Если же человек, обладающий умением перевоплощаться и подражать чему угодно, сам прибудет в наше государство, желая показать нам свои творения, мы преклонимся перед ним как перед чем-то священным, удивительным и приятным, но скажем, что такого человека у нас в государстве не существует и что недозволено здесь таким становиться, да и отошлем его в другое государство, умастив ему главу благовониями и увенчав шерстяной повязкой,

а сами удовольствуемся, по соображениям пользы, более суровым, хотя бы и менее приятным поэтом и творцом сказаний, который подражал бы у нас способу выражения человека порядочного и то, о чем он говорит, излагал бы согласно образцам, установленным нами вначале, когда мы разубирали воспитание воинов.
– Мы, конечно, поступили бы так, если бы это от нас зависело.
– Теперь, друг мой, у нас, пожалуй, уже полностью
завершено обсуждение той части мусического искусства, которая касается сочинительства и сказаний:
выяснено, о чем надо говорить и как надо говорить.
– Мне тоже так кажется.

– Значит, – сказал я, – остается рассмотреть свойства песнопений и мелической поэзии.
– Очевидно.
– Какими они должны быть и что нам надо о них сказать – это уж всякий выведет из сказанного ранее, если только мы будем последовательны.
Главкон улыбнулся.
– Я лично, Сократ, – сказал он, – пожалуй, не из этих всяких, потому что недостаточно схватываю сейчас, что именно должны мы утверждать. Впрочем, я догадываюсь.
– Во всяком случае,– сказал я,– ты прежде всего смело можешь утверждать, что в мелосе есть три части: слова, гармония и ритм.

– Да, это-то я могу утверждать.
– Поскольку там есть слова, мелос здесь нисколько не отличается от слов без пения, то есть он тоже должен согласоваться с теми образчиками изложения, о которых мы только что говорили.
– Это верно.
– И слова должны сопровождаться гармонией и ритмом.
– Как же иначе?
– Но мы признали, что в поэзии не должно быть причитаний и жалоб.
– Да, не должно.

– А какие же лады свойственны причитаниям? Скажи мне – ты ведь сведущ в музыке.
– Смешанный лидийский, строгий лидийский и некоторые другие в таком же роде.
– Значит, их надо изъять, – сказал я, – они не годятся даже для женщин, раз те должны быть пристойными, не то что уж для мужчин.
– Конечно.
– Стражам совершенно не подходит опьянение, изнеженность и праздность.
– Разумеется.
– А какие же лады разнеживают и свойственны застольным песням?

– Ионийский и лидийский – их называют расслабляющими.
– Так допустимо ли, мой друг, чтобы ими пользовались люди воинственные?
– Никоим образом. Но у тебя остается еще, пожалуй, дорийский лад и фригийский.
– Не разбираюсь я в музыкальных ладах, но ты оставь мне тот, который подобающим образом подражал бы голосу и напевам человека мужественного, находящегося в гуще военных действий и вынужденного преодолевать всевозможные трудности;

когда он терпит неудачи, ранен или идет на смерть, или его постигло какое-либо иное несчастье, он стойко, как в строю, переносит свою участь.
Оставь еще и другой музыкальный лад для того, кто в мирное время занят не вынужденной, а добровольной деятельностью, когда он либо в чем-нибудь убеждает – бога ли своими молитвами, человека ли своими наставлениями и увещаниями, пли о чем-то просит, или, наоборот, сам внимательно слушает просьбы, наставления и доводы другого человека и потому поступает разумно, не зазнается, но во всем действует рассудительно, с чувством меры и учитывая последствия.

Вот эти оба лада – "вынужденный" и "добровольный" ты и оставь мне: они превосходно подражают голосам людей несчастных, счастливых, рассудительных, мужественных.
– Но ты просишь оставить не что иное, как те лады, о которых я и говорил сейчас.
– Таким образом, в пении и мелической поэзии не потребуется ни многоголосия, ни смешения всех ладов.
– Мне кажется, что нет.

– Значит, мы не будем готовить мастеров, делающих тритоны, пектиды и всякие другие инструменты множеством струн н ладов.
– По-видимому, нет.
– Ну, а мастеров по изготовлению флейт и флейтистов допустишь ты в наше государство? Разве это не самый многоголосый инструмент, так что даже смешение всех ладов – это лишь подражание игре на флейте?
– Ясно, что это так.
– У тебя остаются лира и кифара – они распространены в городе, в сельских же местностях, у пастухов, были бы в ходу какие-нибудь свирели.
– Так показывает наше рассуждение.

– Мы не совершаем, – сказал я, – ничего необычного, когда Аполлона и его инструменты ставим выше Марсия и его инструментов.
– Клянусь Зевсом, – отвечал он, – это, по-моему, так.
– И клянусь собакой, – воскликнул я, – мы и сами не заметили, каким чистым снова сделали государство, которое мы недавно называли изнеженным.
– Да ведь мы действуем рассудительно, – сказал он.
– Давай же очистим и все остальное. Вслед за гармониями возник бы у нас вопрос о ритмах – о том, что не следует гнаться за их разнообразием и за всевозможными размерами, но, напротив, надо установить, какие ритмы соответствуют скромной и мужественной жизни.

А установив это, надо обязательно сделать так, чтобы ритм и напев следовали за соответствующими словами, а не слова – за ритмом и напевом. Твоим делом будет указать, что это за ритмы, как ты сделал раньше относительно музыкальных ладов.
– Но клянусь Зевсом, я не умею объяснить. Я еще, приглядевшись, сказал бы, что имеется три вида стоп, из которых складываются стихотворные размеры, вроде как все лады образуются из четырех звучаний, но какой жизни какие из них подражают – этого я не могу сказать.

– Об этом, – сказал я, – мы посоветуемся с Дамоном, а именно какие размеры подходят для выражения низости, наглости, безумия и других дурных свойств, а какие ритмы надо оставить для выраженияпротивоположных состоянии. Я смутно припоминаю, что слышал, как Дамон называл и какой-то составной плясовой военный размер, одновременно дактилический и героический, но не знаю, как он его строил и как достигал равномерности повышений и понижений в стихе, складывающемся из краткостей и долгот.

Помнится, Дамон называл и ямб, и какую-то другую стопу – кажется, трохей, где сочетаются долготы и краткости. В некоторых случаях его порицание или похвала касались темпов не менее чем самих ритмов или того и другого вместе – впрочем, мне этого не передать. Все это, как я и говорю, предоставим Дамону – ведь это требует долгого обсуждения. Или твое мнение иное?
– Нет, клянусь Зевсом.
– Но вот что по крайней мере ты можешь отметить: соответствие между благообразием и ритмичностью, с одной стороны, и уродством и неритмичностью – с другой.

– Да, конечно.
– Подобным же образом ритмичность отвечает хорошему слогу речи, а неритмичность – его противоположности. То же самое и с хорошей или плохой гармонией, раз уж ритм и лад, как недавно говорилось, должны следовать за речью, а не речь за ними.
– Действительно, они должны сообразоваться со слогом.
– А способ выражения и сама речь разве не соответствуют душевному складу человека?
– Конечно.
– А все прочее – особенности речи?
– Да.

– Значит, ладная речь, благозвучие, благообразие и ладный ритм – это следствие простодушия: не того недомыслия, которое мы смягченно называем так – простодушием, но подлинно безупречного нравственно-духовного склада.
– Вполне согласен.
– Разве юноши не должны всячески стремиться к этому, если намерены выполнять свои обязанности?
– Должны.

– А ведь так или иначе этим полна и живопись, и всякое подобное мастерство – тканье и вышивание, и строительство, и производство разной утвари, и вдобавок даже природа тел и растений – здесь во всем может быть благообразие и уродство. Уродство, неритмичность, дисгармония – близкие родственники злоречия и злонравия, а их противоположность, наоборот, близкое подражание рассудительности и нравственности.
– Безусловно.,

– Так вот, неужели только за поэтами надо смотреть и обязывать их либо воплощать в своих творениях нравственные образы, либо уж совсем отказаться у нас от творчества? Разве не надо смотреть и за остальными мастерами и препятствовать им воплощать в образах живых существ, в постройках или в любой своей работе что-то безнравственное, разнузданное, низкое и безобразное? Кто не в состоянии выполнить это требование, того нам нельзя допускать к мастерству, иначе наши стражи, воспитываясь на изображениях порока, словно на дурном пастбище, много такого соберут и поглотят –

день за днем, по мелочам, но в многочисленных образцах, и из этого незаметно для них самих составится в их душе некое единое великое зло. Нет, надо выискивать таких мастеров, которые по своей одаренности способны проследить природу красоты и благообразия, чтобы нашим юношам подобно жителям г здоровой местности все шло на пользу, с какой бы Стороны ни представилось их зрению или слуху что-либо из прекрасных произведений: это словно дуновение из благотворных краев, несущее с собой здоровье и сразу же, с малых лет незаметно делающее юношей близкими прекрасному слову и ведущее к дружбе и согласию с ним.

– Насколько же лучше было бы так воспитывать!
– Так вот, Главкон, – сказал я, – в этом главнейшее воспитательное значение мусического искусства: оно всего более проникает в глубь души и всего сильнее ее затрагивает; ритм и гармония несут с собой благообразие, а оно делает благообразным и человека, если кто правильно воспитан, если же нет, то наоборот. Кто в этой области воспитан как должно, тот

очень остро воспримет разные упущения, неотделанность или природные недостатки. Его раздражение или, наоборот, удовольствие будут правильными; он будет хвалить то, что прекрасно, и, приняв его в свою душу, будет питаться им и сам станет безупречным; а безобразное [постыдное] он правильно осудит и возненавидит

с юных лет, раньше даже, чем сумеет воспринять разумную речь; когда же придет пора такой речи, он полюбит ее, сознавая, что она ему свойственна по воспитанию.
– По-моему, – сказал Главкон, – в этом-то и значение мусического искусства для воспитания.
– В таком же роде и умение читать, – сказал я. – Мы с ним справляемся, когда нам становится ясно, что разных букв во всем, где они встречаются, не так уж много;

однако мы ни в малом, ни в великом не пренебрегаем ими, будто не стоит и замечать их, но везде стремимся распознать и научаемся читать не раньше, чем с этим справимся.
– Верно.
– Значит, и изображения букв, отражающиеся где-нибудь в воде или в зеркале, мы узнаем не прежде, чем будем знать сами буквы, – впрочем, это требует того же самого искусства и упражнения.
– Безусловно.

– Но ведь это-то я и утверждаю, клянусь богами: нам точно так же не овладеть мусическим искусством – ни самим, ни тем стражам, которых, как мы говорим, мы должны воспитать, пока мы не распознаем повсюду встречающиеся виды рассудительности, мужества, благородного образа мыслей, великодушия и всего того, что им сродни, а также и их противоположности, и пока мы не заметим всего этого там, где оно существует – само по себе или в изображениях; ни в малом, ни в великом мы не станем этим пренебрегать, но будем считать, что здесь требуется то же самое – искусство и упражнение.
– Это совершенно необходимо.

– Значит, – сказал я, – если случится, что прекрасные нравственные свойства, таящиеся в душе какого-нибудь человека, будут согласоваться и с его внешностью, поскольку у них будут иметься общие черты, это будет прекраснейшее зрелище для того, кто способен видеть.
– Конечно.
– А ведь высшая красота в высшей степени привлекательна.
– Еще бы!
– Таких-то вот людей и любил бы всего больше тот, кто предан мусическому искусству. А в ком нет этой гармоничности, тех бы он не любил.
– Да, не любил бы, если это недостаток душевный;
если же физический, можно еще выдержать и находить встречи приятными.

– Понимаю, – сказал я, – у тебя есть или был .такой любимец, поэтому я не возражаю. Но скажи мне рот что: имеется ли что-нибудь общее между рассудительностью и излишествами в удовольствиях?
– Как можно! От них становишься безумным не меньше, чем от страдания.
– А есть ли с ними общее у какой-нибудь другой |добродетели?

– Ни в коем случае.
– А, например, с наглостью и разнузданностью?
– Всего менее.
– Можешь ли ты назвать удовольствие более сильное и острое, чем любовные утехи?
– Не могу, да и нет ничего более безумного.
– Между тем правильной любви свойственно любить скромное и прекрасное, притом рассудительно и гармонично.
– Конечно.
– Значит, в правильную любовь нельзя привносить неистовство и все то, что сродни разнузданности?
– Нельзя.

– Стало быть, нельзя привносить и любовное наслаждение: с ним не должно быть ничего общего у правильно любящих или любимых, то есть ни у влюбленного, ни у его любимца.
– Да, Сократ, клянусь Зевсом, это наслаждение не надо привносить.
– В создаваемом нами государстве ты установишь, чтобы влюбленный был другом своему любимцу, вместе с ним проводил время и относился к нему как к сыну во имя прекрасного, если тот согласится. А в остальном пусть он так общается с тем, за кем ухаживает, чтобы никогда не могло возникнуть даже предположения, что между ними есть нечто большее. В противном случае он навлечет на себя упрек в грубости и в непонимании прекрасного.

– Да, это так.
– Не кажется ли и тебе,–сказал я,–-что наше рассуждение о мусическом искусстве пришло к концу? Оно завершилось тем, чем должно было завершиться,– ведь все, что относится к мусическому искусству, должно завершаться любовью к прекрасному.
– Согласен, – сказал Главкон.
Взаимообусловленность мусического и гимнастического воспитания – Вслед за мусическим искусством воспитание юношей должно коснуться и гимнастики.
– Конечно.

– И в этом отношении нужно воспитывать тщательно, начиная с детства и в течение всей жизни. Дело здесь, я думаю, вот в чем – впрочем, решай и ты: я не считаю, что, когда тело у человека в порядке, оно своими собственными добрыми качествами вызывает хорошее душевное состояние; по-моему, наоборот, хорошее душевное состояние своими добрыми качествами обусловливает наилучшее состояние тела. А тебе как кажется?
– По-моему, тоже так.
– Стало быть, если мы достаточно позаботимся о духовном облике наших стражей и затем уже их разумению поручим тщательную заботу о теле, сами же во избежание многословия ограничимся указанием нескольких образцов, мы поступим правильно?

– Вполне.
– Что они должны воздерживаться от опьянения, мы уже говорили. Напиться так, что даже не знаешь, где ты находишься, скорее уж можно кому-нибудь другому, только не стражу.
– Смешно, если страж сам нуждается в страже.
– А как насчет их питания? Ведь эти люди – участники величайшего состязания. Разве не так?
– Да, так.

– Не подойдут ли для них условия жизни атлетов?
– Возможно.
– Но ведь это ведет к сонливости и опасно для здоровья. Разве ты не наблюдаешь, что эти атлеты спят всю жизнь и чуть только нарушат предписанный им уклад, сейчас же начинают очень сильно хворать?
– Да, я это наблюдаю.
– Военные атлеты нуждаются в какой-то лучшей подготовке: им необходимо быть чуткими, как собаки, отличаться крайне острым зрением и слухом и обладать таким здоровьем, чтобы в походах оно не пошатнулось от перемены воды, разного рода пищи, от зноя или ненастья.

– И мне так кажется.
– Но наилучшее гимнастическое воспитание разве не родственно тому мусическому искусству, которое мы только что разбирали?
– Как ты это понимаешь?
– Такое воспитание просто и удобно, особенно в военном деле.
– В каком отношении?

– Об этом можно узнать даже у Гомера. Ты ведь знаешь, что во время похода Гомер не кормит героев на пиршествах ни рыбой, хотя дело происходит у моря, на Геллеспонте, ни вареным мясом, а только жареным, что для воинов в самом деле удобнее: ведь огонь, так сказать, везде под рукой, и не надо возить с собою посуду.
– Да, это много удобнее.
– И о приправах, мне думается, Гомер никогда не упоминает. Впрочем, это знают и все прочие атлеты:
кто хочет поддерживать свое тело в хорошем состоянии, тому надо воздерживаться ото всего такого.
– И правильно: они это знают и воздерживаются.

– Как видно, ты не одобряешь сиракузского стола и сицилийского разнообразия блюд, раз по-твоему это правильно.
– Не одобряю.
– Значит, и если коринфская девушка мила тем, кто хочет поддерживать свое тело в хорошем состоянии, ты это также порицаешь?
– Разумеется.
– И аттические печенья, хотя они славятся приятным вкусом?
– Конечно.

– Я думаю, мы правильно уподобили бы такое питание и образ жизни мелической поэзии или песнопению, сочиненному одновременно во всех музыкальных ладах и во всех ритмах.
– Конечно.
– Там пестрота порождает разнузданность, здесь же – болезнь. А простота в мусическом искусстве дает уравновешенность души, в области же гимнастики – здоровье тела.
– Совершенно верно.

– Когда в государстве распространятся распущенность и болезни, разве не потребуется открыть суды и больницы? И разве не будут в почете судебное дело и врачевание, когда ими усиленно станут заниматься даже многие благородные люди?
– Да, выйдет так.
– Какое же ты можешь привести еще большее доказательство плохого и постыдного воспитания граждан, если нужду во врачах и искусных судьях испытывают не только худшие люди и ремесленники, но даже и те, кто притязает на то, что они воспитаны на благородный лад?

Разве, по-твоему, не позорно и не служит явным признаком невоспитанности необходимость пользоваться, за отсутствием собственных понятий о справедливости, постановлениями посторонних людей, словно они какие-то владыки и могут все решить!
– Это величайший позор.
– А не кажется ли тебе еще более позорным то обстоятельство, что человек не только проводит большую часть своей жизни в судах как ответчик либо как истец, но еще и чванится этим в уверенности,

что он горазд творить несправедливости, знает всякие уловки и также лазейки, чтобы увернуться от наказания, и все это ради мелких, ничего не стоящих дел? Ему неведомо, насколько прекраснее и лучше построить свою жизнь так, чтобы вовсе не нуждаться в клюющем носом судье.
– Да, это еще более позорно.
– А когда нужда в лечении возникает не из-за ранений или каких-либо болезней, повторяющихся из года в год, но из-за праздности и того образа жизни, о котором мы уже упоминали, – это ли не позорно?

Влага и испарения застаиваются тогда, словно в болоте, и это побуждает находчивых Асклепиадов давать болезням название "ветры" и "истечения".
– В самом деле, это новые и нелепые названия болезней.
– Не существовавших, я думаю, во времена Асклепия. Я заключаю так потому, что под Троей его сыновья не порицали той женщины, которая дала

раненому Эврипилу выпить прамнийского вина, густо насыпав туда ячменной крупы и наскоблив сыра, что как раз должно было, по-видимому, вызвать слизистое воспаление. Не возражали сыновья Асклепия и против лечебных мер Патрокла.

– Вот уж действительно странное питье для человека в таком состоянии!
– Не так уж оно странно, если ты учтешь, что в те времена, до появления Геродика, Асклепиады, как утверждают, не умели направлять течение болезни, то есть не применяли этого нынешнего способа лечения. Геродик же был учителем гимнастики: когда он заболел, он применил для лечения гимнастические приемы; сперва он терзал этим главным образом самого себя, а затем впоследствии и многих других.

– Каким образом?
– Он оттянул свою смерть: сколько он ни следил за своей болезнью – а она у него была смертельной, – излечиться он, я думаю, был не в силах, вот он и жил, ничем другим не занимаясь, а только лечась, да мучаясь, как бы не нарушить в чем-либо привычный ему образ жизни. Так, в состоянии беспрерывного умирания он и дожил до старости благодаря своей премудрости.
– Хорошо же его вознаградило его искусство!

– По заслугам, раз человек не соображал, что Асклепий не по неведению или неопытности ничего не сообщил своим потомкам об этом виде лечения. Асклепий знал, что у тех, кто придерживается законного порядка, каждому назначено какое-либо дело в обществе, и он его обязан выполнять, а не заниматься всю жизнь праздным лечением своих болезней. Забавно, что подтверждение этому мы наблюдаем у ремесленников, а у людей богатых и слывущих благополучными этого не замечается.
– Что ты имеешь в виду?

– Плотник, когда заболеет, обращается к врачу за лекарством, вызывающим рвоту или усиленное действие желудка, чтобы таким путем избавиться от болезни, а не то просит сделать ему прижигание или разрез. Если же ему назначат длительное лечение, велят кутать голову и так далее, он сразу же скажет, что ему недосуг хворать да и не к чему будет жить, если обращать все внимание на болезнь и пренебрегать надлежащей работой.

Распростившись с такого рода врачом, он возвращается к своему обычному образу жизни и, если выздоровеет, продолжает заниматься своим делом; если же его тело не способно справиться с болезнью, наступает конец и избавление от хлопот.
– Такому человеку, видимо, именно так подобает пользоваться врачеванием.

– Не потому ли, что у него есть какая-то работа, и, если он не будет ее выполнять, ему и жить не к чему?
– Очевидно.
– А у богатого, как мы говорили, нет ведь такого обязательного дела, что ему и жизнь станет не в жизнь, если он будет вынужден от него отказаться.
– Но в этом обычно не признаются.
– Ты ведь не согласен с утверждением Фокилида, что крепость тела надо развивать в себе лишь тогда, когда уже обеспечены условия жизни?
– Я думаю, что это надо делать еще и раньше.

– Не будем из-за этого воевать с Фокилидом, а лучше выясним для самих себя, нужно ли богатому человеку упражняться ради крепости и не будет ли и ему жизнь не в жизнь, если он этим не занимается, или же только плотникам и другим ремесленникам нельзя возиться со своими болезнями, так как это отвлекает их внимание от работы, и совет Фокилида вообще-то ничему не мешает.
– Клянусь Зевсом, мешает в высшей степени, если такая излишняя забота о своем теле выходит за пределы обычной гимнастики: тогда это раздражает и в домашних делах, и в военных походах, и неприятно также в представителях власти, сидящих в городе.

Но самое главное, такая излишняя забота служит препятствием для приобретения любых знаний, для размышлений и работы над собой: ведь люди предполагают, что этим вызывается всегда какое-то чрезмерное напряжение ума и головокружение, и винят в этом философию, будто она, с помощью которой развивают и проверяют добродетель, всему помехой и будто именно она заставляет человека считать себя вечно больным и непрестанно мучиться состоянием своего здоровья.
– Это похоже на правду.
– Так не сказать ли нам, что и Асклепию это было известно: у кого от природы здоровое тело и кто ведет здоровый образ жизни, но схватил какую-нибудь необычную болезнь,

таким людям и при таком их состоянии Асклепий указал, как надо лечиться; лекарствами и разрезами надо изгонять болезни, сохраняя, однако, обычный образ жизни, чтобы не пострадали общественные дела. В случае же внутренних болезней, продолжающихся всю жизнь, Асклепий не делал попыток чуть-чуть облегчить положение больного, различным путем изменяя его образ жизни и тем только затягивая болезнь, и удлинять человеку никчемную его жизнь, да еще дать ему случай произвести, естественно, такое же точно потомство.

Кто в положенный человеку срок не способен жить, того, считал Асклепий, не нужно и лечить, потому что такой человек бесполезен и для себя, и для общества.
– Ты утверждаешь, что Асклепий заботился об обществе?
– Это очевидно. Да и его сыновья показали, что он был таков. Разве ты не видишь, как они отличились в битвах под Троей, где применяли свое врачебное искусство именно так, как я говорю? Или не помнишь, что у Менелая из раны, полученной от стрелы Пандара, они

Кровь отжимали, смягчающим зельем обсыпавши рану. А насчет того, что нужно потом пить и есть, они дали Менелаю ничуть не больше предписаний, чем Эврипилу, потому что для излечения довольно бывает лекарства, если до ранения человек был здоров и вел упорядоченный образ жизни, хотя бы сейчас и довелось ему выпить смесь из вина, меда, ячменной крупы и тертого сыра.

А жизнь человека от природы болезненного, да к тому же еще невоздержного Асклепиады находили бесполезной и для него самого, и для окружающих, так что, считали они, не стоит за ним ухаживать и его лечить, будь он даже богаче Мидаса.
– Если верить тебе, сыновья Асклепия были очень смышлеными.
– Так им и полагается, хотя с нами не согласятся ни трагики, ни Пиндар: они уверяют, что хотя Асклепий и был сыном Аполлона, однако дал себя подкупить, чтобы исцелить одного уже умиравшего богача, за что и был испепелен молнией.

Но мы, исходя из того, о чем у нас уже шла речь, не верим им ни в том ни в другом: если он был сыном бога, он, скажем мы, не должен был быть корыстолюбив, а если он корыстолюбив, он не был сыном бога.
– Это-то совершенно верно. Но как ты скажешь, Сократ, вот насчет чего: разве не требуются в нашем государстве хорошие врачи? А такими могли бы быть, всего вероятнее, те, через чьи руки прошло как можно больше людей здоровых и как можно больше больных.

Точно так же и с судьями: те из них лучше, кому приходилось общаться с самыми разнообразными по своим природным задаткам людьми.
– Конечно, я говорю о хороших врачах. А знаешь, кого я считаю такими?
– Пожалуйста, скажи мне.
– Что ж, попытаюсь. Но ты в своем вопросе объединил не сходные между собою вещи.
– Как так?

– Искуснейшими врачами стали бы те, кто начиная с малолетства кроме изучения своей науки имел бы дело по возможности с большим числом совсем безнадежных больных, да и сам перенес бы всякие болезни и от природы был бы не слишком здоровым. Ведь лечат, по-моему, не телом тело – иначе было бы недопустимо плохое телесное состояние самого врача,– нет, лечат тело душой, а ею невозможно хорошо лечить, если она у врача плохая или стала такой.
– Это верно.

– А судья, друг мой, душой правит над душами. Нельзя, чтобы она у него с юных лет воспитывалась среди порочных душ, общалась с ними, прошла бы через всяческие несправедливости и сама поступала так, – и все это только для того, чтобы по собственному опыту заключать о чужих поступках, как о чужих болезнях заключают по своим. Напротив, душа должна смолоду стать невинной и не причастной к дурным нравам, если ей предстоит безупречно и здраво вершить правосудие. Потому-то люди порядочные и кажутся в их молодые годы простоватыми и легко поддаются обману со стороны людей несправедливых – ведь у них самих нет никаких черточек, созвучных людям испорченным.

– В самом деле, они сильно страдают от этого.
– Поэтому хорошим судьей будет не юноша, а старик, который лишь в зрелые годы ознакомился с тем, что такое несправедливость. Ее наличие он подметил не у себя в душе и не как собственное свойство, а, напротив, в душах других людей как нечто ему чуждое. Понадобилось много времени, чтобы он научился разбираться в том, каково это зло, – ведь для него оно предмет знания, а не собственного опыта.

– Это будет отличный судья, как видно.
– Да, хороший: вот то, о чем ты спрашивал. Ведь хорош тот, у кого хорошая душа. А человек ловкий и во всем подозревающий лишь дурное, сам совершивший немало несправедливостей и считающий себя мастером на все руки и мудрецом, правда, общаясь с себе Подобными, выглядит знатоком своего дела, потому что он всего остерегается, наблюдая на самом себе дурные примеры, но, когда он встречается с хорошими людьми и с теми, кто постарше его,

он выглядит глупо, так как бывает некстати недоверчив из-за своего неведения здоровых нравов – ведь эти примеры ему чужды. А так как с людьми порочными он сталкивается чаще, чем с хорошими, то и самому себе и другим он кажется скорее мудрым, чем невеждой.
– Совершенно верно.
– Стало быть, не такого судью нам надо искать, вели мы хотим, чтобы был он хорош и мудр, а такого, как мы указывали прежде. Порочность никогда не может познать ни добродетель, ни самое себя, тогда как добродетель человеческой природы,

своевременно получившей воспитание, приобретет знание и о самой себе, и о порочности. Именно такой человек, кажется мне, и становится мудрым, а вовсе не тот, кто негоден.
– И мне так кажется.
– Значит, вместе с такого рода судебным искусством ты узаконишь в нашем государстве и врачевание в том виде, как мы говорили. Оба они будут заботиться гражданах, полноценных как в отношении тела,

так и души, а кто не таков, кто полноценен лишь телесно, тем они предоставят вымирать; что касается людей с порочной душой, и притом неисцелимых, то их они сами умертвят.
– Ясно, что так будет всего лучше и для тех, кто страдает подобными недостатками, и для всего государства.
– А юноши, видно, поостерегутся у тебя обращаться в суд, раз они будут владеть тем простым мусическим искусством, которое, как мы говорили, порождает рассудительность.
– Конечно.

– Следуя тем же путем, человек, владеющий мусическим искусством, если пожелает, примет такое же решение, занимаясь гимнастикой, то есть не станет прибегать к врачебной помощи без необходимости.
– Я с этим согласен.
– Он будет заниматься гимнастическими упражнениями и преодолевать трудности во имя природной отваги и пылкости духа, ради их пробуждения, а не ради приобретения силы, – не то, что другие атлеты, которые и питаются, и переносят тяготы только для того, чтобы стать покрепче.
– Ты совершенно прав.

– Те, кто установил, что воспитывать надо c по мощью мусического и гимнастического искусства, для того ли сделали это, Главкон, чтобы, как думают некоторые, посредством одного развивать тело, а посредством другого – душу?
– А как же иначе?
– Пожалуй, и то и другое установлено главным образом для души.
– Как так?
– Разве ты не замечал, каким бывает духовный склад у тех, кто всю жизнь посвятил гимнастике и вовсе не касался мусического искусства? И каков он у людей, им противоположных?
– Что ты имеешь в виду?

– Грубость и жестокость, с одной стороны, мягкость и изнеженность – с другой.
– Да, я замечал, что занимающиеся только гимнастикой становятся грубее, чем следует, а занимающиеся одним только мусическим искусством – настолько мягкими, что это их не украшает.
– А между тем грубость могла бы способствовать природной ярости духа и при правильном воспитании обратилась бы в мужество; но, конечно, чрезмерная грубость становится тяжкой и невыносимой.
– Да, мне так кажется.

– Что же? Разве кротость не будет свойством характеров, склонных к философии? Правда, излишняя кротость ведет к чрезмерной мягкости, но при хорошем воспитании она остается только кротостью и скромностью.
– Это так.
– А наши стражи, говорим мы, должны обладать обоими этими природными свойствами.
– Да, должны.
– И эти свойства должны согласоваться друг с другом.
– Конечно.

– И в ком они согласованы, душа у того рассудительная и мужественная.
– Вполне.
– А в ком не согласованы – трусливая и грубая.
– И даже очень.
– Если человек допускает, чтобы мусическое искусство завораживало его звуками флейт и через уши, словно через воронку, вливало в его душу те сладостные, нежные и печальные лады, о которых мы только что говорили; если он проводит всю жизнь, то жалобно стеная, то радуясь под воздействием песнопении,

тогда, если есть в нем яростный дух, он на первых порах смягчается наподобие того, как становится ковким железо, и ранее бесполезный, крутой его нрав может стать ему ныне на пользу. Но если, не делая передышки, он непрестанно поддается такому очарованию, то он как бы расплавляется, ослабляет свой дух, пока не ослабит его совсем, словно вырежет прочь из души все сухожилия, и станет он тогда "копьеносцем некрепким".
– Несомненно.

– Это происходит быстро, если попадается человек с самого начала по природе своей слабый духом. А тот, у кого яростный дух, и подавив свою горячность, останется вспыльчивым: всякая мелочь его задевает, хотя он и отходчив. Из пылких такие люди становятся раздражительными, гневливыми и полными недовольства.
– Вот именно.
– Что же? Если человек кладет много труда на телесные упражнения, хорошо и обильно ест, но не причастен ни к мусическому искусству, ни к философии, не преисполнится ли он высокомерия и пыла и не превзойдет ли сам себя в мужественности?

– Вполне возможно.
– И что же? Раз он ничем другим не занимается и никак не общается с Музой, его жажда учения, даже если она и была в его душе, не отведала ни познания, ни поиска, осталась непричастной к сочинительству и к прочим мусическим искусствам, а потому она слабеет, делается глухой и слепой, так как она не побуждает этого человека, не питает его и не очищает его ощущений.
– Да, это так.

– Такой человек, по-моему, становится ненавистником слова, невеждой; он совсем не пользуется даром словесного убеждения, а добивается всего дикостью и насилием, как зверь; он проводит жизнь в невежестве и глупости, нескладно и непривлекательно.
– Это совершенно верно.
– Очевидно, именно ради этих двух сторон [человеческой природы] какой-то, я бы сказал, бог даровал людям два искусства: мусическое искусство и гимнастику, но не ради души и тела (это разве что между прочим), а ради яростного и философского начал в человеке, чтобы оба они согласовались друг с другом, то как бы натягиваясь, то расслабляясь, пока не будет достигнуто надлежащее их состояние.

– Видимо, это так.
– Стало быть, кто наилучшим образом чередует гимнастические упражнения с мусическим искусством и в надлежащей мере преподносит их душе, того мы вправе были бы считать достигшим совершенства в мусическом искусстве и осуществившим полную слаженность гораздо более, чем тот, кто настраивает струны.
– Естественно, это так, Сократ.
– Значит, Главкон, и в нашем государстве для сохранения его устройства будет постоянно нужен какой-то такой попечитель.

– И очень даже будет нужен.
– Главные образцы воспитания и обучения пусть будут у нас такими. К чему пускаться в подробности о том, какими будут у наших граждан хороводные пляски, звероловство, псовая охота, состязания атлетов и соревнования в управлении конями и колесницами? В общем примерно ясно, что все это должно согласоваться с главными образцами, так что здесь уже не трудно будет найти то, что требуется.
– Пожалуй, не трудно.
Отбор правителей и стражей – Но что же нам предстоит разобрать после этого? Может быть, кто из этих наших граждан должен начальствовать, а кто – быть под началом?

– Конечно.
– Ясно, что начальствовать должны те, кто постарше, а быть под началом те, кто помоложе.
– Ясно.
– И притом начальствовать должны самые лучшие.
– И это ясно.
– А из земледельцев самые лучшие разве не те, кто отличился в земледелии?
– Да.
– Ну а теперь вот что: раз наши граждане должны быть лучшими из стражей, значит, ими будут те, кто наиболее пригоден для охраны государства.
– Да.
– Здесь требуется и понимание, и способности, а кроме того, и забота о государстве.
– Разумеется.

– А всякий больше всего заботится о том, что он любит.
– Непременно.
– Любит же он больше всего, когда считает, что польза дела – это и его личная польза, и когда находит, что успех дела совпадает с его собственной удачей, в противном же случае – наоборот.
– Да, это так.
– Значит, из стражей надо выбрать таких людей, которые, по нашим наблюдениям, целью всей своей
Жизни поставили самое ревностное служение государственной пользе и ни в коем случае не согласились бы действовать вопреки ей.

– Это были бы подходящие попечители.
– По-моему, среди людей любого возраста надо нам подмечать, кто способен быть на страже таких воззрений, так что ни обольщения, ни насилие не заставят его забыть или отбросить мнение, что надлежит делать наилучшее для государства.
– Как это ты говоришь – отбросить? – Я скажу тебе. Мне кажется, что мнения выпадают из сознания человека иногда по его воле, а иногда невольно: по его воле, если человек, передумав, отбрасывает ложное мнение, невольно же – когда он отбрасывает любое истинное мнение.

– Как это происходит по нашей воле, я понимаю, но как это бывает невольно, это мне еще надо понять.
– Почему? Разве ты не считаешь, что люди лишаются чего-нибудь хорошего лишь против своей воли, а плохого – всегда добровольно? Разве это не плохо – заблуждаться насчет истины, и разве не хорошо – ее придерживаться? Иметь мнение о том, что действительно существует, разве это, по-твоему, не значит придерживаться истины?
– Ты прав. Мне тоже кажется, что истинных мнений люди лишаются лишь невольно.
– Стало быть, это случается, когда людей обкрадывают, обольщают или насилуют?
– Теперь я снова не понимаю.

– Видно, я выражаюсь, как в трагедиях. Обокраденными я называю тех, кто дал себя переубедить или кто забывчив: одних незаметным для них образом обкрадывает время, других – словесные доводы. Теперь ты понимаешь?
– Да.
– Подвергшимися насилию я называю тех, кого страдания или горе заставили изменить свое мнение.
– Это я тоже заметил. Ты верно говоришь.

– Обольщенными же и ты признаешь, я думаю, тех, кто изменил свое мнение, завороженный удовольствиями или охваченный перед чем-нибудь страхом.
– Все обманчивое, естественно, обольщает.
– Так вот, как я только что и говорил, надо искать
людей, которые всех доблестнее стоят на страже своих взглядов и считают, что для государства следует делать все, по их мнению, наилучшее. Даже в их детские годы, предлагая им занятия, надо наблюдать, в чем кто из них бывает особенно забывчив и поддается обману. Памятливых и не поддающихся обману надо отбирать, а кто не таков, тех отвергнуть. Не так ли?

– Да.
– Надо также возлагать на них труды, тяготы и состязания и там подмечать то же самое.
– Правильно.
– Надо, стало быть, устроить для них испытание и третьего вида, то есть проверку при помощи обольщения, и при этом надо их наблюдать. Подобно тому как жеребят гоняют под шум и крик, чтобы подметить, пугливы ли они, так и юношей надо подвергать сначала чему-нибудь страшному, а затем, для перемены, приятному, испытывая их гораздо сильнее, чем золото и огне:

так выяснится, поддается ли юноша обольщению, во всем ли он благопристоен, хороший ли он страж как самого себя, так и мусического искусства, которому он обучался, покажет ли он себя при всех обстоятельствах умеренным и гармоничным, способным принести как можно больше пользы и себе, и государству. Кто прошел это испытание и во всех возрастах – детском, юношеском и зрелом –

выказал себя человеком цельным, того и надо ставить правителем и стражем государства, ему воздавать почести и при жизни, и после смерти, удостоив его почетных похорон и особо увековечив о нем память. А кто не таков, тех надо отвергнуть. Вот каков должен быть, Главкон, отбор правителей и стражей и их назначение; правда, это сказано сейчас лишь в главных чертах, без подробностей.
– Мне тоже кажется, что это должно быть так.

– Разве не с полным поистине правом можно назвать таких стражей совершенными? Они охраняли бы государство от внешних врагов, а внутри него оберегали бы дружественных граждан, чтобы у этих не было желания, а у тех – сил творить зло. А юноши, которых мы только что называли стражами, были бы помощниками правителей и проводниками их взглядов.
– Я согласен.

– Но какое мы нашли бы средство заставить преимущественно самих правителей – а если это невозможно, так хоть остальных граждан – поверить некоему благородному вымыслу из числа тех, которые, как мы недавно говорили, возникают по необходимости?
– Какому же это вымыслу?
– Вовсе не новому, а финикийскому: прежде это нередко случалось, как рассказывают поэты, и люди им верят, но в наше время этого не бывало, и не знаю, может ли быть, и, чтобы заставить этому верить, требуются очень убедительные доводы.
– Ты, видимо, не решаешься сказать.
– Моя нерешительность покажется тебе вполне естественной, когда я скажу.

– Говори, не бойся.
– Хорошо, я скажу, хотя и не знаю, как мне набраться смелости и какими выражениями воспользоваться. Я попытаюсь внушить сперва самим правителям и воинам, а затем и остальным гражданам, что все то, в чем мы их воспитали и взрастили, представилось им во сне как пережитое, а на самом-то деле они тогда находились под землей и вылепливались и взращивались в ее недрах – как сами они, так и их оружие и различное изготовляемое для них снаряжение.

Когда же они были совсем закончены, земля, будучи их матерью, произвела их на свет. Поэтому они должны и поныне заботиться о стране, в которой живут, как о матери и кормилице, и защищать ее, если кто на нее нападет, а к другим гражданам относиться как к братьям, также порожденным землей.

– Недаром ты так долго стеснялся изложить этот вымысел.
– Вполне естественно. Однако выслушай и остальную часть сказания. Хотя все члены государства братья (так скажем мы им, продолжая этот миф), но бог, вылепивший вас, в тех из вас, кто способен править, примешал при рождении золота, и поэтому они наиболее ценны, в помощников их – серебра, железа же и меди – в земледельцев и разных ремесленников.

Вы все родственны, по большей частью рождаете себе подобных, хотя все же бывает, что от золота родится серебряное потомство, а от серебра – золотое; то же и в остальных случаях. От правителей бог требует прежде всего и преимущественно, чтобы именно здесь они оказались доблестными стражами и ничто так усиленно не оберегали, как свое потомство, наблюдая, что за примесь имеется в душе их детей, и, если ребенок родится с примесью меди или железа, они никоим образом не должны иметь к нему жалости, но поступать так, как того заслуживают его природные задатки,

то есть включать его в число ремесленников или земледельцев; если же родится кто-нибудь с примесью золота или серебра, это надо ценить и с почетом переводить его в стражи или в помощники. Ведь есть предсказание, что государство разрушится, когда его будет охранять железный страж или медный; но как заставить поверить этому мифу – есть ли у тебя для этого какое-нибудь средство?

– Никакого, чтобы поверили сами [первые] стражи, но можно это внушить их сыновьям и позднейшим потомкам.
– Однако уже и это способствовало бы тому, чтобы граждане с большей заботой относились и к государству, и друг к другу: я примерно так понимаю твои слова. Успех здесь зависит от того, насколько распространится такая молва; мы же, снабдив этих наших земнородных людей оружием, двинемся с ними вперед под руководством правителей. Придя на место, пусть они осмотрятся, где им всего лучше раскинуть в городе лагерь,

чтобы удобнее было держать жителей в повиновении в случае, если кто не пожелает подчиняться законам, и отражать внешних врагов, если неприятель нападет, как волк на стадо. Раскинув лагерь и совершив надлежащие жертвоприношения, пусть они займутся устройством жилья. Не так ли?
– Да, так.
– Жилье, не правда ли, должно быть таким, чтобы могло укрывать их и зимой, и летом?
– Как же иначе? Ведь ты, мне кажется, говоришь о домах.
– Да, но о домах для воинов, а не для дельцов.

– А в чем же, по-твоему, здесь разница?
– Попытаюсь тебе объяснить. Самое ужасное и безобразное – это если пастухи так растят собак для охраны стада, что те от непослушания ли, с голоду или по дурной привычке причиняют овцам зло и похожи не на собак, а на волков.
– Это ужасно, конечно.

– Надо всячески остерегаться, чтобы помощники [правителей], раз уже они превосходят граждан, не делали бы у нас по отношению к ним ничего подобного, но оставались бы их доброжелательными союзниками и не уподоблялись свирепым владыкам.
– Да, этого надо остерегаться.
– Величайшая осторожность была бы обеспечена, если бы они были действительно хорошо воспитаны.
– Но ведь это так и есть, – заметил Главкон. Тут я сказал:

– На этом не стоит настаивать, дорогой мой Главкон. Лучше будем утверждать то, о чем мы недавно говорили: они должны получить правильное воспитание, каково бы оно ни было, раз им предстоит соблюдать самое главное – с кротостью относиться и друг к другу, и к охраняемым ими гражданам.
– Это мы правильно говорили.
Быт стражей – В дополнение к их воспитанию, скажет всякий здравомыслящий человек, надо устроить их жилища и прочее их имущество так, чтобы это не мешало им быть наилучшими стражами и не заставляло бы их причинять зло остальным гражданам.

– Да, здравомыслящий человек скажет именно так.
– Смотри же, – продолжал я, – если им предстоит быть такими, не следует ли устроить их жизнь и жилища примерно вот каким образом: прежде всего никто не должен обладать никакой частной собственностью, если в том нет крайней необходимости. Затем ни у кого не должно быть такого жилища или кладовой, куда не имел бы доступа всякий желающий. Припасы, необходимые для рассудительных и мужественных знатоков военного дела, они должны получать от остальных граждан в уплату за то, что их охраняют.

Количества припасов должно хватать стражам на год, но без излишка. Столуясь все вместе, как во время военных походов, они и жить будут сообща. А насчет золота и серебра надо сказать им, что божественное золото – то, что от богов – они всегда имеют в своей душе, так что ничуть не нуждаются в золоте человеческом, да и нечестиво было бы, обладая уем золотом, осквернять его примесью золота смертного: у них оно должно быть чистым, не то, что ходячая монета, которую часто нечестиво подделывают.

Им одним не дозволено в нашем государстве пользоваться золотом и серебром, даже прикасаться к ним, быть с ними под одной крышей, украшаться ими или пить из золотых и серебряных сосудов. Только так могли бы стражи остаться невредимыми и сохранить государство. А чуть только заведется у них собственная земля, дома, деньги, как сейчас же из стражей станут они хозяевами и земледельцами; из союзников остальных граждан сделаются враждебными им владыками;

ненавидя сами и вызывая к себе ненависть, питая злые умыслы и их опасаясь, будут они все время жить в большем страхе перед внутренними врагами, чем перед внешними, а в таком случае и сами они, и все государство устремится к своей скорейшей гибели.
Вот по этим причинам, как я сказал, и надо именно гак устроить жилища стражей и все прочее и возвести это в закон. Или ты не согласен?
– Согласен, – отвечал Главкон.

КНИГА IV Тут вмешался Адимант:
– Как же тебе защититься, Сократ,– сказал он,– если станут утверждать, что не слишком-то счастливыми делаешь ты этих людей, и притом они сами будут в этом виноваты: ведь, говоря по правде, государство в их руках, но они не воспользуются ничем из предоставляемых государством благ, между тем как другие приобретут себе пахотные поля, выстроят большие, прекрасные дома, обставят их подобающим образом, будут совершать богам свои особые жертвоприношения, гостеприимно встречать чужеземцев, владеть тем, о чем ты только что говорил, – золотом и серебром и вообще всем, что считается нужным для счастливой жизни. Видимо, твои стражи обосновались в государстве, можно сказать, попросту как наемные вспомогательные отряды, исключительно для сторожевой службы.

– Да, – сказал я, – и вдобавок в отличие от остальных они служат только за продовольствие, не получая сверх него никакого вознаграждения, так что им невозможно ни выезжать в чужие земли по собственному желанию, ни подносить подарки гетерам, ни производить иные траты по своему усмотрению, какие бывают у тех, кто слывет счастливым. Все это и еще многое другое в том же роде ты упустил, выдвигая против меня твое обвинение.
– Ну, так включим все это в обвинение, – сказал Адимант.
– Значит, ты спрашиваешь, как мы построим свою защиту?
– Да, я спрашиваю об этом.

Модель идеального государства (утопия) – Я думаю, мы найдем, что сказать, если двинемся по тому же пути. Мы скажем, что нет ничего удивительного, если наши стражи именно таким образом будут наиболее счастливы; а впрочем, мы основываем это государство, вовсе не имея в виду сделать как-то особенно счастливым один из слоев его населения, но, наоборот, хотим сделать таким все государство в целом. Ведь именно в таком государстве мы рассчитывали найти справедливость, а несправедливость, наоборот, в наихудшем государственном строе и на основании этих наблюдений решить вопрос, так долго нас занимающий.

Сейчас мы лепим в нашем воображении государство, как мы полагаем, счастливое, но не в отдельно взятой его части, не так, чтобы лишь кое-кто в нем был счастлив, но так, чтобы оно было счастливо все в целом; а вслед за тем мы рассмотрим государство, ему противоположное. Это вроде того как если бы мы писали картину, а кто-нибудь подошел и стал порицать нас за то, что для передачи самых красивых частей живого существа мы не пользуемся самыми красивыми красками: например, если глаза, хотя это самое красивое, были бы нарисованы не пурпуром, а черным цветом.

Пожалуй, было бы уместно, защищаясь от таких упреков, сказать: "Чудак, не думай, будто мы должны рисовать глаза до того красивыми, что они и на глаза-то вовсе не будут похожи; то же самое относится и к другим частям тела, – ты смотри, выходит ли у нас красивым все в целом, когда мы каждую часть передаем подобающим образом".
Вот и сейчас – не заставляй нас соединять с должностью стражей такое счастье, что оно сделает их кем угодно, только не стражами. Мы сумели бы и земледельцев нарядить в пышные одежды, облечь в золото и предоставить им лишь для собственного удовольствия возделывать землю,

а гончары пускай с удобством разлягутся у очага, пьют себе вволю и пируют, пододвинув поближе гончарный круг и занимаясь своим ремеслом лишь столько, сколько им захочется. И всех остальных мы подобным же образом можем сделать счастливыми, чтобы так процветало все государство.
Нет, не уговаривай нас, ведь если мы тебя послушаем, то и земледелец не будет земледельцем, и гончар – гончаром, и вообще никто из людей, составляющих государство, не сохранит своего лица. Впрочем, в иных случаях это еще не так важно.

Ведь если сапожники станут негодными, испорченными и будут выдавать себя не за то, что они есть на самом деле, в этом государству еще нет беды. Но если люди, стоящие на страже законов и государства, таковы не по существу, а только такими кажутся, ты увидишь, что они разрушат до основания все государство, и только у них одних будет случай хорошо устроиться и процветать.

Если мы сделаем стражей подлинными стражами, они никоим образом не станут причинять зла государству. А кто толкует о каких-то земледельцах, словно они не члены государства, а праздные и благополучные участники всенародного пиршества, тот, вероятно, имеет в виду не государство, а что-то иное. Нужно решить, ставим ли мы стражей, имея в виду наивысшее благополучие их самих, или же нам надо заботиться о государстве в целом и его процветании.

Стражей и их помощников надо заставить способствовать этому и надо внушить им, чтобы они стали отличными мастерами своего дела, да и всем остальным тоже. Таким образом, при росте и благоустройстве нашего государства надо предоставить всем сословиям возможность иметь свою долю в общем процветании, соответственно их природным данным.
– По-моему, ты хорошо говоришь.
– Но покажется ли тебе правильно сказанным то, что очень с этим сходно?
– А что именно?

– Посмотри, не это ли портит всех остальных мастеров, так что они становятся плохими...
– Что ты имеешь в виду?
– Богатство и бедность.
– Как это?
– А вот как: разбогатевший горшечник захочет ли, по-твоему, совершенствоваться в своем ремесле?
– Нисколько.
– Скорее он будет становиться все более ленивым и небрежным?
– И даже очень.
– Значит, он станет худшим горшечником?
– И это, конечно, так.

– А если но бедности он не может завести себе инструмента или чего-нибудь другого, нужного для его ремесла, то его изделия будут хуже и он хуже обучит этому делу своих сыновей и других учеников.
– Да, не иначе.
– Значит, и от того, и от другого – и от бедности, и от богатства – хуже становятся как изделия, так и сами мастера.
– Это очевидно.
Устранение богатства и бедности в идеальном государстве – Так, по-видимому, мы нашли для наших стражей еще что-то такое, че го надо всячески остерегаться, – как бы оно не проникло в государство незаметным для стражей образом.

– Что же это такое?
– Богатство и бедность. Одно ведет к роскоши, лени, новшествам, другая кроме новшеств – к низостям и злодеяниям.
– Конечно. Однако, Сократ, взвесь и это: как наше государство будет в силах воевать, если оно не располагает денежными средствами, в особенности если оно будет вынуждено вести войну с большим и богатым государством?
– Ясно, что воевать с одним таким государством ому было бы трудновато, а с двумя – легко.

– Как это?
– Да прежде всего потому, что, раз уж на то пошло, разве не с богатыми людьми будут сражаться наши знатоки военного дела?
– Конечно, с богатыми.
– Так что же, Адимант? Разве тебе не кажется, что одному кулачному бойцу, превосходно подготовленному, будет легко биться с двумя не обученными этому делу, богатыми и тучными людьми?
– Но пожалуй, не с обоими зараз.

– Нет, именно так: от него зависело бы отбежать, затем, обернувшись, ударить первого, кто к нему с приблизится. А если он почаще повторит этот прием, да еще на солнце, в удушливый зной? Разве такой боец не одолеет и большее число подобных противников?
– Спору нет, удивляться этому не приходится.
– Но разве ты не считаешь, что у богатых людей больше умения и опытности скорее уж в кулачном бою, чем в военном деле?
– Считаю.
– Значит, наши знатоки военного дела, естественно, способны сражаться с двойным и даже тройным числом противников.

– Уступаю тебе: по-моему, ты говоришь правильно.
– Далее. Если они пошлют посольство в другое государство и скажут правду, то есть: "Мы вовсе не пользуемся ни золотом, ни серебром – нам это не дозволено, но ведь вам-то можно: значит, если вы будете вести войну в союзе с нами, вам обеспечена наша доля добычи", – думаешь ли ты, что в ответ кто-нибудь предпочтет выступить против крепких, поджарых собак, а не скорее вместе с ними – против тучных ц мягкотелых овец?

– Думаю, что не предпочтет. Ну а если и богатства остальных государств сосредоточатся в одном из них, смотри, не будет ли это опасно для государства, не имеющего богатства?
– Счастлив ты, если считаешь, что заслуживает названия государства какое-нибудь иное, кроме того, которое основываем мы.;
– Но почему же?
– У всех остальных название должно быть длиннее, потому что каждое из них представляет собою множество государств, а вовсе не "город", как выражаются игроки.

Как бы там ни было, в них заключены два враждебных между собой государства: одно– бедняков, другое – богачей; и в каждом из них опять-таки множество государств, так что ты промахнешься, подходя к ним как к чему-то единому. Если же ты подойдешь к ним как к многим и передашь денежные средства и власть одних граждан другим или самих их переведешь из одной группы в другую, ты всегда приобретешь себе союзников, а противников у тебя будет немного. И пока государство управляется разумно, как недавно и было нами постановлено, его мощь будет чрезвычайно велика; я говорю не о показной, а о подлинной мощи, если даже государство защищает всего лишь тысяча воинов. Ни среди эллинов, ни среди варваров нелегко найти хотя бы одно государство, великое в этом смысле,

между тем как мнимо великих множество и они во много раз больше нашего государства. Или ты считаешь иначе?
– Нет, клянусь Зевсом.
Размер идеального государства – Стало быть, как раз это и служило бы нашим правителям пределом для необходимой величины устраиваемого ими государства; и соответственно его размерам они и определят ему количество земли, не посягая на большее.
– О каком пределе ты говоришь?
– По-моему, вот о каком: государство можно увеличивать лишь до тех пор, пока оно не перестает быть единым, но не более этого.

– Прекрасно.
– Стало быть, мы дадим нашим стражам еще и такое задание: всячески следить за тем, чтобы наше государство было не слишком малым, но и не мнимо большим – оно должно быть достаточным и единым.
– Легкую же мы им задали задачу!
– А еще легче будет им то, о чем мы уже упоминали, говоря, что потомство стражей, если оно неудачно уродилось, надо переводить в другие сословия, а значительных людей остальных сословий – в число стражей.

Этим мы хотели показать, что и каждого из остальных граждан надо ставить на то одно ' дело, н которому у него есть способности, чтобы, занимаясь лишь тем делом, которое ему присуще, каждый представлял бы собою единство, а не множество: так и все государство в целом станет единым, а не множественным.
– Эта задача проще той.
– Кто-нибудь, возможно, найдет, дорогой мой Адимант, что все наши требования слишком многочисленны и высоки для стражей.

Между тем всё это пустяки, если они будут стоять, как говорится, на страже одного лишь великого дела, или, скорее, не великого, а достаточного.
– А что это за дело?
Роль правильного воспитания, обучения и законов в идеальном государстве– Обучение и воспитание. Если путем хорошего обучения стражи станут умеренными людьми, они и сами без труда разберутся в этом, а так же и во всем том, что мы сейчас опускаем, например:

подыскание себе жены и брак, а также деторождение. Ведь все это надо согласовать с пословицей: "У друзей все общее".
– Это было бы вполне правильно.
– Да и в самом деле, стоит только дать первый толчок государственному устройству, и оно двинется вперед само, набирая силы, словно колесо. Ведь правильное воспитание и обучение пробуждают в человеке хорошие природные задатки, а у кого они уже были, благодаря такому воспитанию они становятся еще лучше – и вообще, и в смысле передачи их своему потомству, что наблюдается у всех живых существ.

– Это естественно.
– Короче, тем, кто блюдет государство, надо прилагать все усилия к тому, чтобы от них не укрылась его порча, и прежде всего им надо оберегать государство от нарушающих порядок новшеств в области гимнастического и мусического искусств. Когда ссылаются на то, что
песнопение люди особенно ценят
Самое новое, то, что певцы недавно сложили,

надо в особенности опасаться, что могут подумать, будто поэт говорит не о новом содержании песен, а о новом стиле напева, и именно вот это одобрить. Между тем такие вещи не следует одобрять и нельзя таким образом понимать этот стих. Надо остерегаться вводить новый вид мусического искусства – здесь рискуют всем: ведь нигде не бывает перемены приемов мусического искусства без изменений в самых важных государственных установлениях – так утверждает Дамон, и я ему верю.
– И меня присоедини к числу тех, кто ему верит, – сказал Адимант.

– Видно, именно где-то здесь надо будет нашим стражам установить свой сторожевой пост – в области мусического искусства.
– Действительно, сюда легко и незаметно вкрадывается нарушение законов.
– Да, под прикрытием безвредной забавы.
– На самом же деле нарушение законов причиняет именно тот вред, что, мало-помалу внедряясь, потихоньку проникает в нравы и навыки, а оттуда, уже в более крупных размерах,

распространяется на деловые взаимоотношения граждан и посягает даже на сами законы и государственное устройство, притом заметь себе, Сократ, с величайшей распущенностью, в конце концов переворачивая всё вверх дном как в частной, так и в общественной жизни.
– Допускаю, что дело обстоит именно так.
– По-моему, да.
– Следовательно, как мы и говорили вначале, даже игры наших детей должны как можно больше соответствовать законам, потому что, если они становятся беспорядочными и дети не соблюдают правил, невозможно вырастить из них серьезных законопослушных граждан.

– Разумеется.
– Если же дети с самого начала будут играть как следует, то благодаря мусическому искусству они привыкнут к законности, и в полную противоположность другим детям эти навыки будут, постоянно возрастая, сказываться во всем, даже в исправлении государственного строя, если что в нем было не так.
– Это верно.
– И во всем, что считается мелочами, они найдут нормы поведения; между тем это умение совершенно утрачено теми, о ком мы упоминали сначала.
– Какие же это нормы?

– Следующие: младшим полагается молчать при старших, уступать им место, вставать в их присутствии, почитать родителей; затем идет все, что касается наружности: стрижка, одежда, обувь и так далее. Или ты не согласен?
– Согласен.
– Но я думаю, было бы ни к чему определять все это законом: это нигде не принято, да такие постановления все равно не удержатся, будь они даже изложены письменно.
– Почему?

– В каком направлении кто был воспитан, Адимант, таким и станет, пожалуй, весь его будущий путь. Или, по-твоему, подобное не вызывается обычно подобным?
– Как же иначе?
– И я думаю, мы сказали бы, что от воспитания в конце концов зависит вполне определенный и выраженный результат: либо благо, либо его противоположность.
– Конечно.
– По этой причине я лично и не пытался бы пока что предписывать законы в этой области.
– Естественно.

– Но скажи, ради богов, отважимся ли мы устанавливать какие-либо законы, касающиеся рынка, то есть насчет тех сделок, которые там заключаются, а если угодно, то и насчет отношений между ремесленниками, перебранок, драк, предъявления исков, назначения судей? А тут еще понадобится взыскивать и определять налоги то на рынке, то в гавани – словом, вообще касаться рыночных, городских, портовых и тому подобных дел.

– Не стоит нам давать предписания тем, кто получил безупречное воспитание: в большинстве случаев они сами без труда поймут, какие здесь требуются законы.
– Да, мой друг, это так, если бог им даст сохранить в целости те законы, которые мы разбирали раньше.
– А если нет, вся их жизнь пройдет в том, что они вечно будут устанавливать множество разных законов и вносить в них поправки в расчете, что таким образом достигнут совершенства.
– По твоим словам, их жизнь будет вроде как у тех больных, которые из-за распущенности не желают бросить свой дурной образ жизни.

– Вот именно.
– Забавное же у них будет времяпрепровождение: лечась, они добиваются только того, что делают свои недуги разнообразнее и сильнее, но все время надеются выздороветь, когда кто присоветует им новое лекарство.
– Действительно, состояние подобных больных именно такое.
– Далее. Разве не забавно у них еще вот что: своим злейшим врагом считают они того, кто говорит им правду, а именно, что, пока они не перестанут пьянствовать, наедаться, предаваться любовным утехам и праздности, им нисколько не помогут ни лекарства, ни прижигания, ни разрезы, а также заговоры, амулеты и тому подобное.

– Но это не слишком забавно: что уж забавного в том, когда верные указания вызывают гнев?
– Ты, как видно, не склонен воздавать хвалу таким людям.
– Нет, клянусь Зевсом.
– Следовательно, ты не воздашь хвалы и государству, которое все целиком, как мы недавно говорили, занимается чем-то подобным. Или тебе не кажется, что то же самое происходит в плохо управляемых государствах, где гражданам запрещается изменять государственное устройство в целом и такие попытки караются смертной казнью?

А кто старается быть приятным и угождает гражданам, находящимся под таким управлением, лебезит перед ними, предупреждает их желания и горазд их исполнять, тот, выходит, будет хорошим человеком, мудрым в важнейших делах, и граждане будут оказывать ему почести.
– По-моему, такое государство поступает подобно больным, [о которых ты говорил], а этого я никак не могу одобрить.

– И тебя не восхищает смелость и ловкость тех, то с полной готовностью усердно служит таким государствам?
– Восхищает, но я делаю исключение для тех, кто обманывается на счет таких государств и воображает себя подлинным государственным деятелем, оттого что ею восхваляет толпа.
– Как ты говоришь? Ты не согласен с ними? Или, по-твоему, когда человек не умеет измерять, а множество других людей, тоже не умеющих этого делать, уверяют его, что он ростом в четыре локтя, он все же в состоянии не думать, что он таков?

– Это невозможно.
– Так не сердись на них. И верно, такие законодатели всего забавнее: они, как мы только что говорили, все время вносят поправки в свои законы, думая положить предел злоупотреблениям в делах, но, как я сейчас заметил, не отдают себе отчета, что на самом-то деле уподобляются людям, рассекающим гидру.
– Это верно, ничего другого они и не делают.

– Так вот, я считал бы, что в государстве, плохо ли, хорошо ли устроенном, подлинному законодателю нечего хлопотать о таком виде законов, потому что в первом случае они бесполезны и совершенно ни к чему, а во втором кое-что из них установит всякий, кто бы он ни был, в остальном же они сами собой , вытекают из уже ранее имевшихся навыков.

– Что же еще, – спросил Адимант, – остается у нас по части законодательства?
Тогда я сказал:
– У нас-то ничего, а вот у Аполлона, что в Дельфах, – величайшие, прекраснейшие и первейшие законоположения.
– Какие же это?
– О постройке святилищ, жертвоприношениях и всем прочем, что касается почитания богов, гениев и героев; также и о погребениях мертвых, и о том, что надо выполнять, чтобы милостиво расположить к себе тех, кто находится там, в Аиде.

Подобные вещи самим нам неизвестны, но, основывая государство, мы и другому никому не поверим, если у нас есть ум, и не прибегнем ни к какому иному наставнику, кроме отечественного: ведь в подобных вещах именно этот бог – отечественный наставник всех людей; он наставляет, восседая в самом средоточии Земли, там, где находится ее пуп.
– Прекрасно сказано! Так и поступим.

– Далее, сын Аристона, допустим, что государство у тебя уже основано. После этого, взяв какой-нибудь достаточно яркий светильник, посмотри сам – да пригласи и своего брата, а также Полемарха и всех остальных, – не удастся ли нам разглядеть, где там
кроется справедливость, а где несправедливость, в чем между ними различие и которой из них надо обладать человеку, чтобы быть счастливым, все равно, утаится ли он от всех богов и людей или нет.

– Вздор, – сказал Главкон, – ты ведь сам обещал произвести такое исследование, считая, что с твоей стороны было бы неблагочестиво не прийти на помощь справедливости по мере твоих сил, любым способом.
– Ты верно напомнил, – сказал я, – так и надо поступить, но и вы должны мне помочь.
– Пожалуйста, мы готовы.
– Я надеюсь найти ответ вот как: думаю, что это государство, раз оно правильно устроено, будет у нас вполне совершенным.
– Непременно.
Четыре добродетели идеального государства – Ясно, что оно мудро, мужествен но, рассудительно и справедливо.
– Ясно.

– Значит, при наличии того, что мы в нем обнаружим, ненайденным будет лишь то, что останется?
– Что ты имеешь в виду?
– Это так же, как бывает относительно любых четырех вещей, если мы разыскиваем среди них какую-нибудь одну: достаточно либо заранее знать, что она такое, либо же знать предварительно остальные три вещи; тем самым мы найдем ту, которую ищем, – ведь ясно, что она не что иное, как остаток.
– Ты правильно говоришь.
– Значит, и в нашем вопросе надо тоже так вести поиски, раз наше государство отличается четырьмя свойствами.
– Очевидно.

– И прежде всего, по-моему, вполне очевидна его мудрость, хотя дело с ней представляется несколько странным.
– Почему?
– То. государство, которое мы разбирали, кажется мне действительно мудрым–ведь в нем осуществляются здравые решения, не так ли?
– Да.
– Между тем эти-то здравые решения и суть ка
кое-то знание; невежество здесь не поможет, надо уметь хорошо рассуждать.
– Очевидно.

– А в государстве можно встретить много разнообразных знаний.
– Конечно.
– Так неужели же благодаря знанию плотничьего искусства государство следует назвать мудрым и принимающим здравые решения?
– Вовсе не из-за этого, иначе его следовало бы назвать плотницким.
– Значит, хотя государству и желательно, чтобы деревянные изделия были как можно лучше, однако не за умелое их изготовление можно назвать государство мудрым.
– Конечно, нет.
– Что же? За медные и другие такие же изделия?
– Все это тут ни при чем.
– И не за выращивание плодов земли, иначе государство можно было бы назвать земледельческим.
– Мне кажется так.

– Что же? Есть ли в только что основанном нами д государстве у кого-либо из граждан какое-нибудь такое знание, что с его помощью можно решать не мелкие, а общегосударственные вопросы, наилучшим образом руководя внутренними и внешними отношениями?
– Да, есть.
– Какое же и у кого?
– Это искусство быть всегда на страже: им обладают те правители, которых мы недавно назвали совершенными стражами.
– Раз есть такое знание, то что ты скажешь о нашем государстве?
– В нем осуществляются здравые решения, и оно отличается подлинной мудростью.

– А как ты считаешь, кого больше в нашем государстве – кузнецов или этих подлинных стражей?
– Кузнецов гораздо больше.
– Да и сравнительно со всеми остальными, у кого ость какое-нибудь знание и кто по нему так и прозывается, стражей будет всего меньше.
– Да, намного меньше.
– Значит, государство, основанное согласно природе, всецело было бы мудрым благодаря совсем небольшой части населения, которая стоит во главе и управляет, и ее знанию.

И по-видимому, от природы в очень малом числе встречаются люди, подходящие, чтобы обладать этим знанием, которое одно лишь из всех остальных видов знания заслуживает имя мудрости.
– Ты совершенно прав.
– Вот мы и нашли, уж и не знаю каким это образом, одно из четырех свойств нашего государства – и как таковое, и место его в государстве.
– Мне по крайней мере кажется, что мы его достаточно разъяснили.
– Что же касается мужества – каково оно само и где ему место в государстве (отчего и называют государство мужественным) – это не так уж трудно заметить.
– А именно?

– Называя государство робким или мужественным, кто же обратит внимание на что-нибудь иное, кроме той части его граждан, которые воюют и сражаются за него?
– Ни один человек не станет смотреть ни на что иное.
– Ведь, думается мне, по остальным его гражданам, будь они трусливы или мужественны, нельзя заключать, что государство такое, а не иное.
– Нельзя.
– Мужественным государство бывает лишь благодаря какой-то одной своей части – благодаря тому, что в этой своей части оно обладает силой, постоянно

сохраняющей то мнение об опасностях – а именно, что они заключаются в том-то и том-то, – которое внушил ей законодатель путем воспитания. Разве не это называешь ты мужеством?
– Я не совсем понял, о чем ты говоришь. Повтори, пожалуйста.
– Мужество я считаю некой сохранностью.
– Какой такой сохранностью?
– Той, что сохраняет определенное мнение об опасности, – что она такое и какова она. Образуется это мнение под воспитывающим воздействием закона.

Я сказал, что оно сохраняется, то есть человек сохраняет его и в страданиях, и в удовольствиях, и в страстях, и во время страха и никогда от него не отказывается. А с чем это схоже, я мог бы, если ты хочешь, объяснить тебе с помощью уподобления.
– Конечно, хочу.
– Как ты знаешь, красильщики, желая окрасить шерсть в пурпурный цвет, сперва выбирают из большого числа оттенков шерсти одну только белую краску, затем старательно, разными приемами подготавливают ее к тому, чтобы она получше приняла пурпурный цвет, и наконец красят.

Выкрашенная таким образом шерсть уже не линяет, и стирка, будь то со щелочью или без, не влияет на цвет. В противном случае, ты сам знаешь, что бывает, если красят – все равно, в этот ли цвет или в другой – без предварительной подготовки.
– Знаю, как непрочна тогда окраска и как смешно она выглядит.
– Так вот учти, что нечто подобное делаем и мы по мере сил, когда выбираем воинов и воспитываем их при помощи мусического искусства и гимнастики.

Мы не преследуем ничего другого, кроме того, чтобы они по возможности лучше и убежденнее восприняли законы – словно окраску: их мнение об опасностях и обо всем остальном станет прочным благодаря их природным задаткам и полученному ими соответствующему воспитанию, и эту окраску нельзя будет смыть , никакими сильными щелочами – ни удовольствием,

которое действует сильнее халестрииского поташа и золы, ни скорбью, ни страхом, ни страстью, вообще ничем из подобных едких средств. Вот подобного рода силу и постоянное сохранение правильного и законного мнения о том, что опасно, а что нет, я называю и считаю мужеством, если ты не возражаешь.
– Я нисколько не возражаю, потому что, мне кажется, то мнение об этом предмете, которое, хотя оно н правильно, возникло помимо воспитания, как это замечается у животных и у рабов, ты не считаешь законным и называешь как-то иначе, только не мужеством.

– Сущая правда.
– Стало быть, я согласен с твоим пониманием мужества.
– Для верного понимания согласись еще и с тем, что здесь говорится о мужестве как о гражданском свойстве. Как-нибудь в другой раз мы, если хочешь, разберем все это получше, ведь сейчас наши поиски касаются не мужества, а справедливости. О мужестве, по-моему, пока что достаточно.
– Прекрасно, – сказал Главкон.
– Остается рассмотреть еще два свойства нашего государства: рассудительность и то, ради чего и предпринято все наше исследование,–справедливость.

– Да, конечно.
– Как бы это нам раньше найти, что такое справедливость, и уж больше не возиться с рассудительностью.
– Я лично не знаю, но мне не хотелось бы выяснять, что такое справедливость, прежде чем мы рассмотрим рассудительность. Если хочешь сделать мне приятное, рассмотри сперва ее.

– Я-то хочу и даже должен, если не ошибаюсь.
– Так приступай.
– Да, обязательно. Рассудительность, с нашей точки зрения, более, чем те, предшествовавшие, свойства, походит на некое созвучие и гармонию.
– Как это?
– Нечто вроде порядка – вот что такое рассудительность; это власть над определенными удовольствиями и вожделениями – так ведь утверждают, приводя выражение "преодолеть самого себя", уж не знаю каким это образом. И про многое другое в этом же роде говорят, что это – следы рассудительности. Не
так ли?
– Именно так.

– Разве это не смешно: "преодолеть самого себя"? Выходит, что человек преодолевает того, кто совершенно очевидно сам себе уступает, так что тот, кто уступает, и будет тем, кто преодолевает: ведь при всем этом речь идет об одном и том же человеке.
– Конечно.
– Но мне кажется, этим выражением желают сказать, что в самом человеке, в его душе есть некая лунная часть и некая худшая, и, когда то, что по своей природе лучше, обуздывает худшее, тогда говорят, что оно "преодолевает самое себя": значит, это похвала;

когда же из-за дурного воспитания или общества верх берет худшее (ведь его такая уйма, а лучшего гораздо меньше), тогда, в порицание и с упреком, называют это "уступкой самому себе", а человека, испытывающего такое состояние, – невоздержным.
– Обычно так и говорят.
– Посмотри теперь на наше новое государство и ты найдешь в нем одно из этих двух состояний: ты скажешь, что такое государство справедливо можно объявить преодолевшим самого себя, поскольку нужно называть рассудительным и преодолевшим самого себя все то, в чем лучшее правит худшим.
– Я смотрю и вижу, что ты прав.

– Множество самых разнообразных вожделений, удовольствий и страданий легче всего наблюдать у женщин и у домашней челяди, а среди тех, кого называют свободными людьми, – у ничтожных представителей большинства.
– Конечно.
– А простые, умеренные [переживания], продуманно направленные с помощью разума и правильного мнения, ты встретишь у очень немногих, лучших по природе и по воспитанию.
– Это верно.

– Так не замечаешь ли ты этого и в нашем государстве: жалкие вожделения большинства подчиняются там разумным желаниям меньшинства, то есть людей порядочных?
– Да, замечаю.
– Значит, если уж признавать какое-нибудь государство преодолевшим и удовольствия, и вожделения, и самое себя, так это будет наше государство.
– Совершенно верно.
– А разве нельзя, согласно всему этому, признать его и рассудительным?
– Вполне можно!

– И опять-таки, если уж в каком-нибудь государстве и у правителей, и у подвластных существует e согласное мнение о том, кому следует править, то оно есть и в нашем государстве. Или ты не согласен?
– Вполне и бесспорно согласен.
– Раз дело обстоит так, то кому из них присуща, скажешь ты, рассудительность – правителям или подвластным?
– Вроде бы тем и другим.
– Ну, вот видишь, мы, значит, верно предсказывали не так давно, что рассудительность подобна некой гармонии .
– И что же?

– Это не так, как с мужеством или мудростью: те, присутствуя в какой-либо одной части государства, делают все государство соответственно либо мужественным, либо мудрым; рассудительность же не так проявляется в государстве: она настраивает на свой лад решительно всё целиком; пользуясь всеми своими струнами, она заставляет и те, что слабо натянуты, и те, что сильно, и средние звучать согласно между собою, если угодно, с помощью разума, а то и силой или, наконец, числом и богатством и всем тому подобным, так что мы с полным правом могли бы сказать, что эта вот согласованность и есть рассудительность, иначе говоря, естественное созвучие худшего и лучшего в вопросе о том, чему надлежит править и в государстве, и в каждом отдельном человеке.

– Я вполне того же мнения.
– Хорошо. Мы обозрели эти три свойства нашего государства. А оставшийся неразобранным вид, тот, благодаря которому государство становится причастным добродетели, что он собой представляет? Впрочем, ясно, что это – справедливость.
– Ясно.
– Теперь, Главкон, нам нужно, словно охотникам, выстроиться вокруг этой чащи и внимательно следить, чтобы от нас не удрала справедливость, а то она ускользнет,

и опять все будет неясно. Ведь она явно прячется где-то здесь: ты гляди и старайся ее заметить, а если увидишь первым, укажи и мне.
– Если б я только мог! Скорей уж следовать за тобой, рассматривая, что мне укажут, – вот на что я тебе гораздо больше гожусь.
– Так следуй, помолившись вместе со мною.
– Я так и сделаю, а ты веди меня.
– А ведь верно, здесь непроходимая чаща, кругом темно и трудно хоть что-то разведать. Но все равно – надо идти вперед.

– Да, идем!
Вдруг, заприметив что-то, я воскликнул: "Эй, Главкон, какая радость! Пожалуй, мы напали на ее след, мне кажется, она недалеко от нас убежала!"
– Благие вести! – сказал Главкон.
– Однако и ротозеи же мы!
– Как так?

– Милый мой, она чуть ли не с самого начала вертится у нас под ногами, а мы на нее и не смотрим – просто смех! Это вроде того как иной раз ищешь то, что у тебя в руках: вот и мы смотрели не сюда, а куда-то вдаль, где она будто бы от нас укрылась.
– Как это ты говоришь?
– А вот как: по-моему, в нашей беседе мы сами себя не поняли, то есть не сообразили, что уже тогда мы каким-то образом говорили именно о справедливости.
– Слишком длинное предисловие, когда не терпится узнать!

– Так слушай и суди сам. Мы еще вначале, когда основывали государство, установили, что делать это надо непременно во имя целого. Так вот это целое и есть справедливость или какая-то ее разновидность. Мы установили, что каждый отдельный человек должен заниматься чем-нибудь одним из того, что нужно в государстве, и притом как раз тем, к чему он по своим природным задаткам больше всего способен.
– Да, мы говорили так.
– Но заниматься своим делом и не вмешиваться в чужие – это и есть справедливость, об этом мы слышали от многих других, да и сами часто так говорили.

– Да, говорили.
– Так вот, мой друг, заниматься каждому своим делом – это, пожалуй, и будет справедливостью. Знаешь, почему я так заключаю?
– Нет, объясни, пожалуйста.
– По-моему, кроме тех свойств нашего государства, которые мы рассмотрели, – его рассудительности, мужества ц разумности – в нем остается еще то, что дает возможность присутствия их там и сохранения. И мы утверждали, что остаток, после того как мы нашли эти три свойства, и будет справедливостью.

– Непременно.
– Однако если бы требовалось решить, присутствие какого из этих свойств всего более делает наше государство совершенным, это было бы трудной задачей: будет ли это единство мнений у правителей и подвластных, или присутствие у воинов и сохранение ими соответствующего законам мнения о том, что опасно, а что нет, или, наконец, присущая правителям разумность и бдительность?

Или же всего более способствует совершенству нашего государства то, что присуще там и ребенку, и женщине, и рабу, и свободному, и ремесленнику, и правителю, и подвластному, а именно: каждый делает свое, не разбрасываясь и не вмешиваясь в посторонние дела?
– Это, конечно, трудно решить.
– Как видно, в вопросе совершенства государства способность каждого гражданина делать свое дело соперничает с мудростью, рассудительностью и мужеством.
– И даже очень.
– Так не полагаешь ли ты, что и справедливость борется с ними за государственное совершенство?

– Несомненно.
– Рассмотри еще вот что – не знаю, согласишься ли ты с этим: разве не правителям государства поручишь ты судебные дела?
– Как же иначе?
– А при судебном разбирательстве разве усилия их будут направлены больше на что-нибудь иное, а не на то, чтобы никто не захватывал чужого и не лишался своего?
– Нет, именно на это.
– Потому что это справедливо?
– Да.
– Значит, и на этом примере можно убедиться, что справедливость состоит в том, чтобы каждый имел свое и исполнял тоже свое.

– Да, это так.
– Ну, а согласишься ли ты со мной вот в чем: если плотник попробует выполнять работу сапожника, а сапожник – плотника, поменявшись с ним и инструментом, и званием, или если один и тот же человек попытается выполнять обе работы и мастера поменяются местами, считаешь ли ты, что государство потерпит большой ущерб?
– Не очень большой.

– Но право, когда ремесленник или кто-либо другой, делец по своим природным задаткам, возвысится благодаря своему богатству, многочисленным связям, силе и тому подобному н попытается перейти в сословие воинов, или когда кто-нибудь из воинов постарается проникнуть в число членов совета или в стражи, будучи этого недостоин, причем и те и другие поменяются и своими орудиями, и своим званием, или когда один и тот же человек попытается все это делать одновременно, тогда, думаю, и ты согласишься, что такая замена и вмешательство не в свое дело – гибель для государства.
– Полнейшая гибель.

– Значит, вмешательство этих трех сословий в чужие дела и переход из одного сословия в другое – величайший вред для государства и с полным правом может считаться высшим преступлением.
– Совершенно верно.
– А высшее преступление против своего же государства не назовешь ли ты несправедливостью?
– Конечно.
– Значит, вот это и есть несправедливость. И давай скажем еще раз: в противоположность ей справедливостью будет – и сделает справедливым государство – преданность своему делу у всех сословий – дельцов, помощников и стражей, причем каждое из них будет выполнять то, что ему свойственно.

– Дело обстоит, как мне кажется, именно таким образом.
– Пока мы не станем утверждать этого слишком решительно, но если идея эта подойдет и к каждому отдельному человеку и подтвердится, что и там осуществляется справедливость, тогда уж мы согласимся, потому что о чем еще и говорить? Если же нет, тогда нам придется исследовать по-другому. А теперь давай завершим наше рассмотрение так, как мы намечали:

раз мы сперва взялись наблюдать что-то крупное, в чем осуществляется справедливость, нам уже легче заметить ее в отдельном человеке. Крупным считали мы государство, и его мы устроили как могли лучше, зная наверное, что в совершенном государстве должна быть осуществлена справедливость.
То, что мы там обнаружили, давай перенесем наотдельного человека. Если совпадет – очень хорошо;если же в отдельном человеке обнаружится что-то иное, мы проверим это, снова обратившись к государству.

Возможно, что этим сближением, словно трением двух кусков дерева друг о друга, мы заставим ярко вспыхнуть справедливость, а раз она станет явной, мы прочно утвердим ее в нас самих.
– Ты указываешь верный путь, так и надо поступить.
– Если кто называет одним и тем же большее и меньшее, то неужели они не схожи в том, из-за чего их так называют? Или они схожи между собой?
– Схожи.

– Значит, и справедливый человек нисколько не, будет отличаться от справедливого государства по самой идее своей справедливости, но, напротив, будет с ним схож.
– Да, схож.
– Между тем государство мы признали справедливым, когда имеющиеся в нем три различных по своей природе сословия делают каждое свое дело. А рассудительным, мужественным и мудрым мы признали государство вследствие соответствующего состояния и свойств представителей этих же самых сословий.
– Верно.

– Значит, мой друг, мы точно так же будем расценивать и отдельного человека: в его душе имеются те же виды, что и в государстве, н вследствие такого же их состояния будет правильным применить к ним те же обозначения.
– Это совершенно неизбежно.
– Нечего сказать, простой предмет исследования подвернулся нам опять, дорогой мой! Дело идет о душе: имеются ли в ней эти три вида или нет?
– По-моему, это не так просто; ведь, пожалуй, правильно говорится: "прекрасное – трудно".

– По-видимому. И будь уверен, Главкон, что, по моему мнению, теми приемами, которыми мы пользовались сейчас в своих рассуждениях, нам никогда не охватить этого предмета с достаточной точностью – к нему ведет путь гораздо более долгий и длинный; впрочем, пожалуй, он достоин того, о чем мы говорили и что мы рассматривали ранее.
– Так разве этого не довольно? Для меня сейчас и это было бы хорошо.
– А для меня и более того.
– Так не унывай и приступи к рассмотрению.

– Разве нам, – сказал я, – не приходится неизбежно признать, что в каждом из нас присутствуют как раз те же виды нравственных свойств, что и в государстве? Иначе откуда бы им там взяться? Было бы смешно думать, что такое свойство, как ярость духа, развилось в некоторых государствах не оттого, что таковы там отдельные лица – носители этой причины: так обстоит дело с обитателями Фракии, Скифии и почти всех северных земель, а любознательностью отли чаются в особенности наши края, корыстолюбие же замечается всего более у финикиян и у египтян.

– И даже очень.
– И что с этим дело обстоит именно так, узнать нисколько не трудно.
– Да, нисколько.
– Трудно же узнать вот что: вызываются ли наши действия одним и тем же свойством или, поскольку этих свойств три, каждое из них вызывает особое действие? Познаем мы посредством одного из имеющихся в нас свойств, а гнев обусловлен другим, третье же свойство заставляет нас стремиться к удовольствию от еды, деторождения и всего того, что этому родственно. Или когда у нас появляются такие побуждения, в каждом из этих случаев наши действия вызываются всей нашей душой в целом? Вот что трудно определить так, как того заслуживает этот предмет.

– По-моему, тоже.
– Попытаемся следующим образом определить, тождественны ли эти свойства или же между ними есть различие...
– Как же мы станем определять?
– Очевидно, тождественное не стремится одновременно совершать или испытывать то, что противоположно его тождественности и направлено против нее. Поэтому, если мы заметим, что здесь это наблюдается, мы будем знать, что перед нами не одно и то же, а многое.

– Пусть так.
– Смотри же, к чему я веду.
– Говори.
– Может ли одно и то же в одном и том же отношении одновременно стоять и двигаться?
– Никоим образом.
– Давай условимся поточнее, чтобы впредь не было недоразумений. Если о том, кто стоит, но двигает руками и головой, скажут, что вот человек и стоит, и вместе с тем движется, мы, я думаю, не согласились бы, что следует так говорить, – тут надо бы скапать, что одно у него неподвижно, а другое движется. Не так ли?

– Так.
– Но тот, кто так говорит, привел бы шутливый и еще более остроумный пример: волчок весь целиком стоит и одновременно движется – он вращается, но острие его упирается в одно место. Можно привести и другие примеры предметов, совершающих круговращение, не меняя места. Но мы отбросим все это, потому что в этих случаях предметы пребывают на место и движутся не в одном и том же отношении. Мы сказали бы, что у них имеется прямизна и округлость:

в прямом направлении они стоят, ни в какую сторону не отклоняясь, а по кругу они вращаются. Когда же при сохранении периферийного движения прямое направление смещается вправо или влево, вперед или назад, тогда уж никак нельзя говорить, что эти предметы стоят.
– Это верно.
– Следовательно, ни один из приводимых примеров не смутит нас и не переубедит, будто что-нибудь, оставаясь самим собой, станет вдруг испытывать или совершать нечто противоположное своей тождественности или направленное против нее.

– Меня-то в этом не убедят.
– Но все же, чтобы нам не пришлось разбирать всевозможные недоумения подобного рода и длинно доказывать их неправомерность, давай допустим, что все это так, и двинемся дальше, условившись, что если когда-либо дело обернется иначе, то отпадут и все следствия, выведенные нами из этого положения.
– Да, так надо сделать.

– Далее: кивать в знак согласия и отрицательно качать головой; стремиться получить что-нибудь и отклонять то же самое; привлекать к себе и отталкивать – всё подобное этому разве ты не примешь за противоположные друг другу действия или состояния?
– Конечно, они противоположны.
– И еще дальше: испытывать жажду и голод п д вообще вожделения, а также желать, хотеть – все это разве ты не отнесешь к тем видам, о которых у нас только что была речь?

Разве ты не скажешь, например, что душа вожделеющего человека стремится к предмету своего вожделения или что она привлекает к себе то, чем хочет обладать? Или другой пример: не скажешь ли ты, что, поскольку ей хочется получить что-нибудь, она кивает в знак одобрения сама себе, словно ее об этом спрашивают, и стремится осуществить свое желание?
– Да, я скажу именно так.
– Что же дальше? "Не хотеть", "не желать", "не вожделеть" – разве мы не отнесем все это к тому же [виду], что и "отталкивать", "не принимать душой", то есть ко всему противоположному?

– Конечно.
– Раз это так, то не скажем ли мы, что существует некий вид вожделений и самые упорные из них те, что мы называем жаждой и голодом?
– Да, скажем.
– Первое – это, не правда ли, желание пить, а второе – желание есть?
– Да.
– Поскольку первое – это жажда, то возникает ли в душе человека еще и дополнительное желание, кроме нами указанного? Иначе говоря, будет ли это желанием пить непременно горячее или холодное, много или мало – словом, пить какой-нибудь определенный напиток? Если человеку жарко, не прибавится ли к его жажде желание чего-нибудь холодного, а если ему холодно, то – горячего?

Если налицо большой выбор напитков, жажда принимает различные оттенки: начинают желать многого; если же это просто жажда, то – немногого. Но жажда сама по себе никогда не будет вожделением к чему-нибудь другому, кроме естественного желания пить, а голод сам по себе – кроме естественного желания есть.
– Таким образом, – сказал он, – каждое вожделение не само по себе направлено лишь на то, что в каждом отдельном случае отвечает его природе. Вожделение же к такому-то и такому-то качеству–это нечто привходящее.

– Однако как бы кто-нибудь, воспользовавшись нашей неосмотрительностью, не смутил нас, указав, что никто не желает просто питья, но обязательно пригодного питья, и не просто пищи, но пригодной пищи. Ведь все вожделеют именно хорошего. Раз жажда есть вожделение, она должна быть желанием пригодного питья или чего бы то ни было другого, на что направлено вожделение. Так же и во всем остальном.
– Пожалуй, это было бы дельным возражением.
– Но оно касается лишь тех вещей, которые берутся в соотношении с чем-нибудь: у них такие-то качества, потому что такие-то качества у того, с чем их соотносят, а сами по себе они соотносятся лишь с самими собой.

– Я не понял.
– Ты не понял, что большее будет таким потому, что оно больше чего-нибудь?
– Конечно.
– Не того ли, что меньше?
– Да.
– А то, что много больше, – того, что много меньше. Не так ли?
– Да.
– И некогда бывшее большим – некогда бывшего меньшим? И будущее большим – будущего меньшим?
– Но как же иначе?

– И многое будет многим лишь по отношению к малому, двойное – к половинному и так далее; опять-таки и более тяжелое – по отношению к более легкому, более быстрое – к более медленному, горячее – к холодному и так же все остальное, подобное этому. Или не так?
– Конечно, так.
– А что сказать о наших знаниях? Не то же ли и там? Знание само по себе соотносится с самим изучаемым предметом, знание какого бы предмета мы ни взяли: оно таково потому, что оно относится к такому-то и такому-то предмету. Я имею в виду вот что: когда , научились строить дома, это знание выделилось из остальных, поэтому его назвали строительным делом.

– Так что же?
– Значит, его так прозвали за то, что ни одно из остальных знаний на него не похоже.
– Да.
– Какие качества имеет предмет знания, таким становится и само знание. То же и со всеми прочими знаниями и искусствами.
– Это так.
– Вот и считай, что я тогда как раз это и хотел сказать, если теперь ты понял, что значит качественное соотношение вещей: сами по себе они соотносятся только с самими собой, взятые же в соотношении с другими вещами, они принимают качества этих вещей. Но я не хочу этим сказать, что они имеют сходство с тем, с чем соотносятся,

– например, будто знание здоровья и болезней становится от этого здоровым или болезненным, а знание зла и блага – плохим или хорошим. Знание не становится тем же, что его предмет, оно соотносится со свойствами предмета – в данном случае со свойством здоровья или болезненности – и это свойство его определяет: это и заставляет называть такое знание не просто знанием, но искусством врачевания – по его привходящему свойству.

– Я понял, и, по-моему, дело обстоит именно так.
– Ну, а жажду разве не отнесешь ты к таким вещам, которые в том, что они есть, соотносятся с чем-то другим? В данном случае – как жажда?
– Да, я взял бы ее в ее отношении к питью.
– То есть к определенному питью относится определенная жажда, сама же по себе она не направлена ни на обильное питье, ни на малое, ни на хорошее, ни на плохое – одним словом, ни на какое качество: жажда сама по себе естественно соотносится только с питьем, как таковым.
– Безусловно.
Три начала человеческой души – Значит, у человека, испытывающего жажду, поскольку он ее испытывает, душа хочет не чего иного, как пить, – к этому она стремится н порывается.

– Очевидно.
– И если, несмотря на то что она испытывает жажду, ее все-таки что-то удерживает, значит, в ней есть нечто отличное от вожделеющего начала, побуждающего ее, словно зверя, к тому, чтобы пить. Ведь мы утверждаем, что одна и та же вещь не может одновременно совершать противоположное в одной и той же своей части и в одном и том же отношении.
– Конечно, нет.
– Точно так же о том, кто стреляет из лука, было б и, думаю я, неудачно сказано, что его руки тянут лук одновременно к себе и от себя. Надо сказать: "Одна рука тянет к себе, а другая–от себя".

– Совершенно верно.
– Можем ли мы сказать, что люди, испытывающие жажду, иной раз все же отказываются пить?
– Даже очень многие и весьма часто.
– Что же можно о них сказать? Что в душе их присутствует нечто побуждающее их пить, но есть и то, что пить запрещает, и оно-то и берет верх над побуждающим началом?
– По-моему, так.

– И не правда ли, то, что запрещает это делать, появляется – если уж появляется–вследствие способность рассуждать, а то, что ведет к этому и влечет, – вследствие страданий и болезней?
– По-видимому.
– Мы не без основания признаем двойственными и отличными друг от друга эти начала: одно из них, с помощью которого человек способен рассуждать, мы назовем разумным началом души, а второе, из-за которого человек влюбляется, испытывает голод и жажду и бывает охвачен другими вожделениями, мы назовем началом неразумным и вожделеющим, близким другом всякого рода удовлетворения и наслаждений.

– Признать это было бы не только обоснованно, но и естественно.
– Так пусть у нас будут разграничены эти два присущих душе вида. Что же касается ярости духа, отчего мы и бываем гневливы, то составляет ли это третий вид, или вид этот однороден с одним из тех двух?
– Пожалуй, он однороден со вторым, то есть вожделеющим, видом.
– Мне как-то рассказывали, и я верю этому, что Леонтий, сын Аглайона, возвращаясь из Пирея, по дороге, снаружи под северной стеной, заметил, что там у палача валяются трупы.

Ему и посмотреть хотелось, и вместе с тем было противно, и он отворачивался. Но сколько он ни боролся и ни закрывался, вожделение оказалось сильнее – он подбежал к трупам, широко раскрыв глаза и восклицая: "Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!"
– Я и сам слышал об этом.
– Однако этот рассказ показывает, что гнев иной раз вступает в борьбу с вожделениями и, значит, бывает от них отличен.
– Ив самом деле.

– Да и на многих других примерах мы замечаем, как человек, одолеваемый вожделениями вопреки способности рассуждать, бранит сам себя и гневается на этих поселившихся в нем насильников. Гнев такого человека становится союзником его разуму в этой распре, которая идет словно лишь между двумя сторонами. А чтобы гнев был заодно с желаниями, когда разум налагает запрет, такого случая, думаю я, ты никогда не наблюдал, признайся, ни на самом себе, ни на других.
– Не наблюдал, клянусь Зевсом.

– Дальше. Когда человек сознает, что он поступает несправедливо, то, чем он благороднее, тем менее способен негодовать на того, кто, по его мнению, вправе обречь его на голод, стужу и другие подобные муки: это не возбудит в нем гнева – вот о чем я говорю.
– Верно.
– Ну, а когда он считает, что с ним поступают несправедливо, он вскипает, раздражается и становится союзником того, что ему представляется справедливым, и ради этого он готов переносить голод, стужу и все подобные этим муки, лишь бы победить;

он не откажется от своих благородных стремлений – либо добиться своего, либо умереть, разве что его смирят доводы собственного рассудка, который отзовет его наподобие того, как пастух отзывает свою собаку.
– Твое сравнение очень удачно. Ведь в нашем государстве мы поручили его защитникам служить, как сторожевым собакам, а правителям – как пастухам,
– Ты прекрасно понял, что я хочу сказать, но обрати внимание еще вот на что...

– А именно?
– На то, что о яростном духе у нас сейчас составилось представление, противоположное недавнему. Раньше мы его связывали с вожделеющим началом, а теперь находим, что это вовсе не так, потому что при распре, которая происходит в душе человека, яростное начало поднимает оружие за начало разумное.
– Безусловно.
– Так отличается ли оно от него, или это только некий вид разумного начала, и выходит, что в душе существуют всего два вида [начал]: разумное и вожделеющее?

Или как в государстве три рода начал, его составляющих: деловое, защитное, совещательное, так и в душе есть тоже третье начало – яростный дух? По природе своей оно служит защитником разумного начала, если не испорчено дурным воспитанием.
– Непременно должно быть и третье начало.
– Да, если только обнаружится, что оно не совпадает с разумным началом, подобно тому как выяснилось его отличие от начала вожделеющего.

– Это нетрудно обнаружить. На примере малых детей можно видеть, что они, чуть родятся, беспрестанно бывают исполнены гнева, между тем многие из них, па мой взгляд, вовсе непричастны способности рассуждать, а большинство становится причастным ей очень поздно.
– Да, клянусь Зевсом, это ты хорошо сказал. Вдобавок и на животных можно наблюдать, что дело обстоит так, как ты говоришь. Кроме того, об этом свидетельствует и стих Гомера, который мы как-то уже приводили раньше:
В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу...

Здесь Гомер ясно выразил, как из двух разных [начал] одно укоряет другое, то есть начало, разбирающееся в том, что лучше, а что хуже, порицает начало безрассудно-яростное.
– Ты очень правильно говоришь.
– Следовательно, хоть и с трудом, но мы это все же преодолели и пришли к неплохому выводу, что в государстве и в душе каждого отдельного человека имеются одни и те же начала, и число их одинаково.
– Да, это так.
– Значит, непременно должно быть и вот что: как и в чем сказалась мудрость государства, так же точно в том же самом она проявляется и у частных лиц.
– Конечно.

– И в чем и как проявляет свое мужество частный человек, в том же н точно так же будет мужественным и государство. Оба они одинаково обладают и всем прочим, что имеет отношение к добродетели.
– Да, это необходимо.
– И справедливым – я думаю, Главкон, мы признаем это – отдельный человек бывает таким же образом, каким осуществляется справедливость в государстве.
– Это тоже совершенно необходимо.
– Но ведь мы не забыли, что государство у нас было признано справедливым в том случае, если каждое из трех его сословий выполняет в нем свое дело.
– Мне кажется, не забыли.

– Значит, нам надо помнить, что и каждый из нас только тогда может быть справедливым и выполнять свое дело, когда каждое из имеющихся в нас [начал] выполняет свое.
– Это надо твердо помнить.
– Итак, способности рассуждать подобает господствовать, потому что мудрость и попечение обо всей душе в целом – это как раз ее дело, начало же яростное должно ей подчиняться и быть ее союзником.
– Конечно.

– И не правда ли, как мы и говорили, сочетание мусического искусства с гимнастическим приведет эти оба начала к созвучию: способность рассуждать оно сделает стремительнее и будет питать ее прекрасными речами и науками, а яростное начало оно несколько ослабит, смягчая его словами и успокаивая гармонией и ритмом.
– Совершенно верно.
– Оба этих начала, воспитанные таким образом, обученные и подлинно понявшие свое назначение, будут управлять началом вожделеющим – а оно составляет большую часть души каждого человека и по своей природе жаждет богатства.

За ним надо следить, чтобы оно не умножилось и не усилилось за счет так называемых телесных удовольствий и не перестало бы выполнять свое назначение: иначе оно может попытаться поработить и подчинить себе то, что ему не родственно, и таким образом извратить жизнедеятельность всех начал.
– Безусловно.
– Оба начала превосходно оберегали бы и всю душу в целом, и тело от внешних врагов: одно из них – своими советами, другое – вооруженной защитой; оно будет следовать за господствующим началом и мужественно выполнять его решения.
– Это так.

– И мужественным, думаю я, мы назовем каждого отдельного человека именно в той мере, в какой его яростный дух и в горе, и в удовольствиях соблюдает указания рассудка насчет того, что опасно, а что неопасно.
– Это верно.
– А мудрым – в той малой мере, которая в каждом главенствует и дает эти указания, ибо она-то и обладает знанием того, что пригодно и каждому отдельному началу, и всей совокупности этих трех начал.
– Конечно.

– Рассудительным же мы назовем его разве не по содружеству и созвучию этих самых начал, когда и главенствующее начало, и оба ему подчиненных согласны в своем мнении, что разумное начало должно управлять и что нельзя восставать против него?
– Действительно, рассудительность – и государства, и частного лица – не что иное, как это.
– Но и справедливым будет человек, как мы уже часто указывали, именно вследствие этого и как раз таким образом.
– Всенепременно.
– Что же? Не видится ли нам смутно, что справедливость может оказаться чем-то иным, а не тем, чем мы признали ее в государстве?
– По-моему, нет.

– Если в душе у нас еще есть какое-то сомнение, мы можем полностью его рассеять, приведя примеры из обыденной жизни.
– Какие же?
– Если бы требовалось нам прийти к соглашению относительно нашего государства и подобного ему по-, своей природе отдельного человека, подобным же образом воспитанного, вот тебе пример: если такому человеку дать на хранение золото или серебро, можно ли думать, что он их украдет? Кто, по-твоему, станет считать, что такой человек может это сделать скорее, чем те, кто не таков, как он сам?

– Никто.
– Он в стороне от святотатств, краж, предательств, касаются ли они частного обихода – его личных друзей или же общественного – государственной жизни.
– Да, он от этого всего в стороне.
– И он, конечно, не вероломен в клятвах и разного рода соглашениях.
– Конечно.
– Прелюбодеяние, пренебрежение к родителям, непочитание богов – все это скорее подходит кому угодно другому, только не ему.
– Да, любому другому.

– А причиной всему этому разве не то, что каждое из имеющихся в нем начал делает свое дело в отношении правления и подчинения?
– Да, причиной это, а не что-либо другое.
– И ты еще хочешь, чтобы справедливость была чем-то другим, а не той силой, которая делает такими, а не иными как людей, так и государства?
– Клянусь Зевсом, я этого не хочу.
– Значит, полностью сбылся наш сон – то, о чем мы только догадывались: едва мы принялись за устройство государства, мы тотчас же благодаря некоему богу вступили, как видно, в область начала и образца справедливости.

– Несомненно.
– Значит, Главкон, неким отображением справедливости (почему оно и полезно) было наше утверждение, что для того, кто по своим природным задаткам годится в сапожники, будет правильным только сапожничать и не заниматься ничем другим, а кто годится в плотники – пусть плотничает. То же самое и в остальных случаях.
– Очевидно, это так.
– Поистине справедливость была у нас чем-то и таком роде, но не в смысле внешних человеческих проявлений, а в смысле подлинно внутреннего воздействия на самого себя и на свои способности.

Такой человек не позволит ни одному из имеющихся в его душе начал выполнять чужие задачи или досаждать друг другу взаимным вмешательством: он правильно отводит [каждому из этих начал] действительно то, что им свойственно; он владеет собой, приводит себя в порядок и становится сам себе другом; он прилаживает друг к другу три начала своей души, совсем как три основных тона созвучия – высокий, низкий и средний, да и промежуточные тоны, если они там случатся;

все это он связует вместе и так из множественности достигает собственного единства, рассудительности и слаженности. Таков он и в своих действиях, касаются ли они приобретения имущества, ухода за своим телом, государственных дел или же частных соглашений. Во всем этом он считает и называет справедливой и прекрасной ту деятельность, которая способствует сохранению указанного состояния, а мудростью – умение руководить такой деятельностью. Несправедливой деятельностью он считает ту, что нарушает все это, а невежеством – мнения, ею руководящие.

– Ты совершенно прав, Сократ.
Справедливое государство и справедливый человек – Ну что ж, – сказал я. – Если мы признаем, что определили справедливого человека и справедливое государство, а также проявляющуюся в них справедливость, то нам не покажется, думаю я, будто мы в чем-то слишком уж заблуждаемся.
– Не покажется, клянусь Зевсом.
– Стало быть, мы признаем это?
– Признаем.
– Пусть будет так. После этого, я думаю, надо подвергнуть рассмотрению несправедливость.
– Это ясно.

– Она должна заключаться, не правда ли, в каком-то раздоре указанных трех начал, в беспокойстве, во вмешательстве в чужие дела, в восстании какой-то 'тети души против всей души в целом с целью господствовать в ней неподобающим образом, между тем как по своей природе несправедливость такова, что ей подобает быть в рабстве у господствующего начала. Вот что, я думаю, мы будем утверждать о несправедливости: она смятение и блуждание разных частей души, их разнузданность и трусость, и вдобавок еще невежество – словом, всяческое зло.

– Это все одно и то же.
– Стало быть, что значит поступать несправедливо и совершать преступления и, напротив, поступать по справедливости – все это, не правда ли, уже совершенно ясно, раз определилось, что такое несправедливость и что такое справедливость?
– А разве это определилось?
– Справедливость и несправедливость ничем не отличаются от здоровых или болезнетворных начал, только те находятся в теле, а эти – в душе.
– Каким образом?
– Здоровое начало вызывает здоровье, а болезнетворное – болезнь.
– Да.

– Не так ли и справедливая деятельность ведет к справедливости, а несправедливая – к несправедливости?
– Непременно.
– Придать здоровья означает создать естественные отношения господства и подчинения между телесными началами, между тем как болезнь означает их господство или подчинение вопреки природе.
– Это так.
– Значит, и внести справедливость в душу означает установить там естественные отношения владычества и подвластности ее начал, а внести несправедливость – значит установить там господство одного начала над другим или подчинение одного другому вопреки природе.
– Совершенно верно.

– Стало быть, добродетель – это, по-видимому, некое здоровье, красота, благоденствие души, а порочность – болезнь, безобразие [позор] и слабость.
– Да, это так.
– Хорошие привычки разве не ведут к обладанию добродетелью, а дурные – к порочности?
– Неизбежно.
– Нам остается, как видно, исследовать, целесообразно ли поступать справедливо, иметь хорошие привычки и быть справедливым, все равно, остается ли это скрытым или нет, и совершать преступления и

быть несправедливым, хотя бы это и не грозило карой к исправительным наказанием.
– Но мне кажется, Сократ, что теперь смешно производить такое исследование: если человеку и жизнь не в жизнь, когда повреждается его телесная природа, пусть бы у него при этом было вдоволь различных кушаний, напитков, всевозможного богатства и всяческой власти, то какая же будет ему жизнь, если расстроена и повреждена у него природа именно того, чем мы живем?

Если он делает все, что вздумается, за исключением того, что может ему помочь избавиться от порочности и несправедливости и обрести справедливость и добродетель? Мы-то ведь хорошо разобрали, в чем состоит как то, так и другое.
– Да, это было бы смешно; однако раз мы дошли до того предела, откуда яснее всего видно, что все это именно так, нам нельзя отступаться.
– Клянусь Зевсом, отступаться – это хуже всего.

– Тогда поди сюда, посмотри, сколько, по-моему, видов имеет порочность: на это стоит взглянуть.
– Я следую за тобою, а ты продолжай.
– В самом деле, отсюда, словно с наблюдательной вышки, на которую мы взошли в ходе нашей беседы, мне представляется, что существует только один вид добродетели, тогда как видов порочности несметное множество; о четырех из них стоит упомянуть.
– О чем ты говоришь?
Соответствие пяти типов душевного склада пяти типам государственного устройства– Сколько видов государственного устройства, столько же, пожалуй, существует и видов душевного склада.
– Сколько же их?

– Пять видов государственного устройства и пять видов души.
– Скажи, какие?
– Я утверждаю, что одним из таких видов государственного устройства будет только что разобранный нами, но назвать его можно двояко: если среди правителей выделится кто-нибудь один, это можно назвать царское властью, если же правителей несколько, тогда это будет аристократия.
– Верно.

– Так вот это я и обозначаю как отдельный вид. Больше ли будет правителей или всего только один, они не нарушат важнейших законов, пока будут пускать в ход то воспитание и образование, о которых у нас шла речь.
– Естественно, не нарушат.

КНИГА V Хорошим и правильным я называю именно подобного рода государство и государственное устройство да и отдельного человека тоже, а все остальные [виды], раз такое государство правильно, я считаю плохими: в них ошибочны и государственное правление, и душевный склад частных людей. Видов порочного государственного устройства четыре.
– А именно какие? – спросил Главкон.

Я собрался было говорить о них в том порядке, в каком, по-моему, они переходят один в другой. Между тем Полемарх – он сидел немного поодаль от Адиманта, – протянув руку, схватил его за плащ на плече, пригнул к себе и, наклонившись, стал что-то шептать ему на ухо. Можно было разобрать только: "Оставим его в покое, или как нам быть?"
– Ни в коем случае не оставим, – сказал Адимант уже громко.
Тут я спросил:
– Что это вам так важно не оставлять?
– Тебя, – отвечал Адимант.

Я опять спросил:
– А почему вам это так важно?
Постановка вопроса об общности жен и детей у стражей – Ты, как нам кажется, – сказал он, – не хочешь себя утруждать и украдкой пропускаешь целый – немалый – раздел нашей беседы, уклоняясь от разбора. Или ты думаешь, мы забыли, как ты сказал мимоходом насчет жен и детей, что у друзей все будет общим?
– А разве, Адимант, это неправильно?
– Да, но правильность этого, как и в других случаях, нуждается в объяснении, каким образом осуществляется подобная общность – ведь это может быть по-разному. Так что непременно укажи, какой именно путь ты имеешь в виду.

Мы давно уже ожидаем, что ты упомянешь о деторождении – о том, как будут рождать детей, а родив, воспитывать – и вообще об этой, как ты говоришь, общности детей и жен. Правильно ли это происходит или нет – имеет, считаем мы, огромное, даже решающее значение для государственного устройства. А ты уже перешел к рассмотрению какого-то иного государственного строя, не исследовав в достаточной мере этот вопрос. Вот почему, как ты и слышал, мы решили, что тебе не следует идти дальше, пока ты не разберешь этого так же, как все остальное.

– Примите и меня в соучастники этого решения, – сказал Главкон.
– Безусловно, Сократ, считай, что такое решение вынесено нами всеми, – сказал Фрасимах.
– Что же это вы делаете! – воскликнул я. – Вы заставляете меня задержаться и затеваете длиннейшую беседу о государственном устройстве, словно мы приступаем к ней сызнова! А я-то было радовался, что уже покончил с этим рассуждением – с меня было бы довольно, если бы вы удовлетворились ранее сказанным.

Вы и не подозреваете, что этим вашим предложением вы подняли целый рой рассуждений – предвидя это, я тогда и уклонился, опасаясь такого множества.
– Что же, – сказал Фрасимах, – по-твоему, все присутствующие пришли сюда играть в монетку, а не ради того, чтобы послушать беседу?
– Но и беседа, – ответил я, – должна быть в меру.

– Мерой для прослушивания такой беседы, Сократ, служит у людей разумных вся жизнь, – сказал Главкон. – Но не в нас тут дело. Ты не сочти за труд разобрать на свой лад то, о чем мы спрашиваем: что это будет за общность детей и жен у наших стражей, как быть с воспитанием младенцев в промежуток времени от их рождения до начала обучения, который считается особенно тягостным? Попробуй указать, каким образом все это должно происходить.

– Нелегко в этом разобраться, мой дорогой. Здесь невероятного еще больше, чем в том, что мы разбирали ранее. Сказать, что это осуществимо – не поверят, а если бы это и осуществилось вполне, то с недоверием отнеслись бы к тому, что это и есть самое лучшее. Вот и не решаешься затрагивать этот предмет, чтобы беседа, дорогой мой друг, не свелась к благим пожеланиям.
– Больше решительности! Ведь твои слушатели не невежды, они доверчивы и доброжелательны. Тут я сказал:
– Милый, уж не говоришь ли ты это с целью меня подбодрить?
– Признаться, да.

– Так ты достигаешь совсем обратного. Если бы я доверял себе и считал, будто знаю то, о чем говорю, тогда твое утешение было бы прекрасно: кто знает истину, тот в кругу понимающих и дорогих ему людей говорит смело и не колеблясь о самых великих и дорогих ему вещах; но когда у человека, как у меня, сомнения и поиски, а он выступает с рассуждениями, шаткое у него положение и ужасное – не потому, что я боюсь вызвать смех (это было бы просто ребячеством),

а потому, что, пошатнув истину, я не только сам свалюсь, но увлеку за собой и своих друзей; у нас же речь идет о том, в чем всего менее должно колебаться.
Я припадаю к Адрастее, Главкон, ради того, что собираюсь сказать! Надеюсь, что стать невольным убийцей все же меньшее преступление, чем сделаться обманщиком в деле прекрасного, благого, справедливого и законного; такой опасности лучше уж подвергаться среди врагов, чем в кругу друзей; так что лучше меня не подбадривай!

Тут Главкон улыбнулся.
– Но, Сократ, если нам придется плохо от этого твоего рассуждения, – сказал он, – мы отпустим тебе вину, как это делается в случае убийства: мы будем считать, что ты чист и вовсе не вовлекаешь нас в обман. Пожалуйста, говори смело.
– Хорошо. Однако и в упомянутом случае чист лишь тот, кому отпущена вина, – так ведь гласит закон. А раз там это так, то, значит, и в моем случае тоже.
– Ну, говори хотя бы на этих условиях.

– Теперь приходится снова вернуться к началу; следовало, верно, тогда же все изложить по порядку. Пожалуй, вот что будет правильно: после того как полностью определена роль мужчин, надо определить и роль женщин, тем более что ты так советуешь.
Дабы надлежащим образом обзавестись детьми и женами и правильно относиться к ним, у людей, рожденных и воспитанных так, как мы это разобрали, нет, по-моему, иного пути, кроме того, на который вступили мы с самого начала. В качестве стражей, охраняющих стада, мы в нашей беседе решили поставить мужчин.
– Да.

Роль женщин в идеальном государстве – Продолжим это, уделив и женщинам сходное рождение и воспитание, и посмотрим, годится ли это нам или нет.
– Как это?
– А вот как: считаем ли мы, что сторожевые собаки-самки должны охранять то же самое, что охраняют собаки-самцы, одинаково с ними охотиться и сообща выполнять все остальное, или же они не способны на это, так как рожают и кормят щенят, и, значит, должны неотлучно стеречь дом, тогда как на долю собак-самцов приходятся все тяготы и попечение о стадах?

– Все это они должны делать сообща. Разве что мы обычно учитываем меньшую силу самок в сравнении с самцами.
– А можно ли требовать, чтобы какие-либо живые существа выполняли одно и то же дело, если не выращивать и не воспитывать их одинаково?
– Невозможно.
– Значит, раз мы будем ставить женщин на то же дело, что и мужчин, надо и обучать их тому же самому.
– Да.

– А ведь мужчинам мы предназначили заниматься мусическим и гимнастическим искусствами.
– Да.
–' Значит, и женщинам надо вменить в обязанность заниматься обоими этими искусствами, да еще и военным делом; соответственным должно быть и использование женщин.
– Так вытекает из твоих слов.
– Вероятно, многое из того, о чем мы сейчас говорим, покажется смешным, потому что будет противоречить обычаям, если станет выполняться соответственно сказанному.
– Да, это может показаться очень смешным.

– А что, на твой взгляд, здесь всего смешнее? Очевидно, то, что обнаженные женщины будут упражняться в палестрах вместе с мужчинами, и притом не только молодые, но даже и те, что постарше, – совершенно так же, как это делают в гимнасиях старики:
хоть и морщинистые, и непривлекательные на вид, они : все же охотно упражняются.
– Клянусь Зевсом, это показалось бы смешным, по крайней мере по нынешним понятиям.

– Раз уж мы принялись говорить, нечего нам бояться остряков, сколько бы и каким бы образом ни вышучивали они такую перемену, – гимнасии для женщин, мусическое искусство и (не в последнюю очередь) умение владеть оружием и верховую езду.
– Ты верно говоришь.
– Но раз уж мы начали говорить, следует выступить против суровости современного обычая, а насмешников попросить воздержаться от их острот и вспомнить, что не так уж далеки от нас те времена, когда у эллинов, как и посейчас у большинства варваров, считалось постыдным и смешным для мужчин показываться голыми

и что когда критяне первыми завели у себя гимнасии, а затем уж и лакедемоняне, у тогдашних остряков тоже была возможность посмеяться над этим. Или, по-твоему, это не так?
. – По-моему, так.
– Но когда на опыте стало ясно, что удобнее упражняться без одежды, чем прикрывать ею все части тела, тогда это перестало быть смешным для глаз: ведь разумные доводы убеждали, что так гораздо лучше. Это показало, что пустой человек тот, кто считает смешным что-нибудь иное, кроме дурного;

и когда он пытается что-либо осмеять, он в чем-то другом усматривает проявление смешного, а не в глупости и пороке; а когда он усердствует в стремлении к прекрасному, он опять-таки ставит себе какую-то иную цель, а не благо.
– Это во всех отношениях верно.
– Итак, здесь надо сперва прийти к соглашению, исполнимо это или нет, и решить спорный вопрос – в шутку ли или серьезно, как кому угодно, – способна ли женская часть человеческого рода принимать участие во всех делах наряду с мужчинами, или же она не может участвовать ни в одном из этих дел;

а может быть, к чему-то она способна, а к другому – нет. То же и насчет военного дела – к какому из этих двух видов ее отнести? Не лучше ли всего начать именно так, чтобы, как положено, наилучшим образом и закончить?
– Конечно.
– Так хочешь, вместо других мы будем вести спор сами с собой, чтобы доводы противников, подвергшись нашей осаде, не остались без защиты?

– Этому ничто не препятствует.
– Мы от их лица скажем так: "Сократ и Главкон, вам совсем не нужны возражения посторонних: вы сами в начале основания вашего государства признали, что каждый, кто бы он ни был, должен выполнять только свое дело–согласно собственной природе".
– Да, я думаю, что мы это признали. Как же иначе?
– "А разве женщины по своей природе не вовсе отличны от мужчин?"
– Как же им не отличаться?
– "Значит, им надо назначить и иное дело, соответственно их природе".

– Ну и что же?
– "Так разве это теперь не ошибка с вашей стороны, разве вы не противоречите сами себе, утверждая, что мужчины и женщины должны выполнять одно и то же, хотя их природа резко отлична?" Найдешь ли ты, чудак, что сказать в свою защиту?
– Сразу это сделать не так-то легко. Но я попрошу тебя, да и сейчас прошу, провозгласить все, что можно, в защиту наших доводов.

– Вот это и все остальное, подобное этому, как раз и есть, Главкон, то, что я давно уже предвидел, почему я и боялся и медлил касаться закона о том, как обзаводиться женами и детьми и как их воспитывать.
– Клянусь Зевсом, все это, видно, не просто!
– Конечно, нет. Но дело вот в чем: упал ли кто в небольшой купальный бассейн или в самую середину огромного моря, все равно он старается выплыть.
– Конечно.

– Так вот и нам надо плыть и попытаться выбраться из этого нашего рассуждения, надеясь, что нас Подхватит какой-нибудь дельфин или мы спасемся иным каким-либо непостижимым образом.
– Да, видно надо попытаться.
– Ну, давай искать какой-нибудь выход. Мы согласились, что при различной природе должны быть различны и занятия: между тем у женщины и мужчины природа различна. А теперь мы вдруг стали утверждать, что и при различной природе люди могут выполнять одно и то же дело. Ведь нас обвиняют именно в этом?
– Совершенно верно.

– Да, Главкон, велика сила искусства спорить!
– Как, как ты сказал?
– Ведь многие даже невольно увлекаются им, и притом думают, что они не состязаются в споре, а рассуждают. Происходит это из-за того, что они не умеют рассматривать предмет, о котором идет речь, различая его по видам. Придравшись к словам, они выискивают противоречие в том, что сказал собеседник, и начинают не беседовать, а состязаться в споре.
– Правда, эта страсть свойственна многим. Но неужели она сейчас направлена и против нас?

– Безусловно, ведь мы невольно столкнулись с таким словесным противоречием.
– Как это?
– Когда природа людей неодинакова, то и занятия их должны быть разные; это мы мужественно отстаивали, а к спорам дали повод имена: ведь мы совсем не рассматривали, в чем состоит видовое различие или сходство природных свойств, и не определили, к чему тяготеет то и другое, когда назначали различные занятия людям различной природы и одинаковые тем, кто одинаков.
– В самом деле, мы этого не рассматривали.

– Так вот нам представляется, как видно, возможность задать самим себе следующий вопрос: одинаковы ли природные свойства людей плешивых и волосатых или противоположны? Когда мы признаем, что противоположны, то спросим снова: если плешивые сапожничают, то позволено ли делать это и волосатым, а если сапожничают волосатые, позволено ли это плешивым?
– Спрашивать об этом смешно!
– Смешно по какой-то иной причине, чем тогда, когда мы определили сходство и различие природы женщин и мужчин не вообще, но ограничились только тем видом их различия или сходства, который связан с их занятиями: например, мы говорили, что и врач, и те, кто лишь в душе врачи, имеют одни и те же природные свойства. Или, по-твоему, это не так?

– По-моему, так.
– А у врача и плотника различные природные свойства?
– Конечно.
– Значит, если обнаружится разница между мужским и женским полом в отношении к какому-нибудь искусству или иному занятию, мы скажем, что в таком случае надо и поручать это дело соответственно тому или иному полу. Если же они отличаются только тем, что существо женского пола рожает, а существо мужского пола оплодотворяет,

то мы скажем, что это вовсе не доказывает отличия женщины от мужчины в отношении к тому, о чем мы говорим. Напротив, мы будем продолжать думать, что у нас и стражи, и их жены должны заниматься одним и тем же делом.
– И правильно будем думать.
– Стало быть, после этого мы предложим тому, кто утверждает противное, просветить нас, указав, в отношении к какому искусству или занятию – из числа относящихся к государственному устройству – природа женщины и мужчины не одинакова, а различна.

– Справедливое требование!
– Правда, как ты говорил немного раньше, так, возможно, и кто-нибудь другой скажет, что нелегко отвечать с ходу, но что, поразмыслив, он с этим без труда справится.
– Возможно, он так и скажет.

– Хочешь, мы попросим того, кто выдвигает эти возражения, последовать за нами и посмотреть, удастся ли нам доказать ему, что по отношению к занятиям, связанным с государственным устройством, у женщины нет никаких особенностей.
– Очень хочу.
– Ну-ка, скажем мы ему, отвечай. Ты говорил так: "Один уродился способным к чему-нибудь, другой – неспособным; один легко научается чему-либо в деле, другой – с трудом; один, и немного поучившись, бывает очень изобретателен в том, чему обучался, а другой, хоть долго учился и упражнялся, не усваивает даже того, чему его обучали.

У одного телесное его состояние достаточно содействует его духовному развитию, другому оно, напротив, только мешает". Так или не так разделил ты тех, кто от природы, способен к какому-нибудь делу, и тех, кто не способен?
– Всякий скажет, что так.
– А знаешь ли ты хоть какое-нибудь из человеческих занятий, в котором мужчины не превосходили бы во всем женщин? Стоит ли нам распространяться о том, как женщины ткут, пекут жертвенные лепешки, варят похлебку? Считается, что в этом-то женский пол кое-что смыслит – вот почему больше всего осмеивают женщину, если она не справляется и с этим.

– Ты верно говоришь; попросту сказать, этот пол во всем уступает тому. Однако многие женщины во многих отношениях лучше многих мужчин, хотя в общем дело обстоит так, как ты говоришь.
– Значит, друг мой, не может быть, чтобы у устроителей государства было в обычае поручать какое-нибудь дело женщине только потому, что она женщина, или мужчине – только потому, что он мужчина. Нет, одинаковые природные свойства встречаются у живых существ того и другого пола, и по своей природе как женщина, так и мужчина могут принимать участие во всех делах, однако женщина во всем немощнее мужчины.

– И даже намного.
– Так будем ли мы поручать всё мужчинам, а женщинам – ничего?
– Как можно!
– В таком случае, я думаю, мы скажем, что по своим природным задаткам одна женщина способна врачевать, а другая–нет, одна склонна к мусическому искусству, а другая чужда Музам.
– Так что же?

– А разве иная женщина не имеет способностей к гимнастике и военному делу, тогда как другая совсем не воинственна и не любит гимнастических упражнений?
– Да, это так.
– Что же? И одна склонна к философии, а другая ее ненавидит? Одной свойственна ярость духа, а другая невозмутима?
– Бывает и так.
– Значит, встречаются женщины, склонные быть стражами и не склонные. Разве мы не выбрали и среди мужчин в стражи тех, кто склонен к этому по природе?
– Конечно, выбрали именно таких.
– Значит, для охраны государства и у мужчин, и у женщин одинаковые природные задатки, только у женщин они слабее, а у мужчин сильнее.
– Выходит так.

– Значит, для подобных мужчин надо и жен выбирать тоже таких, чтобы они вместе жили и вместе стояли на страже государства, раз они на это способны и сродни по своей природе стражам.
– Конечно.
– А кто одинаков по своей природе, тем надо предоставить возможность заниматься одинаковым делом.
– Да, одинаковым.
– Значит, мы, совершив круг, вернулись к исходному положению и признаём, что предоставление женам стражей возможности заниматься и мусическим искусством, и гимнастикой не противоречит природе.
– Нисколько не противоречит.

– Значит, наши установления не были невыполнимы и не сводились лишь к пустым пожеланиям, раз мы установили закон сообразно природе. Скорее, как видно, противоречит природе то, что вопреки этому наблюдается в наше время.
– Похоже, что так.
– А ведь мы должны были рассмотреть, возможны ли наши установления и являются ли они наилучшими.
– Да, так оно и было.
– Но мы все признали, что они возможны.
– Да.
Теперь надо прийти к согласию насчет того, что они будут наилучшими.
– Очевидно.
– Для того чтобы женщина стала стражем, обучение ее не должно быть иным, чем воспитание, делающее стражами мужчин, тем более что речь здесь идет об одних и тех же природных задатках.

– Да, оно не должно быть иным.
– А как твое мнение вот насчет чего...
– А именно?
– Не убеждался ли ты на собственном опыте, что один человек лучше, а другой хуже, или ты считаешь всех одинаковыми?
– Вовсе не считаю.
– А в государстве, которое мы основали, как ты думаешь, какие люди получились у нас лучше – стражи ли, воспитанные так, как мы разбирали, или же сапожники, воспитавшиеся на своем мастерстве?
– Смешно и спрашивать!
– Понимаю. Далее: разве наши стражи не лучшие из граждан?

– Конечно, лучшие.
– Далее. Разве подобные же женщины не будут лучшими из женщин?
– Тоже, конечно, будут.
– А может ли для государства быть что-нибудь лучше присутствия в нем самых лучших женщин и мужчин?
– Не может.
– А это сделают мусическое искусство и гимнастика, примененные так, как мы разбирали.

– Несомненно.
– Следовательно, наше установление не только выполнимо, но оно и всего лучше для государства.
– Да, это так.
– Пусть же жены стражей снимают одежды, раз они будут вместо них облекаться доблестью, пусть принимают они участие в войне и в прочей защите государства и пусть не отвлекаются ничем другим. Но во всем этом, из-за слабости их пола, женщинам надо давать поручения более легкие, чем мужчинам.

А кто из мужчин станет смеяться при виде обнаженных женщин, которые ради высокой цели будут в таком виде заниматься гимнастикой, тот, этим своим смехом "недозрелый плод срывая мудрости", и сам, должно быть, не знает, над чем он смеется и что делает. А ведь очень хорошо говорят – и будут повторять, – что полезное прекрасно, а вредное – постыдно [безобразно].
– Безусловно.

– Можно сказать, что при обсуждении закона относительно женщин нам удастся как бы избегнуть одной волны, чтобы она не захлестнула нас, когда мы будем решать, что стражи-мужчины и стражи-женщины должны всё выполнять сообща: напротив, наша беседа последовательно ведет к выводу, что это возможно и полезно.
– В самом деле, грозной волны удастся тебе избегнуть!
– Но ты скажешь, что это еще пустяки, когда увидишь дальнейшее.
– Посмотрим, а ты продолжай.
– За этим законом и за остальными предшествовавшими следует, я думаю, вот какой...
– Какой?

Общность жен и детей у стражей (продолжение) – Все жены этих мужей должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с кем не сожительствует. И дети тоже должны быть общими, и пусть отец не знает, какой ребенок его, а ребенок – кто его отец.
– Этот закон вызовет гораздо больше недоверия, чем тот, – в смысле исполнимости и полезности.
– Что касается полезности, вряд ли станут это оспаривать и говорить, будто общность жен и детей не величайшее благо, если только это возможно. Но вот насчет возможности, думаю я, возникнут большие разногласия.

– Будет очень много сомнений насчет как того, так и другого.
– Ты говоришь, что тут понадобится сочетание доказательств, а я-то думал, что увернусь от одного из них, раз ты согласен насчет полезности: ведь мне осталось бы тогда говорить только о том, выполнимо это или нет.
– Нет, ничего не выйдет, не увернешься: отчитайся и в том и в другом.

– Приходится подвергнуться такой каре. Но окажи мне хоть эту милость – позволь мне устроить себе праздник. Так духовно праздные люди сами себя тешат во время одиноких прогулок: они еще не нашли, Каким образом осуществится то, чего они вожделеют, Но, минуя это, чтобы не мучить себя раздумьями о возможности и невозможности, полагают, будто уже налицо то, чего они хотят: и вот они уже распоряжаются дальнейшим, с радостью перебирают, что они будут Сделать, когда это совершится; их и без того праздная душа становится еще более праздной.

Так и я уже поддаюсь этой слабости, и мне хочется отложить тот вопрос и после рассмотреть, каким образом это осуществимо, а пока, допустив, что это осуществимо, я рассмотрю, если позволишь, как будут распоряжаться правители, когда это уже совершится, и укажу, насколько полезно было бы все это и для государства, и для стражей. Именно это я попытаюсь сперва рассмотреть вместе с тобой, а потом уже то, если только ты разрешишь.
– Конечно, я разрешаю. Рассматривай.

– Я думаю, если наши правители будут достойны такого наименования и их помощники тоже, то эти последние охотно станут выполнять предписания, а те – предписывать, повинуясь частью законам, а частью подражая тому, что мы им предпишем.
– Естественно.
– А раз ты для них законодатель, то, так же как ты отобрал стражей-мужчин, ты по возможности отберешь и сходных с ними по своей природе женщин и им вручишь их. Раз у них и жилища, и трапезы будут общими, и никто не будет иметь этого в частном владении,

раз они всегда будут общаться, встречаясь в гимнасиях и вообще одинаково воспитываясь, у них по необходимости – я думаю, врожденной – возникнет стремление соединяться друг с другом. Или, по-твоему, я говорю не о том, что неизбежно?
– Это не геометрическая, а эротическая неизбежность; она, пожалуй, острее той убеждает и увлекает большинство людей.

– И даже очень увлекает. Но далее, Главкон, в государстве, где люди процветают, было бы нечестиво допустить беспорядочное совокупление или какие-нибудь такие дела, да и правители не позволят.
– Да, это совершалось бы вопреки справедливости.
– Ясно, что в дальнейшем мы учредим браки, по мере наших сил, насколько только можно, священные. А священными были бы браки наиболее полезные.
– Безусловно.

– Но чем они были бы наиболее полезны? Скажи мне вот что, Главкон: в твоем доме я вижу и охотничьих собак, и множество птиц самых ценных пород. Так вот, ради Зевса, уделял ли ты внимание их брачному соединению и размножению?
– То есть как?
– Да прежде всего хотя они все ценных пород, но разве среди них нет и не появляется таких, которые лучше других?
– Бывают.
– Так разводишь ли ты всех без различия или стараешься разводить самых лучших?
– Самых лучших.

– Что же? Лучше ли приплод от совсем молодых, или совсем старых, или же преимущественно от тех, что в самой поре?
– От тех, что в самой поре.
– А если этого не соблюдать, то как ты считаешь – намного ли ухудшится порода птиц и собак?
– Я считаю – намного.
– А как ты думаешь насчет лошадей и остальных животных? Разве там дело обстоит по-другому?
– Это было бы странно.
– Ох, милый ты мой, какими, значит, выдающимися людьми должны быть у нас правители, если и c человеческим родом дело обстоит так же.

– Оно действительно обстоит так. Но что же из этого?
– Да то, что правителям неизбежно придется применять много разных средств. Если тело не нуждается в лекарствах и человек охотно придерживается предписанного ему образа жизни, тогда, считаем мы, достаточно и посредственного врача. Но когда надо применять лекарства, мы знаем, что понадобится врач более смелый.
– Это верно. Но к чему ты это говоришь?

– А вот: чего доброго, этим правителям потребуется у нас нередко прибегать ко лжи и обману – ради пользы тех, кто им подвластен. Ведь мы уже говорили, что подобные вещи полезны в виде лечебного средства.
– И это правильно.
– По-видимому, всего уместнее это будет при заключении браков и при деторождении.
– Как так?
– Из того, в чем мы были согласны, вытекает, что лучшие мужчины должны большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с самыми худшими и что потомство лучших мужчин и женщин следует воспитывать,

а потомство худших – нет, раз наше небольшое стадо должно быть самым отборным. Но что это так делается, никто не должен знать, кроме самих правителей, чтобы не вносить ни малейшего разлада в отряд стражей.
– Совершенно верно,
– Надо будет установить законом какие-то празднества, на которых мы будем сводить вместе девушек и юношей, достигших брачного возраста, надо учредить жертвоприношения и заказать нашим поэтам песнопения, подходящие для заключаемых браков.

А определить количество браков мы предоставим правителям, чтобы они по возможности сохраняли постоянное число мужчин, принимая в расчет войны, болезни и т.д., и чтобы государство у нас по возможности не увеличивалось и не уменьшалось.
– Это правильно.
– А жеребьевку надо, я думаю, подстроить как-нибудь так, чтобы при каждом заключении брака человек из числа негодных винил бы во всем судьбу, а не правителей.
– Да, это сделать необходимо.

– А юношей, отличившихся на войне или как-либо иначе, надо удостаивать почестей и наград и предоставлять им более широкую возможность сходиться с женщинами, чтобы таким образом ими было зачато как можно больше младенцев.
– Правильно.
– Все рождающееся потомство сразу же поступает в распоряжение особо для этого поставленных должностных лиц, все равно мужчин или женщин, или и тех и других, – ведь занятие должностей одинаково и для женщин, и для мужчин.
– Да.

– Взяв младенцев, родившихся от хороших родителей, эти лица отнесут их в ясли к кормилицам, живущим отдельно в какой-нибудь части города. А младенцев, родившихся от худших родителей или хотя бы от обладающих телесными недостатками, они укроют, как положено в недоступном, тайном месте.
– Да, поскольку сословие стражей должно быть чистым.
– Они позаботятся и о питании младенцев: матерей, чьи груди набухли молоком, они приведут в ясли, но всеми способами постараются сделать так, чтобы ни одна из них не могла опознать своего ребенка.

Если материнского молока не хватит, они привлекут других женщин, у кого есть молоко, и позаботятся, чтобы те кормили грудью положенное время, а ночные бдения и прочие тягостные обязанности будут делом кормилиц и нянек.
– Ты сильно облегчаешь женам стражей уход за детьми.
– Так и следует. Но разберем дальше то, что мы наметили. Мы сказали, что потомство должны производить родители цветущего возраста.
– Верно.

– А согласен ли ты, что соответствующая пора расцвета – двадцатилетний возраст для женщины, а для мужчины – тридцатилетний?
– И до каких пор?
– Женщина пусть рожает государству начиная с двадцати лет и до сорока, а мужчина – после того, как у него пройдет наилучшее время для бега: начиная с этих пор пусть производит он государству потомство вплоть до пятидесяти пяти лет.

– Верно, и у тех и у других это время телесного и духовного расцвета.
– Если же кто уже старше их или, напротив, моложе возьмется за общественное дело рождения детей, мы не признаем эту ошибку ни благочестивой, ни справедливой: ведь он произведет для государства такого ребенка, который, если это пройдет незамеченным, будет зачат не под знаком жертвоприношений и молитв, в которых при каждом браке и жрицы, и жрецы, и все целиком государство молятся о том, чтобы у хороших и полезных людей потомство было всегда еще лучше и полезнее, а, напротив, под покровом мрака, как плод ужасной невоздержности.

– Это верно.
– Тот же самый закон пусть действует и в том случае, если кто из мужчин, еще производящих потомство, коснется женщины пусть и брачного возраста,
но без разрешения правителя на их союз: мы скажем, что такой мужчина преподнес государству незаконного ребенка, так как не было обручения и освящения.
– Совершенно верно.
– Когда же и женщины и мужчины выйдут из возраста, назначенного для произведения потомства, я думаю, мы предоставим мужчинам свободно сходиться с кем угодно, кроме дочери, матери, дочерей дочери и старших родственниц со стороны матери;

женщинам же – со всеми, кроме сыновей, отца, и их младших и старших родственников. Но хотя мы и разрешим все это, они должны особенно стараться, чтобы ни один зародыш не вышел на свет, а если уж они будут вынуждены к этому обстоятельствами и ребенок родится, пусть распорядятся с ним так, чтобы его не пришлось выращивать.
– Это тоже правильно. Но как же они станут распознавать, кто кому приходится отцом, дочерью или родственниками, о которых ты сейчас говорил?

– Никак. Но всякий будет называть своими детьми тех, кто родился на десятый или седьмой месяц от дня его вступления в брак, а те будут называть его своим отцом; их потомство он будет называть детьми своих детей, а они соответственно будут называть стариков дедами и бабками, а всех родившихся за то время, когда их матери и отцы производили потомство, они будут называть своими сестрами и братьями,

и потому, как мы только что и говорили, им не дозволено касаться друг друга. Из числа же братьев и сестер закон разрешит сожительствовать тем, кому это выпадет при жеребьевке и будет дополнительно утверждено Пифией.
– Это в высшей степени правильно.
– Вот какова, Главкон, эта общность жен и детей у стражей нашего с тобой государства. А что она соответствует его устройству лучше всего – это должно быть обосновано в дальнейшем рассуждении. Или как мы поступим?

– Именно так, клянусь Зевсом.
Собственнические интересы – причина порчи нравов – Так не будет ли вот что началом нашей договоренности: мы сами себе зададим вопрос, что можем мы называть величайшим благом для государственного устройства, то есть той целью, ради которой законодатель и устанавливает законы, и что считаем мы величайшим злом? Затем нам надо, не правда ли, рассмотреть, несет ли на себе следы этого блага все то, что мы сейчас разобрали, и действительно ли не соответствует оно злу.
– Это самое главное.

– Может ли быть, по-нашему, большее зло для государства, чем то, что ведет к потере его единства и распадению на множество частей? И может ли быть большее благо, чем то, что связует государство и способствует его единству?
– По-нашему, не может быть.
– А связует его общность удовольствия или скорби, когда чуть ли не все граждане одинаково радуются либо печалятся, если что-нибудь возникает или гибнет.
– Безусловно.
– А обособленность в таких переживаниях нарушает связь между гражданами, когда одних крайне удручает, а других приводит в восторг состояние государства и его населения.

– Еще бы!
– И разве не оттого происходит это в государстве, что невпопад раздаются возгласы: "Это–мое!" или "это – не мое!"? И то же самое насчет чужого.
– Совершенно верно.
– А где большинство говорит таким же образом и об одном и том же: "Это–мое!" или "это–не мое!", там, значит, наилучший государственный строй.
– Да, наилучший.
– То же и в таком государстве, которое ближе всего по своему состоянию к отдельному человеку: например, когда кто-нибудь из нас ушибет палец и все совокупное телесное начало напрягается в направлении к душе как единый строй, подчиненный началу, в ней правящему, она вся целиком ощущает это и сострадает части, которой больно;

тогда мы говорим, что у этого человека болит палец. То же выражение применимо к любому другому [ощущению] человека – к страданию, когда болеет какая-либо его часть, и к удовольствию, когда она выздоравливает.
– Да, то же самое. Вот это и есть то, о чем ты спрашивал: к состоянию такого государства полностью приближается государство с наилучшим устройством.

– Когда один из граждан такого государства испытывает какое-либо благо и зло, такое государство обязательно, по-моему, скажет, что это его собственное переживание, и всё целиком будет вместе с этим гражданином либо радоваться, либо скорбеть.
– Это непременно так, если в государстве хорошие законы.
– Пора бы нам вернуться к нашему государству и посмотреть, в нем или в каком-то другом государстве осуществляются преимущественно выводы нашего рассуждения.
– Да, это надо сделать.

Взаимоотношения правителей и народа в идеальном и неидеальном государствах – Так что же? Раз во всех прочих государствах имеются правители и народ, то имеются они и в нем.
– Имеются.
– И все они будут называть друг друга гражданами?
– Конечно.
– Но кроме наименования "граждане", как называет народ своих правителей в остальных государствах?
– Во многих–"господами", а в демократических государствах сохраняется вот это самое название – "правители".
– А народ нашего государства? Кроме обращения "граждане", как будет он называть правителей?,

– "Спасителями" и "помощниками".
– А они как будут называть народ?
– "Плательщиками" и "кормильцами".
– А как в остальных государствах называют народ правители?
– "Рабами".
– А правители друг друга?
– Соправителями.
– А у нас?
– Сотоварищами по страже.
– Можешь ли ты назвать случай в остальных государствах, чтобы кто-нибудь из правителей обращался к одному из соправителей как к товарищу, а к другому – как к чужаку?

– Это бывает часто.
– Близкого человека он считает своим и так его называет, а чужого не считает своим.
– Верно.
– Ну, а как же у твоих стражей? Найдется ли среди них такой, чтобы он считал и называл кого-нибудь из сотоварищей чужим?
– Ни в коем случае. С кем бы из них он ни встретился, он будет признавать в них брата, сестру, отца, мать, сына, дочь или их детей либо дедов.

– Прекрасный ответ! Но скажи еще вот что: предпишешь ли ты им законом придерживаться только родственных обращений или и вести себя соответственно обращениям, – например, по отношению к своим отцам соблюдать все то, что в обычае относительно отцов вообще, то есть быть почтительными, заботиться о них и должным образом слушаться родителей под страхом того, что не будет им добра ни от богов, ни от людей, если они поступят иначе: в последнем случае их поведение будет и нечестивым, и несправедливым. Эти ли речи из уст всех граждан или какие-нибудь иные будут у тебя оглашать слух даже самых малых детей относительно тех отцов, которых им укажут, и остальных родичей?

– Эти самые. Было бы смешно и названия близких оставались бы пустым звуком, если не претворять это в жизнь.
– Значит, из всех государств только у граждан этого государства мощно звучало бы в один голос: "Мои дела хороши!" или "мои дела плохи!", если у одного какого-то гражданина дела идут хорошо или плохо.
– Совершенно верно.

– А разве мы не указывали, что с такими взглядами и выражениями сопряжены и общие радость или горе?
– И мы верно это указывали.
– Значит, наши граждане особенно будут переживать что-нибудь сообща, если они смогут сказать: "Это – мое?" При таком общем переживании у них скорее всего и получатся общие радости или горе.
– Конечно.
– Вдобавок к остальным установлениям не это ли служит причиной общности жен и детей у стражей?
– Да, главным образом.

– Но ведь мы согласились, что для государства это величайшее благо: мы уподобили благоустроенное государство телу, страдания или здоровье которого зависят от состояния его частей.
– И мы правильно согласились.
– Значит, оказалось, что причиной величайшего блага для нашего государства служит общность детей и жен у его защитников.
– Безусловно.
– Это согласуется и с нашими прежними утверждениями. Ведь мы как-то сказали, что у стражей не должно быть ни собственных домов, ни земли и вообще никакого имущества:

они получают пропитание от остальных граждан как плату за свою сторожевую службу и сообща всё потребляют, коль уж они должны быть подлинными стражами.
– Правильно.
– Так вот я говорю, что и прежде нами сказанное, а еще более то, что мы сейчас говорим, сделает из них подлинных стражей и поможет тому, чтобы они не разнесли в клочья государство, что обычно бывает, когда люди считают своим не одно и то же, но каждый – другое: один тащит в свой дом все, что только может приобрести, не считаясь с остальными, а другой делает то же, но тащит уже в свой дом; жена и дети у каждого свои,

а раз так, это вызывает и свои, особые для каждого радости или печали. Напротив, при едином у всех взгляде насчет того, что считать своим, все они ставят перед собой одну и ту же цель и по мере возможности испытывают одинаковые состояния, радостные или печальные.
– Несомненно.
– Так что же? Тяжбы и взаимные обвинения разве не исчезнут у них, попросту говоря, потому, что у них не будет никакой собственности, кроме своего тела? Все остальное у них общее. Поэтому они не будут склонны к распрям, которые так часто возникают у людей из-за имущества или по поводу детей и родственников.

– Этого у них совсем не будет.
– И не будет у них также оснований судиться из-за насилий и оскорблений. Мы им скажем, что самозащита у ровесников будет прекрасным и справедливым делом, и обяжем их заботиться о своем телесном развитии.
– Правильно.
– И вот еще что правильно в этом законе: если кто с кем поссорится, он удовлетворит свой гнев в пределах этой ссоры, но не станет раздувать распрю.

– Конечно.
– Тому, кто постарше, будет предписано начальствовать над всеми, кто моложе его, с правом наказывать их.
– Ясно.
– А младший, за исключением тех случаев, когда велят правители, никогда не решится, да оно и естественно, применить насилие к старшему или поднять на него руку, и думаю, что и вообще никогда его не оскорбит. Этому достаточно препятствуют два стража:

страх и почтительность. Почтительность возбраняет касаться родителей, а страх заставляет предполагать, что обиженному помогут либо его сыновья, либо братья, либо отцы.
– Так бывает.
– Благодаря таким законам эти люди станут жить друг с другом во всех отношениях мирно.
– И даже очень.
– А так как распри между ними исключаются, нечего бояться, что остальная часть государства будет с ними не в ладах и что там возникнут внутренние раздоры.
– Конечно, нет.

– Мне как-то неловко даже и упоминать о разных мелких неприятностях, от которых они избавятся, например об угодничестве бедняков перед богачами, о трудностях и тяготах воспитания детей, об изыскании денежных средств, необходимых для содержания семьи, когда людям приходится то брать в долг, то отказывать другим, то, раздобыв любым способом деньги, хранить их у жены или у домочадцев, поручая им вести хозяйственные дела; словом, друг мой, тут не оберешься хлопот, это ясно, но не стоит говорить о таких низменных вещах.

– Да, это ясно и слепому.
– Избавившись от всего этого, наши стражи будут жить блаженной жизнью – более блаженной, чем победители на олимпийских играх.
– В каком отношении?
– Те слывут счастливыми, хотя пользуются лишь частью того, что будет у наших стражей. Ведь победа стражей прекраснее, да и общественное содержание их более полноценно: ибо одержанная ими победа – это спасение всего государства,

и сами они и их дети снабжаются пропитанием и всем прочим, что нужно для жизни; и почетные дары они получат от своего государства еще при жизни, а по смерти они получают достойное погребение.
– Это великолепно.
– Помнишь, раньше – не знаю, в каком месте нашего рассуждения – против нас был выдвинут довод, что мы не делаем наших стражей счастливыми, потому что у них ничего нет, хотя они и имеют возможность присвоить себе все имущество граждан.

На это мы тогда отвечали, что этот вопрос, если он возникнет, мы рассмотрим потом, а пока что надо сделать стражей действительно стражами, а государство как можно более благополучным, имея в виду благополучие вовсе не для одного только сословия.
– Я помню.
– Ну, что ж? Раз теперь жизнь наших защитников оказывается гораздо прекраснее и лучше, чем жизнь олимпийских победителей, как же сравнивать ее с жизнью сапожников, каких-то там ремесленников или земледельцев?!

– По-моему, этого делать никак нельзя.
– Впрочем, – об этом мы и тогда упоминали, но стоит повторить и сейчас, – если страж усмотрит свое счастье в том, чтобы не быть стражем и не удовольствуется такой умеренной, надежной и, как мы утверждаем, наилучшей жизнью, но проникнется безрассудным и ребяческим мнением о счастье,

которое будет толкать его на то, чтобы присвоить себе силой все достояние государства, он поймет тогда: Гесиод действительно был мудрецом, говоря, что в каком-то смысле "половина больше целого".
– Если бы такой страж последовал моему совету, он оставался бы при указанном нами образе жизни.
– Значит, ты допускаешь ту общность жен у этих мужей, которую мы уже обсудили? Это касается также детей и их воспитания и охраны остальных граждан. Остаются ли женщины в городе или идут на войну, они вместе с мужчинами несут сторожевую службу,

вместе и охотятся подобно собакам; они всячески участвуют во всем, насколько это в их силах. Такая их деятельность и является наилучшей и ничуть не противоречит природе отношений между самцами и самками.
– Я согласен.
– Остается еще разобрать, возможно ли и среди людей осуществить такую же общность, как у других живых существ, и каким образом это осуществимо.
– Ты опередил меня: я как раз собирался именно это присовокупить.

Война и воинский долг граждан идеального государства – Чтo касается военных действий, то, я думаю, ясно, каким образом
будут воевать женщины.
– Каким же?
–Они вместе с мужчинами будут участвовать в военных походах, а из детей возьмут с собой на войну тех, кто для этого созрел, чтобы они, как это водится у мастеров любого дела, присматривались к мастерству, которым должны будут овладеть с годами.

Кроме наблюдения дети должны прислуживать, помогать по военной части, ухаживать за отцами и матерями. Разве ты не видел этого в различных ремеслах, например у гончаров? Их дети долгое время прислуживают и наблюдают, прежде чем самим приняться за гончарное дело.
– Да, я часто это видел.
– А разве гончарам нужно тщательнее обучать своих детей, чем нашим стражам, указывая им с помощью опыта и наблюдения, что следует делать?
– Это было бы просто смешно!
– Кроме того, и воинственным всякое живое суще-во особенно бывает тогда, когда при нем его потомство.

– Это так. Но есть большая опасность, Сократ, что случае поражения – а это часто бывает на войне – они погубят вместе с собой и своих детей и остальные граждане не смогут восполнить этот урон.
– Ты верно говоришь, но считаешь ли ты, что прежде всего надо обеспечить им полную безопасность?
– Вовсе нет.
– Что же? Если уж им идти на риск, так не при том ли условии, что в случае успеха они станут лучше?
– Ясно, что так.

– А разве, по-твоему, это не важно и не стоит искнуть ради того, чтобы те, кто с летами станут ринами, уже с детства наблюдали войну?
– Конечно, это важно для той цели, о которой ты говоришь.
– Значит, нужно сделать детей наблюдателями войны, но в то же время придумать средство обеспечить им безопасность, и тогда все будет хорошо, не так ли?
– Да, конечно.
– Прежде всего их отцы будут, насколько возможно, не невеждами в войне, но людьми, знающими, какие походы опасны, а какие – нет.

– Естественно.
– В одни походы они возьмут с собой детей, в другие остерегутся их брать.
– Это верно.
– Да и начальниками над ними они назначат не новых людей, но тех, кто по своей опытности и возрасту способен быть руководителем и наставником 'тей.
– Так и подобает.
– Но, скажем мы, часто бывают разные неожиданности.
– На этот случай, друг мой, нужно их окрылять с малолетства, чтобы, если понадобится, они могли упорхнуть, избежав беды.

– Что ты имеешь в виду?
– С самых ранних лет нужно сажать детей на коня, а когда они научатся ездить верхом, брать их с собой для наблюдения войны; только кони должны у них быть не горячие и не боевые, но самые быстрые и послушные в узде. Таким образом дети всего лучше присмотрятся к своему делу, а если понадобится, наверняка спасутся, следуя за старшими наставниками.

– По-моему, ты правильно говоришь.
– Так что же нам сказать о войне? Как будут у тебя вести себя воины и как будут они относиться к неприятелю? Верно ли мне кажется или нет...
– Скажи, что именно.
– Если кто из воинов оставит строй, бросит оружие, вообще совершит какой-нибудь подобный поступок по малодушию, разве не следует перевести его в ремесленники или земледельцы?
– Очень даже следует.
– А того, кто живым попался в плен врагам, не подарить ли тем, кто захочет воспользоваться этой добычей по своему усмотрению?

– Конечно.
– Того же, кто отличился и прославился, не должны ли, по-твоему, юноши и подростки, участвующие с ним вместе в походе, увенчать каждый поочередно, прямо во время похода? Или не так?
– По-моему, так.
– Что же? Разве не будут его приветствовать пожатием правой руки?
– И это тоже.
– Но вот с чем, думаю я, ты уж не согласишься...
– С чем?
– Чтобы он всех целовал и чтобы его все целовали.

– С этим я соглашусь всего охотнее и к этому закону добавлю еще, что в продолжение всего этого похода никому не разрешается отвечать отказом, если такой воин захочет кого-нибудь целовать, – ведь если ему доведется влюбиться в юношу или в женщину, это придаст ему еще больше бодрости для совершения подвигов.
– Прекрасно. У нас уже было сказано, что тому, кто доблестен, будет уготовано большее число браков и таких людей чаще, чем остальных, будут избирать для этой цели, так, чтобы от них было как можно более многочисленное потомство.
– Да, мы уже говорили об этом.

– И по Гомеру, такие почести справедливо воздаются доблестным юношам. Гомер говорит, что Аянт, прославившийся на войне, был почтен "длиннейшей хребетною частью". То была подходящая почесть мужественному человеку в расцвете лет: от этого у него и сил прибавилось вместе с почетом.
– Совершенно верно.
– Так послушаемся в этом Гомера. Доблестных людей мы почтим соответственно проявленной ими доблести при жертвоприношениях и сходных обрядах как песнопениями, так и тем, о чем мы только что говорили, а к тому же
Местом почетным, и мясом, и полными чашами тоже,

чтобы вместе с почестью укреплять этих доблестных мужей и женщин.
– Ты прекрасно сказал.
– Допустим. А об умерших в походе, если кто пал со славою, не скажем ли мы прежде всего, что они принадлежат к золотому поколению?
– Конечно, скажем.
– Разве мы не поверим Гесиоду, что некоторые из этого поколения после кончины

В праведных демонов преобразились, чтоб стражами смертных
Быть на земле, благостыней всегда от зла отвращая? – Конечно, поверим.
– Следовательно, вопросив бога, как надо погрешать таких блаженных, божественных людей и с какими отличиями, мы будем погребать их именно так, как ни нам укажет.
– Почему бы и нет?

– А в последующие времена, поскольку они – демоны [гении], мы так и будем почитать их гробницы и им поклоняться. Такой же точно обычай мы установим, гели скончается от старости или по другой причине кто-нибудь из тех, кто был признан особенно добродетельным в жизни.
– Это справедливо.
– Далее. Как будут поступать с неприятелем наши воины?
– В каком смысле?

– Прежде всего насчет обращения в рабство: можно ли считать справедливым, чтобы эллины порабощали эллинские же государства, или, напротив, насколько возможно, не надо этого никому позволять и надо приучать щадить род эллинов из опасения, как бы он не попал в рабство к варварам?
– Именно так.
– Значит, и нашим гражданам нельзя иметь рабом эллина и другим эллинам надо советовать то же самое.

– Конечно. Таким образом, их усилия будут скорее направлены против варваров и эллины воздержатся от междоусобиц.
– Дальше. Хорошо ли это – в случае победы снимать с убитых что-нибудь, кроме оружия? Не служит ли это предлогом для трусов уклоняться от встреч с воюющим неприятелем? Они, словно выполняя свой долг, шарят вокруг убитых, и из-за подобного грабежа погибло уже много войск.
– Даже очень много.
– Разве это не низкое стяжательство – грабить мертвеца? Лишь женскому, мелочному образу мыслей свойственно считать врагом даже тело умершего,

хотя неприятель уже бежал и осталось лишь то, с помощью чего он сражался! Или, по-твоему, те, кто это делает, отличаются чем-нибудь от собак, злящихся на камни, которыми в них швыряют, но не трогающих того, кто швыряет?
– Ничуть не отличаются.
– Значит, надо отказаться от ограбления мертвых и не препятствовать уборке трупов.
– Конечно, надо отказаться, клянусь Зевсом!

– И мы не понесем в святилище оружие как жертвенный дар, в особенности оружие эллинов, если нам хоть сколько-нибудь важны благожелательные отношения с прочими эллинами. А еще больше мы будем опасаться осквернить святилища, принеся вещи, отнятые у наших родичей, – разве что бог велит иначе.
– Совершенно верно.
– Ну а опустошение эллинской земли и поджигание домов – как в этих случаях, по-твоему, поступят воины в отношении неприятеля?
– Если бы ты выразил свое мнение, я с удовольствием бы послушал.

– По-моему, они не будут делать ни того ни другого, а только отберут годичный урожай; почему – хочешь, я тебе скажу?
– Очень хочу.
– Мне кажется, что недаром есть два названия – война и раздор. Это два разных [проявления], зависящих от двух видов разногласий. Двумя я считаю их вот почему: одно – среди своих и близких, другое – с чужими, с иноземцами. Вражда между своими была названа раздором, а с чужими – войной.
– Ты не сообщаешь ничего необычного.

Этническая характеристика идеального государства в связи с вопросом о войне – Но посмотри, обычно ли то, что я сейчас скажу. Я утверждаю, что все эллины – близкие друг другу люди и состоят между собою в родстве, а для варваров они – иноземцы и чужаки.
– Прекрасно.
– Значит, если эллины сражаются с варварами, а варвары с эллинами, мы скажем, что они воюют, что они по самой своей природе враги и эту их вражду надо называть войной. Когда же нечто подобное происходит между эллинами, надо сказать, что по природе своей они друзья, но Эллада в этом случае больна и в ней царит междоусобица, и такую вражду следует именовать раздором.

– Я согласен расценивать это именно так.
– Посмотри-ка: при таких, как мы только что условились это называть, раздорах, когда нечто подобное где-нибудь происходит и в государстве царит раскол, граждане опустошают друг у друга поля и поджигают чужие дома, сколь губительным окажется этот раздор и как мало любви к своей родине выкажут обе стороны! Иначе они не осмелились бы разорять свою мать и кормилицу. Достаточно уж того, что победители отберут у побежденных плоды их труда, но пусть не забывают они, что цель – заключение мира: не вечно же им воевать!

– Такой образ мыслей гораздо благороднее, чем тот.
– Что же? Устрояемое тобой государство разве не будет эллинским?
– Оно должно быть таким.
– А его граждане разве не будут доблестными и воспитанными?
– Конечно, будут.
– Разве они не будут любить все эллинское, считать Элладу родиной и вместе с остальными участвовать в священных празднествах?
– Несомненно, будут.

– Разногласия с эллинами как со своими сородичами они будут считать раздором и не назовут войной?
– Да.
– И посреди распрей они будут помнить о мире?
– Конечно.
– Своих противников они будут благожелательно вразумлять, не порабощая их в наказание и не доводя до гибели – они разумные советчики, а не враги.
– Это так.

– Раз они эллины, они не станут опустошать Элладу или поджигать там дома; они не согласятся считать в том или ином государстве своими врагами . всех – и мужчин, и женщин, и детей, а будут считать ими лишь немногих – виновников распри. Поэтому у них не появится желания разорять страну и разрушать дома, раз они ничего не имеют против большинства граждан, а распрю они будут продолжать лишь до тех пор, пока те, кто невинно страдает, не заставят ее виновников наконец понести кару.
– Я согласен, что наши граждане должны относиться к своим противникам именно таким образом, а к варварам – так, как теперь относятся друг к другу эллины.

– Мы установим для стражей и этот закон: не опустошать страну и не поджигать домов.
– Да, решим, что это хорошо, так же как и то, о чем мы говорили раньше.
– Но по-моему, Сократ, если тебе позволить говорить об этих вещах, ты и не вспомнишь, что стал это делать, отложив ответ на ранее возникший вопрос: может ли осуществиться такое государственное устройство и каким образом это возможно. Ведь, если бы все это осуществилось, это было бы безусловным благом для того государства, где это случится. Я укажу и на те преимущества, о которых ты не упомянул: граждане такого государства в высшей степени доблестно сражались бы с неприятелем,

потому что никогда не оставляли бы своих в беде, зная, что они приходятся друг другу братьями, отцами, сыновьями, и так называя друг друга. А если и женщины будут участвовать в походах – в том же ли самом строю или идя позади, чтобы наводить страх на врагов, либо в случае какой-то нужды оказывать помощь, – я уверен, что благодаря сему этому наши граждане будут непобедимы. Не буду уж говорить о домашних благах – могу себе представить, сколько их будет!

Так как я полностью согласен с тобой, что они были бы – да еще и тьма других, – если бы осуществилось это государственное устройство, ты о нем больше не говори, а мы уж постараемся убе-ить самих себя, что это возможно, и объяснить, каким образом, а обо всем остальном давай отложим попечение.

– Ты словно сделал внезапный набег на мое рассуждение, и набег беспощадный, чуть лишь я засмотрелся. Ты, верно, не понимаешь, что едва я избегнул тех двух волн, ты насылаешь на меня третью, крупнейшую и самую тягостную. Когда ты ее увидишь и услышишь ее раскаты, ты очень снисходительно отнесешься к тому, что я, понятное дело, медлил: мне было страшно и высказывать, и пытаться обсуждать мою мысль, настолько она необычна.

– Чем больше ты будешь так говорить, тем меньше позволим мы тебе уклоняться от вопроса, каким образом можно осуществить это государственное устройство. Пожалуйста, ответь нам не мешкая.
Правителями государства должны быть философы – Сперва надо припомнить, что к этому вопросу мы пришли, когда исследовали, в чем состоят справедливость и несправедливость.
– Да, надо. Но к чему это?
– Да ни к чему! Но поскольку мы нашли, в чем состоит справедливость, будем ли мы требовать, чтобы справедливый человек ни в чем не отличался от нее самой, но во всех отношениях был таким, какова справедливость? Или мы удовольствуемся тем, что человек по возможности приблизится к ней и будет ей причастен гораздо больше, чем остальные?

– Да, удовольствуемся.
– В качестве образца мы исследовали самое справедливость – какова она и совершенно справедливого человека, если бы такой нашелся, – каким бы он был; мы исследовали также несправедливость и полностью несправедливого человека – все это для того, чтобы, глядя на них, согласно тому, покажутся ли они нам счастливыми или нет, прийти к обязательному выводу и относительно нас самих: кто им во всем подобен, того ждет подобная же и участь. Но мы делали это не для того, чтобы доказать осуществимость таких вещей.

– Ты прав.
– Разве, по-твоему, художник становится хуже, если в качестве образца он рисует, как выглядел бы самый красивый человек, и это достаточно выражено на картине, хотя художник и не в состоянии доказать, что такой человек может существовать на самом деле?
– Клянусь Зевсом, по-моему, он не становится от этого хуже.
– Так что же? Разве, скажем так, и мы не дали – на словах – образца совершенного государства?

– Конечно, дали.
– Так теряет ли, по-твоему, наше изложение хоть что-нибудь из-за того только, что мы не в состоянии доказать возможности устроения такого государства, как было сказано?
– Конечно же, нет.
– Вот это верно. Если же, в угоду тебе, надо сделать попытку показать, каким преимущественно образом и при каких условиях это было бы всего более возможно, то для такого доказательства ты снова одари меня тем же.
– Чем?

– Может ли что-нибудь быть исполнено так, как сказано? Или уже по самой природе дело меньше, чем слово, причастно истине, хотя бы иному это и не казалось? Согласен ты или нет?
– Согласен.
– Так не заставляй же меня доказывать, что и на деле все должно полностью осуществиться так, как мы это разобрали словесно. Если мы окажемся в состоянии изыскать, как построить государство, наиболее близкое к описанному, согласись, мы сможем сказать, что уже выполнили твое требование, то есть показали,
как можно это осуществить. Или ты этим не удовольствуешься? Я лично был бы доволен.

– Да и я тоже.
– После этого мы, очевидно, постараемся найти и показать, что именно плохо в современных государствах, из-за чего они и устроены иначе; между тем результате совсем небольшого изменения государство могло бы прийти к указанному роду устройства, особенно если такое изменение было бы одно, или же их было бы два, а то и несколько, но тогда их должно быть как можно меньше и им надо быть незначительными.

– Конечно.
– Стоит, однако, произойти одной-единственной перемене, и, мне кажется, мы будем в состоянии показать, что тогда преобразится все государство; правда, перемена эта не малая и не легкая, но все же она возможна.
– В чем же она состоит?
– Вот теперь я и пойду навстречу тому, что мы уподобили крупнейшей волне; это будет высказано, хотя бы меня всего, словно рокочущей волной, обдало насмешками и бесславием. Смотри же, что я собираюсь сказать.
– Говори.

– Пока в государствах не будут царствовать философы, либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино – государственная власть и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди – а их много, – которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор, дорогой Главкон, государствам не избавиться от зол, да и не станет возможным для рода человеческого и не увидит солнечного света то государственное устройство, которое мы только что описали словесно.

Вот почему я так долго не решался говорить, – я видел, что все это будет полностью противоречить общепринятому мнению; ведь трудно людям признать, что иначе невозможно ни личное их, ни общественное благополучие.
Тут Главкон сказал:
– Сократ, ты метнул в нас такие слово и мысль, что теперь, того и жди, на тебя изо всех сил набросятся очень многие и даже неплохие люди: скинув с себя верхнюю одежду, совсем обнаженные,

они схватятся за первое попавшееся оружие, готовые на все; и если ты не отразишь их натиск своими доводами и обратишься в бегство, они с издевкой подвергнут тебя наказанию.
– А не ты ли будешь в этом виновен?
– И буду тут совершенно прав. Но я тебя не выдам, защищу, чем могу, – доброжелательным отношением и уговорами, да еще разве тем, что буду отвечать тебе лучше, чем кто-либо другой. Имея такого помощника, попытайся доказать всем неверующим, что дело обстоит именно так, как ты говоришь.

– Да, надо попытаться, раз даже ты заключаешь со мной такой могущественный союз. Мне кажется, если мы хотим избежать натиска со стороны тех люден, о которых ты говоришь, необходимо выдвинуть против них определение, кого именно мы называем философами, осмеливаясь утверждать при этом, что как раз философы-то и должны править: когда это станет ясно, можно начать обороняться и доказывать, что некоторым людям по самой их природе подобает быть философами и правителями государства, а всем прочим надо заниматься не этим, а следовать за теми, кто руководит.

– Да, сейчас самое время дать такое определение.
– Ну, тогда следуй за мной в этом направлении, и, может быть, нам удастся в какой-то мере удовлетворительно это истолковать.
– Веди меня.
Философ – тот, кто созерцает прекрасное – Нужно ли напоминать тебе, или ты помнишь сам, что коль скоро, на наш взгляд, человек что-нибудь любит, он должен, если только верно о нем говорят, выказывать любовь не к одной какой-нибудь стороне того, что он любит, оставаясь безучастным к другой, но, напротив, ему должно быть дорого все.

– По-видимому, надо мне это напомнить: мне это не слишком понятно.
– Уж кому бы другому так говорить, а не тебе, Главкон! Знатоку любовных дел не годится забывать, что человека, неравнодушного к юношам и влюбчивого, в какой-то мере поражают и возбуждают все, кто находится в цветущем возрасте, и кажутся ему достойными внимания и любви. Разве не так относитесь вы к красавцам? Одного вы называете приятным за то, что он курносый, и захваливаете его, у другого нос с горбинкой – значит, по-вашему, в нем есть что-то царственное, а у кого нос средней величины, тот, считаете вы, отличается соразмерностью.

У чернявых – мужественная внешность, белокурые – дети богов. Что касается "медвяно-желтых" – думаешь ли ты, что это выражение сочинил кто-нибудь иной, кроме влюбленного, настолько нежного, что его не отталкивает даже бледность, лишь бы юноша был в цветущем возрасте? Одним словом, под любым предлогом и под любым именем вы не отвергаете никого из тех, кто в расцвете лет.

– Если тебе хочется на моем примере говорить о том, как ведут себя влюбленные, я, так и быть, уступаю, но лишь во имя нашей беседы.
– Что же? Разве ты не видишь, что и любители вин поступают так же? Любому вину они радуются под любым предлогом.
– И даже очень.
– Также, думаю я, и честолюбцы. Ты замечаешь, если им невозможно возглавить целое войско, они начальствуют хотя бы над триттией;

если нет им почета от людей высокопоставленных и важных, они довольствуются почетом от людей маленьких и незначительных, но вожделеют почета во что бы то ни стало.
– Совершенно верно.
– Так вот, прими же или отвергни следующее. Когда мы говорим: "Человек вожделеет к тому-то", скажем ли мы, что он вожделеет ко всему этому виду предметов или же к одним из них – да, а к другим – нет?
– Ко всему виду.
– Не скажем ли мы, что и любитель мудрости [философ] вожделеет не к одному какому-то ее виду, но ко всей мудрости в целом?
– Это правда.

– Значит, если у человека отвращение к наукам, в особенности когда он молод и еще не отдает себе отчета в том, что полезно, а что – нет, мы не назовем его ни любознательным, ни философом, так же как мы не сочтем, что человек голоден и вожделеет к пище, если у него к ней отвращение: в этом случае он не охотник до еды, наоборот, она ему противна.
– Если мы так скажем, это будет правильно.
– А кто охотно готов отведать от всякой науки, кто с радостью идет учиться и в эгом отношении ненасытен, того мы вправе будем назвать философом.
Тут Главкон сказал:

– Такого рода людей у тебя наберется много, и притом довольно нелепых. Ведь таковы, по-моему, все охотники до зрелищ: им доставляет радость узнать что-нибудь новое. Совершенно нелепо причислять к философам и любителей слушать: их нисколько не тянет к такого рода беседам, где что-нибудь обсуждается, зато, словно их кто подрядил слушать все хоры, они бегают на празднества в честь Диониса, не пропуская ни городских Дионисий, ни сельских. Неужели же всех этих и других, кто стремится узнать что-нибудь подобное g или научиться какому-нибудь никчемному ремеслу, мы назовем философами?

– Никоим образом, разве что похожими на них.
– А кого же ты считаешь подлинными философами?
– Тех, кто любит усматривать истину.
– Это верно; но как ты это понимаешь?
– Мне нелегко объяснить это другому, но ты, я думаю, согласишься со мной в следующем...
– В чем?
– Раз прекрасное противоположно безобразному [постыдному], значит, это две разные вещи.

– Конечно.
– Но раз это две вещи, то каждая из них – одна?
– И это, конечно, так.
– То же самое можно сказать о справедливом п несправедливом, хорошем и плохом и ибо всех других видах: каждое из них – одно, но кажется множественным, проявляясь повсюду во взаимоотношении, а также в сочетании с различными действиями и людьми.
– Ты прав.

– Согласно этому я и провожу различие: отдельно помещаю любителей зрелищ, ремесел и дельцов, то есть всех тех, о ком ты говорил, и отдельно тех, о которых у нас сейчас идет речь и которых с полным правом можно назвать философами.
– А для чего ты это делаешь?
– Кто любит слушать и смотреть, те радуются прекрасным звукам, краскам, очертаниям и всему производному от этого, но их духовный взор не способен видеть природу красоты самой по себе и радоваться ей.
– Да, это так.

– А те, кто способен подняться до самой красоты и видеть ее самое по себе, разве это не редкие люди?
– И даже очень редкие.
– Кто ценит красивые вещи, но не ценит красоту самое по себе и не способен следовать за тем, кто повел бы его к ее познанию, – живет такой человек наяву или во сне, как ты думаешь? Суди сам: грезить – во сне или наяву – не значит ли считать подобие вещи не подобием, а самой вещью, на которую оно походит?
– Конечно, я сказал бы, что такой человек грезит.

– Далее. Кто в противоположность этому считает что-нибудь красотой самой по себе и способен созерцать как ее, так и всё причастное к ней, не принимая одно за другое, – такой человек, по-твоему, живет во сне или наяву?
– Конечно, наяву.
– Его состояние мышления мы правильно назвали бы познаванием, потому что он познает, а у того, первого, мы назвали бы это мнением, потому что он только мнит.
– Несомненно.

– Дальше. Если тот, о ком мы сказали, что он только мнит, но не познаёт, станет негодовать и оспаривать правильность наших суждений, могли бы мы его как-то унять и спокойно убедить, не говоря открыто, что он не в своем уме?
– Это следовало бы сделать.
Философ познает не мнения, а бытие и истину – Ну, посмотри же, что мы ему ответим. Или, если хочешь, мы так начнем его расспрашивать (уверяя при этом, что мы ничего против него не имеем, наоборот, с удовольствием видим человека знающего): "Скажи нам, тот, кто познаёт, познаёт нечто или ничто?" Вместо него отвечай мне ты.
– Я отвечу, что такой человек познаёт нечто.
– Нечто существующее или несуществующее?

– Существующее. Разве можно познать несуществующее!
– Так вот, с нас достаточно того, что, с какой бы стороны мы что-либо ни рассматривали, вполне существующее вполне познаваемо, а совсем не существующее совсем и непознаваемо.
– Да, этого совершенно достаточно.
– Хорошо. А если с чем-нибудь дело обстоит так, что оно то существует, то не существует, разве оно не находится посредине между чистым бытием и тем, что вовсе не существует?
– Да, оно находится между ними.

– Так как познание направлено на существующее, а незнание неизбежно направлено на несуществующее, то для того, что направлено на среднее между ними обоими, надо искать нечто среднее между незнанием и знанием, если только встречается что-либо подобное.
– Совершенно верно.
– А называем ли мы что-нибудь мнением?
– Конечно.
– Это уже иная способность, чем знание, или та же самая?
– Иная.
– Значит, мнение направлено на одно, а знание – на другое, соответственно различию этих способностей.
– Да,так.
– Значит, знание по своей природе направлено на бытие с целью постичь, каково оно? Впрочем, мне кажется, необходимо сперва разобраться вот в чем...
– В чем?

– О способностях мы скажем, что они представляют собой некий род существующего; благодаря им мы можем то, что мы можем, да и не только мы, но все вообще наши способности: зрение и слух, например, я отнесу к числу таких способностей, если тебе понятно, о каком виде я хочу говорить.
– Мне понятно.
– Выслушай же, какого я держусь относительно них взгляда. Я не усматриваю у способностей ни цвета, ни очертания и вообще никаких свойственных другим , вещам особенностей, благодаря которым я их про себя различаю.

В способности я усматриваю лишь то, на что она направлена и каково ее воздействие; именно по этому признаку я и обозначаю ту или иную способ-ность. Если и направленность, и воздействие одно и то же, я считаю это одной и той же способностью, если же и направленность, и воздействие различны, тогда это уже другая способность. А ты – как ты поступаешь?
– Так же точно.
– Вернемся, почтеннейший, к тому же. Признаешь ли ты знание какой-то способностью или к какому роду ты его отнесешь?
– К этому роду – это самая мощная из всех способностей.

– А мнение мы отнесем к способностям или к какому-то другому виду?
– Ни в коем случае. Ведь мнение есть не что иное, как то, благодаря чему мы способны мнить.
– Но ведь немного раньше ты согласился, что знаниие и мнение не одно и то же.
– Как можно, будучи в здравом уме, считать одним и тем же то, что безошибочно, и то, что исполнено ошибок!
– Хорошо. Очевидно, мы с тобой согласны: знание и мнение – разные вещи.
– Да, разные.
– Значит, каждое из них по своей природе имеет особую направленность и способность.

– Непременно.
– Знание направлено на бытие, чтобы познать его свойства.
– Да.
– Мнение же, утверждаем мы, направлено лишь на о, чтобы мнить.
– Да.
– Познаёт ли оно то же самое, что и знание? И будет ли одним и тем же познаваемое и мнимое? Или это невозможно?
– Невозможно по причине того, в чем мы были согласны: каждая способность по своей природе имеет свою направленность: обе эти вещи – мнение и знание – не что иное, как способности, но способности различные, как мы утверждаем, и потому нельзя сделать вывод, что познаваемое и мнимое – одно и то же.

– Если бытие познаваемо, то мнимое должно быть чем-то от него отличным.
– Да, оно от него отлично.
– Значит, мнение направлено на небытие? Или небытие нельзя даже мнить? Подумай-ка: разве не относит к какому-либо предмету свои мнения тот, кто их имеет? Или можно иметь мнение, но ничего не мнить?
– Это невозможно.
– Хоть что-нибудь одно все же мнит тот, кто имеет мнение?
– Да.

– Между тем небытие с полным правом можно назвать не одним чем-то, а вовсе ничем.
– Конечно.
– Поэтому к небытию мы с необходимостью отнесли незнание, а к бытию – познание.
– Правильно.
– Значит, мнения не относятся ни к бытию, ни к небытию.
– Да, не относятся.
– Значит, выходит, что мнение – это ни знание, ни незнание?
– Видимо, да.
– Итак, не совпадая с ними, превосходит ли оно отчетливостью знание, а неотчетливостью – незнание?
– Нет, ни в том ни в другом случае.

– Значит, на твой взгляд, мнение более смутно, чем знание, но яснее, чем незнание?
– И во много раз.
– Но оно не выходит за их пределы?
– Да.
– Значит, оно – нечто среднее между ними?
– Вот именно.
– Как мы уже говорили раньше, если обнаружится нечто существующее и вместе с тем не существующее, место ему будет посредине между чистым бытием и полнейшим небытием, и направлено на него будет не знание, а также и не незнание, но опять-таки нечто такое, что окажется посредине между незнанием и знанием.
– Это верно.

– А теперь посредине между ними оказалось то, что мы называем мнением.
– Да, оказалось.
– Нам остается, видимо, найти нечто такое, что причастно им обоим – бытию и небытию, но что нельзя назвать ни тем пи другим в чистом виде. Если нечто подобное обнаружится, мы вправе будем назвать это тем, что мы мним; крайним членам мы припишем свойство быть крайними, а среднему между ними – средним. Разве не так?

– Так.
– Положив это в основу, пусть, скажу я, ведет со мной беседу и пусть ответит мне тот добрый человек, который отрицает прекрасное само по себе и некую самотождественную идею такого прекрасного. Он находит, что красивого много, этот любитель зрелищ, и не выносит, когда ему говорят, что прекрасное, так же как справедливое, едино, да и все остальное тоже. "Милейший, – скажем мы ему, – из такого множества прекрасных вещей разве не найдется ничего, что может оказаться безобразным? Или из числа справедливых поступков такой, что окажется несправедливым, а из числа благочестивых – нечестивым? "

– Да, эти вещи неизбежно окажутся в каком-то отношении прекрасными и в каком-то безобразными. Так же точно и остальное, о чем ты спрашиваешь.
– Итак?
– Многим удвоенным вещам разве это мешает оказаться в другом отношении половинчатыми?
– Ничуть.
– А если мы назовем что-либо большим, малым, легким, тяжелым, больше ли для этого оснований, чем для противоположных обозначений?
– Нет, каждой вещи принадлежат оба обозначения.
– Каждая из многих названных вещей будет ли или не будет преимущественно такой, как ее назвали?

– Это словно двусмысленность из тех, что в ходу на пирушках, или словно детская загадка о том, как евнух хотел убить летучую мышь: надо догадаться, что он бросил и на чем летучая мышь сидела. И здесь все имеет два смысла, и ни о какой вещи нельзя твердо предполагать, что она такая или иная, либо что к ней подходят оба обозначения, или не подходит ни одно из них.
– Что же ты сделаешь с такими обозначениями? Можешь ли ты отвести им лучшее место, чем посредине между бытием и небытием? Они не туманнее небытия и не окажутся еще более несуществующими, чем оно, а с другой стороны, они не яснее бытия и не окажутся более, чем оно, существующими.

– Совершенно верно.
– Значит, мы, очевидно, нашли, что общепринятые суждения большинства относительно прекрасного и ему подобного большей частью колеблются где-то между небытием и чистым бытием.
– Да, мы это нашли.
– А у нас уже прежде было условлено, что, если обнаружится нечто подобное, это надлежит считать тем, что мы мним, а не тем, что познаём, так как то, что колеблется в этом промежутке, улавливается промежуточной способное гыо.
– Да, мы так условились.

– Следовательно, о тех, кто замечает много прекрасного, но не видит прекрасного самого по себе и не может следовать за тем, кто к нему ведет, а также о тех, кто замечает много справедливых поступков, но не справедливость самое по себе и так далее, мы скажем, что обо всем этом у них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят.
– Да, необходимо сказать именно так.
– А что же мы скажем о тех, кто созерцает сами эти [сущности], вечно тождественные самим себе? Ведь они познают их, а не только мнят?
– И это необходимо.

– И мы скажем, что эти уважают и любят то, что они познают, а те – то, что они мнят. Ведь мы помним, что они любят и замечают, как мы говорили, звуки, красивые цвета и тому подобное, но даже не допускают существования прекрасного самого по себе.
– Да, мы это помним.
– Так что мы не ошибемся, если назовем их скорее любителями мнений, чем любителями мудрости? И неужели же они будут очень сердиться, если мы так скажем?
– Не будут, если послушаются меня: ведь не положено сердиться на правду.
– А тех, кто ценит все существующее само по себе, должно называть философами [любителями мудрости], а не любителями мнений.
– Безусловно.

КНИГА VI Роль философов в идеальном государстве – Насилу-то выяснилось, Главкон, путем длинного рассуждения, кто действительно философ, а кто – нет, и что собой представляют те и другие.
– Пожалуй, – отвечал он, – нелегко было сделать это короче.
– Видимо, нет. К тому же, мне кажется, это выяснилось бы лучше, если бы надо было говорить только об одном, не вдаваясь в разбор многого другого при рассмотрении вопроса, в чем отличие справедливой жизни от несправедливой.

– А что у нас идет после этого?
– Что же иное, кроме того, что следует по порядку? Раз философы – это люди, способные постичь то, что вечно тождественно самому себе, а другие этого не могут и застревают на месте, блуждая среди множества разнообразных вещей, и потому они уже не философы, то спрашивается, кому из них следует руководить государством?
– Как же нам ответить на это подобающим образом?
– Кто выкажет способность охранять законы и обычаи государства, тех и надо назначать стражами.
– Это верно.

– А ясно ли, какому стражу надо поручать любую охрану – слепому или тому, у кого острое зрение?
– Конечно, ясно.
– А чем лучше слепых те, кто по существу лишен : знания сущности любой вещи и у кого в душе нет отчетливого ее образа? Они не способны подобно художникам усматривать высшую истину и, не теряя ее из виду,

постоянно воспроизводить ее со всевозможной тщательностью, и потому им не дано, когда это требуется, устанавливать здесь новые законы о красоте, справедливости и благе или уберечь уже существующие.
– Да, клянусь Зевсом, мало чем отличаются они от слепых.
– Так кого же мы поставим стражами – их или тех, кто познал сущность каждой вещи, а вдобавок ничуть не уступает им в опытности да и ни в какой другой части добродетели?
– Было бы нелепо избрать других, когда эти и вообще не хуже да еще вдобавок выделяются таким огромным преимуществом.

– Не указать ли нам, каким образом будут они к состоянии обладать и тем и другим?
– Конечно, это следует сделать.
– В начале этого рассуждения мы говорили, что прежде всего надо разобраться в природе этих людей. Я думаю, если относительно этого мы будем вполне согласны, то мы согласимся и с тем, что такие люди могут обладать обоими указанными свойствами и что руководителями государств надо быть не кому иному, как им.
– Как ты это понимаешь?

Свойства философской души – Относительно природы философов нам надо согласиться, что их страстно влечет к познанию, приоткрывающему им вечно сущее и не изменяемое возникновением и уничтожением бытие, о котором мы говорили.
– Да, с этим надо согласиться.
– И надо сказать, что они стремятся ко всему бытию в целом, не упуская из виду, насколько это от них зависит, ни одной его части, ни малой, ни большой, ни менее, ни более ценной, то есть поступают так, как мы это раньше видели на примере людей честолюбивых и влюбчивых.
– Ты прав.

– Посмотри вслед за этим, необходимо ли людям, д которые должны стать такими, как мы говорим, иметь, кроме того, в своем характере еще и следующее...
– Что именно?
– Правдивость, решительное неприятие какой бы то ни было лжи, ненависть к ней и любовь к истине.
– Естественно, им необходимо это иметь.
– Не только, друг мой, естественно, но и во всех отношениях неизбежно любой человек, если он в силу своей природы охвачен страстным стремлением, ценит псе, что сродни и близко предмету его любви.
– Верно.
– А найдешь ли ты что-либо более близкое мудрости, чем истина?
– То есть как?

– Разве может один и тот же человек любить и мудрость, и ложь?
– Ни в коем случае.
– Значит, тот, кто действительно любознателен, должен сразу же, с юных лет изо всех сил стремиться к истине?
– Да, это стремление должно быть совершенным.
– Но когда у человека его вожделения резко клонятся к чему-нибудь одному, мы знаем, что от этого они слабеют в отношении всего остального – словно поток, отведенный в сторону.
– И что же?

– У кого они устремлены на приобретение знаний и подобные вещи, это, думаю я, доставляет удовольствие его душе, как таковой, телесные же удовольствия для него пропадают, если он не притворно, а подлинно философ.
– Да, это неизбежно.
– Такой человек рассудителен и ничуть не корыстолюбив – ведь тратиться на то, ради чего люди гонятся за деньгами, подходило бы кому угодно, только не ему.
– Это так.

– Когда ты хочешь отличить философский характер от нефилософского, надо обращать внимание еще вот на что...
– А именно?
– Как бы не утаились от тебя какие-нибудь неблагородные его наклонности: ведь мелочность–злейший враг души, которой предназначено вечно стремиться к божественному и человеческому в их целокупности.
– Сущая правда.
Основное свойство философской души – охват мыслью целокупного времени и бытия– Если ему свойственны возвышенные помыслы и охват мысленным взором целокупного времени и бытия, думаешь ли ты, что для такого человека много значит человеческая жизнь?
– Нет, это невозможно.

– Значит, такой человек и смерть не будет считать чем-то ужасным?
– Менее всего.
– А робкой и неблагородной натуре подлинная философия, видимо, недоступна.
– По-моему, нет.
– Что же? Человек порядочный, не корыстолюбивый, а также благородный, не хвастливый, не робкий – может ли он каким-то образом стать неуживчивым и несправедливым?
– Это невозможно.
– Вот почему, рассматривая, философская ли душа у какого-нибудь человека или нет, ты сразу, еще в его юные годы заметишь, справедливая ли она, кроткая ли или трудна для общения и дика.
– Конечно, замечу.

– И ты не упустишь из виду, думаю я, еще вот что...
– Что же именно?
– Способен ли он к познанию или не способен. Разве ты можешь ожидать, что человек со временем полюбит то, над чем мучится и с чем едва справляется?
– Это вряд ли случится.
– Что же? Если он не может удержать в голове ничего из того, чему обучался – так он забывчив, может ли он не быть пустым и в отношении знаний?
– Как же иначе!
– Понапрасну трудясь, не кончит ли он, по-твоему, тем, что возненавидит и самого себя, и такого рода занятия?

– Конечно, возненавидит.
– Значит, забывчивую душу мы никогда не отнесем к числу философских и будем искать ту, у которой хорошая память.
– Безусловно.
Природа философа отличается соразмерностью и врожденной тонкостью ума– Но можем ли мы сказать, что чуждая Музам и уродливая натура будет иметь влечение к чему-либо иному, кроме несоразмерности?
– И что же?
– А как, по-твоему, истина сродни несоразмерности или соразмерности?
– Соразмерности.

– Значит, кроме всего прочего требуется и соразмерность, и прирожденная тонкость ума, своеобразие второго делало бы человека восприимчивым к идее сего сущего.
– Да, конечно.
– Итак, разве, по-твоему, мы не разобрали свойств, каждое из которых, вытекая одно из другого, необходимо душе для достаточного и совершенного постижения бытия?

– Да, они для этого в высшей степени необходимы.
Философу присущи четыре основные добродетели идеального государства– А есть ли у тебя какие-нибудь основания укорять такого рода занятие, которым никто не может как следует заниматься, если он не будет человеком, памятливым от природы, способным к познанию, великодушным, тонким, а к тому же другом и сородичем истины, справедливости, мужества и рассудительности?
– Даже Мом и тот не нашел бы, к чему здесь придраться.
– И разве не им одним – людям зрелого возраста, достигшим совершенства в образовании, – поручил бы ты государство?

Тут вступил в разговор Адимант:
– Против этого-то, Сократ, никто не нашелся бы, что тебе возразить. Но ведь всякий раз, когда ты рассуждаешь так, как теперь, твои слушатели испытывают Примерно вот что: из-за непривычки задавать вопросы или отвечать на них они думают, что рассуждение при каждом твоем вопросе лишь чуть-чуть уводит их в сторону, однако, когда эти "чуть-чуть" соберутся вместе, ясно обнаруживается отклонение и противоречие с первоначальными утверждениями.

Как в шашках сильный игрок в конце концов закрывает неумелому ход и тот не знает, куда ему податься, так и твои слушатели под конец оказываются в тупике и им нечего сказать в этой своего рода игре, где вместо шашек служат слова. А по правде-то дело ничуть этим не решается. Я говорю, имея в виду наш случай: ведь сейчас всякий признается, что по каждому заданному тобой вопросу он не в состоянии тебе противоречить.

Стоило бы, однако, взглянуть, как с этим обстоит на деле: ведь кто устремился к философии не с целью образования, как это бывает, когда в молодости коснутся ее, а потом бросают, но, напротив, потратил на нее много времени, те большей частью становятся очень странными, чтобы не сказать совсем негодными, и даже лучшие из них под влиянием занятия, которое ты так расхваливаешь, все же делаются бесполезными для государства.
Выслушав Адиманта, я сказал:
– Так, по-твоему, те, кто так говорит, ошибаются?
– Не знаю, но я с удовольствием услышал бы твое мнение.

– Ты услышал бы, что, по-моему мнению, они говорят сущую правду.
– Тогда как же это согласуется с тем, что государствам до тех пор не избавиться от бед, пока не будут в них править философы, которых мы только что признали никчемными?
– Твой вопрос требует ответа с помощью уподобления.
– А ты, видно, к уподоблениям не привык.
– Пусть будет так. Ты втянул меня в трудное рассуждение да еще и вышучиваешь! Так выслушай же мое уподобление, чтобы еще больше убедиться, как трудно оно мне дается.

По отношению к государству положение самых порядочных людей настолько тяжелое, что ничего не может быть хуже. Поэтому для уподобления приходится брать в их защиту и объединять между собой многие черточки наподобие того, как художники рисуют козлоподобных оленей и так далее, смешивая различные черты.

Так вот, представь себе такого человека, оказавшегося кормчим одного или нескольких кораблей. Кормчий и ростом, и силой превосходит на корабле всех, но он глуховат, а также близорук и мало смыслит в мореходстве, а среди моряков идет распря из-за управления кораблем: каждый считает, что именно он должен править, хотя никогда не учился этому искусству, не может указать своего учителя и в какое время он обучался.

Вдобавок они заявляют, что учиться этому нечего, и готовы разорвать на части того, кто скажет, что надо. Они осаждают кормчего просьбами и всячески добиваются, чтобы он передал им кормило. Иные его совсем не слушают, кое-кто – отчасти, и тогда те начинают убивать этих и бросать их за борт. Одолев благородного кормчего с помощью мандрагоры, вина или какого-либо иного средства, они захватывают власть на корабле, начинают распоряжаться всем, что на нем есть, бражничают, пируют и, разумеется, направляют ход корабля именно так, как естественно для подобных людей.

Вдобавок они восхваляют и называют знающим моряком, кормчим, сведущим в кораблевождении того, кто способен захватить власть силой или же уговорив кормчего, а кто не таков, того они бранят, считая его никчемным. Они понятия не имеют о подлинном кормчем, который должен учитывать времена года, небо, звезды, ветры – все, что причастно его искусству,

если он действительно намерен осуществлять управление кораблем независимо от того, соответствует ли это чьим-либо желаниям или нет. Они думают, что невозможно приобрести такое умение, опытность и вместе с тем власть кормчего.
Итак, раз подобные вещи наблюдаются на кораблях, не находишь ли ты, что при таком положении дел моряки назовут высокопарным болтуном и никудышником именно того, кто подлинно способен управлять?

– Конечно, – отвечал Адимант.
– Я не думаю, чтобы, видя такую картину, ты нуждался в истолковании того, в чем ее сходство с отношением к подлинным философам в государствах, – ты ведь понимаешь, о чем я говорю.
– Вполне.
– Так прежде всего ты растолкуй этот образ тому, кто удивляется, почему философы не пользуются в государствах почетом, и постарайся убедить его, что гораздо более удивительно было бы, если бы их там почитали.

– Я ему растолкую это.
Еще раз о подлинных правителях государства – И скажи ему также: "Ты верно говоришь, что для большинства бесполезны люди, выдающиеся в философии". Но в бесполезности этой вели ему винить тех, кто не находит им никакого применения, а не этих выдающихся людей. Ведь неестественно, чтобы кормчий просил матросов подчиняться ему или чтобы мудрецы обивали пороги богачей, – ошибался тот, кто так острил. Естественно как раз обратное: будь то богач или бедняк, но, если он заболел, ему необходимо обратиться к врачам;

а всякий, кто нуждается в подчинении, должен обратиться к тому, кто способен править. Не дело правителя просить, чтобы подданные ему подчинялись, если только он действительно на что-нибудь годится. И не совершит ошибки тот, кто уподобит нынешних государственных деятелей морякам, о которых мы только что говорили, а людей, которых они считают никчемными и высокопарными, уподобит подлинным кормчим.
– Это в высшей степени правильно.
– По таким причинам и в таких условиях нелегко наилучшему занятию быть в чести у занимающихся .. как раз противоположным. Всего больше и сильнее обязана философия своей дурной славой тем, кто заявляет, что это их дело – заниматься подобными вещами.

Упомянутый тобой хулитель философии говорил, что большинство обратившихся к ней – это самые скверные люди, а самые порядочные здесь бесполезны, и я согласился тогда, что ты говоришь верно, – разве не так?
– Да, так.
– Но мы уже разобрали причину бесполезности порядочных людей.
– Полностью разобрали.

– Хочешь, мы разберем после этого причину неизбежной порочности большинства и по мере сил попытаемся доказать, что и здесь виновата не философия?
– Конечно, хочу.
– Так давай будем слушать и отвечать, удерживая в памяти наше исходное положение относительно природных свойств человека, необходимых, чтобы он был безупречным.

Если помнишь, он прежде всего должен руководствоваться истиной, добиваться ее всевозможными средствами, а пустохвал никоим образом не может быть причастен к истинной философии.
– Да, мы так утверждали.
– Уже одно только это положение резко противоречит нынешним представлениям об этих вещах.
– Да, в высшей степени.
– Так разве не будет уместно сказать в защиту нашего взгляда, что человек, имеющий прирожденную склонность к знанию, изо всех сил устремляется к подлинному бытию?

Он не останавливается на множестве вещей, лишь кажущихся существующими, но непрестанно идет вперед, и страсть его не утихает до тех пор, пока он не коснется самого существа каждой вещи тем в своей душе, чему подобает касаться таких вещей, а подобает это родственному им началу. Сблизившись посредством него и соединившись с подлинным бытием, породив ум и истину, он будет и познавать, и поистине жить, и питаться, и лишь таким образом избавится от бремени, но раньше – никак.
– Да, такая защита была бы крайне уместна.
– Что же? Будет ли уделом такого человека любовь к лжи или же, как раз наоборот, ненависть к ней?

– Ненависть.
– Раз его ведет истина, я думаю, мы никогда не скажем, что ее сопровождает хоровод зол.
– Как можно!
– Но скажем, что ее сопровождает здоровый и справедливый нрав, а вслед за ним – рассудительность.
– Верно.
– А остальной хоровод свойств человека, обладающего философским складом? Впрочем, к чему сызнова его строить – ты ведь помнишь, что в него должны входить мужество, великодушие, понятливость, память.

Ты возразил мне, что всякий должен согласиться с тем, что мы говорим, оставив, однако, в стороне рассуждения и вместо того наблюдая самих тех, о ком идет речь;
всякий сказал бы также, что среди них он видит и бесполезных, и во многих случаях даже совсем негодных людей. Рассматривая причину этой их дурной славы, мы и столкнулись сейчас с вопросом, почему многие из них никчемны, и ради этого мы снова принялись разбирать природные свойства подлинных философов и были вынуждены определять их.

– Да, это так.
– Да, надо присмотреться к порче такой натуры, к тому, как она гибнет у многих, а у кого хоть что-нибудь от нее остается, тех считают пусть не дурными, но все же бесполезными. Затем надо рассмотреть свойства тех, кто им подражает и берется за их дело, –

у таких натур много бывает промахов, так как они недостойны заниматься философией и это им не под силу; из-за них-то и закрепилась за философией и всеми философами повсюду та слава, о которой ты говоришь.
– А о какой порче ты упомянул?
– Попытаюсь разобрать это, если смогу. Я думаю, всякий согласится с нами, что такой человек, обладающий всем, что мы от него требуем для того, чтобы он стал совершенным философом, редко рождается среди людей – только как исключение. Или ты так не считаешь?

– Я вполне с тобой согласен.
– Таких людей мало, но зато посмотри, как много существует для них чрезвычайно пагубного.
– А что именно?
– Всякий до крайности удивится, если услышит, что каждое свойство, которое мы одобряли в подобных людях, оно-то как раз и губит душу, им обладающую, и отвлекает ее от философии: я имею в виду мужество, рассудительность, вообще все, что мы разбирали.
– Да, это странно слышать!

– А кроме того, губят и отвлекают ее и все так называемые блага: красота, богатство, телесная сила, влиятельное родство в государстве и все, что с этим связано. Вот тебе в общих чертах то, что я имею в виду.
– Понимаю, но с удовольствием ознакомился бы подробнее с твоим взглядом.
– Охвати его правильно в целом, и тебе станет вполне ясно и вовсе не странно все ранее сказанное об этом предмете.
– Как ты посоветуешь это сделать?

– Относительно всякого семени или зародыша, будь то растения или животного, мы знаем, что, лишенные подобающего им питания, климата и места, они тем больше теряют в своих свойствах, чем мощнее они сами: ведь плохое более противоположно хорошему, чем нехорошему.
– Конечно.
– Есть ведь разумное основание в том, что при чуждом ей питании самая совершенная природа становится хуже, чем посредственная.
– Да, есть.

– Так не скажем ли мы, Адимант, точно так же, что и самые одаренные души при плохом воспитании становятся особенно плохими? Или ты думаешь, что великие преступления и крайняя испорченность бывают следствием посредственности, а не того, что пылкая натура испорчена воспитанием? Слабые же натуры никогда не будут причиной ни великих благ, ни больших зол,
– Я согласен с тобой.

– Если установленная нами природа философа получит надлежащую выучку, то, развиваясь, она непременно достигнет всяческой добродетели; но если она досеяна и высажена на неподобающей почве, то выйдет как раз наоборот, разве что придет ей на помощь кто-нибудь из богов. Или и ты считаешь подобно большинству, будто лишь немногие молодые люди испорчены софистами, будто портят их некие частные лица и только о них и стоит говорить? Между тем, кто так говорит, они-то и являются величайшими софистами, в совершенстве умеющими перевоспитывать и переделывать людей на свой лад – юношей и стариков, мужчин и женщин.

– Когда же они это делают?
– Тогда, когда густой толпой заседают в народных Собраниях, либо в судах, или в театрах, в военных лагерях, наконец, на каких-нибудь иных общих сходках и с превеликим шумом частью отвергают, частью одобряют чьи-либо выступления или действия, переходя мepy и в том и в другом;

они кричат, рукоплещут, и вдобавок их брань или похвала гулким эхом отражаются от скал в том месте, где это происходит, так что шум становится вдвое сильнее. В таких условиях что, как говорится, будет, по-твоему, у юноши на сердце? И какое воспитание, полученное частным образом, Может перед этим устоять? Разве оно не будет смыто этой бранью и похвалой и унесено их потоком? Разве ре признает юноша хорошим или постыдным то же самое, что они, или не станет заниматься все тем же? Наконец, разве он не станет таким же сам?

– Это совершенно неизбежно, Сократ.
– А между тем мы еще не упоминали о величайшей необходимости.
– Какой же?
– О той, которую с помощью дела прибавляют к слову эти самые воспитатели и софисты, когда их речь не убеждает. Или ты не знаешь, что ослушника они карают лишением гражданских прав, денежными штрафами, а то и смертной казнью?
– Да, они весьма охотно прибегают к таким мерам.

– Какой же, по-твоему, иной софист или направленные против них доводы частных лиц их одолеют?
– Думаю, такого софиста нет.
– Да, нет. Даже и делать такую попытку было бы крайне безрассудно. Ведь не бывает, не бывало, да, по-моему, и не будет иного, противоположного отношения к добродетели у тех, кто получил воспитание от большинства, то есть человеческое; однако для божественного воспитания, мой друг, мы, согласно пословице, делаем исключение.

Надо твердо знать: если что уцелело при таком устройстве государств и все идет как следует, то своей сохранностью, скажешь ты, это все обязано божественному уделу – и ты будешь прав.
– Да, мне кажется, что дело обстоит не иначе.
– Вдобавок убедись еще вот в чем...
– В чем же?
Софисты потакают мнениям толпы – Каждое из этих частных лиц, взимающих плату (большинство называет их софистами и считает, будто их искусство направлено против него), преподает не что иное, как те же самые взгляды большинства и мнения,

выражаемые им на собраниях, и называет это мудростью, все равно как если бы кто-нибудь, ухаживая за огромным и сильным зверем, изучил бы его нрав и желания, знал бы, с какой стороны к нему подойти, каким образом можно его трогать, в какую пору и отчего он свирепеет или успокаивается, при каких обстоятельствах привык издавать те или иные звуки и какие посторонние звуки укрощают его либо приводят в ярость:

изучив все это путем обхождения с ним и длительного навыка, он называет это мудростью и, как бы составив руководство, обращается к преподаванию, ничего, по правде сказать, не зная относительно взглядов [большинства] и его вожделений – что в них прекрасно или постыдно, хорошо или дурно, справедливо или несправедливо, но обозначая перечисленное соответственно мнениям этого огромного зверя: что тому приятно, он называет благом, что тому тягостно – злом и не имеет никакого иного понятия об этом, но называет справедливым и прекрасным то, что необходимо;

а насколько но существу различна природа необходимого и благого, он не видит и не способен показать это другому человеку. И раз он таков, скажи, ради Зевса, не странным ли показался бы он тебе воспитателем?
– Мне – да.
– А чем же отличается от него тот, кто мудростью считает уже и то, если он подметил, что не нравится, а что нравится собранию большинства самых различных людей – будь то в живописи, музыке или даже в политике?

Если, общаясь с ними, он выставляет напоказ свои поэтические или иные произведения либо свое служение государству, он делает это большинство своим властелином сильнее, чем это вызывается необходимостью, и тогда в силу так называемой "Диомедовой нужды" он выполняет то, что одобряет большинство. А действительно ли это хорошо или прекрасно – разве слышал ты когда-либо, чтобы кто-то из них отдавал себе в этом отчет и это не вызывало бы смеха?
– Думаю, что и никогда не услышу.

– Так вот, учитывая все это, припомни то, о чем говорили мы раньше: возможно ли, чтобы толпа допускала и признавала существование красоты самой по себе, а не многих красивых вещей или самой сущности каждой вещи, а не множества отдельных вещей?
– Это совсем невозможно.
Антагонизм философа и толпы – Следовательно, толпе не присуще быть философом.
– Нет, не присуще.
– И значит, те, кто занимается философией, неизбежно будут вызывать ее порицание.
– Да, неизбежно.
– И порицание со стороны тех частных лиц, которые, общаясь с чернью, стремятся ей угодить.

– Исходя из этого, в чем ты усматриваешь спасение для философской натуры, чтобы ей не бросать своего занятия и достичь своей цели? Решай на основании того, о чем мы говорили раньше: мы признали, что такой натуре свойственны хорошие способности, памятливость, мужество и возвышенный образ мыслей.
– Да.
– Такой человек с малых лет будет первым среди всех, особенно если и телом он уродился таким, как душой.
– Почему бы ему и не быть!
– А его близкие и сограждане захотят найти ему применение в своих делах, когда он подрастет.
– Как же иначе?

– Значит, они будут припадать к нему с просьбами и оказывать ему почет, чтобы подольститься и заранее заручиться его могущественным покровительством.
– Да, это часто бывает.
– Что же будет делать, по-твоему, подобный человек среди таких людей, особенно если он будет принадлежать к числу граждан великого государства и будет в нем богатым и знатным, а к тому же статным и привлекательным на вид? Не появятся ли у него необычные притязания?

Не станет ли он считать себя способным распоряжаться делами и эллинов, и варваров и не занесется ли он высоко, преисполнившись высокомерия и пустой самонадеянности вопреки разуму?
– Все это более чем возможно.
– Если кто-нибудь, несмотря на такое его состояние, спокойно подойдет к нему и скажет ему правду, то есть, что ума у него нет, а не мешало бы его иметь, но что поумнеть можно, если только подчинить себя этой цели – приобретению ума, легко ему будет, по-твоему, выслушать это среди стольких бед?
– Вовсе не легко.

– Если же кто-нибудь, хотя бы один человек, благодаря своей хорошей природе и близости к таким учениям склонится на сторону философии, чувствуя к ней влечение, как, должны мы ожидать, поступят в этом случае ее противники, понимая, что для них потеряна возможность использовать его как союзника? Разве не прибегнут они к любым действиям и к любым доводам, чтобы переубедить его и чтобы его наставник не имел успеха? Разве не будут они строить козни и частным образом, и в общественном порядке, привлекая его к судебной ответственности?

– Это неизбежно.
– Так может ли статься, чтобы такой человек занимался философией?
– Не очень-то!
– Видишь, мы неплохо тогда сказали, что даже сами особенности философской натуры, когда она оказывается в плохих условиях, бывают каким-то образом виной тому, что человек бросает этим заниматься; причиной бывают и так называемые блага – богатство и всякого рода обеспеченность.
– Это было правильно сказано.

– Вот в чем гибель и вот как велика, друг мой, порча лучших натур, предназначенных для благороднейшего занятия! И вообще-то подобные натуры редкость, как мы утверждаем. К их числу относятся и те люди, что причиняют величайшее зло государствам и частным лицам, и те, что творят добро, если их влечет к нему; мелкая же натура никогда не совершит ничего великого ни для частных лиц, ни для государства.
– Сущая правда.

– Когда, таким образом, от философии отпадают те люди, которым всего больше надлежит ею заниматься, она остается одинокой и незавершенной, а сами они ведут жизнь и не подобающую, и не истинную. К философии, раз она осиротела и лишилась тех, кто ей сродни, приступают уже другие лица, вовсе ее нe достойные. Они позорят ее и навлекают на нее упрек в том, за что как раз и порицают ее, по твоим словам, ее хулители, говоря, будто с ней имеют дело люди либо ничего не стоящие, либо же в большинстве своем заслуживающие всего самого худшего.
– Действительно, так об этом и говорят.

– И правильно говорят. Ведь иные людишки чуть увидят, что область эта опустела, а между тем полна громких имен и показной пышности, тотчас же, словно те, кто из темницы убегает в святилище, с радостью делают скачок прочь от ремесла к философии – особенно те, что половчее в своем ничтожном дельце. Хотя философия находится в таком положении, однако сравнительно с любым другим мастерством она все же гораздо больше в чести, что и привлекает к ней многих людей, несовершенных по своей природе: тело у них покалечено ремеслом и производством, да и души их сломлены и изнурены грубым трудом; ведь это неизбежно.

– Да, совсем неизбежно.
– А посмотреть, так чем они отличаются от разбогатевшего кузнеца, лысого и приземистого, который недавно вышел из тюрьмы, помылся в бане, приобрел себе новый плащ и нарядился – ну прямо жених? Да он и собирается жениться на дочери своего господина, воспользовавшись его бедностью и беспомощностью.
– Ничем почти не отличаются.
– Что же может родиться от таких людей? Не будет ли их потомство незаконнорожденным и негодным?

– Это неизбежно.
– Что же? Когда люди, недостойные воспитания, приближаясь к нему, ведут себя недостойно, какие, можем мы ожидать, родятся тогда намерения и мнения? Поистине они не заслуживают называться мудростью, поскольку в них нет ни подлинности, ни мысли.
– Совершенно верно.
– Остается совсем малое число людей, Адимант, достойным образом общающихся с философией: это либо те, кто, подвергшись изгнанию, сохранил как человек, получивший хорошее воспитание, благородство своей натуры –

а раз уж не будет гибельных влияний, он, естественно, и не бросит философии, – либо это человек великой души, родившийся в маленьком государстве: делами своего государства он презрительно пренебрежет. Обратится к философии, пожалуй, еще и небольшое число представителей других искусств: обладая хорошими природными задатками, они справедливо пренебрегут своим прежним занятием. Может удержать и такая узда, как у нашего приятеля Феага:

у него решительно все клонилось к тому, чтобы отпасть от философии, но присущая ему болезненность удерживает его от общественных дел. О моем собственном случае – божественном знамении – не стоит и упоминать: такого, пожалуй, еще ни с кем раньше не бывало.
Все вошедшие в число этих немногих, отведав философии, узнали, какое это сладостное и блаженное
достояние; они довольно видели безумие большинства, а также и то, что в государственных делах никто не совершает, можно сказать, ничего здравого и что там не найти себе союзника, чтобы с ним вместе прийти на помощь правому делу и уцелеть, –

напротив, если человек, словно очутившись среди зверей, не пожелает сообща с ними творить несправедливость, ему не под силу будет управиться одному со всеми дикими своими противниками, и, прежде чем он успеет принести пользу государству или своим друзьям, он погибнет без пользы и для себя, и для других. Учтя все это, он сохраняет спокойствие и делает свое дело, словно укрывшись за стеной в непогоду.

Видя, что все остальные преисполнились беззакония, он доволен, если проживет здешнюю жизнь чистым от неправды и нечестивых дел, а при исходе жизни отойдет радостно и кротко, уповая на лучшее.
– Значит, он отходит, достигнув немалого!

– Однако все же не до конца достигнув того, что он мог, так как государственный строй был для него неподходящим. При подходящем строе он и сам бы вырос и, сохранив все свое достояние, сберег бы также и общественное.
Так вот насчет философии – из-за чего у нее такая дурная слава (а между тем это несправедливо),–по-моему, уже сказано достаточно, если у тебя нет других замечаний.
– Я ничего не могу к этому добавить. Но какое из существующих теперь государственных устройств ты считаешь для нее подобающим?

Извращенное государственное устройство губительно действует на философа – Нет такого. На это-то я и сетую, что ни одно из нынешних государственных устройств не достойно натуры философа. Такая натура при них извращается и меняет свой облик. Подобно тому как иноземные семена, пересаженные на чуждую им почву, теряют свою силу и приобретают свойство местных растений, так и подобные натуры в настоящее время не осуществляют своих возможностей, получая чуждый им склад.

Но стоит такой натуре очутиться в государстве, превосходно устроенном, как и она сама, – вот тогда-то и обнаружится, что она и в самом деле божественна, всё же прочее – другие натуры и другие занятия – не более как человеческое.
Очевидно, после этого ты спросишь, что это за государственный строй.
– Ты не угадал. Я собирался спросить не так, а вот как: другой ли это строй или же тот самый, который мы разбирали, основывая наше государство?
– В общем это он. Ведь и тогда было сказано, что в государстве всегда должна существовать некая часть, придерживающаяся такого же взгляда, как и ты, когда как законодатель устанавливал законы.

– Да, это было сказано.
– Но не было достаточно разъяснено, так как вы, заранее охваченные страхом, решили, что рассмотрение этого вопроса будет длительным и трудным. Впрочем, и все остальное тоже совсем не легко разобрать.
– Что именно?
Способы избежать неверного применения философии в государстве – Каким образом применять философию так, чтобы государство от этого не пострадало? Ведь все великое неустойчиво, а прекрасное, но пословице, действительно трудно.

– Однако наше доказательство лишь тогда будет доведено до конца, если и это станет очевидным.
– Препятствием будет служить не отсутствие желания, а разве что недостаток сил. Ты сейчас сам увидишь мое усердие: посмотри, как настойчиво и отважно я решаюсь сказать, что государство должно приниматься за это дело совсем противоположным образом, чем теперь.
– А как?

– В настоящее время, если кто и касается философии, так это подростки, едва вышедшие из детского возраста: прежде чем обзавестись домом и заняться делом, они, едва приступив к труднейшей части философии, бросают ее, в то же время изображая из себя знатоков; труднейшим же я нахожу в ней то, что касается доказательств. Впоследствии, если по совету других – тех, кто занимается философией, – они пожелают стать их слушателями, то считают это великой заслугой, хоть и полагают, что заниматься этим надо лишь между прочим.

А к старости они, за немногими исключениями, угасают скорее, чем Гераклитово солнце, поскольку никогда уже не загораются снова.
– А как же надо заниматься философией?
– Совершенно иначе. Подростки и мальчики должны получать воспитание и изучать философию соответственно их юному возрасту, непрестанно заботясь своем теле, пока они растут и мужают; философии это будет в помощь. С возрастом, когда начнет совершенствоваться их душа, они должны напряженно ее упражнять.

Когда же их сила иссякнет и не по плечу будут им гражданские и воинские обязанности, тогда вконец наступит для них приволье: ничем иным они не будут заниматься, разве что между прочим, коль скоро они намерены вести блаженную жизнь, а скопившись, добавить к прожитой жизни подобающий потусторонний удел.
– Правду сказать, Сократ, ты, по-моему, говоришь увлечением, однако, думаю я, большинство слушателей начиная с Фрасимаха с еще большим увлечением стали бы тебе возражать: ведь ты их ни в чем не убедил.

– Не ссорь меня с Фрасимахом; мы только что стали друзьями да и раньше не были врагами. Я не вставлю неиспробованным ни одного средства, пока мне не удастся убедить и его, и остальных или пока я не принесу им хоть какой-нибудь пользы в той их жизни, когда, вновь родившись, они опять столкнутся с подобными вопросами.
– Ты загадываешь совсем ненадолго!

– Это ничтожный срок по сравнении с вечностью. А что большинство людей не верит словам другого, это не диво. Ведь они никогда не видали того, о чем мы сейчас говорим, – для них все это какие-то фразы, умышленно подогнанные друг к другу, а не [положения], вытекающие, как сейчас, само собой одно из другого. Да и человека, который был бы равен или подобен самой добродетели, который в пределах возможного достиг бы совершенства в деле и слове и владычествовал бы в государстве подобного рода, они никогда не видали – ни одного, ни многих таких людей. Или, думаешь ты, случалось им видеть?

– Ни в коем случае.
– Да и не довелось им, мой милый, стать довольными слушателями прекрасных и благородных рассуждений, усердно и всеми средствами доискивающихся истины ради познания и ничего общего не имеющих с чванными препирательствами ради славы или из-за соперничества в судах и при личном общении.

– Да, таких рассуждений они не слыхали.
– Вот почему, хотя мы и тогда предвидели это и этого опасались, все же, влекомые истиной, мы говорили, что ни государство, ни его строй, так же как и отдельный человек, не станут никогда совершенными, пока не случится какая-нибудь необходимость, которая заставит этих немногочисленных философов – людей вовсе не дурных, хотя их и называют теперь бесполезными, – принять на себя заботу о государстве, желают ли они того или нет (и государству придется их слушаться);

или пока по какому-то божественному наитию не будут охвачены подлинной страстью к подлинной философии сыновья нынешних властителей и царей либо они сами. Считать, что какая-нибудь одна из этих двух возможностей или они обе – дело неосуществимое, я лично не нахожу никаких оснований. Иначе нас справедливо высмеяли бы за то, что мы занимаемся пустыми пожеланиями. Разве не так?
– Да, так.

Осуществимость идеального государства – Если для людей выдающихся в философии возникала когда-либо в беспредельности минувшего или существует теперь необходимость взять на себя заботу о государстве – в какой-либо варварской местности, далеко, вне нашего кругозора – или если такая необходимость возникнет впоследствии, мы готовы упорно отстаивать взгляд, что такой государственный строй был, есть и будет, коль скоро именно эта Муза оказывается владычицей государства. Осуществление такого строя вполне возможно, и о невозможном мы не говорим. А что это трудно, признаем и мы.
– И я с этим согласен.
– Но ты скажешь, что большинство с этим все-таки несогласно.
– Пожалуй.

– Милый мой, не стоит так уж винить большинство. Оно переменит свое мнение, если ты без резкостей, мягко опровергнешь дурную славу любви к познанию, покажешь, каковы, по-твоему, философы, и определишь их природу и занятие, чтобы большинство по думало, будто ты говоришь о тех, кого оно само считает философами.

Если оно так взглянет на них, право же, ты скажешь, что у него составилось уже другое мнение и оно по-другому о них отзывается. Уж не думаешь ли ты, что кто-нибудь станет относиться с раздражением к тому, кто не раздражителен, и с завистью к тому, кто не завистлив? Предвосхищаю твой E ответ и скажу, что, по-моему, столь тяжелый нрав ; встречается у очень немногих людей, большинству же не свойствен.
– Успокойся, я разделяю твой взгляд.

– А согласен ли ты и с тем, что виновниками нерасположения большинства к философии бывают те посторонние лица, которые шумной ватагой вторгаются куда не следует, поносят людей, проявляя к ним враждебность, и все время позволяют себе личные выпады – иначе говоря, ведут себя совершенно неподобающим для философов образом?
– Полностью согласен.
– Между тем, Адимант, тому, кто действительно направил свою мысль на бытие, уже недосуг смотреть вниз, на человеческую суету и, борясь с людьми, преисполняться недоброжелательства и зависти.

Видя и созерцая нечто стройное и вечно тождественное, не творящее несправедливости и от нее не страдающее, полное порядка и смысла, он этому подражает и как можно более ему уподобляется. Или ты думаешь, будто есть какое-то средство не подражать тому, чем восхищаешься при общении?
– Это невозможно.
– Общаясь с божественным и упорядоченным, философ также становится упорядоченным и божественным, насколько это в человеческих силах. Оклеветать же можно все на свете.

– И даже очень.
– Так вот, если у философа возникнет необходимость позаботиться о том, чтобы внести в частный и общественный быт людей то, что он там усматривает, и не ограничиваться собственным совершенствованием, думаешь ли ты, что из него выйдет плохой мастер по части рассудительности, справедливости и всей вообще добродетели, полезной народу?

– Совсем неплохой.
– Но если люди поймут, что мы говорим о нем правду, станут ли они негодовать на философов и выражать недоверие нашему утверждению, что никогда, ни в коем случае не будет процветать государство, если его не начертят художники но божественному образцу?
– Раз поймут, то уже не будут негодовать. Но о каком способе начертания ты говоришь?

– Взяв, словно доску, государство и нравы людей, они сперва очистили бы их, что совсем нелегко. Но, как ты знаешь, они с самого начала отличались бы от других тем, что не пожелали бы трогать ни частных лиц, ни государства и не стали бы вводить в государстве законы, пока не получили бы его чистым или сами не сделали бы его таким.
– Это верно.
– После этого, правда ведь, они сделают набросок государственного устройства?
– Как же иначе?

– Затем, думаю я, разрабатывая этот набросок, они пристально будут вглядываться в две вещи: в то, что но природе справедливо, прекрасно, рассудительно и так далее, и в то, каково же все это в людях. Смешивая и сочетая навыки людей, они создадут прообраз человека, определяемый тем, что уже Гомер назвал боговидным и богоподобным свойством, присущим людям.
– Это верно.
– И я думаю, кое-что они будут стирать, кое-что рисовать снова, пока не сделают человеческие нравы, насколько это осуществимо, угодными богу.

– Это была бы прекраснейшая картина!
– А тех, кто, по твоим словам, сомкнутым строем шел против нас, разве мы не убедили бы, что именно таков начертатель государственных устройств, которого мы им хвалили раньше, а они негодовали, что мы ему вверили государство? Если бы они послушались нас сейчас, неужели они не смягчились бы?
– Конечно, если они в здравом уме.

– Какие же у них могут быть возражения? Разве только что философы не страстные поклонники истины и бытия?
– Это было бы нелепо.
– Или что философская натура, которую мы разобрали, не родственна наивысшему благу?
– И это звучало бы так же.
– Далее. Если уж не эта, то какая другая натура, коль скоро ей найдется надлежащее применение, будет полностью добродетельной и философской? Может быть, мы скорее в состоянии это утверждать о тех натурах, что мы отвергли?

– Конечно, нет.
– Или их все еще приводят в ярость наши слова, что ни для государства, ни для граждан не будет конца несчастьям, пока владыкой государства не станет племя философов или пока не осуществится на деле тот государственный строй, который мы словесно обрисовали?
– Быть может, это их злит, хотя теперь уже меньше.
– Если ты не против, давай скажем, что они не только меньше злятся, но совсем уже стали кроткими и дали себя убедить, пусть только из стыдливости.

– Я, конечно, не против.
– Итак, будем считать, что в этом мы их убедили. Но кто же станет оспаривать следующее: ведь может лучиться, что среди потомков царей и властителей встретятся философские натуры...
– С этим не будет спорить никто.
– А раз такие натуры встречаются, так ли уж неизбежно предстоит им подвергнуться порче? Что трудно им себя охранить, это и мы признаем. Но разве бесспорно, что во все времена ни одному из всех них никогда не удалось уберечься?

– Вовсе нет.
– Между тем достаточно появиться одному такому лицу, имеющему в своем подчинении государство, и человек этот совершит все то, чему теперь не верят.
– Его одного было бы достаточно.
– Ведь если правитель будет устанавливать законы и обычаи, которые мы разбирали, не исключено, что граждане охотно станут их выполнять.
– Это вовсе не исключено.
– А разве примкнуть к нашим взглядам будет для других чем-то диковинным и невозможным?

– Я лично этого не думаю.
– Между тем мы раньше в достаточной мере, думаю я, разобрали, что предложенное нами – это наилучшее, будь оно только осуществимо.
– Да, мы разобрали это достаточно.
– А теперь у нас так выходит насчет законодательства: всего лучше, если бы осуществилось то, о чем мы говорим, и хотя это трудно, однако не невозможно.
– Выходит так.

– После того как мы насилу покончили с этим вопросом, надо сказать и об остальном. Каким образом и посредством каких наук и занятий получаются люди, на которых зиждется все государственное устройство? В каком возрасте каждый из них приступает к каждому из этих дел?
– Да, об этом надо сказать.
– Я ничего не выгадал, стараясь раньше опустить тягостный вопрос, касающийся обзаведения женами, деторождения и назначения на правительственные должности, – я знал тогда, что полная правда будет неприятна и тяжела;

но все равно вышло, что необходимость рассмотрения этого вопроса сейчас нисколько не меньше. Впрочем, что касается жен и детей, это уже выполнено, а вот насчет правителей приходится приниматься за разбор как бы сызнова.

Если ты помнишь, мы говорили, что им должна быть присуща любовь к своему государству, испытанная и в радости, и в горе, и должно быть заметно, что от этого своего правила они не откажутся ни при каких трудностях, опасностях или иных превратностях. Кто здесь окажется слаб, того придется отвергнуть, но тот, кто чистым выйдет из этого испытания, словно золото из огня, того надо поставить правителем, оказывать ему особые почести и присуждать награды как при жизни, так и после кончины. Вот что примерно было сказано, когда наша беседа мимоходом коснулась этого, но тотчас же спряталась из страха возбудить то, что сейчас перед нами возникло.

– Сущая правда; я ведь помню.
– Тогда я, мой друг, не решался сказать то, что теперь решился. Осмелимся же сказать и то, что в качестве самых тщательных стражей следует ставить философов.
– Пусть это будет сказано. Еще о природе философа и четырех добродетелях – Прими во внимание, что у тебя их, естественно, будет немного: ведь природа их должна быть такой, как мы разобрали, между тем все свойства подобных натур редко встречаются вместе: большей частью они бывают разбросаны.

– Что ты имеешь в виду?
– Способность к познанию, память, остроумие, проницательность и все, что с этим связано, обычно, как ты знаешь, не встречаются все зараз, а люди по-юношески задорные и с блестящим умом не склонны всегда жить размеренно и спокойно; напротив, из-за своей живости они мечутся во все стороны, и все постоянное их покидает.
– Ты прав.

– Если же люди отличаются постоянством нрава и переменчивость им чужда, на их верность можно скорее положиться, и на войне они с трудом поддаются страху, но эти же их свойства сказываются при усвоении знаний: они неподатливы, невосприимчивы и словно находятся в оцепенении, а когда надо над чем-нибудь таким потрудиться, их одолевают сон и зевота.
– Это бывает.
– Между тем мы говорили, что человек должен в полной мере обладать и теми, и этими свойствами, иначе не стоит давать ему столь тщательное воспитание, удостаивать его почестей и вручать ему власть.
– Это верно.

– Но не находишь ли ты, что указанное сочетание редко встречается?
– Да, редко!
– Значит, надо проверять человека в трудностях, опасностях и радостях, о чем мы и говорили раньше. Кроме того, добавим сейчас то, что мы тогда пропустили: надо упражнять его во многих науках, наблюдая, способен ли он воспринять самые высокие познания или он их убоится, подобно тому как робеют люди в случае усилий иного рода.

– Это следует наблюдать. Но какие познания ты называешь высокими?
– Вероятно, ты помнишь, что, различив три вида души, мы сделали вывод относительно справедливости, рассудительности, мужества и мудрости, определив, что такое каждое из них.
– Если бы я не помнил, я не был бы вправе слушать дальнейшее.
– А помнишь ли ты то, что было сказано перед этим?

– Что именно?
– Мы как-то говорили, что для наилучшего рассмотрения этих свойств есть другой, более долгий путь, и, если пойти по нему, они станут вполне ясными, но уже и из ранее сказанного можно сделать нужные заключения. Последнее вы признали достаточным, и, таким образом, получились выводы, на мой взгляд, не вполне точные. А удовлетворяют ли они вас, пожалуйста, скажите сами.
– Но мне-то, – отвечал Адимант, – они показались в меру доказательными, да и остальным тоже.

– Но, дорогой мой, мера в таких вещах, если она хоть сколько-нибудь отстает от действительности, уже не будет в надлежащей степени доказательной. Ведь несовершенное не может служить мерой чего бы то ни было. Впрочем, некоторым иной раз уже и это кажется достаточным, а дальнейшие поиски излишними.
– Такое впечатление создается очень у многих из-за их равнодушия.
– Но всего менее должен этому поддаваться страж государства и законов.
– Конечно.

– Значит, мой друг, ему надо идти более долгим путем и не меньше усилий приложить к приобретению знаний, чем к гимнастическим упражнениям, иначе, как мы только что говорили, он никогда не достигнет совершенства в самом важном и наиболее ему нужном знании.
– Да разве не это самое важное и есть что-то важнее справедливости и всего того, что мы разбирали?
– Да, есть нечто более важное, и это следует рассматривать не только в общих чертах, как мы делаем теперь: напротив, там нельзя ничего упустить, все должно быть завершенным.

Разве не смешно, что в вещах незначительных прилагают старания, чтобы все вышло как можно точнее и чище, а в самом важном деле будто бы и вовсе не требуется величайшая тщательность!
Идея (эйдос) блага – Конечно, твое замечание ценно. Но что такое это важнейшее знание и о чем оно, как ты считаешь? Или, ты думаешь, тебя отпустят, не задав этого вопроса?
– На это я не слишком рассчитываю – пожалуйста, задавай вопросы и ты. Во всяком случае ты уже нередко об этом слышал, а сейчас ты либо не соображаешь, либо умышленно хочешь снова мне наделать хлопот своим вмешательством; последнее, думаю я, вероятнее.

Ты часто уже слышал: идея блага – вот , это самое важное знание; ею обусловлена пригодность и полезность справедливости и всего остального. Ты и сейчас почти наверное знал, что я именно так скажу и вдобавок, что идею эту мы недостаточно знаем. А коль скоро не знаем, то без нее, даже если у нас будет наибольшее количество сведений обо всем остальном, уверяю тебя, ничто не послужит нам на пользу: это вроде того как приобрести себе какую-нибудь вещь, не думая о благе, которое она принесет.

Или, ты думаешь, главное дело в том, чтобы приобрести побольше имущества, не думая о том, хорошее ли оно? Может быть, надо понимать все что угодно, а о прекрасном и благом вовсе не помышлять?
– Клянусь Зевсом, я этого не думаю.
– Но ведь ты знаешь, что, по мнению большинства, благо состоит в удовольствии, а для людей более тонких – в понимании?
– Конечно.
– И знаешь, мой Друг, те, кто держится этого взгляда, не в состоянии указать, что представляет собой это понимание, но в конце концов бывают вынуждены сказать, будто оно есть понимание того, что хорошо.
– Это просто смешно.

– Еще бы не смешно, если, упрекая нас в неведении блага, она затем говорят с нами как с ведающими это, называя благом понимание того, что хорошо: как будто нам станет понятно, что они говорят, если они будут часто произносить слово "благо".
– Сущая правда.
– Что же? Те, кто определяет благо как удовольствие, меньше ли исполнены заблуждений? Разве им не приходится признать, что бывают дурные удовольствия?
– И даже очень дурные.

– Выходит, думаю я, что они признают, будто благо и зло – одно и то же. Разве нет?
– Именно так.
– Следовательно, ясно, что во всем этом очень много спорного.
– Конечно.
– Далее. Разве не ясно и это: в качестве справедливого и прекрасного многие выбрали бы то, что кажется им таким, хотя бы оно и не было им на самом деле, и соответственно действовали бы, приобретали и выражали бы свои мнения; что же касается блага, здесь никто не довольствуется обладанием мнимого, но все ищут подлинного блага, а мнимым всякий пренебрегает.
– Безусловно.

– К благу стремится любая душа и ради него все совершает; она предчувствует, что есть нечто такое, но ей трудно и не хватает сил понять, в чем же оно состоит. Она не может на это уверенно опереться, как на все остальное,

вот почему она терпит неудачу и в том остальном, что могло бы быть ей на пользу. Неужели мы скажем, что и те лучшие в государстве люди, которым мы готовы все вверить, тоже должны быть в таком помрачении относительно этого важного предмета?
– Ни в коем случае.
– Я думаю, что справедливость и красота, если неизвестно, в каком отношении они суть благо, не найдут для себя достойного стража в лице человека, которому это неведомо. Да, я предвижу, что без этого никто и не может их познать.
– Ты верно предвидишь.

– Между тем государственный строй будет у нас в совершенном порядке только в том случае, если его будет блюсти страж, в этом сведущий.
– Это необходимо. Но ты-то сам, Сократ, считаешь благо знанием или удовольствием? Или чем-то иным, третьим?
– Ну что ты за человек! Мне хорошо известно, да и ты прежде явно показывал, что тебя не могут удовлетворить обычные мнения об этих вещах.
– Мне кажется, Сократ, неправильным, когда чужие взгляды умеют излагать, а свои собственные – нет, несмотря на долгие занятия в этой области.

– Как так? По-твоему, человек вправе говорить о том, чего он не знает, выдавая себя за знающего?
– Вовсе не за знающего, но пусть он изложит, что он думает, именно как свои соображения.
– Как? Разве ты не замечал, что все мнения, не основанные на знании, никуда не годятся? Даже лучшие из них и те слепы. Если у людей бывают какие-то верные мнения, не основанные на понимании, то чем они, по-твоему, отличаются от слепых, которые правильно идут по дороге?
– Ничем.

– Ты предпочитаешь наблюдать безобразное, туманное и неясное, хотя есть возможность узнать от других, что и ясно и красиво?
– Ради Зевса, Сократ, – воскликнул Главкон, – не отстраняйся, словно ты уже закончил рассуждение. С нас будет достаточно, если ты разберешь вопрос о благе так, как ты рассматривал справедливость, рассудительность и все остальное.
– Мне же, дорогой мой, этого тем более будет достаточно. Как бы мне только не сплоховать, а то своим нелепым усердием я вызову смех. Но, мои милые, что такое благо само по себе, это мы пока оставим в стороне,

потому что, мне кажется, оно выше тех моих мнений, которых можно было достигнуть при нынешнем нашем размахе. А вот о том, что рождается от блага и чрезвычайно на него походит, я охотно поговорил бы, если вам угодно, а если нет, тогда оставим и это.
– Пожалуйста, говори, а о его родителе ты нам расскажешь в дальнейшем.

– Хотелось бы мне быть в состоянии отдать вам целиком этот мой долг, а не только проценты, как теперь. Но взыщите пока хоть проценты, то есть то, что рождается от самого блага. Однако берегитесь, как бы я нечаянно не провел вас, представив неверный счет.
– Мы остережемся по мере сия. Но ты продолжай.
– Все же только заручившись вашим согласием и напомнив вам о том, что мы с вами уже говорили , раньше да и вообще нередко упоминали.

– А именно?
– Мы считаем, что есть много красивых вещей, много благ и так далее, и мы разграничиваем их с помощью определения.
– Да, мы так считаем.
– А также, что есть прекрасное само по себе, благо само по себе и так далее в отношении всех вещей, хотя мы и признаем, что их много. А что такое каждая вещь, мы уже обозначаем соответственно единой идее, одной для каждой вещи.
– Да, это так.

– И мы говорим, что те вещи можно видеть, но не мыслить, идеи же, напротив, можно мыслить, но не видеть.
– Конечно.
– Посредством чего в нас видим мы то, что мы видим?
– Посредством зрения.
– И не правда ли, посредством слуха мы слышим все то, что можно слышать, а посредством остальных чувств мы ощущаем все, что поддается ощущению?
– Ну и что же?
– Обращал ли ты внимание, до какой степени драгоценна эта способность видеть и восприниматься зрением, созданная в наших ощущениях демиургом?

– Нет, не особенно.
– А ты взгляни на это вот как: чтобы слуху слышать, а звуку звучать, требуется ли еще нечто третье, д так, что когда оно отсутствует, ничто не слышится и не звучит?
– Ничего третьего тут не нужно.
– Я думаю, что и для многих остальных ощущений – но не для всех – не требуется ничего подобного. Или ты можешь что-нибудь возразить?
– Нет, не могу.
– А разве ты не замечал, что это требуется для зрения и для всего того, что можно видеть?
– Что ты говоришь?

– Какими бы зоркими и восприимчивыми к цвету ни были у человека глаза, ты ведь знаешь, он ничего не увидит и не различит, если попытается пользоваться своим зрением без наличия чего-то третьего, специально для этого предназначенного.
– Что же это, по-твоему, такое?
– То, что ты называешь светом.
– Ты прав.
– Значит, немаловажным началом связуются друг с другом зрительное ощущение и возможность зрительно восприниматься; их связь ценнее всякой другой, потому что свет драгоценен.

– Еще бы ему не быть!
– Кого же из небесных богов можешь ты признать владычествующим над ним и чей это свет позволяет нашему зрению всего лучше видеть, а предметам– восприниматься зрением?
– Того же бога, что и ты, и все остальные. Ведь ясно, что ты спрашиваешь о Солнце.
– А не находится ли зрение по своей природе вот в каком отношении к этому богу...
– В каком?

– Зрение ни само по себе, ни в том, в чем оно, возникает, – мы называем это глазом – не есть Солнце.
– Конечно, нет.
– Однако из орудий наших ощущений оно самое солнцеобразное.
– Да, самое.
– И та способность, которой обладает зрение, уделена ему Солнцем, как некое истечение.
– Конечно.
– Значит, и Солнце не есть зрение. Хотя оно – причина зрения, но само зрение его видит.
– Да, это так.

– Вот и считай, что я утверждаю это и о том, что порождается благом, – ведь благо произвело его подобным самому себе: чем будет благо в умопостигаемой области по отношению к уму и умопостигаемому, тем в области зримого будет Солнце по отношению к зрению и зрительно постигаемым вещам.
– Как это? Разбери мне подробнее.
– Ты знаешь, когда напрягаются, чтобы разглядеть предметы, озаренные сумеречным сиянием ночи, а не те, цвет которых предстает в свете дня, зрение притупляется, и человека можно принять чуть ли не за слепого, как будто его глаза не в порядке.
– Действительно, это так.

– Между тем те же самые глаза отчетливо видят предметы, освещенные Солнцем: это показывает, что зрение в порядке.
– И что же?
– Считай, что так бывает и с душой: всякий раз, когда она устремляется туда, где сияют истина и бытие, она воспринимает их и познает, а это показывает ее разумность. Когда же она уклоняется в область смешения с мраком, возникновения и уничтожения, она тупеет, становится подверженной мнениям, меняет их так и этак, и кажется, что она лишилась ума.

– Похоже на это.
– Так вот, то, что придает познаваемым вещам истинность, а человека наделяет способностью познавать, это ты и считай идеей блага – причиной знания и познаваемости истины. Как ни прекрасно и то и другое – познание и истина, но если идею блага ты будешь считать чем-то еще более прекрасным, ты будешь прав.

Как правильно было считать свет и зрение солнцеобразными, но признать их Солнцем было бы неправильно, так и здесь: правильно считать познание и истину имеющими образ блага, но признать которое-либо из них самим благом было бы неправильно: благо по его свойствам надо ценить еще больше.
– Каким же ты считаешь его несказанно прекрасным, если по твоим словам, от него зависят и познание, и истина, само же оно превосходит их своей красотой! Но конечно, ты понимаешь под этим не удовольствие?
– Не кощунствуй! Лучше вот как рассматривай его образ...
– Как?

– Солнце дает всему, что мы видим, не только возможность быть видимым, но и рождение, рост, а также питание, хотя само оно не есть становление.
– Как же иначе?
– Считай, что и познаваемые вещи могут познаваться лишь благодаря благу; оно же дает им и бытие, и существование, хотя само благо не есть существование, оно – за пределами существования, превышая его достоинством и силой.

Тут Главкон очень забавно воскликнул:
– Аполлон! Как удивительно высоко мы взобрались!
– Ты сам виноват, – сказал я, – ты заставляешь меня излагать мое мнение о благе. – И ты ни в коем случае не бросай этого; не говоря уж о другом, разбери снова это сходство с Солнцем – не пропустил ли ты чего.
– Ну, там у меня многое пропущено.
– Не оставляй в стороне даже мелочей!
– Думаю, их слишком много; впрочем, насколько это сейчас возможно, постараюсь ничего не пропустить.
– Непременно постарайся.

Мир умопостигаемый и мир видимый – Так вот, считай, что есть двое владык, как мы и говорили: один –надо всеми родами и областями умопостигаемого, другой, напротив, надо всем зримым – не хочу называть это небом, чтобы тебе не казалось, будто я как-то мудрю со словами. Усвоил ты эти два вида, зримый и умопостигаемый?
– Усвоил.
– Для сравнения возьми линию, разделенную на два неравных отрезка. Каждый такой отрезок, то есть область зримого и область умопостигаемого, раздели опять таким же путем, причем область зримого ты разделишь по признаку большей или меньшей отчетливости.

Тогда один из получившихся там отрезков будет содержать образы. Я называю так прежде всего тени, затем отражения в воде и в плотных, гладких и глянцевитых предметах – одним словом, все подобное этому.

– Понимаю.
– В другой раздел, сходный с этим, ты поместишь находящиеся вокруг нас живые существа, все виды растений, а также все то, что изготовляется.
– Так я это и размещу.
– И разве не согласишься ты признать такое разделение в отношении подлинности и неподлинности: как то, что мы мним, относится к тому, что мы действительно знаем, так подобное относится к уподобляемому.

– Я с этим вполне согласен.
– Рассмотри в свою очередь и разделение области умопостигаемого – по какому признаку надо будет ее делить.
– По какому же?
Беспредпосылочное начало. Разделы умопостигаемого и видимого. – Один раздел умопостигаемого душа вынуждена искать на основании предпосылок, пользуясь образами из получившихся у нас тогда отрезков и устремляясь поэтому не к началу, а к завершению. Между тем другой раздел душа отыскивает, восходя от предпосылки к началу, такой предпосылки не имеющему. Без образов, какие были в первом случае, но при помощи самих идей пролагает она себе путь.

– То, что ты говоришь, я недостаточно понял.
– Тебе легче будет понять, если сперва я скажу вот что: я думаю, ты знаешь, что те, кто занимается геометрией, счетом и тому подобным, предполагают в любом своем исследовании, будто им известно, что такое чет и нечет, фигуры, три вида углов и прочее в том же роде.

Это они принимают за исходные положения и не считают нужным отдавать в них отчет ни себе, ни другим, словно это всякому и без того ясно. Исходя из этих положений, они разбирают уже все остальное и последовательно доводят до конца то, что было предметом их рассмотрения.
– Это-то я очень хорошо знаю.
– Но ведь когда они вдобавок пользуются чертежами и делают отсюда выводы, их мысль обращена но на чертеж, а на те фигуры, подобием которых он служит. Выводы свои они делают только для четырехугольника самого по себе и его диагонали, а не для той диагонали, которую они начертили.

Так и во всем остальном. То же самое относится к произведениям ваяния и живописи: от них может падать тень, и возможны их отражения в воде, но сами они служат лишь образным выражением того, что можно видеть не иначе как мысленным взором.

– Ты прав.
– Вот об этом виде умопостигаемого я тогда и говорил: душа в своем стремлении к нему бывает вынуждена пользоваться предпосылками и потому не восходит к его началу, так как она не в состоянии выйти за пределы предполагаемого и пользуется лишь образными подобиями, выраженными в низших вещах, особенно в тех, в которых она находит и почитает более отчетливое их выражение.

– Я понимаю: ты говоришь о том, что изучают при помощи геометрии и родственных ей приемов.
– Пойми также, что вторым разделом умопостигаемого я называю то, чего наш разум достигает с помощью диалектической способности. Свои предположения он не выдает за нечто изначальное, напротив, они для него только предположения, как таковые, то есть некие подступы и устремления к началу всего, которое уже не предположительно.

Достигнув его и придерживаясь всего, с чем оно связано, он приходит затем к заключению, вовсе не пользуясь ничем чувственным, но лишь самими идеями в их взаимном отношении, и его выводы относятся только к ним.
– Я понимаю, хотя и не в достаточной степени: мне кажется, ты говоришь о сложных вещах. Однако ты хочешь установить, что бытие и все умопостигаемое при помощи диалектики можно созерцать яснее, чем то, что рассматривается с помощью только так называемых наук, которые исходят из предположений.

Правда, и такие исследователи бывают вынуждены созерцать область умопостигаемого при помощи рассудка, а не посредством ощущений, но поскольку они рассматривают ее на основании своих предположений, не восходя к первоначалу, то, по-твоему, они и не могут постигнуть ее умом, хотя она вполне умопостигаема, если постичь ее первоначало. Рассудком же ты называешь, по-моему, ту способность, которая встречается у занимающихся геометрией и им подобных. Однако это еще не ум, так как рассудок занимает промежуточное положение между мнением и умом.

– Ты выказал полнейшее понимание. С указаннными четырьмя отрезками соотнеси мне те четыре состояния, что возникают в душе: на высшей ступени – разум, на второй – рассудок, третье место удели вере, а последнее – уподоблению, и расположи их соответственно, считая, что насколько то или иное состояние причастно истине, столько же в нем и достоверности.
– Понимаю. Я согласен и расположу их так, как ты говоришь.

КНИГА VII Символ пещеры – После этого, – сказал я, – ты можешь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому состоянию... посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков.

Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная – глянь-ка – невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.
– Это я себе представляю.
– Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь,

держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи,

и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.
– Странный ты рисуешь образ и странных узников!
– Подобных нам. Прежде всего разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?

– Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?
– А предметы, которые проносят там, за стеной; Не то же ли самое происходит и с ними?
– То есть?
– Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?
– Непременно так.
– Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?
– Клянусь Зевсом, я этого не думаю.

– Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.
– Это совершенно неизбежно.
– Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное.
Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх – в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше.

И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд? Да еще если станут указывать на ту или иную мелькающую перед ним вещь и задавать вопрос, что это такое, и вдобавок заставят его отвечать! Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?
– Конечно, он так подумает.

– А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза, и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?
– Да, это так.
– Если же кто станет насильно тащить его по крутизне вверх, в гору и не отпустит, пока не извлечет его на солнечный свет, разве он не будет страдать и не возмутится таким насилием?

А когда бы он вышел на свет, глаза его настолько были бы поражены сиянием, что он не мог бы разглядеть ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему теперь говорят.
– Да, так сразу он этого бы не смог.
– Тут нужна привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем – на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом – на самые вещи; при этом то, что на небе, и самое небо ему легче было бы видеть не днем, а ночью, то есть смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и, его свет.

– Несомненно.
– И наконец, думаю я, этот человек был бы в состоянии смотреть уже на самое Солнце, находящееся в его собственной области, и усматривать его свойства, не ограничиваясь наблюдением его обманчивого отражения в воде или в других, ему чуждых средах.
– Конечно, ему это станет доступно.
– И тогда уж он сделает вывод, что от Солнца зависят и времена года, и течение лет, и что оно ведает всем в видимом пространстве и оно же каким-то образом есть причина всего того, что этот человек и другие узники видели раньше в пещере.

– Ясно, что он придет к такому выводу после тех наблюдений.
– Так как же? Вспомнив свое прежнее жилище, тамошнюю премудрость и сотоварищей по заключению, разве не сочтет он блаженством перемену своего положения и разве не пожалеет своих друзей?
– И даже очень.
– А если они воздавали там какие-нибудь почести и хвалу друг другу, награждая того, кто отличался наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминал, что обычно появлялось сперва,

что после, а что и одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее, то, как ты думаешь, жаждал бы всего этого тот, кто уже освободился от уз, и разве завидовал бы он тем, кого почитают узники и кто среди них влиятелен? Или он испытывал бы то, о чем говорит Гомер, то есть сильнейшим образом желал бы
как поденщик, работая в поле,
службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный и скорее терпеть что угодно, только бы не разделять представлений узников и не жить так, как они?

– Я-то думаю, он предпочтет вытерпеть все что угодно, чем жить так.
– Обдумай еще и вот что: если бы такой человек опять спустился туда и сел бы на то же самое место, разве не были бы его глаза охвачены мраком при таком внезапном уходе от света Солнца?
– Конечно.
– А если бы ему снова пришлось состязаться с этими вечными узниками, разбирая значение тех теней? Пока его зрение не притупится и глаза не привыкнут – а на это потребовалось бы немалое время, – разве не казался бы он смешон?

О нем стали бы говорить, что из своего восхождения он вернулся с испорченным зрением, а значит, не стоит даже и пытаться идти ввысь. А кто принялся бы освобождать узников, чтобы повести их ввысь, того разве они не убили бы, попадись он им в руки?
– Непременно убили бы.
– Так вот, дорогой мой Главкон, это уподобление следует применить ко всему, что было сказано ранее: область, охватываемая зрением, подобна тюремному жилищу, а свет от огня уподобляется в ней мощи Солнца.

Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине, – это подъем души в область умопостигаемого. Если ты все это допустишь, то постигнешь мою заветную мысль – коль скоро ты стремишься ее узнать, – а уж богу ведомо, верна ли она. Итак, вот что мне видится: в том, что познаваемо, идея блага – это предел, и она с трудом различима, но стоит только ее там различить, как отсюда напрашивается вывод, что именно она – причина всего правильного и прекрасного.

В области видимого она порождает свет и его владыку, а в области умопостигаемого она сама – владычица, от которой зависят истина и разумение, и на нее должен взирать тот, кто хочет сознательно действовать как в частной, так и в общественной жизни.
– Я согласен с тобой, насколько мне это доступно.
– Тогда будь со мной заодно еще вот в чем: не удивляйся, что пришедшие ко всему этому не хотят заниматься человеческими делами; их души всегда стремятся ввысь. Да это и естественно, поскольку соответствует нарисованной выше картине.

– Да, естественно.
Созерцание божественных вещей (справедливости самой по себе) и вещей человеческих– Что же? А удивительно разве, по-твоему, если кто-нибудь, перейдя от божественных созерцании к человеческому убожеству, выглядит неважно и кажется крайне смешным? Зрение еще не привыкло, а между тем, прежде чем он привыкнет к окружающему мраку,

его заставляют выступать на суде или еще где-нибудь и сражаться по поводу теней справедливости или изображений, отбрасывающих эти тени, так что приходится спорить о них в том духе, как это воспринимают люди, никогда не видавшие самое справедливость.
– Да, в этом нет ничего удивительного.

– Всякий, кто соображает, вспомнил бы, что есть два рода нарушения зрения, то есть по двум причинам: либо когда переходят из света в темноту, либо из темноты – на свет. То же самое происходит и с душой: это можно понять, видя, что душа находится в замешательстве и не способна что-либо разглядеть. Вместо того чтобы бессмысленно смеяться, лучше понаблюдать, пришла ли эта душа из более светлой жизни и потому с непривычки омрачилась,

или же, наоборот, перейдя от полного невежества к светлой жизни, она ослеплена ярким сиянием: такое ее состояние и такую жизнь можно счесть блаженством, той же, первой посочувствовать. Если, однако, при взгляде на нее кого-то все-таки разбирает смех, пусть он меньше смеется над ней, чем над той, что явилась сверху, из света.
– Ты очень правильно говоришь.
– Раз это верно, вот как должны мы думать об этих душах: просвещенность – это совсем не то, что утверждают о ней некоторые лица, заявляющие, будто в душе у человека нет знания и они его туда вкладывают, вроде того как вложили бы в слепые глаза зрение.

– Верно, они так утверждают.
– А это наше рассуждение показывает, что у каждого в душе есть такая способность; есть у души и орудие, помогающее каждому обучиться. Но как глазу невозможно повернуться от мрака к свету иначе чем вместе со всем телом, так же нужно отвратиться всей душой ото всего становящегося:

тогда способность человека к познанию сможет выдержать созерцание бытия и того, что в нем всего ярче, а это, как мы утверждаем, и есть благо. Не правда ли?
– Да. Искусство обращения человека к созерцанию идей (эйдосов) – Как раз здесь и могло бы проявиться искусство обращения – каким образом всего легче и действеннее можно обратить человека: это вовсе не значит вложить в него способность видеть – она у него уже имеется, но неверно направлена, и он смотрит не туда, куда надо. Вот здесь-то и надо приложить силы.
– Видимо, так.

– Некоторые положительные свойства, относимые к душе, очень близки, пожалуй, к таким же свойствам тела: в самом деле, у человека сперва их может и не быть, они развиваются позднее путем упражнения и входят в привычку. Но способность понимания, как видно, гораздо более божественного происхождения; она никогда не теряет своей силы, но в зависимости от направленности бывает то полезной и пригодной, то непригодной и даже вредной.

Разве ты не замечал у тех, кого называют хотя и дурными людьми, но умными, как проницательна их душонка и как они насквозь видят то, что им надо? Значит, зрение у них неплохое, но оно вынуждено служить их порочности, и, чем острее они видят, тем больше совершают зла.
– Конечно, я это замечал.
– Однако если сразу же, еще в детстве пресечь природные наклонности такой натуры, которые, словно свинцовые грузила, влекут ее к чревоугодию, лакомству и различным другим наслаждениям и направляют взор души вниз,

то, освободившись от всего этого, душа обратилась бы к истине, и те же самые люди стали бы различать там все так же остро, как теперь в том, на что направлен их взор. Это естественно.
Роль этого искусства в управлении государством – Что же? А разве естественно и неизбежно не вытекает из сказанного раньше следующее: для управления государством не годятся как люди непросвещенные и не сведущие в Истине, так и те, кому всю жизнь предоставлено заниматься самоусовершенствованием, –

первые потому, что в их жизни нет единой цели, стремясь к которой они должны были бы действовать, что бы они ни совершали в частной или общественной жизни, а вторые – потому, что по доброй воле они не станут действовать, полагая, что уже при жизни переселились на Острова блаженных.
– Это верно.
– Раз мы – основатели государства, нашим делом будет заставлять лучшие натуры учиться тому познанию, которое мы раньше назвали самым высоким,

то есть умению видеть благо и совершать к нему восхождение; но когда, высоко поднявшись, они в достаточной мере его узрят, мы не позволим им того, что в наше время им разрешается.
– Что ты имеешь в виду?
– Мы не позволим им оставаться там, на вершине, из нежелания спуститься снова к тем узникам, и, худо ли бедно ли, они должны будут разделить с ними труды их и почести.
– Выходит, мы будем несправедливы к этим выдающимся людям и из-за нас они будут жить хуже, чем могли бы.

– Ты опять забыл, мой друг, что закон ставит своей целью не благоденствие одного какого-нибудь слоя населения, но благо всего государства. То убеждением, то силой обеспечивает он сплоченность всех Граждан, делая так, чтобы они были друг другу взаимно Полезны в той мере, в какой они вообще могут быть полезны для всего общества.

Выдающихся людей он включает в государство не для того, чтобы предоставить им возможность уклоняться куда кто хочет, но чтобы самому пользоваться ими для укрепления государства.
– Правда, я позабыл об этом.
– Заметь Главкон, что мы не будем несправедливы к тем, кто становится у нас философами, напротив, мы предъявим к ним лишь справедливое требование, заставляя их заботиться о других и стоять на страже их интересов.

Мы окажем им так: "Во всех других государствах люди, обратившиеся к философии, вправе не принимать участия в государственных делах, потому что люди сделались такими сами собой, вопреки государственному строю, а то, что вырастает само собой, никому не обязано своим питанием, и там не может возникнуть желание возместить по нему расходы. А вас родили мы, для вас же самих и для остальных граждан, подобно тому как у пчел среди их роя бывают вожди и цари. Вы воспитаны лучше и совершеннее, чем те философы, и более их способны заниматься и тем и другим.

Поэтому вы должны, каждый в свой черед, спускаться в обитель прочих людей и привыкать созерцать темные стороны жизни. Привыкнув, вы в тысячу раз лучше, чем живущие там, разглядите и распознаете, что представляет собой каждая тень и образ чего она есть, так как вы уже раньше лицезрели правду относительно всего прекрасного, справедливого и доброго. Тогда государство будет у нас с вами устроено уже наяву, а не во сне, как это происходит сейчас в большинстве государств, где идут междоусобные д войны и призрачные сражения за власть, – будто это какое-то великое благо.

По правде же дело обстоит вот как: где всего менее стремятся к власти те, кому предстоит править, там государство управляется лучше всего и распри отсутствуют полностью; совсем иначе бывает в государстве, где правящие настроены противоположным образом.
– Безусловно.
– Но ты думаешь, что наши питомцы, слыша это, выйдут из нашего повиновения и не пожелают трудиться, каждый в свой черед, вместе с гражданами, а предпочтут все время пребывать друг с другом в области чистого [бытия]?

– Этого не может быть, потому что мы обращаемся к людям справедливым с нашим справедливым требованием. Но во всяком случае каждый из них пойдет управлять только потому, что это необходимо – в полную противоположность современным правителям в любом государстве.
– Так уж обстоит дело, дорогой мой. Если ты найдешь для тех, кому предстоит править, лучший образ жизни, чем обладание властью, тогда у тебя может осуществиться государство с хорошим государственным строем.

Ведь только в таком государстве будут править те, кто на самом деле богат, – не золотом, а тем, чем должен быть богат счастливый: добродетельной и разумной жизнью. Если же бедные и неимущие добиваются доступа к общественным благам, рассчитывая урвать себе оттуда кусок, тогда не быть добру: власть становится чем-то таким, что можно оспаривать, и подобного рода домашняя, внутренняя война губит и участвующих в ней, и остальных граждан.
– Совершенно верно.

– А можешь ты назвать какой-нибудь еще образ жизни, выражающий презрение к государственным должностям, кроме того, что посвящен истинной философии?
– Клянусь Зевсом, нет.
– Однако не следует, чтобы к власти приходили те, кто прямо-таки в нее влюблен. А то с ними будут сражаться соперники в этой любви.
– Несомненно.
– Кого же иного заставишь ты встать на страже государства, как не тех, кто вполне сведущ в деле наилучшего государственного правления, а вместе с тем имеет и другие достоинства и ведет жизнь более добродетельную, чем ведут государственные деятели?
– Никого.

– Хочешь, рассмотрим, каким образом получаются такие люди и с помощью чего можно вывести их наверх, к свету, подобно тому, как, по преданию, некоторые поднялись из Аида к богам?
– Очень хочу!
– Но ведь это не то же самое, что перевернуть черепок; тут надо душу повернуть от некоего сумеречного дня к истинному дню бытия: такое восхождение мы, верно, назовем стремлением к мудрости,
– Конечно.

– Не следует ли нам рассмотреть, какого рода познание обладает этой возможностью?
– Да, это надо сделать.
Разделы наук, направленных на познание чистого бытия – Так какое же познание, Главкон, могло бы увлечь душу от становления к бытию? Но чуть только я задал этот вопрос, мне вот что пришло на ум: разве мы не говорили, что [будущие философы] непременно должны в свои юные годы основательно знакомиться с военным делом?
– Говорили.
– Значит, то познание, которое мы ищем, должно дополняться еще и этим.
– То есть чем?
– Оно не должно быть бесполезным для воинов.

– Конечно, не должно, если только это возможно.
– Как мы уже говорили раньше, их воспитанию служат у нас гимнастические упражнения и мусическое искусство.
– Да, это у нас уже было.
– Между тем гимнастика направлена на то, что может как возникать, так и исчезать, – ведь от нее зависит, прибавляется ли или убавляется крепость тела.
– Понятно.

– А ведь это совсем не то, искомое, познание.
– Нет, не то.
– Но быть может, таково мусическое искусство, которое мы разобрали раньше?
– Но именно оно, если ты помнишь, служило как бы противовесом гимнастике; ведь оно воспитывает нравы стражей: гармония делает их уравновешенными, хоть и не сообщает им знания, а ритм сообщает их действиям последовательность.

В речах их также оказываются родственные этим свойства мусического искусства, будь то в произведениях вымышленных или более близких к правде. Но познания, ведущего к тому благу, которое ты теперь ищешь, в мусическом искусстве нет вовсе.
– Ты очень точно напомнил мне: действительно, ничего такого в нем нет, как мы говорили. Но, милый Главкон, в чем могло бы оно содержаться? Ведь все искусства оказались грубоватыми.
– Конечно. Какое же еще остается познание, если отпадают и мусическое искусство, и гимнастика, и все остальные искусства?
– Погоди-ка. Если кроме них мы уже ничем не располагаем, давай возьмем то, что распространяется на них всех.

– Что же это такое?
– Да то общее, чем пользуется любое искусство, а также рассудок и знания; то, что каждый человек должен узнать прежде всего.
– Что же это?
Счет и число как один из разделов познания чистого бытия – Да пустяк: надо различать, что такое один, два и три. В общем я называю это числом и счетом. Разве дело не так обстоит, что любое искусство и знание вынуждено приобщаться к нему?
– Да, именно так.
– А военное дело?
– И для него это совершенно неизбежно.

– Между тем в трагедиях Паламед всякий раз делает так, что Агамемнон оказывается полководцем, вызывающим всеобщий смех. Ведь Паламед – изобретатель чисел – говорит там про себя (обратил ли ты на это внимание?), что это именно он распределил по отрядам войско под Илионом, произвел подсчет кораблей и всего прочего, как будто до того они не были сосчитаны, – видно, Агамемнон не знал даже, сколько у него самого ног, раз он не умел считать! Каким уж там полководцем может он быть, по-твоему?
– Нелепым, если только это действительно было так.

– Признаем ли мы необходимой для полководца эту науку, то есть чтобы он умел вычислять и считать?
– Это крайне необходимо, если он хочет хоть что-нибудь понимать в воинском деле, более того, если он вообще хочет быть человеком.
– Но замечаешь ли ты в этой науке то же, что и я?
– А именно?

– По своей природе она относится, пожалуй, к тому, что ведет человека к размышлению, то есть к тому, что мы с тобой ищем, но только никто не пользуется ею действительно как наукой, увлекающей нас к бытию.
– Что ты имеешь в виду?
– Попытаюсь объяснить свою мысль. Но как я для самого себя устанавливаю различие между тем, что ведет нас к предмету нашего обсуждения, а что нет, это ты посмотри вместе со мной, говоря прямо, с чем ты согласен, а с чем нет, чтобы мы могли таким образом яснее разглядеть, верны ли мои догадки.
– Так указывай же мне путь.

– Я указываю, а ты смотри. Кое-что в наших восприятиях не побуждает наше мышление к дальнейшему исследованию, потому что достаточно определяется самим ощущением; но кое-что решительно требует такого исследования, поскольку ощущение не дает ничего надежного.
– Ясно, что ты говоришь о предметах, видных издалека, как бы в смутной дымке.
– Не очень-то ты схватил мою мысль!
– Но о чем же ты говоришь?

– Не побуждает к исследованию то, что не вызывает одновременно противоположного ощущения, а то, что вызывает такое ощущение, я считаю побуждающим к исследованию, поскольку ощущение обнаруживает одно нисколько не больше, чем другое, ему противоположное, все равно, относится ли это ощущение к предметам, находящимся вблизи или к далеким. Ты поймешь это яснее на следующем примере: вот, скажем, три пальца – мизинец, указательный и средний...
– Ну, да.
– Считай, что я говорю о них как о предметах, рассматриваемых вблизи, но обрати здесь внимание вот на что...
– На что же?

– Каждый из них одинаково является пальцем – в этом отношении между ними нет никакой разницы, все равно, смотришь ли на его середину или край, белый ли он или черный, толстый или тонкий и так далее. Во всем этом душа большинства людей не бывает вынуждена обращаться к мышлению с вопросом: "А что это собственно такое – палец?", потому что зрение никогда не показывало ей, что палец одновременно есть и нечто противоположное пальцу.
– Конечно, не показывало.
– Так что здесь это, естественно, не побуждает к размышлению и не вызывает его.

– Естественно.
– Далее. А большую или меньшую величину пальцев разве можно в достаточной мере определить на глаз и разве для зрения безразлично, какой палец находится посредине, а какой с краю? А на ощупь можно ли в точности определить, толстый ли палец, тонкий ли, мягкий или жесткий? Да и остальные ощущения разве не слабо обнаруживают все это?

С каждым из них не так ли бывает: ощущение, назначенное определять жесткость, вынуждено приняться и за определение мягкости и потому извещает душу, что одна и та же вещь ощущается им и как жесткая, и как мягкая.
– Да, так бывает.
– В подобных случаях душа в свою очередь недоумевает, что обозначено этим ощущением как жесткое, когда та же самая вещь названа им мягкой. То же самое и при ощущении легкого и тяжелого: душа не понимает, легкая это вещь или тяжелая, если восприятие обозначает тяжелое как легкое, а легкое как тяжелое.
– Такие сообщения странны для души и нуждаются в рассмотрении.

Рассуждение и размышление как путь познания чистого бытия – Естественно, что при таких обстоятельствах душа привлекает себе на помощь рассуждение и размышление и прежде всего пытается разобраться, об одном ли предмете или о двух разных предметах сообщает ей в том или ином случае ощущение.
– Как же иначе?
– И если выяснится, что это два предмета, то каждый из них окажется и иным, и одним и тем же.
– Да.
– Если каждый из них один, а вместе их два, то эти два будут в мышлении разделены, ибо, если два не разделены, они мыслятся уже не как два, а как одно.

– Верно.
– Ведь зрение, утверждаем мы, воспринимает большое и малое не раздельно, а как нечто слитное, не правда ли?
– Да.
– Для выяснения этого мышление в свою очередь вынуждено рассмотреть большое и малое, но не в их слитности, а в их раздельности: тут полная противоположность зрению.
– Это верно.
– Так вот не из-за этого ли и возникает у нас прежде всего вопрос: что же это собственно такое – большое и малое?
– Именно из-за этого.
– И таким образом, одно мы называем умопостигаемым, а другое – зримым.

– Совершенно верно.
– Так вот как раз это я и пытался теперь сказать:
кое-что побуждает рассудок к деятельности, а кое-что – нет. То, что воздействует на ощущения одновременно со своей противоположностью, я определил как побуждающее, а что таким образом не воздействует, то и не будит мысль.
– Теперь я уже понял, и мне тоже кажется, что это так.
– Далее. К какому из этих двух разрядов относятся единица и число?
– Не соображу.

– А ты сделай вывод из сказанного ранее. Если нечто единичное достаточно хорошо постигается само по себе, будь то зрением, будь то каким-либо иным чувством, то не возникает стремления выяснить его сущность, как я это показал на примере с пальцем. Если же в нем постоянно обнаруживается и какая-то противоположность, так что оно оказывается единицей не более чем ее противоположностью, тогда требуется уже какое-либо суждение:

в этом случае душа вынуждена недоумевать, искать, будоражить в самой себе мысль и задавать себе вопрос, что же это такое – единица сама по себе? Таким-то образом познание этой единицы вело бы и побуждало к созерцанию бытия.
Созерцание тождественного – Но конечно, не меньше это наблюдается и в том случае, когда мы созерцаем тождественное: одно и то же мы видим и как единое, и как бесконечное множество.
– Раз так бывает с единицей, не то же ли самое и со всяким числом вообще?
– Как же иначе?
– Но ведь арифметика и счет целиком касаются числа?
– Конечно.

– И оказывается, что как раз они-то и ведут к истине.
– Да к тому же превосходным образом.
– Значит, они принадлежат к тем познаниям, которые мы искали. Воину необходимо их усвоить для войскового строя, а философу – для постижения сущности, всякий раз как он вынырнет из области становящегося, иначе ему никогда не стать мыслителем.
– Это так.
– А ведь наш страж – он и воин, и философ.
– Так что же?

Обращение души от становления к истинному бытию. Искусство счета – Эта наука, Главкон, подходит для того, чтобы установить закон и убе дить всех, кто собирается занять высшие должности в государстве, обратиться к искусству счета, причем заниматься им они должны будут не как попало, а до тех пор, пока не придут с помощью самого мышления к созерцанию природы чисел – не ради купли-продажи, о чем заботятся купцы и торговцы, но для военных целей и чтобы облегчить самой душе ее обращение от становления к истинному бытию.
– Прекрасно сказано!

– Действительно, теперь, после разбора искусства счета, я понимаю, как оно тонко и во многом полезно нам для нашей цели, если занимаются им ради познания, а не по-торгашески.
– А чем именно оно полезно?
– Да тем, о чем мы только что говорили: оно усиленно влечет душу ввысь и заставляет рассуждать о числах самих по себе, ни в коем случае не допуская, чтобы кто-нибудь подменял их имеющими число видимыми и осязаемыми телами.

Ты ведь знаешь, что те, кто силен в этой науке, осмеют и отвергнут попытку мысленно разделить самое единицу, но если ты все-таки ее раздробишь, они снова умножат части, боясь, как бы единица оказалась не единицей, а многими долями одного.
– Ты совершенно прав.

– Как ты думаешь, Главкон, если спросить их: "Достойнейшие люди, о каких числах вы рассуждаете? Не о тех ли, в которых единица действительно такова, какой вы ее считаете, – то есть всякая единица равна всякой единице, ничуть от нее не отличается и не имеет в себе никаких частей?" – как ты думаешь, что они ответят?
– Да, по-моему, что они говорят о таких числах, которые допустимо лишь мыслить, а иначе с ними никак нельзя обращаться.

– Вот ты и видишь, мой друг, что нам и в самом деле необходима эта наука, раз оказывается, что она заставляет душу пользоваться самим мышлением ради самой истины.
– И как умело она это делает!
– Что же? Приходилось ли тебе наблюдать, как люди с природными способностями к счету бывают восприимчивы, можно сказать, ко всем наукам? Даже все те, кто туго соображает, если они обучаются этому и упражняются, то хотя бы они не извлекали из этого для себя никакой иной пользы, все же становятся более восприимчивыми, чем были раньше.
– Да, это так.

– Право, я думаю, ты нелегко и немного найдешь таких предметов, которые представляли бы для обучающегося, даже усердного, больше трудностей, чем этот.
– Конечно, не найду.
– И ради всего этого нельзя оставлять в стороне такую науку, напротив, именно с ее помощью надо воспитывать людей, имеющих прекрасные природные задатки.
– Я с тобой согласен.
– Стало быть, пусть это будет первым нашим допущением. Рассмотрим же и второе, связанное, впрочем, с первым: подходит ли нам это?
– Что именно? Или ты говоришь о геометрии?
– Да, именно.

Геометрия – Поскольку она применяется в военном деле, ясно, что подходит. При устройстве лагерей, занятии местностей, стягивании и развертывании войск и разных других военных построениях как во время сражения, так и в походах, конечно, скажется разница между знатоком геометрии и тем, кто ее не знает.
– Но для этого было бы достаточно какой-то незначительной части геометрии и счета. Надо, однако, рассмотреть преобладающую ее часть, имеющую более широкое применение: направлена ли она к нашей цели, помогает ли она нам созерцать идею блага?

Да, помогает, отвечаем мы, душе человека обратиться к той области, в которой заключено величайшее блаженство бытия – а ведь это-то ей и должно увидеть любым способом.
– Ты прав.
– Значит, если геометрия заставляет созерцать бытие, она нам годится, если же становление – тогда нет.
– Действительно, мы так утверждаем.

– Но кто хоть немного знает толк в геометрии, не будет оспаривать, что наука эта полностью противоположна тем словесным выражениям, которые в ходу у занимающихся ею.
– То есть?
– Они выражаются как-то очень забавно и принужденно. Словно они заняты практическим делом и имеют в виду интересы этого дела, они употребляют выражения "построим" четырехугольник, "проведем" линию, "произведем наложение" и так далее: все это так и сыплется из их уст. А между тем все это наука, которой занимаются ради познания.

– Разумеется.
– Не оговорить ли нам еще вот что...
– А именно?
– Это наука, которой занимаются ради познания (вечного бытия, а не того, что возникает и гибнет.
– Хорошая оговорка: действительно, геометрия – это познание вечного бытия.

– Значит, она влечет душу к истине и воздействует на философскую мысль, стремя ее ввысь, между тем как теперь она у нас низменна вопреки должному.
– Да, геометрия очень даже на это воздействует.
– Значит, надо по возможности строже предписать, чтобы граждане Прекрасного города ни в коем случае не оставляли геометрию: ведь немаловажно даже побочное ее применение.
– Какое?
– То, о чем ты говорил, – в военном деле да, впрочем, и во всех науках – для лучшего их усвоения: мы ведь знаем, какая бесконечная разница существует между человеком причастным к геометрии и непричастным.
– Бесконечная, клянусь Зевсом! – Так примем это как второй, предмет изучения для наших юношей?

– Примем.
Астрономия – Что же? Третьим предметом будет у нас астрономия, как по-твоему?
– По-моему, да, потому что внимательные наблюдения за сменой времен года, месяцев и лет пригодны не только для земледелия и мореплавания, но не меньше и для руководства военными действиями.
– Это у тебя приятная черта: ты, видно, боишься, как бы большинству не показалось, будто ты предписываешь бесполезные науки. Между тем вот что очень важно, хотя поверить этому трудно:

в науках очищается и вновь оживает некое орудие души каждого человека, которое другие занятия губят и делают слепым, а между тем сохранить его в целости более ценно, чем иметь тысячу глаз, – ведь только при его помощи можно увидеть истину. Кто с этим согласен, тот решит, что ты говоришь удивительно хорошо, а кто этого никак не ощущает, тот, естественно, будет думать, будто ты несешь вздор, от которого, по их мнению, нет никакой пользы и нет в нем ничего заслуживающего упоминания.

Так вот, ты сразу же учти, с каким из этих двух разрядов людей ты беседуешь. Или, может быть, ни с тем ни с другим, но главным образом ради себя самого берешься ты за исследования? Но и тогда ты не должен иметь ничего против, если кто-нибудь другой сумеет извлечь из них для себя пользу.
– Чаще всего я люблю рассуждать вот так, посредством вопросов и ответов, но для самого себя.
– В таком случае дай задний ход, потому что мы сейчас неверно назначили следующий после геометрии предмет.
– В чем же мы ошиблись?

– После плоскостей мы взялись за твердые тела, находящиеся в круговращении, а надо бы раньше изучить их самих по себе – ведь правильнее было бы после второго измерения рассмотреть третье: оно касается измерения кубов и всего того, что имеет глубину.
– Это так, Сократ, но здесь, кажется, ничего еще не открыли.
– Причина тут двоякая: нет такого государства, .где наука эта была бы в почете, а исследуют ее слабо, так как она трудна. Исследователи нуждаются в руководителе: без него им не сделать открытий.

Прежде всего трудно ожидать, чтобы такой руководитель появился, а если даже он и появится, то при нынешнем положении вещей те, кто исследует эти вещи, не стали бы его слушать, так как они слишком высокого мнения о себе. Если бы все государство в целом уважало такие занятия и содействовало им, исследователи подчинились бы, и их непрерывные усиленные поиски раскрыли бы свойства изучаемого предмета. Ведь даже и теперь, когда большинство не оказывает почета этим занятиям и препятствует им,

да и сами исследователи не отдают себе отчета в их полезности, они все же вопреки всему этому развиваются, настолько они привлекательны. Поэтому не удивительно, что наука эта появилась на свет.
– Действительно, в ней очень много привлекательного. Но скажи мне яснее о том, что ты только что говорил: изучение всего плоскостного ты отнес к геометрии?
– Да.
– А после нее ты взялся за астрономию, но потом отступился.

– Я так спешил поскорее все разобрать, что от этого все получилось медленнее. Далее по порядку шла наука об измерении глубины, но так как с ее изучением дело обстоит до смешного плохо, я перескочил через нее и после геометрии заговорил об астрономии, то есть о вращении тел, имеющих глубину.
– Ты правильно говоришь.
– Итак, четвертым предметом познания мы назовем астрономию – в настоящее время она как-то забыта, но она воспрянет, если ею займется государство.

– Естественно. Ты недавно упрекнул меня, Сократ, в том, что моя похвала астрономии была пошлой, – так вот, теперь я произнесу ей похвалу в твоем духе: ведь, по-моему, всякому ясно, что она заставляет душу взирать ввысь и ведет ее туда, прочь ото всего здешнего.
– Возможно, что всякому это ясно, кроме меня, – мне-то кажется, что это не так.
– А как же?
– Если заниматься астрономией таким образом, как те, кто возводит ее до степени философии, то она даже слишком обращает наши взоры вниз.

– Что ты имеешь в виду?
– Ты великолепно, по-моему, сам про себя решил, что такое наука о вышнем. Пожалуй, ты еще скажешь, будто если кто-нибудь, запрокинув голову, разглядывает узоры на потолке и при этом кое-что распознает, то он видит это при помощи мышления, а не глазами. Возможно, ты думаешь правильно, – я-то ведь простоват и потому не могу считать, что взирать ввысь нашу душу заставляет какая-либо иная наука, кроме той, что изучает бытие и незримое.

Глядит ли кто, разинув рот, вверх или же, прищурившись, вниз, когда пытается с помощью ощущений что-либо распознать, все равно, утверждаю я, он никогда этого не постигнет, потому что для подобного рода вещей не существует познания и человек при этом смотрит не вверх, а вниз, хотя бы он и лежал ничком на земле или умел плавать на спине в море.
– Да, поделом мне досталось! Ты прав. Но как, по-твоему, следует изучать астрономию в отличие от того, что делают теперь? В чем польза ее изучения для нашей цели?
– А вот как. Эти узоры на небе, украшающие область видимого, надо признать самыми прекрасными и совершенными из подобного рода вещей,

но все же они сильно уступают вещам истинным с их перемещениями друг относительно друга, происходящими с подлинной быстротой и медленностью, в истинном количестве и всевозможных истинных формах, причем перемещается всё содержимое. Это постигается разумом и рассудком, но не зрением. Или, по-твоему, именно им?
– Ни в коем случае.
– Значит, небесным узором надо пользоваться как пособием для изучения подлинного бытия, подобно тому как если бы нам подвернулись чертежи Дедала

или какого-нибудь иного мастера либо художника, отлично и старательно вычерченные. Кто сведущ в геометрии, тот, взглянув на них, нашел бы прекрасным их выполнение, но было бы смешно их всерьез рассматривать как источник истинного познания равенства, удвоения или каких-либо иных отношений.

– Еще бы не смешно!
– А разве, по-твоему, не был бы убежден в этом и подлинный астроном, глядя на круговращение звезд? Он нашел бы, что все это устроено как нельзя более прекрасно – ведь так создал демиург и небо и все, что на небе: соотношение ночи и дня, их отношение к месяцу, а месяца – к году,

звезд – ко всему этому и друг к другу. Но он, конечно, будет считать нелепым того человека, который полагает, что все это всегда происходит одинаково и ни в чем не бывает никаких отклонений, причем всячески старается добиться здесь истины, между тем как небесные светила имеют тело и воспринимаются с помощью зрения.
– Я согласен с твоими доводами.
– Значит, мы будем изучать астрономию так же, как геометрию, с применением общих положений, а то, что на небе, оставим в стороне, раз мы хотим действительно освоить астрономию и использовать еще неиспользованное разумное по своей природе начало нашей души.

– Ты намного осложняешь задачу астрономии в сравнении с тем, как ее теперь изучают.
– Я думаю, что и остальные наши предписания будут в таком же роде, если от нас, как от законодателей, ожидается какой-либо толк. Но можешь ли ты напомнить еще о какой-нибудь из подходящих наук?
– Сейчас, так сразу, не могу.
– Я думаю, что движение бывает не одного вида, а нескольких. Указать все их сумеет, быть может, знаток, но и нам представляются два вида...

– Какой же?
– Кроме указанного, еще и другой, ему соответствующий.
– Какой же это?
Музыка – Пожалуй, как глаза наши устремлены к астрономии, так уши – к движению стройных созвучий: эти две науки – словно родные сестры; по крайней мере так утверждают пифагорейцы, и мы с тобой, Главкон, согласимся с ними. Поступим мы так?
– Непременно.

– Предмет это сложный, поэтому мы расспросим их, как они все это объясняют – может быть, они и еще кое-что добавят. Но что бы там ни было, мы будем настаивать на своем.
– А именно?
– Те, кого мы воспитываем, пусть даже не пытаются изучать что-нибудь несовершенное и направленное не к той цели, к которой всегда должно быть направлено все, как мы только что говорили по поводу астрономии.

Разве ты не знаешь, что и в отношении гармонии повторяется та же ошибка? Так же как астрономы, люди трудятся там бесплодно: они измеряют и сравнивают воспринимаемые на слух созвучия и звуки.
– Клянусь богами, у них это выходит забавно: что-то они называют "уплотнением" и настораживают уши, словно ловят звуки голоса из соседнего дома; одни говорят, что различают какой-то отзвук посреди, между двумя звуками и что как раз тут находится наименьший промежуток, который надо взять за основу для измерений; другие спорят с ними, уверяя, что здесь нет разницы в звуках, но и те и другие ценят уши выше ума.

– Ты говоришь о тех добрых людях, что не дают струнам покоя и подвергают их пытке, накручивая на колки. Чтобы не затягивать все это, говоря об ударах плектром, о том, как винят струны, отвергают их или кичатся ими, я прерву изображение и скажу, что имел в виду ответы не этих людей, а пифагорейцев, которых мы только что решили расспросить о гармонии.

Ведь они поступают совершенно так же, как астрономы: они ищут числа в воспринимаемых на слух созвучиях, но не подымаются до рассмотрения общих вопросов и не выясняют, какие числа созвучны, а какие – нет и почему .
– Чудесное это было бы дело – то, о чем ты говоришь!
– Да, действительно полезное для исследования красоты и блага, иначе бесполезно и стараться.
– Безусловно.

Диалектический метод – Я по крайней мере думаю, что если изучение всех разобранных нами предметов доходит до установления их общности и родства и приводит к выводу относительно того, в каком именно отношении они друг к другу близки, то оно будет способствовать достижению поставленной нами цели, так что труд этот окажется небесполезным. В противном же случае он бесполезен.
– Мне тоже так сдается. Но ты говоришь об очень сложном деле, Сократ.
– Ты разумеешь вводную часть или что-нибудь другое? Разве мы не знаем, что все это лишь вступление к тому напеву, который надо усвоить? Ведь не считаешь же ты, что кто в этом силен, тот и искусный диалектик?

– Конечно, нет, клянусь Зевсом! Разве что очень немногие из тех, кого я встречал.
– А кто не в состоянии привести разумный довод или его воспринять, тот никогда не будет знать ничего Из необходимых, по нашему мнению, знаний.
– Да, не иначе.

– Так вот, Главкон, это и есть тот самый напев, который выводит диалектика. Он умопостигаем, а между тем зрительная способность хотела бы его воспроизвести; но ведь ее попытки что-либо разглядеть обращены, как мы говорили, лишь на животных, как таковых, на звезды, как таковые, наконец, на Солнце, как таковое. Когда же кто-нибудь делает попытку рассуждать, он, минуя ощущения, посредством одного лишь разума, устремляется к сущности любого предмета и не отступает, пока при помощи самого мышления не постигнет сущности блага. Так он оказывается на самой вершине умопостигаемого, подобно тому как другой взошел на вершину зримого.

– Совершенно верно.
– Так что же? Не назовешь ли ты этот путь диалектическим?
– И дальше?
– Это будет освобождением от оков, поворотом от теней к образам и свету, подъемом из подземелья к Солнцу. Если же и тогда будет невозможно глядеть на живые существа, растения и на Солнце, все же лучше смотреть на божественные отражения в воде и на тени сущего,

чем на тени образов, созданные источником света, который сам не более как тень в сравнении с Солнцем. Взятое в целом, занятие теми науками, о которых мы говорили, дает эту возможность и ведет прекраснейшее начало нашей души ввысь, к созерцанию самого совершенного в существующем, подобно тому как в первом случае самое отчетливое [из ощущений], свойственных нашему телу, направлено на самое яркое в теловидной и зримой области.

– Я допускаю, что это так, хотя допустить это мне кажется очень трудным; с другой стороны, трудно это и не принять. Впрочем (ведь не только сейчас об этом речь, придется еще не раз к этому возвращаться), допустив, что дело обстоит так, как сейчас было сказано, давал перейдем к самому напеву и разберем его таким образом, как мы разбирали это вступление.

Скажи, чем отличается эта способность рассуждать, из каких видов она состоит и каковы ведущие к ней пути? Они, видимо, приводят к цели, достижение которой было бы словно отдохновением для путника и завершением его странствий.

– Милый мой Главкон, у тебя пока еще не хватит сил следовать за мной, хотя с моей стороны нет недостатка в готовности. А ведь ты увидел бы уже не образ того, о чем мы говорим, а самое истину, по крайней мере как она мне представляется. Действительно ли так обстоит или нет – на это не стоит пока напирать. Но вот увидеть нечто подобное непременно надо – на этом следует настаивать. Не так ли?
– И что же дальше?
– Надо настаивать и на том, что только способность рассуждать может показать это человеку, сведущему в разобранных нами теперь науках, иначе же это никак невозможно.

– Стоит утверждать и это.
– Никто не докажет нам, будто можно сделать попытку каким-нибудь иным путем последовательно охватить всё, то есть сущность любой вещи: ведь все другие способы исследования либо имеют отношение к человеческим мнениям и вожделениям, либо направлены на возникновение и сочетание [вещей] или же целиком на поддержание того, что растет и сочетается. Что касается остальных наук, которые, как мы говорили, пытаются постичь хоть что-нибудь из бытия (речь идет о геометрии и тех науках, которые следуют за ней),

то им всего лишь снится бытие, а наяву им невозможно его увидеть, пока они, пользуясь своими предположениями, будут сохранять их незыблемыми и не отдавать себе в них отчета. У кого началом служит то, чего он не знает, а заключение и середина состоят из того, что нельзя сплести воедино, может ли подобного рода несогласованность когда-либо стать знанием?
– Никогда.
– Значит, в этом отношении один лишь диалектический метод придерживается правильного пути: отбрасывая предположения, он подходит к первоначалу в целью его обосновать;

он потихоньку высвобождает, словно из какой-то варварской грязи, зарывшийся туда взор нашей души и направляет его ввысь, пользуясь в качестве помощников и попутчиков теми искусствами, которые мы разобрали. По привычке мы не раз называли их науками, но тут требовалось бы другое название, потому что приемы эти не столь очевидны, как наука, хотя и более отчетливы, чем мнение. А сам рассудок мы уже определили прежде.

Впрочем, по-моему, нечего спорить о названии, когда предмет рассмотрения столь значителен, как сейчас у нас.
– Да, не стоит.
– Лишь бы только название ясно выражало, что под ним подразумевается, и этого нам ведь будет достаточно?
– Да, достаточно.

Разделы диалектического метода – познание, рассуждение, вера, уподобление – Тогда нас удовлетворят, как и раньше, следующие названия: первый раздел – познание, второй – рассуждение, третий – вера, четвертый – уподобление. Оба последних, вместе взятые, составляют мнение, оба первых – мышление. Мнение относится к становлению, мышление – к сущности. И как сущность относится к становлению, так мышление – к мнению. А как мышление относится к мнению, так познание вносится к вере, а рассуждение – к уподоблению. Разделение же на две области – того, что мы мним, и того, что мы постигаем умом – и соответствие этих обозначений тем предметам, к Которым они относятся, мы оставим с тобой, Главкон, в стороне, чтобы избежать рассуждений, еще во много раз более длинных, чем уже проделанные.

– Но я согласен и с остальным, насколько я в силах за тобой следовать.
Определение диалектики – Конечно, ты называешь диалектиком того, кому доступно доказательство сущности каждой вещи. Если кто этого лишен, то насколько он не может дать отчета ни себе ни другому, настолько же, скажешь ты, у него и ума не хватает для этого.
– Как этого не сказать!

– Точно так же обстоит дело и относительно блага. Кто не в силах с помощью доказательства определить идею блага, выделив ее из всего остального; кто не идет, словно на поле битвы, сквозь все препятствия, стремясь к опровержению, основанному не на мнении, а на понимании сущности; кто не продвигается через все это вперед с непоколебимой уверенностью, – про того, раз он таков, ты скажешь, что ему неведомо ни самое благо, ни какое бы то ни было благо вообще, а если он и прикоснется каким-то путем к призраку блага, то лишь при помощи мнения, а не знания. Такой человек проводит нынешнюю свою жизнь в спячке и сновидениях, и, прежде чем он здесь пробудится, он, придя в Аид, окончательно погрузится в сон.

– Клянусь Зевсом, я решительно стану утверждать все это.
– А своим детям – правда, пока что ты их растишь и воспитываешь лишь мысленно, – если тебе придется растить их на самом деле, ты ведь не позволил бы, пока они бессловесны, как чертежный набросок, быть в государстве правителями и распоряжаться важнейшими делами?
– Конечно, нет.
– И ты законом обяжешь их получать преимущественно такое воспитание, которое позволило бы им быть в высшей степени сведущими в деле вопросов и ответов?

– Мы вместе с тобой издадим подобный закон.
– Так не кажется ли тебе, что диалектика будет у нас подобной карнизу, венчающему все знания, и было бы неправильно ставить какое-либо иное знание выше нее: ведь она вершина их всех.

– По-моему, это так.
– Тебе остается только распределить, кому мы ; будем сообщать эти познания и каким образом.
– Очевидно.
Еще об отборе правителей и их воспитании – Помнишь, каких правителей мы отобрали, когда раньше говорили об их выборе?
– Как не помнить!
– Вообще-то считай, что нужно выбирать указанные тогда натуры, то есть отдавать предпочтение самым надежным, мужественным и по возможности самым благообразным; но, кроме того, надо отыскивать не только людей благородных и строгого нрава, но и обладающих также свойствами, подходящими для такого воспитания.

– Кто же это, по-твоему?
– У них, друг мой, должна быть острая восприимчивость к наукам и быстрая сообразительность. Ведь души робеют перед могуществом наук гораздо больше, чем перед гимнастическими упражнениями: эта трудность ближе касается души, она – ее особенность, которую душа не разделяет с телом.
– Это верно.
– Надо искать человека с хорошей памятью, несокрушимо твердого и во всех отношениях трудолюбивого. Иначе какая ему, по-твоему, охота переносить телесные тягости, и в довершение всего еще столько учиться и упражняться?

– Такого нам не найти, разве что это будет исключительно одаренная натура.
– В том-то и состоит ошибка нашего времени и потому-то недооценивают философию, что за нее берутся не так, как она того заслуживает, – об этом мы говорили уже и раньше. Не подлым надо бы людям на нее браться, а благородным.
– То есть как?

– Прежде всего у того, кто за нее берется, не должно хромать трудолюбие, что бывает, когда человек трудолюбив лишь наполовину, а в остальном избегнет трудностей. Это наблюдается, если кто любит гимнастику, охоту и вообще все, что развивает тело, но не любит учиться, исследовать, не любознателен: тогда подобного рода трудности ему ненавистны. Хромым можно назвать и того, чье трудолюбие обращено на трудности, противоположные этим.
– Ты вполне прав.

– Значит, и в том, что касается истины, мы будем считать душу покалеченной точно так же, если она, несмотря на свое отвращение к намеренной лжи (этого она и у себя не выносит, и возмущается ложью других людей), все же снисходительно станет допускать ложь нечаянную и не стесняться, когда ей укажут на невежество, в котором она легкомысленно выпачкалась не хуже свиньи.

– Все это совершенно верно.
– И что касается рассудительности, мужества, великодушия, а также всех других частей добродетели, надо не меньше наблюдать, кто проявляет благородство, а кто – подлость. Не умеющий это различать – будь то частное лицо или государство, – сам того не замечая, привлечет для тех или иных надобностей – в качестве друзей ли или правителей – людей, хромающих на одну ногу и подлых.
– Это действительно часто бывает.

– А нам как раз этого-то и надо избежать. Если . мы подберем людей здравых телом и духом и воспитаем их на возвышенных знаниях и усиленных упражнениях, то самой справедливости не в чем будет нас упрекнуть и мы сохраним в целости и государство, и его строй; а если мы возьмем неподходящих для этого людей, то всё у нас выйдет наоборот и еще больше насмешек обрушится на философию.
– Это был бы позор.
– Конечно. Но видно я уже и сейчас оказался в смешном положении.
– Почему?

– Позабыв, что все это у нас – только забава, я говорил, напрягаясь изо всех сил. А говоря, я то и дело оглядывался на философию и видел, как ею помыкают. В негодовании на тех, кто тому виной, я неожиданно вспылил и говорил уж слишком всерьез.
– Клянусь Зевсом, у меня как у слушателя не сложилось такого впечатления.
– Зато у меня оно сложилось – как у оратора. Но не забудем вот чего: говоря тогда об отборе, мы выбирали пожилых, а теперь выходит, что это не годится –

ведь нельзя верить Солону, будто человек, старея, может многому научиться; напротив, к этому он становится способен еще менее, чем к бегу: именно юношам принадлежат все великие и многочисленные труды.
– Безусловно.
Возрастная градация воспитания – Значит, счет, геометрию и разного рода другие предварительные познания, которые должны предшествовать диалектике, надо преподавать нашим стражам еще в детстве, не делая, однако, принудительной форму обучения.
– То есть?

– Свободнорожденному человеку ни одну науку не следует изучать рабски. Правда, если тело насильно наставляют преодолевать трудности, оно от этого не делается хуже, но насильственно внедренное в душу знание непрочно.
– Это верно.
– Поэтому, друг мой, питай своих детей науками не насильно, а играючи, чтобы ты лучше мог наблюдать природные наклонности каждого.

– То, что ты говоришь, не лишено основания.
– Помнишь, мы говорили: надо брать с собой детей н на войну – конечно, зрителями, на конях, а где безопасно, так и поближе; пусть они отведают крови, словно щенки.
– Помню.
– Кто во всем этом – в трудах, в науках, в опасностях – всегда будет выказывать себя самым находчивым, тех надо занести в особый список.

– В каком возрасте?
– Когда они уже будут уволены от обязательных занятий телесными упражнениями. Ведь в течение этого срока, продолжается ли он два или три года, у них нет возможности заниматься чем-либо другим. Усталость и сон – враги наук. А вместе с тем ведь это немаловажное испытание: каким кто себя выкажет в телесных упражнениях.
– Еще бы!

– По истечении этого срока юноши, отобранные нз числа двадцатилетних, будут пользоваться большим почетом сравнительно с остальными, а наукам, порознь преподававшимся им, когда они были детьми, должен быть сделан общий обзор, чтобы показать их сродство между собою и с природой бытия.
– Знание будет прочным, только когда оно приобретено подобным путем.
– И это самая главная проверка, имеются ли у человека природные данные для занятий диалектикой или нет. Кто способен все обозреть, тот – диалектик, кому же это не под силу, тот – нет.
– Я тоже так думаю.

– Вот тебе и придется подмечать, кто наиболее отличится в этом, кто будет стойким в науках, на войне , и во всем том, что предписано законом. Из этих юношей, когда им исполнится тридцать лет, надо будет опять-таки произвести отбор, окружить их еще большим почетом и подвергнуть испытанию их способность к диалектике, наблюдая, кто из них умеет, не обращая внимания на зрительные и остальные ощущения, подняться до истинного бытия. Но здесь требуется величайшая осторожность, мой друг.
– А собственно, почему?

– Разве ты не замечаешь зла, связанного в наше время с умением рассуждать, – насколько оно распространилось?
– В чем же оно состоит?
– Люди, занимающиеся этим, преисполнены беззакония.
– И в очень сильной степени.
– Удивляет ли тебя их состояние? Заслуживают ли они, по-твоему, снисхождения?
– В каком же главным образом отношении?

– Возьмем такой пример: какой-нибудь подкинутый ребенок вырастает в богатстве, в большой и знатной семье, ему всячески угождают. Став взрослым, он узнаёт, что те, кого он считал своими родителями, ему чужие, а подлинных родителей ему не найти. Можешь ты предугадать, как будет он относиться к тем, кто его балует, и к своим мнимым родителям – сперва в то время, когда он не знал, что он подкидыш, а затем, когда уже это узнает? Или хочешь, я тебе скажу, что я тут усматриваю?
– Хочу.

– Я предвижу, что, пока он не знает истины, он . будет почитать мнимых родственников – мать, отца и всех остальных – больше, чем тех, кто его балует. С его стороны будет меньше пренебрежения к нуждам родственников, меньше беззаконных поступков или выражений по отношению к ним, меньше неповиновения им, чем тем, кто его балует.
– Естественно.
– Когда же он узнает правду, то, думаю я, его почтение и внимательность к мнимым родственникам ослабеет, а к тем, кто его балует, увеличится;

он будет слушаться их гораздо больше, чем раньше, жить на их лад, откровенно примкнув к ним, а о прежнем своем отце и об остальных мнимых родственниках вовсе перестанет заботиться, разве что по натуре он будет исключительно порядочным человеком.
– Все так и бывает, как ты говоришь. Но какое отношение имеет твой пример к людям, причастным к рассуждениям?
Справедливость воспитывается в человеке с детства – А вот какое: относительно того, что справедливо и хорошо, у нас с детских лет имеются взгляды, в которых мы воспитаны под воздействием наших родителей, – мы подчиняемся им и их почитаем.

– Да, это так.
– Но им противоположны другие навыки, сопряженные с удовольствиями, они ласкают нам душу своей привлекательностью. Правда, люди хоть сколько-нибудь умеренные не поддаются им, послушно почитая заветы отцов.
– Это все так...
– Далее. Когда перед человеком, находящимся в таком положении, встанет Вопрос, вопрошая: "Что такое прекрасное?" – человек ответит так, как привычно усвоил от законодателя, однако дальнейшее рассуждение это опровергнет.

При частых и всевозможных опровержениях человек этот падет так низко, что будет придерживаться мнения, будто прекрасное ничуть не более прекрасно, чем безобразно. Так же случится и со справедливостью, с благом и со всем тем, что он особенно почитал. После этого что, по-твоему, станется с его почтительностью и послушанием?
– У него неизбежно уже не будет такого почтения и убежденности.
– Если же он перестанет считать все это ценным и дорогим, как бывало, а истину найти будет не в состоянии, то, спрашивается, к какому же иному образу сод жизни ему естественно обратиться, как не к тому, который ему будет лестен?

– Все другое исключено.
– Так окажется, что он стал нарушителем законов, хотя раньше соблюдал их предписания.
– Да, это неизбежно.
– Значит, подобное состояние естественно для тех, кто причастен к рассуждениям, и, как я говорил прежде, такие люди вполне заслуживают сочувствия.
– И сожаления.
– Значит, чтобы люди тридцатилетнего возраста не вызывали у тебя подобного рода сожаления, надо со всевозможными предосторожностями приступать к рассуждениям.
– Несомненно.

– Разве не будет одной из постоянных мер предосторожности не допускать, чтобы вкус к рассуждениям появлялся смолоду? Я думаю, от тебя не укрылось, что подростки, едва вкусив от таких рассуждений, злоупотребляют ими ради забавы, увлекаясь противоречиями и подражая тем, кто их опровергает, да и сами берутся опровергать других, испытывая удовольствие от того, что своими доводами они, словно щенки, разрывают на части всех, кто им подвернется.
– Да, в этом они не знают удержу.

– После того как они сами опровергнут многих о и многие опровергнут их, они вскорости склоняются к полному отрицанию прежних своих утверждений, а это опорочивает в глазах других людей и их самих да заодно и весь предмет философии.
– Совершенно верно.
– Ну, а кто постарше, тот не захочет принимать участия в подобном бесчинстве; скорее он будет подражать человеку, желающему в беседе дойти до истины, чем тому, кто противоречит ради забавы, в шутку. Он и сам будет сдержан и занятие свое сделает почетным, а не презренным.

– Правильно.
– Разве не относится к мерам предосторожности все то, о чем мы говорили раньше: допускать к отвлеченным рассуждениям лишь упорядоченные и стойкие натуры, а не так, как теперь, когда за это берется кто попало, в том числе совсем неподходящие люди?
– Конечно, это необходимая мера.
– В сравнении с тем, кто развивает свое тело путем гимнастических упражнений, будет ли достаточен вдвое больший срок для овладения искусством рассуждать, если постоянно и напряженно заниматься лишь этим?

– Ты имеешь в виду шесть лет или четыре года?
– Это неважно. Пусть даже пять. После этого они будут у тебя вынуждены вновь спуститься в ту пещеру: их надо будет заставить занять государственные должности – как военные, так и другие, подобающие молодым людям: пусть они никому не уступят и в опытности. Вдобавок надо на всем этом их проверить – устоят ли они перед разнообразными влияниями или же кое в чем поддадутся.

– Сколько времени ты на это отводишь?
– Пятнадцать лет. А когда им будет пятьдесят, то тех из них, кто уцелел и всячески отличился – как на деле, так и в познаниях – пора будет привести к окончательной цели: заставить их устремить ввысь свой духовный взор и взглянуть на то самое, что всему дает свет, а увидев благо само по себе, взять его за образец и упорядочить и государство, и частных лиц,

а также самих себя – каждого в свой черед – на весь остаток своей жизни. Большую часть времени они станут проводить в философствовании, а когда наступит черед, будут трудиться над гражданским устройством, занимать государственные должности – не потому, что это нечто прекрасное, а потому, что так необходимо ради государства. Таким образом, они постоянно будут воспитывать людей, подобных им самим, и ставить их стражами государства взамен себя, а сами отойдут на Острова блаженных, чтобы там обитать.

Государство на общественный счет соорудит им памятники и будет приносить жертвы как божествам, если это подтвердит Пифия, а если нет, то как счастливым и божественным людям.
– Ты, Сократ, словно ваятель, прекрасно завершил лепку созданных тобою правителей.
– И правительниц, Главкон, – все, что я говорил, касается женщин ничуть не меньше, чем мужчин: правда, конечно, тех женщин, у которых есть на то природные способности.

– Это верно, раз женщины будут во всем участвовать наравне с мужчинами, как мы говорили.
– Что же? Вы согласны, что относительно государства и его устройства мы высказали совсем не пустые пожелания? Конечно, все это трудно, однако как-то возможно, притом не иначе чем было сказано: когда властителями в государстве станут подлинные философы, будет ли их несколько или хотя бы один, нынешними почестями они пренебрегут, считая их низменными и ничего не стоящими,

и будут высоко ценить порядочность и ту честь, что с нею связана, но самым великим и необходимым будут считать справедливость; служа ей и умножая ее, устроят они свое государство.
– Но как именно?

– Всех, кому в городе больше десяти лет, они отошлют в деревню, а остальных детей, оградив их от воздействия современных нравов, свойственных родителям, воспитают на свой лад, в тех законах, которые мы разобрали раньше. Таким-то вот образом всего легче и скорее установится тот государственный строй, о котором мы говорили, государство расцветет, а народ, у которого оно возникнет, для себя извлечет великую пользу.

– Да, огромную. А как это могло бы произойти, если когда-нибудь осуществится, ты, Сократ, по-моему, хорошо разъяснил.
– Значит, мы уже достаточно поговорили об этом государстве н о соответствующем ему человеке? Ведь ясно, каким он, по-нашему, должен быть.
– Да, ясно. И поставленный тобою вопрос, кажется мне, получил свое завершение.

КНИГА VIII – Пусть так. Мы с тобой уже согласились, Главкон, что в образцово устроенном государстве жены должны быть общими, дети – тоже, да и все их воспитание будет общим; точно так же общими будут военные и мирные занятия, а царями надо всем этим должны быть наиболее отличившиеся в философии и в военном деле.
– Да, мы в этом согласились.

– И договорились насчет того, что как только будут назначены правители, они возьмут своих воинов и расселят их по тем жилищам, о которых мы упоминали ранее; ни у кого не будет ничего собственного, но все у всех общее. Кроме жилищ мы уже говорили, если ты помнишь, какое у них там будет имущество.

– Помню, мы держались взгляда, что никто не должен ничего приобретать, как это все делают теперь. За охрану наши стражи, подвизающиеся в военном деле, будут получать от остальных граждан вознаграждение в виде запаса продовольствия на год, а обязанностью их будет заботиться обо всем государстве.
– Ты правильно говоришь. Раз с этим у нас покончено, то, чтобы продолжить наш прежний путь, давай припомним, о чем у нас была речь перед тем, как мы уклонились в сторону.

– Нетрудно припомнить. Ты закончил свое рассуждение об устройстве государства примерно теми же словами, что и сейчас: а именно, что ты считаешь хорошим рассмотренное нами тогда государство и соответствующего ему человека, хотя мог бы указать на государство еще более прекрасное и соответственно на такого человека. Раз подобное государственное устройство правильно, сказал ты, все остальные порочны.

Четыре вида государственного устройства Насколько помню, ты говорил, что имеется четыре вида порочного государственного устройства и что стоило бы в них разобраться, дабы увидеть их порочность воочию; то же самое, сказал ты, касается и соответствующих людей: их всех тоже стоит рассмотреть. Согласившись между собой, мы взяли бы самого лучшего человека и самого худшего и посмотрели бы, правда ли, что наилучший человек – самый счастливый, а наихудший – самый жалкий, или дело обстоит иначе. Когда я задал вопрос, о каких четырех видах государственного устройства ты говоришь, тут нас прервали Полемарх и Адимант и ты вел с ними беседу, пока мы не подошли к этому вопросу.

– Ты совершенно верно припомнил.
– Так вот ты снова и займи подобно борцу то же самое положение и на тот же самый мой вопрос постарайся ответить так, как ты тогда собирался.
– Если только это в моих силах.
– А мне и в самом деле не терпится услышать, о каких это четырех видах государственного устройства ты говорил.

– Услышишь, это нетрудно. Я говорю как раз о тех видах, которые пользуются известностью. Большинство одобряет критско-лакедемонское устройство. На втором месте, менее одобряемая, стоит олигархия: это государственное устройство, преисполненное множества зол. Из нее возникает отличная от нее демократия. Прославленная тирания отлична от них всех – это четвертое и крайнее заболевание государства.

Может быть, у тебя есть какая-нибудь иная идея государственного устройства, которая ясно проявлялась бы в каком-либо виде? Ведь наследственная власть и приобретаемая за деньги царская власть, а также разные другие, подобные этим государственные устройства занимают среди указанных устройств какое-то промежуточное положение и у варваров встречаются не реже, чем у эллинов.
– Много странного рассказывают об этом.
– Итак, ты знаешь, что у различных людей непременно бывает столько же видов духовного склада, сколько существует видов государственного устройства.

Или ты думаешь, что государственные устройства рождаются невесть откуда – от дуба либо от скалы, а не от тех нравов, что наблюдаются в государствах и влекут за собой все остальное, так как на их стороне перевес?
– Ни в коем случае, но только от этого.
Еще о соответствии пяти складов характера пяти видам государственного устройства – Значит, раз видов государств пять, то и у различных людей должно быть пять различных устройств души.
– И что же?
– Человека, соответствующего правлению лучших – аристократическому, мы уже разобрали и правильно признали его хорошим и справедливым.

– Да, его мы уже разобрали.
– Теперь нам надо описать и худших, иначе говоря, людей, соперничающих между собой и честолюбивых – соответственно лакедемонскому строю, затем – человека олигархического, демократического и тиранического, чтобы, указав на самого несправедливого, противопоставить его самому справедливому и этим завершить наше рассмотрение вопроса,

как относится чистая справедливость к чистой несправедливости с точки зрения счастья или несчастья для ее обладателя. И тогда мы либо поверим Фрасимаху и устремимся к несправедливости, либо придем к тому выводу, который теперь становится уже ясен, и будем соблюдать справедливость.
– Безусловно, надо так сделать.
– Раз мы начали с рассмотрения государственных нравов, а не отдельных лиц, потому что там они более четки, то и теперь возьмем сперва государственный строй, основывающийся на честолюбии (не могу подобрать другого выражения, все равно назовем ли мы его "тимократией" или "тимархией"), и соответственно рассмотрим подобного же рода человека; затем – олигархию и олигархического человека;

далее бросим взгляд на демократию и понаблюдаем человека демократического; наконец, отправимся в государство, управляемое тиранически, и посмотрим, что там делается, опять-таки обращая внимание на тиранический склад души. Таким образом, мы постараемся стать достаточно сведущими судьями в намеченных нами вопросах.
– Такое рассмотрение было бы последовательным и основательным.

Тимократия – Ну так давай попытаемся указать, каким способом из аристократического правления может получиться тимократическое. Может быть, это совсем просто, и изменения в государстве обязаны своим происхождением той его части, которая обладает властью, когда внутри нее возникают раздоры? Если же в ней царит согласие, то, хотя бы она была и очень мала, строй остается незыблемым.
– Да, это так.
– Что же именно может, Главкон, пошатнуть наше государство и о чем могут там спорить между собой попечители и правители? Или хочешь, мы с e тобой, как Гомер, обратимся с мольбой к Музам,

чтобы они нам поведали, как впервые вторгся раздор, и вообразим, что они станут отвечать нам высокопарно, на трагический лад и как будто всерьез, на самом же деле это будет с их стороны лишь шутка, и они будут поддразнивать нас, как детей.
– Что же они нам скажут?

– Что-нибудь в таком роде: "Трудно пошатнуть государство, устроенное подобным образом. Однако раз всему, что возникло, бывает конец, то даже и такой строй не сохранится вечно, но подвергнется разрушению. Означать же это будет следующее: урожай и неурожай бывает не только на то, что произрастает из земли, но и на то, что на ней обитает, – на души и на тела, всякий раз как круговращение приводит к полному завершению определенного цикла: у недолговечных существ этот цикл краток, у долговечных – наоборот.

Хотя и мудры те, кого вы воспитали как руководителей государства, однако и они ничуть не больше других людей будут способны установить путем рассуждения, основанного на ощущении, наилучшую пору плодоношения и, напротив, время бесплодия для вашего рода: этого им не постичь, и они станут рожать детей в неурочное время. Для божественного потомства существует кругооборот, охватываемый совершенным числом, а для человеческого есть число, в котором – первом из всех – возведение в квадратные и кубические степени, содержащие три промежутка и четыре предела (уподобление, неуподобление, рост и убыль) делает все соизмеримым и выразимым.

Из этих чисел четыре трети, сопряженные с пятеркой, после трех увеличении дадут два гармонических сочетания, одно – равностороннее, то есть взятое сотней столько же раз, а другое – с той же длиной, но продолговатое: иначе говоря, число выразимых диаметров пятерки берется сто раз с вычетом каждый раз единицы, а из невыразимых вычитается по двойке и они сто раз берутся кубом тройки. Все в целом это число геометрическое, и оно имеет решающее значение для лучшего или худшего качества рождений.

Коль это останется невдомек нашим стражам и они не в пору сведут невест с женихами, то не родятся дети с хорошими природными задатками и со счастливой участью. Прежние стражи назначат своими преемниками лучших из этих детей, но все равно те не будут достойны и чуть лишь займут должности своих отцов, станут нами пренебрегать, несмотря на то что они стражи. Мусические искусства, а вслед за тем и гимнастические они не оценят, как должно;

от этого юноши у нас будут менее образованны и из их среды выйдут правители, не слишком способные блюсти и испытывать Гесиодовы поколения, – ведь и у вас они те же, то есть золотое, серебряное, медное и железное. Когда железо примешается к

серебру, а медь к золоту, возникнут несоответствия и нелепые отклонения, а это, где бы оно ни случилось, сразу порождает вражду и раздор. Надо признать, что, где бы ни возник раздор, он вечно такой природы".
– Признаться, Музы отвечают нам правильно.
– Это и не мудрено, раз они Музы.
– А что они говорят после этого?

– Если возник раздор, это значит, что каждые два рода увлекали в свою сторону: железный и медный влекли к наживе, приобретению земли и дома, а также золота и серебра, а золотой и серебряный род, не бедные, но, наоборот, по своей природе богатые, вели души к добродетели и древнему устроению.

Применяя силу и соперничая друг с другом, они пришли, наконец, к чему-то среднему: согласились установить частную собственность на землю и дома, распределив их между собою, а тех, кого они до той поры охраняли как своих свободных друзей и кормильцев, решили обратить в рабов, сделав из них сельских рабочих и слуг, сами же занялись военным делом и сторожевой службой.
– Эта перемена, по-моему, оттуда и пошла.
– Значит, такой государственный строи – нечто среднее между аристократией и олигархией.
– Несомненно.

– Так совершится этот переход; и каким же будет тогда государственное устройство? По-видимому, отчасти оно будет подражанием предшествовавшему строю, отчасти же – олигархии, раз оно занимает промежуточное положение, но кое-что будет в нем и свое, особенное.
– Да, будет.
– В почитании правителей, в том, что защитники страны будут воздерживаться от земледельческих работ, ремесел и остальных видов наживы, в устройстве совместных трапез, в телесных упражнениях и воинских состязаниях – во всем подобном этот строй будет подражать предшествовавшему.
– Да.

– Там побоятся ставить мудрых людей на государственные должности, потому что там уже нет подобного рода простосердечных и прямых людей, а есть лишь люди смешанного нрава; там будут склоняться на сторону тех, что яростны духом, а также и тех, что г, о попроще – скорее рожденных для войны, чем для мира; там будут в чести военные уловки и ухищрения: ведь это государство будет вечно воевать. Вот каковы будут многочисленные особенности этого строя.

– Да.
– Такого рода люди будут жадны до денег, как это водится при олигархическом строе; в омрачении они, как дикари, почитают золото и серебро, у них заведены кладовые и домашние хранилища, чтобы все это прятать, свои жилища они окружают оградой и там, прямо-таки как в собственном логове, они тратятся, не считаясь с расходами, на женщин и на кого угодно других.
– Совершенно верно.

– Они бережливы, так как деньги у них в чести; свое состояние они скрывают и не прочь пожить на чужой счет. Удовольствиям они предаются втайне, убегая от закона, как дети от строгого отца, – ведь воспитало их насилие, а не убеждение, потому что они пренебрегали подлинной Музой, той, чья область – речи н философия, а телесные упражнения ставили выше мусического искусства.

– Ты говоришь о таком государственном строе, где зло полностью смешалось с добром.
– Действительно, в нем все смешано; одно только там бросается в глаза – соперничество и честолюбие, так как там господствует яростный дух.
– И это очень сильно заметно.
– Подобный государственный строй возникает, не правда ли, именно таким образом и в таком виде. В моем изложении он очерчен лишь в общем и подробности опущены,

ибо уже и так можно заметить, каким там будет человек, отличающийся справедливостью, или, напротив, очень несправедливый, а рассматривать все правления и все нравы, вовсе ничего не пропуская, было бы делом очень и очень долгим.
– Это верно.
"Тимократический" человек – Каким же станет человек в соответствии с этим государственным строем? Как он сложится и каковы будут его черты?
– Я думаю, – сказал Адимант, – что по своему стремлению непременно выдвинуться он будет близок нашему Главкону.

– Это-то возможно, но, по-моему, вот чем его натура отличается от Главконовой...
– Чем?
– Он пожестче, менее образован и, хотя ценит

образованность и охотно слушает других, сам, однако, нисколько не владеет словом. С рабами такой человек жесток, хотя их и не презирает, так как достаточно воспитан; в обращении со свободными людьми он учтив, а властям чрезвычайно послушен; будучи властолюбив и честолюбив, он считает, что основанием власти должно быть не умение говорить или что-либо подобное, но военные подвиги и вообще все военное: потому-то он и любит гимнастику и охоту.
– Да, именно такой характер развивается при этом государственном строе.

– В молодости такой человек с презрением относится к деньгам; но чем старше он становится, тем больше он их любит – сказывается его природная наклонность к сребролюбию да и чуждая добродетели примесь, поскольку он покинут своим доблестным стражем.
– Какой же это страж?– спросил Адимант.
– Дар слова в сочетании с образованностью; только присутствие того и другого будет всю жизнь спасительным для добродетели человека, у которого это имеется.
– Прекрасно сказано!
– А этот юноша похож на свое тимократическое государство...
– И даже очень.

– Складывается же его характер приблизительно так: иной раз это взрослый сын хорошего человека, живущего в неважно устроенном государстве и потому избегающего почестей, правительственных должностей, судебных дел и всякой такой суеты; он предпочитает держаться скромнее, лишь бы не иметь хлопот.
– И как же это действует на его сына?

– Прежде всего тот слышит, как сокрушается его мать: ее муж не принадлежит к правителям, и из-за этого она терпит унижения в женском обществе; затем она видит, что муж не особенно заботится о деньгах, не дает отпора оскорбителям ни в судах, ни на собраниях, но беспечно все это сносит; он думает только о себе – это она постоянно замечает, – а ее уважает не слишком, хотя и не оскорбляет. Все это ей тяжело, она говорит сыну, что отец его лишен мужества, что он слишком слаб и так далее, то есть все, что в подобных случаях любят напевать женщины.

– Да, в этом они всегда себе верны.
– Ты знаешь, что у таких людей и слуги иной раз потихоньку говорят детям подобные вещи – якобы из сочувствия, когда видят, что хозяин не возбуждает
судебного дела против какого-нибудь своего должника или иного обидчика; в таких случаях слуги внушают хозяйскому сыну примерно следующее: "Вот вырастешь большой, непременно отомсти им за это и будешь тогда настоящим мужчиной, не то что твой отец".

Да и вне дома юноша слышит и видит почти то же самое: кто среди граждан делает свое дело, тех называют простаками и не принимают их в расчет, а кто берется не за свое дело, тех уважают и хвалят. Тогда, слыша и видя подобные вещи, юноша, с другой стороны, прислушивается и к тому, что говорит его отец, близко видит, чем тот занимается наперекор окружающим, и вот как то, так и другое на него действует:

под влиянием отца в нем развивается и крепнет разумное начало души, а под влиянием остальных людей – вожделеющее и яростное, а так как по своей натуре он неплохой человек, но только попал в дурное общество, то влияния эти толкают его на средний путь, и он допускает в себе господство чего-то среднего – наклонности к соперничеству и ярости: вот почему он становится человеком честолюбивым и стремится выдвинуться.
– Ты вполне объяснил, как складывается его характер.

– Итак, мы имеем второй по порядку государственный строй н соответствующего ему человека.
– Да, второй.
– Так не упомянуть ли нам теперь выражение Эсхила: "Приставлен муж иной к иному граду", или же, согласно нашему предположению, сперва рассмотрим само государство?
– Лучше, конечно так.
Олигархия – Следующим после этого государственным строем была бы, я так думаю, олигархия.
– Как же она устанавливается?

– Это строй, основывающийся на имущественном цензе; у власти стоят там богатые, а бедняки не участвуют в правлении.
– Понимаю.
– Надо ли сперва остановиться на том, как тимократия переходит в олигархию?
– Да, конечно.
– Но ведь и слепому ясно, как совершается этот переход.
– Как?
– Скопление золота в кладовых у частных лиц губит тимократию; они прежде всего выискивают, на что бы его употребить, и для этого перетолковывают законы, мало считаясь с ними: так поступают и сами богачи, и их жены.

– Естественно.
– Затем, наблюдая, в чем кто преуспевает, и соревнуясь друг с другом, они уподобляют себе и все население.
– Это также естественно.
– Чем больше они ценят дальнейшее продвижение по пути наживы, тем меньше почитают они добродетель. Разве не в таком соотношении находятся богатство и добродетель, что положи их на разные чаши весов, и одно всегда будет перевешивать другое?
– Конечно.

– Раз в государстве почитают богатство и богачей, значит, там меньше ценятся добродетель и ее обладатели.
– Очевидно.
– А люди всегда предаются тому, что считают ценным, и пренебрегают тем, что не ценится.
– Это так.
– Кончается это тем, что вместо стремления выдвинуться и удостоиться почестей развивается наклонность к стяжательству и наживе и получают одобрение богачи – ими восхищаются, их назначают на государственные должности, а бедняк там не пользуется почетом.
– Конечно.

– Установление имущественного ценза становится законом и нормой олигархического строя: чем более этот строй олигархичен, тем выше ценз; чем менее олигархичен, тем ценз ниже. Заранее объявляется, что к власти не допускаются те, у кого нет установленного имущественного ценза. Такого рода государственный строй держится применением вооруженной силы или же был еще прежде установлен путем запугивания. Разве это не верно?
– Да, верно.
– Короче говоря, так он и устанавливается.

– Да. Но какова его направленность и в чем состоит та порочность, которая, как мы сказали, ему свойственна?
– Главный порок – это норма, на которой он основан. Посуди сам: если кормчих на кораблях назначать согласно имущественному цензу, а бедняка, будь он и больше способен к управлению кораблем, не допускать...
– Никуда бы не годилось такое кораблевождение!
– Так разве не то же самое и в любом деле, где требуется управление?
– Я думаю, то же самое.
– За исключением государства? Или в государстве так же?
– Еще гораздо больше, поскольку управлять им крайне трудно, а значение этого дела огромно.
– Так вот уже это было бы первым крупным недостатком олигархии.

– По-видимому.
– А разве не так важно следующее...
– Что именно?
– Да то, что подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нем как бы будут два государства: одно – государство бедняков, другое – богачей. Хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут вечно злоумышлять друг против друга.
– Клянусь Зевсом, этот порок не менее важен.

– Но нехорошо еще и то, что они, пожалуй, не смогут вести какую бы то ни было войну, так как неизбежно получилось бы, что олигархи, дав оружие в руки толпы, боялись бы ее больше, чем неприятеля, либо, отказавшись от вооружения толпы, выказали бы себя подлинными олигархами даже в самом деле сражения. Вдобавок они не пожелали бы тратиться на войну, так как держатся за деньги.
– Это нехорошо.

– Так как же? Ведь мы уже и раньше не одобрили, что при таком государственном строе одни и те же лица будут и землю обрабатывать, и деньги наживать, и нести военную службу, то есть заниматься всем сразу. Или, по-твоему, это правильно?
– Ни в коем случае.
– Посмотри, ни при таком ли именно строе разовьется величайшее из всех этих зол?
– Какое именно?
– Возможность продать все свое имущество – оно станет собственностью другого, – а продавши, продолжать жить в этом же государстве, не принадлежа ни к одному из его сословий, то есть не будучи ни дельцом, ни ремесленником, ни всадником, ни гоплитом, но тем, кого называют бедняками и неимущими.

– Такой строй словно создан для этого!
– При олигархиях ничто не препятствует такому положению, иначе не были бы в них одни черезмерно богатыми, а другие совсем бедными.
– Верно.
– Взгляни еще вот на что: когда богатый человек расходует свои средства, приносит ли это хоть какую-нибудь пользу подобному государству в том смысле, как мы только что говорили? Или это лишь видимость, будто он принадлежит к тем, кто правит, а по правде говоря, он в государстве и не правитель, и не подданный, а попросту растратчик готового?

– Да, это лишь видимость, а на деле он не что иное, как расточитель.
– Если ты не возражаешь, мы скажем, что как появившийся в сотах трутень – болезнь для роя, так и подобный человек в своем доме – болезнь для государства.
– Конечно, Сократ.
– И не правда ли, Адимант, всех летающих трутней бог сотворил без жала, а вот из тех, что ходят пешком, он одним не дал жала, зато других наделил ужаснейшим. Те, у кого жала нет, весь свой век – бедняки, а из наделенных жалом выходят те, кого кличут преступниками.

– Сущая правда.
– Значит, ясно, что, где бы ты ни увидел бедняков в государстве, там укрываются и те, что воруют, срезают кошельки, оскверняют храмы и творят много других злых дел.
– Это ясно.
– Так что же? Разве ты не замечаешь бедняков в олигархических государствах?
– Да там чуть ли не все бедны, за исключением правителей.

– Так не вправе ли мы думать, что там, с другой стороны, много и преступников, снабженных жалом и лишь насильственно сдерживаемых стараниями властей?
– Конечно, мы можем так думать.
– Не признать ли нам, что такими люди становятся там по необразованности, вызванной дурным воспитанием и скверным государственным строем?
– Да, будем считать именно так.
– Вот каково олигархическое государство и сколько в нем зол (а возможно, что и еще больше).
– Да, все это примерно так.

– Пусть же этим завершится наш разбор того строя, который называют олигархией: власть в нем основана на имущественном цензе.
"Олигархический" человек Вслед за тем давай рассмотрим и соответствующего человека – как он складывается и каковы его свойства.
– Конечно, это надо рассмотреть.
– Его переход от тимократического склада к олигархическому совершается главным образом вот как...
– Как?

– Родившийся у него сын сперва старается подражать отцу, идет по его следам, а потом видит, что отец во всем том, что у него есть, потерпел крушение, столкнувшись неожиданно с государством, словно с подводной скалой: это может случиться, если отец был стратегом или занимал другую какую-либо высокую .должность, а затем попал под суд по навету клеветников и был приговорен к смертной казни, к изгнаннию или к лишению гражданских прав и всего имущества...
– Естественно.

– Увидев все это, мой друг, пострадав и потеряв состояние, даже испугавшись, думаю я, за свою голову, он в глубине души свергает с престола честолюбие и присущий ему прежде яростный дух. Присмирев из-за бедности, он ударяется в стяжательство, в крайнюю бережливость и своим трудом понемногу копит деньги. Что ж, разве, думаешь ты, такой человек не возведет на тот трон свою алчность и корыстолюбие и не сотворит себе из них Великого царя в тиаре и ожерельях, с коротким мечом за поясом?
– По-моему, да.

– А у ног этого царя, прямо на земле, он там и сям рассадит в качестве его рабов разумность и яростный дух. Он не допустит никаких иных соображений, имея в виду лишь умножение своих скромных средств. Кроме богатства и богачей, ничто не будет вызывать у него восторга и почитания, а его честолюбие будет направлено лишь на стяжательство и на все то, что к этому ведет.
– Ни одна перемена не происходит у юноши с такой быстротой и силой, как превращение любви к почестям в любовь к деньгам.
– Разве это не пример того, каким бывает человек при олигархическом строе?

– По крайней мере это пример извращения того типа человека, который соответствовал строю, предшествовавшему олигархии.
– Так давай рассмотрим, соответствует ли ей этот человек.
– Давай.
– Прежде всего сходство здесь в том, что он чрезвычайно ценит деньги.
– Конечно.

– Он бережлив и деятелен, удовлетворяет лишь самые насущные свои желания, не допуская других трат и подавляя прочие вожделения как пустые.
– Безусловно.
– Ходит он замухрышкой, из всего извлекая прибыль и делая накопления; таких людей толпа одобряет. Разве черты его не напоминают подобный же государственный строй?
– По-моему, да. По крайней мере деньги чрезвычайно почитают и подобное государство, и такой человек.

– И я думаю, раз уж он такой, он не обращал внимания на свое воспитание.
– Наверное. А то бы он не поставил слепого хорегом и не оказывал бы ему особых почестей.
– Хорошо. Посмотри еще вот что: разве мы не признаем, что у него из-за недостатка воспитания появляются наклонности трутня – отчасти нищенские, отчасти преступные, хотя он всячески их и сдерживает из предосторожности?

– Конечно.
– А знаешь, на что тебе надо взглянуть, чтобы заметить преступность таких людей?
– На что?
– На то, как они опекают сирот или вообще получают полную возможность поступать вопреки справедливости.
– Верно.
– Разве отсюда не ясно, что в других деловых отношениях такой человек, пользуясь доброй славой, поскольку его считают справедливым, с помощью остатков порядочности насильно сдерживает другие свои дурные наклонности, хотя он и не убежден, что так будет лучше; он укрощает их не по разумным соображениям, а в силу необходимости, из страха, потому Что дрожит за судьбу своего имущества.

– Конечно.
– И, клянусь Зевсом, ты у многих из этих людей обнаружишь наклонности трутней, когда дело идет об издержках за чужой счет.
– Несомненно, эти наклонности у них очень сильны.
– Значит, такой человек раздираем внутренней борьбой, его единство нарушено, он раздвоен: одни вожделения берут верх над другими – по большей части лучшие над худшими.

– Да, так бывает.
– По-моему, такой человек все же приличнее многих, хотя подлинная добродетель душевной гармонии и невозмутимости весьма от него далека.
– Да, мне тоже так кажется.

– И конечно, его бережливость будет препятствовать ему выступить за свой счет, когда граждане будут соревноваться в чем-либо ради победы или ради удовлетворения благородного честолюбия: он не желает тратить деньги ради таких состязаний и славы, боясь пробудить в себе наклонность к расточительству и сделать ее своим союзником в честолюбивых устремлениях. Воюет он поистине олигархически, с малой затратой собственных средств и потому большей частью терпит поражение, но зато остается богатым.
– И даже очень.
– Так будет ли у нас еще сомнение в том, что человека бережливого, дельца можно сопоставить с олигархическим государством?

– Нет, ничуть.
– После этого, как видно, надо рассмотреть демократию – каким образом она возникает, а возникнув, какие имеет особенности, – чтобы познакомиться в свою очередь со свойствами человека подобного склада и вынести о нем свое суждение.
– Так по крайней мере мы продвинулись бы вперед по избранному нами пути.
– Олигархия переходит в демократию примерно следующим образом: причина здесь в ненасытной погоне за предполагаемым благом, состоящим якобы в том, что надо быть как можно богаче.
– Как ты это понимаешь?

– Да ведь при олигархии правители, стоящие у власти, будучи богатыми, не захотят ограничивать законом распущенность молодых людей и запрещать им расточать и губить свое состояние; напротив, правители будут скупать их имущество или давать им под проценты ссуду, чтобы самим стать еще богаче и могущественнее.
– Это у них – самое главное.
– А разве не ясно, что гражданам такого государства невозможно и почитать богатство, и вместе с тем обладать рассудительностью – тут неизбежно либо то, либо другое будет у них в пренебрежении.
– Это достаточно ясно.

– В олигархических государствах не обращают внимания на распущенность, даже допускают ее, так что и людям вполне благородным иной раз не избежать там бедности.
– Конечно.
– В таком государстве эти люди, думаю я, сидят без дела, но зато у них есть и жало, и оружие; одни из них кругом в долгах, другие лишились гражданских прав, а иных постигло и то и другое; они полны ненависти к тем, кто владеет теперь их имуществом, а также и к прочим и замышляют переворот.

– Да, все это так.
– Между тем дельцы, поглощенные своими делами, по-видимому, не замечают таких людей; они приглядываются к остальным и своими денежными ссудами наносят раны тем, кто податлив; взимая проценты, во много раз превышающие первоначальный долг, они разводят в государстве множество трутней и нищих.

– И еще какое множество!
– А когда в государстве вспыхнет такого рода зло, они не пожелают его тушить с помощью запрета распоряжаться своим имуществом кто как желает и не прибегнут к приему, который устраняет всю эту беду согласно другому закону...
– Какому это?
– Тому, который следует за уже упомянутым и заставляет граждан стремиться к добродетели. Ведь если предписать, чтобы большую часть добровольных сделок граждане заключали на свой страх и риск, стремление к наживе не отличалось бы таким бесстыдством и в государстве меньше было бы зол, подобных только что нами указанным.

– И даже намного меньше.
– В наше время из-за подобных вещей правители именно так настроили подвластных им граждан. Что же касается самих правителей и их окружения, то молодежь у них избалованная, ленивая телом и духом и слабая; у нее нет выдержки ни в страданиях, ни в удовольствиях, и вообще она бездеятельна.
– Как же иначе?

– Самим же им, кроме наживы, ни до чего нет дела, а о добродетели они радеют ничуть не больше, чем бедняки.
– Да, ничуть.
– Вот каково состояние и правящих, и подвластных. Между тем они бывают бок о бок друг с другом и в путешествиях, и при любых других видах общения: на праздничных зрелищах, в военных походах, на одном и том же корабле, в одном и том же войске; наконец, и посреди опасностей они находятся вместе, и ни в одном из этих обстоятельств бедняки не оказываются презренными в глазах богатых.

Наоборот, нередко бывает, что человек неимущий, весь высохший, опаленный солнцем, оказавшись во время боя рядом с богачом, выросшим в тенистой прохладе и нагулявшим себе за чужой счет жирок, видит, как тот задыхается и совсем растерялся. Разве, по-твоему, этому бедняку не придет на мысль, что подобного рода люди богаты лишь благодаря малодушию бедняков, и разве при встрече без посторонних глаз с таким же бедняком не скажет e он ему, что господа-то наши – никчемные люди?

– Я уверен, что бедняки так и делают.
– Подобно тому как для нарушения равновесия болезненного тела достаточно малейшего толчка извне, чтобы ему расхвораться, – а иной раз неурядица в нем бывает и без внешних причин, – так и государство, находящееся в подобном состоянии, заболевает и воюет само с собой по малейшему поводу, причем некоторые его граждане опираются на помощь со стороны какого-либо олигархического государства, а другие – на помощь демократического; впрочем, иной раз междоусобица возникает и без постороннего вмешательства.

– И даже очень часто.
Демократия – Демократия, на мой взгляд, осуществляется тогда, когда бедняки, одержав победу, некоторых из своих противников уничтожат, иных изгонят, а остальных уравняют в гражданских правах и в замещении государственных должностей, что при демократическом строе происходит большей частью по жребию.
– Да, именно так устанавливается демократия, происходит ли это силой оружия или же потому, что ее противники, устрашившись, постепенно отступят.

– Как же людям при ней живется? И каков этот государственный строй? Ведь ясно, что он отразится и на человеке, который тоже приобретет демократические черты.
– Да, это ясно.
– Прежде всего это будут люди свободные: в государстве появится полная свобода и откровенность и возможность делать что хочешь.
– Говорят, что так.
– А где это разрешается, там, очевидно, каждый устроит себе жизнь по своему вкусу.
– Да, это ясно.

– Я думаю, что при таком государственном строе люди будут очень различны.
– Конечно.
– Казалось бы, это самый лучший государственный строй. Словно ткань, испещренная всеми цветами, так и этот строй, испещренный разнообразными нравами, может показаться всего прекраснее. Вероятно, многие подобно детям и женщинам, любующимся всем пестрым, решат, что он лучше всех.
– Конечно.
– При нем удобно, друг мой, избрать государственное устройство.

– Что ты имеешь в виду?
– Да ведь вследствие возможности делать что хочешь он заключает в себе все роды государственных устройств. Пожалуй, если у кого появится желание, как у нас с тобой, основать государство, ему необходимо будет отправиться туда, где есть демократия, и уже там, словно попав на рынок, где торгуют всевозможными правлениями, выбрать то, которое ему нравится, а сделав выбор, основать свое государство.

– Вероятно, там не будет недостатка в образчиках.
– В демократическом государстве нет никакой надобности принимать участие в управлении, даже если ты к этому и способен; не обязательно и подчиняться, если ты не желаешь, или воевать, когда другие воюют, Или соблюдать подобно другим условия мира, если ты мира не жаждешь. И опять-таки, если какой-нибудь закон запрещает тебе управлять либо судить, ты все же можешь управлять и судить, если это тебе придет в голову. Разве не чудесна на первый взгляд и не соблазнительна подобная жизнь?

– Пожалуй, но лишь ненадолго.
– Далее. Разве не великолепно там милосердие в отношении некоторых осужденных? Или ты не видел, как при таком государственном строе люди, приговоренные к смерти или к изгнанию, тем не менее остаются и продолжают вращаться в обществе: словно никому до него нет дела и никто его не замечает, разгуливает такой человек прямо как полубог.
– Да, и таких бывает много.

– Эта снисходительность вовсе не мелкая подробность демократического строя; напротив, в этом сказывается презрение ко всему тому, что мы считали важным, когда основывали наше государство. Если у человека, говорили мы, не выдающаяся натура, он никогда не станет добродетельным; то же самое если с малолетства – в играх и в своих занятиях – он не соприкасается с прекрасным. Между тем демократический строй, высокомерно поправ все это, нисколько не озабочен тем, от каких кто занятий переходит к государственной деятельности. Человеку оказывается почет, лишь бы он обнаруживал свое расположение к толпе.

– Да, весьма благородная снисходительность!
– Эти и подобные им свойства присущи демократии – строю, не имеющему должного управления, но приятному и разнообразному. При нем существует своеобразное равенство – уравнивающее равных и неравных.
– Нам хорошо знакомо – то, о чем ты говоришь.
"Демократический" человек – Взгляни же, как эти свойства отразятся на отдельной личности. Или, может быть, надо сперва рассмотреть, как в ней складываются эти черты, подобно тому как мы рассматривали сам государственный строй?
– Да, это надо сделать.

– Не будет ли это происходить вот как: у бережливого представителя олигархического строя, о котором мы говорили, родится сын и будет воспитываться, я думаю, в нравах своего отца.
– Так что же?
– Он тоже будет усилием воли подавлять в себе те вожделения, что ведут к расточительству, а не к наживе: их можно назвать лишенными необходимости.
– Ясно.
– Хочешь, чтобы избежать неясности в нашей беседе, сперва определим, какие вожделения необходимы, а какие нет?
– Хочу.

– Те вожделения, от которых мы не в состоянии избавиться, можно было бы по справедливости назвать e необходимыми, а также и те, удовлетворение которых приносит нам пользу: подчиняться как тем, так и другим неизбежно уже по самой нашей природе. Разве не так?
– Конечно, так.
– Значит, об этих наклонностях мы вправе будем сказать, что они неизбежны.
– Да, вправе.

– Что же? А те, от которых человек может избавиться, если приложит старания с юных лет, и которые вдобавок не приносят ничего хорошего, а некоторые из них, наоборот, ведут к дурному? Назвав их лишенными необходимости, мы дали бы верное обозначение.
– Да, вполне верное.
– Не взять ли нам сперва примеры тех и других вожделений и не посмотреть ли, каковы они, чтобы дать затем общий их образец?
– Да, это нужно сделать.
– Потребность в питании, то есть в хлебе и в приправе, не является ли необходимостью для того, чтобы быть здоровым и хорошо себя чувствовать?

– Думаю, что да.
– Потребность в хлебе необходима в двух отношениях, поскольку она и на пользу нам, и не может прекратиться, пока человек живет.
– Да.
– Потребность же в приправе необходима постольку, поскольку приправа полезна для хорошего самочувствия.
– Конечно.
– А как обстоит с тем, что сверх этого, то есть с вожделением к иной, избыточной пище? Если это вожделение обуздывать с малолетства и отвращать от него путем воспитания, то большинство может от него избавиться: ведь оно вредно для тела, вредно и для души, так как не развивает ни разума, ни рассудительности. Правильно было бы назвать его лишенным необходимости.

– Да, более чем правильно.
– И не назвать ли нам эти вожделения разорительными, а те, другие, прибыльными, потому что они помогают работе?
– Да, конечно.
– Так же точно скажем мы о любовных и прочих подобных же вожделениях.
– Да, именно так.
– А тот, кого мы теперь назвали трутнем, весь преисполнен таких лишенных необходимости желаний и вожделений, под властью которых он находится, тогда как человеком бережливым, олигархического типа, владеют лишь необходимые вожделения.

– Ну конечно.
– Так вот, вернемся к тому, как из олигархического человека получается демократический. Мне кажется, что большей частью это происходит следующим образом...
– А именно?
– Когда юноша, выросший, как мы только что говорили, без должного воспитания и в обстановке бережливости, вдруг отведает меда трутней и попадет в общество опасных и лютых зверей, которые способны доставить ему всевозможные наслаждения, самые пестрые и разнообразные, это-то и будет у него, поверь мне, началом перехода от олигархического типа к демократическому.

– Да, совершенно неизбежно.
– Как в государстве происходит переворот, когда некоторой части его граждан оказывается помощь извне вследствие сходства взглядов, так и юноша меняется, когда некоторой части его вожделений помогает извне тот вид вожделений, который им родствен и подобен.
– Да, несомненно.
– И я думаю, что в случае, когда в противовес этому что-то помогает его олигархическому началу, будь то уговоры или порицания отца либо остальных членов семьи, в нем возникает возмущение и противоборство ему, а также борьба с самим собою.

– Конечно.
– Иной раз, по-моему, демократическое начало уступает олигархическому, часть вожделений отмирает, иные изгоняются, в душе юноши появляется какая-то стыдливость, и все опять приходит в порядок.
– Это случается иногда.
– Но затем, думаю я, другие вожделения, родственные изгнанным, потихоньку развиваясь, вследствие неумелости отца как воспитателя становятся многочисленными и сильными.

– Обычно так и бывает.
– Они влекут юношу к его прежнему окружению, и от этого тайного общения рождается множество других вожделений.
– Конечно.
– В конце же концов, по-моему, они, заметив, что акрополь его души пуст, захватывают его у юноши, ибо пет там ни знаний, ни хороших навыков, ни правдивых речей – всех этих лучших защитников и стражей рассудка людей, любезных богам.

– Несомненно.
– Вместо них, думаю я, на него совершат набег ложные мнения и хвастливые речи и займут у юноши эту крепость.
– Безусловно.
– И вот он снова вернется к тем лотофагам и открыто поселится там. Если же его родные двинут войско на выручку бережливого начала его души, то его хвастливые речи запрут в нем ворота царской стены, не впустят союзного войска, не примут даже послов, то есть разумных доводов людей постарше и поумнее, хотя бы то были всего лишь частные лица;

в битве с бережливым началом они одержат верх и с бесчестием, как изгнанницу, вытолкнут вон стыдливость, обозвав ее глупостью, а рассудительность назовут недостатком мужества и выбросят ее, закидав грязью. В убеждении, что умеренность и порядок в расходовании средств – это деревенское невежество и черта низменная, они удалят их из своих пределов, опираясь на множество бесполезных прихотей.
– Да, это-то уж непременно.

– Опорожнив и очистив душу юноши, уже захваченную ими и посвященную в великие таинства, они затем низведут туда, с большим блеском, в сопровождении многочисленного хора, наглость, разнузданность и распутство, увенчивая их венками и прославляя в смягченных выражениях: наглость они будут называть просвещенностью, разнузданность – свободою, распутство – великолепием, бесстыдство – мужеством.

Разве не именно так человек, воспитанный в границах необходимых вожделений, уже в юные годы переходит к развязному потаканию вожделениям, лишенным необходимости и бесполезным?
– Это совершенно очевидно.
– Потом в жизни такого юноши, думаю я, трата денег, усилий и досуга на необходимые удовольствия станет ничуть не больше, чем на лишенные необходимости. Но если, на его счастье, вакхическое неистовство не будет у него чрезмерным, а к тому же он станет немного постарше и главное смятение отойдет уже в прошлое,

он отчасти вернется к своим изгнанным было вожделениям, не полностью станет отдаваться тем, которые вторглись, и в его жизни установится какое-то равновесие желаний: всякий раз он будет подчиняться тому из них, которое ему словно досталось по жребию, пока не удовлетворит его полностью, а уж затем другому желанию, причем ни одного он не отвергнет, но все будет питать поровну.
– Конечно.
– И все же он не примет верного рассуждения, не допустит его в свою крепость, если кто-нибудь ему скажет, что одни удовольствия бывают следствием хороших, прекрасных вожделений, а другие – дурных

и что одни вожделения надо развивать и уважать, другие же – пресекать и подчинять. В ответ он будет отрицательно качать головой и говорить, что все вожделения одинаковы и заслуживают равного уважения.
– Подобного рода люди именно так и поступают.
– Изо дня в день такой человек живет, угождая первому налетевшему на него желанию: то он пьянствует под звуки флейт, то вдруг пьет одну только воду и изнуряет себя, то увлекается телесными упражнениями; а бывает, что нападает на него лень, и тогда ни до чего ему нет охоты.

Порой он проводит время в беседах, кажущихся философскими. Часто занимают его общественные дела: внезапно он вскакивает, и что придется ему в это время сказать, то он и выполняет. Увлечется он людьми военными – туда его и несет, а если дельцами, то тогда в эту сторону. В его жизни нет порядка, в ней не царит необходимость: приятной, вольной и блаженной называет он эту жизнь и так все время ею и пользуется.

– Ты отлично показал уклад жизни человека, которому все безразлично.
– Я нахожу, что этот человек так же разнообразен, многолик, прекрасен и пестр, как его государство. Немало мужчин и женщин позавидовали бы жизни, в которой совмещается множество образчиков государственных укладов и нравов.
– Да, это так.

– Что ж? Допустим ли мы, что подобного рода человек соответствует демократическому строю и потому мы вправе назвать его демократическим?
– Допустим.
– Но самое дивное государственное устройство и самого дивного человека нам еще остается разобрать: это – тирания и тиран.
– Вот именно.
Тирания – Ну, так давай рассмотрим, милый друг, каким образом возникает тирания. Что она получается из демократии, это-то, пожалуй, ясно.
– Ясно.
– Как из олигархии возникла демократия, не так же ли и из демократии получается тирания?
– То есть?

– Благо, выдвинутое как конечная цель – в результате чего и установилась олигархия, – было богатство, не так ли?
– Да.
– А ненасытное стремление к богатству и пренебрежение всем, кроме наживы, погубили олигархию.
– Правда.
– Так вот, и то, что определяет как благо демократия и к чему она ненасытно стремится, именно это ее и разрушает.
– Что же она, по-твоему, определяет как благо?

– Свободу. В демократическом государстве только и слышишь, как свобода прекрасна и что лишь в таком государстве стоит жить тому, кто свободен по своей природе.
– Да, подобное изречение часто повторяется.
– Так вот, как я только что и начал говорить, такое ненасытное стремление к одному и пренебрежение к остальному искажает этот строй и подготовляет нужду в тирании.
– Как это?

– Когда во главе государства, где демократический строй и жажда свободы, доведется встать дурным виночерпиям, государство это сверх должного опьяняется победой в неразбавленном виде, а своих должностных лиц карает, если те недостаточно снисходительны и не предоставляют всем полной свободы, и обвиняет их в мерзком олигархическом уклоне.
– Да, так оно и бывает.
– Граждан, послушных властям, там смешивают с грязью как ничего не стоящих добровольных рабов, зато правители, похожие на подвластных, и подвластные, похожие на правителей,

там восхваляются и уважаются как в частном, так и в общественном обиходе. Разве в таком государстве не распространится неизбежно на все свобода?
– Как же иначе?
– Она проникнет, мой друг, и в частные дома, а в конце концов неповиновение привьется даже животным.
– Как это понимать?

– Да, например, отец привыкает уподобляться ребенку и страшиться своих сыновей, а сын – значить больше отца; там не станут почитать и бояться роди-телей (все под предлогом свободы!), переселенец уравняется с коренным гражданином, а гражданин – с переселенцем; то же самое будет происходить и с чужеземцами.
– Да, бывает и так.
– А кроме того, разные другие мелочи: при таком порядке вещей учитель боится школьников и заискивает перед ними, а школьники ни во что не ставят своих учителей и наставников.

Вообще молодые начинают подражать взрослым и состязаться с ними в рассуждениях и в делах, а старшие, приспособляясь к молодым и подражая им, то и дело острят и балагурят, чтобы не казаться неприятными и властными.
– Очень верно подмечено.
– Но крайняя свобода для народа такого государства состоит в том, что купленные рабы и рабыни ничуть не менее свободны, чем их покупатели. Да, мы едва не забыли сказать, какое равноправие и свобода существуют там у женщин по отношению к мужчинам и у мужчин по отношению к женщинам.
– По выражению Эсхила, "мы скажем то, что на устах теперь".

– Вот именно, я тоже так говорю. А насколько здесь свободнее, чем в других местах, участь животных, подвластных человеку, – этому никто не поверил бы, пока бы сам не увидел. Прямо-таки по пословице: "Собаки – это хозяйки", лошади и ослы привыкли здесь выступать важно и с полной свободой, напирая на встречных, если те не уступают им дороги! Так-то вот и все остальное преисполняется свободой.

– Ты мне словно пересказываешь мой же собственный сон: я ведь и сам часто терплю от них, когда езжу в деревню.
– Если собрать все это вместе, самым главным будет, как ты понимаешь, то, что душа граждан делается Крайне чувствительной, даже по мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем, что перестанут считаться даже с законами – писаными или Неписаными, – чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем Be было над ними власти.

– Я это хорошо знаю.
– Так вот, мой друг, именно из этого правления, такого прекрасного и по-юношески дерзкого, и вырастает, как мне кажется, тирания.
– Действительно, оно дерзкое. Что же, однако, дальше?
– Та же болезнь, что развилась в олигархии и ее погубила, еще больше и сильнее развивается здесь – из-за своеволия – и порабощает демократию. В самом деле,

все чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не меньше наблюдается это и в государственных устройствах.
– Естественно.
– Ведь черезмерная свобода, по-видимому, и для отдельного человека, и для государства обращается не по что иное, как в чрезмерное рабство.
– Оно и естественно.
– Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство.
– Это не лишено основания.

– Но, думаю я, ты не об этом спрашивал, а о том, какая болезнь, встречающаяся в олигархии, так же точно подтачивает демократию и порабощает ее.
– Ты верно говоришь.
– Этой болезнью я считал появление особого рода людей, праздных и расточительных, под предводительством отчаянных смельчаков, за которыми тянутся и не столь смелые: мы их уподобили трутням, часть которых имеет жало, а часть его лишена.
– Это правильно.

– Оба этих разряда, чуть появятся, вносят расстройство в любой государственный строй, как воспаление и желчь – в тело. И хорошему врачу, и государственному законодателю надо заранее принимать против них меры не менее, чем опытному пчеловоду, – главным образом, чтобы не допустить зарождения трутней, – но, если уж они появятся, надо вырезать вместе с ними и соты.
– Клянусь Зевсом, это уж непременно.
– Чтобы нам было виднее то, что мы хотим различить, сделаем следующее...
– А именно?

Три "части" демократического государства: трутни, богачи и народ – Разделим мысленно демократическое государство на три части – да это и в действительности так обстоит. Одну часть составят подобного рода трутни: они возникают здесь хоть и вследствие своеволия, но не меньше, чем при олигархическом строе.
– Это так.
– Но здесь они много ядовитее, чем там.
– Почему?
– Там они не в почете, наоборот, их отстраняют от занимаемых должностей, и потому им не на чем набить себе руку и набрать силу. А при демократии они, за редкими исключениями, чуть ли не стоят во главе: самые ядовитые из трутней произносят речи и действуют, а остальные усаживаются поближе к помосту, жужжат и не допускают, чтобы кто-нибудь говорил иначе. Выходит, что при таком государственном строе всем, за исключением немногого, распоряжаются подобные люди.

– Конечно.
– Из состава толпы всегда выделяется и другая часть...
– Какая?
– Из дельцов самыми богатыми большей частью становятся самые упорядоченные по своей природе.
– Естественно.
– С них-то трутням всего удобнее собрать побольше меду.
– Как же его и возьмешь с тех, у кого его мало?
– Таких богачей обычно называют сотами трутней.

– Да, пожалуй.
– Третий разряд составляет народ – те, что трудятся своими руками, чужды делячества, да и имущества у них немного. Они всего многочисленнее и при демократическом строе всего влиятельнее, особенно когда соберутся вместе.
– Да, но у них нет желания делать это часто, если им не достается их доля меда.
– А разве они не всегда в доле, поскольку власти имеют возможность отнять собственность у имущих и раздать ее народу, оставив, правда, большую часть себе?
– Таким-то способом они всегда получат свою долю.

– А те, у кого отбирают имущество, бывают вынуждены защищаться, выступать в народном собрании и вообще действовать насколько это возможно.
– Конечно.
– И хотя бы они и не стремились к перевороту, кое-кто все равно обвинит их в кознях против народа и в стремлении к олигархии.
– И что же?
– В конце концов, когда они видят, что народ, обманутый клеветниками, готов не со зла, а по неведению расправиться с ними, тогда они волей-неволей становятся уже действительными приверженцами олигархии. Они тут не при чем: просто тот самый трутень ужалил их и от этого в них зародилось такое зло.

– Вот именно.
– Начинаются обвинения, судебные разбирательства, тяжбы.
– Конечно.
– А разве народ не привык особенно отличать кого-то одного, ухаживать за ним и его возвеличивать?
– Конечно, привык.
– Значит, уж это-то ясно, что, когда появляется тиран, он вырастает именно из этого корня, то есть как ставленник народа.

– Да, совершенно ясно.
"Тиранический" человек
– С чего же начинается превращение такого ставленника в тирана? Впрочем, ясно, что это происходит, когда он начинает делать то же самое, что в том сказании, которое передают относительно святилища Зевса Ликейского в Аркадии.
– А что именно?
– Говорят, что, кто отведал человеческих внутренностей, мелко нарезанных вместе с мясом жертвенных животных, тому не избежать стать волком. Или ты не слыхал такого предания?

– Слыхал.
– Разве не то же и с представителем народа? Имея в руках чрезвычайно послушную толпу, разве он воздержится от крови своих соплеменников? Напротив, как это обычно бывает, он станет привлекать их к суду по несправедливым обвинениям и осквернит себя, отнимая у человека жизнь: своими нечестивыми устами и языком он будет смаковать убийство родичей.

Карая изгнанием и приговаривая к страшной казни, он между тем будет сулить отмену задолженности и передел земли. После всего этого разве не суждено такому человеку неизбежно одно из двух: либо погибнуть от руки своих врагов, либо же стать тираном и превратиться из человека в волка?
– Да, это ему неизбежно суждено.
– Он – тот, кто подымает восстание против обладающих собственностью.
– Да, он таков.
– Если он потерпел неудачу, подвергся изгнанию, а потом вернулся – назло своим врагам, – то возвращается он уже как законченный тиран.
– Это ясно.

– Если же те, кто его изгнал, не будут в состоянии его свалить снова и предать казни, очернив в глазах граждан, то они замышляют его тайное убийство.
– Обычно так и бывает.
– Отсюда это общеизвестное требование со стороны тиранов: чуть только они достигнут такой власти, они велят народу назначить им телохранителей, чтобы народный заступник был невредим.
– Это уж непременно.

– И народ, конечно, дает их ему, потому что дорожит его жизнью, за себя же пока вполне спокоен.
– Безусловно.
– А когда увидит это человек, имеющий деньги, вместе с деньгами и основание ненавидеть народ, он тотчас же, мой друг, как гласило прорицание Крезу,
...к берегам песчанистым Герма
Без оглядки бежит, не стыдясь прослыть малодушным. – Во второй раз ему и не довелось бы стыдиться.
– Если бы его захватили, он был бы казнен.
– Непременно.

– А тот, народный ставленник, ясно, не покоится "величествен... на пространстве великом", но, повергнув многих других, прямо стоит на колеснице своего государства уже не как представитель народа, а как совершенный тиран.
– Еще бы.
– Разбирать ли нам, в чем счастье этого человека того государства, в котором появляется подобного рода смертный?
– Конечно, надо разобрать.

– В первые дни, вообще в первое время он приветливо улыбается всем, кто бы ему ни встретился, а о себе утверждает, что он вовсе не тиран; он дает много обещаний частным лицам и обществу; он освобождает людей от долгов и раздает землю народу и своей свите. Так притворяется он милостивым ко всем и кротким.
– Это неизбежно.
– Когда же он примирится кое с кем из своих врагов, а иных уничтожит, так что они перестанут его беспокоить, я думаю, первой его задачей будет постоянно вовлекать граждан в какие-то войны, чтобы народ испытывал нужду в предводителе...
– Это естественно.

– ...да и для того, чтобы из-за налогов люди обеднели и перебивались со дня на день, меньше злоумышляя против него.
– Это ясно.
– А если он заподозрит кого-нибудь в вольных мыслях и в отрицании его правления, то таких людей он уничтожит под предлогом, будто они предались неприятелю. Ради всего этого тирану необходимо постоянно будоражить всех посредством войны.
– Да, необходимо.
– Но такие действия сделают его все более и более ненавистным для граждан.

– Конечно.
– Между тем и некоторые из влиятельных лиц, способствовавших его возвышению, станут открыто, да и в разговорах между собой выражать ему свое недовольство всем происходящим – по крайней мере, те, что посмелее.
– Вероятно.
– Чтобы сохранить за собою власть, тирану придется их всех уничтожить, так что в конце концов не останется никого ни из друзей, ни из врагов, кто бы на что-то годился.
– Ясно.

– Значит, тирану надо зорко следить за тем, кто мужествен, кто великодушен, кто разумен, кто богат. Благополучие тирана основано на том, что он поневоле враждебен всем этим людям и строит против них козни, пока не очистит от них государство.
– Дивное очищение, нечего сказать!
– Да, оно противоположно тому, что применяют врачи: те удаляют из тела все наихудшее, оставляя самое лучшее, здесь же дело обстоит наоборот.
– По-видимому, для тирана это необходимо, если . он хочет сохранить власть.

– Он связан блаженной необходимостью либо обитать вместе с толпой негодяев, притом тех, кто его ненавидит, либо проститься с жизнью.
– Да, связан.
– И не правда ли, чем более он становится ненавистен гражданам своими этими действиями, тем больше требуется ему верных телохранителей?
– Конечно.
– А кто ему верен? Откуда их взять?
– Их налетит сколько угодно, стоит лишь заплатить.

– Клянусь собакой, мне кажется, ты опять заговорил о каких-то трутнях, о чужеземном сброде.
– Это тебе верно кажется.
– Что же? Разве тиран не захочет иметь местных телохранителей?
– Каким образом?
– Он отберет у граждан рабов, освободит их и сделает своими копейщиками.
– В самом деле, к тому же они будут и самыми верными.

– Блаженным же существом назовешь ты тирана, раз подобного рода люди – его верные друзья, а прежних, подлинных, он погубил!
– Он принужден довольствоваться такими.
– Эти его сподвижники будут им восхищаться, его общество составят эти новые граждане, тогда как люди порядочные будут ненавидеть и избегать его.
– Несомненно.
– Недаром, видно, мудреное дело – сочинять трагедии, а ведь в этом особенно отличился Эврипид.
– Что ты имеешь в виду?
– Да ведь у него есть выражение, полное глубокого смысла:

Тираны мудры ведь, общаясь с мудрыми. Он считает – это ясно, – что тиран общается с мудрецами.
– И как он до небес превозносит тираническую власть и многое другое в этом деле – он и остальные поэты!
– Поэтому, раз уж трагические поэты такие мудрецы, пусть они и нас, и всех тех, кто разделяет наши Взгляды на общественное устройство, извинят, если мы не примем их в наше государство именно из-за того, что они так прославляют тираническую власть.

– Я-то думаю, они нас извинят, по крайней мере те, кто из них поучтивее.
– Обходя другие государства, собирая густую толпу, подрядив исполнителей с прекрасными, сильными, впечатляющими голосами, они привлекают граждан к тирании и демократии.
– Да, и при этом очень стараются.
– Мало того, они получают вознаграждение и им оказываются почести всего более, как это и естественно, со стороны тиранов, а на втором месте и от демократии. Но чем выше взбираются они к вершинам государственной власти, тем больше слабеет их почет, словно ему не хватает дыхания идти дальше.

– Действительно это так.
– Но мы с тобой сейчас отклонились, давай вернемся снова к этому войску тирана, столь многочисленному, великолепному, пестрому, всегда меняющему свой состав, и посмотрим, на какие средства оно содержится.
– Очевидно, тиран тратит на него храмовые средства, если они имеются в государстве, и, пока их изъятием можно будет покрывать расходы, он уменьшает обложение населения налогами.
– А когда эти средства иссякнут?

– Ясно, что тогда он будет содержать и самого себя, и своих сподвижников и сподвижниц уже на отцовские средства.
– Понимаю: раз народ породил тирана, народу же и кормить его и его сподвижников.
– Это тирану совершенно необходимо.
– Как это ты говоришь? А если народ в негодовании скажет, что взрослый сын не вправе кормиться за счет отца, скорей уж, наоборот, отец за счет сына, и что отец не для того родил сына и поставил его на ноги, чтобы самому, когда тот подрастет, попасть в рабство к своим же собственным рабам и кормить и сына, и рабов, и всякое отребье?

Напротив, раз представитель народа так выдвинулся, народ мог бы рассчитывать освободиться от богачей и от так называемых достойных людей; теперь же народ велит и ему, и его сподвижникам покинуть пределы государства: так отец выгоняет из дому сына вместе с его пьяной ватагой.

– Народ тогда узнает, клянусь Зевсом, что за тварь он породил, да еще и любовно вырастил; он убедится, насколько мощны те, кого он пытается выгнать своими слабыми силами.
– Что ты говоришь? Тиран посмеет насильничать над своим отцом и, если тот не отступится, прибегнет даже к побоям?
– Да, он отнимет оружие у своего отца.
– Значит, тиран – отцеубийца и плохой кормилец для престарелых; по-видимому, общепризнано, что таково свойство тиранической власти. По пословице, "избегая дыма, угодишь в огонь": так и народ из подчинения свободным людям попадает в услужение к деспотической власти и свою неумеренную свободу меняет на самое тяжкое и горькое рабство – рабство у рабов.

– Это именно так и бывает.
– Что же? Можно ли без преувеличения сказать, что мы достаточно разобрали, как из демократии получается тирания и каковы ее особенности?
– Вполне достаточно.

КНИГА IX – Остается рассмотреть самого человека при тираническом строе, иначе говоря, как он развивается из человека демократического, каковы его свойства и что у него за жизнь – бедственная или, напротив, счастливая.
– Да, пока он остался у нас без рассмотрения.
– Знаешь ли, что мне еще желательно?
– Что?
Анализ вожделений – По-моему, мы недостаточно разобрали вожделения – в чем они состоят и сколько их. А раз этого не хватает, не будет полной ясности и в том исследовании, которое мы предпринимаем.

– Стало быть, уместно разобрать это сейчас.
– Конечно. Посмотри, что мне хочется здесь выяснить: из тех удовольствий и вожделений, которые лишены необходимости, некоторые представляются мне противозаконными. Они, пожалуй, присущи всякому человеку, но, обуздываемые законами и лучшими вожделениями, либо вовсе исчезают у некоторых людей, либо ослабевают, и их остается мало. Однако есть и такие люди, у которых они становятся и сильнее, и многочисленнее.

– О каких вожделениях ты говоришь? Вожделения, пробуждающиеся во время сна – О тех, что пробуждаются во время сна когда дремлет главное, разумное и кроткое, начало души, зато начало дикое, звероподобное под влиянием сытости и хмеля вздымается на дыбы, отгоняет от себя сон и ищет, как бы это удовлетворить свой норов.

Тебе известно, что в таком состоянии оно отваживается на все, откинув всякий стыд и разум. Если ему вздумается, оно не остановится даже перед попыткой сойтись с своей собственной матерью, да и с кем попало из людей, богов или зверей; оно осквернит себя каким угодно кровопролитием и не воздержится ни от какой пищи. Одним словом, ему все нипочем в его бесстыдстве и безрассудстве.
– Сущая правда.
– Когда же человек соблюдает себя в здоровой воздержности, он, отходя ко сну, пробуждает свое разумное начало, потчует его прекрасными доводами и рассуждениями и таким образом воздействует на свою совесть.

Вожделеющее же начало он хоть и не заглушает вовсе, но и не удовлетворяет его до пресыщения: пусть оно успокоится и не тревожит своими радостями и скорбями благороднейшее в человеке;

пусть это последнее без помехи, само по себе, в совершенной своей чистоте стремится к исследованию и ощущению того, что ему еще не известно, будь то прошлое, настоящее или будущее. Точно так же человек укротит и яростное свое начало, для того чтобы не отходить ко сну взволнованным и разгневанным. Успокоив эти два вида свойственных ему начал и приведя в действие третий вид – тот, которому присуща разумность, – человек предается отдыху. Ты знаешь, что при таких условиях он скорее всего соприкоснется с истиной и меньше всего будут ему мерещиться во сне всякие беззаконные видения.

– Я совершенно с тобой согласен.
– Но мы слишком отклонились в сторону, говоря об этом. Мы хотели убедиться лишь вот в чем: какой-то страшный, беззаконный и дикий вид желаний таится внутри каждого человека, даже в тех из нас, что кажутся вполне умеренными: это-то и обнаруживается в сновидениях'. Суди сам, дело ли я говорю и допускаешь ли ты это.
– Конечно, допускаю.

– Так припомни, как мы обрисовали человека, ставшего демократом. Он чуть ли не с рождения, во всяком случае с малых лет, воспитывался бережливым отцом, который почитал лишь стяжательские вожделения и никакого почета не оказывал тем желаниям, без которых, по его мнению, можно обойтись и которые, как он считал, возникают лишь для забавы и красоты. Не так ли?
– Да, так.
– Общаясь с более изысканными людьми, преисполненными вожделений, которые мы только что разбирали, юноша втягивается в их образ жизни и всяческую разнузданность, потому что ему отвратительна отцовская скупость.

Но по своей природе он лучше тех, кто его портит, поэтому он останавливается как бы посредине между обоими этими подходами к жизни: его тянет и в ту, и в другую сторону. Вкушая, как он считает, умеренно от обеих этих жизней, он живет не низменной жизнью и не беззаконной и превращается из человека олигархического в демократа.
– О подобного рода человеке составилось, да и до сих пор держится именно такое мнение.
Тирания и незаконные вожделения. Образ тирана (продолжение) – Предположим опять-таки, что у этого человека, когда он станет постарше, будет молодой сын, воспитанный в нравах своего отца.
– Предположим.

– Предположи еще, что и с ним произойдет то же самое, что с его отцом: его станет тянуть ко всяческому беззаконию, которое его совратители называют полнейшей свободой. Отец и все остальные его близкие поддерживают в нем склонность соблюдать середину, но его совратители этому противодействуют.

Когда же эти искусные чародеи и творцы тиранов не надеются как-либо иначе завладеть юношей, они ухитряются внушить ему какую-нибудь страсть, руководящую вожделениями к праздности и к растрате накопленного; такая страсть – прямо-таки огромный крылатый трутень. Или, по-твоему, это нечто иное?
– По моему, именно так.
– Вокруг этой страсти ходят ходуном прочие вожделения, за которыми тянется поток благовонных курений и мазей, венков, вин, безудержных наслаждений, обычных при такого рода общениях.

До крайности раздув и вскормив жало похоти, эти вожделения снабжают им трутня, и тогда этот защитник души, охваченный неистовством, жалит. И если он захватит в юноше какое-нибудь мнение или желание, притязающее на порядочность и не лишенное еще стыдливости, он убивает их, выталкивает вон, пока тот совсем не очистится от рассудительности и не преисполнится нахлынувшим на него неистовством.
– Ты описываешь появление вылитого тирана.
– А разве не из-за всего этого и тому подобного Эрот искони зовется тираном?
– Пожалуй.
– Да и у пьяного в голове, мой друг, разве происходит не то же, что у тирана?

– Видимо, так.
– Ну, а кто тронулся в уме и неистовствует, тот надеется справиться не то что с людьми, но даже с богами.
– Действительно.
– Человек, мой друг, становится полным тираном тогда, когда он пьян, или слишком влюбчив, или же сошел с ума от разлития черной желчи, – а все это из-за того, что либо такова его натура, либо привычки, либо то и другое.
– Совершенно верно.

– Видно, вот так и рождается подобный человек. Ну, а как же он живет?
– Есть шутливая поговорка: "Это и ты мне скажешь".
– Скажу. По-моему, после этого пойдут у них празднества, шествия всей ватагой, пирушки, заведутся подружки, ну и так далее: ведь тиран-Эрот, обитающий в их душе, будет править всем, что в ней есть.
– Это неизбежно.
– С каждым днем и с каждой ночью будет расцветать много ужаснейших вожделений, предъявляющих непомерные требования.
– Да, их расцветет много.
– Значит, доходы, если какие и были, скоро иссякнут.
– Конечно.

– А за этим последуют заклады имущества и сокращение средств.
– И что же?
– Когда все истощится, тогда рой раздувшихся вожделений, угнездившихся в этих людях, начнет жужжать, и люди, словно гонимые стрекалом различных желаний, а особенно Эротом (ведь он ведет за собой все желания, словно телохранителей), станут жалить, высматривая, у кого что есть и что можно отнять с помощью обмана или насилия.
– Да, конечно.

– У них настоятельная потребность грабить, иначе придется терпеть невыносимые муки и страдания.
– Да, это неизбежно.
– Все возрастая, стремление такого человека к удовольствиям превосходит его прежние прихоти и их обездоливает; точно так же он сам начинает притязать на превосходство перед своим отцом и матерью, поскольку он их моложе, и, издержав свою долю, он будет присваивать и тратить отцовские деньги.
– И что же дальше?

– Если родители не допустят этого, разве он не попытается первым делом обокрасть их и обмануть?
– Непременно.
– А если бы это было ему невозможно, разве он не ограбил бы их, прибегнув к насилию?
– Я думаю, да.
– А если старики окажут сопротивление и вступят с ним в борьбу, разве он пощадит их и остережется поступков, свойственных тиранам?
– Я не поручусь за участь родителей такого человека.

– Но, ради Зевса, Адимант, неужели из-за какой-то новой своей подружки, без которой он мог бы и обойтись, он станет бить любимую с детства мать? Или ради цветущего юноши, с которым он только что подружился, хотя и без этого можно бы обойтись, он подымет руку на своего родного отца, пусть престарелого и отцветшего, но самого давнишнего из своих друзей? Неужели этот человек отдаст, по-твоему, своих родителей в рабство подобным людям, введя их в свой дом?
– Отдаст, клянусь Зевсом.
– Великое же счастье родить сына с тираническими наклонностями!
– Да, величайшее!

– А что же с ним будет, когда истощатся у него и отцовские, и материнские средства, а между тем в нем скопился целый рой прихотей? Не заставит ли его это сначала покуситься на стены чужого дома либо на плащ запоздалого ночного прохожего, а затем дочиста ограбить какой-нибудь храм? Во всех этих поступках прежние его мнения о том, что прекрасно, а что гадко, усвоенные им с детских лет и считавшиеся правильными, покорятся власти недавно выпущенных на волю желании, сопровождающих Эрота и им возглавляемых.

Раньше, пока человек подчинялся обычаям, законам и своему отцу и внутренне ощущал себя демократом, эти желания высвобождались у него лишь в сновидениях; теперь же, когда его тиранит Эрот, человек навсегда становится таким, каким изредка бывал во сне, – ему не удержаться ни от убийства, ни от обжорства, ни от проступка, как бы ужасно все это ни было: посреди всяческого безначалия и беззакония в нем тиранически живет Эрот.

Как единоличный властитель, он доведет объятого им человека, словно подвластное ему государство, до всевозможной дерзости, чтобы любой ценой удовлетворить и себя, и сопровождающую его буйную ватагу, составившуюся из всех тех вожделений, что нахлынули на человека отчасти извне, из его дурного окружения, отчасти же изнутри, от бывших в нем самом такого же рода вожделений, которые он теперь распустил, дав им волю. Разве не такова жизнь подобного человека?
– Да, такова.

– Когда подобного рода людей в государстве немного, а все прочие мыслят здраво, те уезжают в чужие земли, служат там телохранителями какого-нибудь тирана или в наемных войсках, если где идет война. Когда же подобные вожделения проявляются у них в мирных условиях, то и у себя на родине они творят много зла, хотя и по мелочам.
– Что ты имеешь в виду?
– Да то, что они совершают кражи, подкапываются под стены, отрезают кошельки, раздевают прохожих, святотатствуют, продают людей в рабство. Бывает, что они занимаются и доносами, если владеют словом, а то и выступают с ложными показаниями или берут взятки.

– Нечего сказать, по мелочам! Так ведь ты выразился о причиняемом ими зле, когда таких людей немного?
– Да, по мелочам, потому что сравнительно с великим злом это действительно мелочи: ведь в смысле вреда и несчастья для государства все это лишено, как говорится, того размаха, каким отличается тиран. Когда в государстве наберется много таких людей и их последователей и они ощутят свою многочисленность, то как раз из их среды и рождается тиран, чему способствует безрассудство народа. Это будет тот из них, кто сам в себе, то есть в своей душе, носит самого великого и отъявленного тирана.

– Естественно, ведь такой человек и будет самым большим тираном.
– Если ему уступят без сопротивления; если же государство не допустит этого, тогда, как в недавно упомянутом примере у него поднялась рука на родных мать и отца, точно так же поступит он и со своей родиной, лишь только окажется в состоянии: он покарает ее тем, что введет в нее своих новых сподвижников; в рабстве у них будет содержаться и воспитываться некогда милая ему "родина-мать", как говорят критяне, то есть его отечество. Вот конечная цель вожделений подобного человека.

– Она состоит именно в этом.
– Подобного рода люди таковы и в частной жизни, еще прежде, чем станут у власти. С кем бы они ни вступали в общение, они требуют лести и полной готовности к услугам, а когда сами в чем-нибудь нуждаются, тогда так и льнут к человеку, без стеснения делая вид, будто с ним близки, но чуть добьются своего – они опять чужие.

– Это очень верно подмечено.
– Значит, за всю свою жизнь они ни разу ни с кем не бывали друзьями; они вечно либо господствуют, либо находятся в рабстве: тираническая натура никогда не отведывала ни свободы, ни подлинной дружбы.
– Конечно.
– Разве не правильно было бы назвать таких людей не заслуживающими доверия?
– Как же иначе!
– Да и в высшей степени несправедливыми, если в нашей беседе мы правильно сделали раньше вывод относительно того, в чем заключается справедливость.

– Конечно, мы сделали его правильно.
– Итак, о крайне дурном человеке давай мы в общих чертах скажем так: это человек, который и наяву таков, как в тех сновидениях, что мы разбирали.
– Совершенно верно.
– А таким становится тот, кто при своих природных тиранических склонностях достигает единоличной власти, и, чем дольше он обладает такой властью, тем более он становится таким.
– Это уж обязательно, – сказал Главкон, в свою очередь вступая в беседу.

Тираническая душа несчастна – Так вот, разве не окажется самым несчастным человеком тот, кто является отъявленным негодяем? И чем дальше и больше была бы в его руках власть, тем больше и на более долгий срок он был бы таким в действительности, хотя большинство представляет это себе по-разному.
– Нет, это необходимо обстоит именно так.
– А также и в отношении сходства: человек тиранический соответствует тиранически управляемому государству, а демократ – государству демократическому. И в остальных случаях то же самое?
– Как же иначе?
– И как государство относится к государству в смысле добродетели и благополучия, так и человек относится к человеку?

– Не иначе.
– А как, в смысле добродетели, относится государство с тираническим строем к государству, управляемому царем, которое мы разбирали раньше?
– Они совершенно противоположны друг другу: одно из них – самое благородное, другое – самое низкое.
– Я не стану спрашивать, какое из них ты считаешь каким, – это и без того ясно. Но в смысле процветания или, наоборот, бедности ты так же решаешь или иначе? Нас не должно поражать зрелище тирана,

отдельно взятого или окруженного немногочисленной свитой, нам надо рассмотреть все государство в целом, войти в него, во все вникнуть и, присмотревшись, уже тогда высказывать о нем свое мнение.
– Твое требование правильно. Однако всякому ясно, что нет более жалкого государства, чем управляемое тиранически, и более благополучного, чем то, в котором правят цари.

– А если и применительно к отдельным людям я потребовал бы того же самого, разве мое требование не было бы правильным? Я считаю, что о них может судить лишь тот, кто способен рассматривать человека, вникая мысленно в его нрав, а не глядеть, как ребенок, только на внешность и поражаться всему тому, что у тиранов придумывается для представительства, чтобы произвести впечатление на посторонних: надо уметь в этом разбираться. Мне думается, всем нам следовало бы прислушаться к отзывам того, кто действительно имел возможность составить себе суждение, то есть кто проживал бы в одном доме с тираном, наблюдал бы его домашний обиход и его отношение к членам семьи:

тогда тиран предстал бы перед нами в наиболее обнаженном виде, без этих пышных одеяний, словно для постановки трагедии. То же самое и когда положение в государстве принимает опасный оборот: кто наблюдал все это, пусть бы сообщил нам, как обстоит у тирана дело в смысле благополучия либо несчастья сравнительно с остальными людьми.
– И это твое требование было бы в высшей степени правильным.
– Хочешь, мы предположим, что принадлежим к числу тех, кто может так судить, или что мы уже встретились с подобного рода людьми? Тогда у нас было бы кому отвечать на наши вопросы.
– Конечно, хочу.

– Ну так подойди к рассмотрению этого вопроса вот каким образом: припомни, в чем сходство между государством и отдельным человеком, и по очереди бери ту или иную черту, указывая, каково при этом состояние того и другого.
– А именно как это делать?
– Прежде всего, если начать с государства: свободным или рабским ты назовешь государство с тираническим строем?
– Как нельзя более рабским.
– Однако ж ты видишь, что там есть господа и свободные люди.
– Да, вижу, но их совсем мало, а все государство
в целом, да и самое в нем порядочное находится в позорном и бедственном рабстве.

– Раз отдельный [тиранический] человек подобен такому же государству, то и в нем необходимо должен быть тот же порядок: душа его преисполнена рабством и низостью, те же ее части, которые были наиболее порядочными, находятся в подчинении, а господствует лишь малая ее часть, самая порочная и неистовая.
– Это неизбежно.
– Что же, назовешь ли ты такую душу рабской или свободной?
– Я-то назову ее рабской.
– А ведь рабское и тиранически управляемое государство всего менее делает то, что хочет.
– Конечно.

– Значит, и тиранически управляемая душа всего менее будет делать что ей вздумается, если говорить о душе в целом. Всегда подстрекаемая и насилуемая яростным слепнем, она будет полна смятения и раскаяния.
– Несомненно.
– Богатым или бедным бывает по необходимости тиранически управляемое государство?
– Бедным.

– Значит, и тиранически управляемой душе приходится неизбежно быть всегда бедной и неудовлетворенной.
– Да, это так.
– Что же? Разве такое государство и такой человек не преисполнены неизбежно страха?
– И даже очень.
– Где еще, в каком государстве, по-твоему, больше горя, стонов, плача, страданий?
– Нигде.
– А думаешь ли ты, что всего этого больше у кого-нибудь другого, чем у человека тиранического, неистовствующего из-за своих вожделений и страстей?
– Конечно, у него этих переживаний больше, чем у любого.

– Глядя на все это и тому подобное, я думаю, ты решил, что такое государство – самое жалкое из государств?
– А разве это неверно?
– Даже очень верно. Но что ты скажешь о человеке с тираническими наклонностями, если заметишь в нем то же самое?
– Он много несчастливее всех остальных.
– Вот это ты уже говоришь неверно.
– Как так?
– Я думаю, что вовсе не он всех несчастнее.
– А кто же?
– Еще несчастнее его покажется тебе, пожалуй, вот какой человек...
– Какой?

– Да тот, кому при его тиранических наклонностях не удастся прожить весь свой век частным лицом, раз уж его постигнет такая беда, что какое-нибудь стечение обстоятельств позволит ему стать тираном.
– Из того, о чем у нас раньше шла речь, я заключаю, что ты прав.
– Да, но в таких вопросах нельзя довольствоваться общими соображениями, а нужно таким же способом, как раньше, исследовать все досконально. Ведь тут исследование касается самого главного – хорошей и дурной жизни.
– Совершенно верно.

– Посмотри же, дело ли я говорю. При рассмотрении этого вопроса надо, по-моему, исходить из следующего...
– Из чего именно?
– Да из того, в каком положении находится любой из богатых граждан, владелец многих рабов. Эти люди очень похожи на тиранов тем, что им подвластны многие: тут разница только в том, что тирану подвластно больше народа.
– Да, в этом вся разница.
– Как ты знаешь, такие люди живут спокойно и не боятся своей челяди.
– С чего же им бояться?
– Да не с чего. Но понимаешь ли ты, что этому причиной?

– Да то, что любому из частных лиц приходит на e помощь все государство.
– Вот именно. Ну, а если кто из богов возьмет такого человека, имеющего пятьдесят или больше рабов, и перенесет его в пустыню вместе с женой, детьми, челядью и со всем имуществом – туда, где не найдется свободнорожденных людей, чтобы оказать ему помощь, – сколько бы у него, по-твоему, возникло разных опасений, страхов за себя, за детей и за жену, как бы их всех не погубила челядь?
– По-моему, он всегда был бы в страхе.

– Разве не стал бы он заискивать кое перед кем из своих рабов, не давал бы разные обещания, не начал бы отпускать их на волю без всякой надобности? Он сам оказался бы льстецом у своей прислуги.
– Это для него неизбежно: иначе он погибнет.
– Ну, а если вокруг него бог поселит множество соседей, однако таких, что они не выносят притязаний человека на господство и, если уж им подвернется такой человек, карают его крайними мерами?

– Тогда он и вовсе попадет в беду, раз его кругом сторожат одни лишь враги.
– А разве не в такой тюрьме содержится тот тиран, чью натуру мы разбирали? Ведь он полон множества разных страстей и страхов; со своей алчной душой только он один во всем государстве не смеет ни выехать куда-либо, ни пойти взглянуть на то, до чего охотники все свободнорожденные люди;

большей частью он, словно женщина, живет затворником в своем доме и завидует остальным гражданам, когда кто-нибудь уезжает в чужие земли и может увидеть что-то хорошее.
Осуществление тиранических наклонностей – еще худшее зло для человека, чем их подавление– Это бывает именно так.
– Вдобавок ко всем этим бедам еще хуже придется тому, кто внутренне плохо устроен, то есть человеку с тираническими наклонностями (ты недавно признал его самым несчастным), если он не проведет всю свою жизнь как частное лицо, а будет вынужден каким-то случаем действительно стать тираном и, не умея справиться с самим собой, попытается править другими.

Это вроде того, как если бы человек слабого здоровья, не справляющийся со своими болезнями, проводил свою жизнь не в уединении, а, напротив, был бы вынужден бороться и состязаться с сильными и крепкими людьми.
– Между ними полнейшее сходство, Сократ, ты совершенно прав.
– Так не правда ли, дорогой мой Главкон, такое состояние – это, безусловно, несчастье, и жизнь того, кто сделался тираном, еще тяжелее жизни, которую ты признал самой тяжкой для человека?
– Да, это очевидно.

– Значит, хотя иной с этим и не согласится, но, по правде говоря, кто подлинно тиран, тот подлинно раб величайшей угодливости и рабства, вынужденный льстить самым дурным людям. Ему не удовлетворить своих вожделений, очень многого ему крайне недостает, он оказывается поистине бедняком, если кто умеет охватить взглядом всю его душу. Всю свою жизнь он полон страха, он содрогается и мучается, коль скоро он сходен со строем того государства, которым управляет. А сходство между ними ведь есть, не правда ли?
– И притом большое.

– Кроме того, мы отметим в этом человеке те черты, о которых мы уже говорили раньше: власть неизбежно делает его завистливым, вероломным, несправедливым, недружелюбным и нечестивым; он поддерживает и питает всяческое зло; все это постепенно разовьется в нем еще больше; он будет чрезвычайно несчастен и такими же сделает своих близких.
– Никто из людей со здравым смыслом не станет . этого оспаривать.

Градация пяти складов души по степени счастья – Так подойди же! В таком случае у нас словно уже имеется судья по всем этим вопросам. Итак, выноси решение: кто, по-твоему, займет первое место по счастью, кто – второе и так далее из пяти представителей – царского строя, тимократии, олигархии, демократии и тирании?
– Решение вынести нетрудно: в смысле добродетели и порока, счастья и его противоположности я ставлю их в том же порядке, в каком они выступали перед нами подобно театральным хорам.

– Так давай наймем глашатая! Или я сам объявлю, что сын Аристона вынес решение считать самым счастливым самого добродетельного и справедливого человека, а таким будет человек наиболее царственный, властвующий над самим собой; самым несчастным он считает самого порочного и несправедливого, а таким будет тот, кто и сам для себя худший тиран, да еще и до крайности тиранит свое государство.
– Пусть у тебя так и будет объявлено!
– А не добавить ли мне еще, что все это независимо от того, останутся ли эти их свойства тайной для всех людей и богов?
– Добавь и это.
– Пусть так! Пусть это будет нашим первым доказательством. Другим должно быть вот какое, если только оно убедительно...
– Что же это за доказательство?

Соответствие трех начал человеческой души трем сословиям государства и трем видам удовольствий – Раз государство подразделяется на три сословия, то и в душе каждого отдельного человека можно различить три начала. Здесь, мне кажется, возможно еще одно доказательство.
– Какое же?
– Следующее: раз в душе имеются три начала, им, на мой взгляд, соответствуют три вида удовольствий, каждому началу свой. Точно так же подразделяются вожделения и власть над ними.
– Что ты имеешь в виду?

– Мы говорили, что одно начало – это то, посредством которого человек познает, другое – посредством которого он распаляется, третьему же, из-за его многообразия, мы не смогли подыскать какого-нибудь одного, присущего ему, обозначения и потому назвали его по тому признаку, который в нем выражен наиболее резко: мы нарекли его вожделеющим – из-за необычайной силы вожделений к еде, питью, любовным утехам и всему тому, что с этим связано. Сюда относится и сребролюбие, потому что для удовлетворения таких вожделений очень нужны деньги.

– Да, мы правильно это назвали.
– Если бы мы даже про наслаждение и любовь этого начала сказали, что они направлены на выгоду, мы всего более выразили бы таким образом одну из его главных особенностей, так что нам всякий раз было бы ясно, о какой части души идет речь; и, если бы мы назвали это начало сребролюбивым и корыстолюбивым, разве не было бы правильным такое наименование?
– Мне-то кажется, что да.
– Дальше. Не скажем ли мы, что яростный дух всегда и всецело устремлен на то, чтобы взять верх над кем-нибудь, победить и прославиться?

– Безусловно.
– Так что, если мы назовем его честолюбивым и склонным к соперничеству, это будет уместно?
– В высшей степени.
– Ну, а то начало, посредством которого мы познаем? Всякому ясно, что оно всегда и полностью направлено на познание истины, то есть того, в чем она состоит, а о деньгах и молве заботится всего менее.
– Даже совсем не заботится.
– Назвав его познавательным и философским, мы обозначили бы его подходящим образом?
– Конечно.

– Но у одних людей правит в душе одно начало, а у других – другое; это уж как придется.
– Да, это так.
– Поэтому давай прежде всего скажем, что есть три рода людей: одни – философы, другие – честолюбцы, третьи – сребролюбцы.
– Конечно.
– И что есть три вида удовольствий соответственно каждому из этих видов людей.
– Несомненно.

– А знаешь, если у тебя явится желание спросить поочередно этих трех людей, какая жизнь всего приятнее, каждый из них будет особенно хвалить свою. Делец скажет, что в сравнении с наживой удовольствие от почета или знаний ничего не стоит, разве что и из этого можно извлечь доход.
– Верно.
– А честолюбец? Разве он не считает, что удовольствия, доставляемые деньгами, – это нечто пошлое, а с другой стороны, удовольствие от знаний, поскольку наука не приносит почета, – это просто дым?
– Да, он так считает.

– Чем же, думаем мы, считает философ все прочие удовольствия сравнительно с познанием истины – в чем она состоит – и постоянным расширением своих знаний в этой области? Разве он не находит, что все прочее очень далеко от удовольствия? Да и в других удовольствиях он ничуть не нуждается, разве что их уж нельзя избежать: поэтому-то он и называет их необходимыми.
– Это следует хорошо знать.

– А когда под сомнение берутся удовольствия и даже сам образ жизни каждого из трех видов людей – не с точки зрения того, чье существование прекраснее или постыднее, лучше или хуже, а просто спор идет о том, что приятнее и в чем меньше страданий, – как нам узнать, кто из них всего более прав?
– На это я затрудняюсь ответить.
– А ты взгляни вот как: на чем должно основываться суждение, чтобы оно было верным? Разве не на опыте, на разуме и на доказательстве? Или есть лучшее мерило, чем это?
– Нет, конечно.

– Так посмотри: из этих трех человек кто всего опытнее в тех удовольствиях, о которых мы говорили? У корыстолюбца ли больше опыта в удовольствии от познания, когда человек постигает самое истину, какова она, или же философ опытнее в удовольствии от корысти?
– Философ намного превосходит корыстолюбца; ведь ему неизбежно пришлось отведать того и другого с самого детства, тогда как корыстолюбцу, даже если он по своим природным задаткам способен постигнуть сущее, нет необходимости отведать этого удовольствия и убедиться на опыте, как оно сладостно; более того, пусть бы он и стремился к этому, для него это нелегко.

– Стало быть, философ намного превосходит корыстолюбца опытностью в том и другом удовольствии.
– Конечно, намного.
– А как насчет честолюбца? Более ли неопытен философ в удовольствии, получаемом от почета, чем тот – в удовольствии от разумения?
– Но ведь почетом пользуется каждый, если достиг своей цели. Многие почитают богатого человека, мужественного или мудрого, так что в удовольствии от почета все имеют опыт и знают, что это такое. А какое удовольствие доставляет созерцание бытия, этого никому, кроме философа, вкусить не дано.

– Значит, из тех трех его суждение благодаря его опытности будет наилучшим.
– Несомненно.
– И лишь один он будет обладать опытностью в сочетании с разумом.
– Конечно.
– Но и то орудие, посредством которого можно судить, принадлежит не корыстолюбцу и не честолюбцу, а философу.
– Какое орудие?
– Мы сказали, что судить надо при помощи доказательств, не так ли?
– Да.
– Доказательства – это и есть преимущественно орудие философа.
– Безусловно.

– Если то, что подлежит суду, судить на основании богатства или корысти, тогда похвала либо порицание со стороны корыстолюбца непременно были бы самыми верными суждениями.
– Наверняка.
– А если судить на основании почета, победы, мужества, тогда, не правда ли, верными были бы суждения честолюбца, склонного к соперничеству?
– Это ясно.
– А если судить с помощью опыта и доказательства?
– То, что одобряет человек, любящий мудрость п доказательство, непременно должно быть самым верным.

– Итак, поскольку имеются три вида удовольствии, значит, то из них, что соответствует познающей части души, будет наиболее полным, и, в ком из нас эта часть преобладает, у того и жизнь будет всего приятнее.
– Как же ей и не быть? Недаром так расценивает свою жизнь человек разумный – главный судья в этом деле.
– А какой жизни и каким удовольствиям отведет наш судья второе место?
– Ясно, что удовольствиям человека воинственного и честолюбивого – они ближе к первым, чем удовольствия приобретателя.
– По-видимому, на последнем месте стоят удовольствия корыстолюбца.
– Конечно.

– Итак, вот прошли подряд как бы два состязания и дважды вышел победителем человек справедливый, а несправедливый проиграл. Теперь пойдет третье состязание, олимпийское, в честь Олимпийского Зевса: заметь, что у всех, кроме человека разумного, удовольствия не вполне подлинны, скорее они напоминают теневой набросок; так, помнится, я слышал от кого-то из знатоков, – а ведь это означало бы уже полнейшее поражение.
– Еще бы! Но что ты имеешь в виду?

Удовольствие и страдание. Отличие подлинного удовольствия от простого прекращения страданий – Я это найду, если ты мне поможешь своими ответами.
– Задавай же вопросы.
– Скажи-ка, не говорим ли мы, что страдание противоположно удовольствию?
– Конечно.
– А бывает ли что-нибудь ни радостным, ни печальным?
– Бывает.
– Посредине между этими двумя состояниями будет какое-то спокойствие души в отношении того и другого? Или ты это называешь иначе?
– Нет, так.
– Ты помнишь слова больных – что они говорят, когда хворают?
– А именно?
– Они говорят: пет ничего приятнее, чем быть здоровым. Но до болезни они не замечали, насколько это приятно.

– Да, помню.
– И если человек страдает от какой-либо боли, ты слышал, как говорят, что приятнее всего, когда боль прекращается?
– Слышал.
– И во многих подобных же случаях ты замечаешь, я думаю, что люди, когда у них горе, мечтают не о радостях, как о высшем удовольствии, а о том, чтобы не было горя и наступил бы покой.
– Покой становится тогда, пожалуй, желанным и приятным.

– А когда человек лишается какой-нибудь радости, покой после удовольствия будет печален.
– Пожалуй.
– Стало быть, то, что, как мы сейчас сказали, занимает середину между двумя крайностями, то есть покой, бывает и тем и другим, и страданием и удовольствием.
– По-видимому.
– А разве возможно, не будучи ни тем ни другим, оказаться и тем и другим?
– По-моему, нет.
– И удовольствие, возникающее в душе, и страдание – оба они суть какое-то движение. Или нет?
– Да, это так.

– А то, что не есть ни удовольствие, ни страдание, разве не оказалось только что посредине между ними? Это – покой.
– Да, он оказался посредине.
– Так может ли это быть верным – считать удовольствием отсутствие страдания, а страданием – отсутствие удовольствия?
– Ни в коем случае.
– Следовательно, этого на самом деле не бывает, оно лишь таким представляется: покой только тогда и будет удовольствием, если его сопоставить со страданием, и, наоборот, он будет страданием в сравнении с удовольствием. Но с подлинным удовольствием эта игра воображения не имеет ничего общего: в ней нет ровно ничего здравого, это одно наваждение.
– Наше рассуждение это показывает.

– Рассмотри же те удовольствия, которым не предшествует страдание, а то ты, может быть, думаешь, будто ныне самой природой устроено так, что удовольствие – это прекращение страдания, а страдание – прекращение удовольствия.
– Где же существуют такие удовольствия и в чем они состоят?
– Их много, и притом разных, но особенно, если хочешь это понять, Возьми удовольствия, связанные с обонянием: мы испытываем их вдруг, без всякого предварительного страдания, а когда эти удовольствия прекращаются, они не оставляют по себе никаких мучений.
– Сущая правда.

– Стало быть, мы не поверим тому, будто прекращение страдания – это удовольствие, а прекращение удовольствия – страдание.
– Не поверим.
– Однако так называемые удовольствия, испытываемые душой при помощи тела, – а таких чуть ли не большинство, и они едва ли не самые сильные, – как раз и относятся к этому виду, иначе говоря, они возникают как прекращение страданий.
– Это правда.
– Не так же ли точно обстоит дело и с предчувствием будущих удовольствий и страданий, иначе говоря, когда мы заранее испытываем радость или страдаем?
– Да, именно так.

– Знаешь, что это такое и на что это очень похоже?
– На что?
– Считаешь ли ты, что в природе действительно есть верх, низ и середина?
– Считаю, конечно.
– Так вот, если кого-нибудь переносят снизу к середине, не думает ли он, по-твоему, что поднимается вверх, а не куда-нибудь еще? А остановившись посредине и оглядываясь, откуда он сюда попал, не считает ли он, что находится наверху, а не где-нибудь еще, – ведь он не видел пока подлинного верха?
– Клянусь Зевсом, по-моему, такой человек не может думать иначе.

– Но если бы он понесся обратно, он считал бы, что несется вниз, и правильно бы считал.
– Конечно.
– С ним бы происходило все это потому, что у него нет опыта в том, что такое действительно верх, середина и низ.
– Это ясно.
Без знания истины невозможно отличить подлинное удовольствие от мнимого– Удивишься ли ты, если люди, не ведающие истины относительно многих других вещей, не имеют здравых мнений об этом? Насчет удовольствия, страдания и промежуточного состояния люди настроены так, что, когда их относит в сторону страдания, они судят верно и подлинно страдают,

но, когда они переходят от страдания к промежуточному состоянию, они очень склонны думать, будто это способствует удовлетворению и радости. Можно подумать, что они глядят на серое, сравнивая его с черным и не зная белого, – так заблуждаются они, сравнивая страдание с его отсутствием и не имея опыта в удовольствии.
– Клянусь Зевсом, меня это не удивило бы, скорее уж если бы дело обстояло иначе.

– Вдумайся вот во что: голод, жажда и тому подобное – разве это не ощущение состояния пустоты в нашем теле?
– Ну и что же?
– А незнание и непонимание – разве это не состояние пустоты в душе?
– И даже очень.
– Подобную пустоту человек заполнил бы, приняв пищу или поумнев.
– Конечно.
– А что было бы подлиннее: заполнение более действительным или менее действительным бытием?
– Ясно, что более действительным.
– А какие роды [вещей] считаешь ты более причастными чистому бытию? Будут ли это такие вещи, как, например, хлеб, напитки, приправы, всевозможная пища, или же это будет какой-то вид истинного мнения, знания, ума, вообще всяческого совершенства?

Суди об этом вот как: то, что причастно вечно тождественному, подлинному и бессмертному, само тождественно и возникает в тождественном, не находишь ли ты более действительным, чем то, что причастно вечно изменчивому и смертному, само таково и в таком же и возникает?
– Вечно тождественное много действительнее.
– А сущность не-тождественного разве более причастна бытию, чем познанию?
– Вовсе нет.
– Что же? А истине она больше причастна?
– Тоже нет.
– Если же она меньше причастна истине, то не меньше ли и бытию?
– Непременно.

– Значит, всякого рода попечение о теле меньше причастно истине и бытию, чем попечение о душе?
– Гораздо меньше.
– Не думаешь ли ты, что то же самое относится к самому телу сравнительно с душой?
– По-моему, да.
– Значит, то, что заполняется более действительным и само более действительно, в самом деле заполняется больше, чем то, что заполняется менее действительным и само менее действительно?
– Как же иначе?

– Раз бывает приятно, когда тебя наполняет что-нибудь подходящее по своей природе, то и действительное наполнение чем-то более действительным заставляло бы более действительно и подлинно радоваться подлинному удовольствию, между тем как добавление менее действительного наполняло бы менее подлинно и прочно и доставляло бы менее достоверное и подлинное удовольствие.
– Это совершенно неизбежно.

– Значит, у кого нет опыта в рассудительности и добродетели, кто вечно проводит время в пирушках и других подобных увеселениях, того, естественно, относит вниз, а потом опять к середине, и вот так они блуждают всю жизнь. Им не выйти за эти пределы: ведь они никогда не взирали на подлинно возвышенное и не возносились к нему, не наполнялись в действительности действительным, не вкушали надежного и чистого удовольствия; подобно скоту они всегда смотрят вниз, склонив голову к земле... и к столам: они пасутся, обжираясь и совокупляясь,

и из-за жадности ко всему этому лягают друг друга, бодаясь железными рогами, забивая друг друга насмерть копытами – все из-за ненасытности, так как они не заполняют ничем действительным ни своего действительного начала, ни своей утробы.
– Великолепно,– сказал Главкон,– словно прорицатель, изображаешь ты, Сократ, жизнь большинства.
– И разве не неизбежно примешиваются к удовольствиям страдания? Хотя это только призрачные образы подлинного удовольствия, при сопоставлении с ним оказывающиеся более бледными по краскам, тем не менее они производят сильное впечатление, приводят людей в неистовство,

внушают безумцам страстную в них влюбленность и служат предметом раздора: так, по утверждению Стесихора, сражались под Троей мужи лишь за призрак Елены, не ведая правды.
– Да, это непременно должно было быть чем-то подобным.
– Что же? Разве не вызывается нечто подобное и яростным началом нашей души? Человек творит то же самое либо из зависти – вследствие честолюбия, либо прибегает к насилию из-за соперничества, либо впадает в гнев из-за своего тяжелого нрава, когда бессмысленно и неразумно преследует лишь одно: насытиться почестями, победой, яростью.

– И в этом случае все это неизбежно.
– Так что же? Отважимся ли мы сказать, что даже там, где господствуют вожделения, направленные на корыстолюбие и соперничество, если они сопутствуют познанию и разуму и вместе с ними преследуют удовольствия, проверяемые разумным началом, они все же разрешатся в самых подлинных удовольствиях,

поскольку подлинные удовольствия доступны людям, добивающимся истины? Это были бы соответствующие удовольствия, ибо что для кого-нибудь есть наилучшее, то ему всего более и соответствует.
– Да, соответствует всего более.
Самые подлинные удовольствия – у души, следующей за философским началом – Стало быть, если вся душа в целом следует за своим философским началом и не бывает раздираема противоречиями, то для каждой ее части возможно не только делать все остальное по справедливости, но и находить в этом свои особые удовольствия, самые лучшие и по мере сил самые истинные.

– Совершенно верно.
– А когда возьмет верх какое-нибудь другое начало, то для него будет невозможно отыскать присущее ому удовольствие, да и остальные части будут вынуждены стремиться к чуждому им и не истинному.
– Это так.
– И чем дальше отойти от философии и разума, тем больше это будет происходить.
– Да, намного больше. Два полюса: тиранические и царственные вожделения и удовольствия – А всего дальше отходит от разума то, что отклоняется от закона и порядка.
– Это ясно.
– Уже было выяснено, что всего дальше отстоят от разума любовные и тиранические вожделения.

– Да, всего дальше.
– А всего ближе к нему вожделения царственные и упорядоченные.
– Да.
– Всего дальше, я думаю, отойдет от подлинного и собственного своего удовольствия тиран, а всего ближе к нему будет царь.
– Неизбежно.
– Значит, тиран будет вести жизнь, совсем лишенную удовольствий, а у царя их будет много.
– Да, и это совсем неизбежно.
– А знаешь, во сколько раз меньше удовольствий в жизни тирана, чем у царя?
– Скажи мне, пожалуйста, ты.
– Существуют, как видно, три вида удовольствий: один из них – подлинный, два – ложных. Тиран, избегая закона и разума, перешел в запредельную область ложных удовольствий.

Там он и живет, и телохранителями ему служат какие-то рабские удовольствия. Во сколько раз умалились его удовольствия, не так-то легко сказать, разве что вот как...
– Как?
– После олигархического человека тиран стоит на третьем месте, а посредине между ними будет находиться демократ.
– Да.
– И сравнительно с подлинным удовольствием у тирана, считая от олигарха, получится уже третье призрачное его подобие, если верно все сказанное нами раньше.
– Да, это так.
– Между тем человек олигархический и сам-то стоит на третьем месте от человека царственного, если мы будем считать последнего тождественным человеку аристократическому.

– Да, на третьем.
– Значит, трижды три раза – вот во сколько раз меньше, чем подлинное, удовольствие тирана.
– По-видимому.
– Значит, это призрачное подобие было бы [квадратной] плоскостью, выражающей размер удовольствия тирана.
– Верно.
– А если взять вторую и третью степень, станет ясно, каким будет расстояние, отделяющее тирана [от царя].

– По крайней мере ясно тому, кто умеет вычислять.
– Если же кто в обратном порядке станет определять, насколько отстоит царь от тирана в смысле подлинности удовольствия, то, доведя умножение до конца, он найдет, что царь живет в семьсот двадцать девять раз приятнее, а тиран во столько же раз тягостнее.

– Ты сделал поразительное вычисление! Вот как велика разница между этими двумя людьми, то есть между человеком справедливым и несправедливым, в отношении к удовольствию и страданию.
– Однако это число верно и вдобавок оно подходит к [их] жизням, поскольку с ними находятся в соответствии сутки, месяцы и годы.
– Да, в соответствии.
– Если даже в смысле удовольствия хороший и справедливый человек стоит настолько выше человека подлого и несправедливого, то насколько же выше будет он по благообразию своей жизни, по красоте и добродетели!
– Клянусь Зевсом, бесконечно выше.

Недостаточность показной справедливости – Хорошо. А теперь, раз мы заго ворили об этом, давай вернемся к тому, что было сказано раньше и что привело нас к этому вопросу. Тогда говорилось, что человеку, полностью несправедливому, выгодно быть несправедливым при условий, что его считают справедливым. Не так ли было сказано?
– Да, так.
– Давай же теперь обсудим это утверждение, раз мы пришли к согласию насчет значения справедливой и несправедливой деятельности.
– Как же мы будем это обсуждать?
– Мы создадим некое словесное подобие души, чтобы тот, кто тогда это утверждал, увидел, что он, собственно, говорит.
– Каким же будет это подобие?

– Чем-нибудь вроде древних чудовищ – Химеры, Скиллы, Кербера, – какими уродились они согласно сказаниям. Да и о многих других существах говорят, что в них срослось несколько разных образов.
– Да, говорят.
– Так вот, создай образ зверя, многоликого и многоголового. Эти лики – домашних и диких зверей – расположены у него кругом, он может их изменять и производить все это из самого себя.

– Тут потребовался бы искусный ваятель! Впрочем, поскольку гораздо легче лепить из слов, чем из воска или других подобных вещей, допустим, что такой образ уже создан.
– И еще создай образ льва и образ человека, причем первый будет намного большим, а второй будет уступать ему по величине.
– Это легче: они уже готовы.
– Хоть здесь и три образа, но ты объедини их так, чтобы они крепко срослись друг с другом.
– Готово, они скреплены.

– Теперь придай им снаружи, вокруг, единый облик – облик человека, так чтобы все это выглядело как одно живое существо, иначе говоря, как человек, по крайней мере для того, кто не в состоянии рассмотреть, что находится там, внутри, и видит только внешнюю оболочку.
– Готово и это.
– В ответ тому, кто утверждает, будто такому человеку полезно творить несправедливость, а действовать по справедливости невыгодно, мы скажем, что тем самым, собственно говоря, утверждается, будто полезно откармливать многоликого зверя, делать мощным и его, и льва, и все, что ко льву относится, а человека морить голодом, ослаблять,

чтобы те могли тащить его куда им вздумается, и он не был бы в состоянии приучить их к взаимной дружбе, а вынужден был бы предоставить им грызться между собой, драться и пожирать друг друга.
– Именно такой смысл заключался бы в утверждении того, кто одобряет несправедливость.
– В свою очередь тот, кто признает полезность справедливости, тем самым утверждает, что нужно делать и говорить все то, при помощи чего внутренний человек сумеет совладать с тем [составным] человеком и как хозяин возьмет на себя попечение об этой многоголовой твари,

взращивая и облагораживая то, что в ней есть кроткого, и препятствуя развитию ее диких свойств. Он заключит союз со львом и сообща с ним будет заботиться обо всех частях, заставляя их быть дружными между собою и с ним самим. Вот как бы он их растил.
– Конечно, именно это утверждает тот, кто хвалит справедливость.

– Как ни поверни, выходит, что говорит правду тот, кто прославляет справедливость, а кто хвалит несправедливость, тот лжет. Рассматривать ли это с точки зрения удовольствия, доброй славы или пользы, всегда будет прав тот, кто одобряет справедливость, а тот, кто ее бранит, ровно ничего не смыслит – лишь бы ему браниться.
– По-моему, этот человек ни в чем не разбирается.

– Мы станем кротко убеждать его – ведь не по доброй же воле он ошибается – и зададим ему такой вопрос: "Чудак, не таким же ли образом возникли общепринятые взгляды на прекрасное и постыдное? Когда звероподобную сторону своей натуры подчиняют человеческой – вернее, пожалуй, божественной, – это прекрасно, когда же кротость порабощается дикостью, это постыдно и безобразно". Согласится он, как ты думаешь?
– Да, если последует моему совету.
– Исходя из этого рассуждения, принесет ли кому-нибудь пользу обладание золотом, полученным несправедливым путем? Ведь при этом происходит примерно вот что: золото он возьмет, но одновременно с этим поработит наилучшую свою часть самой скверной.

Или если за золото человек отдаст сына или дочь в рабство, да еще людям злым и диким, этим он ничего не выгадает, даже если получит за это очень много. Коль скоро он безжалостно порабощает самую божественную свою часть, подчиняя ее самой безбожной и гнусной, разве это не жалкий человек и разве полученная им мзда не ведет его к еще более ужасной гибели, чем Эрифилу, обретшую ожерелье ценой души своего мужа?

– Конечно, он еще много несчастнее, отвечу я тебе вместо твоего собеседника, – сказал Главкон.
– А как по-твоему, не потому ли с давних пор осуждали невоздержность, что она сверх всякой меры дает волю в невоздержном человеке той страшной, огромной и многообразной твари?
– Конечно, поэтому.

– А самодовольство и брюзгливость порицаются не тогда ли, когда усиливается и без меры напрягается та сторона человека, которая имеет сходство со львом или со змеей?
– Несомненно.
– Изнеженность и вялость осуждаются из-за расслабленности и распущенности, из-за того, что они вселяют в человека робость.
– Безусловно.
– Низкая угодливость вызывается тем, что как раз яростное начало души человек подчиняет тому неуемному, как толпа, зверю, который из алчности к деньгам и ненасытности смолоду приучается помыкать этим своим началом, превращаясь из льва в обезьяну.

– Конечно, это именно так.
– Почему, как ты думаешь, ставятся человеку в упрек занятия ремеслами и ручным трудом? Укажем ли мы какую-нибудь иную причину, или здесь дело н том, что, когда у человека лучшая его часть ослаблена, так что ему не под силу справиться с теми тварями, которые находятся у него внутри, он способен лишь угождать им? Как их ублажать – вот единственное, в чем он знает толк.
– Видимо, да.

– Для того чтобы и такой человек управлялся началом, подобным тому, каким управляются лучшие люди, мы скажем, что ему надлежит быть рабом лучшего человека, в котором господствующее начало – божественное. Не во вред себе должен быть в подчинении раб, как это думал Фрасимах относительно всех подвластных; напротив, всякому человеку лучше быть под властью божественного и разумного начала, особенно если имеешь его в себе как нечто свое; если же этого нет, тогда пусть оно воздействует извне, чтобы по мере сил между всеми нами было сходство и дружба и мы все управлялись бы одним и тем же началом.
– Это верно.

– Да и закон, поскольку он союзник всех граждан государства, показывает, что он ставит себе такую же цель. То же и наша власть над детьми: мы не даем им воли до тех пор, пока не научим их, словно некое государство, какому-то распорядку и, развивая в себе лучшее начало, не поставим его стражем и правителем над таким же началом у них: после этого мы отпускаем их на свободу.

– Это очевидно.
– Так каким же образом, Главкон, и на каком основании могли бы мы сказать, будто полезно поступать несправедливо, быть невоздержным и делать гадости? От этого человек будет только хуже, хотя бы он и приобрел много денег и в других отношениях стал бы могущественным.
– Такого основания нет.
– А какая польза для несправедливого человека, если его поступки останутся втайне и он не будет привлечен к ответственности? Разве тот, кто утаился, не делается от этого еще хуже?

У человека, который не скрывается и подвергается наказанию, звероподобное начало его души унимается и укрощается, а кроткое высвобождается, и вся его душа в целом, направленная теперь уже в лучшую сторону, проникается рассудительностью и справедливостью наряду с разумностью, причем становится настолько же более ценной, чем тело – хотя бы и развивающее свою силу, красоту и здоровье, – насколько вообще ценнее тела душа.
– В этом нет никакого сомнения.

– И не правда ли, человек разумный построит свою жизнь, направив все свои усилия именно на это? Он будет прежде всего ценить те познания, которые делают его душу такой, а прочими пренебрежет.
– Это ясно.
– Далее. Он не подчинит состояние своего тела и его питание звероподобному и бессмысленному удовольствию, обратив в эту сторону все свое существование. Даже на здоровье он не будет обращать особого внимания, не поставит себе целью непременно быть сильным, здоровым, красивым, если это не будет способствовать рассудительности. Он обнаружит способность наладить гармонию своего тела ради гармонической согласованности души.

– Непременно, раз он хочет быть поистине просвещенным и сведущим.
– И в обладании имуществом у него также будет порядок и согласованность? Большинство людей превозносит богатство, но разве он поддастся этому и станет беспредельно его увеличивать, так что и конца не будет беде?
– Не думаю.

– Он будет соблюдать свой внутренний строй и е будет начеку – как бы там что ни нарушилось из-за изобилия или, наоборот, недостатка имущества: так станет он управлять своими доходами и расходами.
– Несомненно.
– Но и в том, что касается почестей, он будет учитывать то же самое: он не отклонит их и даже охотно отведает, если найдет, что они делают его добродетельнее,

но, если они нарушат достигнутое им состояние согласованности, он будет избегать их и в частной, и в общественной жизни.
– Раз он заботится об этом, значит, он не захочет заниматься государственными делами.
– Клянусь собакой, очень даже захочет, но только в своем государстве, а у себя на родине, может быть, и нет, разве уж определит так божественная судьба.
– Понимаю: ты говоришь о государстве, устройство которого мы только что разобрали, то есть о том, которое находится лишь в области рассуждений, потому что на земле, я думаю, его нигде нет.

– Но быть может, есть на небе его образец, доступный каждому желающему: глядя на него, человек задумается над тем, как бы это устроить самого себя. А есть ли такое государство на земле и будет ли оно – это совсем неважно. Человек этот занялся бы делами такого – и только такого – государства.
– Да, так и следует.

КНИГА X Еще раз о месте поэзии в идеальном государстве – Право же, я и по многим другим признакам замечаю, что мы всего правильнее устроили наше государство: говорю я это, особенно имея в виду поэзию.
– Что же ты об этом думаешь?
– Ее никоим образом нельзя допускать, поскольку она подражательна. Это, по-моему, стало теперь еще яснее – после разбора порознь каждого вида души.

– Как ты это понимаешь?
– Говоря между нами, – вы ведь не донесете на меня ни творцам трагедий, ни всем остальным подражателям – все это прямо-таки язва для ума слушателей, раз у них нет средства узнать, что это, собственно, такое.
– В каком смысле ты это говоришь?
– Придется это сказать, хотя какая-то любовь к Гомеру и уважение к нему, владеющие мною с детства, препятствуют мне говорить.

Похоже, что он – первый наставник и вождь всех этих великолепных трагедийных поэтов. Однако нельзя ценить человека больше, чем истину, вот и приходится сказать то, что я говорю.
– Конечно.
– Так слушай же, а главное, отвечай.
– Спрашивай.
– Можешь ли ты мне вообще определить, что такое подражание? Сам-то я как-то не очень понимаю, в чем оно состоит.
– Значит, и мне не сообразить.

– Нисколько не удивительно: ведь часто, прежде чем разглядят зоркие, это удается сделать людям подслеповатым.
– Бывает. Но в твоем присутствии я не решился бы ничего сказать, даже если бы мне это и прояснилось. Ты уж рассматривай сам.
Искусство как подражание подражанию идее (эйдосу) – Хочешь, мы начнем разбор отсюда, с помощью обычного нашего метода: для каждого множества вещей, обозначаемых одним именем, мы обычно устанавливаем только один определенный вид. Понимаешь?
– Понимаю.

– Возьмем и теперь какое тебе угодно множество. Ну, если хочешь, например, кроватей и столов на свете множество...
– Конечно.
– Но идей этих предметов только две – одна для кровати и одна для стола.
– Да.
– И обычно мы говорим, что мастер изготовляет ту или иную вещь, всматриваясь в ее идею: один делает кровати, другой столы, нужные нам, и то же самое и в остальных случаях. Но никто из мастеров не создает самое идею. Разве он это может?
– Никоим образом.
– Но смотри, назовешь ли ты мастером еще и такого человека...

– Какого?
– Того, кто создает все, что делает в отдельности каждый из ремесленников.
– Ты говоришь о человеке на редкость искусном.
– Это еще что! Вот чему ты, пожалуй, поразишься: тот самый мастер не только способен изготовлять разные вещи, но он творит все, что произрастает на земле, производит на свет все живые существа, в том числе и самого себя, а вдобавок землю, небо, богов и все, что на небе, а также все, что под землей, в Аиде.

– О поразительном искуснике ты рассказываешь.
– Ты не веришь? Скажи-ка, по-твоему, совсем не бывает таких мастеров или же можно как-то стать творцом всего этого, но лишь одним определенным способом? Разве ты не замечаешь, что ты и сам был бы способен каким-то образом сделать все это?
– Но каким именно?
– Это нетрудное дело, и выполняется оно часто и быстро. Если тебе хочется поскорее, возьми зеркало и води им в разные стороны – сейчас же у тебя получится и Солнце, и все, что на небе, и земля, и ты сам, и остальные живые существа, а также предметы, растения и все, о чем только что шла речь.

– Да, но все это будет одна лишь видимость, а не подлинно сущие вещи.
– Прекрасно. Ты должным образом приступаешь к этому рассуждению. К числу таких мастеров относится, думаю я, и живописец? Или нет?
– Почему же нет?
– Но по-моему, ты скажешь, что он не на самом деле производит то, что производит, хотя в некотором роде и живописец производит кровать. Разве нет?
– Да, но у него это только видимость.

– А что же плотник? Разве ты не говорил сейчас, что он производит не идею [кровати] – она-то, считаем мы, и была бы кроватью, как таковой, – а только некую кровать?
– Да, я говорил это.
– Раз он делает не то, что есть, он не сделает подлинно сущего; он сделает только подобное, но не само существующее. И если бы кто признал изделие плотника или любого другого ремесленника совершенной сущностью, он едва ли был бы прав.
– По крайней мере не такого мнения были бы те, кто привык заниматься подобного рода рассуждениями.
– Значит, мы не станем удивляться, если его изделие будет каким-то смутным подобием подлинника?
– Не станем.

– Хочешь, исходя из этого, мы поищем, каким будет этот подражатель?
– Пожалуйста.
– Так вот, эти самые кровати бывают троякими: одна существует в самой природе, и ее мы признали бы, думаю я, произведением бога. Или, может быть, кого-то другого?
– Нет, я думаю, только его.
– Другая – это произведение плотника.
– Да.
– Третья – произведение живописца, не так ли?
– Допустим.
– Живописец, плотник, бог – вот три создателя этих трех видов кровати.
– Да, их трое.

– Бог, потому ли, что не захотел или в силу необходимости, требовавшей, чтобы в природе была завершена только одна кровать, сделал, таким образом, лишь одну-единственную – она-то и есть кровать, как таковая, а двух подобных, либо больше, не было создано богом и не будет в природе.
– Почему же?
– Потому что, если бы он сделал их всего две, все равно оказалось бы, что это одна, и именно та, вид которой имели бы они обе: это была бы та единственная кровать, кровать, как таковая, а двух кроватей бы не было.
– Это верно.

– Я думаю, что бог, зная это, хотел быть действительным творцом действительно существующей кровати, но не какой-то кровати и не каким-то мастером по кроватям. Поэтому-то он и произвел одну кровать, единственную по своей природе.
– Похоже, что это так.
– Хочешь, мы назовем его творцом этой вещи или чем-то другим, подобным?
– Это было бы справедливо, потому что и эту вещь, и все остальное он создал согласно природе.
– А как же нам назвать плотника? Не мастером ли по кроватям?
– Да.
– А живописца – тоже мастером и творцом этих вещей?
– Ни в коем случае.
– Что же он тогда такое в этом отношении, как ты скажешь?

– Вот что, мне кажется, было бы для него наиболее подходящим именем: он подражатель творениям мастеров.
– Хорошо. Значит, подражателем ты называешь того, кто порождает произведения, стоящие на третьем месте от сущности?
– Конечно.
– Значит, таким будет и творец трагедий: раз он подражатель, он, естественно, стоит на третьем месте от царя и от истины; точно так же и все остальные подражатели.
– Пожалуй.
– Итак, относительно подражателей мы с тобой согласны. Скажи мне насчет живописца вот еще что: как, по-твоему, пытается ли он воспроизвести все то, что содержится в природе, или же он подражает творениям мастеров?

– Творениям мастеров.
– Таким ли, каковы эти творения на самом деле или какими они кажутся? Это ведь ты тоже должен разграничить.
– А как ты это понимаешь?
– Вот как: ложе, если смотреть на него сбоку, или прямо, или еще с какой-нибудь стороны, отличается ли от самого себя? Или же здесь нет никакого отличия, а оно лишь кажется иным, и то же самое происходит и с другими вещами?
– Да, то же самое. Оно только кажется иным, а отличия здесь нет никакого.

– Вот это ты и рассмотри. Какую задачу ставит перед собой каждый раз живопись? Стремится ли она воспроизвести действительное бытие или только кажимость? Иначе говоря, живопись – это воспроизведение призраков или действительности?
– Призраков.
– Значит, подражательное искусство далеко от действительности. Поэтому-то, сдается мне, оно и может воспроизводить все, что угодно: ведь оно только чуть-чуть касается любой вещи, да и тогда выходит лишь призрачное ее отображение.

Например, художник нарисует нам сапожника, плотника, других мастеров, но сам-то он ничего не понимает в этих ремеслах. Однако если он хороший художник, то, нарисовав плотника и издали показав это детям или людям не очень умным, он может ввести их в заблуждение, и они примут это за настоящего плотника.
– Конечно.
– Но я считаю, мой друг, что такого взгляда надо придерживаться относительно всех подобных вещей. Если кто-нибудь станет нам рассказывать, что ему встретился человек, умеющий делать решительно все лучше любого другого и сведущий во всем, что бы кто в отдельности ни знал,

надо возразить такому рассказчику, что сам-то он, видно, простоват, раз дал себя провести какому-то шарлатану и подражателю, которого при встрече принял за великого мудреца, так как не смог отличить знание от невежества и подражания.
– Совершенно верно.
Критика эпоса и трагедии – Итак, после этого надо рассмотреть трагедию и ее зачинателя – Гомера, потому что мы слышали от некоторых людей, будто трагическим поэтам знакомы все искусства, все человеческие дела –

добродетельные и подлые, а вдобавок еще и дела божественные. Ведь хорошему поэту, чтобы его творчество было прекрасно, необходимо знать то, чего он касается, иначе он не сможет творить. Следует рассмотреть, обманывались ли люди, встречая этих подражателей, замечали ли они, глядя на их творения,

что такие вещи втрое отстоят от подлинного бытия и легко выполнимы для того, кто не знает истины: ведь тут творят призраки, а не подлинно сущее. Или, может быть, люди правы, и хорошие поэты в самом деле знают то, о чем, по мнению большинства, они так хорошо говорят.
– Да, это очень даже заслуживает исследования.
– А если бы кто-нибудь был в состоянии творить и то и другое – и подлинник, и его подобие, – думаешь ли ты, что такой человек старательно стал бы делать одни подобия и считал бы это лучшим и самым главным в своей жизни?

– Не думаю.
– Если бы он поистине был сведущ в том, чему подражает, тогда, думаю я, все его усилия были бы направлены на созидание, а не на подражание. Он постарался бы оставить по себе в качестве памятника много прекрасных произведений и скорее предпочел бы, чтобы ему воспевали хвалу, чем самому прославлять других.
– Я думаю! Ведь это принесло бы ому больше и чести, и пользы.

– Насчет всяких прочих дел мы не потребуем отчета у Гомера или у кого-либо еще из поэтов; мы не спросим их, были ли они врачами или только подражателями языку врачей. И существует ли на свете предание, чтобы хоть один из поэтов – древних или же новых – вернул кому-то здоровье, как это делая Асклепий, или чтобы поэт оставил по себе учеников по части врачевания, какими были потомки Асклепия? Не станем мы их спрашивать и о разных других искусствах – оставим это в покое. Но когда Гомер пытается говорить о самом великом и прекрасном – о войнах, о руководстве военными действиями, об управлении государствами, о воспитании людей, –

тогда мы вправе полюбопытствовать и задать ему такой вопрос: "Дорогой Гомер, если ты в смысле совершенства стоишь не на третьем месте от подлинного, если ты творишь не только подобие, что было бы, по нашему определению, лишь подражанием, то, занимая второе место, ты был в состоянии знать, какие занятия делают людей лучше или хуже, в частном ли или в общественном обиходе: вот ты и скажи нам, какое из государств получило благодаря тебе лучшее устройство,

подобно тому как это было с Лакедемоном благодаря Ликургу и со многими крупными и малыми государствами – благодаря многим другим законодателям? Какое государство признаёт тебя своим благим законодателем, которому оно всем обязано? Италия и Сицилия считают таким Харонда, мы – Солона, а тебя кто?" Сумеет Гомер назвать какое-либо государство?
– Не думаю, – отвечал Главкон, – об этом не говорят даже Гомериды.

– Ну, а упоминается ли хоть какая-нибудь война во времена Гомера, удачная потому, что он был военачальником или советчиком?
– Никакой такой войны не было.
– А рассказывают ли о разных замысловатых изобретениях – в искусствах или других родах деятельности, – где Гомер выказал бы себя искусным на деле, как люди передают о милетце Фалесе и о скифе Анахарсисе?
– Ни в чем подобном Гомер не выделялся.
– Но если не в государственных делах, то, быть может, говорят, что в частном обиходе Гомер, когда он еще был в живых, руководил чьим-либо воспитанием и эти люди ценили общение с ним и передали потомкам

некий гомеровский путь жизни, подобно тому как за это особенно ценили Пифагора, а его последователи даже и до сих пор называют свой образ жизни пифагорейским и явно выделяются среди остальных людей?
– Ничего такого о Гомере не рассказывают, Сократ. Ведь Креофил, который был, возможно, близким человеком Гомеру, по своей невоспитанности покажется еще смешнее своего имени, если правда то, что рассказывают о Гомере: ведь говорят, что Гомером совершенно пренебрегали при его жизни.

– Да, так рассказывают. Но подумай, Главкон, если бы Гомер действительно был в состоянии воспитывать людей и делать их лучшими, руководствуясь в этом деле знанием, а не подражанием, неужели он не приобрел бы множества приверженцев, не почитался бы и не ценился бы ими? Абдерит Протагор, Продик-кеосец и очень многие другие при частном общении могут внушить окружающим, будто те не сумеют справиться ни со своими домашними делами, ни с государственными, если не пойдут в обучение:

за эту премудрость ученики так их любят, что чуть ли не носят на своих головах. Неужели же Гомеру, если бы он был способен содействовать человеческой добродетели, да и Гесиоду люди предоставили бы вести жизнь бродячих певцов, а не дорожили бы ими больше,

чем золотом, и не заставили бы их обосноваться оседло, причем если бы те не согласились, разве не следовали бы за ними неотступно их современники, куда бы они ни двинулись, чтобы у них учиться?
– Мне представляется, Сократ, что ты говоришь сущую правду.
Поэт творит призраки, а не подлинное бытие – Так не установим ли мы, что все поэты, начиная с Гомера, воспроизводят лишь призраки добродетели и всего остального, что служит предметом их творчества, но истины не касаются? Это как в только что приведенном нами примере:

живописец нарисует сапожника, который покажется настоящим сапожником, а между тем этот живописец ничего не смыслит в сапожном деле; да и зрители его картины тоже – они судят лишь по краскам и очертаниям.
– Конечно.
– То же самое, думаю я, мы скажем и о поэте: с помощью слов и различных выражений он передает оттенки тех или иных искусств и ремесел, хотя ничего в них не смыслит, а умеет лишь подражать, так что другим людям, таким же несведущим,

кажется под впечатлением его слов, что это очень хорошо сказано, – говорит ли поэт в размеренных, складных стихах о сапожном деле, или о военных походах, или о чем бы то ни было другом, – так велико какое-то природное очарование всего этого. Но если лишить творения поэтов всех красок мусического искусства, тогда, думаю я, ты знаешь, как они будут выглядеть сами по себе, в таком обнаженном виде; вероятно, ты это наблюдал.
– Да.
– Разве они не похожи на лица хоть и молодые, но некрасивые, так как видно, что в них нет ни кровинки?
– Очень похожи.
– Ну так обрати внимание вот на что: тот, кто творит призраки, – подражатель, – как мы утверждаем, нисколько не разбирается в подлинном бытии, но знает одну только кажимость. Разве не так?

– Да, так.
– Пусть сказанное не остается у нас сказанным лишь наполовину: давай рассмотрим это с достаточной полнотой.
– Я тебя слушаю.
– Мы говорим, что живописец может нарисовать поводья и уздечку...
– Да.
– А изготовят их шорник и кузнец.
– Конечно.
– Разве живописец знает, какими должны быть поводья и уздечка? Это знают даже не те, кто их изготовил, то есть кузнец и шорник, а лишь тот, кто умеет ими пользоваться, то есть наездник.
– Совершенно верно.
– Не так ли бывает, скажем мы, и со всеми вещами?
– А именно?

– Применительно к каждой вещи умение может быть трояким: умение ею пользоваться, умение ее изготовить и умение ее изобразить.
– Да
– А качество, красота и правильность любой утвари, живого существа или действия соотносятся не с чем иным, как с тем применением, ради которого что-либо сделано или возникло от природы.
– Это так.
– Значит, пользующийся какой-либо вещью, безусловно, будет обладать наибольшим опытом и может указать тому, кто делает эту вещь, на достоинства и недостатки его работы, испытанные в деле.

Например, флейтист сообщает мастеру флейт, какие именно флейты удобнее для игры на них, указывает, какие флейты надо делать, и тот следует его совету.
– Конечно.
– Кто сведущ, тот отмечает достоинства и недостатки флейт, а кто ему верит, тот так и будет их делать.
– Да.
– Значит, относительно достоинств и недостатков одного и того же предмета создатель его приобретет правильную уверенность, общаясь с человеком сведущим и волей-неволей выслушивая его указания; но знанием будет обладать лишь тот, кто этим предметом пользуется.

– Несомненно.
– А подражатель? На опыте ли приобретет он знание о предметах, которые он рисует: хороши ли они и правильны ли, или у него составится верное мнение о них благодаря необходимости общаться с человеком сведущим и выполнять его указания насчет того, как надо рисовать?
– У подражателя не будет ни того ни другого.
– Стало быть, относительно достоинств и недостатков тех предметов, которые он изображает, у подражателя не будет ни знания, ни правильного мнения.
– По-видимому, нет.
– Прелестным же и искусным творцом будет такой подражатель!
– Ну, не слишком-то это прелестно!

– Но он все-таки будет изображать предметы, хотя ни об одном из них не будет знать, в каком отношении он хорош или плох. Поэтому, естественно, он изображает прекрасным то, что кажется таким невежественному большинству.
– Что же иное ему и изображать?
– На этот счет мы с тобой пришли, очевидно, к полному согласию: о том предмете, который он изображает, подражатель не знает ничего стоящего; его творчество – просто забава, а не серьезное занятие. А кто причастен к трагической поэзии – будь то ямбические или эпические стихи, – все они подражатели по преимуществу.

– Несомненно.
– Но, ради Зевса, такое подражание не относится ли к чему-то, стоящему на третьем месте после подлинного? Или ты мыслишь это иначе?
– Нет, именно так.
– А воздействие, которым обладает подражание, направлено на какую из сторон человека?
– О каком воздействии ты говоришь?
– Вот о каком: одна и та же величина вблизи или издалека кажется неодинаковой – из-за нашего зрения.
– Да, неодинаковой.

– То же самое и с изломанностью и прямизной предметов, смотря по тому, разглядывать ли их в воде или нет, и с их вогнутостью и выпуклостью, обусловленной обманом зрения из-за их окраски: ясно, что вся эта сбивчивость присуща нашей душе, и на такое состояние нашей природы как раз и опирается живопись со всеми ее чарами, да и фокусы и множество разных подобных уловок.
– Правда.
Поэзия не поддается критериям истинности – измерению, счету и взвешиванию– Зато измерение, счет и взвешивание оказались здесь самыми услужливыми помощниками, так что в нас берет верх не то, что кажется большим, меньшим, многочисленным или тяжелым, а то, что в нас считает, измеряет и взвешивает.
– Конечно.
– А ведь все это – дело разумного начала нашей души.

– Да, это его дело.
– Посредством частых измерений это начало обнаружило, что некоторые предметы больше, другие меньше, третьи равны друг другу – в полную противоположность тому, какими они в то же самое время кажутся нам на вид.
– Да.
– А мы утверждали, что одно и то же начало не может одновременно иметь противоположные суждения об одном и том же предмете.
– И правильно утверждали.

– Следовательно, то начало нашей души, которое судит вопреки [подлинным] размерам [предметов], не тождественно с тем ее началом, которое судит согласно этим размерам.
– Да, не тождественно.
– Между тем то, что в нас доверяет измерению и рассуждению, было бы наилучшим началом души.
– Конечно.
– А то, что всему этому противится, было бы одним из наших скверных начал.
– Это неизбежно.

– Как раз к этому выводу я и клонил, утверждая, что живопись – и вообще подражательное искусство –творит произведения, далекие от действительности, и имеет дело с началом нашей души, далеким от разумности; поэтому такое искусство и не может быть сподвижником и другом всего того, что здраво и истинно.
– Это поистине так.
– Стало быть, подражательное искусство, будучи и само по себе низменным, от совокупления с низменным и порождает низменное.
– Естественно.
– Касается ли это только подражания зрительного или также и воспринимаемого на слух – того, которое мы называем поэзией?
– Видимо, и этого тоже.

– Не будем доверять видимости только на основании живописи, но разберемся в том духовном начале человека, с которым имеет дело подражательное искусство поэзии, и посмотрим, легкомысленное ли это начало или серьезное.
– Да, в этом надо разобраться.
Подражательная поэзия нарушает душевную гармонию – Мы вот как поставим вопрос: подражательная поэзия изображает людей действующими вынужденно либо добровольно, причем на основании своей деятельности люди считают, что поступили либо хорошо, либо плохо, и во всех этих обстоятельствах они либо скорбят, либо радуются. Или она изображает еще что-нибудь, кроме этого?
– Нет, больше ничего.

– А разве во всех этих обстоятельствах человек остается невозмутимым Или как в отношении зрительно воспринимаемых предметов, когда у него получалась распря с самим собой и об одном и том же одновременно возникали противоположные мнения, так и в действиях у человека бывает такая же распря и внутренняя борьба? Впрочем, припоминаю, что теперь у нас вовсе нет надобности это доказывать: в предшествовавших рассуждениях все это было нами достаточно доказано, а именно что душа наша кишит тысячами таких одновременно возникающих противоречий.
– Это верно.
– Да, верно, но, по-моему, необходимо теперь разобрать то, что мы тогда пропустили.

– А что именно?
– Мы где-то там говорили, что настоящий человек легче, чем остальные, переносит какое-нибудь постигшее его несчастье – потерю сына или утрату чего-либо, чем он особенно дорожит.
– Конечно.
– А теперь мы рассмотрим вот что: разве такой человек вовсе не будет горевать (ведь это немыслимо!) или же он будет как-то умереннее в своей скорби?
– Вернее последнее.

– Скажи мне о нем еще вот что: бороться со своей скорбью и сопротивляться ей он будет, по-твоему, больше тогда, когда он на виду у людей, подобных ему, или когда он окажется в одиночестве, наедине с самим собой?
– На виду он будет гораздо сдержаннее.
– В одиночестве, думаю я, он не вытерпит, чтобы не разрыдаться, а если бы кто это слышал, он устыдился бы. Да и много другого он сделает, чего не хотел бы видеть в других.
– Так и бывает.

– И не правда ли, то, что побуждает его противиться горю, это – разум и обычай, а то, что влечет к скорби, это – само страдание?
– Правда.
– Раз по одному и тому же поводу у человека одновременно возникают противоположные стремления, необходимо сказать, что в человеке есть два каких-то различных начала.
– Конечно.
– Одно из них послушно следует руководству обычая.
– Каким образом?

– Обычай, между прочим, говорит, что в несчастьях самое лучшее – по возможности сохранять спокойствие и не возмущаться: ведь еще не ясна хорошая и плохая их сторона, и, сколько ни горюй, это тебя ничуть не продвинет вперед, да и ничто из человеческих дел не заслуживает особых страданий, а скорбь будет очень мешать тому, что важнее всего при подобных обстоятельствах.

– Чему именно она будет мешать, по-твоему?
– Тому, чтобы разобраться в случившемся и, раз уж это, словно при игре в кости, выпало нам на долю, распорядиться соответственно своими делами, разумно выбрав наилучшую возможность, и не уподобляться детям, которые, когда ушибутся, держатся за ушибленное место и только и делают что ревут. Нет, мы должны приучать душу как можно скорее обращаться к врачеванию и возмещать потерянное и больное, заглушая лечением скорбный плач.

– Да, всего правильнее было бы так относиться к несчастьям.
– Самое лучшее начало нашей души охотно будет следовать этим разумным соображениям.
– Это ясно.
– А то начало, что ведет нас к памяти о страдании, к сетованиям и никогда этим не утоляется, мы будем считать неразумным, бездеятельным, подстать трусости.
– Да, будем считать именно так.

Яростное начало души легче поддается воспроизведению, чем разумное – Негодующее начало души часто поддается разнообразному воспроиз ведению, а вот рассудительный и спокойный нрав человека, который никогда не выходит из себя, нелегко воспроизвести, и, если уж он воспроизведен, людям бывает трудно его заметить и понять, особенно на всенародных празднествах или в театрах, где собираются самые разные люди: ведь для них это было бы воспроизведением чуждого им состояния.
– Да, безусловно, чуждого.
– Ясно, что подражательный поэт по своей природе не имеет отношения к разумному началу души и не для его удовлетворения укрепляет свое искусство, когда хочет достичь успеха у толпы. Он обращается к негодующему и переменчивому нраву, который хорошо поддается воспроизведению.
– Да, это ясно.

– Значит, мы были бы вправе взять такого поэта да и поместить его в один ряд с живописцем, на которого он похож, так как творит негодное с точки зрения истины: он имеет дело с тем же началом души, что и живописец, то есть далеко не с самым лучшим, и этим ему уподобляется. Таким образом, мы по праву не приняли бы его в будущее благоустроенное государство, раз он пробуждает, питает и укрепляет худшую сторону души и губит ее разумное начало: это все равно что предать государство во власть людей негодных, а кто поприличнее, тех истребить; то же самое, скажем мы, делает и подражательный поэт:

он внедряет в душу каждого человека в отдельности плохой государственный строй, потакая неразумному началу души, которое не различает, что больше, а что меньше, и одно и то же считает иногда великим, а иногда малым, создавая поэтому образы, очень далеко отстоящие от действительности.
– Безусловно.
Подражательная поэзия портит нравы и подлежит изгнанию из государства– Однако мы еще не предъявили поэзии самого главного обвинения: она обладает способностью портить даже настоящих людей, разве что очень немногие составят исключение; вот в чем весь ужас.
– Раз она и это творит, дальше идти уже некуда!

– Выслушай и суди сам: мы – даже и лучшие из нас, – слушая, как Гомер или кто иной из творцов трагедий изображает кого-либо из героев охваченным скорбью и произносящим длиннейшую речь, полную сетований, а других заставляет петь и в отчаянии бить себя в грудь, испытываем, как тебе известно, удовольствие и, поддаваясь этому впечатлению, следим за переживаниями героя, страдая с ним вместе и принимая все это всерьез. Мы хвалим и считаем хорошим того поэта, который настроит нас по возможности именно так.
– Это я знаю. Как же иначе?

– А когда с кем-нибудь из нас приключится собственное горе, заметил ли ты, что мы щеголяем обратным – способностью сохранять спокойствие и не терять самообладание? В этом ведь достоинство мужчины, а то, что мы хвалили тогда, – это свойство женщин.
– Да, я это замечал.
– Так хорошо ли обстоит дело с этой похвалой, когда зрелище человека, каким не хотелось бы быть и каким быть считалось бы даже постыдным, почему-то не вызывает отвращения, а доставляет удовольствие и восхваляется?
– Нехорошо, клянусь Зевсом! Это похоже на недоразумение.

– Да, если ты взглянешь вот с какой стороны...
– С какой?
– Если ты сообразишь, что в этом случае испытывает удовольствие и удовлетворяется поэтами то начало нашей души, которое при собственных наших несчастьях мы изо всех сил сдерживаем, – а ведь оно жаждет выплакаться, вволю погоревать и тем насытиться: таковы уж его природные стремления. Лучшая по своей природе сторона нашей души, еще недостаточно наученная разумом и привычкой, ослабляет тогда свой надзор за этим плачущимся началом и при зрелище чужих страстей считает, что ее нисколько не позорит,

когда другой человек хотя и притязает на добродетель, однако неподобающим образом выражает свое горе: она его хвалит и жалеет, даже думает, будто такого рода удовольствие обогащает ее и она не хотела бы его лишиться, выказав презрение ко всему произведению в целом. Я думаю, мало кто отдает себе отчет в том, что чужие переживания неизбежно для нас заразительны: если к ним разовьется сильная жалость, нелегко удержаться от нее и при собственных своих страданиях.
– Сущая правда.

– То же самое не касается разве смешного? В то время как самому тебе стыдно смешить людей, на представлении комедий или дома, в узком кругу, ты с большим удовольствием слышишь такие вещи и не отвергаешь их как нечто дурное; иначе говоря, ты поступаешь точно так же, как в случае, когда ты разжалобился. Разумом ты подавляешь в себе склонность к забавным выходкам, боясь прослыть шутом, но в этих случаях ты даешь ей волю, там у тебя появляется задор, и часто ты незаметно для самого себя в домашних условиях становишься творцом комедий.
– Да, несомненно, это бывает.

– Будь то любовные утехи, гнев или всевозможные другие влечения нашей души – ее печали и наслаждения, которыми, как мы говорим, сопровождается любое наше действие, – все это возбуждает в нас поэтическое подражание. Оно питает все это, орошает то, чему надлежало бы засохнуть, и устанавливает его власть над нами; а между тем следовало бы держать эти чувства в повиновении, чтобы мы стали лучше и счастливее, вместо того чтобы быть хуже и несчастнее.
– Я не могу против этого возразить.

– Так вот, Главкон, когда ты встретишь людей, прославляющих Гомера и утверждающих, что поэт этот воспитал Элладу и ради руководства человеческими делами и просвещения его стоит внимательно изучать, чтобы, согласно ему, построить всю свою жизнь, тебе надо отнестись к ним дружелюбно и приветливо, потому что, насколько возможно, это превосходные люди.

Ты уступи им, что Гомер самый творческий и первый из творцов трагедий, но не забывай, что в наше государство поэзия принимается лишь постольку, поскольку это гимны богам и хвала добродетельным людям. Если же ты допустишь подслащенную Музу, будь то мелическую или эпическую, тогда в этом государстве воцарятся у тебя удовольствие и страдание вместо обычая и разумения, которое, по общему мнению, всегда признавалось наилучшим.
– Сущая правда.

– Это напоминание пусть послужит нам оправданием перед поэзией за то, что мы выслали ее из нашего государства, поскольку она такова. Ведь нас побудило к этому разумное основание. А чтобы она не винила нас в жесткости и неотесанности, мы добавим еще, что искони наблюдался какой-то разлад между философией и поэзией. Многочисленные пословицы, такие, как, например, "это та собака, что лает и рычит на хозяина", или "он велик в пустословии безумцев",

или "толпа мудрецов одолеет и Зевса", или "они вдаются в мелочи, значит, они нищие", и тысячи других свидетельствуют об их стародавней распре. Тем не менее надо сказать, что, если подражательная поэзия, направленная лишь на то, чтобы доставлять удовольствие, сможет привести хоть какой-нибудь довод в пользу того, что она уместна в благоустроенном государстве, мы с радостью примем ее. Мы сознаем, что и сами бываем очарованы ею; но предать то, что признаешь истинным, – нечестиво. Не очаровываешься ли ею и ты, мой друг, особенно когда рассматриваешь ее чрез посредство Гомера?

– И даже очень.
– Таким образом, если она оправдается, будь то в мелических размерах или в каких-то других, она получит право вернуться из изгнания.
– Несомненно.
– И тем ее приверженцам, кто сам не поэт, но любит поэтов, мы дали бы возможность защитить ее даже в прозе и сказать, что она не только приятна, но и полезна для государственного устройства и человеческой жизни. Ведь мы обогатились бы, если бы она оказалась не только приятной, но и полезной.

– Конечно, обогатились бы!
В идеальном государстве допустима лишь та поэзия, польза которой очевидна– Если же не удастся ее защитить, тогда, дорогой мой друг, остается поступить как те, кто когда-то в кого-то влюбились, но потом рассудили, что любовь бесполезна, и потому хоть и через силу, но все-таки от нее воздержались. Вот и мы: из-за дивного устройства нынешних государств в нас развилась любовь к подобного рода поэзии, и мы желаем ей добра, то есть чтобы она оказалась и превосходной, и вполне правдивой.

Но до тех пор пока она не оправдается, мы, когда придется ее слушать, будем повторять для самих себя как целительное заклинание то самое рассуждение, о котором мы говорим, и остережемся, как бы не поддаться опять той ребячливой любви, свойственной большинству. Нельзя считать всерьез, будто такая поэзия серьезна и касается истины. Слушающему ее надо остерегаться, опасаясь за свое внутреннее устройство, и придерживаться того, что нами было сказано о поэзии.

– Я полностью с тобой согласен.
– Ведь спор идет, дорогой мой Главкон, о великом деле, гораздо более великом, чем это кажется, – о том, быть ли человеку хорошим или плохим. Так что ни почет, ни деньги, ни любая власть, ни даже поэзия не стоят того, чтобы ради них пренебрегать справедливостью и прочей добродетелью.
– Я поддерживаю тебя на основании того, что мы разобрали. Думаю, что и всякий другой тебя поддержит, кто бы он ни был.

– Однако мы еще не разбирали величайшего воздаяния за добродетель и назначенных за нее наград.
– Если есть другие награды кроме упомянутых, то, очевидно, ты говоришь о чем-то великом.
– Что великое может случиться за короткое время? Ведь в сравнении с вечностью этот промежуток от нашего детства до старости очень краток.
– И даже совсем ничтожен.

– Так что же? Думаешь ли ты, что бессмертному существу нужно заботиться лишь об этом небольшом промежутке, а не о вечности?
– Я-то, конечно, думаю, что о вечности. Но к чему это говоришь?
Вечность (бессмертие) души – Разве ты не сознавал, что душа наша бессмертна и никогда не погибнет?
Главкон взглянул на меня с удивлением и сказал:
– Клянусь Зевсом, нет. А ты можешь это сказать?
– Если бы я не мог, я был бы не прав. Да я думаю, и ты это можешь – ничего трудного здесь нет.
– Для меня это трудно. Но я с удовольствием услышал бы от тебя об этой нетрудной вещи.

– Пожалуйста, слушай.
– Говори, говори!
– Называешь ли ты что-нибудь благом и злом?
– Я – да.
– А думаешь ли ты об этом то же, что и я?
– А именно?
– Все губительное и разрушительное – это зло, а хранительное и полезное – благо.
– Да.

– Что же? Считаешь ли ты, что благо и зло существуют для каждой вещи? Например, для глаз – воспаление, для всего тела – болезнь, для хлебов – спорынья, гниение – для древесины, для меди и железа – ржавчина, словом, чуть ли не для каждой вещи есть особо ей свойственное зло и болезнь?
– Да.
– Когда что-нибудь такое появится в какой-либо вещи, оно делает негодным то, к чему оно пристало, и в конце концов разрушает и губит всю вещь целиком.
– Конечно.

– Значит, каждую вещь губят свойственные ей зло и негодность, но если это ее не губит, то уж ничто другое ее не разрушит. Благо, конечно, никогда ничего не погубит, а также не может быть губительным то, что не будет ни злом, ни благом.
– Конечно.
– Значит, если среди существующего мы найдем нечто имеющее свое зло, которое его портит, но не в состоянии его совсем уничтожить, мы будем знать, что это нечто по своей природе неуничтожимо.
– Видимо, так.
– Что же? У души разве нет чего-то такого, что ее портит?

– Разумеется, есть: это все то, что мы недавно разбирали, – несправедливость, невоздержность, трусость, невежество.
– А может ли хоть что-нибудь из всего этого ее погубить и уничтожить? Поразмысли об этом, но так, чтобы нам не обмануться, думая, будто человек несправедливый и неразумный погибает вследствие своей несправедливости, этой порчи души, тогда, когда его уличат в преступлении. Нет, ты подойди к этому так: порча тела – болезнь – измождает и разрушает тело, а это приводит к тому, что оно уже перестает быть телом; так и все то, что мы теперь перечислили, приходит к небытию вследствие собственной порочности, которая своим назойливым присутствием губит все изнутри. Или не так?

– Да, так.
– Значит, и душу рассмотри точно так же. Может ли присутствующая в ней несправедливость и прочая порочность извести и уничтожить ее своим присутствием до такой степени, чтобы довести ее до смерти, отделив от тела?
– Уж это-то ни в коем случае.
– Но ведь нет разумного основания для того, чтобы что-то гибло от посторонней порчи, а от своей собственной не разрушалось?
– Такого основания нет.

– Поразмысли, Главкон, что мы не считаем, будто тело должно гибнуть непосредственно от испорченной пищи, в чем бы эта порча ни состояла, то есть если пища несвежая, протухшая и так далее. А вот когда испорченная пища вызывает в теле телесный недуг, тогда мы скажем, что тело гибнет хотя и через посредство пищи, но от своего собственного порока, иначе говоря от болезни.

А от порчи съестного, поскольку съестное и тело – это разные вещи, мы считаем, тело никогда не погибнет, пока это постороннее телу зло не вызовет в нем зла, свойственного телу.
– Ты говоришь очень правильно.
– На том же самом основании, если порча тела не вызывает испорченности души, присущей ей самой, мы никогда не признаем, будто душа гибнет от постороннего зла, помимо своей собственной испорченности:
это зло и присущее ей зло – разные вещи.
– Да, это имеет под собой основание.

– Так вот, либо мы опровергнем сказанное как неверное, либо до тех пор, пока это не опровергнуто, мы ни за что не согласимся, будто душа гибнет от горячки или другой болезни либо от перерезанного горла: если даже изрубить все тело на мелкие кусочки – все это нисколько не увеличивает возможности ее гибели, пока нам не докажут, что из-за этих страданий тела она сама становится менее справедливой и благочестивой. Если постороннее зло возникает в чем-либо постороннем, а собственное зло не рождается, мы не позволим утверждать, будто душа или что-то другое гибнет.

– Но ведь этого никто никогда не докажет – что души умирающих становятся менее справедливыми именно из-за смерти.
– Если кто наберется смелости выступить в поход против нашего утверждения, лишь бы только не быть вынужденным согласиться с тем, что души бессмертны, и будет настаивать, что умирающий становится менее справедливым и более порочным, мы станем тогда, если он прав, считать несправедливость смертельной, словно болезнь, для ее обладателя и говорить, что

те, у кого она есть, умирают от ее смертоносной природы – одни скорее, другие медленнее, – а вовсе не так, как это бывает теперь, когда нарушители справедливости умирают потому, что их казнят другие люди.
– Клянусь Зевсом, значит, несправедливость окажется вовсе не столь ужасной, раз она смертоносна для того, у кого она есть: ведь это было бы избавлением от бед! Но я думаю, что выйдет как раз наоборот: она убийственна для всех прочих, раз это в ее силах, по своего носителя она делает очень живучим –

и мало того, что живучим, еще и неутомимым. В этих случаях она, как видно, располагается где-то вдалеке от того, что смертоносно.
– Хорошо сказано! Раз даже собственные порочность и зло не способны убить и погубить душу, то от зла, назначение которого – губить другие вещи, вряд ли погибнет душа или что-нибудь иное, кроме того, для чего это зло предназначено.
– Вряд ли; да оно и естественно.

– Но раз что-то не гибнет ни от одного из этих зол – ни от собственного, ни от постороннего, то ясно, что это непременно должно быть чем-то вечно существующим, а раз оно вечно существует, оно бессмертно.
– Непременно.
Самотождественность души – Пусть же и будет сделан такой вывод, а из него, как ты понимаешь, следует, что души всегда самотождественны. И раз ни одна из них не погибает, то количество их не уменьшается и не увеличивается. Ведь если бы увеличилось количество того, что бессмертно, это могло бы произойти, как тебе известно, только за счет того, что смертно, и в конце концов бессмертным –стало бы все.
– Ты прав.

– Но мы не признаем ни этого – ведь рассуждение наше этого не допускает, – ни того, будто истинная природа души такова, что она полна всевозможного разнообразия, нетождественности и различия.
– Что ты имеешь в виду?
– Нелегко быть вечным тому, что состоит из многих начал да к тому же еще составлено не наилучшим образом: между тем как раз такой оказалась теперь у нас душа.
– Понятно, это нелегко.

– А что душа бессмертна, необходимо следует как из нашего недавнего рассуждения, так и из многих других. Чтобы узнать, какова душа на самом деле, надо рассматривать ее не в состоянии растления, в котором она пребывает из-за общения с телом и разным иным злом, как наблюдаем мы это теперь, а такой, какой она бывает в своем чистом виде. Именно это надо как следует рассмотреть с помощью размышления, и тогда ты найдешь ее значительно более прекрасной, а также можно будет отчетливее разглядеть различные степени справедливости и несправедливости и вообще все то, что мы теперь разбирали.

Пока что мы верно говорили о душе – о том, какой она оказывается в настоящее время; однако мы рассматривали лишь нынешнее ее достояние, подобно тому как при виде морского божества Главка трудно разглядеть его древнюю природу, потому что прежние части его тела либо переломаны, либо стерлись, либо изуродованы волнами, а вдобавок еще он оброс раковинами, водорослями и камешками, гак что гораздо больше походит на чудовище, чем на то, чем он был по своей природе. Так и душа от несчетного множества различного зла находится в сходном состоянии, когда мы ее наблюдаем. Между тем, Главкон, надо обратить внимание вот на что...
– На что?

– На стремление души к мудрости. Надо посмотреть, каких предметов она касается, каких общений она ищет, коль скоро она сродни божественному, бессмертному и вечно сущему, и какой она стала бы, гели бы, всецело следуя подобному началу, вынырнула
бы в этом своем порыве из омута, в котором теперь обретается, и стряхнула бы с себя те камешки и ракушки, которые к ней прилипли. Так как она вкушает земное, то от этих праздничных пиршеств, в которых, как говорят, заключается счастье, к ней много пристало землистого, каменистого, дикого:

если бы она это стряхнула, можно было бы увидеть ее подлинную природу – многообразна она или единообразна и как она устроена в прочих отношениях. А пока что, я думаю, мы надлежащим образом разобрали ее состояния, возможные в человеческой жизни, и ее виды.
– Да, разобрали полностью.

Самодовлеющее значение справедливости – И не правда ли, в этой беседе мы отделались и от остальных возражений, причем не прибегали к прославлению воздаяний за справедливость или доброй молвы, вызываемой ею, что, как вы указывали, делают Гесиод и Гомер. Напротив, мы нашли, что справедливость сама по себе есть нечто наилучшее для самой души и что душа должна поступать по справедливости, все равно, достался ли ей перстень Гига, а в придачу к перстню еще и шлем Аида или же нет.
– Ты совершенно прав.

– Теперь, Главкон, к нам уже нельзя будет придраться, если мы вдобавок укажем, что все же есть воздаяние за справедливость и за прочую добродетель, и разберем, в каком размере и как получает его душа от людей и богов, будь то при жизни человека или после его кончины.
– Нет, теперь уже к нам не придраться.
– Так вы вернете мне то, что вы взяли взаймы во время рассуждения?
– Что именно?
– Я уступил вам допущение, что справедливый человек может казаться несправедливым, а несправедливый – справедливым. Хотя и невозможно, чтобы это осталось тайной от богов и от людей,

тем не менее вы находили нужным, ради рассуждения, допустить это для сопоставления справедливости самой по себе с такой же несправедливостью. Или ты этого не помнишь?
– Я нарушил бы справедливость, если бы сказал, будто не помню.
– Так вот, раз такое сопоставление уже было сделано, я во имя справедливости настаиваю на возврате нашего допущения. Согласитесь, что, в какой чести у богов и у людей справедливость, такую же честь и вы должны ей воздать. Кто справедлив, тех она награждает хотя бы тем, что она в такой чести; а что она на самом деле неложное благо для того, кто действительно ее придерживается, это уже было нами выяснено.
– Твое требование справедливо.

– Так вот, прежде всего верните мне допущение, будто боги не различают свойств того или иного человека.
– Вернем.
– А раз от богов это не может утаиться, то один человек будет им угоден, а другой – ненавистен, как , мы признали уже вначале.
– Это так.

– Разве не признаем мы, что для того, кто угоден богам, все, что исходит от них, будет величайшим благом, если только не положено им какого-нибудь неизбежного зла вследствие допущенного проступка?
– Конечно, признаем.
– Стало быть, то же самое надо признать и для справедливого человека, все равно, постигнет ли его нищета, болезни или что иное из того, что считается алом: все это в конце концов будет ему во благо при жизни или после смерти. Ведь боги никогда не оставят Своего попечения о человеке, который стремится быть справедливым и, упражняясь в добродетели, уподобляется богу, насколько это возможно для человека.

– Естественно, что не оставит своего о нем попечения тот, кому он подобен.
– А о человеке несправедливом следует думать как раз противоположное.
– Безусловно.
– Для справедливого человека нашлись бы у богов соответствующие награды.
– По моему мнению, да.
– А что же со стороны людей? Не так ли обстоит дело, если считаться с действительностью: несправедливые люди, при всей их ловкости, действуют как те участники двойного пробега, которые в один конец бегут хорошо, а на дальнейшее их не хватает;

сперва они несутся во весь опор, а в заключение делаются посмешищем и, не добившись венка, уходят с поникшей головой и повесив нос. Между тем подлинные бегуны достигают цели, получают награды и увенчиваются венками: не так ли большей частью случается и с людьми справедливыми? Каждый поступок этих людей, каждое общение и весь их образ жизни вызывают в конце концов уважение со стороны других: вот в чем состоит эта награда.
Конечная награда за справедливость – Несомненно.
– Значит, ты стерпишь, если я повторю о справедливых людях то, что ты сам говорил о несправедливых? Я скажу, что все справедливые люди с летами становятся правителями в своем государстве, если им этого хочется;

они берут себе жен из любых, каких пожелают, семейств и дочерей своих тоже выдают за кого хотят; словом, все, что ты тогда говорил о людях несправедливых, я теперь утверждаю относительно людей справедливых. А с другой стороны, о несправедливых людях я говорю, что большинство из них, если смолоду им и удалось притаиться, под конец жизни все равно уличат, они станут посмешищем, и под старость их ждет жалкая участь:

ими будут помыкать и чужеземцы, и свои, не обойдется дело и без побоев, наконец, – что ты упомянул тогда как самое жестокое (и ты был прав) – их будут пытать на дыбе и раскаленным железом. Считай, что обо всех этих муках говорил тогда я, а не ты. Ну как, стерпишь ты, если я так скажу?
– Вполне, ведь слова твои справедливы.

– Так вот каковы будут награды, воздаяния и дары справедливому человеку от богов и людей при его жизни вдобавок к благам, доставляемым самой справедливостью.
– Да, это прекрасные и надежные воздаяния.
– Но и по числу и по величине они ничто по сравнению с тем, что ждет обоих, то есть справедливого и несправедливого человека, после их смерти. Об этом стоит послушать, чтобы и тот и другой вынесли ил нашей беседы, что должно.

– Пожалуйста, продолжай: вряд ли что иное можно слушать с большей охотой.
Миф о загробных воздаяниях – Я передам тебе не Алкиноево по вествование, а рассказ одного отважного человека, Эра, сына Армения, родом из Памфилии. Как-то он был убит на войне; когда через десять дней стали подбирать тела уже разложившихся мертвецов, его нашли еще целым, привезли домой, и когда на двенадцатый день приступили к погребению, то, лежа уже на костре, он вдруг ожил, а оживши, рассказал, что он там видел.

Он говорил, что его душа, чуть только вышла из тела, отправилась вместе со многими другими, и все они пришли к какому-то божественному месту, где в земле были две расселины, одна подле другой, а напротив, наверху в небе, тоже две. Посреди между ними восседали судьи. После вынесения приговора они приказывали справедливым людям идти по дороге направо, вверх по небу, и привешивали им спереди знак приговора, а несправедливым – идти по дороге налево, вниз, причем и эти имели – позади – обозначение всех своих проступков.

Когда дошла очередь до Эра, судьи сказали, что он должен стать для людей вестником всего, что здесь видел, и велели ему все слушать и за всем наблюдать.
Он видел там, как души после суда над ними уходили по двум расселинам – неба и земли, а по двум другим приходили: по одной подымались с земли души, полные грязи и пыли, а по другой спускались с неба чистые души. И все, кто бы ни приходил, казалось, вернулись из долгого странствия:

они с радостью располагались на лугу, как это бывает при всенародных празднествах. Они приветствовали друг друга, если кто с кем был знаком, и расспрашивали пришедших с земли, как там дела, а спустившихся с неба – о том, что там у них.

Они, вспоминая, рассказывали друг другу – одни, со скорбью и слезами, сколько они чего натерпелись и насмотрелись в своем странствии под землей (а странствие это тысячелетнее), а другие, те, что с неба, о блаженстве и о поразительном по своей красоте зрелище.
Но рассказывать все подробно потребовало бы, Главкон, много времени. Главное же, по словам Эра, состояло вот в чем: за всякую нанесенную кому-либо

обиду и за любого обиженного все обидчики подвергаются наказанию в десятикратном размере (рассчитанному на сто лет, потому что такова продолжительность человеческой жизни), чтобы пеня была в десять раз больше преступления. Например, если кто стал виновником смерти многих людей, предав государство и войско, и многие из-за него попали в рабство или же если он был соучастником в каком-нибудь другом злодеянии, за все это, то есть за каждое преступление, он должен терпеть десятикратно большие муки. С другой стороны, кто оказывал благодеяния, был справедлив и благочестив, тот вознаграждался согласно заслугам.

Что Эр говорил о тех, кто, родившись, жил лишь короткое время, об этом не стоит упоминать. Он рассказывал также о еще большем воздаянии за непочитание – и почитание – богов и родителей и за самоубийство. Он говорил, что в его присутствии один спрашивал там другого, куда же девался великий Ардией. Этот Ардией был тираном в каком-то из городов Памфилии еще за тысячу лет до того. Рассказывали, что он убил своего старика отца и старшего брата и совершил много других нечестии и преступлений.

Тот, кому был задан этот вопрос, отвечал на него, по словам Эра, так: "Ардией не пришел, да и не придет сюда. Ведь из разных ужасных зрелищ видели мы и такое: когда после многочисленных мук были мы уже недалеко от устья и собирались войти, вдруг мы заметили Ардиея и еще некоторых – там были едва ли не сплошь все тираны, а из простых людей разве лишь величайшие преступники;

они уже думали было войти, но устье их не принимало и издавало рев, чуть только кто из этих злодеев, неисцелимых по своей порочности или недостаточно еще наказанных, делал попытку войти. Рядом стояли наготове дикие люди с огненным обличьем.

Послушные этому реву, они схватили некоторых и увели, а Ардиея и других связали по рукам и ногам, накинули им петлю на шею, повалили наземь, содрали с них кожу и поволокли по бездорожью, по вонзающимся колючкам, причем всем встречным объясняли, за что такая казнь, и говорили, что сбросят этих преступников в Тартар. Хотя мы и натерпелись уже множества разных страхов, но всех их сильнее был тогда страх, как бы не раздался этот рев, когда кто-либо из нас будет у устья; поэтому величайшей радостью было для каждого из нас, что рев этот умолкал, когда мы входили".

Вот какого рода были приговоры и наказания и прямо противоположными им были вознаграждения. Всем, кто провел на лугу семь дней, на восьмой день надо было встать и отправиться в путь, чтобы за четыре дня прийти в такое место, откуда сверху виден луч света, протянувшийся через все небо и землю, словно столп, очень похожий на радугу, только ярче и чище.

К нему они прибыли, совершив однодневный переход, и там увидели, посредине этого столпа света, свешивающиеся с неба концы связей: ведь этот свет – узел неба; как брус на кораблях, так он скрепляет небесный свод. На концах этих связей висит веретено Ананки, придающее всему вращательное движение. У веретена ось и крючок – из адаманта, а вал – из адаманта в соединении с другими породами.

Устройство вала следующее: внешний вид у него такой же, как у здешних, но, по описанию Эра, надо представлять себе его так, что в большой полый вал вставлен пригнанный к нему такой же вал, только поменьше, как вставляются ящики. Таким же образом и третий вал, и четвертый, и еще четыре. Всех валов восемь, они вложены один в другой, их края сверху имеют вид кругов на общей оси, так что снаружи они как бы образуют непрерывную поверхность единого вала, ось же эта прогнана насквозь через середину восьмого вала.

Первый, наружный вал имеет наибольшую поверхность круга, шестой вал – вторую по величине, четвертый – третью, восьмой – четвертую, седьмой – пятую, пятый – шестую, третий – седьмую, второй – восьмую по величине. Круг самого большого вала – пестрый, круг седьмого вала – самый яркий; круг восьмого заимствует свой цвет от света, испускаемого седьмым;

круги второго и пятого валов близки друг к другу по цвету и более желтого, чем те, оттенка, третий же круг – самого белого цвета, четвертый – красноватого, а шестой стоит на втором месте по белизне. Все веретено в целом, вращаясь, совершает всякий раз один и тот же оборот, но при его вращательном движении внутренние семь кругов медленно поворачиваются в направлении, противоположном вращению целого.

Из них всего быстрее движется восьмой круг, на втором месте по быстроте – седьмой, шестой и пятый, которые движутся с одинаковой скоростью; на третьем месте, как им было заметно, стоят вращательные обороты четвертого круга; на четвертом месте находится третий круг, а на пятом – второй. Вращается же это веретено на коленях Ананки.
Сверху на каждом из кругов веретена восседает по Сирене; вращаясь вместе с ними, каждая из них издает только один звук, всегда той же высоты. Из всех звуков – а их восемь – получается стройное созвучие. Около Сирен на равном от них расстоянии сидят, каждая на своем престоле, другие три существа –

это Мойры, дочери Ананки: Лáхесис, Клотó и Áтропос; они – во всем белом, с венками на головах. В лад с голосами Сирен Лахесис воспевает прошлое, Клото – настоящее, Атропос – будущее. Время от времени Клото касается своей правой рукой наружного обода веретена, помогая его вращению, тогда как Атропос своей левой рукой делает то же самое с внутренними кругами, а Лахесис поочередно касается рукой того и другого.

Так вот, чуть только они пришли туда, они сразу же должны были подойти к Лахесис. Некий прорицатель расставил их по порядку, затем взял с колен Лахесис жребии и образчики жизней, взошел на высокий помост и сказал:
– "Слово дочери Ананки, девы Лахесис. Однодневные души! Вот начало другого оборота, смертоносного для смертного рода.

Не вас получит по жребию гений, а вы его себе изберете сами. Чей жребий будет первым, тот первым пусть выберет себе жизнь, неизбежно ему предстоящую. Добродетель не есть достояние кого-либо одного: почитая или не почитая ее, каждый приобщится к ней больше либо меньше. Это – вина избирающего: бог невиновен".
Сказав это, прорицатель бросил жребий в толпу, и каждый, кроме Эра, поднял тот жребий, который упал подле него: Эру же это не было дозволено.

Всякому поднявшему стало ясно, какой он по счету при жеребьевке. После этого прорицатель разложил перед ними на земле образчики жизней в количестве значительно большем, чем число присутствующих. Эти образчики были весьма различны – жизнь разных животных и все виды человеческой жизни. Среди них были даже тирании, пожизненные либо приходящие в упадок посреди жизни и кончающиеся бедностью, изгнанием и нищетой. Были тут и жизни людей, прославившихся своей наружностью, красотой, силой либо в состязаниях, а также родовитостью и доблестью своих предков.

Соответственно была здесь и жизнь людей неприметных, а также жизнь женщин. Но это не определяло душевного склада, потому что душа непременно изменится, стоит лишь избрать другой образ жизни. Впрочем, тут были вперемежку богатство и бедность, болезнь и здоровье, а также промежуточные состояния.
Для человека, дорогой Главкон, вся опасность заключена как раз здесь, и потому следует по возможности заботиться, чтобы каждый из нас, оставив без внимания остальные познания, стал бы исследователем

и учеником в области этого, если он будет в состоянии его откуда-либо почерпнуть. Следует отыскать и того, кто дал бы ему способность и умение распознавать порядочный и дурной образ жизни, а из представляющихся возможностей всегда и везде выбирать лучшее. Учитывая, какое отношение к добродетельной жизни имеет все то, о чем шла сейчас речь, и сопоставляя это все между собой, человек должен понимать,

что такое красота, если она соединена с бедностью или богатством, и в сочетании с каким состоянием души она творит зло или благо, а также что значит благородное или низкое происхождение, частная жизнь, государственные должности, мощь и слабость, восприимчивость и неспособность к учению. Природные свойства души в сочетании друг с другом и с некоторыми благоприобретенными качествами делают то, что из всех возможностей человек способен, считаясь с природой души, по размышлении произвести выбор:

худшим он будет считать образ жизни, который ведет к тому, что душа становится несправедливее, а лучшим, когда она делается справедливее; все же остальное он оставит в стороне. Мы уже видели, что и при жизни, и после смерти это самый важный выбор для человека.

В Аид надо отойти с этим твердым, как адамант, убеждением, чтобы и там тебя не ошеломило богатство и тому подобное зло и чтобы ты не стал тираном, такой и подобной ей деятельностью не причинил бы много непоправимого зла, и не испытал бы еще большего зла сам. В жизни всегда надо уметь выбирать средний путь, избегая крайностей – как, по возможности, в здешней, так и во. всей последующей: в этом – высшее счастье для человека.

Да и вестник из того мира передавал, что прорицатель сказал тогда вот что: "Даже для того, кто приступит последним к выбору, имеется здесь приятная жизнь, совсем не плохая, если произвести выбор с умом и жить строго. Кто выбирает вначале, не будь невнимательным, а кто в конце, не отчаивайся!"
После этих слов прорицателя сразу же подошел тот, кому достался первый жребий: он взял себе жизнь могущественнейшего тирана. Из-за своего неразумия и ненасытности он произвел выбор, не поразмыслив,

а там таилась роковая для него участь – пожирание собственных детей и другие всевозможные беды. Когда он потом, не торопясь, поразмыслил, он начал бить себя в грудь, горевать, что, делая свой выбор, не посчитался с предупреждением прорицателя, винил в этих бедах не себя, а судьбу, божества – все, что угодно, кроме себя самого. Между тем он был из числа тех, кто явился с неба и прожил свою предшествовавшую жизнь при упорядоченном государственном строе;

правда, эта его добродетель была всего лишь делом привычки, а не плодом философского размышления. Вообще говоря, немало тех, кто пришел с неба, попалось на этом, потому что они не были закалены в трудностях. А те, кто приходил с земли, производили выбор, не торопясь: ведь они и сами испытали всякие трудности, да и видели их на примере других людей. Поэтому, а также из-за случайностей жеребьевки для большинства душ наблюдается смена плохого и хорошего.

Если же, приходя в здешнюю жизнь, человек здраво философствовал и при выборе ему выпал жребий не из последних, тогда, согласно вестям из того мира, он скорее всего будет счастлив не только здесь, но и путь его отсюда туда и обратно будет не подземным, тернистым, но ровным, небесным.

Стоило взглянуть, рассказывал Эр, на это зрелище, как разные души выбирали себе ту или иную жизнь. Смотреть на это было жалко, смешно и странно. Большей частью выбор соответствовал привычкам предшествовавшей жизни. Эр видел, как душа бывшего Орфея выбрала жизнь лебедя: из-за ненависти к женскому полу, так как от них он претерпел смерть, его душа не пожелала родиться от женщины. Он видел и душу Фамиры – она выбрала жизнь соловья.

Видел он и лебедя, который предпочел выбрать жизнь человеческую; то же самое и другие мусические существа. Душа, имевшая двадцатый жребий, выбрала жизнь льва: это была душа Аякса, сына Теламона, – она избегала стать человеком, памятуя об истории с присуждением доспехов. После него шла душа Агамемнона . Вследствие перенесенных страданий она тоже неприязненно относилась к человеческому роду и сменила свою жизнь на жизнь орла. Между тем выпал жребий душе Аталанты: заметив, каким великим почетом пользуется победитель на состязаниях, она не могла устоять и выбрала себе эту участь.

После нее он видел, как душа Эпея, сына Панопея, входила в природу женщины, искусной в ремеслах. Где-то далеко, среди самых последних, он увидел душу Ферсита, этого всеобщего посмешища: она облачалась в обезьяну. Случайно самой последней из всех выпал жребий идти выбирать душе Одиссея. Она помнила прежние тяготы и, отбросив всякое честолюбие, долго бродила, разыскивая жизнь обыкновенного человека, далекого от дел; наконец она насилу нашла ее, где-то валявшуюся:

все ведь ею пренебрегли, но душа Одиссея, чуть ее увидела, сразу же избрала себе, сказав, что то же самое она сделала бы и в том случае, если бы ей выпал первый жребий. Души разных зверей точно так же переходили в людей и друг в друга, несправедливые – в диких, а справедливые – в кротких; словом, происходили всевозможные смешения.
Так вот, когда все души выбрали себе ту или иную жизнь, они в порядке жребия стали подходить к Лахесис. Какого кто избрал себе гения, того она с ним и посылает как стража жизни и исполнителя сделанного выбора.

Прежде всего этот страж ведет душу к Клото, под ее руку и под кругообороты вращающегося веретена: этим он утверждает участь, какую кто себе выбрал по жребию. После прикосновения к Клото он ведет душу к пряже Атропос, чем делает нити жизни уже неизменными.

Отсюда душа, не оборачиваясь, идет к престолу Ананки и сквозь него проникает. Когда и другие души проходят его насквозь, они все вместе в жару и страшный зной отправляются на равнину Леты, где нет ни деревьев, ни другой растительности. Уже под вечер они располагаются у реки Амелет, вода которой не может удержаться ни в каком сосуде. В меру все должны были выпить этой воды, но, кто не соблюдал благоразумия, те пили без меры, а кто ее пьет таким образом, тот все забывает.

Когда они легли спать, то в самую полночь раздался гром и разразилось землетрясение. Внезапно их понесло оттуда вверх в разные стороны, к местам, где им суждено было родиться, и они рассыпались по небу, как звезды. Эру же не было дозволено испить этой воды. Он не знает, где и каким образом душа его вернулась в тело. Внезапно очнувшись на рассвете, он увидел себя на костре.

Заключение: призыв соблюдать справедливость Таким-то вот образом, Главкон, сказание это спаслось, а не погибло. Оно и нас спасет; если мы поверим ему, тогда мы и через Лету легко перейдем и души своей не оскверним. Но в убеждении, что душа бессмертна и способна переносить любое зло и любое благо, мы все – если вы мне поверите – всегда будем держаться вышнего пути и всячески соблюдать справедливость вместе с разумностью, чтобы, пока мы здесь, быть друзьями самим себе и богам.

Eucleides, Terpsion, Socrates, Theodorus, Theaetetus

Socrates: I went down yesterday to the Peiraeus with Glaucon, the son of Ariston, to pay my devotions to the Goddess, and also because I wished to see how they would conduct the festival since this was its inauguration. I thought the procession of the citizens very fine, but it was no better than the show, made by the marching of the Thracian contingent.

After we had said our prayers and seen the spectacle we were starting for town when Polemarchus, the son of Cephalus, caught sight of us from a distance as we were hastening homeward and ordered his boy run and bid us to wait for him, and the boy caught hold of my himation from behind and said, “Polemarchus wants you to wait.” And I turned around and asked where his master was. “There he is,” he said, “behind you, coming this way. Wait for him.” “So we will,” said Glaucon,

and shortly after Polemarchus came up and Adeimantus, the brother of Glaucon, and Niceratus, the son of Nicias, and a few others apparently from the procession. Whereupon Polemarchus said, “Socrates, you appear to have turned your faces townward and to be going to leave us.” “Not a bad guess,” said I. “But you see how many we are?” he said. “Surely.” “You must either then prove yourselves the better men or stay here.” “Why, is there not left,” said I, “the alternative of our persuading you that you ought to let us go?” “But could you persuade us,” said he, “if we refused to listen?” “Nohow,” said Glaucon. “Well, we won't listen, and you might as well make up your minds to it.” “Do you mean to say,” interposed Adeimantus,

“that you haven't heard that there is to be a torchlight race this evening on horseback in honor of the Goddess?” “On horseback?” said I. “That is a new idea. Will they carry torches and pass them along to one another as they race with the horses, or how do you mean?” “That's the way of it,” said Polemarchus, “and, besides, there is to be a night festival which will be worth seeing. For after dinner we will get up and go out and see the sights and meet a lot of the lads there and have good talk. So stay

and do as we ask.” “It looks as if we should have to stay,” said Glaucon. “Well,” said I, “if it so be, so be it.”
So we went with them to Polemarchus's house, and there we found Lysias and Euthydemus, the brothers of Polemarchus, yes, and Thrasymachus, too, of Chalcedon, and Charmantides of the deme of Paeania, and Kleitophon the son of Aristonymus. And the father of Polemarchus, Cephalus, was also at home.
And I thought him much aged,

for it was a long time since I had seen him. He was sitting on a sort of couch with cushions and he had a chaplet on his head, for he had just finished sacrificing in the court. So we went and sat down beside him, for there were seats there disposed in a circle. As soon as he saw me Cephalus greeted me and said, “You are not a very frequent visitor, Socrates. You don't often come down to the Peiraeus to see us. That is not right. For if I were still able to make the journey up to town easily there would be no need of your resorting hither,

but we would go to visit you. But as it is you should not space too widely your visits here. For I would have you know that, for my part, as the satisfactions of the body decay, in the same measure my desire for the pleasures of good talk and my delight in them increase. Don't refuse then, but be yourself a companion to these lads and make our house your resort and regard us as your very good friends and intimates.” “Why, yes, Cephalus,” said I, “and I enjoy talking with the very aged.

For to my thinking we have to learn of them as it were from wayfarers who have preceded us on a road on which we too, it may be, must some time fare—what it is like—is it rough and hard going or easy and pleasant to travel. And so now I would fain learn of you what you think of this thing, now that your time has come to it, the thing that the poets call ‘the threshold of old age.’ Is it a hard part of life to bear or what report have you to make of it?”
“Yes, indeed, Socrates,” he said, “I will tell you my own feeling about it.

For it often happens that some of us elders of about the same age come together and verify the old saw of like to like. At these reunions most of us make lament, longing for the lost joys of youth and recalling to mind the pleasures of wine, women, and feasts, and other things thereto appertaining, and they repine in the belief that the greatest things have been taken from them and that then they lived well and now it is no life at all. And some of them

complain of the indignities that friends and kinsmen put upon old age and thereto recite a doleful litany of all the miseries for which they blame old age. But in my opinion, Socrates, they do not put the blame on the real cause. For if it were the cause I too should have had the same experience so far as old age is concerned, and so would all others who have come to this time of life. But in fact I have ere now met with others who do not feel in this way, and in particular I remember hearing Sophocles the poet greeted by a fellow who asked,

'How about your service of Aphrodite, Sophocles—is your natural force still unabated?' And he replied, 'Hush, man, most gladly have I escaped this thing you talk of, as if I had run away from a raging and savage beast of a master.' I thought it a good answer then and now I think so still more. For in very truth there comes to old age a great tranquillity in such matters and a blessed release. When the fierce tensions of the passions and desires relax, then is the word of Sophocles approved,

and we are rid of many and mad masters. But indeed in respect of these complaints and in the matter of our relations with kinsmen and friends there is just one cause, Socrates—not old age, but the character of the man. For if men are temperate and cheerful even old age is only moderately burdensome. But if the reverse, old age, Socrates, and youth are hard for such dispositions.”
And I was filled with admiration for the man by these words, and desirous of hearing more I tried to draw him out and said, “I fancy,

Cephalus, that most people, when they hear you talk in this way, are not convinced but think that you bear old age lightly not because of your character but because of your wealth. ‘For the rich,’ they say, ‘have many consolations.’” “You are right,” he said. “They don't accept my view and there is something in their objection, though not so much as they suppose. But the retort of Themistocles comes in pat here, who, when a man from the little island of Seriphus grew abusive and told him that he owed his fame not to himself

but to the city from which he came, replied that neither would he himself ever have made a name if he had been born in Seriphus nor the other if he had been an Athenian. And the same principle applies excellently to those who not being rich take old age hard; for neither would the reasonable man find it altogether easy to endure old age conjoined with poverty, nor would the unreasonable man by the attainment of riches ever attain to self-contentment and a cheerful temper.” “May I ask, Cephalus,” said I, “whether you inherited most of your possessions or acquired them yourself?” “Acquired, eh?” he said.

“As a moneymaker, I hold a place somewhere halfway between my grandfather and my father. For my grandfather and namesake inherited about as much property as I now possess and multiplied it many times, my father Lysanias reduced it below the present amount, and I am content if I shall leave the estate to these boys not less but by some slight measure more than my inheritance.” “The reason I asked,” I said, is that you appear to me not to be over-fond of money.

And that is generally the case with those who have not earned it themselves. But those who have themselves acquired it have a double reason in comparison with other men for loving it. For just as poets feel complacency about their own poems and fathers about their own sons, so men who have made money take this money seriously as their own creation and they also value it for its uses as other people do. So they are hard to talk to since they are unwilling to commend anything except wealth.”

“You are right,” he replied. “I assuredly am,” said I. “But tell me further this. What do you regard as the greatest benefit you have enjoyed from the possession of property?” “Something,” he said, “which I might not easily bring many to believe if I told them. For let me tell you, Socrates,” he said, “that when a man begins to realize that he is going to die, he is filled with apprehensions and concern about matters that before did not occur to him. The tales that are told of the world below and how the men who have done wrong here must pay the penalty there, though he may have laughed them down hitherto,

then begin to torture his soul with the doubt that there may be some truth in them. And apart from that the man himself either from the weakness of old age or possibly as being now nearer to the things beyond has a somewhat clearer view of them. Be that as it may, he is filled with doubt, surmises, and alarms and begins to reckon up and consider whether he has ever wronged anyone. Now he to whom the ledger of his life shows an account of many evil deeds starts up even from his dreams like children again and again in affright and his days are haunted by anticipations of worse to come. But on him who is conscious of no wrong

that he has done a sweet hope ever attends and a goodly to be nurse of his old age, as Pindar too says. For a beautiful saying it is, Socrates, of the poet that when a man lives out his days in justice and piety “ sweet companion with him, to cheer his heart and nurse his old age, accompanies Hope, who chiefly rules the changeful mind of mortals. ” That is a fine saying and an admirable. It is for this, then, that I affirm that the possession of wealth is of most value

not it may be to every man but to the good man. Not to cheat any man even unintentionally or play him false, not remaining in debt to a god for some sacrifice or to a man for money, so to depart in fear to that other world—to this result the possession of property contributes not a little. It has also many other uses. But, setting one thing against another, I would lay it down, Socrates, that for a man of sense this is the chief service of wealth.” “An admirable sentiment, Cephalus,”

said I. “But speaking of this very thing, justice, are we to affirm thus without qualification that it is truth-telling and paying back what one has received from anyone, or may these very actions sometimes be just and sometimes unjust? I mean, for example, as everyone I presume would admit, if one took over weapons from a friend who was in his right mind and then the lender should go mad and demand them back, that we ought not to return them in that case and that he who did so return them would not be acting justly—nor yet would he who chose to speak nothing but the truth

to one who was in that state.” “You are right,” he replied. “Then this is not the definition of justice: to tell the truth and return what one has received.” “Nay, but it is, Socrates,” said Polemarchus breaking in, “if indeed we are to put any faith in Simonides.” “Very well,” said Cephalus, “indeed I make over the whole argument to you. For it is time for me to attend the sacrifices.” “Well,” said I, “is not Polemarchus the heir of everything that is yours?” “Certainly,” said he with a laugh, and at the same time went out to the sacred rites.

“Tell me, then, you the inheritor of the argument, what it is that you affirm that Simonides says and rightly says about justice.” “That it is just,” he replied, “to render to each his due. In saying this I think he speaks well.” “I must admit,” said I, “that it is not easy to disbelieve Simonides. For he is a wise and inspired man. But just what he may mean by this you, Polemarchus, doubtless know, but I do not. Obviously he does not mean what we were just speaking of, this return of a deposit to anyone whatsoever even if he asks it back when not in his right mind. And yet what the man deposited

is due to him in a sense, is it not?” “Yes.” “But rendered to him it ought not to be by any manner of means when he demands it not being his right mind.” “True,” said he. “It is then something other than this that Simonides must, as it seems, mean by the saying that it is just to render back what is due.” “Something else in very deed,” he replied, “for he believes that friends owe it to friends to do them some good and no evil.” “I see,” said I; “you mean that he does not render what is due or owing who returns a deposit of gold

if this return and the acceptance prove harmful and the returner and the recipient are friends. Isn't that what you say Simonides means?” “Quite so.” “But how about this—should one not render to enemies what is their due?” “By all means,” he said, “what is due and owing to them, and there is due and owing from an enemy to an enemy what also is proper for him, some evil.”
“It was a riddling definition of justice, then, that Simonides gave after the manner of poets; for while his meaning,

it seems, was that justice is rendering to each what befits him, the name that he gave to this was the due.'” “What else do you suppose?” said he. “In heaven's name!” said I, “suppose someone had questioned him thus: 'Tell me, Simonides, the art that renders what that is due and befitting to what is called the art of medicine.' What do you take it would have been his answer?” “Obviously,” he said, “the art that renders to bodies drugs, foods, and drinks.” “And the art that renders to what things what that is due and befitting is called the culinary art?”

“Seasoning to meats.” “Good. In the same way tell me the art that renders what to whom would be denominated justice.” “If we are to follow the previous examples, Socrates, it is that which renders benefits and harms to friends and enemies.” “To do good to friends and evil to enemies, then, is justice in his meaning?” “I think so.” “Who then is the most able when they are ill to benefit friends and harm enemies in respect to disease and health?” “The physician.”

“And who navigators in respect of the perils of the sea?” “The pilot.” “Well then, the just man, in what action and for what work is he the most competent to benefit friends and harm enemies?” “In making war and as an ally, I should say.” “Very well. But now if they are not sick, friend Polemarchus, the physician is useless to them.” “True.” “And so to those who are not at sea the pilot.” “Yes.” “Shall we also say this that for those who are not at war the just man is useless?” “By no means.” “There is a use then even in peace for justice?”

“Yes, it is useful.” “But so is agriculture, isn't it?” “Yes.” “Namely, for the getting of a harvest?” “Yes.” “But likewise the cobbler's art?” “Yes.” “Namely, I presume you would say, for the getting of shoes.” “Certainly.” “Then tell me, for the service and getting of what would you say that justice is useful in time of peace?” “In engagements and dealings, Socrates.” “And by dealings do you mean associations, partnerships, or something else?” “Associations, of course.” “Is it the just man,

then, who is a good and useful associate and partner in the placing of draughts or the draught-player?” “The player.” “And in the placing of bricks and stones is the just man a more useful and better associate than the builder?” “By no means.” “Then what is the association in which the just man is a better partner than the harpist as an harpist is better than the just man for striking the chords?” “For money-dealings, I think.” “Except, I presume, Polemarchus, for the use of money when there is occasion to buy in common

or sell a horse. Then, I take it, the man who knows horses, isn't it so?” “Apparently.” “And again, if it is a vessel, the shipwright or the pilot.” “It would seem so.” “What then is the use of money in common for which a just man is the better partner?” “When it is to be deposited and kept safe, Socrates.” “You mean when it is to be put to no use but is to lie idle ?” “Quite so.” “Then it is when money is useless that justice is useful in relation to it?”

“It looks that way.” “And similarly when a scythe is to be kept safe, then justice is useful both in public and private. But when it is to be used, the vinedresser's art is useful?” “Apparently.” “And so you will have to say that when a shield and a lyre are to be kept and put to no use, justice is useful, but when they are to be made use of, the military art and music.” “Necessarily.” “And so in all other cases, in the use of each thing, justice is useless but in its uselessness useful?” “It looks that way.”

“Then, my friend, justice cannot be a thing of much worth if it is useful only for things out of use and useless. But let us consider this point. Is not the man who is most skilful to strike or inflict a blow in a fight, whether as a boxer or elsewhere, also the most wary to guard against a blow?” “Assuredly.” “Is it not also true that he who best knows how to guard against disease is also most cunning to communicate it and escape detection?” “I think so.” “But again

the very same man is a good guardian of an army who is good at stealing a march upon the enemy in respect of their designs and proceedings generally.” “Certainly.” “Of whatsoever, then, anyone is a skilful guardian, of that he is also a skilful thief?” “It seems so.” “If then the just man is an expert in guarding money he is an expert in stealing it.” “The argument certainly points that way.” “A kind of thief then the just man it seems has turned out to be, and it is likely that you acquired this idea from Homer. For he regards with complacency Autolycus,

the maternal uncle of Odysseus, and says “‘he was gifted beyond all men in thievery and perjury.’” So justice, according to you and Homer and Simonides, seems to be a kind of stealing, with the qualification that it is for the benefit of friends and the harm of enemies. Isn't that what you meant?” “No, by Zeus,” he replied. “I no longer know what I did mean. Yet this I still believe, that justice benefits friends and harms enemies.”

“May I ask whether by friends you mean those who seem to a man to be worthy or those who really are so, even if they do not seem, and similarly of enemies?” “It is likely,” he said, “that men will love those whom they suppose to be good and dislike those whom they deem bad.” “Do not men make mistakes in this matter so that many seem good to them who are not and the reverse?” “They do.” “For those, then, who thus err the good are their enemies and the bad their friends?” “Certainly.” “But all the same is then just for them to benefit the bad

and injure the good?” “It would seem so.” “But again the good are just and incapable of injustice.” “True.” “On your reasoning then it is just to wrong those who do no injustice.” “Nay, nay, Socrates,” he said, “the reasoning can't be right.” “Then,” said I, “it is just to harm the unjust and benefit the just.” “That seems a better conclusion than the other.” “It will work out, then, for many, Polemarchus, who have misjudged men that it is just to harm their friends,

for they have got bad ones, and to benefit their enemies, for they are good. And so we shall find ourselves saying the very opposite of what we affirmed Simonides to mean.” “Most certainly,” he said, “it does work out so. But let us change our ground; for it looks as if we were wrong in the notion we took up about the friend and the enemy.” “What notion, Polemarchus?” “That the man who seems to us good is the friend.” “And to what shall we change it now?” said I. “That the man who both seems and is good is the friend, but that he who seems

but is not really so seems but is not really the friend. And there will be the same assumption about the enemy.” “Then on this view it appears the friend will be the good man and the bad the enemy.” “Yes.” “So you would have us qualify our former notion of the just man by an addition. We then said it was just to do good to a friend and evil to an enemy, but now we are to add that it is just to benefit the friend if he is good and harm the enemy if he is bad?”

“By all means,” he said, “that, I think, would be the right way to put it.”
“Is it then,” said I, “the part of a good man to harm anybody whatsoever?” “Certainly it is,” he replied; “a man ought to harm those who are both bad and his enemies.” “When horses are harmed does it make them better or worse?” “Worse.” “In respect of the excellence or virtue of dogs or that of horses?” “Of horses.” “And do not also dogs when harmed become worse in respect of canine and not of equine virtue?” “Necessarily.”

“And men, my dear fellow, must we not say that when they are harmed it is in respect of the distinctive excellence or virtue of man that they become worse?” “Assuredly.” “And is not justice the specific virtue of man?” “That too must be granted.” “Then it must also be admitted, my friend, that men who are harmed become more unjust.” “It seems so.” “Do musicians then make men unmusical by the art of music?” “Impossible.” “Well, do horsemen by horsemanship unfit men for dealing with horses?” “No.” “By justice then do the just make men unjust,

or in sum do the good by virtue make men bad?” “Nay, it is impossible.” “It is not, I take it, the function of heat to chill but of its opposite.” “Yes.” “Nor of dryness to moisten but of its opposite.” “Assuredly.” “Nor yet of the good to harm but of its opposite.” “So it appears.” “But the just man is good?” “Certainly.” “It is not then the function of the just man, Polemarchus, to harm either friend or anyone else, but of his opposite.” “I think you are altogether right,

Socrates.” “If, then, anyone affirms that it is just to render to each his due and he means by this, that injury and harm is what is due to his enemies from the just man and benefits to his friends, he was no truly wise man who said it. For what he meant was not true. For it has been made clear to us that in no case is it just to harm anyone.” “I concede it,” he said. “We will take up arms against him, then,” said I, “you and I together, if anyone affirms that either Simonides or Bias or Pittacus or any other of the wise and blessed said such a thing.” “I, for my part,” he said, “am ready to join in the battle with you.”

“Do you know,” said I, “to whom I think the saying belongs—this statement that it is just to benefit friends and harm enemies?” “To whom?” he said. “I think it was the saying of Periander or Perdiccas or Xerxes or Ismenias the Theban or some other rich man who had great power in his own conceit.” “That is most true,” he replied. “Very well,” said I, “since it has been made clear that this too is not justice and the just, what else is there that we might say justice to be?”

Now Thrasymachus, even while we were conversing, had been trying several times to break in and lay hold of the discussion but he was restrained by those who sat by him who wished to hear the argument out. But when we came to a pause after I had said this, he couldn't any longer hold his peace. But gathering himself up like a wild beast he hurled himself upon us as if he would tear us to pieces. And Polemarchus and I were frightened and fluttered apart, and he bawled out into our midst,

“What balderdash is this that you have been talking, and why do you Simple Simons truckle and give way to one another? But if you really wish, Socrates, to know what the just is, don't merely ask questions or plume yourself upon controverting any answer that anyone gives—since your acumen has perceived that it is easier to ask questions than to answer them, but do you yourself answer and tell

what you say the just is. And don't you be telling me that it is that which ought to be, or the beneficial or the profitable or the gainful or the advantageous, but express clearly and precisely whatever you say. For I won't take from you any such drivel as that!” And I, when I heard him, was dismayed, and looking upon him was filled with fear, and I believe that if I had not looked at him before he did at me I should have lost my voice. But as it is, at the very moment when he began to be exasperated by the course of the argument

I glanced at him first, so that I became capable of answering him and said with a light tremor: “Thrasymachus, don't be harsh with us. If I and my friend have made mistakes in the consideration of the question, rest assured that it is unwillingly that we err. For you surely must not suppose that while if our quest were for gold we would never willingly truckle to one another and make concessions in the search and so spoil our chances of finding it, yet that when we are searching for justice, a thing more precious than much fine gold, we should then be so foolish as to give way to one another and not rather do our serious best to have it discovered. You surely must not suppose that, my friend. But you see it is our lack of ability that is at fault. It is pity then that we should far more reasonably receive

from clever fellows like you than severity.”
And he on hearing this gave a great guffaw and laughed sardonically and said, “Ye gods! here we have the well-known irony of Socrates, and I knew it and predicted that when it came to replying you would refuse and dissemble and do anything rather than answer any question that anyone asked you.” “That's because you are wise, Thrasymachus, and so you knew very well that if you asked a man how many are twelve,

and in putting the question warned him: don't you be telling me, fellow, that twelve is twice six or three times four or six times two or four times three, for I won't accept any such drivel as that from you as an answer—it was obvious I fancy to you that no one could give an answer to a question framed in that fashion. Suppose he had said to you, 'Thrasymachus, what do you mean? Am I not to give any of the prohibited answers, not even, do you mean to say, if the thing really is one of these, but must I say something different from the truth,

or what do you mean?' What would have been your answer to him?” “Humph!” said he, “how very like the two cases are!” “There is nothing to prevent,” said I; “yet even granted that they are not alike, yet if it appears to the person asked the question that they are alike, do you suppose that he will any the less answer what appears to him, whether we forbid him or whether we don't?” “Is that, then,” said he, “what you are going to do? Are you going to give one of the forbidden answers?” “I shouldn't be surprised,” I said, “if on reflection that would be my view.” “What then,”

he said, “if I show you another answer about justice differing from all these, a better one—what penalty do you think you deserve?” “Why, what else,” said I, “than that which it befits anyone who is ignorant to suffer? It befits him, I presume, to learn from the one who does know. That then is what I propose that I should suffer.” “I like your simplicity,” said he; “but in addition to 'learning' you must pay a fine of money.” “Well, I will when I have got it,” I said. “It is there,” said Glaucon: “if money is all that stands in the way, Thrasymachus, go on with your speech. We will all contribute for Socrates.” “Oh yes, of course,”

said he, “so that Socrates may contrive, as he always does, to evade answering himself but may cross-examine the other man and refute his replies.” “Why, how,” I said, “my dear fellow, could anybody answer if in the first place he did not know and did not even profess to know, and secondly even if he had some notion of the matter, he had been told by a man of weight that he mustn't give any of his suppositions as an answer?

Nay, it is more reasonable that you should be the speaker. For you do affirm that you know and are able to tell. Don't be obstinate, but do me the favor to reply and don't be chary of your wisdom, and instruct Glaucon here and the rest of us.”
When I had spoken thus Glaucon and the others urged him not to be obstinate. It was quite plain that Thrasymachus was eager to speak in order that he might do himself credit, since he believed that he had a most excellent answer to our question. But he demurred and pretended to make a point of my being the respondent. Finally he gave way and then said,

“Here you have the wisdom of Socrates, to refuse himself to teach, but go about and learn from others and not even pay thanks therefor.” “That I learn from others,” I said, “you said truly, Thrasymachus. But in saying that I do not pay thanks you are mistaken. I pay as much as I am able. And I am able only to bestow praise. For money I lack. But that I praise right willingly those who appear to speak well you will well know forthwith as soon as you have given your answer.

For I think that you will speak well.” “Hearken and hear then,” said he. “I affirm that the just is nothing else than the advantage of the stronger. WeIl, why don't you applaud? Nay, you'll do anything but that.” “Provided only I first understand your meaning,” said I; “for I don't yet apprehend it. The advantage of the stronger is what you affirm the just to be. But what in the world do you mean by this? I presume you don't intend to affirm this, that if Polydamas the pancratiast is stronger than we are and the flesh of beeves is advantageous for him,

for his body, this viand is also for us who are weaker than he both advantageous and just.” “You're a buffoon, Socrates, and take my statement in the most detrimental sense.” “Not at all, my dear fellow” said I; “I only want you to make your meaning plainer.” “Don't you know then,” said he, “that some cities are governed by tyrants, in others democracy rules, in others aristocracy?” “Assuredly.” “And is not this the thing that is strong and has the mastery in each—the ruling party?” “Certainly.”

“And each form of government enacts the laws with a view to its own advantage, a democracy democratic laws and tyranny autocratic and the others likewise, and by so legislating they proclaim that the just for their subjects is that which is for their—the rulers'—advantage and the man who deviates from this law they chastise as a law-breaker and a wrongdoer. This, then, my good sir, is what I understand as the identical principle of justice that obtains in all states

—the advantage of the established government. This I presume you will admit holds power and is strong, so that, if one reasons rightly, it works out that the just is the same thing everywhere, the advantage of the stronger.” “Now,” said I, “I have learned your meaning, but whether it is true or not I have to try to learn. The advantageous, then, is also your reply, Thrasymachus, to the question, what is the just—though you forbade me to give that answer.

But you add thereto that of the stronger.” “A trifling addition perhaps you think it,” he said. “It is not yet clear whether it is a big one either; but that we must inquire whether what you say is true, is clear. For since I too admit that the just is something that is of advantage —but you are for making an addition and affirm it to be the advantage of the stronger, while I don't profess to know, we must pursue the inquiry.” “Inquire away,” he said.
“I will do so,” said I. “Tell me, then; you affirm also, do you not, that obedience to rulers is just?”

“I do.” “May I ask whether the rulers in the various states are infallible or capable sometimes of error?” “Surely,” he said, “they are liable to err.” “Then in their attempts at legislation they enact some laws rightly and some not rightly, do they not?” “So I suppose.” “And by rightly we are to understand for their advantage, and by wrongly to their disadvantage? Do you mean that or not?” “That.” “But whatever they enact must be performed by their subjects and is justice?” “Of course.”

“Then on your theory it is just not only to do what is the advantage of the stronger but also the opposite, what is not to his advantage.” “What's that you're saying?” he replied. “What you yourself are saying, I think. Let us consider it more closely. Have we not agreed that the rulers in giving orders to the ruled sometimes mistake their own advantage, and that whatever the rulers enjoin is just for the subjects to perform? Was not that admitted?” “I think it was,” he replied.

“Then you will have to think,” I said, “that to do what is disadvantageous to the rulers and the stronger has been admitted by you to be just in the case when the rulers unwittingly enjoin what is bad for themselves, while you affirm that it is just for the others to do what they enjoined. In that way does not this conclusion inevitably follow, my most sapient Thrasymachus, that it is just to do the very opposite of what you say? For it is in that case surely the disadvantage of the stronger or superior that the inferior

are commanded to perform.” “Yes, by Zeus, Socrates,” said Polemarchus, “nothing could be more conclusive.” “Of course,” said Cleitophon, breaking in, “if you are his witness.” “What need is there of a witness?” Polemarchus said. “Thrasymachus himself admits that the rulers sometimes enjoin what is evil for themselves and yet says that it is just for the subjects to do this.” “That, Polemarchus, is because Thrasymachus laid it down that it is just to obey the orders of the rulers.” “Yes, Cleitophon, but he also took the position that the advantage of the stronger is just.

And after these two assumptions he again admitted that the stronger sometimes bid the inferior and their subjects do what is to the disadvantage of the rulers. And from these admissions the just would no more be the advantage of the stronger than the contrary.” “O well,” said Cleitophon, “by the advantage of the superior he meant what the superior supposed to be for his advantage. This was what the inferior had to do, and that this is the just was his position.” “That isn't what he said,”

replied Polemarchus. “Never mind, Polemarchus,” said I, “but if that is Thrasymachus's present meaning, let us take it from him in that sense.
“XIV. So tell me, Thrasymachus, was this what you intended to say, that the just is the advantage of the superior as it appears to the superior whether it really is or not? Are we to say this was your meaning?” “Not in the least,” he said. “Do you suppose that I call one who is in error a superior when he errs?” “I certainly did suppose that you meant that,” I replied, “when you agreed that rulers are not infallible

but sometimes make mistakes.” “That is because you argue like a pettifogger, Socrates. Why, to take the nearest example, do you call one who is mistaken about the sick a physician in respect of his mistake or one who goes wrong in a calculation a calculator when he goes wrong and in respect of this error? Yet that is what we say literally—we say that the physician erred and the calculator and the schoolmaster. But the truth, I take it, is, that each of these

in so far as he is that which we entitle him never errs; so that, speaking precisely, since you are such a stickler for precision, no craftsman errs. For it is when his knowledge abandons him that he who goes wrong goes wrong—when he is not a craftsman. So that no craftsman, wise man, or ruler makes a mistake then when he is a ruler, though everybody would use the expression that the physician made a mistake and the ruler erred. It is in this loose way of speaking, then, that you must take the answer I gave you a little while ago. But the most precise statement is that other, that the ruler

in so far forth as ruler does not err, and not erring he enacts what is best for himself, and this the subject must do, so that, even as I meant from the start, I say the just is to do what is for the advantage of the stronger.”
“So then, Thrasymachus,” said I, “my manner of argument seems to you pettifogging?” “It does,” he said. “You think, do you, that it was with malice aforethought and trying to get the better of you unfairly that I asked that question?” “I don't think it, I know it,” he said, “and you won't make anything by it, for you won't get the better of me by stealth and

, failing stealth, you are not of the force to beat me in debate.” “Bless your soul,” said I, “I wouldn't even attempt such a thing. But that nothing of the sort may spring up between us again, define in which sense you take the ruler and stronger. Do you mean the so-called ruler or that ruler in the precise sense of whom you were just now telling us, and for whose advantage as being the superior it will be just for the inferior to act?” “I mean the ruler in the very most precise sense of the word,” he said. “Now bring on against this your cavils and your shyster's tricks if you are able.

I ask no quarter. But you'll find yourself unable.” “Why, do you suppose,” I said, “that I am so mad to try to try to beard a lion and try the pettifogger on Thrasymachus?” “You did try it just now,” he said, “paltry fellow though you be.” “Something too much of this sort of thing,” said I. “But tell me, your physician in the precise sense of whom you were just now speaking, is he a moneymaker, an earner of fees, or a healer of the sick? And remember to speak of the physician who is really such.” “A healer of the sick,” he replied. “And what of the lot—the pilot rightly so called—is he a ruler of sailors or a sailor?”

“A ruler of sailors.” “We don't, I fancy, have to take into account the fact that he actually sails in the ship, nor is he to be denominated a sailor. For it is not in respect of his sailing that he is called a pilot but in respect of his art and his ruling of the sailors.” “True,” he said. “Then for each of them is there not a something that is for his advantage?” “Quite so.” “And is it not also true,” said I, “that the art naturally exists for this, to discover and provide for each his advantage?” “Yes, for this.” “Is there, then, for each of the arts any other advantage than to be perfect as possible ?”

“What do you mean by that question?” “Just as if,” I said, “you should ask me whether it is enough for the body to be the body or whether it stands in need of something else, I would reply, 'By all means it stands in need. That is the reason why the art of medicine has now been invented, because the body is defective and such defect is unsatisfactory. To provide for this, then, what is advantageous, that is the end for which the art was devised.' Do you think that would be a correct answer, or not?”

“Correct,” he said. “But how about this? Is the medical art itself defective or faulty, or has any other art any need of some virtue, quality, or excellence—as the eyes of vision, the ears of hearing, and for this reason is there need of some art over them that will consider and provide what is advantageous for these very ends—does there exist in the art itself some defect and does each art require another art to consider its advantage and is there need of still another for the considering art and so on ad infinitum, or will the art look out for its own advantage?

Or is it a fact that it needs neither itself nor another art to consider its advantage and provide against its deficiency? For there is no defect or error at all that dwells in any art. Nor does it befit an art to seek the advantage of anything else than that of its object. But the art itself is free from all harm and admixture of evil, and is right so long as each art is precisely and entirely that which it is. And consider the matter in that precise way of speaking. Is it so or not?” “It appears to be so,” he said. “Then medicine,” said I,

“does not consider the advantage of medicine but of the body?” “Yes.” “Nor horsemanship of horsemanship but of horses, nor does any other art look out for itself—for it has no need—but for that of which it is the art.” “So it seems,” he replied. “But surely, Thrasymachus, the arts do hold rule and are stronger than that of which they are the arts.” He conceded this but it went very hard. “Then no art considers or enjoins the advantage of the stronger but every art that of the weaker

which is ruled by it.” This too he was finally brought to admit though he tried to contest it. But when he had agreed—“Can we deny, then,” said I, “that neither does any physician in so far as he is a physician seek or enjoin the advantage of the physician but that of the patient? For we have agreed that the physician, 'precisely' speaking, is a ruler and governor of bodies and not a moneymaker. Did we agree on that?” He assented. “And so the 'precise' pilot is a ruler of sailors,

not a sailor?” That was admitted. “Then that sort of a pilot and ruler will not consider and enjoin the advantage of the pilot but that of the sailor whose ruler he is.” He assented reluctantly. “Then,” said I, “Thrasymachus, neither does anyone in any office of rule in so far as he is a ruler consider and enjoin his own advantage but that of the one whom he rules and for whom he exercises his craft, and he keeps his eyes fixed on that and on what is advantageous and suitable to that in all that he says and does.”

When we had come to this point in the discussion and it was apparent to everybody that his formula of justice had suffered a reversal of form, Thrasymachus, instead of replying, said, “Tell me, Socrates, have you got a nurse?” “What do you mean?” said I. “Why didn't you answer me instead of asking such a question?” “Because,” he said, “she lets her little 'snotty' run about drivelling and doesn't wipe your face clean, though you need it badly, if she can't get you to know the difference between the shepherd and the sheep.” “And what, pray, makes you think that?” said I. “Because you think that the shepherds

and the neat-herds are considering the good of the sheep and the cattle and fatten and tend them with anything else in view than the good of their masters and themselves; and by the same token you seem to suppose that the rulers in our cities, I mean the real rulers, differ at all in their thoughts of the governed from a man's attitude towards his sheep or that they think of anything else night and day than

the sources of their own profit. And you are so far out concerning the just and justice and the unjust and injustice that you don't know that justice and the just are literally the other fellow's good —the advantage of the stronger and the ruler, but a detriment that is all his own of the subject who obeys and serves; while injustice is the contrary and rules those who are simple in every sense of the word and just, and they being thus ruled do what is for his advantage who is the stronger and make him happy

in serving him, but themselves by no manner of means. And you must look at the matter, my simple-minded Socrates, in this way: that the just man always comes out at a disadvantage in his relation with the unjust. To begin with, in their business dealings in any joint undertaking of the two you will never find that the just man has the advantage over the unjust at the dissolution of the partnership but that he always has the worst of it. Then again, in their relations with the state, if there are direct taxes or contributions to be paid, the just man contributes more from an equal estate and the other less, and when there is a distribution

the one gains much and the other nothing. And so when each holds office, apart from any other loss the just man must count on his own affairs falling into disorder through neglect, while because of his justice makes no profit from the state, and thereto he will displease his friends and his acquaintances by his unwillingness to serve them unjustly. But to the unjust man all the opposite advantages accrue. I mean, of course, the one I was just speaking of,

the man who has the ability to overreach on a large scale. Consider this type of man, then, if you wish to judge how much more profitable it is to him personally to be unjust than to be just. And the easiest way of all to understand this matter will be to turn to the most consummate form of injustice which makes the man who has done the wrong most happy and those who are wronged and who would not themselves willingly do wrong most miserable. And this is tyranny, which both by stealth and by force takes away what belongs to others, both sacred and profane, both private and public, not little by little but at one swoop.

For each several part of such wrongdoing the malefactor who fails to escape detection is fined and incurs the extreme of contumely; for temple-robbers, kidnappers, burglars, swindlers, and thieves the appellations of those who commit these partial forms of injustice. But when in addition to the property of the citizens men kidnap and enslave the citizens themselves, instead of these opprobrious names they are pronounced happy and blessed not only by their fellow-citizens

but by all who hear the story of the man who has committed complete and entire injustice. For it is not the fear of doing but of suffering wrong that calls forth the reproaches of those who revile injustice. Thus, Socrates, injustice on a sufficiently large scale is a stronger, freer, and a more masterful thing than justice, and, as I said in the beginning, it is the advantage of the stronger that is the just, while the unjust is what profits man's self and is for his advantage.”

After this Thrasymachus was minded to depart when like a bathman he had poured his speech in a sudden flood over our ears. But the company would not suffer him and were insistent that he should remain and render an account of what he had said. And I was particularly urgent and said, “I am surprised at you, Thrasymachus; after hurling such a doctrine at us, can it be that you propose to depart without staying to teach us properly or learn yourself whether this thing is so or not? Do you think it is a small matter that you are attempting to determine

and not the entire conduct of life that for each of us would make living most worth while?” “Well, do I deny it?” said Thrasymachus. “You seem to,” said I, “or else to care nothing for us and so feel no concern whether we are going to live worse or better lives in our ignorance of what you affirm that you know. Nay, my good fellow, do your best to make the matter clear to us also:

it will be no bad investment for you—any benefit that you bestow on such company as this. For I tell you for my part that I am not convinced, neither do I think that injustice is more profitable than justice, not even if one gives it free scope and does not hinder it of its will. But, suppose, sir, a man to be unjust and to be able to act unjustly either because he is not detected or can maintain it by violence, all the same he does not convince me that it is more profitable than justice.

Now it may be that there is someone else among us who feels in this way and that I am not the only one. Persuade us, then, my dear fellow, convince us satisfactorily that we are ill advised in preferring justice to injustice.” “And how am I to persuade you?” he said. “If you are not convinced by what I just now was saying, what more can I do for you? Shall I take the argument and ram it into your head?” “Heaven forbid!” I said, “don't do that. But in the first place when you have said a thing stand by it, or if you shift your ground change openly and don't try to deceive us.

But, as it is, you see, Thrasymachus—let us return to the previous examples—you see that while you began by taking the physician in the true sense of the word, you did not think fit afterwards to be consistent and maintain with precision the notion of the true shepherd, but you apparently think that he herds his sheep in his quality of shepherd not with regard to what is best for the sheep but as if he were a banqueter about to be feasted with regard to the good cheer or again with a view to the sale of them

as if he were a money-maker and not a shepherd. But the art of the shepherd surely is concerned with nothing else than how to provide what is best for that over which is set, since its own affairs, its own best estate, are entirely sufficiently provided for so long as it in nowise fails of being the shepherd's art. And in like manner I supposed that we just now were constrained to acknowledge that every form of rule in so far as it is rule considers what is best for nothing else than that which is governed and cared for by it,

alike in political and private rule. Why, do you think that the rulers and holders of office in our cities—the true rulers —willingly hold office and rule?” “I don't think,” he said, “I know right well they do.”
“But what of other forms of rule, Thrasymachus? Do you not perceive that no one chooses of his own will to hold the office of rule, but they demand pay, which implies that not to them will benefit accrue from their holding office but to those whom they rule?

For tell me this: we ordinarily say, do we not, that each of the arts is different from others because its power or function is different? And, my dear fellow, in order that we may reach some result, don't answer counter to your real belief. ” “Well, yes,” he said, “that is what renders it different.” And does not each art also yield us benefit that is peculiar to itself and not general, as for example medicine health, the pilot's art safety at sea, and the other arts similarly?” “Assuredly.” “And does not the wage-earner's art yield wage? For that is its function.

Would you identify medicine and the pilot's art? Or if you please to discriminate 'precisely' as you proposed, none the more if a pilot regains his health because a sea voyage is good for him, no whit the more, I say, for this reason do you call his art medicine, do you?” “Of course not,” he said. “Neither, I take it, do you call wage-earning medicine if a man earning wages is in health.” “ Surely not.”

“But what of this? Do you call medicine wage-earning, if a man when giving treatment earns wages?” “No,” he said. “And did we not agree that the benefit derived from each art is peculiar to it?” “So be it,” he said. “Any common or general benefit that all craftsmen receive, then, they obviously derive from their common use of some further identical thing.” “It seems so,” he said. “And we say that the benefit of earning wages accrues to the craftsmen from their further exercise of the wage-earning art.” He assented reluctantly. “Then the benefit,

the receiving of wages does not accrue to each from his own art. But if we are to consider it 'precisely' medicine produces health but the fee-earning art the pay, and architecture a house but the fee-earning art accompanying it the fee, and so with all the others, each performs its own task and benefits that over which it is set, but unless pay is added to it is there any benefit which the craftsman receives from the craft?” “Apparently not,” he said. “Does he then bestow no benefit either

when he works for nothing?” “I'll say he does.” “Then, Thrasymachus, is not this immediately apparent, that no art or office provides what is beneficial for itself—but as we said long ago it provides and enjoins what is beneficial to its subject, considering the advantage of that, the weaker, and not the advantage the stronger? That was why, friend Thrasymachus, I was just now saying that no one of his own will chooses to hold rule and office and take other people's troubles in hand to straighten them out, but everybody expects pay for that,

because he who is to exercise the art rightly never does what is best for himself or enjoins it when he gives commands according to the art, but what is best for the subject. That is the reason, it seems, why pay must be provided for those who are to consent to rule, either in form of money or honor or a penalty if they refuse.”
“What do you mean by that, Socrates?” said Glaucon. “The two wages I recognize, but the penalty you speak of and described as a form of wage I don't understand. ” “Then,” said I, “you don't understand the wages of the best men

for the sake of which the finest spirits hold office and rule when they consent to do so. Don't you know that to be covetous of honor and covetous of money is said to be and is a reproach?” “I do,” he said. “Well, then,” said I, “that is why the good are not willing to rule either for the sake of money or of honor. They do not wish to collect pay openly for their service of rule and be styled hirelings nor to take it by stealth from their office and be called thieves, nor yet for the sake of honor,

for they are not covetous of honor. So there must be imposed some compulsion and penalty to constrain them to rule if they are to consent to hold office. That is perhaps why to seek office oneself and not await compulsion is thought disgraceful. But the chief penalty is to be governed by someone worse if a man will not himself hold office and rule. It is from fear of this, as it appears to me, that the better sort hold office when they do, and then they go to it not in the expectation of enjoyment nor as to a good thing, but as to a necessary evil and because they are unable to turn it over to better men than themselves

or to their like. For we may venture to say that, if there should be a city of good men only, immunity from office-holding would be as eagerly contended for as office is now, and there it would be made plain that in very truth the true ruler does not naturally seek his own advantage but that of the ruled; so that every man of understanding would rather choose to be benefited by another than to be bothered with benefiting him. This point then I

by no means concede to Thrasymachus, that justice is the advantage of the superior. But that we will reserve for another occasion. A far weightier matter seems to me Thrasymachus's present statement, his assertion that the life of the unjust man is better than that of the just. Which now do you choose, Glaucon?” said I, “and which seems to you to be the truer statement?” “That the life of the just man is more profitable, I say,” he replied.

“Did you hear,” said I, “all the goods that Thrasymachus just now enumerated for the life of the unjust man?” “I heard,” he said, “but I am not convinced.” “Do you wish us then to try to persuade him, supposing we can find a way, that what he says is not true?” “Of course I wish it,” he said. “If then we oppose him in a set speech enumerating in turn the advantages of being just and he replies and we rejoin, we shall have to count up and measure the goods listed in the respective speeches

and we shall forthwith be in need of judges to decide between us. But if, as in the preceding discussion, we come to terms with one another as to what we admit in the inquiry, we shall be ourselves both judges and pleaders.” “Quite so,” he said. “Which method do you like best?” said I. “This one,” he said.
“Come then, Thrasymachus,” I said, “go back to the beginning and answer us. You affirm that perfect and complete injustice is more profitable than justice that is complete.”

“I affirm it,” he said, “and have told you my reasons.” “Tell me then how you would express yourself on this point about them. You call one of them, I presume, a virtue and the other a vice?” “Of course.” “Justice the virtue and injustice the vice?” “It is likely, you innocent, when I say that injustice pays and justice doesn't pay.” “But what then, pray?” “The opposite,” he replied. “What! justice vice?” “No, but a most noble simplicity or goodness of heart.” “Then do you call injustice badness of heart?”

“No, but goodness of judgement.” “Do you also, Thrasymachus, regard the unjust as intelligent and good?” “Yes, if they are capable of complete injustice,” he said, “and are able to subject to themselves cities and tribes of men. But you probably suppose that I mean those who take purses. There is profit to be sure even in that sort of thing,” he said, “if it goes undetected. But such things are not worth taking into the account,

but only what I just described.” “I am not unaware of your meaning in that,” I said; “but this is what surprised me, that you should range injustice under the head of virtue and wisdom, and justice in the opposite class.” “Well, I do so class them,” he said. “That,” said I, “is a stiffer proposition, my friend, and if you are going as far as that it is hard to know what to answer. For if your position were that injustice is profitable yet you conceded it to be vicious and disgraceful as some other disputants do, there would be a chance for an argument on conventional principles. But, as it is, you obviously are going to affirm that it is honorable and strong and you will attach to it all the other qualities

that we were assigning to the just, since you don't shrink from putting it in the category of virtue and wisdom.” “You are a most veritable prophet,” he replied. “Well,” said I, “I mustn't flinch from following out the logic of the inquiry, so long as I conceive you to be saying what you think. For now, Thrasymachus, I absolutely believe that you are not 'mocking' us but telling us your real opinions about the truth. ” “What difference does it make to you,” he said, “whether I believe it or not?” “Why don't you test the argument?”

“No difference,” said I, “but here is something I want you to tell me in addition to what you have said. Do you think the just man would want to overreach or exceed another just man?” “By no means,” he said; “otherwise he would not be the delightful simpleton that he is.” “And would he exceed or overreach or go beyond the just action?” “Not that either,” he replied. “But how would he treat the unjust man—would he deem it proper and just to outdo, overreach, or go beyond him or would he not?” “He would,” he said, “but he wouldn't be able to.” “That is not my question,” I said,

“but whether it is not the fact that the just man does not claim and wish to outdo the just man but only the unjust?” “That is the case,” he replied. “How about the unjust then? Does he claim to overreach and outdo the just man and the just action?” “Of course,” he said, “since he claims to overreach and get the better of everything.” “Then the unjust man will overreach and outdo also both the unjust man and the unjust action, and all his endeavor will be to get the most in everything for himself.” “That is so.”
“Let us put it in this way,” I said; “the just man does not seek to take advantage of his like but of his unlike, but the unjust man

of both.” “Admirably put,” he said. “But the unjust man is intelligent and good and the just man neither.” “That, too, is right,” he said. “Is it not also true,” I said, “that the unjust man is like the intelligent and good and the just man is not?” “Of course,” he said, “being such he will be like to such and the other not.” “Excellent. Then each is such as that to which he is like.” “What else do you suppose?” he said. “Very well, Thrasymachus,

but do you recognize that one man is a musician and another unmusical?” “I do.” “Which is the intelligent and which the unintelligent?” “The musician, I presume, is the intelligent and the unmusical the unintelligent.” “And is he not good in the things in which he is intelligent and bad in the things in which he is unintelligent?” “Yes.” “And the same of the physician?” “The same.” “Do you think then, my friend, that any musician in the tuning of a lyre would want to overreach another musician in the tightening and relaxing of the strings or would claim and think fit to exceed or outdo him?” “I do not.” “But would the the unmusical man?” “Of necessity,” he said. “And how about the medical man?

In prescribing food and drink would he want to outdo the medical man or the medical procedure?” “Surely not.” “But he would the unmedical man?” “Yes.” “Consider then with regard to all forms of knowledge and ignorance whether you think that anyone who knows would choose to do or say other or more than what another who knows would do or say, and not rather exactly what his like would do in the same action.” “Why, perhaps it must be so,” he said, “in such cases.” “But what of the ignorant man—of him who does not know? Would he not overreach or outdo equally

the knower and the ignorant?” “It may be.” “But the one who knows is wise?” “I'll say so.” “And the wise is good?” “I'll say so.” “Then he who is good and wise will not wish to overreach his like but his unlike and opposite.” “It seems so,” he said. “But the bad man and the ignoramus will overreach both like and unlike?” “So it appears.” “And does not our unjust man, Thrasymachus, overreach both unlike and like? Did you not say that?” “I did,” he replied.

“But the just man will not overreach his like but only his unlike?” “Yes.” “Then the just man is like the wise and good, and the unjust is like the bad and the ignoramus.” “It seems likely.” “But furthermore we agreed that such is each as that to which he is like.” “Yes, we did.” “Then the just man has turned out on our hands to be good and wise and the unjust man bad and ignorant.”
Thrasymachus made all these admissions

not as I now lightly narrate them, but with much baulking and reluctance and prodigious sweating, it being summer, and it was then I beheld what I had never seen before—Thrasymachus blushing. But when we did reach our conclusion that justice is virtue and wisdom and injustice vice and ignorance, “Good,” said I, “let this be taken as established. But we were also affirming that injustice is a strong and potent thing. Don't you remember, Thrasymachus?” “I remember,” he said; “but I don't agree with what you are now saying either and I have an answer to it,

but if I were to attempt to state it, I know very well that you would say that I was delivering a harangue. Either then allow me to speak at such length as I desire, or, if you prefer to ask questions, go on questioning and I, as we do for old wives telling their tales, will say 'Very good' and will nod assent and dissent.” “No, no,” said I, “not counter to your own belief.” “Yes, to please you,” he said, “since you don't allow me freedom of speech. And yet what more do you want?” “Nothing, indeed,” said I; “but if this is what you propose to do, do it and I will ask the questions.” “Ask on, then.” “This, then, is the question I ask, the same as before, so that our inquiry may proceed in sequence.

What is the nature of injustice as compared with justice? For the statement made, I believe, was that injustice is a more potent and stronger thing than justice. But now,” I said, “if justice is wisdom and virtue, it will easily, I take it, be shown to be also a stronger thing than injustice, since injustice is ignorance—no one could now fail to recognize that—but what I want is not quite so simple as that. I wish, Thrasymachus, to consider it in some such fashion as this. A city, you would say, may be unjust and

try to enslave other cities unjustly, have them enslaved and hold many of them in subjection.” “Certainly,” he said; “and this is what the best state will chiefly do, the state whose injustice is most complete.” “I understand,” I said, “that this was your view. But the point that I am considering is this, whether the city that thus shows itself superior to another will have this power without justice or whether she must of necessity combine it with justice.”

“If, ” he replied, “what you were just now saying holds good, that justice is wisdom, with justice; if it is as I said, with injustice.” “Admirable, Thrasymachus,” I said; “you not only nod assent and dissent, but give excellent answers.” “I am trying to please you,” he replied.
“Very kind of you. But please me in one thing more and tell me this: do you think that a city, an army, or bandits, or thieves, or any other group that attempted any action in common, could accomplish anything if they wronged one another?”

“Certainly not,” said he. “But if they didn't, wouldn't they be more likely to?” “Assuredly.” “For factions, Thrasymachus, are the outcome of injustice, and hatreds and internecine conflicts, but justice brings oneness of mind and love. Is it not so?” “So be it,” he replied, “not to differ from you.” “That is good of you, my friend; but tell me this: if it is the business of injustice to engender hatred wherever it is found, will it not, when it springs up either among freemen or slaves, cause them to hate and be at strife with one another, and make them incapable

of effective action in common?” “By all means.” “Suppose, then, it springs up between two, will they not be at outs with and hate each other and be enemies both to one another and to the just?” “They will,” he said. “And then will you tell me that if injustice arises in one it will lose its force and function or will it none the less keep it?” “Have it that it keeps it,” he said. “And is it not apparent that its force is such that wherever it is found in city, family, camp, or in anything else

it first renders the thing incapable of cooperation with itself owing to faction and difference, and secondly an enemy to itself and to its opposite in every case, the just? Isn't that so?” “By all means.” “Then in the individual too, I presume, its presence will operate all these effects which it is its nature to produce. It will in the first place make him incapable of accomplishing anything because of inner faction and lack of self-agreement, and then an enemy to himself and to the just. Is it not so?” “Yes.” “But, my friend,

the gods too are just.” “Have it that they are,” he said. “So to the gods also, it seems, the unjust man will be hateful, but the just man dear.” “Revel in your discourse,” he said, “without fear, for I shall not oppose you, so as not to offend your partisans here.” “Fill up the measure of my feast, then, and complete it for me,” I said, “by continuing to answer as you have been doing. Now that the just appear to be wiser and better and more capable of action and the unjust incapable of any common action,

and that if we ever say that any men who are unjust have vigorously combined to put something over, our statement is not altogether true, for they would not have kept their hands from one another if they had been thoroughly unjust, but it is obvious that there was in them some justice which prevented them from wronging at the same time one another too as well as those whom they attacked; and by dint of this they accomplished whatever they did and set out to do injustice only half corrupted by injustice, since utter rascals completely unjust

are completely incapable of effective action—all this I understand to be the truth, and not what you originally laid down. But whether it is also true that the just have a better life than the unjust and are happier, which is the question we afterwards proposed for examination, is what we now have to consider. It appears even now that they are, I think, from what has already been said. But all the same we must examine it more carefully. For it is no ordinary matter that we are discussing, but the right conduct of life.” “Proceed with your inquiry,” he said. “I proceed,” said I. “Tell me then—would you say

that a horse has a specific work or function?” “I would.” “Would you be willing to define the work of a horse or of anything else to be that which one can do only with it or best with it?” “I don't understand,” he replied. “Well, take it this way: is there anything else with which you can see except the eyes?” “Certainly not.” “Again, could you hear with anything but ears?” “By no means.” “Would you not rightly say that these are the functions of these (organs)?” “By all means.” “Once more,

you could use a dirk to trim vine branches and a knife and many other instruments.” “Certainly.” “But nothing so well, I take it, as a pruning-knife fashioned for this purpose.” “That is true.” “Must we not then assume this to be the work or function of that?” “We must.”
“You will now, then, I fancy, better apprehend the meaning of my question when I asked whether that is not the work of a thing which it only or it better than anything else can perform.” “Well,” he said, “I do understand, and agree

that the work of anything is that.” “Very good,” said I. “Do you not also think that there is a specific virtue or excellence of everything for which a specific work or function is appointed? Let us return to the same examples. The eyes we say have a function?” “They have.” “Is there also a virtue of the eyes?” “There is.” “And was there not a function of the ears?” “Yes.” “And so also a virtue?” “Also a virtue.” “And what of all other things? Is the case not the same?” “The same.” “Take note now. Could the eyes possibly fulfil their function well

if they lacked their own proper excellence and had in its stead the defect?” “How could they?” he said; “for I presume you meant blindness instead of vision.” “Whatever,” said I, “the excellence may be. For I have not yet come to that question, but am only asking whether whatever operates will not do its own work well by its own virtue and badly by its own defect.” “That much,” he said, “you may affirm to be true.” “Then the ears, too, if deprived of their own virtue will do their work ill?” “Assuredly.” “And do we then apply

the same principle to all things?” “I think so.” “Then next consider this. The soul, has it a work which you couldn't accomplish with anything else in the world, as for example, management, rule, deliberation, and the like, is there anything else than soul to which you could rightly assign these and say that they were its peculiar work?” “Nothing else.” “And again life? Shall we say that too is the function of the soul?” “Most certainly,” he said. “And do we not also say that there is an excellence virtue of the soul?”

“We do.” “Will the soul ever accomplish its own work well if deprived of its own virtue, or is this impossible?” “It is impossible.” “Of necessity, then, a bad soul will govern and manage things badly while the good soul will in all these things do well. ” “Of necessity.” “And did we not agree that the excellence or virtue of soul is justice and its defect injustice?” “Yes, we did.” “The just soul and the just man then will live well and the unjust ill?” “So it appears,” he said, “by your reasoning.”

“But furthermore, he who lives well is blessed and happy, and he who does not the contrary.” “Of course.” “Then the just is happy and the unjust miserable.” “So be it,” he said. “But it surely does not pay to be miserable, but to be happy.” “Of course not.” “Never, then, most worshipful Thrasymachus, can injustice be more profitable than justice.” “Let this complete your entertainment, Socrates, at the festival of Bendis.” “A feast furnished by you, Thrasymachus,” I said, “now that you have become gentle with me and are no longer angry. I have not dined well, however—

by my own fault, not yours. But just as gluttons snatch at every dish that is handed along and taste it before they have properly enjoyed the preceding, so I, methinks, before finding the first object of our inquiry—what justice is—let go of that and set out to consider something about it, namely whether it is vice and ignorance or wisdom and virtue; and again, when later the view was sprung upon us that injustice is more profitable than justice I could not refrain from turning to that from the other topic. So that for me

the present outcome of the discussion is that I know nothing. For if I don't know what the just is, I shall hardly know whether it is a virtue or not, and whether its possessor is or is not happy.”

Socrates:
When I had said this I supposed that I was done with the subject, but it all turned out to be only a prelude. For Glaucon, who is always an intrepid enterprising spirit in everything, would not on this occasion acquiesce in Thrasymachus's abandonment of his case, but said, “Socrates, is it your desire to seem to have persuaded us

or really to persuade us that it is without exception better to be just than unjust?” “Really,” I said, “if the choice rested with me.” “Well, then, you are not doing what you wish. For tell me: do you agree that there is a kind of good which we would choose to possess, not from desire for its after effects, but welcoming it for its own sake? As, for example, joy and such pleasures are harmless and nothing results from them afterwards save to have and to hold the enjoyment.”

“I recognise that kind,” said I. “And again a kind that we love both for its own sake and for its consequences, such as understanding, sight, and health? For these presume we welcome for both reasons.” “Yes,” I said. “And can you discern a third form of good under which falls exercise and being healed when sick and the art of healing and the making of money generally? For of them we would say that they are laborious and painful yet beneficial, and for their own sake

we would not accept them, but only for the rewards and other benefits that accrue from them.” “Why yes,” I said, “I must admit this third class also. But what of it?” “In which of these classes do you place justice?” he said.

“In my opinion,” I said, “it belongs in the fairest class, that which a man who is to be happy must love both for its own sake and for the results.” “Yet the multitude,” he said, “do not think so, but that it belongs to the toilsome class of things that must be practised for the sake of rewards and repute due to opinion but that in itself is to be shunned as an affliction.”
“I am aware,” said I, “that that is the general opinion and Thrasymachus has for some time been disparaging it as such and praising injustice. But I, it seems, am somewhat slow to learn.” “Come now,”

he said, “hear what I too have to say and see if you agree with me. For Thrasymachus seems to me to have given up to you too soon, as if he were a serpent that you had charmed, but I am not yet satisfied with the proof that has been offered about justice and injustice. For what I desire is to hear what each of them is and what potency and effect it has in and of itself dwelling in the soul, but to dismiss their rewards and consequences. This, then, is what I propose to do, with your concurrence. I will renew

the argument of Thrasymachus and will first state what men say is the nature and origin of justice; secondly, that all who practise it do so reluctantly, regarding it as something necessary and not as a good; and thirdly, that they have plausible grounds for thus acting, since forsooth the life of the unjust man is far better than that of the just man—as they say; though I, Socrates, don't believe it. Yet I am disconcerted when my ears are dinned by the arguments of Thrasymachus and innumerable others. But the case for justice,

to prove that it is better than injustice, I have never yet heard stated by any as I desire to hear it. What I desire is to hear an encomium on justice in and by itself. And I think I am most likely to get that from you. For which reason I will lay myself out in praise of the life of injustice, and in so speaking will give you an example of the manner in which I desire to hear from you in turn the dispraise of injustice and the praise of justice. Consider whether my proposal pleases you.” “Nothing could please me more,” said I;

“for on what subject would a man of sense rather delight to hold and hear discourse again and again?” “That is excellent,” he said; “and now listen to what I said would be the first topic—the nature and origin of justice. By nature, they say, to commit injustice is a good and to suffer it is an evil, but that the excess of evil in being wronged is greater than the excess of good in doing wrong. So that when men do wrong and are wronged by one another and taste of both, those who lack the power

to avoid the one and take the other determine that it is for their profit to make a compact with one another neither to commit nor to suffer injustice; and that this is the beginning of legislation and covenants between men, and that they name the commandment of the law the lawful and the just, and that this is the genesis and essential nature of justice—a compromise between the best, which is to do wrong with impunity, and the worst, which is to be wronged and be impotent to get one's revenge. Justice, they tell us, being mid-way between the two, is accepted and approved,

not as a real good, but as a thing honored in the lack of vigor to do injustice, since anyone who had the power to do it and was in reality 'a man' would never make a compact with anybody either to wrong nor to be wronged; for he would be mad. The nature, then, of justice is this and such as this, Socrates, and such are the conditions in which it originates, according to the theory.
“But as for the second point, that those who practise it do so unwillingly and from want of power to commit injustice—we shall be most likely to apprehend that if we entertain some such supposition as this in thought:

if we grant to each, the just and the unjust, licence and power to do whatever he pleases, and then accompany them in imagination and see whither his desire will conduct each. We should then catch the just man in the very act of resorting to the same conduct as the unjust man because of the self-advantage which every creature by its nature pursues as a good, while by the convention of law it is forcibly diverted to paying honor to 'equality.' The licence that I mean would be most nearly such as would result from supposing them to have the power

which men say once came to the ancestor of Gyges the Lydian. They relate that he was a shepherd in the service of the ruler at that time of Lydia, and that after a great deluge of rain and an earthquake the ground opened and a chasm appeared in the place where he was pasturing; and they say that he saw and wondered and went down into the chasm; and the story goes that he beheld other marvels there and a hollow bronze horse with little doors, and that he peeped in and saw a corpse within, as it seemed, of more than mortal stature,

and that there was nothing else but a gold ring on its hand, which he took off and went forth. And when the shepherds held their customary assembly to make their monthly report to the king about the flocks, he also attended wearing the ring. So as he sat there it chanced that he turned the collet of the ring towards himself, towards the inner part of his hand, and when this took place they say that he became invisible

to those who sat by him and they spoke of him as absent and that he was amazed, and again fumbling with the ring turned the collet outwards and so became visible. On noting this he experimented with the ring to see if it possessed this virtue, and he found the result to be that when he turned the collet inwards he became invisible, and when outwards visible; and becoming aware of this, he immediately managed things so that he became one of the messengers

who went up to the king, and on coming there he seduced the king's wife and with her aid set upon the king and slew him and possessed his kingdom. If now there should be two such rings, and the just man should put on one and the unjust the other, no one could be found, it would seem, of such adamantine temper as to persevere in justice and endure to refrain his hands from the possessions of others and not touch them, though he might with impunity take what he wished even from the marketplace,

and enter into houses and lie with whom he pleased, and slay and loose from bonds whomsoever he would, and in all other things conduct himself among mankind as the equal of a god. And in so acting he would do no differently from the other man, but both would pursue the same course. And yet this is a great proof, one might argue, that no one is just of his own will but only from constraint, in the belief that justice is not his personal good, inasmuch as every man, when he supposes himself to have the power to do wrong, does wrong.

For that there is far more profit for him personally in injustice than in justice is what every man believes, and believes truly, as the proponent of this theory will maintain. For if anyone who had got such a licence within his grasp should refuse to do any wrong or lay his hands on others' possessions, he would be regarded as most pitiable and a great fool by all who took note of it, though they would praise him before one another's faces, deceiving one another because of their fear of suffering injustice. So much for this point.

“But to come now to the decision between our two kinds of life, if we separate the most completely just and the most completely unjust man, we shall be able to decide rightly, but if not, not. How, then, is this separation to be made? Thus: we must subtract nothing of his injustice from the unjust man or of his justice from the just, but assume the perfection of each in his own mode of conduct. In the first place, the unjust man must act as clever craftsmen do: a first-rate pilot or physician, for example, feels the difference between impossibilities and possibilities in his art

and attempts the one and lets the others go; and then, too, if he does happen to trip, he is equal to correcting his error. Similarly, the unjust man who attempts injustice rightly must be supposed to escape detection if he is to be altogether unjust, and we must regard the man who is caught as a bungler. For the height of injustice is to seem just without being so. To the perfectly unjust man, then, we must assign perfect injustice and withhold nothing of it, but we must allow him, while committing the greatest wrongs, to have secured for himself the greatest reputation for justice;

and if he does happen to trip, we must concede to him the power to correct his mistakes by his ability to speak persuasively if any of his misdeeds come to light, and when force is needed, to employ force by reason of his manly spirit and vigor and his provision of friends and money; and when we have set up an unjust man of this character, our theory must set the just man at his side—a simple and noble man, who, in the phrase of Aeschylus, does not wish to seem but be good. Then we must deprive him of the seeming. For if he is going to be thought just

he will have honors and gifts because of that esteem. We cannot be sure in that case whether he is just for justice' sake or for the sake of the gifts and the honors. So we must strip him bare of everything but justice and make his state the opposite of his imagined counterpart. Though doing no wrong he must have the repute of the greatest injustice, so that he may be put to the test as regards justice through not softening because of ill repute and the consequences thereof. But let him hold on his course unchangeable even unto death,

seeming all his life to be unjust though being just, that so, both men attaining to the limit, the one of injustice, the other of justice, we may pass judgement which of the two is the happier.”
“Bless me, my dear Glaucon,” said I, “how strenuously you polish off each of your two men for the competition for the prize as if it were a statue. ” “To the best of my ability,” he replied, “and if such is the nature of the two, it becomes an easy matter, I fancy, to unfold the tale of the sort of life that awaits each.

We must tell it, then; and even if my language is somewhat rude and brutal, you must not suppose, Socrates, that it is I who speak thus, but those who commend injustice above justice. What they will say is this: that such being his disposition the just man will have to endure the lash, the rack, chains,

the branding-iron in his eyes, and finally, after every extremity of suffering, he will be crucified, and so will learn his lesson that not to be but to seem just is what we ought to desire. And the saying of Aeschylus was, it seems, far more correctly applicable to the unjust man. For it is literally true, they will say, that the unjust man, as pursuing what clings closely to reality, to truth, and not regulating his life by opinion, desires not to seem but to be unjust, “ Exploiting the deep furrows of his wit ”

“ From which there grows the fruit of counsels shrewd, ” first office and rule in the state because of his reputation for justice, then a wife from any family he chooses, and the giving of his children in marriage to whomsoever he pleases, dealings and partnerships with whom he will, and in all these transactions advantage and profit for himself because he has no squeamishness about committing injustice; and so they say that if he enters into lawsuits, public or private, he wins and gets the better of his opponents, and, getting the better, is rich and benefits his friends

and harms his enemies ; and he performs sacrifices and dedicates votive offerings to the gods adequately and magnificently, and he serves and pays court to men whom he favors and to the gods far better than the just man, so that he may reasonably expect the favor of heaven also to fall rather to him than to the just. So much better they say, Socrates, is the life that is prepared for the unjust man from gods and men than that which awaits the just.”
When Glaucon had thus spoken, I had a mind

to make some reply thereto, but his brother Adeimantus said, “You surely don't suppose, Socrates, that the statement of the case is complete?” “Why, what else?” I said. “The very most essential point,” said he, “has not been mentioned.” “Then,” said I, “as the proverb has it, 'Let a brother help a man' —and so, if Glaucon omits any word or deed, do you come to his aid. Though for my part what he has already said is quite enough to overthrow me and

incapacitate me for coming to the rescue of justice.” “Nonsense,” he said, “but listen to this further point. We must set forth the reasoning and the language of the opposite party, of those who commend justice and dispraise injustice, if what I conceive to be Glaucon's meaning is to be made more clear. Fathers, when they address exhortations to their sons, and all those who have others in their charge,

urge the necessity of being just, not by praising justice itself, but the good repute with mankind that accrues from it, the object that they hold before us being that by seeming to be just the man may get from the reputation office and alliances and all the good things that Glaucon just now enumerated as coming to the unjust man from his good name. But those people draw out still further this topic of reputation. For, throwing in good standing with the gods, they have no lack of blessings to describe, which they affirm the gods give to pious men, even as the worthy Hesiod and Homer declare,

the one that the gods make the oaks bear for the just: “‘Acorns on topmost branches and swarms of bees on their mid-trunks,’ and he tells how the ‘Flocks of the fleece-bearing sheep are laden and weighted with soft wool,’” and of many other blessings akin to these; and similarly the other poet: “ Even as when a good king, who rules in the fear of the high gods, Upholds justice and right, and the black earth yields him her foison, ”

“ Barley and wheat, and his trees are laden and weighted with fair fruits, Increase comes to his flocks and the ocean is teeming with fishes. ”
And Musaeus and his son have a more excellent song than these of the blessings that the gods bestow on the righteous. For they conduct them to the house of Hades in their tale and arrange a symposium of the saints, where, reclined on couches crowned with wreaths,

they entertain the time henceforth with wine, as if the fairest meed of virtue were an everlasting drunk. And others extend still further the rewards of virtue from the gods. For they say that the children's children of the pious and oath-keeping man and his race thereafter never fail. Such and such-like are their praises of justice. But the impious and the unjust they bury in mud in the house of Hades and compel them to fetch water in a sieve, and, while they still live,

they bring them into evil repute, and all the sufferings that Glaucon enumerated as befalling just men who are thought to be unjust, these they recite about the unjust, but they have nothing else to say. Such is the praise and the censure of the just and of the unjust.
“Consider further, Socrates, another kind of language about justice and injustice

employed by both laymen and poets. All with one accord reiterate that soberness and righteousness are fair and honorable, to be sure, but unpleasant and laborious, while licentiousness and injustice are pleasant and easy to win and are only in opinion and by convention disgraceful. They say that injustice pays better than justice, for the most part, and they do not scruple to felicitate bad men who are rich or have other kinds of power to do them honor in public and private, and to dishonor

and disregard those who are in any way weak or poor, even while admitting that they are better men than the others. But the strangest of all these speeches are the things they say about the gods and virtue, how so it is that the gods themselves assign to many good men misfortunes and an evil life but to their opposites a contrary lot; and begging priests and soothsayers go to rich men's doors and make them believe that they by means of sacrifices and incantations have accumulated a treasure of power from the gods that can expiate and cure with pleasurable festivals

any misdeed of a man or his ancestors, and that if a man wishes to harm an enemy, at slight cost he will be enabled to injure just and unjust alike, since they are masters of spells and enchantments that constrain the gods to serve their end. And for all these sayings they cite the poets as witnesses, with regard to the ease and plentifulness of vice, quoting: “ Evil-doing in plenty a man shall find for the seeking; ”

“ Smooth is the way and it lies near at hand and is easy to enter; But on the pathway of virtue the gods put sweat from the first step, ” and a certain long and uphill road. And others cite Homer as a witness to the beguiling of gods by men, since he too said: “ The gods themselves are moved by prayers, And men by sacrifice and soothing vows, ”

“ And incense and libation turn their wills Praying, whenever they have sinned and made transgression. ” And they produce a bushel of books of Musaeus and Orpheus, the offspring of the Moon and of the Muses, as they affirm, and these books they use in their ritual, and make not only ordinary men but states believe that there really are remissions of sins and purifications for deeds of injustice, by means of sacrifice and pleasant sport for the living,

and that there are also special rites for the defunct, which they call functions, that deliver us from evils in that other world, while terrible things await those who have neglected to sacrifice.
“What, Socrates, do we suppose is the effect of all such sayings about the esteem in which men and gods hold virtue and vice upon the souls that hear them, the souls of young men who are quick-witted and capable of flitting, as it were, from one expression of opinion to another and inferring from them

all the character and the path whereby a man would lead the best life? Such a youth would most likely put to himself the question Pindar asks, “‘Is it by justice or by crooked deceit that I the higher tower shall scale and so live my life out in fenced and guarded security?’” The consequences of my being just are, unless I likewise seem so, not assets, they say, but liabilities, labor and total loss; but if I am unjust and have procured myself a reputation for justice a godlike life is promised. Then

since it is the “‘seeming’” as the wise men show me, that “‘masters the reality’” and is lord of happiness, to this I must devote myself without reserve. For a front and a show I must draw about myself a shadow-line of virtue, but trail behind me the fox of most sage Archilochus, shifty and bent on gain. Nay, 'tis objected, it is not easy for a wrong-doer always to lie hid. Neither is any other big thing facile,

we shall reply. But all the same if we expect to be happy, we must pursue the path to which the footprints of our arguments point. For with a view to lying hid we will organize societies and political clubs, and there are teachers of cajolery who impart the arts of the popular assembly and the court-room. So that, partly by persuasion, partly by force, we shall contrive to overreach with impunity. But against the gods, it may be said, neither secrecy nor force can avail. Well, if there are no gods, or they do not concern themselves with the doings of men,

neither need we concern ourselves with eluding their observation. If they do exist and pay heed, we know and hear of them only from such discourses and from the poets who have described their pedigrees. But these same authorities tell us that the gods are capable of being persuaded and swerved from their course by ‘sacrifice and soothing vows’ and dedications. We must believe them in both or neither. And if we are to believe them, the thing to do is to commit injustice and offer sacrifice

from fruits of our wrongdoing. For if we are just, we shall, it is true, be unscathed by the gods, but we shall be putting away from us the profits of injustice; but if we are unjust, we shall win those profits, and, by the importunity of our prayers, when we transgress and sin, we shall persuade them and escape scot-free. Yes, it will be objected, but we shall be brought to judgement in the world below for our unjust deeds here, we or our children's children. 'Nay, my dear sir,' our calculating friend will say, 'here again the rites for the dead have much efficacy, and the absolving divinities,

as the greatest cities declare, and the sons of gods, who became the poets and prophets of the gods, and who reveal that this is the truth.
“On what further ground, then, could we prefer justice to supreme injustice? If we combine this with a counterfeit decorum, we shall prosper to our heart's desire, with gods and men in life and death, as the words of the multitude and of men of the highest authority declare. In consequence, then, of all that has been said, what possibility is there, Socrates, that any man

who has the power of any resources of mind, money, body, or family should consent to honor justice and not rather laugh when he hears her praised? In sooth, if anyone is able to show the falsity of these arguments, and has come to know with sufficient assurance that justice is best, he feels much indulgence for the unjust, and is not angry with them, but is aware that except a man by inborn divinity of his nature disdains injustice, or, having won to knowledge, refrains from it,

no one else is willingly just, but that it is from lack of manly spirit or from old age or some other weakness that men dispraise injustice, lacking the power to practise it. The fact is patent. For no sooner does such one come into the power than he works injustice to the extent of his ability. And the sole cause of all this is the fact that was the starting-point of this entire plea of my friend here and of myself to you, Socrates, pointing out how strange it is that of all you

self-styled advocates of justice, from the heroes of old whose discourses survive to the men of the present day, not one has ever censured injustice or commended justice otherwise than in respect of the repute, the honors, and the gifts that accrue from each. But what each one of them is in itself, by its own inherent force, when it is within the soul of the possessor and escapes the eyes of both gods and men, no one has ever adequately set forth in poetry or prose—the proof that the one is the greatest of all evils that the soul contains within itself, while justice is the greatest good.

For if you had all spoken in this way from the beginning and from our youth up had sought to convince us, we should not now be guarding against one another's injustice, but each would be his own best guardian, for fear lest by working injustice he should dwell in communion with the greatest of evils. This, Socrates, and perhaps even more than this, Thrasymachus and haply another might say in pleas for and against justice and injustice, inverting their true potencies, as I believe, grossly. But I—

for I have no reason to hide anything from you—am laying myself out to the utmost on the theory, because I wish to hear its refutation from you. Do not merely show us by argument that justice is superior to injustice, but make clear to us what each in and of itself does to its possessor, whereby the one is evil and the other good. But do away with the repute of both, as Glaucon urged. For, unless you take away from either the true repute and attach to each the false, we shall say that it is not justice that you are praising but the semblance,

nor injustice that you censure, but the seeming, and that you really are exhorting us to be unjust but conceal it, and that you are at one with Thrasymachus in the opinion that justice is other man's good, the advantage of the other, and that injustice is advantageous and profitible to oneself but disadvantageous to the inferior. Since, then, you have admitted that justice belongs to the class of those highest goods which are desirable both for their consequences and still more for their own sake, as sight, hearing, intelligence, yes and health too,

and all other goods that are productive by their very nature and not by opinion, this is what I would have you praise about justice—the benefit which it and the harm which injustice inherently works upon its possessor. But the rewards and the honors that depend on opinion, leave to others to praise. For while I would listen to others who thus commended justice and disparaged injustice, bestowing their praise and their blame on the reputation and the rewards of either, I could not accept that sort of thing from you unless you say I must, because you have passed

your entire life in the consideration of this very matter. Do not then, I repeat, merely prove to us in argument the superiority of justice to injustice, but show us what it is that each inherently does to its possessor—whether he does or does not escape the eyes of gods and men—whereby the one is good and the other evil.”
While I had always admired the natural parts of Glaucon and Adeimantus, I was especially

pleased by their words on this occasion, and said: “ It was excellently spoken of you, sons of the man we know, ” in the beginning of the elegy which the admirer of Glaucon wrote when you distinguished yourselves in the battle of Megara —'Sons of Ariston, whose race from a glorious sire is god-like.' This, my friends, I think, was well said. For there must indeed be a touch of the god-like in your disposition if you are not convinced that injustice is preferable to justice though you can plead its case in such fashion.

And I believe that you are really not convinced. I infer this from your general character since from your words alone I should have distrusted you. But the more I trust you the more I am at a loss what to make of the matter. I do not know how I can come to the rescue. For I doubt my ability by reason that you have not accepted the arguments whereby I thought I proved against Thrasymachus that justice is better than injustice. Nor yet again do I know how I can refuse to come to the rescue. For I fear lest

it be actually impious to stand idly by when justice is reviled and be faint-hearted and not defend her so long as one has breath and can utter his voice. The best thing, then, is to aid her as best I can.” Glaucon, then, and the rest besought me by all means to come to the rescue and not to drop the argument but to pursue to the end the investigation as to the nature of each and the truth about their respective advantages. I said then as I thought: “The inquiry we are undertaking is no easy one but

calls for keen vision, as it seems to me. So, since we are not clever persons, I think we should employ the method of search that we should use if we, with not very keen vision, were bidden to read small letters from a distance, and then someone had observed that these same letters exist elsewhere larger and on a larger surface. We should have accounted it a godsend, I fancy, to be allowed to read those letters first, and examine the smaller, if they are the same.” “Quite so,” said Adeimantus;

“but what analogy to do you detect in the inquiry about justice?” “I will tell you,” I said: “there is a justice of one man, we say, and, I suppose, also of an entire city.” “Assuredly,” said he. “Is not the city larger than the man?” “It is larger,” he said. “Then, perhaps, there would be more justice in the larger object and more easy to apprehend. If it please you, then,

let us first look for its quality in states, and then only examine it also in the individual, looking for the likeness of the greater in the form of the less.” “I think that is a good suggestion,” he said. “If, then,” said I, “our argument should observe the origin of a state, we should see also the origin of justice and injustice in it.” “It may be,” said he. “And if this is done, we may expect to find more easily what we are seeking?”

“Much more.” “Shall we try it, then, and go through with it? I fancy it is no slight task. Reflect, then.” “We have reflected, ” said Adeimantus; “proceed and don't refuse.”
“The origin of the city, then,” said I, “in my opinion, is to be found in the fact that we do not severally suffice for our own needs, but each of us lacks many things. Do you think any other principle establishes the state?” “No other,” said he. “As a result of this,

then, one man calling in another for one service and another for another, we, being in need of many things, gather many into one place of abode as associates and helpers, and to this dwelling together we give the name city or state, do we not?” “By all means.” “And between one man and another there is an interchange of giving, if it so happens, and taking, because each supposes this to be better for himself.” “Certainly.” “Come, then, let us create a city from the beginning, in our theory. Its real creator, as it appears, will be our needs.” “Obviously.”

“Now the first and chief of our needs is the provision of food for existence and life.” “Assuredly.” “The second is housing and the third is raiment and that sort of thing.” “That is so.” “Tell me, then,” said I, “how our city will suffice for the provision of all these things. Will there not be a farmer for one, and a builder, and then again a weaver? And shall we add thereto a cobbler and some other purveyor for the needs of body?” “Certainly.” “The indispensable minimum of a city, then, would consist of four or

five men.” “Apparently.” “What of this, then? Shall each of these contribute his work for the common use of all? I mean shall the farmer, who is one, provide food for four and spend fourfold time and toil on the production of food and share it with the others, or shall he take no thought for them and provide a fourth portion

of the food for himself alone in a quarter of the time and employ the other three-quarters, the one in the provision of a house, the other of a garment, the other of shoes, and not have the bother of associating with other people, but, himself for himself, mind his own affairs?” And Adeimantus said, “But, perhaps, Socrates, the former way is easier.” “It would not, by Zeus, be at all strange,” said I; “for now that you have mentioned it, it occurs to me myself that, to begin with, our several natures are not

all alike but different. One man is naturally fitted for one task, and another for another. Don't you think so?” “I do.” “Again, would one man do better working at many tasks or one at one?” “One at one,” he said. “And, furthermore, this, I fancy, is obvious—that if one lets slip the right season, the favorable moment in any task, the work is spoiled.” “Obvious.” “That, I take it, is because the business will not wait upon the leisure of the workman, but the workman must

attend to it as his main affair, and not as a by-work.” “He must indeed.” “The result, then, is that more things are produced, and better and more easily when one man performs one task according to his nature, at the right moment, and at leisure from other occupations.” “By all means.” “Then, Adeimantus, we need more than four citizens for the provision of the things we have mentioned. For the farmer, it appears, will not make his own plough if it is to be a good one,

nor his hoe, nor his other agricultural implements, nor will the builder, who also needs many; and similarly the weaver and cobbler.” “True.” “Carpenters, then, and smiths and many similar craftsmen, associating themselves with our hamlet, will enlarge it considerably.” “Certainly.” “Yet it still wouldn't be very large even if we should add to them neat-herds and shepherds and other herders,

so that the farmers might have cattle for ploughing, and the builders oxen to use with the farmers for transportation, and the weavers and cobblers hides and fleeces for their use.” “It wouldn't be a small city, either, if it had all these.” “But further,” said I, “it is practically impossible to establish the city in a region where it will not need imports.” “It is.” “There will be a further need, then, of those who will bring in from some other city what it requires.” “There will.” “And again, if our servitor goes forth empty-handed, not taking with him any of the things needed by those

from whom they procure what they themselves require, he will come back with empty hands, will he not?” “I think so.” “Then their home production must not merely suffice for themselves but in quality and quantity meet the needs of those of whom they have need.” “It must.” “So our city will require more farmers and other craftsmen.” “Yes, more.” “And also of other ministrants who are to export and import the merchandise. These are traders, are they not? “ “Yes.” “We shall also need traders, then.” “Assuredly.” “And if the trading is carried on by sea,

we shall need quite a number of others who are expert in maritime business.” “Quite a number.”
“But again, within the city itself how will they share with one another the products of their labor? This was the very purpose of our association and establishment of a state.” “Obviously,” he said, “by buying and selling.” “A market-place, then, and money as a token for the purpose of exchange will be the result of this.”

“By all means.” “If, then, the farmer or any other craftsman taking his products to the market-place does not arrive at the same time with those who desire to exchange with him, is he to sit idle in the market-place and lose time from his own work?” “By no means,” he said, “but there are men who see this need and appoint themselves for this service—in well-conducted cities they are generally those who are weakest in body and those who are useless for any other task. They must wait there in the agora

and exchange money for goods with those who wish to sell, and goods for money with as many as desire to buy.” “This need, then,” said I, “creates the class of shopkeepers in our city. Or is not shopkeepers the name we give to those who, planted in the agora, serve us in buying and selling, while we call those who roam from city to city merchants?” “Certainly.” “And there are, furthermore, I believe, other servitors who in the things of the mind

are not altogether worthy of our fellowship, but whose strength of body is sufficient for toil; so they, selling the use of this strength and calling the price wages, are designated, I believe, wage-earners, are they not?” “Certainly.” “Wage-earners, then, it seems, are the complement that helps to fill up the state.” “I think so.” “Has our city, then, Adeimantus, reached its full growth and is it complete?” “Perhaps.” “Where, then, can justice and injustice be found in it? And along with which of the constituents that we have considered does it come into the state?”

“I cannot conceive, Socrates,” he said, “unless it be in some need that those very constituents have of one another.” “Perhaps that is a good suggestion,” said I; “we must examine it and not hold back. First of all, then, let us consider what will be the manner of life of men thus provided. Will they not make bread and wine and garments and shoes? And they will build themselves houses and carry on their work in summer for the most part unclad and unshod and in winter clothed and

shod sufficiently? And for their nourishment they will provide meal from their barley and flour from their wheat, and kneading and cooking these they will serve noble cakes and loaves on some arrangement of reeds or clean leaves, and, reclined on rustic beds strewn with bryony and myrtle, they will feast with their children, drinking of their wine thereto, garlanded and singing hymns to the gods in pleasant fellowship, not begetting offspring beyond their means

lest they fall into poverty or war?”
Here Glaucon broke in: “No relishes apparently,” he said, “for the men you describe as feasting.” “True” said I; “I forgot that they will also have relishes—salt, of course, and olives and cheese and onions and greens, the sort of things they boil in the country, they will boil up together. But for dessert we will serve them figs and chickpeas and beans,

and they will toast myrtle-berries and acorns before the fire, washing them down with moderate potations and so, living in peace and health, they will probably die in old age and hand on a like life to their offspring.” And he said, “If you were founding a city of pigs, Socrates, what other fodder than this would you provide?” “Why, what would you have, Glaucon?” said I. “What is customary,” he replied; “They must recline on couches, I presume, if they are not to be uncomfortable,

and dine from tables and have made dishes and sweetmeats such as are now in use.” “Good,” said I, “I understand. It is not merely the origin of a city, it seems, that we are considering but the origin of a luxurious city. Perhaps that isn't such a bad suggestion, either. For by observation of such a city it may be we could discern the origin of justice and injustice in states. The true state I believe to be the one we have described—the healthy state, as it were. But if it is your pleasure that we contemplate also a fevered state, there is nothing to hinder.

For there are some, it appears, who will not be contented with this sort of fare or with this way of life; but couches will have to be added thereto and tables and other furniture, yes, and relishes and myrrh and incense and girls and cakes—all sorts of all of them. And the requirements we first mentioned, houses and garments and shoes, will no longer be confined to necessities, but we must set painting to work and embroidery, and procure gold and ivory and similar adornments, must we not?”

“Yes,” he said. “Then we shall have to enlarge the city again. For that healthy state is no longer sufficient, but we must proceed to swell out its bulk and fill it up with a multitude of things that exceed the requirements of necessity in states, as, for example, the entire class of huntsmen, and the imitators, many of them occupied with figures and colors and many with music—the poets and their assistants, rhapsodists, actors, chorus-dancers, contractors —and

the manufacturers of all kinds of articles, especially those that have to do with women's adornment. And so we shall also want more servitors. Don't you think that we shall need tutors, nurses wet and dry, beauty-shop ladies, barbers and yet again cooks and chefs? And we shall have need, further, of swineherds; there were none of these creatures in our former city, for we had no need of them, but in this city there will be this further need; and we shall also require other cattle in great numbers if they are to be eaten,

shall we not?” “Yes.” “Doctors, too, are something whose services we shall be much more likely to require if we live thus than as before?” “Much.”
“And the territory, I presume, that was then sufficient to feed the then population, from being adequate will become too small. Is that so or not?” “It is.” “Then we shall have to cut out a cantle of our neighbor's land if we are to have enough for pasture and ploughing, and they in turn of ours if they too abandon themselves to the unlimited acquisition of wealth,

disregarding the limit set by our necessary wants.” “Inevitably, Socrates.” “We shall go to war as the next step, Glaucon—or what will happen?” “What you say,” he said. “And we are not yet to speak,” said I, “of any evil or good effect of war, but only to affirm that we have further discovered the origin of war, namely, from those things from which the greatest disasters, public and private, come to states when they come.” “Certainly.” “Then, my friend, we must still further enlarge our city

by no small increment, but by a whole army, that will march forth and fight it out with assailants in defence of all our wealth and the luxuries we have just described.” “How so?” he said; “are the citizens themselves not sufficient for it?” “Not if you,” said I, “and we all were right in the admission we made when we were molding our city. We surely agreed, if you remember, that it is impossible for one man to do the work of many arts well.” “True,” he said. “Well, then,” said I,

“don't you think that the business of fighting is an art and a profession?” “It is indeed,” he said. “Should our concern be greater, then, for the cobbler's art than for the art of war?” “By no means.” “Can we suppose, then, that while we were at pains to prevent the cobbler from attempting to be at the same time a farmer, a weaver, or a builder instead of just a cobbler, to the end that we might have the cobbler's business well done, and similarly assigned to each and every one man one occupation, for which he was fit and naturally adapted and at which he was to work all his days,

at leisure from other pursuits and not letting slip the right moments for doing the work well, and that yet we are in doubt whether the right accomplishment of the business of war is not of supreme moment? Is it so easy that a man who is cultivating the soil will be at the same time a soldier and one who is practising cobbling or any other trade, though no man in the world could make himself a competent expert at draughts or the dice who did not practise that and nothing else from childhood but treated it as an occasional business? And are we to believe that a man who

takes in hand a shield or any other instrument of war springs up on that very day a competent combatant in heavy armor or in any other form of warfare—though no other tool will make a man be an artist or an athlete by his taking it in hand, nor will it be of any service to those who have neither acquired the science of it nor sufficiently practised themselves in its use?” “Great indeed,” he said, “would be the value of tools in that case. “
“Then,” said I, “in the same degree that the task of our guardians is the greatest of all,

it would require more leisure than any other business and the greatest science and training.” “I think so,” said he. “Does it not also require a nature adapted to that very pursuit?” “Of course.” “It becomes our task, then, it seems, if we are able, to select which and what kind of natures are suited for the guardianship of a state.” “Yes, ours.” “Upon my word,” said I, “it is no light task that we have taken upon ourselves. But we must not faint

so far as our strength allows.” “No, we mustn't.” “Do you think,” said I, “that there is any difference between the nature of a well-bred hound for this watch-dog's work and of a well-born lad?” “What point have you in mind?” “I mean that each of them must be keen of perception, quick in pursuit of what it has apprehended, and strong too if it has to fight it out with its captive.” “Why, yes,” said he, “there is need of all these qualities.” “And it must, further, be brave if it is to fight well.” “Of course.” “And will a creature be ready to be brave that is not high-spirited, whether horse or dog or

anything else? Have you never observed what an irresistible and invincible thing is spirit, the presence of which makes every soul in the face of everything fearless and unconquerable?” “I have.” “The physical qualities of the guardian, then, are obvious.” “Yes.” “And also those of his soul, namely that he must be of high spirit.” “Yes, this too.” “How then, Glaucon,” said I, “will they escape being savage to one another and to the other citizens if this is to be their nature?” “Not easily, by Zeus,” said he. “And yet

we must have them gentle to their friends and harsh to their enemies; otherwise they will not await their destruction at the hands of others, but will be first themselves in bringing it about.” “True,” he said. “What, then, are we to do?” “said I. “Where shall we discover a disposition that is at once gentle and great-spirited? For there appears to be an opposition between the spirited type and the gentle nature.” “There does.” “But yet if one lacks either of these qualities, a good guardian he never can be. But these requirements resemble impossibilities, and so

the result is that a good guardian is impossible.” “It seems likely,” he said. And I was at a standstill, and after reconsidering what we had been saying, I said, “We deserve to be at a loss, my friend, for we have lost sight of the comparison that we set before ourselves. ” “What do you mean?” “We failed to note that there are after all such natures as we thought impossible, endowed with these opposite qualities.” “Where?” “It may be observed in other animals, but especially in that which we

likened to the guardian. You surely have observed in well-bred hounds that their natural disposition is to be most gentle to their familiars and those whom they recognize, but the contrary to those whom they do not know.” “I am aware of that.” “The thing is possible, then,” said I, “and it is not an unnatural requirement that we are looking for in our guardian.” “It seems not.”
“And does it seem to you that our guardian-to-be will also need, in addition to the being high-spirited, the further quality of having the love of wisdom in his nature?” “How so?” he said; “I don't apprehend your meaning.”

“This too,” said I, “is something that you will discover in dogs and which is worth our wonder in the creature.” “What?” “That the sight of an unknown person angers him before he has suffered any injury, but an acquaintance he will fawn upon though he has never received any kindness from him. Have you never marvelled at that?” “I never paid any attention to the matter before now, but that he acts in some such way is obvious.” “But surely that is an exquisite

trait of his nature and one that shows a true love of wisdom. ” “In what respect, pray?” “In respect,” said I, “that he distinguishes a friendly from a hostile aspect by nothing save his apprehension of the one and his failure to recognize the other. How, I ask you, can the love of learning be denied to a creature whose criterion of the friendly and the alien is intelligence and ignorance?” “It certainly cannot,” he said. “But you will admit,” said I, “that the love of learning and the love of wisdom are the same?” “The same,” he said. “Then may we not confidently lay it down in the case of man too, that if he is to be

in some sort gentle to friends and familiars he must be by nature a lover of wisdom and of learning?” “Let us so assume,” he replied. “The love of wisdom, then, and high spirit and quickness and strength will be combined for us in the nature of him who is to be a good and true guardian of the state.” “By all means,” he said. “Such, then,” I said, “would be the basis of his character. But the rearing of these men and their education, how shall we manage that? And will the consideration of this topic advance us

in any way towards discerning what is the object of our entire inquiry—the origin of justice and injustice in a state—our aim must be to omit nothing of a sufficient discussion, and yet not to draw it out to tiresome length?” And Glaucon's brother replied, “Certainly, I expect that this inquiry will bring us nearer to that end.” “Certainly, then, my dear Adeimantus,” said I, “we must not abandon it even if it prove to be rather long.” “No, we must not.” “Come, then, just as if we were telling stories or fables and

had ample leisure, let us educate these men in our discourse.” “So we must.”
“What, then, is our education? Or is it hard to find a better than that which long time has discovered? Which is, I suppose, gymnastics for the body and for the soul music.” “It is.” “And shall we not begin education in music earlier than in gymnastics?” “Of course.” “And under music you include tales, do you not?” “I do.” “And tales are of two species, the one true and the other false ?” “Yes.” “And education must make use

of both, but first of the false?” “I don't understand your meaning.” “Don't you understand,” I said, “that we begin by telling children fables, and the fable is, taken as a whole, false, but there is truth in it also? And we make use of fable with children before gymnastics.” “That is so.” “That, then, is what I meant by saying that we must take up music before gymnastics.” “You were right,” he said. “Do you not know, then, that the beginning in every task is the chief thing, especially for any creature that is young and tender ?

For it is then that it is best molded and takes the impression that one wishes to stamp upon it.” “Quite so.” “Shall we, then, thus lightly suffer our children to listen to any chance stories fashioned by any chance teachers and so to take into their minds opinions for the most part contrary to those that we shall think it desirable for them to hold when they are grown up?” “By no manner of means will we allow it.” “We must begin, then, it seems, by a censorship

over our storymakers, and what they do well we must pass and what not, reject. And the stories on the accepted list we will induce nurses and mothers to tell to the children and so shape their souls by these stories far rather than their bodies by their hands. But most of the stories they now tell we must reject.” “What sort of stories?” he said. “The example of the greater stories,” I said, “will show us the lesser also. For surely the pattern must be the same and the greater and the less

must have a like tendency. Don't you think so?” “I do,” he said; “but I don't apprehend which you mean by the greater, either.” “Those,” I said, “that Hesiod and Homer and the other poets related. These, methinks, composed false stories which they told and still tell to mankind.” “Of what sort?” he said; “and what in them do you find fault?” “With that,” I said, “which one ought first and chiefly to blame, especially if the lie is not a pretty one.”

“What is that?” “When anyone images badly in his speech the true nature of gods and heroes, like a painter whose portraits bear no resemblance to his models.” “It is certainly right to condemn things like that,” he said; “but just what do we mean and what particular things?” “There is, first of all,” I said, “the greatest lie about the things of greatest concernment, which was no pretty invention of him who told how Uranus did what Hesiod says he did to Cronos, and how Cronos in turn took his revenge;

and then there are the doings and sufferings of Cronos at the hands of his son. Even if they were true I should not think that they ought to be thus lightly told to thoughtless young persons. But the best way would be to bury them in silence, and if there were some necessity for relating them, that only a very small audience should be admitted under pledge of secrecy and after sacrificing, not a pig, but some huge and unprocurable victim, to the end that as few as possible should have heard these tales.” “Why, yes,” said he, “such stories are hard sayings.” “Yes, and they are not to be told,

Adeimantus, in our city, nor is it to be said in the hearing of a young man, that in doing the utmost wrong he would do nothing to surprise anybody, nor again in punishing his father's wrong-doings to the limit, but would only be following the example of the first and greatest of the gods. ” “No, by heaven,” said he, “I do not myself think that they are fit to be told.” “Neither must we admit at all,” said I, “that gods war with gods and plot against one another and contend—for it is not true either—

if we wish our future guardians to deem nothing more shameful than lightly to fall out with one another; still less must we make battles of gods and giants the subject for them of stories and embroideries, and other enmities many and manifold of gods and heroes toward their kith and kin. But if there is any likelihood of our persuading them that no citizen ever quarrelled with his fellow-citizen and that the very idea of it is an impiety,

that is the sort of thing that ought rather to be said by their elders, men and women, to children from the beginning and as they grow older, and we must compel the poets to keep close to this in their compositions. But Hera's fetterings by her son and the hurling out of heaven of Hephaestus by his father when he was trying to save his mother from a beating, and the battles of the gods in Homer's verse are things that we must not admit into our city either wrought in allegory or without allegory. For the young are not able to distinguish what is and what is not allegory, but whatever opinions are taken into the mind at that age are wont to prove

indelible and unalterable. For which reason, maybe, we should do our utmost that the first stories that they hear should be so composed as to bring the fairest lessons of virtue to their ears.”
“Yes, that is reasonable,” he said; “but if again someone should ask us to be specific and say what these compositions may be and what are the tales, what could we name?” And I replied, “Adeimantus, we are not poets, you and I at present,

but founders of a state. And to founders it pertains to know the patterns on which poets must compose their fables and from which their poems must not be allowed to deviate; but the founders are not required themselves to compose fables.” “Right,” he said; “but this very thing—the patterns or norms of right speech about the gods, what would they be?” “Something like this,” I said. “The true quality of God we must always surely attribute to him whether we compose in epic, melic, or tragic verse.” “We must.” “And is not God of course good in reality

and always to be spoken of as such?” “Certainly.” “But further, no good thing is harmful, is it?” “I think not.” “Can what is not harmful harm?” “By no means.” “Can that which does not harm do any evil?” “Not that either.” “But that which does no evil would not be cause of any evil either?” “How could it?” “Once more, is the good beneficent?” “Yes.” “It is the cause, then, of welfare?” “Yes.” “Then the good is not the cause of all things, but of things that are well it the cause—of things that are ill it is blameless.” “Entirely so,”

he said. “Neither, then, could God,” said I, “since he is good, be, as the multitude say, the cause of all things, but for mankind he is the cause of few things, but of many things not the cause. For good things are far fewer with us than evil, and for the good we must assume no other cause than God, but the cause of evil we must look for in other things and not in God.” “What you say seems to me most true,” he replied. “Then,” said I, “we must not accept

from Homer or any other poet the folly of such error as this about the gods when he says “ Two urns stand on the floor of the palace of Zeus and are filled with Dooms he allots, one of blessings, the other of gifts that are evil, ” and to whomsoever Zeus gives of both commingled— “ Now upon evil he chances and now again good is his portion, ” but the man for whom he does not blend the lots, but to whom he gives unmixed evil— “ Hunger devouring drives him, a wanderer over the wide world, ”

nor will we tolerate the saying that “ Zeus is dispenser alike of good and of evil to mortals. ”
“But as to the violation of the oaths and the truce by Pandarus, if anyone affirms it to have been brought about by the action of Athena and Zeus, we will not approve, nor that the strife and contention of the gods

was the doing of Themis and Zeus; nor again must we permit our youth to hear what Aeschylus says— “ A god implants the guilty cause in men When he would utterly destroy a house, ” but if any poets compose a 'Sorrows of Niobe,' the poem that contains these iambics, or a tale of the Pelopidae or of Troy, or anything else of the kind, we must either forbid them to say that these woes are the work of God, or they must devise some such interpretation as we now require, and must declare that what God

did was righteous and good, and they were benefited by their chastisement. But that they were miserable who paid the penalty, and that the doer of this was God, is a thing that the poet must not be suffered to say; if on the other hand he should say that for needing chastisement the wicked were miserable and that in paying the penalty they were benefited by God, that we must allow. But as to saying that God, who is good, becomes the cause of evil to anyone, we must contend in every way that neither should anyone assert this in his own city if it is to be well governed, nor anyone hear it,

neither younger nor older, neither telling a story in meter or without meter; for neither would the saying of such things, if they are said, be holy, nor would they be profitable to us or concordant with themselves.” “I cast my vote with yours for this law,” he said, “and am well pleased with it.” “This, then,” said I, “will be one of the laws and patterns concerning the gods to which speakers and poets will be required to conform, that God is not the cause of all things, but only of the good.” “And an entirely satisfactory one,” he said.

“And what of this, the second. Do you think that God is a wizard and capable of manifesting himself by design, now in one aspect, now in another, at one time himself changing and altering his shape in many transformations and at another deceiving us and causing us to believe such things about him; or that he is simple and less likely than anything else to depart from his own form?” “I cannot say offhand,” he replied. “But what of this: If anything went out from its own form, would it not be displaced and changed, either by itself

or by something else?” “Necessarily.” “Is it not true that to be altered and moved by something else happens least to things that are in the best condition, as, for example, a body by food and drink and toil, and plants by the heat of the sun and winds and similar influences—is it not true that the healthiest and strongest is least altered?”

“Certainly.” “And is it not the soul that is bravest and most intelligent, that would be least disturbed and altered by any external affection?” “Yes.” “And, again, it is surely true of all composite implements, edifices, and habiliments, by parity of reasoning, that those which are well made and in good condition are least liable to be changed by time and other influences.” “That is so.” “It is universally true, then, that that which is in the best state by nature or

art or both admits least alteration by something else.” “So it seems.” “But God, surely, and everything that belongs to God is in every way in the best possible state.” “Of course.” “From this point of view, then, it would be least of all likely that there would be many forms in God.” “Least indeed.”
“But would he transform and alter himself?” “Obviously,” he said, “if he is altered.” “Then does he change himself for the better and to something fairer, or for the worse and to something uglier than himself?”

“It must necessarily,” said he, “be for the worse if he is changed. For we surely will not say that God is deficient in either beauty or excellence.” “Most rightly spoken,” said I. “And if that were his condition, do you think, Adeimantus, that any one god or man would of his own will worsen himself in any way?” “Impossible,” he replied. “It is impossible then,” said I, “even for a god to wish to alter himself, but, as it appears, each of them being the fairest and best possible abides for ever simply in his own form.” “An absolutely necessary conclusion to my thinking.” “No poet then,”

I said, “my good friend, must be allowed to tell us that “ The gods, in the likeness of strangers, Many disguises assume as they visit the cities of mortals. ” Nor must anyone tell falsehoods about Proteus and Thetis, nor in any tragedy or in other poems bring in Hera disguised as a priestess collecting alms “ for the life-giving sons of Inachus, the Argive stream. ”

And many similar falsehoods they must not tell. Nor again must mothers under the influence of such poets terrify their children with harmful tales, how that there are certain gods whose apparitions haunt the night in the likeness of many strangers from all manner of lands, lest while they speak evil of the gods they at the same time make cowards of children.” “They must not,” he said. “But,” said I, “may we suppose that while the gods themselves are incapable of change they cause us to fancy that they appear in many shapes deceiving and practising magic upon us?” “Perhaps,” said he. “Consider,”

said I; “would a god wish to deceive, or lie, by presenting in either word or action what is only appearance?” “I don't know,” said he. “Don't you know,” said I, “that the veritable lie, if the expression is permissible, is a thing that all gods and men abhor?” “What do you mean?” he said. “This,” said I, “that falsehood in the most vital part of themselves, and about their most vital concerns, is something that no one willingly accepts, but it is there above all that everyone fears it.” “I don't understand yet either.” “That is because you suspect me of some grand meaning,”

I said; “but what I mean is, that deception in the soul about realities, to have been deceived and to be blindly ignorant and to have and hold the falsehood there, is what all men would least of all accept, and it is in that case that they loathe it most of all.” “Quite so,” he said. “But surely it would be most wholly right, as I was just now saying, to describe this as in very truth falsehood—ignorance namely in the soul of the man deceived. For the falsehood in words is a copy of the affection in the soul,

an after-rising image of it and not an altogether unmixed falsehood. Is not that so?” “By all means.”
“Essential falsehood, then, is hated not only by gods but by men.” “I agree.” “But what of the falsehood in words, when and for whom is it serviceable so as not to merit abhorrence? Will it not be against enemies? And when any of those whom we call friends owing to madness or folly attempts to do some wrong, does it not then become useful

to avert the evil—as a medicine? And also in the fables of which we were just now speaking owing to our ignorance of the truth about antiquity, we liken the false to the true as far as we may and so make it edifying. ” “We most certainly do,” he said. “Tell me, then, on which of these grounds falsehood would be serviceable to God. Would he because of his ignorance of antiquity make false likenesses of it?” “An absurd supposition, that,” he said. “Then there is no lying poet in God.” “I think not.”

“Well then, would it be through fear of his enemies that he would lie?” “Far from it.” “Would it be because of the folly or madness of his friends?” “Nay, no fool or madman is a friend of God.” “Then there is no motive for God to deceive.” “None.” “From every point of view the divine and the divinity are free from falsehood.” “By all means.” “Then God is altogether simple and true in deed and word, and neither changes himself nor deceives others by visions or words or the sending of signs

in waking or in dreams.” “I myself think so,” he said, “when I hear you say it.” “You concur then,” I said, “this as our second norm or canon for speech and poetry about the gods,—that they are neither wizards in shape-shifting nor do they mislead us by falsehoods in words or deed?” “I concur.” “Then, though there are many other things that we praise in Homer, this we will not applaud, the sending of the dream by Zeus to Agamemnon, nor shall we approve of Aeschylus when his Thetis avers that

Apollo singing at her wedding, “‘foretold the happy fortunes of her issue’” — “ Their days prolonged, from pain and sickness free, And rounding out the tale of heaven's blessings, Raised the proud paean, making glad my heart. And I believed that Phoebus' mouth divine, Filled with the breath of prophecy, could not lie. But he himself, the singer, himself who sat At meat with us, himself who promised all, Is now himself the slayer of my son. ”

When anyone says that sort of thing about the gods, we shall be wroth with him, we will refuse him a chorus, neither will we allow teachers to use him for the education of the young if our guardians are to be god-fearing men and god-like in so far as that is possible for humanity.” “By all means,” he said, “I accept these norms and would use them as canons and laws.”

Socrates:
“Concerning the gods then,” said I, “this is the sort of thing that we must allow or not allow them to hear from childhood up, if they are to honor the gods and their fathers and mothers, and not to hold their friendship with one another in light esteem.” “That was our view and I believe it right.” “What then of this? If they are to be brave, must we not extend our prescription to include also the sayings that will make them least likely

to fear death? Or do you suppose that anyone could ever become brave who had that dread in his heart?” “No indeed, I do not,” he replied. “And again if he believes in the reality of the underworld and its terrors, do you think that any man will be fearless of death and in battle will prefer death to defeat and slavery?” “By no means.” “Then it seems we must exercise supervision also, in the matter of such tales as these, over those who undertake to supply them and request them not to dispraise in this undiscriminating fashion the life in Hades but rather praise it,

since what they now tell us is neither true nor edifying to men who are destined to be warriors.” “Yes, we must,” he said. “Then,” said I, “beginning with this verse we will expunge everything of the same kind: “ Liefer were I in the fields up above to be serf to another Tiller of some poor plot which yields him a scanty subsistence, Than to be ruler and king over all the dead who have perished, ” and this:

“ Lest unto men and immortals the homes of the dead be uncovered Horrible, noisome, dank, that the gods too hold in abhorrence, ” and: “ Ah me! so it is true that e'en in the dwellings of Hades Spirit there is and wraith, but within there is no understanding, ” and this: “ Sole to have wisdom and wit, but the others are shadowy phantoms, ” and: “ Forth from his limbs unwilling his spirit flitted to Hades, Wailing its doom and its lustihood lost and the May of its manhood, ”

and: “ Under the earth like a vapor vanished the gibbering soul, ” and: “ Even as bats in the hollow of some mysterious grotto Fly with a flittermouse shriek when one of them falls from the cluster Whereby they hold to the rock and are clinging the one to the other, Flitted their gibbering ghosts. ”

We will beg Homer and the other poets not to be angry if we cancel those and all similar passages, not that they are not poetic and pleasing to most hearers, but because the more poetic they are the less are they suited to the ears of boys and men who are destined to be free and to be more afraid of slavery than of death.” “By all means.”
“Then we must further taboo in these matters the entire vocabulary of terror and fear, Cocytus

named of lamentation loud, abhorred Styx, the flood of deadly hate, the people of the infernal pit and of the charnel-house, and all other terms of this type, whose very names send a shudder through all the hearers every year. And they may be excellent for other purposes, but we are in fear for our guardians lest the habit of such thrills make them more sensitive and soft than we would have them.” “And we are right in so fearing.” “We must remove those things then?” “Yes.” “And the opposite type to them is what we must require in speech and in verse?” “Obviously.” “And shall we also do away with the

wailings and lamentations of men of repute?” “That necessarily follows,” he said, “from the other.” “Consider,” said I, “whether we shall be right in thus getting rid of them or not. What we affirm is that a good man will not think that for a good man, whose friend he also is, death is a terrible thing.” “Yes, we say that.” “Then it would not be for his friend's sake as if he had suffered something dreadful that he would make lament.” “Certainly not.” “But we also say this, that such a one is most of all men sufficient unto himself

for a good life and is distinguished from other men in having least need of anybody else.” “True,” he replied. “Least of all then to him is it a terrible thing to lose son or brother or his wealth or anything of the sort.” “Least of all.” “Then he makes the least lament and bears it most moderately when any such misfortune overtakes him.” “Certainly.” “Then we should be right in doing away with the lamentations of men of note and in attributing them to women,

and not to the most worthy of them either, and to inferior men, in that those whom we say we are breeding for the guardianship of the land may disdain to act like these.” “We should be right,” said he. “Again then we shall request Homer and the other poets not to portray Achilles, the son of a goddess, as, “ Lying now on his side, and then again on his back, And again on his face, ” and then rising up and “‘Drifting distraught on the shore of the waste unharvested ocean,’”

nor “clutching with both hands the sooty dust and strewing it over his head,” nor as weeping and lamenting in the measure and manner attributed to him by the poet; nor yet Priam, near kinsman of the gods, making supplication and rolling in the dung, “ Calling aloud unto each, by name to each man appealing. ” And yet more than this shall we beg of them at least not to describe the gods as lamenting and crying,

“ Ah, woe is me, woeful mother who bore to my sorrow the bravest, ” and if they will so picture the gods at least not to have the effrontery to present so unlikely a likeness of the supreme god as to make him say: “ Out on it, dear to my heart is the man whose pursuit around Troy-town I must behold with my eyes while my spirit is grieving within me, ” and: “ Ah, woe is me! of all men to me is Sarpedon the dearest, ”

“ Fated to fall by the hands of Patroclus, Menoitius' offspring. ”
“For if, dear Adeimantus, our young men should seriously incline to listen to such tales and not laugh at them as unworthy utterances, still less surely would any man be to think such conduct unworthy of himself and to rebuke himself if it occurred to him to do or say anything of that kind, but without shame or restraint full many a dirge for trifles would he chant and many a lament.”

“You say most truly,” he replied. “But that must not be, as our reasoning but now showed us, in which we must put our trust until someone convinces with a better reason.” “No, it must not be.” “Again, they must not be prone to laughter. For ordinarily when one abandons himself to violent laughter his condition provokes a violent reaction. ” “I think so,” he said. “Then if anyone represents men of worth as overpowered

by laughter we must accept it, much less if gods.” “Much indeed,” he replied. “Then we must not accept from Homer such sayings as these either about the gods: “ Quenchless then was the laughter that rose from the blessed immortals When they beheld Hephaestus officiously puffing and panting. ” —we must not accept it on your view.” “If it pleases you

to call it mine, ” he said; “at any rate we must not accept it.” “But further we must surely prize truth most highly. For if we were right in what we were just saying and falsehood is in very deed useless to gods, but to men useful as a remedy or form of medicine, it is obvious that such a thing must be assigned to physicians and laymen should have nothing to do with it.” “Obviously,” he replied. “The rulers then of the city may, if anybody, fitly lie on account of enemies or citizens for the benefit of the state; no others may have anything to do with it,

but for a layman to lie to rulers of that kind we shall affirm to be as great a sin, nay a greater, than it is for a patient not to tell physician or an athlete his trainer the truth about his bodily condition, or for a man to deceive the pilot about the ship and the sailors as to the real condition of himself or a fellow-sailor, and how they fare.” “Most true,” he replied. “If then

the ruler catches anybody else in the city lying, any of the craftsmen “ Whether a prophet or healer of sickness or joiner of timbers, ” he will chastise him for introducing a practice as subversive and destructive of a state as it is of a ship.” “He will,” he said, “if deed follows upon word. ” “Again, will our lads not need the virtue of self-control?” “Of course.” “And for the multitude are not the main points of self-control these—to be obedient to their rulers and themselves to be rulers

over the bodily appetites and pleasures of food, drink, and the rest?” “I think so.” “Then, I take it, we will think well said such sayings as that of Homer's Diomede: “ Friend, sit down and be silent and hark to the word of my bidding, ” and what follows: “ Breathing high spirit the Greeks marched silently fearing their captains, ”

and all similar passages.” “Yes, well said.” “But what of this sort of thing? “ Heavy with wine with the eyes of a dog and the heart of a fleet deer, ” and the lines that follow, are these well—and other impertinences in prose or verse of private citizens to their rulers?” “They are not well.” “They certainly are not suitable for youth to hear for the inculcation of self-control. But if from another point of view they yield some pleasure we must not be surprised, or what is your view of it?” “This,” he said.
“Again, to represent the wisest man as saying that this seems to him the fairest thing in the world, “ When the bounteous tables are standing ”

“ Laden with bread and with meat and the cupbearer ladles the sweet wine Out of the mixer and bears it and empties it into the beakers. ” —do you think the hearing of that sort of thing will conduce to a young man's temperance or self-control? or this: “ Hunger is the most piteous death that a mortal may suffer. ” Or to hear how Zeus lightly forgot all the designs which he devised,

watching while the other gods slept, because of the excitement of his passions, and was so overcome by the sight of Hera that he is not even willing to go to their chamber, but wants to lie with her there on the ground and says that he is possessed by a fiercer desire than when they first consorted with one another, “‘Deceiving their dear parents.’” Nor will it profit them to hear of Hephaestus's fettering Ares and Aphrodite for a like motive.” “No, by Zeus,” he said,

“I don't think it will.” “But any words or deeds of endurance in the face of all odds attributed to famous men are suitable for our youth to see represented and to hear, such as: “ He smote his breast and chided thus his heart, “Endure, my heart, for worse hast thou endured.” ” “By all means,” he said. “It is certain that we cannot allow our men to be acceptors of bribes or greedy for gain.”

“By no means.” “Then they must not chant: “ Gifts move the gods and gifts persuade dread kings. ” Nor should we approve Achilles' attendant Phoenix as speaking fairly when he counselled him if he received gifts for it to defend the Achaeans, but without gifts not to lay aside his wrath; nor shall we think it proper nor admit that Achilles himself was so greedy as to accept gifts from Agamemnon and again to give up a dead body after receiving payment

but otherwise to refuse.” “It is not right,” he said, “to commend such conduct.” “But, for Homer's sake,” said I, “I hesitate to say that it is positively impious to affirm such things of Achilles and to believe them when told by others; or again to believe that he said to Apollo “ Me thou hast baulked, Far-darter, the most pernicious of all gods, Mightily would I requite thee if only my hands had the power. ”

And how he was disobedient to the river, who was a god and was ready to fight with him, and again that he said of the locks of his hair, consecrated to her river Spercheius: “‘This let me give to take with him my hair to the hero, Patroclus,’” who was a dead body, and that he did so we must believe. And again the trailings of Hector's body round the grave of Patroclus and the slaughter of the living captives upon his pyre, all these we will affirm to be lies,

nor will we suffer our youth to believe that Achilles, the son of a goddess and of Peleus the most chaste of men, grandson of Zeus, and himself bred under the care of the most sage Cheiron, was of so perturbed a spirit as to be affected with two contradictory maladies, the greed that becomes no free man and at the same time overweening arrogance towards gods and men.” “You are right,” he said.
“Neither, then,” said I, “must we believe this or suffer it to be said, that Theseus, the son of Poseidon,

and Peirithous, the son of Zeus, attempted such dreadful rapes, nor that any other child of a god and hero would have brought himself to accomplish the terrible and impious deeds that they now falsely relate of him. But we must constrain the poets either to deny that these are their deeds or that they are the children of gods, but not to make both statements or attempt to persuade our youth that the gods are the begetters of evil, and that heroes are no better than men.

For, as we were saying, such utterances are both impious and false. For we proved, I take it, that for evil to arise from gods is an impossibility.” “Certainly.” “And they are furthermore harmful to those that hear them. For every man will be very lenient with his own misdeeds if he is convinced that such are and were the actions of “ The near-sown seed of gods, Close kin to Zeus, for whom on Ida's top Ancestral altars flame to highest heaven, Nor in their life-blood fails the fire divine. ” For which cause we must put down such fables, lest they breed

in our youth great laxity in turpitude.” “Most assuredly.” “What type of discourse remains for our definition of our prescriptions and proscriptions?” “We have declared the right way of speaking about gods and daemons and heroes and that other world.” “We have.” “Speech, then, about men would be the remainder.” “Obviously.” “It is impossible for us, my friend, to place this here. ” “Why?” “Because I presume we are going to say that so it is that both poets

and writers of prose speak wrongly about men in matters of greatest moment, saying that there are many examples of men who, though unjust, are happy, and of just men who are wretched, and that there is profit in injustice if it be concealed, and that justice is the other man's good and your own loss; and I presume that we shall forbid them to say this sort of thing and command them to sing and fable the opposite. Don't you think so?” “Nay, I well know it,” he said. “Then, if you admit that I am right, I will say that you have conceded the original point of our inquiry?”

“Rightly apprehended,” he said. “Then, as regards men that speech must be of this kind, that is a point that we will agree upon when we have discovered the nature of justice and the proof that it is profitable to its possessor whether he does or does not appear to be just.” “Most true,” he replied.
“So this concludes the topic of tales. That of diction, I take it, is to be considered next. So we shall have completely examined both the matter and the manner of speech.” And Adeimantus said, “I don't understand what

you mean by this.” “Well,” said I, “we must have you understand. Perhaps you will be more likely to apprehend it thus. Is not everything that is said by fabulists or poets a narration of past, present, or future things?” “What else could it be?” he said. “Do not they proceed either by pure narration or by a narrative that is effected through imitation, or by both?” “This too,” he said, “I still need to have made plainer.” “I seem to be a ridiculous and obscure teacher, ” I said; “so like men who are unable to express themselves

I won't try to speak in wholes and universals but will separate off a particular part and by the example of that try to show you my meaning. Tell me. Do you know the first lines if the Iliad in which the poet says that Chryses implored Agamemnon to release his daughter, and that the king was angry and that Chryses,

failing of his request, imprecated curses on the Achaeans in his prayers to the god?” “I do.” “You know then that as far as these verses, “ And prayed unto all the Achaeans, Chiefly to Atreus' sons, twin leaders who marshalled the people, ” the poet himself is the speaker and does not even attempt to suggest to us that anyone but himself is speaking.

But what follows he delivers as if he were himself Chryses and tries as far as may be to make us feel that not Homer is the speaker, but the priest, an old man. And in this manner he has carried in nearly all the rest of his narration about affairs in Ilion, all that happened in Ithaca, and the entire Odyssey.” “Quite so,” he said. “Now, it is narration, is it not, both when he presents the several speeches and the matter between the speeches?” “Of course.” “But when he delivers a speech

as if he were someone else, shall we not say that he then assimilates thereby his own diction is far as possible to that of the person whom he announces as about to speak?” “We shall obviously.” “And is not likening one's self to another speech or bodily bearing an imitation of him to whom one likens one's self?” “Surely.” “In such case then it appears he and the other poets effect their narration through imitation.” “Certainly.” “But if the poet should conceal himself nowhere, then his entire poetizing and narration would have been accomplished without imitation.

And lest you may say again that you don't understand, I will explain to you how this would be done. If Homer, after telling us that Chryses came with the ransom of his daughter and as a suppliant of the Achaeans but chiefly of the kings, had gone on speaking not as if made or being Chryses but still as Homer, you are aware that it would not be imitation but narration, pure and simple. It would have been somewhat in this wise. I will state it without meter for I am not a poet:

the priest came and prayed that to them the gods should grant to take Troy and come safely home, but that they should accept the ransom and release his daughter, out of reverence for the god, and when he had thus spoken the others were of reverent mind and approved, but Agamemnon was angry and bade him depart and not come again lest the scepter and the fillets of the god should not avail him. And ere his daughter should be released, he said, she would grow old in Argos with himself, and he ordered him to be off and not vex him if he wished to get home safe.

And the old man on hearing this was frightened and departed in silence, and having gone apart from the camp he prayed at length to Apollo, invoking the appellations of the god, and reminding him of and asking requital for any of his gifts that had found favor whether in the building of temples or the sacrifice of victims. In return for these things he prayed that the Achaeans should suffer for his tears by the god's shafts. It is in this way, my dear fellow,” I said, “that

without imitation simple narration results.” “I understand,” he said.
“Understand then,” said I, “that the opposite of this arises when one removes the words of the poet between and leaves the alternation of speeches.” “This too I understand,” he said, “—it is what happens in tragedy.” “You have conceived me most rightly,” I said, “and now I think I can make plain to you what I was unable to before, that there is one kind of poetry and tale-telling which works wholly through imitation,

as you remarked, tragedy and comedy; and another which employs the recital of the poet himself, best exemplified, I presume, in the dithyramb ; and there is again that which employs both, in epic poetry and in many other places, if you apprehend me.” “I understand now,” he said, “what you then meant.” “Recall then also the preceding statement that we were done with the 'what' of speech and still had to consider the 'how.'” “I remember.”

“What I meant then was just this, that we must reach a decision whether we are to suffer our poets to narrate as imitators or in part as imitators and in part not, and what sort of things in each case, or not allow them to imitate at all.” “I divine,” he said, “that you are considering whether we shall admit tragedy and comedy into our city or not.” “Perhaps,” said I, “and perhaps even more than that. For I certainly do not yet know myself, but whithersoever the wind, as it were, of the argument blows, there lies our course.”

“Well said,” he replied. “This then, Adeimantus, is the point we must keep in view, do we wish our guardians to be good mimics or not? Or is this also a consequence of what we said before, that each one could practise well only one pursuit and not many, but if he attempted the latter, dabbling in many things, he would fail of distinction in all?” “Of course it is.” “And does not the same rule hold for imitation, that the same man is not able to imitate many things well as he can one?” “No, he is not.” “Still less, then, will he be able to combine

the practice of any worthy pursuit with the imitation of many things and the quality of a mimic; since, unless I mistake, the same men cannot practise well at once even the two forms of imitation that appear most nearly akin, as the writing of tragedy and comedy ? Did you not just now call these two imitations?” “I did, and you are right in saying that the same men are not able to succeed in both, nor yet to be at once good rhapsodists and actors.” “True.” “But

neither can the same men be actors for tragedies and comedies —and all these are imitations, are they not?” “Yes, imitations.” “And to still smaller coinage than this, in my opinion, Adeimantus, proceeds the fractioning of human faculty, so as to be incapable of imitating many things or of doing the things themselves of which the imitations are likenesses.” “Most true,” he replied.
“If, then, we are to maintain our original principle, that our guardians, released from all other crafts,

are to be expert craftsmen of civic liberty, and pursue nothing else that does not conduce to this, it would not be fitting for these to do nor yet to imitate anything else. But if they imitate they should from childhood up imitate what is appropriate to them —men, that is, who are brave, sober, pious, free and all things of that kind; but things unbecoming the free man they should neither do nor be clever at imitating, nor yet any other shameful thing, lest from the imitation

they imbibe the reality. Or have you not observed that imitations, if continued from youth far into life, settle down into habits and (second) nature in the body, the speech, and the thought?” “Yes, indeed,” said he. “We will not then allow our charges, whom we expect to prove good men, being men, to play the parts of women and imitate a woman young or old wrangling with her husband, defying heaven, loudly boasting, fortunate in her own conceit, or involved in misfortune

and possessed by grief and lamentation—still less a woman that is sick, in love, or in labor.” “Most certainly not,” he replied. “Nor may they imitate slaves, female and male, doing the offices of slaves.” “No, not that either.” “Nor yet, as it seems, bad men who are cowards and who do the opposite of the things we just now spoke of, reviling and lampooning one another, speaking foul words in their cups or when sober

and in other ways sinning against themselves and others in word and deed after the fashion of such men. And I take it they must not form the habit of likening themselves to madmen either in words nor yet in deeds. For while knowledge they must have both of mad and bad men and women, they must do and imitate nothing of this kind.” “Most true,” he said. “What of this?” I said, “—are they to imitate smiths and other craftsmen or the rowers of triremes and those who call the time to them or other things

connected therewith?” “How could they,” he said, “since it will be forbidden them even to pay any attention to such things?” “Well, then, neighing horses and lowing bulls, and the noise of rivers and the roar of the sea and the thunder and everything of that kind—will they imitate these?” “Nay, they have been forbidden,” he said, “to be mad or liken themselves to madmen.” “If, then, I understand your meaning,” said I, “there is a form of diction and narrative in which

the really good and true man would narrate anything that he had to say, and another form unlike this to which the man of the opposite birth and breeding would cleave and which he would tell his story.” “What are these forms?” he said. “A man of the right sort, I think, when he comes in the course of his narrative to some word or act of a good man will be willing to impersonate the other in reporting it, and will feel no shame at that kind of mimicry, by preference imitating the good man

when he acts steadfastly and sensibly, and less and more reluctantly when he is upset by sickness or love or drunkenness or any other mishap. But when he comes to someone unworthy of himself, he will not wish to liken himself in earnest to one who is inferior, except in the few cases where he is doing something good, but will be embarrassed both because he is unpractised in the mimicry of such characters, and also because he shrinks in distaste from molding and fitting himself the types of baser things.

His mind disdains them, unless it be for jest. ” “Naturally,” he said.
“Then the narrative that he will employ will be the kind that we just now illustrated by the verses of Homer, and his diction will be one that partakes of both, of imitation and simple narration, but there will be a small portion of imitation in a long discourse—or is there nothing in what I say?” “Yes, indeed, ” he said, that is the type and pattern of such a speaker.” “Then,” said I,

“the other kind speaker, the more debased he is the less will he shrink from imitating anything and everything. He will think nothing unworthy of himself, so that he will attempt, seriously and in the presence of many, to imitate all things, including those we just now mentioned—claps of thunder, and the noise of wind and hail and axles and pulleys, and the notes of trumpets and flutes and pan-pipes, and the sounds of all instruments, and the cries of dogs, sheep, and birds; and so his style will depend wholly on imitation

in voice and gesture, or will contain but a little of pure narration.” “That too follows of necessity,” he said. “These, then,” said I, “were the two types of diction of which I was aking.” “There are those two,” he replied. “Now does not one of the two involve slight variations, and if we assign a suitable pitch and rhythm to the diction, is not the result that the right speaker speaks almost on the same note and in one cadence—for the changes are slight—

and similarly in a rhythm of nearly the same kind?” “Quite so.” “But what of the other type? Does it not require the opposite, every kind of pitch and all rhythms, if it too is to have appropriate expression, since it involves manifold forms of variation?” “Emphatically so.” “And do all poets and speakers hit upon one type or the other of diction or some blend which they combine of both?”

“They must,” he said. “What, then,” said I, are we to do? Shall we admit all of these into the city, or one of the unmixed types, or the mixed type?” “If my vote prevails,” he said, “the unmixed imitator of the good.” “Nay, but the mixed type also is pleasing, Adeimantus, and far most pleasing to boys and their tutors and the great mob is the opposite of your choice.” “Most pleasing it is.” “But perhaps,” said I, “you would affirm it to be ill-suited

to our polity, because there is no twofold or manifold man among us, since every man does one thing.” “It is not suited.” “And is this not the reason why such a city is the only one in which we shall find the cobbler a cobbler and not a pilot in addition to his cobbling, and the farmer a farmer and not a judge added to his farming, and the soldier a soldier and not a money-maker in addition to his soldiery, and so of all the rest?” “True,” he said. “If a man, then, it seems,

who was capable by his cunning of assuming every kind of shape and imitating all things should arrive in our city, bringing with himself the poems which he wished to exhibit, we should fall down and worship him as a holy and wondrous and delightful creature, but should say to him that there is no man of that kind among us in our city, nor is it lawful for such a man to arise among us, and we should send him away to another city, after pouring myrrh down over his head and crowning him with fillets of wool, but we ourselves, for our souls' good, should continue to employ

the more austere and less delightful poet and tale-teller, who would imitate the diction of the good man and would tell his tale in the patterns which we prescribed in the beginning, when we set out to educate our soldiers.” “We certainly should do that if it rested with us.” “And now, my friend,” said I, “we may say that we have completely finished the part of music that concerns speeches and tales. For we have set forth what is to be said and how it is to be said.” “I think so too,” he replied.

“After this, then,” said I, “comes the manner of song and tunes?” “Obviously.” “And having gone thus far, could not everybody discover what we must say of their character in order to conform to what has already been said?” “I am afraid that 'everybody' does not include me,” laughed Glaucon ; “I cannot sufficiently divine off-hand what we ought to say, though I have a suspicion.” “You certainly, I presume,” said I,

“have sufficient a understanding of this—that the song is composed of three things, the words, the tune, and the rhythm?” “Yes,” said he, “that much.” “And so far as it is words, it surely in no manner differs from words not sung in the requirement of conformity to the patterns and manner that we have prescribed?” “True,” he said. “And again, the music and the rhythm must follow the speech. ” “Of course.” “But we said we did not require dirges and lamentations in words.” “We do not.” “What, then,

are the dirge-like modes of music? Tell me, for you are a musician.” “The mixed Lydian, ” he said, “and the tense or higher Lydian, and similar modes.” “These, then,” said I, “we must do away with. For they are useless even to women who are to make the best of themselves, let alone to men.” “Assuredly.” “But again, drunkenness is a thing most unbefitting guardians, and so is softness and sloth.” “Yes.” “What, then, are the soft and convivial modes?” “There are certain Ionian and also Lydian modes

that are called lax.” “Will you make any use of them for warriors?” “None at all,” he said; “but it would seem that you have left the Dorian and the Phrygian.” “I don't know the musical modes,” I said, “but leave us that mode that would fittingly imitate the utterances and the accents of a brave man who is engaged in warfare or in any enforced business, and who, when he has failed, either meeting wounds or death or having fallen into some other mishap,

in all these conditions confronts fortune with steadfast endurance and repels her strokes. And another for such a man engaged in works of peace, not enforced but voluntary, either trying to persuade somebody of something and imploring him—whether it be a god, through prayer, or a man, by teaching and admonition—or contrariwise yielding himself to another who petitioning or teaching him or trying to change his opinions, and in consequence faring according to his wish, and not bearing himself arrogantly, but in all this acting modestly and moderately

and acquiescing in the outcome. Leave us these two modes—the forced and the voluntary—that will best imitate the utterances of men failing or succeeding, the temperate, the brave—leave us these.” “Well,” said he, “you are asking me to leave none other than those I just spoke of.” “Then,” said I, “we shall not need in our songs and airs instruments of many strings or whose compass includes all the harmonies.” “Not in my opinion,” said he. “Then we shall not maintain makers of triangles and harps and all other

many stringed and poly-harmonic instruments.” “Apparently not.” “Well, will you admit to the city flute-makers and flute-players? Or is not the flute the most 'many-stringed' of instruments and do not the pan-harmonics themselves imitate it?” “Clearly,” he said. “You have left,” said I, “the lyre and the cither. These are useful in the city, and in the fields the shepherds would have a little piccolo to pipe on. ” “So our argument indicates,” he said.

“We are not innovating, my friend, in preferring Apollo and the instruments of Apollo to Marsyas and his instruments.” “No, by heaven!” he said, “I think not.” “And by the dog, ” said I, “we have all unawares purged the city which a little while ago we said was wanton. ” “In that we show our good sense,” he said.
“Come then, let us complete the purification. For upon harmonies would follow the consideration of rhythms: we must not pursue complexity nor great variety in the basic movements, but must observe what are the rhythms of a life that is orderly and brave, and after observing them

require the foot and the air to conform to that kind of man's speech and not the speech to the foot and the tune. What those rhythms would be, it is for you to tell us as you did the musical modes.” “Nay, in faith,” he said, “I cannot tell. For that there are some three forms from which the feet are combined, just as there are four in the notes of the voice whence come all harmonies, is a thing that I have observed and could tell. But which are imitations of which sort of life, I am unable to say. ”

“Well,” said I, “on this point we will take counsel with Damon, too, as to which are the feet appropriate to illiberality, and insolence or madness or other evils, and what rhythms we must leave for their opposites; and I believe I have heard him obscurely speaking of a foot that he called the enoplios, a composite foot, and a dactyl and an heroic foot, which he arranged, I know not how, to be equal up and down in the interchange of long and short, and unless I am mistaken he used the term iambic, and there was another foot that he called the trochaic,

and he added the quantities long and short. And in some of these, I believe, he censured and commended the tempo of the foot no less than the rhythm itself, or else some combination of the two; I can't say. But, as I said, let this matter be postponed for Damon's consideration. For to determine the truth of these would require no little discourse. Do you think otherwise?” “No, by heaven, I do not.” “But this you are able to determine—that seemliness and unseemliness are attendant upon the good rhythm and the bad.” “Of course.” “And, further, that

good rhythm and bad rhythm accompany, the one fair diction, assimilating itself thereto, and the other the opposite, and so of the apt and the unapt, if, as we were just now saying, the rhythm and harmony follow the words and not the words these.” “They certainly must follow the speech,” he said. “And what of the manner of the diction, and the speech?” said I. “Do they not follow and conform to the disposition of the soul?” “Of course.” “And all the rest to the diction?” “Yes.” “Good speech, then, good accord, and good grace,

and good rhythm wait upon good disposition, not that weakness of head which we euphemistically style goodness of heart, but the truly good and fair disposition of the character and the mind. ” “By all means,” he said. “And must not our youth pursue these everywhere if they are to do what it is truly theirs to do ?” “They must indeed.” “And there is surely much of these qualities in painting

and in all similar craftsmanship —weaving is full of them and embroidery and architecture and likewise the manufacture of household furnishings and thereto the natural bodies of animals and plants as well. For in all these there is grace or gracelessness. And gracelessness and evil rhythm and disharmony are akin to evil speaking and the evil temper but the opposites are the symbols and the kin of the opposites, the sober and good disposition.” “Entirely so,” he said.

“Is it, then, only the poets that we must supervise and compel to embody in their poems the semblance of the good character or else not write poetry among us, or must we keep watch over the other craftsmen, and forbid them to represent the evil disposition, the licentious, the illiberal, the graceless, either in the likeness of living creatures or in buildings or in any other product of their art, on penalty, if unable to obey, of being forbidden to practise their art among us, that our guardians may not be bred among symbols of evil, as it were

in a pasturage of poisonous herbs, lest grazing freely and cropping from many such day by day they little by little and all unawares accumulate and build up a huge mass of evil in their own souls. But we must look for those craftsmen who by the happy gift of nature are capable of following the trail of true beauty and grace, that our young men, dwelling as it were in a salubrious region, may receive benefit from all things about them, whence the influence that emanates from works of beauty may waft itself to eye or ear like a breeze that brings from wholesome places health,

and so from earliest childhood insensibly guide them to likeness, to friendship, to harmony with beautiful reason.” “Yes,” he said, “that would be far the best education for them.” “And is it not for this reason, Glaucon,” said I, “that education in music is most sovereign, because more than anything else rhythm and harmony find their way to the inmost soul and take strongest hold upon it, bringing with them and imparting grace, if one is rightly trained,

and otherwise the contrary? And further, because omissions and the failure of beauty in things badly made or grown would be most quickly perceived by one who was properly educated in music, and so, feeling distaste rightly, he would praise beautiful things and take delight in them and receive them into his soul to foster its growth and become himself beautiful and good.

The ugly he would rightly disapprove of and hate while still young and yet unable to apprehend the reason, but when reason came the man thus nurtured would be the first to give her welcome, for by this affinity he would know her.” “I certainly think,” he said, “that such is the cause of education in music.” “It is, then,” said I, “as it was when we learned our letters and felt that we knew them sufficiently only when the separate letters did not elude us, appearing as few elements in all the combinations that convey them, and when we did not disregard them

in small things or great and think it unnecessary to recognize them, but were eager to distinguish them everywhere, in the belief that we should never be literate and letter-perfect till we could do this.” “True.” “And is it not also true that if there are any likenesses of letters reflected in water or mirrors, we shall never know them until we know the originals, but such knowledge belongs to the same art and discipline ?” “By all means.” “Then, by heaven, am I not right in saying that by the same token we shall never be true musicians, either—

neither we nor the guardians that we have undertaken to educate—until we are able to recognize the forms of soberness, courage, liberality, and high-mindedness and all their kindred and their opposites, too, in all the combinations that contain and convey them, and to apprehend them and their images wherever found, disregarding them neither in trifles nor in great things, but believing the knowledge of them to belong to the same art and discipline?” “The conclusion is inevitable,” he said.

“Then,” said I, “when there is a coincidence of a beautiful disposition in the soul and corresponding and harmonious beauties of the same type in the bodily form—is not this the fairest spectacle for one who is capable of its contemplation ?” “Far the fairest.” “And surely the fairest is the most lovable.” “Of course.” “The true musician, then, would love by preference persons of this sort; but if there were disharmony he would not love this.” “No,” he said, “not if there was a defect in the soul; but if it were in the body he would bear with it and still be willing to bestow his love.”

“I understand,” I said, “that you have or have had favorites of this sort and I grant your distinction. But tell me this—can there be any communion between soberness and extravagant pleasure ?” “How could there be,” he said, “since such pleasure puts a man beside himself

no less than pain?” “Or between it and virtue generally?” “By no means.” “But is there between pleasure and insolence and licence?” “Most assuredly.” “Do you know of greater or keener pleasure than that associated with Aphrodite?” “I don't,” he said, “nor yet of any more insane.” “But is not the right love a sober and harmonious love of the orderly and the beautiful?” “It is indeed,” said he. “Then nothing of madness, nothing akin to licence, must be allowed to come nigh the right love?” “No.” “Then this kind of pleasure

may not come nigh, nor may lover and beloved who rightly love and are loved have anything to do with it?” “No, by heaven, Socrates,” he said, “it must not come nigh them.” “Thus, then, as it seems, you will lay down the law in the city that we are founding, that the lover may kiss and pass the time with and touch the beloved as a father would a son, for honorable ends, if he persuade him. But otherwise he must so associate with the objects of his care that there should never be any suspicion of anything further,

on penalty of being stigmatized for want of taste and true musical culture.” “Even so,” he said. “Do you not agree, then, that our discourse on music has come to an end? It has certainly made a fitting end, for surely the end and consummation of culture be love of the beautiful.” “I concur,” he said.
“After music our youth are to be educated by gymnastics?” “Certainly.” “In this too they must be carefully trained

from boyhood through life, and the way of it is this, I believe; but consider it yourself too. For I, for my part, do not believe that a sound body by its excellence makes the soul good, but on the contrary that a good soul by its virtue renders the body the best that is possible. What is your opinion?” “I think so too.” “Then if we should sufficiently train the mind and turn over to it the minutiae of the care of the body,

and content ourselves with merely indicating the norms or patterns, not to make a long story of it, we should acting rightly?” “By all means.” “From intoxication we said that they must abstain. For a guardian is surely the last person in the world to whom it is allowable to get drunk and not know where on earth he is.” “Yes,” he said, “it would absurd that a guardian should need a guard.” “What next about their food? These men are athletes in the greatest of contests, are they not?” “Yes.” “Is, then, the bodily habit of the athletes we see about us suitable for such?”

“Perhaps.” “Nay,” said I, “that is a drowsy habit and precarious for health. Don't you observe that they sleep away their lives, and that if they depart ever so little from their prescribed regimen these athletes are liable to great and violent diseases?” “I do.” “Then,” said I, “we need some more ingenious form of training for our athletes of war, since these must be as it were sleepless hounds, and have the keenest possible perceptions of sight and hearing, and in their campaigns undergo many changes

in their drinking water, their food, and in exposure to the heat of the sun and to storms, without disturbance of their health.” “I think so.” “Would not, then, the best gymnastics be akin to the music that we were just now describing?” “What do you mean?” “It would be a simple and flexible gymnastic, and especially so in the training for war.” “In what way?” “One could learn that,” said I, “even from Homer. For you are aware that in the banqueting of the heroes on campaign he does not

feast them on fish, nor on boiled meat, but only on roast, which is what soldiers could most easily procure. For everywhere, one may say, it is of easier provision to use the bare fire than to convey pots and pans along.” “Indeed it is.” “Neither, as I believe, does Homer ever make mention of sweet meats. Is not that something which all men in training understand—that if one is to keep his body in good condition he must abstain from such things altogether?” “They are right,”

he said, “in that they know it and do abstain.” “Then, my friend, if you think this is the right way, you apparently do not approve of a Syracusan table and Sicilian variety of made dishes.” “I think not.” “You would frown, then, on a little Corinthian maid as the of men who were to keep themselves fit?” “Most certainly.” “And also on the seeming delights of Attic pastry?” “Inevitably.” “In general, I take it, if we likened that kind of food and regimen to music and song expressed in the pan-harmonic mode and

in every variety of rhythm it would be a fair comparison.” “Quite so.” “And here variety engendered licentiousness, did it not, but here disease? While simplicity in music begets sobriety in the souls, and in gymnastic training it begets health in bodies.” “Most true,” he said. “And when licentiousness

and disease multiply in a city, are not many courts of law and dispensaries opened, and the arts of chicane and medicine give themselves airs when even free men in great numbers take them very seriously?” “How can they help it?” he said.
“Will you be able to find a surer proof of an evil and shameful state of education in a city than the necessity of first-rate physicians and judges, not only for the base and mechanical, but for those who claim to have been bred in the fashion of free men? Do you not think

it disgraceful and a notable mark of bad breeding to have to make use of a justice imported from others, who thus become your masters and judges, from lack of such qualities in yourself ?” “The most shameful thing in the world.” “Is it?” said I, “or is this still more shameful —when a man only wears out the better part of his days in the courts of law as defendant or accuser, but from the lack of all true sense of values is led to plume himself on this very thing, as being a smart fellow to 'put over' an unjust act

and cunningly to try every dodge and practice, every evasion, and wriggle out of every hold in defeating justice, and that too for trifles and worthless things, because he does not know how much nobler and better it is to arrange his life so as to have no need of a nodding juryman?” “That is,” said he, “still more shameful than the other.” “And to require medicine,” said I, “not merely for wounds or the incidence of some seasonal maladies,

but, because of sloth and such a regimen as we described, to fill one's body up with winds and humors like a marsh and compel the ingenious sons of Aesculapius to invent for diseases such names as fluxes and flatulences—don't you think that disgraceful? ” “Those surely are,” he said, “new-fangled and monstrous strange names of diseases.” “There was nothing of the kind, I fancy,” said I, “in the days of Aesculapius. I infer this from the fact that at Troy his sons

did not find fault with the damsel who gave to the wounded Eurypylus to drink a posset of Pramnian wine plentifully sprinkled with barley and gratings of cheese,

inflammatory ingredients of a surety, nor did they censure Patroclus, who was in charge of the case.” “It was indeed,” said he, “a strange potion for a man in that condition.” “Not strange,” said I, “if you reflect that the former Asclepiads made no use of our modern coddling medication of diseases before the time of Herodicus. But Herodicus was a trainer and became a valetudinarian, and blended

gymnastics and medicine, for the torment first and chiefly of himself and then of many successors.” “How so?” he said. “By lingering out his death,” said I; “for living in perpetual observance of his malady, which was incurable, he was not able to effect a cure, but lived through his days unfit for the business of life, suffering the tortures of the damned if he departed a whit from his fixed regimen, and struggling against death by reason of his science he won the prize of a doting old age. ” “A noble prize indeed for his science,” he said.

“The appropriate one,” said I, “for a man who did not know that it was not from ignorance or inacquaintance with this type of medicine that Aesculapius did not discover it to his descendants, but because he knew that for all well-governed peoples there is a work assigned to each man in the city which he must perform, and no one has leisure to be sick and doctor himself all his days. And this we absurdly enough perceive in the case of a craftsman, but don't see in the case of the rich and so-called fortunate.” “How so?” he said.

“A carpenter,” said I, “when he is sick expects his physician to give him a drug which will operate as an emetic on the disease, or to get rid of it by purging or the use of cautery or the knife. But if anyone prescribes for him a long course of treatment with swathings about the head and their accompaniments, he hastily says that he has no leisure to be sick and that such a life of preoccupation with his illess and neglect of the work that lies before him isn't worth living. And thereupon he bids farewell to that kind of physician,

enters upon his customary way of life, regains his health, and lives attending to his affairs—or, if his body is not equal to strain, he dies and is freed from all his troubles. ” “For such a man,” he said, “that appears to be the right use of medicine.” “And is not the reason,” I said,

“that he had a task and that life wasn't worth acceptance on condition of not doing his work?” “Obviously,” he said. “But the rich man, we say, has no such appointed task, the necessity of abstaining from which renders life intolerable.” “I haven't heard of any.” “Why, haven't you heard that saying of Phocylides, that after a man has 'made his pile' he ought to practice virtue?” “Before, too, I fancy,” he said. “Let us not quarrel with him on that point,” I said, “but inform ourselves whether this virtue is something for the rich man to practise,

and life is intolerable if he does not, or whether we are to suppose that while valetudinarianism is a hindrance to single-minded attention to carpentry and the other arts, it is no obstacle to the fulfilment of Phocylides' exhortation.” “Yes, indeed,” he said, “this excessive care for the body that goes beyond simple gymnastics is the greatest of all obstacles. For it is troublesome in household affairs and military service and sedentary offices in the city.” “And, chief of all, it puts difficulties in the way of any kind of instruction, thinking, or private meditation,

forever imagining headaches and dizziness and attributing their origin to philosophy. So that wherever this kind of virtue is practiced and tested it is in every way a hindrance. For it makes the man always fancy himself sick and never cease from anguishing about his body.” “Naturally,” he said. “Then, shall we not say that it was because Asclepius knew this—that for those who were by nature and course of life sound of body

but had some localized disease, that for such, I say, and for this habit he revealed the art of medicine, and, driving out their disease by drugs and surgery, prescribed for them their customary regimen in order not to interfere with their civic duties, but that, when bodies were diseased inwardly and throughout, he did not attempt by diet and by gradual evacuations and infusions to prolong a wretched existence for the man and have him beget in all likelihood similar wretched offspring?

But if a man was incapable of living in the established round and order of life, he did not think it worth while to treat him, since such a fellow is of no use either to himself or to the state.” “A most politic Asclepius you're telling us of, ” he said. “Obviously,” said I, “that was his character. And his sons too, don't you in see that at Troy they approved

themselves good fighting-men and practised medicine as I described it? Don't you remember that in the case of Menelaus too from the wound that Pandarus inflicted “‘They sucked the blood, and soothing simples sprinkled?’” But what he was to eat or drink thereafter they no more prescribed than for Eurypylus, taking it for granted that the remedies sufficed to heal men who before their wounds were healthy and temperate in diet

even if they did happen for the nonce to drink a posset; but they thought that the life of a man constitutionally sickly and intemperate was of no use to himself or others, and that the art of medicine should not be for such nor should they be given treatment even if they were richer than Midas. ” “Very ingenious fellows,” he said, “you make out these sons of Asclepius to be.”
“'Tis fitting,” said I; “and yet in disregard of our principles the tragedians and Pindar affirm that Asclepius, though he was the son of Apollo, was bribed by gold

to heal a man already at the point of death, and that for this cause he was struck by the lightning. But we in accordance with the aforesaid principles refuse to believe both statements, but if he was the son of a god he was not avaricious, we will insist, and if he was greedy of gain he was not the son of a god.” “That much,” said he, “is most certainly true. But what have you to say to this, Socrates, must we not have good physicians in our city? And they would be the most likely to be good who had treated the greatest number of healthy and diseased men,

and so good judges would be those who had associated with all sorts and conditions of men.” “Most assuredly I want them good,” I said; “but do you know whom I regard as such?” “I'll know if you tell, ” he said. “Well, I will try,” said I. “You, however, have put unlike cases in one question.” “How so?” said he. “Physicians, it is true,” I said, “would prove most skilled if, from childhood up, in addition to learning the principles of the art they had familiarized themselves with the greatest possible number of the most sickly bodies,

and if they themselves had suffered all diseases and were not of very healthy constitution. For you see they do not treat the body by the body. If they did, it would not be allowable for their bodies to be or to have been in evil condition. But they treat the body with the mind—and it is not competent for a mind that is or has been evil to treat anything well.” “Right,” he said. “But a judge, mark you, my friend,

rules soul with soul and it is not allowable for a soul to have been bred from youth up among evil souls and to have grown familiar with them, and itself to have run the gauntlet of every kind of wrong-doing and injustice so as quickly to infer from itself the misdeeds of others as it might diseases in the body, but it must have been inexperienced in evil natures and uncontaminated by them while young, if it is to be truly fair and good and judge soundly of justice. For which cause the better sort seem to be simple-minded in youth and are easily deceived by the wicked,

since they do not have within themselves patterns answering to the affections of the bad.” “That is indeed their experience,” he said. “Therefore it is,” said I, that the good judge must not be a youth but an old man, a late learner of the nature of injustice, one who has not become aware of it as a property in his own soul, but one who has through the long years trained himself to understand it as an alien thing in alien souls, and to discern how great an evil it is

by the instrument of mere knowledge and not by experience of his own.” “That at any rate,” he said, “appears to be the noblest kind of judge.” “And what is more, a good one,” I said, “which was the gist of your question. For he who has a good soul is good. But that cunning fellow quick to suspect evil, and who has himself done many unjust acts and who thinks himself a smart trickster, when he associates with his like does appear to be clever, being on his guard and fixing his eyes on the patterns within himself. But when the time comes for him to mingle with the good and his elders,

then on the contrary he appears stupid. He is unseasonably distrustful and he cannot recognize a sound character because he has no such pattern in himself. But since he more often meets with the bad than the good, he seems to himself and to others to be rather wise than foolish.” “That is quite true,” he said.
“Well then,” said I, “such a one must not be our ideal of the good and wise judge but the former. For while badness could never come to know both virtue and itself, native virtue through education

will at last acquire the science both of itself and badness. This one, then, as I think, is the man who proves to be wise and not the bad man. ” “And I concur,” he said. “Then will you not establish by law in your city such an art of medicine as we have described in conjunction with this kind of justice? And these arts will care for the bodies and souls of such of your citizens as are truly well born,

but of those who are not, such as are defective in body they will suffer to die and those who are evil-natured and incurable in soul they will themselves put to death.” “This certainly,” he said, “has been shown to be the best thing for the sufferers themselves and for the state.” “And so your youths,” said I, “employing that simple music which we said engendered sobriety will, it is clear, guard themselves against falling into the need of the justice of the court-room.” “Yes,” he said. “And will not our musician, pursuing the same trail

in his use of gymnastics, if he please, get to have no need of medicine save when indispensable ?” “I think so.” “And even the exercises and toils of gymnastics he will undertake with a view to the spirited part of his nature to arouse that rather than for mere strength, unlike ordinary athletes, who treat diet and exercise only as a means to muscle.” “Nothing could be truer,” he said. “Then may we not say, Glaucon,” said I, “that those who established an education in music and gymnastics

had not the purpose in view that some attribute to them in so instituting, namely to treat the body by one and the soul by the other?” “But what?” he said. “It seems likely,” I said, “that they ordained both chiefly for the soul's sake.” “How so?” “Have you not observed,” said I, “the effect on the disposition of the mind itself of lifelong devotion to gymnastics with total neglect of music? Or the disposition of those of the opposite habit?” “In what respect do you mean?” he said.

“In respect of savagery and hardness or, on the other hand, of softness and gentleness?” “I have observed,” he said, “that the devotees of unmitigated gymnastics turn out more brutal than they should be and those of music softer than is good for them.” “And surely,” said I, “this savagery is a quality derived from the high-spirited element in our nature, which, if rightly trained, becomes brave, but if overstrained, would naturally become hard and harsh.” “I think so,” he said. “And again, is not the gentleness

a quality which the philosophic nature would yield? This if relaxed too far would be softer than is desirable but if rightly trained gentle and orderly?” “That is so.” “But our requirement, we say, is that the guardians should possess both natures.” “It is.” “And must they not be harmoniously adjusted to one another?” “Of course.” “And the soul of the man thus attuned is sober and brave?”

“Certainly.” “And that of the ill adjusted is cowardiy and rude?” “It surely is.”
“Now when a man abandons himself to music to play upon him and pour into his soul as it were through the funnel of his ears those sweet, soft, and dirge-like airs of which we were just now speaking, and gives his entire time to the warblings and blandishments of song, the first result is that the principle of high spirit, if he had it,

is softened like iron and is made useful instead of useless and brittle. But when he continues the practice without remission and is spellbound, the effect begins to be that he melts and liquefies till he completely dissolves away his spirit, cuts out as it were the very sinews of his soul and makes of himself a 'feeble warrior.' ” “Assuredly,” he said. “And if,” said I, “he has to begin with a spiritless nature he reaches this result quickly, but if high-spirited, by weakening the spirit he makes it unstable,

quickly irritated by slight stimuli, and as quickly quelled. The outcome is that such men are choleric and irascible instead of high-spirited, and are peevish and discontented.” “Precisely so.” “On the other hand, if a man toils hard at gymnastics and eats right lustily and holds no truck with music and philosophy, does he not at first get very fit and full of pride and high spirit and become more brave and bold than he was?” “He does indeed.” “But what if he does nothing but this and has no contact with the Muse in any way,

is not the result that even if there was some principle of the love of knowledge in his soul, since it tastes of no instruction nor of any inquiry and does not participate in any discussion or any other form of culture, it becomes feeble, deaf, and blind, because it is not aroused or fed nor are its perceptions purified and quickened?” “That is so,” he said. “And so such a man, I take it, becomes a misologist and stranger to the Muses. He no longer makes any use of persuasion by speech but achieves all his ends

like a beast by violence and savagery, and in his brute ignorance and ineptitude lives a life of disharmony and gracelessness.” “That is entirely true,” he said. “For these two, then, it seems there are two arts which I would say some god gave to mankind, music and gymnastics for the service of the high-spirited principle and the love of knowledge in them—not for the soul and the body except incidentally, but for the harmonious adjustment of these two principles

by the proper degree of tension and relaxation of each.” “Yes, so it appears,” he said. “Then he who best blends gymnastics with music and applies them most suitably to the soul is the man whom we should most rightly pronounce to be the most perfect and harmonious musician, far rather than the one who brings the strings into unison with one another. ” “That seems likely, Socrates,” he said. “And shall we not also need in our city, Glaucon, a permanent overseer of this kind if its constitution is to be preserved?”

“We most certainly shall.”
“Such would be the outlines of their education and breeding. For why should one recite the list of the dances of such citizens, their hunts and chases with hounds, their athletic contests and races? It is pretty plain that they must conform to these principles and there is no longer any difficulty in discovering them.” “There is, it may be, no difficulty,” he said. “Very well,” said I; “what, then, have we next to determine? Is it not which ones among them shall be

the rulers and the ruled?” “Certainly.” “That the rulers must be the elder and the ruled the younger is obvious.” “It is.” “And that the rulers must be their best?” “This too.” “And do not the best of the farmers prove the best farmers?” “Yes.” “And in this case, since we want them to be the best of the guardians, must they not be the best guardians, the most regardful of the state?” “Yes.” “They must then to begin with be intelligent in such matters and capable,

and furthermore careful of the interests of the state?” “That is so.” “But one would be most likely to be careful of that which he loved.” “Necessarily.” “And again, one would be most likely to love that whose interests he supposed to coincide with his own, and thought that when it prospered, he too would prosper and if not, the contrary.” “So it is,” he said. “Then we must pick out from the other guardians such men as to our observation appear most inclined through the entire course of their lives to be zealous to do what they think

for the interest of the state, and who would be least likely to consent to do the opposite.” “That would be a suitable choice,” he said. “I think, then, we shall have to observe them at every period of life, to see if they are conservators and guardians of this conviction in their minds and never by sorcery nor by force can be brought to expel from their souls unawares this conviction that they must do what is best for the state.” “What do you mean by the 'expelling'?” he said. “I will tell you, said I; “it seems to me that the exit of a belief from the mind is either voluntary or involuntary.

Voluntary is the departure of the false belief from one who learns better, involuntary that of every true belief.” “The voluntary,” he said, “I understand, but I need instruction about the involuntary.” “How now,” said I, “don't you agree with me in thinking that men are unwillingly deprived of good things but willingly of evil? Or is it not an evil to be deceived in respect of the truth and a good to possess truth? And don't you think that to opine the things that are is to possess the truth?” “Why, yes,” said he, “you are right, and I agree that men are unwillingly deprived of true opinions. ” “And doesn't this happen to them by theft, by the spells of sorcery or by force?” “I don't understand now either,” he said. “I must be talking in high tragic style, ” I said;

“by those who have their opinions stolen from them I mean those who are over-persuaded and those who forget, because in the one case time, in the other argument strips them unawares of their beliefs. Now I presume you understand, do you not?” “Yes.” “Well, then, by those who are constrained or forced I mean those whom some pain or suffering compels to change their minds.” “That too I understand and you are right.” “And the victims of sorcery

I am sure you too would say are they who alter their opinions under the spell of pleasure or terrified by some fear.” “Yes,” he said: “everything that deceives appears to cast a spell upon the mind.”
“Well then, as I was just saying, we must look for those who are the best guardians of the indwelling conviction that what they have to do is what they at any time believe to be best for the state. Then we must observe them from childhood up and propose them tasks in which one would be most likely to forget this principle or be deceived, and he whose memory is sure

and who cannot be beguiled we must accept and the other kind we must cross off from our list. Is not that so?” “Yes.” “And again we must subject them to toils and pains and competitions in which we have to watch for the same traits.” “Right,” he said. “Then,” said I, “must we not institute a third kind of competitive test with regard to sorcery and observe them in that? Just as men conduct colts to noises and uproar to see if they are liable to take fright, so we must bring these lads while young into fears

and again pass them into pleasures, testing them much more carefully than men do gold in the fire, to see if the man remains immune to such witchcraft and preserves his composure throughout, a good guardian of himself and the culture which he has received, maintaining the true rhythm and harmony of his being in all those conditions, and the character that would make him most useful to himself and to the state. And he who as boy, lad, and man endures the test

and issues from it unspoiled we must establish as ruler over our city and its guardian, and bestow rewards upon him in life, and in death the allotment of the supreme honors of burial-rites and other memorials. But the man of the other type we must reject. Such,” said I, “appears to me, Glaucon, the general notion of our selection and appointment of rulers and guardians as sketched in outline, but not drawn out in detail.” “I too,” he said, “think much the same.” “Then would it not truly

be most proper to designate these as guardians in the full sense of the word, watchers against foemen without and friends within, so that the latter shall not wish and the former shall not be able to work harm, but to name those youths whom we were calling guardians just now, helpers and aids for the decrees of the rulers?” “I think so,” he replied.
“How, then,” said I, “might we contrive one of those opportune falsehoods of which we were just now speaking,

so as by one noble lie to persuade if possible the rulers themselves, but failing that the rest of the city?” “What kind of a fiction do you mean?” said he. “Nothing unprecedented,” said I, “but a sort of Phoenician tale, something that has happened ere now in many parts of the world, as the poets aver and have induced men to believe, but that has not happened and perhaps would not be likely to happen in our day and demanding no little persuasion to make it believable.” “You act like one who shrinks from telling his thought,” he said. “You will think that I have right good reason for shrinking when I have told,” I said.

“Say on,” said he, “and don't be afraid.” “Very well, I will. And yet I hardly know how to find the audacity or the words to speak and undertake to persuade first the rulers themselves and the soldiers and then the rest of the city, that in good sooth all our training and educating of them were things that they imagined and that happened to them as it were in a dream; but that in reality at that time they were down within the earth being molded and fostered themselves while

their weapons and the rest of their equipment were being fashioned. And when they were quite finished the earth as being their mother delivered them, and now as if their land were their mother and their nurse they ought to take thought for her and defend her against any attack and regard the other citizens as their brothers and children of the self-same earth.” “It is not for nothing, ” he said, “that you were so bashful about coming out with your lie.” “It was quite natural that I should be,”

I said; “but all the same hear the rest of the story. While all of you in the city are brothers, we will say in our tale, yet God in fashioning those of you who are fitted to hold rule mingled gold in their generation, for which reason they are the most precious—but in the helpers silver, and iron and brass in the farmers and other craftsmen. And as you are all akin, though for the most part you will breed after your kinds,

it may sometimes happen that a golden father would beget a silver son and that a golden offspring would come from a silver sire and that the rest would in like manner be born of one another. So that the first and chief injunction that the god lays upon the rulers is that of nothing else are they to be such careful guardians and so intently observant as of the intermixture of these metals in the souls of their offspring, and if sons are born to them with an infusion of brass or iron

they shall by no means give way to pity in their treatment of them, but shall assign to each the status due to his nature and thrust them out among the artisans or the farmers. And again, if from these there is born a son with unexpected gold or silver in his composition they shall honor such and bid them go up higher, some to the office of guardian, some to the assistanceship, alleging that there is an oracle that the state shall then be overthrown when the man of iron or brass is its guardian. Do you see any way of getting them to believe this tale?”

“No, not these themselves,” he said, “but I do, their sons and successors and the rest of mankind who come after. ” “Well,” said I, “even that would have a good effect making them more inclined to care for the state and one another. For I think I apprehend your meaning. XXII. And this shall fall out as tradition guides.”
“But let us arm these sons of earth and conduct them under the leadership of their rulers. And when they have arrived they must look out for the fairest site in the city for their encampment,

a position from which they could best hold down rebellion against the laws from within and repel aggression from without as of a wolf against the fold. And after they have encamped and sacrificed to the proper gods they must make their lairs, must they not?” “Yes,” he said. “And these must be of a character keep out the cold in winter and be sufficient in summer?” “Of course. For I presume you are speaking of their houses.” “Yes,” said I, “the houses of soldiers not of money-makers.”

“What distinction do you intend by that?” he said. “I will try to tell you,” I said. “It is surely the most monstrous and shameful thing in the world for shepherds to breed the dogs who are to help them with their flocks in such wise and of such a nature that from indiscipline or hunger or some other evil condition the dogs themselves shall attack the sheep and injure them and be likened to wolves instead of dogs.” “A terrible thing, indeed,” he said.

“Must we not then guard by every means in our power against our helpers treating the citizens in any such way and, because they are the stronger, converting themselves from benign assistants into savage masters?” “We must,” he said. “And would they not have been provided with the chief safeguard if their education has really been a good one?” “But it surely has,” he said. “That,” said I, “dear Glaucon, we may not properly affirm, but what we were just now saying we may,

that they must have the right education, whatever it is, if they are to have what will do most to make them gentle to one another and to their charges.” “That is right,” he said. “In addition, moreover, to such an education a thoughtful man would affirm that their houses and the possessions provided for them ought to be such as not to interfere with the best performance of their own work as guardians and not to incite them to wrong the other citizens.”

“He will rightly affirm that.” “Consider then,” said I, “whether, if that is to be their character, their habitations and ways of life must not be something after this fashion. In the first place, none must possess any private property save the indispensable. Secondly, none must have any habitation or treasure-house which is not open for all to enter at will. Their food, in such quantities as are needful for athletes of war sober and brave,

they must receive as an agreed stipend from the other citizens as the wages of their guardianship, so measured that there shall be neither superfluity at the end of the year nor any lack. And resorting to a common mess like soldiers on campaign they will live together. Gold and silver, we will tell them, they have of the divine quality from the gods always in their souls, and they have no need of the metal of men nor does holiness suffer them to mingle and contaminate that heavenly possession with the acquisition of mortal gold, since many impious deeds have been done about

the coin of the multitude, while that which dwells within them is unsullied. But for these only of all the dwellers in the city it is not lawful to handle gold and silver and to touch them nor yet to come under the same roof with them, nor to hang them as ornaments on their limbs nor to drink from silver and gold. So living they would save themselves and save their city. But whenever they shall acquire for themselves land of their own and houses and coin, they will be house-holders and farmers instead of guardians, and will be transformed

from the helpers of their fellow citizens to their enemies and masters, and so in hating and being hated, plotting and being plotted against they will pass their days fearing far more and rather the townsmen within than the foemen without—and then even then laying the course of near shipwreck for themselves and the state. For all these reasons,” said I, “let us declare that such must be the provision for our guardians in lodging and other respects and so legislate. Shall we not?” “By all means,” said Glaucon.

Socrates:
And Adeimantus broke in and said, “What will be your defence, Socrates, if anyone objects that you are not making these men very happy, and that through their own fault? For the city really belongs to them and yet they get no enjoyment out of it as ordinary men do by owning lands and building fine big houses and providing them with suitable furniture and winning the favor of the gods by private sacrifices and entertaining guests and enjoying too those possessions which you just now spoke of, gold and silver and all that is customary for those who are expecting to be happy? But they seem, one might say, to be established in idleness in the city,

exactly like hired mercenaries, with nothing to do but keep guard.” “Yes,” said I, “and what is more, they serve for board-wages and do not even receive pay in addition to their food as others do, so that they will not even be able to take a journey on their own account, if they wish to, or make presents to their mistresses, or spend money in other directions according to their desires like the men who are thought to be happy. These and many similar counts of the indictment you are omitting.” “Well,” said he, “assume these counts too. ”

“What then will be our apology you ask?” “Yes.” “By following the same path I think we shall find what to reply. For we shall say that while it would not surprise us if these men thus living prove to be the most happy, yet the object on which we fixed our eyes in the establishment of our state was not the exceptional happiness of any one class but the greatest possible happiness of the city as a whole. For we thought that in a state so constituted we should be most likely to discover justice as we should injustice

in the worst governed state, and that when we had made these out we could pass judgement on the issue of our long inquiry. Our first task then, we take it, is to mold the model of a happy state—we are not isolating a small class in it and postulating their happiness, but that of the city as a whole. But the opposite type of state we will consider presently. It is as if we were coloring a statue and someone approached and censured us, saying that we did not apply the most beautiful pigments to the most beautiful parts of the image, since the eyes, which are the most beautiful part, have not been painted with purple but with black—

we should think it a reasonable justification to reply, ‘Don't expect us, quaint friend, to paint the eyes so fine that they will not be like eyes at all, nor the other parts. But observe whether by assigning what is proper to each we render the whole beautiful. ’ And so in the present case you must not require us to attach to the guardians a happiness that will make them anything but guardians.

For in like manner we could clothe the farmers in robes of state and deck them with gold and bid them cultivate the soil at their pleasure, and we could make the potters recline on couches from left to right before the fire drinking toasts and feasting with their wheel alongside to potter with when they are so disposed, and we can make all the others happy in the same fashion, so that thus the entire city may be happy. But urge us not to this,

since, if we yield, the farmer will not be a farmer nor the potter a potter, nor will any other of the types that constitute state keep its form. However, for the others it matters less. For cobblers who deteriorate and are spoiled and pretend to be the workmen that they are not are no great danger to a state. But guardians of laws and of the city who are not what they pretend to be, but only seem, destroy utterly, I would have you note, the entire state, and on the other hand, they alone are decisive of its good government and happiness. If then we are forming true guardians

and keepers of our liberties, men least likely to harm the commonwealth, but the proponent of the other ideal is thinking of farmers and 'happy' feasters as it were in a festival and not in a civic community, he would have something else in mind than a state. Consider, then, whether our aim in establishing the guardians is the greatest possible happiness among them or whether that is something we must look to see develop in the city as a whole, but these helpers and guardians

are to be constrained and persuaded to do what will make them the best craftsmen in their own work, and similarly all the rest. And so, as the entire city develops and is ordered well, each class is to be left, to the share of happiness that its nature comports.
“Well,” he said, “I think you are right.” “And will you then,” I said, “also think me reasonable in another point akin to this?” “What pray?” “Consider whether

these are the causes that corrupt other craftsmen too so as positively to spoil them. ” “What causes?” “Wealth and poverty,” said I. “How so?” “Thus! do you think a potter who grew rich would any longer be willing to give his mind to his craft?” “By no means,” said he. “But will he become more idle and negligent than he was?” “Far more.” “Then he becomes a worse potter?” “Far worse too.” “And yet again, if from poverty he is unable to provide himself with tools and other requirements of his art,

the work that he turns out will be worse, and he will also make inferior workmen of his sons or any others whom he teaches.” “Of course.” “From both causes, then, poverty and wealth, the products of the arts deteriorate, and so do the artisans?” “So it appears.” “Here, then, is a second group of things it seems that our guardians must guard against and do all in their power to keep from slipping into the city without their knowledge.” “What are they?”

“Wealth and poverty,” said I, “since the one brings luxury, idleness and innovation, and the other illiberality and the evil of bad workmanship in addition to innovation.” “Assuredly,” he said; “yet here is a point for your consideration, Socrates, how our city, possessing no wealth, will be able to wage war, especially if compelled to fight a large and wealthy state.” “Obviously,” said I, “it would be rather difficult to fight one such,

but easier to fight two. ” “What did you mean by that?” he said. “Tell me first,” I said, “whether, if they have to fight, they will not be fighting as athletes of war against men of wealth?” “Yes, that is true,” he said. “Answer me then, Adeimantus. Do you not think that one boxer perfectly trained in the art could easily fight two fat rich men who knew nothing of it?” “Not at the same time perhaps,” said he. “Not even,” said I, “if he were allowed to retreat

and then turn and strike the one who came up first, and if he repeated the procedure many times under a burning and stifling sun? Would not such a fighter down even a number of such opponents?” “Doubtless,” he said; “it wouldn't be surprising if he did.” “Well, don't you think that the rich have more of the skill and practice of boxing than of the art of war?” “I do,” he said. “It will be easy, then, for our athletes in all probability to fight with double and triple their number.” “I shall have to concede the point,”

he said, “for I believe you are right.” “Well then, if they send an embassy to the other city and say what is in fact true : ‘We make no use of gold and silver nor is it lawful for us but it is for you: do you then join us in the war and keep the spoils of the enemy,’ —do you suppose any who heard such a proposal would choose to fight against hard and wiry hounds rather than with the aid of the hounds against fat and tender sheep?” “I think not.” “Yet consider whether the accumulation

of all the wealth of other cities in one does not involve danger for the state that has no wealth.” “What happy innocence,” said I, “to suppose that you can properly use the name city of any other than the one we are constructing.” “Why, what should we say?” he said. “A greater predication,” said I, “must be applied to the others. For they are each one of them many cities, not a city, as it goes in the game. There are two at the least at enmity with one another, the city of the rich

and the city of the poor, and in each of these there are many. If you deal with them as one you will altogether miss the mark, but if you treat them as a multiplicity by offering to the one faction the property, the power, the very persons of the other, you will continue always to have few enemies and many allies. And so long as your city is governed soberly in the order just laid down, it will be the greatest of cities. I do not mean greatest in repute, but in reality, even though it have only a thousand defenders. For a city of this size

that is really one you will not easily discover either among Greeks or barbarians—but of those that seem so you will find many and many times the size of this. Or do you think otherwise?” “No, indeed I don't,” said he.
“Would not this, then, be the best rule and measure for our governors of the proper size of the city and of the territory that they should mark off for a city of that size and seek no more?” “What is the measure?” “I think,” said I, “that they should let it grow so long as in its growth it consents to remain a unity,

but no further.” “Excellent,” he said. “Then is not this still another injunction that we should lay upon our guardians, to keep guard in every way that the city shall not be too small, nor great only in seeming, but that it shall be a sufficient city and one?” “That behest will perhaps be an easy one for them,” he said. “And still easier, haply,” I said, “is this that we mentioned before when we said that if a degenerate offspring was born to the guardians he must be sent away to the other classes,

and likewise if a superior to the others he must be enrolled among the guardians; and the purport of all this was that the other citizens too must be sent to the task for which their natures were fitted, one man to one work, in order that each of them fulfilling his own function may be not many men, but one, and so the entire city may come to be not a multiplicity but a unity. ” “Why yes,” he said, “this is even more trifling than that.” “These are not, my good Adeimantus, as one might suppose, numerous and difficult injunctions that

we are imposing upon them, but they are all easy, provided they guard, as the saying is, the one great thing —or instead of great let us call it sufficient. ” “What is that?” he said. “Their education and nurture,” I replied. “For if a right education makes of them reasonable men they will easily discover everything of this kind—and other principles that we now pass over, as that the possession of wives and marriage,

and the procreation of children and all that sort of thing should be made as far as possible the proverbial goods of friends that are common. ” “Yes, that would be the best way,” he said. “And, moreover,” said I, “the state, if it once starts well, proceeds as it were in a cycle of growth. I mean that a sound nurture and education if kept up creates good natures in the state, and sound natures in turn receiving an education of this sort develop into better men than their predecessors

both for other purposes and for the production of offspring as among animals also. ” “It is probable,” he said. “To put it briefly, then,” said I, “it is to this that the overseers of our state must cleave and be watchful against its insensible corruption. They must throughout be watchful against innovations in music and gymnastics counter to the established order, and to the best of their power guard against them, fearing when anyone says that “ That song is most regarded among men Which hovers newest on the singer's lips, ”

lest haply it be supposed that the poet means not new songs but a new way of song and is commending this. But we must not praise that sort of thing nor conceive it to be the poet's meaning. For a change to a new type of music is something to beware of as a hazard of all our fortunes. For the modes of music are never disturbed without unsettling of the most fundamental political and social conventions, as Damon affirms and as I am convinced. ” “Set me too down in the number of the convinced,” said Adeimantus.

“It is here, then,” I said, “in music, as it seems, that our guardians must build their guard-house and post of watch.” “It is certain,” he said, “that this is the kind of lawlessness that easily insinuates itself unobserved.” “Yes,” said I, “because it is supposed to be only a form of play and to work no harm.” “Nor does it work any,” he said, “except that by gradual infiltration it softly overflows upon the characters and pursuits of men and from these issues forth grown greater to attack their business dealings, and from these relations

it proceeds against the laws and the constitution with wanton licence, Socrates, till finally it overthrows all things public and private.” “Well,” said I, “are these things so?” “I think so,” he said. “Then, as we were saying in the beginning, our youth must join in a more law-abiding play, since, if play grows lawless and the children likewise,

it is impossible that they should grow up to be men of serious temper and lawful spirit.” “Of course,” he said. “And so we may reason that when children in their earliest play are imbued with the spirit of law and order through their music, the opposite of the former supposition happens—this spirit waits upon them in all things and fosters their growth, and restores and sets up again whatever was overthrown in the other type of state.” “True, indeed,” he said. “Then such men rediscover for themselves those seemingly trifling conventions which their predecessors abolished altogether.” “Of what sort?” “Such things as

the becoming silence of the young in the presence of their elders; the giving place to them and rising up before them, and dutiful service of parents, and the cut of the hair and the garments and the fashion of the foot-gear, and in general the deportment of the body and everything of the kind. Don't you think so?” “I do.” “Yet to enact them into laws would, I think, be silly. For such laws are not obeyed nor would they last, being enacted only in words and on paper.” “How could they?” “At any rate, Adeimantus,” I said, “the direction of the education from whence one starts is likely to determine

the quality of what follows. Does not like ever summon like?” “Surely.” “And the final outcome, I presume, we would say is one complete and vigorous product of good or the reverse.” “Of course,” said he. “For my part, then,” I said, “for these reasons I would not go on to try to legislate on such matters. ” “With good reason,” said he. “But what, in heaven's name,” said I, “about business matters, the deals that men make with one another in the agora—

and, if you please, contracts with workmen and actions for foul language and assault, the filing of declarations, the impanelling of juries, the payment and exaction of any dues that may be needful in markets or harbors and in general market, police or harbor regulations and the like, can we bring ourselves to legislate about these?” “Nay, ‘twould not be fitting,” he said, “to dictate to good and honorable men. For most of the enactments that are needed about these things

they will easily, I presume, discover.” “Yes, my friend, provided God grants them the preservation of the principles of law that we have already discussed.” “Failing that,” said he, “they will pass their lives multiplying such petty laws and amending them in the expectation of attaining what is best.” “You mean,” said I, “that the life of such citizens will resemble that of men who are sick, yet from intemperance are unwilling to abandon their unwholesome regimen.”

“By all means.” And truly,” said I, “these latter go on in a most charming fashion. For with all their doctoring they accomplish nothing except to complicate and augment their maladies. And they are always hoping that some one will recommend a panacea that will restore their health.” “A perfect description,” he said, “of the state of such invalids.” “And isn't this a charming trait in them, that they hate most in all the world him who tells them the truth that until a man stops drinking and gorging and wenching

and idling, neither drugs nor cautery nor the knife, no, nor spells nor periapts will be of any avail?” “Not altogether charming,” he said, “for there is no grace or charm in being angry with him who speaks well.” “You do not seem to be an admirer of such people,” said I. “No, by heaven, I am not.”
“Neither then, if an entire city, as we were just now saying, acts in this way, will it have your approval, or don't you think that the way of such invalids is precisely that of those cities

which being badly governed forewarn their citizens not to meddle with the general constitution of the state, denouncing death to whosoever attempts that—while whoever most agreeably serves them governed as they are and who curries favor with them by fawning upon them and anticipating their desires and by his cleverness in gratifying them, him they will account the good man, the man wise in worthwhile things, the man they will delight to honor?” “Yes,” he said, “I think their conduct is identical, and I don't approve it in the very least.”

“And what again of those who are willing and eager to serve such states? Don't you admire their valiance and light-hearted irresponsibility ?” “I do,” he said, “except those who are actually deluded and suppose themselves to be in truth statesmen because they are praised by the many.” “What do you mean? “Can't you make allowances for the men? Do you think it possible for a man who does not know how to measure when a multitude of others equally ignorant assure him that he is four cubits tall

not to suppose this to be the fact about himself?” “Why no, ” he said, “I don't think that.” “Then don't be harsh with them. For surely such fellows are the most charming spectacle in the world when they enact and amend such laws as we just now described and are perpetually expecting to find a way of putting an end to frauds in business and in the other matters of which I was speaking because they can't see that they are in very truth trying to cut off a Hydra's head.”

“Indeed,” he said, “that is exactly what they are doing.” “I, then,” said I, “should not have supposed that the true lawgiver ought to work out matters of that kind in the laws and the constitution either of an ill-governed or a well-governed state—in the one because they are useless and accomplish nothing, in the other because some of them anybody could discover and others will result spontaneously from the pursuits already described.”

“What part of legislation, then,” he said, “is still left for us?” And I replied, “For us nothing, but for the Apollo of Delphi, the chief, the fairest and the first of enactments.” “What are they?” he said. “The founding of temples, and sacrifices, and other forms of worship of gods, daemons, and heroes; and likewise the burial of the dead and the services we must render to the dwellers in the world beyond to keep them gracious. For of such matters

we neither know anything nor in the founding of our city if we are wise shall we entrust them to any other or make use of any other interpreter than the God of our fathers. For this God surely is in such matters for all mankind the interpreter of the religion of their fathers who from his seat in the middle and at the very navel of the earth delivers his interpretation.” “Excellently said,” he replied; “and that is what we must do.”

“At last, then, son of Ariston,” said I, “your city may be considered as established. The next thing is to procure a sufficient light somewhere and to look yourself, and call in the aid of your brother and of Polemarchus and the rest, if we may in any wise discover where justice and injustice should be in it, wherein they differ from one another and which of the two he must have who is to be happy, alike whether his condition is known or not known to all gods and men.” “Nonsense,” said Glaucon, “you promised that you would carry on the search yourself,

admitting that it would be impious for you not to come to the aid of justice by every means in your power.” “A true reminder,” I said, “and I must do so, but you also must lend a hand.” “Well,” he said, “we will.” “I expect then,” said I, “that we shall find it in this way. I think our city, if it has been rightly founded is good in the full sense of the word. ” “Necessarily,” he said. “Clearly, then, it will be wise, brave, sober, and just.” “Clearly.” “Then if we find any of these qualities in it, the remainder will be that which we have not found?”

“Surely.” “Take the case of any four other things. If we were looking for any one of them in anything and recognized the object of our search first, that would have been enough for us, but if we had recognized the other three first, that in itself would have made known to us the thing we were seeking. For plainly there was nothing left for it to be but the remainder.” “Right,” he said. “And so, since these are four, we must conduct the search in the same way.” “Clearly.” “And, moreover,

the first thing that I think I clearly see therein is the wisdom, and there is something odd about that, it appears.” “What?” said he. “Wise in very deed I think the city that we have described is, for it is well counselled, is it not?” “Yes.” “And surely this very thing, good counsel, is a form of wisdom. For it is not by ignorance but by knowledge that men counsel well.” “Obviously.” “But there are many and manifold knowledges or sciences in the city.” “Of course.” “Is it then owing to the science of her carpenters that

a city is to be called wise and well advised?” “By no means for that, but rather mistress of the arts of building.” “Then a city is not to be styled wise because of the deliberations of the science of wooden utensils for their best production?” “No, I grant you.” “Is it, then, because of that of brass implements or any other of that kind?” “None whatsoever,” he said. “Nor yet because of the science of the production of crops from the soil, but the name it takes from that is agricultural.” “I think so.” “Then,” said I, “is there any science in the city just founded by us residing in any of its citizens which does not take counsel about some particular thing

in the city but about the city as a whole and the betterment of its relations with itself and other states?” “Why, there is.” “What is it,” said I, “and in whom is it found?” “It is the science of guardianship or government and it is to be found in those rulers to whom we just now gave the name of guardians in the full sense of the word.” “And what term then do you apply to the city because of this knowledge?” “Well advised,” he said, “and truly wise.” “Which class, then,” said I,

“do you suppose will be the more numerous in our city, the smiths or these true guardians?” “The smiths, by far,” he said. “And would not these rulers be the smallest of all the groups of those who possess special knowledge and receive distinctive appellations ?” “By far.” “Then it is by virtue of its smallest class and minutest part of itself, and the wisdom that resides therein, in the part which takes the lead and rules, that a city established on principles of nature would be wise as a whole. And as it appears

these are by nature the fewest, the class to which it pertains to partake of the knowledge which alone of all forms of knowledge deserves the name of wisdom.” “Most true,” he said. “This one of our four, then, we have, I know not how, discovered, the thing itself and its place in the state.” “I certainly think,” said he, “that it has been discovered sufficiently.”
“But again there is no difficulty in seeing bravery itself and the part of the city in which it resides for which the city is called brave. ” “How so?” “Who,” said I,

“in calling a city cowardly or brave would fix his eyes on any other part of it than that which defends it and wages war in its behalf?” “No one at all,” he said. “For the reason, I take it,” said I, “that the cowardice or the bravery of the other inhabitants does not determine for it the one quality or the other. ” “It does not.” “Bravery too, then, belongs to a city by virtue of a part of itself owing to its possession in that part of a quality that under all conditions will preserve the conviction

that things to be feared are precisely those which and such as the lawgiver inculcated in their education. Is not that what you call bravery?” “I don't altogether understand what you said,” he replied; “but say it again.” “A kind of conservation,” I said, “is what I mean by bravery.” “What sort of a conservation ?” “The conservation of the conviction which the law has created by education about fearful things—what and what sort of things are to be feared. And by the phrase ‘under all conditions ’ I mean that the brave man preserves it both in pain

and pleasures and in desires and fears and does not expel it from his soul. And I may illustrate it by a similitude if you please.” “I do.” “You are aware that dyers when they wish to dye wool so as to hold the purple hue begin by selecting from the many colors there be the one nature of the white and then give it a careful preparatory treatment so that it will take the hue in the best way, and after the treatment, then and then only, dip it in the dye.

And things that are dyed by this process become fast-colored and washing either with or without lyes cannot take away the sheen of their hues. But otherwise you know what happens to them, whether anyone dips other colors or even these without the preparatory treatment.” “I know,” he said, “that they present a ridiculous and washed-out appearance.” “By this analogy, then,” said I, “you must conceive what we too to the best of our ability were doing when we selected our soldiers and educated them in music

and exercises of the body. The sole aim of our contrivance was that they should be convinced and receive our laws like a dye as it were, so that their belief and faith might be fast-colored both about the things that are to be feared and all other things because of the fitness of their nature and nurture, and that so their dyes might not be washed out by those lyes that have such dread power to scour our faiths away, pleasure more potent than any detergent or abstergent

to accomplish this, and pain and fear and desire more sure than any lye. This power in the soul, then, this unfailing conservation of right and lawful belief about things to be and not to be feared is what I call and would assume to be courage, unless you have something different to say.” “No, nothing,” said he; “for I presume that you consider mere right opinion about the same matters not produced by education, that which may manifest itself in a beast or a slave, to have little or nothing to do with law and that you would call it by another name than courage.”

“That is most true,” said I. “Well then,” he said, “I accept this as bravery.” “Do so,” said I, “and you will be right with the reservation that it is the courage of a citizen. Some other time, if it please you, we will discuss it more fully. At present we were not seeking this but justice; and for the purpose of that inquiry I believe we have done enough.” “You are quite right,” he said.

“Two things still remain,” said I, “to make out in our city, soberness and the object of the whole inquiry, justice.” “Quite so.” “If there were only some way to discover justice so that we need not further concern ourselves about soberness.” “Well, I, for my part,” he said, “neither know of any such way nor would I wish justice to be discovered first if that means that we are not to go on to the consideration of soberness. But if you desire to please me, consider this before that.” “It would certainly

be very wrong of me not to desire it,” said I. “Go on with the inquiry then,” he said. “I must go on,” I replied, “and viewed from here it bears more likeness to a kind of concord and harmony than the other virtues did.” “How so?” “Soberness is a kind of beautiful order and a continence of certain pleasures and appetites, as they say, using the phrase ‘master of himself’ I know not how; and there are other similar expressions that as it were point us to the same trail. Is that not so?” “Most certainly.” “Now the phrase ‘master of himself’ is an absurdity, is it not? For he who is master of himself would also be subject to himself,

and he who is subject to himself would be master. For the same person is spoken of in all these expressions.” “Of course.” “But,” said I, “the intended meaning of this way of speaking appears to me to be that the soul of a man within him has a better part and a worse part, and the expression self-mastery means the control of the worse by the naturally better part. It is, at any rate, a term of praise. But when, because of bad breeding or some association, the better part, which is the smaller, is dominated by the multitude of the worse, I think that our speech

censures this as a reproach, and calls the man in this plight unselfcontrolled and licentious.” “That seems likely,” he said. “Turn your eyes now upon our new city,” said I, “and you will find one of these conditions existent in it. For you will say that it is justly spoken of as master of itself if that in which the superior rules the inferior is to be called sober and self-mastered.” “I do turn my eyes upon it,” he said, “and it is as you say.” “And again, the mob of motley

appetites and pleasures and pains one would find chiefly in children and women and slaves and in the base rabble of those who are freemen in name. ” “By all means.” “But the simple and moderate appetites which with the aid of reason and right opinion are guided by consideration you will find in few and those the best born and best educated.” “True,” he said. “And do you not find this too in your city and a domination there of the desires

in the multitude and the rabble by the desires and the wisdom that dwell in the minority of the better?” “I do,” he said.
“If, then, there is any city that deserves to be described as master of its pleasures and desires and self-mastered, this one merits that designation.” “Most assuredly,” he said. “And is it not also to be called sober in all these respects?” “Indeed it is,” he said. “And yet again, if there is any city in which

the rulers and the ruled are of one mind as to who ought to rule, that condition will be found in this. Don't you think so?” “I most emphatically do,” he said. “In which class of the citizens, then, will you say that the virtue of soberness has its seat when this is their condition? In the rulers or in the ruled?” “In both, I suppose, ” he said. “Do you see then,” said I, “that our intuition was not a bad one just now that discerned a likeness between soberness and a kind of harmony ?” “Why so?” “Because its operation is unlike that of courage and wisdom, which residing in separate parts

respectively made the city, the one wise and the other brave. That is not the way of soberness, but it extends literally through the entire gamut throughout, bringing about the unison in the same chant of the strongest, the weakest and the intermediate, whether in wisdom or, if you please, in strength, or for that matter in numbers, wealth, or any similar criterion. So that we should be quite right in affirming this unanimity to be soberness, the concord of the naturally superior and inferior

as to which ought to rule both in the state and the individual. ” “I entirely concur,” he said. “Very well,” said I. “We have made out these three forms in our city to the best of our present judgement. What can be the remaining form that would give the city still another virtue? For it is obvious that the remainder is justice.” “Obvious.” “Now then, Glaucon, is the time for us like huntsmen to surround the covert and keep close watch that justice may not slip through and get away from us and vanish

from our sight. It plainly must be somewhere hereabouts. Keep your eyes open then and do your best to descry it. You may see it before I do and point it out to me.” “Would that I could,” he said; “but I think rather that if you find in me one who can follow you and discern what you point out to him you will be making a very fair use of me.” “Pray for success then,” said I, “and follow along with me.” “That I will do, only lead on,” he said. “And truly,” said I, “it appears to be an inaccessible place, lying in deep shadows.” “It certainly is a dark covert,

not easy to beat up.” “But all the same on we must go.” “Yes, on.” And I caught view and gave a hulloa and said, “Glaucon, I think we have found its trail and I don't believe it will get away from us.” “I am glad to hear that,” said he. “Truly,” said I, “we were slackers indeed.” “How so?” “Why, all the time, bless your heart, the thing apparently was tumbling about our feet from the start and yet we couldn't see it, but were most ludicrous, like

people who sometimes hunt for what they hold in their hands. So we did not turn our eyes upon it, but looked off into the distance, which perhaps was the reason it escaped us.” “What do you mean?” he said. “This,” I replied, “that it seems to me that though we were speaking of it and hearing about it all the time we did not understand ourselves or realize that we were speaking of it in a sense.” “That is a tedious prologue,” he said, “for an eager listener.”

“Listen then,” said I, “and learn if there is anything in what I say. For what we laid down in the beginning as a universal requirement when we were founding our city, this I think, or some form of this, is justice. And what we did lay down, and often said, you recall, was that each one man must perform one social service in the state for which his nature is best adapted.” “Yes, we said that.” “And again that to do one's own business and not to be a busybody is justice,

is a saying that we have heard from many and have often repeated ourselves. ” “We have.” “This, then,” I said, “my friend, if taken in a certain sense appears to be justice, this principle of doing one's own business. Do you know whence I infer this?” “No, but tell me,” he said. “I think that this is the remaining virtue in the state after our consideration of soberness, courage, and intelligence, a quality which made it possible for them all to grow up in the body politic and which when they have sprung up preserves them as long as it is present. And I hardly need to remind you that

we said that justice would be the residue after we had found the other three.” “That is an unavoidable conclusion,” he said. “But moreover,” said I, “if we were required to decide what it is whose indwelling presence will contribute most to making our city good, it would be a difficult decision whether it was the unanimity of rulers and ruled or the conservation in the minds of the soldiers of the convictions produced by law as to what things are or are not to be feared, or the watchful intelligence

that resides in the guardians, or whether this is the chief cause of its goodness, the principle embodied in child, woman, slave, free, artisan, ruler, and ruled, that each performed his one task as one man and was not a versatile busybody.” “Hard to decide indeed,” he said. “A thing, then, that in its contribution to the excellence of a state vies with and rivals its wisdom, its soberness, its bravery, is this principle of everyone in it doing his own task.” “It is indeed,” he said. “And is not justice the name you would have to give to the principle that rivals these as conducing to

the virtue of state?” “By all means.” “Consider it in this wise too if so you will be convinced. Will you not assign the conduct of lawsuits in your state to the rulers?” “Of course.” “Will not this be the chief aim of their decisions, that no one shall have what belongs to others or be deprived of his own? Nothing else but this.” “On the assumption that this is just?” “Yes.” “From this point of view too, then, the having and doing

of one's own and what belongs to oneself would admittedly be justice.” “That is so.” “Consider now whether you agree with me. A carpenter undertaking to do the work of a cobbler or a cobbler of a carpenter or their interchange of one another's tools or honors or even the attempt of the same man to do both—the confounding of all other functions would not, think you, greatly injure a state, would it?” “Not much,” he said. “But when I fancy one who is by nature an artisan or some kind of money-maker

tempted and incited by wealth or command of votes or bodily strength or some similar advantage tries to enter into the class of the soldiers or one of the soldiers into the class of counsellors and guardians, for which he is not fitted, and these interchange their tools and their honors or when the same man undertakes all these functions at once, then, I take it, you too believe that this kind of substitution and meddlesomeness is the ruin of a state.” “By all means.” “The interference with one another's business, then, of three existent classes and the substitution of the one for the other

is the greatest injury to a state and would most rightly be designated as the thing which chiefly works it harm.” “Precisely so.” “And the thing that works the greatest harm to one's own state, will you not pronounce to be injustice?” “Of course.” “This, then, is injustice.”
“Again, let us put it in this way. The proper functioning of the money-making class, the helpers and the guardians, each doing its own work in the state, being the reverse of that just described, would be justice and would render the city just.”

“I think the case is thus and no otherwise,” said he. “Let us not yet affirm it quite fixedly, ” I said, “but if this form when applied to the individual man, accepted there also as a definition of justice, we will then concede the point—for what else will there be to say? But if not, then we will look for something else. But now let us work out the inquiry in which we supposed that, if we found some larger thing that contained justice and viewed it there, we should more easily discover its nature in the individual man.

And we agreed that this larger thing is the city, and so we constructed the best city in our power, well knowing that in the good city it would of course be found. What, then, we thought we saw there we must refer back to the individual and, if it is confirmed, all will be well. But if something different manifests itself in the individual, we will return again

to the state and test it there and it may be that, by examining them side by side and rubbing them against one another, as it were from the fire-sticks we may cause the spark of justice to flash forth, and when it is thus revealed confirm it in our own minds.” “Well,” he said, “that seems a sound method and that is what we must do.” “Then,” said I, “if you call a thing by the same name whether it is big or little, is it unlike in the way in which it is called the same or like?” “Like,” he said. “Then a just man too

will not differ at all from a just city in respect of the very form of justice, but will be like it.” “Yes, like.” “But now the city was thought to be just because three natural kinds existing in it performed each its own function, and again it was sober, brave, and wise because of certain other affections and habits of these three kinds.” “True,” he said. “Then, my friend, we shall thus expect the individual also to have these same forms

in his soul, and by reason of identical affections of these with those in the city to receive properly the same appellations.” “Inevitable,” he said. “Goodness gracious,” said I, “here is another trifling inquiry into which we have plunged, the question whether the soul really contains these three forms in itself or not.” “It does not seem to me at all trifling,” he said, “for perhaps, Socrates, the saying is true that 'fine things are difficult.' ” “Apparently,” said I;

“and let me tell you, Glaucon, that in my opinion we shall never in the world apprehend this matter from such methods as we are now employing in discussion. For there is another longer and harder way that conducts to this. Yet we may perhaps discuss it on the level of previous statements and inquiries.” “May we acquiesce in that?” he said. “I for my part should be quite satisfied with that for the present.” “And I surely should be more than satisfied,” I replied. “Don't you weary then,” he said, “but go on with the inquiry.” “Is it not, then,”

said I, “impossible for us to avoid admitting this much, that the same forms and qualities are to be found in each one of us that are in the state? They could not get there from any other source. It would be absurd to suppose that the element of high spirit was not derived in states from the private citizens who are reputed to have this quality as the populations of the Thracian and Scythian lands and generally of northern regions; or the quality of love of knowledge, which would chiefly be attributed to the region where we dwell,

or the love of money which we might say is not least likely to be found in Phoenicians and the population of Egypt.” “One certainly might,” he replied. “This is the fact then,” said I, “and there is no difficulty in recognizing it.” “Certainly not.”
“But the matter begins to be difficult when you ask whether we do all these things with the same thing or whether there are three things and we do one thing with one and one with another—learn with one part of ourselves, feel anger with another, and with yet a third desire the pleasures of nutrition

and generation and their kind, or whether it is with the entire soul that we function in each case when we once begin. That is what is really hard to determine properly.” “I think so too,” he said. “Let us then attempt to define the boundary and decide whether they are identical with one another in this way.” “How?” “It is obvious that the same thing will never do or suffer opposites in the same respect in relation to the same thing and at the same time. So that if ever we find these contradictions in the functions of the mind

we shall know that it was not the same thing functioning but a plurality.” “Very well.” “Consider, then, what I am saying.” “Say on,” he replied. “Is it possible for the same thing at the same time in the same respect to be at rest and in motion?” “By no means.” “Let us have our understanding still more precise, lest as we proceed we become involved in dispute. If anyone should say of a man standing still but moving his hands and head that the same man is at the same time at rest and in motion we should not, I take it, regard that as the right way of expressing it, but rather that a part of him is at rest

and a part in motion. Is not that so?” “It is.” “Then if the disputant should carry the jest still further with the subtlety that tops at any rate stand still as a whole at the same time that they are in motion when with the peg fixed in one point they revolve, and that the same is true of any other case of circular motion about the same spot—we should reject the statement on the ground that the repose and the movement in such cases were not in relation to the same parts of the objects, but we would say

that there was a straight line and a circumference in them and that in respect of the straight line they are standing still since they do not incline to either side, but in respect of the circumference they move in a circle; but that when as they revolve they incline the perpendicular to right or left or forward or back, then they are in no wise at rest.” “And that would be right,” he said. “No such remarks then will disconcert us or any whit the more make us believe that it is ever possible for the same thing at the same time in the same respect and the same relation

to suffer, be, or do opposites.” “They will not me, I am sure,” said he. “All the same, said I, “that we may not be forced to examine at tedious length the entire list of such contentions and convince ourselves that they are false, let us proceed on the hypothesis that this is so, with the understanding that, if it ever appear otherwise, everything that results from the assumption shall be invalidated.” “That is what we must do,” he said.

“Will you not then,” said I, “set down as opposed to one another assent and dissent, and the endeavor after a thing to the rejection of it, and embracing to repelling—do not these and all things like these belong to the class of opposite actions or passions; it will make no difference which? ” “None,” said he, “but they are opposites.” “What then,” said I, “of thirst and hunger and the appetites generally, and again consenting and willing, would you not put them all somewhere in the classes

just described? Will you not say, for example, that the soul of one who desires either strives for that which he desires or draws towards its embrace what it wishes to accrue to it; or again, in so far as it wills that anything be presented to it, nods assent to itself thereon as if someone put the question, striving towards its attainment?” “I would say so,” he said. “But what of not-willing and not consenting nor yet desiring, shall we not put these under the soul's rejection and repulsion from itself and

generally into the opposite class from all the former?” “Of course.” “This being so, shall we say that the desires constitute a class and that the most conspicuous members of that class are what we call thirst and hunger?” “We shall,” said he. “Is not the one desire of drink, the other of food?” “Yes.” “Then in so far as it is thirst, would it be of anything more than that of which we say it is a desire in the soul? I mean is thirst thirst for hot drink or cold or much or little or in a word for a draught of any particular quality, or is it the fact that if heat

is attached to the thirst it would further render the desire—a desire of cold, and if cold of hot? But if owing to the presence of muchness the thirst is much it would render it a thirst for much and if little for little. But mere thirst will never be desire of anything else than that of which it is its nature to be, mere drink, and so hunger of food.” “That is so,” he said; “each desire in itself is of that thing only of which it is its nature to be. The epithets belong to the quality—such or such. ”

“Let no one then,” said I, “disconcert us when off our guard with the objection that everybody desires not drink but good drink and not food but good food, because (the argument will run ) all men desire good, and so, if thirst is desire, it would be of good drink or of good whatsoever it is; and so similarly of other desires.” “Why,” he said, “there perhaps would seem to be something in that objection.” “But I need hardly remind you,” said I,

“that of relative terms those that are somehow qualified are related to a qualified correlate, those that are severally just themselves to a correlate that is just itself. ” “I don't understand,” he said. “Don't you understand,” said I, “that the greater is such as to be greater than something?” “Certainly.” “Is it not than the less?” “Yes.” “But the much greater than the much less. Is that not so?” “Yes.” “And may we add the one time greater than the one time less and that which will be greater than that which will be less?” “Surely.”

“And similarly of the more towards the fewer, and the double towards the half and of all like cases, and again of the heavier towards the lighter, the swifter towards the slower, and yet again of the hot towards the cold and all cases of that kind, does not the same hold?” “By all means.” “But what of the sciences? Is not the way of it the same? Science which is just that, is of knowledge which is just that, or is of whatsoever we must assume the correlate of science to be. But a particular science of a particular kind is of some particular thing of a particular kind.

I mean something like this: As there was a science of making a house it differed from other sciences so as to be named architecture.” “Certainly.” “Was not this by reason of its being of a certain kind such as no other of all the rest?” “Yes.” “And was it not because it was of something of a certain kind that it itself became a certain kind of science? And similarly of the other arts and sciences?” “That is so.
“This then,” said I, “if haply you now understand, is what you must say I then meant, by the statement that of all things that are such as to be of something those that are just themselves only are of things just themselves only,

but things of a certain kind are of things of a kind. And I don't at all mean that they are of the same kind as the things of which they are, so that we are to suppose that the science of health and disease is a healthy and diseased science and that of evil and good, evil and good. I only mean that as science became the science not of just the thing of which science is but of some particular kind of thing, namely, of health and disease, the result was that it itself became some kind of science and this caused it to be no longer called simply science but with the addition of the particular kind, medical science.” “I understand,” he said, “and agree that it is so.” “To return to thirst, then,” said I,

“will you not class it with the things that are of something and say that it is what it is in relation to something—and it is, I presume, thirst?” “I will,” said he, “—namely of drink.” “Then if the drink is of a certain kind, so is the thirst, but thirst that is just thirst is neither of much nor little nor good nor bad, nor in a word of any kind, but just thirst is naturally of just drink only.” “By all means.” “The soul of the thirsty then, in so far as it thirsts, wishes nothing else than to drink, and

yearns for this and its impulse is towards this.” “Obviously.” “Then if anything draws it back when thirsty it must be something different in it from that which thirsts and drives it like a beast to drink. For it cannot be, we say, that the same thing with the same part of itself at the same time acts in opposite ways about the same thing.” “We must admit that it does not.” “So I fancy it is not well said of the archer that his hands at the same time thrust away the bow and draw it nigh, but we should rather say that there is one hand that puts it away and another that draws it to.”

“By all means,” he said. “Are we to say, then, that some men sometimes though thirsty refuse to drink?” “We are indeed,” he said, “many and often.” “What then,” said I, “should one affirm about them?” “Is it not that there is something in the soul that bids them drink and a something that forbids, a different something that masters that which bids?” “I think so.” “And is it not the fact that that which inhibits such actions arises when it arises from the calculations of reason,

but the impulses which draw and drag come through affections and diseases?” “Apparently.” “Not unreasonably,” said I, “shall we claim that they are two and different from one another, naming that in the soul whereby it reckons and reasons the rational and that with which it loves, hungers, thirsts, and feels the flutter and titillation of other desires, the irrational and appetitive—companion of various repletions and pleasures.” “It would not be unreasonable but quite natural,”

he said, “for us to think this.” “These two forms, then, let us assume to have been marked off as actually existing in the soul. But now the Thumos or principle of high spirit, that with which we feel anger, is it a third, or would it be identical in nature with one of these?” “Perhaps,” he said, “with one of these, the appetitive.” “But,” I said, “I once heard a story which I believe, that Leontius the son of Aglaion, on his way up from the Peiraeus under the outer side of the northern wall, becoming aware of dead bodies that lay at the place of public execution at the same time felt a desire to see them and a repugnance and aversion, and that for a time

he resisted and veiled his head, but overpowered in despite of all by his desire, with wide staring eyes he rushed up to the corpses and cried, ‘There, ye wretches, take your fill of the fine spectacle!'” “I too,” he said, “have heard the story.” “Yet, surely, this anecdote,” I said, “signifies that the principle of anger sometimes fights against desires as an alien thing against an alien.” “Yes, it does,” he said.
“And do we not,” said I, “on many other occasions observe when his desires constrain a man contrary to his reason

that he reviles himself and is angry with that within which masters him and that as it were in a faction of two parties the high spirit of such a man becomes the ally of his reason? But its making common cause with the desires against the reason when reason whispers low ‘Thou must not’—that, I think, is a kind of thing you would not affirm ever to have perceived in yourself, nor, I fancy, in anybody else either.”

“No, by heaven,” he said. “Again, when a man thinks himself to be in the wrong, is it not true that the nobler he is the less is he capable of anger though suffering hunger and cold and whatsoever else at the hands of him whom he believes to be acting justly therein, and as I say his spirit refuses to be aroused against such a one?” “True,” he said. “But what when a man believes himself to be wronged, does not his spirit in that case seethe and grow fierce (and also because of his suffering hunger,

cold and the like) and make itself the ally of what he judges just, and in noble souls it endures and wins the victory and will not let go until either it achieves its purpose, or death ends all, or, as a dog is called back by a shepherd, it is called back by the reason within and calmed.” “Your similitude is perfect,” he said, “and it confirms our former statements that the helpers are as it were dogs subject to the rulers who are as it were the shepherds of the city.” “You apprehend my meaning excellently,” said I. “But do you also

take note of this?” “Of what?” “That what we now think about the spirited element is just the opposite of our recent surmise. For then we supposed it to be a part of the appetitive, but now, far from that, we say that, in the factions of the soul, it much rather marshals itself on the side of the reason.” “By all means,” he said. “Is it then distinct from this too, or is it a form of the rational, so that there are not three but two kinds in the soul, the rational and the appetitive, or just as in the city there were

three existing kinds that composed its structure, the moneymakers, the helpers, the counsellors, so also in the soul there exists a third kind, this principle of high spirit, which is the helper of reason by nature unless it is corrupted by evil nurture?” “We have to assume it as a third,” he said. “Yes,” said I, “provided it shall have been shown to be something different from the rational, as it has been shown to be other than the appetitive.” “That is not hard to be shown,” he said; “for that much one can see in children, that they are from their very birth chock-full of rage and high spirit, but as for reason,

some of them, to my thinking, never participate in it, and the majority quite late.” “Yes, by heaven, excellently said,” I replied; “and further, one could see in animals that what you say is true. And to these instances we may add the testimony of Homer quoted above: “ He smote his breast and chided thus his heart. ” For there Homer has clearly represented that in us

which has reflected about the better and the worse as rebuking that which feels unreasoning anger as if it were a distinct and different thing.” “You are entirely right,” he said.
“Through these waters, then,” said I, “we have with difficulty made our way and we are fairly agreed that the same kinds equal in number are to be found in the state and in the soul of each one of us.” “That is so.” “Then does not the necessity of our former postulate immediately follow, that as and whereby the state was wise so and thereby is the individual wise?” “Surely.” “And so whereby and as

the individual is brave, thereby and so is the state brave, and that both should have all the other constituents of virtue in the same way ?” “Necessarily.” “Just too, then, Glaucon, I presume we shall say a man is in the same way in which a city was just.” “That too is quite inevitable.” “But we surely cannot have forgotten this, that the state was just by reason of each of the three classes found in it fulfilling its own function.” “I don't think we have forgotten,” he said. “We must remember, then, that each of us also in whom the several parts within him

perform each their own task—he will be a just man and one who minds his own affair.” “We must indeed remember,” he said. “Does it not belong to the rational part to rule, being wise and exercising forethought in behalf of the entire soul, and to the principle of high spirit to be subject to this and its ally?” “Assuredly.” “Then is it not, as we said, the blending of music and gymnastics that will render them concordant, intensifying

and fostering the one with fair words and teachings and relaxing and soothing and making gentle the other by harmony and rhythm?” “Quite so,” said he. “And these two thus reared and having learned and been educated to do their own work in the true sense of the phrase, will preside over the appetitive part which is the mass of the soul in each of us and the most insatiate by nature of wealth. They will keep watch upon it, lest, by being filled and infected with the so-called pleasures associated with the body and so waxing big and strong, it may not keep to its own work

but may undertake to enslave and rule over the classes which it is not fitting that it should, and so overturn the entire life of all.” “By all means,” he said. “Would not these two, then, best keep guard against enemies from without also in behalf of the entire soul and body, the one taking counsel, the other giving battle, attending upon the ruler, and by its courage executing the ruler's designs?” “That is so.” “Brave, too, then, I take it, we call

each individual by virtue of this part in him, when, namely, his high spirit preserves in the midst of pains and pleasures the rule handed down by the reason as to what is or is not to be feared.” “Right,” he said. “But wise by that small part that ruled in him and handed down these commands, by its possession in turn within it of the knowledge of what is beneficial for each and for the whole, the community composed of the three.” “By all means.” “And again, was he not sober

by reason of the friendship and concord of these same parts, when, namely, the ruling principle and its two subjects are at one in the belief that the reason ought to rule, and do not raise faction against it?” “The virtue of soberness certainly,” said he, “is nothing else than this, whether in a city or an individual.” “But surely, now, a man is just by that which and in the way we have so often described.” “That is altogether necessary.” “Well then,” said I, “has our idea of justice in any way lost the edge of its contour so as to look like anything else than precisely what it showed itself to be in the state?” “I think not,” he said.

“We might,” I said, “completely confirm your reply and our own conviction thus, if anything in our minds still disputes our definition—by applying commonplace and vulgar tests to it.” “What are these?” “For example, if an answer were demanded to the question concerning that city and the man whose birth and breeding was in harmony with it, whether we believe that such a man, entrusted with a deposit of gold or silver, would withhold it and embezzle it, who do you suppose would think that he would be more likely so to act

than men of a different kind?” “No one would,” he said. “And would not he be far removed from sacrilege and theft and betrayal of comrades in private life or of the state in public?” “He would.” “And, moreover, he would not be in any way faithless either in the keeping of his oaths or in other agreements.” “How could he?” “Adultery, surely, and neglect of parents and of the due service of the gods would pertain to anyone rather than to such a man.” “To anyone indeed,”

he said. “And is not the cause of this to be found in the fact that each of the principles within him does its own work in the matter of ruling and being ruled?” “Yes, that and nothing else.” “Do you still, then, look for justice to be anything else than this potency which provides men and cities of this sort?” “No, by heaven,” he said, “I do not.”
“Finished, then, is our dream and perfected —the surmise we spoke of, that, by some Providence, at the very beginning of our foundation of the state,

we chanced to hit upon the original principle and a sort of type of justice.” “Most assuredly.” “It really was, it seems, Glaucon, which is why it helps, a sort of adumbration of justice, this principle that it is right for the cobbler by nature to cobble and occupy himself with nothing else, and the carpenter to practice carpentry, and similarly all others. But the truth of the matter was, as it seems,

that justice is indeed something of this kind, yet not in regard to the doing of one's own business externally, but with regard to that which is within and in the true sense concerns one's self, and the things of one's self—it means that a man must not suffer the principles in his soul to do each the work of some other and interfere and meddle with one another, but that he should dispose well of what in the true sense of the word is properly his own, and having first attained to self-mastery and beautiful order within himself, and having harmonized these three principles, the notes or intervals of three terms quite literally the lowest, the highest, and the mean,

and all others there may be between them, and having linked and bound all three together and made of himself a unit, one man instead of many, self-controlled and in unison, he should then and then only turn to practice if he find aught to do either in the getting of wealth or the tendance of the body or it may be in political action or private business, in all such doings believing and naming the just and honorable action to be that which preserves and helps to produce this condition of soul, and wisdom the science

that presides over such conduct; and believing and naming the unjust action to be that which ever tends to overthrow this spiritual constitution, and brutish ignorance, to be the opinion that in turn presides over this.” “What you say is entirely true, Socrates.” “Well,” said I, “if we should affirm that we had found the just man and state and what justice really is in them, I think we should not be much mistaken.” “No indeed, we should not,” he said. “Shall we affirm it, then?” “Let us so affirm.”
“So be it, then,” said I; “next after this, I take it, we must consider injustice.” “Obviously.”

“Must not this be a kind of civil war of these three principles, their meddlesomeness and interference with one another's functions, and the revolt of one part against the whole of the soul that it may hold therein a rule which does not belong to it, since its nature is such that it befits it to serve as a slave to the ruling principle? Something of this sort, I fancy, is what we shall say, and that the confusion of these principles and their straying from their proper course is injustice and licentiousness and cowardice and brutish ignorance and, in general, all turpitude.” “Precisely this,”

he replied. “Then,” said I, “to act unjustly and be unjust and in turn to act justly the meaning of all these terms becomes at once plain and clear, since injustice and justice are so.” “How so?” “Because,” said I, “these are in the soul what the healthful and the diseaseful are in the body; there is no difference.” “In what respect?” he said. “Healthful things surely engender health and diseaseful disease.” “Yes.” “Then does not doing just acts engender justice

and unjust injustice?” “Of necessity.” “But to produce health is to establish the elements in a body in the natural relation of dominating and being dominated by one another, while to cause disease is to bring it about that one rules or is ruled by the other contrary to nature.” “Yes, that is so.” “And is it not likewise the production of justice in the soul to establish its principles in the natural relation of controlling and being controlled by one another, while injustice is to cause the one to rule or be ruled by the other contrary to nature?” “Exactly so,” he said. “Virtue, then, as it seems, would be a kind of health

and beauty and good condition of the soul, and vice would be disease, ugliness, and weakness.” “It is so.” “Then is it not also true that beautiful and honorable pursuits tend to the winning of virtue and the ugly to vice?” “Of necessity.”
“And now at last, it seems, it remains for us to consider whether it is profitable to do justice

and practice honorable pursuits and be just, whether one is known to be such or not, or whether injustice profits, and to be unjust, if only a man escape punishment and is not bettered by chastisement. ” “Nay, Socrates,” he said, “I think that from this point on our inquiry becomes an absurdity —if, while life is admittedly intolerable with a ruined constitution of body even though accompanied by all the food and drink and wealth and power in the world, we are yet to be asked to suppose that, when the very nature and constitution of that whereby we live is disordered

and corrupted, life is going to be worth living, if a man can only do as he pleases, and pleases to do anything save that which will rid him of evil and injustice and make him possessed of justice and virtue—now that the two have been shown to be as we have described them.” “Yes, it is absurd,” said I; “but nevertheless, now that we have won to this height, we must not grow weary in endeavoring to discover with the utmost possible clearness that these things are so.” “That is the last thing in the world we must do,” he said.

“Come up here then,” said I, “that you may see how many are the kinds of evil, I mean those that it is worth while to observe and distinguish. ” “I am with you,” he said; “only do you say on.” “And truly,” said I, “now that we have come to this height of argument I seem to see as from a point of outlook that there is one form of excellence, and that the forms of evil are infinite, yet that there are some four among them that it is worth while to take note of.” “What do you mean?” he said. “As many as are the varieties of political constitutions that constitute specific types, so many, it seems likely,

are the characters of soul.” “How many, pray?” “There are five kinds of constitutions,” said I, “and five kinds of soul.” “Tell me what they are,” he said. “I tell you,” said I, “that one way of government would be the constitution that we have just expounded, but the names that might be applied to it are two. If one man of surpassing merit rose among the rulers, it would be denominated royalty; if more than one, aristocracy.” “True,” he said. “Well, then,” I said, “this is one of the forms I have in mind.

For neither would a number of such men, nor one if he arose among them, alter to any extent worth mentioning the laws of our city—if he preserved the breeding and the education that we have described.” “It is not likely,” he said.

Socrates:
“To such a city, then, or constitution I apply the terms good and right—and to the corresponding kind of man; but the others I describe as bad and mistaken, if this one is right, in respect both to the administration of states and to the formation of the character of the individual soul, they falling under four forms of badness.” “What are these,” he said. And I was going on to enumerate them in what seemed to me the order of their evolution

from one another, when Polemarchus—he sat at some little distance from Adeimantus—stretched forth his hand, and, taking hold of his garment from above by the shoulder, drew the other toward him and, leaning forward himself, spoke a few words in his ear, of which we overheard nothing else save only this, “Shall we let him off, then,” he said, “or what shall we do?” “By no means,” said Adeimantus, now raising his voice. “What, pray,” said I, “is it that you are not letting off?” “You,”

said he. “And for what reason, pray?” said I. “We think you are a slacker,” he said, and are trying to cheat us out of a whole division, and that not the least, of the argument to avoid the trouble of expounding it, and expect to ‘get away with it’ by observing thus lightly that, of course, in respect to women and children it is obvious to everybody that the possessions of friends will be in common. ” “Well, isn't that right, Adeimantus?” I said. “Yes,” said he, “but this word ‘right,’ like other things, requires defining as to the way and manner of such a community. There might be many ways. Don't, then, pass over the one

that you have in mind. For we have long been lying in wait for you, expecting that you would say something both of the procreation of children and their bringing up, and would explain the whole matter of the community of women and children of which you speak. We think that the right or wrong management of this makes a great difference, all the difference in the world, in the constitution of a state; so now, since you are beginning on another constitution before sufficiently defining this, we are firmly resolved,

as you overheard, not to let you go till you have expounded all this as fully as you did the rest.” “Set me down, too,” said Glaucon, “as voting this ticket. ” “Surely,” said Thrasymachus, “you may consider it a joint resolution of us all, Socrates.”
“What a thing you have done,” said I, “in thus challenging me! What a huge debate you have started afresh, as it were, about this polity, in the supposed completion of which I was rejoicing, being only too glad to have it accepted

as I then set it forth! You don't realize what a swarm of arguments you are stirring up by this demand, which I foresaw and evaded to save us no end of trouble.” “Well,” said Thrasymachus, “do you suppose this company has come here to prospect for gold and not to listen to discussions?” “Yes,” I said, “in measure.” “Nay, Socrates,” said Glaucon, “the measure of listening to such discussions is the whole of life for reasonable men. So don't consider us, and do not you yourself grow weary

in explaining to us what we ask or, your views as to how this communion of wives and children among our guardians will be managed, and also about the rearing of the children while still young in the interval between birth and formal schooling which is thought to be the most difficult part of education. Try, then, to tell us what must be the manner of it.” “It is not an easy thing to expound, my dear fellow,” said I, “for even more than the provisions that precede it, it raises many doubts. For one might doubt whether what is proposed is possible and, even conceding the possibility, one might still be sceptical whether it is best.

For which reason one as it were, shrinks from touching on the matter lest the theory be regarded as nothing but a ‘wish-thought,’ my dear friend.” “Do not shrink,” he said, “for your hearers will not be inconsiderate nor distrustful nor hostile.” And I said, “My good fellow, is that remark intended to encourage me?” “It is,” he said. “Well, then,” said I, “it has just the contrary effect. For, if I were confident that I was speaking with knowledge, it would be an excellent encouragement.

For there is both safety and security in speaking the truth with knowledge about our greatest and dearest concerns to those who are both wise and dear. But to speak when one doubts himself and is seeking while he talks is

a fearful and slippery venture. The fear is not of being laughed at, for that is childish, but, lest, missing the truth, I fall down and drag my friends with me in matters where it most imports not to stumble. So I salute Nemesis, Glaucon, in what I am about to say. For, indeed, I believe that involuntary homicide is a lesser fault than to mislead opinion about the honorable, the good, and the just. This is a risk that it is better to run with enemies

than with friends, so that your encouragement is none.” And Glaucon, with a laugh, said, “Nay, Socrates, if any false note in the argument does us any harm, we release you as in a homicide case, and warrant you pure of hand and no deceiver of us. So speak on with confidence.” “Well,” said I, “he who is released in that case is counted pure as the law bids, and, presumably, if there, here too.” “Speak on, then,” he said, “for all this objection.” “We must return then,” said I, “and say now what perhaps ought to have been said in due sequence there.

But maybe this way is right, that after the completion of the male drama we should in turn go through with the female, especially since you are so urgent.”
“For men, then, born and bred as we described there is in my opinion no other right possession and use of children and women than that which accords with the start we gave them. Our endeavor, I believe, was to establish these men in our discourse as the guardians of a flock ?” “Yes.”

“Let us preserve the analogy, then, and assign them a generation and breeding answering to it, and see if it suits us or not.” “In what way?” he said. “In this. Do we expect the females of watch-dogs to join in guarding what the males guard and to hunt with them and share all their pursuits or do we expect the females to stay indoors as being incapacitated by the bearing and the breeding of the whelps while the males toil and have all the care of the flock?” “They have all things in common,”

he replied, “except that we treat the females as weaker and the males as stronger.” “Is it possible, then,” said I, “to employ any creature for the same ends as another if you do not assign it the same nurture and education?” “It is not possible.” “If, then, we are to use the women for the same things as the men,

we must also teach them the same things.” “Yes.” “Now music together with gymnastic was the training we gave the men.” “Yes.” “Then we must assign these two arts to the women also and the offices of war and employ them in the same way.” “It would seem likely from what you say,” he replied. “Perhaps, then,” said I, “the contrast with present custom would make much in our proposals look ridiculous if our words are to be realized in fact.” “Yes, indeed,” he said. “What then,” said I, “is the funniest thing you note in them? Is it not obviously the women exercising unclad in the palestra

together with the men, not only the young, but even the older, like old men in gymnasiums, when, though wrinkled and unpleasant to look at, they still persist in exercising?” “Yes, on my word,” he replied, “it would seem ridiculous under present conditions.” “Then,” said I, “since we have set out to speak our minds, we must not fear all the jibes with which the wits would greet so great a revolution, and the sort of things they would say about gymnastics

and culture, and most of all about the bearing of arms and the bestriding of horses.” “You're right,” he said. “But since we have begun we must go forward to the rough part of our law, after begging these fellows not to mind their own business but to be serious, and reminding them that it is not long since the Greeks thought it disgraceful and ridiculous, as most of the barbarians do now, for men to be seen naked. And when the practice of athletics began, first with the Cretans

and then with the Lacedaemonians, it was open to the wits of that time to make fun of these practices, don't you think so?” “I do.” “But when, I take it, experience showed that it is better to strip than to veil all things of this sort, then the laughter of the eyes faded away before that which reason revealed to be best, and this made it plain that he talks idly who deems anything else ridiculous but evil, and who tries to raise a laugh by looking to any other pattern of absurdity than

that of folly and wrong or sets up any other standard of the beautiful as a mark for his seriousness than the good.” “Most assuredly,” said he.
“Then is not the first thing that we have to agree upon with regard to these proposals whether they are possible or not? And we must throw open the debate to anyone who wishes either in jest or earnest to raise the question

whether female human nature is capable of sharing with the male all tasks or none at all, or some but not others, and under which of these heads this business of war falls. Would not this be that best beginning which would naturally and proverbially lead to the best end ?” “Far the best,” he said. “Shall we then conduct the debate with ourselves in behalf of those others so that the case of the other side may not be taken defenceless and go by default ?”

“Nothing hinders,” he said. “Shall we say then in their behalf: ‘There is no need, Socrates and Glaucon, of others disputing against you, for you yourselves at the beginning of the foundation of your city agreed that each one ought to mind as his own business the one thing for which he was fitted by nature?’ ‘We did so agree, I think; certainly!' ‘Can it be denied then that there is by nature a great difference between men and women?’ ‘Surely there is.’ ‘Is it not fitting, then, that a different function should be appointed

for each corresponding to this difference of nature?’ ‘Certainly.’ ‘How, then, can you deny that you are mistaken and in contradiction with yourselves when you turn around and affirm that the men and the women ought to do the same thing, though their natures are so far apart?’ Can you surprise me with an answer to that question?” “Not easily on this sudden challenge,” he replied: “but I will and do beg you to lend your voice to the plea in our behalf, whatever it may be.” “These and many similar difficulties, Glaucon,” said I,

“I foresaw and feared, and so shrank from touching on the law concerning the getting and breeding of women and children.” “It does not seem an easy thing, by heaven,” he said, “no, by heaven.” “No, it is not,” said I; “but the fact is that whether one tumbles into a little diving-pool or plump into the great sea he swims all the same.” “By all means.” “Then we, too, must swim and try to escape out of the sea of argument in the hope that either some dolphin will take us on its back or some other desperate rescue.”

“So it seems,” he said. “Come then, consider,” said I, “if we can find a way out. We did agree that different natures should have differing pursuits and that the nature of men and women differ. And yet now we affirm that these differing natures should have the same pursuits. That is the indictment.” “It is.” “What a grand thing, Glaucon,” said I,

“is the power of the art of contradiction !” “Why so?” “Because,” said I, “many appear to me to fall into it even against their wills, and to suppose that they are not wrangling but arguing, owing to their inability to apply the proper divisions and distinctions to the subject under consideration. They pursue purely verbal oppositions, practising eristic, not dialectic on one another.” “Yes, this does happen to many,” he said; “but does this observation apply to us too at present?”

“Absolutely,” said I; “at any rate I am afraid that we are unawares slipping into contentiousness.” “In what way?” “The principle that natures not the same ought not to share in the same pursuits we are following up most manfully and eristically in the literal and verbal sense but we did not delay to consider at all what particular kind of diversity and identity of nature we had in mind and with reference to what we were trying to define it when we assigned different pursuits to different natures and the same to the same.” “No, we didn't consider that,” he said.

“Wherefore, by the same token,” I said, “we might ask ourselves whether the natures of bald and long-haired men are the same and not, rather, contrary. And, after agreeing that they were opposed, we might, if the bald cobbled, forbid the long-haired to do so, or vice versa.” “That would be ridiculous,” he said. “Would it be so,” said I, “for any other reason than that we did not then posit likeness and difference of nature in any and every sense, but were paying heed solely to the kind of diversity

and homogeneity that was pertinent to the pursuits themselves?” “We meant, for example, that a man and a woman who have a physician's mind have the same nature. Don't you think so?” “I do.” “But that a man physician and a man carpenter have different natures?” “Certainly, I suppose.”
“Similarly, then,” said I, “if it appears that the male and the female sex have distinct qualifications for any arts or pursuits, we shall affirm that they ought to be assigned respectively to each. But if it appears that they differ only in just this respect that the female bears

and the male begets, we shall say that no proof has yet been produced that the woman differs from the man for our purposes, but we shall continue to think that our guardians and their wives ought to follow the same pursuits.” “And rightly,” said he. “Then, is it not the next thing to bid our opponent tell us

precisely for what art or pursuit concerned with the conduct of a state the woman's nature differs from the man's?” “That would be at any rate fair.” “Perhaps, then, someone else, too, might say what you were saying a while ago, that it is not easy to find a satisfactory answer on a sudden, but that with time for reflection there is no difficulty.” “He might say that.” “Shall we, then, beg the raiser of such objections to follow us,

if we may perhaps prove able to make it plain to him that there is no pursuit connected with the administration of a state that is peculiar to woman?” “By all means.” “Come then, we shall say to him, answer our question. Was this the basis of your distinction between the man naturally gifted for anything and the one not so gifted—that the one learned easily, the other with difficulty; that the one with slight instruction could discover much for himself in the matter studied, but the other, after much instruction and drill, could not even remember what he had learned; and that the bodily faculties of the one adequately served his mind,

while, for the other, the body was a hindrance? Were there any other points than these by which you distinguish the well endowed man in every subject and the poorly endowed?” “No one,” said he, “will be able to name any others.” “Do you know, then, of anything practised by mankind in which the masculine sex does not surpass the female on all these points? Must we make a long story of it by alleging weaving and the watching of pancakes

and the boiling pot, whereon the sex plumes itself and wherein its defeat will expose it to most laughter?” “You are right,” he said, “that the one sex is far surpassed by the other in everything, one may say. Many women, it is true, are better than many men in many things, but broadly speaking, it is as you say.” “Then there is no pursuit of the administrators of a state that belongs to a woman because she is a woman or to a man because he is a man. But the natural capacities are distributed alike among both creatures, and women naturally share in all pursuits and men in all—

yet for all the woman is weaker than the man.” “Assuredly.” “Shall we, then, assign them all to men and nothing to women?” “How could we?” “We shall rather, I take it, say that one woman has the nature of a physician and another not, and one is by nature musical, and another unmusical?” “Surely.” “Can we, then, deny that one woman is naturally athletic

and warlike and another unwarlike and averse to gymnastics?” “I think not.” “And again, one a lover, another a hater, of wisdom? And one high-spirited, and the other lacking spirit?” “That also is true.” “Then it is likewise true that one woman has the qualities of a guardian and another not. Were not these the natural qualities of the men also whom we selected for guardians?” “They were.” “The women and the men, then, have the same nature in respect to the guardianship of the state, save in so far as the one is weaker, the other stronger.” “Apparently.”

“Women of this kind, then, must be selected to cohabit with men of this kind and to serve with them as guardians since they are capable of it and akin by nature.” “By all means.” “And to the same natures must we not assign the same pursuits?” “The same.” “We come round, then, to our previous statement, and agree that it does not run counter to nature to assign music and gymnastics to the wives of the guardians.”

“By all means.” “Our legislation, then, was not impracticable or utopian, since the law we proposed accorded with nature. Rather, the other way of doing things, prevalent today, proves, as it seems, unnatural.” “Apparently.” “The object of our inquiry was the possibility and the desirability of what we were proposing.” “It was.” “That it is possible has been admitted.” “Yes.” “The next point to be agreed upon is that it is the best way.” “Obviously.” “For the production of a guardian, then, education will not be one thing for our men and another for our women, especially since

the nature which we hand over to it is the same.” “There will be no difference.” “How are you minded, now, in this matter?” “In what?” “In the matter of supposing some men to be better and some worse, or do you think them all alike?” “By no means.” “In the city, then, that we are founding, which do you think will prove the better men, the guardians receiving the education which we have described or the cobblers educated by the art of cobbling ?” “An absurd question,” he said.

“I understand,” said I; “and are not these the best of all the citizens?” “By far.” “And will not these women be the best of all the women?” “They, too, by far.” “Is there anything better for a state than the generation in it of the best possible women and men?” “There is not.” “And this, music and gymnastics

applied as we described will effect.” “Surely.” “Then the institution we proposed is not only possible but the best for the state.” “That is so.” “The women of the guardians, then, must strip, since they will be clothed with virtue as a garment, and must take their part with the men in war and the other duties of civic guardianship and have no other occupation. But in these very duties lighter tasks must be assigned to the women than to the men

because of their weakness as a class. But the man who ridicules unclad women, exercising because it is best that they should, ‘plucks the unripe fruit’ of laughter and does not know, it appears, the end of his laughter nor what he would be at. For the fairest thing that is said or ever will be said is this, that the helpful is fair and the harmful foul.” “Assuredly.”
“In this matter, then, of the regulation of women, we may say that we have surmounted one of the waves of our paradox

and have not been quite swept away by it in ordaining that our guardians and female guardians must have all pursuits in common, but that in some sort the argument concurs with itself in the assurance that what it proposes is both possible and beneficial.” “It is no slight wave that you are thus escaping.” “You will not think it a great one,” I said, “when you have seen the one that follows.” “Say on then and show me,” said he. “This,” said I, “and all that precedes has for its sequel, in my opinion, the following law.” “What? “That these women shall all be common to all the men,

and that none shall cohabit with any privately; and that the children shall be common, and that no parent shall know its own offspring nor any child its parent.” “This is a far bigger paradox than the other, and provokes more distrust as to its possibility and its utility. ” “I presume,” said I, “that there would be no debate about its utility, no denial that the community of women and children would be the greatest good, supposing it possible. But I take it that its possibility or the contrary

would be the chief topic of contention.” “Both,” he said, “would be right sharply debated.” “You mean,” said I, “that I have to meet a coalition of arguments. But I expected to escape from one of them, and that if you agreed that the thing was beneficial, it would remain for me to speak only of its feasibility.” “You have not escaped detection,” he said, “in your attempted flight, but you must render an account of both.” “I must pay the penalty,” I said, “yet do me this much grace:

Permit me to take a holiday, just as men of lazy minds are wont to feast themselves on their own thoughts when they walk alone. Such persons, without waiting to discover how their desires may be realized, dismiss that topic to save themselves the labor of deliberating about possibilities and impossibilities, assume their wish fulfilled, and proceed to work out the details in imagination, and take pleasure in portraying what they will do when it is realized, thus making still more idle a mind that is idle without that. I too now succumb to this weakness

and desire to postpone and examine later the question of feasibility, but will at present assume that, and will, with your permission, inquire how the rulers will work out the details in practice, and try to show that nothing could be more beneficial to the state and its guardians than the effective operation of our plan. This is what I would try to consider first together with you, and thereafter the other topic, if you allow it.” “I do allow it,” he said: “proceed with the inquiry.” “I think, then,” said I, “that the rulers,

if they are to deserve that name, and their helpers likewise, will, the one, be willing to accept orders, and the other, to give them, in some things obeying our laws, and imitating them in others which we leave to their discretion.” “Presumably.” “You, then, the lawgiver,” I said, “have picked these men and similarly will select to give over to them women as nearly as possible of the same nature. And they, having houses and meals in common, and no private possessions of that kind,

will dwell together, and being commingled in gymnastics and in all their life and education, will be conducted by innate necessity to sexual union. Is not what I say a necessary consequence?” “Not by the necessities of geometry,” he said, “but by those of love, which are perhaps keener and more potent than the other to persuade and constrain the multitude.”
“They are, indeed,” I said; “but next, Glaucon, disorder and promiscuity in these unions or

in anything else they do would be an unhallowed thing in a happy state and the rulers will not suffer it.” “It would not be right,” he said. “Obviously, then, we must arrange marriages, sacramental so far as may be. And the most sacred marriages would be those that were most beneficial.”

“By all means.” “How, then, would the greatest benefit result? Tell me this, Glaucon. I see that you have in your house hunting-dogs and a number of pedigree cocks. Have you ever considered something about their unions and procreations?” “What?” he said. “In the first place,” I said, “among these themselves, although they are a select breed, do not some prove better than the rest?” “They do.” “Do you then breed from all indiscriminately, or are you careful to breed from the best ?”

“From the best.” “And, again, do you breed from the youngest or the oldest, or, so far as may be, from those in their prime?” “From those in their prime.” “And if they are not thus bred, you expect, do you not, that your birds and hounds will greatly degenerate?” “I do,” he said. “And what of horses and other animals?” I said; “is it otherwise with them?” “It would be strange if it were,” said he. “Gracious,” said I, “dear friend, how imperative, then, is our need of the highest skill in our rulers, if the principle holds also for mankind.”

“Well, it does,” he said, “but what of it?” “This,” said I, “that they will have to employ many of those drugs of which we were speaking. We thought that an inferior physician sufficed for bodies that do not need drugs but yield to diet and regimen. But when it is necessary to prescribe drugs we know that a more enterprising and venturesome physician is required.” “True; but what is the pertinency?” “This,” said I: “it seems likely that our rulers will have to make considerable use of falsehood and deception

for the benefit of their subjects. We said, I believe, that the use of that sort of thing was in the category of medicine.” “And that was right,” he said. “In our marriages, then, and the procreation of children, it seems there will be no slight need of this kind of ‘right.'” “How so?” “It follows from our former admissions,” I said, “that the best men must cohabit with the best women in as many cases as possible and the worst with the worst in the fewest,

and that the offspring of the one must be reared and that of the other not, if the flock is to be as perfect as possible. And the way in which all this is brought to pass must be unknown to any but the rulers, if, again, the herd of guardians is to be as free as possible from dissension.” “Most true,” he said. “We shall, then, have to ordain certain festivals and sacrifices, in which we shall bring together the brides and the bridegrooms, and our poets must compose hymns

suitable to the marriages that then take place. But the number of the marriages we will leave to the discretion of the rulers, that they may keep the number of the citizens as nearly as may be the same, taking into account wars and diseases and all such considerations, and that, so far as possible, our city may not grow too great or too small.” “Right,” he said. “Certain ingenious lots, then, I suppose, must be devised so that the inferior man at each conjugation may blame chance and not the rulers.” “Yes, indeed,” he said.

“And on the young men, surely, who excel in war and other pursuits we must bestow honors and prizes, and, in particular, the opportunity of more frequent intercourse with the women, which will at the same time be a plausible pretext for having them beget as many of the children as possible.” “Right.” “And the children thus born will be taken over by the officials appointed for this, men or women or both, since, I take it, the official posts too are common to women and men.

The offspring of the good, I suppose, they will take to the pen or crche, to certain nurses who live apart in a quarter of the city, but the offspring of the inferior, and any of those of the other sort who are born defective, they will properly dispose of in secret, so that no one will know what has become of them.” “That is the condition,” he said, “of preserving the purity of the guardians' breed.” “They will also supervise the nursing of the children, conducting the mothers to the pen when their breasts are full, but employing every device

to prevent anyone from recognizing her own infant. And they will provide others who have milk if the mothers are insufficient. But they will take care that the mothers themselves shall not suckle too long, and the trouble of wakeful nights and similar burdens they will devolve upon the nurses, wet and dry.” “You are making maternity a soft job for the women of the guardians.” “It ought to be,” said I, “but let us pursue our design. We said that the offspring should come from parents in their prime.”

“True.” “Do you agree that the period of the prime may be fairly estimated at twenty years for a woman and thirty for a man?” “How do you reckon it?” he said. “The women,” I said, “beginning at the age of twenty, shall bear for the state to the age of forty, and the man shall beget for the state from the time he passes his prime in swiftness in running to the age of fifty-five.”

“That is,” he said, “the maturity and prime for both of body and mind.” “Then, if anyone older or younger than the prescribed age meddles with procreation for the state, we shall say that his error is an impiety and an injustice, since he is begetting for the city a child whose birth, if it escapes discovery, will not be attended by the sacrifices and the prayers which the priests and priestesses and the entire city prefer at the ceremonial marriages, that ever better offspring may spring from good sires and from fathers helpful to the state

sons more helpful still. But this child will be born in darkness and conceived in foul incontinence.” “Right,” he said. “And the same rule will apply,” I said, “if any of those still within the age of procreation goes in to a woman of that age with whom the ruler has not paired him. We shall say that he is imposing on the state a base-born, uncertified, and unhallowed child.” “Most rightly,” he said. “But when, I take it, the men and the women have passed the age of lawful procreation, we shall leave the men free to form such relations

with whomsoever they please, except daughter and mother and their direct descendants and ascendants, and likewise the women, save with son and father, and so on, first admonishing them preferably not even to bring to light anything whatever thus conceived, but if they are unable to prevent a birth to dispose of it on the understanding that we cannot rear such an offspring.” “All that sounds reasonable,” he said; “but how are they to distinguish one another's fathers and daughters,

and the other degrees of kin that you have just mentioned?” “They won't,” said I, “except that a man will call all male offspring born in the tenth and in the seventh month after he became a bridegroom his sons, and all female, daughters, and they will call him father. And, similarly, he will call their offspring his grandchildren and they will call his group grandfathers and grandmothers. And all children born in the period in which their fathers and mothers were procreating will regard one another as brothers and sisters.

This will suffice for the prohibitions of intercourse of which we just now spoke. But the law will allow brothers and sisters to cohabit if the lot so falls out and the Delphic oracle approves.” “Quite right,” said he.
“This, then, Glaucon, is the manner of the community of wives and children among the guardians. That it is consistent with the rest of our polity and by far the best way is the next point that we must get confirmed

by the argument. Is not that so?” “It is, indeed,” he said. “Is not the logical first step towards such an agreement to ask ourselves what we could name as the greatest good for the constitution of a state and the proper aim of a lawgiver in his legislation, and what would be the greatest evil, and then to consider whether the proposals we have just set forth fit into the footprints of the good and do not suit those of the evil?” “By all means,” he said. “Do we know of any greater evil for a state than the thing that distracts it

and makes it many instead of one, or a greater good than that which binds it together and makes it one?” “We do not.” “Is not, then, the community of pleasure and pain the tie that binds, when, so far as may be, all the citizens rejoice and grieve alike at the same births and deaths?” “By all means,” he said. “But the individualization of these feelings is a dissolvent, when some grieve exceedingly and others rejoice at the same happenings

to the city and its inhabitants?” “Of course.” “And the chief cause of this is when the citizens do not utter in unison such words as ‘mine’ and ‘not mine,’ and similarly with regard to the word ‘alien’?” “Precisely so.” “That city, then, is best ordered in which the greatest number use the expression ‘mine’ and ‘not mine’ of the same things in the same way.” “Much the best.” “And the city whose state is most like that of an individual man. For example, if the finger of one of us is wounded, the entire community of bodily connections stretching to the soul for ‘integration’

with the dominant part is made aware, and all of it feels the pain as a whole, though it is a part that suffers, and that is how we come to say that the man has a pain in his finger. And for any other member of the man the same statement holds, alike for a part that labors in pain or is eased by pleasure.” “The same,” he said, “and, to return to your question, the best governed state most nearly resembles such an organism.” “That is the kind of a state,

then, I presume, that, when anyone of the citizens suffers aught of good or evil, will be most likely to speak of the part that suffers as its own and will share the pleasure or the pain as a whole.” “Inevitably,” he said, “if it is well governed.”
“It is time,” I said, “to return to our city and observe whether it, rather than any other, embodies the qualities agreed upon in our argument. ” “We must,” he said. “Well, then,

there are to be found in other cities rulers and the people as in it, are there not?” “There are.” “Will not all these address one another as fellow-citizens?” “Of course.” “But in addition to citizens, what does the people in other states call its rulers.” “In most cities, masters. In democratic cities, just this, rulers.” “But what of the people in our city. In addition to citizens,

what do they call their rulers?” “Saviors and helpers,” he said. “And what term do these apply to the people?” “Payers of their wage and supporters.” “And how do the rulers in other states denominate the populace?” “Slaves,” he said. “And how do the rulers describe one another?” “Co-rulers,” he said. “And ours?” “Co-guardians.” “Can you tell me whether any of the rulers in other states would speak of some of their co-rulers as ‘belonging’ and others as outsiders?” “Yes, many would.” “And such a one thinks and speaks of the one that ‘belongs’ as his own, doesn't he, and of the outsider as not his own?” “That is so.” “But what of your guardians. Could any of them think or speak of

his co-guardian as an outsider?” “By no means,” he said; “for no matter whom he meets, he will feel that he is meeting a brother, a sister, a father, a mother, a son, a daughter, or the offspring or forebears of these.” “Excellent,” said I; “but tell me this further,

will it be merely the names of this kinship that you have prescribed for them or must all their actions conform to the names in all customary observance toward fathers and in awe and care and obedience for parents, if they look for the favor of either gods or men, since any other behaviour would be neither just nor pious? Shall these be the unanimous oracular voices that they hear from all the people, or shall some other kind of teaching beset the ears of your children from their birth, both concerning what is due to those who are pointed out as their fathers

and to their other kin?” “These,” he said; “for it would be absurd for them merely to pronounce with their lips the names of kinship without the deeds.” “Then, in this city more than in any other, when one citizen fares well or ill, men will pronounce in unison the word of which we spoke: ‘It is mine that does well; it is mine that does ill.'” “That is most true,” he said.

“And did we not say that this conviction and way of speech brings with it a community in pleasures and pains?” “And rightly, too.” “Then these citizens, above all others, will have one and the same thing in common which they will name mine, and by virtue of this communion they will have their pleasures and pains in common.” “Quite so.” “And is not the cause of this, besides the general constitution of the state, the community of wives and children among the guardians?” “It will certainly be the chief cause,” he said.

“But we further agreed that this unity is the greatest blessing for a state, and we compared a well governed state to the human body in its relation to the pleasure and pain of its parts.” “And we were right in so agreeing.” “Then it is the greatest blessing for a state of which the community of women and children among the helpers has been shown to be the cause.” “Quite so,” he said. “And this is consistent with what we said before. For we said, I believe, that these helpers must not possess houses of their own or

land or any other property, but that they should receive from the other citizens for their support the wage of their guardianship and all spend it in common. That was the condition of their being true guardians.” “Right,” he said. “Is it not true, then, as I am trying to say, that those former and these present prescriptions tend to make them still more truly guardians and prevent them from distracting the city by referring ‘mine’ not to the same but to different things, one man dragging off to his own house anything he is able to acquire apart from the rest,

and another doing the same to his own separate house, and having women and children apart, thus introducing into the state the pleasures and pains of individuals? They should all rather, we said, share one conviction about their own, tend to one goal, and so far as practicable have one experience of pleasure and pain.” “By all means,” he said. “Then will not law-suits and accusations against one another vanish, one may say, from among them, because they have nothing in private possession but their bodies, but all else in common?

So that we can count on their being free from the dissensions that arise among men from the possession of property, children, and kin.” “They will necessarily be quit of these,” he said. “And again, there could not rightly arise among them any law-suit for assault or bodily injury. For as between age-fellows we shall say that self-defence is honorable and just, thereby compelling them to keep their bodies in condition.” “Right,” he said.

“And there will be the further advantage in such a law that an angry man, satisfying his anger in such wise, would be less likely to carry the quarrel to further extremes.” “Assuredly.” “As for an older man, he will always have the charge of ruling and chastising the younger.” “Obviously.” “Again, it is plain that the young man, except by command of the rulers, will probably not do violence to an elder or strike him, or, I take it, dishonor him in any other way. Two guardians sufficient to prevent that

there are, fear and awe, awe restraining him from laying hands on one who may be his parent, and fear in that the others will rush to the aid of the sufferer, some as sons, some as brothers, some as fathers.” “That is the way it works out,” he said. “Then in all cases the laws will leave these men to dwell in peace together.” “Great peace.” “And if these are free from dissensions among themselves, there is no fear that the rest of the city will ever start faction against them or with one another.” “No, there is not.”

“But I hesitate, so unseemly are they, even to mention the pettiest troubles of which they would be rid, the flatterings of the rich, the embarrassments and pains of the poor in the bringing-up of their children and the procuring of money for the necessities of life for their households, the borrowings, the repudiations, all the devices with which they acquire what they deposit with wives and servitors to husband, and all the indignities that they endure in such matters, which are obvious and

ignoble and not deserving of mention.” “Even a blind man can see these,” he said.
“From all these, then, they will be finally free, and they will live a happier life than that men count most happy, the life of the victors at Olympia. ” “How so?” “The things for which those are felicitated are a small part of what is secured for these. Their victory is fairer and their public support more complete. For the prize of victory that they win is the salvation of the entire state, the fillet that binds their brows is the public support of themselves and their children—

they receive honor from the city while they live and when they die a worthy burial.” “A fair guerdon, indeed,” he said. “Do you recall,” said I, “that in the preceding argument the objection of somebody or other rebuked us for not making our guardians happy,

since, though it was in their power to have everything of the citizens, they had nothing, and we, I believe, replied that this was a consideration to which we would return if occasion offered, but that at present we were making our guardians guardians and the city as a whole as happy as possible, and that we were not modelling our ideal of happiness with reference to any one class?” “I do remember,” he said. “Well then, since now the life of our helpers has been shown to be fairer and better than that of the victors at Olympia,

need we compare it with the life of cobblers and other craftsmen and farmers?” “I think not,” he said. “But further, we may fairly repeat what I was saying then also, that if the guardian shall strive for a kind of happiness that will unmake him as a guardian and shall not be content with the way of life that is moderate and secure and, as we affirm, the best, but if some senseless and childish opinion about happiness shall beset him and impel him to use his power to appropriate

everything in the city for himself, then he will find out that Hesiod was indeed wise, who said that “‘the half was in some sort more than the whole.’” “If he accepts my counsel,” he said, “he will abide in this way of life.” “You accept, then, as we have described it, this partnership of the women with our men in the matter of education and children and the guardianship of the other citizens, and you admit that both within the city and when they go forth to war they ought to keep guard together and hunt together as it were like hounds,

and have all things in every way, so far as possible, in common, and that so doing they will do what is for the best and nothing that is contrary to female human nature in comparison with male or to their natural fellowship with one another.” “I do admit it,” he said.
“Then,” I said, “is not the thing that it remains to determine this, whether, namely, it is possible for such a community to be brought about among men as it is in the other animals, and in what way it is possible?” “You have anticipated,” he said, “the point I was about to raise.” “For as for their wars,” I said,

“the manner in which they will conduct them is too obvious for discussion.” “How so,” said he. “It is obvious that they will march out together, and, what is more, will conduct their children to war when they are sturdy, in order that, like the children of other craftsmen, they may observe the processes of which they must be masters in their maturity; and in addition to looking on

they must assist and minister in all the business of war and serve their fathers and mothers. Or have you never noticed the practice in the arts, how for example the sons of potters look on as helpers a long time before they put their hands to the clay?” “They do, indeed.” “Should these then be more concerned than our guardians to train the children by observation and experience of what is to be their proper business?” “That would be ridiculous,” he said. “But, further, when it comes to fighting,

every creature will do better in the presence of its offspring?” “That is so, but the risk, Socrates, is not slight, in the event of disasters such as may happen in war, that, losing their children as well as themselves, they make it impossible for the remnant of the state to recover.” “What you say is true,” I replied; “but, in the first place, is it your idea that the one thing for which we must provide is the avoidance of all danger?” “By no means.” “And, if they are to take chances, should it not be for something success in which will make them better?”

“Clearly.” “Do you think it makes a slight difference and not worth some risk whether men who are to be warriors do or do not observe war as boys?” “No, it makes a great difference for the purpose of which you speak.” “Starting, then, from this assumption that we are to make the boys spectators of war, we must further contrive security for them and all will be well, will it not?” “Yes.” “To begin with, then,” said I, “will not the fathers be, humanly speaking, not ignorant of war

and shrewd judges of which campaigns are hazardous and which not?” “Presumably,” he said. “They will take the boys with them to the one and avoid the others?” “Rightly.” “And for officers, I presume,” said I, “they will put in charge of them not those who are good for nothing else but men who by age and experience are qualified to serve at once as leaders and as caretakers of children.” “Yes, that would be the proper way.” “Still, we may object, it is the unexpected that happens to many in many cases.” “Yes, indeed.” “To provide against such chances, then, we must wing the children from the start so that if need arises they may fly away and escape.”

“What do you mean?” he said. “We must mount them when very young,” said I, “and first have them taught to ride, and then conduct them to the scene of war, not on mettlesome war-steeds, but on the swiftest and gentlest horses possible; for thus they will have the best view of their own future business and also, if need arises, will most securely escape to safety in the train of elder guides.” “I think you are right,” he said.

“But now what of the conduct of war? What should be the attitude of the soldiers to one another and the enemy? Am I right in my notions or not?” “Tell me what notions,” he said. “Anyone of them who deserts his post, or flings away his weapons, or is guilty of any similar act of cowardice, should be reduced to the artisan or farmer class, should he not?” “By all means.” “And anyone who is taken alive by the enemy we will make a present of to his captors, shall we not, to deal with their catch

as they please?” “Quite so.” “And don't you agree that the one who wins the prize of valor and distinguishes himself shall first be crowned by his fellows in the campaign, by the lads and boys each in turn?” “I do.” “And be greeted with the right hand?” “That, too.” “But I presume you wouldn't go as far as this?” “What?” “That he should kiss and be kissed by everyone ?” “By all means,” he said, “and I add to the law the provision that during that

campaign none whom he wishes to kiss be allowed to refuse, so that if one is in love with anyone, male or female, he may be the more eager to win the prize.” “Excellent,” said I, “and we have already said that the opportunity of marriage will be more readily provided for the good man, and that he will be more frequently selected than the others for participation in that sort of thing, in order that as many children as possible may be born from such stock.” “We have,” he replied.
“But, furthermore, we may cite Homer

too for the justice of honoring in such ways the valiant among our youth. For Homer says that Ajax, who had distinguished himself in the war, was honored with the long chine, assuming that the most fitting meed for a brave man in the prime of his youth is that from which both honor and strength will accrue to him.” “Most rightly,” he said. “We will then,” said I, “take Homer as our guide in this at least. We, too, at sacrifices and on other like occasions, will reward the good so far as they have proved themselves good with hymns and the other privileges of which we have just spoken,

and also with “‘seats of honor and meat and full cups’” , so as to combine physical training with honor for the good, both men and women.” “Nothing could be better,” he said. “Very well; and of those who die on campaign, if anyone's death has been especially glorious, shall we not, to begin with, affirm that he belongs to the golden race?” “By all means.” “And shall we not believe Hesiod who tells us that when anyone of this race dies, so it is that they become

“ Hallowed spirits dwelling on earth, averters of evil, Guardians watchful and good of articulate-speaking mortals?” ” “We certainly shall believe him.” “We will inquire of Apollo, then, how and with what distinction we are to bury men of more than human, of divine, qualities, and deal with them according to his response. ” “How can we do otherwise?” “And ever after we will bestow on their graves the tendance and

worship paid to spirits divine. And we will practice the same observance when any who have been adjudged exceptionally good in the ordinary course of life die of old age or otherwise.” “That will surely be right,” he said. “But again, how will our soldiers conduct themselves toward enemies?” “In what respect?” “First, in the matter of making slaves of the defeated, do you think it right for Greeks to reduce Greek cities to slavery, or rather that so far as they are able, they should not suffer any other city to do so, but should accustom Greeks

to spare Greeks, foreseeing the danger of enslavement by the barbarians?” “Sparing them is wholly and altogether the better,” said he. “They are not, then, themselves to own Greek slaves, either, and they should advise the other Greeks not to?” “By all means,” he said; “at any rate in that way they would be more likely to turn against the barbarians and keep their hands from one another.” “And how about stripping the dead after victory of anything except their weapons: is that well? Does it not furnish a pretext to cowards

not to advance on the living foe, as if they were doing something needful when poking about the dead? Has not this snatching at the spoils ere new destroyed many an army?” “Yes, indeed.” “And don't you think it illiberal and greedy to plunder a corpse, and is it not the mark of a womanish and petty spirit to deem the body of the dead an enemy when the real foeman has flown away and left behind only the instrument with which he fought?

Do you see any difference between such conduct and that of the dogs who snarl at the stones that hit them but don't touch the thrower?” “Not the slightest.” “We must abandon, then, the plundering of corpses and the refusal to permit their burial. ” “By heaven, we certainly must,” he said.
“And again, we will not take weapons to the temples for dedicatory offerings, especially the weapons of Greeks,

if we are at all concerned to preserve friendly relations with the other Greeks. Rather we shall fear that there is pollution in bringing such offerings to the temples from our kind unless in a case where the god bids otherwise .” “Most rightly,” he said. “And in the matter of devastating the land of Greeks and burning their houses, how will your soldiers deal with their enemies.” “I would gladly hear your opinion of that.” “In my view,”

said I, “they ought to do neither, but confine themselves to taking away the annual harvest. Shall I tell you why?” “Do.” “In my opinion, just as we have the two terms, war and faction, so there are also two things, distinguished by two differentiae. The two things I mean are the friendly and kindred on the one hand and the alien and foreign on the other. Now the term employed for the hostility of the friendly is faction, and for that of the alien is war.” “What you say is in nothing beside the mark,” he replied. “Consider, then,

if this goes to the mark. I affirm that the Hellenic race is friendly to itself and akin, and foreign and alien to the barbarian.” “Rightly,” he said. “We shall then say that Greeks fight and wage war with barbarians, and barbarians with Greeks, and are enemies by nature, and that war is the fit name for this enmity and hatred. Greeks, however, we shall say, are still by nature the friends of Greeks when they act in this way, but that Greece is sick in that case and divided by faction,

and faction is the name we must give to that enmity.” “I will allow you that habit of speech,” he said. “Then observe,” said I, “that when anything of this sort occurs in faction, as the word is now used, and a state is divided against itself, if either party devastates the land and burns the houses of the other such factional strife is thought to be an accursed thing and neither party to be true patriots. Otherwise, they would never have endured thus to outrage their nurse and mother. But the moderate and reasonable thing is thought to be that the victors

shall take away the crops of the vanquished, but that their temper shall be that of men who expect to be reconciled and not always to wage war.” “That way of feeling,” he said, “is far less savage than the other.” “Well, then,” said I, “is not the city that you are founding to be a Greek city?” “It must be,” he said. “Will they then not be good and gentle?” “Indeed they will.” “And won't they be philhellenes, lovers of Greeks, and will they not regard all Greece as their own and not renounce their part in the holy places common to all Greeks ?” “Most certainly.” “Will they not then regard any difference with Greeks

who are their own people as a form of faction and refuse even to speak of it as war?” “Most certainly.” “And they will conduct their quarrels always looking forward to a reconciliation?” “By all means.” “They will correct them, then, for their own good, not chastising them with a view to their enslavement or their destruction, but acting as correctors, not as enemies.” “They will,” he said. “They will not, being Greeks, ravage Greek territory nor burn habitations, and they will not admit that in any city all the population are their enemies, men, women and children, but will say that only a few at any time are their foes,

those, namely, who are to blame for the quarrel. And on all these considerations they will not be willing to lay waste the soil, since the majority are their friends, nor to destroy the houses, but will carry the conflict only to the point of compelling the guilty to do justice by the pressure of the suffering of the innocent.” “I,” he said, “agree that our citizens ought to deal with their Greek opponents on this wise, while treating barbarians as Greeks now treat Greeks.” “Shall we lay down this law also, then,

for our guardians that they are not to lay waste the land or burn the houses?” “Let us so decree,” he said, “and assume that this and our preceding prescriptions are right.
“But I fear, Socrates,that if you are allowed to go on in this fashion, you will never get to speak of the matter you put aside in order to say all this, namely, the possibility of such a polity coming into existence, and the way in which it could be brought to pass. I too am ready to admit that if it could be realized everything would be lovely for the state that had it, and I will add what you passed by, that they would also be

most successful in war because they would be least likely to desert one another, knowing and addressing each other by the names of brothers, fathers, sons. And if the females should also join in their campaigns, whether in the ranks or marshalled behind to intimidate the enemy, or as reserves in case of need, I recognize that all this too would make them irresistible. And at home, also, I observe all the benefits that you omit to mention. But, taking it for granted that I concede

these and countless other advantages, consequent on the realization of this polity, don't labor that point further; but let us at once proceed to try to convince ourselves of just this, that it is possible and how it is possible,

dismissing everything else.” “This is a sudden assault, indeed,” said I, “that you have made on my theory, without any regard for my natural hesitation. Perhaps you don't realize that when I have hardly escaped the first two waves, you are now rolling up against me the ‘great third wave ’ of paradox, the worst of all. When you have seen and heard that, you will be very ready to be lenient, recognizing that I had good reason after all for shrinking and fearing to enter upon the discussion of so paradoxical a notion.” “The more such excuses you offer,” he said, “the less

you will be released by us from telling in what way the realization of this polity is possible. Speak on, then, and do not put us off.” “The first thing to recall, then,” I said, “is that it was the inquiry into the nature of justice and injustice that brought us to this pass. ” “Yes; but what of it?” he said. “Oh, nothing, ” I replied, “only this: if we do discover what justice is, are we to demand that the just man shall differ from it in no respect,

but shall conform in every way to the ideal? Or will it suffice us if he approximate to it as nearly as possible and partake of it more than others?” “That will content us,” he said. “A pattern, then,” said I, “was what we wanted when we were inquiring into the nature of ideal justice and asking what would be the character of the perfectly just man, supposing him to exist, and, likewise, in regard to injustice and the completely unjust man. We wished to fix our eyes upon them as types and models, so that whatever we discerned in them of happiness or the reverse would necessarily apply to ourselves

in the sense that whosoever is likest them will have the allotment most like to theirs. Our purpose was not to demonstrate the possibility of the realization of these ideals.” “In that,” he said, “you speak truly.” “Do you think, then, that he would be any the less a good painter, who, after portraying a pattern of the ideally beautiful man and omitting no touch required for the perfection of the picture, should not be able to prove that it is actually possible for such a man to exist?” “Not I, by Zeus,” he said. “Then were not we,

as we say, trying to create in words the pattern of a good state?” “Certainly.” “Do you think, then, that our words are any the less well spoken if we find ourselves unable to prove that it is possible for a state to be governed in accordance with our words?” “Of course not,” he said. “That, then,” said I, “is the truth of the matter. But if, to please you, we must do our best to show how most probably and in what respect these things would be most nearly realized, again, with a view to such a demonstration, grant me the same point. ” “What?”

“Is it possible for anything to be realized in deed as it is spoken in word, or is it the nature of things that action should partake of exact truth less than speech, even if some deny it ? Do you admit it or not?” “I do,” he said. “Then don't insist,” said I, “that I must exhibit as realized in action precisely what we expounded in words. But if we can discover how a state might be constituted most nearly answering to our description, you must say that we have discovered that possibility of realization which you demanded.

Will you not be content if you get this?” “I for my part would.” “And I too,” he said.
“Next, it seems, we must try to discover and point out what it is that is now badly managed in our cities, and that prevents them from being so governed, and what is the smallest change that would bring a state to this manner of government, preferably a change in one thing, if not, then in two, and, failing that, the fewest possible in number and the slightest in potency.”

“By all means,” he said. “There is one change, then,” said I, “which I think that we can show would bring about the desired transformation. It is not a slight or an easy thing but it is possible.” “What is that?” said he. “I am on the very verge,” said I, “of what we likened to the greatest wave of paradox. But say it I will, even if, to keep the figure, it is likely to wash us away on billows of laughter and scorn. Listen.” “I am all attention,” he said. “Unless,” said I, “either philosophers become kings

in our states or those whom we now call our kings and rulers take to the pursuit of philosophy seriously and adequately, and there is a conjunction of these two things, political power and philosophic intelligence, while the motley horde of the natures who at present pursue either apart from the other are compulsorily excluded, there can be no cessation of troubles, dear Glaucon, for our states, nor, I fancy, for the human race either. Nor, until this happens, will this constitution which we have been expounding in theory

ever be put into practice within the limits of possibility and see the light of the sun. But this is the thing that has made me so long shrink from speaking out, because I saw that it would be a very paradoxical saying. For it is not easy to see that there is no other way of happiness either for private or public life.” Whereupon he, “Socrates,” said he, “after hurling at us such an utterance and statement as that, you must expect to be attacked by a great multitude of our men of light and leading, who forthwith will, so to speak, cast off their garments

and strip and, snatching the first weapon that comes to hand, rush at you with might and main, prepared to do dreadful deeds. And if you don't find words to defend yourself against them, and escape their assault, then to be scorned and flouted will in very truth be the penalty you will have to pay.” “And isn't it you,” said I, “that have brought this upon me and are to blame?” “And a good thing, too,” said he; “but I won't let you down, and will defend you with what I can. I can do so with my good will and my encouragement, and perhaps I might answer your questions more suitably than another.

So, with such an aid to back you, try to make it plain to the doubters that the truth is as you say.” “I must try,” I replied, “since you proffer so strong an alliance. I think it requisite, then, if we are to escape the assailants you speak of, that we should define for them whom we mean by the philosophers, who we dare to say ought to be our rulers. When these are clearly discriminated it will be possible to defend ourselves by showing that to them by their very nature belong the study of philosophy

and political leadership, while it befits the other sort to let philosophy alone and to follow their leader.” “It is high time,” he said, “to produce your definition.” “Come, then, follow me on this line, if we may in some fashion or other explain our meaning.” “Proceed,” he said. “Must I remind you, then,” said I, “or do you remember, that when we affirm that a man is a lover of something, it must be apparent that he is fond of all of it? It will not do to say that some of it he likes and some does not.”
“I think you will have to remind me,” he said,

“for I don't apprehend at all.” “That reply, Glaucon,” said I, “befits another rather than you. It does not become a lover to forget that all adolescents in some sort sting and stir the amorous lover of youth and appear to him deserving of his attention and desirable. Is not that your ‘reaction’ to the fair? One, because his nose is tip-tilted, you will praise as piquant, the beak of another you pronounce right-royal, the intermediate type you say strikes the harmonious mean,

the swarthy are of manly aspect, the white are children of the gods divinely fair, and as for honey-hued, do you suppose the very word is anything but the euphemistic invention of some lover who can feel no distaste for sallowness when it accompanies the blooming time of youth? And, in short, there is no pretext

you do not allege and there is nothing you shrink from saying to justify you in not rejecting any who are in the bloom of their prime.” “If it is your pleasure,” he said, “to take me as your example of this trait in lovers, I admit it for the sake of the argument.” “Again,” said I, “do you not observe the same thing in the lovers of wine? They welcome every wine on any pretext.” “They do, indeed.” And so I take it you have observed that men who are covetous of honor, if they can't get themselves elected generals, are captains of a company. And if they can't be honored

by great men and dignitaries, are satisfied with honor from little men and nobodies. But honor they desire and must have.” “Yes, indeed.” “Admit, then, or reject my proposition. When we say a man is keen about something, shall we say that he has an appetite for the whole class or that he desires only a part and a part not?” “The whole,” he said. “Then the lover of wisdom, too, we shall affirm, desires all wisdom, not a part and a part not.”

“Certainly.” “The student, then, who is finical about his studies, especially when he is young and cannot yet know by reason what is useful and what is not, we shall say is not a lover of learning or a lover of wisdom, just as we say that one who is dainty about his food is not really hungry, has not an appetite for food, and is not a lover of food, but a poor feeder.” “We shall rightly say so.” “But the one who feels no distaste in sampling every study, and who attacks his task of learning gladly and cannot get enough of it, him we shall justly pronounce the lover of wisdom, the philosopher, shall we not?” To which Glaucon replied,

“You will then be giving the name to a numerous and strange band, for all the lovers of spectacles are what they are, I fancy, by virtue of their delight in learning something. And those who always want to hear some new thing are a very queer lot to be reckoned among philosophers. You couldn't induce them to attend a serious debate or any such entertainment, but as if they had farmed out their ears to listen to every chorus in the land, they run about to all the Dionysiac festivals, never missing one, either in the towns or in the country-villages. Are we to designate all these, then, and similar folk

and all the practitioners of the minor arts as philosophers?” “Not at all,” I said; “but they do bear a certain likeness to philosophers.”
“Whom do you mean, then, by the true philosophers?” “Those for whom the truth is the spectacle of which they are enamored, ” said I. “Right again, ” said he; “but in what sense do you mean it?” “It would be by no means easy to explain it to another,” I said, “but I think that you will grant me this.” “What?” “That since the fair and honorable is the opposite of the base and ugly, they are two.”

“Of course.” “And since they are two, each is one. ” “That also.” “And in respect of the just and the unjust, the good and the bad, and all the ideas or forms, the same statement holds, that in itself each is one, but that by virtue of their communion with actions and bodies and with one another they present themselves everywhere, each as a multiplicity of aspects.” “Right,” he said. “This, then,” said I, “is my division. I set apart and distinguish those of whom you were just speaking, the lovers of spectacles and the arts,

and men of action, and separate from them again those with whom our argument is concerned and who alone deserve the appellation of philosophers or lovers of wisdom.” “What do you mean?” he said. “The lovers of sounds and sights,” I said, “delight in beautiful tones and colors and shapes and in everything that art fashions out of these, but their thought is incapable of apprehending and taking delight in the nature of the beautiful in itself.” “Why, yes,” he said, “that is so.” “And on the other hand, will not those be few who would be able to approach beauty itself and contemplate it in and by itself?”

“They would, indeed.” “He, then, who believes in beautiful things, but neither believes in beauty itself nor is able to follow when someone tries to guide him to the knowledge of it—do you think that his life is a dream or a waking ? Just consider. Is not the dream state, whether the man is asleep or awake, just this: the mistaking of resemblance for identity?” “I should certainly call that dreaming,” he said. “Well, then, take the opposite case: the man whose thought recognizes a beauty in itself,

and is able to distinguish that self-beautiful and the things that participate in it, and neither supposes the participants to be it nor it the participants—is his life, in your opinion, a waking or a dream state?” “He is very much awake,” he replied. “Could we not rightly, then, call the mental state of the one as knowing, knowledge, and that of the other as opining, opinion?” “Assuredly.” “Suppose, now, he who we say opines but does not know should be angry and challenge our statement as not true.

Can we find any way of soothing him and gently winning him over, without telling him too plainly that he is not in his right mind?” “We must try,” he said. “Come, then, consider what we are to say to him, or would you have us question him in this fashion—premising that if he knows anything, nobody grudges it him, but we should be very glad to see him knowing something—but tell us this: Does he who knows know something or nothing? Do you reply in his behalf.” “I will reply,” he said, “that he knows something.” “Is it something that is or is not ?” “That is. How could

that which is not be known?” “We are sufficiently assured of this, then, even if we should examine it from every point of view, that that which entirely ‘is’ is entirely knowable, and that which in no way 'is' is in every way unknowable.” “Most sufficiently.” “Good. If a thing, then, is so conditioned as both to be and not to be, would it not lie between that which absolutely and unqualifiedly is and that which in no way is?” “Between.” “Then if knowledge pertains to that which is and ignorance of necessity to that which is not,

for that which lies between we must seek for something between nescience and science, if such a thing there be.” “By all means.” “Is there a thing which we call opinion?” “Surely.” “Is it a different faculty from science or the same?” “A different.” “Then opinion is set over one thing and science over another, each by virtue of its own distinctive power or faculty.” “That is so.” “May we say, then, that science is naturally related to that which is, to know that and how that which is is? But rather, before we proceed, I think we must draw the following distinctions.” “What ones?”

“Shall we say that faculties, powers, abilities are a class of entities by virtue of which we and all other things are able to do what we or they are able to do? I mean that sight and hearing, for example, are faculties, if so be that you understand the class or type that I am trying to describe.” “I understand,” he said. “Hear, then, my notion about them. In a faculty I cannot see any color or shape or similar mark such as those on which in many other cases I fix my eyes in discriminating in my thought one thing

from another. But in the case of a faculty I look to one thing only—that to which it is related and what it effects, and it is in this way that I come to call each one of them a faculty, and that which is related to the same thing and accomplishes the same thing I call the same faculty, and that to another I call other. How about you, what is your practice?” “The same,” he said. “To return, then, my friend,” said I, “to science or true knowledge, do you say that it is a faculty and a power,

or in what class do you put it?” “Into this,” he said, “the most potent of all faculties.” “And opinion—shall we assign it to some other class than faculty.” “By no means,” he said, “for that by which we are able to opine is nothing else than the faculty of opinion. ” “But not long ago you agreed that science and opinion are not identical.” “How could any rational man affirm the identity of the infallible with the fallible?” “Excellent,” said I, “and we are plainly agreed

that opinion is a different thing from scientific knowledge.” “Yes, different.” “Each of them, then, since it has a different power, is related to a different object.” “Of necessity.” “Science, I presume, to that which is, to know the condition of that which is. But opinion, we say, opines.” “Yes.” “Does it opine the same thing that science knows, and will the knowable and the opinable be identical, or is that impossible?” “Impossible by our admissions, ” he said. “If different faculties are naturally related to different objects

and both opinion and science are faculties, but each different from the other, as we say—these admissions do not leave place for the identity of the knowable and the opinable.” “Then, if that which is is knowable, something other than that which is would be the opinable. ” “Something else.” “Does it opine that which is not, or is it impossible even to opine that which is not? Reflect: Does not he who opines bring his opinion to bear upon something or shall we reverse ourselves and say that it is possible to opine, yet opine nothing?” “That is impossible.” “Then he who opines opines some one thing.” “Yes.” “But surely that which is not could not be designated as some one thing, but

most rightly as nothing at all. To that which is not we of necessity assigned nescience, and to that which is, knowledge.” “Rightly,” he said. “Then neither that which is nor that which is not is the object of opinion.” “It seems not.” “Then opinion would be neither nescience nor knowledge.” “So it seems.” “Is it then a faculty outside of these, exceeding either knowledge in lucidity or ignorance in obscurity?” “It is neither.” “But do you deem opinion something darker than knowledge but brighter than ignorance?” “Much so,” he said. “And does it lie within the boundaries

of the two?” “Yes.” “Then opinion would be between the two.” “Most assuredly.” “Were we not saying a little while ago that if anything should turn up such that it both is and is not, that sort of thing would lie between that which purely and absolutely is and that which wholly is not, and that the faculty correlated with it would be neither science or nescience, but that which should appear to hold a place correspondingly between nescience and science.” “Right.” “And now there has turned up between these two the thing that we call opinion.” “There has.”

“It would remain, then, as it seems, for us to discover that which partakes of both, of to be and not to be, and that could not be rightly designated either in its exclusive purity; so that, if it shall be discovered, we may justly pronounce it to be the opinable, thus assigning extremes to extremes and the intermediate to the intermediate. Is not that so?” “It is.” “This much premised, let him tell me,

I will say, let him answer me, that good fellow who does not think there is a beautiful in itself or any idea of beauty in itself always remaining the same and unchanged, but who does believe in many beautiful things—the lover of spectacles, I mean, who cannot endure to hear anybody say that the beautiful is one and the just one, and so of other things—and this will be our question: My good fellow, is there any one of these many fair-and-honorable things that will not sometimes appear ugly and base ? And of the just things, that will not seem unjust? And of the pious things, that will not seem impious?” “No, it is inevitable,” he said, “that they would appear

to be both beautiful in a way and ugly, and so with all the other things you asked about.” “And again, do the many double things appear any the less halves than doubles?” “None the less.” “And likewise of the great and the small things, the light and the heavy things—will they admit these predicates any more than their opposites?” “No,” he said, “each of them will always hold of, partake of, both.” “Then is each of these multiples rather than it is not that which one affirms it to be?” “They are like those jesters who palter with us in a double sense at banquets,” he replied, “and resemble the children's riddle

about the eunuch and his hitting of the bat—with what and as it sat on what they signify that he struck it. For these things too equivocate, and it is impossible to conceive firmly any one of them to be or not to be or both or neither.” “Do you know what to do with them, then?” said I, “and can you find a better place to put them than that midway between existence or essence and the not-to-be? For we shall surely not discover a darker region than not-being that they should still more not be,

nor brighter than being that they should still more be.” “Most true,” he said. “We would seem to have found, then, that the many conventions of the many about the fair and honorable and other things are tumbled about in the mid-region between that which is not and that which is in the true and absolute sense.” “We have so found it.” “But we agreed in advance that, if anything of that sort should be discovered, it must be denominated opinable, not knowable, the wanderer between being caught by the faculty that is betwixt and between.” “We did.” “We shall affirm, then, that those who view many beautiful things

but do not see the beautiful itself and are unable to follow another's guidance to it, and many just things, but not justice itself, and so in all cases—we shall say that such men have opinions about all things, but know nothing of the things they opine.” “Of necessity.” “And, on the other hand, what of those who contemplate the very things themselves in each case, ever remaining the same and unchanged—shall we not say that they know and do not merely opine?” “That, too, necessarily follows.” “Shall we not also say that the one welcomes to his thought and loves the things

subject to knowledge and the other those to opinion? Do we not remember that we said that those loved and regarded tones and beautiful colours and the like, but they could not endure the notion of the reality of the beautiful itself?” “We do remember.” “Shall we then offend their ears if we call them doxophilists rather than philosophers and will they be very angry if we so speak?” “Not if they heed my counsel,” he said, “for to be angry with truth is not lawful.” “Then to those who in each and every kind welcome the true being, lovers of wisdom and not lovers of opinion is the name we must give.” “By all means.”

Socrates:
“So now, Glaucon,” I said, “our argument after winding a long and weary way has at last made clear to us who are the philosophers or lovers of wisdom and who are not.” “Yes,” he said, “a shorter way is perhaps not feasible.” “Apparently not,” I said. “I, at any rate, think that the matter would have been made still plainer if we had had nothing but this to speak of, and if there were not so many things left which our purpose of discerning the difference between the just and

the unjust life requires us to discuss.” “What, then,” he said, “comes next?” “What else,” said I, “but the next in order? Since the philosophers are those who are capable of apprehending that which is eternal and unchanging, while those who are incapable of this but lose themselves and wander amid the multiplicities of multifarious things, are not philosophers, which of the two kinds ought to be the leaders in a state?” “What, then,” he said, “would be a fair statement of the matter?” “Whichever,” I said, “appear competent to guard the laws and pursuits of society,

these we should establish as guardians.” “Right” he said. “Is this, then,” said I, “clear, whether the guardian who is to keep watch over anything ought to be blind or keen of sight?” “Of course it is clear,” he said. “Do you think, then, that there is any appreciable difference between the blind and those who are veritably deprived of the knowledge of the veritable being of things, those who have no vivid pattern in their souls and so cannot, as painters look to their models, fix their eyes on the absolute truth, and always with reference to that ideal and in the exactest possible contemplation of it

establish in this world also the laws of the beautiful, the just and the good, when that is needful, or guard and preserve those that are established?” “No, by heaven,” he said, “there is not much difference.” “Shall we, then, appoint these blind souls as our guardians, rather than those who have learned to know the ideal reality of things and who do not fall short of the others in experience and are not second to them in any part of virtue?” “It would be strange indeed,” he said, “to choose others than the philosophers, provided they were not deficient in those other respects, for this very knowledge

of the ideal would perhaps be the greatest of superiorities.” “Then what we have to say is how it would be possible for the same persons to have both qualifications, is it not?” “ Quite so.” “Then, as we were saying at the beginning of this discussion, the first thing to understand is the nature that they must have from birth; and I think that if we sufficiently agree on this we shall also agree that the combination of qualities that we seek belongs to the same persons, and that we need no others for guardians of states than these.” “How so?”
“We must accept as agreed this trait of the philosophical nature,

that it is ever enamored of the kind of knowledge which reveals to them something of that essence which is eternal, and is not wandering between the two poles of generation and decay. ” “Let us take that as agreed.” “And, further,” said I, “that their desire is for the whole of it and that they do not willingly renounce a small or a great, a more precious or a less honored, part of it. That was the point of our former illustration drawn from lovers and men covetous of honor.” “You are right,” he said. “Consider, then, next whether the men who are to meet our requirements

must not have this further quality in their natures.” “What quality?” “The spirit of truthfulness, reluctance to admit falsehood in any form, the hatred of it and the love of truth.” “It is likely,” he said. “It is not only likely, my friend, but there is every necessity that he who is by nature enamored of anything should cherish all that is akin and pertaining to the object of his love.” “Right,” he said. “Could you find anything more akin to wisdom than truth ?” “Impossible,” he said. “Then can the same nature be a lover of wisdom and of falsehood?”

“By no means.” “Then the true lover of knowledge must, from childhood up, be most of all a striver after truth in every form.” “By all means.” “But, again, we surely are aware that when in a man the desires incline strongly to any one thing, they are weakened for other things. It is as if the stream had been diverted into another channel. “Surely.” “So, when a man's desires have been taught to flow in the channel of learning and all that sort of thing, they will be concerned, I presume, with the pleasures of the soul in itself, and will be indifferent to those of which the body is the instrument, if the man is a true and not a sham philosopher.”

“That is quite necessary.” “Such a man will be temperate and by no means greedy for wealth; for the things for the sake of which money and great expenditure are eagerly sought others may take seriously, but not he.” “It is so.” “And there is this further point to be considered in distinguishing

the philosophical from the unphilosophical nature.” “What point?” “You must not overlook any touch of illiberality. For nothing can be more contrary than such pettiness to the quality of a soul that is ever to seek integrity and wholeness in all things human and divine.” “Most true,” he said. “Do you think that a mind habituated to thoughts of grandeur and the contemplation of all time and all existence can deem this life of man a thing of great concern ?” “Impossible,” said he.

“Hence such a man will not suppose death to be terrible? ” “Least of all.” “Then a cowardly and illiberal spirit, it seems, could have no part in genuine philosophy.” “I think not.” “What then? Could a man of orderly spirit, not a lover of money, not illiberal, nor a braggart nor a coward, ever prove unjust, or a driver of hard bargains ?” “Impossible.” “This too, then, is a point that in your discrimination of the philosophic and unphilosophic soul you will observe—whether the man is from youth up just and gentle or unsocial and savage. ” “Assuredly.” “Nor will you overlook this,

I fancy.” “What?” “Whether he is quick or slow to learn. Or do you suppose that anyone could properly love a task which he performed painfully and with little result from much toil?” “That could not be.” “And if he could not keep what he learned, being steeped in oblivion, could he fail to be void of knowledge?” “How could he?” “And so, having all his labor for naught, will he not finally be constrained to loathe himself and that occupation?”

“Of course.” “The forgetful soul, then, we must not list in the roll of competent lovers of wisdom, but we require a good memory.” “By all means.” “But assuredly we should not say that the want of harmony and seemliness in a nature conduces to anything else than the want of measure and proportion.” “Certainly.” “And do you think that truth is akin to measure and proportion or to disproportion?” “To proportion.” “Then in addition to our other requirements we look for a mind endowed with measure and grace, whose native disposition will make it easily guided

to the aspect of the ideal reality in all things.” “Assuredly.” “Tell me, then, is there any flaw in the argument? Have we not proved the qualities enumerated to be necessary and compatible with one another for the soul that is to have a sufficient and perfect apprehension of reality?”

“Nay, most necessary,” he said. “Is there any fault, then, that you can find with a pursuit which a man could not properly practise unless he were by nature of good memory, quick apprehension, magnificent, gracious, friendly and akin to truth, justice, bravery and sobriety?” “Momus himself,” he said, “could not find fault with such a combination.” “Well, then,” said I, “when men of this sort are perfected by education and maturity of age, would you not entrust the state solely to them?”
And Adeimantus said, “No one, Socrates,

would be able to controvert these statements of yours. But, all the same, those who occasionally hear you argue thus feel in this way : They think that owing to their inexperience in the game of question and answer they are at every question led astray a little bit by the argument, and when these bits are accumulated at the conclusion of the discussion mighty is their fall and the apparent contradiction of what they at first said ; and that just as by expert draught-players the unskilled are finally shut in and cannot make a move,

so they are finally blocked and have their mouths stopped by this other game of draughts played not with counters but with words; yet the truth is not affected by that outcome. I say this with reference to the present case, for in this instance one might say that he is unable in words to contend against you at each question, but that when it comes to facts he sees that of those who turn to philosophy, not merely touching upon it to complete their education

and dropping it while still young, but lingering too long in the study of it, the majority become cranks, not to say rascals, and those accounted the finest spirits among them are still rendered useless to society by the pursuit which you commend.” And I, on hearing this, said, “Do you think that they are mistaken in saying so?” “I don't know,” said he,

“but I would gladly hear your opinion.” “You may hear, then, that I think that what they say is true.” “How, then,” he replied, “can it be right to say that our cities will never be freed from their evils until the philosophers, whom we admit to be useless to them, become their rulers?” “Your question,” I said, “requires an answer expressed in a comparison or parable. ” “And you,” he said, “of course, are not accustomed to speak in comparisons!”
“So,” said I, “you are making fun of me after driving me into such an impasse of argument. But, all the same, hear my comparison

so that you may still better see how I strain after imagery. For so cruel is the condition of the better sort in relation to the state that there is no single thing like it in nature. But to find a likeness for it and a defence for them one must bring together many things in such a combination as painters mix when they portray goat-stags and similar creatures. Conceive this sort of thing happening either on many ships or on one: Picture a shipmaster in height and strength surpassing all others on the ship,

but who is slightly deaf and of similarly impaired vision, and whose knowledge of navigation is on a par with his sight and hearing. Conceive the sailors to be wrangling with one another for control of the helm, each claiming that it is his right to steer though he has never learned the art and cannot point out his teacher or any time when he studied it. And what is more, they affirm that it cannot be taught at all, but they are ready to make mincemeat of anyone who says that it can be taught,

and meanwhile they are always clustered about the shipmaster importuning him and sticking at nothing to induce him to turn over the helm to them. And sometimes, if they fail and others get his ear, they put the others to death or cast them out from the ship, and then, after binding and stupefying the worthy shipmaster with mandragora or intoxication or otherwise, they take command of the ship, consume its stores and, drinking and feasting, make such a voyage of it as is to be expected from such, and as if that were not enough, they praise and celebrate as a navigator,

a pilot, a master of shipcraft, the man who is most cunning to lend a hand in persuading or constraining the shipmaster to let them rule, while the man who lacks this craft they censure as useless. They have no suspicions that the true pilot must give his attention to the time of the year, the seasons, the sky, the winds, the stars, and all that pertains to his art if he is to be a true ruler of a ship, and that he does not believe that there is any art or science of seizing the helm

with or without the consent of others, or any possibility of mastering this alleged art and the practice of it at the same time with the science of navigation. With such goings-on aboard ship do you not think that the real pilot would in very deed be called a star-gazer, an idle babbler,

a useless fellow, by the sailors in ships managed after this fashion?” “Quite so,” said Adeimantus. “You take my meaning, I presume, and do not require us to put the comparison to the proof and show that the condition we have described is the exact counterpart of the relation of the state to the true philosophers.” “It is indeed,” he said. “To begin with, then, teach this parable to the man who is surprised that philosophers are not honored in our cities, and try to convince him that it would be far more surprising

if they were honored.” “I will teach him,” he said. “And say to him further: You are right in affirming that the finest spirit among the philosophers are of no service to the multitude. But bid him blame for this uselessness, not the finer spirits, but those who do not know how to make use of them. For it is not the natural course of things that the pilot should beg the sailors to be ruled by him or that wise men should go to the doors of the rich. The author of that epigram was a liar. But the true nature of things is that whether the sick man be rich or poor he must needs go to the door of the physician,

and everyone who needs to be governed to the door of the man who knows how to govern, not that the ruler should implore his natural subjects to let themselves be ruled, if he is really good for anything. But you will make no mistake in likening our present political rulers to the sort of sailors we are just describing, and those whom these call useless and star-gazing ideologists to the true pilots.” “Just so,” he said. “Hence, and under these conditions, we cannot expect that the noblest pursuit should be highly esteemed by those whose way of life is quite the contrary.

But far the greatest and chief disparagement of philosophy is brought upon it by the pretenders to that way of life, those whom you had in mind when you affirmed that the accuser of philosophy says that the majority of her followers are rascals and the better sort useless, while I admitted that what you said was true. Is not that so?” “Yes.”
“Have we not, then, explained the cause of the uselessness of the better sort?” “We have.” “Shall we next set forth the inevitableness of the degeneracy of the majority, and try to show if we can that philosophy

is not to be blamed for this either?” “By all means.” “Let us begin, then, what we have to say and hear by recalling the starting-point of our description of the nature which he who is to be

a scholar and gentleman must have from birth. The leader of the choir for him, if you recollect, was truth. That he was to seek always and altogether, on pain of being an impostor without part or lot in true philosophy.” “Yes, that was said.” “Is not this one point quite contrary to the prevailing opinion about him?” “It is indeed,” he said. “Will it not be a fair plea in his defence to say that it was the nature of the real lover of knowledge to strive emulously for true being and that he would not linger over

the many particulars that are opined to be real, but would hold on his way, and the edge of his passion would not be blunted nor would his desire fail till he came into touch with the nature of each thing in itself by that part of his soul to which it belongs to lay hold on that kind of reality—the part akin to it, namely—and through that approaching it, and consorting with reality really, he would beget intelligence and truth, attain to knowledge and truly live and grow, and so find surcease from his travail of soul, but not before?” “No plea could be fairer.” “Well, then, will such a man love falsehood,

or, quite the contrary, hate it?” “Hate it,” he said. “When truth led the way, no choir of evils, we, I fancy, would say, could ever follow in its train.” “How could it?” “But rather a sound and just character, which is accompanied by temperance.” “Right,” he said. “What need, then, of repeating from the beginning our proof of the necessary order of the choir that attends on the philosophical nature? You surely remember that we found pertaining to such a nature courage, grandeur of soul, aptness to learn, memory. And when you interposed

the objection that though everybody will be compelled to admit our statements, yet, if we abandoned mere words and fixed our eyes on the persons to whom the words referred, everyone would say that he actually saw some of them to be useless and most of them base with all baseness, it was in our search for the cause of this ill-repute that we came to the present question: Why is it that the majority are bad? And, for the sake of this, we took up again the nature of the true philosophers and defined what it must necessarily be?”

“That is so,” he said.
“We have, then,” I said, “to contemplate the causes of the corruption of this nature in the majority, while a small part escapes, even those whom men call not bad but useless; and after that in turn

we are to observe those who imitate this nature and usurp its pursuits and see what types of souls they are that thus entering upon a way of life which is too high for them and exceeds their powers, by the many discords and disharmonies of their conduct everywhere and among all men bring upon philosophy the repute of which you speak.” “Of what corruptions are you speaking?” “I will try,” I said, “to explain them to you if I can. I think everyone will grant us this point, that a nature such as we just now postulated

for the perfect philosopher is a rare growth among men and is found in only a few. Don't you think so?” “Most emphatically.” “Observe, then, the number and magnitude of the things that operate to destroy these few.” “What are they?” “The most surprising fact of all is that each of the gifts of nature which we praise tends to corrupt the soul of its possessor and divert it from philosophy. I am speaking of bravery, sobriety, and the entire list. ” “That does sound like a paradox,” said he.

“Furthermore,” said I, “all the so-called goods corrupt and divert, beauty and wealth and strength of body and powerful family connections in the city and all things akin to them—you get my general meaning?” “I do,” he said, “and I would gladly hear a more precise statement of it.” “Well,” said I, “grasp it rightly as a general proposition and the matter will be clear and the preceding statement will not seem to you so strange.” “How do you bid me proceed?” he said.

“We know it to be universally true of every seed and growth, whether vegetable or animal, that the more vigorous it is the more it falls short of its proper perfection when deprived of the food, the season, the place that suits it. For evil is more opposed to the good than to the not-good. “Of course.” “So it is, I take it, natural that the best nature should fare worse than the inferior under conditions of nurture unsuited to it.” “It is.” “Then,” said I, “Adeimantus,

shall we not similarly affirm that the best endowed souls become worse than the others under a bad education? Or do you suppose that great crimes and unmixed wickedness spring from a slight nature and not from a vigorous one corrupted by its nurture, while a weak nature will never be the cause of anything great, either for good or evil?” “No,” he said, “that is the case.”

“Then the nature which we assumed in the philosopher, if it receives the proper teaching, must needs grow and attain to consummate excellence, but, if it be sown and planted and grown in the wrong environment, the outcome will be quite the contrary unless some god comes to the rescue. Or are you too one of the multitude who believe that there are young men who are corrupted by the sophists, and that there are sophists in private life who corrupt to any extent worth mentioning, and that it is not rather the very men who talk in this strain

who are the chief sophists and educate most effectively and mould to their own heart's desire young and old, men and women?” “When?” said he. “Why, when,” I said, “the multitude are seated together in assemblies or in court-rooms or theaters or camps or any other public gathering of a crowd, and with loud uproar censure some of the things that are said and done and approve others, both in excess, with full-throated clamor

and clapping of hands, and thereto the rocks and the region round about re-echoing redouble the din of the censure and the praise. In such case how do you think the young man's heart, as the saying is, is moved within him? What private teaching do you think will hold out and not rather be swept away by the torrent of censure and applause, and borne off on its current, so that he will affirm the same things that they do to be honorable and base,

and will do as they do, and be even such as they?” “That is quite inevitable, Socrates,” he said.
“And, moreover,” I said, “we have not yet mentioned the chief necessity and compulsion.” “What is it?” said he. “That which these ‘educators’ and sophists impose by action when their words fail to convince. Don't you know that they chastise the recalcitrant with loss of civic rights and fines and death?” “They most emphatically do,” he said. “What other sophist, then, or what private teaching do you think

will prevail in opposition to these?” “None, I fancy,” said he. “No,” said I, “the very attempt is the height of folly. For there is not, never has been and never will be, a divergent type of character and virtue created by an education running counter to theirs —humanly speaking, I mean, my friend; for the divine, as the proverb says, all rules fail. And you may be sure that, if anything is saved and turns out well

in the present condition of society and government, in saying that the providence of God preserves it you will not be speaking ill.” “Neither do I think otherwise,” he said. “Then,” said I, “think this also in addition.” “What?” “Each of these private teachers who work for pay, whom the politicians call sophists and regard as their rivals, inculcates nothing else than these opinions of the multitude which they opine when they are assembled and calls this knowledge wisdom. It is as if a man were acquiring the knowledge of the humors and desires of a great strong beast which he had in his keeping,

how it is to be approached and touched, and when and by what things it is made most savage or gentle, yes, and the several sounds it is wont to utter on the occasion of each, and again what sounds uttered by another make it tame or fierce, and after mastering this knowledge by living with the creature and by lapse of time should call it wisdom, and should construct thereof a system and art and turn to the teaching of it, knowing nothing in reality about which of these opinions and desires is honorable or base, good or evil, just or unjust,

but should apply all these terms to the judgements of the great beast, calling the things that pleased it good, and the things that vexed it bad, having no other account to render of them, but should call what is necessary just and honorable, never having observed how great is the real difference between the necessary and the good, and being incapable of explaining it to another. Do you not think, by heaven, that such a one would be a strange educator?” “I do,” he said. “Do you suppose that there is any difference between such a one and the man who thinks

that it is wisdom to have learned to know the moods and the pleasures of the motley multitude in their assembly, whether about painting or music or, for that matter, politics? For if a man associates with these and offers and exhibits to them his poetry or any other product of his craft or any political. service, and grants the mob authority over himself more than is unavoidable, the proverbial necessity of Diomede will compel him to give the public what it likes, but that what it likes is really good and honorable, have you ever heard an attempted proof of this that is not simply ridiculous ?”

“No,” he said, “and I fancy I never shall hear it either.”
“Bearing all this in mind, recall our former question. Can the multitude possibly tolerate or believe in the reality of the beautiful in itself as opposed to the multiplicity of beautiful things, or can they believe in anything conceived in its essence as opposed to the many particulars?” “Not in the least,” he said. “Philosophy, then, the love of wisdom,

is impossible for the multitude. ” “Impossible.” “It is inevitable, then, that those who philosophize should be censured by them.” “Inevitable.” “And so likewise by those laymen who, associating with the mob, desire to curry favor with it.” “Obviously.” “From this point of view do you see any salvation that will suffer the born philosopher to abide in the pursuit and persevere to the end? Consider it in the light of what we said before.

We agreed that quickness in learning, memory, courage and magnificence were the traits of this nature.” “Yes.” “Then even as a boy among boys such a one will take the lead in all things, especially if the nature of his body matches the soul.” “How could he fail to do so?” he said. “His kinsmen and fellow-citizens, then, will desire, I presume, to make use of him when he is older for their own affairs.” “Of course.”

“Then they will fawn upon him with petitions and honors, anticipating and flattering the power that will be his.” “That certainly is the usual way.” “How, then, do you think such a youth will behave in such conditions, especially if it happen that he belongs to a great city and is rich and well-born therein, and thereto handsome and tall? Will his soul not be filled with unbounded ambitious hopes, and will he not think himself capable of managing the affairs of both Greeks and barbarians,

and thereupon exalt himself, haughty of mien and stuffed with empty pride and void of sense “He surely will,” he said. “And if to a man in this state of mind someone gently comes and tells him what is the truth, that he has no sense and sorely needs it, and that the only way to get it is to work like a slave to win it, do you think it will be easy for him to lend an ear to the quiet voice in the midst of and in spite of these evil surroundings “Far from it,” said he. “And even supposing,” said I, “that owing to a fortunate disposition and his affinity for the words of admonition

one such youth apprehends something and is moved and drawn towards philosophy, what do we suppose will be the conduct of those who think that they are losing his service and fellowship? Is there any word or deed that they will stick at to keep him from being persuaded and to incapacitate anyone who attempts it, both by private intrigue and public prosecution in the court?”

“That is inevitable,” he said. “Is there any possibility of such a one continuing to philosophize?” “None at all,” he said.
“Do you see, then,” said I,” that we were not wrong in saying that the very qualities that make up the philosophical nature do, in fact, become, when the environment and nurture are bad, in some sort the cause of its backsliding, and so do the so-called goods— riches and all such instrumentalities ?” “No,” he replied, “it was rightly said.” “Such, my good friend, and so great as regards the noblest pursuit,

is the destruction and corruption of the most excellent nature, which is rare enough in any case, as we affirm. And it is from men of this type that those spring who do the greatest harm to communities and individuals, and the greatest good when the stream chances to be turned into that channel, but a small nature never does anything great to a man or a city.” “Most true,” said he.

“Those, then, to whom she properly belongs, thus falling away and leaving philosophy forlorn and unwedded, themselves live an unreal and alien life, while other unworthy wooers rush in and defile her as an orphan bereft of her kin, and attach to her such reproaches as you say her revilers taunt her with, declaring that some of her consorts are of no account and the many accountable for many evils.” “Why, yes,” he replied, “that is what they do say.” “And plausibly,” said I; “for other mannikins, observing that the place is unoccupied and full of fine terms and pretensions,

just as men escape from prison to take sanctuary in temples, so these gentlemen joyously bound away from the mechanical arts to philosophy, those that are most cunning in their little craft. For in comparison with the other arts the prestige of philosophy even in her present low estate retains a superior dignity; and this is the ambition and aspiration of that multitude of pretenders unfit by nature, whose souls are bowed and mutilated by their vulgar occupations

even as their bodies are marred by their arts and crafts. Is not that inevitable?” “Quite so,” he said. “Is not the picture which they present,” I said, “precisely that of a little bald-headed tinker who has made money and just been freed from bonds and had a bath and is wearing a new garment and has got himself up like a bridegroom and is about to marry his master's daughter

who has fallen into poverty and abandonment?” “There is no difference at all,” he said. “Of what sort will probably be the offspring of such parents?” “Will they not be bastard and base?” “Inevitably.” “And so when men unfit for culture approach philosophy and consort with her unworthily, what sort of ideas and opinions shall we say they beget? Will they not produce what may in very deed be fairly called sophisms, and nothing that is genuine or that partakes of true intelligence ?” “Quite so,” he said.
“There is a very small remnant, then, Adeimantus,” I said,

“of those who consort worthily with philosophy, some well-born and well-bred nature, it may be, held in check by exile, and so in the absence of corrupters remaining true to philosophy, as its quality bids, or it may happen that a great soul born in a little town scorns and disregards its parochial affairs; and a small group perhaps might by natural affinity be drawn to it from other arts which they justly disdain; and the bridle of our companion Theages also might operate as a restraint. For in the case of Theages all other conditions were at hand

for his backsliding from philosophy, but his sickly habit of body keeping him out of politics holds him back. My own case, the divine sign, is hardly worth mentioning—for I suppose it has happened to few or none before me. And those who have been of this little company and have tasted the sweetness and blessedness of this possession and who have also come to understand the madness of the multitude sufficiently and have seen that there is nothing, if I may say so, sound or right in any present politics, and that there is no ally

with whose aid the champion of justice could escape destruction, but that he would be as a man who has fallen among wild beasts, unwilling to share their misdeeds and unable to hold out singly against the savagery of all, and that he would thus, before he could in any way benefit his friends or the state come to an untimely end without doing any good to himself or others,—for all these reasons I say the philosopher remains quiet, minds his own affair, and, as it were, standing aside under shelter of a wall in a storm and blast of dust and sleet and seeing others filled full of lawlessness, is content if in any way

he may keep himself free from iniquity and unholy deeds through this life and take his departure with fair hope, serene and well content when the end comes.” “Well,” he said, “that is no very slight thing

to have achieved before taking his departure.” “He would not have accomplished any very great thing either, ” I replied, “if it were not his fortune to live in a state adapted to his nature. In such a state only will he himself rather attain his full stature and together with his own preserve the common weal.
“The causes and the injustice of the calumniation of philosophy, I think, have been fairly set forth, unless you have something to add. ” “No,” he said, “I have nothing further to offer on that point. But which of our present governments do you think is suitable for philosophy?”

“None whatever,” I said; “but the very ground of my complaint is that no polity of today is worthy of the philosophic nature. This is just the cause of its perversion and alteration; as a foreign seed sown in an alien soil is wont to be overcome and die out into the native growth, so this kind does not preserve its own quality but falls away and degenerates into an alien type. But if ever

it finds the best polity as it itself is the best, then will it be apparent that this was in truth divine and all the others human in their natures and practices. Obviously then you are next, going to ask what is this best form of government.” “Wrong,” he said “I was going to ask not that but whether it is this one that we have described in our establishment of a state or another.” “In other respects it is this one,” said I; “but there is one special further point that we mentioned even then, namely that there would always have to be resident in such a state an element

having the same conception of its constitution that you the lawgiver had in framing its laws. ” “That was said,” he replied. “But it was not sufficiently explained,” I said, “from fear of those objections on your part which have shown that the demonstration of it is long and difficult. And apart from that the remainder of the exposition is by no means easy. ” “Just what do you mean?” “The manner in which a state that occupies itself with philosophy can escape destruction. For all great things are precarious and, as the proverb truly says, fine things are hard. ” “All the same,”

he said, “our exposition must be completed by making this plain.” “It will be no lack of will,” I said, “but if anything, a lack of ability, that would prevent that. But you shall observe for yourself my zeal. And note again how zealously and recklessly I am prepared to say that the state ought to take up this pursuit in just the reverse of our present fashion. ” “In what way?” “At present,”

said I, “those who do take it up are youths, just out of boyhood, who in the interval before they engage in business and money-making approach the most difficult part of it, and then drop it—and these are regarded forsooth as the best exemplars of philosophy. By the most difficult part I mean discussion. In later life they think they have done much if, when invited, they deign to listen to the philosophic discussions of others. That sort of thing they think should be by-work. And towards old age, with few exceptions, their light is quenched more completely

than the sun of Heracleitus, inasmuch as it is never rekindled.” “And what should they do?” he said. “Just the reverse. While they are lads and boys they should occupy themselves with an education and a culture suitable to youth, and while their bodies are growing to manhood take right good care of them, thus securing a basis and a support for the intellectual life. But with the advance of age, when the soul begins to attain its maturity, they should make its exercises more severe, and when

the bodily strength declines and they are past the age of political and military service, then at last they should be given free range of the pasture and do nothing but philosophize, except incidentally, if they are to live happily, and, when the end has come, crown the life they have lived with a consonant destiny in that other world.”
“You really seem to be very much in earnest, Socrates,” he said; yet I think most of your hearers are even more earnest in their opposition and will not be in the least convinced, beginning with Thrasymachus.” “Do not try to breed a quarrel between me and Thrasymachus,

who have just become friends and were not enemies before either. For we will spare no effort until we either convince him and the rest or achieve something that will profit them when they come to that life in which they will be born gain and meet with such discussions as these.” “A brief time your forecast contemplates,” he said. “Nay, nothing at all,” I replied, “as compared with eternity. However, the unwillingness of the multitude to believe what you say is nothing surprising. For of the thing here spoken they have never beheld a token,

but only the forced and artificial chiming of word and phrase, not spontaneous and accidental as has happened here. But the figure of a man ‘equilibrated’ and ‘assimilated’ to virtue's self perfectly, so far as may be, in word and deed, and holding rule in a city of like quality, that is a thing they have never seen

in one case or in many. Do you think they have?” “By no means.” “Neither, my dear fellow, have they ever seriously inclined to hearken to fair and free discussions whose sole endeavor was to search out the truth at any cost for knowledge's sake, and which dwell apart and salute from afar all the subtleties and cavils that lead to naught but opinion and strife in court-room and in private talk.” “They have not,” he said.

“For this cause and foreseeing this, we then despite our fears declared under compulsion of the truth that neither city nor polity nor man either will ever be perfected until some chance compels this uncorrupted remnant of philosophers, who now bear the stigma of uselessness, to take charge of the state whether they wish it or not, and constrains the citizens to obey them, or else until by some divine inspiration a genuine passion for true philosophy takes possession

either of the sons of the men now in power and sovereignty or of themselves. To affirm that either or both of these things cannot possibly come to pass is, I say, quite unreasonable. Only in that case could we be justly ridiculed as uttering things as futile as day-dreams are. Is not that so?” “It is.” “If, then, the best philosophical natures have ever been constrained to take charge of the state in infinite time past, or now are in some barbaric region

far beyond our ken, or shall hereafter be, we are prepared to maintain our contention that the constitution we have described has been, is, or will be realized when this philosophic Muse has taken control of the state. It is not a thing impossible to happen, nor are we speaking of impossibilities. That it is difficult we too admit.” “I also think so,” he said. “But the multitude—are you going to say?—does not think so,” said I. “That may be,” he said. “My dear fellow,”

said I, “do not thus absolutely condemn the multitude. They will surely be of another mind if in no spirit of contention but soothingly and endeavoring to do away with the dispraise of learning you point out to them whom you mean by philosophers, and define as we recently did their nature

and their pursuits so that the people may not suppose you to mean those of whom they are thinking. Or even if they do look at them in that way, are you still going to deny that they will change their opinion and answer differently? Or do you think that anyone is ungentle to the gentle or grudging to the ungrudging if he himself is ungrudging and mild? I will anticipate you and reply that I think that only in some few and not in the mass of mankind is so ungentle or harsh a temper to be found.” “And I, you may be assured,”

he said, “concur.” “And do you not also concur in this very point that the blame for this harsh attitude of the many towards philosophy falls on that riotous crew who have burst in where they do not belong, wrangling with one another, filled with spite and always talking about persons, a thing least befitting philosophy?” “Least of all, indeed,” he said.
“For surely, Adeimantus, the man whose mind is truly fixed on eternal realities has no leisure

to turn his eyes downward upon the petty affairs of men, and so engaging in strife with them to be filled with envy and hate, but he fixes his gaze upon the things of the eternal and unchanging order, and seeing that they neither wrong nor are wronged by one another, but all abide in harmony as reason bids, he will endeavor to imitate them and, as far as may be, to fashion himself in their likeness and assimilate himself to them. Or do you think it possible not to imitate the things to which anyone attaches himself with admiration?” “Impossible,” he said. “Then the lover of wisdom

associating with the divine order will himself become orderly and divine in the measure permitted to man. But calumny is plentiful everywhere.” “Yes, truly.” “If, then,” I said, “some compulsion is laid upon him to practise stamping on the plastic matter of human nature in public and private the patterns that he visions there, and not merely to mould and fashion himself, do you think he will prove a poor craftsman of sobriety and justice and all forms of ordinary civic virtue ?” “By no means,” he said. “But if the multitude become aware

that what we are saying of the philosopher is true, will they still be harsh with philosophers, and will they distrust our statement that no city could ever be blessed unless its lineaments were traced by artists who used the heavenly model?” “They will not be harsh,”

he said, “if they perceive that. But tell me, what is the manner of that sketch you have in mind?” “They will take the city and the characters of men, as they might a tablet, and first wipe it clean— no easy task. But at any rate you know that this would be their first point of difference from ordinary reformers, that they would refuse to take in hand either individual or state or to legislate before they either received a clean slate or themselves made it clean.” “And they would be right,” he said. “And thereafter, do you not think that they would sketch the figure of the constitution?” “Surely.” “And then,

I take it, in the course of the work they would glance frequently in either direction, at justice, beauty, sobriety and the like as they are in the nature of things, and alternately at that which they were trying to reproduce in mankind, mingling and blending from various pursuits that hue of the flesh, so to speak, deriving their judgement from that likeness of humanity which Homer too called when it appeared in men the image and likeness of God. ” “Right,” he said. “And they would erase one touch or stroke and paint in another

until in the measure of the possible they had made the characters of men pleasing and dear to God as may be.” “That at any rate would be the fairest painting.” “Are we then making any impression on those who you said were advancing to attack us with might and main? Can we convince them that such a political artist of character and such a painter exists as the one we then were praising when our proposal to entrust the state to him angered them, and are they now in a gentler mood when they hear what we are now saying?” “Much gentler,”

he said, “if they are reasonable.” “How can they controvert it ? Will they deny that the lovers of wisdom are lovers of reality and truth?” “That would be monstrous,” he said. “Or that their nature as we have portrayed it is akin to the highest and best?” “Not that either.” “Well, then, can they deny that such a nature bred in the pursuits that befit it will be perfectly good and philosophic so far as that can be said of anyone? Or will they rather say it of those whom we have excluded?”

“Surely not.” “Will they, then, any longer be fierce with us when we declare that, until the philosophic class wins control, there will be no surcease of trouble for city or citizens nor will the polity which we fable in words be brought to pass in deed?” “They will perhaps be less so,” he said. “Instead of less so, may we not say that they have been altogether tamed and convinced, so that

for very shame, if for no other reason, they may assent?” “Certainly,” said he.
“Let us assume, then,” said I, “that they are won over to this view. Will anyone contend that there is no chance that the offspring of kings and rulers should be born with the philosophic nature?” “Not one,” he said. “And can anyone prove that if so born they must necessarily be corrupted? The difficulty of their salvation we too concede; but that in all the course of time

not one of all could be saved, will anyone maintain that?” “How could he?” “But surely,” said I, “the occurrence of one such is enough, if he has a state which obeys him, to realize all that now seems so incredible.” “Yes, one is enough,” he said. “For if such a ruler,” I said, “ordains the laws and institutions that we have described it is surely not impossible that the citizens should be content to carry them out.” “By no means.” “Would it, then, be at all strange or impossible for others to come to the opinion to which we have come ?”

“I think not,” said he. “And further that these things are best, if possible, has already, I take it, been sufficiently shown.” “Yes, sufficiently.” “Our present opinion, then, about this legislation is that our plan would be best if it could be realized and that this realization is difficult yet not impossible.” “That is the conclusion,” he said.
“This difficulty disposed of, we have next

to speak of what remains, in what way, namely, and as a result of what studies and pursuits, these preservers of the constitution will form a part of our state, and at what ages they will severally take up each study.” “Yes, we have to speak of that,” he said. “I gained nothing,” I said, “by my cunning in omitting heretofore the distasteful topic of the possession of women and procreation of children and the appointment of rulers, because I knew that the absolutely true and right way would provoke censure and is difficult of realization;

for now I am none the less compelled to discuss them. The matter of the women and children has been disposed of, but the education of the rulers has to be examined again, I may say, from the starting-point. We were saying, if you recollect,

that they must approve themselves lovers of the state when tested in pleasures and pains, and make it apparent that they do not abandon this fixed faith under stress of labors or fears or any other vicissitude, and that anyone who could not keep that faith must he rejected, while he who always issued from the test pure and intact, like gold tried in the fire, is to be established as ruler and to receive honors in life and after death and prizes as well. Something of this sort we said while the argument slipped by with veiled face

in fear of starting our present debate.” “Most true,” he said; “I remember.” “We shrank, my friend,” I said, “from uttering the audacities which have now been hazarded. But now let us find courage for the definitive pronouncement that as the most perfect guardians we must establish philosophers.” “Yes, assume it to have been said,” said he. “Note, then, that they will naturally be few, for the different components of the nature which we said their education presupposed rarely consent to grow in one; but for the most part these qualities are found apart.”

“What do you mean?” he said. “Facility in learning, memory, sagacity, quickness of apprehension and their accompaniments, and youthful spirit and magnificence in soul are qualities, you know, that are rarely combined in human nature with a disposition to live orderly, quiet, and stable lives; but such men, by reason of their quickness, are driven about just as chance directs, and all steadfastness is gone out of them.” “You speak truly,” he said. “And on the other hand, the steadfast and stable temperaments, whom one could rather trust in use,

and who in war are not easily moved and aroused to fear, are apt to act in the same way when confronted with studies. They are not easily aroused, learn with difficulty, as if benumbed, and are filled with sleep and yawning when an intellectual task is set them.” “It is so,” he said. “But we affirmed that a man must partake of both temperaments in due and fair combination or else participate in neither the highest education nor in honors nor in rule.” “And rightly,” he said. “Do you not think, then, that such a blend will be a rare thing?”

“Of course.” “They must, then, be tested in the toils and fears and pleasures of which we then spoke, and we have also now to speak of a point we then passed by, that we must exercise them in many studies, watching them to see whether their nature is capable of enduring the greatest and most difficult studies

or whether it will faint and flinch as men flinch in the trials and contests of the body.” “That is certainly the right way of looking at it,” he said. “But what do you understand by the greatest studies?”
“You remember, I presume,” said I, “that after distinguishing three kinds in the soul, we established definitions of justice, sobriety, bravery and wisdom severally.” “If I did not remember,” he said, “I should not deserve to hear the rest.” “Do you also remember

what was said before this?” “What?” “We were saying, I believe, that for the most perfect discernment of these things another longer way was requisite which would make them plain to one who took it, but that it was possible to add proofs on a par with the preceding discussion. And you said that that was sufficient, and it was on this understanding that what we then said was said, falling short of ultimate precision as it appeared to me, but if it contented you it is for you to say.” “Well,” he said, “it was measurably satisfactory to me, and apparently

to the rest of the company.” “Nay, my friend,” said I, “a measure of such things that in the least degree falls short of reality proves no measure at all. For nothing that is imperfect is the measure of anything, though some people sometimes think that they have already done enough and that there is no need of further inquiry.” “Yes, indeed,” he said, “many experience this because of their sloth.” “An experience,” said I, “that least of all befits the guardians of a state and of its laws.” “That seems likely,” he said. “Then,” said I, “such a one must go around

the longer way and must labor no less in studies than in the exercises of the body or else, as we were just saying, he will never come to the end of the greatest study and that which most properly belongs to him.” “Why, are not these things the greatest?” said he; “but is there still something greater than justice and the other virtues we described?” “There is not only something greater,” I said, “but of these very things we need not merely to contemplate an outline as now, but we must omit nothing of their most exact elaboration. Or would it not be absurd to strain every nerve to attain

to the utmost precision and clarity of knowledge about other things of trifling moment and not to demand the greatest precision for the greatest matters?” “It would indeed, ” he said; “but do you suppose that anyone will let you go without asking what is the greatest study and with what you think it is concerned?” “By no means,” said I; “but do you ask the question. You certainly have heard it often, but now you either do not apprehend or again you are minded to make trouble for me

by attacking the argument. I suspect it is rather the latter. For you have often heard that the greatest thing to learn is the idea of good by reference to which just things and all the rest become useful and beneficial. And now I am almost sure you know that this is what I am going to speak of and to say further that we have no adequate knowledge of it. And if we do not know it, then, even if without the knowledge of this we should know all other things never so well, you are aware that it would avail us nothing,

just as no possession either is of any avail without the possession of the good. Or do you think there is any profit in possessing everything except that which is good, or in understanding all things else apart from the good while understanding and knowing nothing that is fair and good ?” “No, by Zeus, I do not,” he said.
“But, furthermore, you know this too, that the multitude believe pleasure to be the good, and the finer spirits intelligence or knowledge. ” “Certainly.” “And you are also aware, my friend, that those who hold this latter view are not able to point out what knowledge it is but are finally compelled to say that it is the knowledge of the good.” “Most absurdly,” he said. “Is it not absurd,”

said I, “if while taunting us with our ignorance of the good they turn about and talk to us as if we knew it? For they say it is the knowledge of the good, as if we understood their meaning when they utter the word ‘good.'” “Most true,” he said. “Well, are those who define the good as pleasure infected with any less confusion of thought than the others? Or are not they in like manner compelled to admit that there are bad pleasures ?” “Most assuredly.” “The outcome is, I take it, that they are admitting

the same things to be both good and bad, are they not?” “Certainly.” “Then is it not apparent that there are many and violent disputes about it?” “Of course.” “And again, is it not apparent that while in the case of the just and the honorable many would prefer the semblance without the reality in action, possession, and opinion, yet when it comes to the good nobody is content with the possession of the appearance but all men seek the reality, and the semblance satisfies nobody here?”

“Quite so,” he said. “That, then, which every soul pursues and for its sake does all that it does, with an intuition of its reality, but yet baffled and unable to apprehend its nature adequately, or to attain to any stable belief about it as about other things, and for that reason failing of any possible benefit from other things,—

in a matter of this quality and moment, can we, I ask you, allow a like blindness and obscurity in those best citizens to whose hands we are to entrust all things?” “Least of all,” he said. “I fancy, at any rate,” said I, “that the just and the honorable, if their relation and reference to the good is not known, will not have secured a guardian of much worth in the man thus ignorant, and my surmise is that no one will understand them adequately before he knows this.” “You surmise well,” he said. “Then our constitution

will have its perfect and definitive organization only when such a guardian, who knows these things, oversees it.”
“Necessarily,” he said. “But you yourself, Socrates, do you think that knowledge is the good or pleasure or something else and different?” “What a man it is,” said I; “you made it very plain long ago that you would not be satisfied with what others think about it.” “Why, it does not seem right to me either, Socrates,” he said, “to be ready to state the opinions of others but not one's own when one has occupied himself with the matter so long. ”

“But then,” said I, “do you think it right to speak as having knowledge about things one does not know?” “By no means,” he said, “as having knowledge, but one ought to be willing to tell as his opinion what he opines.” “Nay,” said I, “have you not observed that opinions divorced from knowledge are ugly things? The best of them are blind. Or do you think that those who hold some true opinion without intelligence differ appreciably from blind men who go the right way?” “They do not differ at all,” he said. “Is it, then, ugly things that you prefer

to contemplate, things blind and crooked, when you might hear from others what is luminous and fair?” “Nay, in heaven's name, Socrates,” said Glaucon, “do not draw back, as it were, at the very goal. For it will content us if you explain the good even as you set forth the nature of justice, sobriety, and the other virtues.” “It will right well content me, my dear fellow,” I said, “but I fear that my powers may fail and that in my eagerness I may cut a sorry figure and become a laughing-stock. Nay, my beloved,

let us dismiss for the time being the nature of the good in itself; for to attain to my present surmise of that seems a pitch above the impulse that wings my flight today. But of what seems to be the offspring of the good and most nearly made in its likeness I am willing to speak if you too wish it, and otherwise to let the matter drop.” “Well, speak on,” he said, “for you will duly pay me the tale of the parent another time.” “I could wish,”

I said, “that I were able to make and you to receive the payment and not merely as now the interest. But at any rate receive this interest and the offspring of the good. Have a care, however, lest I deceive you unintentionally with a false reckoning of the interest.” “We will do our best,” he said, “to be on our guard. Only speak on.” “Yes,” I said, “after first coming to an understanding with you and reminding you of what has been said here before and often on other occasions. ”

“What?” said he. “We predicate ‘to be’ of many beautiful things and many good things, saying of them severally that they are, and so define them in our speech.” “We do.” “And again, we speak of a self-beautiful and of a good that is only and merely good, and so, in the case of all the things that we then posited as many, we turn about and posit each as a single idea or aspect, assuming it to be a unity and call it that which each really is. “It is so.” “And the one class of things we say can be seen but not thought,

while the ideas can be thought but not seen.” “By all means.” “With which of the parts of ourselves, with which of our faculties, then, do we see visible things?” “With sight,” he said. “And do we not,” I said, “hear audibles with hearing, and perceive all sensibles with the other senses?” “Surely.” “Have you ever observed,” said I, “how much the greatest expenditure the creator of the senses has lavished on the faculty of seeing and being seen? “Why, no, I have not,” he said. “Well, look at it thus. Do hearing and voice stand in need of another medium so that the one may hear and the other be heard,

in the absence of which third element the one will not hear and the other not be heard?” “They need nothing,” he said. “Neither, I fancy,” said I,” do many others, not to say that none require anything of the sort. Or do you know of any?” “Not I,” he said. “But do you not observe that vision and the visible do have this further need?” “How?” “Though vision may be in the eyes and its possessor may try to use it, and though color be present, yet without

the presence of a third thing specifically and naturally adapted to this purpose, you are aware that vision will see nothing and the colors will remain invisible. ” “What is this thing of which you speak?” he said. “The thing,” I said, “that you call light.” “You say truly,” he replied. “The bond, then, that yokes together

visibility and the faculty of sight is more precious by no slight form that which unites the other pairs, if light is not without honor.” “It surely is far from being so,” he said.
“Which one can you name of the divinities in heaven as the author and cause of this, whose light makes our vision see best and visible things to be seen?” “Why, the one that you too and other people mean,” he said; “for your question evidently refers to the sun. ” “Is not this, then, the relation of vision to that divinity?” “What?” “Neither vision itself nor its vehicle, which we call the eye, is identical with the sun.”

“Why, no.” “But it is, I think, the most sunlike of all the instruments of sense.” “By far the most.” “And does it not receive the power which it possesses as an influx, as it were, dispensed from the sun?” “Certainly.” “Is it not also true that the sun is not vision, yet as being the cause thereof is beheld by vision itself?” “That is so,” he said. “This, then, you must understand that I meant by the offspring of the good which the good

begot to stand in a proportion with itself: as the good is in the intelligible region to reason and the objects of reason, so is this in the visible world to vision and the objects of vision.” “How is that?” he said; “explain further.” “You are aware,” I said, “that when the eyes are no longer turned upon objects upon whose colors the light of day falls but that of the dim luminaries of night, their edge is blunted and they appear almost blind, as if pure vision did not dwell in them.” “Yes, indeed,” he said. “But when, I take it,

they are directed upon objects illumined by the sun, they see clearly, and vision appears to reside in these same eyes.” “Certainly.” “Apply this comparison to the soul also in this way. When it is firmly fixed on the domain where truth and reality shine resplendent it apprehends and knows them and appears to possess reason; but when it inclines to that region which is mingled with darkness, the world of becoming and passing away, it opines only and its edge is blunted, and it shifts its opinions hither and thither, and again seems as if it lacked reason.”

“Yes, it does,” “This reality, then, that gives their truth to the objects of knowledge and the power of knowing to the knower, you must say is the idea of good, and you must conceive it as being the cause of knowledge, and of truth in so far as known. Yet fair as they both are, knowledge and truth, in supposing it to be something fairer still than these you will think rightly of it. But as for knowledge and truth, even as in our illustration

it is right to deem light and vision sunlike, but never to think that they are the sun, so here it is right to consider these two their counterparts, as being like the good or boniform, but to think that either of them is the good is not right. Still higher honor belongs to the possession and habit of the good.” “An inconceivable beauty you speak of,” he said, “if it is the source of knowledge and truth, and yet itself surpasses them in beauty. For you surely cannot mean that it is pleasure.” “Hush,” said I, “but examine

the similitude of it still further in this way. ” “How?” “The sun, I presume you will say, not only furnishes to visibles the power of visibility but it also provides for their generation and growth and nurture though it is not itself generation.” “Of course not.” “In like manner, then, you are to say that the objects of knowledge not only receive from the presence of the good their being known, but their very existence and essence is derived to them from it, though the good itself is not essence but still transcends essence in dignity and surpassing power.”

And Glaucon very ludicrously said, “Heaven save us, hyperbole can no further go.” “The fault is yours,” I said, “for compelling me to utter my thoughts about it.” “And don't desist,” he said, “but at least expound the similitude of the sun, if there is anything that you are omitting.” “Why, certainly,” I said, “I am omitting a great deal.” “Well, don't omit the least bit,” he said. “I fancy,” I said, “that I shall have to pass over much, but nevertheless so far as it is at present practicable I shall not willingly leave anything out.” “Do not,”

he said. “Conceive then,” said I, “as we were saying, that there are these two entities, and that one of them is sovereign over the intelligible order and region and the other over the world of the eye-ball, not to say the sky-ball, but let that pass. You surely apprehend the two types, the visible and the intelligible.” “I do.” “Represent them then, as it were, by a line divided into two unequal sections and cut each section again in the same ratio (the section, that is, of the visible and that of the intelligible order), and then as an expression of the ratio of their comparative clearness and obscurity you will have, as one of the sections

of the visible world, images. By images I mean,

first, shadows, and then reflections in water and on surfaces of dense, smooth and bright texture, and everything of that kind, if you apprehend.” “I do.” “As the second section assume that of which this is a likeness or an image, that is, the animals about us and all plants and the whole class of objects made by man.” “I so assume it,” he said. “Would you be willing to say,” said I, “that the division in respect of reality and truth or the opposite is expressed by the proportion: as is the opinable to the knowable so is the likeness to that

of which it is a likeness?” “I certainly would.” “Consider then again the way in which we are to make the division of the intelligible section.” “In what way?” “By the distinction that there is one section of it which the soul is compelled to investigate by treating as images the things imitated in the former division, and by means of assumptions from which it proceeds not up to a first principle but down to a conclusion, while there is another section in which it advances from its assumption to a beginning or principle that transcends assumption, and in which it makes no use of the images employed by the other section, relying on ideas only and progressing systematically through ideas.” “I don't fully understand what you mean by this,” he said. “Well, I will try again,”

said I,” for you will better understand after this preamble. For I think you are aware that students of geometry and reckoning and such subjects first postulate the odd and the even and the various figures and three kinds of angles and other things akin to these in each branch of science, regard them as known, and, treating them as absolute assumptions, do not deign to render any further account of them to themselves or others, taking it for granted that they are obvious to everybody. They take their start

from these, and pursuing the inquiry from this point on consistently, conclude with that for the investigation of which they set out.” “Certainly,” he said, “I know that.” “And do you not also know that they further make use of the visible forms and talk about them, though they are not thinking of them but of those things of which they are a likeness, pursuing their inquiry for the sake of the square as such and the diagonal as such, and not for the sake of the image of it which they draw ?

And so in all cases. The very things which they mould and draw, which have shadows and images of themselves in water, these things they treat in their turn as only images, but what they really seek is to get sight of those realities which can be seen

only by the mind. ” “True,” he said.
“This then is the class that I described as intelligible, it is true, but with the reservation first that the soul is compelled to employ assumptions in the investigation of it, not proceeding to a first principle because of its inability to extricate itself from and rise above its assumptions, and second, that it uses as images or likenesses the very objects that are themselves copied and adumbrated by the class below them, and that in comparison with these latter are esteemed as clear and held in honor. ” “I understand,”

said he, “that you are speaking of what falls under geometry and the kindred arts.” “Understand then,” said I, “that by the other section of the intelligible I mean that which the reason itself lays hold of by the power of dialectics, treating its assumptions not as absolute beginnings but literally as hypotheses, underpinnings, footings, and springboards so to speak, to enable it to rise to that which requires no assumption and is the starting-point of all, and after attaining to that again taking hold of the first dependencies from it, so to proceed downward to the conclusion,

making no use whatever of any object of sense but only of pure ideas moving on through ideas to ideas and ending with ideas. ” “I understand,” he said; “not fully, for it is no slight task that you appear to have in mind, but I do understand that you mean to distinguish the aspect of reality and the intelligible, which is contemplated by the power of dialectic, as something truer and more exact than the object of the so-called arts and sciences whose assumptions are arbitrary starting-points. And though it is true that those who contemplate them are compelled to use their understanding and not

their senses, yet because they do not go back to the beginning in the study of them but start from assumptions you do not think they possess true intelligence about them although the things themselves are intelligibles when apprehended in conjunction with a first principle. And I think you call the mental habit of geometers and their like mind or understanding and not reason because you regard understanding as something intermediate between opinion and reason.” “Your interpretation is quite sufficient,” I said; “and now, answering to these four sections, assume these four affections occurring in the soul: intellection or reason for the highest,

understanding for the second; assign belief to the third, and to the last picture-thinking or conjecture, and arrange them in a proportion, considering that they participate in clearness and precision in the same degree as their objects partake of truth and reality.” “I understand,” he said; “I concur and arrange them as you bid.”

“Next,” said I, “compare our nature in respect of education and its lack to such an experience as this. Picture men dwelling in a sort of subterranean cavern with a long entrance open to the light on its entire width. Conceive them as having their legs and necks fettered from childhood, so that they remain in the same spot,

able to look forward only, and prevented by the fetters from turning their heads. Picture further the light from a fire burning higher up and at a distance behind them, and between the fire and the prisoners and above them a road along which a low wall has been built, as the exhibitors of puppet-shows have partitions before the men themselves, above which they show the puppets.” “All that I see,” he said. “See also, then, men carrying past the wall

implements of all kinds that rise above the wall, and human images

and shapes of animals as well, wrought in stone and wood and every material, some of these bearers presumably speaking and others silent.” “A strange image you speak of,” he said, “and strange prisoners.” “Like to us,” I said; “for, to begin with, tell me do you think that these men would have seen anything of themselves or of one another except the shadows cast from the fire on the wall of the cave that fronted them?” “How could they,” he said, “if they were compelled

to hold their heads unmoved through life?” “And again, would not the same be true of the objects carried past them?” “Surely.” “If then they were able to talk to one another, do you not think that they would suppose that in naming the things that they saw they were naming the passing objects?” “Necessarily.” “And if their prison had an echo from the wall opposite them, when one of the passersby uttered a sound, do you think that they would suppose anything else than the passing shadow to be the speaker?” “By Zeus, I do not,” said he. “Then in every way

such prisoners would deem reality to be nothing else than the shadows of the artificial objects.” “Quite inevitably,” he said. “Consider, then, what would be the manner of the release and healing from these bonds and this folly if in the course of nature something of this sort should happen to them: When one was freed from his fetters and compelled to stand up suddenly and turn his head around and walk and to lift up his eyes to the light, and in doing all this felt pain and, because of the dazzle and glitter of the light, was unable to discern the objects whose shadows he formerly saw,

what do you suppose would be his answer if someone told him that what he had seen before was all a cheat and an illusion, but that now, being nearer to reality and turned toward more real things, he saw more truly? And if also one should point out to him each of the passing objects and constrain him by questions to say what it is, do you not think that he would be at a loss and that he would regard what he formerly saw as more real than the things now pointed out to him?” “Far more real,” he said.
“And if he were compelled to look at the light itself,

would not that pain his eyes, and would he not turn away and flee to those things which he is able to discern and regard them as in very deed more clear and exact than the objects pointed out?” “It is so,” he said. “And if,” said I, “someone should drag him thence by force up the ascent which is rough and steep, and not let him go before he had drawn him out into the light of the sun, do you not think that he would find it painful to be so haled along, and would chafe at it, and when

he came out into the light, that his eyes would be filled with its beams so that he would not be able to see even one of the things that we call real?” “Why, no, not immediately,” he said. “Then there would be need of habituation, I take it, to enable him to see the things higher up. And at first he would most easily discern the shadows and, after that, the likenesses or reflections in water of men and other things, and later, the things themselves, and from these he would go on to contemplate the appearances in the heavens and heaven itself, more easily by night, looking at the light

of the stars and the moon, than by day the sun and the sun's light. ” “Of course.” “And so, finally, I suppose, he would be able to look upon the sun itself and see its true nature, not by reflections in water or phantasms of it in an alien setting, but in and by itself in its own place.” “Necessarily,” he said. “And at this point he would infer and conclude that this it is that provides the seasons and the courses of the year and presides over all things in the visible region,

and is in some sort the cause of all these things that they had seen.” “Obviously,” he said, “that would be the next step.” “Well then, if he recalled to mind his first habitation and what passed for wisdom there, and his fellow-bondsmen, do you not think that he would count himself happy in the change and pity them ?” “He would indeed.” “And if there had been honors and commendations among them which they bestowed on one another and prizes for the man who is quickest to make out the shadows as they pass and best able to remember their customary precedences,

sequences and co-existences, and so most successful in guessing at what was to come, do you think he would be very keen about such rewards, and that he would envy and emulate those who were honored by these prisoners and lorded it among them, or that he would feel with Homer and “‘greatly prefer while living on earth to be serf of another, a landless man,’” and endure anything rather than opine with them

and live that life?” “Yes,” he said, “I think that he would choose to endure anything rather than such a life.” “And consider this also,” said I, “if such a one should go down again and take his old place would he not get his eyes full of darkness, thus suddenly coming out of the sunlight?” “He would indeed.” “Now if he should be required to contend with these perpetual prisoners

in 'evaluating' these shadows while his vision was still dim and before his eyes were accustomed to the dark—and this time required for habituation would not be very short—would he not provoke laughter, and would it not be said of him that he had returned from his journey aloft with his eyes ruined and that it was not worth while even to attempt the ascent? And if it were possible to lay hands on and to kill the man who tried to release them and lead them up, would they not kill him ?” “They certainly would,” he said.
“This image then, dear Glaucon, we must apply as a whole to all that has been said,

likening the region revealed through sight to the habitation of the prison, and the light of the fire in it to the power of the sun. And if you assume that the ascent and the contemplation of the things above is the soul's ascension to the intelligible region, you will not miss my surmise, since that is what you desire to hear. But God knows whether it is true. But, at any rate, my dream as it appears to me is that in the region of the known the last thing to be seen and hardly seen is the idea of good,

and that when seen it must needs point us to the conclusion that this is indeed the cause for all things of all that is right and beautiful, giving birth in the visible world to light, and the author of light and itself in the intelligible world being the authentic source of truth and reason, and that anyone who is to act wisely in private or public must have caught sight of this.” “I concur,” he said, “so far as I am able.” “Come then,” I said, “and join me in this further thought, and do not be surprised that those who have attained to this height are not willing to occupy themselves with the affairs of men, but their souls ever feel the upward urge and

the yearning for that sojourn above. For this, I take it, is likely if in this point too the likeness of our image holds” “Yes, it is likely.” “And again, do you think it at all strange,” said I, “if a man returning from divine contemplations to the petty miseries of men cuts a sorry figure and appears most ridiculous, if, while still blinking through the gloom, and before he has become sufficiently accustomed to the environing darkness, he is compelled in courtrooms or elsewhere to contend about the shadows of justice or the images that cast the shadows and to wrangle in debate

about the notions of these things in the minds of those who have never seen justice itself?” “It would be by no men strange,” he said. “But a sensible man,”

I said, “would remember that there are two distinct disturbances of the eyes arising from two causes, according as the shift is from light to darkness or from darkness to light, and, believing that the same thing happens to the soul too, whenever he saw a soul perturbed and unable to discern something, he would not laugh unthinkingly, but would observe whether coming from a brighter life its vision was obscured by the unfamiliar darkness, or

whether the passage from the deeper dark of ignorance into a more luminous world and the greater brightness had dazzled its vision. And so he would deem the one happy in its experience and way of life and pity the other, and if it pleased him to laugh at it, his laughter would be less laughable than that at the expense of the soul that had come down from the light above.” “That is a very fair statement,” he said.
“Then, if this is true, our view of these matters must be this, that education is not in reality what some people proclaim it to be in their professions.

What they aver is that they can put true knowledge into a soul that does not possess it, as if they were inserting vision into blind eyes.” “They do indeed,” he said. “But our present argument indicates,” said I, “that the true analogy for this indwelling power in the soul and the instrument whereby each of us apprehends is that of an eye that could not be converted to the light from the darkness except by turning the whole body. Even so this organ of knowledge must be turned around from the world of becoming together with the entire soul, like the scene-shifting periact in the theater, until the soul is able to endure the contemplation of essence and the brightest region of being.

And this, we say, is the good, do we not?” “Yes.” “Of this very thing, then,” I said, “there might be an art, an art of the speediest and most effective shifting or conversion of the soul, not an art of producing vision in it, but on the assumption that it possesses vision but does not rightly direct it and does not look where it should, an art of bringing this about.” “Yes, that seems likely,” he said. “Then the other so-called virtues of the soul do seem akin to those of the body.

For it is true that where they do not pre-exist, they are afterwards created by habit and practice. But the excellence of thought, it seems, is certainly of a more divine quality, a thing that never loses its potency, but, according to the direction of its conversion, becomes useful and beneficent,

or, again, useless and harmful. Have you never observed in those who are popularly spoken of as bad, but smart men, how keen is the vision of the little soul, how quick it is to discern the things that interest it, a proof that it is not a poor vision which it has, but one forcibly enlisted in the service of evil, so that the sharper its sight the more mischief it accomplishes?” “I certainly have,” he said. “Observe then,” said I, “that this part of such a soul, if it had been hammered from childhood, and had thus been struck free of the leaden weights, so to speak, of our birth

and becoming, which attaching themselves to it by food and similar pleasures and gluttonies turn downwards the vision of the soul —If, I say, freed from these, it had suffered a conversion towards the things that are real and true, that same faculty of the same men would have been most keen in its vision of the higher things, just as it is for the things toward which it is now turned.” “It is likely,” he said. “Well, then,” said I, “is not this also likely and a necessary consequence of what has been said, that neither could men who are uneducated and inexperienced in truth ever adequately

preside over a state, nor could those who had been permitted to linger on to the end in the pursuit of culture—the one because they have no single aim and purpose in life to which all their actions, public and private, must be directed, and the others, because they will not voluntarily engage in action, believing that while still living they have been transported to the Islands of the Blest. ” “True,” he said. “It is the duty of us, the founders, then,” said I, “to compel the best natures to attain the knowledge which we pronounced the greatest, and to win to the vision of the good,

to scale that ascent, and when they have reached the heights and taken an adequate view, we must not allow what is now permitted.” “What is that?” “That they should linger there,” I said, “and refuse to go down again among those bondsmen and share their labors and honors, whether they are of less or of greater worth.” “Do you mean to say that we must do them this wrong, and compel them to live an inferior life when the better is in their power?”

“You have again forgotten, my friend,” said I, “that the law is not concerned with the special happiness of any class in the state, but is trying to produce this condition in the city as a whole, harmonizing and adapting the citizens to one another by persuasion and compulsion, and requiring them to impart to one another any benefit

which they are severally able to bestow upon the community, and that it itself creates such men in the state, not that it may allow each to take what course pleases him, but with a view to using them for the binding together of the commonwealth.” “True,” he said, “I did forget it.” “Observe, then, Glaucon,” said I, “that we shall not be wronging, either, the philosophers who arise among us, but that we can justify our action when we constrain them to take charge of the other citizens and be their guardians.

For we will say to them that it is natural that men of similar quality who spring up in other cities should not share in the labors there. For they grow up spontaneously from no volition of the government in the several states, and it is justice that the self-grown, indebted to none for its breeding, should not be zealous either to pay to anyone the price of its nurture. But you we have engendered for yourselves and the rest of the city to be, as it were, king-bees and leaders in the hive. You have received a better

and more complete education than the others, and you are more capable of sharing both ways of life. Down you must go then, each in his turn, to the habitation of the others and accustom yourselves to the observation of the obscure things there. For once habituated you will discern them infinitely better than the dwellers there, and you will know what each of the ‘idols’ is and whereof it is a semblance, because you have seen the reality of the beautiful, the just and the good. So our city will be governed by us and you with waking minds, and not, as most cities now which are inhabited and ruled darkly as in a dream by men who fight one another

for shadows and wrangle for office as if that were a great good, when the truth is that the city in which those who are to rule are least eager to hold office must needs be best administered and most free from dissension, and the state that gets the contrary type of ruler will be the opposite of this.” “By all means,” he said. “Will our alumni, then, disobey us when we tell them this, and will they refuse to share in the labors of state each in his turn while permitted to dwell the most of the time with one another in that purer world ?”

“Impossible,” he said: “for we shall be imposing just commands on men who are just. Yet they will assuredly approach office as an unavoidable necessity, and in the opposite temper from that of the present rulers in our cities.” “For the fact is, dear friend,” said I, “if you can discover a better way of life than office-holding

for your future rulers, a well-governed city becomes a possibility. For only in such a state will those rule who are really rich, not in gold, but in the wealth that makes happiness—a good and wise life. But if, being beggars and starvelings from lack of goods of their own, they turn to affairs of state thinking that it is thence that they should grasp their own good, then it is impossible. For when office and rule become the prizes of contention, such a civil and internecine strife destroys the office-seekers themselves and the city as well.”

“Most true,” he said. “Can you name any other type or ideal of life that looks with scorn on political office except the life of true philosophers ?” I asked. “No, by Zeus,” he said. “But what we require,” I said, “is that those who take office should not be lovers of rule. Otherwise there will be a contest with rival lovers.” “Surely.” “What others, then, will you compel to undertake the guardianship of the city than those who have most intelligence of the principles that are the means of good government and who possess distinctions of another kind and a life that is preferable to the political life?” “No others,” he said.

“Would you, then, have us proceed to consider how such men may be produced in a state and how they may be led upward to the light even as some are fabled to have ascended from Hades to the gods?” “Of course I would.” “So this, it seems, would not be the whirling of the shell in the children's game, but a conversion and turning about of the soul from a day whose light is darkness to the veritable day—that ascension to reality of our parable which we will affirm to be true philosophy.” “By all means.” “Must we not, then, consider what studies have

the power to effect this?” “Of course.” “What, then, Glaucon, would be the study that would draw the soul away from the world of becoming to the world of being? A thought strikes me while I speak : Did we not say that these men in youth must be athletes of war ” “We did.” “Then the study for which we are seeking must have this additional qualification.” “What one?” “That it be not useless to soldiers. ” “Why, yes, it must,” he said, “if that is possible.”

“But in our previous account they were educated in gymnastics and music. ” “They were, he said. “And gymnastics, I take it, is devoted to that which grows and perishes; for it presides over the growth and decay of the body. ” “Obviously.” “Then this cannot be the study

that we seek.” “No.” “Is it, then, music, so far as we have already described it? ” “Nay, that,” he said, “was the counterpart of gymnastics, if you remember. It educated the guardians through habits, imparting by the melody a certain harmony of spirit that is not science, and by the rhythm measure and grace, and also qualities akin to these in the words of tales that are fables and those that are more nearly true. But it included no study that tended to any such good as

you are now seeking.” “Your recollection is most exact,” I said; “for in fact it had nothing of the kind. But in heaven's name, Glaucon, what study could there be of that kind? For all the arts were in our opinion base and mechanical. ” “Surely; and yet what other study is left apart from music, gymnastics and the arts?” “Come,” said I, “if we are unable to discover anything outside of these, let us take

something that applies to all alike. ” “What?” “Why, for example, this common thing that all arts and forms of thought and all sciences employ, and which is among the first things that everybody must learn.” “What?” he said. “This trifling matter, ” I said, “of distinguishing one and two and three. I mean, in sum, number and calculation. Is it not true of them that every art and science must necessarily partake of them?” “Indeed it is,” he said. “The art of war too?” said I. “Most necessarily,” he said.

“Certainly, then,” said I, “Palamedes in the play is always making Agamemnon appear a most ridiculous general. Have you not noticed that he affirms that by the invention of number he marshalled the troops in the army at Troy in ranks and companies and enumerated the ships and everything else as if before that they had not been counted, and Agamemnon apparently did not know how many feet he had if he couldn't count? And yet what sort of a General do you think he would be in that case?” “A very queer one in my opinion,” he said, “if that was true.”

“Shall we not, then,” I said, “set down as a study requisite for a soldier the ability to reckon and number?” “Most certainly, if he is to know anything whatever of the ordering of his troops—or rather if he is to be a man at all. ” “Do you observe then,” said I, “in this study what I do?” “What?” “It seems likely

that it is one of those studies which we are seeking that naturally conduce to the awakening of thought, but that no one makes the right use of it, though it really does tend to draw the mind to essence and reality.” “What do you mean?” he said. “I will try,” I said, “to show you at least my opinion. Do you keep watch and observe the things I distinguish in my mind as being or not being conducive to our purpose, and either concur or dissent, in order that here too we may see more clearly whether my surmise is right.” “Point them out,” he said. “I do point them out,” I said, “if you can discern that some reports of our perceptions

do not provoke thought to reconsideration because the judgement of them by sensation seems adequate, while others always invite the intellect to reflection because the sensation yields nothing that can be trusted. ” “You obviously mean distant appearances,” he said, “and shadow-painting. ” “You have quite missed my meaning, ” said I. “What do you mean?” he said. “The experiences that do not provoke thought are those that do not

at the same time issue in a contradictory perception. Those that do have that effect I set down as provocatives, when the perception no more manifests one thing than its contrary, alike whether its impact comes from nearby or afar. An illustration will make my meaning plain. Here, we say, are three fingers, the little finger, the second and the middle.” “Quite so,” he said. “Assume that I speak of them as seen near at hand. But this is the point that you are to consider.” “What?” “Each one of them appears to be

equally a finger, and in this respect it makes no difference whether it is observed as intermediate or at either extreme, whether it is white or black, thick or thin, or of any other quality of this kind. For in none of these cases is the soul of most men impelled to question the reason and to ask what in the world is a finger, since the faculty of sight never signifies to it at the same time that the finger is the opposite of a finger.” “Why, no, it does not,” he said. “Then,” said I, “it is to be expected that such a perception will not provoke or awaken

reflection and thought.” “It is.” “But now, what about the bigness and the smallness of these objects? Is our vision's view of them adequate, and does it make no difference to it whether one of them is situated outside or in the middle; and similarly of the relation of touch, to thickness and thinness, softness and hardness? And are not the other senses also defective in their reports of such things? Or is the operation of each of them as follows?

In the first place, the sensation that is set over the hard is of necessity related also to the soft, and it reports to the soul that the same thing is both hard and soft to its perception.” “It is so,” he said. “Then,” said I, “is not this again a case where the soul must be at a loss as to what significance for it the sensation of hardness has, if the sense reports the same thing as also soft? And, similarly, as to what the sensation of light and heavy means by light and heavy, if it reports the heavy as light, and the light as heavy?”

“Yes, indeed,” he said, “these communications to the soul are strange and invite reconsideration.” “Naturally, then,” said I, “it is in such cases as these that the soul first summons to its aid the calculating reason and tries to consider whether each of the things reported to it is one or two. ” “Of course.” “And if it appears to be two, each of the two is a distinct unit. ” “Yes.” “If, then, each is one and both two, the very meaning of ‘two’ is that the soul will conceive them as distinct. For if they were not separable,

it would not have been thinking of two, but of one.” “Right.” “Sight too saw the great and the small, we say, not separated but confounded. “Is not that so?” “Yes.” “And for the clarification of this, the intelligence is compelled to contemplate the great and small, not thus confounded but as distinct entities, in the opposite way from sensation.” “True.” “And is it not in some such experience as this that the question first occurs to us, what in the world, then, is the great and the small?” “By all means.” “And this is the origin of the designation “intelligible” for the one, and “visible” for the other.”

“Just so,” he said.
“This, then, is just what I was trying to explain a little while ago when I said that some things are provocative of thought and some are not, defining as provocative things that impinge upon the senses together with their opposites, while those that do not I said do not tend to awaken reflection.” “Well, now I understand,” he said, “and agree.” “To which class, then, do you think number and the one belong ?” “I cannot conceive,” he said. “Well, reason it out from what has already been said. For, if unity is adequately seen by itself

or apprehended by some other sensation, it would not tend to draw the mind to the apprehension of essence, as we were explaining in the case of the finger. But if some contradiction is always seen coincidentally with it, so that it no more appears to be one than the opposite, there would forthwith be need of something to judge between them, and it would compel the soul to be at a loss and to inquire, by arousing thought in itself, and to ask,

whatever then is the one as such, and thus the study of unity will be one of the studies that guide and convert the soul to the contemplation of true being.” “But surely,” he said, “the visual perception of it does especially involve this. For we see the same thing at once as one and as an indefinite plurality. ” “Then if this is true of the one,” I said, “the same holds of all number, does it not?” “Of course.” “But, further, reckoning and the science of arithmetic are wholly concerned with number.”

“They are, indeed.” “And the qualities of number appear to lead to the apprehension of truth.” “Beyond anything,” he said. “Then, as it seems, these would be among the studies that we are seeking. For a soldier must learn them in order to marshal his troops, and a philosopher, because he must rise out of the region of generation and lay hold on essence or he can never become a true reckoner. ” “It is so,” he said. “And our guardian is soldier and philosopher in one.” “Of course.” “It is befitting, then, Glaucon, that this branch of learning should be prescribed by our law and that we should induce those who are to share the highest functions of state

to enter upon that study of calculation and take hold of it, not as amateurs, but to follow it up until they attain to the contemplation of the nature of number, by pure thought, not for the purpose of buying and selling, as if they were preparing to be merchants or hucksters, but for the uses of war and for facilitating the conversion of the soul itself from the world of generation to essence and truth.” “Excellently said,” he replied. “And, further,” I said, “it occurs to me, now that the study of reckoning has been mentioned,

that there is something fine in it, and that it is useful for our purpose in many ways, provided it is pursued for the sake of knowledge and not for huckstering.” “In what respect?” he said. “Why, in respect of the very point of which we were speaking, that it strongly directs the soul upward and compels it to discourse about pure numbers, never acquiescing if anyone proffers to it in the discussion numbers attached to visible and tangible bodies. For you are doubtless aware

that experts in this study, if anyone attempts to cut up the ‘one’ in argument, laugh at him and refuse to allow it; but if you mince it up, they multiply, always on guard lest the one should appear to be not one but a multiplicity of parts. ” “Most true,” he replied.

“Suppose now, Glaucon, someone were to ask them, ‘My good friends, what numbers are these you are talking about, in which the one is such as you postulate, each unity equal to every other without the slightest difference and admitting no division into parts?’ What do you think would be their answer?” “This, I think—that they are speaking of units which can only be conceived by thought, and which it is not possible to deal with in any other way.” “You see, then, my friend,” said I, “that this branch of study really seems to be

indispensable for us, since it plainly compels the soul to employ pure thought with a view to truth itself.” “It most emphatically does.” “Again, have you ever noticed this, that natural reckoners are by nature quick in virtually all their studies? And the slow, if they are trained and drilled in this, even if no other benefit results, all improve and become quicker than they were ?” “It is so,” he said.

“And, further, as I believe, studies that demand more toil in the learning and practice than this we shall not discover easily nor find many of them. ” “You will not, in fact.” “Then, for all these reasons, we must not neglect this study, but must use it in the education of the best endowed natures.” “I agree,” he said.
“Assuming this one point to be established,” I said, “let us in the second place consider whether the study that comes next is suited to our purpose.” “What is that? Do you mean geometry,” he said. “Precisely that,” said I. “So much of it,” he said,

“as applies to the conduct of war is obviously suitable. For in dealing with encampments and the occupation of strong places and the bringing of troops into column and line and all the other formations of an army in actual battle and on the march, an officer who had studied geometry would be a very different person from what he would be if he had not.” “But still,” I said, “for such purposes a slight modicum of geometry and calculation would suffice. What we have to consider is

whether the greater and more advanced part of it tends to facilitate the apprehension of the idea of good. That tendency, we affirm, is to be found in all studies that force the soul to turn its vision round to the region where dwells the most blessed part of reality, which it is imperative that it should behold.” “You are right,” he said. “Then if it compels the soul to contemplate essence, it is suitable; if genesis, it is not.” “So we affirm. ”

“This at least,” said I, “will not be disputed by those who have even a slight acquaintance with geometry, that this science is in direct contradiction with the language employed in it by its adepts. ” “How so?” he said. “Their language is most ludicrous, though they cannot help it, for they speak as if they were doing something and as if all their words were directed towards action. For all their talk is of squaring and applying and adding and the like, whereas in fact

the real object of the entire study is pure knowledge. ” “That is absolutely true,” he said. “And must we not agree on a further point?” “What?” “That it is the knowledge of that which always is, and not of a something which at some time comes into being and passes away.” “That is readily admitted,” he said, “for geometry is the knowledge of the eternally existent.” “Then, my good friend, it would tend to draw the soul to truth, and would be productive of a philosophic attitude of mind, directing upward the faculties that now wrongly are turned earthward.” “Nothing is surer,” he said.

“Then nothing is surer,” said I, “than that we must require that the men of your Fair City shall never neglect geometry, for even the by-products of such study are not slight.” “What are they?” said he. “What you mentioned,” said I, “its uses in war, and also we are aware that for the better reception of all studies there will be an immeasurable difference between the student who has been imbued with geometry and the one who has not.” “Immense indeed, by Zeus,” he said. “Shall we, then, lay this down as a second branch of study for our lads?” “Let us do so,” he said.

“Shall we set down astronomy as a third, or do you dissent?” “I certainly agree,” he said; “for quickness of perception about the seasons and the courses of the months and the years is serviceable, not only to agriculture and navigation, but still more to the military art.” “I am amused, ” said I, “at your apparent fear lest the multitude may suppose you to be recommending useless studies. It is indeed no trifling task, but very difficult to realize that there is in every soul an organ or instrument of knowledge that is purified and kindled afresh

by such studies when it has been destroyed and blinded by our ordinary pursuits, a faculty whose preservation outweighs ten thousand eyes ; for by it only is reality beheld. Those who share this faith will think your words superlatively true. But those who have and have had no inkling of it will naturally think them all moonshine. For they can see no other benefit from such pursuits worth mentioning. Decide, then, on the spot, to which party you address yourself.

Or are you speaking to neither, but chiefly carrying on the discussion for your own sake, without however judging any other who may be able to profit by it?” “This is the alternative I choose,” he said, “that it is for my own sake chiefly that I speak and ask questions and reply.” “Fall back a little, then,” said I; “for we just now did not rightly select the study that comes next after geometry.” “What was our mistake?” he said. “After plane surfaces,” said I, “we went on to solids in revolution before studying them in themselves.

The right way is next in order after the second dimension to take the third. This, I suppose, is the dimension of cubes and of everything that has depth.” “Why, yes, it is,” he said; “but this subject, Socrates, does not appear to have been investigated yet. ” “There are two causes of that,” said I: “first, inasmuch as no city holds them in honor, these inquiries are languidly pursued owing to their difficulty. And secondly, the investigators need a director, who is indispensable for success and who, to begin with, is not easy to find, and then, if he could be found, as things are now, seekers in this field would be too arrogant

to submit to his guidance. But if the state as a whole should join in superintending these studies and honor them, these specialists would accept advice, and continuous and strenuous investigation would bring out the truth. Since even now, lightly esteemed as they are by the multitude and hampered by the ignorance of their students as to the true reasons for pursuing them, they nevertheless in the face of all these obstacles force their way by their inherent charm

and it would not surprise us if the truth about them were made apparent.” “It is true,” he said, “that they do possess an extraordinary attractiveness and charm. But explain more clearly what you were just speaking of. The investigation of plane surfaces, I presume, you took to be geometry?” “Yes,” said I. “And then,” he said, “at first you took astronomy next and then you drew back.” “Yes,” I said, “for in my haste to be done I was making less speed. For, while the next thing in order is the study of the third dimension or solids, I passed it over because of our absurd neglect to investigate it, and mentioned next after geometry astronomy,

which deals with the movements of solids.” “That is right,” he said. “Then, as our fourth study,” said I, “let us set down astronomy, assuming that this science, the discussion of which has been passed over, is available, provided, that is, that the state pursues it.” “That is likely,” said he; “and instead of the vulgar utilitarian commendation of astronomy, for which you just now rebuked me, Socrates, I now will praise it on your principles.

For it is obvious to everybody, I think, that this study certainly compels the soul to look upward and leads it away from things here to those higher things.” “It may be obvious to everybody except me,” said I, “for I do not think so.” “What do you think?” he said. “As it is now handled by those who are trying to lead us up to philosophy, I think that it turns the soul's gaze very much downward.” “What do you mean?” he said. “You seem to me in your thought to put a most liberal interpretation on the ‘study of higher things,’”

I said, “for apparently if anyone with back-thrown head should learn something by staring at decorations on a ceiling, you would regard him as contemplating them with the higher reason and not with the eyes. Perhaps you are right and I am a simpleton. For I, for my part, am unable to suppose that any other study turns the soul's gaze upward than that which deals with being and the invisible. But if anyone tries to learn about the things of sense, whether gaping up or blinking down, I would never say that he really learns—for nothing of the kind admits of true knowledge—nor would I say that his soul looks up, but down,

even though he study floating on his back on sea or land.”
“A fair retort, ” he said; “your rebuke is deserved. But how, then, did you mean that astronomy ought to be taught contrary to the present fashion if it is to be learned in a way to conduce to our purpose?” “Thus,” said I, “these sparks that paint the sky, since they are decorations on a visible surface, we must regard, to be sure, as the fairest and

most exact of material things but we must recognize that they fall far short of the truth, the movements, namely, of real speed and real slowness in true number and in all true figures both in relation to one another and as vehicles of the things they carry and contain. These can be apprehended only by reason and thought, but not by sight; or do you think otherwise?” “By no means,” he said. “Then,” said I, “we must use the blazonry of the heavens as patterns to aid in the study of those realities, just as

one would do who chanced upon diagrams drawn with special care and elaboration by Daedalus or some other craftsman or painter. For anyone acquainted with geometry who saw such designs would admit the beauty of the workmanship, but would think it absurd to examine them seriously in the expectation of finding in them the absolute truth

with regard to equals or doubles or any other ratio.” “How could it be otherwise than absurd?” he said. “Do you not think,” said I, “that one who was an astronomer in very truth would feel in the same way when he turned his eyes upon the movements of the stars? He will be willing to concede that the artisan of heaven fashioned it and all that it contains in the best possible manner for such a fabric; but when it comes to the proportions of day and night, and of their relation to the month, and that of the month to the year, and

of the other stars to these and one another, do you not suppose that he will regard as a very strange fellow the man who believes that these things go on for ever without change or the least deviation —though they possess bodies and are visible objects—and that his unremitting quest the realities of these things?” “I at least do think so,” he said, “now that I hear it from you.” “It is by means of problems, then,” said I, “as in the study of geometry, that we will pursue astronomy too, and

we will let be the things in the heavens, if we are to have a part in the true science of astronomy and so convert to right use from uselessness that natural indwelling intelligence of the soul.” “You enjoin a task,” he said, “that will multiply the labor of our present study of astronomy many times.” “And I fancy,” I said, “that our other injunctions will be of the same kind if we are of any use as lawgivers.
“However, what suitable studies have you to suggest?” “Nothing,” he said, “thus off-hand.” “Yet, surely,” said I, “motion in general provides not one but many forms or species,

according to my opinion. To enumerate them all will perhaps be the task of a wise man, but even to us two of them are apparent.” “What are they?” “In addition to astronomy, its counterpart, I replied.” “What is that?” “We may venture to suppose,” I said, “that as the eyes are framed for astronomy so the ears are framed, for the movements of harmony; and these are in some sort kindred sciences, as the Pythagoreans affirm and we admit, do we not, Glaucon?” “We do,” he said.

“Then,” said I, since the task is, so great, shall we not inquire of them what their opinion is and whether they have anything to add? And we in all this will be on the watch for what concerns us.” “What is that?” “To prevent our fosterlings from attempting to learn anything that does not conduce to the end we have in view, and does not always come out at what we said ought to be the goal of everything, as we were just now saying about astronomy.

Or do you not know that they repeat the same procedure in the case of harmonies ? They transfer it to hearing and measure audible concords and sounds against one another, expending much useless labor just as the astronomers do.” “Yes, by heaven,” he said, “and most absurdly too. They talk of something they call minims and, laying their ears alongside, as if trying to catch a voice from next door, some affirm that they can hear a note between and that this is the least interval and the unit of measurement, while others insist that the strings now render identical sounds,

both preferring their ears to their minds. ” “You,” said I, “are speaking of the worthies who vex and torture the strings and rack them on the pegs; but—not to draw out the comparison with strokes of the plectrum and the musician's complaints of too responsive and too reluctant strings —I drop the figure, and tell you that I do not mean these people, but those others whom we just now said we would interrogate about harmony.

Their method exactly corresponds to that of the astronomer; for the numbers they seek are those found in these heard concords, but they do not ascend to generalized problems and the consideration which numbers are inherently concordant and which not and why in each case.” “A superhuman task,” he said. “Say, rather, useful, said I, for the investigation of the beautiful and the good, but if otherwise pursued, useless.” “That is likely,” he said.
“And what is more,” I said, I take it that if the investigation

of all these studies goes far enough to bring out their community and kinship with one another, and to infer their affinities, then to busy ourselves with them contributes to our desired end, and the labor taken is not lost; but otherwise it is vain.” “I too so surmise,” said he; “but it is a huge task of which you speak, Socrates.” “Are you talking about the prelude, ” I said, “or what? Or do we not know that all this is but the preamble of the law itself, the prelude of the strain that we have to apprehend? For you surely do not suppose that experts in these matters are reasoners

and dialecticians ? “ “No, by Zeus,” he said, “except a very few whom I have met.” “But have you ever supposed,” I said, “that men who could not render and exact an account of opinions in discussion would ever know anything of the things we say must be known?”

“‘No’ is surely the answer to that too.” “This, then, at last, Glaucon,” I said, “is the very law which dialectics recites, the strain which it executes, of which, though it belongs to the intelligible, we may see an imitation in the progress of the faculty of vision, as we described its endeavor to look at living things themselves and the stars themselves and finally at the very sun. In like manner, when anyone by dialectics attempts through discourse of reason and apart from all perceptions of sense to find his way to the very essence of each thing and does not desist

till he apprehends by thought itself the nature of the good in itself, he arrives at the limit of the intelligible, as the other in our parable, came to the goal of the visible.” “By all means,” he said. “What, then, will you not call this progress of thought dialectic?” “Surely.” “And the release from bonds,” I said, “and the conversion from the shadows to the images that cast them and to the light and the ascent from the subterranean cavern to the world above, and there the persisting inability to look directly at animals and plants and the light of the sun,

but the ability to see the phantasms created by God in water and shadows of objects that are real and not merely, as before, the shadows of images cast through a light which, compared with the sun, is as unreal as they—all this procedure of the arts and sciences that we have described indicates their power to lead the best part of the soul up to the contemplation of what is best among realities, as in our parable the clearest organ in the body was turned to the contemplation of what is brightest

in the corporeal and visible region.” “I accept this,” he said, “as the truth; and yet it appears to me very hard to accept, and again, from another point of view, hard to reject. Nevertheless, since we have not to hear it at this time only, but are to repeat it often hereafter, let us assume that these things are as now has been said, and proceed to the melody itself, and go through with it as we have gone through the prelude. Tell me, then, what is the nature of this faculty of dialectic?

Into what divisions does it fall? And what are its ways? For it is these, it seems, that would bring us to the place where we may, so to speak, rest on the road and then come to the end of our journeying.”

“You will not be able, dear Glaucon, to follow me further, though on my part there will be no lack of goodwill. And, if I could, I would show you, no longer an image and symbol of my meaning, but the very truth, as it appears to me—though whether rightly or not I may not properly affirm. But that something like this is what we have to see, I must affirm. Is not that so?” “Surely.” “And may we not also declare that nothing less than the power of dialectics could reveal this, and that only to one experienced in the studies we have described, and that the thing is in no other wise possible?” “That, too,” he said, “we may properly affirm.” “This, at any rate,” said I, “no one will maintain in dispute against us :

that there is any other way of inquiry that attempts systematically and in all cases to determine what each thing really is. But all the other arts have for their object the opinions and desires of men or are wholly concerned with generation and composition or with the service and tendance of the things that grow and are put together, while the remnant which we said did in some sort lay hold on reality—geometry and the studies that accompany it—

are, as we see, dreaming about being, but the clear waking vision of it is impossible for them as long as they leave the assumptions which they employ undisturbed and cannot give any account of them. For where the starting-point is something that the reasoner does not know, and the conclusion and all that intervenes is a tissue of things not really known, what possibility is there that assent in such cases can ever be converted into true knowledge or science?” “None,” said he.
“Then,” said I, “is not dialectics the only process of inquiry that advances in this manner, doing away with hypotheses, up to the first principle itself in order to find confirmation there? And it is literally true that when the eye of the soul is sunk

in the barbaric slough of the Orphic myth, dialectic gently draws it forth and leads it up, employing as helpers and co-operators in this conversion the studies and sciences which we enumerated, which we called sciences often from habit, though they really need some other designation, connoting more clearness than opinion and more obscurity than science. ‘Understanding,’ I believe, was the term we employed. But I presume we shall not dispute about the name

when things of such moment lie before us for consideration.” “No, indeed,” he said. * * *“Are you satisfied, then,” said I, “as before, to call the first division science,

the second understanding, the third belief, and the fourth conjecture or picture-thought—and the last two collectively opinion, and the first two intellection, opinion dealing with generation and intellection with essence, and this relation being expressed in the proportion : as essence is to generation, so is intellection to opinion; and as intellection is to opinion, so is science to belief, and understanding to image-thinking or surmise? But the relation between their objective correlates and the division into two parts of each of these, the opinable, namely, and the intelligible, let us dismiss, Glaucon, lest it involve us in discussion many times as long as the preceding.”

“Well,” he said, “I agree with you about the rest of it, so far as I am able to follow.” “And do you not also give the name dialectician to the man who is able to exact an account of the essence of each thing? And will you not say that the one who is unable to do this, in so far as he is incapable of rendering an account to himself and others, does not possess full reason and intelligence about the matter?” “How could I say that he does?” he replied. “And is not this true of the good likewise —that the man who is unable to define in his discourse and distinguish and abstract from all other things the aspect or idea of the good,

and who cannot, as it were in battle, running the gauntlet of all tests, and striving to examine everything by essential reality and not by opinion, hold on his way through all this without tripping in his reasoning—the man who lacks this power, you will say, does not really know the good itself or any particular good; but if he apprehends any adumbration of it, his contact with it is by opinion, not by knowledge; and dreaming and dozing through his present life, before he awakens here

he will arrive at the house of Hades and fall asleep for ever? ” “Yes, by Zeus,” said he, “all this I will stoutly affirm.” “But, surely,” said I, “if you should ever nurture in fact your children whom you are now nurturing and educating in word, you would not suffer them, I presume, to hold rule in the state, and determine the greatest matters, being themselves as irrational as the lines so called in geometry.” “Why, no,” he said. “Then you will provide by law that they shall give special heed to the discipline that will enable them to ask and answer questions in the most scientific manner?”

“I will so legislate,” he said, “in conjunction with you.” “Do you agree, then,” said I, “that we have set dialectics above all other studies to be as it were the coping-stone —and that no other higher kind of study could rightly be placed above it,

but that our discussion of studies is now complete ” “I do,” he said.
“The distribution, then, remains,” said I, “to whom we are to assign these studies and in what way.” “Clearly,” he said. “Do you remember, then, the kind of man we chose in our former selection of rulers?” “Of course,” he said. “In most respects, then,” said I, “you must suppose that we have to choose those same natures. The most stable, the most brave and enterprising are to be preferred, and, so far as practicable, the most comely. But in addition

we must now require that they not only be virile and vigorous in temper, but that they possess also the gifts of nature suitable to this type of education.” “What qualities are you distinguishing?” “They must have, my friend, to begin with, a certain keenness for study, and must not learn with difficulty. For souls are much more likely to flinch and faint in severe studies than in gymnastics, because the toil touches them more nearly, being peculiar to them and not shared with the body.” “True,” he said. “And

we must demand a good memory and doggedness and industry in every sense of the word. Otherwise how do you suppose anyone will consent both to undergo all the toils of the body and to complete so great a course of study and discipline?” “No one could,” he said, “unless most happily endowed.” “Our present mistake,” said I, “and the disesteem that has in consequence fallen upon philosophy are, as I said before, caused by the unfitness of her associates and wooers. They should not have been bastards but true scions.” “What do you mean?” he said. “In the first place,”

I said, “the aspirant to philosophy must not limp in his industry, in the one half of him loving, in the other shunning, toil. This happens when anyone is a lover of gymnastics and hunting and all the labors of the body, yet is not fond of learning or of listening or inquiring, but in all such matters hates work. And he too is lame whose industry is one-sided in the reverse way.” “Most true,” he said. “Likewise in respect of truth,” I said, “we shall regard as maimed

in precisely the same way the soul that hates the voluntary lie and is troubled by it in its own self and greatly angered by it in others, but cheerfully accepts the involuntary falsehood and is not distressed when convicted of lack of knowledge, but wallows in the mud of ignorance as insensitively as a pig. ”

“By all means,” he said. “And with reference to sobriety,” said I, “and bravery and loftiness of soul and all the parts of virtue, we must especially be on our guard to distinguish the base-born from the true-born. For when the knowledge necessary to make such discriminations is lacking in individual or state, they unawares employ at random for any of these purposes the crippled and base-born natures, as their friends or rulers.” “It is so indeed,” he said. “But we,” I said, “must be on our guard in all such cases,

since, if we bring men sound of limb and mind to so great a study and so severe a training, justice herself will have no fault to find with us, and we shall preserve the state and our polity. But, if we introduce into it the other sort, the outcome will be just the opposite, and we shall pour a still greater flood of ridicule upon philosophy.” “That would indeed be shameful,” he said. “Most certainly,” said I: “but here again I am making myself a little ridiculous.” “In what way?”

“I forgot,” said I, “that we were jesting, and I spoke with too great intensity. For, while speaking, I turned my eyes upon philosophy, and when I saw how she is undeservedly reviled, I was revolted, and, as if in anger, spoke too earnestly to those who are in fault.” “No, by Zeus, not too earnestly for me as a hearer.” “But too much so for me as a speaker,” I said. “But this we must not forget, that in our former selection we chose old men, but in this one that will not do. For we must not take Solon's word for it

that growing old a man is able to learn many things. He is less able to do that than to run a race. To the young belong all heavy and frequent labors.” “Necessarily,” he said.
“Now, all this study of reckoning and geometry and all the preliminary studies that are indispensable preparation for dialectics must be presented to them while still young, not in the form of compulsory instruction. ” “Why so?” “Because,” said I,

“a free soul ought not to pursue any study slavishly; for while bodily labors performed under constraint do not harm the body, nothing that is learned under compulsion stays with the mind.” “True,” he said. “Do not, then, my friend, keep children to their studies by compulsion

but by play. That will also better enable you to discern the natural capacities of each.” “There is reason in that,” he said. “And do you not remember,” I said, “that we also declared that we must conduct the children to war on horseback to be spectators, and wherever it may be safe, bring them to the front and give them a taste of blood as we do with whelps?” “I do remember.” “And those who as time goes on show the most facility in all these toils and studies and alarms are to be selected and enrolled on a list. ”

“At what age?” he said. “When they are released from their prescribed gymnastics. For that period, whether it be two or three years, incapacitates them for other occupations. For great fatigue and much sleep are the foes of study, and moreover one of our tests of them, and not the least, will be their behavior in their physical exercises. ” “Surely it is,” he said. “After this period,” I said, “those who are given preference from the twenty-year class will receive greater honors than the others,

and they will be required to gather the studies which they disconnectedly pursued as children in their former education into a comprehensive survey of their affinities with one another and with the nature of things.” “That, at any rate, he said, is the only instruction that abides with those who receive it.” “And it is also,” said I, “the chief test of the dialectical nature and its opposite. For he who can view things in their connection is a dialectician; he who cannot, is not.” “I concur,” he said. “With these qualities in mind,” I said,

“it will be your task to make a selection of those who manifest them best from the group who are steadfast in their studies and in war and in all lawful requirements, and when they have passed the thirtieth year to promote them, by a second selection from those preferred in the first, to still greater honors, and to prove and test them by the power of dialectic to see which of them is able to disregard the eyes and other senses and go on to being itself in company with truth. And at this point, my friend, the greatest care is requisite.” “How so?” he said. “Do you not note,”

said I, “how great is the harm caused by our present treatment of dialectics?” “What is that?” he said. “Its practitioners are infected with lawlessness. ” “They are indeed.” “Do you suppose,” I said, “that there is anything surprising in this state of mind, and do you not think it pardonable ?” “In what way, pray?” he said. “Their case,” said I, “resembles that of a supposititious son reared in abundant wealth and a great and numerous family

amid many flatterers, who on arriving at manhood should become aware that he is not the child of those who call themselves his parents, and should I not be able to find his true father and mother. Can you divine what would be his feelings towards the flatterers and his supposed parents in the time when he did not know the truth about his adoption, and, again, when he knew it? Or would you like to hear my surmise?” “I would.”
“Well, then, my surmise is,” I said, “that he would be more likely to honor

his reputed father and mother and other kin than the flatterers, and that there would be less likelihood of his allowing them to lack for anything, and that he would be less inclined to do or say to them anything unlawful, and less liable to disobey them in great matters than to disobey the flatterers—during the time when he did not know the truth.” “It is probable,” he said. “But when he found out the truth, I surmise that he would grow more remiss in honor and devotion to them and pay more regard to the flatterers, whom he would heed

more than before and would henceforth live by their rule, associating with them openly, while for that former father and his adoptive kin he would not care at all, unless he was naturally of a very good disposition.” “All that you say,” he replied, “would be likely to happen. But what is the pertinency of this comparison to the novices of dialectic ?” “It is this. We have, I take it, certain convictions from childhood about the just and the honorable, in which, in obedience and honor to them, we have been bred as children under their parents.”

“Yes, we have.” “And are there not other practices going counter to these, that have pleasures attached to them and that flatter and solicit our souls, but do not win over men of any decency; but they continue to hold in honor the teachings of their fathers and obey them?” “It is so” “Well, then,” said I, “when a man of this kind is met by the question, ‘What is the honorable?’ and on his giving the answer which he learned from the lawgiver, the argument confutes him, and by many and various refutations upsets his faith

and makes him believe that this thing is no more honorable than it is base, and when he has had the same experience about the just and the good and everything that he chiefly held in esteem, how do you suppose that he will conduct himself thereafter in the matter of respect and obedience to this traditional morality?” “It is inevitable,” he said, “that he will not continue to honor and obey as before.” “And then,” said I, “when he ceases to honor these principles and to think that they are binding on him, and cannot discover the true principles,

will he be likely to adopt any other way of life than that which flatters his desires ?” “He will not,” he said. “He will, then, seem to have become a rebel to law and convention instead of the conformer that he was.” “Necessarily.” “And is not this experience of those who take up dialectics in this fashion to be expected and, as I just now said, deserving of much leniency?” “Yes, and of pity too,” he said. “Then that we may not have to pity thus your thirty-year-old disciples, must you not take every precaution when you introduce them to the study of dialectics?” “Yes, indeed,” he said. “And is it not

one chief safeguard not to suffer them to taste of it while young? For I fancy you have not failed to observe that lads, when they first get a taste of disputation, misuse it as a form of sport, always employing it contentiously, and, imitating confuters, they themselves confute others. They delight like spies in pulling about and tearing with words all who approach them.” “Exceedingly so,” he said. “And when they have themselves confuted many and been confuted by many,

they quickly fall into a violent distrust of all that they formerly held true; and the outcome is that they themselves and the whole business of philosophy are discredited with other men.” “Most true,” he said. “But an older man will not share this craze, ” said I, “but rather choose to imitate the one who consents to examine truth dialectically than the one who makes a jest and a sport of mere contradiction,

and so he will himself be more reasonable and moderate, and bring credit rather than discredit upon his pursuit.” “Right,” he said. “And were not all our preceding statements made with a view to this precaution our requirement that those permitted to take part in such discussions must have orderly and stable natures, instead of the present practice of admitting to it any chance and unsuitable applicant?” “By all means,” he said.
“Is it enough, then, to devote to the continuous and strenuous study of dialectics undisturbed by anything else, as in the corresponding discipline in bodily exercises,

twice as many years as were allotted to that?” “Do you mean six or four?” he said. “Well,” I said, “set it down as five. For after that you will have to send them down into the cave again, and compel them to hold commands in war and the other offices suitable to youth, so that they may not fall short of the other type in experience either. And in these offices, too, they are to be tested to see whether they will remain steadfast under diverse solicitations

or whether they will flinch and swerve. ” “How much time do you allow for that?” he said. “Fifteen years,” said I, “and at the age of fifty those who have survived the tests and approved themselves altogether the best in every task and form of knowledge must be brought at last to the goal. We shall require them to turn upwards the vision of their souls and fix their gaze on that which sheds light on all, and when they have thus beheld the good itself they shall use it as a pattern for the right ordering of the state and the citizens and themselves

throughout the remainder of their lives, each in his turn, devoting the greater part of their time to the study of philosophy, but when the turn comes for each, toiling in the service of the state and holding office for the city's sake, regarding the task not as a fine thing but a necessity ; and so, when each generation has educated others like themselves to take their place as guardians of the state, they shall depart to the Islands of the Blest and there dwell. And the state shall establish public memorials

and sacrifices for them as to divinities if the Pythian oracle approves or, if not, as to divine and godlike men. ” “A most beautiful finish, Socrates, you have put upon your rulers, as if you were a statuary. ” “And on the women too, Glaucon,” said I; “for you must not suppose that my words apply to the men more than to all women who arise among them endowed with the requisite qualities.” “That is right,” he said, “if they are to share equally in all things with the men as we laid it down.”

“Well, then,” said I, “do you admit that our notion of the state and its polity is not altogether a daydream, but that though it is difficult, it is in a way possible and in no other way than that described—when genuine philosophers, many or one, becoming masters of the state scorn the present honors, regarding them as illiberal and worthless, but prize the right

and the honors that come from that above all things, and regarding justice as the chief and the one indispensable thing, in the service and maintenance of that reorganize and administer their city?” “In what way?” he said. “All inhabitants above the age of ten,” I said,

“they will send out into the fields, and they will take over the children, remove them from the manners and habits of their parents, and bring them up in their own customs and laws which will be such as we have described. This is the speediest and easiest way in which such a city and constitution as we have portrayed could be established and prosper and bring most benefit to the people

among whom it arises.” “Much the easiest,” he said, “and I think you have well explained the manner of its realization if it should ever be realized.” “Then,” said I, “have we not now said enough about this state and the corresponding type of man—for it is evident what our conception of him will be?” “It is evident,” he said, “and, to answer your question, I think we have finished.”

Socrates:
“Very good. We are agreed then, Glaucon, that the state which is to achieve the height of good government must have community of wives and children and all education, and also that the pursuits of men and women must be the same in peace and war, and that the rulers or kings over them are to be those who have approved themselves the best in both war and philosophy.” “We are agreed,” he said. “And we further granted this,

that when the rulers are established in office they shall conduct these soldiers and settle them in habitations such as we described, that have nothing private for anybody but are common for all, and in addition to such habitations we agreed, if you remember, what should be the nature of their possessions. ” “Why, yes, I remember,” he said, “that we thought it right that none of them should have anything that ordinary men now possess, but that, being as it were athletes

of war and guardians, they should receive from the others as pay for their guardianship each year their yearly sustenance, and devote their entire attention to the care of themselves and the state.” “That is right,” I said. “But now that we have finished this topic let us recall the point at which we entered on the digression that has brought us here, so that we may proceed on our way again by the same path.” “That is easy,” he said; “for at that time, almost exactly as now, on the supposition that you had finished the description of the city, you were going on to say that you assumed such a city

as you then described and the corresponding type of man to be good, and that too though, as it appears, you had a still finer city and type of man to tell of;

but at any rate you were saying that the others are aberrations, if this city is right. But regarding the other constitutions, my recollection is that you said there were four species worth speaking of and observing their defects and the corresponding types of men, in order that when we had seen them all and come to an agreement about the best and the worst man, we might determine whether the best is the happiest and the worst most wretched or whether it is otherwise. And when I was asking what were

the four constitutions you had in mind, Polemarchus and Adeimantus thereupon broke in, and that was how you took up the discussion again and brought to this point. ” “Your memory is most exact,” I said. “A second time then, as in a wrestling-match, offer me the same hold, and when I repeat my question try to tell me what you were then about to say.” “I will if I can,” said I. “And indeed,” said he, “I am eager myself to hear what four forms of government you meant.”

“There will be no difficulty about that,” said I. “For those I mean are precisely those that have names in common usage: that which the many praised, your Cretan and Spartan constitution; and the second in place and in honor, that which is called oligarchy, a constitution teeming with many ills, and its sequent counterpart and opponent, democracy ; and then the noble tyranny surpassing them all, the fourth and final malady of a state.

Can you mention any other type of government, I mean any other that constitutes a distinct species ? For, no doubt, there are hereditary principalities and purchased kingships, and similar intermediate constitutions which one could find in even greater numbers among the barbarians than among the Greeks. ” “Certainly many strange ones are reported,” he said.
“Are you aware, then,” said I, “that there must be as many types of character among men as there are forms of government ? Or do you suppose that constitutions spring from the proverbial oak or rock and not from the characters of the citizens,

which, as it were, by their momentum and weight in the scales draw other things after them?” “They could not possibly come from any other source,” he said. “Then if the forms of government are five, the patterns of individual souls must be five also.” “Surely.” “Now we have already described the man corresponding to aristocracy or the government of the best, whom we aver to be the truly good and just man.”

“We have.” “Must we not, then, next after this, survey the inferior types, the man who is contentious and covetous of honor, corresponding to the Laconian constitution, and the oligarchical man in turn, and the democratic and the tyrant, in order that, after observing the most unjust of all, we may oppose him to the most just, and complete our inquiry as to the relation of pure justice and pure injustice in respect of the happiness and unhappiness of the possessor, so that we may either follow the counsel of Thrasymachus and pursue injustice

or the present argument and pursue justice?” “Assuredly,” he said, “that is what we have to do. ” “Shall we, then, as we began by examining moral qualities in states before individuals, as being more manifest there, so now consider first the constitution based on the love of honor? I do not know of any special name for it in use. We must call it either timocracy or timarchy. And then in connection with this

we will consider the man of that type, and thereafter oligarchy and the oligarch, and again, fixing our eyes on democracy, we will contemplate the democratic man: and fourthly, after coming to the city ruled by a tyrant and observing it, we will in turn take a look into the tyrannical soul, and so try to make ourselves competent judges of the question before us.” “That would be at least a systematic and consistent way of conducting the observation and the decision,” he said.
“Come, then,” said I, “let us try to tell in what way a timocracy would arise out of an aristocracy.

Or is this the simple and unvarying rule, that in every form of government revolution takes its start from the ruling class itself, when dissension arises in that, but so long as it is at one with itself, however small it be, innovation is impossible?” “Yes, that is so.” “How, then, Glaucon,” I said, “will disturbance arise in our city, and how will our helpers and rulers fall out and be at odds with one another and themselves? Shall we, like Homer, invoke the Muses to tell “‘how faction first fell upon them,’”

and say that these goddesses playing with us and teasing us as if we were children address us in lofty, mock-serious tragic style?”

“How?” “Somewhat in this fashion. Hard in truth it is for a state thus constituted to be shaken and disturbed; but since for everything that has come into being destruction is appointed, not even such a fabric as this will abide for all time, but it shall surely be dissolved, and this is the manner of its dissolution. Not only for plants that grow from the earth but also for animals that live upon it there is a cycle of bearing and barrenness for soul and body as often as the revolutions of their orbs come full circle, in brief courses for the short-lived and oppositely for the opposite; but the laws of prosperous birth or infertility for your race,

the men you have bred to be your rulers will not for all their wisdom ascertain by reasoning combined with sensation, but they will escape them, and there will be a time when they will beget children out of season. Now for divine begettings there is a period comprehended by a perfect number, and for mortal by the first in which augmentations dominating and dominated when they have attained to three distances and four limits of the assimilating and the dissimilating, the waxing and the waning, render all things conversable and commensurable

with one another, whereof a basal four-thirds wedded to the pempad yields two harmonies at the third augmentation, the one the product of equal factors taken one hundred times, the other of equal length one way but oblong,—one dimension of a hundred numbers determined by the rational diameters of the pempad lacking one in each case, or of the irrational lacking two; the other dimension of a hundred cubes of the triad. And this entire geometrical number is determinative of this thing, of better and inferior births.

And when your guardians, missing this, bring together brides and bridegrooms unseasonably, the offspring will not be well-born or fortunate. Of such offspring the previous generation will establish the best, to be sure, in office, but still these, being unworthy, and having entered in turn into the powers of their fathers, will first as guardians begin to neglect us, paying too little heed to music and then to gymnastics, so that our young men will deteriorate in their culture; and the rulers selected from them

will not approve themselves very efficient guardians for testing

Hesiod's and our races of gold, silver, bronze and iron. And this intermixture of the iron with the silver and the bronze with the gold will engender unlikeness and an unharmonious unevenness, things that always beget war and enmity wherever they arise. “‘Of this lineage, look you,’” we must aver the dissension to be, wherever it occurs and always.” “‘And rightly too,’” he said, “we shall affirm that the Muses answer.” “They must needs,” I said, “since they are Muses.”

“Well, then,” said he, “what do the Muses say next?” “When strife arose,” said I, “the two groups were pulling against each other, the iron and bronze towards money-making and the acquisition of land and houses and gold and silver, and the other two, the golden and silvern, not being poor, but by nature rich in their souls, were trying to draw them back to virtue and their original constitution, and thus, striving and contending against one another, they compromised on the plan of distributing and taking for themselves the land and the houses,

enslaving and subjecting as perioeci and serfs their former friends and supporters, of whose freedom they had been the guardians, and occupying themselves with war and keeping watch over these subjects.” “I think,” he said, “that this is the starting-point of the transformation.” “Would not this polity, then,” said I, “be in some sort intermediate between aristocracy and oligarchy ?” “By all means.”
“By this change, then, it would arise. But after the change

what will be its way of life? Is it not obvious that in some things it will imitate the preceding polity, in some the oligarchy, since it is intermediate, and that it will also have some qualities peculiar to itself?” “That is so,” he said. “Then in honoring its rulers and in the abstention of its warrior class from farming and handicraft and money-making in general, and in the provision of common public tables and the devotion to physical training and expertness in the game and contest of war—in all these traits it will copy the preceding state?” “Yes.” “But in its fear

to admit clever men to office, since the men it has of this kind are no longer simple and strenuous but of mixed strain, and in its inclining rather to the more high-spirited and simple-minded type, who are better suited for war

than for peace, and in honoring the stratagems and contrivances of war and occupying itself with war most of the time—in these respects for the most part its qualities will be peculiar to itself?” “Yes.” “Such men,” said I, “will be avid of wealth, like those in an oligarchy, and will cherish a fierce secret lust for gold and silver, owning storehouses and private treasuries where they may hide them away, and also the enclosures of their homes, literal private love-nests in which they can lavish their wealth on their women

and any others they please with great expenditure.” “Most true,” he said. “And will they not be stingy about money, since they prize it and are not allowed to possess it openly, prodigal of others' wealth because of their appetites, enjoying their pleasures stealthily, and running away from the law as boys from a father, since they have not been educated by persuasion but by force because of their neglect of the true Muse, the companion of discussion and philosophy,

and because of their preference of gymnastics to music?” “You perfectly describe,” he said, “a polity that is a mixture of good and evil.” “Why, yes, the elements have been mixed,” I said, “but the most conspicuous feature in it is one thing only, due to the predominance of the high-spirited element, namely contentiousness and covetousness of honor. ” “Very much so,” said he. “Such, then, would be the origin and nature of this polity if we may merely outline the figure

of a constitution in words and not elaborate it precisely, since even the sketch will suffice to show us the most just and the most unjust type of man, and it would be an impracticable task to set forth all forms of government without omitting any, and all customs and qualities of men.” “Quite right,” he said.
“What, then, is the man that corresponds to this constitution? What is his origin and what his nature?” “I fancy,” Adeimantus said, “that he comes rather close to Glaucon here

in point of contentiousness.” “Perhaps,” said I, “in that, but I do not think their natures are alike in the following respects.” “In what?” “He will have to be somewhat self-willed and lacking in culture, yet a lover of music and fond of listening to talk and speeches, though by no means himself a rhetorician;

and to slaves such a one would be harsh, not scorning them as the really educated do, but he would be gentle with the freeborn and very submissive to officials, a lover of office and of honor, not basing his claim to office on ability to speak or anything of that sort but on his exploits in war or preparation for war, and he would be a devotee of gymnastics and hunting. ” “Why, yes,” he said, “that is the spirit of that polity. ” “And would not such a man

be disdainful of wealth too in his youth, but the older he grew the more he would love it because of his participation in the covetous nature and because his virtue is not sincere and pure since it lacks the best guardian?” “What guardian?” said Adeimantus. “Reason,” said I, “blended with culture, which is the only indwelling preserver of virtue throughout life in the soul that possesses it.” “Well said,” he replied. “This is the character,” I said, “of the timocratic youth, resembling the city that bears his name.” “By all means.”

“His origin is somewhat on this wise: Sometimes he is the young son of a good father who lives in a badly governed state and avoids honors and office and law-suits and all such meddlesomeness and is willing to forbear something of his rights in order to escape trouble. ” “How does he originate?” he said. “Why, when, to begin with,” I said, “he hears his mother complaining

that her husband is not one of the rulers and for that reason she is slighted among the other women, and when she sees that her husband is not much concerned about money and does not fight and brawl in private lawsuits and in the public assembly, but takes all such matters lightly, and when she observes that he is self-absorbed in his thoughts and neither regards nor disregards her overmuch, and in consequence of all this laments and tells the boy that his father is too slack and no kind of a man, with all the other complaints

with which women nag in such cases.” “Many indeed,” said Adeimantus, “and after their kind. ” “You are aware, then,” said I, “that the very house-slaves of such men, if they are loyal and friendly, privately say the same sort of things to the sons, and if they observe a debtor or any other wrongdoer whom the father does not prosecute, they urge the boy to punish all such when he grows to manhood

and prove himself more of a man than his father, and when the lad goes out he hears and sees the same sort of thing. Men who mind their own affairs in the city are spoken of as simpletons and are held in slight esteem, while meddlers who mind other people's affairs are honored and praised. Then it is that the youth, hearing and seeing such things, and on the other hand listening to the words of his father, and with a near view of his pursuits contrasted with those of other men, is solicited by both, his father

watering and fostering the growth of the rational principle in his soul and the others the appetitive and the passionate ; and as he is not by nature of a bad disposition but has fallen into evil communications, under these two solicitations he comes to a compromise and turns over the government in his soul to the intermediate principle of ambition and high spirit and becomes a man haughty of soul and covetous of honor. ” “You have, I think, most exactly described his origin.”

“Then,” said I, “we have our second polity and second type of man.” “We have,” he said.
“Shall we then, as Aeschylus: would say, “‘tell of another champion before another gate,’” or rather, in accordance with our plan, the city first?” “That, by all means,” he said. “The next polity, I believe, would be oligarchy.” “And what kind of a regime,” said he, “do you understand by oligarchy?” “That based on a property qualification, ” said I, “wherein the rich hold office

and the poor man is excluded.” “I understand,” said he. “Then, is not the first thing to speak of how democracy passes over into this?” “Yes.” “And truly,” said I, “the manner of the change is plain even to the proverbial blind man. ” “How so?” “That treasure-house which each possesses filled with gold destroys that polity; for first they invent ways of expenditure for themselves and pervert the laws to this end,

and neither they nor their wives obey them.” “That is likely,” he said. “And then, I take it, by observing and emulating one another they bring the majority of them to this way of thinking.” “That is likely,” he said. “And so, as time goes on, and they advance in the pursuit of wealth, the more they hold that in honor the less they honor virtue. May not the opposition of wealth and virtue be conceived as if each lay in the scale of a balance inclining opposite ways?” “Yes, indeed,” he said. “So, when wealth is honored

in a state, and the wealthy, virtue and the good are less honored.” “Obviously.” “And that which men at any time honor they practise, and what is not honored is neglected.” “It is so.” “Thus, finally, from being lovers of victory and lovers of honor they become lovers of gain-getting and of money, and they commend and admire the rich man and put him in office but despise the man who is poor.” “Quite so.” “And is it not then that they pass a law

defining the limits of an oligarchical polity, prescribing a sum of money, a larger sum where it is more of an oligarchy, where it is less a smaller, and proclaiming that no man shall hold office whose property does not come up to the required valuation? And this law they either put through by force of arms, or without resorting to that they establish their government by terrorization. Is not that the way of it?” “It is.” “The establishment then, one may say, is in this wise.” “Yes,” he said, “but what is the character of this constitution, and what are the defects that we said

it had?”
“To begin with,” said I, “consider the nature of its constitutive and defining principle. Suppose men should appoint the pilots of ships in this way, by property qualification, and not allow a poor man to navigate, even if he were a better pilot.” “A sorry voyage they would make of it,” he said. “And is not the same true of any other form of rule?” “I think so.” “Except of a city,” said I, “or does it hold for a city too?” “Most of all,” he said, “by as much as that is the greatest and most difficult rule of all.”

“Here, then, is one very great defect in oligarchy.” “So it appears.” “Well, and is this a smaller one?” “What?” “That such a city should of necessity be not one, but two, a city of the rich and a city of the poor, dwelling together, and always plotting against one another.” “No, by Zeus,” said he, “it is not a bit smaller.” “Nor, further, can we approve of this—the likelihood that they will not be able to wage war, because of the necessity of either arming and employing the multitude,

and fearing them more than the enemy, or else, if they do not make use of them, of finding themselves on the field of battle, oligarchs indeed, and rulers over a few. And to this must be added their reluctance to contribute money, because they are lovers of money.” “No, indeed, that is not admirable.” “And what of the trait we found fault with long ago —the fact that in such a state the citizens are busy-bodies and jacks-of-all-trades, farmers,

financiers and soldiers all in one? Do you think that is right?” “By no manner of means.” “Consider now whether this polity is not the first that admits that which is the greatest of all such evils.” “What?” “The allowing a man to sell all his possessions, which another is permitted to acquire, and after selling them to go on living in the city, but as no part of it, neither a money-maker, nor a craftsman, nor a knight, nor a foot-soldier, but classified only as a pauper and a dependent.”

“This is the first,” he said. “There certainly is no prohibition of that sort of thing in oligarchical states. Otherwise some of their citizens would not be excessively rich, and others out and out paupers.” “Right.” “ But observe this. When such a fellow was spending his wealth, was he then of any more use to the state in the matters of which we were speaking, or did he merely seem to belong to the ruling class, while in reality he was neither ruler nor helper in the state, but only a consumer of goods ?” “It is so,” he said; “he only seemed, but was

just a spendthrift.” “Shall we, then, say of him that as the drone springs up in the cell, a pest of the hive, so such a man grows up in his home, a pest of the state?” “By all means, Socrates,” he said. “And has not God, Adeimantus, left the drones which have wings and fly stingless one and all, while of the drones here who travel afoot he has made some stingless but has armed others with terrible stings? And from the stingless finally issue beggars in old age,

but from those furnished with stings all that are denominated malefactors?” “Most true,” he said. “It is plain, then,” said I, “that wherever you see beggars in a city, there are somewhere in the neighborhood concealed thieves and cutpurses and temple-robbers and similar artists in crime.” “Clearly,” he said. “Well, then, in oligarchical cities do you not see beggars?” “Nearly all are such,” he said, “except the ruling class.” “Are we not to suppose, then,

that there are also many criminals in them furnished with stings, whom the rulers by their surveillance forcibly restrain?” “We must think so,” he said. “And shall we not say that the presence of such citizens is the result of a defective culture and bad breeding and a wrong constitution of the state?” “We shall.” “Well, at any rate such would be the character of the oligarchical state, and these, or perhaps even more than these, would be the evils that afflict it.” “Pretty nearly these,” he said.

“Then,” I said, “let us regard as disposed of the constitution called oligarchy, whose rulers are determined by a property qualification. And next we are to consider the man who resembles it—how he arises and what after that his character is.” “Quite so,” he said.
“Is not the transition from that timocratic youth to the oligarchical type mostly on this wise?” “How?” “When a son born to the timocratic man at first emulates his father, and follows in his footsteps and then sees him

suddenly dashed, as a ship on a reef, against the state, and making complete wreckage of both his possessions and himself perhaps he has been a general, or has held some other important office, and has then been dragged into court by mischievous sycophants and put to death or banished or outlawed and has lost all his property—” “It is likely,” he said. “And the son, my friend, after seeing and suffering these things, and losing his property, grows timid, I fancy, and forthwith thrusts headlong from his bosom's throne

that principle of love of honor and that high spirit, and being humbled by poverty turns to the getting of money, and greedily and stingily and little by little by thrift and hard work collects property. Do you not suppose that such a one will then establish on that throne the principle of appetite and avarice, and set it up as the great king in his soul, adorned with tiaras and collars of gold, and girt with the Persian sword?” “I do,” he said. “And under this domination he will force the rational

and high-spirited principles to crouch lowly to right and left as slaves, and will allow the one to calculate and consider nothing but the ways of making more money from a little, and the other to admire and honor nothing but riches and rich men, and to take pride in nothing but the possession of wealth and whatever contributes to that?” “There is no other transformation so swift and sure of the ambitious youth into the avaricious type.”

“Is this, then, our oligarchical man?” said I. “He is developed, at any rate, out of a man resembling the constitution from which the oligarchy sprang.”

“Let us see, then, whether he will have a like character.” “Let us see.”
“Would he not, in the first place, resemble it in prizing wealth above everything?” “Inevitably.” “And also by being thrifty and laborious, satisfying only his own necessary appetites and desires and not providing for expenditure on other things, but subduing his other appetites as vain and unprofitable?” “By all means.” “He would be a squalid fellow,” said I, “looking for a surplus of profit in everything,

and a hoarder, the type the multitude approves. Would not this be the character of the man who corresponds to such a polity?” “I certainly think so,” he said. “Property, at any rate, is the thing most esteemed by that state and that kind of man.” “That, I take it,” said I, “is because he has never turned his thoughts to true culture.” “I think not,” he said, “else he would not have made the blind one leader of his choir and first in honor. ” “Well said,” I replied. “But consider this. Shall we not say that owing to this lack of culture the appetites of the drone spring up in him,

some the beggarly, others the rascally, but that they are forcibly restrained by his general self-surveillance and self- control ?” “We shall indeed,” he said. “Do you know, then,” said I, “to what you must look to discern the rascalities of such men?” “To what?” he said. “To guardianships of orphans, and any such opportunities of doing injustice with impunity.” “True.” “And is it not apparent by this that in other dealings, where he enjoys the repute of a seeming just man, he by some better element in himself

forcibly keeps down other evil desires dwelling within, not persuading them that it ‘is better not’ nor taming them by reason, but by compulsion and fear, trembling for his possessions generally.” “Quite so,” he said. “Yes, by Zeus,” said I, “my friend. In most of them, when there is occasion to spend the money of others, you will discover the existence of drone-like appetites.” “Most emphatically.” “Such a man, then, would not be free from internal dissension. He would not be really one, but in some sort a double man. Yet for the most part,

his better desires would have the upper hand over the worse.” “It is so.” “And for this reason, I presume, such a man would be more seemly, more respectable, than many others; but the true virtue of a soul in unison and harmony with itself would escape him and dwell afar.” “I think so.” “And again, the thrifty stingy man would be a feeble competitor personally

in the city for any prize of victory or in any other honorable emulation. He is unwilling to spend money for fame and rivalries of that sort, and, fearing to awaken his prodigal desires and call them into alliance for the winning of the victory, he fights in true oligarchical fashion with a small part of his resources and is defeated for the most part and—finds himself rich! ” “Yes indeed,” he said. “Have we any further doubt, then,” I said, “as to the correspondence and resemblance between the thrifty and money-making man

and the oligarchical state?” “None,” he said.
“We have next to consider, it seems, the origin and nature of democracy, that we may next learn the character of that type of man and range him beside the others for our judgement. ” “That would at least be a consistent procedure.” “Then,” said I, “is not the transition from oligarchy to democracy effected in some such way as this—by the insatiate greed for that which it set before itself as the good, the attainment of the greatest possible wealth?”

“In what way?” “Why, since its rulers owe their offices to their wealth, they are not willing to prohibit by law the prodigals who arise among the youth from spending and wasting their substance. Their object is, by lending money on the property of such men, and buying it in, to become still richer and more esteemed.” “By all means.” “And is it not at once apparent in a state that this honoring of wealth is incompatible with a sober and temperate citizenship,

but that one or the other of these two ideals is inevitably neglected.” “That is pretty clear,” he said. “And such negligence and encouragement of licentiousness in oligarchies not infrequently has reduced to poverty men of no ignoble quality. ” “It surely has.” “And there they sit, I fancy, within the city, furnished with stings, that is, arms, some burdened with debt, others disfranchised, others both, hating and conspiring against the acquirers of their estates and the rest of the citizens,

and eager for revolution. ” “’Tis so.” “But these money-makers with down-bent heads, pretending not even to see them, but inserting the sting of their money into any of the remainder who do not resist, and harvesting from them in interest as it were a manifold progeny of the parent sum,

foster the drone and pauper element in the state.” “They do indeed multiply it,” he said. “And they are not willing to quench the evil as it bursts into flame either by way of a law prohibiting a man from doing as he likes with his own, or in this way, by a second law that does away with such abuses.” “What law?” “The law that is next best, and compels the citizens to pay heed to virtue. For if a law commanded that most voluntary contracts should be at the contractor's risk,

the pursuit of wealth would be less shameless in the state and fewer of the evils of which we spoke just now would grow up there.” “Much fewer,” he said. “But as it is, and for all these reasons, this is the plight to which the rulers in the state reduce their subjects, and as for themselves and their off-spring, do they not make the young spoiled wantons averse to toil of body and mind,

and too soft to stand up against pleasure and pain, and mere idlers?” “Surely.” “And do they not fasten upon themselves the habit of neglect of everything except the making of money, and as complete an indifference to virtue as the paupers exhibit?” “Little they care.” “And when, thus conditioned, the rulers and the ruled are brought together on the march, in wayfaring, or in some other common undertaking, either a religious festival, or a campaign, or as shipmates or fellow-soldiers

or, for that matter, in actual battle, and observe one another, then the poor are not in the least scorned by the rich, but on the contrary, do you not suppose it often happens that when a lean, sinewy, sunburnt pauper is stationed in battle beside a rich man bred in the shade, and burdened with superfluous flesh, and sees him panting and helpless —do you not suppose he will think that such fellows keep their wealth by the cowardice of the poor, and that when the latter are together in private,

one will pass the word to another ‘our men are good for nothing’?” “Nay, I know very well that they do,” said he. “And just as an unhealthy body requires but a slight impulse from outside to fall into sickness, and sometimes, even without that, all the man is one internal war, in like manner does not the corresponding type of state need only a slight occasion, the one party bringing in allies from an oligarchical state, or the other from a democratic, to become diseased and wage war with itself, and sometimes even

apart from any external impulse faction arises ?” “Most emphatically.” “And a democracy, I suppose, comes into being when the poor, winning the victory, put to death some of the other party, drive out others, and grant the rest of the citizens an equal share in both citizenship and offices—and for the most part these offices are assigned by lot. ” “Why, yes,” he said, “that is the constitution of democracy alike whether it is established by force of arms or by terrorism resulting in the withdrawal of one of the parties.”
“What, then,” said I, “is the manner of their life

and what is the quality of such a constitution? For it is plain that the man of this quality will turn out to be a democratic sort of man.” “It is plain,” he said. “To begin with, are they not free? and is not the city chock-full of liberty and freedom of speech? and has not every man licence to do as he likes?” “So it is said,” he replied. “And where there is such licence, it is obvious that everyone would arrange a plan for leading his own life in the way that pleases him.” “Obvious.” “All sorts and conditions of men,

then, would arise in this polity more than in any other?” “Of course.” “Possibly,” said I, “this is the most beautiful of polities as a garment of many colors, embroidered with all kinds of hues, so this, decked and diversified with every type of character, would appear the most beautiful. And perhaps,” I said, “many would judge it to be the most beautiful, like boys and women when they see bright-colored things.”

“Yes indeed,” he said. “Yes,” said I, “and it is the fit place, my good friend, in which to look for a constitution.” “Why so?” “Because, owing to this licence, it includes all kinds, and it seems likely that anyone who wishes to organize a state, as we were just now doing, must find his way to a democratic city and select the model that pleases him, as if in a bazaar of constitutions, and after making his choice, establish his own.” “Perhaps at any rate,” he said,

“he would not be at a loss for patterns.” “And the freedom from all compulsion to hold office in such a city, even if you are qualified, or again, to submit to rule, unless you please, or to make war when the rest are at war, or to keep the peace when the others do so, unless you desire peace; and again, the liberty, in defiance of any law that forbids you, to hold office and sit on juries none the less,

if it occurs to you to do so, is not all that a heavenly and delicious entertainment for the time being?” “Perhaps,” he said, “for so long.” “And is not the placability of some convicted criminals exquisite ? Or have you never seen in such a state men condemned to death or exile who none the less stay on, and go to and fro among the people, and as if no one saw or heeded him, the man slips in and out like a revenant ?” “Yes, many,” he said. “And the tolerance of democracy,

its superiority to all our meticulous requirements, its disdain or our solemn pronouncements made when we were founding our city, that except in the case of transcendent natural gifts no one could ever become a good man unless from childhood his play and all his pursuits were concerned with things fair and good,—how superbly it tramples under foot all such ideals, caring nothing from what practices and way of life a man turns to politics, but honoring him

if only he says that he loves the people! ” “It is a noble polity, indeed!” he said. “These and qualities akin to these democracy would exhibit, and it would, it seems, be a delightful form of government, anarchic and motley, assigning a kind of equality indiscriminately to equals and unequals alike! ” “Yes,” he said, “everybody knows that.”
“Observe, then, the corresponding private character. Or must we first, as in the case of the polity, consider the origin of the type?” “Yes,” he said. “Is not this, then, the way of it? Our thrifty oligarchical man

would have a son bred in his father's ways.” “Why not?” “And he, too, would control by force all his appetites for pleasure that are wasters and not winners of wealth, those which are denominated unnecessary.” “Obviously.” “And in order not to argue in the dark, shall we first define our distinction between necessary and unnecessary appetites ?” “Let us do so.” “Well, then, desires that we cannot divert or suppress may be properly called necessary,

and likewise those whose satisfaction is beneficial to us, may they not? For our nature compels us to seek their satisfaction.

Is not that so ?” “Most assuredly.” “Then we shall rightly use the word ‘necessary’ of them?” “Rightly.” “And what of the desires from which a man could free himself by discipline from youth up, and whose presence in the soul does no good and in some cases harm? Should we not fairly call all such unnecessary?” “Fairly indeed.” “Let us select an example of either kind, so that we may apprehend the type. ” “Let us do so.” “Would not the desire of eating to keep in health and condition and the appetite

for mere bread and relishes be necessary?” “I think so.” “The appetite for bread is necessary in both respects, in that it is beneficial and in that if it fails we die.” “Yes.” “And the desire for relishes, so far as it conduces to fitness?” “By all means.” “And should we not rightly pronounce unnecessary the appetite that exceeds these and seeks other varieties of food, and that by correction and training from youth up can be got rid of in most cases and is harmful to the body and a hindrance to the soul's attainment of

intelligence and sobriety?” “Nay, most rightly.” “And may we not call the one group the spendthrift desires and the other the profitable, because they help production?” “Surely.” “And we shall say the same of sexual and other appetites?” “The same.” “And were we not saying that the man whom we nicknamed the drone is the man who teems with such pleasures and appetites, and who is governed by his unnecessary desires, while the one who is ruled

by his necessary appetites is the thrifty oligarchical man?” “Why, surely.”
“To return, then,” said I, “we have to tell how the democratic man develops from the oligarchical type. I think it is usually in this way.” “How?” “When a youth, bred in the illiberal and niggardly fashion that we were describing, gets a taste of the honey of the drones and associates with fierce and cunning creatures who know how to purvey pleasures of every kind and variety and condition, there you must doubtless conceive is the beginning

of the transformation of the oligarchy in his soul into democracy.” “Quite inevitably,” he said. “May we not say that just as the revolution in the city was brought about by the aid of an alliance from outside, coming to the support of the similar and corresponding party in the state, so the youth is revolutionized when a like and kindred group of appetites from outside comes to the aid of one of the parties in his soul?” “By all means,” he said. “And if, I take it, a counter-alliance comes to the rescue of the oligarchical part of his soul, either it may be from his father

or from his other kin, who admonish and reproach him, then there arises faction and counter-faction and internal strife in the man with himself.” “Surely.” “And sometimes, I suppose, the democratic element retires before the oligarchical, some of its appetites having been destroyed and others expelled, and a sense of awe and reverence grows up in the young man's soul and order is restored.” “That sometimes happens,” he said. “And sometimes, again, another brood of desires akin to those expelled

are stealthily nurtured to take their place, owing to the father's ignorance of true education, and wax numerous and strong.” “Yes, that is wont to be the way of it.” “And they tug and pull back to the same associations and in secret intercourse engender a multitude.” “Yes indeed.” “And in the end, I suppose, they seize the citadel of the young man's soul, finding it empty and unoccupied by studies and honorable pursuits and true discourses, which are the best watchmen

and guardians in the minds of men who are dear to the gods.” “Much the best,” he said. “And then false and braggart words and opinions charge up the height and take their place and occupy that part of such a youth.” “They do indeed.” “And then he returns, does he not, to those Lotus-eaters and without disguise lives openly with them. And if any support comes from his kin to the thrifty element in his soul, those braggart discourses close the gates of the royal fortress within him

and refuse admission to the auxiliary force itself, and will not grant audience as to envoys to the words of older friends in private life. And they themselves prevail in the conflict, and naming reverence and awe ‘folly’ thrust it forth, a dishonored fugitive. And temperance they call ‘want of manhood’ and banish it with contumely, and they teach that moderation and orderly expenditure are ‘rusticity’ and ‘illiberality,’ and they combine with a gang of unprofitable and harmful appetites to drive them over the border. ” “They do indeed.” “And when they have emptied

and purged of all these the soul of the youth that they have thus possessed and occupied, and whom they are initiating with these magnificent and costly rites, they proceed to lead home from exile insolence and anarchy and prodigality and shamelessness, resplendent in a great attendant choir and crowned with garlands, and in celebration of their praises they euphemistically denominate insolence ‘good breeding,’ licence ‘liberty,’ prodigality ‘magnificence,’

and shamelessness ‘manly spirit.’ And is it not in some such way as this,” said I, “that in his youth the transformation takes place from the restriction to necessary desires in his education to the liberation and release of his unnecessary and harmful desires?” “Yes, your description is most vivid,” said he. “Then, in his subsequent life, I take it, such a one expends money and toil and time no more on his necessary than on his unnecessary pleasures. But if it is his good fortune that the period of storm and stress does not last too long, and as he grows older

the fiercest tumult within him passes, and he receives back a part of the banished elements and does not abandon himself altogether to the invasion of the others, then he establishes and maintains all his pleasures on a footing of equality, forsooth, and so lives turning over the guard-house of his soul to each as it happens along until it is sated, as if it had drawn the lot for that office, and then in turn to another, disdaining none but fostering them all equally. ” “Quite so.” “And he does not accept or admit into the guard-house the words of truth when anyone tells him

that some pleasures arise from honorable and good desires, and others from those that are base, and that we ought to practise and esteem the one and control and subdue the others; but he shakes his head at all such admonitions and avers that they are all alike and to be equally esteemed.” “Such is indeed his state of mind and his conduct.” “And does he not,” said I, “also live out his life in this fashion, day by day indulging the appetite of the day, now wine-bibbing and abandoning himself to the lascivious pleasing of the flute and again drinking only water and dieting;

and at one time exercising his body, and sometimes idling and neglecting all things, and at another time seeming to occupy himself with philosophy. And frequently he goes in for politics and bounces up and says and does whatever enters his head. And if military men excite his emulation, thither he rushes, and if moneyed men, to that he turns, and there is no order or compulsion in his existence, but he calls this life of his the life of pleasure and freedom and happiness and

cleaves to it to the end.” “That is a perfect description,” he said, “of a devotee of equality.” “I certainly think,” said I, “that he is a manifold man stuffed with most excellent differences, and that like that city he is the fair and many-colored one whom many a man and woman would count fortunate in his life, as containing within himself the greatest number of patterns of constitutions and qualities.” “Yes, that is so,” he said.

“Shall we definitely assert, then, that such a man is to be ranged with democracy and would properly be designated as democratic?” “Let that be his place,” he said.
“And now,” said I, “the fairest polity and the fairest man remain for us to describe, the tyranny and the tyrant.” “Certainly,” he said. “Come then, tell me, dear friend, how tyranny arises. That it is an outgrowth of democracy is fairly plain.” “Yes, plain.” “Is it, then, in a sense, in the same way in which democracy arises out of oligarchy that tyranny arises from democracy?”

“How is that?” “The good that they proposed to themselves and that was the cause of the establishment of oligarchy—it was wealth, was it not?” “Yes.” “Well, then, the insatiate lust for wealth and the neglect of everything else for the sake of money-making was the cause of its undoing.” “True,” he said. “And is not the avidity of democracy for that which is its definition and criterion of good the thing which dissolves it too?” “What do you say its criterion to be?” “Liberty, ” I replied; “for you may hear it said that this is best managed in a democratic city,

and for this reason that is the only city in which a man of free spirit will care to live. ” “Why, yes,” he replied, “you hear that saying everywhere.” “Then, as I was about to observe, is it not the excess and greed of this and the neglect of all other things that revolutionizes this constitution too and prepares the way for the necessity of a dictatorship?” “How?” he said. “Why, when a democratic city athirst for liberty gets bad cupbearers

for its leaders and is intoxicated by drinking too deep of that unmixed wine, and then, if its so-called governors are not extremely mild and gentle with it and do not dispense the liberty unstintedly,it chastises them and accuses them of being accursed oligarchs. ” “Yes, that is what they do,” he replied. “But those who obey the rulers,” I said, “it reviles as willing slaves and men of naught, but it commends and honors in public and private rulers who resemble subjects and subjects who are like rulers.

Is it not inevitable that in such a state the spirit of liberty should go to all lengths ?” “Of course.” “And this anarchical temper,” said I, “my friend, must penetrate into private homes and finally enter into the very animals. ” “Just what do we mean by that?” he said. “Why,” I said, “the father habitually tries to resemble the child and is afraid of his sons, and the son likens himself to the father and feels no awe or fear of his parents,

so that he may be forsooth a free man. And the resident alien feels himself equal to the citizen and the citizen to him, and the foreigner likewise.” “Yes, these things do happen,” he said. “They do,” said I, “and such other trifles as these. The teacher in such case fears and fawns upon the pupils, and the pupils pay no heed to the teacher or to their overseers either. And in general the young ape their elders and vie with them in speech and action, while the old, accommodating themselves to the young,

are full of pleasantry and graciousness, imitating the young for fear they may be thought disagreeable and authoritative.” “By all means,” he said. “And the climax of popular liberty, my friend,” I said, “is attained in such a city when the purchased slaves, male and female, are no less free than the owners who paid for them. And I almost forgot to mention the spirit of freedom and equal rights in the relation of men to women and women to men.”

“Shall we not, then,” said he, “in Aeschylean phrase, say “whatever rises to our lips’?” “Certainly,” I said, “so I will. Without experience of it no one would believe how much freer the very beasts subject to men are in such a city than elsewhere. The dogs literally verify the adage and ‘like their mistresses become.’ And likewise the horses and asses are wont to hold on their way with the utmost freedom and dignity, bumping into everyone who meets them and who does not step aside. And so all things everywhere are just bursting with the spirit of liberty. ”

“It is my own dream you are telling me,” he said; “for it often happens to me when I go to the country.” “And do you note that the sum total of all these items when footed up is that they render the souls of the citizens so sensitive that they chafe at the slightest suggestion of servitude and will not endure it? For you are aware that they finally pay no heed even to the laws written or unwritten,

so that forsooth they may have no master anywhere over them.” “I know it very well,” said he.
“This, then, my friend,” said I, “is the fine and vigorous root from which tyranny grows, in my opinion.” “Vigorous indeed,” he said; “but what next?” “The same malady,” I said, “that, arising in oligarchy, destroyed it, this more widely diffused and more violent as a result of this licence, enslaves democracy. And in truth, any excess is wont to bring about a corresponding reaction to the opposite in the seasons,

in plants, in animal bodies, and most especially in political societies.” “Probably,” he said. “And so the probable outcome of too much freedom is only too much slavery in the individual and the state.” “Yes, that is probable.” “Probably, then, tyranny develops out of no other constitution than democracy—from the height of liberty, I take it, the fiercest extreme of servitude.” “That is reasonable,” he said. “That, however, I believe, was not your question, but what identical malady

arising in democracy as well as in oligarchy enslaves it?” “You say truly,” he replied. “That then,” I said, “was what I had in mind, the class of idle and spendthrift men, the most enterprising and vigorous portion being leaders and the less manly spirits followers. We were likening them to drones, some equipped with stings and others stingless.” “And rightly too,” he said. “These two kinds, then,” I said, “when they arise in any state, create a disturbance like that produced in the body by phlegm and gall.

And so a good physician and lawgiver must be on his guard from afar against the two kinds, like a prudent apiarist, first and chiefly to prevent their springing up, but if they do arise to have them as quickly as may be cut out, cells and all.” “Yes, by Zeus,” he said, “by all means.” “Then let us take it in this way,” I said, “so that we may contemplate our purpose more distinctly. ” “How?” “Let us in our theory make a tripartite division of the democratic state, which is in fact its structure. One such class,

as we have described, grows up in it because of the licence, no less than in the oligarchic state.” “That is so.” “But it is far fiercer in this state than in that.” “How so?” “There, because it is not held in honor, but is kept out of office, it is not exercised and does not grow vigorous. But in a democracy this is the dominating class, with rare exceptions, and the fiercest part of it makes speeches and transacts business, and the remainder swarms and settles about the speaker's stand and keeps up a buzzing and

tolerates no dissent, so that everything with slight exceptions is administered by that class in such a state.” “Quite so,” he said. “And so from time to time there emerges or is secreted from the multitude another group of this sort.” “What sort?” he said. “When all are pursuing wealth the most orderly and thrifty natures for the most part become the richest.” “It is likely.” “Then they are the most abundant supply of honey for the drones, and it is the easiest to extract. ” “Why, yes,” he said, “how could one squeeze it out of those who have little?” “The capitalistic class is, I take it, the name by which they are designated—the pasture of the drones.” “Pretty much so,” he said.

“And the third class, composing the ‘people,’ would comprise all quiet cultivators of their own farms who possess little property. This is the largest and most potent group in a democracy when it meets in assembly.” “Yes, it is,” he said, “but it will not often do that, unless it gets a share of the honey.” “Well, does it not always share,” I said, “to the extent that the men at the head find it possible, in distributing to the people what they take from the well-to-do, to keep the lion's share for themselves ?” “Why, yes,” he said, “it shares

in that sense.” “And so, I suppose, those who are thus plundered are compelled to defend themselves by speeches in the assembly and any action in their power.” “Of course.” “And thereupon the charge is brought against them by the other party, though they may have no revolutionary designs, that they are plotting against the people, and it is said that they are oligarchs. ” “Surely.” “And then finally, when they see the people, not of its own will but through misapprehension, and being misled

by the calumniators, attempting to wrong them, why then, whether they wish it or not, they become in very deed oligarchs, not willingly, but this evil too is engendered by those drones which sting them.” “Precisely.” “And then there ensue impeachments and judgements and lawsuits on either side.” “Yes, indeed.” “And is it not always the way of a demos to put forward one man as its special champion and protector and cherish and magnify him?” “Yes, it is.” “This, then, is plain,”

said I, “that when a tyrant arises he sprouts from a protectorate root and from nothing else.” “Very plain.” “What, then, is the starting-point of the transformation of a protector into a tyrant? Is it not obviously when the protector's acts begin to reproduce the legend that is told of the shrine of Lycaean Zeus in Arcadia ?” “What is that?” he said. “The story goes that he who tastes of the one bit of human entrails minced up with those of other victims

is inevitably transformed into a wolf. Have you not heard the tale?” “I have.” “And is it not true that in like manner a leader of the people who, getting control of a docile mob, does not withhold his hand from the shedding of tribal blood, but by the customary unjust accusations brings a citizen into court and assassinates him, blotting out a human life, and with unhallowed tongue and lips that have tasted kindred blood,

banishes and slays and hints at the abolition of debts and the partition of lands —is it not the inevitable consequence and a decree of fate that such a one be either slain by his enemies or become a tyrant and be transformed from a man into a wolf?” “It is quite inevitable,” he said. “He it is,” I said, “who becomes the leader of faction against the possessors of property. ” “Yes, he.” “May it not happen that he is driven into exile and, being restored in defiance of his enemies, returns a finished tyrant?” “Obviously.” “And if they are unable

to expel him or bring about his death by calumniating him to the people, they plot to assassinate him by stealth.” “That is certainly wont to happen,” said he. “And thereupon those who have reached this stage devise that famous petition of the tyrant—to ask from the people a bodyguard to make their city safe for the friend of democracy.”

“They do indeed,” he said. “And the people grant it, I suppose, fearing for him but unconcerned for themselves.” “Yes, indeed.” “And when he sees this, the man who has wealth and with his wealth the repute of hostility to democracy, then in the words of the oracle delivered to Croesus, “By the pebble-strewn strand of the Hermos Swift is his flight, he stays not nor blushes to show the white feather.” “No, for he would never get a second chance to blush.” “And he who is caught, methinks, is delivered to his death.” “Inevitably.” “And then obviously that protector does not lie prostrate, “‘mighty with far-flung limbs,’” in Homeric overthrow, but

overthrowing many others towers in the car of state transformed from a protector into a perfect and finished tyrant.” “What else is likely?” he said.
“Shall we, then, portray the happiness,” said I, “of the man and the state in which such a creature arises?” “By all means let us describe it,” he said. “Then at the start and in the first days does he not smile upon all men and greet everybody he meets and deny that he is a tyrant,

and promise many things in private and public, and having freed men from debts, and distributed lands to the people and his own associates, he affects a gracious and gentle manner to all?” “Necessarily,” he said. “But when, I suppose, he has come to terms with some of his exiled enemies and has got others destroyed and is no longer disturbed by them, in the first place he is always stirring up some war so that the people may be in need of a leader.” “That is likely.”

“And also that being impoverished by war-taxes they may have to devote themselves to their daily business and be less likely to plot against him?” “Obviously.” “And if, I presume, he suspects that there are free spirits who will not suffer his domination, his further object is to find pretexts for destroying them by exposing them to the enemy? From all these motives a tyrant is compelled to be always provoking wars ?” “Yes, he is compelled to do so.” “And by such conduct

will he not the more readily incur the hostility of the citizens?” “Of course.” “And is it not likely that some of those who helped to establish and now share in his power, voicing their disapproval of the course of events, will speak out frankly to him and to one another—such of them as happen to be the bravest?” “Yes, it is likely.” “Then the tyrant must do away with all such if he is to maintain his rule, until he has left no one of any worth, friend or foe.” “Obviously.” “He must look sharp to see, then,

who is brave, who is great-souled, who is wise, who is rich and such is his good fortune that, whether he wishes it or not, he must be their enemy and plot against them all until he purge the city. ” “A fine purgation,” he said. “Yes,” said I, “just the opposite of that which physicians practise on our bodies. For while they remove the worst and leave the best, he does the reverse.” “Yes, for apparently he must, he said, “if he is to keep his power.”
“Blessed, then, is the necessity that binds him,”

said I, “which bids him dwell for the most part with base companions who hate him, or else forfeit his life.” “Such it is,” he said. “And would he not, the more he offends the citizens by such conduct, have the greater need of more and more trustworthy bodyguards?” “Of course.” “Whom, then, may he trust, and whence shall he fetch them?” “Unbidden,” he said, “they will wing their way to him in great numbers if he furnish their wage.” “Drones, by the dog,” I said, “I think you are talking of again,

an alien and motley crew. ” “You think rightly,” he said. “But what of the home supply, would he not choose to employ that?” “How?” “By taking their slaves from the citizens, emancipating them and enlisting them in his bodyguard.” “Assuredly,” he said, “since these are those whom he can most trust.” “Truly,” said I, “this tyrant business is a blessed thing on your showing, if such are the friends and ‘trusties’

he must employ after destroying his former associates.” “But such are indeed those he does make use of,” he said. “And these companions admire him,” I said, “and these new citizens are his associates, while the better sort hate and avoid him.” “Why should they not?” “Not for nothing, ” said I, “is tragedy in general esteemed wise, and Euripides beyond other tragedians. ” “Why, pray?” “Because among other utterances of pregnant thought he said,

‘Tyrants are wise by converse with the wise. ’ He meant evidently that these associates of the tyrant are the wise.” “Yes, he and the other poets,” he said, “call the tyrant's power ‘likest God's’ and praise it in many other ways.” “Wherefore,” said I, “being wise as they are, the poets of tragedy will pardon us and those whose politics resemble ours for not admitting them into our polity, since they hymn the praises of tyranny.” “I think,” he said, “that the subtle minds

among them will pardon us.” “But going about to other cities, I fancy, collecting crowds and hiring fine, loud, persuasive voices, they draw the polities towards tyrannies or democracies.” “Yes, indeed.” “And, further, they are paid and honored for this, chiefly, as is to be expected, by tyrants, and secondly by democracy. But the higher they go, breasting constitution hill, the more their honor fails,

as it were from lack of breath unable to proceed.” “Quite so.”
“But this,” said I, “is a digression. Let us return to that fair, multitudinous, diversified and ever-changing bodyguard of the tyrant and tell how it will be supported.” “Obviously,” he said, “if there are sacred treasures in the city he will spend these as long as they last and the property of those he has destroyed, thus requiring smaller contributions from the populace.”

“But what when these resources fail ?” “Clearly,” he said, “his father's estate will have to support him and his wassailers, his fellows and his she-fellows.” “I understand,” I said, “that the people which begot the tyrant will have to feed him and his companions.” “It cannot escape from that,” he said. “And what have you to say,” I said, “in case the people protests and says that it is not right that a grown-up son should be supported by his father, but the reverse,

and that it did not beget and establish him in order that, when he had grown great, it, in servitude to its own slaves, should feed him and the slaves together with a nondescript rabble of aliens, but in order that, with him for protector, it might be liberated from the rule of the rich and the so-called ‘better classes,’ and that it now bids him and his crew depart from the city as a father expels from his house a son together with troublesome revellers?” “The demos, by Zeus,” he said, “will then learn to its cost

what it is and what a creature it begot and cherished and bred to greatness, and that in its weakness it tries to expel the stronger.” “What do you mean?” said I; “will the tyrant dare to use force against his father, and, if he does not yield, to strike him ?” “Yes,” he said, “after he has once taken from him his arms.” “A very parricide,” said I, “you make the tyrant out to be, and a cruel nurse of old age, and, as it seems, this is at last tyranny open and avowed, and, as the saying goes, the demos trying to escape the smoke of submission to the free would have plunged

into the fire of enslavement to slaves, and in exchange for that excessive and unseasonable liberty has clothed itself in the garb of the most cruel and bitter servile servitude. ” “Yes indeed,” he said, “that is just what happens.” “Well, then,” said I, “shall we not be fairly justified in saying that we have sufficiently described the transformation of a democracy into a tyranny and the nature of the tyranny itself?” “Quite sufficiently,” he said.

Socrates:
“There remains for consideration,” said I, “the tyrannical man himself—the manner of his development out of the democratic type and his character and the quality of his life, whether wretched or happy.” “Why, yes, he still remains,” he said. “Do you know, then, what it is that I still miss?” “What?” “In the matter of our desires I do not think we sufficiently distinguished their nature and number. And so long as this is lacking

our inquiry will lack clearness.” “Well,” said he, “will our consideration of them not still be opportune ?” “By all means. And observe what it is about them that I wish to consider. It is this. Of our unnecessary pleasures and appetites there are some lawless ones, I think, which probably are to be found in us all, but which, when controlled by the laws and the better desires in alliance with reason, can in some men be altogether got rid of, or so nearly so that only a few weak ones remain,

while in others the remnant is stronger and more numerous.” “What desires do you mean?” he said. “Those,” said I, “that are awakened in sleep when the rest of the soul, the rational, gentle and dominant part, slumbers, but the beastly and savage part, replete with food and wine, gambols and, repelling sleep, endeavors to sally forth and satisfy its own instincts. You are aware that in such case there is nothing it will not venture to undertake as being released from all sense of shame and all reason. It does not shrink from attempting to lie with a mother

in fancy or with anyone else, man, god or brute. It is ready for any foul deed of blood; it abstains from no food, and, in a word, falls short of no extreme of folly and shamelessness.” “Most true,” he said. “But when, I suppose, a man's condition is healthy and sober, and he goes to sleep after arousing his rational part and entertaining it with fair words and thoughts, and attaining to clear self-consciousness, while he has neither starved

nor indulged to repletion his appetitive part, so that it may be lulled to sleep

and not disturb the better part by its pleasure or pain, but may suffer that in isolated purity to examine and reach out towards and apprehend some of the things unknown to it, past, present or future and when he has in like manner tamed his passionate part, and does not after a quarrel fall asleep with anger still awake within him, but if he has thus quieted the two elements in his soul and quickened the third, in which reason resides, and so goes to his rest, you are aware that in such case he is most likely to apprehend truth, and

the visions of his dreams are least likely to be lawless.” “I certainly think so,” he said. “This description has carried us too far, but the point that we have to notice is this, that in fact there exists in every one of us, even in some reputed most respectable, a terrible, fierce and lawless brood of desires, which it seems are revealed in our sleep. Consider, then, whether there is anything in what I say, and whether you admit it.” “Well, I do.”
“Now recall our characterization of the democratic man.

His development was determined by his education from youth under a thrifty father who approved only the acquisitive appetites and disapproved the unnecessary ones whose object is entertainment and display. Is not that so?” “Yes.” “And by association with more sophisticated men, teeming with the appetites we have just described, he is impelled towards every form of insolence and outrage, and to the adoption of their way of life by his hatred of his father's niggardliness. But since his nature is better than that of his corrupters,

being drawn both ways he settles down in a compromise between the two tendencies, and indulging and enjoying each in moderation, forsooth, as he supposes, he lives what he deems a life that is neither illiberal nor lawless, now transformed from an oligarch to a democrat.” “That was and is our belief about this type.” “Assume, then, again,” said I, “that such a man when he is older has a son bred in turn in his ways of life.” “I so assume.” “And suppose the experience of his father

to be repeated in his case. He is drawn toward utter lawlessness, which is called by his seducers complete freedom. His father and his other kin lend support to these compromise appetites while the others lend theirs to the opposite group. And when these dread magi and king-makers come to realize that they have no hope of controlling the youth in any other way, they contrive to engender in his soul a ruling passion to be the protector

of his idle and prodigal appetites, a monstrous winged drone. Or do you think the spirit of desire in such men is aught else?” “Nothing but that,” he said. “And when the other appetites, buzzing about it, replete with incense and myrrh and chaplets and wine, and the pleasures that are released in such revelries, magnifying and fostering it to the utmost, awaken in the drone the sting of unsatisfied yearnings, why then this protector of the soul has madness for his body-guard and runs amuck, and if it finds in the man

any opinions or appetites accounted worthy and still capable of shame, it slays them and thrusts them forth until it purges him of sobriety, and fills and infects him with frenzy brought in from outside. ” “A perfect description,” he said, “of the generation of the tyrannical man.” “And is not this analogy,” said I, “the reason why Love has long since been called a tyrant ?” “That may well be,” he said. “And does not a drunken man, my friend,” I said,

“have something of this tyrannical temper?” “Yes, he has.” “And again the madman, the deranged man, attempts and expects to rule over not only men but gods.” “Yes indeed, he does,” he said. “Then a man becomes tyrannical in the full sense of the word, my friend,” I said, “when either by nature or by habits or by both he has become even as the drunken, the erotic, the maniacal.” “Assuredly.”
“Such, it seems, is his origin and character, but what is his manner of life?” “As the wits say,

you shall tell me. ” “I do,” I said; “for, I take it, next there are among them feasts and carousals and revellings and courtesans and all the doings of those whose souls are entirely swayed by the indwelling tyrant Eros.” “Inevitably,” he said. “And do not many and dread appetites shoot up beside this master passion every day and night in need of many things?” “Many indeed.” “And so any revenues there may be are quickly expended.” “Of course.” “And after this

there are borrowings and levyings upon the estate?” “Of course.” “And when all these resources fail, must there not come a cry from the frequent and fierce nestlings of desire hatched in his soul, and must not such men, urged, as it were by goads, by the other desires, and especially by the ruling passion itself as captain of their bodyguard—to keep up the figure—must they not run wild and look to see who has aught that can be taken from him by deceit

or violence?” “Most certainly.” “And so he is compelled to sweep it in from every source or else be afflicted with great travail and pain. ” “He is.” “And just as the new, upspringing pleasures in him got the better of the original passions of his soul and robbed them, so he himself, though younger, will claim the right to get the better of his father and mother, and, after spending his own share, to seize and convert to his own use a portion of his father's estate.” “Of course,” he said, “what else?” “And if they resist him,

would he not at first attempt to rob and steal from his parents and deceive them?” “Certainly.” “And if he failed in that, would he not next seize it by force?” “I think so,” he said. “And then, good sir, if the old man and the old woman clung to it and resisted him, would he be careful to refrain from the acts of a tyrant?” “I am not without my fears,” he said, “for the parents of such a one.” “Nay, Adeimantus, in heaven's name, do you suppose that, for the sake of a newly found belle amie bound to him by no necessary tie, such a one would strike the dear mother,

his by necessity and from his birth? Or for the sake of a blooming new-found bel ami, not necessary to his life, he would rain blows upon the aged father past his prime, closest of his kin and oldest of his friends? And would he subject them to those new favorites if he brought them under the same roof?” “Yes, by Zeus,” he said. “A most blessed lot it seems to be,” said I, “to be the parent of a tyrant son.” “It does indeed,” he said. “And again, when the resources of his father and mother are exhausted and fail such a one,

and the swarm of pleasures collected in his soul is grown great, will he not first lay hands on the wall of someone's house or the cloak of someone who walks late at night, and thereafter he will make a clean sweep of some temple, and in all these actions the beliefs which he held from boyhood about the honorable and the base, the opinions accounted just, will be overmastered by the opinions newly emancipated and released, which, serving as bodyguards of the ruling passion, will prevail in alliance with it—I mean the opinions that formerly were freed from restraint in sleep,

when, being still under the control of his father and the laws, he maintained the democratic constitution in his soul. But now, when under the tyranny of his ruling passion, he is continuously and in waking hours what he rarely became in sleep, and he will refrain from no atrocity of murder nor from any food or deed,

but the passion that dwells in him as a tyrant will live in utmost anarchy and lawlessness, and, since it is itself sole autocrat, will urge the polity, so to speak, of him in whom it dwells to dare anything and everything in order to find support for himself and the hubbub of his henchmen, in part introduced from outside by evil associations, and in part released and liberated within by the same habits of life as his. Is not this the life of such a one?” “It is this,” he said. “And if,” I said, “there are only a few of this kind in a city,

and the others, the multitude as a whole, are sober-minded, the few go forth into exile and serve some tyrant elsewhere as bodyguard or become mercenaries in any war there may be. But if they spring up in time of peace and tranquillity they stay right there in the city and effect many small evils.” “What kind of evils do you mean?” “Oh, they just steal, break into houses, cut purses, strip men of their garments, plunder temples, and kidnap, and if they are fluent speakers they become sycophants and bear false witness and take bribes.”

“Yes, small evils indeed, ” he said, “if the men of this sort are few.” “Why, yes,” I said, “for small evils are relatively small compared with great, and in respect of the corruption and misery of a state all of them together, as the saying goes, don't come within hail of the mischief done by a tyrant. For when men of this sort and their followers become numerous in a state and realize their numbers, then it is they who, in conjunction with the folly of the people, create a tyrant out of that one of them who has

the greatest and mightiest tyrant in his own soul.” “Naturally,” he said, “for he would be the most tyrannical.” “Then if the people yield willingly—’tis well, but if the city resists him, then, just as in the previous case the man chastized his mother and his father, so now in turn will he chastize his fatherland if he can, bringing in new boon companions beneath whose sway he will hold and keep enslaved his once dear motherland —as the Cretans name her—and fatherland. And this would be the end of such a man's desire. ”

“Yes,” he said, “this, just this.” “Then,” said I, “is not this the character of such men in private life and before they rule the state: to begin with they associate with flatterers, who are ready to do anything to serve them,

or, if they themselves want something, they themselves fawn and shrink from no contortion or abasement in protest of their friendship, though, once the object gained, they sing another tune. ” “Yes indeed,” he said. “Throughout their lives, then, they never know what it is to be the friends of anybody. They are always either masters or slaves, but the tyrannical nature never tastes freedom or true friendship.” “Quite so.” “May we not rightly call such men faithless ?” “Of course.” “Yes, and unjust to the last degree,

if we were right in our previous agreement about the nature of justice.” “But surely,” he said, “we were right.” “Let us sum up, then,” said I, “the most evil type of man. He is, I presume, the man who, in his waking hours, has the qualities we found in his dream state.” “Quite so.” “And he is developed from the man who, being by nature most of a tyrant, achieves sole power, and the longer he lives as an actual tyrant the stronger this quality becomes.” “Inevitably,” said Glaucon, taking up the argument.
“And shall we find,” said I, “that the man who is shown to be the most evil

will also be the most miserable, and the man who is most of a tyrant for the longest time is most and longest miserable in sober truth? Yet the many have many opinions. ” “That much, certainly,” he said, “must needs be true.” “Does not the tyrannical man,” said I, “correspond to the tyrannical state in similitude, the democratic to the democratic and the others likewise?” “Surely.” “And may we not infer that the relation of state to state in respect of virtue and happiness

is the same as that of the man to the man?” “Of course.” “What is, then, in respect of virtue, the relation of a city ruled by a tyrant to a royal city as we first described it?” “They are direct contraries,” he said; “the one is the best, the other the worst.” “I’ll not ask which is which,” I said, “because that is obvious. But again in respect of happiness and wretchedness, is your estimate the same or different? And let us not be dazzled by fixing our eyes on that one man, the tyrant, or a few of his court, but let us enter into and survey the entire city,

as is right, and declare our opinion only after we have so dived to its uttermost recesses and contemplated its life as a whole.” “That is a fair challenge,” he said, “and it is clear to everybody that there is no city more wretched than that in which a tyrant rules, and none more happy than that governed by a true king. ” “And would it not also be a fair challenge,” said I,

“to ask you to accept as the only proper judge of the two men the one who is able in thought to enter with understanding into the very soul and temper of a man, and who is not like a child viewing him from outside, overawed by the tyrants' great attendance, and the pomp and circumstance which they assume in the eyes of the world, but is able to see through it all? And what if I should assume, then, that the man to whom we ought all to listen is he who has this capacity of judgement and who has lived under the same roof with a tyrant and has witnessed his conduct in his own home and observed in person

his dealings with his intimates in each instance where he would best be seen stripped of his vesture of tragedy, and who had likewise observed his behavior in the hazards of his public life—and if we should ask the man who has seen all this to be the messenger to report on the happiness or misery of the tyrant as compared with other men?” “That also would be a most just challenge,” he said. “Shall we, then, make believe,” said I, “that we are of those who are thus able to judge and who have ere now lived with tyrants, so that we may have someone to answer our questions?” “By all means.”

“Come, then,” said I, “examine it thus. Recall the general likeness between the city and the man, and then observe in turn what happens to each of them.” “What things?” he said. “In the first place,” said I, “will you call the state governed by a tyrant free or enslaved, speaking of it as a state?” “Utterly enslaved,” he said. “And yet you see in it masters and freemen.” “I see,” he said, “a small portion of such, but the entirety, so to speak, and the best part of it, is shamefully and wretchedly enslaved. ” “If, then,” I said,

“the man resembles the state, must not the same proportion obtain in him, and his soul teem with boundless servility and illiberality, the best and most reasonable parts of it being enslaved, while a small part, the worst and the most frenzied, plays the despot?” “Inevitably,” he said. “Then will you say that such a soul is enslaved or free?” “Enslaved, I should suppose.” “Again, does not the enslaved and tyrannized city least of all do what it really wishes ?” “Decidedly so.” “Then the tyrannized soul—

to speak of the soul as a whole —also will least of all do what it wishes, but being always perforce driven and drawn by the gadfly of desire it will be full of confusion and repentance. ” “Of course.” “And must the tyrannized city

be rich or poor?” “Poor.” “Then the tyrant soul also must of necessity always be needy and suffer from unfulfilled desire.” “So it is,” he said. “And again, must not such a city, as well as such a man, be full of terrors and alarms?” “It must indeed.” “And do you think you will find more lamentations and groans and wailing and anguish in any other city?” “By no means.” “And so of man, do you think these things will more abound in any other than in this tyrant type, that is maddened by its desires and passions?” “How could it be so?” he said. “In view of all these

and other like considerations, then, I take it, you judged that this city is the most miserable of cities.” “And was I not right?” he said. “Yes, indeed,” said I. “But of the tyrant man, what have you to say in view of these same things?” “That he is far and away the most miserable of all,” he said. “I cannot admit,” said I, “that you are right in that too.” “How so?” said he. “This one,” said I, “I take it, has not yet attained the acme of misery. ” “Then who has?” “Perhaps you will regard the one I am about to name as still more wretched.”

“What one?” “The one,” said I, “who, being of tyrannical temper, does not live out his life in private station but is so unfortunate that by some unhappy chance he is enabled to become an actual tyrant.” “I infer from what has already been said,” he replied, “that you speak truly.” “Yes,” said I, “but it is not enough to suppose such things. We must examine them thoroughly by reason and an argument such as this. For our inquiry concerns the greatest of all things, the good life or the bad life.” “Quite right,” he replied. “Consider, then, if there is anything in what I say.

For I think we must get a notion of the matter from these examples.” “From which?” “From individual wealthy private citizens in our states who possess many slaves. For these resemble the tyrant in being rulers over many, only the tyrant's numbers are greater. ” “Yes, they are.” “You are aware, then, that they are unafraid and do not fear their slaves?” “What should they fear?” “Nothing,” I said; “but do you perceive the reason why?” “Yes, because the entire state

is ready to defend each citizen.” “You are right,” I said. “But now suppose some god should catch up a man who has fifty or more slaves and waft him with his wife and children away from the city and set him down with his other possessions and his slaves in a solitude where no freeman could come to his rescue. What and how great would be his fear, do you suppose, lest he and his wife and children be destroyed by the slaves?” “The greatest in the world, ” he said, “if you ask me.”

“And would he not forthwith find it necessary to fawn upon some of the slaves and make them many promises and emancipate them, though nothing would be further from his wish ? And so he would turn out to be the flatterer of his own servants.” “He would certainly have to,” he said, “or else perish.” “But now suppose,” said I, “that god established round about him numerous neighbors who would not tolerate the claim of one man to be master of another, but would inflict the utmost penalties on any such person on whom they could lay their hands.” “I think,” he said,

“that his plight would be still more desperate, encompassed by nothing but enemies.” “And is not that the sort of prison-house in which the tyrant is pent, being of a nature such as we have described and filled with multitudinous and manifold terrors and appetites? Yet greedy and avid of spirit as he is, he only of the citizens may not travel abroad or view any of the sacred festivals that other freemen yearn to see, but he must live for the most part cowering in the recesses of his house like a woman,

envying among the other citizens anyone who goes abroad and sees any good thing.” “Most certainly,” he said.
“And does not such a harvest of ills measure the difference between the man who is merely ill-governed in his own soul, the man of tyrannical temper, whom you just now judged to be most miserable, and the man who, having this disposition, does not live out his life in private station but is constrained by some ill hap to become an actual tyrant, and while unable to control himself attempts to rule over others, as if a man with a sick and incontinent body should not live the private life but should be compelled

to pass his days in contention and strife with other persons?” “Your analogy is most apt and true, Socrates,” he said. “Is not that then, dear Glaucon,” said I, “a most unhappy experience in every way? And is not the tyrant's life still worse than that which was judged by you to be the worst?” “Precisely so,” he said. “Then it is the truth, though some may deny it, that the real tyrant is really enslaved

to cringings and servitudes beyond compare, a flatterer of the basest men, and that, so far from finding even the least satisfaction for his desires, he is in need of most things, and is a poor man in very truth, as is apparent if one knows how to observe a soul in its entirety; and throughout his life he teems with terrors and is full of convulsions and pains, if in fact he resembles the condition of the city which he rules; and he is like it, is he not?”

“Yes, indeed,” he said. “And in addition, shall we not further attribute to him all that we spoke of before, and say that he must needs be, and, by reason of his rule, come to be still more than he was, envious, faithless, unjust, friendless, impious, a vessel and nurse of all iniquity, and so in consequence be himself most unhappy make all about him so?” “No man of sense will gainsay that,” he said. “Come then,” said I,

“now at last, even as the judge of last instance pronounces, so do you declare who in your opinion is first in happiness and who second, and similarly judge the others, all five in succession, the royal, the timocratic, the oligarchic, the democratic, and the tyrannical man.” “Nay,” he said, “the decision is easy. For as if they were choruses I judge them in the order of their entrance, and so rank them in respect of virtue and vice, happiness and its contrary.” “Shall we hire a herald, then,” said I, “or shall I myself make proclamation that the son of Ariston pronounced the best man and the most righteous to be the happiest,

and that he is the one who is the most kingly and a king over himself; and declared that the most evil and most unjust is the most unhappy, who again is the man who, having the most of the tyrannical temper in himself, become, most of a tyrant over himself and over the state?” “Let it have been so proclaimed by you,” he said. “Shall I add the clause ‘alike whether their character is known to all men and gods or is not known’ ?” “Add that to the proclamation,” he said.
“Very good,” said I; “this, then, would be one of our proofs,

but examine this second one and see if there is anything in it.” “What is it?” “Since,” said I, “corresponding to the three types in the city, the soul also is tripartite, it will admit, I think, of another demonstration also.” “What is that?” “The following: The three parts have also, it appears to me, three kinds of pleasure, one peculiar to each, and similarly three appetites and controls.” “What do you mean?” he said. “One part, we say, is that with which a man learns, one is that with which he feels anger. But the third part, owing to its manifold forms, we could not easily designate by any one distinctive name,

but gave it the name of its chief and strongest element; for we called it the appetitive part because of the intensity of its appetites concerned with food and drink and love and their accompaniments, and likewise the money-loving part, because money is the chief instrument

for the gratification of such desires.” “And rightly,” he said. “And if we should also say that its pleasure and its love were for gain or profit, should we not thus best bring it together under one head in our discourse so as to understand each other when we speak of this part of the soul, and justify our calling it the money-loving and gain-loving part?” “I, at any rate, think so,” he said. “And, again, of the high-spirited element, do we not say that it is wholly set on predominance and victory and good repute?”

“Yes, indeed.” “And might we not appropriately designate it as the ambitious part and that which is covetous of honor?” “Most appropriately.” “But surely it is obvious to everyone that all the endeavor of the part by which we learn is ever towards knowledge of the truth of things, and that it least of the three is concerned for wealth and reputation.” “Much the least.” “Lover of learning and lover of wisdom would be suitable designations for that.” “Quite so,” he said. “Is it not also true,” I said,

“that the ruling principle of men's souls is in some cases this faculty and in others one of the other two, as it may happen?” “That is so,” he said. “And that is why we say that the primary classes of men also are three, the philosopher or lover of wisdom, the lover of victory and the lover of gain.” “Precisely so” “And also that there are three forms of pleasure, corresponding respectively to each?” “By all means.” “Are you aware, then” said I, “that if you should choose to ask men of these three classes, each in turn, which is the most pleasurable of these lives, each will chiefly commend his own ? The financier

will affirm that in comparison with profit the pleasures of honor or of learning area of no value except in so far as they produce money.” “True,” he said. “And what of the lover of honor ?” I said; “does he not regard the pleasure that comes from money as vulgar and low, and again that of learning, save in so far as the knowledge confers honor, mere fume and moonshine?” “It is so,” he said. “And what,” said I, “are we to suppose the philosopher thinks of the other pleasures

compared with the delight of knowing the truth and the reality, and being always occupied with that while he learns? Will he not think them far removed from true pleasure, and call them literally the pleasures of necessity, since he would have no use for them if necessity were not laid upon him?” “We may be sure of that,” he said.
“Since, then, there is contention between the several types of pleasure and the lives themselves, not merely as to which is the more honorable or the more base, or the worse or the better, but which is actually the more pleasurable or free from pain,

how could we determine which of them speaks most truly?” “In faith, I cannot tell,” he said. “Well, consider it thus: By what are things to be judged, if they are to be judged rightly? Is it not by experience, intelligence and discussion ? Or could anyone name a better criterion than these?” “How could he?” he said. “Observe, then. Of our three types of men, which has had the most experience of all the pleasures we mentioned? Do you think that the lover of gain by study of the very nature of truth has more experience

of the pleasure that knowledge yields than the philosopher has of that which results from gain?” “There is a vast difference,” he said; “for the one, the philosopher, must needs taste of the other two kinds of pleasure from childhood; but the lover of gain is not only under no necessity of tasting or experiencing the sweetness of the pleasure of learning the true natures of things, but he cannot easily do so even if he desires and is eager for it.” “The lover of wisdom, then,” said I, “far surpasses the lover of gain in experience of both kinds of pleasure.”

“Yes, far.” “And how does he compare with the lover of honor? Is he more unacquainted with the pleasure of being honored than that other with that which comes from knowledge?” “Nay, honor,” he said, “if they achieve their several objects, attends them all; for the rich man is honored by many and the brave man and the wise, so that all are acquainted with the kind of pleasure that honor brings; but it is impossible for anyone except the lover of wisdom to have savored the delight that the contemplation of true being and reality brings.”

“Then,” said I, “so far as experience goes, he is the best judge of the three.” “By far.” “And again, he is the only one whose experience will have been accompanied by intelligence.” “Surely.” “And yet again, that which is the instrument, or , of judgement is the instrument, not of the lover of gain or of the lover of honor, but of the lover of wisdom.” “What is that?” “It was by means of words and discussion that we said the judgement must be reached; was it not?” “Yes.” “And they are the instrument mainly of the philosopher.” “Of course.” “Now if wealth and profit were the best criteria by which things are judged,

the things praised and censured by the lover of gain would necessarily be truest and most real.” “Quite necessarily.” “And if honor, victory and courage, would it not be the things praised by the lover of honor and victory?” “Obviously.” “But since the tests are experience and wisdom and discussion, what follows?” “Of necessity,” he said, “that the things approved by the lover of wisdom and discussion are most valid and true.”

“There being, then, three kinds of pleasure, the pleasure of that part of the soul whereby we learn is the sweetest, and the life of the man in whom that part dominates is the most pleasurable.” “How could it be otherwise?” he said. “At any rate the man of intelligence speaks with authority when he commends his own life.” “And to what life and to what pleasure,” I said, “does the judge assign the second place?” “Obviously to that of the warrior and honor-loving type, for it is nearer to the first than is the life of the money-maker.” “And so the last place belongs to the lover of gain, as it seems.” “Surely,” said he.

“That, then, would be two points in succession and two victories for the just man over the unjust. And now for the third in the Olympian fashion to the saviour and to Olympian Zeus—observe that other pleasure than that of the intelligence is not altogether even real or pure, but is a kind of scene-painting, as I seem to have heard from some wise man ; and yet this would be the greatest and most decisive overthrow. ” “Much the greatest. But what do you mean?” “I shall discover it,” I said,

“if you will answer my questions while I seek.” “Ask, then,” he said. “Tell me, then,” said I, “do we not say that pain is the opposite of pleasure?” “We certainly do.” “And is there not such a thing as a neutral state ” “There is.” “Is it not intermediate between them, and in the mean, being a kind of quietude of the soul in these respects? Or is not that your notion of it?” “It is that,” said he. “Do you not recall the things men say in sickness?” “What sort of things?” “Why, that after all there is nothing sweeter than to be well,

though they were not aware that it is the highest pleasure before they were Ill.” “I remember,” he said. “And do you not hear men afflicted with severe pain saying that there is no greater pleasure than the cessation of this suffering?” “I do.” “And you perceive, I presume, many similar conditions in which men while suffering pain praise freedom from pain and relief from that as the highest pleasure, and not positive delight.” “Yes,” he said, “for this in such cases is perhaps what is felt as pleasurable and acceptable—peace.”

“And so,” I said, “when a man's delight comes to an end, the cessation of pleasure will be painful.” “It may be so,” he said. “What, then,we just now described as the intermediate state between the two—this quietude—will sometimes be both pain and pleasure.” “It seems so” “Is it really possible for that which is neither to become both ?” “I think not.” “And further, both pleasure and pain arising in the soul are a kind of motion, are they not?”

“Yes.” “And did we not just now see that to feel neither pain nor pleasure is a quietude of the soul and an intermediate state between the two?” “Yes, we did.” “How, then, can it be right to think the absence of pain pleasure, or the absence of joy painful?” “In no way.” “This is not a reality, then, but an illusion,” said I; “in such case the quietude in juxtaposition with the pain appears pleasure, and in juxtaposition with the pleasure pain. And these illusions have no real bearing on the truth of pleasure, but are a kind of jugglery. ” “So at any rate our argument signifies,” he said. “Take a look, then,”

said I, “at pleasures which do not follow on pain, so that you may not haply suppose for the present that it is the nature of pleasure to be a cessation from pain and pain from pleasure.” “Where shall I look,” he said, “and what pleasures do you mean?” “There are many others,” I said, “and especially, if you please to note them, the pleasures connected with smell. For these with no antecedent pain suddenly attain an indescribable intensity, and their cessation leaves no pain after them.” “Most true,” he said. “Let us not believe, then,

that the riddance of pain is pure pleasure or that of pleasure pain.” “No, we must not.” “Yet, surely,” said I, “the affections that find their way through the body to the soul and are called pleasures are, we may say, the most and the greatest of them, of this type, in some sort releases from pain. ?” “Yes, they are.” “And is not this also the character of the anticipatory pleasures and pains that precede them and arise from the expectation of them?” “It is.”

“Do you know, then, what their quality is and what they most resemble?” “What?” he said. “Do you think that there is such a thing in nature as up and down and in the middle?” “I do.” “Do you suppose, then, that anyone who is transported from below to the center would have any other opinion than that he was moving upward ? And if he took his stand at the center and looked in the direction from which he had been transported, do you think he would suppose himself to be anywhere but above, never having seen that which is really above?” “No, by Zeus,” he said, “I do not think that such a person would have any other notion.”

“And if he were borne back,” I said, “he would both think himself to be moving downward and would think truly.” “Of course.” “And would not all this happen to him because of his non-acquaintance with the true and real up and down and middle?” “Obviously.” “Would it surprise you, then,” said I, “if similarly men without experience of truth and reality hold unsound opinions about many other matters, and are so disposed towards pleasure and pain and the intermediate neutral condition that, when they are moved in the direction of the painful,

they truly think themselves to be, and really are, in a state of pain, but, when they move from pain to the middle and neutral state, they intensely believe that they are approaching fulfillment and pleasure, and just as if, in ignorance of white, they were comparing grey with black, so, being inexperienced in true pleasure, they are deceived by viewing painlessness in its relation to pain?” “No, by Zeus,” he said, “it would not surprise me, but far rather if it were not so.” “In this way, then, consider it. Are not hunger and thirst and similar states inanitions or emptinesses

of the bodily habit?” “Surely.” “And is not ignorance and folly in turn a kind of emptiness of the habit of the soul?” “It is indeed.” “And he who partakes of nourishment and he who gets, wisdom fills the void and is filled?” “Of course.” “And which is the truer filling and fulfillment, that of the less or of the more real being?” “Evidently that of the more real.” “And which of the two groups or kinds do you think has a greater part in pure essence, the class of foods, drinks, and relishes and nourishment generally, or the kind of true opinion,

knowledge and reason, and, in sum, all the things that are more excellent ? Form your judgement thus. Which do you think more truly is, that which clings to what is ever like itself and immortal and to the truth, and that which is itself of such a nature and is born in a thing of that nature, or that which clings to what is mortal and never the same and is itself such and is born in such a thing?” “That which cleaves to what is ever the same far surpasses,” he said. “Does the essence of that which never abides the same partake of real essence any more than of knowledge?” “By no means.” “Or of truth and reality?” “Not of that, either.” “And if a thing has less of truth has it not also less of real essence or existence?” “Necessarily.” “And is it not generally true

that the kinds concerned with the service of the body partake less of truth and reality than those that serve the soul?” “Much less.” “And do you not think that the same holds of the body itself in comparison with the soul?” “I do.” “Then is not that which is fulfilled of what more truly is, and which itself more truly is, more truly filled and satisfied than that which being itself less real is filled with more unreal things?” “Of course.” “If, then, to be filled with what befits nature is pleasure, then that which is more really filled with real things

would more really and truly cause us to enjoy a true pleasure, while that which partakes of the less truly existent would be less truly and surely filled and would partake of a less trustworthy and less true pleasure.” “Most inevitably,” he said. “Then those who have no experience

of wisdom and virtue but are ever devoted to feastings and that sort of thing are swept downward, it seems, and back again to the center, and so sway and roam to and fro throughout their lives, but they have never transcended all this and turned their eyes to the true upper region nor been wafted there, nor ever been really filled with real things, nor ever tasted stable and pure pleasure, but with eyes ever bent upon the earth and heads bowed down over their tables they feast like cattle,

grazing and copulating, ever greedy for more of these delights; and in their greed kicking and butting one another with horns and hooves of iron they slay one another in sateless avidity, because they are vainly striving to satisfy with things that are not real the unreal and incontinent part of their souls.” “You describe in quite oracular style, Socrates,” said Glaucon, “the life of the multitude.” “And are not the pleasures with which they dwell inevitably commingled with pains, phantoms of true pleasure, illusions of scene-painting, so colored by contrary juxtaposition

as to seem intense in either kind, and to beget mad loves of themselves in senseless souls, and to be fought for, as Stesichorus says the wraith of Helen was fought for at Troy through ignorance of the truth?” “It is quite inevitable,” he said, “that it should be so.”
“So, again, must not the like hold of the high-spirited element, whenever a man succeeds in satisfying that part of his nature—his covetousness of honor by envy, his love of victory by violence, his ill-temper by indulgence in anger,

pursuing these ends without regard to consideration and reason?” “The same sort of thing,” he said, “must necessarily happen in this case too.” “Then,” said I, “may we not confidently declare that in both the gain-loving and the contentious part of our nature all the desires that wait upon knowledge and reason, and, pursuing their pleasures in conjunction with them, take only those pleasures which reason approves, will, since they follow truth, enjoy the truest pleasures, so far as that is possible for them, and also the pleasures that are proper to them and their own,

if for everything that which is best may be said to be most its ‘own’ ?” “But indeed,” he said, “it is most truly its very own.” “Then when the entire soul accepts the guidance of the wisdom-loving part and is not filled with inner dissension, the result for each part is that it in all other respects keeps to its own task and is just, and likewise that each enjoys its own proper pleasures and the best pleasures and,

so far as such a thing is possible, the truest.” “Precisely so.” “And so when one of the other two gets the mastery the result for it is that it does not find its own proper pleasure and constrains the others to pursue an alien pleasure and not the true.” “That is so,” he said. “And would not that which is furthest removed from philosophy and reason be most likely to produce this effect ?” “Quite so,” he said. “And is not that furthest removed from reason which is furthest from law and order?” “Obviously.” “And was it not made plain that the furthest removed are the erotic and tyrannical appetites?” “Quite so.”

“And least so the royal and orderly?” “Yes.” “Then the tyrant's place, I think, will be fixed at the furthest remove from true and proper pleasure, and the king's at the least.” “Necessarily.” “Then the tyrant's life will be least pleasurable and the king's most.” “There is every necessity of that.” “Do you know, then,” said I, “how much less pleasurably the tyrant lives than the king?” “I’ll know if you tell me, ” he said. “There being as it appears three pleasures, one genuine and two spurious,

the tyrant in his flight from law and reason crosses the border beyond the spurious, cohabits with certain slavish, mercenary pleasures, and the measure of his inferiority is not easy to express except perhaps thus.” “How?” he said. “The tyrant, I believe, we found at the third remove from the oligarch, for the democrat came between.” “Yes.” “And would he not also dwell with a phantom of pleasure in respect of reality three stages removed from that other, if all that we have said is true?” “That is so.” “And the oligarch in turn is at the third remove from the royal man

if we assume the identity of the aristocrat and the king. ” “Yes, the third.” “Three times three, then, by numerical measure is the interval that separates the tyrant from true pleasure.” “Apparently.” “The phantom of the tyrant's pleasure is then by longitudinal mensuration a plane number.” “Quite so.” “But by squaring and cubing it is clear what the interval of this separation becomes.” “It is clear,” he said, “to a reckoner.” “Then taking it the other way about,

if one tries to express the extent of the interval between the king and the tyrant in respect of true pleasure he will find on completion of the multiplication that he lives 729 times as happily and that the tyrant's life is more painful by the same distance. ” “An overwhelming and baffling calculation,” he said, “of the difference between the just and

the unjust man in respect of pleasure and pain!” “And what is more, it is a true number and pertinent to the lives of men if days and nights and months and years pertain to them.” “They certainly do,” he said. “Then if in point of pleasure the victory of the good and just man over the bad and unjust is so great as this, he will surpass him inconceivably in decency and beauty of life and virtue.” “Inconceivably indeed, by Zeus,” he said.
“Very good,” said I. “And now that we have come to this point in the argument,

let us take up again the statement with which we began and that has brought us to this pass. It was, I believe, averred that injustice is profitable to the completely unjust man who is reputed just. Was not that the proposition?” “Yes, that.” “Let us, then, reason with its proponent now that we have agreed on the essential nature of injustice and just conduct.” “How?” he said. “By fashioning in our discourse a symbolic image of the soul, that the maintainer of that proposition may see precisely what it is that he was saying.”

“What sort of an image?” he said. “One of those natures that the ancient fables tell of,” said I, “as that of the Chimaera or Scylla or Cerberus, and the numerous other examples that are told of many forms grown together in one.” “Yes, they do tell of them.” “Mould, then, a single shape of a manifold and many-headed beast that has a ring of heads of tame and wild beasts and can change them and cause to spring forth from itself all such growths.”

“It is the task of a cunning artist, ” he said, “but nevertheless, since speech is more plastic than wax and other such media, assume that it has been so fashioned.” “Then fashion one other form of a lion and one of a man and let the first be far the largest and the second second in size.” “That is easier,” he said, “and is done.” “Join the three in one, then, so as in some sort to grow together.” “They are so united,” he said. “Then mould about them outside the likeness of one, that of the man, so that to anyone who is unable

to look within but who can see only the external sheath it appears to be one living creature, the man.” “The sheath is made fast about him,” he said. “Let us, then say to the speaker who avers that it pays this man to be unjust, and that to do justice is not for his advantage, that he is affirming nothing else than that it profits him to feast and make strong the multifarious beast and the lion and all that pertains to the lion,

but to starve the man and so enfeeble him that he can be pulled about whithersoever either of the others drag him, and not to familiarize or reconcile with one another the two creatures but suffer them to bite and fight and devour one another. ” “Yes,” he said, “that is precisely what the panegyrist of injustice will be found to say.” “And on the other hand he who says that justice is the more profitable affirms that all our actions and words should tend to give the man within us

complete domination over the entire man and make him take charge of the many-headed beast—like a farmer who cherishes and trains the cultivated plants but checks the growth of the wild—and he will make an ally of the lion's nature, and caring for all the beasts alike will first make them friendly to one another and to himself, and so foster their growth.” “Yes, that in turn is precisely the meaning of the man who commends justice.” “From every point of view, then, the panegyrist of justice

speaks truly and the panegyrist of injustice falsely. For whether we consider pleasure, reputation, or profit, he who commends justice speaks the truth, while there is no soundness or real knowledge of what he censures in him who disparages it.” “None whatever, I think,” said he. “Shall we, then, try to persuade him gently, for he does not willingly err, by questioning him thus: Dear friend, should we not also say that the things which law and custom deem fair or foul have been accounted so for a like reason—

the fair and honorable things being those that subject the brutish part of our nature to that which is human in us, or rather, it may be, to that which is divine, while the foul and base are the things that enslave the gentle nature to the wild? Will he assent or not?” “He will if he is counselled by me.” “Can it profit any man in the light of this thought to accept gold unjustly if the result is to be that by the acceptance he enslaves the best part of himself to the worst?

Or is it conceivable that, while, if the taking of the gold enslaved his son or daughter and that too to fierce and evil men, it would not profit him, no matter how large the sum, yet that, if the result is to be the ruthless enslavement of the divinest part of himself to the most despicable and godless part, he is not to be deemed wretched

and is not taking the golden bribe much more disastrously than Eriphyle did when she received the necklace as the price of her husband's life?” “Far more,” said Glaucon, “for I will answer you in his behalf.”
“And do you not think that the reason for the old objection to licentiousness is similarly because that sort of thing emancipates that dread, that huge and manifold beast overmuch?” “Obviously,” he said. “And do we not censure self-will

and irascibility when they foster and intensify disproportionately the element of the lion and the snake in us?” “By all means.” “And do we not reprobate luxury and effeminacy for their loosening and relaxation of this same element when they engender cowardice in it?” “Surely.” “And flattery and illiberality when they reduce this same high-spirited element under the rule of the mob-like beast and habituate it for the sake of wealth and the unbridled lusts of the beast to endure all manner of contumely from youth up and become an ape instead of a lion?”

“Yes, indeed,” he said. “And why do you suppose that ‘base mechanic’ handicraft is a term of reproach? Shall we not say that it is solely when the best part is naturally weak in a man so that it cannot govern and control the brood of beasts within him but can only serve them and can learn nothing but the ways of flattering them?” “So it seems,” he said. “Then is it not in order that such an one may have a like government with the best man that we say he ought to be the slave

of that best man who has within himself the divine governing principle, not because we suppose, as Thrasymachus did in the case of subjects, that the slave should be governed for his own harm, but on the ground that it is better for everyone to be governed by the divine and the intelligent, preferably indwelling and his own, but in default of that imposed from without, in order that we all so far as possible may be akin and friendly because our governance and guidance are the same?” “Yes, and rightly so,” he said.

“And it is plain,” I said, “that this is the purpose of the law, which is the ally of all classes in the state, and this is the aim of our control of children, our not leaving them free before we have established, so to speak, a constitutional government within them and, by fostering the best element in them

with the aid of the like in ourselves, have set up in its place a similar guardian and ruler in the child, and then, and then only, we leave it free.” “Yes, that is plain,” he said. “In what way, then, Glaucon, and on what principle, shall we say that it profits a man to be unjust or licentious or do any shameful thing that will make him a worse man, but otherwise will bring him more wealth or power?” “In no way,” he said. “And how that it pays him to escape detection in wrongdoing and not pay the penalty ?

Or is it not true that he who evades detection becomes a still worse man, while in the one who is discovered and chastened the brutish part is lulled and tamed and the gentle part liberated, and the entire soul, returning to its nature at the best, attains to a much more precious condition in acquiring sobriety and righteousness together with wisdom, than the body does when it gains strength and beauty conjoined with health, even as the soul is more precious than the body?” “Most assuredly,” he said.

“Then the wise man will bend all his endeavors to this end throughout his life; he will, to begin with, prize the studies that will give this quality to his soul and disprize the others.” “Clearly,” he said. “And then,” I said, “he not only will not abandon the habit and nurture of his body to the brutish and irrational pleasure and live with his face set in that direction, but he will not even make health his chief aim, nor give the first place to the ways of becoming strong or healthy or beautiful unless these things are likely to bring with them soberness of spirit,

but he will always be found attuning the harmonies of his body for the sake of the concord in his soul. ” “By all means,” he replied, “if he is to be a true musician. ” “And will he not deal likewise with the ordering and harmonizing of his possessions? He will not let himself be dazzled by the felicitations of the multitude and pile up the mass of his wealth without measure, involving himself in measureless ills.” “No, I think not,” he said.

“He will rather,” I said, “keep his eyes fixed on the constitution in his soul, and taking care and watching lest he disturb anything there either by excess or deficiency of wealth, will so steer his course and add to or detract from his wealth on this principle, so far as may be.” “Precisely so,” he said. “And in the matter of honors and office too this will be his guiding principle:

He will gladly take part in and enjoy those which he thinks will make him a better man, but in public and private life he will shun those that may overthrow the established habit of his soul.” “Then, if that is his chief concern,” he said, “he will not willingly take part in politics. ” “Yes, by the dog, ” said I, “in his own city he certainly will, yet perhaps not in the city of his birth, except in some providential conjuncture. ” “I understand,” he said; “you mean the city whose establishment we have described, the city whose home is in the ideal;

for I think that it can be found nowhere on earth. ” “Well,” said I, “perhaps there is a pattern of it laid up in heaven for him who wishes to contemplate it and so beholding to constitute himself its citizen. But it makes no difference whether it exists now or ever will come into being. The politics of this city only will be his and of none other.” “That seems probable,” he said.

Socrates:
“And truly,” I said, “many other considerations assure me that we were entirely right in our organization of the state, and especially, I think, in the matter of poetry. ” “What about it?” he said. “In refusing to admit at all so much of it as is imitative ; for that it is certainly not to be received is, I think,

still more plainly apparent now that we have distinguished the several parts of the soul.” “What do you mean?” “Why, between ourselves —for you will not betray me to the tragic poets and all other imitators—that kind of art seems to be a corruption of the mind of all listeners who do not possess, as an antidote a knowledge of its real nature.” “What is your idea in saying this?” he said. “I must speak out,” I said, “though a certain love and reverence for Homer that has possessed me from a boy would stay me from speaking.

For he appears to have been the first teacher and beginner of all these beauties of tragedy. Yet all the same we must not honor a man above truth, but, as I say, speak our minds.” “By all means,” he said. “Listen, then, or rather, answer my question.” “Ask it,” he said. “Could you tell me in general what imitation is? For neither do I myself quite apprehend what it would be at.” “It is likely, then, ” he said, “that I should apprehend!” “It would be nothing strange,” said I, “since it often happens

that the dimmer vision sees things in advance of the keener. ” “That is so,” he said; “but in your presence I could not even be eager to try to state anything that appears to me, but do you yourself consider it.” “Shall we, then, start the inquiry at this point by our customary procedure ? We are in the habit, I take it, of positing a single idea or form in the case of the various multiplicities to which we give the same name. Do you not understand?” “I do.” “In the present case, then, let us take any multiplicity you please;

for example, there are many couches and tables.” “Of course.” “But these utensils imply, I suppose, only two ideas or forms, one of a couch and one of a table.” “Yes.” “And are we not also in the habit of saying that the craftsman who produces either of them fixes his eyes on the idea or form, and so makes in the one case the couches and in the other the tables that we use, and similarly of other things? For surely no craftsman makes the idea itself. How could he?” “By no means.” “But now consider

what name you would give to this craftsman.” “What one?” “Him who makes all the things that all handicraftsmen severally produce.” “A truly clever and wondrous man you tell of.” “Ah, but wait, and you will say so indeed, for this same handicraftsman is not only able to make all implements, but he produces all plants and animals, including himself, and thereto earth and heaven and the gods and all things in heaven and in Hades under the earth.” “A most marvellous sophist, “

he said. “Are you incredulous?” said I. “Tell me, do you deny altogether the possibility of such a craftsman, or do you admit that in a sense there could be such a creator of all these things, and in another sense not? Or do you not perceive that you yourself would be able to make all these things in a way?” “And in what way, I ask you,” he said. “There is no difficulty,” said I, “but it is something that the craftsman can make everywhere and quickly. You could do it most quickly if you should choose to take a mirror and carry it about everywhere.

You will speedily produce the sun and all the things in the sky, and speedily the earth and yourself and the other animals and implements and plants and all the objects of which we just now spoke.” “Yes,” he said, “the appearance of them, but not the reality and the truth.” “Excellent,” said I, “and you come to the aid of the argument opportunely. For I take it that the painter too belongs to this class of producers, does he not?” “Of course.” “But you will say, I suppose, that his creations are not real and true. And yet, after a fashion, the painter too makes a couch, does he not?” “Yes,” he said, “the appearance of one, he too.”

“What of the cabinet-maker? Were you not just now saying that he does not make the idea or form which we say is the real couch, the couch in itself, but only some particular couch?” “Yes, I was.” “Then if he does not make that which really is, he could not be said to make real being but something that resembles real being but is not that. But if anyone should say that being in the complete sense belongs to the work of the cabinet-maker or to that of any other handicraftsman, it seems that he would say what is not true.” “That would be the view,” he said, “of those who are versed in this kind of reasoning.” “We must not be surprised, then, if this too is only a dim adumbration in comparison with reality.”

“No, we must not.” “Shall we, then, use these very examples in our quest for the true nature of this imitator?” “If you please,” he said. “We get, then, these three couches, one, that in nature which, I take it, we would say that God produces, or who else?” “No one, I think.” “And then there was one which the carpenter made.” “Yes,” he said. “And one which the painter. Is not that so?” “So be it.” “The painter, then, the cabinet-maker, and God, there are these three presiding over three kinds of couches.” “Yes,three.”

“Now God,whether because he so willed or because some compulsion was laid upon him not to make more than one couch in nature, so wrought and created one only, the couch which really and in itself is. But two or more such were never created by God and never will come into being.” “How so?” he said. “Because,” said I, “if he should make only two, there would again appear one of which they both would possess the form or idea, and that would be the couch that really is in and of itself, and not the other two.” “Right,” he said. “God, then, I take it, knowing this and wishing

to be the real author of the couch that has real being and not of some particular couch, nor yet a particular cabinet-maker, produced it in nature unique.” “So it seems.” “Shall we, then, call him its true and natural begetter, or something of the kind?” “That would certainly be right,” he said, “since it is by and in nature that he has made this and all other things.” “And what of the carpenter? Shall we not call him the creator of a couch?” “Yes.” “Shall we also say that the painter is the creator and maker of that sort of thing?” “By no means.” “What will you say he is in relation to the couch?”

“This,” said he, “seems to me the most reasonable designation for him, that he is the imitator of the thing which those others produce.” “Very good,” said I; “the producer of the product three removes from nature you call the imitator?” “By all means,” he said. “This, then, will apply to the maker of tragedies also, if he is an imitator and is in his nature three removes from the king and the truth, as are all other imitators.” “It would seem so.” “We are in agreement, then, about the imitator.

But tell me now this about the painter. Do you think that what he tries to imitate is in each case that thing itself in nature or the works of the craftsmen?” “The works of the craftsmen,” he said. “Is it the reality of them or the appearance? Define that further point. ” “What do you mean?” he said. “This: Does a couch differ from itself according as you view it from the side or the front or in any other way? Or does it differ not at all in fact though it appears different, and so of other things?” “That is the way of it,” he said: “it appears other but differs not at all.”

“Consider, then, this very point. To which is painting directed in every case, to the imitation of reality as it is or of appearance as it appears? Is it an imitation of a phantasm or of the truth?” “Of a phantasm, ” he said. “Then the mimetic art is far removed from truth, and this, it seems, is the reason why it can produce everything, because it touches or lays hold of only a small part of the object and that a phantom ; as, for example, a painter, we say, will paint us a cobbler, a carpenter, and other craftsmen,

though he himself has no expertness in any of these arts, but nevertheless if he were a good painter, by exhibiting at a distance his picture of a carpenter he would deceive children and foolish men, and make them believe it to be a real carpenter.” “Why not?” “But for all that, my friend, this, I take it, is what we ought to bear in mind in all such cases: When anyone reports to us of someone, that he has met a man who knows all the crafts and everything else that men severally know,

and that there is nothing that he does not know more exactly than anybody else, our tacit rejoinder must be that he is a simple fellow, who apparently has met some magician or sleight-of-hand man and imitator and has been deceived by him into the belief that he is all-wise, because of his own inability to put to the proof and distinguish knowledge, ignorance and imitation.” “Most true,” he said.
“Then,” said I, “have we not next to scrutinize tragedy and its leader Homer, since some people tell us that these poets know all the arts

and all things human pertaining to virtue and vice, and all things divine? For the good poet, if he is to poetize things rightly, must, they argue, create with knowledge or else be unable to create. So we must consider whether these critics have not fallen in with such imitators and been deceived by them, so that looking upon their works

they cannot perceive that these are three removes from reality, and easy to produce without knowledge of the truth. For it is phantoms, not realities, that they produce. Or is there something in their claim, and do good poets really know the things about which the multitude fancy they speak well?” “We certainly must examine the matter,” he said. “Do you suppose, then, that if a man were able to produce both the exemplar and the semblance, he would be eager to abandon himself to the fashioning of phantoms and set this in the forefront

of his life as the best thing he had?” “I do not.” “But, I take it, if he had genuine knowledge of the things he imitates he would far rather devote himself to real things than to the imitation of them, and would endeavor to leave after him many noble deeds and works as memorials of himself, and would be more eager to be the theme of praise than the praiser.” “I think so,” he said; “for there is no parity in the honor and the gain.” “Let us not, then, demand a reckoning from Homer

or any other of the poets on other matters by asking them, if any one of them was a physician and not merely an imitator of a physician's talk, what men any poet, old or new, is reported to have restored to health as Asclepius did, or what disciples of the medical art he left after him as Asclepius did his descendants; and let us dismiss the other arts and not question them about them; but concerning the greatest and finest things of which Homer undertakes to speak, wars and generalship

and the administration of cities and the education of men, it surely is fair to question him and ask, ‘Friend Homer, if you are not at the third remove from truth and reality in human excellence, being merely that creator of phantoms whom we defined as the imitator, but if you are even in the second place and were capable of knowing what pursuits make men better or worse in private or public life, tell us what city was better governed owing to you, even as Lacedaemon was because of Lycurgus, and many other cities

great and small because of other legislators. But what city credits you with having been a good legislator and having benefited them? Italy and Sicily say this of Charondas and we of Solon. But who says it of you?’ Will he be able to name any?” “I think not,” said Glaucon; “at any rate none is mentioned even by the Homerids themselves.” “Well, then,

is there any tradition of a war in Homer's time that was well conducted by his command or counsel?” “None.” “Well, then, as might be expected of a man wise in practical affairs, are many and ingenious inventions for the arts and business of life reported of Homer as they are of Thales the Milesian and Anacharsis the Scythian?” “Nothing whatever of the sort.” “Well, then, if no public service is credited to him, is Homer reported while he lived to have been a guide in education to men who took pleasure in associating with him

and transmitted to posterity a certain Homeric way of life just as Pythagoras was himself especially honored for this, and his successors, even to this day, denominating a certain way of life the Pythagorean, are distinguished among their contemporaries?” “No, nothing of this sort either is reported; for Creophylos, Socrates, the friend of Homer, would perhaps be even more ridiculous than his name as a representative of Homeric culture and education, if what is said about Homer is true. For the tradition is that Homer was completely neglected in his own lifetime by that friend of the flesh.”

“Why, yes, that is the tradition,” said I; “but do you suppose, Glaucon, that, if Homer had really been able to educate men and make them better and had possessed not the art of imitation but real knowledge, he would not have acquired many companions and been honored and loved by them? But are we to believe that while Protagoras of Abdera and Prodicus of Ceos and many others are able by private teaching

to impress upon their contemporaries the conviction that they will not be capable of governing their homes or the city unless they put them in charge of their education, and make themselves so beloved for this wisdom that their companions all but carry them about on their shoulders, yet, forsooth, that Homer's contemporaries, if he had been able to help men to achieve excellence, would have suffered him or Hesiod to roam about rhapsodizing and would not have clung to them far rather than to their gold, and constrained them to dwell with them in their homes,

or failing to persuade them, would themselves have escorted them wheresoever they went until they should have sufficiently imbibed their culture?” “What you say seems to me to be altogether true, Socrates,” he said. “Shall we, then, lay it down that all the poetic tribe, beginning with Homer, are imitators of images of excellence and of the other things that they ‘create, ’ and do not lay hold on truth? but, as we were just now saying, the painter will fashion,

himself knowing nothing of the cobbler's art, what appears to be a cobbler to him and likewise to those who know nothing but judge only by forms and colors ?” “Certainly.” “And similarly, I suppose, we shall say that the poet himself, knowing nothing but how to imitate, lays on with words and phrases the colors of the several arts in such fashion that others equally ignorant, who see things only through words, will deem his words most excellent,

whether he speak in rhythm, meter and harmony about cobbling or generalship or anything whatever. So mighty is the spell that these adornments naturally exercise; though when they are stripped bare of their musical coloring and taken by themselves, I think you know what sort of a showing these sayings of the poets make. For you, I believe, have observed them.” “I have,” he said. “Do they not,” said I, “resemble the faces of adolescents, young but not really beautiful, when the bloom of youth abandons them? ” “By all means,” he said. “Come, then,” said I, “consider this point: The creator of the phantom, the imitator, we say, knows nothing of the reality but only the appearance.

Is not that so?” “Yes.” “Let us not, then, leave it half said but consider it fully.” “Speak on,” he said. “The painter, we say, will paint both reins and a bit.” “Yes.” “But the maker will be the cobbler and the smith.” “Certainly.” “Does the painter, then, know the proper quality of reins and bit? Or does not even the maker, the cobbler and the smith, know that, but only the man who understands the use of these things, the horseman ?” “Most true.” “And shall we not say

that the same holds true of everything?” “What do you mean?” “That there are some three arts concerned with everything, the user's art, the maker's, and the imitator's.” “Yes.” “Now do not the excellence, the beauty, the rightness of every implement, living thing, and action refer solely to the use for which each is made or by nature adapted?” “That is so.” “It quite necessarily follows, then, that the user of anything is the one who knows most of it by experience, and that he reports to the maker the good or bad effects in use of the thing he uses.

As, for example, the flute-player reports to the flute-maker which flutes respond and serve rightly in flute-playing, and will order the kind that must be made, and the other will obey and serve him.” “Of course.” “The one, then, possessing knowledge, reports about the goodness or the badness of the flutes, and the other, believing, will make them.” “Yes.” “Then in respect of the same implement the maker will have right belief about its excellence and defects from association with the man who knows and being compelled to listen to him,

but the user will have true knowledge.” “Certainly.” “And will the imitator from experience or use have knowledge whether the things he portrays are or are not beautiful and right, or will he, from compulsory association with the man who knows and taking orders from him for the right making of them, have right opinion ?” “Neither.” “Then the imitator will neither know nor opine rightly concerning the beauty or the badness of his imitations.” “It seems not.” “Most charming, then, would be the state of mind of the poetical imitator in respect of true wisdom about his creations.” “Not at all.”

“Yet still he will none the less imitate, though in every case he does not know in what way the thing is bad or good. But, as it seems, the thing he will imitate will be the thing that appears beautiful to the ignorant multitude.” “Why, what else?” “On this, then, as it seems, we are fairly agreed, that the imitator knows nothing worth mentioning of the things he imitates, but that imitation is a form of play, not to be taken seriously, and that those who attempt tragic poetry, whether in iambics or heroic verse, are all altogether imitators.” “By all means.”

“In heaven's name, then, this business of imitation is concerned with the third remove from truth, is it not?” “Yes.” “And now again, to what element in man is its function and potency related?” “Of what are you speaking?” “Of this: The same magnitude, I presume, viewed from near and from far does not appear equal.” “Why, no.” “And the same things appear bent and straight to those who view them in water and out, or concave and convex, owing to similar errors of vision about colors, and there is

obviously every confusion of this sort in our souls. And so scene-painting in its exploitation of this weakness of our nature falls nothing short of witchcraft, and so do jugglery and many other such contrivances.” “True.” “And have not measuring and numbering and weighing proved to be most gracious aids to prevent the domination in our soul of the apparently greater or less or more or heavier, and to give the control to that which has reckoned and numbered or even weighed?”

“Certainly.” “But this surely would be the function of the part of the soul that reasons and calculates. ” “Why, yes, of that.” “And often when this has measured and declares that certain things are larger or that some are smaller than the others or equal, there is at the same time an appearance of the contrary.” “Yes.” “And did we not say that it is impossible for the same thing at one time to hold contradictory opinions about the same thing?”

“And we were right in affirming that.” “The part of the soul, then, that opines in contradiction of measurement could not be the same with that which conforms to it.” “Why, no.” “But, further, that which puts its trust in measurement and reckoning must be the best part of the soul.” “Surely.” “Then that which opposes it must belong to the inferior elements of the soul.” “Necessarily.” “This, then, was what I wished to have agreed upon when I said that poetry, and in general the mimetic art, produces a product that is far removed from truth in the accomplishment of its task, and associates with the part in us

that is remote from intelligence, and is its companion and friend for no sound and true purpose. ” “By all means,” said he. “Mimetic art, then, is an inferior thing cohabiting with an inferior and engendering inferior offspring. ” “It seems so.” “Does that,” said I, “hold only for vision or does it apply also to hearing and to what we call poetry?” “Presumably,” he said, “to that also.” “Let us not, then, trust solely to the plausible analogy from painting, but let us approach in turn

that part of the mind to which mimetic poetry appeals and see whether it is the inferior or the nobly serious part.” “So we must.” “Let us, then, put the question thus: Mimetic poetry, we say, imitates human beings acting under compulsion or voluntarily, and as a result of their actions supposing themselves to have fared well or ill and in all this feeling either grief or joy. Did we find anything else but this?” “Nothing.” “Is a man, then, in all this

of one mind with himself, or just as in the domain of sight there was faction and strife and he held within himself contrary opinions at the same time about the same things, so also in our actions there is division and strife of the man with himself? But I recall that there is no need now of our seeking agreement on this point, for in our former discussion we were sufficiently agreed that our soul at any one moment teems with countless such self-contradictions.” “Rightly,” he said. “Yes, rightly,” said I; “but what we then omitted must now, I think,

be set forth.” “What is that?” he said. “When a good and reasonable man,” said I, “experiences such a stroke of fortune as the loss of a son or anything else that he holds most dear, we said, I believe, then too, that he will bear it more easily than the other sort.” “Assuredly.” “But now let us consider this: Will he feel no pain, or, since that is impossible, shall we say that he will in some sort be moderate in his grief?” “That,” he said, “is rather the truth.”

“Tell me now this about him: Do you think he will be more likely to resist and fight against his grief when he is observed by his equals or when he is in solitude alone by himself?” “He will be much more restrained,” he said, “when he is on view.” “But when left alone, I fancy, he will permit himself many utterances which, if heard by another, would put him to shame, and will do many things which he would not consent to have another see him doing.” “So it is,” he said.
“Now is it not reason and law

that exhorts him to resist, while that which urges him to give way to his grief is the bare feeling itself?” “True.” “And where there are two opposite impulses in a man at the same time about the same thing we say that there must needs be two things in him.” “Of course.” “And is not the one prepared to follow the guidance of the law as the law leads and directs?” “How so?” “The law, I suppose, declares that it is best to keep quiet as far as possible in calamity and not to chafe and repine, because we cannot know what is really good and evil in such things and it advantages us nothing to take them hard,

and nothing in mortal life is worthy of great concern, and our grieving checks the very thing we need to come to our aid as quickly as possible in such case.” “What thing,” he said, “do you mean?” “To deliberate,” I said, “about what has happened to us, and, as it were in the fall of the dice, to determine the movements of our affairs with reference to the numbers that turn up, in the way that reason indicates would be the best, and, instead of stumbling like children, clapping one's hands to the stricken spot and wasting the time in wailing,

ever to accustom the soul to devote itself at once to the curing of the hurt and the raising up of what has fallen, banishing threnody by therapy.” “That certainly,” he said, “would be the best way to face misfortune and deal with it.” “Then, we say, the best part of us is willing to conform to these precepts of reason.” “Obviously.” “And shall we not say that the part of us that leads us to dwell in memory on our suffering and impels us to lamentation, and cannot get enough of that sort of thing, is the irrational and idle part of us, the associate of cowardice ?” “Yes, we will say that.” “And does not

the fretful part of us present many and varied occasions for imitation, while the intelligent and temperate disposition, always remaining approximately the same, is neither easy to imitate nor to be understood when imitated, especially by a nondescript mob assembled in the theater? For the representation imitates a type

that is alien to them.” “By all means.” “And is it not obvious that the nature of the mimetic poet is not related to this better part of the soul and his cunning is not framed to please it, if he is to win favor with the multitude, but is devoted to the fretful and complicated type of character because it is easy to imitate?” “It is obvious.” “This consideration, then, makes it right for us to proceed to lay hold of him and set him down as the counterpart of the painter; for he resembles him in that his creations are inferior in respect of reality; and the fact that his appeal is to the inferior part of the soul

and not to the best part is another point of resemblance. And so we may at last say that we should be justified in not admitting him into a well-ordered state, because he stimulates and fosters this element in the soul, and by strengthening it tends to destroy the rational part, just as when in a state one puts bad men in power and turns the city over to them and ruins the better sort. Precisely in the same manner we shall say that the mimetic poet sets up in each individual soul a vicious constitution by fashioning phantoms far removed from reality, and by currying favor with the senseless element

that cannot distinguish the greater from the less, but calls the same thing now one, now the other.” “By all means.”
“But we have not yet brought our chief accusation against it. Its power to corrupt, with rare exceptions, even the better sort is surely the chief cause for alarm.” “How could it be otherwise, if it really does that?” “ Listen and reflect. I think you know that the very best of us, when we hear Homer or some other of the makers of tragedy

imitating one of the heroes who is in grief, and is delivering a long tirade in his lamentations or chanting and beating his breast, feel pleasure, and abandon ourselves and accompany the representation with sympathy and eagerness, and we praise as an excellent poet the one who most strongly affects us in this way.” “I do know it, of course.” “But when in our own lives some affliction comes to us, you are also aware that we plume ourselves upon the opposite, on our ability to remain calm and endure,

in the belief that this is the conduct of a man, and what we were praising in the theatre that of a woman. ” “I do note that.” “Do you think, then,” said I, “that this praise is rightfully bestowed when, contemplating a character that we would not accept but would be ashamed of in ourselves, we do not abominate it but take pleasure and approve?” “No, by Zeus,” he said, “it does not seem reasonable.”

“O yes, ” said I, “if you would consider it in this way.” “In what way?” “If you would reflect that the part of the soul that in the former case, in our own misfortunes, was forcibly restrained, and that has hungered for tears and a good cry and satisfaction, because it is its nature to desire these things, is the element in us that the poets satisfy and delight, and that the best element in our nature, since it has never been properly educated by reason or even by habit, then relaxes its guard over the plaintive part,

inasmuch as this is contemplating the woes of others and it is no shame to it to praise and pity another who, claiming to be a good man, abandons himself to excess in his grief; but it thinks this vicarious pleasure is so much clear gain, and would not consent to forfeit it by disdaining the poem altogether. That is, I think, because few are capable of reflecting that what we enjoy in others will inevitably react upon ourselves. For after feeding fat the emotion of pity there, it is not easy to restrain it in our own sufferings.”

“Most true,” he said. “Does not the same principle apply to the laughable, namely,that if in comic representations, or for that matter in private talk, you take intense pleasure in buffooneries that you would blush to practise yourself, and do not detest them as base, you are doing the same thing as in the case of the pathetic? For here again what your reason, for fear of the reputation of buffoonery, restrained in yourself when it fain would play the clown, you release in turn, and so, fostering its youthful impudence, let yourself go so far that often ere you are aware you become yourself

a comedian in private.” “Yes, indeed,” he said. “And so in regard to the emotions of sex and anger, and all the appetites and pains and pleasures of the soul which we say accompany all our actions, the effect of poetic imitation is the same. For it waters and fosters these feelings when what we ought to do is to dry them up, and it establishes them as our rulers when they ought to be ruled, to the end that we may be better and happier men instead of worse and more miserable.” “I cannot deny it,” said he.

“Then, Glaucon,” said I, “when you meet encomiasts of Homer who tell us that this poet has been the educator of Hellas, and that for the conduct and refinement of human life he is worthy of our study and devotion, and that we should order our entire lives by the guidance of this poet,

we must love and salute them as doing the best they can, and concede to them that Homer is the most poetic of poets and the first of tragedians, but we must know the truth, that we can admit no poetry into our city save only hymns to the gods and the praises of good men. For if you grant admission to the honeyed muse in lyric or epic, pleasure and pain will be lords of your city instead of law and that which shall from time to time have approved itself to the general reason as the best.” “Most true,” he said.

“Let us, then, conclude our return to the topic of poetry and our apology, and affirm that we really had good grounds then for dismissing her from our city, since such was her character. For reason constrained us. And let us further say to her, lest she condemn us for harshness and rusticity, that there is from of old a quarrel between philosophy and poetry. For such expressions as “‘the yelping hound barking at her master and mighty in the idle babble”

“of fools,’” and “‘the mob that masters those who are too wise for their own good,’” and the subtle thinkers who reason that after all they are poor, and countless others are tokens of this ancient enmity. But nevertheless let it be declared that, if the mimetic and dulcet poetry can show any reason for her existence in a well-governed state, we would gladly admit her, since we ourselves are very conscious of her spell. But all the same it would be impious to betray what we believe to be the truth.

Is not that so, friend? Do not you yourself feel her magic and especially when Homer is her interpreter?” “Greatly.” “Then may she not justly return from this exile after she has pleaded her defence, whether in lyric or other measure?” “By all means.” “And we would allow her advocates who are not poets but lovers of poetry to plead her cause in prose without metre, and show that she is not only delightful but beneficial to orderly government and all the life of man. And we shall listen benevolently,

for it will be clear gain for us if it can be shown that she bestows not only pleasure but benefit.” “How could we help being the gainers?” said he. “But if not, my friend, even as men who have fallen in love, if they think that the love is not good for them, hard though it be, nevertheless refrain, so we, owing to the love of this kind of poetry inbred in us by our education in these fine polities of ours,

will gladly have the best possible case made out for her goodness and truth, but so long as she is unable to make good her defence we shall chant over to ourselves as we listen the reasons that we have given as a counter-charm to her spell, to preserve us from slipping back into the childish loves of the multitude; for we have come to see that we must not take such poetry seriously as a serious thing that lays hold on truth, but that he who lends an ear to it must be on his guard

fearing for the polity in his soul and must believe what we have said about poetry.” “By all means,” he said, “I concur.” “Yes, for great is the struggle, ” I said, “dear Glaucon, a far greater contest than we think it, that determines whether a man prove good or bad, so that not the lure of honor or wealth or any office, no, nor of poetry either, should incite us to be careless of righteousness and all excellence.” “I agree with you,” he replied, “in view of what we have set forth, and I think that anyone else would do so too.”

“And yet,” said I, “the greatest rewards of virtue and the prizes proposed for her we have not set forth.” “You must have in mind an inconceivable magnitude,” he replied, “if there are other things greater than those of which we have spoken. ? For surely the whole time from the boy to the old man would be small compared with all time. ” “Nay, it is nothing,” he said. “What then? Do you think that an immortal thing ought to be seriously concerned for such a little time,

and not rather for all time?” “I think so,” he said; “but what is this that you have in mind?” “Have you never perceived,” said I, “that our soul is immortal and never perishes?” And he, looking me full in the face in amazement, said, “No, by Zeus, not I; but are you able to declare this?” “I certainly ought to be, ” said I, “and I think you too can, for it is nothing hard.” “It is for me,” he said; “and I would gladly hear from you this thing that is not hard. ” “Listen,” said I. “Just speak on,” he replied. “You speak of good

and evil, do you not?” “I do.” “Is your notion of them the same as mine?” “What is it?” “That which destroys and corrupts in every case is the evil; that which preserves and benefits is the good.” “Yes, I think so,” he said. “How about this: Do you say that there is for everything its special good and evil,

as for example for the eyes ophthalmia, for the entire body disease, for grain mildew, rotting for wood, rust for bronze and iron, and, as I say, for practically everything its congenital evil and disease ?” “I do,” he said. “Then when one of these evils comes to anything does it not make the thing to which it attaches itself bad, and finally disintegrate and destroy it?” “Of course.” “Then the congenital evil of each thing and its own vice destroys it, or if that is not going to destroy it, nothing else

remains that could; for obviously the good will never destroy anything, nor yet again will that which is neutral and neither good nor evil .” “How could it?” he said. “If, then, we discover anything that has an evil which vitiates it, yet is not able to dissolve and destroy it, shall we not thereupon know that of a thing so constituted there can be no destruction?” “That seems likely,” he said. “Well, then,” said I, “has not the soul something that makes it evil?” “Indeed it has,” he said, “all the things that we were just now enumerating,

injustice and licentiousness and cowardice and ignorance.” “Does any one of these things dissolve and destroy it? And reflect, lest we be misled by supposing that when an unjust and foolish man is taken in his injustice he is then destroyed by the injustice, which is the vice of soul. But conceive it thus: Just as the vice of body which is disease wastes and destroys it so that it no longer is a body at all, in like manner in all the examples of which we spoke it is the specific evil which,

by attaching itself to the thing and dwelling in it with power to corrupt, reduces it to nonentity. Is not that so?” “Yes.” “Come, then, and consider the soul in the same way. Do injustice and other wickedness dwelling in it, by their indwelling and attachment to it, corrupt and wither it till they bring it to death and separate it from the body?” “They certainly do not do that,” he said. “But surely,” said I, “it is unreasonable to suppose that the vice of something else destroys a thing while its own does not.” “Yes, unreasonable.” “For observe, Glaucon,”

said I, “that we do not think it proper to say of the body either that it is destroyed by the badness of foods themselves, whether it be staleness or rottenness or whatever it is; but when the badness of the foods themselves engenders in the body the defect of body, then we shall say that it is destroyed owing to these foods, but by its own vice, which is disease.

But the body being one thing and the foods something else, we shall never expect the body to be destroyed by their badness, that is by an alien evil that has not produced in it the evil that belongs to it by nature.” “You are entirely right,” he replied.
“On the same principle,” said I, “if the badness of the body does not produce in the soul the soul's badness we shall never expect the soul to be destroyed by an alien evil apart from its own defect—one thing, that is, by the evil of another.” “That is reasonable,” he said. “Either, then, we must refute this

and show that we are mistaken, or, so long as it remains unrefuted, we must never say that by fever or any other disease, or yet by the knife at the throat or the chopping to bits of the entire body, there is any more likelihood of the soul perishing because of these things, until it is proved that owing to these affections of the body the soul itself becomes more unjust and unholy. But when an evil of something else occurs in a different thing and the evil that belongs to the thing is not engendered in it,

we must not suffer it to be said that the soul or anything else is in this way destroyed.” “But you may be sure,” he said, “that nobody will ever prove this, that the souls of the dying are made more unjust by death.” “But if anyone,” said I, “dares to come to grips with the argument and say, in order to avoid being forced to admit the soul's immortality, that a dying man does become more wicked and unjust, we will postulate that, if what he says is true, injustice must be fatal

to its possessor as if it were a disease, and that those who catch it die because it kills them by its own inherent nature, those who have most of it quickest, and those who have less more slowly, and not, as now in fact happens, that the unjust die owing to this but by the action of others who inflict the penalty.” “Nay, by Zeus,” he said, “injustice will not appear a very terrible thing after all if it is going to be fatal to its possessor, for that would be a release from all troubles. But I rather think it will prove to be quite the contrary,

something that kills others when it can, but renders its possessor very lively indeed, and not only lively but wakeful, so far, I ween, does it dwell from deadliness.” “You say well,” I replied; “for when the natural vice and the evil proper to it cannot kill and destroy the soul, still less will the evil appointed for the destruction of another thing destroy the soul or anything else, except that for which it is appointed.” “Still less indeed,” he said, “in all probability.” “Then since it is not destroyed by any evil whatever,

either its own or alien, it is evident that it must necessarily exist always, and that if it always exists it is immortal.” “Necessarily,” he said.
“Let this, then,” I said, “be assumed to be so. But if it is so, you will observe that these souls must always be the same. For if none perishes they could not, I suppose, become fewer nor yet more numerous. For if any class of immortal things increased you are aware that its increase would come from the mortal and all things would end by becoming immortal. ” “You say truly.” “But,” said I, “we must not suppose this,

for reason will not suffer it nor yet must we think that in its truest nature the soul is the kind of thing that teems with infinite diversity and unlikeness and contradiction in and with itself. ” “How am I to understand that?” he said. “It is not easy,” said I, “for a thing to be immortal that is composed of many elements not put together in the best way, as now appeared to us to be the case with the soul.” “It is not likely.” “Well, then, that the soul is immortal our recent argument and our other proofs would constrain us to admit. But to know its true nature

we must view it not marred by communion with the body and other miseries as we now contemplate it, but consider adequately in the light of reason what it is when it is purified, and then you will find it to be a far more beautiful thing and will more clearly distinguish justice and injustice and all the matters that we have now discussed. But though we have stated the truth of its present appearance, its condition as we have now contemplated it

resembles that of the sea-god Glaucus whose first nature can hardly be made out by those who catch glimpses of him, because the original members of his body are broken off and mutilated and crushed and in every way marred by the waves, and other parts have attached themselves to him, accretions of shells and sea-weed and rocks, so that he is more like any wild creature than what he was by nature—even such, I say, is our vision of the soul marred by countless evils. But we must look elsewhere, Glaucon.” “Where?” said he. “To its love of wisdom.

And we must note the things of which it has apprehensions, and the associations for which it yearns, as being itself akin to the divine and the immortal and to eternal being, and so consider what it might be if it followed the gleam unreservedly and were raised by this impulse out of the depths of this sea in which it is now sunk, and were cleansed and scraped free of the rocks and barnacles which,

because it now feasts on earth, cling to it in wild profusion of earthy and stony accretion by reason of these feastings that are accounted happy. And then one might see whether in its real nature it is manifold or single in its simplicity, or what is the truth about it and how. But for the present we have, I think, fairly well described its sufferings and the forms it assumes in this human life of ours.” “We certainly have,” he said.
“Then,” said I, “we have met all the other demands

of the argument, and we have not invoked the rewards and reputes of justice as you said Homer and Hesiod do, but we have proved that justice in itself is the best thing for the soul itself, and that the soul ought to do justice whether it possess the ring of Gyges or not, or the helmet of Hades to boot.” “Most true,” he said. “Then,” said I, “Glaucon, there can no longer be any objection, can there, to our assigning to justice and

virtue generally, in addition, all the various rewards and wages that they bring to the soul from men and gods, both while the man still lives and, after his death?” “There certainly can be none,” he said. “Will you, then, return to me what you borrowed in the argument?” “What, pray?” “I granted to you that the just man should seem and be thought to be unjust and the unjust just; for you thought that, even if the concealment of these things from gods and men was an impossibility in fact, nevertheless, it ought to be conceded for the sake of the argument, in order that the decision might be made

between absolute justice and absolute injustice. Or do you not remember?” “It would be unjust of me, ” he said, “if I did not.” “Well, then, now that they have been compared and judged, I demand back from you in behalf of justice the repute that she in fact enjoys from gods and men, and I ask that we admit that she is thus esteemed in order that she may gather in the prizes which she wins from the seeming and bestows on her possessors, since she has been proved to bestow the blessings that come from the reality and not to deceive those who truly seek and win her.” “That is a just demand,” he said.

“Then,” said I, “will not the first of these restorations be that the gods certainly are not unaware of the true character of each of the two, the just and the unjust?” “We will restore that,” he said. “And if they are not concealed, the one will be dear to the gods and the other hateful to them, as we agreed in the beginning. ” “That is so.” “And shall we not agree that all things that come from the gods

work together for the best for him that is dear to the gods, apart from the inevitable evil caused by sin in a former life ?” “By all means.” “This, then, must be our conviction about the just man, that whether he fall into poverty or disease or any other supposed evil, for him all these things will finally prove good, both in life and in death. For by the gods assuredly that man will never be neglected who is willing and eager to be righteous, and by the practice of virtue to be likened unto god

so far as that is possible for man.” “It is reasonable,” he said, “that such a one should not be neglected by his like. ” “And must we not think the opposite of the unjust man?” “Most emphatically.” “Such then are the prizes of victory which the gods bestow upon the just.” “So I think, at any rate,” he said. “But what,” said I, “does he receive from men? Is not this the case, if we are now to present the reality? Do not your smart but wicked men fare as those racers do who run well from the scratch but not back from the turn? They bound nimbly away at the start, but in the end

are laughed to scorn and run off the field uncrowned and with their ears on their shoulders. But the true runners when they have come to the goal receive the prizes and bear away the crown. Is not this the usual outcome for the just also, that towards the end of every action and association and of life as a whole they have honor and bear away the prizes from men?” “So it is indeed.” “Will you, then, bear with me if I say of them

all that you said of the unjust? For I am going to say that the just, when they become older, hold the offices in their own city if they choose, marry from what families they will, and give their children in marriage to what families they please, and everything that you said of the one I now repeat of the other; and in turn I will say of the unjust that the most of them, even if they escape detection in youth, at the end of their course are caught and derided, and their old age is made miserable by the contumelies of strangers and townsfolk.

They are lashed and suffer all things which you truly said are unfit for ears polite. Suppose yourself to have heard from me a repetition of all that they suffer. But, as I say, consider whether you will bear with me.” “Assuredly,” he said, “for what you say is just.”
“Such then while he lives are the prizes, the wages, and the gifts

that the just man receives from gods and men in addition to those blessings which justice herself bestowed.” “And right fair and abiding rewards,” he said. “Well, these,” I said, “are nothing in number and magnitude compared with those that await both after death. And we must listen to the tale of them,” said I, “in order that each may have received in full what is due to be said of him by our argument.” “Tell me,” he said,

“since there are not many things to which I would more gladly listen.” “It is not, let me tell you,” said I, “the tale to Alcinous told that I shall unfold, but the tale of a warrior bold, Er, the son of Armenius, by race a Pamphylian. He once upon a time was slain in battle, and when the corpses were taken up on the tenth day already decayed, was found intact, and having been brought home, at the moment of his funeral, on the twelfth day as he lay upon the pyre, revived, and after coming to life related what, he said, he had seen in the world beyond. He said that when his soul went forth from his body he journeyed with a great company

and that they came to a mysterious region where there were two openings side by side in the earth, and above and over against them in the heaven two others, and that judges were sitting between these, and that after every judgement they bade the righteous journey to the right and upwards through the heaven with tokens attached to them in front of the judgement passed upon them, and the unjust to take the road to the left and downward, they too wearing behind signs

of all that had befallen them, and that when he himself drew near they told him that he must be the messenger to mankind to tell them of that other world, and they charged him to give ear and to observe everything in the place. And so he said that here he saw, by each opening of heaven and earth, the souls departing after judgement had been passed upon them, while, by the other pair of openings, there came up from the one in the earth souls full of squalor and dust, and from the second there came down from heaven a second procession of souls clean and pure,

and that those which arrived from time to time appeared to have come as it were from a long journey and gladly departed to the meadow and encamped there as at a festival, and acquaintances greeted one another, and those which came from the earth questioned the others about conditions up yonder, and those from heaven asked how it fared with those others. And they told their stories to one another, the one lamenting

and wailing as they recalled how many and how dreadful things they had suffered and seen in their journey beneath the earth —it lasted a thousand years —while those from heaven related their delights and visions of a beauty beyond words. To tell it all, Glaucon, would take all our time, but the sum, he said, was this. For all the wrongs they had ever done to anyone and all whom they had severally wronged they had paid the penalty in turn tenfold for each, and the measure of this was by periods of a hundred years each,

so that on the assumption that this was the length of human life the punishment might be ten times the crime; as for example that if anyone had been the cause of many deaths or had betrayed cities and armies and reduced them to slavery, or had been participant in any other iniquity, they might receive in requital pains tenfold for each of these wrongs, and again if any had done deeds of kindness and been just

and holy men they might receive their due reward in the same measure; and other things not worthy of record he said of those who had just been born and lived but a short time; and he had still greater requitals to tell of piety and impiety towards the gods and parents and of self-slaughter. For he said that he stood by when one was questioned by another ‘Where is Ardiaeus the Great?’ Now this Ardiaeos had been tyrant in a certain city of Pamphylia just a thousand years before that time and had put to death his old father

and his elder brother, and had done many other unholy deeds, as was the report. So he said that the one questioned replied, ‘He has not come,’ said he, ‘nor will he be likely to come here.
“‘For indeed this was one of the dreadful sights we beheld; when we were near the mouth and about to issue forth and all our other sufferings were ended, we suddenly caught sight of him and of others, the most of them, I may say, tyrants. But there were some

of private station, of those who had committed great crimes. And when these supposed that at last they were about to go up and out, the mouth would not receive them, but it bellowed when anyone of the incurably wicked or of those who had not completed their punishment tried to come up. And thereupon,’ he said, ‘savage men of fiery aspect who stood by and took note of the voice laid hold on them and bore them away. But Ardiaeus

and others they bound hand and foot and head and flung down and flayed them and dragged them by the wayside, carding them on thorns and signifying to those who from time to time passed by for what cause they were borne away, and that they were to be hurled into Tartarus. And then, though many and manifold dread things had befallen them, this fear exceeded all—lest each one should hear the voice when he tried to go up, and each went up most gladly when it had kept silence. And the judgements and penalties were somewhat after this manner,

and the blessings were their counterparts. But when seven days had elapsed for each group in the meadow, they were required to rise up on the eighth and journey on, and they came in four days to a spot whence they discerned, extended from above throughout the heaven and the earth, a straight light like a pillar, most nearly resembling the rainbow, but brighter and purer. To this they came

after going forward a day's journey, and they saw there at the middle of the light the extremities of its fastenings stretched from heaven; for this light was the girdle of the heavens like the undergirders of triremes, holding together in like manner the entire revolving vault. And from the extremities was stretched the spindle of Necessity, through which all the orbits turned. Its staff and its hook were made of adamant, and the whorl of these and other kinds was commingled. And the nature of the whorl was this:

Its shape was that of those in our world, but from his description we must conceive it to be as if in one great whorl, hollow and scooped out, there lay enclosed, right through, another like it but smaller, fitting into it as boxes that fit into one another, and in like manner another, a third, and a fourth, and four others, for there were eight of the whorls in all, lying within one another,

showing their rims as circles from above and forming the continuous back of a single whorl about the shaft, which was driven home through the middle of the eighth. Now the first and outmost whorl had the broadest circular rim, that of the sixth was second, and third was that of the fourth, and fourth was that of the eighth, fifth that of the seventh, sixth that of the fifth, seventh that of the third, eighth that of the second; and that of the greatest was spangled, that of the seventh brightest, that of the eighth

took its color from the seventh, which shone upon it. The colors of the second and fifth were like one another and more yellow than the two former. The third had the whitest color, and the fourth was of a slightly ruddy hue; the sixth was second in whiteness. The staff turned as a whole in a circle with the same movement, but within the whole as it revolved the seven inner circles revolved gently in the opposite direction to the whole, and of these seven the eighth moved most swiftly,

and next and together with one another the seventh, sixth and fifth; and third in swiftness, as it appeared to them, moved the fourth with returns upon itself, and fourth the third and fifth the second. And the spindle turned on the knees of Necessity, and up above on each of the rims of the circles a Siren stood, borne around in its revolution and uttering one sound, one note, and from all the eight there was the concord of a single harmony. And there were another three

who sat round about at equal intervals, each one on her throne, the Fates, daughters of Necessity, clad in white vestments with filleted heads, Lachesis, and Clotho, and Atropos, who sang in unison with the music of the Sirens, Lachesis singing the things that were, Clotho the things that are, and Atropos the things that are to be. And Clotho with the touch of her right hand helped to turn the outer circumference of the spindle, pausing from time to time. Atropos with her left hand in like manner helped to turn the inner circles, and Lachesis

alternately with either hand lent a hand to each.
“Now when they arrived they were straight-way bidden to go before Lachesis, and then a certain prophet first marshalled them in orderly intervals, and thereupon took from the lap of Lachesis lots and patterns of lives and went up to a lofty platform and spoke, ‘This is the word of Lachesis, the maiden daughter of Necessity, “Souls that live for a day, now is the beginning of another cycle of mortal generation where birth is the beacon of death.

No divinity shall cast lots for you, but you shall choose your own deity. Let him to whom falls the first lot first select a life to which he shall cleave of necessity. But virtue has no master over her, and each shall have more or less of her as he honors her or does her despite. The blame is his who chooses: God is blameless. “’ So saying, the prophet flung the lots out among them all, and each took up the lot that fell by his side, except himself; him they did not permit. And whoever took up a lot saw plainly what number he had drawn.

And after this again the prophet placed the patterns of lives before them on the ground, far more numerous than the assembly. They were of every variety, for there were lives of all kinds of animals and all sorts of human lives, for there were tyrannies among them, some uninterrupted till the end and others destroyed midway and issuing in penuries and exiles and beggaries; and there were lives of men of repute for their forms and beauty and bodily strength otherwise

and prowess and the high birth and the virtues of their ancestors, and others of ill repute in the same things, and similarly of women. But there was no determination of the quality of soul, because the choice of a different life inevitably determined a different character. But all other things were commingled with one another and with wealth and poverty and sickness and health and the intermediate conditions. —And there, dear Glaucon, it appears, is the supreme hazard for a man.

And this is the chief reason why it should be our main concern that each of us, neglecting all other studies, should seek after and study this thing —if in any way he may be able to learn of and discover the man who will give him the ability and the knowledge to distinguish the life that is good from that which is bad, and always and everywhere to choose the best that the conditions allow, and, taking into account all the things of which we have spoken and estimating the effect on the goodness of his life of their conjunction or their severance, to know how beauty commingled with poverty or wealth and combined with

what habit of soul operates for good or for evil, and what are the effects of high and low birth and private station and office and strength and weakness and quickness of apprehension and dullness and all similar natural and acquired habits of the soul, when blended and combined with one another, so that with consideration of all these things he will be able to make a reasoned choice between the better and the worse life,

with his eyes fixed on the nature of his soul, naming the worse life that which will tend to make it more unjust and the better that which will make it more just. But all other considerations he will dismiss, for we have seen that this is the best choice,

both for life and death. And a man must take with him to the house of death an adamantine faith in this, that even there he may be undazzled by riches and similar trumpery, and may not precipitate himself into tyrannies and similar doings and so work many evils past cure and suffer still greater himself, but may know how always to choose in such things the life that is seated in the mean and shun the excess in either direction, both in this world so far as may be and in all the life to come;

for this is the greatest happiness for man.
“And at that time also the messenger from that other world reported that the prophet spoke thus: ‘Even for him who comes forward last, if he make his choice wisely and live strenuously, there is reserved an acceptable life, no evil one. Let not the foremost in the choice be heedless nor the last be discouraged.’ When the prophet had thus spoken he said that the drawer of the first lot at once sprang to seize the greatest tyranny, and that in his folly and greed he chose it

without sufficient examination, and failed to observe that it involved the fate of eating his own children, and other horrors, and that when he inspected it at leisure he beat his breast and bewailed his choice, not abiding by the forewarning of the prophet. For he did not blame himself for his woes, but fortune and the gods and anything except himself. He was one of those who had come down from heaven, a man who had lived in a well-ordered polity in his former existence,

participating in virtue by habit and not by philosophy; and one may perhaps say that a majority of those who were thus caught were of the company that had come from heaven, inasmuch as they were unexercised in suffering. But the most of those who came up from the earth, since they had themselves suffered and seen the sufferings of others, did not make their choice precipitately. For which reason also there was an interchange of good and evil for most of the souls, as well as because of the chances of the lot. Yet if at each return to the life of this world

a man loved wisdom sanely, and the lot of his choice did not fall out among the last, we may venture to affirm, from what was reported thence, that not only will he be happy here but that the path of his journey thither and the return to this world will not be underground and rough but smooth and through the heavens. For he said that it was a sight worth seeing to observe how the several souls selected their lives.

He said it was a strange, pitiful, and ridiculous spectacle, as the choice was determined for the most part by the habits of their former lives. He saw the soul that had been Orpheus’, he said, selecting the life of a swan, because from hatred of the tribe of women, owing to his death at their hands, it was unwilling to be conceived and born of a woman. He saw the soul of Thamyras choosing the life of a nightingale; and he saw a swan changing to the choice of the life of man, and similarly other musical animals.

The soul that drew the twentieth lot chose the life of a lion; it was the soul of Ajax, the son of Telamon, which, because it remembered the adjudication of the arms of Achilles, was unwilling to become a man. The next, the soul of Agamemnon, likewise from hatred of the human race because of its sufferings, substituted the life of an eagle. Drawing one of the middle lots the soul of Atalanta caught sight of the great honors attached to an athlete's life and could not pass them by but snatched at them.

After her, he said, he saw the soul of Epeius, the son of Panopeus, entering into the nature of an arts and crafts woman. Far off in the rear he saw the soul of the buffoon Thersites clothing itself in the body of an ape. And it fell out that the soul of Odysseus drew the last lot of all and came to make its choice, and, from memory of its former toils having flung away ambition, went about for a long time in quest of the life of an ordinary citizen who minded his own business, and with difficulty found it lying in some corner disregarded by the others,

and upon seeing it said that it would have done the same had it drawn the first lot, and chose it gladly. And in like manner, of the other beasts some entered into men and into one another, the unjust into wild creatures, the just transformed to tame, and there was every kind of mixture and combination. But when, to conclude, all the souls had chosen their lives in the order of their lots, they were marshalled and went before Lachesis. And she sent with each,

as the guardian of his life and the fulfiller of his choice, the genius that he had chosen, and this divinity led the soul first to Clotho, under her hand and her turning of the spindle to ratify the destiny of his lot and choice; and after contact with her the genius again led the soul to the spinning of Atropos to make the web of its destiny irreversible, and then without a backward look it passed beneath the throne of Necessity.

And after it had passed through that, when the others also had passed, they all journeyed to the Plain of Oblivion, through a terrible and stifling heat, for it was bare of trees and all plants, and there they camped at eventide by the River of Forgetfulness, whose waters no vessel can contain. They were all required to drink a measure of the water, and those who were not saved by their good sense drank more than the measure, and each one as he drank forgot all things.

And after they had fallen asleep and it was the middle of the night, there was a sound of thunder and a quaking of the earth, and they were suddenly wafted thence, one this way, one that, upward to their birth like shooting stars. Er himself, he said, was not allowed to drink of the water, yet how and in what way he returned to the body he said he did not know, but suddenly recovering his sight he saw himself at dawn lying on the funeral pyre.—And so, Glaucon, the tale was saved, as the saying is, and was not lost.

And it will save us if we believe it, and we shall safely cross the River of Lethe, and keep our soul unspotted from the world. But if we are guided by me we shall believe that the soul is immortal and capable of enduring all extremes of good and evil, and so we shall hold ever to the upward way and pursue righteousness with wisdom always and ever, that we may be dear to ourselves and to the gods both during our sojourn here and when we receive our reward,

as the victors in the games go about to gather in theirs. And thus both here and in that journey of a thousand years, whereof I have told you, we shall fare well.

Платон, Государство