Платон, Софист

Θεόδωρος, Σωκράτης, Ἐλεάτης Ξένος, Θεαίτητος

Θεόδωρος: κατὰ τὴν χθὲς ὁμολογίαν, ὦ Σώκρατες, ἥκομεν αὐτοί τε κοσμίως καὶ τόνδε τινὰ ξένον ἄγομεν, τὸ μὲν γένος ἐξ Ἐλέας, ἑταῖρον δὲ τῶν ἀμφὶ Παρμενίδην καὶ Ζήνωνα [ἑταίρων], μάλα δὲ ἄνδρα φιλόσοφον.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν, ὦ Θεόδωρε, οὐ ξένον ἀλλά τινα θεὸν ἄγων κατὰ τὸν Ὁμήρου λόγον λέληθας; ὅς φησιν ἄλλους

τε θεοὺς τοῖς ἀνθρώποις ὁπόσοι μετέχουσιν αἰδοῦς δικαίας, καὶ δὴ καὶ τὸν ξένιον οὐχ ἥκιστα θεὸν συνοπαδὸν γιγνόμενον ὕβρεις τε καὶ εὐνομίας τῶν ἀνθρώπων καθορᾶν. τάχ' οὖν ἂν καὶ σοί τις οὗτος τῶν κρειττόνων συνέποιτο, φαύλους ἡμᾶς ὄντας ἐν τοῖς λόγοις ἐποψόμενός τε καὶ ἐλέγξων, θεὸς ὤν τις ἐλεγκτικός.
Θεόδωρος: οὐχ οὗτος ὁ τρόπος, ὦ Σώκρατες, τοῦ ξένου, ἀλλὰ μετριώτερος τῶν περὶ τὰς ἔριδας ἐσπουδακότων. καί μοι δοκεῖ θεὸς μὲν ἁνὴρ οὐδαμῶς εἶναι, θεῖος μήν: πάντας

γὰρ ἐγὼ τοὺς φιλοσόφους τοιούτους προσαγορεύω.
Σωκράτης: καὶ καλῶς γε, ὦ φίλε. τοῦτο μέντοι κινδυνεύει τὸ γένος οὐ πολύ τι ῥᾷον ὡς ἔπος εἰπεῖν εἶναι διακρίνειν ἢ τὸ τοῦ θεοῦ: πάνυ γὰρ ἇνδρες οὗτοι παντοῖοι φανταζόμενοι διὰ τὴν τῶν ἄλλων ἄγνοιαν “ “ἐπιστρωφῶσι πόληασ” ,” οἱ μὴ πλαστῶς ἀλλ' ὄντως φιλόσοφοι, καθορῶντες ὑψόθεν τὸν τῶν κάτω βίον, καὶ τοῖς μὲν δοκοῦσιν εἶναι τοῦ μηδενὸς [τίμιοι], τοῖς δ' ἄξιοι τοῦ παντός: καὶ τοτὲ μὲν πολιτικοὶ

φαντάζονται, τοτὲ δὲ σοφισταί, τοτὲ δ' ἔστιν οἷς δόξαν παράσχοιντ' ἂν ὡς παντάπασιν ἔχοντες μανικῶς. τοῦ μέντοι ξένου ἡμῖν ἡδέως ἂν πυνθανοίμην, εἰ φίλον αὐτῷ, τί ταῦθ'

οἱ περὶ τὸν ἐκεῖ τόπον ἡγοῦντο καὶ ὠνόμαζον.
Θεόδωρος: τὰ ποῖα δή;
Σωκράτης: σοφιστήν, πολιτικόν, φιλόσοφον.
Θεόδωρος: τί δὲ μάλιστα καὶ τὸ ποῖόν τι περὶ αὐτῶν διαπορηθεὶς ἐρέσθαι διενοήθης;
Σωκράτης: τόδε: πότερον ἓν πάντα ταῦτα ἐνόμιζον ἢ δύο, ἢ καθάπερ τὰ ὀνόματα τρία, τρία καὶ τὰ γένη διαιρούμενοι καθ' ἓν ὄνομα [γένοσ] ἑκάστῳ προσῆπτον;
Θεόδωρος: ἀλλ' οὐδείς, ὡς ἐγᾦμαι, φθόνος αὐτῷ διελθεῖν αὐτά: ἢ πῶς, ὦ ξένε, λέγωμεν;

Ξένος: οὕτως, ὦ Θεόδωρε. φθόνος μὲν γὰρ οὐδεὶς οὐδὲ χαλεπὸν εἰπεῖν ὅτι γε τρί' ἡγοῦντο: καθ' ἕκαστον μὴν διορίσασθαι σαφῶς τί ποτ' ἔστιν, οὐ σμικρὸν οὐδὲ ῥᾴδιον ἔργον.
Θεόδωρος: καὶ μὲν δὴ κατὰ τύχην γε, ὦ Σώκρατες, λόγων ἐπελάβου παραπλησίων ὧν καὶ πρὶν ἡμᾶς δεῦρ' ἐλθεῖν διερωτῶντες αὐτὸν ἐτυγχάνομεν, ὁ δὲ ταὐτὰ ἅπερ πρὸς σὲ νῦν καὶ τότε ἐσκήπτετο πρὸς ἡμᾶς: ἐπεὶ διακηκοέναι γέ φησιν ἱκανῶς καὶ οὐκ ἀμνημονεῖν.

Σωκράτης: μὴ τοίνυν, ὦ ξένε, ἡμῶν τήν γε πρώτην αἰτησάντων χάριν ἀπαρνηθεὶς γένῃ, τοσόνδε δ' ἡμῖν φράζε. πότερον εἴωθας ἥδιον αὐτὸς ἐπὶ σαυτοῦ μακρῷ λόγῳ διεξιέναι λέγων τοῦτο ὃ ἂν ἐνδείξασθαί τῳ βουληθῇς, ἢ δι' ἐρωτήσεων, οἷόν ποτε καὶ Παρμενίδῃ χρωμένῳ καὶ διεξιόντι λόγους παγκάλους παρεγενόμην ἐγὼ νέος ὤν, ἐκείνου μάλα δὴ τότε ὄντος πρεσβύτου;

Ξένος: τῷ μέν, ὦ Σώκρατες, ἀλύπως τε καὶ εὐηνίως προσδιαλεγομένῳ ῥᾷον οὕτω, τὸ πρὸς ἄλλον: εἰ δὲ μή, τὸ καθ' αὑτόν.
Σωκράτης: ἔξεστι τοίνυν τῶν παρόντων ὃν ἂν βουληθῇς ἐκλέξασθαι, πάντες γὰρ ὑπακούσονταί σοι πρᾴως: συμβούλῳ μὴν ἐμοὶ χρώμενος τῶν νέων τινὰ αἱρήσῃ, Θεαίτητον τόνδε, ἢ καὶ τῶν ἄλλων εἴ τίς σοι κατὰ νοῦν.
Ξένος: ὦ Σώκρατες, αἰδώς τίς μ' ἔχει τὸ νῦν πρῶτον συγγενόμενον ὑμῖν μὴ κατὰ σμικρὸν ἔπος πρὸς ἔπος ποιεῖσθαι

τὴν συνουσίαν, ἀλλ' ἐκτείναντα ἀπομηκύνειν λόγον συχνὸν κατ' ἐμαυτόν, εἴτε καὶ πρὸς ἕτερον, οἷον ἐπίδειξιν ποιούμενον: τῷ γὰρ ὄντι τὸ νῦν ῥηθὲν οὐχ ὅσον ὧδε ἐρωτηθὲν ἐλπίσειεν ἂν αὐτὸ εἶναί τις, ἀλλὰ τυγχάνει λόγου παμμήκους ὄν. τὸ δὲ αὖ σοὶ μὴ χαρίζεσθαι καὶ τοῖσδε, ἄλλως τε καὶ σοῦ λέξαντος ὡς εἶπες, ἄξενόν τι καταφαίνεταί μοι καὶ

ἄγριον. ἐπεὶ Θεαίτητόν γε τὸν προσδιαλεγόμενον εἶναι δέχομαι παντάπασιν ἐξ ὧν αὐτός τε πρότερον διείλεγμαι καὶ σὺ τὰ νῦν μοι διακελεύῃ.
Θεαίτητος: δρᾶ τοίνυν, ὦ ξένε, οὕτω καὶ καθάπερ εἶπε Σωκράτης πᾶσιν κεχαρισμένος ἔσῃ.
Ξένος: κινδυνεύει πρὸς μὲν ταῦτα οὐδὲν ἔτι λεκτέον εἶναι, Θεαίτητε: πρὸς δὲ σὲ ἤδη τὸ μετὰ τοῦτο, ὡς ἔοικε, γίγνοιτο ἂν ὁ λόγος. ἂν δ' ἄρα τι τῷ μήκει πονῶν ἄχθῃ, μὴ ἐμὲ αἰτιᾶσθαι τούτων, ἀλλὰ τούσδε τοὺς σοὺς ἑταίρους.

Θεαίτητος: ἀλλ' οἶμαι μὲν δὴ νῦν οὕτως οὐκ ἀπερεῖν: ἂν δ' ἄρα τι τοιοῦτον γίγνηται, καὶ τόνδε παραληψόμεθα Σωκράτη, τὸν Σωκράτους μὲν ὁμώνυμον, ἐμὸν δὲ ἡλικιώτην καὶ συγγυμναστήν, ᾧ συνδιαπονεῖν μετ' ἐμοῦ τὰ πολλὰ οὐκ ἄηθες.
Ξένος: εὖ λέγεις, καὶ ταῦτα μὲν ἰδίᾳ βουλεύσῃ προϊόντος τοῦ λόγου: κοινῇ δὲ μετ' ἐμοῦ σοι συσκεπτέον ἀρχομένῳ πρῶτον, ὡς ἐμοὶ φαίνεται, νῦν ἀπὸ τοῦ σοφιστοῦ, ζητοῦντι

καὶ ἐμφανίζοντι λόγῳ τί ποτ' ἔστι. νῦν γὰρ δὴ σύ τε κἀγὼ τούτου πέρι τοὔνομα μόνον ἔχομεν κοινῇ, τὸ δὲ ἔργον ἐφ' ᾧ καλοῦμεν ἑκάτερος τάχ' ἂν ἰδίᾳ παρ' ἡμῖν αὐτοῖς ἔχοιμεν: δεῖ δὲ ἀεὶ παντὸς πέρι τὸ πρᾶγμα αὐτὸ μᾶλλον διὰ λόγων ἢ τοὔνομα μόνον συνωμολογῆσθαι χωρὶς λόγου. τὸ δὲ φῦλον ὃ νῦν ἐπινοοῦμεν ζητεῖν οὐ πάντων ῥᾷστον συλλαβεῖν τί ποτ' ἔστιν, ὁ σοφιστής: ὅσα δ' αὖ τῶν μεγάλων δεῖ διαπονεῖσθαι καλῶς, περὶ τῶν τοιούτων δέδοκται πᾶσιν καὶ πάλαι

τὸ πρότερον ἐν σμικροῖς καὶ ῥᾴοσιν αὐτὰ δεῖν μελετᾶν, πρὶν ἐν αὐτοῖς τοῖς μεγίστοις. νῦν οὖν, ὦ Θεαίτητε, ἔγωγε καὶ νῷν οὕτω συμβουλεύω, χαλεπὸν καὶ δυσθήρευτον ἡγησαμένοις εἶναι τὸ τοῦ σοφιστοῦ γένος πρότερον ἐν ἄλλῳ ῥᾴονι τὴν μέθοδον αὐτοῦ προμελετᾶν, εἰ μὴ σύ ποθεν εὐπετεστέραν ἔχεις εἰπεῖν ἄλλην ὁδόν.
Θεαίτητος: ἀλλ' οὐκ ἔχω.
Ξένος: βούλει δῆτα περί τινος τῶν φαύλων μετιόντες πειραθῶμεν παράδειγμα αὐτὸ θέσθαι τοῦ μείζονος;

Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τί δῆτα προταξαίμεθ' ἂν εὔγνωστον μὲν καὶ σμικρόν, λόγον δὲ μηδενὸς ἐλάττονα ἔχον τῶν μειζόνων; οἷον ἀσπαλιευτής: ἆρ' οὐ πᾶσί τε γνώριμον καὶ σπουδῆς οὐ πάνυ τι πολλῆς τινος ἐπάξιον;
Θεαίτητος: οὕτως.

Ξένος: μέθοδον μὴν αὐτὸν ἐλπίζω καὶ λόγον οὐκ ἀνεπιτήδειον ἡμῖν ἔχειν πρὸς ὃ βουλόμεθα.
Θεαίτητος: καλῶς ἂν ἔχοι.
Ξένος: φέρε δή, τῇδε ἀρχώμεθα αὐτοῦ. καί μοι λέγε: πότερον ὡς τεχνίτην αὐτὸν ἤ τινα ἄτεχνον, ἄλλην δὲ δύναμιν ἔχοντα θήσομεν;
Θεαίτητος: ἥκιστά γε ἄτεχνον.
Ξένος: ἀλλὰ μὴν τῶν γε τεχνῶν πασῶν σχεδὸν εἴδη δύο.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: γεωργία μὲν καὶ ὅση περὶ τὸ θνητὸν πᾶν σῶμα θεραπεία, τό τε αὖ περὶ τὸ σύνθετον καὶ πλαστόν, ὃ δὴ

σκεῦος ὠνομάκαμεν, ἥ τε μιμητική, σύμπαντα ταῦτα δικαιότατ' ἂν ἑνὶ προσαγορεύοιτ' ἂν ὀνόματι.
Θεαίτητος: πῶς καὶ τίνι;
Ξένος: πᾶν ὅπερ ἂν μὴ πρότερόν τις ὂν ὕστερον εἰς οὐσίαν ἄγῃ, τὸν μὲν ἄγοντα ποιεῖν, τὸ δὲ ἀγόμενον ποιεῖσθαί πού φαμεν.
Θεαίτητος: ὀρθῶς.
Ξένος: τὰ δέ γε νυνδὴ <ἃ> διήλθομεν ἅπαντα εἶχεν εἰς τοῦτο τὴν αὑτῶν δύναμιν.
Θεαίτητος: εἶχε γὰρ οὖν.
Ξένος: ποιητικὴν τοίνυν αὐτὰ συγκεφαλαιωσάμενοι προσείπωμεν.

Θεαίτητος: ἔστω.
Ξένος: τὸ δὴ μαθηματικὸν αὖ μετὰ τοῦτο εἶδος ὅλον καὶ τὸ τῆς γνωρίσεως τό τε χρηματιστικὸν καὶ ἀγωνιστικὸν καὶ θηρευτικόν, ἐπειδὴ δημιουργεῖ μὲν οὐδὲν τούτων, τὰ δὲ ὄντα καὶ γεγονότα τὰ μὲν χειροῦται λόγοις καὶ πράξεσι, τὰ δὲ τοῖς χειρουμένοις οὐκ ἐπιτρέπει, μάλιστ' ἄν που διὰ ταῦτα συνάπαντα τὰ μέρη τέχνη τις κτητικὴ λεχθεῖσα ἂν διαπρέψειεν.
Θεαίτητος: ναί: πρέποι γὰρ ἄν.

Ξένος: κτητικῆς δὴ καὶ ποιητικῆς συμπασῶν οὐσῶν τῶν τεχνῶν ἐν ποτέρᾳ τὴν ἀσπαλιευτικήν, ὦ Θεαίτητε, τιθῶμεν;
Θεαίτητος: ἐν κτητικῇ που δῆλον.
Ξένος: κτητικῆς δὲ ἆρ' οὐ δύο εἴδη; τὸ μὲν ἑκόντων πρὸς ἑκόντας μεταβλητικὸν ὂν διά τε δωρεῶν καὶ μισθώσεων καὶ ἀγοράσεων, τὸ δὲ λοιπόν, ἢ κατ' ἔργα ἢ κατὰ λόγους χειρούμενον σύμπαν, χειρωτικὸν ἂν εἴη;
Θεαίτητος: φαίνεται γοῦν ἐκ τῶν εἰρημένων.
Ξένος: τί δέ; τὴν χειρωτικὴν ἆρ' οὐ διχῇ τμητέον;
Θεαίτητος: πῇ;

Ξένος: τὸ μὲν ἀναφανδὸν ὅλον ἀγωνιστικὸν θέντας, τὸ δὲ κρυφαῖον αὐτῆς πᾶν θηρευτικόν.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τὴν δέ γε μὴν θηρευτικὴν ἄλογον τὸ μὴ οὐ τέμνειν διχῇ.
Θεαίτητος: λέγε ὅπῃ.
Ξένος: τὸ μὲν ἀψύχου γένους διελομένους, τὸ δ' ἐμψύχου.
Θεαίτητος: τί μήν; εἴπερ ἔστον γε ἄμφω.

Ξένος: πῶς δὲ οὐκ ἔστον; καὶ δεῖ γε ἡμᾶς τὸ μὲν τῶν ἀψύχων, ἀνώνυμον ὂν πλὴν κατ' ἔνια τῆς κολυμβητικῆς ἄττα μέρη καὶ τοιαῦτ' ἄλλα βραχέα, χαίρειν ἐᾶσαι, τὸ δέ, τῶν ἐμψύχων ζῴων οὖσαν θήραν, προσειπεῖν ζῳοθηρικήν.
Θεαίτητος: ἔστω.
Ξένος: ζῳοθηρικῆς δὲ ἆρ' οὐ διπλοῦν εἶδος ἂν λέγοιτο ἐν δίκῃ, τὸ μὲν πεζοῦ γένους, πολλοῖς εἴδεσι καὶ ὀνόμασι διῃρημένον, πεζοθηρικόν, τὸ δ' ἕτερον νευστικοῦ ζῴου πᾶν ἐνυγροθηρικόν;
Θεαίτητος: πάνυ γε.

Ξένος: νευστικοῦ μὴν τὸ μὲν πτηνὸν φῦλον ὁρῶμεν, τὸ δὲ ἔνυδρον;
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: καὶ τοῦ πτηνοῦ μὴν γένους πᾶσα ἡμῖν ἡ θήρα λέγεταί πού τις ὀρνιθευτική.
Θεαίτητος: λέγεται γὰρ οὖν.
Ξένος: τοῦ δὲ ἐνύδρου σχεδὸν τὸ σύνολον ἁλιευτική.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τί δέ; ταύτην αὖ τὴν θήραν ἆρ' οὐκ ἂν κατὰ μέγιστα μέρη δύο διέλοιμεν;
Θεαίτητος: κατὰ ποῖα;
Ξένος: καθ' ἃ τὸ μὲν ἕρκεσιν αὐτόθεν ποιεῖται τὴν θήραν, τὸ δὲ πληγῇ.
Θεαίτητος: πῶς λέγεις, καὶ πῇ διαιρούμενος ἑκάτερον;

Ξένος: τὸ μέν, ὅτι πᾶν ὅσον ἂν ἕνεκα κωλύσεως εἴργῃ τι περιέχον, ἕρκος εἰκὸς ὀνομάζειν.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: κύρτους δὴ καὶ δίκτυα καὶ βρόχους καὶ πόρκους καὶ τὰ τοιαῦτα μῶν ἄλλο τι πλὴν ἕρκη χρὴ προσαγορεύειν;
Θεαίτητος: οὐδέν.
Ξένος: τοῦτο μὲν ἄρα ἑρκοθηρικὸν τῆς ἄγρας τὸ μέρος φήσομεν ἤ τι τοιοῦτον.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τὸ δὲ ἀγκίστροις καὶ τριόδουσι πληγῇ γιγνόμενον

ἕτερον μὲν ἐκείνου, πληκτικὴν δέ τινα θήραν ἡμᾶς προσειπεῖν ἑνὶ λόγῳ νῦν χρεών: ἢ τί τις ἄν, ὦ Θεαίτητε, εἴποι κάλλιον;
Θεαίτητος: ἀμελῶμεν τοῦ ὀνόματος: ἀρκεῖ γὰρ καὶ τοῦτο.
Ξένος: τῆς τοίνυν πληκτικῆς τὸ μὲν νυκτερινὸν οἶμαι πρὸς πυρὸς φῶς γιγνόμενον ὑπ' αὐτῶν τῶν περὶ τὴν θήραν πυρευτικὴν ῥηθῆναι συμβέβηκεν.
Θεαίτητος: πάνυ γε.
Ξένος: τὸ δέ γε μεθημερινόν, ὡς ἐχόντων ἐν ἄκροις ἄγκιστρα καὶ τῶν τριοδόντων, πᾶν ἀγκιστρευτικόν.

Θεαίτητος: λέγεται γὰρ οὖν.
Ξένος: τοῦ τοίνυν ἀγκιστρευτικοῦ τῆς πληκτικῆς τὸ μὲν ἄνωθεν εἰς τὸ κάτω γιγνόμενον διὰ τὸ τοῖς τριόδουσιν οὕτω μάλιστα χρῆσθαι τριοδοντία τις οἶμαι κέκληται.
Θεαίτητος: φασὶ γοῦν τινές.
Ξένος: τὸ δέ γε λοιπόν ἐστιν ἓν ἔτι μόνον ὡς εἰπεῖν εἶδος.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: τὸ τῆς ἐναντίας ταύτῃ πληγῆς, ἀγκίστρῳ τε γιγνόμενον καὶ τῶν ἰχθύων οὐχ ᾗ τις ἂν τύχῃ τοῦ σώματος, ὥσπερ

τοῖς τριόδουσιν, ἀλλὰ περὶ τὴν κεφαλὴν καὶ τὸ στόμα τοῦ θηρευθέντος ἑκάστοτε, καὶ κάτωθεν εἰς τοὐναντίον ἄνω ῥάβδοις καὶ καλάμοις ἀνασπώμενον: οὗ τί φήσομεν, ὦ Θεαίτητε, δεῖν τοὔνομα λέγεσθαι;
Θεαίτητος: δοκῶ μέν, ὅπερ ἄρτι προυθέμεθα δεῖν ἐξευρεῖν, τοῦτ' αὐτὸ νῦν ἀποτετελέσθαι.
Ξένος: νῦν ἄρα τῆς ἀσπαλιευτικῆς πέρι σύ τε κἀγὼ

συνωμολογήκαμεν οὐ μόνον τοὔνομα, ἀλλὰ καὶ τὸν λόγον περὶ αὐτὸ τοὖργον εἰλήφαμεν ἱκανῶς. συμπάσης γὰρ τέχνης τὸ μὲν ἥμισυ μέρος κτητικὸν ἦν, κτητικοῦ δὲ χειρωτικόν, χειρωτικοῦ δὲ θηρευτικόν, τοῦ δὲ θηρευτικοῦ ζῳοθηρικόν, ζῳοθηρικοῦ δὲ ἐνυγροθηρικόν, ἐνυγροθηρικοῦ δὲ τὸ κάτωθεν τμῆμα ὅλον ἁλιευτικόν, ἁλιευτικῆς δὲ πληκτικόν, πληκτικῆς δὲ ἀγκιστρευτικόν: τούτου δὲ τὸ περὶ τὴν κάτωθεν

ἄνω πληγὴν ἀνασπωμένην, ἀπ' αὐτῆς τῆς πράξεως ἀφομοιωθὲν τοὔνομα, ἡ νῦν ἀσπαλιευτικὴ ζητηθεῖσα ἐπίκλην γέγονεν.
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν τοῦτό γε ἱκανῶς δεδήλωται.
Ξένος: φέρε δή, κατὰ τοῦτο τὸ παράδειγμα καὶ τὸν σοφιστὴν ἐπιχειρῶμεν εὑρεῖν ὅτι ποτ' ἔστιν.
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.
Ξένος: καὶ μὴν ἐκεῖνό γ' ἦν τὸ ζήτημα πρῶτον, πότερον ἰδιώτην ἤ τινα τέχνην ἔχοντα θετέον εἶναι τὸν ἀσπαλιευτήν.
Θεαίτητος: ναί.

Ξένος: καὶ νῦν δὴ τοῦτον ἰδιώτην θήσομεν, ὦ Θεαίτητε, ἢ παντάπασιν ὡς ἀληθῶς σοφιστήν;
Θεαίτητος: οὐδαμῶς ἰδιώτην: μανθάνω γὰρ ὃ λέγεις, ὡς παντὸς δεῖ τοιοῦτος εἶναι τό γε ὄνομα τοῦτο ἔχων.
Ξένος: ἀλλά τινα τέχνην αὐτὸν ἡμῖν ἔχοντα, ὡς ἔοικε, θετέον.
Θεαίτητος: τίνα ποτ' οὖν δὴ ταύτην;
Ξένος: ἆρ' ὦ πρὸς θεῶν ἠγνοήκαμεν τἀνδρὸς τὸν ἄνδρα ὄντα συγγενῆ;
Θεαίτητος: τίνα τοῦ;
Ξένος: τὸν ἀσπαλιευτὴν τοῦ σοφιστοῦ.
Θεαίτητος: πῇ;
Ξένος: θηρευτά τινε καταφαίνεσθον ἄμφω μοι.

Θεαίτητος: τίνος θήρας ἅτερος; τὸν μὲν γὰρ ἕτερον εἴπομεν.
Ξένος: δίχα που νυνδὴ διείλομεν τὴν ἄγραν πᾶσαν, νευστικοῦ μέρους, τὸ δὲ πεζοῦ τέμνοντες.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: καὶ τὸ μὲν διήλθομεν, ὅσον περὶ τὰ νευστικὰ τῶν ἐνύδρων: τὸ δὲ πεζὸν εἰάσαμεν ἄσχιστον, εἰπόντες ὅτι πολυειδὲς εἴη.

Θεαίτητος: πάνυ γε.
Ξένος: μέχρι μὲν τοίνυν ἐνταῦθα ὁ σοφιστὴς καὶ [ὁ] ἀσπαλιευτὴς ἅμα ἀπὸ τῆς κτητικῆς τέχνης πορεύεσθον.
Θεαίτητος: ἐοίκατον γοῦν.
Ξένος: ἐκτρέπεσθον δέ γε ἀπὸ τῆς ζῳοθηρικῆς, ὁ μὲν ἐπὶ θάλαττάν που καὶ ποταμοὺς καὶ λίμνας, τὰ ἐν τούτοις ζῷα θηρευσόμενος.
Θεαίτητος: τί μήν;
Ξένος: ὁ δέ γε ἐπὶ [τὴν] γῆν καὶ ποταμοὺς ἑτέρους αὖ τινας, πλούτου καὶ νεότητος οἷον λειμῶνας ἀφθόνους, τἀν τούτοις θρέμματα χειρωσόμενος.

Θεαίτητος: πῶς λέγεις;
Ξένος: τῆς πεζῆς θήρας γίγνεσθον δύο μεγίστω τινὲ μέρει.
Θεαίτητος: ποῖον ἑκάτερον;
Ξένος: τὸ μὲν τῶν ἡμέρων, τὸ δὲ τῶν ἀγρίων.
Θεαίτητος: εἶτ' ἔστι τις θήρα τῶν ἡμέρων;
Ξένος: εἴπερ γέ ἐστιν ἄνθρωπος ἥμερον ζῷον. θὲς δὲ ὅπῃ χαίρεις, εἴτε μηδὲν τιθεὶς ἥμερον, εἴτε ἄλλο μὲν ἥμερόν τι, τὸν δὲ ἄνθρωπον ἄγριον, εἴτε ἥμερον μὲν λέγεις αὖ τὸν ἄνθρωπον, ἀνθρώπων δὲ μηδεμίαν ἡγῇ θήραν: τούτων ὁπότερ' ἂν ἡγῇ φίλον εἰρῆσθαί σοι, τοῦτο ἡμῖν διόρισον.

Θεαίτητος: ἀλλ' ἡμᾶς τε ἥμερον, ὦ ξένε, ἡγοῦμαι ζῷον, θήραν τε ἀνθρώπων εἶναι λέγω.
Ξένος: διττὴν τοίνυν καὶ τὴν ἡμεροθηρικὴν εἴπωμεν.
Θεαίτητος: κατὰ τί λέγοντες;
Ξένος: τὴν μὲν λῃστικὴν καὶ ἀνδραποδιστικὴν καὶ τυραννικὴν καὶ σύμπασαν τὴν πολεμικήν, ἓν πάντα, βίαιον θήραν, ὁρισάμενοι.
Θεαίτητος: καλῶς.
Ξένος: τὴν δέ γε δικανικὴν καὶ δημηγορικὴν καὶ προσομιλητικήν, ἓν αὖ τὸ σύνολον, πιθανουργικήν τινα μίαν

τέχνην προσειπόντες.
Θεαίτητος: ὀρθῶς.
Ξένος: τῆς δὴ πιθανουργικῆς διττὰ λέγωμεν γένη.
Θεαίτητος: ποῖα;
Ξένος: τὸ μὲν ἕτερον ἰδίᾳ, τὸ δὲ δημοσίᾳ γιγνόμενον.
Θεαίτητος: γίγνεσθον γὰρ οὖν εἶδος ἑκάτερον.
Ξένος: οὐκοῦν αὖ τῆς ἰδιοθηρευτικῆς τὸ μὲν μισθαρνητικόν ἐστιν, τὸ δὲ δωροφορικόν;
Θεαίτητος: οὐ μανθάνω.
Ξένος: τῇ τῶν ἐρώντων θήρᾳ τὸν νοῦν, ὡς ἔοικας, οὔπω προσέσχες.
Θεαίτητος: τοῦ πέρι;

Ξένος: ὅτι τοῖς θηρευθεῖσι δῶρα προσεπιδιδόασιν.
Θεαίτητος: ἀληθέστατα λέγεις.
Ξένος: τοῦτο μὲν τοίνυν ἐρωτικῆς τέχνης ἔστω εἶδος.
Θεαίτητος: πάνυ γε.
Ξένος: τοῦ δέ γε μισθαρνητικοῦ τὸ μὲν προσομιλοῦν διὰ χάριτος καὶ παντάπασι δι' ἡδονῆς τὸ δέλεαρ πεποιημένον καὶ τὸν μισθὸν πραττόμενον τροφὴν ἑαυτῷ μόνον κολακικήν, ὡς

ἐγᾦμαι, πάντες φαῖμεν ἂν <ἢ> ἡδυντικήν τινα τέχνην εἶναι.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: τὸ δὲ ἐπαγγελλόμενον μὲν ὡς ἀρετῆς ἕνεκα τὰς ὁμιλίας ποιούμενον, μισθὸν δὲ νόμισμα πραττόμενον, ἆρα οὐ τοῦτο τὸ γένος ἑτέρῳ προσειπεῖν ἄξιον ὀνόματι;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: τίνι δὴ τούτῳ; πειρῶ λέγειν.
Θεαίτητος: δῆλον δή: τὸν γὰρ σοφιστήν μοι δοκοῦμεν ἀνηυρηκέναι. τοῦτ' οὖν ἔγωγε εἰπὼν τὸ προσῆκον ὄνομ' ἂν ἡγοῦμαι καλεῖν αὐτόν.

Ξένος: κατὰ δὴ τὸν νῦν, ὦ Θεαίτητε, λόγον, ὡς ἔοικεν, ἡ τέχνης οἰκειωτικῆς, <χειρωτικῆσ>, [κτητικῆς,] θηρευτικῆς, ζῳοθηρίας, [πεζοθηρίας,] χερσαίας, [ἡμεροθηρικῆς,] ἀνθρωποθηρίας, <πιθανοθηρίασ>, ἰδιοθηρίας, [μισθαρνικῆς,] νομισματοπωλικῆς, δοξοπαιδευτικῆς, νέων πλουσίων καὶ ἐνδόξων γιγνομένη θήρα προσρητέον, ὡς ὁ νῦν λόγος ἡμῖν συμβαίνει, σοφιστική.
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.

Ξένος: ἔτι δὲ καὶ τῇδε ἴδωμεν: οὐ γάρ τι φαύλης μέτοχόν ἐστι τέχνης τὸ νῦν ζητούμενον, ἀλλ' εὖ μάλα ποικίλης. καὶ γὰρ οὖν ἐν τοῖς πρόσθεν εἰρημένοις φάντασμα παρέχεται μὴ τοῦτο ὃ νῦν αὐτὸ ἡμεῖς φαμεν ἀλλ' ἕτερον εἶναί τι γένος.
Θεαίτητος: πῇ δή;
Ξένος: τὸ τῆς κτητικῆς τέχνης διπλοῦν ἦν εἶδός που, τὸ μὲν θηρευτικὸν μέρος ἔχον, τὸ δὲ ἀλλακτικόν.
Θεαίτητος: ἦν γὰρ οὖν.
Ξένος: τῆς τοίνυν ἀλλακτικῆς δύο εἴδη λέγωμεν, τὸ μὲν δωρητικόν, τὸ δὲ ἕτερον ἀγοραστικόν;
Θεαίτητος: εἰρήσθω.
Ξένος: καὶ μὴν αὖ φήσομεν ἀγοραστικὴν διχῇ τέμνεσθαι.

Θεαίτητος: πῇ;
Ξένος: τὴν μὲν τῶν αὐτουργῶν αὐτοπωλικὴν διαιρουμένην, τὴν δὲ τὰ ἀλλότρια ἔργα μεταβαλλομένην μεταβλητικήν.
Θεαίτητος: πάνυ γε.
Ξένος: τί δέ; τῆς μεταβλητικῆς οὐχ ἡ μὲν κατὰ πόλιν ἀλλαγή, σχεδὸν αὐτῆς ἥμισυ μέρος ὄν, καπηλικὴ προσαγορεύεται;
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τὸ δέ γε ἐξ ἄλλης εἰς ἄλλην πόλιν διαλλάττον ὠνῇ καὶ πράσει ἐμπορική;
Θεαίτητος: τί δ' οὔ;

Ξένος: τῆς δ' ἐμπορικῆς ἆρ' οὐκ ᾐσθήμεθα ὅτι τὸ μὲν ὅσοις τὸ σῶμα τρέφεται καὶ χρῆται, τὸ δὲ ὅσοις ἡ ψυχή, πωλοῦν διὰ νομίσματος ἀλλάττεται;
Θεαίτητος: πῶς τοῦτο λέγεις;
Ξένος: τὸ περὶ τὴν ψυχὴν ἴσως ἀγνοοῦμεν, ἐπεὶ τό γε ἕτερόν που συνίεμεν.
Θεαίτητος: ναί.

Ξένος: μουσικήν τε τοίνυν συνάπασαν λέγωμεν, ἐκ πόλεως ἑκάστοτε εἰς πόλιν ἔνθεν μὲν ὠνηθεῖσαν, ἑτέρωσε δὲ ἀγομένην [καὶ πιπρασκομένην], καὶ γραφικὴν καὶ θαυματοποιικὴν καὶ πολλὰ ἕτερα τῆς ψυχῆς, τὰ μὲν παραμυθίας, τὰ δὲ καὶ σπουδῆς χάριν ἀχθέντα καὶ πωλούμενα, τὸν ἄγοντα καὶ πωλοῦντα μηδὲν ἧττον τῆς τῶν σιτίων καὶ ποτῶν πράσεως ἔμπορον ὀρθῶς ἂν λεγόμενον παρασχεῖν.
Θεαίτητος: ἀληθέστατα λέγεις.

Ξένος: οὐκοῦν καὶ τὸν μαθήματα συνωνούμενον πόλιν τε ἐκ πόλεως νομίσματος ἀμείβοντα ταὐτὸν προσερεῖς ὄνομα;
Θεαίτητος: σφόδρα γε.
Ξένος: τῆς δὴ ψυχεμπορικῆς ταύτης ἆρ' οὐ τὸ μὲν ἐπιδεικτικὴ δικαιότατα λέγοιτ' ἄν, τὸ δὲ γελοίῳ μὲν οὐχ ἧττον τοῦ πρόσθεν, ὅμως δὲ μαθημάτων οὖσαν πρᾶσιν αὐτὴν ἀδελφῷ τινι τῆς πράξεως ὀνόματι προσειπεῖν ἀνάγκη;
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: ταύτης τοίνυν τῆς μαθηματοπωλικῆς τὸ μὲν περὶ

τὰ τῶν ἄλλων τεχνῶν μαθήματα ἑτέρῳ, τὸ δὲ περὶ τὸ τῆς ἀρετῆς ἄλλῳ προσρητέον.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: τεχνοπωλικὸν μὴν τό γε περὶ τἆλλα ἂν ἁρμόττοι: τὸ δὲ περὶ ταῦτα σὺ προθυμήθητι λέγειν ὄνομα.
Θεαίτητος: καὶ τί τις ἂν ἄλλο ὄνομα εἰπὼν οὐκ ἂν πλημμελοίη πλὴν τὸ νῦν ζητούμενον αὐτὸ εἶναι τὸ σοφιστικὸν γένος;
Ξένος: οὐδὲν ἄλλο. ἴθι δὴ νῦν συναγάγωμεν αὐτὸ λέγοντες ὡς τὸ τῆς κτητικῆς, μεταβλητικῆς, ἀγοραστικῆς,

ἐμπορικῆς, ψυχεμπορικῆς περὶ λόγους καὶ μαθήματα ἀρετῆς πωλητικὸν δεύτερον ἀνεφάνη σοφιστική.
Θεαίτητος: μάλα γε.
Ξένος: τρίτον δέ γ' οἶμαί σε, κἂν εἴ τις αὐτοῦ καθιδρυμένος ἐν πόλει, τὰ μὲν ὠνούμενος, τὰ δὲ καὶ τεκταινόμενος αὐτὸς μαθήματα περὶ τὰ αὐτὰ ταῦτα καὶ πωλῶν, ἐκ τούτου τὸ ζῆν προυτάξατο, καλεῖν οὐδὲν ἄλλο πλὴν ὅπερ νυνδή.
Θεαίτητος: τί δ' οὐ μέλλω;

Ξένος: καὶ τὸ κτητικῆς ἄρα μεταβλητικόν, ἀγοραστικόν, καπηλικὸν εἴτε αὐτοπωλικόν, ἀμφοτέρως, ὅτιπερ ἂν ᾖ περὶ τὰ τοιαῦτα μαθηματοπωλικὸν γένος, ἀεὶ σὺ προσερεῖς, ὡς φαίνῃ, σοφιστικόν.
Θεαίτητος: ἀνάγκη: τῷ γὰρ λόγῳ δεῖ συνακολουθεῖν.
Ξένος: ἔτι δὴ σκοπῶμεν εἴ τινι τοιῷδε προσέοικεν ἄρα τὸ νῦν μεταδιωκόμενον γένος.

Θεαίτητος: ποίῳ δή;
Ξένος: τῆς κτητικῆς ἀγωνιστική τι μέρος ἡμῖν ἦν.
Θεαίτητος: ἦν γὰρ οὖν.
Ξένος: οὐκ ἀπὸ τρόπου τοίνυν ἐστὶ διαιρεῖν αὐτὴν δίχα.
Θεαίτητος: καθ' ὁποῖα λέγε.
Ξένος: τὸ μὲν ἁμιλλητικὸν αὐτῆς τιθέντας, τὸ δὲ μαχητικόν.
Θεαίτητος: ἔστιν.
Ξένος: τῆς τοίνυν μαχητικῆς τῷ μὲν σώματι πρὸς σώματα γιγνομένῳ σχεδὸν εἰκὸς καὶ πρέπον ὄνομα λέγειν τι τοιοῦτον τιθεμένους οἷον βιαστικόν.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τῷ δὲ λόγοις πρὸς λόγους τί τις, ὦ Θεαίτητε, ἄλλο

εἴπῃ πλὴν ἀμφισβητητικόν;
Θεαίτητος: οὐδέν.
Ξένος: τὸ δέ γε περὶ τὰς ἀμφισβητήσεις θετέον διττόν.
Θεαίτητος: πῇ;
Ξένος: καθ' ὅσον μὲν γὰρ γίγνεται μήκεσί τε πρὸς ἐναντία μήκη λόγων καὶ περὶ [τὰ] δίκαια καὶ ἄδικα δημοσίᾳ, δικανικόν.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τὸ δ' ἐν ἰδίοις αὖ καὶ κατακεκερματισμένον ἐρωτήσεσι πρὸς ἀποκρίσεις μῶν εἰθίσμεθα καλεῖν ἄλλο πλὴν ἀντιλογικόν;
Θεαίτητος: οὐδέν.
Ξένος: τοῦ δὲ ἀντιλογικοῦ τὸ μὲν ὅσον περὶ τὰ συμβόλαια

ἀμφισβητεῖται μέν, εἰκῇ δὲ καὶ ἀτέχνως περὶ αὐτὸ πράττεται, ταῦτα θετέον μὲν εἶδος, ἐπείπερ αὐτὸ διέγνωκεν ὡς ἕτερον ὂν ὁ λόγος, ἀτὰρ ἐπωνυμίας οὔθ' ὑπὸ τῶν ἔμπροσθεν ἔτυχεν οὔτε νῦν ὑφ' ἡμῶν τυχεῖν ἄξιον.
Θεαίτητος: ἀληθῆ: κατὰ σμικρὰ γὰρ λίαν καὶ παντοδαπὰ διῄρηται.
Ξένος: τὸ δέ γε ἔντεχνον, καὶ περὶ δικαίων αὐτῶν καὶ ἀδίκων καὶ περὶ τῶν ἄλλων ὅλως ἀμφισβητοῦν, ἆρ' οὐκ ἐριστικὸν αὖ λέγειν εἰθίσμεθα;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;

Ξένος: τοῦ μὴν ἐριστικοῦ τὸ μὲν χρηματοφθορικόν, τὸ δὲ χρηματιστικὸν ὂν τυγχάνει.
Θεαίτητος: παντάπασί γε.
Ξένος: τὴν ἐπωνυμίαν τοίνυν ἣν ἑκάτερον δεῖ καλεῖν αὐτῶν πειραθῶμεν εἰπεῖν.
Θεαίτητος: οὐκοῦν χρή.
Ξένος: δοκῶ μὴν τό γε δι' ἡδονὴν τῆς περὶ ταῦτα διατριβῆς ἀμελὲς τῶν οἰκείων γιγνόμενον, περὶ δὲ τὴν λέξιν τοῖς πολλοῖς τῶν ἀκουόντων οὐ μεθ' ἡδονῆς ἀκουόμενον καλεῖσθαι κατὰ γνώμην τὴν ἐμὴν οὐχ ἕτερον ἀδολεσχικοῦ.
Θεαίτητος: λέγεται γὰρ οὖν οὕτω πως.

Ξένος: τούτου τοίνυν τοὐναντίον, ἀπὸ τῶν ἰδιωτικῶν ἐρίδων χρηματιζόμενον, ἐν τῷ μέρει σὺ πειρῶ νῦν εἰπεῖν.
Θεαίτητος: καὶ <τί> τις ἂν αὖ εἰπὼν ἕτερον οὐκ ἐξαμάρτοι πλήν γε τὸν θαυμαστὸν πάλιν ἐκεῖνον ἥκειν αὖ νῦν τέταρτον τὸν μεταδιωκόμενον ὑφ' ἡμῶν σοφιστήν;

Ξένος: οὐδὲν ἀλλ' ἢ τὸ χρηματιστικὸν γένος, ὡς ἔοικεν, ἐριστικῆς ὂν τέχνης, τῆς ἀντιλογικῆς, τῆς ἀμφισβητητικῆς, τῆς μαχητικῆς, τῆς ἀγωνιστικῆς, τῆς κτητικῆς ἔστιν, ὡς ὁ λόγος αὖ μεμήνυκε νῦν, ὁ σοφιστής.
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.
Ξένος: ὁρᾷς οὖν ὡς ἀληθῆ λέγεται τὸ ποικίλον εἶναι τοῦτο τὸ θηρίον καὶ τὸ λεγόμενον οὐ τῇ ἑτέρᾳ ληπτόν;
Θεαίτητος: οὐκοῦν ἀμφοῖν χρή.

Ξένος: χρὴ γὰρ οὖν, καὶ κατὰ δύναμίν γε οὕτω ποιητέον, τοιόνδε τι μεταθέοντας ἴχνος αὐτοῦ. καί μοι λέγε: τῶν οἰκετικῶν ὀνομάτων καλοῦμεν ἄττα που;
Θεαίτητος: καὶ πολλά: ἀτὰρ ποῖα δὴ τῶν πολλῶν πυνθάνῃ;
Ξένος: τὰ τοιάδε, οἷον διηθεῖν τε λέγομεν καὶ διαττᾶν καὶ βράττειν καὶ διακρίνειν.
Θεαίτητος: τί μήν;
Ξένος: καὶ πρός γε τούτοις ἔτι ξαίνειν, κατάγειν, κερκίζειν, καὶ μυρία ἐν ταῖς τέχναις ἄλλα τοιαῦτα ἐνόντα ἐπιστάμεθα. ἦ γάρ;

Θεαίτητος: τὸ ποῖον αὐτῶν πέρι βουληθεὶς δηλῶσαι παραδείγματα προθεὶς ταῦτα κατὰ πάντων ἤρου;
Ξένος: διαιρετικά που τὰ λεχθέντα εἴρηται σύμπαντα.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: κατὰ τὸν ἐμὸν τοίνυν λόγον ὡς περὶ ταῦτα μίαν οὖσαν ἐν ἅπασι τέχνην ἑνὸς ὀνόματος ἀξιώσομεν αὐτήν.
Θεαίτητος: τίνα προσειπόντες;
Ξένος: διακριτικήν.
Θεαίτητος: ἔστω.
Ξένος: σκόπει δὴ ταύτης αὖ δύο ἄν πῃ δυνώμεθα κατιδεῖν εἴδη.
Θεαίτητος: ταχεῖαν ὡς ἐμοὶ σκέψιν ἐπιτάττεις.

Ξένος: καὶ μὴν ἔν γε ταῖς εἰρημέναις διακρίσεσι τὸ μὲν χεῖρον ἀπὸ βελτίονος ἀποχωρίζειν ἦν, τὸ δ' ὅμοιον ἀφ' ὁμοίου.
Θεαίτητος: σχεδὸν οὕτω νῦν λεχθὲν φαίνεται.
Ξένος: τῆς μὲν τοίνυν ὄνομα οὐκ ἔχω λεγόμενον: τῆς δὲ καταλειπούσης μὲν τὸ βέλτιον διακρίσεως, τὸ δὲ χεῖρον ἀποβαλλούσης ἔχω.
Θεαίτητος: λέγε τί.
Ξένος: πᾶσα ἡ τοιαύτη διάκρισις, ὡς ἐγὼ συννοῶ, λέγεται παρὰ πάντων καθαρμός τις.
Θεαίτητος: λέγεται γὰρ οὖν.

Ξένος: οὐκοῦν τό γε καθαρτικὸν εἶδος αὖ διπλοῦν ὂν πᾶς ἂν ἴδοι;
Θεαίτητος: ναί, κατὰ σχολήν γε ἴσως: οὐ μὴν ἔγωγε καθορῶ νῦν.
Ξένος: καὶ μὴν τά γε περὶ τὰ σώματα πολλὰ εἴδη καθάρσεων ἑνὶ περιλαβεῖν ὀνόματι προσήκει.
Θεαίτητος: ποῖα καὶ τίνι;
Ξένος: τά τε τῶν ζῴων, ὅσα ἐντὸς σωμάτων ὑπὸ γυμναστικῆς

ἰατρικῆς τε ὀρθῶς διακρινόμενα καθαίρεται καὶ περὶ τἀκτός, εἰπεῖν μὲν φαῦλα, ὅσα βαλανευτικὴ παρέχεται: καὶ τῶν ἀψύχων σωμάτων, ὧν γναφευτικὴ καὶ σύμπασα κοσμητικὴ τὴν ἐπιμέλειαν παρεχομένη κατὰ σμικρὰ πολλὰ καὶ γελοῖα δοκοῦντα ὀνόματα ἔσχεν.
Θεαίτητος: μάλα γε.
Ξένος: παντάπασι μὲν οὖν, ὦ Θεαίτητε. ἀλλὰ γὰρ τῇ τῶν λόγων μεθόδῳ σπογγιστικῆς ἢ φαρμακοποσίας οὐδὲν ἧττον οὐδέ τι μᾶλλον τυγχάνει μέλον εἰ τὸ μὲν σμικρά, τὸ δὲ μεγάλα ἡμᾶς ὠφελεῖ καθαῖρον. τοῦ κτήσασθαι γὰρ

ἕνεκα νοῦν πασῶν τεχνῶν τὸ συγγενὲς καὶ τὸ μὴ συγγενὲς κατανοεῖν πειρωμένη τιμᾷ πρὸς τοῦτο ἐξ ἴσου πάσας, καὶ θάτερα τῶν ἑτέρων κατὰ τὴν ὁμοιότητα οὐδὲν ἡγεῖται γελοιότερα, σεμνότερον δέ τι τὸν διὰ στρατηγικῆς ἢ φθειριστικῆς δηλοῦντα θηρευτικὴν οὐδὲν νενόμικεν, ἀλλ' ὡς τὸ πολὺ χαυνότερον. καὶ δὴ καὶ νῦν, ὅπερ ἤρου, τί προσεροῦμεν ὄνομα συμπάσας δυνάμεις ὅσαι σῶμα εἴτε ἔμψυχον εἴτε ἄψυχον

εἰλήχασι καθαίρειν, οὐδὲν αὐτῇ διοίσει ποῖόν τι λεχθὲν εὐπρεπέστατον εἶναι δόξει: μόνον ἐχέτω χωρὶς τῶν τῆς ψυχῆς καθάρσεων πάντα συνδῆσαν ὅσα ἄλλο τι καθαίρει. τὸν γὰρ περὶ τὴν διάνοιαν καθαρμὸν ἀπὸ τῶν ἄλλων ἐπικεχείρηκεν ἀφορίσασθαι τὰ νῦν, εἴ γε ὅπερ βούλεται μανθάνομεν.
Θεαίτητος: ἀλλὰ μεμάθηκα, καὶ συγχωρῶ δύο μὲν εἴδη καθάρσεως, ἓν δὲ τὸ περὶ τὴν ψυχὴν εἶδος εἶναι, τοῦ περὶ τὸ σῶμα χωρὶς ὄν.
Ξένος: πάντων κάλλιστα. καί μοι τὸ μετὰ τοῦτο ἐπάκουε

πειρώμενος αὖ τὸ λεχθὲν διχῇ τέμνειν.
Θεαίτητος: καθ' ὁποῖ' ἂν ὑφηγῇ πειράσομαί σοι συντέμνειν.
Ξένος: πονηρίαν ἕτερον ἀρετῆς ἐν ψυχῇ λέγομέν τι;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: καὶ μὴν καθαρμός γ' ἦν τὸ λείπειν μὲν θάτερον, ἐκβάλλειν δὲ ὅσον ἂν ᾖ πού τι φλαῦρον.
Θεαίτητος: ἦν γὰρ οὖν.
Ξένος: καὶ ψυχῆς ἄρα, καθ' ὅσον ἂν εὑρίσκωμεν κακίας ἀφαίρεσίν τινα, καθαρμὸν αὐτὸν λέγοντες ἐν μέλει φθεγξόμεθα.
Θεαίτητος: καὶ μάλα γε.
Ξένος: δύο μὲν εἴδη κακίας περὶ ψυχὴν ῥητέον.
Θεαίτητος: ποῖα;

Ξένος: τὸ μὲν οἷον νόσον ἐν σώματι, τὸ δ' οἷον αἶσχος ἐγγιγνόμενον.
Θεαίτητος: οὐκ ἔμαθον.
Ξένος: νόσον ἴσως καὶ στάσιν οὐ ταὐτὸν νενόμικας;
Θεαίτητος: οὐδ' αὖ πρὸς τοῦτο ἔχω τί χρή με ἀποκρίνασθαι.
Ξένος: πότερον ἄλλο τι στάσιν ἡγούμενος ἢ τὴν τοῦ φύσει συγγενοῦς ἔκ τινος διαφθορᾶς διαφοράν;
Θεαίτητος: οὐδέν.
Ξένος: ἀλλ' αἶσχος ἄλλο τι πλὴν τὸ τῆς ἀμετρίας πανταχοῦ δυσειδὲς ἐνὸν γένος;

Θεαίτητος: οὐδαμῶς ἄλλο.
Ξένος: τί δέ; ἐν ψυχῇ δόξας ἐπιθυμίαις καὶ θυμὸν ἡδοναῖς καὶ λόγον λύπαις καὶ πάντα ἀλλήλοις ταῦτα τῶν φλαύρως ἐχόντων οὐκ ᾐσθήμεθα διαφερόμενα;
Θεαίτητος: καὶ σφόδρα γε.
Ξένος: συγγενῆ γε μὴν ἐξ ἀνάγκης σύμπαντα γέγονεν.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: στάσιν ἄρα καὶ νόσον τῆς ψυχῆς πονηρίαν λέγοντες ὀρθῶς ἐροῦμεν.
Θεαίτητος: ὀρθότατα μὲν οὖν.

Ξένος: τί δ'; ὅς' <ἂν> κινήσεως μετασχόντα καὶ σκοπόν τινα θέμενα πειρώμενα τούτου τυγχάνειν καθ' ἑκάστην ὁρμὴν παράφορα αὐτοῦ γίγνηται καὶ ἀποτυγχάνῃ, πότερον αὐτὰ φήσομεν ὑπὸ συμμετρίας τῆς πρὸς ἄλληλα ἢ τοὐναντίον ὑπὸ ἀμετρίας αὐτὰ πάσχειν;
Θεαίτητος: δῆλον ὡς ὑπὸ ἀμετρίας.
Ξένος: ἀλλὰ μὴν ψυχήν γε ἴσμεν ἄκουσαν πᾶσαν πᾶν ἀγνοοῦσαν.
Θεαίτητος: σφόδρα γε.
Ξένος: τό γε μὴν ἀγνοεῖν ἐστιν ἐπ' ἀλήθειαν ὁρμωμένης

ψυχῆς, παραφόρου συνέσεως γιγνομένης, οὐδὲν ἄλλο πλὴν παραφροσύνη.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: ψυχὴν ἄρα ἀνόητον αἰσχρὰν καὶ ἄμετρον θετέον.
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Ξένος: ἔστι δὴ δύο ταῦτα, ὡς φαίνεται, κακῶν ἐν αὐτῇ γένη, τὸ μὲν πονηρία καλούμενον ὑπὸ τῶν πολλῶν, νόσος αὐτῆς σαφέστατα ὄν.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τὸ δέ γε ἄγνοιαν μὲν καλοῦσι, κακίαν δὲ αὐτὸ ἐν ψυχῇ μόνον γιγνόμενον οὐκ ἐθέλουσιν ὁμολογεῖν.

Θεαίτητος: κομιδῇ συγχωρητέον, ὃ νυνδὴ λέξαντος ἠμφεγνόησά σου, τὸ δύο εἶναι γένη κακίας ἐν ψυχῇ, καὶ δειλίαν μὲν καὶ ἀκολασίαν καὶ ἀδικίαν σύμπαντα ἡγητέον νόσον ἐν ἡμῖν, τὸ δὲ τῆς πολλῆς καὶ παντοδαπῆς ἀγνοίας πάθος αἶσχος θετέον.
Ξένος: οὐκοῦν ἔν γε σώματι περὶ δύο παθήματε τούτω δύο τέχνα τινὲ ἐγενέσθην;
Θεαίτητος: τίνε τούτω;

Ξένος: περὶ μὲν αἶσχος γυμναστική, περὶ δὲ νόσον ἰατρική.
Θεαίτητος: φαίνεσθον.
Ξένος: οὐκοῦν καὶ περὶ μὲν ὕβριν καὶ ἀδικίαν καὶ δειλίαν ἡ κολαστικὴ πέφυκε τεχνῶν μάλιστα δὴ πασῶν προσήκουσα Δίκῃ.
Θεαίτητος: τὸ γοῦν εἰκός, ὡς εἰπεῖν κατὰ τὴν ἀνθρωπίνην δόξαν.
Ξένος: τί δέ; περὶ σύμπασαν ἄγνοιαν μῶν ἄλλην τινὰ ἢ διδασκαλικὴν ὀρθότερον εἴποι τις ἄν;
Θεαίτητος: οὐδεμίαν.

Ξένος: φέρε δή: διδασκαλικῆς δὲ ἆρα ἓν μόνον γένος φατέον [εἶναι] ἢ πλείω, δύο δέ τινε αὐτῆς εἶναι μεγίστω; σκόπει.
Θεαίτητος: σκοπῶ.
Ξένος: καί μοι δοκοῦμεν τῇδε ἄν πῃ τάχιστα εὑρεῖν.
Θεαίτητος: πῇ;
Ξένος: τὴν ἄγνοιαν ἰδόντες εἴ πῃ κατὰ μέσον αὑτῆς τομὴν ἔχει τινά. διπλῆ γὰρ αὕτη γιγνομένη δῆλον ὅτι καὶ τὴν διδασκαλικὴν δύο ἀναγκάζει μόρια ἔχειν, ἓν ἐφ' ἑνὶ [γένει] τῶν αὑτῆς ἑκατέρῳ.
Θεαίτητος: τί οὖν; καταφανές πῄ σοι τὸ νῦν ζητούμενον;

Ξένος: ἀγνοίας γοῦν μέγα τί μοι δοκῶ καὶ χαλεπὸν ἀφωρισμένον ὁρᾶν εἶδος, πᾶσι τοῖς ἄλλοις αὐτῆς ἀντίσταθμον μέρεσιν.
Θεαίτητος: ποῖον δή;
Ξένος: τὸ μὴ κατειδότα τι δοκεῖν εἰδέναι: δι' οὗ κινδυνεύει πάντα ὅσα διανοίᾳ σφαλλόμεθα γίγνεσθαι πᾶσιν.
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Ξένος: καὶ δὴ καὶ τούτῳ γε οἶμαι μόνῳ τῆς ἀγνοίας ἀμαθίαν τοὔνομα προσρηθῆναι.
Θεαίτητος: πάνυ γε.
Ξένος: τί δὲ δὴ τῷ τῆς διδασκαλικῆς ἄρα μέρει τῷ τοῦτο ἀπαλλάττοντι λεκτέον;

Θεαίτητος: οἶμαι μὲν [οὖν], ὦ ξένε, τὸ μὲν ἄλλο δημιουργικὰς διδασκαλίας, τοῦτο δὲ ἐνθάδε γε παιδείαν δι' ἡμῶν κεκλῆσθαι.
Ξένος: καὶ γὰρ σχεδόν, ὦ Θεαίτητε, ἐν πᾶσιν Ἕλλησιν. ἀλλὰ γὰρ ἡμῖν ἔτι καὶ τοῦτο σκεπτέον, ἆρ' ἄτομον ἤδη ἐστὶ πᾶν ἤ τινα ἔχον διαίρεσιν ἀξίαν ἐπωνυμίας.
Θεαίτητος: οὐκοῦν χρὴ σκοπεῖν.
Ξένος: δοκεῖ τοίνυν μοι καὶ τοῦτο ἔτι πῃ σχίζεσθαι.
Θεαίτητος: κατὰ τί;

Ξένος: τῆς ἐν τοῖς λόγοις διδασκαλικῆς ἡ μὲν τραχυτέρα τις ἔοικεν ὁδὸς εἶναι, τὸ δ' ἕτερον αὐτῆς μόριον λειότερον.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον δὴ τούτων ἑκάτερον λέγομεν;
Ξένος: τὸ μὲν ἀρχαιοπρεπές τι πάτριον, ᾧ πρὸς τοὺς ὑεῖς μάλιστ' ἐχρῶντό τε καὶ ἔτι πολλοὶ χρῶνται τὰ νῦν, ὅταν

αὐτοῖς ἐξαμαρτάνωσί τι, τὰ μὲν χαλεπαίνοντες, τὰ δὲ μαλθακωτέρως παραμυθούμενοι: τὸ δ' οὖν σύμπαν αὐτὸ ὀρθότατα εἴποι τις ἂν νουθετητικήν.
Θεαίτητος: ἔστιν οὕτως.
Ξένος: τὸ δέ γε, εἴξασί τινες αὖ λόγον ἑαυτοῖς δόντες ἡγήσασθαι πᾶσαν ἀκούσιον ἀμαθίαν εἶναι, καὶ μαθεῖν οὐδέν ποτ' ἂν ἐθέλειν τὸν οἰόμενον εἶναι σοφὸν τούτων ὧν οἴοιτο πέρι δεινὸς εἶναι, μετὰ δὲ πολλοῦ πόνου τὸ νουθετητικὸν εἶδος τῆς παιδείας σμικρὸν ἀνύτειν.
Θεαίτητος: ὀρθῶς γε νομίζοντες.

Ξένος: τῷ τοι ταύτης τῆς δόξης ἐπὶ ἐκβολὴν ἄλλῳ τρόπῳ στέλλονται.
Θεαίτητος: τίνι δή;
Ξένος: διερωτῶσιν ὧν ἂν οἴηταί τίς τι πέρι λέγειν λέγων μηδέν: εἶθ' ἅτε πλανωμένων τὰς δόξας ῥᾳδίως ἐξετάζουσι, καὶ συνάγοντες δὴ τοῖς λόγοις εἰς ταὐτὸν τιθέασι παρ' ἀλλήλας, τιθέντες δὲ ἐπιδεικνύουσιν αὐτὰς αὑταῖς ἅμα περὶ τῶν αὐτῶν πρὸς τὰ αὐτὰ κατὰ ταὐτὰ ἐναντίας. οἱ δ' ὁρῶντες ἑαυτοῖς μὲν χαλεπαίνουσι, πρὸς δὲ τοὺς ἄλλους ἡμεροῦνται,

καὶ τούτῳ δὴ τῷ τρόπῳ τῶν περὶ αὑτοὺς μεγάλων καὶ σκληρῶν δοξῶν ἀπαλλάττονται πασῶν [τε] ἀπαλλαγῶν ἀκούειν τε ἡδίστην καὶ τῷ πάσχοντι βεβαιότατα γιγνομένην. νομίζοντες γάρ, ὦ παῖ φίλε, οἱ καθαίροντες αὐτούς, ὥσπερ οἱ περὶ τὰ σώματα ἰατροὶ νενομίκασι μὴ πρότερον ἂν τῆς προσφερομένης τροφῆς ἀπολαύειν δύνασθαι σῶμα, πρὶν ἂν τὰ ἐμποδίζοντα ἐντός τις ἐκβάλῃ, ταὐτὸν καὶ περὶ ψυχῆς διενοήθησαν ἐκεῖνοι, μὴ πρότερον αὐτὴν ἕξειν τῶν προσφερομένων μαθημάτων

ὄνησιν, πρὶν ἂν ἐλέγχων τις τὸν ἐλεγχόμενον εἰς αἰσχύνην καταστήσας, τὰς τοῖς μαθήμασιν ἐμποδίους δόξας ἐξελών, καθαρὸν ἀποφήνῃ καὶ ταῦτα ἡγούμενον ἅπερ οἶδεν εἰδέναι μόνα, πλείω δὲ μή.
Θεαίτητος: βελτίστη γοῦν καὶ σωφρονεστάτη τῶν ἕξεων αὕτη.
Ξένος: διὰ ταῦτα δὴ πάντα ἡμῖν, ὦ Θεαίτητε, καὶ τὸν ἔλεγχον λεκτέον ὡς ἄρα μεγίστη καὶ κυριωτάτη τῶν καθάρσεών ἐστι, καὶ τὸν ἀνέλεγκτον αὖ νομιστέον, ἂν καὶ τυγχάνῃ

βασιλεὺς ὁ μέγας ὤν, τὰ μέγιστα ἀκάθαρτον ὄντα, ἀπαίδευτόν τε καὶ αἰσχρὸν γεγονέναι ταῦτα ἃ καθαρώτατον καὶ κάλλιστον ἔπρεπε τὸν ὄντως ἐσόμενον εὐδαίμονα εἶναι.
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.
Ξένος: τί δέ; τοὺς ταύτῃ χρωμένους τῇ τέχνῃ τίνας

φήσομεν; ἐγὼ μὲν γὰρ φοβοῦμαι σοφιστὰς φάναι.
Θεαίτητος: τί δή;
Ξένος: μὴ μεῖζον αὐτοῖς προσάπτωμεν γέρας.
Θεαίτητος: ἀλλὰ μὴν προσέοικέ γε τοιούτῳ τινὶ τὰ νῦν εἰρημένα.
Ξένος: καὶ γὰρ κυνὶ λύκος, ἀγριώτατον ἡμερωτάτῳ. τὸν δὲ ἀσφαλῆ δεῖ πάντων μάλιστα περὶ τὰς ὁμοιότητας ἀεὶ ποιεῖσθαι τὴν φυλακήν: ὀλισθηρότατον γὰρ τὸ γένος. ὅμως δὲ ἔστω: οὐ γὰρ περὶ σμικρῶν ὅρων τὴν ἀμφισβήτησιν οἴομαι

γενήσεσθαι τότε ὁπόταν ἱκανῶς φυλάττωσιν.
Θεαίτητος: οὔκουν τό γε εἰκός.
Ξένος: ἔστω δὴ διακριτικῆς τέχνης καθαρτική, καθαρτικῆς δὲ τὸ περὶ ψυχὴν μέρος ἀφωρίσθω, τούτου δὲ διδασκαλική, διδασκαλικῆς δὲ παιδευτική: τῆς δὲ παιδευτικῆς ὁ περὶ τὴν μάταιον δοξοσοφίαν γιγνόμενος ἔλεγχος ἐν τῷ νῦν λόγῳ παραφανέντι μηδὲν ἄλλ' ἡμῖν εἶναι λεγέσθω πλὴν ἡ γένει γενναία σοφιστική.
Θεαίτητος: λεγέσθω μέν: ἀπορῶ δὲ ἔγωγε ἤδη διὰ τὸ πολλὰ

πεφάνθαι, τί χρή ποτε ὡς ἀληθῆ λέγοντα καὶ διισχυριζόμενον εἰπεῖν ὄντως εἶναι τὸν σοφιστήν.
Ξένος: εἰκότως γε σὺ ἀπορῶν. ἀλλά τοι κἀκεῖνον ἡγεῖσθαι χρὴ νῦν ἤδη σφόδρα ἀπορεῖν ὅπῃ ποτὲ ἔτι διαδύσεται τὸν λόγον: ὀρθὴ γὰρ ἡ παροιμία, τὸ τὰς ἁπάσας μὴ ῥᾴδιον εἶναι διαφεύγειν. νῦν οὖν καὶ μάλιστα ἐπιθετέον αὐτῷ.
Θεαίτητος: καλῶς λέγεις.
Ξένος: πρῶτον δὴ στάντες οἷον ἐξαναπνεύσωμεν, καὶ πρὸς

ἡμᾶς αὐτοὺς διαλογισώμεθα ἅμα ἀναπαυόμενοι, φέρε, ὁπόσα ἡμῖν ὁ σοφιστὴς πέφανται. δοκῶ μὲν γάρ, τὸ πρῶτον ηὑρέθη νέων καὶ πλουσίων ἔμμισθος θηρευτής.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τὸ δέ γε δεύτερον ἔμπορός τις περὶ τὰ τῆς ψυχῆς μαθήματα.
Θεαίτητος: πάνυ γε.
Ξένος: τρίτον δὲ ἆρα οὐ περὶ αὐτὰ ταῦτα κάπηλος ἀνεφάνη;
Θεαίτητος: ναί, καὶ τέταρτόν γε αὐτοπώλης περὶ τὰ μαθήματα ἡμῖν <ἦν>.
Ξένος: ὀρθῶς ἐμνημόνευσας. πέμπτον δ' ἐγὼ πειράσομαι

μνημονεύειν: τῆς γὰρ ἀγωνιστικῆς περὶ λόγους ἦν τις ἀθλητής, τὴν ἐριστικὴν τέχνην ἀφωρισμένος.
Θεαίτητος: ἦν γὰρ οὖν.
Ξένος: τό γε μὴν ἕκτον ἀμφισβητήσιμον μέν, ὅμως δ' ἔθεμεν αὐτῷ συγχωρήσαντες δοξῶν ἐμποδίων μαθήμασιν περὶ ψυχὴν καθαρτὴν αὐτὸν εἶναι.
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.

Ξένος: ἆρ' οὖν ἐννοεῖς, ὅταν ἐπιστήμων τις πολλῶν φαίνηται, μιᾶς δὲ τέχνης ὀνόματι προσαγορεύηται, τὸ φάντασμα τοῦτο ὡς οὐκ ἔσθ' ὑγιές, ἀλλὰ δῆλον ὡς ὁ πάσχων αὐτὸ πρός τινα τέχνην οὐ δύναται κατιδεῖν ἐκεῖνο αὐτῆς εἰς ὃ πάντα τὰ μαθήματα ταῦτα βλέπει, διὸ καὶ πολλοῖς ὀνόμασιν ἀνθ' ἑνὸς τὸν ἔχοντα αὐτὰ προσαγορεύει;
Θεαίτητος: κινδυνεύει τοῦτο ταύτῃ πῃ μάλιστα πεφυκέναι.

Ξένος: μὴ τοίνυν ἡμεῖς γε αὐτὸ ἐν τῇ ζητήσει δι' ἀργίαν πάσχωμεν, ἀλλ' ἀναλάβωμεν <ἓν> πρῶτον τῶν περὶ τὸν σοφιστὴν εἰρημένων. ἓν γάρ τί μοι μάλιστα κατεφάνη αὐτὸν μηνῦον.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: ἀντιλογικὸν αὐτὸν ἔφαμεν εἶναί που.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τί δ'; οὐ καὶ τῶν ἄλλων αὐτοῦ τούτου διδάσκαλον γίγνεσθαι;
Θεαίτητος: τί μήν;
Ξένος: σκοπῶμεν δή, περὶ τίνος ἄρα καί φασιν οἱ τοιοῦτοι ποιεῖν ἀντιλογικούς. ἡ δὲ σκέψις ἡμῖν ἐξ ἀρχῆς ἔστω τῇδέ

πῃ. φέρε, περὶ τῶν θείων, ὅς' ἀφανῆ τοῖς πολλοῖς, ἆρ' ἱκανοὺς ποιοῦσι τοῦτο δρᾶν;
Θεαίτητος: λέγεται γοῦν δὴ περὶ αὐτῶν ταῦτα.
Ξένος: τί δ' ὅσα φανερὰ γῆς τε καὶ οὐρανοῦ καὶ τῶν περὶ τὰ τοιαῦτα;
Θεαίτητος: τί γάρ;
Ξένος: ἀλλὰ μὴν ἔν γε ταῖς ἰδίαις συνουσίαις, ὁπόταν γενέσεώς τε καὶ οὐσίας πέρι κατὰ πάντων λέγηταί τι, σύνισμεν ὡς αὐτοί τε ἀντειπεῖν δεινοὶ τούς τε ἄλλους ὅτι ποιοῦσιν ἅπερ αὐτοὶ δυνατούς;
Θεαίτητος: παντάπασί γε.

Ξένος: τί δ' αὖ περὶ νόμων καὶ συμπάντων τῶν πολιτικῶν, ἆρ' οὐχ ὑπισχνοῦνται ποιεῖν ἀμφισβητητικούς;
Θεαίτητος: οὐδεὶς γὰρ ἂν αὐτοῖς ὡς ἔπος εἰπεῖν διελέγετο μὴ τοῦτο ὑπισχνουμένοις.
Ξένος: τά γε μὴν περὶ πασῶν τε καὶ κατὰ μίαν ἑκάστην τέχνην, ἃ δεῖ πρὸς ἕκαστον αὐτὸν τὸν δημιουργὸν ἀντειπεῖν, δεδημοσιωμένα που καταβέβληται γεγραμμένα τῷ βουλομένῳ μαθεῖν.
Θεαίτητος: τὰ Πρωταγόρειά μοι φαίνῃ περί τε πάλης καὶ

τῶν ἄλλων τεχνῶν εἰρηκέναι.
Ξένος: καὶ πολλῶν γε, ὦ μακάριε, ἑτέρων. ἀτὰρ δὴ τὸ τῆς ἀντιλογικῆς τέχνης ἆρ' οὐκ ἐν κεφαλαίῳ περὶ πάντων πρὸς ἀμφισβήτησιν ἱκανή τις δύναμις ἔοικ' εἶναι;
Θεαίτητος: φαίνεται γοῦν δὴ σχεδὸν οὐδὲν ὑπολιπεῖν.
Ξένος: σὺ δὴ πρὸς θεῶν, ὦ παῖ, δυνατὸν ἡγῇ τοῦτο; τάχα γὰρ ἂν ὑμεῖς μὲν ὀξύτερον οἱ νέοι πρὸς αὐτὸ βλέποιτε, ἡμεῖς δὲ ἀμβλύτερον.

Θεαίτητος: τὸ ποῖον, καὶ πρὸς τί μάλιστα λέγεις; οὐ γάρ που κατανοῶ τὸ νῦν ἐρωτώμενον.
Ξένος: εἰ πάντα ἐπίστασθαί τινα ἀνθρώπων ἐστὶ δυνατόν.
Θεαίτητος: μακάριον μεντἂν ἡμῶν, ὦ ξένε, ἦν τὸ γένος.
Ξένος: πῶς οὖν ἄν ποτέ τις πρός γε τὸν ἐπιστάμενον αὐτὸς ἀνεπιστήμων ὢν δύναιτ' ἂν ὑγιές τι λέγων ἀντειπεῖν;
Θεαίτητος: οὐδαμῶς.
Ξένος: τί ποτ' οὖν ἂν εἴη τὸ τῆς σοφιστικῆς δυνάμεως θαῦμα;
Θεαίτητος: τοῦ δὴ πέρι;

Ξένος: καθ' ὅντινα τρόπον ποτὲ δυνατοὶ τοῖς νέοις δόξαν παρασκευάζειν ὡς εἰσὶ πάντα πάντων αὐτοὶ σοφώτατοι. δῆλον γὰρ ὡς εἰ μήτε ἀντέλεγον ὀρθῶς μήτε ἐκείνοις ἐφαίνοντο, φαινόμενοί τε εἰ μηδὲν αὖ μᾶλλον ἐδόκουν διὰ τὴν ἀμφισβήτησιν εἶναι φρόνιμοι, τὸ σὸν δὴ τοῦτο, σχολῇ ποτ' ἂν αὐτοῖς τις χρήματα διδοὺς ἤθελεν ἂν τούτων αὐτῶν μαθητὴς γίγνεσθαι.
Θεαίτητος: σχολῇ μεντἄν.
Ξένος: νῦν δέ γ' ἐθέλουσιν;
Θεαίτητος: καὶ μάλα.

Ξένος: δοκοῦσι γὰρ οἶμαι πρὸς ταῦτα ἐπιστημόνως ἔχειν αὐτοὶ πρὸς ἅπερ ἀντιλέγουσιν.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: δρῶσι δέ γε τοῦτο πρὸς ἅπαντα, φαμέν;
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: πάντα ἄρα σοφοὶ τοῖς μαθηταῖς φαίνονται.
Θεαίτητος: τί μήν;
Ξένος: οὐκ ὄντες γε: ἀδύνατον γὰρ τοῦτό γε ἐφάνη.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὐκ ἀδύνατον;
Ξένος: δοξαστικὴν ἄρα τινὰ περὶ πάντων ἐπιστήμην ὁ σοφιστὴς ἡμῖν ἀλλ' οὐκ ἀλήθειαν ἔχων ἀναπέφανται.

Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν, καὶ κινδυνεύει γε τὸ νῦν εἰρημένον ὀρθότατα περὶ αὐτῶν εἰρῆσθαι.
Ξένος: λάβωμεν τοίνυν σαφέστερόν τι παράδειγμα περὶ τούτων.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον δή;
Ξένος: τόδε. καί μοι πειρῶ προσέχων τὸν νοῦν εὖ μάλα ἀποκρίνασθαι.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: εἴ τις φαίη μὴ λέγειν μηδ' ἀντιλέγειν, ἀλλὰ ποιεῖν καὶ δρᾶν μιᾷ τέχνῃ συνάπαντα ἐπίστασθαι πράγματα—

Θεαίτητος: πῶς πάντα εἶπες;
Ξένος: τὴν ἀρχὴν τοῦ ῥηθέντος σύ γ' ἡμῖν εὐθὺς ἀγνοεῖς: τὰ γὰρ σύμπαντα, ὡς ἔοικας, οὐ μανθάνεις.
Θεαίτητος: οὐ γὰρ οὖν.
Ξένος: λέγω τοίνυν σὲ καὶ ἐμὲ τῶν πάντων καὶ πρὸς ἡμῖν τἆλλα ζῷα καὶ δένδρα.
Θεαίτητος: πῶς λέγεις;
Ξένος: εἴ τις ἐμὲ καὶ σὲ καὶ τἆλλα φυτὰ πάντα ποιήσειν φαίη—

Θεαίτητος: τίνα δὴ λέγων τὴν ποίησιν; οὐ γὰρ δὴ γεωργόν γε ἐρεῖς τινα: καὶ γὰρ ζῴων αὐτὸν εἶπες ποιητήν.
Ξένος: φημί, καὶ πρός γε θαλάττης καὶ γῆς καὶ οὐρανοῦ καὶ θεῶν καὶ τῶν ἄλλων συμπάντων: καὶ τοίνυν καὶ ταχὺ ποιήσας αὐτῶν ἕκαστα πάνυ σμικροῦ νομίσματος ἀποδίδοται.
Θεαίτητος: παιδιὰν λέγεις τινά.
Ξένος: τί δέ; τὴν τοῦ λέγοντος ὅτι πάντα οἶδε καὶ ταῦτα ἕτερον ἂν διδάξειεν ὀλίγου καὶ ἐν ὀλίγῳ χρόνῳ, μῶν οὐ παιδιὰν νομιστέον;
Θεαίτητος: πάντως που.

Ξένος: παιδιᾶς δὲ ἔχεις ἤ τι τεχνικώτερον ἢ καὶ χαριέστερον εἶδος ἢ τὸ μιμητικόν;
Θεαίτητος: οὐδαμῶς: πάμπολυ γὰρ εἴρηκας εἶδος εἰς ἓν πάντα συλλαβὼν καὶ σχεδὸν ποικιλώτατον.
Ξένος: οὐκοῦν τόν γ' ὑπισχνούμενον δυνατὸν εἶναι μιᾷ τέχνῃ πάντα ποιεῖν γιγνώσκομέν που τοῦτο, ὅτι μιμήματα καὶ ὁμώνυμα τῶν ὄντων ἀπεργαζόμενος τῇ γραφικῇ τέχνῃ δυνατὸς ἔσται τοὺς ἀνοήτους τῶν νέων παίδων, πόρρωθεν τὰ γεγραμμένα ἐπιδεικνύς, λανθάνειν ὡς ὅτιπερ ἂν βουληθῇ δρᾶν, τοῦτο ἱκανώτατος ὢν ἀποτελεῖν ἔργῳ.

Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: τί δὲ δή; περὶ τοὺς λόγους ἆρ' οὐ προσδοκῶμεν εἶναί τινα ἄλλην τέχνην, ᾗ αὖ δυνατὸν <ὂν> [αὖ] τυγχάνει τοὺς νέους καὶ ἔτι πόρρω τῶν πραγμάτων τῆς ἀληθείας ἀφεστῶτας διὰ τῶν ὤτων τοῖς λόγοις γοητεύειν, δεικνύντας εἴδωλα λεγόμενα περὶ πάντων, ὥστε ποιεῖν ἀληθῆ δοκεῖν λέγεσθαι καὶ τὸν λέγοντα δὴ σοφώτατον πάντων ἅπαντ' εἶναι;

Θεαίτητος: τί γὰρ οὐκ ἂν εἴη ἄλλη τις τοιαύτη τέχνη;
Ξένος: τοὺς πολλοὺς οὖν, ὦ Θεαίτητε, τῶν τότε ἀκουόντων ἆρ' οὐκ ἀνάγκη χρόνου τε ἐπελθόντος αὐτοῖς ἱκανοῦ καὶ προϊούσης ἡλικίας τοῖς τε οὖσι προσπίπτοντας ἐγγύθεν καὶ διὰ παθημάτων ἀναγκαζομένους ἐναργῶς ἐφάπτεσθαι τῶν ὄντων, μεταβάλλειν τὰς τότε γενομένας δόξας, ὥστε σμικρὰ μὲν φαίνεσθαι τὰ μεγάλα, χαλεπὰ δὲ τὰ ῥᾴδια, καὶ πάντα

πάντῃ ἀνατετράφθαι τὰ ἐν τοῖς λόγοις φαντάσματα ὑπὸ τῶν ἐν ταῖς πράξεσιν ἔργων παραγενομένων;
Θεαίτητος: ὡς γοῦν ἐμοὶ τηλικῷδε ὄντι κρῖναι. οἶμαι δὲ καὶ ἐμὲ τῶν ἔτι πόρρωθεν ἀφεστηκότων εἶναι.
Ξένος: τοιγαροῦν ἡμεῖς σε οἵδε πάντες πειρασόμεθα καὶ νῦν πειρώμεθα ὡς ἐγγύτατα ἄνευ τῶν παθημάτων προσάγειν. περὶ δ' οὖν τοῦ σοφιστοῦ τόδε μοι λέγε: πότερον ἤδη τοῦτο

σαφές, ὅτι τῶν γοήτων ἐστί τις, μιμητὴς ὢν τῶν ὄντων, ἢ διστάζομεν ἔτι μὴ περὶ ὅσωνπερ ἀντιλέγειν δοκεῖ δυνατὸς εἶναι, περὶ τοσούτων καὶ τὰς ἐπιστήμας ἀληθῶς ἔχων τυγχάνει;
Θεαίτητος: καὶ πῶς ἄν, ὦ ξένε; ἀλλὰ σχεδὸν ἤδη σαφὲς ἐκ τῶν εἰρημένων, ὅτι τῶν τῆς παιδιᾶς μετεχόντων ἐστί τις μερῶν εἷς.
Ξένος: γόητα μὲν δὴ καὶ μιμητὴν ἄρα θετέον αὐτόν τινα.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὐ θετέον;
Ξένος: ἄγε δή, νῦν ἡμέτερον ἔργον ἤδη τὸν θῆρα μηκέτ'

ἀνεῖναι: σχεδὸν γὰρ αὐτὸν περιειλήφαμεν ἐν ἀμφιβληστρικῷ τινι τῶν ἐν τοῖς λόγοις περὶ τὰ τοιαῦτα ὀργάνων, ὥστε οὐκέτ' ἐκφεύξεται τόδε γε.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: τὸ μὴ οὐ τοῦ γένους εἶναι τοῦ τῶν θαυματοποιῶν τις εἷς.
Θεαίτητος: κἀμοὶ τοῦτό γε οὕτω περὶ αὐτοῦ συνδοκεῖ.
Ξένος: δέδοκται τοίνυν ὅτι τάχιστα διαιρεῖν τὴν εἰδωλοποιικὴν τέχνην, καὶ καταβάντας εἰς αὐτήν, ἐὰν μὲν ἡμᾶς εὐθὺς ὁ σοφιστὴς ὑπομείνῃ, συλλαβεῖν αὐτὸν κατὰ τὰ ἐπεσταλμένα

ὑπὸ τοῦ βασιλικοῦ λόγου, κἀκείνῳ παραδόντας ἀποφῆναι τὴν ἄγραν: ἐὰν δ' ἄρα κατὰ μέρη τῆς μιμητικῆς δύηταί πῃ, συνακολουθεῖν αὐτῷ διαιροῦντας ἀεὶ τὴν ὑποδεχομένην αὐτὸν μοῖραν, ἕωσπερ ἂν ληφθῇ. πάντως οὔτε οὗτος οὔτε ἄλλο γένος οὐδὲν μή ποτε ἐκφυγὸν ἐπεύξηται τὴν τῶν οὕτω δυναμένων μετιέναι καθ' ἕκαστά τε καὶ ἐπὶ πάντα μέθοδον.
Θεαίτητος: λέγεις εὖ, καὶ ταῦτα ταύτῃ ποιητέον.
Ξένος: κατὰ δὴ τὸν παρεληλυθότα τρόπον τῆς διαιρέσεως

ἔγωγέ μοι καὶ νῦν φαίνομαι δύο καθορᾶν εἴδη τῆς μιμητικῆς: τὴν δὲ ζητουμένην ἰδέαν, ἐν ὁποτέρῳ ποθ' ἡμῖν οὖσα τυγχάνει, καταμαθεῖν οὐδέπω μοι δοκῶ νῦν δυνατὸς εἶναι.
Θεαίτητος: σὺ δ' ἀλλ' εἰπὲ πρῶτον καὶ δίελε ἡμῖν τίνε τὼ δύο λέγεις.
Ξένος: μίαν μὲν τὴν εἰκαστικὴν ὁρῶν ἐν αὐτῇ τέχνην. ἔστι δ' αὕτη μάλιστα ὁπόταν κατὰ τὰς τοῦ παραδείγματος συμμετρίας τις ἐν μήκει καὶ πλάτει καὶ βάθει, καὶ πρὸς

τούτοις ἔτι χρώματα ἀποδιδοὺς τὰ προσήκοντα ἑκάστοις, τὴν τοῦ μιμήματος γένεσιν ἀπεργάζηται.
Θεαίτητος: τί δ'; οὐ πάντες οἱ μιμούμενοί τι τοῦτ' ἐπιχειροῦσι δρᾶν;
Ξένος: οὔκουν ὅσοι γε τῶν μεγάλων πού τι πλάττουσιν ἔργων ἢ γράφουσιν. εἰ γὰρ ἀποδιδοῖεν τὴν τῶν καλῶν ἀληθινὴν συμμετρίαν, οἶσθ' ὅτι σμικρότερα μὲν τοῦ δέοντος

τὰ ἄνω, μείζω δὲ τὰ κάτω φαίνοιτ' ἂν διὰ τὸ τὰ μὲν πόρρωθεν, τὰ δ' ἐγγύθεν ὑφ' ἡμῶν ὁρᾶσθαι.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: ἆρ' οὖν οὐ χαίρειν τὸ ἀληθὲς ἐάσαντες οἱ δημιουργοὶ νῦν οὐ τὰς οὔσας συμμετρίας ἀλλὰ τὰς δοξούσας εἶναι καλὰς τοῖς εἰδώλοις ἐναπεργάζονται;
Θεαίτητος: παντάπασί γε.
Ξένος: τὸ μὲν ἄρα ἕτερον οὐ δίκαιον, εἰκός γε ὄν, εἰκόνα καλεῖν;
Θεαίτητος: ναί.

Ξένος: καὶ τῆς γε μιμητικῆς τὸ ἐπὶ τούτῳ μέρος κλητέον ὅπερ εἴπομεν ἐν τῷ πρόσθεν, εἰκαστικήν;
Θεαίτητος: κλητέον.
Ξένος: τί δέ; τὸ φαινόμενον μὲν διὰ τὴν οὐκ ἐκ καλοῦ θέαν ἐοικέναι τῷ καλῷ, δύναμιν δὲ εἴ τις λάβοι τὰ τηλικαῦτα ἱκανῶς ὁρᾶν, μηδ' εἰκὸς ᾧ φησιν ἐοικέναι, τί καλοῦμεν; ἆρ' οὐκ, ἐπείπερ φαίνεται μέν, ἔοικε δὲ οὔ, φάντασμα;
Θεαίτητος: τί μήν;
Ξένος: οὐκοῦν πάμπολυ καὶ κατὰ τὴν ζωγραφίαν τοῦτο τὸ

μέρος ἐστὶ καὶ κατὰ σύμπασαν μιμητικήν;
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: τὴν δὴ φάντασμα ἀλλ' οὐκ εἰκόνα ἀπεργαζομένην τέχνην ἆρ' οὐ φανταστικὴν ὀρθότατ' ἂν προσαγορεύοιμεν;
Θεαίτητος: πολύ γε.
Ξένος: τούτω τοίνυν τὼ δύο ἔλεγον εἴδη τῆς εἰδωλοποιικῆς, εἰκαστικὴν καὶ φανταστικήν.
Θεαίτητος: ὀρθῶς.
Ξένος: ὃ δέ γε καὶ τότ' ἠμφεγνόουν, <ἐν> ποτέρᾳ τὸν σοφιστὴν θετέον, οὐδὲ νῦν πω δύναμαι θεάσασθαι σαφῶς,

ἀλλ' ὄντως θαυμαστὸς ἁνὴρ καὶ κατιδεῖν παγχάλεπος, ἐπεὶ καὶ νῦν μάλα εὖ καὶ κομψῶς εἰς ἄπορον εἶδος διερευνήσασθαι καταπέφευγεν.
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Ξένος: ἆρ' οὖν αὐτὸ γιγνώσκων σύμφης, ἤ σε οἷον ῥύμη τις ὑπὸ τοῦ λόγου συνειθισμένον συνεπεσπάσατο πρὸς τὸ ταχὺ συμφῆσαι;
Θεαίτητος: πῶς καὶ πρὸς τί τοῦτο εἴρηκας;
Ξένος: ὄντως, ὦ μακάριε, ἐσμὲν ἐν παντάπασι χαλεπῇ

σκέψει. τὸ γὰρ φαίνεσθαι τοῦτο καὶ τὸ δοκεῖν, εἶναι δὲ μή, καὶ τὸ λέγειν μὲν ἄττα, ἀληθῆ δὲ μή, πάντα ταῦτά ἐστι μεστὰ ἀπορίας ἀεὶ ἐν τῷ πρόσθεν χρόνῳ καὶ νῦν. ὅπως γὰρ εἰπόντα χρὴ ψευδῆ λέγειν ἢ δοξάζειν ὄντως εἶναι, καὶ τοῦτο φθεγξάμενον ἐναντιολογίᾳ μὴ συνέχεσθαι, παντάπασιν, ὦ

Θεαίτητε, χαλεπόν.
Θεαίτητος: τί δή;
Ξένος: τετόλμηκεν ὁ λόγος οὗτος ὑποθέσθαι τὸ μὴ ὂν εἶναι: ψεῦδος γὰρ οὐκ ἂν ἄλλως ἐγίγνετο ὄν. Παρμενίδης δὲ ὁ μέγας, ὦ παῖ, παισὶν ἡμῖν οὖσιν ἀρχόμενός τε καὶ διὰ τέλους τοῦτο ἀπεμαρτύρατο, πεζῇ τε ὧδε ἑκάστοτε λέγων καὶ μετὰ μέτρων— “οὐ γὰρ μήποτε τοῦτο δαμῇ, φησίν, εἶναι μὴ ἐόντα: ἀλλὰ σὺ τῆσδ' ἀφ' ὁδοῦ διζήμενος εἶργε νόημα.”

παρ' ἐκείνου τε οὖν μαρτυρεῖται, καὶ μάλιστά γε δὴ πάντων ὁ λόγος αὐτὸς ἂν δηλώσειε μέτρια βασανισθείς. τοῦτο οὖν αὐτὸ πρῶτον θεασώμεθα, εἰ μή τί σοι διαφέρει.
Θεαίτητος: τὸ μὲν ἐμὸν ὅπῃ βούλει τίθεσο, τὸν δὲ λόγον ᾗ βέλτιστα διέξεισι σκοπῶν αὐτός τε ἴθι κἀμὲ κατὰ ταύτην τὴν ὁδὸν ἄγε.
Ξένος: ἀλλὰ χρὴ δρᾶν ταῦτα. καί μοι λέγε: τὸ μηδαμῶς ὂν τολμῶμέν που φθέγγεσθαι;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: μὴ τοίνυν ἔριδος ἕνεκα μηδὲ παιδιᾶς, ἀλλ' εἰ σπουδῇ

δέοι συννοήσαντά τινα ἀποκρίνασθαι τῶν ἀκροατῶν ποῖ χρὴ τοὔνομ' ἐπιφέρειν τοῦτο, τὸ μὴ ὄν, τί δοκοῦμεν ἂν εἰς τί καὶ ἐπὶ ποῖον αὐτόν τε καταχρήσασθαι καὶ τῷ πυνθανομένῳ δεικνύναι;
Θεαίτητος: χαλεπὸν ἤρου καὶ σχεδὸν εἰπεῖν οἵῳ γε ἐμοὶ παντάπασιν ἄπορον.
Ξένος: ἀλλ' οὖν τοῦτό γε δῆλον, ὅτι τῶν ὄντων ἐπί <τι> τὸ μὴ ὂν οὐκ οἰστέον.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ ἄν;
Ξένος: οὐκοῦν ἐπείπερ οὐκ ἐπὶ τὸ ὄν, οὐδ' ἐπὶ τὸ τὶ φέρων ὀρθῶς ἄν τις φέροι.
Θεαίτητος: πῶς δή;

Ξένος: καὶ τοῦτο ἡμῖν που φανερόν, ὡς καὶ τὸ “τὶ” τοῦτο [ῥῆμα] ἐπ' ὄντι λέγομεν ἑκάστοτε: μόνον γὰρ αὐτὸ λέγειν, ὥσπερ γυμνὸν καὶ ἀπηρημωμένον ἀπὸ τῶν ὄντων ἁπάντων, ἀδύνατον: ἦ γάρ;
Θεαίτητος: ἀδύνατον.
Ξένος: ἆρα τῇδε σκοπῶν σύμφης, ὡς ἀνάγκη τόν τι λέγοντα ἕν γέ τι λέγειν;
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: ἑνὸς γὰρ δὴ τό γε “τὶ” φήσεις σημεῖον εἶναι, τὸ δὲ “τινὲ” δυοῖν, τὸ δὲ “τινὲσ” πολλῶν.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;

Ξένος: τὸν δὲ δὴ μὴ τὶ λέγοντα ἀναγκαιότατον, ὡς ἔοικε, παντάπασι μηδὲν λέγειν.
Θεαίτητος: ἀναγκαιότατον μὲν οὖν.
Ξένος: ἆρ' οὖν οὐδὲ τοῦτο συγχωρητέον, τὸ τὸν τοιοῦτον λέγειν μέν [τι], λέγειν μέντοι μηδέν, ἀλλ' οὐδὲ λέγειν φατέον, ὅς γ' ἂν ἐπιχειρῇ μὴ ὂν φθέγγεσθαι;
Θεαίτητος: τέλος γοῦν ἂν ἀπορίας ὁ λόγος ἔχοι.

Ξένος: : ἔτι γάρ, ὦ μακάριε, ἔστι, καὶ ταῦτά γε τῶν ἀποριῶν ἡ μεγίστη καὶ πρώτη. περὶ γὰρ αὐτὴν αὐτοῦ τὴν ἀρχὴν οὖσα τυγχάνει.
Θεαίτητος: πῶς φῄς; λέγε καὶ μηδὲν ἀποκνήσῃς.
Ξένος: τῷ μὲν ὄντι που προσγένοιτ' ἄν τι τῶν ὄντων ἕτερον.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: μὴ ὄντι δέ τι τῶν ὄντων ἆρά ποτε προσγίγνεσθαι φήσομεν δυνατὸν εἶναι;
Θεαίτητος: καὶ πῶς;
Ξένος: ἀριθμὸν δὴ τὸν σύμπαντα τῶν ὄντων τίθεμεν.

Θεαίτητος: εἴπερ γε καὶ ἄλλο τι θετέον ὡς ὄν.
Ξένος: μὴ τοίνυν μηδ' ἐπιχειρῶμεν ἀριθμοῦ μήτε πλῆθος μήτε ἓν πρὸς τὸ μὴ ὂν προσφέρειν.
Θεαίτητος: οὔκουν ἂν ὀρθῶς γε, ὡς ἔοικεν, ἐπιχειροῖμεν, ὥς φησιν ὁ λόγος.
Ξένος: πῶς οὖν ἂν ἢ διὰ τοῦ στόματος φθέγξαιτο ἄν τις ἢ καὶ τῇ διανοίᾳ τὸ παράπαν λάβοι τὰ μὴ ὄντα ἢ τὸ μὴ ὂν χωρὶς ἀριθμοῦ;
Θεαίτητος: λέγε πῇ;
Ξένος: μὴ ὄντα μὲν ἐπειδὰν λέγωμεν, ἆρα οὐ πλῆθος

ἐπιχειροῦμεν ἀριθμοῦ προστιθέναι;
Θεαίτητος: τί μήν;
Ξένος: μὴ ὂν δέ, ἆρα οὐ τὸ ἓν αὖ;
Θεαίτητος: σαφέστατά γε.
Ξένος: καὶ μὴν οὔτε δίκαιόν γε οὔτε ὀρθόν φαμεν ὂν ἐπιχειρεῖν μὴ ὄντι προσαρμόττειν.
Θεαίτητος: λέγεις ἀληθέστατα.
Ξένος: συννοεῖς οὖν ὡς οὔτε φθέγξασθαι δυνατὸν ὀρθῶς οὔτ' εἰπεῖν οὔτε διανοηθῆναι τὸ μὴ ὂν αὐτὸ καθ' αὑτό, ἀλλ' ἔστιν ἀδιανόητόν τε καὶ ἄρρητον καὶ ἄφθεγκτον καὶ ἄλογον;
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.

Ξένος: ἆρ' οὖν ἐψευσάμην ἄρτι λέγων τὴν μεγίστην ἀπορίαν ἐρεῖν αὐτοῦ πέρι, τὸ δὲ ἔτι μείζω τινὰ λέγειν ἄλλην ἔχομεν;
Θεαίτητος: τίνα δή;
Ξένος: ὦ θαυμάσιε, οὐκ ἐννοεῖς αὐτοῖς τοῖς λεχθεῖσιν ὅτι καὶ τὸν ἐλέγχοντα εἰς ἀπορίαν καθίστησι τὸ μὴ ὂν οὕτως, ὥστε, ὁπόταν αὐτὸ ἐπιχειρῇ τις ἐλέγχειν, ἐναντία αὐτὸν αὑτῷ περὶ ἐκεῖνο ἀναγκάζεσθαι λέγειν;
Θεαίτητος: πῶς φῄς; εἰπὲ ἔτι σαφέστερον.
Ξένος: οὐδὲν δεῖ τὸ σαφέστερον ἐν ἐμοὶ σκοπεῖν. ἐγὼ μὲν

γὰρ ὑποθέμενος οὔτε ἑνὸς οὔτε τῶν πολλῶν τὸ μὴ ὂν δεῖν μετέχειν, ἄρτι τε καὶ νῦν οὕτως ἓν αὐτὸ εἴρηκα: τὸ μὴ ὂν γὰρ φημί. συνίης τοι.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: καὶ μὴν αὖ καὶ σμικρὸν ἔμπροσθεν ἄφθεγκτόν τε αὐτὸ καὶ ἄρρητον καὶ ἄλογον ἔφην εἶναι. συνέπῃ;
Θεαίτητος: συνέπομαι. πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: οὐκοῦν τό γε εἶναι προσάπτειν πειρώμενος ἐναντία

τοῖς πρόσθεν ἔλεγον;
Θεαίτητος: φαίνῃ.
Ξένος: τί δέ; τοῦτο προσάπτων οὐχ ὡς ἑνὶ διελεγόμην;
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: καὶ μὴν ἄλογόν γε λέγων καὶ ἄρρητον καὶ ἄφθεγκτον ὥς γε πρὸς ἓν τὸν λόγον ἐποιούμην.
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: φαμὲν δέ γε δεῖν, εἴπερ ὀρθῶς τις λέξει, μήτε ὡς ἓν μήτε ὡς πολλὰ διορίζειν αὐτό, μηδὲ τὸ παράπαν αὐτὸ καλεῖν: ἑνὸς γὰρ εἴδει καὶ κατὰ ταύτην ἂν τὴν πρόσρησιν προσαγορεύοιτο.
Θεαίτητος: παντάπασί γε.

Ξένος: τὸν μὲν τοίνυν ἐμέ γε τί τις ἂν λέγοι; καὶ γὰρ πάλαι καὶ τὰ νῦν ἡττημένον ἂν εὕροι περὶ τὸν τοῦ μὴ ὄντος ἔλεγχον. ὥστε ἐν ἔμοιγε λέγοντι, καθάπερ εἶπον, μὴ σκοπῶμεν τὴν ὀρθολογίαν περὶ τὸ μὴ ὄν, ἀλλ' εἶα δὴ νῦν ἐν σοὶ σκεψώμεθα.
Θεαίτητος: πῶς φῄς;
Ξένος: ἴθι ἡμῖν εὖ καὶ γενναίως, ἅτε νέος ὤν, ὅτι μάλιστα δύνασαι συντείνας πειράθητι, μήτε οὐσίαν μήτε τὸ ἓν μήτε πλῆθος ἀριθμοῦ προστιθεὶς τῷ μὴ ὄντι, κατὰ τὸ ὀρθὸν φθέγξασθαί τι περὶ αὐτοῦ.

Θεαίτητος: πολλὴ μεντἄν με καὶ ἄτοπος ἔχοι προθυμία τῆς ἐπιχειρήσεως, εἰ σὲ τοιαῦθ' ὁρῶν πάσχοντα αὐτὸς ἐπιχειροίην.
Ξένος: ἀλλ' εἰ δοκεῖ, σὲ μὲν καὶ ἐμὲ χαίρειν ἐῶμεν: ἕως δ' ἄν τινι δυναμένῳ δρᾶν τοῦτο ἐντυγχάνωμεν, μέχρι τούτου λέγωμεν ὡς παντὸς μᾶλλον πανούργως εἰς ἄπορον ὁ σοφιστὴς τόπον καταδέδυκεν.
Θεαίτητος: καὶ μάλα δὴ φαίνεται.
Ξένος: τοιγαροῦν εἴ τινα φήσομεν αὐτὸν ἔχειν φανταστικὴν

τέχνην, ῥᾳδίως ἐκ ταύτης τῆς χρείας τῶν λόγων ἀντιλαμβανόμενος ἡμῶν εἰς τοὐναντίον ἀποστρέψει τοὺς λόγους, ὅταν εἰδωλοποιὸν αὐτὸν καλῶμεν, ἀνερωτῶν τί ποτε τὸ παράπαν εἴδωλον λέγομεν. σκοπεῖν οὖν, ὦ Θεαίτητε, χρὴ τί τις τῷ νεανίᾳ πρὸς τὸ ἐρωτώμενον ἀποκρινεῖται.
Θεαίτητος: δῆλον ὅτι φήσομεν τά τε ἐν τοῖς ὕδασι καὶ κατόπτροις εἴδωλα, ἔτι καὶ τὰ γεγραμμένα καὶ τὰ τετυπωμένα καὶ τἆλλα ὅσα που τοιαῦτ' ἔσθ' ἕτερα.

Ξένος: φανερός, ὦ Θεαίτητε, εἶ σοφιστὴν οὐχ ἑωρακώς.
Θεαίτητος: τί δή;
Ξένος: δόξει σοι μύειν ἢ παντάπασιν οὐκ ἔχειν ὄμματα.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: τὴν ἀπόκρισιν ὅταν οὕτως αὐτῷ διδῷς ἐὰν ἐν κατόπτροις ἢ πλάσμασι λέγῃς τι, καταγελάσεταί σου τῶν λόγων, ὅταν ὡς βλέποντι λέγῃς αὐτῷ, προσποιούμενος οὔτε κάτοπτρα

οὔτε ὕδατα γιγνώσκειν οὔτε τὸ παράπαν ὄψιν, τὸ δ' ἐκ τῶν λόγων ἐρωτήσει σε μόνον.
Θεαίτητος: ποῖον;
Ξένος: τὸ διὰ πάντων τούτων ἃ πολλὰ εἰπὼν ἠξίωσας ἑνὶ προσειπεῖν ὀνόματι φθεγξάμενος εἴδωλον ἐπὶ πᾶσιν ὡς ἓν ὄν. λέγε οὖν καὶ ἀμύνου μηδὲν ὑποχωρῶν τὸν ἄνδρα.
Θεαίτητος: τί δῆτα, ὦ ξένε, εἴδωλον ἂν φαῖμεν εἶναι πλήν γε τὸ πρὸς τἀληθινὸν ἀφωμοιωμένον ἕτερον τοιοῦτον;
Ξένος: ἕτερον δὲ λέγεις τοιοῦτον ἀληθινόν, ἢ ἐπὶ τίνι τὸ

τοιοῦτον εἶπες;
Θεαίτητος: οὐδαμῶς ἀληθινόν γε, ἀλλ' ἐοικὸς μέν.
Ξένος: ἆρα τὸ ἀληθινὸν ὄντως ὂν λέγων;
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: τί δέ; τὸ μὴ ἀληθινὸν ἆρ' ἐναντίον ἀληθοῦς;
Θεαίτητος: τί μήν;
Ξένος: οὐκ ὄντως [οὐκ] ὂν ἄρα λέγεις τὸ ἐοικός, εἴπερ αὐτό γε μὴ ἀληθινὸν ἐρεῖς.
Θεαίτητος: ἀλλ' ἔστι γε μήν πως.
Ξένος: οὔκουν ἀληθῶς γε, φῄς.
Θεαίτητος: οὐ γὰρ οὖν: πλήν γ' εἰκὼν ὄντως.
Ξένος: οὐκ ὂν ἄρα [οὐκ] ὄντως ἐστὶν ὄντως ἣν λέγομεν εἰκόνα;

Θεαίτητος: κινδυνεύει τοιαύτην τινὰ πεπλέχθαι συμπλοκὴν τὸ μὴ ὂν τῷ ὄντι, καὶ μάλα ἄτοπον.
Ξένος: πῶς γὰρ οὐκ ἄτοπον; ὁρᾷς γοῦν ὅτι καὶ νῦν διὰ τῆς ἐπαλλάξεως ταύτης ὁ πολυκέφαλος σοφιστὴς ἠνάγκακεν ἡμᾶς τὸ μὴ ὂν οὐχ ἑκόντας ὁμολογεῖν εἶναί πως.
Θεαίτητος: ὁρῶ καὶ μάλα.
Ξένος: τί δὲ δή; τὴν τέχνην αὐτοῦ τίνα ἀφορίσαντες ἡμῖν αὐτοῖς συμφωνεῖν οἷοί τε ἐσόμεθα;
Θεαίτητος: πῇ καὶ τὸ ποῖόν τι φοβούμενος οὕτω λέγεις;

Ξένος: ὅταν περὶ τὸ φάντασμα αὐτὸν ἀπατᾶν φῶμεν καὶ τὴν τέχνην εἶναί τινα ἀπατητικὴν αὐτοῦ, τότε πότερον ψευδῆ δοξάζειν τὴν ψυχὴν ἡμῶν φήσομεν ὑπὸ τῆς ἐκείνου τέχνης, ἢ τί ποτ' ἐροῦμεν;
Θεαίτητος: τοῦτο: τί γὰρ ἂν ἄλλο εἴπαιμεν;
Ξένος: ψευδὴς δ' αὖ δόξα ἔσται τἀναντία τοῖς οὖσι δοξάζουσα, ἢ πῶς;
Θεαίτητος: οὕτως: τἀναντία.
Ξένος: λέγεις ἄρα τὰ μὴ ὄντα δοξάζειν τὴν ψευδῆ δόξαν;
Θεαίτητος: ἀνάγκη.

Ξένος: πότερον μὴ εἶναι τὰ μὴ ὄντα δοξάζουσαν, ἤ πως εἶναι τὰ μηδαμῶς ὄντα;
Θεαίτητος: εἶναί πως τὰ μὴ ὄντα δεῖ γε, εἴπερ ψεύσεταί ποτέ τίς τι καὶ κατὰ βραχύ.
Ξένος: τί δ'; οὐ καὶ μηδαμῶς εἶναι τὰ πάντως ὄντα δοξάζεται;
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: καὶ τοῦτο δὴ ψεῦδος;
Θεαίτητος: καὶ τοῦτο.
Ξένος: καὶ λόγος οἶμαι ψευδὴς οὕτω κατὰ ταὐτὰ νομισθήσεται

τά τε ὄντα λέγων μὴ εἶναι καὶ τὰ μὴ ὄντα εἶναι.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ ἂν ἄλλως τοιοῦτος γένοιτο;
Ξένος: σχεδὸν οὐδαμῶς: ἀλλὰ ταῦτα ὁ σοφιστὴς οὐ φήσει. ἢ τίς μηχανὴ συγχωρεῖν τινα τῶν εὖ φρονούντων, ὅταν [ἄφθεγκτα καὶ ἄρρητα καὶ ἄλογα καὶ ἀδιανόητα] προσδιωμολογημένα ᾖ τὰ πρὸ τούτων ὁμολογηθέντα; μανθάνομεν, ὦ Θεαίτητε, ἃ λέγει;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὐ μανθάνομεν ὅτι τἀναντία φήσει λέγειν ἡμᾶς τοῖς νυνδή, ψευδῆ τολμήσαντας εἰπεῖν ὡς ἔστιν

ἐν δόξαις τε καὶ κατὰ λόγους; τῷ γὰρ μὴ ὄντι τὸ ὂν προσάπτειν ἡμᾶς πολλάκις ἀναγκάζεσθαι, διομολογησαμένους νυνδὴ τοῦτο εἶναι πάντων ἀδυνατώτατον.
Ξένος: ὀρθῶς ἀπεμνημόνευσας. ἀλλ' ὅρα δὴ [βουλεύεσθαι] τί χρὴ δρᾶν τοῦ σοφιστοῦ πέρι: τὰς γὰρ ἀντιλήψεις καὶ ἀπορίας, ἐὰν αὐτὸν διερευνῶμεν ἐν τῇ τῶν ψευδουργῶν καὶ γοήτων τέχνῃ τιθέντες, ὁρᾷς ὡς εὔποροι καὶ πολλαί.
Θεαίτητος: καὶ μάλα.
Ξένος: μικρὸν μέρος τοίνυν αὐτῶν διεληλύθαμεν, οὐσῶν

ὡς ἔπος εἰπεῖν ἀπεράντων.
Θεαίτητος: ἀδύνατόν γ' ἄν, ὡς ἔοικεν, εἴη τὸν σοφιστὴν ἑλεῖν, εἰ ταῦτα οὕτως ἔχει.
Ξένος: τί οὖν; οὕτως ἀποστησόμεθα νῦν μαλθακισθέντες;
Θεαίτητος: οὔκουν ἔγωγέ φημι δεῖν, εἰ καὶ κατὰ σμικρὸν οἷοί τ' ἐπιλαβέσθαι πῃ τἀνδρός ἐσμεν.
Ξένος: ἕξεις οὖν συγγνώμην καὶ καθάπερ νῦν εἶπες ἀγαπήσεις ἐάν πῃ καὶ κατὰ βραχὺ παρασπασώμεθα οὕτως ἰσχυροῦ λόγου;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὐχ ἕξω;

Ξένος: τόδε τοίνυν ἔτι μᾶλλον παραιτοῦμαί σε.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: μή με οἷον πατραλοίαν ὑπολάβῃς γίγνεσθαί τινα.
Θεαίτητος: τί δή;
Ξένος: τὸν τοῦ πατρὸς Παρμενίδου λόγον ἀναγκαῖον ἡμῖν ἀμυνομένοις ἔσται βασανίζειν, καὶ βιάζεσθαι τό τε μὴ ὂν ὡς ἔστι κατά τι καὶ τὸ ὂν αὖ πάλιν ὡς οὐκ ἔστι πῃ.
Θεαίτητος: φαίνεται τὸ τοιοῦτον διαμαχετέον ἐν τοῖς λόγοις.
Ξένος: πῶς γὰρ οὐ φαίνεται καὶ τὸ λεγόμενον δὴ τοῦτο τυφλῷ;

τούτων γὰρ μήτ' ἐλεγχθέντων μήτε ὁμολογηθέντων σχολῇ ποτέ τις οἷός τε ἔσται περὶ λόγων ψευδῶν λέγων ἢ δόξης, εἴτε εἰδώλων εἴτε εἰκόνων εἴτε μιμημάτων εἴτε φαντασμάτων αὐτῶν, ἢ καὶ περὶ τεχνῶν τῶν ὅσαι περὶ ταῦτά εἰσι, μὴ καταγέλαστος εἶναι τά <γ'> ἐναντία ἀναγκαζόμενος αὑτῷ λέγειν.
Θεαίτητος: ἀληθέστατα.

Ξένος: διὰ ταῦτα μέντοι τολμητέον ἐπιτίθεσθαι τῷ πατρικῷ λόγῳ νῦν, ἢ τὸ παράπαν ἐατέον, εἰ τοῦτό τις εἴργει δρᾶν ὄκνος.
Θεαίτητος: ἀλλ' ἡμᾶς τοῦτό γε μηδὲν μηδαμῇ εἴρξῃ.
Ξένος: τρίτον τοίνυν ἔτι σε σμικρόν τι παραιτήσομαι.
Θεαίτητος: λέγε μόνον.
Ξένος: εἶπόν που νυνδὴ λέγων ὡς πρὸς τὸν περὶ ταῦτ' ἔλεγχον ἀεί τε ἀπειρηκὼς ἐγὼ τυγχάνω καὶ δὴ καὶ τὰ νῦν.
Θεαίτητος: εἶπες.
Ξένος: φοβοῦμαι δὴ τὰ εἰρημένα, μή ποτε διὰ ταῦτά σοι μανικὸς εἶναι δόξω παρὰ πόδα μεταβαλὼν ἐμαυτὸν ἄνω καὶ

κάτω. σὴν γὰρ δὴ χάριν ἐλέγχειν τὸν λόγον ἐπιθησόμεθα, ἐάνπερ ἐλέγχωμεν.
Θεαίτητος: ὡς τοίνυν ἔμοιγε μηδαμῇ δόξων μηδὲν πλημμελεῖν, ἂν ἐπὶ τὸν ἔλεγχον τοῦτον καὶ τὴν ἀπόδειξιν ἴῃς, θαρρῶν ἴθι τούτου γε ἕνεκα.
Ξένος: φέρε δή, τίνα ἀρχήν τις ἂν ἄρξαιτο παρακινδυνευτικοῦ λόγου; δοκῶ μὲν γὰρ τήνδ', ὦ παῖ, τὴν ὁδὸν ἀναγκαιοτάτην ἡμῖν εἶναι τρέπεσθαι.
Θεαίτητος: ποίαν δή;
Ξένος: τὰ δοκοῦντα νῦν ἐναργῶς ἔχειν ἐπισκέψασθαι πρῶτον

μή πῃ τεταραγμένοι μὲν ὦμεν περὶ ταῦτα, ῥᾳδίως δ' ἀλλήλοις ὁμολογῶμεν ὡς εὐκρινῶς ἔχοντες.
Θεαίτητος: λέγε σαφέστερον ὃ λέγεις.
Ξένος: εὐκόλως μοι δοκεῖ Παρμενίδης ἡμῖν διειλέχθαι καὶ πᾶς ὅστις πώποτε ἐπὶ κρίσιν ὥρμησε τοῦ τὰ ὄντα διορίσασθαι πόσα τε καὶ ποῖά ἐστιν.
Θεαίτητος: πῇ;
Ξένος: μῦθόν τινα ἕκαστος φαίνεταί μοι διηγεῖσθαι παισὶν ὡς οὖσιν ἡμῖν, ὁ μὲν ὡς τρία τὰ ὄντα, πολεμεῖ δὲ ἀλλήλοις

ἐνίοτε αὐτῶν ἄττα πῃ, τοτὲ δὲ καὶ φίλα γιγνόμενα γάμους τε καὶ τόκους καὶ τροφὰς τῶν ἐκγόνων παρέχεται: δύο δὲ ἕτερος εἰπών, ὑγρὸν καὶ ξηρὸν ἢ θερμὸν καὶ ψυχρόν, συνοικίζει τε αὐτὰ καὶ ἐκδίδωσι: τὸ δὲ παρ' ἡμῖν Ἐλεατικὸν ἔθνος, ἀπὸ Ξενοφάνους τε καὶ ἔτι πρόσθεν ἀρξάμενον, ὡς ἑνὸς ὄντος τῶν πάντων καλουμένων οὕτω διεξέρχεται τοῖς μύθοις. Ἰάδες δὲ καὶ Σικελαί τινες ὕστερον Μοῦσαι συνενόησαν ὅτι συμπλέκειν

ἀσφαλέστατον ἀμφότερα καὶ λέγειν ὡς τὸ ὂν πολλά τε καὶ ἕν ἐστιν, ἔχθρᾳ δὲ καὶ φιλίᾳ συνέχεται. διαφερόμενον γὰρ ἀεὶ συμφέρεται, φασὶν αἱ συντονώτεραι τῶν Μουσῶν: αἱ δὲ μαλακώτεραι τὸ μὲν ἀεὶ ταῦτα οὕτως ἔχειν ἐχάλασαν, ἐν μέρει δὲ τοτὲ μὲν ἓν εἶναί φασι τὸ πᾶν καὶ φίλον ὑπ'

ἀφροδίτης, τοτὲ δὲ πολλὰ καὶ πολέμιον αὐτὸ αὑτῷ διὰ νεῖκός τι. ταῦτα δὲ πάντα εἰ μὲν ἀληθῶς τις ἢ μὴ τούτων εἴρηκε, χαλεπὸν καὶ πλημμελὲς οὕτω μεγάλα κλεινοῖς καὶ παλαιοῖς ἀνδράσιν ἐπιτιμᾶν: ἐκεῖνο δὲ ἀνεπίφθονον ἀποφήνασθαι—
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: ὅτι λίαν τῶν πολλῶν ἡμῶν ὑπεριδόντες ὠλιγώρησαν: οὐδὲν γὰρ φροντίσαντες εἴτ' ἐπακολουθοῦμεν αὐτοῖς λέγουσιν

εἴτε ἀπολειπόμεθα, περαίνουσι τὸ σφέτερον αὐτῶν ἕκαστοι.
Θεαίτητος: πῶς λέγεις;
Ξένος: ὅταν τις αὐτῶν φθέγξηται λέγων ὡς ἔστιν ἢ γέγονεν ἢ γίγνεται πολλὰ ἢ ἓν ἢ δύο, καὶ θερμὸν αὖ ψυχρῷ συγκεραννύμενον, ἄλλοθί πῃ διακρίσεις καὶ συγκρίσεις ὑποτιθείς, τούτων, ὦ Θεαίτητε, ἑκάστοτε σύ τι πρὸς θεῶν συνίης ὅτι λέγουσιν; ἐγὼ μὲν γὰρ ὅτε μὲν ἦν νεώτερος, τοῦτό τε τὸ νῦν ἀπορούμενον ὁπότε τις εἴποι, τὸ μὴ ὄν, ἀκριβῶς ᾤμην συνιέναι. νῦν δὲ ὁρᾷς ἵν' ἐσμὲν αὐτοῦ πέρι τῆς ἀπορίας.

Θεαίτητος: ὁρῶ.
Ξένος: τάχα τοίνυν ἴσως οὐχ ἧττον κατὰ τὸ ὂν ταὐτὸν τοῦτο πάθος εἰληφότες ἐν τῇ ψυχῇ περὶ μὲν τοῦτο εὐπορεῖν φαμεν καὶ μανθάνειν ὁπόταν τις αὐτὸ φθέγξηται, περὶ δὲ θάτερον οὔ, πρὸς ἀμφότερα ὁμοίως ἔχοντες.
Θεαίτητος: ἴσως.
Ξένος: καὶ περὶ τῶν ἄλλων δὴ τῶν προειρημένων ἡμῖν ταὐτὸν τοῦτο εἰρήσθω.
Θεαίτητος: πάνυ γε.
Ξένος: τῶν μὲν τοίνυν πολλῶν πέρι καὶ μετὰ τοῦτο σκεψόμεθ',

ἂν δόξῃ, περὶ δὲ τοῦ μεγίστου τε καὶ ἀρχηγοῦ πρώτου νῦν σκεπτέον.
Θεαίτητος: τίνος δὴ λέγεις; ἢ δῆλον ὅτι τὸ ὂν φῂς πρῶτον δεῖν διερευνήσασθαι τί ποθ' οἱ λέγοντες αὐτὸ δηλοῦν ἡγοῦνται;
Ξένος: κατὰ πόδα γε, ὦ Θεαίτητε, ὑπέλαβες. λέγω γὰρ δὴ ταύτῃ δεῖν ποιεῖσθαι τὴν μέθοδον ἡμᾶς, οἷον αὐτῶν παρόντων ἀναπυνθανομένους ὧδε: “φέρε, ὁπόσοι θερμὸν καὶ ψυχρὸν ἤ τινε δύο τοιούτω τὰ πάντ' εἶναί φατε, τί ποτε

ἄρα τοῦτ' ἐπ' ἀμφοῖν φθέγγεσθε, λέγοντες ἄμφω καὶ ἑκάτερον εἶναι; τί τὸ εἶναι τοῦτο ὑπολάβωμεν ὑμῶν; πότερον τρίτον παρὰ τὰ δύο ἐκεῖνα, καὶ τρία τὸ πᾶν ἀλλὰ μὴ δύο ἔτι καθ' ὑμᾶς τιθῶμεν; οὐ γάρ που τοῖν γε δυοῖν καλοῦντες θάτερον ὂν ἀμφότερα ὁμοίως εἶναι λέγετε: σχεδὸν γὰρ ἂν ἀμφοτέρως ἕν, ἀλλ' οὐ δύο εἴτην.”
Θεαίτητος: ἀληθῆ λέγεις.
Ξένος: “ἀλλ' ἆρά γε τὰ ἄμφω βούλεσθε καλεῖν ὄν;”
Θεαίτητος: ἴσως.

Ξένος: “ἀλλ', ὦ φίλοι,” φήσομεν, “κἂν οὕτω τὰ δύο λέγοιτ' ἂν σαφέστατα ἕν.”
Θεαίτητος: ὀρθότατα εἴρηκας.
Ξένος: “ἐπειδὴ τοίνυν ἡμεῖς ἠπορήκαμεν, ὑμεῖς αὐτὰ ἡμῖν ἐμφανίζετε ἱκανῶς, τί ποτε βούλεσθε σημαίνειν ὁπόταν ὂν φθέγγησθε. δῆλον γὰρ ὡς ὑμεῖς μὲν ταῦτα πάλαι γιγνώσκετε, ἡμεῖς δὲ πρὸ τοῦ μὲν ᾠόμεθα, νῦν δ' ἠπορήκαμεν. διδάσκετε οὖν πρῶτον τοῦτ' αὐτὸ ἡμᾶς, ἵνα μὴ δοξάζωμεν μανθάνειν μὲν τὰ λεγόμενα παρ' ὑμῶν, τὸ δὲ

τούτου γίγνηται πᾶν τοὐναντίον.” ταῦτα δὴ λέγοντές τε καὶ ἀξιοῦντες παρά τε τούτων καὶ παρὰ τῶν ἄλλων ὅσοι πλεῖον ἑνὸς λέγουσι τὸ πᾶν εἶναι, μῶν, ὦ παῖ, τὶ πλημμελήσομεν;
Θεαίτητος: ἥκιστά γε.
Ξένος: τί δέ; παρὰ τῶν ἓν τὸ πᾶν λεγόντων ἆρ' οὐ πευστέον εἰς δύναμιν τί ποτε λέγουσι τὸ ὄν;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: τόδε τοίνυν ἀποκρινέσθων. “ἕν πού φατε μόνον εἶναι;” — “φαμὲν γάρ,” φήσουσιν. ἦ γάρ;
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: “τί δέ; ὂν καλεῖτέ τι;”
Θεαίτητος: ναί.

Ξένος: “πότερον ὅπερ ἕν, ἐπὶ τῷ αὐτῷ προσχρώμενοι δυοῖν ὀνόμασιν, ἢ πῶς;”
Θεαίτητος: τίς οὖν αὐτοῖς ἡ μετὰ τοῦτ', ὦ ξένε, ἀπόκρισις;
Ξένος: δῆλον, ὦ Θεαίτητε, ὅτι τῷ ταύτην τὴν ὑπόθεσιν ὑποθεμένῳ πρὸς τὸ νῦν ἐρωτηθὲν καὶ πρὸς ἄλλο δὲ ὁτιοῦν οὐ πάντων ῥᾷστον ἀποκρίνασθαι.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: τό τε δύο ὀνόματα ὁμολογεῖν εἶναι μηδὲν θέμενον πλὴν ἓν καταγέλαστόν που.
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: καὶ τὸ παράπαν γε ἀποδέχεσθαί του λέγοντος ὡς

ἔστιν ὄνομά τι, λόγον οὐκ ἂν ἔχον.
Θεαίτητος: πῇ;
Ξένος: τιθείς τε τοὔνομα τοῦ πράγματος ἕτερον δύο λέγει πού τινε.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: καὶ μὴν ἂν ταὐτόν γε αὐτῷ τιθῇ τοὔνομα, ἢ μηδενὸς ὄνομα ἀναγκασθήσεται λέγειν, εἰ δέ τινος αὐτὸ φήσει, συμβήσεται τὸ ὄνομα ὀνόματος ὄνομα μόνον, ἄλλου δὲ οὐδενὸς ὄν.
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: καὶ τὸ ἕν γε, ἑνὸς ὄνομα ὂν καὶ τοῦ ὀνόματος αὖ τὸ ἓν ὄν.
Θεαίτητος: ἀνάγκη.
Ξένος: τί δέ; τὸ ὅλον ἕτερον τοῦ ὄντος ἑνὸς ἢ ταὐτὸν φήσουσι τούτῳ;

Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὐ φήσουσί τε καὶ φασίν;
Ξένος: εἰ τοίνυν ὅλον ἐστίν, ὥσπερ καὶ Παρμενίδης λέγει, “πάντοθεν εὐκύκλου σφαίρης ἐναλίγκιον ὄγκῳ, μεσσόθεν ἰσοπαλὲς πάντῃ: τὸ γὰρ οὔτε τι μεῖζον οὔτε τι βαιότερον πελέναι χρεόν ἐστι τῇ ἢ τῇ,” τοιοῦτόν γε ὂν τὸ ὂν μέσον τε καὶ ἔσχατα ἔχει, ταῦτα δὲ ἔχον πᾶσα ἀνάγκη μέρη ἔχειν: ἢ πῶς;
Θεαίτητος: οὕτως.

Ξένος: ἀλλὰ μὴν τό γε μεμερισμένον πάθος μὲν τοῦ ἑνὸς ἔχειν ἐπὶ τοῖς μέρεσι πᾶσιν οὐδὲν ἀποκωλύει, καὶ ταύτῃ δὴ πᾶν τε ὂν καὶ ὅλον ἓν εἶναι.
Θεαίτητος: τί δ' οὔ;
Ξένος: τὸ δὲ πεπονθὸς ταῦτα ἆρ' οὐκ ἀδύνατον αὐτό γε τὸ ἓν αὐτὸ εἶναι;
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: ἀμερὲς δήπου δεῖ παντελῶς τό γε ἀληθῶς ἓν κατὰ τὸν ὀρθὸν λόγον εἰρῆσθαι.
Θεαίτητος: δεῖ γὰρ οὖν.

Ξένος: τὸ δέ γε τοιοῦτον ἐκ πολλῶν μερῶν ὂν οὐ συμφωνήσει τῷ [ὅλῳ] λόγῳ.
Θεαίτητος: μανθάνω.
Ξένος: πότερον δὴ πάθος ἔχον τὸ ὂν τοῦ ἑνὸς οὕτως ἕν τε ἔσται καὶ ὅλον, ἢ παντάπασι μὴ λέγωμεν ὅλον εἶναι τὸ ὄν;
Θεαίτητος: χαλεπὴν προβέβληκας αἵρεσιν.
Ξένος: ἀληθέστατα μέντοι λέγεις. πεπονθός τε γὰρ τὸ ὂν ἓν εἶναί πως οὐ ταὐτὸν ὂν τῷ ἑνὶ φανεῖται, καὶ πλέονα δὴ τὰ πάντα ἑνὸς ἔσται.
Θεαίτητος: ναί.

Ξένος: καὶ μὴν ἐάν γε τὸ ὂν ᾖ μὴ ὅλον διὰ τὸ πεπονθέναι τὸ ὑπ' ἐκείνου πάθος, ᾖ δὲ αὐτὸ τὸ ὅλον, ἐνδεὲς τὸ ὂν ἑαυτοῦ συμβαίνει.
Θεαίτητος: πάνυ γε.
Ξένος: καὶ κατὰ τοῦτον δὴ τὸν λόγον ἑαυτοῦ στερόμενον οὐκ ὂν ἔσται τὸ ὄν.
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: καὶ ἑνός γε αὖ πλείω τὰ πάντα γίγνεται, τοῦ τε ὄντος καὶ τοῦ ὅλου χωρὶς ἰδίαν ἑκατέρου φύσιν εἰληφότος.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: μὴ ὄντος δέ γε τὸ παράπαν τοῦ ὅλου, ταὐτά τε

ταῦτα ὑπάρχει τῷ ὄντι, καὶ πρὸς τῷ μὴ εἶναι μηδ' ἂν γενέσθαι ποτὲ ὄν.
Θεαίτητος: τί δή;
Ξένος: τὸ γενόμενον ἀεὶ γέγονεν ὅλον: ὥστε οὔτε οὐσίαν οὔτε γένεσιν ὡς οὖσαν δεῖ προσαγορεύειν [τὸ ἓν ἢ] τὸ ὅλον ἐν τοῖς οὖσι μὴ τιθέντα.
Θεαίτητος: παντάπασιν ἔοικε ταῦθ' οὕτως ἔχειν.
Ξένος: καὶ μὴν οὐδ' ὁποσονοῦν τι δεῖ τὸ μὴ ὅλον εἶναι: ποσόν τι γὰρ ὄν, ὁπόσον ἂν ᾖ, τοσοῦτον ὅλον ἀναγκαῖον αὐτὸ εἶναι.
Θεαίτητος: κομιδῇ γε.
Ξένος: καὶ τοίνυν ἄλλα μυρία ἀπεράντους ἀπορίας ἕκαστον

εἰληφὸς φανεῖται τῷ τὸ ὂν εἴτε δύο τινὲ εἴτε ἓν μόνον εἶναι λέγοντι.
Θεαίτητος: δηλοῖ σχεδὸν καὶ τὰ νῦν ὑποφαίνοντα: συνάπτεται γὰρ ἕτερον ἐξ ἄλλου, μείζω καὶ χαλεπωτέραν φέρον περὶ τῶν ἔμπροσθεν ἀεὶ ῥηθέντων πλάνην.
Ξένος: τοὺς μὲν τοίνυν διακριβολογουμένους ὄντος τε πέρι καὶ μή, πάντας μὲν οὐ διεληλύθαμεν, ὅμως δὲ ἱκανῶς ἐχέτω: τοὺς δὲ ἄλλως λέγοντας αὖ θεατέον, ἵν' ἐκ πάντων ἴδωμεν

ὅτι τὸ ὂν τοῦ μὴ ὄντος οὐδὲν εὐπορώτερον εἰπεῖν ὅτι ποτ' ἔστιν.
Θεαίτητος: οὐκοῦν πορεύεσθαι χρὴ καὶ ἐπὶ τούτους.
Ξένος: καὶ μὴν ἔοικέ γε ἐν αὐτοῖς οἷον γιγαντομαχία τις εἶναι διὰ τὴν ἀμφισβήτησιν περὶ τῆς οὐσίας πρὸς ἀλλήλους.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: οἱ μὲν εἰς γῆν ἐξ οὐρανοῦ καὶ τοῦ ἀοράτου πάντα ἕλκουσι, ταῖς χερσὶν ἀτεχνῶς πέτρας καὶ δρῦς περιλαμβάνοντες. τῶν γὰρ τοιούτων ἐφαπτόμενοι πάντων διισχυρίζονται τοῦτο εἶναι μόνον ὃ παρέχει προσβολὴν καὶ ἐπαφήν

τινα, ταὐτὸν σῶμα καὶ οὐσίαν ὁριζόμενοι, τῶν δὲ ἄλλων εἴ τίς <τι> φήσει μὴ σῶμα ἔχον εἶναι, καταφρονοῦντες τὸ παράπαν καὶ οὐδὲν ἐθέλοντες ἄλλο ἀκούειν.
Θεαίτητος: ἦ δεινοὺς εἴρηκας ἄνδρας: ἤδη γὰρ καὶ ἐγὼ τούτων συχνοῖς προσέτυχον.
Ξένος: τοιγαροῦν οἱ πρὸς αὐτοὺς ἀμφισβητοῦντες μάλα εὐλαβῶς ἄνωθεν ἐξ ἀοράτου ποθὲν ἀμύνονται, νοητὰ ἄττα καὶ ἀσώματα εἴδη βιαζόμενοι τὴν ἀληθινὴν οὐσίαν εἶναι: τὰ δὲ ἐκείνων σώματα καὶ τὴν λεγομένην ὑπ' αὐτῶν ἀλήθειαν

κατὰ σμικρὰ διαθραύοντες ἐν τοῖς λόγοις γένεσιν ἀντ' οὐσίας φερομένην τινὰ προσαγορεύουσιν. ἐν μέσῳ δὲ περὶ ταῦτα ἄπλετος ἀμφοτέρων μάχη τις, ὦ Θεαίτητε, ἀεὶ συνέστηκεν.
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Ξένος: παρ' ἀμφοῖν τοίνυν τοῖν γενοῖν κατὰ μέρος λάβωμεν λόγον ὑπὲρ ἧς τίθενται τῆς οὐσίας.
Θεαίτητος: πῶς οὖν δὴ ληψόμεθα;
Ξένος: παρὰ μὲν τῶν ἐν εἴδεσιν αὐτὴν τιθεμένων ῥᾷον, ἡμερώτεροι γάρ: παρὰ δὲ τῶν εἰς σῶμα πάντα ἑλκόντων

βίᾳ χαλεπώτερον, ἴσως δὲ καὶ σχεδὸν ἀδύνατον. ἀλλ' ὧδέ μοι δεῖν δοκεῖ περὶ αὐτῶν δρᾶν.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: μάλιστα μέν, εἴ πῃ δυνατὸν ἦν, ἔργῳ βελτίους αὐτοὺς ποιεῖν: εἰ δὲ τοῦτο μὴ ἐγχωρεῖ, λόγῳ ποιῶμεν, ὑποτιθέμενοι νομιμώτερον αὐτοὺς ἢ νῦν ἐθέλοντας ἂν ἀποκρίνασθαι. τὸ γὰρ ὁμολογηθὲν παρὰ βελτιόνων που κυριώτερον ἢ τὸ παρὰ χειρόνων: ἡμεῖς δὲ οὐ τούτων φροντίζομεν, ἀλλὰ τἀληθὲς ζητοῦμεν.

Θεαίτητος: ὀρθότατα.
Ξένος: κέλευε δὴ τοὺς βελτίους γεγονότας ἀποκρίνασθαί σοι, καὶ τὸ λεχθὲν παρ' αὐτῶν ἀφερμήνευε.
Θεαίτητος: ταῦτ' ἔσται.
Ξένος: λεγόντων δὴ θνητὸν ζῷον εἴ φασιν εἶναί τι.
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: τοῦτο δὲ οὐ σῶμα ἔμψυχον ὁμολογοῦσιν;
Θεαίτητος: πάνυ γε.
Ξένος: τιθέντες τι τῶν ὄντων ψυχήν;

Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τί δέ; ψυχὴν οὐ τὴν μὲν δικαίαν, τὴν δὲ ἄδικόν φασιν εἶναι, καὶ τὴν μὲν φρόνιμον, τὴν δὲ ἄφρονα;
Θεαίτητος: τί μήν;
Ξένος: ἀλλ' οὐ δικαιοσύνης ἕξει καὶ παρουσίᾳ τοιαύτην αὐτῶν ἑκάστην γίγνεσθαι, καὶ τῶν ἐναντίων τὴν ἐναντίαν;
Θεαίτητος: ναί, καὶ ταῦτα σύμφασιν.
Ξένος: ἀλλὰ μὴν τό γε δυνατόν τῳ παραγίγνεσθαι καὶ ἀπογίγνεσθαι πάντως εἶναί τι φήσουσιν.
Θεαίτητος: φασὶ μὲν οὖν.

Ξένος: οὔσης οὖν δικαιοσύνης καὶ φρονήσεως καὶ τῆς ἄλλης ἀρετῆς καὶ τῶν ἐναντίων, καὶ δὴ καὶ ψυχῆς ἐν ᾗ ταῦτα ἐγγίγνεται, πότερον ὁρατὸν καὶ ἁπτὸν εἶναί φασί τι αὐτῶν ἢ πάντα ἀόρατα;
Θεαίτητος: σχεδὸν οὐδὲν τούτων γε ὁρατόν.
Ξένος: τί δὲ τῶν τοιούτων; μῶν σῶμά τι λέγουσιν ἴσχειν;
Θεαίτητος: τοῦτο οὐκέτι κατὰ ταὐτὰ ἀποκρίνονται πᾶν, ἀλλὰ τὴν μὲν ψυχὴν αὐτὴν δοκεῖν σφίσι σῶμά τι κεκτῆσθαι, φρόνησιν δὲ καὶ τῶν ἄλλων ἕκαστον ὧν ἠρώτηκας, αἰσχύνονται

τὸ τολμᾶν ἢ μηδὲν τῶν ὄντων αὐτὰ ὁμολογεῖν ἢ πάντ' εἶναι σώματα διισχυρίζεσθαι.
Ξένος: σαφῶς γὰρ ἡμῖν, ὦ Θεαίτητε, βελτίους γεγόνασιν ἇνδρες: ἐπεὶ τούτων οὐδ' ἂν ἓν ἐπαισχυνθεῖεν οἵ γε αὐτῶν σπαρτοί τε καὶ αὐτόχθονες, ἀλλὰ διατείνοιντ' ἂν πᾶν ὃ μὴ δυνατοὶ ταῖς χερσὶ συμπιέζειν εἰσίν, ὡς ἄρα τοῦτο οὐδὲν τὸ παράπαν ἐστίν.
Θεαίτητος: σχεδὸν οἷα διανοοῦνται λέγεις.
Ξένος: πάλιν τοίνυν ἀνερωτῶμεν αὐτούς: εἰ γάρ τι καὶ

σμικρὸν ἐθέλουσι τῶν ὄντων συγχωρεῖν ἀσώματον, ἐξαρκεῖ. τὸ γὰρ ἐπί τε τούτοις ἅμα καὶ ἐπ' ἐκείνοις ὅσα ἔχει σῶμα συμφυὲς γεγονός, εἰς ὃ βλέποντες ἀμφότερα εἶναι λέγουσι, τοῦτο αὐτοῖς ῥητέον. τάχ' οὖν ἴσως ἂν ἀποροῖεν: εἰ δή τι τοιοῦτον πεπόνθασι, σκόπει, προτεινομένων ἡμῶν, ἆρ' ἐθέλοιεν ἂν δέχεσθαι καὶ ὁμολογεῖν τοιόνδ' εἶναι τὸ ὄν.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον δή; λέγε, καὶ τάχα εἰσόμεθα.
Ξένος: λέγω δὴ τὸ καὶ ὁποιανοῦν [τινα] κεκτημένον δύναμιν

εἴτ' εἰς τὸ ποιεῖν ἕτερον ὁτιοῦν πεφυκὸς εἴτ' εἰς τὸ παθεῖν καὶ σμικρότατον ὑπὸ τοῦ φαυλοτάτου, κἂν εἰ μόνον εἰς ἅπαξ, πᾶν τοῦτο ὄντως εἶναι: τίθεμαι γὰρ ὅρον [ὁρίζειν] τὰ ὄντα ὡς ἔστιν οὐκ ἄλλο τι πλὴν δύναμις.
Θεαίτητος: ἀλλ' ἐπείπερ αὐτοί γε οὐκ ἔχουσιν ἐν τῷ παρόντι τούτου βέλτιον λέγειν, δέχονται τοῦτο.
Ξένος: καλῶς: ἴσως γὰρ ἂν εἰς ὕστερον ἡμῖν τε καὶ τούτοις

ἕτερον ἂν φανείη. πρὸς μὲν οὖν τούτους τοῦτο ἡμῖν ἐνταῦθα μενέτω συνομολογηθέν.
Θεαίτητος: μένει.
Ξένος: πρὸς δὴ τοὺς ἑτέρους ἴωμεν, τοὺς τῶν εἰδῶν φίλους: σὺ δ' ἡμῖν καὶ τὰ παρὰ τούτων ἀφερμήνευε.
Θεαίτητος: ταῦτ' ἔσται.
Ξένος: γένεσιν, τὴν δὲ οὐσίαν χωρίς που διελόμενοι λέγετε; ἦ γάρ;
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: καὶ σώματι μὲν ἡμᾶς γενέσει δι' αἰσθήσεως κοινωνεῖν, διὰ λογισμοῦ δὲ ψυχῇ πρὸς τὴν ὄντως οὐσίαν, ἣν ἀεὶ κατὰ ταὐτὰ ὡσαύτως ἔχειν φατέ, γένεσιν δὲ ἄλλοτε ἄλλως.

Θεαίτητος: φαμὲν γὰρ οὖν.
Ξένος: τὸ δὲ δὴ κοινωνεῖν, ὦ πάντων ἄριστοι, τί τοῦθ' ὑμᾶς ἐπ' ἀμφοῖν λέγειν φῶμεν; ἆρ' οὐ τὸ νυνδὴ παρ' ἡμῶν ῥηθέν;
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: πάθημα ἢ ποίημα ἐκ δυνάμεώς τινος ἀπὸ τῶν πρὸς ἄλληλα συνιόντων γιγνόμενον. τάχ' οὖν, ὦ Θεαίτητε, αὐτῶν τὴν πρὸς ταῦτα ἀπόκρισιν σὺ μὲν οὐ κατακούεις, ἐγὼ δὲ ἴσως διὰ συνήθειαν.
Θεαίτητος: τίν' οὖν δὴ λέγουσι λόγον;

Ξένος: οὐ συγχωροῦσιν ἡμῖν τὸ νυνδὴ ῥηθὲν πρὸς τοὺς γηγενεῖς οὐσίας πέρι.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: ἱκανὸν ἔθεμεν ὅρον που τῶν ὄντων, ὅταν τῳ παρῇ ἡ τοῦ πάσχειν ἢ δρᾶν καὶ πρὸς τὸ σμικρότατον δύναμις;
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: πρὸς δὴ ταῦτα τόδε λέγουσιν, ὅτι γενέσει μὲν μέτεστι τοῦ πάσχειν καὶ ποιεῖν δυνάμεως, πρὸς δὲ οὐσίαν τούτων οὐδετέρου τὴν δύναμιν ἁρμόττειν φασίν.
Θεαίτητος: οὐκοῦν λέγουσί τι;
Ξένος: πρὸς ὅ γε λεκτέον ἡμῖν ὅτι δεόμεθα παρ' αὐτῶν

ἔτι πυθέσθαι σαφέστερον εἰ προσομολογοῦσι τὴν μὲν ψυχὴν γιγνώσκειν, τὴν δ' οὐσίαν γιγνώσκεσθαι.
Θεαίτητος: φασὶ μὴν τοῦτό γε.
Ξένος: τί δέ; τὸ γιγνώσκειν ἢ τὸ γιγνώσκεσθαί φατε ποίημα ἢ πάθος ἢ ἀμφότερον; ἢ τὸ μὲν πάθημα, τὸ δὲ θάτερον; ἢ παντάπασιν οὐδέτερον οὐδετέρου τούτων μεταλαμβάνειν;
Θεαίτητος: δῆλον ὡς οὐδέτερον οὐδετέρου: τἀναντία γὰρ ἂν τοῖς ἔμπροσθεν λέγοιεν.
Ξένος: μανθάνω: τόδε γε, ὡς τὸ γιγνώσκειν εἴπερ ἔσται

ποιεῖν τι, τὸ γιγνωσκόμενον ἀναγκαῖον αὖ συμβαίνει πάσχειν. τὴν οὐσίαν δὴ κατὰ τὸν λόγον τοῦτον γιγνωσκομένην ὑπὸ τῆς γνώσεως, καθ' ὅσον γιγνώσκεται, κατὰ τοσοῦτον κινεῖσθαι διὰ τὸ πάσχειν, ὃ δή φαμεν οὐκ ἂν γενέσθαι περὶ τὸ ἠρεμοῦν.
Θεαίτητος: ὀρθῶς.
Ξένος: τί δὲ πρὸς Διός; ὡς ἀληθῶς κίνησιν καὶ ζωὴν καὶ ψυχὴν καὶ φρόνησιν ἦ ῥᾳδίως πεισθησόμεθα τῷ παντελῶς

ὄντι μὴ παρεῖναι, μηδὲ ζῆν αὐτὸ μηδὲ φρονεῖν, ἀλλὰ σεμνὸν καὶ ἅγιον, νοῦν οὐκ ἔχον, ἀκίνητον ἑστὸς εἶναι;
Θεαίτητος: δεινὸν μεντἄν, ὦ ξένε, λόγον συγχωροῖμεν.
Ξένος: ἀλλὰ νοῦν μὲν ἔχειν, ζωὴν δὲ μὴ φῶμεν;
Θεαίτητος: καὶ πῶς;
Ξένος: ἀλλὰ ταῦτα μὲν ἀμφότερα ἐνόντ' αὐτῷ λέγομεν, οὐ μὴν ἐν ψυχῇ γε φήσομεν αὐτὸ ἔχειν αὐτά;
Θεαίτητος: καὶ τίν' ἂν ἕτερον ἔχοι τρόπον;
Ξένος: ἀλλὰ δῆτα νοῦν μὲν καὶ ζωὴν καὶ ψυχὴν <ἔχειν>, ἀκίνητον μέντοι τὸ παράπαν ἔμψυχον ὂν ἑστάναι;

Θεαίτητος: πάντα ἔμοιγε ἄλογα ταῦτ' εἶναι φαίνεται.
Ξένος: καὶ τὸ κινούμενον δὴ καὶ κίνησιν συγχωρητέον ὡς ὄντα.
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: συμβαίνει δ' οὖν, ὦ Θεαίτητε, ἀκινήτων τε ὄντων νοῦν μηδενὶ περὶ μηδενὸς εἶναι μηδαμοῦ.
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.
Ξένος: καὶ μὴν ἐὰν αὖ φερόμενα καὶ κινούμενα πάντ' εἶναι συγχωρῶμεν, καὶ τούτῳ τῷ λόγῳ ταὐτὸν τοῦτο ἐκ τῶν ὄντων ἐξαιρήσομεν.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: τὸ κατὰ ταὐτὰ καὶ ὡσαύτως καὶ περὶ τὸ αὐτὸ δοκεῖ

σοι χωρὶς στάσεως γενέσθαι ποτ' ἄν;
Θεαίτητος: οὐδαμῶς.
Ξένος: τί δ'; ἄνευ τούτων νοῦν καθορᾷς ὄντα ἢ γενόμενον ἂν καὶ ὁπουοῦν;
Θεαίτητος: ἥκιστα.
Ξένος: καὶ μὴν πρός γε τοῦτον παντὶ λόγῳ μαχετέον, ὃς ἂν ἐπιστήμην ἢ φρόνησιν ἢ νοῦν ἀφανίζων ἰσχυρίζηται περί τινος ὁπῃοῦν.
Θεαίτητος: σφόδρα γε.
Ξένος: τῷ δὴ φιλοσόφῳ καὶ ταῦτα μάλιστα τιμῶντι πᾶσα, ὡς ἔοικεν, ἀνάγκη διὰ ταῦτα μήτε τῶν ἓν ἢ καὶ τὰ πολλὰ

εἴδη λεγόντων τὸ πᾶν ἑστηκὸς ἀποδέχεσθαι, τῶν τε αὖ πανταχῇ τὸ ὂν κινούντων μηδὲ τὸ παράπαν ἀκούειν, ἀλλὰ κατὰ τὴν τῶν παίδων εὐχήν, ὅσα ἀκίνητα καὶ κεκινημένα, τὸ ὄν τε καὶ τὸ πᾶν συναμφότερα λέγειν.
Θεαίτητος: ἀληθέστατα.
Ξένος: τί οὖν; ἆρ' οὐκ ἐπιεικῶς ἤδη φαινόμεθα περιειληφέναι τῷ λόγῳ τὸ ὄν;
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: βαβαὶ μέντ' ἂν ἄρα, ὦ Θεαίτητε, ὥς μοι δοκοῦμεν νῦν αὐτοῦ γνώσεσθαι πέρι τὴν ἀπορίαν τῆς σκέψεως.

Θεαίτητος: πῶς αὖ καὶ τί τοῦτ' εἴρηκας;
Ξένος: ὦ μακάριε, οὐκ ἐννοεῖς ὅτι νῦν ἐσμεν ἐν ἀγνοίᾳ τῇ πλείστῃ περὶ αὐτοῦ, φαινόμεθα δέ τι λέγειν ἡμῖν αὐτοῖς;
Θεαίτητος: ἐμοὶ γοῦν: ὅπῃ δ' αὖ λελήθαμεν οὕτως ἔχοντες, οὐ πάνυ συνίημι.
Ξένος: σκόπει δὴ σαφέστερον εἰ τὰ νῦν συνομολογοῦντες

δικαίως ἂν ἐπερωτηθεῖμεν ἅπερ αὐτοὶ τότε ἠρωτῶμεν τοὺς λέγοντας εἶναι τὸ πᾶν θερμὸν καὶ ψυχρόν.
Θεαίτητος: ποῖα; ὑπόμνησόν με.
Ξένος: πάνυ μὲν οὖν: καὶ πειράσομαί γε δρᾶν τοῦτο ἐρωτῶν σὲ καθάπερ ἐκείνους τότε, ἵνα ἅμα τι καὶ προΐωμεν.
Θεαίτητος: ὀρθῶς.
Ξένος: εἶεν δή, κίνησιν καὶ στάσιν ἆρ' οὐκ ἐναντιώτατα λέγεις ἀλλήλοις;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: καὶ μὴν εἶναί γε ὁμοίως φῂς ἀμφότερα αὐτὰ καὶ ἑκάτερον;

Θεαίτητος: φημὶ γὰρ οὖν.
Ξένος: ἆρα κινεῖσθαι λέγων ἀμφότερα καὶ ἑκάτερον, ὅταν εἶναι συγχωρῇς;
Θεαίτητος: οὐδαμῶς.
Ξένος: ἀλλ' ἑστάναι σημαίνεις λέγων αὐτὰ ἀμφότερα εἶναι;
Θεαίτητος: καὶ πῶς;
Ξένος: τρίτον ἄρα τι παρὰ ταῦτα τὸ ὂν ἐν τῇ ψυχῇ τιθείς, ὡς ὑπ' ἐκείνου τήν τε στάσιν καὶ τὴν κίνησιν περιεχομένην, συλλαβὼν καὶ ἀπιδὼν αὐτῶν πρὸς τὴν τῆς οὐσίας κοινωνίαν, οὕτως εἶναι προσεῖπας ἀμφότερα;

Θεαίτητος: κινδυνεύομεν ὡς ἀληθῶς τρίτον ἀπομαντεύεσθαί τι τὸ ὄν, ὅταν κίνησιν καὶ στάσιν εἶναι λέγωμεν.
Ξένος: οὐκ ἄρα κίνησις καὶ στάσις ἐστὶ συναμφότερον τὸ ὂν ἀλλ' ἕτερον δή τι τούτων.
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Ξένος: κατὰ τὴν αὑτοῦ φύσιν ἄρα τὸ ὂν οὔτε ἕστηκεν οὔτε κινεῖται.
Θεαίτητος: σχεδόν.
Ξένος: ποῖ δὴ χρὴ τὴν διάνοιαν ἔτι τρέπειν τὸν βουλόμενον ἐναργές τι περὶ αὐτοῦ παρ' ἑαυτῷ βεβαιώσασθαι;
Θεαίτητος: ποῖ γάρ;
Ξένος: οἶμαι μὲν οὐδαμόσε ἔτι ῥᾴδιον. εἰ γάρ τι μὴ

κινεῖται, πῶς οὐχ ἕστηκεν; ἢ τὸ μηδαμῶς ἑστὸς πῶς οὐκ αὖ κινεῖται; τὸ δὲ ὂν ἡμῖν νῦν ἐκτὸς τούτων ἀμφοτέρων ἀναπέφανται. ἦ δυνατὸν οὖν τοῦτο;
Θεαίτητος: πάντων μὲν οὖν ἀδυνατώτατον.
Ξένος: τόδε τοίνυν μνησθῆναι δίκαιον ἐπὶ τούτοις.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: ὅτι τοῦ μὴ ὄντος ἐρωτηθέντες τοὔνομα ἐφ' ὅτι ποτὲ δεῖ φέρειν, πάσῃ συνεσχόμεθα ἀπορίᾳ. μέμνησαι;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;

Ξένος: μῶν οὖν ἐν ἐλάττονί τινι νῦν ἐσμεν ἀπορίᾳ περὶ τὸ ὄν;
Θεαίτητος: ἐμοὶ μέν, ὦ ξένε, εἰ δυνατὸν εἰπεῖν, ἐν πλείονι φαινόμεθα.
Ξένος: τοῦτο μὲν τοίνυν ἐνταῦθα κείσθω διηπορημένον: ἐπειδὴ δὲ ἐξ ἴσου τό τε ὂν καὶ τὸ μὴ ὂν ἀπορίας μετειλήφατον, νῦν ἐλπὶς ἤδη καθάπερ ἂν αὐτῶν θάτερον εἴτε ἀμυδρότερον εἴτε σαφέστερον ἀναφαίνηται, καὶ θάτερον οὕτως

ἀναφαίνεσθαι: καὶ ἐὰν αὖ μηδέτερον ἰδεῖν δυνώμεθα, τὸν γοῦν λόγον ὅπῃπερ ἂν οἷοί τε ὦμεν εὐπρεπέστατα διωσόμεθα οὕτως ἀμφοῖν ἅμα.
Θεαίτητος: καλῶς.
Ξένος: λέγωμεν δὴ καθ' ὅντινά ποτε τρόπον πολλοῖς ὀνόμασι ταὐτὸν τοῦτο ἑκάστοτε προσαγορεύομεν.
Θεαίτητος: οἷον δὴ τί; παράδειγμα εἰπέ.
Ξένος: λέγομεν ἄνθρωπον δήπου πόλλ' ἄττα ἐπονομάζοντες, τά τε χρώματα ἐπιφέροντες αὐτῷ καὶ τὰ σχήματα καὶ μεγέθη καὶ κακίας καὶ ἀρετάς, ἐν οἷς πᾶσι καὶ ἑτέροις μυρίοις οὐ μόνον

ἄνθρωπον αὐτὸν εἶναί φαμεν, ἀλλὰ καὶ ἀγαθὸν καὶ ἕτερα ἄπειρα, καὶ τἆλλα δὴ κατὰ τὸν αὐτὸν λόγον οὕτως ἓν ἕκαστον ὑποθέμενοι πάλιν αὐτὸ πολλὰ καὶ πολλοῖς ὀνόμασι λέγομεν.
Θεαίτητος: ἀληθῆ λέγεις.
Ξένος: ὅθεν γε οἶμαι τοῖς τε νέοις καὶ τῶν γερόντων τοῖς ὀψιμαθέσι θοίνην παρεσκευάκαμεν: εὐθὺς γὰρ ἀντιλαβέσθαι παντὶ πρόχειρον ὡς ἀδύνατον τά τε πολλὰ ἓν καὶ τὸ ἓν πολλὰ εἶναι, καὶ δήπου χαίρουσιν οὐκ ἐῶντες ἀγαθὸν λέγειν

ἄνθρωπον, ἀλλὰ τὸ μὲν ἀγαθὸν ἀγαθόν, τὸν δὲ ἄνθρωπον ἄνθρωπον. ἐντυγχάνεις γάρ, ὦ Θεαίτητε, ὡς ἐγᾦμαι, πολλάκις τὰ τοιαῦτα ἐσπουδακόσιν, ἐνίοτε πρεσβυτέροις ἀνθρώποις, καὶ ὑπὸ πενίας τῆς περὶ φρόνησιν κτήσεως τὰ τοιαῦτα τεθαυμακόσι, καὶ δή τι καὶ πάσσοφον οἰομένοις τοῦτο αὐτὸ ἀνηυρηκέναι.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: ἵνα τοίνυν πρὸς ἅπαντας ἡμῖν ὁ λόγος ᾖ τοὺς

πώποτε περὶ οὐσίας καὶ ὁτιοῦν διαλεχθέντας, ἔστω καὶ πρὸς τούτους καὶ πρὸς τοὺς ἄλλους, ὅσοις ἔμπροσθεν διειλέγμεθα, τὰ νῦν ὡς ἐν ἐρωτήσει λεχθησόμενα.
Θεαίτητος: τὰ ποῖα δή;
Ξένος: πότερον μήτε τὴν οὐσίαν κινήσει καὶ στάσει προσάπτωμεν μήτε ἄλλο ἄλλῳ μηδὲν μηδενί, ἀλλ' ὡς ἄμεικτα ὄντα καὶ ἀδύνατον μεταλαμβάνειν ἀλλήλων οὕτως αὐτὰ ἐν τοῖς παρ' ἡμῖν λόγοις τιθῶμεν; ἢ πάντα εἰς ταὐτὸν συναγάγωμεν ὡς δυνατὰ ἐπικοινωνεῖν ἀλλήλοις; ἢ τὰ μέν, τὰ δὲ μή; τούτων,

ὦ Θεαίτητε, τί ποτ' ἂν αὐτοὺς προαιρεῖσθαι φήσομεν;
Θεαίτητος: ἐγὼ μὲν ὑπὲρ αὐτῶν οὐδὲν ἔχω πρὸς ταῦτα ἀποκρίνασθαι.
Ξένος: τί οὖν οὐ καθ' ἓν ἀποκρινόμενος ἐφ' ἑκάστου τὰ συμβαίνοντα ἐσκέψω;
Θεαίτητος: καλῶς λέγεις.
Ξένος: καὶ τιθῶμέν γε αὐτοὺς λέγειν, εἰ βούλει, πρῶτον μηδενὶ μηδὲν μηδεμίαν δύναμιν ἔχειν κοινωνίας εἰς μηδέν. οὐκοῦν κίνησίς τε καὶ στάσις οὐδαμῇ μεθέξετον οὐσίας;

Θεαίτητος: οὐ γὰρ οὖν.
Ξένος: τί δέ; ἔσται πότερον αὐτῶν οὐσίας μὴ προσκοινωνοῦν;
Θεαίτητος: οὐκ ἔσται.
Ξένος: ταχὺ δὴ ταύτῃ γε τῇ συνομολογίᾳ πάντα ἀνάστατα γέγονεν, ὡς ἔοικεν, ἅμα τε τῶν τὸ πᾶν κινούντων καὶ τῶν ὡς ἓν ἱστάντων καὶ ὅσοι κατ' εἴδη τὰ ὄντα κατὰ ταὐτὰ ὡσαύτως ἔχοντα εἶναί φασιν ἀεί: πάντες γὰρ οὗτοι τό γε εἶναι προσάπτουσιν, οἱ μὲν ὄντως κινεῖσθαι λέγοντες, οἱ δὲ ὄντως ἑστηκότ' εἶναι.
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.

Ξένος: καὶ μὴν καὶ ὅσοι τοτὲ μὲν συντιθέασι τὰ πάντα, τοτὲ δὲ διαιροῦσιν, εἴτε εἰς ἓν καὶ ἐξ ἑνὸς ἄπειρα εἴτε εἰς πέρας ἔχοντα στοιχεῖα διαιρούμενοι καὶ ἐκ τούτων συντιθέντες, ὁμοίως μὲν ἐὰν ἐν μέρει τοῦτο τιθῶσι γιγνόμενον, ὁμοίως δὲ καὶ ἐὰν ἀεί, κατὰ πάντα ταῦτα λέγοιεν ἂν οὐδέν, εἴπερ μηδεμία ἔστι σύμμειξις.
Θεαίτητος: ὀρθῶς.
Ξένος: ἔτι τοίνυν ἂν αὐτοὶ πάντων καταγελαστότατα μετίοιεν τὸν λόγον οἱ μηδὲν ἐῶντες κοινωνίᾳ παθήματος ἑτέρου θάτερον προσαγορεύειν.

Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: τῷ τε “εἶναί” που περὶ πάντα ἀναγκάζονται χρῆσθαι καὶ τῷ “χωρὶσ” καὶ τῷ “τῶν ἄλλων” καὶ τῷ “καθ' αὑτὸ” καὶ μυρίοις ἑτέροις, ὧν ἀκρατεῖς ὄντες εἴργεσθαι καὶ μὴ συνάπτειν ἐν τοῖς λόγοις οὐκ ἄλλων δέονται τῶν ἐξελεγξόντων, ἀλλὰ τὸ λεγόμενον οἴκοθεν τὸν πολέμιον καὶ ἐναντιωσόμενον ἔχοντες, ἐντὸς ὑποφθεγγόμενον ὥσπερ τὸν ἄτοπον Εὐρυκλέα περιφέροντες ἀεὶ πορεύονται.

Θεαίτητος: κομιδῇ λέγεις ὅμοιόν τε καὶ ἀληθές.
Ξένος: τί δ', ἂν πάντα ἀλλήλοις ἐῶμεν δύναμιν ἔχειν ἐπικοινωνίας;
Θεαίτητος: τοῦτο μὲν οἷός τε κἀγὼ διαλύειν.
Ξένος: πῶς;
Θεαίτητος: ὅτι κίνησίς τε αὐτὴ παντάπασιν ἵσταιτ' ἂν καὶ στάσις αὖ πάλιν αὐτὴ κινοῖτο, εἴπερ ἐπιγιγνοίσθην ἐπ' ἀλλήλοιν.
Ξένος: ἀλλὰ μὴν τοῦτό γέ που ταῖς μεγίσταις ἀνάγκαις ἀδύνατον, κίνησίν τε ἵστασθαι καὶ στάσιν κινεῖσθαι;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: τὸ τρίτον δὴ μόνον λοιπόν.
Θεαίτητος: ναί.

Ξένος: καὶ μὴν ἕν γέ τι τούτων ἀναγκαῖον, ἢ πάντα ἢ μηδὲν ἢ τὰ μὲν ἐθέλειν, τὰ δὲ μὴ συμμείγνυσθαι.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: καὶ μὴν τά γε δύο ἀδύνατον ηὑρέθη.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: πᾶς ἄρα ὁ βουλόμενος ὀρθῶς ἀποκρίνεσθαι τὸ λοιπὸν τῶν τριῶν θήσει.
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.
Ξένος: ὅτε δὴ τὰ μὲν ἐθέλει τοῦτο δρᾶν, τὰ δ' οὔ, σχεδὸν

οἷον τὰ γράμματα πεπονθότ' ἂν εἴη. καὶ γὰρ ἐκείνων τὰ μὲν ἀναρμοστεῖ που πρὸς ἄλληλα, τὰ δὲ συναρμόττει.
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: τὰ δέ γε φωνήεντα διαφερόντως τῶν ἄλλων οἷον δεσμὸς διὰ πάντων κεχώρηκεν, ὥστε ἄνευ τινὸς αὐτῶν ἀδύνατον ἁρμόττειν καὶ τῶν ἄλλων ἕτερον ἑτέρῳ.
Θεαίτητος: καὶ μάλα γε.
Ξένος: πᾶς οὖν οἶδεν ὁποῖα ὁποίοις δυνατὰ κοινωνεῖν, ἢ τέχνης δεῖ τῷ μέλλοντι δρᾶν ἱκανῶς αὐτό;
Θεαίτητος: τέχνης.
Ξένος: ποίας;
Θεαίτητος: τῆς γραμματικῆς.

Ξένος: τί δέ; περὶ τοὺς τῶν ὀξέων καὶ βαρέων φθόγγους ἆρ' οὐχ οὕτως; ὁ μὲν τοὺς συγκεραννυμένους τε καὶ μὴ τέχνην ἔχων γιγνώσκειν μουσικός, ὁ δὲ μὴ συνιεὶς ἄμουσος;
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: καὶ κατὰ τῶν ἄλλων δὴ τεχνῶν καὶ ἀτεχνιῶν τοιαῦτα εὑρήσομεν ἕτερα.
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: τί δ'; ἐπειδὴ καὶ τὰ γένη πρὸς ἄλληλα κατὰ ταὐτὰ μείξεως ἔχειν ὡμολογήκαμεν, ἆρ' οὐ μετ' ἐπιστήμης τινὸς ἀναγκαῖον διὰ τῶν λόγων πορεύεσθαι τὸν ὀρθῶς μέλλοντα δείξειν ποῖα ποίοις συμφωνεῖ τῶν γενῶν καὶ ποῖα ἄλληλα

οὐ δέχεται; καὶ δὴ καὶ διὰ πάντων εἰ συνέχοντ' ἄττ' αὔτ' ἐστιν, ὥστε συμμείγνυσθαι δυνατὰ εἶναι, καὶ πάλιν ἐν ταῖς διαιρέσεσιν, εἰ δι' ὅλων ἕτερα τῆς διαιρέσεως αἴτια;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὐκ ἐπιστήμης δεῖ, καὶ σχεδόν γε ἴσως τῆς μεγίστης;
Ξένος: τίν' οὖν αὖ [νῦν] προσεροῦμεν, ὦ Θεαίτητε, ταύτην; ἢ πρὸς Διὸς ἐλάθομεν εἰς τὴν τῶν ἐλευθέρων ἐμπεσόντες ἐπιστήμην, καὶ κινδυνεύομεν ζητοῦντες τὸν σοφιστὴν πρότερον ἀνηυρηκέναι τὸν φιλόσοφον;
Θεαίτητος: πῶς λέγεις;

Ξένος: τὸ κατὰ γένη διαιρεῖσθαι καὶ μήτε ταὐτὸν εἶδος ἕτερον ἡγήσασθαι μήτε ἕτερον ὂν ταὐτὸν μῶν οὐ τῆς διαλεκτικῆς φήσομεν ἐπιστήμης εἶναι;
Θεαίτητος: ναί, φήσομεν.
Ξένος: οὐκοῦν ὅ γε τοῦτο δυνατὸς δρᾶν μίαν ἰδέαν διὰ πολλῶν, ἑνὸς ἑκάστου κειμένου χωρίς, πάντῃ διατεταμένην ἱκανῶς διαισθάνεται, καὶ πολλὰς ἑτέρας ἀλλήλων ὑπὸ μιᾶς ἔξωθεν περιεχομένας, καὶ μίαν αὖ δι' ὅλων πολλῶν ἐν ἑνὶ συνημμένην, καὶ πολλὰς χωρὶς πάντῃ διωρισμένας: τοῦτο δ'

ἔστιν, ᾗ τε κοινωνεῖν ἕκαστα δύναται καὶ ὅπῃ μή, διακρίνειν κατὰ γένος ἐπίστασθαι.
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.
Ξένος: ἀλλὰ μὴν τό γε διαλεκτικὸν οὐκ ἄλλῳ δώσεις, ὡς ἐγᾦμαι, πλὴν τῷ καθαρῶς τε καὶ δικαίως φιλοσοφοῦντι.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ ἂν ἄλλῳ δοίη τις;
Ξένος: τὸν μὲν δὴ φιλόσοφον ἐν τοιούτῳ τινὶ τόπῳ καὶ νῦν καὶ ἔπειτα ἀνευρήσομεν ἐὰν ζητῶμεν, ἰδεῖν μὲν χαλεπὸν

ἐναργῶς καὶ τοῦτον, ἕτερον μὴν τρόπον ἥ τε τοῦ σοφιστοῦ χαλεπότης ἥ τε τούτου.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: ὁ μὲν ἀποδιδράσκων εἰς τὴν τοῦ μὴ ὄντος σκοτεινότητα, τριβῇ προσαπτόμενος αὐτῆς, διὰ τὸ σκοτεινὸν τοῦ τόπου κατανοῆσαι χαλεπός: ἦ γάρ;
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Ξένος: ὁ δέ γε φιλόσοφος, τῇ τοῦ ὄντος ἀεὶ διὰ λογισμῶν προσκείμενος ἰδέᾳ, διὰ τὸ λαμπρὸν αὖ τῆς χώρας οὐδαμῶς εὐπετὴς ὀφθῆναι: τὰ γὰρ τῆς τῶν πολλῶν ψυχῆς ὄμματα

καρτερεῖν πρὸς τὸ θεῖον ἀφορῶντα ἀδύνατα.
Θεαίτητος: καὶ ταῦτα εἰκὸς οὐχ ἧττον ἐκείνων οὕτως ἔχειν.
Ξένος: οὐκοῦν περὶ μὲν τούτου καὶ τάχα ἐπισκεψόμεθα σαφέστερον, ἂν ἔτι βουλομένοις ἡμῖν ᾖ: περὶ δὲ τοῦ σοφιστοῦ που δῆλον ὡς οὐκ ἀνετέον πρὶν ἂν ἱκανῶς αὐτὸν θεασώμεθα.
Θεαίτητος: καλῶς εἶπες.
Ξένος: ὅτ' οὖν δὴ τὰ μὲν ἡμῖν τῶν γενῶν ὡμολόγηται κοινωνεῖν ἐθέλειν ἀλλήλοις, τὰ δὲ μή, καὶ τὰ μὲν ἐπ' ὀλίγον, τὰ δ' ἐπὶ πολλά, τὰ δὲ καὶ διὰ πάντων οὐδὲν κωλύειν τοῖς

πᾶσι κεκοινωνηκέναι, τὸ δὴ μετὰ τοῦτο συνεπισπώμεθα τῷ λόγῳ τῇδε σκοποῦντες, μὴ περὶ πάντων τῶν εἰδῶν, ἵνα μὴ ταραττώμεθα ἐν πολλοῖς, ἀλλὰ προελόμενοι τῶν μεγίστων λεγομένων ἄττα, πρῶτον μὲν ποῖα ἕκαστά ἐστιν, ἔπειτα κοινωνίας ἀλλήλων πῶς ἔχει δυνάμεως, ἵνα τό τε ὂν καὶ μὴ ὂν εἰ μὴ πάσῃ σαφηνείᾳ δυνάμεθα λαβεῖν, ἀλλ' οὖν λόγου γε ἐνδεεῖς μηδὲν γιγνώμεθα περὶ αὐτῶν, καθ' ὅσον ὁ τρόπος ἐνδέχεται τῆς νῦν σκέψεως, ἐὰν ἄρα ἡμῖν πῃ

παρεικάθῃ τὸ μὴ ὂν λέγουσιν ὡς ἔστιν ὄντως μὴ ὂν ἀθῴοις ἀπαλλάττειν.
Θεαίτητος: οὐκοῦν χρή.
Ξένος: μέγιστα μὴν τῶν γενῶν ἃ νυνδὴ διῇμεν τό τε ὂν αὐτὸ καὶ στάσις καὶ κίνησις.
Θεαίτητος: πολύ γε.
Ξένος: καὶ μὴν τώ γε δύο φαμὲν αὐτοῖν ἀμείκτω πρὸς ἀλλήλω.
Θεαίτητος: σφόδρα γε.
Ξένος: τὸ δέ γε ὂν μεικτὸν ἀμφοῖν: ἐστὸν γὰρ ἄμφω που.
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: τρία δὴ γίγνεται ταῦτα.
Θεαίτητος: τί μήν;
Ξένος: οὐκοῦν αὐτῶν ἕκαστον τοῖν μὲν δυοῖν ἕτερόν ἐστιν, αὐτὸ δ' ἑαυτῷ ταὐτόν.

Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: τί ποτ' αὖ νῦν οὕτως εἰρήκαμεν τό τε ταὐτὸν καὶ θάτερον; πότερα δύο γένη τινὲ αὐτώ, τῶν μὲν τριῶν ἄλλω, συμμειγνυμένω μὴν ἐκείνοις ἐξ ἀνάγκης ἀεί, καὶ περὶ πέντε ἀλλ' οὐ περὶ τριῶν ὡς ὄντων αὐτῶν σκεπτέον, ἢ τό τε ταὐτὸν

τοῦτο καὶ θάτερον ὡς ἐκείνων τι προσαγορεύοντες λανθάνομεν ἡμᾶς αὐτούς;
Θεαίτητος: ἴσως.
Ξένος: ἀλλ' οὔ τι μὴν κίνησίς γε καὶ στάσις οὔθ' ἕτερον οὔτε ταὐτόν ἐστι.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: ὅτιπερ ἂν κοινῇ προσείπωμεν κίνησιν καὶ στάσιν, τοῦτο οὐδέτερον αὐτοῖν οἷόν τε εἶναι.
Θεαίτητος: τί δή;
Ξένος: κίνησίς τε στήσεται καὶ στάσις αὖ κινηθήσεται: περὶ γὰρ ἀμφότερα θάτερον ὁποτερονοῦν γιγνόμενον αὐτοῖν ἀναγκάσει μεταβάλλειν αὖ θάτερον ἐπὶ τοὐναντίον τῆς αὑτοῦ

φύσεως, ἅτε μετασχὸν τοῦ ἐναντίου.
Θεαίτητος: κομιδῇ γε.
Ξένος: μετέχετον μὴν ἄμφω ταὐτοῦ καὶ θατέρου.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: μὴ τοίνυν λέγωμεν κίνησίν γ' εἶναι ταὐτὸν ἢ θάτερον, μηδ' αὖ στάσιν.
Θεαίτητος: μὴ γάρ.
Ξένος: ἀλλ' ἆρα τὸ ὂν καὶ τὸ ταὐτὸν ὡς ἕν τι διανοητέον ἡμῖν;
Θεαίτητος: ἴσως.
Ξένος: ἀλλ' εἰ τὸ ὂν καὶ τὸ ταὐτὸν μηδὲν διάφορον σημαίνετον, κίνησιν αὖ πάλιν καὶ στάσιν ἀμφότερα εἶναι λέγοντες

ἀμφότερα οὕτως αὐτὰ ταὐτὸν ὡς ὄντα προσεροῦμεν.
Θεαίτητος: ἀλλὰ μὴν τοῦτό γε ἀδύνατον.
Ξένος: ἀδύνατον ἄρα ταὐτὸν καὶ τὸ ὂν ἓν εἶναι.
Θεαίτητος: σχεδόν.
Ξένος: τέταρτον δὴ πρὸς τοῖς τρισὶν εἴδεσιν τὸ ταὐτὸν τιθῶμεν;
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: τί δέ; τὸ θάτερον ἆρα ἡμῖν λεκτέον πέμπτον; ἢ τοῦτο καὶ τὸ ὂν ὡς δύ' ἄττα ὀνόματα ἐφ' ἑνὶ γένει διανοεῖσθαι δεῖ;
Θεαίτητος: τάχ' ἄν.
Ξένος: ἀλλ' οἶμαί σε συγχωρεῖν τῶν ὄντων τὰ μὲν αὐτὰ καθ' αὑτά, τὰ δὲ πρὸς ἄλλα ἀεὶ λέγεσθαι.
Θεαίτητος: τί δ' οὔ;

Ξένος: τὸ δέ γ' ἕτερον ἀεὶ πρὸς ἕτερον: ἦ γάρ;
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: οὐκ ἄν, εἴ γε τὸ ὂν καὶ τὸ θάτερον μὴ πάμπολυ διεφερέτην: ἀλλ' εἴπερ θάτερον ἀμφοῖν μετεῖχε τοῖν εἰδοῖν ὥσπερ τὸ ὄν, ἦν ἄν ποτέ τι καὶ τῶν ἑτέρων ἕτερον οὐ πρὸς ἕτερον: νῦν δὲ ἀτεχνῶς ἡμῖν ὅτιπερ ἂν ἕτερον ᾖ, συμβέβηκεν ἐξ ἀνάγκης ἑτέρου τοῦτο ὅπερ ἐστὶν εἶναι.
Θεαίτητος: λέγεις καθάπερ ἔχει.
Ξένος: πέμπτον δὴ τὴν θατέρου φύσιν λεκτέον ἐν τοῖς

εἴδεσιν οὖσαν, ἐν οἷς προαιρούμεθα.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: καὶ διὰ πάντων γε αὐτὴν αὐτῶν φήσομεν εἶναι διεληλυθυῖαν: ἓν ἕκαστον γὰρ ἕτερον εἶναι τῶν ἄλλων οὐ διὰ τὴν αὑτοῦ φύσιν, ἀλλὰ διὰ τὸ μετέχειν τῆς ἰδέας τῆς θατέρου.
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.
Ξένος: ὧδε δὴ λέγωμεν ἐπὶ τῶν πέντε καθ' ἓν ἀναλαμβάνοντες.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: πρῶτον μὲν κίνησιν, ὡς ἔστι παντάπασιν ἕτερον στάσεως. ἢ πῶς λέγομεν;
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: οὐ στάσις ἄρ' ἐστίν.
Θεαίτητος: οὐδαμῶς.

Ξένος: ἔστι δέ γε διὰ τὸ μετέχειν τοῦ ὄντος.
Θεαίτητος: ἔστιν.
Ξένος: αὖθις δὴ πάλιν ἡ κίνησις ἕτερον ταὐτοῦ ἐστιν.
Θεαίτητος: σχεδόν.
Ξένος: οὐ ταὐτὸν ἄρα ἐστίν.
Θεαίτητος: οὐ γὰρ οὖν.
Ξένος: ἀλλὰ μὴν αὕτη γ' ἦν ταὐτὸν διὰ τὸ μετέχειν αὖ πάντ' αὐτοῦ.
Θεαίτητος: καὶ μάλα.
Ξένος: τὴν κίνησιν δὴ ταὐτόν τ' εἶναι καὶ μὴ ταὐτὸν ὁμολογητέον καὶ οὐ δυσχεραντέον. οὐ γὰρ ὅταν εἴπωμεν αὐτὴν ταὐτὸν καὶ μὴ ταὐτόν, ὁμοίως εἰρήκαμεν, ἀλλ' ὁπόταν μὲν

ταὐτόν, διὰ τὴν μέθεξιν ταὐτοῦ πρὸς ἑαυτὴν οὕτω λέγομεν, ὅταν δὲ μὴ ταὐτόν, διὰ τὴν κοινωνίαν αὖ θατέρου, δι' ἣν ἀποχωριζομένη ταὐτοῦ γέγονεν οὐκ ἐκεῖνο ἀλλ' ἕτερον, ὥστε ὀρθῶς αὖ λέγεται πάλιν οὐ ταὐτόν.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: οὐκοῦν κἂν εἴ πῃ μετελάμβανεν αὐτὴ κίνησις στάσεως, οὐδὲν ἂν ἄτοπον ἦν στάσιμον αὐτὴν προσαγορεύειν;
Θεαίτητος: ὀρθότατά γε, εἴπερ τῶν γενῶν συγχωρησόμεθα τὰ μὲν ἀλλήλοις ἐθέλειν μείγνυσθαι, τὰ δὲ μή.

Ξένος: καὶ μὴν ἐπί γε τὴν τούτου πρότερον ἀπόδειξιν ἢ τῶν νῦν ἀφικόμεθα, ἐλέγχοντες ὡς ἔστι κατὰ φύσιν ταύτῃ.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: λέγωμεν δὴ πάλιν: ἡ κίνησίς ἐστιν ἕτερον τοῦ ἑτέρου, καθάπερ ταὐτοῦ τε ἦν ἄλλο καὶ τῆς στάσεως;
Θεαίτητος: ἀναγκαῖον.
Ξένος: οὐχ ἕτερον ἄρ' ἐστί πῃ καὶ ἕτερον κατὰ τὸν νυνδὴ λόγον.
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Ξένος: τί οὖν δὴ τὸ μετὰ τοῦτο; ἆρ' αὖ τῶν μὲν τριῶν ἕτερον αὐτὴν φήσομεν εἶναι, τοῦ δὲ τετάρτου μὴ φῶμεν,

ὁμολογήσαντες αὐτὰ εἶναι πέντε, περὶ ὧν καὶ ἐν οἷς προυθέμεθα σκοπεῖν;
Θεαίτητος: καὶ πῶς; ἀδύνατον γὰρ συγχωρεῖν ἐλάττω τὸν ἀριθμὸν τοῦ νυνδὴ φανέντος.
Ξένος: ἀδεῶς ἄρα τὴν κίνησιν ἕτερον εἶναι τοῦ ὄντος διαμαχόμενοι λέγωμεν;
Θεαίτητος: ἀδεέστατα μὲν οὖν.
Ξένος: οὐκοῦν δὴ σαφῶς ἡ κίνησις ὄντως οὐκ ὄν ἐστι καὶ ὄν, ἐπείπερ τοῦ ὄντος μετέχει;
Θεαίτητος: σαφέστατά γε.
Ξένος: ἔστιν ἄρα ἐξ ἀνάγκης τὸ μὴ ὂν ἐπί τε κινήσεως εἶναι καὶ κατὰ πάντα τὰ γένη: κατὰ πάντα γὰρ ἡ θατέρου

φύσις ἕτερον ἀπεργαζομένη τοῦ ὄντος ἕκαστον οὐκ ὂν ποιεῖ, καὶ σύμπαντα δὴ κατὰ ταὐτὰ οὕτως οὐκ ὄντα ὀρθῶς ἐροῦμεν, καὶ πάλιν, ὅτι μετέχει τοῦ ὄντος, εἶναί τε καὶ ὄντα.
Θεαίτητος: κινδυνεύει.
Ξένος: περὶ ἕκαστον ἄρα τῶν εἰδῶν πολὺ μέν ἐστι τὸ ὄν, ἄπειρον δὲ πλήθει τὸ μὴ ὄν.
Θεαίτητος: ἔοικεν.

Ξένος: οὐκοῦν καὶ τὸ ὂν αὐτὸ τῶν ἄλλων ἕτερον εἶναι λεκτέον.
Θεαίτητος: ἀνάγκη.
Ξένος: καὶ τὸ ὂν ἄρ' ἡμῖν, ὅσαπέρ ἐστι τὰ ἄλλα, κατὰ τοσαῦτα οὐκ ἔστιν: ἐκεῖνα γὰρ οὐκ ὂν ἓν μὲν αὐτό ἐστιν, ἀπέραντα δὲ τὸν ἀριθμὸν τἆλλα οὐκ ἔστιν αὖ.
Θεαίτητος: σχεδὸν οὕτως.
Ξένος: οὐκοῦν δὴ καὶ ταῦτα οὐ δυσχεραντέον, ἐπείπερ ἔχει κοινωνίαν ἀλλήλοις ἡ τῶν γενῶν φύσις. εἰ δέ τις ταῦτα μὴ συγχωρεῖ, πείσας ἡμῶν τοὺς ἔμπροσθεν λόγους οὕτω πειθέτω τὰ μετὰ ταῦτα.
Θεαίτητος: δικαιότατα εἴρηκας.

Ξένος: ἴδωμεν δὴ καὶ τόδε.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: ὁπόταν τὸ μὴ ὂν λέγωμεν, ὡς ἔοικεν, οὐκ ἐναντίον τι λέγομεν τοῦ ὄντος ἀλλ' ἕτερον μόνον.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: οἷον ὅταν εἴπωμέν τι μὴ μέγα, τότε μᾶλλόν τί σοι φαινόμεθα τὸ σμικρὸν ἢ τὸ ἴσον δηλοῦν τῷ ῥήματι;
Θεαίτητος: καὶ πῶς;
Ξένος: οὐκ ἄρ', ἐναντίον ὅταν ἀπόφασις λέγηται σημαίνειν, συγχωρησόμεθα, τοσοῦτον δὲ μόνον, ὅτι τῶν ἄλλων τὶ μηνύει

τὸ μὴ καὶ τὸ οὒ προτιθέμενα τῶν ἐπιόντων ὀνομάτων, μᾶλλον δὲ τῶν πραγμάτων περὶ ἅττ' ἂν κέηται τὰ ἐπιφθεγγόμενα ὕστερον τῆς ἀποφάσεως ὀνόματα.
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.
Ξένος: τόδε δὲ διανοηθῶμεν, εἰ καὶ σοὶ συνδοκεῖ.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: ἡ θατέρου μοι φύσις φαίνεται κατακεκερματίσθαι καθάπερ ἐπιστήμη.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: μία μέν ἐστί που καὶ ἐκείνη, τὸ δ' ἐπί τῳ γιγνόμενον μέρος αὐτῆς ἕκαστον ἀφορισθὲν ἐπωνυμίαν ἴσχει τινὰ

ἑαυτῆς ἰδίαν: διὸ πολλαὶ τέχναι τ' εἰσὶ λεγόμεναι καὶ ἐπιστῆμαι.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: οὐκοῦν καὶ τὰ τῆς θατέρου φύσεως μόρια μιᾶς οὔσης ταὐτὸν πέπονθε τοῦτο.
Θεαίτητος: τάχ' ἄν: ἀλλ' ὅπῃ δὴ λέγωμεν;
Ξένος: ἔστι τῷ καλῷ τι θατέρου μόριον ἀντιτιθέμενον;
Θεαίτητος: ἔστιν.
Ξένος: τοῦτ' οὖν ἀνώνυμον ἐροῦμεν ἤ τιν' ἔχον ἐπωνυμίαν;
Θεαίτητος: ἔχον: ὃ γὰρ μὴ καλὸν ἑκάστοτε φθεγγόμεθα, τοῦτο οὐκ ἄλλου τινὸς ἕτερόν ἐστιν ἢ τῆς τοῦ καλοῦ φύσεως.
Ξένος: ἴθι νυν τόδε μοι λέγε.

Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: ἄλλο τι τῶν ὄντων τινὸς ἑνὸς γένους ἀφορισθὲν καὶ πρός τι τῶν ὄντων αὖ πάλιν ἀντιτεθὲν οὕτω συμβέβηκεν εἶναι τὸ μὴ καλόν;
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: ὄντος δὴ πρὸς ὂν ἀντίθεσις, ὡς ἔοικ', εἶναί τις συμβαίνει τὸ μὴ καλόν.
Θεαίτητος: ὀρθότατα.
Ξένος: τί οὖν; κατὰ τοῦτον τὸν λόγον ἆρα μᾶλλον μὲν τὸ καλὸν ἡμῖν ἐστι τῶν ὄντων, ἧττον δὲ τὸ μὴ καλόν;
Θεαίτητος: οὐδέν.

Ξένος: ὁμοίως ἄρα τὸ μὴ μέγα καὶ τὸ μέγα αὐτὸ εἶναι λεκτέον;
Θεαίτητος: ὁμοίως.
Ξένος: οὐκοῦν καὶ τὸ μὴ δίκαιον τῷ δικαίῳ κατὰ ταὐτὰ θετέον πρὸς τὸ μηδέν τι μᾶλλον εἶναι θάτερον θατέρου;
Θεαίτητος: τί μήν;
Ξένος: καὶ τἆλλα δὴ ταύτῃ λέξομεν, ἐπείπερ ἡ θατέρου φύσις ἐφάνη τῶν ὄντων οὖσα, ἐκείνης δὲ οὔσης ἀνάγκη δὴ καὶ τὰ μόρια αὐτῆς μηδενὸς ἧττον ὄντα τιθέναι.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: οὐκοῦν, ὡς ἔοικεν, ἡ τῆς θατέρου μορίου φύσεως

καὶ τῆς τοῦ ὄντος πρὸς ἄλληλα ἀντικειμένων ἀντίθεσις οὐδὲν ἧττον, εἰ θέμις εἰπεῖν, αὐτοῦ τοῦ ὄντος οὐσία ἐστίν, οὐκ ἐναντίον ἐκείνῳ σημαίνουσα ἀλλὰ τοσοῦτον μόνον, ἕτερον ἐκείνου.
Θεαίτητος: σαφέστατά γε.
Ξένος: τίν' οὖν αὐτὴν προσείπωμεν;
Θεαίτητος: δῆλον ὅτι τὸ μὴ ὄν, ὃ διὰ τὸν σοφιστὴν ἐζητοῦμεν, αὐτό ἐστι τοῦτο.
Ξένος: πότερον οὖν, ὥσπερ εἶπες, ἔστιν οὐδενὸς τῶν ἄλλων οὐσίας ἐλλειπόμενον, καὶ δεῖ θαρροῦντα ἤδη λέγειν ὅτι τὸ μὴ ὂν βεβαίως ἐστὶ τὴν αὑτοῦ φύσιν ἔχον, ὥσπερ τὸ μέγα

ἦν μέγα καὶ τὸ καλὸν ἦν καλὸν καὶ τὸ μὴ μέγα <μὴ μέγα> καὶ τὸ μὴ καλὸν <μὴ καλόν>, οὕτω δὲ καὶ τὸ μὴ ὂν κατὰ ταὐτὸν ἦν τε καὶ ἔστι μὴ ὄν, ἐνάριθμον τῶν πολλῶν ὄντων εἶδος ἕν; ἤ τινα ἔτι πρὸς αὐτό, ὦ Θεαίτητε, ἀπιστίαν ἔχομεν;
Θεαίτητος: οὐδεμίαν.
Ξένος: οἶσθ' οὖν ὅτι Παρμενίδῃ μακροτέρως τῆς ἀπορρήσεως ἠπιστήκαμεν;
Θεαίτητος: τί δή;
Ξένος: πλεῖον ἢ 'κεῖνος ἀπεῖπε σκοπεῖν, ἡμεῖς εἰς τὸ πρόσθεν ἔτι ζητήσαντες ἀπεδείξαμεν αὐτῷ.
Θεαίτητος: πῶς;

Ξένος: ὅτι ὁ μέν πού φησιν— “οὐ γὰρ μήποτε τοῦτο δαμῇ, εἶναι μὴ ἐόντα, ἀλλὰ σὺ τῆσδ' ἀφ' ὁδοῦ διζήσιος εἶργε νόημα.”
Θεαίτητος: λέγει γὰρ οὖν οὕτως.
Ξένος: ἡμεῖς δέ γε οὐ μόνον τὰ μὴ ὄντα ὡς ἔστιν ἀπεδείξαμεν, ἀλλὰ καὶ τὸ εἶδος ὃ τυγχάνει ὂν τοῦ μὴ ὄντος ἀπεφηνάμεθα: τὴν γὰρ θατέρου φύσιν ἀποδείξαντες οὖσάν

τε καὶ κατακεκερματισμένην ἐπὶ πάντα τὰ ὄντα πρὸς ἄλληλα, τὸ πρὸς τὸ ὂν ἕκαστον μόριον αὐτῆς ἀντιτιθέμενον ἐτολμήσαμεν εἰπεῖν ὡς αὐτὸ τοῦτό ἐστιν ὄντως τὸ μὴ ὄν.
Θεαίτητος: καὶ παντάπασί γε, ὦ ξένε, ἀληθέστατά μοι δοκοῦμεν εἰρηκέναι.
Ξένος: μὴ τοίνυν ἡμᾶς εἴπῃ τις ὅτι τοὐναντίον τοῦ ὄντος τὸ μὴ ὂν ἀποφαινόμενοι τολμῶμεν λέγειν ὡς ἔστιν. ἡμεῖς γὰρ περὶ μὲν ἐναντίου τινὸς αὐτῷ χαίρειν πάλαι λέγομεν,

εἴτ' ἔστιν εἴτε μή, λόγον ἔχον ἢ καὶ παντάπασιν ἄλογον: ὃ δὲ νῦν εἰρήκαμεν εἶναι τὸ μὴ ὄν, ἢ πεισάτω τις ὡς οὐ καλῶς λέγομεν ἐλέγξας, ἢ μέχριπερ ἂν ἀδυνατῇ, λεκτέον καὶ ἐκείνῳ καθάπερ ἡμεῖς λέγομεν, ὅτι συμμείγνυταί τε ἀλλήλοις τὰ γένη καὶ τό τε ὂν καὶ θάτερον διὰ πάντων καὶ δι' ἀλλήλων διεληλυθότε τὸ μὲν ἕτερον μετασχὸν τοῦ ὄντος ἔστι μὲν διὰ ταύτην τὴν μέθεξιν, οὐ μὴν ἐκεῖνό γε οὗ μετέσχεν ἀλλ' ἕτερον, ἕτερον δὲ τοῦ ὄντος ὂν ἔστι σαφέστατα

ἐξ ἀνάγκης εἶναι μὴ ὄν: τὸ δὲ ὂν αὖ θατέρου μετειληφὸς ἕτερον τῶν ἄλλων ἂν εἴη γενῶν, ἕτερον δ' ἐκείνων ἁπάντων ὂν οὐκ ἔστιν ἕκαστον αὐτῶν οὐδὲ σύμπαντα τὰ ἄλλα πλὴν αὐτό, ὥστε τὸ ὂν ἀναμφισβητήτως αὖ μυρία ἐπὶ μυρίοις οὐκ ἔστι, καὶ τἆλλα δὴ καθ' ἕκαστον οὕτω καὶ σύμπαντα πολλαχῇ μὲν ἔστι, πολλαχῇ δ' οὐκ ἔστιν.
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Ξένος: καὶ ταύταις δὴ ταῖς ἐναντιώσεσιν εἴτε ἀπιστεῖ τις, σκεπτέον αὐτῷ καὶ λεκτέον βέλτιόν τι τῶν νῦν εἰρημένων:

εἴτε ὥς τι χαλεπὸν κατανενοηκὼς χαίρει τοτὲ μὲν ἐπὶ θάτερα τοτὲ δ' ἐπὶ θάτερα τοὺς λόγους ἕλκων, οὐκ ἄξια πολλῆς σπουδῆς ἐσπούδακεν, ὡς οἱ νῦν λόγοι φασί. τοῦτο μὲν γὰρ οὔτε τι κομψὸν οὔτε χαλεπὸν εὑρεῖν, ἐκεῖνο δ' ἤδη καὶ χαλεπὸν ἅμα καὶ καλόν.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: ὃ καὶ πρόσθεν εἴρηται, τὸ ταῦτα ἐάσαντα ὡς δυνατὰ τοῖς λεγομένοις οἷόν τ' εἶναι καθ' ἕκαστον ἐλέγχοντα ἐπακολουθεῖν, ὅταν τέ τις ἕτερον ὄν πῃ ταὐτὸν

εἶναι φῇ καὶ ὅταν ταὐτὸν ὂν ἕτερον, ἐκείνῃ καὶ κατ' ἐκεῖνο ὅ φησι τούτων πεπονθέναι πότερον. τὸ δὲ ταὐτὸν ἕτερον ἀποφαίνειν ἁμῇ γέ πῃ καὶ τὸ θάτερον ταὐτὸν καὶ τὸ μέγα σμικρὸν καὶ τὸ ὅμοιον ἀνόμοιον, καὶ χαίρειν οὕτω τἀναντία ἀεὶ προφέροντα ἐν τοῖς λόγοις, οὔτε τις ἔλεγχος οὗτος ἀληθινὸς ἄρτι τε τῶν ὄντων τινὸς ἐφαπτομένου δῆλος νεογενὴς ὤν.
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.
Ξένος: καὶ γάρ, ὠγαθέ, τό γε πᾶν ἀπὸ παντὸς ἐπιχειρεῖν

ἀποχωρίζειν ἄλλως τε οὐκ ἐμμελὲς καὶ δὴ καὶ παντάπασιν ἀμούσου τινὸς καὶ ἀφιλοσόφου.
Θεαίτητος: τί δή;
Ξένος: τελεωτάτη πάντων λόγων ἐστὶν ἀφάνισις τὸ διαλύειν ἕκαστον ἀπὸ πάντων: διὰ γὰρ τὴν ἀλλήλων τῶν εἰδῶν συμπλοκὴν ὁ λόγος γέγονεν ἡμῖν.
Θεαίτητος: ἀληθῆ.

Ξένος: σκόπει τοίνυν ὡς ἐν καιρῷ νυνδὴ τοῖς τοιούτοις διεμαχόμεθα καὶ προσηναγκάζομεν ἐᾶν ἕτερον ἑτέρῳ μείγνυσθαι.
Θεαίτητος: πρὸς δὴ τί;
Ξένος: πρὸς τὸ τὸν λόγον ἡμῖν τῶν ὄντων ἕν τι γενῶν εἶναι. τούτου γὰρ στερηθέντες, τὸ μὲν μέγιστον, φιλοσοφίας ἂν στερηθεῖμεν: ἔτι δ' ἐν τῷ παρόντι δεῖ λόγον ἡμᾶς διομολογήσασθαι τί ποτ' ἔστιν, εἰ δὲ ἀφῃρέθημεν αὐτὸ μηδ' εἶναι τὸ παράπαν, οὐδὲν ἂν ἔτι που λέγειν οἷοί τ' ἦμεν.

ἀφῃρέθημεν δ' ἄν, εἰ συνεχωρήσαμεν μηδεμίαν εἶναι μεῖξιν μηδενὶ πρὸς μηδέν.
Θεαίτητος: ὀρθῶς τοῦτό γε: λόγον δὲ δι' ὅτι νῦν διομολογητέον οὐκ ἔμαθον.
Ξένος: ἀλλ' ἴσως τῇδ' ἑπόμενος ῥᾷστ' ἂν μάθοις.
Θεαίτητος: πῇ;
Ξένος: τὸ μὲν δὴ μὴ ὂν ἡμῖν ἕν τι τῶν ἄλλων γένος ὂν ἀνεφάνη, κατὰ πάντα τὰ ὄντα διεσπαρμένον.
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: οὐκοῦν τὸ μετὰ τοῦτο σκεπτέον εἰ δόξῃ τε καὶ λόγῳ μείγνυται.
Θεαίτητος: τί δή;

Ξένος: μὴ μειγνυμένου μὲν αὐτοῦ τούτοις ἀναγκαῖον ἀληθῆ πάντ' εἶναι, μειγνυμένου δὲ δόξα τε ψευδὴς γίγνεται καὶ λόγος: τὸ γὰρ τὰ μὴ ὄντα δοξάζειν ἢ λέγειν, τοῦτ' ἔστι που τὸ ψεῦδος ἐν διανοίᾳ τε καὶ λόγοις γιγνόμενον.
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: ὄντος δέ γε ψεύδους ἔστιν ἀπάτη.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: καὶ μὴν ἀπάτης οὔσης εἰδώλων τε καὶ εἰκόνων ἤδη καὶ φαντασίας πάντα ἀνάγκη μεστὰ εἶναι.
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Ξένος: τὸν δέ γε σοφιστὴν ἔφαμεν ἐν τούτῳ που τῷ τόπῳ

καταπεφευγέναι μέν, ἔξαρνον δὲ γεγονέναι τὸ παράπαν μηδ' εἶναι ψεῦδος: τὸ γὰρ μὴ ὂν οὔτε διανοεῖσθαί τινα οὔτε λέγειν: οὐσίας γὰρ οὐδὲν οὐδαμῇ τὸ μὴ ὂν μετέχειν.
Θεαίτητος: ἦν ταῦτα.
Ξένος: νῦν δέ γε τοῦτο μὲν ἐφάνη μετέχον τοῦ ὄντος, ὥστε ταύτῃ μὲν ἴσως οὐκ ἂν μάχοιτο ἔτι: τάχα δ' ἂν φαίη τῶν εἰδῶν τὰ μὲν μετέχειν τοῦ μὴ ὄντος, τὰ δ' οὔ, καὶ λόγον δὴ καὶ δόξαν εἶναι τῶν οὐ μετεχόντων, ὥστε τὴν εἰδωλοποιικὴν καὶ φανταστικήν, ἐν ᾗ φαμεν αὐτὸν εἶναι,

διαμάχοιτ' ἂν πάλιν ὡς παντάπασιν οὐκ ἔστιν, ἐπειδὴ δόξα καὶ λόγος οὐ κοινωνεῖ τοῦ μὴ ὄντος: ψεῦδος γὰρ τὸ παράπαν οὐκ εἶναι ταύτης μὴ συνισταμένης τῆς κοινωνίας. διὰ ταῦτ' οὖν λόγον πρῶτον καὶ δόξαν καὶ φαντασίαν διερευνητέον ὅτι ποτ' ἔστιν, ἵνα φανέντων καὶ τὴν κοινωνίαν αὐτῶν τῷ

μὴ ὄντι κατίδωμεν, κατιδόντες δὲ τὸ ψεῦδος ὂν ἀποδείξωμεν, ἀποδείξαντες δὲ τὸν σοφιστὴν εἰς αὐτὸ ἐνδήσωμεν, εἴπερ ἔνοχός ἐστιν, ἢ καὶ ἀπολύσαντες ἐν ἄλλῳ γένει ζητῶμεν.
Θεαίτητος: κομιδῇ δέ γε, ὦ ξένε, ἔοικεν ἀληθὲς εἶναι τὸ περὶ τὸν σοφιστὴν κατ' ἀρχὰς λεχθέν, ὅτι δυσθήρευτον εἴη τὸ γένος. φαίνεται γὰρ οὖν προβλημάτων γέμειν, ὧν ἐπειδάν τι προβάλῃ, τοῦτο πρότερον ἀναγκαῖον διαμάχεσθαι πρὶν ἐπ' αὐτὸν ἐκεῖνον ἀφικέσθαι. νῦν γὰρ μόγις μὲν τὸ μὴ ὂν ὡς οὐκ ἔστι προβληθὲν διεπεράσαμεν, ἕτερον δὲ

προβέβληται, καὶ δεῖ δὴ ψεῦδος ὡς ἔστι καὶ περὶ λόγον καὶ περὶ δόξαν ἀποδεῖξαι, καὶ μετὰ τοῦτο ἴσως ἕτερον, καὶ ἔτ' ἄλλο μετ' ἐκεῖνο: καὶ πέρας, ὡς ἔοικεν, οὐδὲν φανήσεταί ποτε.
Ξένος: θαρρεῖν, ὦ Θεαίτητε, χρὴ τὸν καὶ σμικρόν τι δυνάμενον εἰς τὸ πρόσθεν ἀεὶ προϊέναι. τί γὰρ ὅ γ' ἀθυμῶν ἐν τούτοις δράσειεν ἂν ἐν ἄλλοις, ἢ μηδὲν ἐν ἐκείνοις ἀνύτων ἢ καὶ πάλιν εἰς τοὔπισθεν ἀπωσθείς; σχολῇ που, τὸ κατὰ

τὴν παροιμίαν λεγόμενον, ὅ γε τοιοῦτος ἄν ποτε ἕλοι πόλιν. νῦν δ' ἐπεί, ὠγαθέ, τοῦτο ὃ λέγεις διαπεπέρανται, τό τοι μέγιστον ἡμῖν τεῖχος ᾑρημένον ἂν εἴη, τὰ δ' ἄλλα ἤδη ῥᾴω καὶ σμικρότερα.
Θεαίτητος: καλῶς εἶπες.
Ξένος: λόγον δὴ πρῶτον καὶ δόξαν, καθάπερ ἐρρήθη νυνδή, λάβωμεν, ἵνα ἐναργέστερον ἀπολογισώμεθα πότερον αὐτῶν ἅπτεται τὸ μὴ ὂν ἢ παντάπασιν ἀληθῆ μέν ἐστιν ἀμφότερα ταῦτα, ψεῦδος δὲ οὐδέποτε οὐδέτερον.
Θεαίτητος: ὀρθῶς.

Ξένος: φέρε δή, καθάπερ περὶ τῶν εἰδῶν καὶ τῶν γραμμάτων ἐλέγομεν, περὶ τῶν ὀνομάτων πάλιν ὡσαύτως ἐπισκεψώμεθα. φαίνεται γάρ πῃ ταύτῃ τὸ νῦν ζητούμενον.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον οὖν δὴ περὶ τῶν ὀνομάτων ὑπακουστέον;
Ξένος: εἴτε πάντα ἀλλήλοις συναρμόττει εἴτε μηδέν, εἴτε τὰ μὲν ἐθέλει, τὰ δὲ μή.
Θεαίτητος: δῆλον τοῦτό γε, ὅτι τὰ μὲν ἐθέλει, τὰ δ' οὔ.
Ξένος: τὸ τοιόνδε λέγεις ἴσως, ὅτι τὰ μὲν ἐφεξῆς λεγόμενα

καὶ δηλοῦντά τι συναρμόττει, τὰ δὲ τῇ συνεχείᾳ μηδὲν σημαίνοντα ἀναρμοστεῖ.
Θεαίτητος: πῶς τί τοῦτ' εἶπας;
Ξένος: ὅπερ ᾠήθην ὑπολαβόντα σε προσομολογεῖν. ἔστι γὰρ ἡμῖν που τῶν τῇ φωνῇ περὶ τὴν οὐσίαν δηλωμάτων διττὸν γένος.
Θεαίτητος: πῶς;

Ξένος: τὸ μὲν ὀνόματα, τὸ δὲ ῥήματα κληθέν.
Θεαίτητος: εἰπὲ ἑκάτερον.
Ξένος: τὸ μὲν ἐπὶ ταῖς πράξεσιν ὂν δήλωμα ῥῆμά που λέγομεν.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τὸ δέ γ' ἐπ' αὐτοῖς τοῖς ἐκείνας πράττουσι σημεῖον τῆς φωνῆς ἐπιτεθὲν ὄνομα.
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.
Ξένος: οὐκοῦν ἐξ ὀνομάτων μὲν μόνων συνεχῶς λεγομένων οὐκ ἔστι ποτὲ λόγος, οὐδ' αὖ ῥημάτων χωρὶς ὀνομάτων λεχθέντων.
Θεαίτητος: ταῦτ' οὐκ ἔμαθον.

Ξένος: δῆλον γὰρ ὡς πρὸς ἕτερόν τι βλέπων ἄρτι συνωμολόγεις: ἐπεὶ τοῦτ' αὐτὸ ἐβουλόμην εἰπεῖν, ὅτι συνεχῶς ὧδε λεγόμενα ταῦτα οὐκ ἔστι λόγος.
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: οἷον “βαδίζει” “τρέχει” “καθεύδει,” καὶ τἆλλα ὅσα πράξεις σημαίνει ῥήματα, κἂν πάντα τις ἐφεξῆς αὔτ' εἴπῃ, λόγον οὐδέν τι μᾶλλον ἀπεργάζεται.
Θεαίτητος: πῶς γάρ;
Ξένος: οὐκοῦν καὶ πάλιν ὅταν λέγηται “λέων” “ἔλαφοσ” “ἵππος,” ὅσα τε ὀνόματα τῶν τὰς πράξεις αὖ πραττόντων

ὠνομάσθη, καὶ κατὰ ταύτην δὴ τὴν συνέχειαν οὐδείς πω συνέστη λόγος: οὐδεμίαν γὰρ οὔτε οὕτως οὔτ' ἐκείνως πρᾶξιν οὐδ' ἀπραξίαν οὐδὲ οὐσίαν ὄντος οὐδὲ μὴ ὄντος δηλοῖ τὰ φωνηθέντα, πρὶν ἄν τις τοῖς ὀνόμασι τὰ ῥήματα κεράσῃ. τότε δ' ἥρμοσέν τε καὶ λόγος ἐγένετο εὐθὺς ἡ πρώτη συμπλοκή, σχεδὸν τῶν λόγων ὁ πρῶτός τε καὶ σμικρότατος.
Θεαίτητος: πῶς ἄρ' ὧδε λέγεις;
Ξένος: ὅταν εἴπῃ τις: “ἄνθρωπος μανθάνει,” λόγον εἶναι φῂς τοῦτον ἐλάχιστόν τε καὶ πρῶτον;

Θεαίτητος: ἔγωγε.
Ξένος: δηλοῖ γὰρ ἤδη που τότε περὶ τῶν ὄντων ἢ γιγνομένων ἢ γεγονότων ἢ μελλόντων, καὶ οὐκ ὀνομάζει μόνον ἀλλά τι περαίνει, συμπλέκων τὰ ῥήματα τοῖς ὀνόμασι. διὸ λέγειν τε αὐτὸν ἀλλ' οὐ μόνον ὀνομάζειν εἴπομεν, καὶ δὴ καὶ τῷ πλέγματι τούτῳ τὸ ὄνομα ἐφθεγξάμεθα λόγον.
Θεαίτητος: ὀρθῶς.
Ξένος: οὕτω δὴ καθάπερ τὰ πράγματα τὰ μὲν ἀλλήλοις ἥρμοττεν, τὰ δ' οὔ, καὶ περὶ τὰ τῆς φωνῆς αὖ σημεῖα τὰ μὲν

οὐχ ἁρμόττει, τὰ δὲ ἁρμόττοντα αὐτῶν λόγον ἀπηργάσατο.
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.
Ξένος: ἔτι δὴ σμικρὸν τόδε.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: λόγον ἀναγκαῖον, ὅτανπερ ᾖ, τινὸς εἶναι λόγον, μὴ δὲ τινὸς ἀδύνατον.
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: οὐκοῦν καὶ ποιόν τινα αὐτὸν εἶναι δεῖ;
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: προσέχωμεν δὴ τὸν νοῦν ἡμῖν αὐτοῖς.
Θεαίτητος: δεῖ γοῦν.
Ξένος: λέξω τοίνυν σοι λόγον συνθεὶς πρᾶγμα πράξει δι' ὀνόματος καὶ ῥήματος: ὅτου δ' ἂν ὁ λόγος ᾖ, σύ μοι φράζειν.

Θεαίτητος: ταῦτ' ἔσται κατὰ δύναμιν.
Ξένος: “Θεαίτητος κάθηται.” μῶν μὴ μακρὸς ὁ λόγος;
Θεαίτητος: οὔκ, ἀλλὰ μέτριος.
Ξένος: σὸν ἔργον δὴ φράζειν περὶ οὗ τ' ἐστὶ καὶ ὅτου.
Θεαίτητος: δῆλον ὅτι περὶ ἐμοῦ τε καὶ ἐμός.
Ξένος: τί δὲ ὅδ' αὖ;
Θεαίτητος: ποῖος;
Ξένος: “Θεαίτητος, ᾧ νῦν ἐγὼ διαλέγομαι, πέτεται.”
Θεαίτητος: καὶ τοῦτον οὐδ' ἂν εἷς ἄλλως εἴποι πλὴν ἐμόν τε καὶ περὶ ἐμοῦ.
Ξένος: ποιὸν δέ γέ τινά φαμεν ἀναγκαῖον ἕκαστον εἶναι τῶν λόγων.

Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τούτων δὴ ποῖόν τινα ἑκάτερον φατέον εἶναι;
Θεαίτητος: τὸν μὲν ψευδῆ που, τὸν δὲ ἀληθῆ.
Ξένος: λέγει δὲ αὐτῶν ὁ μὲν ἀληθὴς τὰ ὄντα ὡς ἔστιν περὶ σοῦ.
Θεαίτητος: τί μήν;
Ξένος: ὁ δὲ δὴ ψευδὴς ἕτερα τῶν ὄντων.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τὰ μὴ ὄντ' ἄρα ὡς ὄντα λέγει.
Θεαίτητος: σχεδόν.
Ξένος: ὄντων δέ γε ὄντα ἕτερα περὶ σοῦ. πολλὰ μὲν γὰρ ἔφαμεν ὄντα περὶ ἕκαστον εἶναί που, πολλὰ δὲ οὐκ ὄντα.
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.

Ξένος: ὃν ὕστερον δὴ λόγον εἴρηκα περὶ σοῦ, πρῶτον μέν, ἐξ ὧν ὡρισάμεθα τί ποτ' ἔστι λόγος, ἀναγκαιότατον αὐτὸν ἕνα τῶν βραχυτάτων εἶναι.
Θεαίτητος: νυνδὴ γοῦν ταύτῃ συνωμολογήσαμεν.
Ξένος: ἔπειτα δέ γε τινός.
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: εἰ δὲ μὴ ἔστιν σός, οὐκ ἄλλου γε οὐδενός.
Θεαίτητος: πῶς γάρ;
Ξένος: μηδενὸς <δέ> γε ὢν οὐδ' ἂν λόγος εἴη τὸ παράπαν: ἀπεφήναμεν γὰρ ὅτι τῶν ἀδυνάτων ἦν λόγον ὄντα μηδενὸς εἶναι λόγον.
Θεαίτητος: ὀρθότατα.

Ξένος: περὶ δὴ σοῦ λεγόμενα, <λεγόμενα> μέντοι θάτερα ὡς τὰ αὐτὰ καὶ μὴ ὄντα ὡς ὄντα, παντάπασιν [ὡσ] ἔοικεν ἡ τοιαύτη σύνθεσις ἔκ τε ῥημάτων γιγνομένη καὶ ὀνομάτων ὄντως τε καὶ ἀληθῶς γίγνεσθαι λόγος ψευδής.
Θεαίτητος: ἀληθέστατα μὲν οὖν.
Ξένος: τί δὲ δή; διάνοιά τε καὶ δόξα καὶ φαντασία, μῶν οὐκ ἤδη δῆλον ὅτι ταῦτά γε ψευδῆ τε καὶ ἀληθῆ πάνθ' ἡμῶν ἐν ταῖς ψυχαῖς ἐγγίγνεται;
Θεαίτητος: πῶς;
Ξένος: ὧδ' εἴσῃ ῥᾷον, ἂν πρῶτον λάβῃς αὐτὰ τί ποτ' ἔστιν

καὶ τί διαφέρουσιν ἕκαστα ἀλλήλων.
Θεαίτητος: δίδου μόνον.
Ξένος: οὐκοῦν διάνοια μὲν καὶ λόγος ταὐτόν: πλὴν ὁ μὲν ἐντὸς τῆς ψυχῆς πρὸς αὑτὴν διάλογος ἄνευ φωνῆς γιγνόμενος τοῦτ' αὐτὸ ἡμῖν ἐπωνομάσθη, διάνοια;
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: τὸ δέ γ' ἀπ' ἐκείνης ῥεῦμα διὰ τοῦ στόματος ἰὸν μετὰ φθόγγου κέκληται λόγος;
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Ξένος: καὶ μὴν ἐν λόγοις γε αὖ ἴσμεν ἐνὸν—
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Ξένος: φάσιν τε καὶ ἀπόφασιν.
Θεαίτητος: ἴσμεν.

Ξένος: ὅταν οὖν τοῦτο ἐν ψυχῇ κατὰ διάνοιαν ἐγγίγνηται μετὰ σιγῆς, πλὴν δόξης ἔχεις ὅτι προσείπῃς αὐτό;
Θεαίτητος: καὶ πῶς;
Ξένος: τί δ' ὅταν μὴ καθ' αὑτὸ ἀλλὰ δι' αἰσθήσεως παρῇ τινι, τὸ τοιοῦτον αὖ πάθος ἆρ' οἷόν τε ὀρθῶς εἰπεῖν ἕτερόν τι πλὴν φαντασίαν;
Θεαίτητος: οὐδέν.
Ξένος: οὐκοῦν ἐπείπερ λόγος ἀληθὴς ἦν καὶ ψευδής, τούτων δ' ἐφάνη διάνοια μὲν αὐτῆς πρὸς ἑαυτὴν ψυχῆς διάλογος,

δόξα δὲ διανοίας ἀποτελεύτησις, “φαίνεται” δὲ ὃ λέγομεν σύμμειξις αἰσθήσεως καὶ δόξης, ἀνάγκη δὴ καὶ τούτων τῷ λόγῳ συγγενῶν ὄντων ψευδῆ [τε] αὐτῶν ἔνια καὶ ἐνίοτε εἶναι.
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: κατανοεῖς οὖν ὅτι πρότερον ηὑρέθη ψευδὴς δόξα καὶ λόγος ἢ κατὰ τὴν προσδοκίαν ἣν ἐφοβήθημεν ἄρτι, μὴ παντάπασιν ἀνήνυτον ἔργον ἐπιβαλλοίμεθα ζητοῦντες αὐτό;
Θεαίτητος: κατανοῶ.
Ξένος: μὴ τοίνυν μηδ' εἰς τὰ λοιπὰ ἀθυμῶμεν. ἐπειδὴ

γὰρ πέφανται ταῦτα, τῶν ἔμπροσθεν ἀναμνησθῶμεν κατ' εἴδη διαιρέσεων.
Θεαίτητος: ποίων δή;
Ξένος: διειλόμεθα τῆς εἰδωλοποιικῆς εἴδη δύο, τὴν μὲν εἰκαστικήν, τὴν δὲ φανταστικήν.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: καὶ τὸν σοφιστὴν εἴπομεν ὡς ἀποροῖμεν εἰς ὁποτέραν θήσομεν.
Θεαίτητος: ἦν ταῦτα.
Ξένος: καὶ τοῦθ' ἡμῶν ἀπορουμένων ἔτι μείζων κατεχύθη σκοτοδινία, φανέντος τοῦ λόγου τοῦ πᾶσιν ἀμφισβητοῦντος ὡς οὔτε εἰκὼν οὔτε εἴδωλον οὔτε φάντασμ' εἴη τὸ παράπαν

οὐδὲν διὰ τὸ μηδαμῶς μηδέποτε μηδαμοῦ ψεῦδος εἶναι.
Θεαίτητος: λέγεις ἀληθῆ.
Ξένος: νῦν δέ γ' ἐπειδὴ πέφανται μὲν λόγος, πέφανται δ' οὖσα δόξα ψευδής, ἐγχωρεῖ δὴ μιμήματα τῶν ὄντων εἶναι καὶ τέχνην ἐκ ταύτης γίγνεσθαι τῆς διαθέσεως ἀπατητικήν.
Θεαίτητος: ἐγχωρεῖ.
Ξένος: καὶ μὴν ὅτι γ' ἦν ὁ σοφιστὴς τούτων πότερον, διωμολογημένον ἡμῖν ἐν τοῖς πρόσθεν ἦν.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: πάλιν τοίνυν ἐπιχειρῶμεν, σχίζοντες διχῇ τὸ

προτεθὲν γένος, πορεύεσθαι κατὰ τοὐπὶ δεξιὰ ἀεὶ μέρος τοῦ τμηθέντος, ἐχόμενοι τῆς τοῦ σοφιστοῦ κοινωνίας, ἕως ἂν αὐτοῦ τὰ κοινὰ πάντα περιελόντες, τὴν οἰκείαν λιπόντες

φύσιν ἐπιδείξωμεν μάλιστα μὲν ἡμῖν αὐτοῖς, ἔπειτα καὶ τοῖς ἐγγυτάτω γένει τῆς τοιαύτης μεθόδου πεφυκόσιν.
Θεαίτητος: ὀρθῶς.
Ξένος: οὐκοῦν τότε μὲν ἠρχόμεθα ποιητικὴν καὶ κτητικὴν τέχνην διαιρούμενοι;
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: καὶ τῆς κτητικῆς ἐν θηρευτικῇ καὶ ἀγωνίᾳ καὶ ἐμπορικῇ καί τισιν ἐν τοιούτοις εἴδεσιν ἐφαντάζεθ' ἡμῖν;
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: νῦν δέ γ' ἐπειδὴ μιμητικὴ περιείληφεν αὐτὸν τέχνη, δῆλον ὡς αὐτὴν τὴν ποιητικὴν δίχα διαιρετέον πρώτην.

ἡ γάρ που μίμησις ποίησίς τίς ἐστιν, εἰδώλων μέντοι, φαμέν, ἀλλ' οὐκ αὐτῶν ἑκάστων: ἦ γάρ;
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.
Ξένος: ποιητικῆς δὴ πρῶτον δύ' ἔστω μέρη.
Θεαίτητος: ποίω;
Ξένος: τὸ μὲν θεῖον, τὸ δ' ἀνθρώπινον.
Θεαίτητος: οὔπω μεμάθηκα.
Ξένος: ποιητικήν, εἴπερ μεμνήμεθα τὰ κατ' ἀρχὰς λεχθέντα, πᾶσαν ἔφαμεν εἶναι δύναμιν ἥτις ἂν αἰτία γίγνηται τοῖς μὴ πρότερον οὖσιν ὕστερον γίγνεσθαι.
Θεαίτητος: μεμνήμεθα.

Ξένος: ζῷα δὴ πάντα θνητά, καὶ δὴ καὶ φυτὰ ὅσα τ' ἐπὶ γῆς ἐκ σπερμάτων καὶ ῥιζῶν φύεται, καὶ ὅσα ἄψυχα ἐν γῇ συνίσταται σώματα τηκτὰ καὶ ἄτηκτα, μῶν ἄλλου τινὸς ἢ θεοῦ δημιουργοῦντος φήσομεν ὕστερον γίγνεσθαι πρότερον οὐκ ὄντα; ἢ τῷ τῶν πολλῶν δόγματι καὶ ῥήματι χρώμενοι—
Θεαίτητος: ποίῳ τῳ;
Ξένος: τὴν φύσιν αὐτὰ γεννᾶν ἀπό τινος αἰτίας αὐτομάτης καὶ ἄνευ διανοίας φυούσης, ἢ μετὰ λόγου τε καὶ ἐπιστήμης θείας ἀπὸ θεοῦ γιγνομένης;

Θεαίτητος: ἐγὼ μὲν ἴσως διὰ τὴν ἡλικίαν πολλάκις ἀμφότερα μεταδοξάζω: νῦν μὴν βλέπων εἰς σὲ καὶ ὑπολαμβάνων οἴεσθαί σε κατά γε θεὸν αὐτὰ γίγνεσθαι, ταύτῃ καὶ αὐτὸς νενόμικα.
Ξένος: καλῶς γε, ὦ Θεαίτητε. καὶ εἰ μέν γέ σε ἡγούμεθα τῶν εἰς τὸν ἔπειτ' <ἂν> χρόνον ἄλλως πως δοξαζόντων εἶναι, νῦν ἂν τῷ λόγῳ μετὰ πειθοῦς ἀναγκαίας ἐπεχειροῦμεν ποιεῖν ὁμολογεῖν: ἐπειδὴ δέ σου καταμανθάνω τὴν φύσιν, ὅτι καὶ

ἄνευ τῶν παρ' ἡμῶν λόγων αὐτὴ πρόσεισιν ἐφ' ἅπερ νῦν ἕλκεσθαι φῄς, ἐάσω: χρόνος γὰρ ἐκ περιττοῦ γίγνοιτ' ἄν. ἀλλὰ θήσω τὰ μὲν φύσει λεγόμενα ποιεῖσθαι θείᾳ τέχνῃ, τὰ δ' ἐκ τούτων ὑπ' ἀνθρώπων συνιστάμενα ἀνθρωπίνῃ, καὶ κατὰ τοῦτον δὴ τὸν λόγον δύο ποιητικῆς γένη, τὸ μὲν ἀνθρώπινον εἶναι, τὸ δὲ θεῖον.
Θεαίτητος: ὀρθῶς.
Ξένος: τέμνε δὴ δυοῖν οὔσαιν δίχα ἑκατέραν αὖθις.
Θεαίτητος: πῶς;

Ξένος: οἷον τότε μὲν κατὰ πλάτος τέμνων τὴν ποιητικὴν πᾶσαν, νῦν δὲ αὖ κατὰ μῆκος.
Θεαίτητος: τετμήσθω.
Ξένος: τέτταρα μὴν αὐτῆς οὕτω τὰ πάντα μέρη γίγνεται, δύο μὲν τὰ πρὸς ἡμῶν, ἀνθρώπεια, δύο δ' αὖ τὰ πρὸς θεῶν, θεῖα.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: τὰ δέ γ' ὡς ἑτέρως αὖ διῃρημένα, μέρος μὲν ἓν ἀφ' ἑκατέρας τῆς μερίδος αὐτοποιητικόν, τὼ δ' ὑπολοίπω σχεδὸν μάλιστ' ἂν λεγοίσθην εἰδωλοποιικώ: καὶ κατὰ ταῦτα δὴ πάλιν ἡ ποιητικὴ διχῇ διαιρεῖται.

Θεαίτητος: λέγε ὅπῃ ἑκατέρα αὖθις.
Ξένος: ἡμεῖς μέν που καὶ τἆλλα ζῷα καὶ ἐξ ὧν τὰ πεφυκότ' ἐστίν, πῦρ καὶ ὕδωρ καὶ τὰ τούτων ἀδελφά, θεοῦ γεννήματα πάντα ἴσμεν αὐτὰ ἀπειργασμένα ἕκαστα: ἢ πῶς;
Θεαίτητος: οὕτως.
Ξένος: τούτων δέ γε ἑκάστων εἴδωλα ἀλλ' οὐκ αὐτὰ παρέπεται, δαιμονίᾳ καὶ ταῦτα μηχανῇ γεγονότα.
Θεαίτητος: ποῖα;
Ξένος: τά τε ἐν τοῖς ὕπνοις καὶ ὅσα μεθ' ἡμέραν φαντάσματα αὐτοφυῆ λέγεται, σκιὰ μὲν ὅταν ἐν τῷ πυρὶ σκότος

ἐγγίγνηται, διπλοῦν δὲ ἡνίκ' ἂν φῶς οἰκεῖόν τε καὶ ἀλλότριον περὶ τὰ λαμπρὰ καὶ λεῖα εἰς ἓν συνελθὸν τῆς ἔμπροσθεν εἰωθυίας ὄψεως ἐναντίαν αἴσθησιν παρέχον εἶδος ἀπεργάζηται.
Θεαίτητος: δύο γὰρ οὖν ἐστι ταῦτα θείας ἔργα ποιήσεως, αὐτό τε καὶ τὸ παρακολουθοῦν εἴδωλον ἑκάστῳ.
Ξένος: τί δὲ τὴν ἡμετέραν τέχνην; ἆρ' οὐκ αὐτὴν μὲν οἰκίαν οἰκοδομικῇ φήσομεν ποιεῖν, γραφικῇ δέ τιν' ἑτέραν, οἷον ὄναρ ἀνθρώπινον ἐγρηγορόσιν ἀπειργασμένην;

Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: οὐκοῦν καὶ τἆλλα οὕτω κατὰ δύο διττὰ ἔργα τῆς ἡμετέρας αὖ ποιητικῆς πράξεως, τὸ μὲν αὐτό, φαμέν, [αὐτουργική], τὸ δὲ εἴδωλον [εἰδωλοποιική].
Θεαίτητος: νῦν μᾶλλον ἔμαθον, καὶ τίθημι δύο διχῇ ποιητικῆς εἴδει: θείαν μὲν καὶ ἀνθρωπίνην κατὰ θάτερον τμῆμα, κατὰ δὲ θάτερον τὸ μὲν αὐτῶν ὄν, τὸ δὲ ὁμοιωμάτων τινῶν γέννημα.
Ξένος: τῆς τοίνυν εἰδωλουργικῆς ἀναμνησθῶμεν ὅτι τὸ μὲν εἰκαστικόν, τὸ δὲ φανταστικὸν ἔμελλεν εἶναι γένος, εἰ τὸ

ψεῦδος ὄντως ὂν ψεῦδος καὶ τῶν ὄντων ἕν τι φανείη πεφυκός.
Θεαίτητος: ἦν γὰρ οὖν.
Ξένος: οὐκοῦν ἐφάνη τε καὶ διὰ ταῦτα δὴ καταριθμήσομεν αὐτὼ νῦν ἀναμφισβητήτως εἴδη δύο;
Θεαίτητος: ναί.

Ξένος: τὸ τοίνυν φανταστικὸν αὖθις διορίζωμεν δίχα.
Θεαίτητος: πῇ;
Ξένος: τὸ μὲν δι' ὀργάνων γιγνόμενον, τὸ δὲ αὐτοῦ παρέχοντος ἑαυτὸν ὄργανον τοῦ ποιοῦντος τὸ φάντασμα.
Θεαίτητος: πῶς φῄς;
Ξένος: ὅταν οἶμαι τὸ σὸν σχῆμά τις τῷ ἑαυτοῦ χρώμενος σώματι προσόμοιον ἢ φωνὴν φωνῇ φαίνεσθαι ποιῇ, μίμησις τοῦτο τῆς φανταστικῆς μάλιστα κέκληταί που.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: μιμητικὸν δὴ τοῦτο αὐτῆς προσειπόντες ἀπονειμώμεθα: τὸ δ' ἄλλο πᾶν ἀφῶμεν μαλακισθέντες καὶ παρέντες

ἑτέρῳ συναγαγεῖν τε εἰς ἓν καὶ πρέπουσαν ἐπωνυμίαν ἀποδοῦναί τιν' αὐτῷ.
Θεαίτητος: νενεμήσθω, τὸ δὲ μεθείσθω.
Ξένος: καὶ μὴν καὶ τοῦτο ἔτι διπλοῦν, ὦ Θεαίτητε, ἄξιον ἡγεῖσθαι: δι' ἃ δέ, σκόπει.
Θεαίτητος: λέγε.
Ξένος: τῶν μιμουμένων οἱ μὲν εἰδότες ὃ μιμοῦνται τοῦτο πράττουσιν, οἱ δ' οὐκ εἰδότες. καίτοι τίνα μείζω διαίρεσιν ἀγνωσίας τε καὶ γνώσεως θήσομεν;
Θεαίτητος: οὐδεμίαν.
Ξένος: οὐκοῦν τό γε ἄρτι λεχθὲν εἰδότων ἦν μίμημα; τὸ γὰρ σὸν σχῆμα καὶ σὲ γιγνώσκων ἄν τις μιμήσαιτο.

Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Ξένος: τί δὲ δικαιοσύνης τὸ σχῆμα καὶ ὅλης συλλήβδην ἀρετῆς; ἆρ' οὐκ ἀγνοοῦντες μέν, δοξάζοντες δέ πῃ, σφόδρα ἐπιχειροῦσιν πολλοὶ τὸ δοκοῦν σφίσιν τοῦτο ὡς ἐνὸν αὐτοῖς προθυμεῖσθαι φαίνεσθαι ποιεῖν, ὅτι μάλιστα ἔργοις τε καὶ λόγοις μιμούμενοι;
Θεαίτητος: καὶ πάνυ γε πολλοί.
Ξένος: μῶν οὖν πάντες ἀποτυγχάνουσι τοῦ δοκεῖν εἶναι δίκαιοι μηδαμῶς ὄντες; ἢ τούτου πᾶν τοὐναντίον;
Θεαίτητος: πᾶν.

Ξένος: μιμητὴν δὴ τοῦτόν γε ἕτερον ἐκείνου λεκτέον οἶμαι, τὸν ἀγνοοῦντα τοῦ γιγνώσκοντος.
Θεαίτητος: ναί.
Ξένος: πόθεν οὖν ὄνομα ἑκατέρῳ τις αὐτῶν λήψεται πρέπον; ἢ δῆλον δὴ χαλεπὸν ὄν, διότι τῆς τῶν γενῶν κατ' εἴδη διαιρέσεως παλαιά τις, ὡς ἔοικεν, ἀργία τοῖς ἔμπροσθεν καὶ ἀσύννους παρῆν, ὥστε μηδ' ἐπιχειρεῖν μηδένα διαιρεῖσθαι: καθὸ δὴ τῶν ὀνομάτων ἀνάγκη μὴ σφόδρα εὐπορεῖν. ὅμως δέ, κἂν εἰ τολμηρότερον εἰρῆσθαι, διαγνώσεως ἕνεκα τὴν

μὲν μετὰ δόξης μίμησιν δοξομιμητικὴν προσείπωμεν, τὴν δὲ μετ' ἐπιστήμης ἱστορικήν τινα μίμησιν.
Θεαίτητος: ἔστω.
Ξένος: θατέρῳ τοίνυν χρηστέον: ὁ γὰρ σοφιστὴς οὐκ ἐν τοῖς εἰδόσιν ἦν ἀλλ' ἐν τοῖς μιμουμένοις δή.
Θεαίτητος: καὶ μάλα.
Ξένος: τὸν δοξομιμητὴν δὴ σκοπώμεθα ὥσπερ σίδηρον, εἴτε ὑγιὴς εἴτε διπλόην ἔτ' ἔχων τινά ἐστιν ἐν αὑτῷ.
Θεαίτητος: σκοπῶμεν.
Ξένος: ἔχει τοίνυν καὶ μάλα συχνήν. ὁ μὲν γὰρ εὐήθης

αὐτῶν ἐστιν, οἰόμενος εἰδέναι ταῦτα ἃ δοξάζει: τὸ δὲ θατέρου σχῆμα διὰ τὴν ἐν τοῖς λόγοις κυλίνδησιν ἔχει πολλὴν ὑποψίαν καὶ φόβον ὡς ἀγνοεῖ ταῦτα ἃ πρὸς τοὺς ἄλλους ὡς εἰδὼς ἐσχημάτισται.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν ἔστιν ἑκατέρου γένος ὧν εἴρηκας.
Ξένος: οὐκοῦν τὸν μὲν ἁπλοῦν μιμητήν τινα, τὸν δὲ εἰρωνικὸν μιμητὴν θήσομεν;
Θεαίτητος: εἰκὸς γοῦν.
Ξένος: τούτου δ' αὖ τὸ γένος ἓν ἢ δύο φῶμεν;
Θεαίτητος: ὅρα σύ.

Ξένος: σκοπῶ, καί μοι διττὼ καταφαίνεσθόν τινε: τὸν μὲν δημοσίᾳ τε καὶ μακροῖς λόγοις πρὸς πλήθη δυνατὸν εἰρωνεύεσθαι καθορῶ, τὸν δὲ ἰδίᾳ τε καὶ βραχέσι λόγοις ἀναγκάζοντα τὸν προσδιαλεγόμενον ἐναντιολογεῖν αὐτὸν αὑτῷ.
Θεαίτητος: λέγεις ὀρθότατα.
Ξένος: τίνα οὖν ἀποφαινώμεθα τὸν μακρολογώτερον εἶναι; πότερα πολιτικὸν ἢ δημολογικόν;
Θεαίτητος: δημολογικόν.
Ξένος: τί δὲ τὸν ἕτερον ἐροῦμεν; σοφὸν ἢ σοφιστικόν;
Θεαίτητος: τὸ μέν που σοφὸν ἀδύνατον, ἐπείπερ οὐκ εἰδότα

αὐτὸν ἔθεμεν: μιμητὴς δ' ὢν τοῦ σοφοῦ δῆλον ὅτι παρωνύμιον αὐτοῦ τι λήψεται, καὶ σχεδὸν ἤδη μεμάθηκα ὅτι τοῦτον δεῖ προσειπεῖν ἀληθῶς αὐτὸν ἐκεῖνον τὸν παντάπασιν ὄντως σοφιστήν.
Ξένος: οὐκοῦν συνδήσομεν αὐτοῦ, καθάπερ ἔμπροσθεν, τοὔνομα συμπλέξαντες ἀπὸ τελευτῆς ἐπ' ἀρχήν;
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Ξένος: τὸ δὴ τῆς ἐναντιοποιολογικῆς εἰρωνικοῦ μέρους τῆς δοξαστικῆς μιμητικόν, τοῦ φανταστικοῦ γένους ἀπὸ τῆς

εἰδωλοποιικῆς οὐ θεῖον ἀλλ' ἀνθρωπικὸν τῆς ποιήσεως ἀφωρισμένον ἐν λόγοις τὸ θαυματοποιικὸν μόριον, “ταύτης τῆς γενεᾶς τε καὶ αἵματοσ” ὃς ἂν φῇ τὸν ὄντως σοφιστὴν εἶναι, τἀληθέστατα, ὡς ἔοικεν, ἐρεῖ.
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.

216a

216b

216c

216d

217a

217b

217c

217d

217e

218a

218b

218c

218d

218e

219a

219b

219c

219d

219e

220a

220b

220c

220d

220e

221a

221b

221c

221d

221e

222a

222b

222c

222d

222e

223a

223b

223c

223d

223e

224a

224b

224c

224d

224e

225a

225b

225c

225d

225e

226a

226b

226c

226d

226e

227a

227b

227c

227d

228a

228b

228c

228d

228e

229a

229b

229c

229d

229e

230a

230b

230c

230d

230e

231a

231b

231c

231d

231e

232a

232b

232c

232d

232e

233a

233b

233c

233d

233e

234a

234b

234c

234d

234e

235a

235b

235c

235d

235e

236a

236b

236c

236d

236e

237a

237b

237c

237d

237e

238a

238b

238c

238d

238e

239a

239b

239c

239d

239e

240a

240b

240c

240d

240e

241a

241b

241c

241d

241e

242a

242b

242c

242d

242e

243a

243b

243c

243d

243e

244a

244b

244c

244d

244e

245a

245b

245c

245d

245e

246a

246b

246c

246d

246e

247a

247b

247c

247d

247e

248a

248b

248c

248d

248e

249a

249b

249c

249d

249e

250a

250b

250c

250d

250e

251a

251b

251c

251d

251e

252a

252b

252c

252d

252e

253a

253b

253c

253d

253e

254a

254b

254c

254d

254e

255a

255b

255c

255d

255e

256a

256b

256c

256d

256e

257a

257b

257c

257d

257e

258a

258b

258c

258d

258e

259a

259b

259c

259d

259e

260a

260b

260c

260d

260e

261a

261b

261c

261d

261e

262a

262b

262c

262d

262e

263a

263b

263c

263d

263e

264a

264b

264c

264d

264e

265a

265b

265c

265d

265e

266a

266b

266c

266d

266e

267a

267b

267c

267d

267e

268a

268b

268c

268d

Феодор, Сократ, Чужеземец из Элеи, Теэтет

Феодор. Согласно с вчерашним договором, Сократ, мы и сами пришли, как и следовало, да вот и некоего чужеземца из Элеи родом с собою ведем, друга последователей Парменида и Зенона, истинного философа.
Сократ. Уж не ведешь ли ты, Феодор, сам того не зная, не чужеземца, но некоего бога, по слову Гомера 1, который рассказывает, что боги, а особенно бог – покровитель чужеземцев,

бывают вожатыми у тех, кто имеет правую совесть, чтобы наблюдать как своеволие, так и законные действия людей? Так вот, может быть, это и за тобою следует кто-то из всемогущих богов, некий бог-обличитель, чтобы наблюдать и обличать нас, людей, неискусных в речах.
Феодор. Не таков нравом, Сократ, этот чужеземец, он скромнее тех, кто занимается спорами, и представляется мне вовсе не богом, но скорее человеком божественным: ведь так я называю всех философов.

Сократ. Прекрасно, мой друг. На самом деле, по-видимому, различать этот род немногим, так сказать, легче, чем род богов, ибо люди эти "обходят города" 2, причем другим, по невежеству, кем только они ни кажутся: не мнимые, но истинные философы, свысока взирающие на жизнь людей, они одним представляются ничтожными, другим – исполненными достоинства; при этом их воображают то политиками, то софистами,

а есть и такие, которые мнят их чуть ли не вовсе сумасшедшими. Поэтому я охотно порасспросил бы у нашего гостя, если это ему угодно, кем считали и как называли этих людей обитатели его мест.

Феодор. Кого же именно?
Сократ. Софиста, политика, философа 3.
Феодор. В чем же более всего состоит твое недоумение и как ты замыслил о том расспросить?
Сократ. Вот в чем: считали ли те всё это чем-то одним, двумя или же, различая, согласно трем названиям, три рода, они к каждому из этих названий относили и отдельный род?
Феодор. По моему мнению, он не откажет рассмотреть это; не так ли, чужеземец?

Чужеземец. Это так: вам, Феодор, нет отказа, да и сказать-то не трудно, что они признают три рода; однако дать каждому из них ясное определение, чтó именно он такое, дело немалое и нелегкое.
Феодор. Воистину, Сократ, по счастливой случайности ты как раз затронул вопросы, близкие тому, о чем мы расспрашивали его, прежде чем сюда прийти. А он и тогда отвечал нам то же, что теперь тебе: он говорит, что об этих-то вещах наслушался достаточно и твердо их помнит.

Сократ. Так, чужеземец, не откажи нам в первом одолжении, о котором мы тебя просим. Скажи-ка нам вот что: как ты привык – сам в длинной речи исследовать то, что желаешь кому-нибудь показать, или путем вопросов, как это, например, делал в своих великолепных рассуждениях Парменид, чему я был свидетель, когда был молодым, а тот уже преклонным старцем 4?

Чужеземец. С тем, Сократ, кто беседует мирно, не раздражаясь, легче рассуждать, спрашивая его, в противном же случае лучше делать это самому.
Сократ. Так ты можешь выбрать себе в собеседники из присутствующих кого пожелаешь: все будут внимать тебе спокойно. Но если ты послушаешься моего совета, то выберешь кого-нибудь из молодых, например вот этого Теэтета или же кого-то из остальных, если кто тебе по душе.
Чужеземец. Стыд берет меня, Сократ, находясь теперь с вами впервые, вести беседу не постепенно, слово за словом, но произнося длинную, пространную, непрерывную речь, обращаясь к самому себе или же к другому, словно делая то напоказ.

Ведь в действительности то, о чем зашла теперь речь, не так просто, как, может быть, понадеется кто-то, судя по вопросу, но нуждается в длинном рассуждении. С другой стороны, не угодить в этом тебе и другим, особенно же после того, что ты сказал, кажется мне неучтивым и грубым.

Я вполне одобряю, чтобы собеседником моим был именно Теэтет, как потому, что и сам я с ним уже раньше вел разговор, так и оттого, что ты меня теперь к этому побуждаешь.
Теэтет. Сделай же так, чужеземец, и, как сказал Сократ, ты угодишь всем.
Чужеземец. Кажется, об этом не приходится более говорить. Что ж, после всего этого моя речь, по-видимому, должна быть обращена к тебе. Если же для тебя из-за обширности исследования что-то окажется обременительным, вини в том не меня, но вот этих твоих друзей.

Теэтет. Я с своей стороны думаю, что в таком случае я не сдамся; а случись что-либо подобное, то мы возьмем в помощники вот этого Сократа, Сократова тезку 5, моего сверстника и сотоварища по гимнастическим упражнениям, которому вообще привычно трудиться вместе со мной.
Чужеземец. Ты хорошо говоришь, но об этом уж ты сам с собой поразмыслишь во время исследования, вместе же со мною тебе надо сейчас начать исследование, как мне кажется, прежде всего с софиста, рассматривая и давая объяснение, чтó он такое.

Ведь пока мы с тобою относительно него согласны в одном только имени, а то, что мы называем этим именем, быть может, каждый из нас про себя понимает по-своему, меж тем как всегда и во всем дóлжно скорее с помощью объяснения соглашаться относительно самой вещи, чем соглашаться об одном только имени без объяснения. Однако постигнуть род того, что мы намерены исследовать, а именно что такое софист, не очень-то легкое дело. С другой стороны, если что-нибудь важное дóлжно разрабатывать как следует, то здесь все в древности были согласны, что надо упражняться на менее важном и более легком прежде, чем на самом важном.

Итак, Теэтет, я советую это и нам, раз мы признали, что род софиста тяжело уловить: сначала на чем-либо другом, более легком, поупражняться в способе его исследования, если только ты не можешь указать какой-нибудь иной, более удобный путь.
Теэтет. Нет, не могу.
Чужеземец. Итак, не желаешь ли ты, чтобы мы, обращаясь к чему-либо незначительному, попытались сделать это образцом для более важного?

Теэтет. Да.
Чужеземец. Так что же предложить нам – хорошо известное, а вместе с тем и маловажное, но допускающее объяснение ничуть не меньше, чем что-либо важное? Например, рыбак, удящий рыбу, – не есть ли он нечто всем известное и заслуживающее не очень-то большого внимания?
Теэтет. Это так.

Чужеземец. Однако я надеюсь, что он укажет нам путь исследования и объяснение, небесполезное для того, чего мы желаем.
Теэтет. Это было бы хорошо.
Чужеземец. Давай же начнем с него следующим образом. Скажи мне: предположим ли мы, что он знаток своего дела, или же скажем, что он в нем неискусен, но обладает другой способностью?
Теэтет. Уж меньше всего можно признать, что он неискусен.
Чужеземец. Но ведь все искусства распадаются на два вида.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Земледелие и всевозможный уход за всяким смертным телом, далее – все то, что относится к составному и сделанному,

то есть к тому, что мы называем утварью, а затем подражательные искусства – все это с полным правом можно бы назвать одним именем.
Теэтет. Как это и каким?
Чужеземец. В отношении всего, чего прежде не существовало, но что кем-либо потом вызывается к жизни, мы говорим: о том, кто это делает, – "он творит", а о том, чтó сделано – "его творят".
Теэтет. Верно.
Чужеземец. Но ведь то, что мы сейчас рассмотрели, относится по своим свойствам именно сюда.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Итак, будем называть все это, выражаясь кратко, творческим искусством.

Теэтет. Пусть будет так.
Чужеземец. С другой стороны – целый ряд наук и знаний, а также искусства дельца, борца и охотника, так как все они ничего не творят, но занимаются тем, что отчасти словами и действиями подчиняют своей власти то, что есть и что возникает, отчасти не позволяют этого делать другим. Наиболее подходящим было бы назвать все эти части в совокупности неким искусством приобретения.
Теэтет. Да, это было бы подходящим.

Чужеземец. Когда, таким образом, все искусства а распадаются на приобретающие и творческие, то к каким, Теэтет, мы причислим искусство удить рыбу?
Теэтет. Разумеется, к приобретающим.
Чужеземец. Но разве не два есть вида приобретающего искусства? Одно из них – искусство обмена по обоюдному соглашению посредством даров, найма и продажи, а другое – искусство подчинения себе всего делом или словом: не будет ли этот последний вид искусством подчинять?
Теэтет. Так, по крайней мере, явствует из сказанного.
Чужеземец. Что же? Искусство подчинять – не разделить ли его на две части?
Теэтет. Как?
Чужеземец. Причислив все явное в нем к искусству борьбы, а все тайное – к искусству охоты.

Теэтет. Согласен.
Чужеземец. Но конечно, было бы неразумным не разделить искусство охоты на две части.
Теэтет. Скажи, как?
Чужеземец. Различая в нем, с одной стороны, охоту за одушевленным родом [вещей], а с другой – за неодушевленным.
Теэтет. Как же иначе? Если только существуют те и другие.

Чужеземец. Ну как же не существуют? Охоту за неодушевленными [вещами], не имеющую названия, за исключением некоторых частей водолазного искусства и немногих других подобных, мы должны оставить в стороне, а охоту за одушевленными существами назвать охотою за животными.
Теэтет. Пусть будет так.
Чужеземец. Но не справедливо ли указать два вида охоты за животными и один из них – за животными на суше, распадающийся на много видов и названий, – наименовать охотой за обитающими на суше, а все виды охоты за плавающими животными – охотою за обитателями текучей среды?
Теэтет. Конечно.

Чужеземец. Но ведь мы видим, что один разряд плавающих имеет крылья, а другой живет в воде?
Теэтет. Как же не видеть?
Чужеземец. Вся охота за родом крылатых у нас называется птицеловством.
Теэтет. Конечно, называется так.
Чужеземец. А охота за живущими в воде почти вся называется рыболовством.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Что же? Эту охоту в свою очередь не разделить ли мне на две главные части?
Теэтет. На какие?
Чужеземец. Одна производит ловлю прямо с места сетями, а другая – посредством удара.
Теэтет. Как называешь ты их и в чем различаешь одну от другой?

Чужеземец. Одну – так как все то, что имеет целью задержать что-либо, заграждает этому выход, как бы его окружая, – уместно назвать заграждением...
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. А садки, сети, невода, тенета и тому подобное можно ли назвать иначе как заграждениями?
Теэтет. Никак.
Чужеземец. Стало быть, эту часть ловли назовем заградительной или еще как-нибудь в этом роде.
Теэтет. Да.

Чужеземец. А вид ловли, отличный от первого, который производится с помощью ударов крюками и трезубцами, надо назвать одним общим именем – ударной охоты. Или кто-нибудь, Теэтет, назовет это лучше?
Теэтет. Не станем заботиться об имени. Ведь и это вполне удовлетворяет.
Чужеземец. Но та часть ударной охоты, которая происходит ночью при свете огня, у самих охотников получила, думаю я, название огневой.
Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. Вся же дневная часть, с крюками и трезубцами, называется крючковой.

Теэтет. Да, это называется так.
Чужеземец. Одна часть этой крючковой охоты, когда удар направлен сверху вниз, потому что при ней главным образом идут в ход трезубцы, носит, думаю я, название охоты с трезубцами.
Теэтет. Так, по крайней мере, называют ее некоторые.
Чужеземец. Но остается еще один, так сказать, единственный вид.
Теэтет. Какой?
Чужеземец. Такой, когда ударяют крюком в направлении, противоположном первому, причем не в любое место, куда попало, как это бывает при охоте с трезубцами,

но каждый раз в голову и рот рыбы, которую ловят; затем она извлекается снизу вверх с помощью удилищ из прутьев и тростника. Каким именем, Теэтет, скажем мы, надо это назвать?
Теэтет. Я полагаю, что теперь найдено именно то, что мы недавно поставили своей задачей исследовать.

Чужеземец. Теперь, значит, мы с тобой не только согласились о названии рыболовного искусства, но и получили достаточное объяснение самой сути дела. Оказалось, что половину всех вообще искусств составляет искусство приобретающее; половину приобретающего – искусство покорять; половину искусства покорять – охота; половину охоты – охота за животными; половину охоты за животными – охота за живущими в текучей среде; нижний отдел охоты в текучей среде – все вообще рыболовство; половину рыболовства составляет ударная охота; половину ударной охоты – крючковая; половина же этой последней – лов, при котором добыча извлекается после удара снизу вверх, – есть искомое нами ужение, получившее название в соответствии с самим делом.

Теэтет. Во всяком случае, это достаточно выяснено.
Чужеземец. Ну так не попытаться ли нам по этому образцу найти и что такое софист?
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Но ведь первым вопросом было: должно ли считать удильщика-рыболова человеком обыкновенным, или же он знаток своего дела?
Теэтет. Да, таков был первый вопрос.
Чужеземец. А теперь, Теэтет, сочтем ли мы нашего софиста человеком обыкновенным или же во всех отношениях истинным знатоком?

Теэтет. Обыкновенным – ни в коем случае. Я ведь понимаю, что ты считаешь: тот, кто носит это имя, должен, во всяком случае, таким и быть.
Чужеземец. Выходит, нам следует признать его знатоком своего дела.
Теэтет. Но каким бы это?
Чужеземец. Или, ради богов, мы не знаем, что один из этих мужей сродни другому?
Теэтет. Кто кому?
Чужеземец. Рыболов-удильщик – софисту 6.
Теэтет. Каким образом?
Чужеземец. Оба они представляются мне в некотором роде охотниками.

Теэтет. Но какой охотой занимается другой? Про одного ведь мы говорили.
Чужеземец. Мы только что разделили всю охоту надвое, отделив ее водную часть от сухопутной.
Теэтет. Да.
Чужеземец. И мы рассмотрели всю ту ее часть, которая касается плавающих, сухопутную же оставили без подразделения, сказав, что она многовидна.

Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. Таким образом, до сих пор софист и удильщик-рыболов вместе занимаются приобретающим искусством.
Теэтет. Это, по крайней мере, правдоподобно.
Чужеземец. Но они расходятся, начиная с охоты за живыми существами: один идет к морю, рекам и озерам, чтобы охотиться за обитающими в них животными.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. А другой – к земле и неким другим потокам, к изобильным лугам богатства и юности, покорять обитающие там существа.

Теэтет. Что ты имеешь в виду?
Чужеземец. В сухопутной охоте бывают две главные части.
Теэтет. Какие?
Чужеземец. Одна – охота за ручными, другая – за дикими животными.
Теэтет. Разве существует охота за ручными животными?
Чужеземец. Если только человек ручное животное. Считай, впрочем, как тебе угодно: либо что вообще не существует ручных животных, либо что есть какое-то другое ручное животное, а человек – животное дикое; или, может быть, ты скажешь, что человек – ручное животное, но не признаешь никакой охоты за людьми? Что из всего этого тебе понравится, это ты нам и определи.

Теэтет. Но я думаю, чужеземец, что мы ручные животные, и утверждаю, что существует охота за людьми.
Чужеземец. Так разделим же и охоту за ручными животными надвое.
Теэтет. На каком основании?
Чужеземец. Да определив разбой, увод в рабство, тиранию и военное искусство – все в целом как одно, а именно как охоту насильственную.
Теэтет. Прекрасно.
Чужеземец. С другой стороны, судейское искусство, искусство говорить всенародно и искусство обхождения, также все в целом, определим как некое искусство убеждать.

Теэтет. Верно.
Чужеземец. Назовем же два рода искусства убеждать.
Теэтет. Какие?
Чужеземец. Один – искусство убеждать в частной беседе, а другой – всенародно.
Теэтет. Конечно, бывает тот и другой вид.
Чужеземец. Но в свою очередь частная охота не бывает ли, с одной стороны, требующей вознаграждения, а с другой – приносящей дары?
Теэтет. Не понимаю.
Чужеземец. Видно, ты еще не обратил внимания на охоту влюбленных.
Теэтет. В каком отношении?

Чужеземец. В том, что за кем влюбленные охотятся, тем они делают подарки.
Теэтет. Ты говоришь сущую правду.
Чужеземец. Ну, так пусть этот вид будет называться любовным искусством.
Теэтет. Уж конечно.
Чужеземец. А тот вид получения вознаграждения, при котором вступают в общение с кем-либо для того, чтобы ему угодить, и при этом всегда приманкою делают удовольствие, а в награду добиваются единственно лишь пропитания для себя в виде лести, все мы, думаю я, могли бы назвать своего рода искусством услаждающим.

Теэтет. Да и как не назвать?
Чужеземец. А когда объявляют, что вступают в общение с другим ради добродетели, но в награду требуют деньги, не справедливо ли назвать этот род получения наград другим именем?
Теэтет. Конечно!
Чужеземец. Каким же? Попытайся сказать.
Теэтет. Да это ясно: мне кажется, что мы дошли до софиста. Назвав этот род так, я дал ему, думаю, надлежащее имя.

Чужеземец. Согласно, Теэтет, с теперешним нашим объяснением, выходит, что охота, принадлежащая к искусствам приобретения, подчинения, охоты, охоты на животных, сухопутной охоты, охоты за людьми, за отдельными лицами, к искусству продавать за деньги, к мнимому воспитанию – иными словами, охота за богатыми и славными юношами должна быть названа софистикою 7.
Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. Посмотрим еще и вот с какой стороны: ведь то, что мы теперь исследуем, принадлежит не к маловажному искусству,

но к искусству весьма разностороннему, так что оно и в прежних наших утверждениях казалось не тем родом, за который мы его теперь признаем, но иным.
Теэтет. Каким образом?
Чужеземец. Приобретающее искусство у нас было двоякого вида: одна часть заключала в себе охоту, другая – обмен.
Теэтет. Да, было так.
Чужеземец. Назовем же далее два вида обмена: один – царственный, другой – торговый.
Теэтет. Назовем это так.
Чужеземец. Но мы и торговлю разделим надвое.

Теэтет. Каким образом?
Чужеземец. Различая, с одной стороны, торговлю тех, кто продает собственные изделия, а с другой – меновую торговлю, в которой обмениваются чужие изделия.
Теэтет. Ну конечно.
Чужеземец. Что же? Меновая торговля внутри города, которая составляет почти половину всей меновой торговли, не называется ли мелочной?
Теэтет. Да.
Чужеземец. А обмен между городами посредством купли и продажи не есть ли торговля крупная?
Теэтет. Почему же нет?
Чужеземец. Но разве мы не обратили внимания, что одна часть крупной торговли продает и обменивает на деньги то, чем питается и в чем имеет нужду тело, а другая – то, чем питается и в чем имеет нужду душа?

Теэтет. Что ты имеешь в виду?
Чужеземец. Того вида торговли, который касается души, мы, быть может, не знаем, но о другом-то имеем понятие.
Теэтет. Да.

Чужеземец. Мы скажем затем, что все музыкальное искусство, которое все время перевозится из города в город, покупается там и тут, а также живопись, фокусничество и многие другие нужные для души вещи, ввозимые и продаваемые частью для забавы, а частью для серьезных занятий, в отношении того, кто их ввозит и ими торгует, могут не меньше, чем торговля пищей и питьем, вполне оправдать имя купца.
Теэтет. Ты говоришь совершенно верно.
Чужеземец. Так не назовешь ли ты тем же именем и того, кто скупает знания и, переезжая из города в город, обменивает их на деньги?

Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. А в этой торговле духовными товарами не должно ли по всей справедливости назвать одну часть ее искусством показа, а другую, правда не менее забавную, чем первая, но представляющую собой не что иное, как торговлю знаниями, не следует ли назвать каким-нибудь именем, сродным самому делу?
Теэтет. Несомненно, следует.
Чужеземец. Так ту часть этой торговли знаниями, которая имеет дело с познанием всех прочих искусств, должно назвать одним именем, а ту, которая имеет дело с добродетелью, – другим.

Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Название "торговля искусствами", конечно, подошло бы к той, которая имеет дело со всем остальным, а для другой, имеющей дело с добродетелью, ты сам потрудись сказать имя.
Теэтет. Да какое же другое имя можно назвать, не делая ошибки, помимо того, что исследуемое нами теперь – это софистический род?
Чужеземец. Никакого другого назвать нельзя. Давай же возьмем в совокупности все это и скажем, что, во-вторых, софистика оказалась искусством приобретать, менять, продавать, торговать вообще, торговать духовными товарами, а именно рассуждениями и знаниями, касающимися добродетели 8.

Теэтет. Именно так.
Чужеземец. В-третьих, я думаю, что, если кто-нибудь поселится в городе и станет отчасти покупать, а отчасти сам изготовлять и продавать знания об этих самых вещах и поставит себе целью добывать себе этим средства к жизни, ты не назовешь его каким-либо иным именем, помимо того, о котором только что было сказано.
Теэтет. Почему бы и не назвать так?

Чужеземец. Стало быть, и тот род приобретающего искусства, который занимается меной и продажей чужих или собственных изделий, в обоих случаях, коль скоро оно занимается продажей познаний о таких вещах, ты, очевидно, всегда будешь называть софистическим.
Теэтет. Несомненно. Ведь надо быть последовательным в рассуждении.
Чужеземец. Посмотрим еще, не походит ли исследуемый нами теперь род на что-либо подобное.

Теэтет. На что именно?
Чужеземец. Частью приобретающего искусства у нас была борьба.
Теэтет. Конечно, была.
Чужеземец. Так не будет лишним разделить ее на две части.
Теэтет. Скажи, на какие?
Чужеземец. Допустим, что одна из них – состязание, а другая – сражение.
Теэтет. Так.
Чужеземец. Допустим также, что той части сражения, где выступает тело против тела, довольно уместно и подобает дать какое-нибудь название... ну, например, применение силы.
Теэтет. Да.

Чужеземец. А той, где слова выступают против слов, какое другое, Теэтет, можно дать имя, как не спор?
Теэтет. Никакого.
Чужеземец. Но ту часть [борьбы], которая имеет дело со спорами, надо считать двоякой.
Теэтет. Как?
Чужеземец. Поскольку она происходит всенародно и длинные речи выступают против длинных речей, и притом по вопросам о справедливости и несправедливости, это – судебное прение.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Напротив, ту, которая относится к частным беседам и распадается на вопросы и ответы, имеем ли мы обыкновение называть иначе, чем искусством прекословия?
Теэтет. Нет, вовсе не имеем.
Чужеземец. А вся та часть искусства прекословия, которая заключается в препирательстве по поводу обыденных дел

и проявляется в этом просто и безыскусственно, хотя и должна считаться отдельным видом – таким признало ее наше рассуждение, – однако не получила наименования от тех, кто жил прежде, да и от нас теперь недостойна его получить.
Теэтет. Это правда. Ведь она распадается на слишком малые и разнообразные части.
Чужеземец. Но ту, в которой есть искусство и состоит она в препирательстве о справедливом и несправедливом и обо всем остальном, не привыкли ли мы называть искусством словопрения?
Теэтет. Как же нет?
Чужеземец. Но одна часть искусства словопрения истребляет деньги, а другая – наживает их.

Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. Так попытаемся же сказать имя, каким должно называть каждую.
Теэтет. Да, это нужно.
Чужеземец. Я полагаю, что та часть этого искусства, которая ради удовольствия подобного времяпрепровождения заставляет пренебрегать домашними делами и способ выражения которой вызывает у большинства слушателей неудовольствие, называется – это мое мнение – не иначе как болтовней.
Теэтет. Конечно, она называется как-нибудь так.

Чужеземец. А противоположную этой часть, наживающую деньги от частных споров, попытайся теперь назвать ты.
Теэтет. Да что ж другое и на этот раз можно сказать, не делая ошибки, кроме того, что опять, в четвертый раз, появляется тот же самый удивительный, преследуемый нами софист?

Чужеземец. Так, стало быть, как показало исследование, и на этот раз софист, видно, есть не что иное, как род [людей], наживающих деньги при помощи искусств словопрения, прекословия, спора, сражения, борьбы и приобретения 9.
Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. Видишь, как справедливо говорят, что зверь этот пестр и что, по пословице, его нельзя поймать одной рукой.
Теэтет. Значит, надо обеими.

Чужеземец. Конечно, надо, и по возможности следует делать так, чтобы преследование его велось неотступно. Например, вот так. Скажи мне: называем ли мы как-то некоторые занятия рабов?
Теэтет. И даже многие. Но о каких именно из этих названий ты спрашиваешь?
Чужеземец. Например, о таких: мы говорим "процеживать", "просеивать", "провеивать", "отделять".
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. И сверх того еще "чесать", "прясть", "ткать"" существует и множество других подобных названий, относящихся, как мы знаем, к искусствам. Не правда ли?
Теэтет. Что же ты спрашиваешь и желаешь разъяснить по поводу этих примеров?

Чужеземец. Все искусства вообще, о которых было сказано, думаю я, называются разделяющими.
Теэтет. Да.
Чужеземец. По моему мнению, так как все это сводится к одному искусству, то надо бы удостоить его и одним именем.
Теэтет. Каким же?
Чужеземец. Это – искусство различать.
Теэтет. Пусть будет так.
Чужеземец. Посмотри-ка: не могли ли бы мы каким-нибудь образом в свою очередь усмотреть два его вида?
Теэтет. Слишком же скорого ты требуешь от меня соображения.

Чужеземец. Но ведь в упомянутых искусствах различения одно может отличать худшее от лучшего, другое – подобное от подобного же.
Теэтет. Теперь, когда это сказано, мне так кажется.
Чужеземец. Для одного из этих различений я не знаю ходячего имени, а для другого, которое лучшее оставляет, а худшее устраняет, знаю.
Теэтет. Скажи, какое?
Чужеземец. Всякое подобное различение, думаю я, у всех носит название некоего очищения.
Теэтет. Да, это так называется.

Чужеземец. Но не заметит ли каждый, что очистительный вид искусства в свою очередь двоякий?
Теэтет. Да, на досуге, быть может, и заметит. Я ж" пока не вижу.
Чужеземец. И однако, многие виды очищений, касающиеся тел, следует обозначить одним именем.
Теэтет. Какие и каким?
Чужеземец. Прежде всего, очищения у живых существ всего того, что находится у них внутри тел и что правильно выделяется, очищаясь благодаря гимнастике и врачеванию;

затем, очищения всего внешнего, о чем и говорить неловко, совершающиеся при помощи банного искусства; наконец, очищения неодушевленных тел, о которых до мелочей заботится валяльное и все вообще искусство украшения, получившее множество имен, кажущихся смешными,
Теэтет. И даже очень.
Чужеземец. Без сомнения, так, Теэтет. Однако методу нашего исследования искусство омывать губкой подлежит не меньше, но и не больше, чем искусство приготовлять лекарства, хотя бы одно из них приносило нам очищением малую пользу, а другое – великую.

Ведь этот метод, пытаясь с целью приобретения знания уразуметь сродное и несродное во всех искусствах, ценит ради этого все их одинаково, и, поскольку они подобны между собой, не считает одни смешнее других; он вовсе не находит, что тот, кто объясняет охоту на примере предводительства войсками, почтеннее того, кто поясняет ее на примере ловли вшей, хотя в большинстве случаев считает первого напыщеннее. Да вот и теперь ты спросил, каким именем нам назвать все те способности, удел которых очищать как неодушевленное, так и одушевленное тело, и для этого метода совершенно безразлично, какое выражение покажется самым благопристойным,

лишь бы оно, оставив в стороне очищения души, объединило собою то, что очищает все остальное. Ведь теперь он пытается отделить очищение мысли от остальных очищений, если только мы понимаем, чего он желает.
Теэтет. Я понял и соглашаюсь, что существует два вида очищения, из которых один касается души и отличен от того, который касается тела.
Чужеземец. Превосходно. Выслушай от меня и следующее: сделай попытку опять разделить то, о чем мы говорим, надвое.

Теэтет. Я попытаюсь делить с тобою вместе, куда бы ты меня ни направил.
Чужеземец. Не считаем ли мы, что порочность души – это нечто отличное от ее добродетели?
Теэтет. Как же нет?
Чужеземец. Но ведь очищение состояло в том, чтобы выбрасывать все негодное и оставлять иное.
Теэтет. Да, конечно.
Чужеземец. Так стало быть, если мы найдем какой-либо способ устранения зла из души, то, назвав его очищением, мы выразимся удачно.
Теэтет. И даже очень.
Чужеземец. Дóлжно, однако, назвать два вида зла, относящегося к душе.
Теэтет. Какие?

Чужеземец. Один – проявляющийся как болезнь в теле, другой – как безобразие.
Теэтет. Не понял.
Чужеземец. Быть может, ты не считаешь болезнь и разлад одним и тем же?
Теэтет. И на это не знаю, что мне отвечать.
Чужеземец. Разве разлад это не раздор, возникающий вследствие какой-либо порчи – среди того, что сродно по своей природе?
Теэтет. Да.
Чужеземец. А безобразие – разве это не род несоразмерности, неприглядный во всех отношениях?

Теэтет. Да, именно это.
Чужеземец. Что же? Не замечаем ли мы, что в душе людей негодных мнения находятся в раздоре с желаниями, воля – с удовольствиями, рассудок – со страданиями и все это – между собой?
Теэтет. Весьма даже.
Чужеземец. Но ведь все это по необходимости родственно друг другу.
Теэтет. Как же нет?
Чужеземец. Стало быть, называя разлад и болезнь души пороком, мы выразимся правильно.
Теэтет. Конечно, вполне правильно.

Чужеземец. Что же? Обо всех тех вещах, которые, находясь в движении и имея перед собою какую-то цель, к достижению которой и стремятся, при каждом порыве минуют ее и ошибаются, скажем ли мы, что это случается с ними вследствие соразмерности вещи и цели или, наоборот, вследствие несоразмерности?
Теэтет. Ясно, что вследствие несоразмерности.
Чужеземец. Но ведь мы знаем, что всякая душа заблуждается ('αγνοονσαν) во всем не по доброй воле.
Теэтет. Бесспорно.

Чужеземец. Заблуждение же есть не что иное, как отклонение мысли, когда душа стремится к истине, но проносится мимо понимания.
Теэтет. Несомненно.
Чужеземец. Стало быть, заблуждающуюся ('ανόητον) душу должно считать безобразною и несоразмерною.
Теэтет. По-видимому.
Чужеземец. Итак, в ней есть, видно, эти два рода зла. Один, который многие называют пороком, – это, как весьма очевидно, ее болезнь.
Теэтет. Да.
Чужеземец. А другой называют заблуждением 10, но соглашаться с тем, что это – зло, свойственное только душе, не желают.

Теэтет. Конечно, дóлжно согласиться с тем, в чем е я, когда ты это недавно сказал, усомнился, а именно что есть два рода зла в душе и что трусость, своеволие и несправедливость, все вместе, надо считать гнездящейся в нас болезнью, а состояния частого и разнообразного заблуждения – безобразием 11.
Чужеземец. Не существует ли против этих двух состояний, по крайней мере для тела, неких двух искусств?
Теэтет. Каких это?
Чужеземец. Против безобразия – гимнастика, против болезни – врачевание?

Теэтет. Это ясно.
Чужеземец. Так не существует ли и против высокомерия, несправедливости и трусости из всех искусств по природе своей самое подходящее – карательное – правосудие?
Теэтет. Вероятно, по крайней мере если говорить согласно с людским мнением.
Чужеземец. Что же? А против всякого вообще заблуждения можно ли правильнее назвать другое какое-либо искусство, кроме искусства обучать?
Теэтет. Нет, нельзя.
Чужеземец. Ну хорошо. Дóлжно ли, однако, утверждать, что в искусстве обучать существует один род, или надо говорить, что их больше и что в этом случае самые важные в нем – два каких-то рода? Рассмотри.

Теэтет. Рассматриваю.
Чужеземец. И мне кажется, что мы скорее всего могли бы найти их вот как.
Теэтет. Как?
Чужеземец. А рассмотрев, не допускает ли заблуждение внутри себя некоего разделения? Ведь будучи двояким, оно, очевидно, принуждает и искусство обучения иметь две части, по одной для каждого из своих родов.
Теэтет. Что же? Ясно ли тебе то, чтó мы теперь исследуем?

Чужеземец. Мне, во всяком случае, кажется, что я вижу обособленным некий великий и тягостный вид заблуждения, равный по значению всем остальным частям заблуждения.
Теэтет. Какой именно?
Чужеземец. Тот, когда, не зная чего-нибудь, люди считают себя знающими это. Отсюда, по-видимому, у всех возникает все то, что составляет наши ошибки в мышлении.
Теэтет. Правда.
Чужеземец. Так именно этому одному виду заблуждения и присваивается, по моему мнению, имя невежества.
Теэтет. Уж конечно.
Чужеземец. Какое же, стало быть, надо дать имя той части искусства обучения, которая от него избавляет?

Теэтет. Я так думаю, чужеземец, что все другое называется ремесленным обучением, а эта часть, по крайней мере здесь, у нас, именуется воспитанием.
Чужеземец. Да и у всех почти эллинов, Теэтет, она именуется так. Но нам надо еще рассмотреть, не есть ли она уже неделимое целое, или же она допускает какое-либо достойное названия подразделение.
Теэтет. Конечно, это надо рассмотреть.
Чужеземец. Так мне представляется, что и эта часть некоторым образом расчленяется.
Теэтет. В каком отношении?
Чужеземец. В искусстве обучения с помощью речей один путь кажется более шероховатым, другой – более гладким.

Теэтет. Что же сказать нам о каждом из них?
Чужеземец. Один путь стародавний, путь наших отцов, которым они главным образом пользовались, да многие пользуются еще и теперь в применении к сыновьям,

когда те в чем-нибудь провинятся, причем их то бранят, то более кротко увещевают. Всю эту часть правильнее всего можно назвать вразумлением.
Теэтет. Это так.
Чужеземец. Что же касается другого, то здесь некоторые, видно, по размышлении, пришли к выводу, что всякое неведение бывает невольным и если кто считает себя мудрым, он никогда не пожелает обучаться чему-либо из того, в чем считает себя сильным, способ же воспитывать путем вразумления при затрате большого труда приводит к малым достижениям.
Теэтет. Они правильно полагают.

Чужеземец. Поэтому-то за устранение подобного [само]мнения они берутся другим способом.
Теэтет. Каким же именно?
Чужеземец. Они расспрашивают кого-либо о том, относительно чего тот мнит, будто говорит дельно, хотя в действительности говорит пустое. Затем, так как он и ему подобные бросаются из стороны в сторону, они легко выясняют их мнения и, сводя их в своих рассуждениях воедино, сопоставляют между собой, сопоставляя же, показывают, что эти мнения противоречат друг другу касательно одних и тех же вещей, в одном и том же отношении, одним и тем же образом. Те же, видя это, сами на себя негодуют, а к другим становятся мягче и таким способом освобождаются от высокомерного и упорного самомнения,

и из всех освобождений об этом освобождении слушать всего приятнее, да и для того, кто его испытывает, оно бывает самым надежным. Ведь те, кто их очищает, дитя мое, полагают, подобно тому как это признали врачи, что тело может наслаждаться предлагаемой ему пищей не раньше, чем будет из него устранено все то, что этому служит помехой; то же самое они думают и относительно души. Они считают, что душа получит пользу от предлагаемых знаний не раньше, чем обличитель,

заставив обличаемого устыдиться и устранив мешающие знаниям мнения, сделает обличаемого чистым и таким, что он будет считать себя знающим лишь то, что знает, но не более.
Теэтет. Во всяком случае это состояние – наилучшее и разумнейшее.
Чужеземец. Вследствие всего этого, Теэтет, о таком обличении мы должны говорить как о величайшем и главнейшем из очищений и, с другой стороны, человека, не подвергшегося этому испытанию, если бы даже он был Великим царем 12,

поскольку он не очищен в самом главном, должны считать невоспитанным и безобразным в том отношении, в каком следовало бы быть самым чистым и прекрасным тому, кто желает стать действительно счастливым.
Теэтет. Безусловно, так.
Чужеземец. Что же? Тех, кто занимается этим искусством, как нам назвать? Я ведь боюсь назвать их софистами.

Теэтет. Почему же?
Чужеземец. Как бы не приписать им слишком ценный дар.
Теэтет. Но ведь то, что теперь сказано, походит на нечто подобное.
Чужеземец. Да ведь и волк походит на собаку, самое дикое существо – на самое кроткое. Но человеку осмотрительному надо больше всего соблюдать осторожность в отношении подобия, так как это самый скользкий род. Впрочем, пусть будет так: ведь если определения четки даже в отношении мелочей, то никакого спора из-за них не возникает.

Теэтет. Да, вероятно, не возникает.
Чужеземец. Так пусть же частью искусства различать будет искусство очищать, от искусства очищать пусть будет отделена часть, касающаяся души, от этой части – искусство обучать, от искусства обучать – искусство воспитывать, а обличение пустого суемудрия, представляющее собою часть искусства воспитания, пусть называется теперь в нашем рассуждении не иначе как благородною по своему роду софистикою 13.
Теэтет. Пусть называется. Однако я, поскольку обнаружилось столь многое, недоумеваю, кем же, наконец, если говорить правильно и с уверенностью, следует признать на самом деле софиста.

Чужеземец. Твое недоумение естественно. Но и тот, софист, надо думать, теперь уже сильно недоумевает, куда ему, наконец, ускользнуть от нашего рассуждения. Ведь справедлива пословица, что не легко от всего увернуться 14. Поэтому теперь надо посильнее на него налечь.
Теэтет. Ты говоришь прекрасно.
Чужеземец. Давай-ка сначала, остановившись, как бы переведем дух и, отдыхая, поразмыслим сами с собою:

вот ведь сколь многовидным оказался у нас софист. Мне кажется, прежде всего мы обнаружили, что он – платный охотник за молодыми и богатыми людьми.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Во-вторых, что он крупный торговец знаниями, относящимися к душе.
Теэтет. Именно.
Чужеземец. В-третьих, не оказался ли он мелочным торговцем тем же самым товаром?
Теэтет. Да; и в-четвертых, он был у нас торговцем своими собственными знаниями.
Чужеземец. Ты правильно вспомнил. Пятое же попытаюсь припомнить я. Захватив искусство словопрений, он стал борцом в словесных состязаниях.

Теэтет. Так и было.
Чужеземец. Шестое спорно; при всем том мы, уступив софисту, приняли, что он очищает от мнений, препятствующих знаниям души.
Теэтет. Совершенно верно.

Чужеземец. Замечаешь ли ты, что когда у кого-то имеется много знаний, а именуют его только по одному виду искусства, то об этом человеке возникает неверное представление. И ясно, что, если кто имеет нечеткое представление о каком-либо искусстве, он не может себе вообразить, на что направлены все знания в этом искусстве, почему он и называет того, кто ими обладает, многими именами вместо одного.
Теэтет. Кажется, большею частью это происходит приблизительно так.

Чужеземец. Пусть же мы не испытаем по лености ничего подобного при исследовании, но примем, прежде всего, одно из сказанного о софисте; это одно, как мне кажется, более всего его отличает.
Теэтет. Что же это за одно?
Чужеземец. Мы где-то признали его искусником в прекословии.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Что же? Не признали ли мы, что он учит этому самому и других?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Посмотрим-ка, в спорах о чем обещают подобные люди сделать других искусными? Пусть наше исследование идет сначала примерно так.

Ну-ка, делают ли они других людей способными спорить о божественных делах, скрытых от большинства?
Теэтет. О них действительно так говорят.
Чужеземец. А относительно земных, небесных и тому подобных очевидных явлений?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. И конечно, мы знаем, что, когда в частных беседах зайдет речь о возникновении и бытии, они и сами оказываются искусными в возражениях, и других делают такими же способными в этом, как они сами?
Теэтет. Конечно.

Чужеземец. А что касается законов и всего, относящегося к государству, – берутся ли они сделать других искусными спорщиками?
Теэтет. Да ведь никто с ними, можно сказать, и не стал бы беседовать, если б они не брались.
Чужеземец. Однако все то, что по поводу всех искусств, а также и каждого из них в отдельности должен возражать сам мастер, обнародовано для каждого желающего этому научиться в письменном виде.
Теэтет. Ты, кажется, имеешь в виду Протагоровы сочинения о борьбе и иных искусствах 15?

Чужеземец. И многие другие, мой друг. Однако не представляется ли искусство прекословить какой-то способностью, годною для любых словопрений – о чем угодно?
Теэтет. Кажется, это искусство почти ничего не оставляет без внимания.
Чужеземец. Но, ради богов, мой мальчик, признаешь ли ты все это возможным? Ведь вы, молодые, пожалуй, бываете тут проницательнее, мы же – слабее.

Теэтет. О чем это и к чему ты все это говоришь? Я даже не понимаю этого твоего вопроса.
Чужеземец. А о том, будто бы возможно, чтобы кто-нибудь из людей все знал.
Теэтет. Поистине счастливым был бы, чужеземец, наш род.
Чужеземец. Каким же образом кто-то, не зная сам, мог бы здраво возражать знающему?
Теэтет. Это никоим образом невозможно.
Чужеземец. Ну так в чем же состояло бы чудо силы софистики?
Теэтет. В применении к чему?

Чужеземец. Каким образом софисты были бы в состоянии внушить молодым людям мнение, будто они во всем наимудрейшие? Ясно ведь, что, если бы софисты не возражали правильно, или не казалось бы, что они правильно возражают, или даже если бы и создавалось такое впечатление, но они представлялись бы разумными лишь в силу этих возражений, то, говоря твоими же словами, едва ли кто-нибудь пожелал бы у них учиться, платя им деньги.
Теэтет. Разумеется, едва ли.
Чужеземец. А на самом деле ведь желают?
Теэтет. И даже очень.

Чужеземец. Я думаю, они кажутся сведущими в том, чтó они возражают.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Но, утверждаем мы, ведь они делают это по отношению ко всему?
Теэтет. Да.
Чужеземец. Поэтому-то они и кажутся ученикам мудрыми во всем.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Не будучи в то же время таковыми. Ведь это оказалось невозможным.
Теэтет. Как может это быть возможным?
Чужеземец. Значит, софист оказался у нас обладателем какого-то мнимого знания обо всем, а не истинного.

Теэтет. Безусловно, и сказанное о них теперь кажется вполне правильным.
Чужеземец. Возьмем же какой-нибудь более ясный пример.
Теэтет. Какой?
Чужеземец. Вот какой... а ты постарайся ответить мне, как следует подумав.
Теэтет. Так что же это?
Чужеземец. Например, если бы кто-нибудь стал утверждать, что ни говорить, ни возражать не умеет, но с помощью одного лишь искусства может создавать все вещи без исключения...

Теэтет. Как ты разумеешь это "все"?
Чужеземец. Ты уже сейчас не понимаешь, из чего исходит сказанное. Тебе кажется непонятным это "все".
Теэтет. Конечно, нет.
Чужеземец. Я считаю, однако, что и я и ты принадлежим ко "всему", помимо же нас все остальные животные и растения.
Теэтет. Как ты говоришь?
Чужеземец. Я имею в виду, если кто-нибудь стал бы утверждать, что сотворит и меня, и тебя, и все растения...

Теэтет. О каком творении ты, однако, упоминаешь? Ведь не о земледельце же будешь ты говорить, поскольку того человека ты называешь творцом также и животных.
Чужеземец. Да, и сверх того моря, земли, неба и богов, а также всего прочего, вместе взятого; быстро творя, он каждую из этих вещей продает за весьма малые деньги.
Теэтет. Это какая-то шутка.
Чужеземец. Ну а разве не шуткой надо считать, когда кто-нибудь говорит, будто все знает и будто мог бы за недорогую плату в короткий срок и другого этому научить?
Теэтет. Безусловно, шуткой.

Чужеземец. Знаешь ли ты какой-либо более искусный или более приятный вид шутки, чем подражание 16?
Теэтет. Нет. Ты назвал всеобъемлющий и весьма разнообразный вид, соединив все в одном.
Чужеземец. Таким образом, о том, кто выдает себя за способного творить все с помощью одного лишь искусства, мы знаем, что он, создавая посредством живописи всевозможные подражания и одноименные с существующими вещами предметы, сможет обмануть неразумных молодых людей, показывая им издали нарисованное и внушая, будто бы он вполне способен на деле исполнить все, что они ни пожелают.

Теэтет. Да, это так.
Чужеземец. Что же теперь? Не считать ли нам, что и по отношению к речам существует какое-то подобное искусство, с помощью которого можно обольщать молодых людей и тех, кто стоит вдали от истинной сущности вещей, речами, действующими на слух, показывая словесные призраки всего существующего? Так и достигается то, что произносимое принимают за истину, а говорящего – за мудрейшего из всех и во всем.

Теэтет. Да почему и не быть какому-либо подобному искусству?
Чужеземец. Не бывает ли, дорогой Теэтет, необходимым для многих из слушателей, когда по прошествии достаточного времени и достижении зрелого возраста они приходят в столкновение с действительностью и становятся вынужденными под ее воздействием ясно постигнуть существующее, изменить приобретенные раньше мнения, так что великое оказывается малым,

легкое – трудным и все ложные представления, образованные при помощи речей, всячески опровергаются действительными делами?
Теэтет. Конечно, насколько я в своем юном возрасте могу судить. Но думаю, что и я еще из числа стоящих поодаль [от истины].
Чужеземец. Поэтому-то все мы здесь постараемся, да и теперь стараемся, подвести тебя к ней как можно ближе прежде, чем ты испытаешь такие воздействия. О софисте же ты скажи мне следующее: ясно ли уже, что,

будучи подражателем действительности, он – словно какой-то чародей, или мы еще пребываем в сомнении, уж не обладает ли он и в самом деле знанием обо всем том, о чем он в состоянии спорить?
Теэтет. Да каким же образом, чужеземец? Ведь из сказанного уже теперь почти ясно, что он принадлежит к людям, занятым забавой.
Чужеземец. Оттого-то его и надо считать каким-то чародеем и подражателем.
Теэтет. Как же не считать?

Чужеземец. Ну, теперь наша задача – не выпустить зверя, мы его почти уже захватили в своего рода сеть – орудие нашего рассуждения, так что он больше не убежит и от этого.
Теэтет. От чего же?
Чужеземец. От того, что он – из рода фокусников.
Теэтет. Это также и мое о нем мнение.
Чужеземец. Нами решено уже как можно скорее расчленить изобразительное искусство и, если софист, когда мы вторгнемся в область этого искусства, останется с нами лицом к лицу, схватить его по царскому слову 17, передавая же его царю, объявить о добыче.

Если же софист как-либо скроется в отдельных частях искусства подражания, то решено преследовать его, все время продолжая расчленять принявшую его часть, до тех пор пока он не будет пойман. Вообще, ни этому роду, ни другому какому никогда не придется хвалиться, что он смог убежать от тех, кто владеет методом преследовать как по частям, так и в целом.
Теэтет. Ты хорошо говоришь, так и дóлжно поступить.
Чужеземец. Согласно с прежним характером членения, мне кажется, я усматриваю два вида искусства подражания.

Однако мне кажется, что я еще не в состоянии узнать, в каком же из них двух находится у нас искомая идея.
Теэтет. Но сначала скажи и поясни, о каких двух видах ты говоришь.
Чужеземец. В одном я усматриваю искусство творить образы; оно состоит преимущественно в том, что кто-либо соответственно с длиною, шириною и глубиною образца, придавая затем еще всему подходящую окраску, создает подражательное произведение.

Теэтет. Как же? Не все ли подражатели берутся делать то же самое?
Чужеземец. Во всяком случае, не те, кто лепит или рисует какую-либо из больших вещей. Если бы они желали передать истинную соразмерность прекрасных вещей,

то ты знаешь, что верх оказался бы меньших размеров, чем дóлжно, низ же бóльших, так как первое видимо нами издали, второе вблизи.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Не воплощают ли поэтому художники в своих произведениях, оставляя в стороне истинное, не действительные соотношения, но лишь те, которые им кажутся прекрасными?
Теэтет. Безусловно.
Чужеземец. Не будет ли справедливым первое, как правдоподобное, назвать подобием?
Теэтет. Да.

Чужеземец. И относящуюся сюда часть искусства подражания не дóлжно ли, как мы уже сказали раньше, назвать искусством творить образы?
Теэтет. Пусть называется так.
Чужеземец. А как же мы назовем то, что, с одной стороны, кажется подобным прекрасному, хотя при этом и не исходят из прекрасного, а, с другой стороны, если бы иметь возможность рассмотреть это в достаточной степени, можно было бы сказать, что оно даже не сходно с тем, с чем считалось сходным? Не есть ли то, что только кажется сходным, а на самом деле не таково, лишь призрак?
Теэтет. Отчего же нет?
Чужеземец. Не весьма ли обширна эта часть и в живописи, и во всем искусстве подражания?

Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Не назовем ли мы вполне справедливо искусством творить призрачные подобия то искусство, которое создает не подобия, а призраки?
Теэтет. Конечно, назовем.
Чужеземец. Таким образом, я назвал следующие два вида изобразительного искусства: искусство творить образы и искусство создавать призрачные подобия 18.
Теэтет. Правильно.
Чужеземец. Того же, однако, о чем я и прежде недоумевал, а именно к какому из обоих искусств дóлжно отнести софиста, я и теперь еще не могу ясно видеть:

человек этот поистине удивителен, и его весьма затруднительно наблюдать; он и в настоящее время очень ловко и хитро укрылся в трудный для исследования вид [искусства] .
Теэтет. Кажется, да.
Чужеземец. Но ты сознательно ли соглашаешься с этим, или же тебя, по обыкновению, увлекла к поспешному соглашению некая сила речи?
Теэтет. К чему ты это сказал?
Чужеземец. В действительности, мой друг, мы стоим перед безусловно трудным вопросом. Ведь являться и казаться и вместе с тем не быть, а также говорить что-либо, что не было бы истиной, –

все это и в прежнее время вызвало много недоумений, и теперь тоже. В самом деле, каким образом утверждающий, что вполне возможно говорить или думать ложное, высказав это, не впадает в противоречие, постигнуть, дорогой Теэтет, во всех отношениях трудно.

Теэтет. Как так?
Чужеземец. Это смелое утверждение: оно предполагало бы существование небытия; ведь в противном случае и самая ложь была бы невозможна. Великий Парменид 19, мой мальчик, впервые, когда мы еще были детьми, высказал это и до самого конца не переставал свидетельствовать о том же, постоянно говоря прозою или стихами: Этого нет никогда и нигде, чтоб не-сущее было;
Ты от такого пути испытаний сдержи свою мысль 20.

Итак, Парменид свидетельствует об этом, и, что важнее всего, само упомянутое утверждение при надлежащем исследовании его раскрыло бы то же. Рассмотрим, следовательно, именно этот вопрос, если ты не возражаешь.
Теэтет. По мне, направляйся куда хочешь, относительно же нашего рассуждения смекни, каким путем его лучше повести, и следуй этим путем сам, да и меня веди им же.
Чужеземец. Да, так именно и нужно поступать. И вот ответь мне: отважимся ли мы произнести "полное небытие"?
Теэтет. Отчего же нет?
Чужеземец. Если бы, таким образом, кто-либо из слушателей не для спора и шутки, но со всей серьезностью должен был ответить, к чему следует относить это выражение – "небытие",

то чтó мы подумали бы: в применении к чему и в каких случаях говорящий и сам воспользовался бы этим выражением, и указал бы на него тому, кто спрашивает?
Теэтет. Ты ставишь трудный и, можно сказать, именно для меня почти совершенно неразрешимый вопрос.
Чужеземец. Но по крайней мере, ясно хоть то, что небытие не должно быть отнесено к чему-либо из существующего.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. А если, стало быть, не к существующему, то не будет прав тот, кто отнесет небытие к чему-либо.
Теэтет. Как так?

Чужеземец. Но ведь для нас, видимо, ясно, что само выражение "что-либо" мы относим постоянно к существующему. Брать его одно, само по себе, как бы голым и отрешенным от существующего, невозможно. Не так ли?
Теэтет. Невозможно.
Чужеземец. Подходя таким образом, согласен ли ты, что, если кто говорит о чем-либо, тот необходимо должен говорить об этом как об одном?
Теэтет. Да.
Чужеземец. Ведь "что-либо", ты скажешь, обозначает одно, "оба" – два и, наконец, "несколько" обозначает множество.
Теэтет. Как же иначе?

Чужеземец. Следовательно, говорящий не о чем-либо, как видно, по необходимости и вовсе ничего не говорит.
Теэтет. Это в высшей степени необходимо.
Чужеземец. Не должно ли поэтому допустить и то, что такой человек пусть и ведет речь, однако ничего не высказывает? Более того, кто пытался бы говорить о небытии, того и говорящим назвать нельзя?
Теэтет. В таком случае наше рассуждение стало бы предельно затруднительным.

Чужеземец. Не говори так решительно. Имеется, дорогой мой, еще одно затруднение, весьма сильное и существенное. И оно касается самогó исходного начала вопроса.
Теэтет. Что ты имеешь в виду? Скажи, не мешкая.
Чужеземец. Соединимо ли с бытием что-либо другое существующее?
Теэтет. Отчего же нет?
Чужеземец. А сочтем ли мы возможным, чтобы к небытию когда-либо присоединилось что-нибудь из существующего?
Теэтет. Как это?
Чужеземец. Всякое число ведь мы относим к области бытия?

Теэтет. Если только вообще что-нибудь следует признать бытием.
Чужеземец. Так нам поэтому не дóлжно и пытаться прилагать к небытию числовое множество или единство.
Теэтет. Разумеется, согласно со смыслом нашего рассуждения, эта попытка была бы неправильна.
Чужеземец. Как же кто-либо смог бы произнести устами или вообще охватить мыслью несуществующие вещи или несуществующую вещь без числа?
Теэтет. Ну скажи, как?
Чужеземец. Когда мы говорим "несуществующие вещи", то не пытаемся ли мы прилагать здесь множественное число?

Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Если же мы говорим "несуществующая вещь", то, напротив, не единственное ли это число?
Теэтет. Ясно, что так.
Чужеземец. Однако же мы признаем несправедливой и неправильной попытку прилагать бытие к небытию.
Теэтет. Ты говоришь весьма верно.
Чужеземец. Понимаешь ли ты теперь, что небытие само по себе ни произнести правильно невозможно, ни выразить его, ни мыслить и что оно непостижимо, необъяснимо, невыразимо и лишено смысла?
Теэтет. Конечно.

Чужеземец. Значит, я ошибся, когда утверждал недавно, что укажу на величайшее затруднение относительно него? Ведь мы можем указать другое, еще большее.
Теэтет. Какое именно?
Чужеземец. Как же, чудак! Или ты не замечаешь из сказанного, что и того, кто возражает против него, небытие приводит в такое затруднение, что, кто лишь примется его опровергать, бывает вынужден сам себе здесь противоречить?
Теэтет. Как ты говоришь? Скажи яснее.

Чужеземец. А по мне вовсе не стоит это яснее исследовать. Ведь, приняв, что небытие не должно быть причастно ни единому, ни многому, я, несмотря на это, все же назвал его "единым", так как говорю "небытие". Смекаешь ли?
Теэтет. Да.
Чужеземец. Далее, несколько раньше я утверждал также, что оно невыразимо, необъяснимо и лишено смысла. Ты следишь за мной?
Теэтет. Слежу. Как же иначе?

Чужеземец. Но, пытаясь связать бытие [с небытием], не высказал ли я чего-то противоположного прежнему?
Теэтет. Кажется
Чужеземец. Далее. Связывая бытие с небытием, не говорил ли я о небытии как о едином?
Теэтет. Да.
Чужеземец. Ведь, называя небытие лишенным смысла, необъяснимым и невыразимым, я как бы относил все это к чему-то единому.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. А мы утверждаем, что тот, кто пожелал бы правильно выразиться, не должен определять небытие ни как единое, ни как многое и вообще не должен его как-то именовать. Ведь и через наименование оно было бы обозначено как вид единого.
Теэтет. Без сомнения.

Чужеземец. Так что же сказать тогда обо мне? Ведь пожалуй, я и прежде и теперь могу оказаться разбитым в моих обличениях небытия. Поэтому, как я уже сказал, не будем в моих словах искать правды о небытии, но давай обратимся к твоим.
Теэтет. Что ты говоришь?
Чужеземец. Ну, постарайся напрячь свои силы как можно полнее и крепче – ты ведь еще юноша – и попытайся, не приобщая ни бытия, ни единства, ни множества к небытию, высказать о нем что-либо правильно.

Теэтет. Поистине странно было бы, если бы я захотел попытаться это сделать, видя твою неудачу.
Чужеземец. Ну, если тебе угодно, оставим в покое и тебя и меня. И пока мы не нападем на человека, способного это сделать, до тех пор будем говорить, что софист как нельзя более хитро скрылся в неприступном месте.
Теэтет. Это вполне очевидно.
Чужеземец. Поэтому если мы будем говорить, что он занимается искусством, творящим лишь призрачное, то, придравшись к этому словоупотреблению, он легко обернет наши слова в противоположную сторону,

спросив нас, что же мы вообще подразумеваем под отображением (εΐδωλον), называя его самого творцом отображений? Поэтому, Теэтет, надо смотреть, чтó ответить дерзкому на этот вопрос.
Теэтет. Ясно, что мы укажем на отображения в воде и зеркале, затем еще на картины и статуи и на все остальное в этом же роде.

Чужеземец. Очевидно, Теэтет, софиста ты еще и не видел.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Тебе покажется, что он либо жмурится, либо совсем не имеет глаз.
Теэтет. Почему?
Чужеземец. Когда ты дашь ему такой вот ответ, указывая на изображения в зеркалах и на изваяния, он посмеется над твоими объяснениями, так как ты станешь беседовать с ним как со зрячим,

а он притворится, будто не знает ни зеркал, ни воды, ни вообще ничего зримого, и спросит тебя только о том, что следует из объяснений.
Теэтет. Но что же?
Чужеземец. Надо сказать, чтó обще всем этим вещам, которые ты считаешь правильным обозначить одним названием, хотя назвал их много, и именуешь их все отображением, как будто они есть нечто одно. Итак, говори и защищайся, ни в чем не уступая этому мужу.
Теэтет. Так что же, чужеземец, можем мы сказать об отображении, кроме того, что оно есть подобие истинного, такого же рода иное?

Чужеземец. Считаешь ли ты такого же рода иное истинным, или к чему ты относишь "такого же рода"?
Теэтет. Вовсе не истинным, но лишь ему подобным.
Чужеземец. Не правда ли, истинным ты называешь подлинное бытие?
Теэтет. Так.
Чужеземец. Что же? Неистинное не противоположно ли истинному?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Следовательно, ты подобное не относишь к подлинному бытию, если только называешь его неистинным.
Теэтет. Но ведь вообще-то оно существует.
Чужеземец. Однако не истинно, говоришь ты.
Теэтет. Конечно нет, оно действительно есть только образ.
Чужеземец. Следовательно, то, что мы называем образом, не существуя действительно, все же действительно есть образ?

Теэтет. Кажется, небытие с бытием образовали подобного рода сплетение, очень причудливое.
Чужеземец. Как же не причудливое? Видишь, из-за этого сплетения многоголовый 21 софист принудил нас против воли согласиться, что небытие каким-то образом существует.
Теэтет. Вижу, и очень даже.
Чужеземец. Что же теперь? С помощью какого определения его искусства придем мы в согласие с самими собой?
Теэтет. Почему ты так говоришь и чего ты боишься?

Чужеземец. Когда мы утверждаем, что софист обманывает нас призраком и что искусство его обманчиво, не утверждаем ли мы этим, что наша душа из-за его искусства мнит ложное? Или как мы скажем?
Теэтет. Именно так. Что же другое мы можем сказать?
Чужеземец. Далее, ложное мнение – это мнение, противоположное тому, что существует. Не так ли?
Теэтет. Да, противоположное.
Чужеземец. Ты говоришь, следовательно, что ложное мнение – это мнение о несуществующем?
Теэтет. Безусловно.

Чужеземец. Представляет ли оно собой мнение о том, что несуществующего нет или что вовсе не существующее все-таки есть?
Теэтет. Несуществующее должно, однако, каким-то образом быть, если только когда-нибудь кто-то хоть в чем-то малом солжет.
Чужеземец. Что же? Не будет ли он также считать, что безусловно существующее вовсе не существует?
Теэтет. Да.
Чужеземец. И это тоже ложь?
Теэтет. И это.
Чужеземец. Следовательно, положение, что существующее не существует или что несуществующее существует, думаю, будет точно так же считаться ложным.

Теэтет. Да и может ли оно быть иным?
Чужеземец. Вероятно, не может. Но этого софист не признает. И есть ли какой-нибудь способ толкнуть здравомыслящего человека на такую уступку, раз мы признали [в отношении небытия] то, о чем у нас шла речь раньше? Понимаем ли мы, Теэтет, что говорит софист?
Теэтет. Отчего же и не понять? Он скажет, что, дерзнув заявить, будто есть ложь и в мнениях, и в словах, мы противоречим тому, что недавно высказали.

Ведь мы часто вынуждены связывать существующее с несуществующим, хотя недавно установили, что это менее всего возможно.
Чужеземец. Ты правильно вспомнил. Но пора уже принять решение, что же нам делать с софистом? Ты видишь, сколь многочисленны и как легко возникают возражения и затруднения, когда мы разыскиваем его в искусстве обманщиков и шарлатанов.
Теэтет. Да, очень даже вижу.
Чужеземец. Мы разобрали лишь малую часть их, между тем как они, так сказать, бесконечны.

Теэтет. Как видно, схватить софиста невозможно, раз все это так.
Чужеземец. Что же? Отступим теперь из трусости?
Теэтет. Я полагаю, что не следует, если мы мало-мальски в силах его как-то поймать.
Чужеземец. Но ты будешь снисходителен и сообразно с только что сказанным удовольствуешься, если мы как-то мало-помалу выпутаемся из столь трудного рассуждения?
Теэтет. Отчего же мне не быть снисходительным?

Чужеземец. А больше того прошу тебя о следующем.
Теэтет. О чем?
Чужеземец. Чтобы ты не думал, будто я становлюсь в некотором роде отцеубийцей.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Защищаясь, нам необходимо будет подвергнуть испытанию учение нашего отца Парменида и всеми силами доказать, что небытие в каком-либо отношении существует и, напротив, бытие каким-то образом не существует.
Теэтет. Очевидно, нечто подобное нам и придется отстаивать в рассуждении.

Чужеземец. Да, по пословице, это видно и слепому 22. Ведь пока это не отвергнуто нами или не принято, едва ли кто окажется в состоянии говорить о лживых словах и мнениях, – будет ли дело идти об отображениях, подражаниях и призраках или же обо всех занимающихся этим искусствах, – не противореча по необходимости самому себе и не становясь таким образом смешным.
Теэтет. Весьма справедливо.

Чужеземец. Ради этого-то и придется посягнуть на отцовское учение или же вообще отступиться, если некий страх помешает нам это сделать.
Теэтет. Ничто не должно нас от этого удержать. Чужеземец. Теперь я еще и в-третьих буду просить тебя об одной малости. Теэтет. Ты только скажи.
Чужеземец. Недавно только я говорил, что всегда теряю надежду на опровержение всего этого, вот и теперь случилось то же.
Теэтет. Да, ты говорил.

Чужеземец. Боюсь, чтобы из-за сказанного не показаться тебе безумным, после того как я вдруг с ног встану на голову. Однако ради тебя мы все же возьмемся за опровержение учения [Парменида], если только мы его опровергнем.
Теэтет. Так как в моих глазах ты ничего дурного не сделаешь, если приступишь к опровержению и доказательству, то приступай смело.
Чужеземец. Ну ладно! С чего же прежде всего начать столь дерзновенную речь? Кажется мне, мой пальчик, что нам необходимо направиться по следующему пути.
Теэтет. По какому же?

Чужеземец. Прежде всего рассмотреть то, что представляется нам теперь очевидным, чтобы не сбиться с пути и не прийти легко к взаимному соглашению так, как будто нам все ясно.
Теэтет. Говори точнее, что ты имеешь в виду.
Чужеземец. Мне кажется, что Парменид, да и всякий другой, кто только когда-либо принимал решение определить, каково существующее количественно и качественно, говорили с нами, не придавая значения своим словам.
Теэтет. Каким образом?
Чужеземец. Каждый из них, представляется мне, рассказывает нам какую-то сказку, будто детям: один, что существующее – тройственно 23 и его части то враждуют друг с другом, то становятся дружными,

вступают в браки, рождают детей и питают потомков; другой, называя существующее двойственным – влажным и сухим или теплым и холодным, – заставляет жить то и другое вместе и сочетаться браком. Наше элейское племя, начиная с Ксенофана 24, а то и раньше, говорит в своих речах, будто то, что называется "всем", – едино. Позднее некоторые ионийские и сицилийские Музы 25 сообразили, что всего безопаснее объединить то и другое

и заявить, что бытие и множественно и едино и что оно держится враждою и дружбою. "Расходящееся всегда сходится", – говорят более строгие из Муз; более же уступчивые всегда допускали, что всё бывает поочередно то единым и любимым Афродитою,

то множественным и враждебным с самим собою вследствие какого-то раздора. Правильно ли кто из них обо всем этом говорит или нет – решить трудно, да и дурно было бы укорять столь славных и древних мужей. Но вот что кажется верным...
Теэтет. Что же?
Чужеземец. А то, что они, свысока взглянув на нас, большинство, слишком нами пренебрегли. Нимало не заботясь, следим ли мы за ходом их рассуждений или же нет, каждый из них упорно твердит свое.

Теэтет. Почему ты так говоришь?
Чужеземец. Когда кто-либо из них высказывает положение, что множественное, единое или двойственное есть, возникло или возникает и что, далее, теплое смешивается с холодным, причем предполагаются и некоторые другие разделения и смешения, то, ради богов, Теэтет, понимаешь ли ты всякий раз, что они говорят? Я, когда был помоложе, думал, что понимаю ясно, когда кто-либо говорил о том, чтó в настоящее время приводит нас в недоумение, именно о небытии. Теперь же ты видишь, в каком мы находимся по отношению к нему затруднении.

Теэтет. Вижу.
Чужеземец. Пожалуй, мы испытываем такое же точно состояние души и по отношению к бытию, хотя утверждаем, что ясно понимаем, когда кто-либо о нем говорит, что же касается небытия (δάτερον), то не понимаем; между тем мы в одинаковом положении по отношению как к тому, так и к другому.
Теэтет. Пожалуй.
Чужеземец. И обо всем прочем, сказанном раньше, нам надо выразиться точно так же.
Теэтет. Конечно.

Чужеземец. О многом мы, если будет угодно, поговорим и после, величайшее же и изначальное следует рассмотреть первым.
Теэтет. О чем, однако, ты говоришь? Ясно ведь, ты считаешь, что сначала надо тщательно исследовать бытие: чем оказывается оно у тех, кто берется о нем рассуждать?
Чужеземец. Ты, Теэтет, следуешь за мной прямо по пятам. Я говорю, что метод исследования нам надо принять такой, будто те находятся здесь и мы должны расспросить их следующим образом: "Ну-ка, вы все, кто только утверждает, что теплое и холодное или другое что-нибудь двойственное есть всё, – чтó _β произносите вы о двух [началах бытия],

когда говорите, будто существуют они оба вместе и каждое из них в отдельности? Как нам понимать это ваше бытие? Должны ли мы, по-вашему, допустить нечто третье кроме тех двух и считать всё тройственным, а вовсе не двойственным? Ведь если вы назовете одно из двух [начал] бытием, то не сможете сказать, что оба они одинаково существуют, так как в том и другом случае было бы единое [начало], а не двойственное".
Теэтет. Ты говоришь верно.
Чужеземец. "Или вы хотите оба [начала] назвать бытием?"
Теэтет. Может быть.

Чужеземец. "Но, друзья, – скажем мы, – так вы весьма ясно назвали бы двойственное единым".
Теэтет. Ты совершенно прав.
Чужеземец. "Так как мы теперь в затруднении, то скажите нам четко, что вы желаете обозначить, когда произносите "бытие". Ясно ведь, что вы давно это знаете, мы же думали, что знаем, а теперь вот затрудняемся. Поучите сначала нас этому, чтобы мы не воображали, будто постигаем то, что вы говорите, тогда как дело обстоит совершенно наоборот" 26.

Так говоря и добиваясь этого от них, а также от других, которые утверждают, что всё больше одного, неужели мы, мой мальчик, допустим какую-либо ошибку?
Теэтет. Менее всего.
Чужеземец. Как же? Не дóлжно ли у тех, кто считает всё единым, выведать по возможности, что называют они бытием?
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Пусть они ответят на следующее: "Вы утверждаете, что существует только единое?" "Конечно, утверждаем", – скажут они. Не так ли?
Теэтет. Да.
Чужеземец. "Дальше. Называете ли вы что-нибудь бытием?"
Теэтет. Да.

Чужеземец. "То же ли самое, что вы называете. единым, пользуясь для одного и того же двумя именами? Или как?"
Теэтет. Что же они ответят после этого, чужеземец?
Чужеземец. Ясно, Теэтет, что для того, кто выдвигает такое предположение, не очень-то легко ответить как на этот, так и на любой другой вопрос.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Допускать два наименования, когда считают, что не существует ничего, кроме единого, конечно, смешно.
Теэтет. Как не смешно!
Чужеземец. Да и вообще согласиться с говорящим, что имя есть что-то, не имело бы смысла.

Теэтет. Отчего?
Чужеземец. Кто допускает имя, отличное от вещи, тот говорит, конечно, о двойственном.
Теэтет. Да.
Чужеземец. И действительно, если он принимает имя вещи за то же, что есть она сама, он либо будет вынужден произнести имя ничего, либо если он назовет имя как имя чего-то, то получится только имя имени, а не чего-либо другого.
Теэтет. Так.
Чужеземец. И единое, будучи лишь именем единого, окажется единым лишь по имени.
Теэтет. Это необходимо.
Чужеземец. Что же далее? Отлично ли целое от единого бытия или они признают его тождественным с ним?

Теэтет. Как же они не признают, если и теперь признают?
Чужеземец. Если, таким образом, как говорит и Парменид, Вид его [целого] массе правильной сферы всюду подобен,
Равен от центра везде он, затем, что нисколько не больше,
Как и не меньше идет туда и сюда по закону 27, – если бытие именно таково, то оно имеет середину и края, а обладая этим, оно необходимо должно иметь части. Или не так?
Теэтет. Так.

Чужеземец. Ничто, однако, не препятствует, чтобы разделенное на части имело в каждой части свойство единого и чтобы, будучи всем и целым, оно таким образом было единым 28.
Теэтет. Почему бы и нет?
Чужеземец. Однако ведь невозможно, чтобы само единое обладало этим свойством?
Теэтет. Отчего же?
Чужеземец. Истинно единое, согласно верному определению, должно, конечно, считаться полностью неделимым.
Теэтет. Конечно, должно.

Чужеземец. В противном случае, то есть будучи составленным из многих частей, оно не будет соответствовать определению.
Теэтет. Понимаю.
Чужеземец. Будет ли теперь бытие, обладающее, таким образом, свойством единого, единым и целым, или нам вовсе не следует принимать бытие за целое?
Теэтет. Ты предложил трудный выбор.
Чужеземец. Ты говоришь сущую правду. Ведь если бытие обладает свойством быть как-то единым, то оно уже не будет тождественно единому и всё будет больше единого.
Теэтет. Да.

Чужеземец. Далее, если бытие есть целое не потому, что получило это свойство от единого, но само по себе, то оказывается, что бытию недостает самого себя.
Теэтет. Истинно так.
Чужеземец. Согласно этому объяснению, бытие, лишаясь самого себя, будет уже небытием.
Теэтет. Так.
Чужеземец. И всё снова становится больше единого, если бытие и целое получили каждое свою собственную природу.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Если же целое вообще не существует, то это же самое произойдет и с бытием, и ему предстоит не быть и никогда не стать бытием.

Теэтет. Отчего же?
Чужеземец. Возникшее – всегда целое, так что ни о бытии, ни о возникновении нельзя говорить как о чем-либо существующем, если в существующем не признавать целого.
Теэтет. Кажется несомненным, что это так.
Чужеземец. И действительно, никакая величина не должна быть нецелым, так как, сколь велико что-нибудь – каким бы великим или малым оно ни было, – столь великим целым оно по необходимости должно быть.
Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. И тысяча других вещей, каждая в отдельности, будет вызывать бесконечные затруднения у того, кто говорит, будто бытие либо двойственно, либо только едино.

Теэтет. Это обнаруживает то, что и теперь почти уже ясно. Ведь одно влечет за собой другое, неся большую и трудноразрешимую путаницу относительно всего прежде сказанного.
Чужеземец. Мы, однако, не рассмотрели всех тех, кто тщательно исследует бытие и небытие, но довольно и этого. Дальше надо обратить внимание на тех, кто высказывается по-иному, дабы на примере всего увидеть, как ничуть не легче объяснить, что такое бытие, чем сказать, что такое небытие.

Теэтет. Значит, надо идти и против этих.
Чужеземец. У них, кажется, происходит нечто вроде борьбы гигантов из-за спора друг с другом о бытии 29.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Одни все совлекают с неба и из области невидимого на землю, как бы обнимая руками дубы и скалы. Ухватившись за все подобное, они утверждают, будто существует только то, что допускает прикосновение и осязание,

и признают тела и бытие за одно и то же, всех же тех, кто говорит, будто существует нечто бестелесное, они обливают презрением, более ничего не желая слышать.
Теэтет. Ты назвал ужасных людей; ведь со многими из них случалось встречаться и мне.
Чужеземец. Поэтому-то те, кто с ними вступает в спор, предусмотрительно защищаются как бы сверху, откуда-то из невидимого, решительно настаивая на том, что истинное бытие – это некие умопостигаемые и бестелесные идеи; тела же, о которых говорят первые,

и то, чтó они называют истиной, они, разлагая в своих рассуждениях на мелкие части, называют не бытием, а чем-то подвижным, становлением. Относительно этого между обеими сторонами, Теэтет, всегда происходит сильнейшая борьба.
Теэтет. Правильно.
Чужеземец. Значит, нам надо потребовать от обеих сторон порознь объяснения, чтó они считают бытием.
Теэтет. Как же мы его будем требовать?
Чужеземец. От тех, кто полагает бытие в идеях, легче его получить, так как они более кротки, от тех же,

кто насильственно все сводит к телу, – труднее, да, может быть, и почти невозможно. Однако, мне кажется, с ними следует поступать так...
Теэтет. Как?
Чужеземец. Всего бы лучше исправить их делом, если бы только это было возможно; если же так не удастся, то мы сделаем это при помощи рассуждения, предположив у них желание отвечать нам более правильно, чем доселе. То, что признано лучшими людьми, сильнее того, что признано худшими. Впрочем, мы заботимся не о них, но ищем лишь истину.

Теэтет. Весьма справедливо.
Чужеземец. Предложи же тем, кто стал лучше, тебе отвечать, и истолковывай то, что ими сказано.
Теэтет. Да будет так.
Чужеземец. Пусть скажут, как они полагают: есть ли вообще какое-либо смертное существо?
Теэтет. Отчего же нет?
Чужеземец. Не признают ли они его одушевленным телом?
Теэтет. Без сомнения.
Чужеземец. И считают душу чем-то существующим?

Теэтет. Да.
Чужеземец. Дальше. Не говорят ли они, что одна душа – справедливая, другая – несправедливая, та – разумная, а эта – нет?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. И не так ли они считают, что благодаря присутствию справедливости каждая душа становится такой-то, а из-за противоположных качеств – противоположною?
Теэтет. Да, и это они подтверждают.
Чужеземец. Но то, что может присутствовать в чем-либо или отсутствовать, непременно, скажут они, должно быть чем-то.
Теэтет. Они так и говорят.

Чужеземец. Когда же справедливость, разумность и любая другая добродетель, а также их противоположности существуют и существует также душа, в которой все это пребывает, то признают ли они что-либо из этого видимым и осязаемым или же все – невидимым?
Теэтет. Пожалуй, здесь нет ничего видимого.
Чужеземец. Что же? Неужели они утверждают, что вещи подобного рода имеют тело?
Теэтет. Здесь они уже не решают все одинаковым образом, но им кажется, что сама душа обладает телом, в отношении же разумности и каждого из того,

о чем ты спросил, они не дерзают согласиться, что это вовсе не существует, и настаивать, что все это – телá.
Чужеземец. Нам ясно, Теэтет, что эти мужи исправились. Ведь те из них, которых породила земля 30, ни в чем не выказали бы робости, но всячески настаивали бы, что то, чего они не могут схватить руками, вообще есть ничто.
Теэтет. Пожалуй, они так и думают, как ты говоришь.
Чужеземец. Спросим, однако, их снова: если они пожелают что-либо, хоть самое малое, из существующего признать бестелесным, этого будет достаточно.

Ведь они должны будут тогда назвать то, что от природы присуще как вещам бестелесным, так и имеющим тело, и глядя на что они тому и другому приписывают бытие. Быть может, они окажутся в затруднении. Однако, если что-либо подобное случится, смотри, захотят ли они признать и согласиться с выдвинутым нами положением относительно бытия – что оно таково?
Теэтет. Но каково же? Говори, и мы это скоро увидим.
Чужеземец. Я утверждаю теперь, что все, обладающее по своей природе способностью (δύναμιν) либо воздействовать на что-то другое,

либо испытывать хоть малейшее воздействие, пусть от чего-то весьма незначительного и только один раз, – все это действительно существует. Я даю такое определение существующего: оно есть не что иное, как способность.
Теэтет. Ввиду того что в настоящее время они не могут сказать ничего лучшего, они принимают это определение.
Чужеземец. Прекрасно. Позже, быть может, и нам и им представится иное. Но для них пусть это останется у нас решенным.

Теэтет. Пусть останется.
Чужеземец. Теперь давай обратимся к другим, к друзьям идей; ты же толкуй нам и их ответы.
Теэтет. Пусть будет так.
Чужеземец. Вы говорите о становлении и бытии, как-то их различая. Не так ли?
Теэтет. Да.
Чужеземец. И говорите, что к становлению мы приобщаемся телом с помощью ощущения, душою же с помощью размышления приобщаемся к подлинному бытию, о котором вы утверждаете, что оно всегда само себе тождественно, становление же всякий раз иное.

Теэтет. Действительно, мы говорим так.
Чужеземец. Но как нам сказать, о наилучшие из людей, чтó в обоих случаях вы называете приобщением? Не то ли, о чем мы упомянули раньше?
Теэтет. Что же?
Чужеземец. Страдание или действие, возникающее вследствие некой силы (εκ δυνάμεως), рождающейся от взаимной встречи вещей. Быть может, Теэтет, ты и не слышишь их ответа на это, я же, пожалуй, благодаря близости с ними слышу.
Теэтет. Какое же, однако, приводят они объяснение?
Чужеземец. Они не сходятся с нами в том, что недавно было сказано людям земли 31 относительно бытия.

Теэтет. В чем же именно?
Чужеземец. Мы выставили как достаточное определение существующего то, что нечто обладает способностью страдать или действовать, хотя бы даже и в весьма малом.
Теэтет. Да.
Чужеземец. На это, однако, они возражают, что способность страдать или действовать принадлежит становлению, но с бытием, как они утверждают, не связана способность ни того ни другого.
Теэтет. Разве так они говорят?
Чужеземец. Ну а нам надо на это ответить, что мы должны яснее у них узнать, признают ли они, что душа познает, а бытие познается?

Теэтет. Это они действительно говорят.
Чужеземец. Что же? Считаете ли вы, что познавать или быть познаваемым – это действие или страдание или то и другое вместе? Или одно из них – страдание, а другое – действие? Или вообще ни то ни другое не причастно ни одному из двух [состояний]?
Теэтет. Ясно, что ничто из двух ни тому ни другому не причастно, иначе они высказали бы утверждение, противоположное прежнему.

Чужеземец. Понимаю. Если познавать значит как-то действовать, то предмету познания, напротив, необходимо страдать. Таким образом, бытие, согласно этому рассуждению, познаваемое познанием, насколько познается, настолько же находится в движении в силу своего страдания, которое, как мы говорим, не могло бы возникнуть у пребывающего в покое.
Теэтет. Справедливо.
Чужеземец. И ради Зевса, дадим ли мы себя легко убедить в том, что движение, жизнь, душа и разум не причастны совершенному бытию и что бытие не живет и не мыслит, но возвышенное и чистое, не имея ума, стоит неподвижно в покое?

Теэтет. Мы допустили бы, чужеземец, поистине чудовищное утверждение!
Чужеземец. Но должны ли мы утверждать, что оно обладает умом, жизнью же нет?
Теэтет. Как можно?!
Чужеземец. Но, согласившись в том, что ему присущи и то и другое, станем ли мы утверждать, что они находятся у него в душе?
Теэтет. Но каким иным образом могло бы оно их иметь?
Чужеземец. Так станем ли мы утверждать, что, имея ум, жизнь и душу, бытие совсем неподвижно, хотя и одушевлено?

Теэтет. Мне все это кажется нелепым.
Чужеземец. Потому-то и надо допустить, что движимое и движение существуют.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Итак, Теэтет, выходит, что если существующее неподвижно, то никто нигде ничего не мог бы осмыслить.
Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. И однако же, если мы, с другой стороны, признаем все несущимся и движущимся, то этим утверждением мы исключаем тождественное из области существующего.
Теэтет. Каким образом?

Чужеземец. Думаешь ли ты, что без покоя могли бы существовать тождественное, само себе равное и находящееся в одном и том же отношении?
Теэтет. Никогда.
Чужеземец. Что же далее? Понимаешь ли ты, как без всего этого мог бы где бы то ни было существовать или возникнуть ум?
Теэтет. Менее всего.
Чужеземец. И действительно, надо всячески словом бороться с тем, кто, устранив знание, разум и ум, в то же время каким-то образом настойчиво что-либо утверждает.
Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. Таким образом, философу, который все это очень высоко ценит, как кажется, необходимо вследствие этого не соглашаться с признающими одну или много идей, будто все пребывает в покое,

и совершенно не слушать тех, кто, напротив, приписывает бытию всяческое движение, но надо, подражая мечте детей, чтобы все неподвижное двигалось, признать бытие и всё и движущимся и покоящимся 32.
Теэтет. Весьма справедливо.
Чужеземец. Что же, однако? Не достаточно ли уже, как представляется, мы охватили в своем рассуждении бытие?
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Вот тебе и на, Теэтет! А я бы сказал, что именно теперь мы и познаем всю трудность исследования бытия.

Теэтет. Как это? Что ты сказал?
Чужеземец. Не замечаешь ли ты, мой милый, что мы сейчас оказались в совершенном неведении относительно бытия, а между тем нам кажется, будто мы о нем что-то говорим.
Теэтет. Мне кажется, да. Однако я совсем не понимаю, как мы могли незаметно оказаться в таком положении.

Чужеземец. Но посмотри внимательнее: если мы теперь со всем этим соглашаемся, как бы нам по праву не предложили тех же вопросов, с которыми мы сами обращались к тем, кто признает, будто все есть теплое и холодное.
Теэтет. Какие же это вопросы? Напомни мне.
Чужеземец. Охотно. И я попытаюсь это сделать, расспрашивая тебя, как тогда тех, чтобы нам вместе продвинуться вперед.
Теэтет. Это правильно.
Чужеземец. Ну, хорошо. Не считаешь ли ты движение и покой полностью противоположными друг другу?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. И несомненно, ты полагаешь, что оба они и каждое из них в отдельности одинаково существуют?

Теэтет. Конечно, я так говорю.
Чужеземец. Не думаешь ли ты, что оба и каждое из них движутся, раз ты признаешь, что они существуют?
Теэтет. Никоим образом.
Чужеземец. Значит, говоря, что оба они существуют, ты этим обозначаешь, что они пребывают в покое?
Теэтет. Каким же образом?
Чужеземец. Допуская в душе рядом с теми двумя нечто третье, а именно бытие, которым как бы охватываются и движение и покой, не считаешь ли ты, окидывая одним взглядом их приобщение к бытию, что оба они существуют?

Теэтет. Кажется, мы действительно предугадываем что-то третье, а именно бытие, раз мы утверждаем, что движение и покой существуют.
Чужеземец. Таким образом, не движение и покой, вместе взятые, составляют бытие, но оно есть нечто отличное от них.
Теэтет. Кажется, так.
Чужеземец. Следовательно, бытие по своей природе и не стоит, и не движется.
Теэтет. По-видимому.
Чужеземец. Куда же еще должен направить свою мысль тот, кто хочет наверняка добиться какой-то ясности относительно бытия?
Теэтет. Куда же?

Чужеземец. Я думаю, что с легкостью – никуда: ведь если что-либо не движется, как может оно не пребывать в покое? И напротив, как может не двигаться то, что вовсе не находится в покое? Бытие же у нас теперь оказалось вне того и другого. Разве это возможно?
Теэтет. Менее всего возможно.
Чужеземец. При этом по справедливости надо вспомнить о следующем...
Теэтет. О чем?
Чужеземец. А о том, что мы, когда нас спросили, к чему следует относить имя "небытие", полностью стали в тупик. Ты помнишь?
Теэтет. Как не помнить?

Чужеземец. Неужели же по отношению к бытию мы находимся теперь в меньшем затруднении?
Теэтет. Мне по крайней мере, чужеземец, если можно так сказать, кажется, что в еще большем.
Чужеземец. Пусть это, однако, остается здесь под сомнением. Так как и бытие и небытие одинаково связаны с нашим недоумением, то можно теперь надеяться, что насколько одно из двух окажется более или менее ясным, и другое явится в том же виде.

И если мы не в силах познать ни одного из них в отдельности, то будем по крайней мере самым надлежащим образом – насколько это возможно – продолжать наше исследование об обоих вместе.
Теэтет. Прекрасно.
Чужеземец. Давай объясним, каким образом мы всякий раз называем одно и то же многими именами?
Теэтет. О чем ты? Приведи пример.
Чужеземец. Говоря об одном человеке, мы относим к нему много различных наименовании, приписывая ему и цвет, и очертания, и величину, и пороки, и добродетели, и всем этим, а также тысячью других вещей говорим, что он не только человек,

но также и добрый и так далее, до бесконечности; таким же образом мы поступаем и с остальными вещами: полагая каждую из них единой, мы в то же время считаем ее множественной и называем многими именами.
Теэтет. Ты говоришь правду.
Чужеземец. Этим-то, думаю я, мы уготовили пир и юношам и недоучившимся старикам: ведь у всякого прямо под руками оказывается возражение, что невозможно-де многому быть единым, а единому – многим 33, и всем им действительно доставляет удовольствие не допускать, чтобы человек назывался добрым,

но говорить, что доброе – добро, а человек – лишь человек. Тебе, Теэтет, я думаю, часто приходится сталкиваться с людьми, иногда даже уже пожилыми, ревностно занимающимися такими вещами: по своему скудоумию они всему этому дивятся и считают, будто открыли здесь нечто сверхмудрое.
Теэтет. Конечно, приходилось.
Чужеземец. Чтобы, таким образом, наша речь была обращена ко всем, кто когда-либо хоть как-то рассуждал о бытии, пусть и этим,

и всем остальным, с кем мы раньше беседовали, будут предложены вопросы о том, что должно быть выяснено.
Теэтет. Какие же вопросы?
Чужеземец. Ставим ли мы в связь бытие с движением и покоем или нет, а также что-либо другое с чем бы то ни было другим, или, поскольку они несмешиваемы и неспособны приобщаться друг к другу, мы их за таковые и принимаем в своих рассуждениях? Или же мы всё, как способное взаимодействовать, сведем к одному и тому же? Или же одно сведем, а другое нет? Как мы скажем, Теэтет, чтó они из всего этого предпочтут?

Теэтет. На это я ничего не могу за них возразить.
Чужеземец. Отчего бы тебе, отвечая на каждый вопрос в отдельности, не рассмотреть все, что из этого следует?
Теэтет. Ты говоришь дело.
Чужеземец. Во-первых, если хочешь, допустим, что они говорят, будто ничто не обладает никакой способностью общения с чем бы то ни было. Стало быть, движение и покой никак не будут причастны бытию?

Теэтет. Конечно, нет.
Чужеземец. Что же? Не приобщаясь к бытию, будет ли из них что-либо существовать?
Теэтет. Не будет.
Чужеземец. Быстро, как видно, все рухнуло из-за этого признания и у тех, кто все приводит в движение, и у тех, кто заставляет все, как единое, покоиться, и также у тех, кто связывает существующее с идеями и считает его всегда самому себе тождественным. Ведь все они присоединяют сюда бытие, говоря: одни – что [всё] действительно движется, другие же – что оно действительно существует как неподвижное.
Теэтет. Именно так.

Чужеземец. В самом деле, и те, которые всё то соединяют, то расчленяют, безразлично, соединяют ли они это в одно или разлагают это одно на бесконечное либо же конечное число начал и уже их соединяют воедино, – все равно, полагают ли они, что это бывает попеременно или постоянно, в любом случае их слова ничего не значат, если не существует никакого смешения.
Теэтет. Верно.
Чужеземец. Далее, самыми смешными участниками рассуждения оказались бы те, кто вовсе не допускает, чтобы что-либо, приобщаясь к свойству другого, называлось другим.

Теэтет. Как это?
Чужеземец. Принужденные в отношении ко всему употреблять выражения "быть", "отдельно", "иное", "само по себе" 34 и тысячи других, воздержаться от которых и не привносить их в свои речи они бессильны, они и не нуждаются в других обличителях, но постоянно бродят вокруг, таща за собою, как принято говорить, своего домашнего врага и будущего противника, подающего голос изнутри, подобно достойному удивления Евриклу 35.

Теэтет. То, что ты говоришь, вполне правдоподобно и истинно.
Чужеземец. А что, если мы у всего признаем способность к взаимодействию?
Теэтет. Это и я в состоянии опровергнуть.
Чужеземец. Каким образом?
Теэтет. А так, что само движение совершенно остановилось бы, а с другой стороны, сам покой бы задвигался, если бы они пришли в соприкосновение друг с другом.
Чужеземец. Однако высшая необходимость препятствует тому, чтобы движение покоилось, а покой двигался 36.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Значит, остается лишь третье.
Теэтет. Да.

Чужеземец. И действительно, необходимо что-либо одно из всего этого: либо чтобы все было склонно к смешению, либо ничто, либо одно склонно, а другое нет.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Первые два [предположения] были найдены невозможными.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Следовательно, каждый, кто только желает верно ответить, допустит оставшееся из трех.
Теэтет. Именно так.
Чужеземец. Когда же одно склонно к смешению, а другое нет, то должно произойти то же самое, что и с буквами: одни из них не сочетаются друг с другом, другие же сочетаются 37.

Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Гласные преимущественно перед другими проходят через все, словно связующая нить, так что без какой-либо из них невозможно сочетать остальные буквы одну с другой.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Всякому ли известно, какие [буквы] с какими способны сочетаться, или тому, кто намерен это делать должным образом, требуется искусство?
Теэтет. Нужно искусство.
Чужеземец. Какое?
Теэтет. Грамматика.

Чужеземец. Дальше. Не так ли обстоит дело с высокими и низкими звуками? Не есть ли владеющий искусством понимать, какие звуки сочетаются и какие нет, музыкант, а не сведущий в этом – немузыкант?
Теэтет. Так.
Чужеземец. И по отношению к другим искусствам и неискусности мы найдем подобное же.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Что же? Так как мы согласны в том, что и роды [вещей] находятся друг с другом в подобном же сочетании, то не с помощью ли некоего знания должен отыскивать путь в своих рассуждениях тот, кто намерен правильно указать, какие роды с какими сочетаются и какие друг друга не принимают,

а также, во всех ли случаях есть связь между ними, так чтобы они были способны смешиваться, и, наоборот, при разделении – всюду ли существуют разные причины разделения?
Теэтет. Как же не нужно знания и едва ли не самого важного?
Чужеземец. Но как, Теэтет, назовем мы теперь это знание? Или, ради Зевса, не напали ли мы незаметно для себя на науку людей свободных и не кажется ли, что, ища софиста, мы отыскали раньше философа?
Теэтет. Что ты хочешь сказать?

Чужеземец. Различать все по родам, не принимать один и тот же вид за иной и иной за тот же самый – неужели мы не скажем, что это [предмет] диалектического знания?
Теэтет. Да, скажем.
Чужеземец. Кто, таким образом, в состоянии выполнить это, тот сумеет в достаточной степени различить одну идею, повсюду пронизывающую многое, где каждое отделено от другого; далее, он различит, как многие отличные друг от друга идеи охватываются извне одною и, наоборот, одна идея связана в одном месте совокупностью многих, наконец, как многие идеи совершенно отделены друг от друга.

Все это называется уметь различать по родам, насколько каждое может взаимодействовать [с другим] и насколько нет.
Теэтет. Истинно так.
Чужеземец. Ты, думаю я, диалектику никому другому не припишешь, кроме как искренне и справедливо философствующему?
Теэтет. Как может кто-либо приписать ее другому?
Чужеземец. Философа мы, без сомнения, найдем и теперь и позже в подобной области, если поищем; однако и его трудно ясно распознать, хотя трудность в отношении софиста иного рода, чем эта.

Теэтет. Почему?
Чужеземец. Один, убегающий во тьму небытия, куда он направляется по привычке, трудноузнаваем из-за темноты места. Не так ли?
Теэтет. По-видимому.
Чужеземец. Философа же, который постоянно обращается разумом к идее бытия, напротив, нелегко различить из-за ослепительного блеска этой области: духовные очи большинства не в силах выдержать созерцания божественного.

Теэтет. Видно, это верно в той же степени, что и то.
Чужеземец. Таким образом, что касается философа, то мы его вскоре рассмотрим яснее 38, если будем чувствовать к тому охоту; но очевидно также, что нельзя оставлять и софиста, не рассмотрев его в достаточной степени.
Теэтет. Ты прекрасно сказал.
Чужеземец. Таким образом, мы согласились, что одни роды склонны взаимодействовать, другие же нет и что некоторые – лишь с немногими [видами], другие – со многими, третьи же, наконец, во всех случаях беспрепятственно взаимодействуют со всеми;

теперь мы должны идти дальше в нашей беседе, так, чтобы нам коснуться не всех видов, дабы из-за множества их не прийти в смущение, но избрать лишь те, которые считаются главнейшими 39, и прежде всего рассмотреть, каков каждый из них, а затем, как обстоит дело с их способностью взаимодействия. И тогда, если мы и не сможем со всей ясностью постичь бытие и небытие, то, по крайней мере, не окажемся, насколько это допускает способ теперешнего исследования, несостоятельными

в их объяснении, если только, говоря о небытии, что это действительно небытие, нам удастся уйти отсюда невредимыми.
Теэтет. Конечно, надо так сделать.
Чужеземец. Самые главные роды, которые мы теперь обследуем, это – само бытие, покой и движение.
Теэтет. Да, это самые главные.
Чужеземец. И о двух из них мы говорим, что они друг с другом несовместимы.
Теэтет. Несомненно.
Чужеземец. Напротив, бытие совместимо с тем и с другим. Ведь оба они существуют.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Следовательно, всего их три.
Теэтет. Бесспорно.
Чужеземец. Каждый из них есть иное по отношению к остальным двум и тождественное по отношению к себе самому.

Теэтет. Так.
Чужеземец. Чем же, однако, мы теперь считаем тождественное и иное? Может быть, это какие-то два рода, отличные от тех трех, но по необходимости всегда с ними смешивающиеся? В этом случае исследование должно вестись относительно пяти существующих родов, а не трех, или же, сами того не замечая, мы называем тождественным и иным что-то одно из тех [трех]?

Теэтет. Может быть.
Чужеземец. Но движение и покой не есть, верно, ни иное, ни тождественное?
Теэтет. Как так?
Чужеземец. То, что мы высказали бы сразу и о движении и о покое, не может быть ни одним из них.
Теэтет. Почему же?
Чужеземец. Движение тогда остановится, а покой, напротив, будет двигаться; ведь одно из этих двух, какое бы оно ни было, вступая в область обоих, заставит иное снова превратиться в противоположное своей собственной природе, поскольку оно причастно противоположному.

Теэтет. Именно так.
Чужеземец. Ведь теперь оба они причастны и тождественному и иному.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Поэтому мы не должны говорить ни о движении, что оно тождественное или иное, ни о покое.
Теэтет. Конечно, не должны.
Чужеземец. Но не следует ли нам мыслить бытие и тождественное как нечто одно?
Теэтет. Возможно.
Чужеземец. Но если бытие и тождественное не означают ничего различного, то, говоря о движении и покое, что оба они существуют, мы назовем, таким образом, и то и другое, как существующее, тождественным.

Теэтет. Но это невозможно.
Чужеземец. Значит, невозможно, чтобы бытие и тождественное были одним.
Теэтет. Похоже на это.
Чужеземец. В таком случае, не допустим ли мы рядом с тремя видами четвертый: тождественное?
Теэтет. Да, конечно.
Чужеземец. Дальше. Не следует ли нам считать иное пятым [видом]? Или дóлжно его и бытие мыслить как два названия для одного рода?
Теэтет. Возможно.
Чужеземец. Впрочем, думаю, ты согласишься, что из существующего одно считается [существующим] само по себе, другое же лишь относительно другого.
Теэтет. Отчего же не согласиться?

Чужеземец. Иное же всегда [существует лишь] по отношению к иному. Не так ли?
Теэтет. Так.
Чужеземец. Не совсем, если бытие и иное не вполне различаются. Если бы, однако, иное было причастно обоим видам как бытие, то одно из иного было бы иным совсем не относительно иного. Теперь же у нас попросту получилось, что то, что есть иное, есть по необходимости иное в отношении иного.
Теэтет. Ты говоришь так, как это и обстоит на самом деле.
Чужеземец. Следовательно, пятой среди тех видов, которые мы выбрали, надо считать природу иного.

Теэтет. Да.
Чужеземец. И мы скажем, что эта природа проходит через все остальные виды, ибо каждое одно есть иное по отношению к другому не в силу своей собственной природы, но вследствие причастности идее иного.
Теэтет. Именно так.
Чужеземец. Об этих пяти [видах] 40, перебирая их поодиночке, мы выразились бы так...
Теэтет. Как именно?
Чужеземец. Во-первых, движение есть совсем иное, чем покой. Или как мы скажем?
Теэтет. Так.
Чужеземец. Таким образом, оно – не покой.
Теэтет. Никоим образом.

Чужеземец. Существует же оно вследствие причастности бытию?
Теэтет. Да.
Чужеземец. И опять-таки движение есть иное, чем тождественное.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Значит, оно – нетождественное.
Теэтет. Конечно, нет.
Чужеземец. Однако оно было тождественным вследствие того, что все причастно тождественному.
Теэтет. Да, и очень.
Чужеземец. Надо согласиться, что движение есть и тождественное и нетождественное, и не огорчаться. Ведь, когда мы назвали его тождественным и нетождественным, мы выразились неодинаково: коль скоро мы называем его тождественным, мы говорим так

из-за его причастности тождественному в отношении к нему самому; если же, напротив, мы называем его нетождественным, то это происходит вследствие его взаимодействия с иным, благодаря чему, отделившись от тождественного, движение стало не этим, но иным, так что оно снова справедливо считается нетождественным.
Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. Поэтому, если бы каким-то образом само движение приобщалось к покою, не было бы ничего странного в том, чтобы назвать его неподвижным.
Теэтет. Вполне справедливо, если мы согласимся, что одни роды склонны смешиваться, другие же нет.

Чужеземец. К доказательству этого положения мы пришли еще раньше теперешних доказательств, когда утверждали, что так оно по природе и есть.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Скажем, однако, снова: движение отлично от иного, равно как оно есть другое по отношению к тождественному и покою?
Теэтет. Безусловно.
Чужеземец. Стало быть, согласно настоящему объяснению, оно каким-то образом есть и иное и не иное.
Теэтет. Правда.
Чужеземец. Что же дальше? Будем ли мы утверждать, что движение – иное по отношению к трем [видам], а о четвертом не скажем этого, признав в то же время, что всех видов, о которых и в пределах которых мы желаем вести исследование, – пять?

Теэтет. Как же? Ведь невозможно согласиться на меньшее число, чем то, что вышло теперь.
Чужеземец. Итак, мы смело должны защищать положение, что движение есть иное по отношению к бытию?
Теэтет. Да, как можно смелее.
Чужеземец. Не ясно ли, однако, что движение на самом деле есть и небытие, и бытие, так как оно причастно бытию?
Теэтет. Весьма ясно.
Чужеземец. Небытие, таким образом, необходимо имеется как в движении, так и во всех родах. Ведь распространяющаяся на всё природа иного, делая все иным по отношению к бытию, превращает это в небытие,

и, следовательно, мы по праву можем назвать всё без исключения небытием и в то же время, так как оно причастно бытию, назвать это существующим.
Теэтет. Похоже на то.
Чужеземец. В каждом виде поэтому есть много бытия и в то же время бесконечное количество небытия.
Теэтет. Кажется.
Чужеземец. Таким образом, надо сказать, что и само бытие есть иное по отношению к прочим [видам].

Теэтет. Это необходимо.
Чужеземец. И следовательно, во всех тех случаях, где есть другое, у нас не будет бытия. Раз оно не есть другое, оно будет единым; тем же, другим, бесконечным по числу, оно, напротив, не будет.
Теэтет. Похоже, что так.
Чужеземец. Не следует огорчаться этим, раз роды по своей природе взаимодействуют. Если же кто с этим не согласен, пусть тот опровергнет сначала наши предыдущие рассуждения, а затем также и последующие.
Теэтет. Ты сказал весьма справедливо.

Чужеземец. Посмотрим-ка вот что.
Теэтет. Что именно?
Чужеземец. Когда мы говорим о небытии, мы разумеем, как видно, не что-то противоположное бытию, но лишь иное.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Ведь если мы, например, называем что-либо небольшим, кажется ли тебе, что этим выражением мы скорее обозначаем малое, чем равное?
Теэтет. А как же.
Чужеземец. Следовательно, если бы утверждалось, что отрицание означает противоположное, мы бы с этим не согласились или согласились бы лишь настолько, чтобы "не" и "нет" означали нечто другое с по отношению к рядом стоящим словам, либо, еще лучше, вещам, к которым относятся высказанные вслед за отрицанием слова.

Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. Подумаем-ка, если и тебе угодно, о следующем.
Теэтет. О чем же?
Чужеземец. Природа иного кажется мне раздробленной на части подобно знанию.
Теэтет. Каким образом?
Чужеземец. И знание едино, но всякая часть его, относящаяся к чему-либо, обособлена и имеет какое-нибудь присущее ей имя. Поэтому-то и говорится о многих искусствах и знаниях.

Теэтет. Конечно, так.
Чужеземец. Поэтому и части природы иного, которая едина, испытывают то же самое.
Теэтет. Может быть. Но каким, скажем мы, образом?
Чужеземец. Не противоположна ли какая-либо часть иного прекрасному?
Теэтет. Да.
Чужеземец. Сочтем ли мы ее безымянной или имеющей какое-то имя?
Теэтет. Имеющей имя; ведь то, что мы каждый раз называем некрасивым, есть иное не для чего-либо другого, а лишь для природы прекрасного.
Чужеземец. Ну хорошо, скажи мне теперь следующее.

Теэтет. Что же?
Чужеземец. Не выходит ли, что некрасивое есть нечто отделенное от какого-то рода существующего и снова противопоставленное чему-либо из существующего?
Теэтет. Так.
Чужеземец. Оказывается, некрасивое есть противопоставление бытия бытию.
Теэтет. Весьма справедливо.
Чужеземец. Что же? Не принадлежит ли у нас, согласно этому рассуждению, красивое в большей степени к существующему, некрасивое же в меньшей?
Теэтет. Никоим образом.

Чужеземец. Следовательно, надо признать, что и небольшое и самое большое одинаково существуют.
Теэтет. Одинаково.
Чужеземец. Не дóлжно ли и несправедливое полагать тождественным справедливому в том отношении, что одно из них существует нисколько не меньше другого?
Теэтет. Отчего же нет?
Чужеземец. Таким же образом будем говорить и о прочем, коль скоро природа иного оказалась принадлежащей к существующему. Если же иное существует, то не в меньшей степени нужно полагать существующими и его части.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Поэтому, как кажется, противопоставление природы части иного бытию есть, если позволено так сказать,

нисколько не меньшее бытие, чем само бытие, причем оно не обозначает противоположного бытию, но лишь указывает на иное по отношению к нему.
Теэтет. Совершенно ясно.
Чужеземец. Как же нам его назвать?
Теэтет. Очевидно, это то самое небытие, которое мы исследовали из-за софиста.
Чужеземец. Может быть, как ты сказал, оно с точки зрения бытия не уступает ничему другому и должно смело теперь говорить, что небытие, бесспорно, имеет свою собственную природу,

и подобно тому, как большое было большим, прекрасное – прекрасным, небольшое – небольшим и некрасивое – некрасивым, так и небытие, будучи одним среди многих существующих видов, точно таким же образом было и есть небытие? Или по отношению к нему, Теэтет, мы питаем еще какое-либо сомнение?
Теэтет. Никакого.
Чужеземец. А знаешь ли, мы ведь совсем не послушались Парменида в том, что касалось его запрета.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Стремясь в исследовании вперед, мы доказали ему больше того, что он дозволил рассматривать.
Теэтет. Каким образом?

Чужеземец. А так, ведь он где-то сказал: Этого нет никогда и нигде, чтоб не-сущее было;
Ты от такого пути испытаний сдержи свою мысль. Теэтет. Конечно, он так сказал.
Чужеземец. А мы не только доказали, что есть несуществующее, но и выяснили, к какому виду относится небытие. Ведь, указывая на существование природы иного и на то,

что она распределена по всему существующему, находящемуся во взаимосвязи, мы отважились сказать, что каждая часть природы иного, противопоставленная бытию, и есть действительно то самое – небытие.
Теэтет. И кажется мне, чужеземец, мы сказали это в высшей степени правильно.
Чужеземец. Пусть же никто не говорит о нас, будто мы, представляя небытие противоположностью бытия, осмеливаемся утверждать, что оно существует. Ведь о том, что противоположно бытию, мы давно уже оставили мысль решить, существует ли оно или нет, обладает ли смыслом или совсем бессмысленно.

Относительно же того, о чем мы теперь говорили, – будто небытие существует, – пусть нас либо кто-нибудь в этом разубедит, доказав, что мы говорим не дело, либо, пока он не в состоянии этого сделать, пусть говорит то же, что утверждаем и мы, а именно что роды между собой перемешиваются и что в то время, как бытие и иное пронизывают всё и друг друга, само иное, как причастное бытию, существует благодаря этой причастности, хотя оно и не то, чему причастно, а иное; вследствие же того, что оно есть иное по отношению к бытию, оно – совершенно ясно – необходимо должно быть небытием.

С другой стороны, бытие, как причастное иному, будет иным для остальных родов и, будучи иным для них всех, оно не будет ни каждым из них в отдельности, ни всеми ими, вместе взятыми, помимо него самого, так что снова в тысячах тысяч случаев бытие, бесспорно, не существует; и все остальное, каждое в отдельности и все в совокупности, многими способами существует, многими же – нет.
Теэтет. Это верно.
Чужеземец. Если, однако, кто-либо не верит этим противоречиям, то ему надо произвести исследование самому и привести нечто лучшее, чем сказанное теперь.

Если же он, словно измыслив что-либо трудное, находит удовольствие в том, чтобы растягивать рассуждение то в ту, то в другую сторону, то он занялся бы делом, не стоящим большого прилежания, как подтверждает наша беседа. Ведь изобрести это и не хитро, и не трудно, а вот то – и трудно, и в такой же мере прекрасно.
Теэтет. Что именно?
Чужеземец. А то, что было сказано раньше: допустив все это как возможное, быть в состоянии следовать за тем, что говорится, отвечая на каждое возражение в том случае, если кто-либо станет утверждать, будто иное каким-то образом есть тождественное или тождественное есть иное в том смысле и отношении, в каких, будет он утверждать, это каждому из них подобает.

Но объявлять тождественное каким-то образом иным, а иное – тождественным, большое малым или подобное неподобным и находить удовольствие в том, чтобы в рассуждениях постоянно высказывать противоречия, – это не истинное опровержение, здесь чувствуется новичок, который лишь недавно стал заниматься существующим.
Теэтет. Именно так.
Чужеземец. И в самом деле, дорогой мой, пытаться отделять все от всего 41 и вообще-то не годится, и обычно это свойственно человеку необразованному и нефилософу.

Теэтет. Почему же?
Чужеземец. Разъединять каждое со всем остальным означает полное уничтожение всех речей, так как речь возникает у нас в результате взаимного переплетения идей.
Теэтет. Правда.

Чужеземец. Обрати поэтому внимание, как была полезна для нас сейчас борьба с такими людьми и как хорошо, что мы заставили их допустить смешение одного с другим.
Теэтет. В каком отношении?
Чужеземец. А в том, что речь для нас – это один из родов существующего: лишившись ее, мы, что особенно важно, лишались бы философии. Нам теперь же надо прийти к соглашению о том, что такое речь. Если бы она была у нас отнята или ее бы совсем не существовало, мы ничего не могли бы высказать. А ведь мы бы лишились ее, если бы признали, что нет никакого смешения между чем бы то ни было.

Теэтет. Это справедливо. Но я не понимаю, для чего надо согласиться относительно речи.
Чужеземец. Быть может, ты скорее бы понял, следуя вот каким путем.
Теэтет. Каким?
Чужеземец. Небытие явилось у нас как один из родов, рассеянный по всему существующему.
Теэтет. Так.
Чужеземец. Поэтому надо теперь рассмотреть, смешивается ли оно с мнением и речью.
Теэтет. Как так?

Чужеземец. Если оно с ними не смешивается, все по необходимости должно быть истинным, если же смешивается, мнение становится ложным и речь тоже, так как мнить или высказывать несуществующее – это и есть заблуждение, возникающее в мышлении и речах.
Теэтет. Так.
Чужеземец. А если есть заблуждение, то существует и обман.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Но если существует обман, тогда все необходимо должно быть полно отображений, образов и призраков.
Теэтет. Как же иначе?

Чужеземец. О софисте мы сказали, что, хотя он и скрылся в этой области, сам он, однако, полностью отрицал существование лжи: мол, о небытии никто не мыслит и не говорит и оно никак не при-частно бытию.
Теэтет. Да, так и было.
Чужеземец. Теперь же небытие оказалось причастным бытию, так что он, пожалуй, не станет здесь спорить. Но он легко может сказать, что одни из идей причастны небытию, другие – нет и что речь и мнение как раз относятся к непричастным. Поэтому софист снова может спорить, что вовсе нет искусства, творящего отображения и призраки,

в области которого, как мы утверждаем, он пребывает, раз мнение и речь не взаимодействуют с небытием. Заблуждения вовсе не существует, раз не существует такого взаимодействия. Поэтому прежде всего надлежит точно исследовать, что такое речь, мнение и представление, дабы, когда они для нас станут ясными, мы увидели и их взаимодействие с небытием;

видя это последнее, мы сможем доказать, что заблуждение существует, доказавши же это, мы свяжем с ним софиста, если, конечно, он в нем виновен, или, оставив его на свободе, станем искать его в ином роде.
Теэтет. Вполне справедливо, чужеземец, было вначале сказано о софисте, что род этот неуловим. У него, как кажется, полно прикрытий, и, когда он какое-нибудь из них выставит, то приходится его преодолевать, прежде чем удастся добраться до самого софиста. Едва мы теперь одолели одно прикрытие – что, мол, небытия нет, –

как уже другое пущено в ход, и теперь надо доказать, что существует заблуждение и в речах и в мнениях, а вслед за этим, быть может, возникнет еще одно, а после еще и другое, и, кажется, никогда им не будет конца.
Чужеземец. Не надо, Теэтет, терять мужества тому, кто может хоть понемножку пробираться вперед. Кто падает духом в таких случаях, что будет он делать в других, когда либо ни в чем не преуспеет, либо будет отброшен назад? Такой, по словам пословицы, едва ли когда возьмет город.

Теперь, мой дорогой, когда с тем, о чем ты говоришь, покончено, нами должна быть взята самая высокая стена; остальное будет легче и менее значительно.
Теэтет. Ты прекрасно сказал.
Чужеземец. Прежде всего, как уже сказано, возьмем-ка речь и мнение, дабы дать себе ясный отчет: соприкасается ли с ними небытие или и то и другое безусловно истинны и ни одно из них никогда не бывает заблуждением.
Теэтет. Правильно.

Чужеземец. Давай, как мы говорили об идеях и буквах, рассмотрим таким же образом и слова, так как примерно таким путем раскрывается то, что мы теперь ищем.
Теэтет. На что же надо обратить внимание в словах?
Чужеземец. А вот на что: все ли они сочетаются друг с другом или ни одно из них? Или некоторые склонны к этому, другие же нет?
Теэтет. Ясно, что одни склонны, а другие нет.
Чужеземец. Быть может, ты думаешь так: те, что, будучи произнесены одно за другим,

что-то выражают, между собой сочетаются, те же, последовательность которых ничего не обозначает, не сочетаются.
Теэтет. Как? Что ты сказал?
Чужеземец. То, что, как я думал, ты принял и в чем со мной согласился. У нас ведь есть двоякий род выражения бытия с помощью голоса.
Теэтет. Как?

Чужеземец. Один называется именем, другой – глаголом 42.
Теэтет. Расскажи о каждом из них.
Чужеземец. Обозначение действий мы называем глаголом.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Обозначение с помощью голоса, относящееся к тому, что производит действие, мы называем именем.
Теэтет. Именно так.
Чужеземец. Но из одних имен, последовательно произнесенных, никогда не образуется речь, так же и из глаголов, произнесенных без имен.
Теэтет. Этого я не понял.

Чужеземец. Очевидно, недавно согласившись со мною, ты имел в виду что-то другое; ведь я хотел только сказать, что эти слова, высказанные в таком порядке, не представляют собою речь.
Теэтет. Как?
Чужеземец. Возьми, например, [глаголы] "идет", "бежит", "спит" и все прочие слова, обозначающие действие: если бы кто-нибудь произнес их по порядку, то этим он вовсе не составил бы речи.
Теэтет. Да и как он мог бы составить?
Чужеземец. Таким же образом, если произносится "лев", "олень", "лошадь" и любые другие слова, обозначающие все, что производит действие, то и из их последовательности не возникает речь.

Высказанное никак не выражает ни действия, ни его отсутствия, ни сущности существующего, ни сущности несуществующего, пока кто-либо не соединит глаголов с именами. Тогда все налажено, и первое же сочетание [имени с глаголом] становится тотчас же речью – в своем роде первою и самою маленькою из речей.
Теэтет. Как ты это понимаешь?
Чужеземец. Когда кто-либо произносит "человек учится", то не скажешь ли ты, что это – самая маленькая и простая речь?

Теэтет. Да.
Чужеземец. Ведь в этом случае он сообщает о существующем или происходящем, или происшедшем, или будущем и не только произносит наименования, но и достигает чего-то, сплетая глаголы с именами. Поэтому-то мы сказали о нем, что он ведет речь, а не просто называет, и такому сочетанию дали имя речи.
Теэтет. Верно.
Чужеземец. Подобно тому как некоторые вещи совмещаются одна с другой, другие же нет, так же и обозначения с помощью голоса: одни не сочетаются, другие же, взаимно сочетаясь, образуют речь.

Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. Теперь еще вот какая малость.
Теэтет. Какая же?
Чужеземец. Речь, когда она есть, необходимо должна быть речью о чем-либо: ведь речь ни о чем невозможна.
Теэтет. Так.
Чужеземец. Не должна ли она иметь и какое-то качество?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Обратим-ка теперь внимание на нас самих.
Теэтет. Действительно, это следует сделать.
Чужеземец. Я тебе произнесу речь, соединив предмет с действием через посредство имени и глагола; ты же скажи мне, о чем будет речь.

Теэтет. Так и будет, по мере возможности.
Чужеземец. "Теэтет сидит". Эта речь, конечно, не длинная?
Теэтет. Нет, напротив, в меру.
Чужеземец. Твое дело теперь сказать, о ком она и к кому относится.
Теэтет. Очевидно, что обо мне и ко мне.
Чужеземец. А как вот эта?
Теэтет. Какая?
Чужеземец. "Теэтет, с которым я теперь беседую, летит".
Теэтет. И относительно этой речи едва ли кто скажет иначе: она обо мне и касается меня.
Чужеземец. Мы утверждаем, что всякая речь необходимо должна быть какого-то качества.

Теэтет. Да.
Чужеземец. Какого же качества должно теперь считать каждую из этих двух?
Теэтет. Одну истинной, другую ложной.
Чужеземец. Из них истинная высказывает о тебе существующее, как оно есть.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Ложная же – нечто другое, чем существующее.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Она говорит поэтому о несуществующем, как о существующем.
Теэтет. Похоже, что так.
Чужеземец. По крайней мере, о существующем, отличном от существующего, которое должно быть высказано о тебе. Ведь мы утверждали, что в отношении к каждому многое существует, а многое и нет.
Теэтет. Именно так.

Чужеземец. Вторая речь, которую я о тебе произнес, прежде всего в силу нашего определения, что такое речь, необходимо должна быть одною из самых коротких.
Теэтет. Мы ведь недавно в этом согласились.
Чужеземец. Затем, речью о чем-либо.
Теэтет. Так.
Чужеземец. Если она не о тебе, то и ни о ком другом.
Теэтет. Как это?
Чужеземец. Ведь, не относясь ни к чему, она и вообще не была бы речью. Мы доказали, что невозможно, чтобы речью была ни к чему не относящаяся речь.
Теэтет. Вполне справедливо.

Чужеземец. Если, таким образом, о тебе говорится иное как тождественное, несуществующее – как существующее, то совершенно очевидно, что подобное сочетание, возникающее из глаголов и имен, оказывается поистине и на самом деле ложною речью.
Теэтет. Весьма верно.
Чужеземец. Как же теперь? Не ясно ли уже, что мышление, мнение, представление, как истинные, так и ложные, все возникают у нас в душе?
Теэтет. Каким образом?

Чужеземец. Ты это легче увидишь, если сначала узнаешь, что они такое и чем отличаются друг от друга.
Теэтет. Говори, говори.
Чужеземец. Не есть ли мысль и речь одно и то же 43, за исключением лишь того, что происходящая внутри души беззвучная беседа ее с самой собой и называется у нас мышлением?
Теэтет. Вполне так.
Чужеземец. Поток же звуков, идущий из души через уста, назван речью.
Теэтет. Правда.
Чужеземец. И мы знаем, что в речах содержится следующее...
Теэтет. Что же?
Чужеземец. Утверждение и отрицание.
Теэтет. Да, знаем.

Чужеземец. Если это происходит в душе мысленно, молчаливо, то есть ли у тебя другое какое-либо название для этого, кроме мнения?
Теэтет. Да каким же образом?
Чужеземец. Что же, когда подобное состояние возникает у кого-либо не само по себе, но благодаря ощущению, можно ли правильно назвать его иначе, нежели представлением?
Теэтет. Нельзя.
Чужеземец. Таким образом, если речь бывает истинной и ложной и среди этого мышление явилось нам как беседа души с самою собой, мнение же – как завершение мышления, а то, что мы выражаем словом "представляется", –

как смешение ощущения и мнения, то необходимо, чтобы и из всего этого как родственного речи кое-что также иногда было ложным.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Замечаешь ли ты теперь, что ложное мнение и речь найдены нами раньше, чем мы предполагали, опасаясь, как бы, исследуя все это, не приняться за дело совершенно невыполнимое?
Теэтет. Замечаю.
Чужеземец. Не будем же падать духом и во всем остальном. Ввиду того что все это теперь стало нам ясным, вспомним о прежних делениях на виды.

Теэтет. О каких?
Чужеземец. Мы различали два вида изобразительного искусства: один – творящий образы, другой – призраки.
Теэтет. Да.
Чужеземец. И мы сказали, что недоумеваем, к какому из них двух отнести софиста.
Теэтет. Так это и было.
Чужеземец. И пока мы так недоумевали, разлился еще больший мрак, как только возникло рассуждение, ставящее все под сомнение, –

будто нет ни образов, ни отображений, ни призраков и потому никак, никогда и нигде не возникает ничего ложного.
Теэтет. Ты говоришь верно.
Чужеземец. Теперь, когда обнаружилось, что существует ложная речь и ложное мнение, освободилось место для подражаний существующему, а уж из этого возникает искусство обмана.
Теэтет. Пожалуй.
Чужеземец. И действительно, что софист принадлежит к одному из этих двух [искусств], мы уже признали раньше.
Теэтет. Да.

Чужеземец. Попробуем-ка, снова разделяя надвое находящийся перед нами род, каждый раз держаться в пути правой части, имея в виду то, что относится к софисту, пока мы, пройдя мимо всего общего [между ним и другими видами] и оставив ему его собственную природу, не выставим ее напоказ прежде всего нам самим, а потом и тем, кто от природы близок такому методу исследования.

Теэтет. Правильно.
Чужеземец. Не с того ли мы начали, что различили искусства творческое и приобретающее?
Теэтет. Да.
Чужеземец. И не явился ли нам софист в области охоты, состязания, торговли и некоторых других видов приобретающего искусства?
Теэтет. Конечно, так.
Чужеземец. Теперь же, когда его захватило подражательное искусство, ясно, что сперва надо расчленить творческое искусство надвое. Ведь подражание есть какое-то творчество; мы, однако, говорим об отображениях, а не о самих вещах. Не так ли?

Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. Пусть, следовательно, будут прежде всего две части творческого искусства.
Теэтет. Какие?
Чужеземец. Одна – божественная, другая – человеческая.
Теэтет. Я пока не понял.
Чужеземец. Творческое искусство, говорили мы, – если вспомнить сказанное вначале – есть всякая способность, которая является причиной возникновения того, чего раньше не было.
Теэтет. Да, мы это помним.

Чужеземец. Станем ли мы утверждать относительно всех живых существ и растений, которые произрастают на земле из семян и корней, а также относительно неодушевленных тел, пребывающих в земле в текучем и нетекучем виде, – станем ли мы утверждать, говорю я, что все это, ранее не существовавшее, возникает затем благодаря созидательной деятельности кого-либо иного – не бога 44? Или же будем говорить, руководствуясь убеждением и словами большинства...
Теэтет. Какими?
Чужеземец. Что все это природа порождает в силу какой-то самопроизвольной причины 45, производящей без участия разума. Или, может быть, мы признаем, что причина эта одарена разумом и божественным знанием, исходящим от бога?

Теэтет. Я, быть может, по молодости часто меняю одно мнение на другое. Однако теперь, глядя на тебя и понимая, что ты считаешь, что все это произошло от бога, я и сам так думаю.
Чужеземец. Прекрасно, Теэтет! И если бы мы полагали, что в будущем ты окажешься в числе мыслящих иначе, то постарались бы теперь с помощью непреложно убедительной речи заставить тебя с нами согласиться. Но так как я знаю твою природу, знаю, что и без наших слов она сама собою обратится к тому, к чему, как ты утверждаешь, ее ныне влечет, то я оставляю это:

ведь мы напрасно потеряли бы время. Лучше я выставлю положение, что то, что приписывают природе, творится божественным искусством, то же, что создается людьми, – человеческим и, согласно этому положению, существует два рода творчества: один – человеческий, другой – божественный.
Теэтет. Верно.
Чужеземец. Расчлени-ка, однако, каждый из них двух снова надвое.
Теэтет. Как?

Чужеземец. Подобно тому как ты все творческое искусство делил в ширину, раздели его теперь, напротив, в длину 46.
Теэтет. Пусть будет разделено.
Чужеземец. Таким образом, в целом возникают четыре части: две, относящиеся к нам, – человеческие, и две к богам – божественные.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Теперь они снова разделены, уже иначе: одна часть в каждом отделе собственно творческая, обе же остальные могут быть лучше всего названы изобразительными. И в силу этого творческое искусство снова делится на две части.

Теэтет. Скажи, как теперь образуется каждая из них?
Чужеземец. Мы знаем, что и мы, и другие живые существа, и то, из чего произошло все природное, – огонь, вода и им родственное – суть произведения бога, каждое из которых им создано. Или как?
Теэтет. Так.
Чужеземец. Каждое из них сопровождают отображения, а вовсе не сами вещи, тоже произведенные божественным искусством.
Теэтет. Какие?
Чужеземец. А [образы] во сне и все те [образы], которые днем называются естественными призраками: тени, когда с огнем смешивается тьма, затем двойные отображения,

когда собственный свет [предмета] и чужой сливаются воедино на блестящих и гладких предметах и порождают отображение, которое производит ощущение, противоречащее прежней привычной видимости.
Теэтет. Следовательно, здесь два произведения божественного творчества: сама вещь и образ, ее сопровождающий.
Чужеземец. Но что же с нашим искусством? Не скажем ли мы, что оно с помощью строительского мастерства воздвигает дом, а с помощью живописи нечто другое, создаваемое подобно человеческому сну для бодрствующих?

Теэтет. Конечно, так.
Чужеземец. Так же обстоит и с остальным: соответственно двум частям двояки и произведения нашего творчества: с одной стороны, говорим мы, имеется сам предмет, а с другой – его изображение.
Теэтет. Теперь я понял значительно лучше и допускаю два вида творческого искусства, расчлененных в свою очередь надвое: согласно одному делению, это человеческое и божественное искусства, согласно же другому, произведения каждого из них состоят, с одной стороны, из самих предметов, а с другой – из некоторых подобий последних.
Чужеземец. Вспомним-ка теперь, что один [вид] изобразительного искусства должен быть творящим образы, а другой – призраки, если ложь действительно о есть ложь и представляет собой нечто принадлежащее по своей природе к существующему.

Теэтет. Да, так было.
Чужеземец. Не явилась ли она именно таковой? И в силу этого не будем ли мы, отбросив сомнения, считать ее теперь двух видов?
Теэтет. Да, будем.
Чужеземец. Разделим-ка искусство, творящее призраки, снова надвое.

Теэтет. Как?
Чужеземец. Одно – это то, которое выполняется посредством орудий, в другом тот, кто творит призраки, сам делает себя орудием этого.
Теэтет. Что ты имеешь в виду?
Чужеземец. Я подразумеваю, когда кто-либо своим телом старается явить сходство с твоим обликом или своим голосом – сходство с твоим, то этот [вид] призрачного искусства обычно называется подражанием.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Называя этот [вид] подражающим, выделим его. Все остальное оставим без внимания, так как мы устали, и предоставим другому свести это воедино и дать этому какое-то подобающее название.

Теэтет. Пусть одно будет выделено, а то передано другому.
Чужеземец. Однако, Теэтет, и первое надо считать двояким. Реши, почему?
Теэтет. Говори ты.
Чужеземец. Из лиц подражающих одни делают это, зная, чему они подражают, другие же – не зная. А какое различие признаем мы более важным, чем различие между знанием и незнанием?
Теэтет. Никакое.
Чужеземец. Подражание, недавно указанное, было, таким образом, подражанием знающих. Ведь только тот, кто знает твой облик и тебя, мог бы подражать всему этому.
Теэтет. Как же иначе?

Чужеземец. А что же с обликом справедливости и вообще всей в целом добродетели? Не примутся ли многие, не зная ее, но имея о ней какое-то мнение, усердно стараться, чтобы проявилось то, что они принимают за живущую в них добродетель, и не станут ли, насколько возможно, на деле и на словах ей подражать?
Теэтет. И очень даже многие.
Чужеземец. Но не потерпят ли они все неудачу в этом стремлении казаться справедливыми, не будучи вовсе такими? Или как раз напротив?
Теэтет. Как раз напротив.
Чужеземец. Такого подражателя – незнающего, – думаю я, надо считать отличным от того – от знающего.

Теэтет. Да.
Чужеземец. Откуда же, однако, возьмет кто-либо подобающее название для каждого из них? Ведь очевидно, что это трудно и разделение родов на виды в старину представлялось праздным и неразумным, устаревшим занятием, так что никто никогда и не брался делить. Поэтому и нужда в именах была не очень настоятельной. При всем том, если выразиться более смело, мы во имя различия подражание, соединенное с мнением, назовем основанным на мнении, подражание же, соединенное со знанием, – научным.

Теэтет. Пусть будет так.
Чужеземец. Теперь надо воспользоваться одним из этих названий. Ведь софист принадлежит не к знающим, а к подражающим.
Теэтет. Да, конечно.
Чужеземец. Рассмотрим-ка подражателя, основывающегося на мнении, как рассматривают изделие из железа, прочно ли оно или содержит в себе какую-то трещину.
Теэтет. Рассмотрим.

Чужеземец. А ведь у него она есть, и очень даже большая. Один из подражателей простоват и думает, будто знает то, что мнит, а облик другого из-за его многословия возбуждает подозрение и опасение, что он не знает того, относительно чего принимает перед другими вид знатока.
Теэтет. Конечно, есть подражатели обоих родов, о которых ты упомянул.
Чужеземец. Поэтому, не сочтем ли мы одного простодушным, а другого – лицемерным подражателем?
Теэтет. Это подходит.
Чужеземец. Сочтем ли мы род этого последнего единым или двояким?
Теэтет. Смотри ты сам.

Чужеземец. Смотрю, и мне представляются каких-то два рода: один, я вижу, способен лицемерить всенародно, в длинных речах, произносимых перед толпою, другой же в частной беседе с помощью коротких высказываний заставляет собеседника противоречить самому себе.
Теэтет. Ты совершенно прав.
Чужеземец. Кем же сочтем мы словообильного? Мужем ли государственным или народным витией?
Теэтет. Народным витией.
Чужеземец. Как же мы назовем другого? Мудрецом или софистом?

Теэтет. Мудрецом его невозможно назвать: ведь мы признали его незнающим. Будучи подражателем мудреца (σοφοΰ), он, конечно, получит производное от него имя, и я почти уже понял, что он действительно должен называться во всех отношениях подлинным софистом (σοφιστήν).
Чужеземец. Не свяжем ли мы, однако, как и раньше, его имя воедино, сплетая нить в обратном порядке – от конца к началу.
Теэтет. Конечно, сделаем так.
Чужеземец. Этим именем обозначается основанное на мнении лицемерное подражание искусству, запутывающему другого в противоречиях, подражание, принадлежащее к части изобразительного искусства,

творящей призраки и с помощью речей выделяющей в творчестве не божественную, а человеческую часть фокусничества: кто сочтет истинного софиста происходящим из этой плоти и крови, тот, кажется, выразится вполне справедливо 47.
Теэтет. Сущая правда.

В кн.: Платон. Собр. соч. в 4-х томах. Том 2. М.: "Мысль", 1993.
Примечания А.А. Тахо-Годи
В диалоге "Софист" Феодор Киренский и Теэтет, участвовавшие в диалоге "Теэтет", на следующий день после своей беседы с Сократом снова пришли к нему, но уже в сопровождении некоего философа из Элеи – города, связанного с именами Парменида и Зенона, философская школа которых названа элейской. Диалог посвящен логическому определению софиста в отличие от политика и философа (см.: Апология Сократа, прим. 5).
В настоящем издании публикуется перевод диалога "Софист", выполненный С.А.Ананьиным и впервые изданный в Киеве (1907). Перевод заново сверен И.И.Маханьковым.
1 Имеется в виду обращение одного из женихов Пенелопы к другому, оскорбившему Одиссея (Од. XVII 483-487): Нехорошо, Антиной, что несчастного странника бьешь ты!
Гибель тебе, если это какой-нибудь бог небожитель!
В образе странников всяких нередко и вечные боги
По городам нашим бродят, различнейший вид принимая,
И наблюдают и гордость людей и их справедливость.
Пер. В.В. Вересаева.
2 Ср. Од. XVII 486, где имеются в виду боги, обходящие города и наблюдающие нравы. Ср. у Платона отождествление мудрости и божественности: "мудр и божествен" поэт Симонид Кеосский (Государство I 331 е).
3 В диалоге "Тимей" (19е – 20b) Сократ также говорит о необходимости отличать софистов от философов и политиков, так как софисты, "бродящие по городам и нигде не основывающие себе собственного жительства", люди "опытные в красноречии", не могут действовать в неродной для них области.
4 См.: Теэтет, прим. 50.
5 См.: Теэтет, прим. 7.
6 Элеец в своем определении рыболова пользуется дихотомическим принципом. Весь правый столбец таблицы входит в определение ловли рыбы с помощью удочки. Таким образом, софист ловит людей, привлекая их ложной мудростью, как рыболов на крючок: Рис. 1
7 Элеец считает софиста скотником, исходя из следующего разделения: Рис. 2
Ср.: Евтидем, прим. 37.
8 Определение софиста как торговца добродетелью вытекает из следующего рассуждения: Рис. 3
9 Определение софиста как спорщика ради денег видно из следующего разделения: Рис. 4
10 О невольных заблуждениях души ср. Законы IX 860d: "Все злые люди бывают во всем злыми лишь против воли... Все совершают несправедливости лишь против своей воли".
11 Представление Платона о несоразмерности и безобразности заблуждающейся души небезынтересно сопоставить с мыслью пифагорейца Филолая о том, что "душа облекается в тело через посредство числа и бессмертной бестелесной гармонии" (44 В 22 Diels).
12 См.: Апология Сократа, прим. 53.
13 Благородная софистика, или искусство обличения, внешне походит на обычную софистику, но на самом деле это, по Платону, подлинная мудрость, и такого "софиста" нельзя ставить в один ряд с софистом, которого выше определили как рыболова, охотника, торговца, мастера в состязаниях.
14 Пословицы из обихода борцов в палестре не раз встречаются у Платона, для которого спор тоже имеет характер состязания и борьбы. В "Государстве" VIII 544b читаем: "Итак, подобно борцу, повтори прежнюю схватку"" в "Законах" III 682е: "Наше рассуждение дает нам случай снова ухватиться за нашу тему".
15 Протагор считается автором сочинения "О борьбе". Искусный спорщик, "отец целого рода эристиков", он, по свидетельству Диогена Лаэрция, с юношеских лет был очень сильным и с большой ловкостью носил огромные тяжести, остроумно изобретя для этого свои приемы (IX 52-55). На природную сметливость юноши обратил внимание Демокрит, привел его к себе и, "наставив его в философии, сделал из него то, чем он стал впоследствии" (Gelli noctium Atticarum libri XX / Ed. S.Hosius. Leipzig, 1903. V 3). См. также: Евтидем, прим. 32.
16 Платон относит софистов к людям, которые обладают ложным знанием, основанным на подражании, а в подражании не может быть истины, в нем только призрак истины. На эту тему Платон подробно рассуждает в "Государстве" и почти теми же словами, когда пишет, что подражатель-ремесленник "созидает и землю, и небо, и богов, и работает на небе, в Аиде, под землей" (X 596с). Такого подражателя он называл софистом. Платон продолжает: "Искусство подражания далеко от истины" (598b), оно схватывает в ней нечто малое. Подражатель плох тем, что он имеет в виду "не знание каждой вещи, почему она дурна или полезна", и его подражание направлено к тому, чтобы казаться "прекрасным невежественной толпе" (602b). Ср.: Кратил, прим. 86.
17 В "Законах" (698cd) рассказывается о том, как по приказу персидского царя Дария войска Датиса брали в плен всех эретрийцев. Враги распространили слух, будто персидские солдаты, "взявшись за руки, окружили сетью всю Эретрию".
18 Интересно рассуждение о двух видах подражания: творящем образы и создающем призрачные подобия. Платон считает всякое искусство подражательным (см. прим. 16) и уже по одному этому далеко отстоящим от "образца", или идеи, которой пытается уподобить свое произведение художник. Однако подражание может быть более близким или, наоборот, отдаленным. Создание "подобного" образа, т.е. на первый взгляд более близкого к идее, тем не менее продукт механического, чисто внешнего подражания. "Фантастическое" ("призрачное") подражание, несмотря на свою внешнюю отдаленность, с определенной точки зрения гораздо интереснее, так как в нем проявляется субъективное отношение художника к миру, позволяющее схватить предмет в самых неожиданных его позициях. Однако не следует думать, что слово "фантастический" и связанные с ним "фантасма", "фантасия" адекватны нашему современному пониманию фантазии, выдумки, вымысла. Даже такой позднеэллинистический автор (II-III вв. н.э.), как софист Филострат, автор "Жизни Аполлония Тианского", полагавший основой искусства не подражание, а фантазию, все же не идет в ее понимании дальше субъективно понятого подражания. См. об этом: Тахо-Годи А.А. Классическое и эллинистическое представление о красоте в действительности и искусстве // Эстетика и искусство. М., 1966. С. 47-53.
19 См.: Теэтет, прим. 48.
20 "О природе" (В 7 Diels). Бытие Парменида тождественно с мышлением и никогда не может быть небытием, т.е. чем-то непознаваемым. Утверждение Парменида о наличии только бытия было использовано Аристотелем в "Метафизике" (XIV 2, 1089а 1-5, ср. 1088b 26-30).
21 Намек на мифологическую многоголовую гидру, которую победил Геракл. В "Евтидеме" Платона (297с) Сократ говорит: "Мне далеко до Геракла, но и он не мог сражаться в то же время и против гидры, этой софистки, у которой по причине ее мудрости вместо одной отсеченной словесной головы рождались многие".
22 Схолиаст к "Софисту" характеризует пословицу как нечто "слишком ясное". О ней упоминает Аристофан (в "Богатстве") и Менандр.
23 Существующее тройственно – видимо, у каких-то ионийских философов. Может быть, речь идет о Ферекиде Сирском, у которого действуют три космогонические силы: Зевс (Дзас), Время (Хронос) и Земля (Хтония) (7 В 1 Diels). Однако в другом фрагменте читаем: "Фалес Милетский и Ферекид Сирский считали воду началом всего, а Ферекид зовет ее Хаосом, вычитавши это, вероятно, у Гесиода, говорящего [Теогония 116]: "Прежде всего зародился Хаос"" (В 1а Diels).
Другие натурфилософы учили о двух изначальных потенциях. У Теофраста читаем (68 А 135 Diels) о "теплом и холодном, которые [некоторыми философами] признаются началами". У Архелая "началом движения было отделение друг от друга теплого и холодного, причем теплое двигалось, холодное же пребывало в покое" (А 4 Diels) ; из смешения теплого и холодного появились люди и животные. Таким образом, Архелай, как и его учитель Анаксагор, учил о смеси материи (ср.: Федон, прим. 46). Первоэлементами у Феагена Регийского (8, 2 Diels) были влажное и сухое, легкое и тяжелое, теплое и холодное, которые "сражаются между собой". Согласно древней традиции, два первых элемента рождали третий. В орфических фрагментах говорится о двух началах – "воде и гуще (ΰλη)", из которой появилась земля. Затем вода и земля породили "нестареющее Время – Хронос" (1 В 13 Diels). Сочинение "О едином", или "О целом", которое приписывали Пифагору (14 В 19 Diels), свидетельствует о глубоких истоках учения элейцев. У оратора Исократа (см.: Евтидем, прим. 58) находим следующее резюмирующее рассуждение о теориях древних ученых: "Одни утверждали, что есть бесконечное множество сущих [начал], Эмпедокл же находил четыре, и среди них вражду и дружбу, Ион – не больше трех, Алкмеон – только два, Парменид и Мелисс – одно, а Горгий и совсем ни одного" (XV 268 // Isocratis orationes / Ed. Benseier – Blass. Vol. I-II. Lipsiae, 1913-1927).
24 Ксенофан Колофонский (VI-V вв.), основатель школы элеатов, был известен как критик антропоморфного представления о богах в архаической мифологии и эпосе Гомера и Гесиода. Стремясь очистить и возвысить понимание божества, Ксенофан писал: "Все, что есть у людей бесчестного и позорного, приписали богам Гомер и Гесиод" (В 11 Diels). Ксенофан считал недостойным богов то, что, по мнению людей, "боги рождаются, имеют одежду, голос и телесный образ, как и они" (В 14 Diels). Материя Ксенофана – единое бытие, вечное, неизменное, шаровидной формы, неподвижное, ограниченное, безначальное. По одному из свидетельств, "Ксенофан сомневался относительно всего и принимал только одно положение – что все едино и оно есть бог, конечный, разумный, неизменяемый" (А 35 Diels). Однако это не мешало Ксенофану производить все сущее из земли, хотя вместе с тем у него "мир нерожден, вечен и неуничтожим" (А 37 Diels).
25 Под сицилийскими Музами подразумевается Эмпедокл (см.: Лисид, прим. 24). Под более строгими из Муз (ниже) – Гераклит (см.: Гиппий больший, прим. 21; Алкивиад I, прим. 13).
26 Аристотель в "Метафизике" (VII 1, 1028b 2-7) отмечает извечную сложность вопроса об определении бытия, или сущего, и разные критерии этого определения, качественные или количественные.
27 О природе (28 В 8. 43-45 Diels).
28 Элейский гость критикует – с диалектических позиций самого Платона – механическое тождество частей и целого. "Единое" обладает уже совсем новыми качествами и не может быть просто "всем", т.е. механической совокупностью отдельных частей.
29 Борьба философских школ изображается здесь в ироническом духе – как борьба олимпийских богов и титанов в "Теогонии" Гесиода (674-719). Здесь, видимо, противопоставляется наивный сенсуализм (может быть, киников) крайнему идеализму мегарской школы.
30 Опять ироническое сравнение сенсуалистов с мифологическими "спартами", появившимися из земли, из посеянных Кадмом зубов дракона (Аполлодор III 4, 3-5). Те из них, которых породила земля, – афиняне (см.: Менексен, прим. 45).
31 Люди земли – то же, что "автохтоны" (см.: Менексен, прим. 45).
32 Критика крайностей учения о бытии как покое или вечном движении и попытка стихийно-диалектически совместить эти противоположности. Аристотель в "Метафизике" посвящает целую главу (IV 8) доказательству ложности посылки тех и других философов, которые приходят только к одному результату, именно к тому, что сами себя упраздняют. Аристотель отрицает не только один лишь покой и одни лишь движения, но даже временный покой и временные движения, т.е., мы бы сказали, чередование покоя и движения. Совмещение покоя и движения воплощается у Аристотеля в идее первого двигателя, т.е. по сути дела в высшей мировой силе, управляющей всем универсумом.
33 Аристотель в своей "Физике" отмечает, что древние философы "беспокоились... как бы не оказалось у них одно и то же единым и многим" (I 185b 25-27); отсюда их боязнь путем прибавления "есть" сделать единое многим, как будто "единое", или "сущее", говорится только в одном смысле. Аристотель подчеркивает невозможность механического разделения единого и многого, так как "единое существует и в возможности и в действительности" (186а 36 сл.).
34 Здесь Платон завершает объединение всех трех кардинальных противоположностей – движения и покоя (249bс), одного и многого (251b), иного и тождественного (252b), которым соответственно посвящены "Теэтет" (180de), "Софист" и "Парменид".
35 Схолиаст к "Софисту" поясняет, что это поговорка о тех, кто сам себе предсказывает зло, как чревовещатель Еврикл, по которому был назван этот род пророчества ("Еврикловый"). В лексиконе Суда дается ссылка на Еврикла в комедии Аристофана "Осы" (1017-1020).
36 О взаимоотношении движения и покоя подробно – в "Эннеадах" неоплатоника Плотина (VI 2, 7). Комментарий к данной главе этого трактата, посвященной категориям бытия, см. в книге А.Ф.Лосева "Античный космос и современная наука" (М., 1927. С. 296, прим. 41); автор указывает на шесть пунктов Плотинова доказательства того, что, если есть движение, должен быть и покой. Однако нельзя думать, что покой вполне тождествен сущему, ибо тогда и движение было бы тождественно с сущим. Если движение отличается от сущего как тождественное и не тождественно ему, то и покой надо отделять и не отделять от сущего, чтобы отражать в уме особую категорию. "Отождествлен покой и сущее в том смысле, как можно было бы отождествить движение и сущее. Мы не смогли бы отличить покой от движения, отождествляя их при помощи приравнения того и другого сущему".
37 Платон не раз прибегает к аналогии с помощью букв (Кратил 424с – 426d, Филеб 17b – 18е). Такая аналогия была обычна и у атомистов. Левкипп, например, говорил о разнообразных сочетаниях атомов, когда "вследствие перемен в составе то же самое кажется противоположным в том или другом отношении и изменяется при незначительной примеси и вообще кажется иным при перемещении какой-нибудь входившей в состав его единицы" (А 9 Diels). Подобное перемещение напоминает ему, по словам Аристотеля, разницу между отдельными драматическими жанрами, ибо "из одних и тех же [букв] возникает трагедия и комедия" (там же).
38 Здесь высказано намерение Платона написать диалог, в котором будет дано определение философа.
39 Высшие роды (γένη) Платон иногда обозначает термином είδη ("виды", "идеи").
40 Платон различает пять главных категорий: бытие, движение, покой, тождество и различие. Неоплатоник Плотин пишет (V 1, 4): "Первыми категориями являются Ум, или сущее, инаковость, тождество. Надо присоединить еще движение и покой".
41 Отделять все от всего, т.е. оперировать только отдельными понятиями или единичными чувственными данностями, не поднимаясь до общего, было присуще софистам, мегарцам и киникам, с которыми резко расходился Платон. Недаром чужеземец называет подобных лиц необразованными и нефилософами.
42 Имя (существительное) – όνομα, глагол – ρήμα. Здесь дело не в грамматическом, а в философско-диалектическом разделении на действующее лицо и действие. Только соединение этих двух компонентов создает целостную речь. Замечания о том, что одно выражение действия, например "идет", "бежит", "спит", не составляет речи, повторяется почти буквально у Аристотеля в "Категориях" (I a 16-19). Это не соответствует современным представлениям о правомерности предложения, состоящего из одного глагола, или сказуемого.
43 Тождество мысли и слова трактуется в "Теэтете" (189е – 190а), где размышляющая душа разговаривает, спрашивает, отвечает, утверждает и отрицает. Мнение рождается в тот момент, когда размышление приводит к позитивному решению. В "Филебе" тоже говорится о единстве речи и мнения, когда размышление делает душу похожей на какую-то книгу, так как память, ощущения и впечатления "будто записывают речи в душах наших" (38е – 39а).
44 Созидательная деятельность бога красочно изображена Платоном в "Тимее". Там Демиург упорядочивает бесформенную материю и вкладывает в мировое тело наделенную умом душу (29d – 30b).
45 Мнение о том, что вся природа выводится из слепой случайности или в силу самопроизвольной причины, отмечается также Аристотелем. "Случай" и "самопроизвольность", по его словам, некоторые включают в число причин. Аристотель подробно рассматривает эти понятия в "Физике": "Есть и такие [философы], которые причиной и нашего неба, и всех миров считают самопроизвольность: ведь [они считают, что] сами собой возникают вихрь и движение, разделяющее и приводящее в данный порядок Вселенную" (II 4, 196а 24-28). Аристотель имеет здесь в виду учение атомистов Демокрита и Левкиппа о вихрях. Левкипп говорит, что миры выделяются из беспредельного в великую пустоту и "они, собравшись, производят единый вихрь, в котором, наталкиваясь друг на друга и всячески кружась, они разделяются, причем подобные отходят к подобным" (А 1 Diels). У Демокрита бесчисленные атомы "носятся во Вселенной, кружась в вихре, и таким образом рождается все сложное: огонь, вода, воздух, земля" (Ibidem). По сведению Симплиция, комментатора аристотелевской "Физики", Демокрит, утверждая, что "вихрь разнообразных форм отделился от Вселенной" (каким же образом и по какой причине, он не говорит), по-видимому, считает, что он "рождается сам собою и случайно" (А 67 Diels). Если это действительно так, то так называемое мнение толпы, о котором читаем у Платона, есть не что иное, как мнение атомистов.
46 Разделение в ширину находим в "Федре" Платона, где говорится о правой и левой сторонах человеческого тела или о правом и левом делении безумия (266а). В данном случае все творческие искусства делятся в ширину на присущие человеку и присущие богу. Дальнейшее деление, мы бы сказали, происходит в глубину (у Платона в длину) – от самого общего творческого искусства к наиболее частному его виду – софистике. Рис. 5
47 Итак, после длительных логических разделений Платон приходит к определению софиста как мнимого мудреца. Ср. Аристотель в "Метафизике": "Софисты подделываются под философов (ибо софистика-это только мнимая мудрость)... Софистика... занимается тою же областью, что и философия, но философия отличается... от софистики выбором образа жизни... Софистика – это мудрость мнимая, а не действительная" (IV 2, 1004b 17-26).

Theodorus, Socrates, an Elean Stranger, Theaetetus

Theodorus: According to our yesterday's agreement, Socrates, we have come ourselves, as we were bound to do, and we bring also this man with us; he is a stranger from Elea, one of the followers of Parmenides and Zeno, and a real philosopher.
Socrates: Are you not unwittingly bringing, as Homer says, some god, and no mere stranger, Theodorus? He says

that the gods, and especially the god of strangers, enter into companionship with men who have a share of due reverence and that they behold the deeds, both violent and righteous, of mankind. So perhaps this companion of yours may be one of the higher powers, who comes to watch over and refute us because we are worthless in argument—a kind of god of refutation.
Theodorus: No, Socrates, that is not the stranger's character; he is more reasonable than those who devote themselves to disputation. And though I do not think he is a god at all,

I certainly do think he is divine, for I give that epithet to all philosophers.
Socrates: And rightly, my friend. However, I fancy it is not much easier, if I may say so, to recognize this class, than that of the gods. For these men—I mean those who are not feignedly but really philosophers—appear disguised in all sorts of shapes, thanks to the ignorance of the rest of mankind, and “visit the cities,” beholding from above the life of those below, and they seem to some to be of no worth and to others to be worth everything. And sometimes they appear disguised as statesmen

and sometimes as sophists, and sometimes they may give some people the impression that they are altogether mad. But I should like to ask our stranger here, if agreeable to him, what people in his country thought about these matters,

and what names they used.
Theodorus: What matters do you mean?
Socrates: Sophist, statesman, philosopher.
Theodorus: What particular difficulty and what kind of difficulty in regard to them is it about which you had in mind to ask?
Socrates: It is this: Did they consider all these one, or two, or, as there are three names, did they divide them into three classes and ascribe to each a class, corresponding to a single name?
Theodorus: I think he has no objection to talking about them. What do you say, stranger?

Stranger: Just what you did, Theodorus; for I have no objection, and it is not difficult to say that they considered them three. But it is no small or easy task to define clearly the nature of each.
Theodorus: The fact is, Socrates, that by chance you have hit upon a question very like what we happened to be asking him before we came here; and he made excuses to us then, as he does now to you; though he admits that he has heard it thoroughly discussed and remembers what he heard.

Socrates: In that case, stranger, do not refuse us the first favor we have asked; but just tell us this: Do you generally prefer to expound in a long uninterrupted speech of your own whatever you wish to explain to anyone, or do you prefer the method of questions? I was present once when Parmenides employed the latter method and carried on a splendid discussion. I was a young man then, and he was very old.
Stranger: The method of dialogue, Socrates, is easier

with an interlocutor who is tractable and gives no trouble; but otherwise I prefer the continuous speech by one person.
Socrates: Well, you may choose whomever you please of those present; they will all respond pleasantly to you; but if you take my advice you will choose one of the young fellows, Theaetetus here, or any of the others who suits you.
Stranger: Socrates, this is the first time I have come among you, and I am somewhat ashamed, instead of carrying on the discussion by merely giving brief replies to your questions, to deliver an extended, long drawn out speech, either as an address of my own

or in reply to another, as if I were giving an exhibition; but I must, for really the present subject is not what one might expect from the form of the question, but is a matter for very long speech. On the other hand it seems unfriendly and discourteous to refuse a favor to you and these gentlemen, especially when you have spoken as you did. As for

Theaetetus I accept him most willingly as interlocutor in view of my previous conversation with him and of your present recommendation.
Theaetetus: But, stranger, by taking this course and following Socrates's suggestion will you please the others too?
Stranger: I am afraid there is nothing more to be said about that, Theaetetus; but from now on, my talk will, I fancy, be addressed to you. And if you get tired and are bored by the length of the talk, do not blame me, but these friends of yours.

Theaetetus: Oh, no, I do not think I shall get tired of it so easily, but if such a thing does happen, we will call in this Socrates, the namesake of the other Socrates; he is of my own age and my companion in the gymnasium, and is in the habit of working with me in almost everything.
Stranger: Very well; you will follow your own devices about that as the discussion proceeds; but now you and I must investigate in common, beginning first, as it seems to me, with the sophist, and must search out and make plain

by argument what he is. For as yet you and I have nothing in common about him but the name; but as to the thing to which we give the name, we may perhaps each have a conception of it in our own minds; however, we ought always in every instance to come to agreement about the thing itself by argument rather than about the mere name without argument. But the tribe which we now intend to search for, the sophist, is not the easiest thing in the world to catch and define, and everyone has agreed long ago that if investigations of great matters are to be properly worked out we ought to practice them on small

and easier matters before attacking the very greatest. So now, Theaetetus, this is my advice to ourselves, since we think the family of sophists is troublesome and hard to catch, that we first practise the method of hunting in something easier, unless you perhaps have some simpler way to suggest.
Theaetetus: I have not.
Stranger: Then shall we take some lesser thing and try to use it as a pattern for the greater?

Theaetetus: Yes.
Stranger: Well, then, what example can we set before us which is well known and small, but no less capable of definition than any of the greater things? Say an angler; is he not known to all and unworthy of any great interest?
Theaetetus: Yes.

Stranger: But I hope he offers us a method and is capable of a definition not unsuitable to our purpose.
Theaetetus: That would be good.
Stranger: Come now; let us begin with him in this way: Tell me, shall we say that he is a man with an art, or one without an art, but having some other power?
Theaetetus: Certainly not one without an art.
Stranger: But of all arts there are, speaking generally, two kinds?
Theaetetus: How so?
Stranger: Agriculture and all kinds of care of any living beings, and that which has to do with things which are put together or molded

(utensils we call them), and the art of imitation—all these might properly be called by one name.
Theaetetus: How so, and what is the name?
Stranger: When anyone brings into being something which did not previously exist, we say that he who brings it into being produces it and that which is brought into being is produced.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Now all the arts which we have just mentioned direct their energy to production.
Theaetetus: Yes, they do.
Stranger: Let us, then, call these collectively the productive art.

Theaetetus: Agreed.
Stranger: And after this comes the whole class of learning and that of acquiring knowledge, and money making, and fighting, and hunting. None of these is creative, but they are all engaged in coercing, by deeds or words, things which already exist and have been produced, or in preventing others from coercing them; therefore all these divisions together might very properly be called acquisitive art.
Theaetetus: Yes, that would be proper.
Stranger: Then since acquisitive and productive art comprise

all the arts, in which, Theaetetus, shall we place the art of angling?
Theaetetus: In acquisitive art, clearly.
Stranger: And are there not two classes of acquisitive art—one the class of exchange between voluntary agents by means of gifts and wages and purchases, and the other, which comprises all the rest of acquisitive art, and, since it coerces either by word or deed, might be called coercive?
Theaetetus: It appears so, at any rate, from what you have said.
Stranger: Well then, shall we not divide coercive art into two parts?
Theaetetus: In what way?
Stranger: By calling all the open part of it fighting

and all the secret part hunting.
Theaetetus: Yes.
Stranger: But it would be unreasonable not to divide hunting into two parts.
Theaetetus: Say how it can be done.
Stranger: By dividing it into the hunting of the lifeless and of the living.
Theaetetus: Certainly, if both exist.

Stranger: Of course they exist. And we must pass over the hunting of lifeless things, which has no name, with the exception of some kinds of diving and the like, which are of little importance; but the hunting of living things we will call animal-hunting.
Theaetetus: Very well.
Stranger: And two classes of animal-hunting might properly be made, one (and this is divided under many classes and names) the hunting of creatures that go on their feet, land-animal hunting, and the other that of swimming creatures, to be called, as a whole, water-animal hunting?
Theaetetus: Certainly.

Stranger: And of swimming creatures we see that one tribe is winged and the other is in the water?
Theaetetus: Of course.
Stranger: And the hunting of winged creatures is called, as a whole, fowling.
Theaetetus: It is.
Stranger: And the hunting of water creatures goes by the general name of fishing.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And might I not divide this kind of hunting into two principal divisions?
Theaetetus: What divisions?
Stranger: The one carries on the hunt by means of enclosures merely, the other by a blow.
Theaetetus: What do you mean, and how do you distinguish the two?
Stranger: As regards the first, because whatever surrounds anything and encloses it

so as to constrain it is properly called an enclosure.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: May not, then, wicker baskets and seines and snares and nets and the like be called enclosures?
Theaetetus: Assuredly.
Stranger: Then we will call this division hunting by enclosures, or something of that sort.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And the other, which is done with a blow, by means of hooks and three pronged spears, we must now—to name it with a single word—

call striking; or could a better name be found, Theaetetus?
Theaetetus: Never mind the name; that will do well enough.
Stranger: Then the kind of striking which takes place at night by the light of a fire is, I suppose, called by the hunters themselves fire-hunting.
Theaetetus: To be sure.
Stranger: And that which belongs to the daytime is, as a whole, barb-hunting, since the spears, as well as the hooks, are tipped with barbs.

Theaetetus: Yes, it is so called.
Stranger: Then of striking which belongs to barb-hunting, that part which proceeds downward from above, is called, because tridents are chiefly used in it, tridentry, I suppose.
Theaetetus: Yes, some people, at any rate, call it so.
Stranger: Then there still remains, I may say, only one further kind.
Theaetetus: What is that?
Stranger: The kind that is characterized by the opposite sort of blow, which is practised with a hook and strikes, not any chance part of the body of the fishes,

as tridents do, but only the head and mouth of the fish caught, and proceeds from below upwards, being pulled up by twigs and rods. By what name, Theaetetus, shall we say this ought to be called?
Theaetetus: I think our search is now ended and we have found the very thing we set before us a while ago as necessary to find.
Stranger: Now, then, you and I are not only agreed

about the name of angling, but we have acquired also a satisfactory definition of the thing itself. For of art as a whole, half was acquisitive, and of the acquisitive, half was coercive, and of the coercive, half was hunting, and of hunting, half was animal hunting, and of animal hunting, half was water hunting, and, taken as a whole, of water hunting the lower part was fishing, and of fishing, half was striking, and of striking, half was barb-hunting, and of this the part in which the blow is pulled from below upwards at an angle

has a name in the very likeness of the act and is called angling, which was the object of our present search.
Theaetetus: That at all events has been made perfectly clear.
Stranger: Come, then, let us use this as a pattern and try to find out what a sophist is.
Theaetetus: By all means.
Stranger: Well, then, the first question we asked was whether we must assume that the angler was just a man or was a man with an art.
Theaetetus: Yes.
Stranger: Now take this man of ours, Theaetetus.

Shall we assume that he is just a man, or by all means really a man of wisdom?
Theaetetus: Certainly not just a man; for I catch your meaning that he is very far from being wise, although his name implies wisdom.
Stranger: But we must, it seems, assume that he has an art of some kind.
Theaetetus: Well, then, what in the world is this art that he has?
Stranger: Good gracious! Have we failed to notice that the man is akin to the other man?
Theaetetus: Who is akin to whom?
Stranger: The angler to the sophist.
Theaetetus: How so?
Stranger: They both seem clearly to me to be a sort of hunters.

Theaetetus: What is the hunting of the second? We have spoken about the first.
Stranger: We just now divided hunting as a whole into two classes, and made one division that of swimming creatures and the other that of land-hunting.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And the one we discussed, so far as the swimming creatures that live in the water are concerned; but we left the land-hunting undivided, merely remarking that it has many forms.

Theaetetus: Certainly.
Stranger: Now up to that point the sophist and the angler proceed together from the starting-point of acquisitive art.
Theaetetus: I think they do.
Stranger: But they separate at the point of animal-hunting, where the one turns to the sea and rivers and lakes to hunt the animals in those.
Theaetetus: To be sure.
Stranger: But the other turns toward the land and to rivers of a different kind—rivers of wealth and youth, bounteous meadows, as it were—and he intends to coerce the creatures in them.

Theaetetus: What do you mean?
Stranger: Of land-hunting there are two chief divisions.
Theaetetus: What are they?
Stranger: One is the hunting of tame, the other of wild creatures.
Theaetetus: Is there, then, a hunting of tame creatures?
Stranger: Yes, If man is a tame animal; but make any assumption you like, that there is no tame animal, or that some other tame animal exists but man is a wild one or that man is tame but there is no hunting of man. For the purpose of our definition choose whichever of these statements you think is satisfactory to you.

Theaetetus: Why, Stranger, I think we are a tame animal, and I agree that there is a hunting of man.
Stranger: Let us, then, say that the hunting of tame animals is also of two kinds.
Theaetetus: How do we justify that assertion?
Stranger: By defining piracy, man-stealing, tyranny, and the whole art of war all collectively as hunting by force.
Theaetetus: Excellent.
Stranger: And by giving the art of the law courts, of the public platform, and of conversation also a single name and calling

them all collectively an art of persuasion.
Theaetetus: Correct.
Stranger: Now let us say that there are two kinds of persuasion.
Theaetetus: What kinds?
Stranger: The one has to do with private persons, the other with the community.
Theaetetus: Granted; each of them does form a class.
Stranger: Then again of the hunting of private persons one kind receives pay, and the other brings gifts, does it not?
Theaetetus: I do not understand.
Stranger: Apparently you have never yet paid attention to the lovers' method of hunting.
Theaetetus: In what respect?

Stranger: That in addition to their other efforts they give presents to those whom they hunt.
Theaetetus: You are quite right.
Stranger: Let us, then, call this the amatory art.
Theaetetus: Agreed.
Stranger: But that part of the paid kind which converses to furnish gratification and makes pleasure exclusively its bait and demands as its pay only maintenance, we might all agree, if I am not mistaken,

to call the art of flattery or of making things pleasant.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: But the class which proposes to carry on its conversations for the sake of virtue and demands its pay in cash—does not this deserve to be called by another name?
Theaetetus: Of course.
Stranger: And what is that name? Try to tell.
Theaetetus: It is obvious; for I think we have discovered the sophist. And therefore by uttering that word I think I should give him the right name.

Stranger: Then, as it seems, according to our present reasoning, Theaetetus, the part of appropriative, coercive, hunting art which hunts animals, land animals, tame animals, man, privately, for pay, is paid in cash, claims to give education, and is a hunt after rich and promising youths, must—so our present argument concludes—be called sophistry.
Theaetetus: Most assuredly.
Stranger: But let us look at it in still another way; for the class we are now examining

partakes of no mean art, but of a very many-sided one. And we must indeed do so, for in our previous talk it presents an appearance of being, not what we now say it is, but another class.
Theaetetus: How so?
Stranger: The acquisitive art was of two sorts, the one the division of hunting, the other that of exchange.
Theaetetus: Yes, it was.
Stranger: Now shall we say that there are two sorts of exchange, the one by gift, the other by sale?
Theaetetus: So be it.
Stranger: And we shall say further that exchange by sale is divided into two parts.

Theaetetus: How so?
Stranger: We make this distinction—calling the part which sells a man's own productions the selling of one's own, and the other, which exchanges the works of others, exchange.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Well, then, that part of exchange which is carried on in the city, amounting to about half of it, is called retailing, is it not?
Theaetetus: Yes.
Stranger: And that which exchanges goods from city to city by purchase and sale is called merchandising?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: And have we not observed that one part

of merchandising sells and exchanges for cash whatever serves the body for its support and needs, and the other whatever serves the soul?
Theaetetus: What do you mean by that?
Stranger: Perhaps we do not know about the part that has to do with the soul; though I fancy we do understand the other division.
Theaetetus: Yes.

Stranger: Take, therefore, the liberal arts in general that constantly go about from city to city, bought in one place and carried to another and sold—painting, and conjuring, and the many other things that affect the soul, which are imported and sold partly for its entertainment and partly for its serious needs; we cannot deny that he who carries these about and sells them constitutes a merchant properly so called, no less than he whose business is the sale of food and drink.
Theaetetus: Very true.

Stranger: Then will you give the same name to him who buys up knowledge and goes about from city to city exchanging his wares for money?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: One part of this soul-merchandising might very properly be called the art of display, might it not? But since the other part, though no less ridiculous than the first, is nevertheless a traffic in knowledge, must we not call it by some name akin to its business?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Now of this merchandising in knowledge

the part which has to do with the knowledge of the other arts should be called by one name, and that which has to do with virtue by another.
Theaetetus: Of course.
Stranger: The name of art-merchant would fit the one who trades in the other arts, and now do you be so good as to tell the name of him who trades in virtue.
Theaetetus: And what other name could one give, without making a mistake, than that which is the object of our present investigation—the sophist?
Stranger: No other. Come then, let us now summarize the matter by saying that sophistry has appeared a second time as that part of acquisitive art, art of exchange,

of trafficking, of merchandising, of soul-merchandising which deals in words and knowledge, and trades in virtue.
Theaetetus: Very well.
Stranger: But there is a third case: If a man settled down here in town and proposed to make his living by selling these same wares of knowledge, buying some of them and making others himself, you would, I fancy, not call him by any other name than that which you used a moment ago.
Theaetetus: Certainly not.
Stranger: Then also that part of acquisitive art which proceeds by exchange,

and by sale, whether as mere retail trade or the sale of one's own productions, no matter which, so long as it is of the class of merchandising in knowledge, you will always, apparently, call sophistry.
Theaetetus: I must do so, for I have to follow where the argument leads.
Stranger: Let us examine further and see if the class we are now pursuing has still another aspect, of similar nature.

Theaetetus: Of what nature?
Stranger: We agreed that fighting was a division of acquisitive art.
Theaetetus: Yes, we did.
Stranger: Then it is quite fitting to divide it into two parts.
Theaetetus: Tell what the parts are.
Stranger: Let us call one part of it the competitive and the other the pugnacious.
Theaetetus: Agreed.
Stranger: Then it is reasonable and fitting to give to that part of the pugnacious which consists of bodily contests some such name as violent.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And what other name than controversy

shall we give to the contests of words?
Theaetetus: No other.
Stranger: But controversy must be divided into two kinds.
Theaetetus: How?
Stranger: Whenever long speeches are opposed by long speeches on questions of justice and injustice in public, that is forensic controversy.
Theaetetus: Yes.
Stranger: But that which is carried on among private persons and is cut up into little bits by means of questions and their answers, we are accustomed to call argumentation, are we not?
Theaetetus: We are.
Stranger: And that part of argumentation which deals

with business contracts, in which there is controversy, to be sure, but it is carried on informally and without rules of art—all that must be considered a distinct class, now that our argument has recognized it as different from the rest, but it received no name from our predecessors, nor does it now deserve to receive one from us.
Theaetetus: True; for the divisions into which it falls are too small and too miscellaneous.
Stranger: But that which possesses rules of art and carries on controversy about abstract justice and injustice and the rest in general terms, we are accustomed to call disputation, are we not?
Theaetetus: Certainly.

Stranger: Well, of disputation, one sort wastes money, the other makes money.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Then let us try to tell the name by which we must call each of these.
Theaetetus: Yes, we must do so.
Stranger: Presumably the kind which causes a man to neglect his own affairs for the pleasure of engaging in it, but the style of which causes no pleasure to most of his hearers, is, in my opinion, called by no other name than garrulity.
Theaetetus: Yes, that is about what it is called.

Stranger: Then the opposite of this, the kind which makes money from private disputes—try now, for it is your turn, to give its name.
Theaetetus: What other answer could one give without making a mistake, than that now again for the fourth time that wonderful being whom we have so long been pursuing has turned up—the sophist!

Stranger: Yes, and the sophist is nothing else, apparently, than the money-making class of the disputatious, argumentative, controversial, pugnacious, combative, acquisitive art, as our argument has now again stated.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Do you see the truth of the statement that this creature is many-sided and, as the saying is, not to be caught with one hand?
Theaetetus: Then we must catch him with both.
Stranger: Yes, we must, and must go at it with all our might,

by following another track of his—in this way. Tell me; of the expressions connected with menial occupations some are in common use, are they not?
Theaetetus: Yes, many. But to which of the many does your question refer?
Stranger: To such as these: we say “sift” and “strain” and “winnow” and “separate.”
Theaetetus: Certainly.
Stranger: And besides these there are “card” and “comb” and “beat the web” and countless other technical terms which we know. Is it not so?
Theaetetus: Why do you use these as examples and ask about them all?

What do you wish to show in regard to them?
Stranger: All those that I have mentioned imply a notion of division.
Theaetetus: Yes.
Stranger: Then since there is, accorling to my reckoning, one art involved in all of these operations, let us give it one name.
Theaetetus: What shall we call it?
Stranger: The art of discrimination.
Theaetetus: Very well.
Stranger: Now see if we can discover two divisions of this.
Theaetetus: You demand quick thinking, for a boy like me.

Stranger: And yet, in the instance of discrimination just mentioned there was, first, the separation of worse from better, and, secondly, of like from like.
Theaetetus: Yes, as you now express it, that is pretty clear.
Stranger: Now I know no common name for the second kind of discrimination; but I do know the name of the kind which retains the better and throws away the worse.
Theaetetus: What is it?
Stranger: Every such discrimination, as I think, is universally called a sort of purification.
Theaetetus: Yes, so it is.

Stranger: And could not anyone see that purification is of two kinds?
Theaetetus: Yes, perhaps, in time; but still I do not see it now.
Stranger: Still there are many kinds of purifications of bodies, and they may all properly be included under one name.
Theaetetus: What are they and what is the name?
Stranger: The purification of living creatures, having to do with impurities within the body, such as are successfully discriminated by gymnastics and medicine,

and with those outside of the body, not nice to speak of, such as are attended to by the bath-keeper's art; and the purification of inanimate bodies, which is the special care of the fuller's art and in general of the art of exterior decoration; this, with its petty subdivisions, has taken on many names which seem ridiculous.
Theaetetus: Very.
Stranger: Certainly they do, Theaetetus. However, the method of argument is neither more nor less concerned with the art of medicine than with that of sponging, but is indifferent if the one benefits us little, the other greatly by its purifying.

It endeavors to understand what is related and what is not related in all arts, for the purpose of acquiring intelligence; and therefore it honors them all equally and does not in making comparisons think one more ridiculous than another, and does not consider him who employs, as his example of hunting, the art of generalship, any more dignified than him who employs the art of louse-catching, but only, for the most part, as more pretentious. And now as to your question, what name we shall give to all the activities whose function it is to purify the body, whether animate or inanimate, it will not matter at all to our method

what name sounds finest; it cares only to unite under one name all purifications of everything else and to keep them separate from the purification of the soul. For it has in our present discussion been trying to separate this purification definitely from the rest, if we understand its desire.
Theaetetus: But I do understand and I agree that there are two kinds of purification and that one kind is the purification of the soul, which is separate from that of the body.
Stranger: Most excellent. Now pay attention to the next point

and try again to divide the term.
Theaetetus: In whatever way you suggest, I will try to help you in making the division.
Stranger: Do we say that wickedness is distinct from virtue in the soul?
Theaetetus: Of course.
Stranger: And purification was retaining the one and throwing out whatever is bad anywhere?
Theaetetus: Yes, it was.
Stranger: Hence whenever we find any removal of evil from the soul, we shall be speaking properly if we call that a purification.
Theaetetus: Very properly.
Stranger: We must say that there are two kinds of evil in the soul.
Theaetetus: What kinds?

Stranger: The one is comparable to a disease in the body, the other to a deformity.
Theaetetus: I do not understand.
Stranger: Perhaps you have not considered that disease and discord are the same thing?
Theaetetus: I do not know what reply I ought to make to this, either.
Stranger: Is that because you think discord is anything else than the disagreement of the naturally related, brought about by some corruption?
Theaetetus: No; I think it is nothing else.
Stranger: But is deformity anything else than the presence of the quality of disproportion, which is always ugly?

Theaetetus: Nothing else at all.
Stranger: Well then; do we not see that in the souls of worthless men opinions are opposed to desires, anger to pleasures, reason to pain, and all such things to one another?
Theaetetus: Yes, they are, decidedly.
Stranger: Yet they must all be naturally related.
Theaetetus: Of course.
Stranger: Then we shall be right if we say that wickedness is a discord and disease of the soul.
Theaetetus: Yes, quite right.

Stranger: But if things which partake of motion and aim at some particular mark pass beside the mark and miss it on every occasion when they try to hit it, shall we say that this happens to them through right proportion to one another or, on the contrary, through disproportion?
Theaetetus: Evidently through disproportion.
Stranger: But yet we know that every soul, if ignorant of anything, is ignorant against its will.
Theaetetus: Very much so.
Stranger: Now being ignorant is nothing else than

the aberration of a soul that aims at truth, when the understanding passes beside the mark.
Theaetetus: Very true.
Stranger: Then we must regard a foolish soul as deformed and ill-proportioned.
Theaetetus: So it seems.
Stranger: Then there are, it appears, these two kinds of evils in the soul, one, which people call wickedness, which is very clearly a disease.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And the other they call ignorance, but they are not willing to acknowledge that it is vice, when it arises only in the soul.

Theaetetus: It must certainly be admitted, though I disputed it when you said it just now, that there are two kinds of vice in the soul, and that cowardice, intemperance, and injustice must all alike be considered a disease in us, and the widespread and various condition of ignorance must be regarded as a deformity.
Stranger: In the case of the body there are two arts which have to do with these two evil conditions, are there not?
Theaetetus: What are they?

Stranger: For deformity there is gymnastics, and for disease medicine.
Theaetetus: That is clear.
Stranger: Hence for insolence and injustice and cowardice is not the corrective art the one of all arts most closely related to Justice?
Theaetetus: Probably it is, at least according to the judgement of mankind.
Stranger: And for all sorts of ignorance is there any art it would be more correct to suggest than that of instruction?
Theaetetus: No, none.
Stranger: Come now, think. Shall we say that

there is only one kind of instruction, or that there are more and that two are the most important?
Theaetetus: I am thinking.
Stranger: I think we can find out most quickly in this way.
Theaetetus: In what way?
Stranger: By seeing whether ignorance admits of being cut in two in the middle; for if ignorance turns out to be twofold, it is clear that instruction must also consist of two parts, one for each part of ignorance.
Theaetetus: Well, can you see what you are now looking for?

Stranger: I at any rate think I do see one large and grievous kind of ignorance, separate from the rest, and as weighty as all the other parts put together.
Theaetetus: What is it?
Stranger: Thinking that one knows a thing when one does not know it. Through this, I believe, all the mistakes of the mind are caused in all of us.
Theaetetus: True.
Stranger: And furthermore to this kind of ignorance alone the name of stupidity is given.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Now what name is to be given to that part of instruction which gets rid of this?

Theaetetus: I think, Stranger, that the other part is called instruction in handicraft, and that this part is here at Athens through our influence called education.
Stranger: And so it is, Theaetetus, among nearly all the Hellenes. But we must examine further and see whether it is one and indivisible or still admits of division important enough to have a name.
Theaetetus: Yes, we must see about that.
Stranger: I think there is still a way in which this also may be divided.
Theaetetus: On what principle?
Stranger: Of instruction in arguments one method

seems to be rougher, and the other section smoother.
Theaetetus: What shall we call each of these?
Stranger: The venerable method of our fathers, which they generally employed towards their sons, and which many still employ, of sometimes showing anger at their errors

and sometimes more gently exhorting them—that would most properly be called as a whole admonition.
Theaetetus: That is true.
Stranger: On the other hand, some appear to have convinced themselves that all ignorance is involuntary, and that he who thinks himself wise would never be willing to learn any of those things in which he believes he is clever, and that the admonitory kind of education takes a deal of trouble and accomplishes little.
Theaetetus: They are quite right.

Stranger: So they set themselves to cast out the conceit of cleverness in another way.
Theaetetus: In what way?
Stranger: They question a man about the things about which he thinks he is talking sense when he is talking nonsense; then they easily discover that his opinions are like those of men who wander, and in their discussions they collect those opinions and compare them with one another, and by the comparison they show that they contradict one another about the same things, in relation to the same things and in respect to the same things. But those who see this grow angry with themselves and gentle towards others, and this is the way in which

they are freed from their high and obstinate opinions about themselves. The process of freeing them, moreover, affords the greatest pleasure to the listeners and the most lasting benefit to him who is subjected to it. For just as physicians who care for the body believe that the body cannot get benefit from any food offered to it until all obstructions are removed, so, my boy, those who purge the soul believe that the soul can receive no benefit from any teachings offered to it

until someone by cross-questioning reduces him who is cross-questioned to an attitude of modesty, by removing the opinions that obstruct the teachings, and thus purges him and makes him think that he knows only what he knows, and no more.
Theaetetus: That is surely the best and most reasonable state of mind.
Stranger: For all these reasons, Theaetetus, we must assert that cross-questioning is the greatest and most efficacious of all purifications, and that he who is not cross-questioned, even though he be the Great King,

has not been purified of the greatest taints, and is therefore uneducated and deformed in those things in which he who is to be truly happy ought to be most pure and beautiful.
Theaetetus: Perfectly true.
Stranger: Well then, who are those who practise this art?

I am afraid to say the sophists.
Theaetetus: Why so?
Stranger: Lest we grant them too high a meed of honor.
Theaetetus: But the description you have just given is very like someone of that sort.
Stranger: Yes, and a wolf is very like a dog, the wildest like the tamest of animals. But the cautious man must be especially on his guard in the matter of resemblances, for they are very slippery things. However, let us agree that they are the sophists; for I think the strife will not be about petty discriminations

when people are sufficiently on their guard.
Theaetetus: No, probably not.
Stranger: Then let it be agreed that part of the discriminating art is purification, and as part of purification let that which is concerned with the soul be separated off, and as part of this, instruction, and as part of instruction, education; and let us agree that the cross-questioning of empty conceit of wisdom, which has come to light in our present discussion, is nothing else than the true-born art of sophistry.
Theaetetus: Let us agree to all that; but the sophist has by this time appeared to be so many things that I am at a loss

to know what in the world to say he really is, with any assurance that I am speaking the truth.
Stranger: No wonder you are at a loss. But it is fair to suppose that by this time he is still more at a loss to know how he can any longer elude our argument; for the proverb is right which says it is not easy to escape all the wrestler's grips. So now we must attack him with redoubled vigor.
Theaetetus: You are right.
Stranger: First, then, let us stop to take breath and while we are resting let us count up

the number of forms in which the sophist has appeared to us. First, I believe, he was found to be a paid hunter after the young and wealthy.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And secondly a kind of merchant in articles of knowledge for the soul.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: And thirdly did he not turn up as a retailer of these same articles of knowledge?
Theaetetus: Yes, and fourthly we found he was a seller of his own productions of knowledge.
Stranger: Your memory is good; but I will try to recall the fifth case myself. He was an athlete

in contests of words, who had taken for his own the art of disputation.
Theaetetus: Yes, he was.
Stranger: The sixth case was doubtful, but nevertheless we agreed to consider him a purger of souls, who removes opinions that obstruct learning.
Theaetetus: Very true.

Stranger: Then do you see that when a man appears to know many things, but is called by the name of a single art, there is something wrong about this impression, and that, in fact, the person who labors under this impression in connexion with any art is clearly unable to see the common principle of the art, to which all these kinds of knowledge pertain, so that he calls him who possesses them by many names instead of one?
Theaetetus: Something like that is very likely to be the case.

Stranger: We must not let that happen to us in our search through lack of diligence. So let us first take up again one of our statements about the sophist. For there is one of them which seemed to me to designate him most plainly.
Theaetetus: Which was it?
Stranger: I think we said he was a disputer.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And did we not also say that he taught this same art of disputing to others?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Now let us examine and see what the subjects are about which such men say they make their pupils able to dispute. Let us begin our examination

at the beginning with this question: Is it about divine things which are invisible to others that they make people able to dispute?
Theaetetus: That is their reputation, at any rate.
Stranger: And how about the visible things of earth and heaven and the like?
Theaetetus: Those are included, of course.
Stranger: And furthermore in private conversations, when the talk is about generation and being in general, we know (do we not?) that they are clever disputants themselves and impart equal ability to others.
Theaetetus: Certainly.

Stranger: And how about laws and public affairs in general? Do they not promise to make men able to argue about those?
Theaetetus: Yes, for nobody, to speak broadly, would attend their classes if they did not make that promise.
Stranger: However in all arts jointly and severally what the professional ought to answer to every opponent is written down somewhere and published that he who will may learn.
Theaetetus: You seem to refer to the text-books of Protagoras

on wrestling and the other arts.
Stranger: Yes, my friend, and to those of many other authors. But is not the art of disputation, in a word, a trained ability for arguing about all things?
Theaetetus: Well, at any rate, it does not seem to leave much out.
Stranger: For heaven's sake, my boy, do you think that is possible? For perhaps you young people may look at the matter with sharper vision than our duller sight.

Theaetetus: What do you mean and just what do you refer to? I do not yet understand your question.
Stranger: I ask whether it is possible for a man to know all things.
Theaetetus: If that were possible, Stranger, ours would indeed be a blessed race.
Stranger: How, then, can one who is himself ignorant say anything worth while in arguing with one who knows?
Theaetetus: He cannot at all.
Stranger: Then what in the world can the magical power of the sophistical art be?
Theaetetus: Magical power in what respect?

Stranger: In the way in which they are able to make young men think that they themselves are in all matters the wisest of men. For it is clear that if they neither disputed correctly nor seemed to the young men to do so, or again if they did seem to dispute rightly but were not considered wiser on that account, nobody, to quote from you, would care to pay them money to become their pupil in these subjects.
Theaetetus: Certainly not.
Stranger: But now people do care to do so?
Theaetetus: Very much.

Stranger: Yes, for they are supposed, I fancy, to have knowledge themselves of the things about which they dispute.
Theaetetus: Of course.
Stranger: And they do that about all things, do they not?
Theaetetus: Yes.
Stranger: Then they appear to their pupils to be wise in all things.
Theaetetus: To be sure.
Stranger: Though they are not; for that was shown to be impossible.
Theaetetus: Of course it is impossible.
Stranger: Then it is a sort of knowledge based upon mere opinion that the sophist has been shown to possess about all things, not true knowledge.

Theaetetus: Certainly; and I shouldn't be surprised if that were the most accurate statement we have made about him so far.
Stranger: Let us then take a clearer example to explain this.
Theaetetus: What sort of an example?
Stranger: This one; and try to pay attention and to give a very careful answer to my question.
Theaetetus: What is the question?
Stranger: If anyone should say that by virtue of a single art he knew how, not to assert or dispute, but to do and make all things—

Theaetetus: What do you mean by all things?
Stranger: You fail to grasp the very beginning of what I said; for apparently you do not understand the word “all.”
Theaetetus: No, I do not.
Stranger: I mean you and me among the “all,” and the other animals besides, and the trees.
Theaetetus: What do you mean?
Stranger: If one should say that he would make you and me and all other created beings.
Theaetetus: What would he mean by “making”? Evidently you will not say

that he means a husbandman; for you said he was a maker of animals also.
Stranger: Yes, and of sea and earth and heaven and gods and everything else besides; and, moreover, he makes them all quickly and sells them for very little.
Theaetetus: This is some joke of yours.
Stranger: Yes? And when a man says that he knows all things and can teach them to another for a small price in a little time, must we not consider that a joke?
Theaetetus: Surely we must.

Stranger: And is there any more artistic or charming kind of joke than the imitative kind?
Theaetetus: Certainly not; for it is of very frequent occurrence and, if I may say so, most diverse. Your expression is very comprehensive.
Stranger: And so we recognize that he who professes to be able by virtue of a single art to make all things will be able by virtue of the painter's art, to make imitations which have the same names as the real things, and by showing the pictures at a distance will be able to deceive the duller ones among young children into the belief that he is perfectly able to accomplish in fact whatever he wishes to do.

Theaetetus: Certainly.
Stranger: Well then, may we not expect to find that there is another art which has to do with words, by virtue of which it is possible to bewitch the young through their ears with words while they are still standing at a distance from the realities of truth, by exhibiting to them spoken images of all things, so as to make it seem that they are true and that the speaker is the wisest of all men in all things?

Theaetetus: Why should there not be such another art?
Stranger: Now most of the hearers, Theaetetus, when they have lived longer and grown older, will perforce come closer to realities and will be forced by sad experience openly to lay hold on realities; they will have to change the opinions which they had at first accepted, so that what was great will appear small and what was easy, difficult, and

all the apparent truths in arguments will be turned topsy-turvy by the facts that have come upon them in real life. Is not this true?
Theaetetus: Yes, at least so far as one of my age can judge. But I imagine I am one of those who are still standing at a distance.
Stranger: Therefore all of us elders here will try, and are now trying, to bring you as near as possible without the sad experience. So answer this question about the sophist:

Is this now clear, that he is a kind of a juggler, an imitator of realities, or are we still uncertain whether he may not truly possess the knowledge of all the things about which he seems to be able to argue?
Theaetetus: How could that be, my dear sir? Surely it is pretty clear by this time from what has been said that he is one of those whose business is entertainment.
Stranger: That is to say, he must be classed as a juggler and imitator.
Theaetetus: Of course he must.
Stranger: Look sharp, then; it is now our business not to let

the beast get away again, for we have almost got him into a kind of encircling net of the devices we employ in arguments about such subjects, so that he will not now escape the next thing.
Theaetetus: What next thing?
Stranger: The conclusion that he belongs to the class of conjurers.
Theaetetus: I agree to that opinion of him, too.
Stranger: It is decided, then, that we will as quickly as possible divide the image-making art and go down into it, and if the sophist stands his ground against us at first, we will seize him by the orders of reason,

our king, then deliver him up to the king and display his capture. But if he tries to take cover in any of the various sections of the imitative art, we must follow him, always dividing the section into which he has retreated, until he is caught. For assuredly neither he nor any other creature will ever boast of having escaped from pursuers who are able to follow up the pursuit in detail and everywhere in this methodical way.
Theaetetus: You are right. That is what we must do.
Stranger: To return, then, to our previous method of division,

I think I see this time also two classes of imitation, but I do not yet seem to be able to make out in which of them the form we are seeking is to be found.
Theaetetus: Please first make the division and tell us what two classes you mean.
Stranger: I see the likeness-making art as one part of imitation. This is met with, as a rule, whenever anyone produces the imitation by following the proportions of the original in length, breadth, and depth, and giving, besides,

the appropriate colors to each part.
Theaetetus: Yes, but do not all imitators try to do this?
Stranger: Not those who produce some large work of sculpture or painting. For if they reproduced the true proportions of beautiful forms, the upper parts, you know, would seem smaller

and the lower parts larger than they ought, because we see the former from a distance, the latter from near at hand.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: So the artists abandon the truth and give their figures not the actual proportions but those which seem to be beautiful, do they not?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: That, then, which is other, but like, we may fairly call a likeness, may we not?
Theaetetus: Yes.

Stranger: And the part of imitation which is concerned with such things, is to be called, as we called it before, likeness-making?
Theaetetus: It is to be so called.
Stranger: Now then, what shall we call that which appears, because it is seen from an unfavorable position, to be like the beautiful, but which would not even be likely to resemble that which it claims to be like, if a person were able to see such large works adequately? Shall we not call it, since it appears, but is not like, an appearance?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: And this is very common in painting

and in all imitation?
Theaetetus: Of course.
Stranger: And to the art which produces appearance, but not likeness, the most correct name we could give would be “fantastic art,” would it not?
Theaetetus: By all means.
Stranger: These, then, are the two forms of the image-making art that I meant, the likeness-making and the fantastic.
Theaetetus: You are right.
Stranger: But I was uncertain before in which of the two the sophist should be placed, and even now I cannot see clearly.

The fellow is really wonderful and very difficult to keep in sight, for once more, in the very cleverest manner he has withdrawn into a baffling classification where it is hard to track him.
Theaetetus: So it seems.
Stranger: Do you assent because you recognize the fact, or did the force of habit hurry you along to a speedy assent?
Theaetetus: What do you mean, and why did you say that?
Stranger: We are really, my dear friend, engaged in

a very difficult investigation; for the matter of appearing and seeming, but not being, and of saying things, but not true ones—all this is now and always has been very perplexing. You see, Theaetetus, it is extremely difficult to understand how a man is to say or think that falsehood really exists and in saying this not be involved

in contradiction.
Theaetetus: Why?
Stranger: This statement involves the bold assumption that not-being exists, for otherwise falsehood could not come into existence. But the great Parmenides, my boy, from the time when we were children to the end of his life, always protested against this and constantly repeated both in prose and in verse: “Never let this thought prevail, saith he, that not-being is; But keep your mind from this way of investigation.”

So that is his testimony, and a reasonable examination of the statement itself would make it most absolutely clear. Let us then consider this matter first, if it's all the same to you.
Theaetetus: Assume my consent to anything you wish. Consider only the argument, how it may best be pursued; follow your own course, and take me along with you.
Stranger: Very well, then. Now tell me; do we venture to use the phrase absolute not-being?
Theaetetus: Of course.
Stranger: If, then, not merely for the sake of discussion or as a joke, but

seriously, one of his pupils were asked to consider and answer the question “To what is the designation 'not-being' to be applied?” how do we think he would reply to his questioner, and how would he apply the term, for what purpose, and to what object?
Theaetetus: That is a difficult question; I may say that for a fellow like me it is unanswerable.
Stranger: But this is clear, anyhow, that the term “not-being” cannot be applied to any being.
Theaetetus: Of course not.
Stranger: And if not to being, then it could not properly be applied to something, either.
Theaetetus: How could it?

Stranger: And this is plain to us, that we always use the word “something” of some being, for to speak of “something” in the abstract, naked, as it were, and disconnected from all beings is impossible, is it not?
Theaetetus: Yes, it is.
Stranger: You assent because you recognize that he who says something must say some one thing?
Theaetetus: Yes.
Stranger: And you will agree that “something” or “some” in the singular is the sign of one, in the dual of two, and in the plural of many.
Theaetetus: Of course.

Stranger: And he who says not something, must quite necessarily say absolutely nothing.
Theaetetus: Quite necessarily.
Stranger: Then we cannot even concede that such a person speaks, but says nothing? We must even declare that he who undertakes to say “not-being” does not speak at all?
Theaetetus: The argument could go no further in perplexity.

Stranger: Boast not too soon! For there still remains, my friend, the first and greatest of perplexities. It affects the very beginning of the matter.
Theaetetus: What do you mean? Do not hesitate to speak.
Stranger: To that which is may be added or attributed some other thing which is?
Theaetetus: Of course.
Stranger: But shall we assert that to that which is not anything which is can be attributed?
Theaetetus: Certainly not.
Stranger: Now we assume that all number is among the things which are.

Theaetetus: Yes, if anything can be assumed to be.
Stranger: Then let us not even undertake to attribute either the singular or the plural of number to not-being.
Theaetetus: We should, apparently, not be right in undertaking that, as our argument shows.
Stranger: How then could a man either utter in speech or even so much as conceive in his mind things which are not, or not-being, apart from number?
Theaetetus: Tell me how number is involved in such conceptions.
Stranger: When we say “things which are not,” do we not attribute

plurality to them?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: And in saying “a thing which is not,” do we not equally attribute the singular number?
Theaetetus: Obviously.
Stranger: And yet we assert that it is neither right nor fair to undertake to attribute being to not-being.
Theaetetus: Very true.
Stranger: Do you see, then, that it is impossible rightly to utter or to say or to think of not-being without any attribute, but it is a thing inconceivable, inexpressible, unspeakable, irrational?
Theaetetus: Absolutely.

Stranger: Then was I mistaken just now in saying that the difficulty I was going to speak of was the greatest in our subject.
Theaetetus: But is there a still greater one that we can mention?
Stranger: Why, my dear fellow, don't you see, by the very arguments we have used, that not-being reduces him who would refute it to such difficulties that when he attempts to refute it he is forced to contradict himself?
Theaetetus: What do you mean? Speak still more clearly.
Stranger: You must not look for more clearness in me;

for although I maintained that not-being could have nothing to do with either the singular or the plural number, I spoke of it just now, and am still speaking of it, as one; for I say “that which is not.” You understand surely?
Theaetetus: Yes.
Stranger: And again a little while ago I said it was inexpressible, unspeakable, irrational. Do you follow me?
Theaetetus: Yes, of course.
Stranger: Then when I undertook to attach the verb “to be” to not-being

I was contradicting what I said before.
Theaetetus: Evidently.
Stranger: Well, then; when I attached this verb to it, did I not address it in the singular?
Theaetetus: Yes.
Stranger: And when I called it irrational, inexpressible, and unspeakable, I addressed my speech to it as singular.
Theaetetus: Of course you did.
Stranger: But we say that, if one is to speak correctly, one must not define it as either singular or plural, and must not even call it “it” at all; for even by this manner of referring to it one would be giving it the form of the singular.
Theaetetus: Certainly.

Stranger: But poor me, what can anyone say of me any longer? For you would find me now, as always before, defeated in the refutation of not-being. So, as I said before, we must not look to me for correctness of speech about not-being. But come now, let us look to you for it.
Theaetetus: What do you mean?
Stranger: Come, I beg of you, make a sturdy effort, young man as you are, and try with might and main to say something correctly about not-being, without attributing to it either existence or unity or plurality.

Theaetetus: But I should be possessed of great and absurd eagerness for the attempt, if I were to undertake it with your experience before my eyes.
Stranger: Well, if you like, let us say no more of you and me; but until we find someone who can accomplish this, let us confess that the sophist has in most rascally fashion hidden himself in a place we cannot explore.
Theaetetus: That seems to be decidedly the case.
Stranger: And so, if we say he has an art, as it were, of making appearances,

he will easily take advantage of our poverty of terms to make a counter attack, twisting our words to the opposite meaning; when we call him an image-maker, he will ask us what we mean by “image,” exactly. So, Theaetetus, we must see what reply is to be made to the young man's question.
Theaetetus: Obviously we shall reply that we mean the images in water and in mirrors, and those in paintings, too, and sculptures, and all the other things of the same sort.

Stranger: It is evident, Theaetetus, that you never saw a sophist.
Theaetetus: Why?
Stranger: He will make you think his eyes are shut or he has none at all.
Theaetetus: How so?
Stranger: When you give this answer, if you speak of something in mirrors or works of art, he will laugh at your words, when you talk to him as if he could see.

He will feign ignorance of mirrors and water and of sight altogether, and will question you only about that which is deduced from your words.
Theaetetus: What is that?
Stranger: That which exists throughout all these things which you say are many but which you saw fit to call by one name, when you said “image” of them all, as if they were all one thing. So speak and defend yourself. Do not give way to the man at all.
Theaetetus: Why, Stranger, what can we say an image is, except another such thing fashioned in the likeness of the true one?
Stranger: Do you mean another such true one, or

in what sense did you say “such”?
Theaetetus: Not a true one by any means, but only one like the true.
Stranger: And by the true you mean that which really is?
Theaetetus: Exactly.
Stranger: And the not true is the opposite of the true?
Theaetetus: Of course.
Stranger: That which is like, then, you say does not really exist, if you say it is not true.
Theaetetus: But it does exist, in a way.
Stranger: But not truly, you mean.
Theaetetus: No, except that it is really a likeness.
Stranger: Then what we call a likeness, though not really existing, really does exist?

Theaetetus: Not-being does seem to have got into some such entanglement with being, and it is very absurd.
Stranger: Of course it is absurd. You see, at any rate, how by this interchange of words the many-headed sophist has once more forced us against our will to admit that not-being exists in a way.
Theaetetus: Yes, I see that very well.
Stranger: Well then, how can we define his art without contradicting ourselves?
Theaetetus: Why do you say that? What are you afraid of?

Stranger: When, in talking about appearance, we say that he deceives and that his art is an art of deception, shall we say that our mind is misled by his art to hold a false opinion, or what shall we say?
Theaetetus: We shall say that. What else could we say?
Stranger: But, again, false opinion will be that which thinks the opposite of reality, will it not?
Theaetetus: Yes.
Stranger: You mean, then, that false opinion thinks things which are not?
Theaetetus: Necessarily.

Stranger: Does it think that things which are not, are not, or that things which are not at all, in some sense are?
Theaetetus: It must think that things which are not in some sense are—that is, if anyone is ever to think falsely at all, even in a slight degree.
Stranger: And does it not also think that things which certainly are, are not at all?
Theaetetus: Yes.
Stranger: And this too is falsehood?
Theaetetus: Yes, it is,
Stranger: And therefore a statement will likewise be considered false,

if it declares that things which are, are not, or that things which are not, are.
Theaetetus: In what other way could a statement be made false?
Stranger: Virtually in no other way; but the sophist will not assent to this. Or how can any reasonable man assent to it, when the expressions we just agreed upon were previously agreed to be inexpressible, unspeakable, irrational, and inconceivable? Do we understand his meaning, Theaetetus?
Theaetetus: Of course we understand that he will say we are contradicting our recent statements, since we dare to say that falsehood exists in opinions and words;

for he will say that we are thus forced repeatedly to attribute being to not-being, although we agreed a while ago that nothing could be more impossible than that.
Stranger: You are quite right to remind me. But I think it is high time to consider what ought to be done about the sophist; for you see how easily and repeatedly he can raise objections and difficulties, if we conduct our search by putting him in the guild of false-workers and jugglers.
Theaetetus: Very true.
Stranger: Yes, we have gone through only a small part of them,

and they are, if I may say so, infinite.
Theaetetus: It would, apparently, be impossible to catch the sophist, if that is the case.
Stranger: Well, then, shall we weaken and give up the struggle now?
Theaetetus: No, I say; we must not do that, if we can in any way get the slightest hold of the fellow.
Stranger: Will you then pardon me, and, as your words imply, be content if I somehow withdraw just for a short distance from this strong argument of his?
Theaetetus: Of course I will.

Stranger: I have another still more urgent request to make of you.
Theaetetus: What is it?
Stranger: Do not assume that I am becoming a sort of parricide.
Theaetetus: What do you mean?
Stranger: In defending myself I shall have to test the theory of my father Parmenides, and contend forcibly that after a fashion not-being is and on the other hand in a sense being is not.
Theaetetus: It is plain that some such contention is necessary.
Stranger: Yes, plain even to a blind man, as they say; for unless these statements

are either disproved or accepted, no one who speaks about false words, or false opinion—whether images or likenesses or imitations or appearances—about the arts which have to do with them, can ever help being forced to contradict himself and make himself ridiculous.
Theaetetus: Very true.

Stranger: And so we must take courage and attack our father's theory here and now, or else, if any scruples prevent us from doing this, we must give the whole thing up.
Theaetetus: But nothing in the world must prevent us.
Stranger: Then I have a third little request to make of you.
Theaetetus: You have only to utter it.
Stranger: I said a while ago that I always have been too faint-hearted for the refutation of this theory, and so I am now.
Theaetetus: Yes, so you did.
Stranger: I am afraid that on account of what I have said you will think I am mad because I have at once

reversed my position. You see it is for your sake that I am going to undertake the refutation, if I succeed in it.
Theaetetus: I certainly shall not think you are doing anything improper if you proceed to your refutation and proof; so go ahead boldly, so far as that is concerned.
Stranger: Well, what would be a good beginning of a perilous argument? Ah, my boy, I believe the way we certainly must take is this.
Theaetetus: What way?
Stranger: We must first examine the points which now seem clear,

lest we may have fallen into some confusion about them and may therefore carelessly agree with one another, thinking that we are judging correctly.
Theaetetus: Express your meaning more clearly.
Stranger: It seems to me that Parmenides and all who ever undertook a critical definition of the number and nature of realities have talked to us rather carelessly.
Theaetetus: How so?
Stranger: Every one of them seems to tell us a story, as if we were children. One says there are three principles, that some of them are sometimes waging a sort of war with each other, and sometimes

become friends and marry and have children and bring them up; and another says there are two, wet and dry or hot and cold, which he settles together and unites in marriage. And the Eleatic sect in our region, beginning with Xenophanes and even earlier, have their story that all things, as they are called, are really one. Then some Ionian and later some Sicilian Muses reflected

that it was safest to combine the two tales and to say that being is many and one, and is (or are) held together by enmity and friendship. For the more strenuous Muses say it is always simultaneously coming together and separating; but the gentler ones relaxed the strictness of the doctrine of perpetual strife; they say that the all is sometimes one and friendly, under the influence of Aphrodite,

and sometimes many and at variance with itself by reason of some sort of strife. Now whether any of them spoke the truth in all this, or not, it is harsh and improper to impute to famous men of old such a great wrong as falsehood. But one assertion can be made without offence.
Theaetetus: What is that?
Stranger: That they paid too little attention and consideration to the mass of people like ourselves. For they go on to the end, each in his own way, without caring whether their arguments carry us along with them,

or whether we are left behind.
Theaetetus: What do you mean?
Stranger: When one of them says in his talk that many, or one, or two are, or have become, or are becoming, and again speaks of hot mingling with cold, and in some other part of his discourse suggests separations and combinations, for heaven's sake, Theaetetus, do you ever understand what they mean by any of these things? I used to think, when I was younger, that I understood perfectly whenever anyone used this term “not-being,” which now perplexes us. But you see what a slough of perplexity we are in about it now.

Theaetetus: Yes, I see.
Stranger: And perhaps our minds are in this same condition as regards being also; we may think that it is plain sailing and that we understand when the word is used, though we are in difficulties about not-being, whereas really we understand equally little of both.
Theaetetus: Perhaps.
Stranger: And we may say the same of all the subjects about which we have been speaking.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: We will consider most of them

later, if you please, but now the greatest and foremost chief of them must be considered.
Theaetetus: What do you mean? Or, obviously, do you mean that we must first investigate the term “being,” and see what those who use it think it signifies?
Stranger: You have caught my meaning at once, Theaetetus. For I certainly do mean that this is the best method for us to use, by questioning them directly, as if they were present in person; so here goes: Come now, all you who say that hot and cold or any two such principles are the universe, what is this that you attribute to both of them

when you say that both and each are? What are we to understand by this “being” (or “are”) of yours? Is this a third principle besides those two others, and shall we suppose that the universe is three, and not two any longer, according to your doctrine? For surely when you call one only of the two “being” you do not mean that both of them equally are; for in both cases they would pretty certainly be one and not two.
Theaetetus: True.
Stranger: Well, then, do you wish to call both of them together being?
Theaetetus: Perhaps.

Stranger: But, friends, we will say, even in that way you would very clearly be saying that the two are one.
Theaetetus: You are perfectly right.
Stranger: Then since we are in perplexity, do you tell us plainly what you wish to designate when you say “being.” For it is clear that you have known this all along, whereas we formerly thought we knew, but are now perplexed. So first give us this information, that we may not think we understand what you say, when the exact opposite is the case.—

If we speak in this way and make this request of them and of all who say that the universe is more than one, shall we, my boy, be doing anything improper?
Theaetetus: Not in the least.
Stranger: Well then, must we not, so far as we can, try to learn from those who say that the universe is one what they mean when they say “being”?
Theaetetus: Of course we must.
Stranger: Then let them answer this question: Do you say that one only is? We do, they will say; will they not?
Theaetetus: Yes.
Stranger: Well then, do you give the name of being to anything?
Theaetetus: Yes.

Stranger: Is it what you call “one,” using two names for the same thing, or how is this?
Theaetetus: What is their next answer, Stranger?
Stranger: It is plain, Theaetetus, that he who maintains their theory will not find it the easiest thing in the world to reply to our present question or to any other.
Theaetetus: Why not?
Stranger: It is rather ridiculous to assert that two names exist when you assert that nothing exists but unity.
Theaetetus: Of course it is.
Stranger: And in general there would be no sense in accepting

the statement that a name has any existence.
Theaetetus: Why?
Stranger: Because he who asserts that the name is other than the thing, says that there are two entities.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And further, if he asserts that the name is the same as the thing, he will be obliged to say that it is the name of nothing, or if he says it is the name of something, the name will turn out to be the name of a name merely and of nothing else.
Theaetetus: True.
Stranger: And the one will turn out to be the name of one and also the one of the name.
Theaetetus: Necessarily.
Stranger: And will they say that the whole is other than the one which exists or the same with it?

Theaetetus: Of course they will and do say it is the same.
Stranger: If then the whole is, as Parmenides says, “On all sides like the mass of a well-rounded sphere, equally weighted in every direction from the middle; for neither greater nor less must needs be on this or that,” then being, being such as he describes it, has a center and extremes, and, having these, must certainly have parts, must it not?
Theaetetus: Certainly.

Stranger: But yet nothing hinders that which has parts from possessing the attribute of unity in all its parts and being in this way one, since it is all and whole.
Theaetetus: Very true.
Stranger: But is it not impossible for that which is in this condition to be itself absolute unity?
Theaetetus: Why?
Stranger: Why surely that which is really one must, according to right reason, be affirmed to be absolutely without parts.
Theaetetus: Yes, it must.

Stranger: But such a unity consisting of many parts will not harmonize with reason.
Theaetetus: I understand.
Stranger: Then shall we agree that being is one and a whole because it has the attribute of unity, or shall we deny that being is a whole at all?
Theaetetus: It is a hard choice that you offer me.
Stranger: That is very true; for being, having in a way had unity imposed upon it, will evidently not be the same as unity, and the all will be more than one.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And further, if being is not a whole through

having had the attribute of unity imposed upon it, and the absolute whole exists, then it turns out that being lacks something of being.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: And so, by this reasoning, since being is deprived of being, it will be not-being.
Theaetetus: So it will.
Stranger: And again the all becomes more than the one, since being and the whole have acquired each its own nature.
Theaetetus: Yes.
Stranger: But if the whole does not exist at all, being is involved in the same difficulties as before, and besides not existing

it could not even have ever come into existence
Theaetetus: What do you mean?
Stranger: That which comes into existence always comes into existence as a whole. Therefore no one who does not reckon the whole among things that are can speak of existence or generation as being.
Theaetetus: That certainly seems to be true.
Stranger: And moreover, that which is not a whole cannot have any quantity at all; for if it has any quantity, whatever that quantity may be, it must necessarily be of that quantity as a whole.
Theaetetus: Precisely.
Stranger: And so countless other problems, each one involving infinite difficulties,

will confront him who says that being is, whether it be two or only one.
Theaetetus: The problems now in sight make that pretty clear; for each leads up to another which brings greater and more grievous wandering in connection with whatever has previously been said.
Stranger: Now we have not discussed all those who treat accurately of being and not-being ; however, let this suffice. But we must turn our eyes to those whose doctrines are less precise, that we may know from all sources that it is no easier

to define the nature of being than that of not-being.
Theaetetus: Very well, then, we must proceed towards those others also.
Stranger: And indeed there seems to be a battle like that of the gods and the giants going on among them, because of their disagreement about existence.
Theaetetus: How so?
Stranger: Some of them drag down everything from heaven and the invisible to earth, actually grasping rocks and trees with their hands; for they lay their hands on all such things and maintain stoutly that that alone exists which can be touched and handled;

for they define existence and body, or matter, as identical, and if anyone says that anything else, which has no body, exists, they despise him utterly, and will not listen to any other theory than their own.
Theaetetus: Terrible men they are of whom you speak. I myself have met with many of them.
Stranger: Therefore those who contend against them defend themselves very cautiously with weapons derived from the invisible world above, maintaining forcibly that real existence consists of certain ideas which are only conceived by the mind and have no body. But the bodies of their opponents, and that which is called by them truth, they break up into small fragments

in their arguments, calling them, not existence, but a kind of generation combined with motion. There is always, Theaetetus, a tremendous battle being fought about these questions between the two parties.
Theaetetus: True.
Stranger: Let us, therefore, get from each party in turn a statement in defence of that which they regard as being.
Theaetetus: How shall we get it?
Stranger: It is comparatively easy to get it from those who say that it consists in ideas, for they are peaceful folk; but from those who violently drag down everything

into matter, it is more difficult, perhaps even almost impossible, to get it. However, this is the way I think we must deal with them.
Theaetetus: What way?
Stranger: Our first duty would be to make them really better, if it were in any way possible; but if this cannot be done, let us pretend that they are better, by assuming that they would be willing to answer more in accordance with the rules of dialectic than they actually are. For the acknowledgement of anything by better men is more valid than if made by worse men. But it is not these men that we care about; we merely seek the truth.

Theaetetus: Quite right.
Stranger: Now tell them, assuming that they have become better, to answer you, and do you interpret what they say.
Theaetetus: I will do so.
Stranger: Let them tell whether they say there is such a thing as a mortal animal.
Theaetetus: Of course they do.
Stranger: And they agree that this is a body with a soul in it, do they not?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Giving to soul a place among things which exist?

Theaetetus: Yes.
Stranger: Well then, do they not say that one soul is just and another unjust, one wise and another foolish?
Theaetetus: Of course.
Stranger: And do they not say that each soul becomes just by the possession and presence of justice, and the opposite by the possession and presence of the opposite?
Theaetetus: Yes, they agree to this also.
Stranger: But surely they will say that that which is capable of becoming present or absent exists.
Theaetetus: Yes, they say that.

Stranger: Granting, then, that justice and wisdom and virtue in general and their opposites exist, and also, of course, the soul in which they become present, do they say that any of these is visible and tangible, or that they are all invisible?
Theaetetus: That none of them is visible, or pretty nearly that.
Stranger: Now here are some other questions. Do they say they possess any body?
Theaetetus: They no longer answer the whole of that question in the same way. They say they believe the soul itself has a sort of body, but as to wisdom and the other several qualities about which you ask, they have not the face either

to confess that they have no existence or to assert that they are all bodies.
Stranger: It is clear, Theaetetus, that our men have grown better; for the aboriginal sons of the dragon's teeth among them would not shrink from any such utterance; they would maintain that nothing which they cannot squeeze with their hands has any existence at all.
Theaetetus: That is pretty nearly what they believe.
Stranger: Then let us question them further; for if they are willing to admit that any existence, no matter how small, is incorporeal,

that is enough. They will then have to tell what is which is inherent in the incorporeal and the corporeal alike, and which they have in mind when they say that both exit. Perhaps they would be at a loss for an answer; and if they are in that condition, consider whether they might not accept a suggestion if we offered it, and might not agree that the nature of being is as follows.
Theaetetus: What is it? Speak, and we shall soon know.
Stranger: I suggest that everything which possesses any power of any kind, eithr to produce a change in anything of any nature

or to be affected even in the least degree by the slightest cause, though it be only on one occasion, has real existence. For I set up as a definition which defines being, that it is nothing else but power.
Theaetetus: Well, since they have at the moment nothing better of their own to offer, they accept this.
Stranger: Good; for perhaps later something else may occur to them and to us. As between them

and us, then, let us asume that this is for the present agreed upon and settled.
Theaetetus: It is settled.
Stranger: Then let us go to the others, the friends of ideas; and do you interpret for us their doctrines also.
Theaetetus: I will.
Stranger: You distinguish in your speech between generation and being, do you not?
Theaetetus: Yes, we do.
Stranger: And you say that with the body, by means of perception, we participate in generation, and with the soul, by means of thought, we participate in real being, which last is always unchanged and the same, whereas generation is different at different times.

Theaetetus: Yes, that is what we say.
Stranger: But, most excellent men, how shall we define this participation which you attribute to both? Is it not that of which we were just speaking?
Theaetetus: What is that?
Stranger: A passive or active condition arising out of some power which is derived from a combination of elements. Possibly, Theaetetus, you do not hear their reply to this, but I hear it, perhaps, because I am used to them.
Theaetetus: What is it, then, that they say?

Stranger: They do not concede to us what we said just now to the aboriginal giants about being.
Theaetetus: What was it?
Stranger: We set up as a satisfactory sort of definition of being, the presence of the power to act or be acted upon in even the slightest degree.
Theaetetus: Yes.
Stranger: It is in reply to this that they say generation participates in the power of acting and of being acted upon, but that neither power is connected with being.
Theaetetus: And is there not something in that?
Stranger: Yes, something to which we must reply that we still need

to learn more clearly from them whether they agree that the soul knows and that being is known.
Theaetetus: They certainly assent to that.
Stranger: Well then, do you say that knowing or being known is an active or passive condition, or both? Or that one is passive and the other active? Or that neither has any share at all in either of the two?
Theaetetus: Clearly they would say that neither has any share in either; for otherwise they would be contradicting themselves.
Stranger: I understand; this at least is true,

that if to know is active, to be known must in turn be passive. Now being, since it is, according to this theory, known by the intelligence, in so far as it is known, is moved, since it is acted upon, which we say cannot be the case with that which is in a state of rest.
Theaetetus: Right.
Stranger: But for heaven's sake, shall we let ourselves easily be persuaded that motion and life and soul and mind are really not present to absolute being, that it neither lives nor thinks,

but awful and holy, devoid of mind, is fixed and immovable?
Theaetetus: That would be a shocking admission to make, Stranger.
Stranger: But shall we say that it has mind, but not life?
Theaetetus: How can we?
Stranger: But do we say that both of these exist in it, and yet go on to say that it does not possess them in a soul?
Theaetetus: But how else can it possess them?
Stranger: Then shall we say that it has mind and life and soul, but, although endowed with soul, is absolutely immovable?

Theaetetus: All those things seem to me absurd.
Stranger: And it must be conceded that motion and that which is moved exist.
Theaetetus: Of course.
Stranger: Then the result is, Theaetetus, that if there is no motion, there is no mind in anyone about anything anywhere.
Theaetetus: Exactly.
Stranger: And on the other hand, if we admit that all things are in flux and motion, we shall remove mind itself from the number of existing things by this theory also.
Theaetetus: How so?
Stranger: Do you think that sameness of quality or nature

or relations could ever come into existence without the state of rest?
Theaetetus: Not at all.
Stranger: What then? Without these can you see how mind could exist or come into existence anywhere?
Theaetetus: By no means.
Stranger: And yet we certainly must contend by every argument against him who does away with knowledge or reason or mind and then makes any dogmatic assertion about anything.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Then the philosopher, who pays the highest honor to these things, must necessarily, as it seems, because of them refuse to accept the theory of those who say the universe is at rest, whether as a unity or in many forms,

and must also refuse utterly to listen to those who say that being is universal motion; he must quote the children's prayer, “all things immovable and in motion,” and must say that being and the universe consist of both.
Theaetetus: Very true.
Stranger: Do we not, then, seem to have attained at last a pretty good definition of being?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: But dear me, Theaetetus! I think we are now going to discover the difficulty of the inquiry about being.

Theaetetus: What is this again? What do you mean?
Stranger: My dear fellow, don't you see that we are now densely ignorant about it, but think that we are saying something worth while?
Theaetetus: I think so, at any rate, and I do not at all understand what hidden error we have fallen into.
Stranger: Then watch more closely and see whether, if we make these admissions,

we may not justly be asked the same questions we asked a while ago of those who said the universe was hot and cold.
Theaetetus: What questions? Remind me.
Stranger: Certainly; and I will try to do this by questioning you, as we questioned them at the time. I hope we shall at the same time make a little progress.
Theaetetus: That is right.
Stranger: Very well, then; you say that motion and rest are most directly opposed to each other, do you not?
Theaetetus: Of course.
Stranger: And yet you say that both and each of them equally exist?

Theaetetus: Yes, I do.
Stranger: And in granting that they exist, do you mean to say that both and each are in motion?
Theaetetus: By no means.
Stranger: But do you mean that they are at rest, when you say that both exist?
Theaetetus: Of course not.
Stranger: Being, then, you consider to be something else in the soul, a third in addition to these two, inasmuch as you think rest and motion are embraced by it; and since you comprehend and observe that they participate in existence, you therefore said that they are. Eh?

Theaetetus: We really do seem to have a vague vision of being as some third thing, when we say that motion and rest are.
Stranger: Then being is not motion and rest in combination, but something else, different from them.
Theaetetus: Apparently.
Stranger: According to its own nature, then, being is neither at rest nor in motion.
Theaetetus: You are about right.
Stranger: What is there left, then, to which a man can still turn his mind who wishes to establish within himself any clear conception of being?
Theaetetus: What indeed?
Stranger: There is nothing left, I think, to which he can turn easily. For if

a thing is not in motion, it must surely be at rest; and again, what is not at rest, must surely be in motion. But now we find that being has emerged outside of both these classes. Is that possible, then?
Theaetetus: No, nothing could be more impossible.
Stranger: Then there is this further thing which we ought to remember.
Theaetetus: What is it?
Stranger: That when we were asked to what the appellation of not-being should be applied, we were in the greatest perplexity. Do you remember?
Theaetetus: Of course I do.
Stranger: Well, then, are we now in any less perplexity

about being?
Theaetetus: It seems to me, stranger, that we are, if possible, in even greater.
Stranger: This point, then, let us put down definitely as one of complete perplexity. But since being and not-being participate equally in the perplexity, there is now at last some hope that as either of them emerges more dimly or more clearly, so also will the other emerge.

If, however, we are able to see neither of them, we will at any rate push our discussion through between both of them at once as creditably as we can.
Theaetetus: Good.
Stranger: Let us, then, explain how we come to be constantly calling this same thing by many names.
Theaetetus: What, for instance? Please give an example.
Stranger: We speak of man, you know, and give him many additional designations; we attribute to him colors and forms and sizes and vices and virtues,

and in all these cases and countless others we say not only that he is man, but we say he is good and numberless other things. So in the same way every single thing which we supposed to be one, we treat as many and call by many names.
Theaetetus: True.
Stranger: And it is in this way, I fancy, that we have provided a fine feast for youngsters and for old men whose learning has come to them late in life; for example, it is easy enough for anyone to grasp the notion that the many cannot possibly be one, nor the one many, and so, apparently, they take pleasure in saying that we must not call a man good,

but must call the good good, and a man man. I fancy, Theaetetus, you often run across people who take such matters seriously; sometimes they are elderly men whose poverty of intellect makes them admire such quibbles, and who think this is a perfect mine of wisdom they have discovered.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Then, to include in our discussion all those who have ever engaged in any talk whatsoever about being,

let us address our present arguments to these men as well as to all those with whom we were conversing before, and let us employ the form of questions.
Theaetetus: What are the arguments?
Stranger: Shall we attribute neither being to rest and motion, nor any attribute to anything, but shall we in our discussions assume that they do not mingle and cannot participate in one another? Or shall we gather all things together, believing that they are capable of combining with one another? Or are some capable of it and others not? Which of these alternatives,

Theaetetus, should we say is their choice?
Theaetetus: I cannot answer these questions for them.
Stranger: Then why did you not answer each separately and see what the result was in each case?
Theaetetus: A good suggestion.
Stranger: And let us, if you please, assume that they say first that nothing has any power to combine with anything else. Then motion and rest will have no share in being, will they?

Theaetetus: No.
Stranger: Well, then, will either of them be, if it has no share in being?
Theaetetus: It will not.
Stranger: See how by this admission everything is overturned at once, as it seems—the doctrine of those who advocate universal motion, that of the partisans of unity and rest, and that of the men who teach that all existing things are distributed into invariable and everlasting kinds. For all of these make use of being as an attribute. One party says that the universe “is” in motion, another that it “is” at rest.
Theaetetus: Exactly.

Stranger: And further, all who teach that things combine at one time and separate at another, whether infinite elements combine in unity and are derived from unity or finite elements separate and then unite, regardless of whether they say that these changes take place successively or without interruption, would be talking nonsense in all these doctrines, if there is no intermingling.
Theaetetus: Quite right.
Stranger: Then, too, the very men who forbid us to call anything by another name because it participates in the effect produced by another, would be made most especially ridiculous by this doctrine.

Theaetetus: How so?
Stranger: Because they are obliged in speaking of anything to use the expressions “to be,” “apart,” “from the rest,” “by itself,” and countless others; they are powerless to keep away from them or avoid working them into their discourse; and therefore there is no need of others to refute them, but, as the saying goes, their enemy and future opponent is of their own household whom they always carry about with them as they go, giving forth speech from within them, like the wonderful Eurycles.

Theaetetus: That is a remarkably accurate illustration
Stranger: But what if we ascribe to all things the power of participation in one another?
Theaetetus: Even I can dispose of that assumption.
Stranger: How?
Theaetetus: Because motion itself would be wholly at rest, and rest in turn would itself be in motion, if these two could be joined with one another.
Stranger: But surely this at least is most absolutely impossible, that motion be at rest and rest be in motion?
Theaetetus: Of course.
Stranger: Then only the third possibility is left.
Theaetetus: Yes.

Stranger: And certainly one of these three must be true; either all things will mingle with one another, or none will do so, or some will and others will not.
Theaetetus: Of course.
Stranger: And certainly the first two were found to be impossible.
Theaetetus: Yes.
Stranger: Then everybody who wishes to answer correctly will adopt the remaining one of the three possibilities.
Theaetetus: Precisely.
Stranger: Now since some things will commingle and others will not,

they are in much the same condition as the letters of the alphabet; for some of these do not fit each other, and others do.
Theaetetus: Of course.
Stranger: And the vowels, to a greater degree than the others, run through them all as a bond, so that without one of the vowels the other letters cannot be joined one to another.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Now does everybody know which letters can join with which others? Or does he who is to join them properly have need of art?
Theaetetus: He has need of art.
Stranger: What art?
Theaetetus: The art of grammar.
Stranger: And is not the same true in connection with high and

low sounds? Is not he who has the art to know the sounds which mingle and those which do not, musical, and he who does not know unmusical?
Theaetetus: Yes.
Stranger: And we shall find similar conditions, then, in all the other arts and processes which are devoid of art?
Theaetetus: Of course.
Stranger: Now since we have agreed that the classes or genera also commingle with one another, or do not commingle, in the same way, must not he possess some science and proceed by the processes of reason who is to show correctly which of the classes harmonize with which, and which reject one another,

and also if he is to show whether there are some elements extending through all and holding them together so that they can mingle, and again, when they separate, whether there are other universal causes of separation?
Theaetetus: Certainly he needs science, and perhaps even the greatest of sciences.
Stranger: Then, Theaetetus, what name shall we give to this science? Or, by Zeus, have we unwittingly stumbled upon the science that belongs to free men and perhaps found the philosopher while we were looking for the sophist?
Theaetetus: What do you mean?

Stranger: Shall we not say that the division of things by classes and the avoidance of the belief that the same class is another, or another the same, belongs to the science of dialectic?
Theaetetus: Yes, we shall.
Stranger: Then he who is able to do this has a clear perception of one form or idea extending entirely through many individuals each of which lies apart, and of many forms differing from one another but included in one greater form, and again of one form evolved by the union of many wholes,

and of many forms entirely apart and separate. This is the knowledge and ability to distinguish by classes how individual things can or cannot be associated with one another.
Theaetetus: Certainly it is.
Stranger: But you surely, I suppose, will not grant the art of dialectic to any but the man who pursues philosophy in purity and righteousness.
Theaetetus: How could it be granted to anyone else?
Stranger: Then it is in some region like this that we shall always, both now and hereafter, discover the philosopher, if we look for him;

he also is hard to see clearly, but the difficulty is not the same in his case and that of the sophist.
Theaetetus: How do they differ?
Stranger: The sophist runs away into the darkness of not-being, feeling his way in it by practice, and is hard to discern on account of the darkness of the place. Don't you think so?
Theaetetus: It seems likely.
Stranger: But the philosopher, always devoting himself through reason to the idea of being, is also very difficult to see on account of the brilliant light of the place; for the eyes

of the soul of the multitude are not strong enough to endure the sight of the divine.
Theaetetus: This also seems no less true than what you said about the sophist.
Stranger: Now we will make more accurate investigations about the philosopher hereafter, if we still care to do so; but as to the sophist, it is clear that we must not relax our efforts until we have a satisfactory view of him.
Theaetetus: You are right.
Stranger: Since, therefore, we are agreed that some of the classes will mingle with one another, and others will not, and some will mingle with few and others with many, and that

there is nothing to hinder some from mingling universally with all, let us next proceed with our discussion by investigating, not all the forms or ideas, lest we become confused among so many, but some only, selecting them from those that are considered the most important; let us first consider their several natures, then what their power of mingling with one another is, and so, if we cannot grasp being and not-being with perfect clearness, we shall at any rate not fail to reason fully about them, so far as the method of our present inquiry permits. Let us in this way see whether it is, after all,

permitted us to say that not-being really is, although not being, and yet come off unscathed.
Theaetetus: Yes; that is the proper thing for us to do.
Stranger: The most important, surely, of the classes or genera are those which we just mentioned; being itself and rest and motion.
Theaetetus: Yes, by far.
Stranger: And further, two of them, we say, cannot mingle with each other.
Theaetetus: Decidedly not.
Stranger: But being can mingle with both of them, for they both are.
Theaetetus: Of course.
Stranger: Then these prove to be three.
Theaetetus: To be sure.
Stranger: Each of them is, then, other than the remaining two, but the same as itself.

Theaetetus: Yes.
Stranger: But what do we mean by these words, “the same” and “other,” which we have just used? Are they two new classes, different from the other three, but always of necessity mingled with them, and must we conduct our inquiry on the assumption that there are five classes, not three, or are we unconsciously speaking of one of those three

when we say “the same” or “other”?
Theaetetus: Perhaps.
Stranger: But certainly motion and rest are neither other nor the same.
Theaetetus: How so?
Stranger: Whatever term we apply to rest and motion in common cannot be either of those two.
Theaetetus: Why not?
Stranger: Because motion would be at rest and rest would be in motion; in respect of both, for whichever of the two became “other” would force the other to change its nature into that of its opposite, since

it would participate in its opposite.
Theaetetus: Exactly so.
Stranger: Both certainly partake of the same and the other.
Theaetetus: Yes.
Stranger: Then we must not say that motion, or rest either, is the same or other.
Theaetetus: No.
Stranger: But should we conceive of “being” and “the same” as one?
Theaetetus: Perhaps.
Stranger: But if “being” and “the same” have no difference of meaning, then when we go on and say that both rest and motion are, we shall be saying that they are both the same,

since they are.
Theaetetus: But surely that is impossible.
Stranger: Then it is impossible for being and the same to be one.
Theaetetus: Pretty nearly.
Stranger: So we shall consider “the same” a fourth class in addition to the other three?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Then shall we call “the other” a fifth class? Or must we conceive of this and “being” as two names for one class?
Theaetetus: May be.
Stranger: But I fancy you admit that among the entities some are always conceived as absolute, and some as relative.
Theaetetus: Of course.

Stranger: And other is always relative to other, is it not?
Theaetetus: Yes.
Stranger: It would not be so, if being and the other were not utterly different. If the other, like being, partook of both absolute and relative existence, there would be also among the others that exist another not in relation to any other; but as it is, we find that whatever is other is just what it is through compulsion of some other.
Theaetetus: The facts are as you say.
Stranger: Then we must place the nature of “the other” as a fifth

among the classes in which we select our examples.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And we shall say that it permeates them all; for each of them is other than the rest, not by reason of its own nature, but because it partakes of the idea of the other.
Theaetetus: Exactly.
Stranger: Let us now state our conclusions, taking up the five classes one at a time.
Theaetetus: How?
Stranger: Take motion first; we say that it is entirely other than rest, do we not?
Theaetetus: We do.
Stranger: Then it is not rest.
Theaetetus: Not at all.

Stranger: But it exists, by reason of its participation in being.
Theaetetus: Yes, it exists.
Stranger: Now motion again is other than the same.
Theaetetus: You're about right.
Stranger: Therefore it is not the same.
Theaetetus: No, it is not.
Stranger: But yet we found it was the same, because all things partake of the same.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Then we must admit that motion is the same and is not the same, and we must not be disturbed thereby; for when we say it is the same and not the same, we do not use the words alike. When we call it the same, we do so because it partakes

of the same in relation to itself, and when we call it not the same, we do so on account of its participation in the other, by which it is separated from the same and becomes not that but other, so that it is correctly spoken of in turn as not the same.
Theaetetus: Yes, certainly.
Stranger: Then even if absolute motion partook in any way of rest, it would not be absurd to say it was at rest?
Theaetetus: It would be perfectly right, if we are to admit that some of the classes will mingle with one another, and others will not.

Stranger: And surely we demonstrated that before we took up our present points; we proved that it was according to nature.
Theaetetus: Yes, of course.
Stranger: Then let us recapitulate: Motion is other than the other, just as we found it to be other than the same and than rest. Is that true?
Theaetetus: Inevitably.
Stranger: Then it is in a sense not other and also other, according to our present reasoning.
Theaetetus: True.
Stranger: Now how about the next point? Shall we say next that motion is other than the three, but not other than the fourth,—that is, if we have agreed that the classes

about which and within which we undertook to carry on our inquiry are five in number?
Theaetetus: How can we say that? For we cannot admit that the number is less than was shown just now.
Stranger: Then we may fearlessly persist in contending that motion is other than being?
Theaetetus: Yes, most fearlessly.
Stranger: It is clear, then, that motion really is not, and also that it is, since it partakes of being?
Theaetetus: That is perfectly clear.
Stranger: In relation to motion, then, not-being is. That is inevitable. And this extends to all the classes; for in all of them

the nature of other so operates as to make each one other than being, and therefore not-being. So we may, from this point of view, rightly say of all of them alike that they are not; and again, since they partake of being, that they are and have being.
Theaetetus: Yes, I suppose so.
Stranger: And so, in relation to each of the classes, being is many, and not-being is infinite in number.
Theaetetus: So it seems.

Stranger: Then being itself must also be said to be other than all other things.
Theaetetus: Yes, it must.
Stranger: And we conclude that whatever the number of other things is, just that is the number of the things in relation to which being is not; for not being those things, it is itself one, and again, those other things are not unlimited in number.
Theaetetus: That is not far from the truth.
Stranger: Then we must not be disturbed by this either, since by their nature the classes have participation in one another. But if anyone refuses to accept our present results, let him reckon with our previous arguments and then proceed to reckon with the next step.
Theaetetus: That is very fair.

Stranger: Then here is a point to consider.
Theaetetus: What is it?
Stranger: When we say not-being, we speak, I think, not of something that is the opposite of being, but only of something different.
Theaetetus: What do you mean?
Stranger: For instance, when we speak of a thing as not great, do we seem to you to mean by the expression what is small any more than what is of middle size?
Theaetetus: No, of course not.
Stranger: Then when we are told that the negative signifies the opposite, we shall not admit it; we shall admit only that the particle “not” indicates something different

from the words to which it is prefixed, or rather from the things denoted by the words that follow the negative.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Let us consider another point and see if you agree with me.
Theaetetus: What is it?
Stranger: It seems to me that the nature of the other is all cut up into little bits, like knowledge.
Theaetetus: What do you mean?
Stranger: Knowledge, like other, is one, but each separate part of it which applies to some particular subject

has a name of its own; hence there are many arts, as they are called, and kinds of knowledge, or sciences.
Theaetetus: Yes, certainly.
Stranger: And the same is true, by their nature, of the parts of the other, though it also is one concept.
Theaetetus: Perhaps; but let us discuss the matter and see how it comes about.
Stranger: Is there a part of the other which is opposed to the beautiful?
Theaetetus: There is.
Stranger: Shall we say that this is nameless or that it has a name?
Theaetetus: That it has one; for that which in each case we call not-beautiful is surely the other of the nature of the beautiful and of nothing else.
Stranger: Now, then, tell me something more.

Theaetetus: What?
Stranger: Does it not result from this that the not-beautiful is a distinct part of some one class of being and also, again, opposed to some class of being?
Theaetetus: Yes.
Stranger: Then, apparently, it follows that the not-beautiful is a contrast of being with being.
Theaetetus: Quite right.
Stranger: Can we, then, in that case, say that the beautiful is more and the not-beautiful less a part of being?
Theaetetus: Not at all.

Stranger: Hence the not-great must be said to be no less truly than the great?
Theaetetus: No less truly.
Stranger: And so we must recognize the same relation between the just and the not-just, in so far as neither has any more being than the other?
Theaetetus: Of course.
Stranger: And we shall, then, say the same of other things, since the nature of the other is proved to possess real being; and if it has being, we must necessarily ascribe being in no less degree to its parts also.
Theaetetus: Of course.

Stranger: Then, as it seems, the opposition of the nature of a part of the other, and of the nature of being, when they are opposed to one another, is no less truly existence than is being itself, if it is not wrong for me to say so, for it signifies not the opposite of being, but only the other of being, and nothing more.
Theaetetus: That is perfectly clear.
Stranger: Then what shall we call this?
Theaetetus: Evidently this is precisely not-being, which we were looking for because of the sophist.
Stranger: And is this, as you were saying, as fully endowed with being as anything else, and shall we henceforth say with confidence that not-being has an assured existence and a nature of its own?

Just as we found that the great was great and the beautiful was beautiful, the not-great was not-great and the not-beautiful was not-beautiful, shall we in the same way say that not-being was and is not-being, to be counted as one class among the many classes of being? Or have we, Theaetetus, any remaining distrust about the matter?
Theaetetus: None whatever.
Stranger: Do you observe, then, that we have gone farther in our distrust of Parmenides than the limit set by his prohibition?
Theaetetus: What do you mean?
Stranger: We have proceeded farther in our investigation and have shown him more than that which he forbade us to examine.
Theaetetus: How so?

Stranger: Because he says somewhere: “Never shall this thought prevail, that not-being is; Nay, keep your mind from this path of investigation,”
Theaetetus: Yes, that is what he says.
Stranger: But we have not only pointed out that things which are not exist, but we have even shown what the form or class of not-being is; for we have pointed out that the nature of the other exists and is distributed in small bits

throughout all existing things in their relations to one another, and we have ventured to say that each part of the other which is contrasted with being, really is exactly not-being.
Theaetetus: And certainly, Stranger, I think that what we have said is perfectly true.
Stranger: Then let not anyone assert that we declare that not-being is the opposite of being, and hence are so rash as to say that not-being exists. For we long ago gave up speaking of any opposite of being, whether it exists or not and is capable

or totally incapable of definition. But as for our present definition of not-being, a man must either refute us and show that we are wrong, or, so long as he cannot do that, he too must say, as we do, that the classes mingle with one another, and being and the other permeate all things, including each other, and the other, since it participates in being, is, by reason of this participation, yet is not that in which it participates, but other, and since it is other than being, must inevitably be not-being.

But being, in turn, participates in the other and is therefore other than the rest of the classes, and since it is other than all of them, it is not each one of them or all the rest, but only itself; there is therefore no doubt that there are thousands and thousands of things which being is not, and just so all other things, both individually and collectively, in many relations are, and in many are not.
Theaetetus: True.
Stranger: And if any man has doubts about these oppositions, he must make investigations and advance better doctrines than

these of ours; or if he finds pleasure in dragging words about and applying them to different things at different times, with the notion that he has invented something difficult to explain, our present argument asserts that he has taken up seriously matters which are not worth serious attention; for this process is neither clever nor difficult, whereas here now is something both difficult and beautiful.
Theaetetus: What is it?
Stranger: What I have spoken of before—the ability to let those quibbles go as of no account and to follow and refute in detail the arguments of a man who says that other is in a sense the same, or that the same is other,

and to do this from that point of view and with regard for those relations which he presupposes for either of these conditions. But to show that in some sort of fashion the same is the other, and the other the same, and the great small, and the like unlike, and to take pleasure in thus always bringing forward opposites in the argument,—all that is no true refutation, but is plainly the newborn offspring of some brain that has just begun to lay hold upon the problem of realities.
Theaetetus: Exactly so.
Stranger: For certainly, my friend, the attempt to separate everything from everything else is not only not in good taste but also

shows that a man is utterly uncultivated and unphilosophical.
Theaetetus: Why so?
Stranger: The complete separation of each thing from all is the utterly final obliteration of all discourse. For our power of discourse is derived from the interweaving of the classes or ideas with one another.
Theaetetus: True.

Stranger: Observe, then, that we have now been just in time in carrying our point against the supporters of such doctrine, and in forcing them to admit that one thing mingles with another.
Theaetetus: What was our object?
Stranger: Our object was to establish discourse as one of our classes of being. For if we were deprived of this, we should be deprived of philosophy, which would be the greatest calamity; moreover, we must at the present moment come to an agreement about the nature of discourse, and if we were robbed of it by its absolute non-existence, we could no longer discourse; and we should be robbed of it

if we agreed that there is no mixture of anything with anything.
Theaetetus: That is true enough; but I do not understand why we must come to an agreement about discourse just now.
Stranger: Perhaps the easiest way for you to understand is by following this line of argument.
Theaetetus: What line?
Stranger: We found that not-being was one of the classes of being, permeating all being.
Theaetetus: Yes.
Stranger: So the next thing is to inquire whether it mingles with opinion and speech.
Theaetetus: Why?
Stranger: If it does not mingle with them, the necessary result

is that all things are true, but if it does, then false opinion and false discourse come into being; for to think or say what is not—that is, I suppose, falsehood arising in mind or in words.
Theaetetus: So it is.
Stranger: But if falsehood exists, deceit exists.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And if deceit exists, all things must be henceforth full of images and likenesses and fancies.
Theaetetus: Of course.
Stranger: But we said that the sophist had

taken refuge in this region and had absolutely denied the existence of falsehood: for he said that not-being could be neither conceived nor uttered, since not-being did not in any way participate in being.
Theaetetus: Yes, so it was.
Stranger: But now not-being has been found to partake of being, and so, perhaps, he would no longer keep up the fight in this direction; but he might say that some ideas partake of not-being and some do not, and that speech and opinion are among those which do not; and he would therefore again contend that the image-making and fantastic art,

in which we placed him, has absolutely no existence, since opinion and speech have no participation in not-being; for falsehood cannot possibly exist unless such participation takes place. For this reason we must first inquire into the nature of speech and opinion and fancy, in order that when they are made clear we may perceive that they participate in not-being,

and when we have perceived that, may prove the existence of falsehood, and after proving that, may imprison the sophist therein, if he can be held on that charge, and if not, may set him free and seek him in another class.
Theaetetus: It certainly seems, Stranger, that what you said at first about the sophist—that he was a hard kind of creature to catch—is true; for he seems to have no end of defences, and when he throws one of them up, his opponent has first to fight through it before he can reach the man himself; for now, you see, we have barely passed through

the non-existence of being, which was his first prepared line of defence, when we find another line ready; and so we must prove that falsehood exists in relation to opinion and to speech; and after this, perhaps, there will be another line, and still another after that; and it seems no end will ever appear.
Stranger: No one should be discouraged, Theaetetus, who can make constant progress, even though it be slow. For if a man is discouraged under these conditions, what would he do under others—if he did not get ahead at all or were even pressed back? It would be a long time, as the saying is,

before such a man would ever take a city. But now, my friend, since we have passed the line you speak of, the main defences would surely be in our hands, and the rest will now be smaller and easier to take.
Theaetetus: Good.
Stranger: First, then, let us take up speech and opinion, as I said just now, in order to come to a clearer understanding whether not-being touches them, or they are both entirely true, and neither is ever false.
Theaetetus: Very well.

Stranger: Then let us now investigate names, just a we spoke a while ago about ideas and letters; for in that direction the object of our present search is coming in sight.
Theaetetus: What do we need to understand about names?
Stranger: Whether they all unite with one another, or none of them, or some will and some will not.
Theaetetus: Evidently the last; some will and some will not.
Stranger: This, perhaps, is what you mean, that those which are spoken in order

and mean something do unite, but those that mean nothing in their sequence do not unite.
Theaetetus: How so, and what do you mean by that?
Stranger: What I supposed you had in mind when you assented; for we have two kinds of vocal indications of being.
Theaetetus: How so?

Stranger: One called nouns, the other verbs.
Theaetetus: Define each of them.
Stranger: The indication which relates to action we may call a verb.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And the vocal sign applied to those who perform the actions in question we call a noun.
Theaetetus: Exactly.
Stranger: Hence discourse is never composed of nouns alone spoken in succession, nor of verbs spoken without nouns.
Theaetetus: I do not understand that.

Stranger: I see; you evidently had something else in mind when you assented just now; for what I wished to say was just this, that verbs and nouns do not make discourse if spoken successively in this way.
Theaetetus: In what way?
Stranger: For instance, “walks,” “runs,” “sleeps” and the other verbs which denote actions, even if you utter all there are of them in succession, do not make discourse for all that.
Theaetetus: No, of course not.
Stranger: And again, when “lion,” “stag,” “horse,” and all other names of those who perform these actions are uttered,

such a succession of words does not yet make discourse; for in neither case do the words uttered indicate action or inaction or existence of anything that exists or does not exist, until the verbs are mingled with the nouns; then the words fit, and their first combination is a sentence, about the first and shortest form of discourse.
Theaetetus: What do you mean by that?
Stranger: When one says “a man learns,” you agree that this is the least and first of sentences, do you not?

Theaetetus: Yes.
Stranger: For when he says that, he makes a statement about that which is or is becoming or has become or is to be; he does not merely give names, but he reaches a conclusion by combining verbs with nouns. That is why we said that he discourses and does not merely give names, and therefore we gave to this combination the name of discourse.
Theaetetus: That was right.
Stranger: So, then, just as of things some fit each other and some do not, so too some vocal signs do not fit,

but some of them do fit and form discourse.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Now there is another little point.
Theaetetus: What is it?
Stranger: A sentence, if it is to be a sentence, must have a subject; without a subject it is impossible.
Theaetetus: True.
Stranger: And it must also be of some quality, must it not?
Theaetetus: Of course.
Stranger: Now let us pay attention to each other.
Theaetetus: Yes, at any rate we ought to do so.
Stranger: Now, then, I will speak a sentence to you in which a action and the result of action are combined by means of a noun and a verb, and whatever the subject of the sentence is do you tell me.

Theaetetus: I will, to the best of my ability.
Stranger: “Theaetetus sits.” It isn't a long sentence, is it?
Theaetetus: No, it is fairly short.
Stranger: Now it is for you to say what it is about and what its subject is.
Theaetetus: Clearly it is about me, and I am its subject.
Stranger: And how about this sentence?
Theaetetus: What one?
Stranger: “Theaetetus, with whom I am now talking, flies.”
Theaetetus: Every one would agree that this also is about me and I am its subject.
Stranger: But we agree that every sentence must have some quality.

Theaetetus: Yes.
Stranger: Now what quality shall be ascribed to each of these sentences?
Theaetetus: One is false, I suppose, the other true.
Stranger: The true one states facts as they are about you.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: And the false one states things that are other than the facts.
Theaetetus: Yes.
Stranger: In other words, it speaks of things that are not as if they were.
Theaetetus: Yes, that is pretty much what it does.
Stranger: And states with reference to you that things are which are other than things which actually are; for we said, you know, that in respect to everything there are many things that are and many that are not.
Theaetetus: To be sure.

Stranger: Now the second of my sentences about you is in the first place by sheer necessity one of the shortest which conform to our definition of sentence.
Theaetetus: At any rate we just now agreed on that point.
Stranger: And secondly it has a subject.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And if you are not the subject, there is none.
Theaetetus: Certainly not.
Stranger: And if there is no subject, it would not be a sentence at all; for we showed that a sentence without a subject is impossible.
Theaetetus: Quite right.

Stranger: Now when things are said about you, but things other are said as the same and things that are not as things that are, it appears that when such a combination is formed of verbs and nouns we have really and truly false discourse.
Theaetetus: Yes, very truly.
Stranger: Is it, then, not already plain that the three classes, thought, opinion, and fancy, all arise in our minds as both false and true?
Theaetetus: How is it plain?
Stranger: You will understand more easily if you first grap their natures

and the several differences between them.
Theaetetus: Give me an opportunity.
Stranger: Well, then, thought and speech are the same; only the former, which is a silent inner conversation of the soul with itself, has been given the special name of thought. Is not that true?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: But the stream that flows from the soul in vocal utterance through the mouth has the name of speech?
Theaetetus: True.
Stranger: And in speech we know there is just—
Theaetetus: What?
Stranger: Affirmation and negation
Theaetetus: Yes, we know that.

Stranger: Now when this arises in the soul silently by way of thought, can you give it any other name than opinion?
Theaetetus: Certainly not.
Stranger: And when such a condition is brought about in anyone, not independently, but through sensation, can it properly be called anything but seeming, or fancy?
Theaetetus: No.
Stranger: Then since speech, as we found, is true and false, and we saw that thought is conversation of the soul with itself, and opinion is the final result of thought,

and what we mean when we say “it seems” is a mixture of sensation and opinion, it is inevitable that, since these are all akin to speech, some of them must sometimes be false.
Theaetetus: Certainly.
Stranger: Do you see, then, that false opinion and false discourse were found sooner than we expected when we feared a few moments ago that in looking for them we were undertaking an endless task?
Theaetetus: Yes, I see.
Stranger: Then let us not be discouraged about the rest of our search, either;

for now that these points are settled, we have only to revert to our previous divisions into classes.
Theaetetus: What divisions?
Stranger: We made two classes of image-making, the likeness-making and the fantastic.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And we said that we did not know to which of the two the sophist should be assigned.
Theaetetus: You are right.
Stranger: And in the midst of our perplexity about that, we were overwhelmed by a still greater dizziness when the doctrine appeared which challenges everybody and asserts that neither likeness nor image

nor appearance exists at all, because falsehood never exists anywhere in any way.
Theaetetus: True.
Stranger: But now, since the existence of false speech and false opinion has been proved, it is possible for imitations of realities to exist and for an art of deception to arise from this condition of mind.
Theaetetus: Yes, it is possible.
Stranger: And we decided some time ago that the sophist was in one of those two divisions of the image-making class.
Theaetetus: Yes.
Stranger: Then let us try again; let us divide in two

the class we have taken up for discussion, and proceed always by way of the right-hand part of the thing divided, clinging close to the company to which the sophist belongs, until, having stripped him of all common properties and left him only his own peculiar nature, we shall show him plainly first

to ourselves and secondly to those who are most closely akin to the dialectic method.
Theaetetus: Right.
Stranger: We began by making two divisions of art, the productive and the acquisitive, did we not?
Theaetetus: Yes.
Stranger: And the sophist showed himself to us in the arts of hunting, contests, commerce, and the like, which were subdivisions of acquisitive art?
Theaetetus: Certainly.
Stranger: But now, since imitative art has taken him over, it is clear that our first step must be the division of productive art into two parts;

for imitative art is a kind of production—of images, however, we say, not of real things in each case. Do you agree?
Theaetetus: By all means.
Stranger: Then let us first assume two parts of productive art.
Theaetetus: What are they?
Stranger: The divine and the human.
Theaetetus: I don't yet understand.
Stranger: We said, if we remember the beginning of our conversation, that every power is productive which causes things to come into being which did not exist before.
Theaetetus: Yes, we remember.

Stranger: There are all the animals, and all the plants that grow out of the earth from seeds and roots, and all the lifeless substances, fusible and infusible, that are formed within the earth. Shall we say that they came into being, not having been before, in any other way than through God's workmanship? Or, accepting the commonly expressed belief—
Theaetetus: What belief?
Stranger: That nature brings them forth from some self-acting cause, without creative intelligence. Or shall we say that they are created by reason and by divine knowledge that comes from God?

Theaetetus: I, perhaps because I am young, often change from one opinion to the other; but now, looking at you and considering that you think they are created by God, I also adopt that view.
Stranger: Well said, Theaetetus; and if I thought you were one of those who would think differently by and by, I should try now, by argument and urgent persuasion, to make you agree with my opinion; but since I understand your nature and see that it of itself inclines,

without any words of mine, towards that to which you say you are at present attracted, I will let that go; for it would be a waste of time. But I will assume that things which people call natural are made by divine art, and things put together by man out of those as materials are made by human art, and that there are accordingly two kinds of art, the one human and the other divine.
Theaetetus: Quite right.
Stranger: Now that there are two, divide each of them again.
Theaetetus: How?

Stranger: You divided all productive art widthwise, as it were, before; now divide it lengthwise.
Theaetetus: Assume that it is done.
Stranger: In that way we now get four parts in all; two belong to us and are human, and two belong to the gods and are divine.
Theaetetus: Yes.
Stranger: And again, when the section is made the other way, one part of each half has to do with the making of real things, and the two remaining parts may very well be called image-making; and so productive art is again divided into two parts.

Theaetetus: Tell me again how each part is distinguished.
Stranger: We know that we and all the other animals, and fire, water, and their kindred elements, out of which natural objects are formed, are one and all the very offspring and creations of God, do we not?
Theaetetus: Yes.
Stranger: And corresponding to each and all of these there are images, not the things themselves, which are also made by superhuman skill.
Theaetetus: What are they?
Stranger: The appearances in dreams, and those that arise by day and are said to be spontaneous—a shadow when

a dark object interrupts the firelight, or when twofold light, from the objects themselves and from outside, meets on smooth and bright surfaces and causes upon our senses an effect the reverse of our ordinary sight, thus producing an image.
Theaetetus: Yes, these are two works of divine creation, the thing itself and the corresponding image in each case.
Stranger: And how about our own art? Shall we not say that we make a house by the art of building, and by the art of painting make another house, a sort of man-made dream produced for those who are awake?

Theaetetus: Certainly.
Stranger: And in the same way, we say, all the other works of our creative activity also are twofold and go in pairs—the thing itself, produced by the art that creates real things, and the image, produced by the image-making art.
Theaetetus: I understand better now; and I agree that there are two kinds of production, each of them twofold—the divine and the human by one method of bisection, and by the other real things and the product that consists of a sort of likenesses.
Stranger: We must remember that there were to be two parts of the image-making class, the likeness-making and the fantastic,

if we should find that falsehood really existed and was in the class of real being.
Theaetetus: Yes, there were.
Stranger: But we found that falsehood does exist, and therefore we shall now, without any doubts, number the kinds of image-making art as two, shall we not?
Theaetetus: Yes.

Stranger: Let us, then, again bisect the fantastic art.
Theaetetus: How?
Stranger: One kind is that produced by instruments, the other that in which the producer of the appearance offers himself as the instrument.
Theaetetus: What do you mean?
Stranger: When anyone, by employing his own person as his instrument, makes his own figure or voice seem similar to yours, that kind of fantastic art is called mimetic.
Theaetetus: Yes.
Stranger: Let us, then, classify this part under the name of mimetic art; but as for all the rest, let us be so self-indulgent as to let it go

and leave it for someone else to unify and name appropriately.
Theaetetus: Very well, let us adopt that classification and let the other part go.
Stranger: But it is surely worth while to consider, Theaetetus, that the mimetic art also has two parts; and I will tell you why.
Theaetetus: Please do.
Stranger: Some who imitate do so with knowledge of that which they imitate, and others without such knowledge. And yet what division can we imagine more complete than that which separates knowledge and ignorance?
Theaetetus: None.
Stranger: The example I just gave was of imitation by those who know, was it not? For a man who imitates you would know you and your figure.

Theaetetus: Of course.
Stranger: But what of the figure of justice and, in a word, of virtue in general? Are there not many who have no knowledge of it, but only a sort of opinion, and who try with the greatest eagerness to make this which they themselves think is virtue seem to exist within them, by imitating it in acts and words to the best of their ability?
Theaetetus: Yes, there are very many such people.
Stranger: Do all of them, then, fail in the attempt to seem to be just when they are not so at all? Or is quite the opposite the case?
Theaetetus: Quite the opposite.
Stranger: Then I think we must say that such an imitator is quite distinct from the other,

the one who does not know from the one who knows.
Theaetetus: Yes.
Stranger: Where, then, can the fitting name for each of the two be found? Clearly it is not an easy task, because there was, it seems, among the earlier thinkers a long established and careless indolence in respect to the division of classes or genera into forms or species, so that nobody even tried to make such divisions; therefore there cannot be a great abundance of names. However, even though the innovation in language be a trifle bold, let us, for the sake of making a distinction, call the imitation which is based on opinion, oplnion-imitation,

and that which is founded on knowledge, a sort of scientific imitation.
Theaetetus: Agreed.
Stranger: We mat therefore apply ourselves to the former, for we found that the sophist was among those who imitate but was not among those who know.
Theaetetus: Very true.
Stranger: Then let us examine the opinion-imitator as if he were a piece of iron, and see whether he is sound or there is still some seam in him.
Theaetetus: Let us do so.

Stranger: Well, there is a very marked seam. For some of these imitators are simple-minded and think they know that about which they have only opinion, but the other kind because of their experience in the rough and tumble of arguments, strongly suspect and fear that they are ignorant of the things which they pretend before the public to know.
Theaetetus: Certainly the two classes you mention both exist.
Stranger: Then shall we call one the simple imitator and the other the dissembling imitator?
Theaetetus: That is reaonable, at any rate.
Stranger: And shall we say that the latter forms one class or two again?
Theaetetus: That is your affair.

Stranger: I am considering, and I think I can see two classes I see one who can dissemble in long speeches in public before a multitude, and the other who does it in private in short speeches and forces the person who converses with him to contradict himself.
Theaetetus: You are quite right.
Stranger: And what name shall we give to him who makes the longer speeches? Statesman or popular orator?
Theaetetus: Popular orator.
Stranger: And what shall we call the other? Philosopher or sophist?
Theaetetus: We cannot very well call him philosopher, since by our hypothesis

he is ignorant; but since he is all imitator of the philosopher, he will evidently have a name derived from his, and I think I am sure at last that we must truly call him the absolutely real and actual sophist.
Stranger: Shall we then bind up his name as we did before, winding it up from the end to the beginning?
Theaetetus: By all means.
Stranger: The imitative kind of the dissembling part of the art of opinion which is part of the art of contradiction and belongs to the fantastic class

of the image-making art, and is not divine, but human, and has been defined in arguments as the juggling part of productive activity—he who says that the true sophist is of this descent and blood will, in my opinion, speak the exact truth.
Theaetetus: Yes, he certainly will.