Теэтет, Платон

Εὐκλείδης, Τερπψίων, Σωκράτης, Θεόδωρος, Θεαίτητος

Εὐκλείδης: ἄρτι, ὦ Τερψίων, ἢ πάλαι ἐξ ἀγροῦ;
Τερψσίων: ἐπιεικῶς πάλαι. καὶ σέ γε ἐζήτουν κατ' ἀγορὰν καὶ ἐθαύμαζον ὅτι οὐχ οἷός τ' ἦ εὑρεῖν.
Εὐκλείδης: οὐ γὰρ ἦ κατὰ πόλιν.
Τερψσίων: ποῦ μήν;
Εὐκλείδης: εἰς λιμένα καταβαίνων Θεαιτήτῳ ἐνέτυχον φερομένῳ ἐκ Κορίνθου ἀπὸ τοῦ στρατοπέδου Ἀθήναζε.
Τερψσίων: ζῶντι ἢ τετελευτηκότι;

Εὐκλείδης: ζῶντι καὶ μάλα μόλις: χαλεπῶς μὲν γὰρ ἔχει καὶ ὑπὸ τραυμάτων τινῶν, μᾶλλον μὴν αὐτὸν αἱρεῖ τὸ γεγονὸς νόσημα ἐν τῷ στρατεύματι.
Τερψσίων: μῶν ἡ δυσεντερία;
Εὐκλείδης: ναί.
Τερψσίων: οἷον ἄνδρα λέγεις ἐν κινδύνῳ εἶναι.
Εὐκλείδης: καλόν τε καὶ ἀγαθόν, ὦ Τερψίων, ἐπεί τοι καὶ νῦν ἤκουόν τινων μάλα ἐγκωμιαζόντων αὐτὸν περὶ τὴν μάχην.
Τερψσίων: καὶ οὐδέν γ' ἄτοπον, ἀλλὰ πολὺ θαυμαστότερον εἰ

μὴ τοιοῦτος ἦν. ἀτὰρ πῶς οὐκ αὐτοῦ Μεγαροῖ κατέλυεν;
Εὐκλείδης: ἠπείγετο οἴκαδε: ἐπεὶ ἔγωγ' ἐδεόμην καὶ συνεβούλευον, ἀλλ' οὐκ ἤθελεν. καὶ δῆτα προπέμψας αὐτόν, ἀπιὼν πάλιν ἀνεμνήσθην καὶ ἐθαύμασα Σωκράτους ὡς μαντικῶς ἄλλα τε δὴ εἶπε καὶ περὶ τούτου. δοκεῖ γάρ μοι ὀλίγον πρὸ τοῦ θανάτου ἐντυχεῖν αὐτῷ μειρακίῳ ὄντι, καὶ συγγενόμενός τε καὶ διαλεχθεὶς πάνυ ἀγασθῆναι αὐτοῦ τὴν φύσιν. καί μοι ἐλθόντι Ἀθήναζε τούς τε λόγους οὓς διελέχθη

αὐτῷ διηγήσατο καὶ μάλα ἀξίους ἀκοῆς, εἶπέ τε ὅτι πᾶσα ἀνάγκη εἴη τοῦτον ἐλλόγιμον γενέσθαι, εἴπερ εἰς ἡλικίαν ἔλθοι.
Τερψσίων: καὶ ἀληθῆ γε, ὡς ἔοικεν, εἶπεν. ἀτὰρ τίνες ἦσαν οἱ λόγοι; ἔχοις ἂν διηγήσασθαι;
Εὐκλείδης: οὐ μὰ τὸν Δία, οὔκουν οὕτω γε ἀπὸ στόματος:

ἀλλ' ἐγραψάμην μὲν τότ' εὐθὺς οἴκαδ' ἐλθὼν ὑπομνήματα, ὕστερον δὲ κατὰ σχολὴν ἀναμιμνῃσκόμενος ἔγραφον, καὶ ὁσάκις Ἀθήναζε ἀφικοίμην, ἐπανηρώτων τὸν Σωκράτη ὃ μὴ ἐμεμνήμην, καὶ δεῦρο ἐλθὼν ἐπηνορθούμην: ὥστε μοι σχεδόν τι πᾶς ὁ λόγος γέγραπται.
Τερψσίων: ἀληθῆ: ἤκουσά σου καὶ πρότερον, καὶ μέντοι ἀεὶ μέλλων κελεύσειν ἐπιδεῖξαι διατέτριφα δεῦρο. ἀλλὰ τί κωλύει νῦν ἡμᾶς διελθεῖν; πάντως ἔγωγε καὶ ἀναπαύσασθαι δέομαι ὡς ἐξ ἀγροῦ ἥκων.

Εὐκλείδης: ἀλλὰ μὲν δὴ καὶ αὐτὸς μέχρι Ἐρινοῦ Θεαίτητον προύπεμψα, ὥστε οὐκ ἂν ἀηδῶς ἀναπαυοίμην. ἀλλ' ἴωμεν, καὶ ἡμῖν ἅμα ἀναπαυομένοις ὁ παῖς ἀναγνώσεται.
Τερψσίων: ὀρθῶς λέγεις.
Εὐκλείδης: τὸ μὲν δὴ βιβλίον, ὦ Τερψίων, τουτί: ἐγραψάμην δὲ δὴ οὑτωσὶ τὸν λόγον, οὐκ ἐμοὶ Σωκράτη διηγούμενον ὡς διηγεῖτο, ἀλλὰ διαλεγόμενον οἷς ἔφη διαλεχθῆναι. ἔφη δὲ τῷ τε γεωμέτρῃ Θεοδώρῳ καὶ τῷ Θεαιτήτῳ. ἵνα οὖν ἐν τῇ

γραφῇ μὴ παρέχοιεν πράγματα αἱ μεταξὺ τῶν λόγων διηγήσεις περὶ αὑτοῦ τε ὁπότε λέγοι ὁ Σωκράτης, οἷον “καὶ ἐγὼ ἔφην” ἢ “καὶ ἐγὼ εἶπον,” ἢ αὖ περὶ τοῦ ἀποκρινομένου ὅτι “συνέφη” ἢ “οὐχ ὡμολόγει,” τούτων ἕνεκα ὡς αὐτὸν αὐτοῖς διαλεγόμενον ἔγραψα, ἐξελὼν τὰ τοιαῦτα.
Τερψσίων: καὶ οὐδέν γε ἀπὸ τρόπου, ὦ Εὐκλείδη.
Εὐκλείδης: ἀλλά, παῖ, λαβὲ τὸ βιβλίον καὶ λέγε.

Σωκράτης: εἰ μὲν τῶν ἐν Κυρήνῃ μᾶλλον ἐκηδόμην, ὦ Θεόδωρε, τὰ ἐκεῖ ἄν σε καὶ περὶ ἐκείνων ἀνηρώτων, εἴ τινες αὐτόθι περὶ γεωμετρίαν ἤ τινα ἄλλην φιλοσοφίαν εἰσὶ τῶν νέων ἐπιμέλειαν ποιούμενοι: νῦν δὲ ἧττον γὰρ ἐκείνους ἢ τούσδε φιλῶ, καὶ μᾶλλον ἐπιθυμῶ εἰδέναι τίνες ἡμῖν τῶν νέων ἐπίδοξοι γενέσθαι ἐπιεικεῖς. ταῦτα δὴ αὐτός τε σκοπῶ καθ' ὅσον δύναμαι, καὶ τοὺς ἄλλους ἐρωτῶ οἷς ἂν ὁρῶ τοὺς νέους ἐθέλοντας συγγίγνεσθαι. σοὶ δὴ οὐκ ὀλίγιστοι πλησιάζουσι,

καὶ δικαίως: ἄξιος γὰρ τά τε ἄλλα καὶ γεωμετρίας ἕνεκα. εἰ δὴ οὖν τινι ἐνέτυχες ἀξίῳ λόγου, ἡδέως ἂν πυθοίμην.
Θεόδωρος: καὶ μήν, ὦ Σώκρατες, ἐμοί τε εἰπεῖν καὶ σοὶ ἀκοῦσαι πάνυ ἄξιον οἵῳ ὑμῖν τῶν πολιτῶν μειρακίῳ ἐντετύχηκα. καὶ εἰ μὲν ἦν καλός, ἐφοβούμην ἂν σφόδρα λέγειν, μὴ καί τῳ δόξω ἐν ἐπιθυμίᾳ αὐτοῦ εἶναι. νῦν δέ—καὶ μή μοι ἄχθου—οὐκ ἔστι καλός, προσέοικε δὲ σοὶ τήν τε σιμότητα καὶ τὸ ἔξω τῶν ὀμμάτων: ἧττον δὲ ἢ σὺ ταῦτ' ἔχει.

ἀδεῶς δὴ λέγω. εὖ γὰρ ἴσθι ὅτι ὧν δὴ πώποτε ἐνέτυχον —καὶ πάνυ πολλοῖς πεπλησίακα—οὐδένα πω ᾐσθόμην οὕτω θαυμαστῶς εὖ πεφυκότα. τὸ γὰρ εὐμαθῆ ὄντα ὡς ἄλλῳ χαλεπὸν πρᾷον αὖ εἶναι διαφερόντως, καὶ ἐπὶ τούτοις ἀνδρεῖον παρ' ὁντινοῦν, ἐγὼ μὲν οὔτ' ἂν ᾠόμην γενέσθαι οὔτε ὁρῶ γιγνόμενον: ἀλλ' οἵ τε ὀξεῖς ὥσπερ οὗτος καὶ ἀγχίνοι καὶ μνήμονες ὡς τὰ πολλὰ καὶ πρὸς τὰς ὀργὰς ὀξύρροποί εἰσι, καὶ ᾄττοντες φέρονται ὥσπερ τὰ ἀνερμάτιστα

πλοῖα, καὶ μανικώτεροι ἢ ἀνδρειότεροι φύονται, οἵ τε αὖ ἐμβριθέστεροι νωθροί πως ἀπαντῶσι πρὸς τὰς μαθήσεις καὶ λήθης γέμοντες. ὁ δὲ οὕτω λείως τε καὶ ἀπταίστως καὶ ἀνυσίμως ἔρχεται ἐπὶ τὰς μαθήσεις τε καὶ ζητήσεις μετὰ πολλῆς πρᾳότητος, οἷον ἐλαίου ῥεῦμα ἀψοφητὶ ῥέοντος, ὥστε θαυμάσαι τὸ τηλικοῦτον ὄντα οὕτως ταῦτα διαπράττεσθαι.
Σωκράτης: εὖ ἀγγέλλεις. τίνος δὲ καὶ ἔστι τῶν πολιτῶν;
Θεόδωρος: ἀκήκοα μὲν τοὔνομα, μνημονεύω δὲ οὔ. ἀλλὰ

γάρ ἐστι τῶνδε τῶν προσιόντων ὁ ἐν τῷ μέσῳ: ἄρτι γὰρ ἐν τῷ ἔξω δρόμῳ ἠλείφοντο ἑταῖροί τέ τινες οὗτοι αὐτοῦ καὶ αὐτός, νῦν δέ μοι δοκοῦσιν ἀλειψάμενοι δεῦρο ἰέναι. ἀλλὰ σκόπει εἰ γιγνώσκεις αὐτόν.
Σωκράτης: γιγνώσκω: ὁ τοῦ Σουνιῶς Εὐφρονίου ἐστίν, καὶ πάνυ γε, ὦ φίλε, ἀνδρὸς οἷον καὶ σὺ τοῦτον διηγῇ, καὶ ἄλλως εὐδοκίμου, καὶ μέντοι καὶ οὐσίαν μάλα πολλὴν κατέλιπεν. τὸ δ' ὄνομα οὐκ οἶδα τοῦ μειρακίου.

Θεόδωρος: Θεαίτητος, ὦ Σώκρατες, τό γε ὄνομα: τὴν μέντοι οὐσίαν δοκοῦσί μοι ἐπίτροποί τινες διεφθαρκέναι. ἀλλ' ὅμως καὶ πρὸς τὴν τῶν χρημάτων ἐλευθεριότητα θαυμαστός, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: γεννικὸν λέγεις τὸν ἄνδρα. καί μοι κέλευε αὐτὸν ἐνθάδε παρακαθίζεσθαι.
Θεόδωρος: ἔσται ταῦτα. Θεαίτητε, δεῦρο παρὰ Σωκράτη.
Σωκράτης: πάνυ μὲν οὖν, ὦ Θεαίτητε, ἵνα κἀγὼ ἐμαυτὸν ἀνασκέψωμαι ποῖόν τι ἔχω τὸ πρόσωπον: φησὶν γὰρ Θεόδωρος

ἔχειν με σοὶ ὅμοιον. ἀτὰρ εἰ νῷν ἐχόντοιν ἑκατέρου λύραν ἔφη αὐτὰς ἡρμόσθαι ὁμοίως, πότερον εὐθὺς ἂν ἐπιστεύομεν ἢ ἐπεσκεψάμεθ' ἂν εἰ μουσικὸς ὢν λέγει;
Θεαίτητος: ἐπεσκεψάμεθ' ἄν.
Σωκράτης: οὐκοῦν τοιοῦτον μὲν εὑρόντες ἐπειθόμεθ' ἄν, ἄμουσον δέ, ἠπιστοῦμεν;
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Σωκράτης: νῦν δέ γ', οἶμαι, εἴ τι μέλει ἡμῖν τῆς τῶν προσώπων

ὁμοιότητος, σκεπτέον εἰ γραφικὸς ὢν λέγει ἢ οὔ.
Θεαίτητος: δοκεῖ μοι.
Σωκράτης: ἦ οὖν ζωγραφικὸς Θεόδωρος;
Θεαίτητος: οὔχ, ὅσον γέ με εἰδέναι.
Σωκράτης: ἆρ' οὐδὲ γεωμετρικός;
Θεαίτητος: πάντως δήπου, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ἦ καὶ ἀστρονομικὸς καὶ λογιστικός τε καὶ μουσικὸς καὶ ὅσα παιδείας ἔχεται;
Θεαίτητος: ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: εἰ μὲν ἄρα ἡμᾶς τοῦ σώματός τι ὁμοίους φησὶν εἶναι ἐπαινῶν πῃ ἢ ψέγων, οὐ πάνυ αὐτῷ ἄξιον τὸν νοῦν προσέχειν.
Θεαίτητος: ἴσως οὔ.

Σωκράτης: τί δ' εἰ ποτέρου τὴν ψυχὴν ἐπαινοῖ πρὸς ἀρετήν τε καὶ σοφίαν; ἆρ' οὐκ ἄξιον τῷ μὲν ἀκούσαντι προθυμεῖσθαι ἀνασκέψασθαι τὸν ἐπαινεθέντα, τῷ δὲ προθύμως ἑαυτὸν ἐπιδεικνύναι;
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ὥρα τοίνυν, ὦ φίλε Θεαίτητε, σοὶ μὲν ἐπιδεικνύναι, ἐμοὶ δὲ σκοπεῖσθαι: ὡς εὖ ἴσθι ὅτι Θεόδωρος πολλοὺς δὴ πρός με ἐπαινέσας ξένους τε καὶ ἀστοὺς οὐδένα πω ἐπῄνεσεν ὡς σὲ νυνδή.
Θεαίτητος: εὖ ἂν ἔχοι, ὦ Σώκρατες: ἀλλ' ὅρα μὴ παίζων

ἔλεγεν.
Σωκράτης: οὐχ οὗτος ὁ τρόπος Θεοδώρου: ἀλλὰ μὴ ἀναδύου τὰ ὡμολογημένα σκηπτόμενος παίζοντα λέγειν τόνδε, ἵνα μὴ καὶ ἀναγκασθῇ μαρτυρεῖν—πάντως γὰρ οὐδεὶς ἐπισκήψετ' αὐτῷ—ἀλλὰ θαρρῶν ἔμμενε τῇ ὁμολογίᾳ.
Θεαίτητος: ἀλλὰ χρὴ ταῦτα ποιεῖν, εἰ σοὶ δοκεῖ.
Σωκράτης: λέγε δή μοι: μανθάνεις που παρὰ Θεοδώρου γεωμετρίας ἄττα;
Θεαίτητος: ἔγωγε.

Σωκράτης: καὶ τῶν περὶ ἀστρονομίαν τε καὶ ἁρμονίας καὶ λογισμούς;
Θεαίτητος: προθυμοῦμαί γε δή.
Σωκράτης: καὶ γὰρ ἐγώ, ὦ παῖ, παρά τε τούτου καὶ παρ' ἄλλων οὓς ἂν οἴωμαί τι τούτων ἐπαΐειν. ἀλλ' ὅμως τὰ μὲν ἄλλα ἔχω περὶ αὐτὰ μετρίως, μικρὸν δέ τι ἀπορῶ ὃ μετὰ σοῦ τε καὶ τῶνδε σκεπτέον. καί μοι λέγε: ἆρ' οὐ τὸ μανθάνειν ἐστὶν τὸ σοφώτερον γίγνεσθαι περὶ ὃ μανθάνει τις;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: σοφίᾳ δέ γ' οἶμαι σοφοὶ οἱ σοφοί.
Θεαίτητος: ναί.

Σωκράτης: τοῦτο δὲ μῶν διαφέρει τι ἐπιστήμης;
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Σωκράτης: ἡ σοφία. ἢ οὐχ ἅπερ ἐπιστήμονες ταῦτα καὶ σοφοί;
Θεαίτητος: τί μήν;
Σωκράτης: ταὐτὸν ἄρα ἐπιστήμη καὶ σοφία;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: τοῦτ' αὐτὸ τοίνυν ἐστὶν ὃ ἀπορῶ καὶ οὐ δύναμαι λαβεῖν ἱκανῶς παρ' ἐμαυτῷ, ἐπιστήμη ὅτι ποτὲ τυγχάνει ὄν.

ἆρ' οὖν δὴ ἔχομεν λέγειν αὐτό; τί φατέ; τίς ἂν ἡμῶν πρῶτος εἴποι; ὁ δὲ ἁμαρτών, καὶ ὃς ἂν ἀεὶ ἁμαρτάνῃ, καθεδεῖται, ὥσπερ φασὶν οἱ παῖδες οἱ σφαιρίζοντες, ὄνος: ὃς δ' ἂν περιγένηται ἀναμάρτητος, βασιλεύσει ἡμῶν καὶ ἐπιτάξει ὅτι ἂν βούληται ἀποκρίνεσθαι. τί σιγᾶτε; οὔ τί που, ὦ Θεόδωρε, ἐγὼ ὑπὸ φιλολογίας ἀγροικίζομαι, προθυμούμενος ἡμᾶς ποιῆσαι διαλέγεσθαι καὶ φίλους τε καὶ προσηγόρους ἀλλήλοις γίγνεσθαι;

Θεόδωρος: ἥκιστα μέν, ὦ Σώκρατες, τὸ τοιοῦτον ἂν εἴη ἄγροικον, ἀλλὰ τῶν μειρακίων τι κέλευέ σοι ἀποκρίνεσθαι: ἐγὼ μὲν γὰρ ἀήθης τῆς τοιαύτης διαλέκτου, καὶ οὐδ' αὖ συνεθίζεσθαι ἡλικίαν ἔχω. τοῖσδε δὲ πρέποι τε ἂν τοῦτο καὶ πολὺ πλέον ἐπιδιδοῖεν: τῷ γὰρ ὄντι ἡ νεότης εἰς πᾶν ἐπίδοσιν ἔχει. ἀλλ', ὥσπερ ἤρξω, μὴ ἀφίεσο τοῦ Θεαιτήτου ἀλλ' ἐρώτα.
Σωκράτης: ἀκούεις δή, ὦ Θεαίτητε, ἃ λέγει Θεόδωρος, ᾧ

ἀπειθεῖν, ὡς ἐγὼ οἶμαι, οὔτε σὺ ἐθελήσεις, οὔτε θέμις περὶ τὰ τοιαῦτα ἀνδρὶ σοφῷ ἐπιτάττοντι νεώτερον ἀπειθεῖν. ἀλλ' εὖ καὶ γενναίως εἰπέ: τί σοι δοκεῖ εἶναι ἐπιστήμη;
Θεαίτητος: ἀλλὰ χρή, ὦ Σώκρατες, ἐπειδήπερ ὑμεῖς κελεύετε. πάντως γάρ, ἄν τι καὶ ἁμάρτω, ἐπανορθώσετε.
Σωκράτης: πάνυ μὲν οὖν, ἄνπερ γε οἷοί τε ὦμεν.
Θεαίτητος: δοκεῖ τοίνυν μοι καὶ ἃ παρὰ Θεοδώρου ἄν τις μάθοι ἐπιστῆμαι εἶναι, γεωμετρία τε καὶ ἃς νυνδὴ σὺ διῆλθες,

καὶ αὖ σκυτοτομική τε καὶ αἱ τῶν ἄλλων δημιουργῶν τέχναι, πᾶσαί τε καὶ ἑκάστη τούτων, οὐκ ἄλλο τι ἢ ἐπιστήμη εἶναι.
Σωκράτης: γενναίως γε καὶ φιλοδώρως, ὦ φίλε, ἓν αἰτηθεὶς πολλὰ δίδως καὶ ποικίλα ἀντὶ ἁπλοῦ.
Θεαίτητος: πῶς τί τοῦτο λέγεις, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: ἴσως μὲν οὐδέν: ὃ μέντοι οἶμαι, φράσω. ὅταν λέγῃς σκυτικήν, μή τι ἄλλο φράζεις ἢ ἐπιστήμην ὑποδημάτων ἐργασίας;
Θεαίτητος: οὐδέν.

Σωκράτης: τί δ' ὅταν τεκτονικήν; μή τι ἄλλο ἢ ἐπιστήμην τῆς τῶν ξυλίνων σκευῶν ἐργασίας;
Θεαίτητος: οὐδὲ τοῦτο.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐν ἀμφοῖν, οὗ ἑκατέρα ἐπιστήμη, τοῦτο ὁρίζεις;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: τὸ δέ γ' ἐρωτηθέν, ὦ Θεαίτητε, οὐ τοῦτο ἦν, τίνων ἡ ἐπιστήμη, οὐδὲ ὁπόσαι τινές: οὐ γὰρ ἀριθμῆσαι αὐτὰς βουλόμενοι ἠρόμεθα ἀλλὰ γνῶναι ἐπιστήμην αὐτὸ ὅτι ποτ' ἐστίν. ἢ οὐδὲν λέγω;
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν ὀρθῶς.

Σωκράτης: σκέψαι δὴ καὶ τόδε. εἴ τις ἡμᾶς τῶν φαύλων τι καὶ προχείρων ἔροιτο, οἷον περὶ πηλοῦ ὅτι ποτ' ἐστίν, εἰ ἀποκριναίμεθα αὐτῷ πηλὸς ὁ τῶν χυτρέων καὶ πηλὸς ὁ τῶν ἰπνοπλαθῶν καὶ πηλὸς ὁ τῶν πλινθουργῶν, οὐκ ἂν γελοῖοι εἶμεν;
Θεαίτητος: ἴσως.
Σωκράτης: πρῶτον μέν γέ που οἰόμενοι συνιέναι ἐκ τῆς ἡμετέρας ἀποκρίσεως τὸν ἐρωτῶντα, ὅταν εἴπωμεν πηλός, εἴτε ὁ τῶν

κοροπλαθῶν προσθέντες εἴτε ἄλλων ὡντινωνοῦν δημιουργῶν. ἢ οἴει τίς τι συνίησίν τινος ὄνομα, ὃ μὴ οἶδεν τί ἐστιν;
Θεαίτητος: οὐδαμῶς.
Σωκράτης: οὐδ' ἄρα ἐπιστήμην ὑποδημάτων συνίησιν ὁ ἐπιστήμην μὴ εἰδώς.
Θεαίτητος: οὐ γάρ.
Σωκράτης: σκυτικὴν ἄρα οὐ συνίησιν ὃς ἂν ἐπιστήμην ἀγνοῇ, οὐδέ τινα ἄλλην τέχνην.
Θεαίτητος: ἔστιν οὕτως.
Σωκράτης: γελοία ἄρα ἡ ἀπόκρισις τῷ ἐρωτηθέντι ἐπιστήμη τί ἐστιν, ὅταν ἀποκρίνηται τέχνης τινὸς ὄνομα. τινὸς γὰρ

ἐπιστήμην ἀποκρίνεται οὐ τοῦτ' ἐρωτηθείς.
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Σωκράτης: ἔπειτά γέ που ἐξὸν φαύλως καὶ βραχέως ἀποκρίνασθαι περιέρχεται ἀπέραντον ὁδόν. οἷον καὶ ἐν τῇ τοῦ πηλοῦ ἐρωτήσει φαῦλόν που καὶ ἁπλοῦν εἰπεῖν ὅτι γῆ ὑγρῷ φυραθεῖσα πηλὸς ἂν εἴη, τὸ δ' ὅτου ἐᾶν χαίρειν.
Θεαίτητος: ῥᾴδιον, ὦ Σώκρατες, νῦν γε οὕτω φαίνεται: ἀτὰρ κινδυνεύεις ἐρωτᾶν οἷον καὶ αὐτοῖς ἡμῖν ἔναγχος εἰσῆλθε

διαλεγομένοις, ἐμοί τε καὶ τῷ σῷ ὁμωνύμῳ τούτῳ Σωκράτει.
Σωκράτης: τὸ ποῖον δή, ὦ Θεαίτητε;
Θεαίτητος: περὶ δυνάμεών τι ἡμῖν Θεόδωρος ὅδε ἔγραφε, τῆς τε τρίποδος πέρι καὶ πεντέποδος [ἀποφαίνων] ὅτι μήκει οὐ σύμμετροι τῇ ποδιαίᾳ, καὶ οὕτω κατὰ μίαν ἑκάστην προαιρούμενος μέχρι τῆς ἑπτακαιδεκάποδος: ἐν δὲ ταύτῃ πως ἐνέσχετο. ἡμῖν οὖν εἰσῆλθέ τι τοιοῦτον, ἐπειδὴ ἄπειροι τὸ πλῆθος αἱ δυνάμεις ἐφαίνοντο, πειραθῆναι συλλαβεῖν εἰς ἕν, ὅτῳ πάσας

ταύτας προσαγορεύσομεν τὰς δυνάμεις.
Σωκράτης: ἦ καὶ ηὕρετέ τι τοιοῦτον;
Θεαίτητος: ἔμοιγε δοκοῦμεν: σκόπει δὲ καὶ σύ.
Σωκράτης: λέγε.
Θεαίτητος: τὸν ἀριθμὸν πάντα δίχα διελάβομεν: τὸν μὲν δυνάμενον ἴσον ἰσάκις γίγνεσθαι τῷ τετραγώνῳ τὸ σχῆμα ἀπεικάσαντες τετράγωνόν τε καὶ ἰσόπλευρον προσείπομεν.
Σωκράτης: καὶ εὖ γε.
Θεαίτητος: τὸν τοίνυν μεταξὺ τούτου, ὧν καὶ τὰ τρία καὶ

τὰ πέντε καὶ πᾶς ὃς ἀδύνατος ἴσος ἰσάκις γενέσθαι, ἀλλ' ἢ πλείων ἐλαττονάκις ἢ ἐλάττων πλεονάκις γίγνεται, μείζων δὲ καὶ ἐλάττων ἀεὶ πλευρὰ αὐτὸν περιλαμβάνει, τῷ προμήκει αὖ σχήματι ἀπεικάσαντες προμήκη ἀριθμὸν ἐκαλέσαμεν.
Σωκράτης: κάλλιστα. ἀλλὰ τί τὸ μετὰ τοῦτο;
Θεαίτητος: ὅσαι μὲν γραμμαὶ τὸν ἰσόπλευρον καὶ ἐπίπεδον ἀριθμὸν τετραγωνίζουσι, μῆκος ὡρισάμεθα, ὅσαι δὲ τὸν ἑτερομήκη,

δυνάμεις, ὡς μήκει μὲν οὐ συμμέτρους ἐκείναις, τοῖς δ' ἐπιπέδοις ἃ δύνανται. καὶ περὶ τὰ στερεὰ ἄλλο τοιοῦτον.
Σωκράτης: ἄριστά γ' ἀνθρώπων, ὦ παῖδες: ὥστε μοι δοκεῖ ὁ Θεόδωρος οὐκ ἔνοχος τοῖς ψευδομαρτυρίοις ἔσεσθαι.
Θεαίτητος: καὶ μήν, ὦ Σώκρατες, ὅ γε ἐρωτᾷς περὶ ἐπιστήμης οὐκ ἂν δυναίμην ἀποκρίνασθαι ὥσπερ περὶ τοῦ μήκους τε καὶ τῆς δυνάμεως. καίτοι σύ γέ μοι δοκεῖς τοιοῦτόν τι ζητεῖν: ὥστε πάλιν αὖ φαίνεται ψευδὴς ὁ Θεόδωρος.

Σωκράτης: τί δέ; εἴ σε πρὸς δρόμον ἐπαινῶν μηδενὶ οὕτω δρομικῷ ἔφη τῶν νέων ἐντετυχηκέναι, εἶτα διαθέων τοῦ ἀκμάζοντος καὶ ταχίστου ἡττήθης, ἧττόν τι ἂν οἴει ἀληθῆ τόνδ' ἐπαινέσαι;
Θεαίτητος: οὐκ ἔγωγε.
Σωκράτης: ἀλλὰ τὴν ἐπιστήμην, ὥσπερ νυνδὴ ἐγὼ ἔλεγον, σμικρόν τι οἴει εἶναι ἐξευρεῖν καὶ οὐ τῶν πάντῃ ἄκρων;
Θεαίτητος: νὴ τὸν Δί' ἔγωγε καὶ μάλα γε τῶν ἀκροτάτων.
Σωκράτης: θάρρει τοίνυν περὶ σαυτῷ καὶ τὶ οἴου Θεόδωρον

λέγειν, προθυμήθητι δὲ παντὶ τρόπῳ τῶν τε ἄλλων πέρι καὶ ἐπιστήμης λαβεῖν λόγον τί ποτε τυγχάνει ὄν.
Θεαίτητος: προθυμίας μὲν ἕνεκα, ὦ Σώκρατες, φανεῖται.
Σωκράτης: ἴθι δή—καλῶς γὰρ ἄρτι ὑφηγήσω—πειρῶ μιμούμενος τὴν περὶ τῶν δυνάμεων ἀπόκρισιν, ὥσπερ ταύτας πολλὰς οὔσας ἑνὶ εἴδει περιέλαβες, οὕτω καὶ τὰς πολλὰς ἐπιστήμας ἑνὶ λόγῳ προσειπεῖν.

Θεαίτητος: ἀλλ' εὖ ἴσθι, ὦ Σώκρατες, πολλάκις δὴ αὐτὸ ἐπεχείρησα σκέψασθαι, ἀκούων τὰς παρὰ σοῦ ἀποφερομένας ἐρωτήσεις. ἀλλὰ γὰρ οὔτ' αὐτὸς δύναμαι πεῖσαι ἐμαυτὸν ὡς ἱκανῶς τι λέγω οὔτ' ἄλλου ἀκοῦσαι λέγοντος οὕτως ὡς σὺ διακελεύῃ, οὐ μὲν δὴ αὖ οὐδ' ἀπαλλαγῆναι τοῦ μέλειν.
Σωκράτης: ὠδίνεις γάρ, ὦ φίλε Θεαίτητε, διὰ τὸ μὴ κενὸς ἀλλ' ἐγκύμων εἶναι.
Θεαίτητος: οὐκ οἶδα, ὦ Σώκρατες: ὃ μέντοι πέπονθα λέγω.

Σωκράτης: εἶτα, ὦ καταγέλαστε, οὐκ ἀκήκοας ὡς ἐγώ εἰμι ὑὸς μαίας μάλα γενναίας τε καὶ βλοσυρᾶς, Φαιναρέτης;
Θεαίτητος: ἤδη τοῦτό γε ἤκουσα.
Σωκράτης: ἆρα καὶ ὅτι ἐπιτηδεύω τὴν αὐτὴν τέχνην ἀκήκοας;
Θεαίτητος: οὐδαμῶς.
Σωκράτης: ἀλλ' εὖ ἴσθ' ὅτι: μὴ μέντοι μου κατείπῃς πρὸς τοὺς ἄλλους. λέληθα γάρ, ὦ ἑταῖρε, ταύτην ἔχων τὴν τέχνην: οἱ δέ, ἅτε οὐκ εἰδότες, τοῦτο μὲν οὐ λέγουσι περὶ ἐμοῦ, ὅτι δὲ ἀτοπώτατός εἰμι καὶ ποιῶ τοὺς ἀνθρώπους ἀπορεῖν. ἦ καὶ τοῦτο ἀκήκοας;

Θεαίτητος: ἔγωγε.
Σωκράτης: εἴπω οὖν σοι τὸ αἴτιον;
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: ἐννόησον δὴ τὸ περὶ τὰς μαίας ἅπαν ὡς ἔχει, καὶ ῥᾷον μαθήσῃ ὃ βούλομαι. οἶσθα γάρ που ὡς οὐδεμία αὐτῶν ἔτι αὐτὴ κυϊσκομένη τε καὶ τίκτουσα ἄλλας μαιεύεται, ἀλλ' αἱ ἤδη ἀδύνατοι τίκτειν.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: αἰτίαν δέ γε τούτου φασὶν εἶναι τὴν Ἄρτεμιν, ὅτι ἄλοχος οὖσα τὴν λοχείαν εἴληχε. στερίφαις μὲν οὖν ἄρα

οὐκ ἔδωκε μαιεύεσθαι, ὅτι ἡ ἀνθρωπίνη φύσις ἀσθενεστέρα ἢ λαβεῖν τέχνην ὧν ἂν ᾖ ἄπειρος: ταῖς δὲ δι' ἡλικίαν ἀτόκοις προσέταξε τιμῶσα τὴν αὑτῆς ὁμοιότητα.
Θεαίτητος: εἰκός.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ τόδε εἰκός τε καὶ ἀναγκαῖον, τὰς κυούσας καὶ μὴ γιγνώσκεσθαι μᾶλλον ὑπὸ τῶν μαιῶν ἢ τῶν ἄλλων;
Θεαίτητος: πάνυ γε.
Σωκράτης: καὶ μὴν καὶ διδοῦσαί γε αἱ μαῖαι φαρμάκια καὶ

ἐπᾴδουσαι δύνανται ἐγείρειν τε τὰς ὠδῖνας καὶ μαλθακωτέρας ἂν βούλωνται ποιεῖν, καὶ τίκτειν τε δὴ τὰς δυστοκούσας, καὶ ἐὰν νέον ὂν δόξῃ ἀμβλίσκειν, ἀμβλίσκουσιν;
Θεαίτητος: ἔστι ταῦτα.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν ἔτι καὶ τόδε αὐτῶν ᾔσθησαι, ὅτι καὶ προμνήστριαί εἰσι δεινόταται, ὡς πάσσοφοι οὖσαι περὶ τοῦ γνῶναι ποίαν χρὴ ποίῳ ἀνδρὶ συνοῦσαν ὡς ἀρίστους παῖδας τίκτειν;
Θεαίτητος: οὐ πάνυ τοῦτο οἶδα.
Σωκράτης: ἀλλ' ἴσθ' ὅτι ἐπὶ τούτῳ μεῖζον φρονοῦσιν ἢ ἐπὶ

τῇ ὀμφαλητομίᾳ. ἐννόει γάρ: τῆς αὐτῆς ἢ ἄλλης οἴει τέχνης εἶναι θεραπείαν τε καὶ συγκομιδὴν τῶν ἐκ γῆς καρπῶν καὶ αὖ τὸ γιγνώσκειν εἰς ποίαν γῆν ποῖον φυτόν τε καὶ σπέρμα καταβλητέον;
Θεαίτητος: οὔκ, ἀλλὰ τῆς αὐτῆς.
Σωκράτης: εἰς γυναῖκα δέ, ὦ φίλε, ἄλλην μὲν οἴει τοῦ τοιούτου, ἄλλην δὲ συγκομιδῆς;
Θεαίτητος: οὔκουν εἰκός γε.

Σωκράτης: οὐ γάρ. ἀλλὰ διὰ τὴν ἄδικόν τε καὶ ἄτεχνον συναγωγὴν ἀνδρὸς καὶ γυναικός, ᾗ δὴ προαγωγία ὄνομα, φεύγουσι καὶ τὴν προμνηστικὴν ἅτε σεμναὶ οὖσαι αἱ μαῖαι, φοβούμεναι μὴ εἰς ἐκείνην τὴν αἰτίαν διὰ ταύτην ἐμπέσωσιν: ἐπεὶ ταῖς γε ὄντως μαίαις μόναις που προσήκει καὶ προμνήσασθαι ὀρθῶς.
Θεαίτητος: φαίνεται.
Σωκράτης: τὸ μὲν τοίνυν τῶν μαιῶν τοσοῦτον, ἔλαττον δὲ τοῦ ἐμοῦ δράματος. οὐ γὰρ πρόσεστι γυναιξὶν ἐνίοτε μὲν

εἴδωλα τίκτειν, ἔστι δ' ὅτε ἀληθινά, τοῦτο δὲ μὴ ῥᾴδιον εἶναι διαγνῶναι. εἰ γὰρ προσῆν, μέγιστόν τε καὶ κάλλιστον ἔργον ἦν ἂν ταῖς μαίαις τὸ κρίνειν τὸ ἀληθές τε καὶ μή: ἢ οὐκ οἴει;
Θεαίτητος: ἔγωγε.
Σωκράτης: τῇ δέ γ' ἐμῇ τέχνῃ τῆς μαιεύσεως τὰ μὲν ἄλλα ὑπάρχει ὅσα ἐκείναις, διαφέρει δὲ τῷ τε ἄνδρας ἀλλὰ μὴ γυναῖκας μαιεύεσθαι καὶ τῷ τὰς ψυχὰς αὐτῶν τικτούσας ἐπισκοπεῖν ἀλλὰ μὴ τὰ σώματα. μέγιστον δὲ τοῦτ' ἔνι

τῇ ἡμετέρᾳ τέχνῃ, βασανίζειν δυνατὸν εἶναι παντὶ τρόπῳ πότερον εἴδωλον καὶ ψεῦδος ἀποτίκτει τοῦ νέου ἡ διάνοια ἢ γόνιμόν τε καὶ ἀληθές. ἐπεὶ τόδε γε καὶ ἐμοὶ ὑπάρχει ὅπερ ταῖς μαίαις: ἄγονός εἰμι σοφίας, καὶ ὅπερ ἤδη πολλοί μοι ὠνείδισαν, ὡς τοὺς μὲν ἄλλους ἐρωτῶ, αὐτὸς δὲ οὐδὲν ἀποφαίνομαι περὶ οὐδενὸς διὰ τὸ μηδὲν ἔχειν σοφόν, ἀληθὲς ὀνειδίζουσιν. τὸ δὲ αἴτιον τούτου τόδε: μαιεύεσθαί με ὁ θεὸς ἀναγκάζει, γεννᾶν δὲ ἀπεκώλυσεν. εἰμὶ δὴ οὖν αὐτὸς

μὲν οὐ πάνυ τι σοφός, οὐδέ τί μοι ἔστιν εὕρημα τοιοῦτον γεγονὸς τῆς ἐμῆς ψυχῆς ἔκγονον: οἱ δ' ἐμοὶ συγγιγνόμενοι τὸ μὲν πρῶτον φαίνονται ἔνιοι μὲν καὶ πάνυ ἀμαθεῖς, πάντες δὲ προϊούσης τῆς συνουσίας, οἷσπερ ἂν ὁ θεὸς παρείκῃ, θαυμαστὸν ὅσον ἐπιδιδόντες, ὡς αὑτοῖς τε καὶ τοῖς ἄλλοις δοκοῦσι: καὶ τοῦτο ἐναργὲς ὅτι παρ' ἐμοῦ οὐδὲν πώποτε μαθόντες, ἀλλ' αὐτοὶ παρ' αὑτῶν πολλὰ καὶ καλὰ εὑρόντες τε καὶ τεκόντες. τῆς μέντοι μαιείας ὁ θεός τε καὶ ἐγὼ

αἴτιος. ὧδε δὲ δῆλον: πολλοὶ ἤδη τοῦτο ἀγνοήσαντες καὶ ἑαυτοὺς αἰτιασάμενοι, ἐμοῦ δὲ καταφρονήσαντες, ἢ αὐτοὶ ἢ ὑπ' ἄλλων πεισθέντες ἀπῆλθον πρῳαίτερον τοῦ δέοντος, ἀπελθόντες δὲ τά τε λοιπὰ ἐξήμβλωσαν διὰ πονηρὰν συνουσίαν καὶ τὰ ὑπ' ἐμοῦ μαιευθέντα κακῶς τρέφοντες ἀπώλεσαν, ψευδῆ καὶ εἴδωλα περὶ πλείονος ποιησάμενοι τοῦ ἀληθοῦς, τελευτῶντες δ' αὑτοῖς τε καὶ τοῖς ἄλλοις

ἔδοξαν ἀμαθεῖς εἶναι. ὧν εἷς γέγονεν Ἀριστείδης ὁ Λυσιμάχου καὶ ἄλλοι πάνυ πολλοί: οὕς, ὅταν πάλιν ἔλθωσι δεόμενοι τῆς ἐμῆς συνουσίας καὶ θαυμαστὰ δρῶντες, ἐνίοις μὲν τὸ γιγνόμενόν μοι δαιμόνιον ἀποκωλύει συνεῖναι, ἐνίοις δὲ ἐᾷ, καὶ πάλιν οὗτοι ἐπιδιδόασι. πάσχουσι δὲ δὴ οἱ ἐμοὶ συγγιγνόμενοι καὶ τοῦτο ταὐτὸν ταῖς τικτούσαις: ὠδίνουσι γὰρ καὶ ἀπορίας ἐμπίμπλανται νύκτας τε καὶ ἡμέρας πολὺ μᾶλλον ἢ 'κεῖναι: ταύτην δὲ τὴν ὠδῖνα ἐγείρειν τε καὶ

ἀποπαύειν ἡ ἐμὴ τέχνη δύναται. καὶ οὗτοι μὲν δὴ οὕτως. ἐνίοις δέ, ὦ Θεαίτητε, οἳ ἄν μοι μὴ δόξωσί πως ἐγκύμονες εἶναι, γνοὺς ὅτι οὐδὲν ἐμοῦ δέονται, πάνυ εὐμενῶς προμνῶμαι καί, σὺν θεῷ εἰπεῖν, πάνυ ἱκανῶς τοπάζω οἷς ἂν συγγενόμενοι ὄναιντο: ὧν πολλοὺς μὲν δὴ ἐξέδωκα προδίκῳ, πολλοὺς δὲ ἄλλοις σοφοῖς τε καὶ θεσπεσίοις ἀνδράσι. ταῦτα δή σοι, ὦ ἄριστε, ἕνεκα τοῦδε ἐμήκυνα: ὑποπτεύω σε, ὥσπερ καὶ αὐτὸς οἴει, ὠδίνειν τι κυοῦντα ἔνδον. προσφέρου οὖν

πρός με ὡς πρὸς μαίας ὑὸν καὶ αὐτὸν μαιευτικόν, καὶ ἃ ἂν ἐρωτῶ προθυμοῦ ὅπως οἷός τ' εἶ οὕτως ἀποκρίνασθαι: καὶ ἐὰν ἄρα σκοπούμενός τι ὧν ἂν λέγῃς ἡγήσωμαι εἴδωλον καὶ μὴ ἀληθές, εἶτα ὑπεξαιρῶμαι καὶ ἀποβάλλω, μὴ ἀγρίαινε ὥσπερ αἱ πρωτοτόκοι περὶ τὰ παιδία. πολλοὶ γὰρ ἤδη, ὦ θαυμάσιε, πρός με οὕτω διετέθησαν, ὥστε ἀτεχνῶς δάκνειν ἕτοιμοι εἶναι, ἐπειδάν τινα λῆρον αὐτῶν ἀφαιρῶμαι, καὶ οὐκ οἴονταί με εὐνοίᾳ τοῦτο ποιεῖν, πόρρω ὄντες τοῦ εἰδέναι ὅτι

οὐδεὶς θεὸς δύσνους ἀνθρώποις, οὐδ' ἐγὼ δυσνοίᾳ τοιοῦτον οὐδὲν δρῶ, ἀλλά μοι ψεῦδός τε συγχωρῆσαι καὶ ἀληθὲς ἀφανίσαι οὐδαμῶς θέμις. πάλιν δὴ οὖν ἐξ ἀρχῆς, ὦ Θεαίτητε, ὅτι ποτ' ἐστὶν ἐπιστήμη, πειρῶ λέγειν: ὡς δ' οὐχ οἷός τ' εἶ, μηδέποτ' εἴπῃς. ἐὰν γὰρ θεὸς ἐθέλῃ καὶ ἀνδρίζῃ, οἷός τ' ἔσῃ.
Θεαίτητος: ἀλλὰ μέντοι, ὦ Σώκρατες, σοῦ γε οὕτω παρακελευομένου αἰσχρὸν μὴ οὐ παντὶ τρόπῳ προθυμεῖσθαι ὅτι

τις ἔχει λέγειν. δοκεῖ οὖν μοι ὁ ἐπιστάμενός τι αἰσθάνεσθαι τοῦτο ὃ ἐπίσταται, καὶ ὥς γε νυνὶ φαίνεται, οὐκ ἄλλο τί ἐστιν ἐπιστήμη ἢ αἴσθησις.
Σωκράτης: εὖ γε καὶ γενναίως, ὦ παῖ: χρὴ γὰρ οὕτως ἀποφαινόμενον λέγειν. ἀλλὰ φέρε δὴ αὐτὸ κοινῇ σκεψώμεθα, γόνιμον ἢ ἀνεμιαῖον τυγχάνει ὄν. αἴσθησις, φῄς, ἐπιστήμη;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: κινδυνεύεις μέντοι λόγον οὐ φαῦλον εἰρηκέναι περὶ

ἐπιστήμης, ἀλλ' ὃν ἔλεγε καὶ Πρωταγόρας. τρόπον δέ τινα ἄλλον εἴρηκε τὰ αὐτὰ ταῦτα. φησὶ γάρ που “πάντων χρημάτων μέτρον” ἄνθρωπον εἶναι, “τῶν μὲν ὄντων ὡς ἔστι, τῶν δὲ μὴ ὄντων ὡς οὐκ ἔστιν.” ἀνέγνωκας γάρ που;
Θεαίτητος: ἀνέγνωκα καὶ πολλάκις.
Σωκράτης: οὐκοῦν οὕτω πως λέγει, ὡς οἷα μὲν ἕκαστα ἐμοὶ φαίνεται τοιαῦτα μὲν ἔστιν ἐμοί, οἷα δὲ σοί, τοιαῦτα δὲ αὖ σοί: ἄνθρωπος δὲ σύ τε κἀγώ;
Θεαίτητος: λέγει γὰρ οὖν οὕτω.

Σωκράτης: εἰκὸς μέντοι σοφὸν ἄνδρα μὴ ληρεῖν: ἐπακολουθήσωμεν οὖν αὐτῷ. ἆρ' οὐκ ἐνίοτε πνέοντος ἀνέμου τοῦ αὐτοῦ ὁ μὲν ἡμῶν ῥιγῷ, ὁ δ' οὔ; καὶ ὁ μὲν ἠρέμα, ὁ δὲ σφόδρα;
Θεαίτητος: καὶ μάλα.
Σωκράτης: πότερον οὖν τότε αὐτὸ ἐφ' ἑαυτοῦ τὸ πνεῦμα ψυχρὸν ἢ οὐ ψυχρὸν φήσομεν; ἢ πεισόμεθα τῷ Πρωταγόρᾳ ὅτι τῷ μὲν ῥιγῶντι ψυχρόν, τῷ δὲ μὴ οὔ;
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ φαίνεται οὕτω ἑκατέρῳ;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: τὸ δέ γε “φαίνεται” αἰσθάνεσθαί ἐστιν;
Θεαίτητος: ἔστιν γάρ.

Σωκράτης: φαντασία ἄρα καὶ αἴσθησις ταὐτὸν ἔν τε θερμοῖς καὶ πᾶσι τοῖς τοιούτοις. οἷα γὰρ αἰσθάνεται ἕκαστος, τοιαῦτα ἑκάστῳ καὶ κινδυνεύει εἶναι.
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Σωκράτης: αἴσθησις ἄρα τοῦ ὄντος ἀεί ἐστιν καὶ ἀψευδὲς ὡς ἐπιστήμη οὖσα.
Θεαίτητος: φαίνεται.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν πρὸς Χαρίτων πάσσοφός τις ἦν ὁ Πρωταγόρας, καὶ τοῦτο ἡμῖν μὲν ᾐνίξατο τῷ πολλῷ συρφετῷ, τοῖς δὲ μαθηταῖς ἐν ἀπορρήτῳ τὴν ἀλήθειαν ἔλεγεν;

Θεαίτητος: πῶς δή, ὦ Σώκρατες, τοῦτο λέγεις;
Σωκράτης: ἐγὼ ἐρῶ καὶ μάλ' οὐ φαῦλον λόγον, ὡς ἄρα ἓν μὲν αὐτὸ καθ' αὑτὸ οὐδέν ἐστιν, οὐδ' ἄν τι προσείποις ὀρθῶς οὐδ' ὁποιονοῦν τι, ἀλλ' ἐὰν ὡς μέγα προσαγορεύῃς, καὶ σμικρὸν φανεῖται, καὶ ἐὰν βαρύ, κοῦφον, σύμπαντά τε οὕτως, ὡς μηδενὸς ὄντος ἑνὸς μήτε τινὸς μήτε ὁποιουοῦν: ἐκ δὲ δὴ φορᾶς τε καὶ κινήσεως καὶ κράσεως πρὸς ἄλληλα γίγνεται πάντα ἃ δή φαμεν εἶναι, οὐκ ὀρθῶς προσαγορεύοντες:

ἔστι μὲν γὰρ οὐδέποτ' οὐδέν, ἀεὶ δὲ γίγνεται. καὶ περὶ τούτου πάντες ἑξῆς οἱ σοφοὶ πλὴν Παρμενίδου συμφερέσθων, Πρωταγόρας τε καὶ Ἡράκλειτος καὶ Ἐμπεδοκλῆς, καὶ τῶν ποιητῶν οἱ ἄκροι τῆς ποιήσεως ἑκατέρας, κωμῳδίας μὲν Ἐπίχαρμος, τραγῳδίας δὲ Ὅμηρος, <ὃσ> εἰπών— “Ὠκεανόν τε θεῶν γένεσιν καὶ μητέρα Τηθύν” πάντα εἴρηκεν ἔκγονα ῥοῆς τε καὶ κινήσεως: ἢ οὐ δοκεῖ τοῦτο λέγειν;
Θεαίτητος: ἔμοιγε.

Σωκράτης: τίς οὖν ἂν ἔτι πρός γε τοσοῦτον στρατόπεδον καὶ στρατηγὸν Ὅμηρον δύναιτο ἀμφισβητήσας μὴ οὐ καταγέλαστος γενέσθαι;
Θεαίτητος: οὐ ῥᾴδιον, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: οὐ γάρ, ὦ Θεαίτητε. ἐπεὶ καὶ τάδε τῷ λόγῳ σημεῖα ἱκανά, ὅτι τὸ μὲν εἶναι δοκοῦν καὶ τὸ γίγνεσθαι κίνησις παρέχει, τὸ δὲ μὴ εἶναι καὶ ἀπόλλυσθαι ἡσυχία: τὸ γὰρ θερμόν τε καὶ πῦρ, ὃ δὴ καὶ τἆλλα γεννᾷ καὶ ἐπιτροπεύει, αὐτὸ γεννᾶται ἐκ φορᾶς καὶ τρίψεως: τούτω δὲ κινήσεις. ἢ οὐχ αὗται γενέσεις πυρός;

Θεαίτητος: αὗται μὲν οὖν.
Σωκράτης: καὶ μὴν τό γε τῶν ζῴων γένος ἐκ τῶν αὐτῶν τούτων φύεται.
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Σωκράτης: τί δέ; ἡ τῶν σωμάτων ἕξις οὐχ ὑπὸ ἡσυχίας μὲν καὶ ἀργίας διόλλυται, ὑπὸ γυμνασίων δὲ καὶ κινήσεως ἐπὶ πολὺ σῴζεται;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: ἡ δ' ἐν τῇ ψυχῇ ἕξις οὐχ ὑπὸ μαθήσεως μὲν καὶ μελέτης, κινήσεων ὄντων, κτᾶταί τε μαθήματα καὶ σῴζεται καὶ γίγνεται βελτίων, ὑπὸ δ' ἡσυχίας, ἀμελετησίας τε καὶ

ἀμαθίας οὔσης, οὔτε τι μανθάνει ἅ τε ἂν μάθῃ ἐπιλανθάνεται;
Θεαίτητος: καὶ μάλα.
Σωκράτης: τὸ μὲν ἄρα ἀγαθὸν κίνησις κατά τε ψυχὴν καὶ κατὰ σῶμα, τὸ δὲ τοὐναντίον;
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Σωκράτης: ἔτι οὖν σοι λέγω νηνεμίας τε καὶ γαλήνας καὶ ὅσα τοιαῦτα, ὅτι αἱ μὲν ἡσυχίαι σήπουσι καὶ ἀπολλύασι, τὰ δ' ἕτερα σῴζει; καὶ ἐπὶ τούτοις τὸν κολοφῶνα, [ἀναγκάζω] προσβιβάζω τὴν χρυσῆν σειρὰν ὡς οὐδὲν ἄλλο ἢ τὸν ἥλιον

Ὅμηρος λέγει, καὶ δηλοῖ ὅτι ἕως μὲν ἂν ἡ περιφορὰ ᾖ κινουμένη καὶ ὁ ἥλιος, πάντα ἔστι καὶ σῴζεται τὰ ἐν θεοῖς τε καὶ ἀνθρώποις, εἰ δὲ σταίη τοῦτο ὥσπερ δεθέν, πάντα χρήματ' ἂν διαφθαρείη καὶ γένοιτ' ἂν τὸ λεγόμενον ἄνω κάτω πάντα;
Θεαίτητος: ἀλλ' ἔμοιγε δοκεῖ, ὦ Σώκρατες, ταῦτα δηλοῦν ἅπερ λέγεις.
Σωκράτης: ὑπόλαβε τοίνυν, ὦ ἄριστε, οὑτωσί: κατὰ τὰ ὄμματα πρῶτον, ὃ δὴ καλεῖς χρῶμα λευκόν, μὴ εἶναι αὐτὸ ἕτερόν τι ἔξω τῶν σῶν ὀμμάτων μηδ' ἐν τοῖς ὄμμασι μηδέ

τιν' αὐτῷ χώραν ἀποτάξῃς: ἤδη γὰρ ἂν εἴη τε δήπου ἐν τάξει καὶ μένον καὶ οὐκ ἂν ἐν γενέσει γίγνοιτο.
Θεαίτητος: ἀλλὰ πῶς;
Σωκράτης: ἑπώμεθα τῷ ἄρτι λόγῳ, μηδὲν αὐτὸ καθ' αὑτὸ ἓν ὂν τιθέντες: καὶ ἡμῖν οὕτω μέλαν τε καὶ λευκὸν καὶ ὁτιοῦν ἄλλο χρῶμα ἐκ τῆς προσβολῆς τῶν ὀμμάτων πρὸς τὴν προσήκουσαν φορὰν φανεῖται γεγενημένον, καὶ ὃ δὴ ἕκαστον

εἶναί φαμεν χρῶμα οὔτε τὸ προσβάλλον οὔτε τὸ προσβαλλόμενον ἔσται, ἀλλὰ μεταξύ τι ἑκάστῳ ἴδιον γεγονός: ἢ σὺ διισχυρίσαιο ἂν ὡς οἷον σοὶ φαίνεται ἕκαστον χρῶμα, τοιοῦτον καὶ κυνὶ καὶ ὁτῳοῦν ζῴῳ;
Θεαίτητος: μὰ Δί' οὐκ ἔγωγε.
Σωκράτης: τί δέ; ἄλλῳ ἀνθρώπῳ ἆρ' ὅμοιον καὶ σοὶ φαίνεται ὁτιοῦν; ἔχεις τοῦτο ἰσχυρῶς, ἢ πολὺ μᾶλλον ὅτι οὐδὲ σοὶ αὐτῷ ταὐτὸν διὰ τὸ μηδέποτε ὁμοίως αὐτὸν σεαυτῷ ἔχειν;
Θεαίτητος: τοῦτο μᾶλλόν μοι δοκεῖ ἢ ἐκεῖνο.

Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ μὲν ᾧ παραμετρούμεθα ἢ οὗ ἐφαπτόμεθα μέγα ἢ λευκὸν ἢ θερμὸν ἦν, οὐκ ἄν ποτε ἄλλῳ προσπεσὸν ἄλλο ἂν ἐγεγόνει, αὐτό γε μηδὲν μεταβάλλον: εἰ δὲ αὖ τὸ παραμετρούμενον ἢ ἐφαπτόμενον ἕκαστον ἦν τούτων, οὐκ ἂν αὖ ἄλλου προσελθόντος ἤ τι παθόντος αὐτὸ μηδὲν παθὸν ἄλλο ἂν ἐγένετο. ἐπεὶ νῦν γε, ὦ φίλε, θαυμαστά τε καὶ γελοῖα εὐχερῶς πως ἀναγκαζόμεθα λέγειν, ὡς φαίη ἂν Πρωταγόρας τε καὶ πᾶς ὁ τὰ αὐτὰ ἐκείνῳ ἐπιχειρῶν λέγειν.
Θεαίτητος: πῶς δὴ καὶ ποῖα λέγεις;

Σωκράτης: σμικρὸν λαβὲ παράδειγμα, καὶ πάντα εἴσῃ ἃ βούλομαι. ἀστραγάλους γάρ που ἕξ, ἂν μὲν τέτταρας αὐτοῖς προσενέγκῃς, πλείους φαμὲν εἶναι τῶν τεττάρων καὶ ἡμιολίους, ἐὰν δὲ δώδεκα, ἐλάττους καὶ ἡμίσεις, καὶ οὐδὲ ἀνεκτὸν ἄλλως λέγειν: ἢ σὺ ἀνέξῃ;
Θεαίτητος: οὐκ ἔγωγε.
Σωκράτης: τί οὖν; ἄν σε Πρωταγόρας ἔρηται ἤ τις ἄλλος: “ὦ Θεαίτητε, ἔσθ' ὅπως τι μεῖζον ἢ πλέον γίγνεται ἄλλως ἢ αὐξηθέν;” τί ἀποκρινῇ;
Θεαίτητος: ἐὰν μέν, ὦ Σώκρατες, τὸ δοκοῦν πρὸς τὴν νῦν

ἐρώτησιν ἀποκρίνωμαι, ὅτι οὐκ ἔστιν: ἐὰν δὲ πρὸς τὴν προτέραν, φυλάττων μὴ ἐναντία εἴπω, ὅτι ἔστιν.
Σωκράτης: εὖ γε νὴ τὴν Ἥραν, ὦ φίλε, καὶ θείως. ἀτάρ, ὡς ἔοικεν, ἐὰν ἀποκρίνῃ ὅτι ἔστιν, Εὐριπίδειόν τι συμβήσεται: ἡ μὲν γὰρ γλῶττα ἀνέλεγκτος ἡμῖν ἔσται, ἡ δὲ φρὴν οὐκ ἀνέλεγκτος.
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ μὲν δεινοὶ καὶ σοφοὶ ἐγώ τε καὶ σὺ ἦμεν, πάντα τὰ τῶν φρενῶν ἐξητακότες, ἤδη ἂν τὸ λοιπὸν

ἐκ περιουσίας ἀλλήλων ἀποπειρώμενοι, συνελθόντες σοφιστικῶς εἰς μάχην τοιαύτην, ἀλλήλων τοὺς λόγους τοῖς λόγοις ἐκρούομεν: νῦν δὲ ἅτε ἰδιῶται πρῶτον βουλησόμεθα θεάσασθαι αὐτὰ πρὸς αὑτὰ τί ποτ' ἐστὶν ἃ διανοούμεθα, πότερον ἡμῖν ἀλλήλοις συμφωνεῖ ἢ οὐδ' ὁπωστιοῦν.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν ἔγωγε τοῦτ' ἂν βουλοίμην.
Σωκράτης: καὶ μὴν ἐγώ. ὅτε δ' οὕτως ἔχει, ἄλλο τι ἢ ἠρέμα, ὡς πάνυ πολλὴν σχολὴν ἄγοντες, πάλιν ἐπανασκεψόμεθα,

οὐ δυσκολαίνοντες ἀλλὰ τῷ ὄντι ἡμᾶς αὐτοὺς ἐξετάζοντες, ἅττα ποτ' ἐστὶ ταῦτα τὰ φάσματα ἐν ἡμῖν; ὧν πρῶτον ἐπισκοποῦντες φήσομεν, ὡς ἐγὼ οἶμαι, μηδέποτε μηδὲν ἂν μεῖζον μηδὲ ἔλαττον γενέσθαι μήτε ὄγκῳ μήτε ἀριθμῷ, ἕως ἴσον εἴη αὐτὸ ἑαυτῷ. οὐχ οὕτως;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: δεύτερον δέ γε, ᾧ μήτε προστιθοῖτο μήτε ἀφαιροῖτο, τοῦτο μήτε αὐξάνεσθαί ποτε μήτε φθίνειν, ἀεὶ δὲ ἴσον εἶναι.
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.

Σωκράτης: ἆρ' οὖν οὐ καὶ τρίτον, ὃ μὴ πρότερον ἦν, ὕστερον ἀλλὰ τοῦτο εἶναι ἄνευ τοῦ γενέσθαι καὶ γίγνεσθαι ἀδύνατον;
Θεαίτητος: δοκεῖ γε δή.
Σωκράτης: ταῦτα δή, οἴομαι, ὁμολογήματα τρία μάχεται αὐτὰ αὑτοῖς ἐν τῇ ἡμετέρᾳ ψυχῇ, ὅταν τὰ περὶ τῶν ἀστραγάλων λέγωμεν, ἢ ὅταν φῶμεν ἐμὲ τηλικόνδε ὄντα, μήτε αὐξηθέντα μήτε τοὐναντίον παθόντα, ἐν ἐνιαυτῷ σοῦ τοῦ νέου νῦν μὲν μείζω εἶναι, ὕστερον δὲ ἐλάττω, μηδὲν τοῦ ἐμοῦ ὄγκου

ἀφαιρεθέντος ἀλλὰ σοῦ αὐξηθέντος. εἰμὶ γὰρ δὴ ὕστερον ὃ πρότερον οὐκ ἦ, οὐ γενόμενος: ἄνευ γὰρ τοῦ γίγνεσθαι γενέσθαι ἀδύνατον, μηδὲν δὲ ἀπολλὺς τοῦ ὄγκου οὐκ ἄν ποτε ἐγιγνόμην ἐλάττων. καὶ ἄλλα δὴ μυρία ἐπὶ μυρίοις οὕτως ἔχει, εἴπερ καὶ ταῦτα παραδεξόμεθα. ἕπῃ γάρ που, ὦ Θεαίτητε: δοκεῖς γοῦν μοι οὐκ ἄπειρος τῶν τοιούτων εἶναι.
Θεαίτητος: καὶ νὴ τοὺς θεούς γε, ὦ Σώκρατες, ὑπερφυῶς ὡς θαυμάζω τί ποτ' ἐστὶ ταῦτα, καὶ ἐνίοτε ὡς ἀληθῶς βλέπων εἰς αὐτὰ σκοτοδινιῶ.

Σωκράτης: Θεόδωρος γάρ, ὦ φίλε, φαίνεται οὐ κακῶς τοπάζειν περὶ τῆς φύσεώς σου. μάλα γὰρ φιλοσόφου τοῦτο τὸ πάθος, τὸ θαυμάζειν: οὐ γὰρ ἄλλη ἀρχὴ φιλοσοφίας ἢ αὕτη, καὶ ἔοικεν ὁ τὴν Ἶριν Θαύμαντος ἔκγονον φήσας οὐ κακῶς γενεαλογεῖν. ἀλλὰ πότερον μανθάνεις ἤδη δι' ὃ ταῦτα τοιαῦτ' ἐστὶν ἐξ ὧν τὸν Πρωταγόραν φαμὲν λέγειν, ἢ οὔπω;
Θεαίτητος: οὔπω μοι δοκῶ.
Σωκράτης: χάριν οὖν μοι εἴσῃ ἐάν σοι ἀνδρός, μᾶλλον δὲ ἀνδρῶν ὀνομαστῶν τῆς διανοίας τὴν ἀλήθειαν ἀποκεκρυμμένην

συνεξερευνήσωμαι αὐτῶν;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὐκ εἴσομαι, καὶ πάνυ γε πολλήν;
Σωκράτης: ἄθρει δὴ περισκοπῶν μή τις τῶν ἀμυήτων ἐπακούῃ. εἰσὶν δὲ οὗτοι οἱ οὐδὲν ἄλλο οἰόμενοι εἶναι ἢ οὗ ἂν δύνωνται ἀπρὶξ τοῖν χεροῖν λαβέσθαι, πράξεις δὲ καὶ γενέσεις καὶ πᾶν τὸ ἀόρατον οὐκ ἀποδεχόμενοι ὡς ἐν οὐσίας μέρει.
Θεαίτητος: καὶ μὲν δή, ὦ Σώκρατες, σκληρούς γε λέγεις καὶ

ἀντιτύπους ἀνθρώπους.
Σωκράτης: εἰσὶν γάρ, ὦ παῖ, μάλ' εὖ ἄμουσοι: ἇλλοι δὲ πολὺ κομψότεροι, ὧν μέλλω σοι τὰ μυστήρια λέγειν. ἀρχὴ δέ, ἐξ ἧς καὶ ἃ νυνδὴ ἐλέγομεν πάντα ἤρτηται, ἥδε αὐτῶν, ὡς τὸ πᾶν κίνησις ἦν καὶ ἄλλο παρὰ τοῦτο οὐδέν, τῆς δὲ κινήσεως δύο εἴδη, πλήθει μὲν ἄπειρον ἑκάτερον, δύναμιν δὲ τὸ μὲν ποιεῖν ἔχον, τὸ δὲ πάσχειν. ἐκ δὲ τῆς τούτων ὁμιλίας τε καὶ τρίψεως πρὸς ἄλληλα γίγνεται ἔκγονα πλήθει μὲν

ἄπειρα, δίδυμα δέ, τὸ μὲν αἰσθητόν, τὸ δὲ αἴσθησις, ἀεὶ συνεκπίπτουσα καὶ γεννωμένη μετὰ τοῦ αἰσθητοῦ. αἱ μὲν οὖν αἰσθήσεις τὰ τοιάδε ἡμῖν ἔχουσιν ὀνόματα, ὄψεις τε καὶ ἀκοαὶ καὶ ὀσφρήσεις καὶ ψύξεις τε καὶ καύσεις καὶ ἡδοναί γε δὴ καὶ λῦπαι καὶ ἐπιθυμίαι καὶ φόβοι κεκλημέναι καὶ ἄλλαι, ἀπέραντοι μὲν αἱ ἀνώνυμοι, παμπληθεῖς δὲ αἱ ὠνομασμέναι: τὸ δ' αὖ αἰσθητὸν γένος τούτων ἑκάσταις ὁμόγονον,

ὄψεσι μὲν χρώματα παντοδαπαῖς παντοδαπά, ἀκοαῖς δὲ ὡσαύτως φωναί, καὶ ταῖς ἄλλαις αἰσθήσεσι τὰ ἄλλα αἰσθητὰ συγγενῆ γιγνόμενα. τί δὴ οὖν ἡμῖν βούλεται οὗτος ὁ μῦθος, ὦ Θεαίτητε, πρὸς τὰ πρότερα; ἆρα ἐννοεῖς;
Θεαίτητος: οὐ πάνυ, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ἀλλ' ἄθρει ἐάν πως ἀποτελεσθῇ. βούλεται γὰρ δὴ λέγειν ὡς ταῦτα πάντα μὲν ὥσπερ λέγομεν κινεῖται, τάχος δὲ καὶ βραδυτὴς ἔνι τῇ κινήσει αὐτῶν. ὅσον μὲν οὖν βραδύ, ἐν τῷ αὐτῷ καὶ πρὸς τὰ πλησιάζοντα τὴν

κίνησιν ἴσχει καὶ οὕτω δὴ γεννᾷ, τὰ δὲ γεννώμενα οὕτω δὴ θάττω ἐστίν. φέρεται γὰρ καὶ ἐν φορᾷ αὐτῶν ἡ κίνησις πέφυκεν. ἐπειδὰν οὖν ὄμμα καὶ ἄλλο τι τῶν τούτῳ συμμέτρων πλησιάσαν γεννήσῃ τὴν λευκότητά τε καὶ αἴσθησιν αὐτῇ σύμφυτον, ἃ οὐκ ἄν ποτε ἐγένετο ἑκατέρου ἐκείνων πρὸς ἄλλο ἐλθόντος, τότε δὴ μεταξὺ φερομένων τῆς μὲν

ὄψεως πρὸς τῶν ὀφθαλμῶν, τῆς δὲ λευκότητος πρὸς τοῦ συναποτίκτοντος τὸ χρῶμα, ὁ μὲν ὀφθαλμὸς ἄρα ὄψεως ἔμπλεως ἐγένετο καὶ ὁρᾷ δὴ τότε καὶ ἐγένετο οὔ τι ὄψις ἀλλ' ὀφθαλμὸς ὁρῶν, τὸ δὲ συγγεννῆσαν τὸ χρῶμα λευκότητος περιεπλήσθη καὶ ἐγένετο οὐ λευκότης αὖ ἀλλὰ λευκόν, εἴτε ξύλον εἴτε λίθος εἴτε ὁτῳοῦν συνέβη χρῆμα χρωσθῆναι τῷ τοιούτῳ χρώματι. καὶ τἆλλα δὴ οὕτω, σκληρὸν καὶ θερμὸν καὶ πάντα, τὸν αὐτὸν τρόπον ὑποληπτέον, αὐτὸ μὲν καθ'

αὑτὸ μηδὲν εἶναι, ὃ δὴ καὶ τότε ἐλέγομεν, ἐν δὲ τῇ πρὸς ἄλληλα ὁμιλίᾳ πάντα γίγνεσθαι καὶ παντοῖα ἀπὸ τῆς κινήσεως, ἐπεὶ καὶ τὸ ποιοῦν εἶναί τι καὶ τὸ πάσχον αὐτῶν ἐπὶ ἑνὸς νοῆσαι, ὥς φασιν, οὐκ εἶναι παγίως. οὔτε γὰρ ποιοῦν ἐστί τι πρὶν ἂν τῷ πάσχοντι συνέλθῃ, οὔτε πάσχον πρὶν ἂν τῷ ποιοῦντι: τό τέ τινι συνελθὸν καὶ ποιοῦν ἄλλῳ αὖ προσπεσὸν πάσχον ἀνεφάνη. ὥστε ἐξ ἁπάντων τούτων, ὅπερ ἐξ ἀρχῆς ἐλέγομεν, οὐδὲν εἶναι ἓν αὐτὸ καθ' αὑτό, ἀλλά

τινι ἀεὶ γίγνεσθαι, τὸ δ' εἶναι πανταχόθεν ἐξαιρετέον, οὐχ ὅτι ἡμεῖς πολλὰ καὶ ἄρτι ἠναγκάσμεθα ὑπὸ συνηθείας καὶ ἀνεπιστημοσύνης χρῆσθαι αὐτῷ. τὸ δ' οὐ δεῖ, ὡς ὁ τῶν σοφῶν λόγος, οὔτε τι συγχωρεῖν οὔτε του οὔτ' ἐμοῦ οὔτε τόδε οὔτ' ἐκεῖνο οὔτε ἄλλο οὐδὲν ὄνομα ὅτι ἂν ἱστῇ, ἀλλὰ κατὰ φύσιν φθέγγεσθαι γιγνόμενα καὶ ποιούμενα καὶ ἀπολλύμενα καὶ ἀλλοιούμενα: ὡς ἐάν τί τις στήσῃ τῷ λόγῳ, εὐέλεγκτος ὁ τοῦτο ποιῶν. δεῖ δὲ καὶ κατὰ μέρος οὕτω λέγειν καὶ περὶ πολλῶν ἁθροισθέντων, ᾧ δὴ ἁθροίσματι

ἄνθρωπόν τε τίθενται καὶ λίθον καὶ ἕκαστον ζῷόν τε καὶ εἶδος. ταῦτα δή, ὦ Θεαίτητε, ἆρ' ἡδέα δοκεῖ σοι εἶναι, καὶ γεύοιο ἂν αὐτῶν ὡς ἀρεσκόντων;
Θεαίτητος: οὐκ οἶδα ἔγωγε, ὦ Σώκρατες: καὶ γὰρ οὐδὲ περὶ σοῦ δύναμαι κατανοῆσαι πότερα δοκοῦντά σοι λέγεις αὐτὰ ἢ ἐμοῦ ἀποπειρᾷ.
Σωκράτης: οὐ μνημονεύεις, ὦ φίλε, ὅτι ἐγὼ μὲν οὔτ' οἶδα οὔτε ποιοῦμαι τῶν τοιούτων οὐδὲν ἐμόν, ἀλλ' εἰμὶ αὐτῶν ἄγονος, σὲ δὲ μαιεύομαι καὶ τούτου ἕνεκα ἐπᾴδω τε καὶ παρατίθημι

ἑκάστων τῶν σοφῶν ἀπογεύσασθαι, ἕως ἂν εἰς φῶς τὸ σὸν δόγμα συνεξαγάγω: ἐξαχθέντος δὲ τότ' ἤδη σκέψομαι εἴτ' ἀνεμιαῖον εἴτε γόνιμον ἀναφανήσεται. ἀλλὰ θαρρῶν καὶ καρτερῶν εὖ καὶ ἀνδρείως ἀποκρίνου ἃ ἂν φαίνηταί σοι περὶ ὧν ἂν ἐρωτῶ.
Θεαίτητος: ἐρώτα δή.
Σωκράτης: λέγε τοίνυν πάλιν εἴ σοι ἀρέσκει τὸ μή τι εἶναι ἀλλὰ γίγνεσθαι ἀεὶ ἀγαθὸν καὶ καλὸν καὶ πάντα ἃ ἄρτι διῇμεν.
Θεαίτητος: ἀλλ' ἔμοιγε, ἐπειδὴ σοῦ ἀκούω οὕτω διεξιόντος, θαυμασίως φαίνεται ὡς ἔχειν λόγον καὶ ὑποληπτέον ᾗπερ διελήλυθας.

Σωκράτης: μὴ τοίνυν ἀπολίπωμεν ὅσον ἐλλεῖπον αὐτοῦ. λείπεται δὲ ἐνυπνίων τε πέρι καὶ νόσων τῶν τε ἄλλων καὶ μανίας, ὅσα τε παρακούειν ἢ παρορᾶν ἤ τι ἄλλο παραισθάνεσθαι λέγεται. οἶσθα γάρ που ὅτι ἐν πᾶσι τούτοις ὁμολογουμένως ἐλέγχεσθαι δοκεῖ ὃν ἄρτι διῇμεν λόγον,

ὡς παντὸς μᾶλλον ἡμῖν ψευδεῖς αἰσθήσεις ἐν αὐτοῖς γιγνομένας, καὶ πολλοῦ δεῖ τὰ φαινόμενα ἑκάστῳ ταῦτα καὶ εἶναι, ἀλλὰ πᾶν τοὐναντίον οὐδὲν ὧν φαίνεται εἶναι.
Θεαίτητος: ἀληθέστατα λέγεις, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: τίς δὴ οὖν, ὦ παῖ, λείπεται λόγος τῷ τὴν αἴσθησιν ἐπιστήμην τιθεμένῳ καὶ τὰ φαινόμενα ἑκάστῳ ταῦτα καὶ εἶναι τούτῳ ᾧ φαίνεται;
Θεαίτητος: ἐγὼ μέν, ὦ Σώκρατες, ὀκνῶ εἰπεῖν ὅτι οὐκ ἔχω τί λέγω, διότι μοι νυνδὴ ἐπέπληξας εἰπόντι αὐτό. ἐπεὶ ὡς

ἀληθῶς γε οὐκ ἂν δυναίμην ἀμφισβητῆσαι ὡς οἱ μαινόμενοι ἢ [οἱ] ὀνειρώττοντες οὐ ψευδῆ δοξάζουσιν, ὅταν οἱ μὲν θεοὶ αὐτῶν οἴωνται εἶναι, οἱ δὲ πτηνοί τε καὶ ὡς πετόμενοι ἐν τῷ ὕπνῳ διανοῶνται.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν οὐδὲ τὸ τοιόνδε ἀμφισβήτημα ἐννοεῖς περὶ αὐτῶν, μάλιστα δὲ περὶ τοῦ ὄναρ τε καὶ ὕπαρ;
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Σωκράτης: ὃ πολλάκις σε οἶμαι ἀκηκοέναι ἐρωτώντων, τί ἄν τις ἔχοι τεκμήριον ἀποδεῖξαι, εἴ τις ἔροιτο νῦν οὕτως ἐν τῷ παρόντι πότερον καθεύδομεν καὶ πάντα ἃ διανοούμεθα ὀνειρώττομεν,

ἢ ἐγρηγόραμέν τε καὶ ὕπαρ ἀλλήλοις διαλεγόμεθα.
Θεαίτητος: καὶ μήν, ὦ Σώκρατες, ἄπορόν γε ὅτῳ χρὴ ἐπιδεῖξαι τεκμηρίῳ: πάντα γὰρ ὥσπερ ἀντίστροφα τὰ αὐτὰ παρακολουθεῖ. ἅ τε γὰρ νυνὶ διειλέγμεθα οὐδὲν κωλύει καὶ ἐν τῷ ὕπνῳ δοκεῖν ἀλλήλοις διαλέγεσθαι: καὶ ὅταν δὴ ὄναρ ὀνείρατα δοκῶμεν διηγεῖσθαι, ἄτοπος ἡ ὁμοιότης τούτων ἐκείνοις.
Σωκράτης: ὁρᾷς οὖν ὅτι τό γε ἀμφισβητῆσαι οὐ χαλεπόν, ὅτε

καὶ πότερόν ἐστιν ὕπαρ ἢ ὄναρ ἀμφισβητεῖται, καὶ δὴ ἴσου ὄντος τοῦ χρόνου ὃν καθεύδομεν ᾧ ἐγρηγόραμεν, ἐν ἑκατέρῳ διαμάχεται ἡμῶν ἡ ψυχὴ τὰ ἀεὶ παρόντα δόγματα παντὸς μᾶλλον εἶναι ἀληθῆ, ὥστε ἴσον μὲν χρόνον τάδε φαμὲν ὄντα εἶναι, ἴσον δὲ ἐκεῖνα, καὶ ὁμοίως ἐφ' ἑκατέροις διισχυριζόμεθα.
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ περὶ νόσων τε καὶ μανιῶν ὁ αὐτὸς λόγος, πλὴν τοῦ χρόνου ὅτι οὐχὶ ἴσος;
Θεαίτητος: ὀρθῶς.
Σωκράτης: τί οὖν; πλήθει χρόνου καὶ ὀλιγότητι τὸ ἀληθὲς ὁρισθήσεται;

Θεαίτητος: γελοῖον μεντἂν εἴη πολλαχῇ.
Σωκράτης: ἀλλά τι ἄλλο ἔχεις σαφὲς ἐνδείξασθαι ὁποῖα τούτων τῶν δοξασμάτων ἀληθῆ;
Θεαίτητος: οὔ μοι δοκῶ.
Σωκράτης: ἐμοῦ τοίνυν ἄκουε οἷα περὶ αὐτῶν ἂν λέγοιεν οἱ τὰ ἀεὶ δοκοῦντα ὁριζόμενοι τῷ δοκοῦντι εἶναι ἀληθῆ. λέγουσι δέ, ὡς ἐγὼ οἶμαι, οὕτως ἐρωτῶντες: “ὦ Θεαίτητε, ὃ ἂν ἕτερον ᾖ παντάπασιν, μή πῄ τινα δύναμιν τὴν αὐτὴν ἕξει τῷ ἑτέρῳ; καὶ μὴ ὑπολάβωμεν τῇ μὲν ταὐτὸν εἶναι ὃ ἐρωτῶμεν τῇ δὲ ἕτερον, ἀλλ' ὅλως ἕτερον.”

Θεαίτητος: ἀδύνατον τοίνυν ταὐτόν τι ἔχειν ἢ ἐν δυνάμει ἢ ἐν ἄλλῳ ὁτῳοῦν, ὅταν ᾖ κομιδῇ ἕτερον.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν οὐ καὶ ἀνόμοιον ἀναγκαῖον τὸ τοιοῦτον ὁμολογεῖν;
Θεαίτητος: ἔμοιγε δοκεῖ.
Σωκράτης: εἰ ἄρα τι συμβαίνει ὅμοιόν τῳ γίγνεσθαι ἢ ἀνόμοιον, εἴτε ἑαυτῷ εἴτε ἄλλῳ, ὁμοιούμενον μὲν ταὐτὸν φήσομεν γίγνεσθαι, ἀνομοιούμενον δὲ ἕτερον;
Θεαίτητος: ἀνάγκη.
Σωκράτης: οὐκοῦν πρόσθεν ἐλέγομεν ὡς πολλὰ μὲν εἴη τὰ ποιοῦντα καὶ ἄπειρα, ὡσαύτως δέ γε τὰ πάσχοντα;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: καὶ μὴν ὅτι γε ἄλλο ἄλλῳ συμμειγνύμενον καὶ ἄλλῳ οὐ ταὐτὰ ἀλλ' ἕτερα γεννήσει;

Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: λέγωμεν δὴ ἐμέ τε καὶ σὲ καὶ τἆλλα ἤδη κατὰ τὸν αὐτὸν λόγον, Σωκράτη ὑγιαίνοντα καὶ Σωκράτη αὖ ἀσθενοῦντα. πότερον ὅμοιον τοῦτ' ἐκείνῳ ἢ ἀνόμοιον φήσομεν;
Θεαίτητος: ἆρα τὸν ἀσθενοῦντα Σωκράτη, ὅλον τοῦτο λέγεις ὅλῳ ἐκείνῳ, τῷ ὑγιαίνοντι Σωκράτει;
Σωκράτης: κάλλιστα ὑπέλαβες: αὐτὸ τοῦτο λέγω.
Θεαίτητος: ἀνόμοιον δήπου.
Σωκράτης: καὶ ἕτερον ἄρα οὕτως ὥσπερ ἀνόμοιον;
Θεαίτητος: ἀνάγκη.

Σωκράτης: καὶ καθεύδοντα δὴ καὶ πάντα ἃ νυνδὴ διήλθομεν, ὡσαύτως φήσεις;
Θεαίτητος: ἔγωγε.
Σωκράτης: ἕκαστον δὴ τῶν πεφυκότων τι ποιεῖν, ἄλλο τι, ὅταν μὲν λάβῃ ὑγιαίνοντα Σωκράτη, ὡς ἑτέρῳ μοι χρήσεται, ὅταν δὲ ἀσθενοῦντα, ὡς ἑτέρῳ;
Θεαίτητος: τί δ' οὐ μέλλει;
Σωκράτης: καὶ ἕτερα δὴ ἐφ' ἑκατέρου γεννήσομεν ἐγώ τε ὁ πάσχων καὶ ἐκεῖνο τὸ ποιοῦν;
Θεαίτητος: τί μήν;
Σωκράτης: ὅταν δὴ οἶνον πίνω ὑγιαίνων, ἡδύς μοι φαίνεται καὶ γλυκύς;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: ἐγέννησε γὰρ δὴ ἐκ τῶν προωμολογημένων τό τε

ποιοῦν καὶ τὸ πάσχον γλυκύτητά τε καὶ αἴσθησιν, ἅμα φερόμενα ἀμφότερα, καὶ ἡ μὲν αἴσθησις πρὸς τοῦ πάσχοντος οὖσα αἰσθανομένην τὴν γλῶτταν ἀπηργάσατο, ἡ δὲ γλυκύτης πρὸς τοῦ οἴνου περὶ αὐτὸν φερομένη γλυκὺν τὸν οἶνον τῇ ὑγιαινούσῃ γλώττῃ ἐποίησεν καὶ εἶναι καὶ φαίνεσθαι.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν τὰ πρότερα ἡμῖν οὕτως ὡμολόγητο.
Σωκράτης: ὅταν δὲ ἀσθενοῦντα, ἄλλο τι πρῶτον μὲν τῇ ἀληθείᾳ οὐ τὸν αὐτὸν ἔλαβεν; ἀνομοίῳ γὰρ δὴ προσῆλθεν.
Θεαίτητος: ναί.

Σωκράτης: ἕτερα δὴ αὖ ἐγεννησάτην ὅ τε τοιοῦτος Σωκράτης καὶ ἡ τοῦ οἴνου πόσις, περὶ μὲν τὴν γλῶτταν αἴσθησιν πικρότητος, περὶ δὲ τὸν οἶνον γιγνομένην καὶ φερομένην πικρότητα, καὶ τὸν μὲν οὐ πικρότητα ἀλλὰ πικρόν, ἐμὲ δὲ οὐκ αἴσθησιν ἀλλ' αἰσθανόμενον;
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.
Σωκράτης: οὔκουν ἐγώ τε οὐδὲν ἄλλο ποτὲ γενήσομαι οὕτως αἰσθανόμενος: τοῦ γὰρ ἄλλου ἄλλη αἴσθησις, καὶ ἀλλοῖον

καὶ ἄλλον ποιεῖ τὸν αἰσθανόμενον: οὔτ' ἐκεῖνο τὸ ποιοῦν ἐμὲ μήποτ' ἄλλῳ συνελθὸν ταὐτὸν γεννῆσαν τοιοῦτον γένηται: ἀπὸ γὰρ ἄλλου ἄλλο γεννῆσαν ἀλλοῖον γενήσεται.
Θεαίτητος: ἔστι ταῦτα.
Σωκράτης: οὐδὲ μὴν ἔγωγε ἐμαυτῷ τοιοῦτος, ἐκεῖνό τε ἑαυτῷ τοιοῦτον γενήσεται.
Θεαίτητος: οὐ γὰρ οὖν.
Σωκράτης: ἀνάγκη δέ γε ἐμέ τε τινὸς γίγνεσθαι, ὅταν αἰσθανόμενος γίγνωμαι: αἰσθανόμενον γάρ, μηδενὸς δὲ αἰσθανόμενον,

ἀδύνατον γίγνεσθαι: ἐκεῖνό τε τινὶ γίγνεσθαι, ὅταν γλυκὺ ἢ πικρὸν ἤ τι τοιοῦτον γίγνηται: γλυκὺ γάρ, μηδενὶ δὲ γλυκὺ ἀδύνατον γενέσθαι.
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.
Σωκράτης: λείπεται δὴ οἶμαι ἡμῖν ἀλλήλοις, εἴτ' ἐσμέν, εἶναι, εἴτε γιγνόμεθα, γίγνεσθαι, ἐπείπερ ἡμῶν ἡ ἀνάγκη τὴν οὐσίαν συνδεῖ μέν, συνδεῖ δὲ οὐδενὶ τῶν ἄλλων οὐδ' αὖ ἡμῖν αὐτοῖς. ἀλλήλοις δὴ λείπεται συνδεδέσθαι. ὥστε εἴτε τις εἶναί τι ὀνομάζει, τινὶ εἶναι ἢ τινὸς ἢ πρός τι ῥητέον αὐτῷ, εἴτε γίγνεσθαι: αὐτὸ δὲ ἐφ' αὑτοῦ τι ἢ ὂν ἢ γιγνόμενον οὔτε

αὐτῷ λεκτέον οὔτ' ἄλλου λέγοντος ἀποδεκτέον, ὡς ὁ λόγος ὃν διεληλύθαμεν σημαίνει.
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: οὐκοῦν ὅτε δὴ τὸ ἐμὲ ποιοῦν ἐμοί ἐστιν καὶ οὐκ ἄλλῳ, ἐγὼ καὶ αἰσθάνομαι αὐτοῦ, ἄλλος δ' οὔ;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: ἀληθὴς ἄρα ἐμοὶ ἡ ἐμὴ αἴσθησις—τῆς γὰρ ἐμῆς οὐσίας ἀεί ἐστιν—καὶ ἐγὼ κριτὴς κατὰ τὸν Πρωταγόραν τῶν τε ὄντων ἐμοὶ ὡς ἔστι, καὶ τῶν μὴ ὄντων ὡς οὐκ ἔστιν.
Θεαίτητος: ἔοικεν.

Σωκράτης: πῶς ἂν οὖν ἀψευδὴς ὢν καὶ μὴ πταίων τῇ διανοίᾳ περὶ τὰ ὄντα ἢ γιγνόμενα οὐκ ἐπιστήμων ἂν εἴην ὧνπερ αἰσθητής;
Θεαίτητος: οὐδαμῶς ὅπως οὔ.
Σωκράτης: παγκάλως ἄρα σοι εἴρηται ὅτι ἐπιστήμη οὐκ ἄλλο τί ἐστιν ἢ αἴσθησις, καὶ εἰς ταὐτὸν συμπέπτωκεν, κατὰ μὲν Ὅμηρον καὶ Ἡράκλειτον καὶ πᾶν τὸ τοιοῦτον φῦλον οἷον ῥεύματα κινεῖσθαι τὰ πάντα, κατὰ δὲ Πρωταγόραν τὸν σοφώτατον πάντων χρημάτων ἄνθρωπον μέτρον εἶναι, κατὰ

δὲ Θεαίτητον τούτων οὕτως ἐχόντων αἴσθησιν ἐπιστήμην γίγνεσθαι. ἦ γάρ, ὦ Θεαίτητε; φῶμεν τοῦτο σὸν μὲν εἶναι οἷον νεογενὲς παιδίον, ἐμὸν δὲ μαίευμα; ἢ πῶς λέγεις;
Θεαίτητος: οὕτως ἀνάγκη, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: τοῦτο μὲν δή, ὡς ἔοικεν, μόλις ποτὲ ἐγεννήσαμεν, ὅτι δή ποτε τυγχάνει ὄν. μετὰ δὲ τὸν τόκον τὰ ἀμφιδρόμια αὐτοῦ ὡς ἀληθῶς ἐν κύκλῳ περιθρεκτέον τῷ λόγῳ, σκοπουμένους μὴ λάθῃ ἡμᾶς οὐκ ἄξιον ὂν τροφῆς τὸ γιγνόμενον,

ἀλλὰ ἀνεμιαῖόν τε καὶ ψεῦδος. ἢ σὺ οἴει πάντως δεῖν τό γε σὸν τρέφειν καὶ μὴ ἀποτιθέναι, ἢ καὶ ἀνέξῃ ἐλεγχόμενον ὁρῶν, καὶ οὐ σφόδρα χαλεπανεῖς ἐάν τις σοῦ ὡς πρωτοτόκου αὐτὸ ὑφαιρῇ;
Θεόδωρος: ἀνέξεται, ὦ Σώκρατες, Θεαίτητος: οὐδαμῶς γὰρ δύσκολος. ἀλλὰ πρὸς θεῶν εἰπὲ ᾗ αὖ οὐχ οὕτως ἔχει;
Σωκράτης: φιλόλογός γ' εἶ ἀτεχνῶς καὶ χρηστός, ὦ Θεόδωρε, ὅτι με οἴει λόγων τινὰ εἶναι θύλακον καὶ ῥᾳδίως ἐξελόντα

ἐρεῖν ὡς οὐκ αὖ ἔχει οὕτω ταῦτα: τὸ δὲ γιγνόμενον οὐκ ἐννοεῖς, ὅτι οὐδεὶς τῶν λόγων ἐξέρχεται παρ' ἐμοῦ ἀλλ' ἀεὶ παρὰ τοῦ ἐμοὶ προσδιαλεγομένου, ἐγὼ δὲ οὐδὲν ἐπίσταμαι πλέον πλὴν βραχέος, ὅσον λόγον παρ' ἑτέρου σοφοῦ λαβεῖν καὶ ἀποδέξασθαι μετρίως. καὶ νῦν τοῦτο παρὰ τοῦδε πειράσομαι, οὔ τι αὐτὸς εἰπεῖν.
Θεόδωρος: σὺ κάλλιον, ὦ Σώκρατες, λέγεις: καὶ ποίει οὕτως.
Σωκράτης: οἶσθ' οὖν, ὦ Θεόδωρε, ὃ θαυμάζω τοῦ ἑταίρου σου Πρωταγόρου;

Θεόδωρος: τὸ ποῖον;
Σωκράτης: τὰ μὲν ἄλλα μοι πάνυ ἡδέως εἴρηκεν, ὡς τὸ δοκοῦν ἑκάστῳ τοῦτο καὶ ἔστιν: τὴν δ' ἀρχὴν τοῦ λόγου τεθαύμακα, ὅτι οὐκ εἶπεν ἀρχόμενος τῆς Ἀληθείας ὅτι “πάντων χρημάτων μέτρον ἐστὶν ὗσ” ἢ “κυνοκέφαλοσ” ἤ τι ἄλλο ἀτοπώτερον τῶν ἐχόντων αἴσθησιν, ἵνα μεγαλοπρεπῶς καὶ πάνυ καταφρονητικῶς ἤρξατο ἡμῖν λέγειν, ἐνδεικνύμενος ὅτι ἡμεῖς μὲν αὐτὸν ὥσπερ θεὸν ἐθαυμάζομεν ἐπὶ σοφίᾳ, ὁ δ' ἄρα

ἐτύγχανεν ὢν εἰς φρόνησιν οὐδὲν βελτίων βατράχου γυρίνου, μὴ ὅτι ἄλλου του ἀνθρώπων. ἢ πῶς λέγωμεν, ὦ Θεόδωρε; εἰ γὰρ δὴ ἑκάστῳ ἀληθὲς ἔσται ὃ ἂν δι' αἰσθήσεως δοξάζῃ, καὶ μήτε τὸ ἄλλου πάθος ἄλλος βέλτιον διακρινεῖ, μήτε τὴν δόξαν κυριώτερος ἔσται ἐπισκέψασθαι ἕτερος τὴν ἑτέρου ὀρθὴ ἢ ψευδής, ἀλλ' ὃ πολλάκις εἴρηται, αὐτὸς τὰ αὑτοῦ ἕκαστος μόνος δοξάσει, ταῦτα δὲ πάντα ὀρθὰ καὶ ἀληθῆ, τί δή ποτε, ὦ ἑταῖρε, Πρωταγόρας μὲν σοφός, ὥστε καὶ ἄλλων

διδάσκαλος ἀξιοῦσθαι δικαίως μετὰ μεγάλων μισθῶν, ἡμεῖς δὲ ἀμαθέστεροί τε καὶ φοιτητέον ἡμῖν ἦν παρ' ἐκεῖνον, μέτρῳ ὄντι αὐτῷ ἑκάστῳ τῆς αὑτοῦ σοφίας; ταῦτα πῶς μὴ φῶμεν δημούμενον λέγειν τὸν Πρωταγόραν; τὸ δὲ δὴ ἐμόν τε καὶ τῆς ἐμῆς τέχνης τῆς μαιευτικῆς σιγῶ ὅσον γέλωτα ὀφλισκάνομεν, οἶμαι δὲ καὶ σύμπασα ἡ τοῦ διαλέγεσθαι πραγματεία. τὸ γὰρ ἐπισκοπεῖν καὶ ἐπιχειρεῖν ἐλέγχειν τὰς ἀλλήλων φαντασίας τε καὶ δόξας, ὀρθὰς ἑκάστου οὔσας, οὐ μακρὰ

μὲν καὶ διωλύγιος φλυαρία, εἰ ἀληθὴς ἡ Ἀλήθεια Πρωταγόρου ἀλλὰ μὴ παίζουσα ἐκ τοῦ ἀδύτου τῆς βίβλου ἐφθέγξατο;
Θεόδωρος: ὦ Σώκρατες, φίλος ἁνήρ, ὥσπερ σὺ νυνδὴ εἶπες. οὐκ ἂν οὖν δεξαίμην δι' ἐμοῦ ὁμολογοῦντος ἐλέγχεσθαι Πρωταγόραν, οὐδ' αὖ σοὶ παρὰ δόξαν ἀντιτείνειν. τὸν οὖν Θεαίτητον πάλιν λαβέ: πάντως καὶ νυνδὴ μάλ' ἐμμελῶς σοι ἐφαίνετο ὑπακούειν.

Σωκράτης: ἆρα κἂν εἰς Λακεδαίμονα ἐλθών, ὦ Θεόδωρε, πρὸς τὰς παλαίστρας ἀξιοῖς ἂν ἄλλους θεώμενος γυμνούς, ἐνίους φαύλους, αὐτὸς μὴ ἀντεπιδεικνύναι τὸ εἶδος παραποδυόμενος;
Θεόδωρος: ἀλλὰ τί μὴν δοκεῖς, εἴπερ μέλλοιέν μοι ἐπιτρέψειν καὶ πείσεσθαι; ὥσπερ νῦν οἶμαι ὑμᾶς πείσειν ἐμὲ μὲν ἐᾶν θεᾶσθαι καὶ μὴ ἕλκειν πρὸς τὸ γυμνάσιον σκληρὸν ἤδη ὄντα, τῷ δὲ δὴ νεωτέρῳ τε καὶ ὑγροτέρῳ ὄντι προσπαλαίειν.
Σωκράτης: ἀλλ' εἰ οὕτως, ὦ Θεόδωρε, σοὶ φίλον, οὐδ' ἐμοὶ

ἐχθρόν, φασὶν οἱ παροιμιαζόμενοι. πάλιν δὴ οὖν ἐπὶ τὸν σοφὸν Θεαίτητον ἰτέον. λέγε δή, ὦ Θεαίτητε, πρῶτον μὲν ἃ νυνδὴ διήλθομεν, ἆρα οὐ σὺ θαυμάζεις εἰ ἐξαίφνης οὕτως ἀναφανήσῃ μηδὲν χείρων εἰς σοφίαν ὁτουοῦν ἀνθρώπων ἢ καὶ θεῶν; ἢ ἧττόν τι οἴει τὸ Πρωταγόρειον μέτρον εἰς θεοὺς ἢ εἰς ἀνθρώπους λέγεσθαι;
Θεαίτητος: μὰ Δί' οὐκ ἔγωγε: καὶ ὅπερ γε ἐρωτᾷς, πάνυ θαυμάζω. ἡνίκα γὰρ διῇμεν ὃν τρόπον λέγοιεν τὸ δοκοῦν

ἑκάστῳ τοῦτο καὶ εἶναι τῷ δοκοῦντι, πάνυ μοι εὖ ἐφαίνετο λέγεσθαι: νῦν δὲ τοὐναντίον τάχα μεταπέπτωκεν.
Σωκράτης: νέος γὰρ εἶ, ὦ φίλε παῖ: τῆς οὖν δημηγορίας ὀξέως ὑπακούεις καὶ πείθῃ. πρὸς γὰρ ταῦτα ἐρεῖ Πρωταγόρας ἤ τις ἄλλος ὑπὲρ αὐτοῦ: “ὦ γενναῖοι παῖδές τε καὶ γέροντες, δημηγορεῖτε συγκαθεζόμενοι, θεούς τε εἰς τὸ μέσον ἄγοντες,

οὓς ἐγὼ ἔκ τε τοῦ λέγειν καὶ τοῦ γράφειν περὶ αὐτῶν ὡς εἰσὶν ἢ ὡς οὐκ εἰσίν, ἐξαιρῶ, καὶ ἃ οἱ πολλοὶ ἂν ἀποδέχοιντο ἀκούοντες, λέγετε ταῦτα, ὡς δεινὸν εἰ μηδὲν διοίσει εἰς σοφίαν ἕκαστος τῶν ἀνθρώπων βοσκήματος ὁτουοῦν: ἀπόδειξιν δὲ καὶ ἀνάγκην οὐδ' ἡντινοῦν λέγετε ἀλλὰ τῷ εἰκότι χρῆσθε, ᾧ εἰ ἐθέλοι Θεόδωρος ἢ ἄλλος τις τῶν γεωμετρῶν χρώμενος γεωμετρεῖν, ἄξιος οὐδ' ἑνὸς μόνου ἂν εἴη. σκοπεῖτε οὖν σύ τε καὶ Θεόδωρος εἰ ἀποδέξεσθε πιθανολογίᾳ τε καὶ εἰκόσι

περὶ τηλικούτων λεγομένους λόγους.”
Θεαίτητος: ἀλλ' οὐ δίκαιον, ὦ Σώκρατες, οὔτε σὺ οὔτε ἂν ἡμεῖς φαῖμεν.
Σωκράτης: ἄλλῃ δὴ σκεπτέον, ὡς ἔοικεν, ὡς ὅ τε σὸς καὶ ὁ Θεοδώρου λόγος.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν ἄλλῃ.
Σωκράτης: τῇδε δὴ σκοπῶμεν εἰ ἄρα ἐστὶν ἐπιστήμη τε καὶ αἴσθησις ταὐτὸν ἢ ἕτερον. εἰς γὰρ τοῦτό που πᾶς ὁ λόγος ἡμῖν ἔτεινεν, καὶ τούτου χάριν τὰ πολλὰ καὶ ἄτοπα ταῦτα ἐκινήσαμεν. οὐ γάρ;
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.

Σωκράτης: ἦ οὖν ὁμολογήσομεν, ἃ τῷ ὁρᾶν αἰσθανόμεθα ἢ τῷ ἀκούειν, πάντα ταῦτα ἅμα καὶ ἐπίστασθαι; οἷον τῶν βαρβάρων πρὶν μαθεῖν τὴν φωνὴν πότερον οὐ φήσομεν ἀκούειν ὅταν φθέγγωνται, ἢ ἀκούειν τε καὶ ἐπίστασθαι ἃ λέγουσι; καὶ αὖ γράμματα μὴ ἐπιστάμενοι, βλέποντες εἰς αὐτὰ πότερον οὐχ ὁρᾶν ἢ ἐπίστασθαι εἴπερ ὁρῶμεν διισχυριούμεθα;
Θεαίτητος: αὐτό γε, ὦ Σώκρατες, τοῦτο αὐτῶν, ὅπερ ὁρῶμέν τε καὶ ἀκούομεν, ἐπίστασθαι φήσομεν: τῶν μὲν γὰρ τὸ σχῆμα καὶ τὸ χρῶμα ὁρᾶν τε καὶ ἐπίστασθαι, τῶν δὲ τὴν

ὀξύτητα καὶ βαρύτητα ἀκούειν τε ἅμα καὶ εἰδέναι: ἃ δὲ οἵ τε γραμματισταὶ περὶ αὐτῶν καὶ οἱ ἑρμηνῆς διδάσκουσιν, οὔτε αἰσθάνεσθαι τῷ ὁρᾶν ἢ ἀκούειν οὔτε ἐπίστασθαι.
Σωκράτης: ἄριστά γ', ὦ Θεαίτητε, καὶ οὐκ ἄξιόν σοι πρὸς ταῦτα ἀμφισβητῆσαι, ἵνα καὶ αὐξάνῃ. ἀλλ' ὅρα δὴ καὶ τόδε ἄλλο προσιόν, καὶ σκόπει πῇ αὐτὸ διωσόμεθα.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον δή;

Σωκράτης: τὸ τοιόνδε: εἴ τις ἔροιτο: “ἆρα δυνατὸν ὅτου τις ἐπιστήμων γένοιτό ποτε, ἔτι ἔχοντα μνήμην αὐτοῦ τούτου καὶ σῳζόμενον, τότε ὅτε μέμνηται μὴ ἐπίστασθαι αὐτὸ τοῦτο ὃ μέμνηται;” μακρολογῶ δέ, ὡς ἔοικε, βουλόμενος ἐρέσθαι εἰ μαθών τίς τι μεμνημένος μὴ οἶδε.
Θεαίτητος: καὶ πῶς, ὦ Σώκρατες; τέρας γὰρ ἂν εἴη ὃ λέγεις.
Σωκράτης: μὴ οὖν ἐγὼ ληρῶ; σκόπει δέ. ἆρα τὸ ὁρᾶν οὐκ αἰσθάνεσθαι λέγεις καὶ τὴν ὄψιν αἴσθησιν;
Θεαίτητος: ἔγωγε.

Σωκράτης: οὐκοῦν ὁ ἰδών τι ἐπιστήμων ἐκείνου γέγονεν ὃ εἶδεν κατὰ τὸν ἄρτι λόγον;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: τί δέ; μνήμην οὐ λέγεις μέντοι τι;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: πότερον οὐδενὸς ἢ τινός;
Θεαίτητος: τινὸς δήπου.
Σωκράτης: οὐκοῦν ὧν ἔμαθε καὶ ὧν ᾔσθετο, τοιουτωνί τινων;
Θεαίτητος: τί μήν;
Σωκράτης: ὃ δὴ εἶδέ τις, μέμνηταί που ἐνίοτε;
Θεαίτητος: μέμνηται.
Σωκράτης: ἦ καὶ μύσας; ἢ τοῦτο δράσας ἐπελάθετο;
Θεαίτητος: ἀλλὰ δεινόν, ὦ Σώκρατες, τοῦτό γε φάναι.

Σωκράτης: δεῖ γε μέντοι, εἰ σώσομεν τὸν πρόσθε λόγον: εἰ δὲ μή, οἴχεται.
Θεαίτητος: καὶ ἐγώ, νὴ τὸν Δία, ὑποπτεύω, οὐ μὴν ἱκανῶς γε συννοῶ: ἀλλ' εἰπὲ πῇ.
Σωκράτης: τῇδε: ὁ μὲν ὁρῶν ἐπιστήμων, φαμέν, τούτου γέγονεν οὗπερ ὁρῶν: ὄψις γὰρ καὶ αἴσθησις καὶ ἐπιστήμη ταὐτὸν ὡμολόγηται.
Θεαίτητος: πάνυ γε.
Σωκράτης: ὁ δέ γε ὁρῶν καὶ ἐπιστήμων γεγονὼς οὗ ἑώρα, ἐὰν μύσῃ, μέμνηται μέν, οὐχ ὁρᾷ δὲ αὐτό. ἦ γάρ;
Θεαίτητος: ναί.

Σωκράτης: τὸ δέ γε “οὐχ ὁρᾷ” “οὐκ ἐπίσταταί” ἐστιν, εἴπερ καὶ τὸ “ὁρᾷ” “ἐπίσταται.”
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Σωκράτης: συμβαίνει ἄρα, οὗ τις ἐπιστήμων ἐγένετο, ἔτι μεμνημένον αὐτὸν μὴ ἐπίστασθαι, ἐπειδὴ οὐχ ὁρᾷ: ὃ τέρας ἔφαμεν ἂν εἶναι εἰ γίγνοιτο.
Θεαίτητος: ἀληθέστατα λέγεις.
Σωκράτης: τῶν ἀδυνάτων δή τι συμβαίνειν φαίνεται ἐάν τις ἐπιστήμην καὶ αἴσθησιν ταὐτὸν φῇ εἶναι.
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Σωκράτης: ἄλλο ἄρα ἑκάτερον φατέον.
Θεαίτητος: κινδυνεύει.

Σωκράτης: τί οὖν δῆτ' ἂν εἴη ἐπιστήμη; πάλιν ἐξ ἀρχῆς, ὡς ἔοικεν, λεκτέον. καίτοι τί ποτε μέλλομεν, ὦ Θεαίτητε, δρᾶν;
Θεαίτητος: τίνος πέρι;
Σωκράτης: φαινόμεθά μοι ἀλεκτρυόνος ἀγεννοῦς δίκην πρὶν νενικηκέναι ἀποπηδήσαντες ἀπὸ τοῦ λόγου ᾄδειν.
Θεαίτητος: πῶς δή;
Σωκράτης: ἀντιλογικῶς ἐοίκαμεν πρὸς τὰς τῶν ὀνομάτων ὁμολογίας ἀνομολογησάμενοι καὶ τοιούτῳ τινὶ περιγενόμενοι τοῦ λόγου ἀγαπᾶν, καὶ οὐ φάσκοντες ἀγωνισταὶ ἀλλὰ φιλόσοφοι

εἶναι λανθάνομεν ταὐτὰ ἐκείνοις τοῖς δεινοῖς ἀνδράσιν ποιοῦντες.
Θεαίτητος: οὔπω μανθάνω ὅπως λέγεις.
Σωκράτης: ἀλλ' ἐγὼ πειράσομαι δηλῶσαι περὶ αὐτῶν ὅ γε δὴ νοῶ. ἠρόμεθα γὰρ δὴ εἰ μαθὼν καὶ μεμνημένος τίς τι μὴ ἐπίσταται, καὶ τὸν ἰδόντα καὶ μύσαντα μεμνημένον ὁρῶντα δὲ οὒ ἀποδείξαντες, οὐκ εἰδότα ἀπεδείξαμεν καὶ ἅμα μεμνημένον: τοῦτο δ' εἶναι ἀδύνατον. καὶ οὕτω δὴ μῦθος ἀπώλετο ὁ Πρωταγόρειος, καὶ ὁ σὸς ἅμα ὁ τῆς ἐπιστήμης καὶ αἰσθήσεως ὅτι ταὐτόν ἐστιν.

Θεαίτητος: φαίνεται.
Σωκράτης: οὔ τι ἄν, οἶμαι, ὦ φίλε, εἴπερ γε ὁ πατὴρ τοῦ ἑτέρου μύθου ἔζη, ἀλλὰ πολλὰ ἂν ἤμυνε: νῦν δὲ ὀρφανὸν αὐτὸν ἡμεῖς προπηλακίζομεν. καὶ γὰρ οὐδ' οἱ ἐπίτροποι, οὓς Πρωταγόρας κατέλιπεν, βοηθεῖν ἐθέλουσιν, ὧν Θεόδωρος εἷς ὅδε. ἀλλὰ δὴ αὐτοὶ κινδυνεύσομεν τοῦ δικαίου ἕνεκ' αὐτῷ βοηθεῖν.
Θεόδωρος: οὐ γὰρ ἐγώ, ὦ Σώκρατες, ἀλλὰ μᾶλλον Καλλίας

ὁ Ἱππονίκου τῶν ἐκείνου ἐπίτροπος: ἡμεῖς δέ πως θᾶττον ἐκ τῶν ψιλῶν λόγων πρὸς τὴν γεωμετρίαν ἀπενεύσαμεν. χάριν γε μέντοι σοὶ ἕξομεν ἐὰν αὐτῷ βοηθῇς.
Σωκράτης: καλῶς λέγεις, ὦ Θεόδωρε. σκέψαι οὖν τήν γ' ἐμὴν βοήθειαν. τῶν γὰρ ἄρτι δεινότερα ἄν τις ὁμολογήσειεν μὴ προσέχων τοῖς ῥήμασι τὸν νοῦν, ᾗ τὸ πολὺ εἰθίσμεθα φάναι τε καὶ ἀπαρνεῖσθαι. σοὶ λέγω ὅπῃ, ἢ Θεαιτήτῳ.
Θεόδωρος: εἰς τὸ κοινὸν μὲν οὖν, ἀποκρινέσθω δὲ ὁ νεώτερος:

σφαλεὶς γὰρ ἧττον ἀσχημονήσει.
Σωκράτης: λέγω δὴ τὸ δεινότατον ἐρώτημα, ἔστι δὲ οἶμαι τοιόνδε τι: “ἆρα οἷόν τε τὸν αὐτὸν εἰδότα τι τοῦτο ὃ οἶδεν μὴ εἰδέναι;”
Θεόδωρος: τί δὴ οὖν ἀποκρινούμεθα, ὦ Θεαίτητε;
Θεαίτητος: ἀδύνατόν που, οἶμαι ἔγωγε.
Σωκράτης: οὔκ, εἰ τὸ ὁρᾶν γε ἐπίστασθαι θήσεις. τί γὰρ χρήσῃ ἀφύκτῳ ἐρωτήματι, τὸ λεγόμενον ἐν φρέατι συσχόμενος, ὅταν ἐρωτᾷ ἀνέκπληκτος ἀνήρ, καταλαβὼν τῇ χειρὶ

σοῦ τὸν ἕτερον ὀφθαλμόν, εἰ ὁρᾷς τὸ ἱμάτιον τῷ κατειλημμένῳ;
Θεαίτητος: οὐ φήσω οἶμαι τούτῳ γε, τῷ μέντοι ἑτέρῳ.
Σωκράτης: οὐκοῦν ὁρᾷς τε καὶ οὐχ ὁρᾷς ἅμα ταὐτόν;
Θεαίτητος: οὕτω γέ πως.
Σωκράτης: οὐδὲν ἐγώ, φήσει, τοῦτο οὔτε τάττω οὔτ' ἠρόμην τὸ ὅπως, ἀλλ' εἰ ὃ ἐπίστασαι, τοῦτο καὶ οὐκ ἐπίστασαι. νῦν δὲ ὃ οὐχ ὁρᾷς ὁρῶν φαίνῃ. ὡμολογηκὼς δὲ τυγχάνεις τὸ ὁρᾶν ἐπίστασθαι καὶ τὸ μὴ ὁρᾶν μὴ ἐπίστασθαι. ἐξ οὖν τούτων λογίζου τί σοι συμβαίνει.

Θεαίτητος: ἀλλὰ λογίζομαι ὅτι τἀναντία οἷς ὑπεθέμην.
Σωκράτης: ἴσως δέ γ', ὦ θαυμάσιε, πλείω ἂν τοιαῦτ' ἔπαθες εἴ τίς σε προσηρώτα εἰ ἐπίστασθαι ἔστι μὲν ὀξύ, ἔστι δὲ ἀμβλύ, καὶ ἐγγύθεν μὲν ἐπίστασθαι, πόρρωθεν δὲ μή, καὶ σφόδρα καὶ ἠρέμα τὸ αὐτό, καὶ ἄλλα μυρία, ἃ ἐλλοχῶν ἂν πελταστικὸς ἀνὴρ μισθοφόρος ἐν λόγοις ἐρόμενος, ἡνίκ' ἐπιστήμην καὶ αἴσθησιν ταὐτὸν ἔθου, ἐμβαλὼν ἂν εἰς τὸ ἀκούειν καὶ ὀσφραίνεσθαι καὶ τὰς τοιαύτας αἰσθήσεις, ἤλεγχεν

ἂν ἐπέχων καὶ οὐκ ἀνιεὶς πρὶν θαυμάσας τὴν πολυάρατον σοφίαν συνεποδίσθης ὑπ' αὐτοῦ, οὗ δή σε χειρωσάμενός τε καὶ συνδήσας ἤδη ἂν τότε ἐλύτρου χρημάτων ὅσων σοί τε κἀκείνῳ ἐδόκει. τίν' οὖν δὴ ὁ Πρωταγόρας, φαίης ἂν ἴσως, λόγον ἐπίκουρον τοῖς αὑτοῦ ἐρεῖ; ἄλλο τι πειρώμεθα λέγειν;
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: ταῦτά τε δὴ πάντα ὅσα ἡμεῖς ἐπαμύνοντες αὐτῷ

λέγομεν, καὶ ὁμόσε οἶμαι χωρήσεται καταφρονῶν ἡμῶν καὶ λέγων: “οὗτος δὴ ὁ Σωκράτης ὁ χρηστός, ἐπειδὴ αὐτῷ παιδίον τι ἐρωτηθὲν ἔδεισεν εἰ οἷόν τε τὸν αὐτὸν τὸ αὐτὸ μεμνῆσθαι ἅμα καὶ μὴ εἰδέναι, καὶ δεῖσαν ἀπέφησεν διὰ τὸ μὴ δύνασθαι προορᾶν, γέλωτα δὴ τὸν ἐμὲ ἐν τοῖς λόγοις ἀπέδειξεν. τὸ δέ, ὦ ῥᾳθυμότατε Σώκρατες, τῇδ' ἔχει: ὅταν τι τῶν ἐμῶν δι' ἐρωτήσεως σκοπῇς, ἐὰν μὲν ὁ ἐρωτηθεὶς οἷάπερ ἂν ἐγὼ ἀποκριναίμην ἀποκρινάμενος σφάλληται, ἐγὼ

ἐλέγχομαι, εἰ δὲ ἀλλοῖα, αὐτὸς ὁ ἐρωτηθείς. αὐτίκα γὰρ δοκεῖς τινά σοι συγχωρήσεσθαι μνήμην παρεῖναί τῳ ὧν ἔπαθε, τοιοῦτόν τι οὖσαν πάθος οἷον ὅτε ἔπασχε, μηκέτι πάσχοντι; πολλοῦ γε δεῖ. ἢ αὖ ἀποκνήσειν ὁμολογεῖν οἷόν τ' εἶναι εἰδέναι καὶ μὴ εἰδέναι τὸν αὐτὸν τὸ αὐτό; ἢ ἐάνπερ τοῦτο δείσῃ, δώσειν ποτὲ τὸν αὐτὸν εἶναι τὸν ἀνομοιούμενον τῷ πρὶν ἀνομοιοῦσθαι ὄντι; μᾶλλον δὲ τὸν εἶναί τινα ἀλλ' οὐχὶ τούς, καὶ τούτους γιγνομένους ἀπείρους, ἐάνπερ

ἀνομοίωσις γίγνηται, εἰ δὴ ὀνομάτων γε δεήσει θηρεύσεις διευλαβεῖσθαι ἀλλήλων; ἀλλ', ὦ μακάριε,” φήσει, “γενναιοτέρως ἐπ' αὐτὸ ἐλθὼν ὃ λέγω, εἰ δύνασαι, ἐξέλεγξον ὡς οὐχὶ ἴδιαι αἰσθήσεις ἑκάστῳ ἡμῶν γίγνονται, ἢ ὡς ἰδίων γιγνομένων οὐδέν τι ἂν μᾶλλον τὸ φαινόμενον μόνῳ ἐκείνῳ γίγνοιτο, ἢ εἰ εἶναι δεῖ ὀνομάζειν, εἴη ᾧπερ φαίνεται: ὗς δὲ δὴ καὶ κυνοκεφάλους λέγων οὐ μόνον αὐτὸς ὑηνεῖς, ἀλλὰ καὶ τοὺς ἀκούοντας τοῦτο δρᾶν εἰς τὰ συγγράμματά μου ἀναπείθεις,

οὐ καλῶς ποιῶν. ἐγὼ γάρ φημι μὲν τὴν ἀλήθειαν ἔχειν ὡς γέγραφα: μέτρον γὰρ ἕκαστον ἡμῶν εἶναι τῶν τε ὄντων καὶ μή, μυρίον μέντοι διαφέρειν ἕτερον ἑτέρου αὐτῷ τούτῳ, ὅτι τῷ μὲν ἄλλα ἔστι τε καὶ φαίνεται, τῷ δὲ ἄλλα. καὶ σοφίαν καὶ σοφὸν ἄνδρα πολλοῦ δέω τὸ μὴ φάναι εἶναι, ἀλλ' αὐτὸν τοῦτον καὶ λέγω σοφόν, ὃς ἄν τινι ἡμῶν, ᾧ φαίνεται καὶ ἔστι κακά, μεταβάλλων ποιήσῃ ἀγαθὰ φαίνεσθαί τε καὶ εἶναι. τὸν δὲ λόγον αὖ μὴ τῷ ῥήματί μου

δίωκε, ἀλλ' ὧδε ἔτι σαφέστερον μάθε τί λέγω. οἷον γὰρ ἐν τοῖς πρόσθεν ἐλέγετο ἀναμνήσθητι, ὅτι τῷ μὲν ἀσθενοῦντι πικρὰ φαίνεται ἃ ἐσθίει καὶ ἔστι, τῷ δὲ ὑγιαίνοντι τἀναντία ἔστι καὶ φαίνεται. σοφώτερον μὲν οὖν τούτων οὐδέτερον δεῖ

ποιῆσαι—οὐδὲ γὰρ δυνατόν—οὐδὲ κατηγορητέον ὡς ὁ μὲν κάμνων ἀμαθὴς ὅτι τοιαῦτα δοξάζει, ὁ δὲ ὑγιαίνων σοφὸς ὅτι ἀλλοῖα, μεταβλητέον δ' ἐπὶ θάτερα: ἀμείνων γὰρ ἡ ἑτέρα ἕξις. οὕτω δὲ καὶ ἐν τῇ παιδείᾳ ἀπὸ ἑτέρας ἕξεως ἐπὶ τὴν ἀμείνω μεταβλητέον: ἀλλ' ὁ μὲν ἰατρὸς φαρμάκοις μεταβάλλει, ὁ δὲ σοφιστὴς λόγοις. ἐπεὶ οὔ τί γε ψευδῆ δοξάζοντά τίς τινα ὕστερον ἀληθῆ ἐποίησε δοξάζειν: οὔτε γὰρ τὰ μὴ ὄντα δυνατὸν δοξάσαι, οὔτε ἄλλα παρ' ἃ ἂν πάσχῃ, ταῦτα

δὲ ἀεὶ ἀληθῆ. ἀλλ' οἶμαι πονηρᾶς ψυχῆς ἕξει δοξάζοντα συγγενῆ ἑαυτῆς χρηστὴ ἐποίησε δοξάσαι ἕτερα τοιαῦτα, ἃ δή τινες τὰ φαντάσματα ὑπὸ ἀπειρίας ἀληθῆ καλοῦσιν, ἐγὼ δὲ βελτίω μὲν τὰ ἕτερα τῶν ἑτέρων, ἀληθέστερα δὲ οὐδέν. καὶ τοὺς σοφούς, ὦ φίλε Σώκρατες, πολλοῦ δέω βατράχους λέγειν, ἀλλὰ κατὰ μὲν σώματα ἰατροὺς λέγω, κατὰ δὲ φυτὰ γεωργούς. φημὶ γὰρ καὶ τούτους τοῖς φυτοῖς ἀντὶ πονηρῶν

αἰσθήσεων, ὅταν τι αὐτῶν ἀσθενῇ, χρηστὰς καὶ ὑγιεινὰς αἰσθήσεις τε καὶ ἀληθεῖς ἐμποιεῖν, τοὺς δέ γε σοφούς τε καὶ ἀγαθοὺς ῥήτορας ταῖς πόλεσι τὰ χρηστὰ ἀντὶ τῶν πονηρῶν δίκαια δοκεῖν εἶναι ποιεῖν. ἐπεὶ οἷά γ' ἂν ἑκάστῃ πόλει δίκαια καὶ καλὰ δοκῇ, ταῦτα καὶ εἶναι αὐτῇ, ἕως ἂν αὐτὰ νομίζῃ: ἀλλ' ὁ σοφὸς ἀντὶ πονηρῶν ὄντων αὐτοῖς ἑκάστων χρηστὰ ἐποίησεν εἶναι καὶ δοκεῖν. κατὰ δὲ τὸν αὐτὸν λόγον καὶ ὁ σοφιστὴς τοὺς παιδευομένους οὕτω δυνάμενος παιδαγωγεῖν σοφός τε

καὶ ἄξιος πολλῶν χρημάτων τοῖς παιδευθεῖσιν. καὶ οὕτω σοφώτεροί τέ εἰσιν ἕτεροι ἑτέρων καὶ οὐδεὶς ψευδῆ δοξάζει, καὶ σοί, ἐάντε βούλῃ ἐάντε μή, ἀνεκτέον ὄντι μέτρῳ: σῴζεται γὰρ ἐν τούτοις ὁ λόγος οὗτος. ᾧ σὺ εἰ μὲν ἔχεις ἐξ ἀρχῆς ἀμφισβητεῖν, ἀμφισβήτει λόγῳ ἀντιδιεξελθών: εἰ δὲ δι' ἐρωτήσεων βούλει, δι' ἐρωτήσεων: οὐδὲ γὰρ τοῦτο φευκτέον, ἀλλὰ πάντων μάλιστα διωκτέον τῷ νοῦν ἔχοντι. ποίει

μέντοι οὑτωσί: μὴ ἀδίκει ἐν τῷ ἐρωτᾶν. καὶ γὰρ πολλὴ ἀλογία ἀρετῆς φάσκοντα ἐπιμελεῖσθαι μηδὲν ἀλλ' ἢ ἀδικοῦντα ἐν λόγοις διατελεῖν. ἀδικεῖν δ' ἐστὶν ἐν τῷ τοιούτῳ, ὅταν τις μὴ χωρὶς μὲν ὡς ἀγωνιζόμενος τὰς διατριβὰς ποιῆται, χωρὶς δὲ διαλεγόμενος, καὶ ἐν μὲν τῷ παίζῃ τε καὶ σφάλλῃ καθ' ὅσον ἂν δύνηται, ἐν δὲ τῷ διαλέγεσθαι σπουδάζῃ τε καὶ ἐπανορθοῖ τὸν προσδιαλεγόμενον, ἐκεῖνα μόνα αὐτῷ ἐνδεικνύμενος

τὰ σφάλματα, ἃ αὐτὸς ὑφ' ἑαυτοῦ καὶ τῶν προτέρων συνουσιῶν παρεκέκρουστο. ἂν μὲν γὰρ οὕτω ποιῇς, ἑαυτοὺς αἰτιάσονται οἱ προσδιατρίβοντές σοι τῆς αὑτῶν ταραχῆς καὶ ἀπορίας ἀλλ' οὐ σέ, καὶ σὲ μὲν διώξονται καὶ φιλήσουσιν, αὑτοὺς δὲ μισήσουσι καὶ φεύξονται ἀφ' ἑαυτῶν εἰς φιλοσοφίαν, ἵν' ἄλλοι γενόμενοι ἀπαλλαγῶσι τῶν οἳ πρότερον ἦσαν: ἐὰν δὲ τἀναντία τούτων δρᾷς ὥσπερ οἱ πολλοί, τἀναντία συμβήσεταί σοι καὶ τοὺς συνόντας ἀντὶ φιλοσόφων

μισοῦντας τοῦτο τὸ πρᾶγμα ἀποφανεῖς ἐπειδὰν πρεσβύτεροι γένωνται. ἐὰν οὖν ἐμοὶ πείθῃ, ὃ καὶ πρότερον ἐρρήθη, οὐ δυσμενῶς οὐδὲ μαχητικῶς ἀλλ' ἵλεῳ τῇ διανοίᾳ συγκαθεὶς ὡς ἀληθῶς σκέψῃ τί ποτε λέγομεν, κινεῖσθαί τε ἀποφαινόμενοι τὰ πάντα, τό τε δοκοῦν ἑκάστῳ τοῦτο καὶ εἶναι ἰδιώτῃ τε καὶ πόλει. καὶ ἐκ τούτων ἐπισκέψῃ εἴτε ταὐτὸν εἴτε καὶ ἄλλο ἐπιστήμη καὶ αἴσθησις, ἀλλ' οὐχ ὥσπερ ἄρτι ἐκ συνηθείας

ῥημάτων τε καὶ ὀνομάτων, ἃ οἱ πολλοὶ ὅπῃ ἂν τύχωσιν ἕλκοντες ἀπορίας ἀλλήλοις παντοδαπὰς παρέχουσι.” ταῦτα, ὦ Θεόδωρε, τῷ ἑταίρῳ σου εἰς βοήθειαν προσηρξάμην κατ' ἐμὴν δύναμιν σμικρὰ ἀπὸ σμικρῶν: εἰ δ' αὐτὸς ἔζη, μεγαλειότερον ἂν τοῖς αὑτοῦ ἐβοήθησεν.
Θεόδωρος: παίζεις, ὦ Σώκρατες: πάνυ γὰρ νεανικῶς τῷ ἀνδρὶ βεβοήθηκας.
Σωκράτης: εὖ λέγεις, ὦ ἑταῖρε. καί μοι εἰπέ: ἐνενόησάς που λέγοντος ἄρτι τοῦ Πρωταγόρου καὶ ὀνειδίζοντος ἡμῖν ὅτι

πρὸς παιδίον τοὺς λόγους ποιούμενοι τῷ τοῦ παιδὸς φόβῳ ἀγωνιζοίμεθα εἰς τὰ ἑαυτοῦ, καὶ χαριεντισμόν τινα ἀποκαλῶν, ἀποσεμνύνων δὲ τὸ πάντων μέτρον, σπουδάσαι ἡμᾶς διεκελεύσατο περὶ τὸν αὑτοῦ λόγον;
Θεόδωρος: πῶς γὰρ οὐκ ἐνενόησα, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: τί οὖν; κελεύεις πείθεσθαι αὐτῷ;
Θεόδωρος: σφόδρα γε.
Σωκράτης: ὁρᾷς οὖν ὅτι τάδε πάντα πλὴν σοῦ παιδία ἐστίν. εἰ οὖν πεισόμεθα τῷ ἀνδρί, ἐμὲ καὶ σὲ δεῖ ἐρωτῶντάς τε καὶ

ἀποκρινομένους ἀλλήλοις σπουδάσαι αὐτοῦ περὶ τὸν λόγον, ἵνα μὴ τοῦτό γε ἔχῃ ἐγκαλεῖν, ὡς παίζοντες πρὸς μειράκια διεσκεψάμεθ' αὐτοῦ τὸν λόγον.
Θεόδωρος: τί δ'; οὐ πολλῶν τοι Θεαίτητος μεγάλους πώγωνας ἐχόντων ἄμεινον ἂν ἐπακολουθήσειε λόγῳ διερευνωμένῳ;
Σωκράτης: ἀλλ' οὔ τι σοῦ γε, ὦ Θεόδωρε, ἄμεινον. μὴ οὖν οἴου ἐμὲ μὲν τῷ σῷ ἑταίρῳ τετελευτηκότι δεῖν παντὶ τρόπῳ

ἐπαμύνειν, σὲ δὲ μηδενί. ἀλλ' ἴθι, ὦ ἄριστε, ὀλίγον ἐπίσπου, μέχρι τούτου αὐτοῦ ἕως ἂν εἰδῶμεν εἴτε ἄρα σὲ δεῖ διαγραμμάτων πέρι μέτρον εἶναι, εἴτε πάντες ὁμοίως σοὶ ἱκανοὶ ἑαυτοῖς εἴς τε ἀστρονομίαν καὶ τἆλλα ὧν δὴ σὺ πέρι αἰτίαν ἔχεις διαφέρειν.
Θεόδωρος: οὐ ῥᾴδιον, ὦ Σώκρατες, σοὶ παρακαθήμενον μὴ διδόναι λόγον, ἀλλ' ἐγὼ ἄρτι παρελήρησα φάσκων σε ἐπιτρέψειν μοι μὴ ἀποδύεσθαι, καὶ οὐχὶ ἀναγκάσειν καθάπερ Λακεδαιμόνιοι: σὺ δέ μοι δοκεῖς πρὸς τὸν Σκίρωνα μᾶλλον

τείνειν. Λακεδαιμόνιοι μὲν γὰρ ἀπιέναι ἢ ἀποδύεσθαι κελεύουσι, σὺ δὲ κατ' Ἀνταῖόν τί μοι μᾶλλον δοκεῖς τὸ δρᾶμα δρᾶν: τὸν γὰρ προσελθόντα οὐκ ἀνίης πρὶν <ἂν> ἀναγκάσῃς ἀποδύσας ἐν τοῖς λόγοις προσπαλαῖσαι.
Σωκράτης: ἄριστά γε, ὦ Θεόδωρε, τὴν νόσον μου ἀπῄκασας: ἰσχυρικώτερος μέντοι ἐγὼ ἐκείνων. μυρίοι γὰρ ἤδη μοι Ἡρακλέες τε καὶ Θησέες ἐντυχόντες καρτεροὶ πρὸς τὸ λέγειν μάλ' εὖ συγκεκόφασιν, ἀλλ' ἐγὼ οὐδέν τι μᾶλλον ἀφίσταμαι:

οὕτω τις ἔρως δεινὸς ἐνδέδυκε τῆς περὶ ταῦτα γυμνασίας. μὴ οὖν μηδὲ σὺ φθονήσῃς προσανατριψάμενος σαυτόν τε ἅμα καὶ ἐμὲ ὀνῆσαι.
Θεόδωρος: οὐδὲν ἔτι ἀντιλέγω, ἀλλ' ἄγε ὅπῃ 'θέλεις: πάντως τὴν περὶ ταῦτα εἱμαρμένην ἣν <ἂν> σὺ ἐπικλώσῃς δεῖ ἀνατλῆναι ἐλεγχόμενον. οὐ μέντοι περαιτέρω γε ὧν προτίθεσαι οἷός τ' ἔσομαι παρασχεῖν ἐμαυτόν σοι.
Σωκράτης: ἀλλ' ἀρκεῖ καὶ μέχρι τούτων. καί μοι πάνυ τήρει τὸ τοιόνδε, μή που παιδικόν τι λάθωμεν εἶδος τῶν λόγων

ποιούμενοι, καί τις πάλιν ἡμῖν αὐτὸ ὀνειδίσῃ.
Θεόδωρος: ἀλλὰ δὴ πειράσομαί γε καθ' ὅσον ἂν δύνωμαι.
Σωκράτης: τοῦδε τοίνυν πρῶτον πάλιν ἀντιλαβώμεθα οὗπερ τὸ πρότερον, καὶ ἴδωμεν ὀρθῶς ἢ οὐκ ὀρθῶς ἐδυσχεραίνομεν ἐπιτιμῶντες τῷ λόγῳ ὅτι αὐτάρκη ἕκαστον εἰς φρόνησιν ἐποίει, καὶ ἡμῖν συνεχώρησεν ὁ Πρωταγόρας περί τε τοῦ ἀμείνονος καὶ χείρονος διαφέρειν τινάς, οὓς δὴ καὶ εἶναι σοφούς. οὐχί;
Θεόδωρος: ναί.
Σωκράτης: εἰ μὲν τοίνυν αὐτὸς παρὼν ὡμολόγει ἀλλὰ μὴ ἡμεῖς

βοηθοῦντες ὑπὲρ αὐτοῦ συνεχωρήσαμεν, οὐδὲν ἂν πάλιν ἔδει ἐπαναλαβόντας βεβαιοῦσθαι: νῦν δὲ τάχ' ἄν τις ἡμᾶς ἀκύρους τιθείη τῆς ὑπὲρ ἐκείνου ὁμολογίας. διὸ καλλιόνως ἔχει σαφέστερον περὶ τούτου αὐτοῦ διομολογήσασθαι: οὐ γάρ τι σμικρὸν παραλλάττει οὕτως ἔχον ἢ ἄλλως.
Θεόδωρος: λέγεις ἀληθῆ.
Σωκράτης: μὴ τοίνυν δι' ἄλλων ἀλλ' ἐκ τοῦ ἐκείνου λόγου ὡς

διὰ βραχυτάτων λάβωμεν τὴν ὁμολογίαν.
Θεόδωρος: πῶς;
Σωκράτης: οὑτωσί: τὸ δοκοῦν ἑκάστῳ τοῦτο καὶ εἶναί φησί που ᾧ δοκεῖ;
Θεόδωρος: φησὶ γὰρ οὖν.
Σωκράτης: οὐκοῦν, ὦ Πρωταγόρα, καὶ ἡμεῖς ἀνθρώπου, μᾶλλον δὲ πάντων ἀνθρώπων δόξας λέγομεν, καὶ φαμὲν οὐδένα ὅντινα οὐ τὰ μὲν αὑτὸν ἡγεῖσθαι τῶν ἄλλων σοφώτερον, τὰ δὲ ἄλλους ἑαυτοῦ, καὶ ἔν γε τοῖς μεγίστοις κινδύνοις, ὅταν ἐν στρατείαις ἢ νόσοις ἢ ἐν θαλάττῃ χειμάζωνται, ὥσπερ πρὸς θεοὺς ἔχειν τοὺς ἐν ἑκάστοις ἄρχοντας, σωτῆρας σφῶν

προσδοκῶντας, οὐκ ἄλλῳ τῳ διαφέροντας ἢ τῷ εἰδέναι: καὶ πάντα που μεστὰ τἀνθρώπινα ζητούντων διδασκάλους τε καὶ ἄρχοντας ἑαυτῶν τε καὶ τῶν ἄλλων ζῴων τῶν τε ἐργασιῶν, οἰομένων τε αὖ ἱκανῶν μὲν διδάσκειν, ἱκανῶν δὲ ἄρχειν εἶναι. καὶ ἐν τούτοις ἅπασι τί ἄλλο φήσομεν ἢ αὐτοὺς τοὺς ἀνθρώπους ἡγεῖσθαι σοφίαν καὶ ἀμαθίαν εἶναι παρὰ σφίσιν;
Θεόδωρος: οὐδὲν ἄλλο.
Σωκράτης: οὐκοῦν τὴν μὲν σοφίαν ἀληθῆ διάνοιαν ἡγοῦνται, τὴν δὲ ἀμαθίαν ψευδῆ δόξαν;

Θεόδωρος: τί μήν;
Σωκράτης: τί οὖν, ὦ Πρωταγόρα, χρησόμεθα τῷ λόγῳ; πότερον ἀληθῆ φῶμεν ἀεὶ τοὺς ἀνθρώπους δοξάζειν, ἢ τοτὲ μὲν ἀληθῆ, τοτὲ δὲ ψευδῆ; ἐξ ἀμφοτέρων γάρ που συμβαίνει μὴ ἀεὶ ἀληθῆ ἀλλ' ἀμφότερα αὐτοὺς δοξάζειν. σκόπει γάρ, ὦ Θεόδωρε, εἰ ἐθέλοι ἄν τις τῶν ἀμφὶ Πρωταγόραν ἢ σὺ αὐτὸς διαμάχεσθαι ὡς οὐδεὶς ἡγεῖται ἕτερος ἕτερον ἀμαθῆ τε εἶναι καὶ ψευδῆ δοξάζειν.
Θεόδωρος: ἀλλ' ἄπιστον, ὦ Σώκρατες.

Σωκράτης: καὶ μὴν εἰς τοῦτό γε ἀνάγκης ὁ λόγος ἥκει ὁ πάντων χρημάτων μέτρον ἄνθρωπον λέγων.
Θεόδωρος: πῶς δή;
Σωκράτης: ὅταν σὺ κρίνας τι παρὰ σαυτῷ πρός με ἀποφαίνῃ περί τινος δόξαν, σοὶ μὲν δὴ τοῦτο κατὰ τὸν ἐκείνου λόγον ἀληθὲς ἔστω, ἡμῖν δὲ δὴ τοῖς ἄλλοις περὶ τῆς σῆς κρίσεως πότερον οὐκ ἔστιν κριταῖς γενέσθαι, ἢ ἀεὶ σὲ κρίνομεν ἀληθῆ δοξάζειν; ἢ μυρίοι ἑκάστοτέ σοι μάχονται ἀντιδοξάζοντες, ἡγούμενοι ψευδῆ κρίνειν τε καὶ οἴεσθαι;

Θεόδωρος: νὴ τὸν Δία, ὦ Σώκρατες, μάλα μυρίοι δῆτα, φησὶν Ὅμηρος, οἵ γέ μοι τὰ ἐξ ἀνθρώπων πράγματα παρέχουσιν.
Σωκράτης: τί οὖν; βούλει λέγωμεν ὡς σὺ τότε σαυτῷ μὲν ἀληθῆ δοξάζεις, τοῖς δὲ μυρίοις ψευδῆ;
Θεόδωρος: ἔοικεν ἔκ γε τοῦ λόγου ἀνάγκη εἶναι.
Σωκράτης: τί δὲ αὐτῷ Πρωταγόρᾳ; ἆρ' οὐχὶ ἀνάγκη, εἰ μὲν μηδὲ αὐτὸς ᾤετο μέτρον εἶναι ἄνθρωπον μηδὲ οἱ πολλοί, ὥσπερ οὐδὲ οἴονται, μηδενὶ δὴ εἶναι ταύτην τὴν ἀλήθειαν

ἣν ἐκεῖνος ἔγραψεν; εἰ δὲ αὐτὸς μὲν ᾤετο, τὸ δὲ πλῆθος μὴ συνοίεται, οἶσθ' ὅτι πρῶτον μὲν ὅσῳ πλείους οἷς μὴ δοκεῖ ἢ οἷς δοκεῖ, τοσούτῳ μᾶλλον οὐκ ἔστιν ἢ ἔστιν.
Θεόδωρος: ἀνάγκη, εἴπερ γε καθ' ἑκάστην δόξαν ἔσται καὶ οὐκ ἔσται.
Σωκράτης: ἔπειτά γε τοῦτ' ἔχει κομψότατον: ἐκεῖνος μὲν περὶ τῆς αὑτοῦ οἰήσεως τὴν τῶν ἀντιδοξαζόντων οἴησιν, ᾗ ἐκεῖνον ἡγοῦνται ψεύδεσθαι, συγχωρεῖ που ἀληθῆ εἶναι ὁμολογῶν τὰ ὄντα δοξάζειν ἅπαντας.
Θεόδωρος: πάνυ μὲν οὖν.

Σωκράτης: οὐκοῦν τὴν αὑτοῦ ἂν ψευδῆ συγχωροῖ, εἰ τὴν τῶν ἡγουμένων αὐτὸν ψεύδεσθαι ὁμολογεῖ ἀληθῆ εἶναι;
Θεόδωρος: ἀνάγκη.
Σωκράτης: οἱ δέ γ' ἄλλοι οὐ συγχωροῦσιν ἑαυτοῖς ψεύδεσθαι;
Θεόδωρος: οὐ γὰρ οὖν.
Σωκράτης: ὁ δέ γ' αὖ ὁμολογεῖ καὶ ταύτην ἀληθῆ τὴν δόξαν ἐξ ὧν γέγραφεν.
Θεόδωρος: φαίνεται.
Σωκράτης: ἐξ ἁπάντων ἄρα ἀπὸ Πρωταγόρου ἀρξαμένων ἀμφισβητήσεται, μᾶλλον δὲ ὑπό γε ἐκείνου ὁμολογήσεται, ὅταν τῷ τἀναντία λέγοντι συγχωρῇ ἀληθῆ αὐτὸν δοξάζειν,

τότε καὶ ὁ Πρωταγόρας αὐτὸς συγχωρήσεται μήτε κύνα μήτε τὸν ἐπιτυχόντα ἄνθρωπον μέτρον εἶναι μηδὲ περὶ ἑνὸς οὗ ἂν μὴ μάθῃ. οὐχ οὕτως;
Θεόδωρος: οὕτως.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐπειδὴ ἀμφισβητεῖται ὑπὸ πάντων, οὐδενὶ ἂν εἴη ἡ Πρωταγόρου Ἀλήθεια ἀληθής, οὔτε τινὶ ἄλλῳ οὔτ' αὐτῷ ἐκείνῳ.
Θεόδωρος: ἄγαν, ὦ Σώκρατες, τὸν ἑταῖρόν μου καταθέομεν.
Σωκράτης: ἀλλά τοι, ὦ φίλε, ἄδηλον εἰ καὶ παραθέομεν τὸ ὀρθόν. εἰκός γε ἄρα ἐκεῖνον πρεσβύτερον ὄντα σοφώτερον

ἡμῶν εἶναι: καὶ εἰ αὐτίκα ἐντεῦθεν ἀνακύψειε μέχρι τοῦ αὐχένος, πολλὰ ἂν ἐμέ τε ἐλέγξας ληροῦντα, ὡς τὸ εἰκός, καὶ σὲ ὁμολογοῦντα, καταδὺς ἂν οἴχοιτο ἀποτρέχων. ἀλλ' ἡμῖν ἀνάγκη οἶμαι χρῆσθαι ἡμῖν αὐτοῖς ὁποῖοί τινές ἐσμεν, καὶ τὰ δοκοῦντα ἀεὶ ταῦτα λέγειν. καὶ δῆτα καὶ νῦν ἄλλο τι φῶμεν ὁμολογεῖν ἂν τοῦτό γε ὁντινοῦν, τὸ εἶναι σοφώτερον ἕτερον ἑτέρου, εἶναι δὲ καὶ ἀμαθέστερον;
Θεόδωρος: ἐμοὶ γοῦν δοκεῖ.
Σωκράτης: ἦ καὶ ταύτῃ ἂν μάλιστα ἵστασθαι τὸν λόγον, ᾗ

ἡμεῖς ὑπεγράψαμεν βοηθοῦντες Πρωταγόρᾳ, ὡς τὰ μὲν πολλὰ ᾗ δοκεῖ, ταύτῃ καὶ ἔστιν ἑκάστῳ, θερμά, ξηρά, γλυκέα, πάντα ὅσα τοῦ τύπου τούτου: εἰ δέ που ἔν τισι συγχωρήσεται διαφέρειν ἄλλον ἄλλου, περὶ τὰ ὑγιεινὰ καὶ νοσώδη ἐθελῆσαι ἂν φάναι μὴ πᾶν γύναιον καὶ παιδίον, καὶ θηρίον δέ, ἱκανὸν εἶναι ἰᾶσθαι αὑτὸ γιγνῶσκον ἑαυτῷ τὸ ὑγιεινόν, ἀλλὰ ἐνταῦθα δὴ ἄλλον ἄλλου διαφέρειν, εἴπερ που;
Θεόδωρος: ἔμοιγε δοκεῖ οὕτως.

Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ περὶ πολιτικῶν, καλὰ μὲν καὶ αἰσχρὰ καὶ δίκαια καὶ ἄδικα καὶ ὅσια καὶ μή, οἷα ἂν ἑκάστη πόλις οἰηθεῖσα θῆται νόμιμα αὑτῇ, ταῦτα καὶ εἶναι τῇ ἀληθείᾳ ἑκάστῃ, καὶ ἐν τούτοις μὲν οὐδὲν σοφώτερον οὔτε ἰδιώτην ἰδιώτου οὔτε πόλιν πόλεως εἶναι: ἐν δὲ τῷ συμφέροντα ἑαυτῇ ἢ μὴ συμφέροντα τίθεσθαι, ἐνταῦθ', εἴπερ που, αὖ ὁμολογήσει σύμβουλόν τε συμβούλου διαφέρειν καὶ πόλεως δόξαν ἑτέραν ἑτέρας πρὸς ἀλήθειαν, καὶ οὐκ ἂν πάνυ τολμήσειε

φῆσαι, ἃ ἂν θῆται πόλις συμφέροντα οἰηθεῖσα αὑτῇ, παντὸς μᾶλλον ταῦτα καὶ συνοίσειν: ἀλλ' ἐκεῖ οὗ λέγω, ἐν τοῖς δικαίοις καὶ ἀδίκοις καὶ ὁσίοις καὶ ἀνοσίοις, ἐθέλουσιν ἰσχυρίζεσθαι ὡς οὐκ ἔστι φύσει αὐτῶν οὐδὲν οὐσίαν ἑαυτοῦ ἔχον, ἀλλὰ τὸ κοινῇ δόξαν τοῦτο γίγνεται ἀληθὲς τότε, ὅταν δόξῃ καὶ ὅσον ἂν δοκῇ χρόνον. καὶ ὅσοι γε ἂν μὴ παντάπασι τὸν Πρωταγόρου λόγον λέγωσιν, ὧδέ πως τὴν σοφίαν ἄγουσι. λόγος δὲ ἡμᾶς, ὦ Θεόδωρε, ἐκ λόγου μείζων ἐξ ἐλάττονος

καταλαμβάνει.
Θεόδωρος: οὐκοῦν σχολὴν ἄγομεν, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: φαινόμεθα. καὶ πολλάκις μέν γε δή, ὦ δαιμόνιε, καὶ ἄλλοτε κατενόησα, ἀτὰρ καὶ νῦν, ὡς εἰκότως οἱ ἐν ταῖς φιλοσοφίαις πολὺν χρόνον διατρίψαντες εἰς τὰ δικαστήρια ἰόντες γελοῖοι φαίνονται ῥήτορες.
Θεόδωρος: πῶς δὴ οὖν λέγεις;
Σωκράτης: κινδυνεύουσιν οἱ ἐν δικαστηρίοις καὶ τοῖς τοιούτοις ἐκ νέων κυλινδούμενοι πρὸς τοὺς ἐν φιλοσοφίᾳ καὶ τῇ

τοιᾷδε διατριβῇ τεθραμμένους ὡς οἰκέται πρὸς ἐλευθέρους τεθράφθαι.
Θεόδωρος: πῇ δή;
Σωκράτης: ἧι τοῖς μὲν τοῦτο ὃ σὺ εἶπες ἀεὶ πάρεστι, σχολή, καὶ τοὺς λόγους ἐν εἰρήνῃ ἐπὶ σχολῆς ποιοῦνται: ὥσπερ ἡμεῖς νυνὶ τρίτον ἤδη λόγον ἐκ λόγου μεταλαμβάνομεν, οὕτω κἀκεῖνοι, ἐὰν αὐτοὺς ὁ ἐπελθὼν τοῦ προκειμένου μᾶλλον καθάπερ ἡμᾶς ἀρέσῃ: καὶ διὰ μακρῶν ἢ βραχέων μέλει οὐδὲν λέγειν, ἂν μόνον τύχωσι τοῦ ὄντος: οἱ δὲ ἐν ἀσχολίᾳ

τε ἀεὶ λέγουσι—κατεπείγει γὰρ ὕδωρ ῥέον—καὶ οὐκ ἐγχωρεῖ περὶ οὗ ἂν ἐπιθυμήσωσι τοὺς λόγους ποιεῖσθαι, ἀλλ' ἀνάγκην ἔχων ὁ ἀντίδικος ἐφέστηκεν καὶ ὑπογραφὴν παραναγιγνωσκομένην ὧν ἐκτὸς οὐ ῥητέον [ἣν ἀντωμοσίαν καλοῦσιν]: οἱ δὲ λόγοι ἀεὶ περὶ ὁμοδούλου πρὸς δεσπότην καθήμενον, ἐν χειρί τινα δίκην ἔχοντα, καὶ οἱ ἀγῶνες οὐδέποτε τὴν ἄλλως ἀλλ' ἀεὶ τὴν περὶ αὐτοῦ, πολλάκις δὲ καὶ περὶ ψυχῆς

ὁ δρόμος: ὥστ' ἐξ ἁπάντων τούτων ἔντονοι καὶ δριμεῖς γίγνονται, ἐπιστάμενοι τὸν δεσπότην λόγῳ τε θωπεῦσαι καὶ ἔργῳ ὑπελθεῖν, σμικροὶ δὲ καὶ οὐκ ὀρθοὶ τὰς ψυχάς. τὴν γὰρ αὔξην καὶ τὸ εὐθύ τε καὶ τὸ ἐλευθέριον ἡ ἐκ νέων δουλεία ἀφῄρηται, ἀναγκάζουσα πράττειν σκολιά, μεγάλους κινδύνους καὶ φόβους ἔτι ἁπαλαῖς ψυχαῖς ἐπιβάλλουσα, οὓς οὐ δυνάμενοι μετὰ τοῦ δικαίου καὶ ἀληθοῦς ὑποφέρειν, εὐθὺς ἐπὶ τὸ ψεῦδός τε καὶ τὸ ἀλλήλους ἀνταδικεῖν τρεπόμενοι

πολλὰ κάμπτονται καὶ συγκλῶνται, ὥσθ' ὑγιὲς οὐδὲν ἔχοντες τῆς διανοίας εἰς ἄνδρας ἐκ μειρακίων τελευτῶσι, δεινοί τε καὶ σοφοὶ γεγονότες, ὡς οἴονται. καὶ οὗτοι μὲν δὴ τοιοῦτοι, ὦ Θεόδωρε: τοὺς δὲ τοῦ ἡμετέρου χοροῦ πότερον βούλει διελθόντες ἢ ἐάσαντες πάλιν ἐπὶ τὸν λόγον τρεπώμεθα, ἵνα μὴ καί, ὃ νυνδὴ ἐλέγομεν, λίαν πολὺ τῇ ἐλευθερίᾳ καὶ μεταλήψει τῶν λόγων καταχρώμεθα;
Θεόδωρος: μηδαμῶς, ὦ Σώκρατες, ἀλλὰ διελθόντες. πάνυ

γὰρ εὖ τοῦτο εἴρηκας, ὅτι οὐχ ἡμεῖς οἱ ἐν τῷ τοιῷδε χορεύοντες τῶν λόγων ὑπηρέται, ἀλλ' οἱ λόγοι ἡμέτεροι ὥσπερ οἰκέται, καὶ ἕκαστος αὐτῶν περιμένει ἀποτελεσθῆναι ὅταν ἡμῖν δοκῇ: οὔτε γὰρ δικαστὴς οὔτε θεατὴς ὥσπερ ποιηταῖς ἐπιτιμήσων τε καὶ ἄρξων ἐπιστατεῖ παρ' ἡμῖν.
Σωκράτης: λέγωμεν δή, ὡς ἔοικεν, ἐπεὶ σοί γε δοκεῖ, περὶ τῶν κορυφαίων: τί γὰρ ἄν τις τούς γε φαύλως διατρίβοντας ἐν φιλοσοφίᾳ λέγοι; οὗτοι δέ που ἐκ νέων πρῶτον μὲν εἰς

ἀγορὰν οὐκ ἴσασι τὴν ὁδόν, οὐδὲ ὅπου δικαστήριον ἢ βουλευτήριον ἤ τι κοινὸν ἄλλο τῆς πόλεως συνέδριον: νόμους δὲ καὶ ψηφίσματα λεγόμενα ἢ γεγραμμένα οὔτε ὁρῶσιν οὔτε ἀκούουσι: σπουδαὶ δὲ ἑταιριῶν ἐπ' ἀρχὰς καὶ σύνοδοι καὶ δεῖπνα καὶ σὺν αὐλητρίσι κῶμοι, οὐδὲ ὄναρ πράττειν προσίσταται αὐτοῖς. εὖ δὲ ἢ κακῶς τις γέγονεν ἐν πόλει, ἤ τί τῳ κακόν ἐστιν ἐκ προγόνων γεγονὸς ἢ πρὸς ἀνδρῶν ἢ γυναικῶν, μᾶλλον αὐτὸν λέληθεν ἢ οἱ τῆς θαλάττης λεγόμενοι

χόες. καὶ ταῦτα πάντ' οὐδ' ὅτι οὐκ οἶδεν, οἶδεν: οὐδὲ γὰρ αὐτῶν ἀπέχεται τοῦ εὐδοκιμεῖν χάριν, ἀλλὰ τῷ ὄντι τὸ σῶμα μόνον ἐν τῇ πόλει κεῖται αὐτοῦ καὶ ἐπιδημεῖ, ἡ δὲ διάνοια, ταῦτα πάντα ἡγησαμένη σμικρὰ καὶ οὐδέν, ἀτιμάσασα πανταχῇ πέτεται κατὰ Πίνδαρον “τᾶς τε γᾶς ὑπένερθε” καὶ τὰ ἐπίπεδα γεωμετροῦσα, “οὐρανοῦ θ' ὕπερ” ἀστρονομοῦσα,

καὶ πᾶσαν πάντῃ φύσιν ἐρευνωμένη τῶν ὄντων ἑκάστου ὅλου, εἰς τῶν ἐγγὺς οὐδὲν αὑτὴν συγκαθιεῖσα.
Θεόδωρος: πῶς τοῦτο λέγεις, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: ὥσπερ καὶ Θαλῆν ἀστρονομοῦντα, ὦ Θεόδωρε, καὶ ἄνω βλέποντα, πεσόντα εἰς φρέαρ, Θρᾷττά τις ἐμμελὴς καὶ χαρίεσσα θεραπαινὶς ἀποσκῶψαι λέγεται ὡς τὰ μὲν ἐν οὐρανῷ προθυμοῖτο εἰδέναι, τὰ δ' ἔμπροσθεν αὐτοῦ καὶ παρὰ πόδας λανθάνοι αὐτόν. ταὐτὸν δὲ ἀρκεῖ σκῶμμα ἐπὶ πάντας

ὅσοι ἐν φιλοσοφίᾳ διάγουσι. τῷ γὰρ ὄντι τὸν τοιοῦτον ὁ μὲν πλησίον καὶ ὁ γείτων λέληθεν, οὐ μόνον ὅτι πράττει, ἀλλ' ὀλίγου καὶ εἰ ἄνθρωπός ἐστιν ἤ τι ἄλλο θρέμμα: τί δέ ποτ' ἐστὶν ἄνθρωπος καὶ τί τῇ τοιαύτῃ φύσει προσήκει διάφορον τῶν ἄλλων ποιεῖν ἢ πάσχειν, ζητεῖ τε καὶ πράγματ' ἔχει διερευνώμενος. μανθάνεις γάρ που, ὦ Θεόδωρε: ἢ οὔ;
Θεόδωρος: ἔγωγε: καὶ ἀληθῆ λέγεις.
Σωκράτης: τοιγάρτοι, ὦ φίλε, ἰδίᾳ τε συγγιγνόμενος ὁ τοιοῦτος

ἑκάστῳ καὶ δημοσίᾳ, ὅπερ ἀρχόμενος ἔλεγον, ὅταν ἐν δικαστηρίῳ ἤ που ἄλλοθι ἀναγκασθῇ περὶ τῶν παρὰ πόδας καὶ τῶν ἐν ὀφθαλμοῖς διαλέγεσθαι, γέλωτα παρέχει οὐ μόνον Θρᾴτταις ἀλλὰ καὶ τῷ ἄλλῳ ὄχλῳ, εἰς φρέατά τε καὶ πᾶσαν ἀπορίαν ἐμπίπτων ὑπὸ ἀπειρίας, καὶ ἡ ἀσχημοσύνη δεινή, δόξαν ἀβελτερίας παρεχομένη: ἔν τε γὰρ ταῖς λοιδορίαις ἴδιον ἔχει οὐδὲν οὐδένα λοιδορεῖν, ἅτ' οὐκ εἰδὼς κακὸν οὐδὲν οὐδενὸς ἐκ τοῦ μὴ μεμελετηκέναι: ἀπορῶν

οὖν γελοῖος φαίνεται. ἔν τε τοῖς ἐπαίνοις καὶ ταῖς τῶν ἄλλων μεγαλαυχίαις οὐ προσποιήτως ἀλλὰ τῷ ὄντι γελῶν ἔνδηλος γιγνόμενος ληρώδης δοκεῖ εἶναι. τύραννόν τε γὰρ ἢ βασιλέα ἐγκωμιαζόμενον, ἕνα τῶν νομέων, οἷον συβώτην ἢ ποιμένα ἤ τινα βουκόλον, ἡγεῖται ἀκούειν εὐδαιμονιζόμενον πολὺ βδάλλοντα: δυσκολώτερον δὲ ἐκείνων ζῷον καὶ ἐπιβουλότερον ποιμαίνειν τε καὶ βδάλλειν νομίζει αὐτούς, ἄγροικον δὲ καὶ ἀπαίδευτον ὑπὸ ἀσχολίας οὐδὲν ἧττον τῶν

νομέων τὸν τοιοῦτον ἀναγκαῖον γίγνεσθαι, σηκὸν ἐν ὄρει τὸ τεῖχος περιβεβλημένον. γῆς δὲ ὅταν μυρία πλέθρα ἢ ἔτι πλείω ἀκούσῃ ὥς τις ἄρα κεκτημένος θαυμαστὰ πλήθει κέκτηται, πάνσμικρα δοκεῖ ἀκούειν εἰς ἅπασαν εἰωθὼς τὴν γῆν βλέπειν. τὰ δὲ δὴ γένη ὑμνούντων, ὡς γενναῖός τις ἑπτὰ πάππους πλουσίους ἔχων ἀποφῆναι, παντάπασιν ἀμβλὺ καὶ ἐπὶ σμικρὸν ὁρώντων ἡγεῖται τὸν ἔπαινον, ὑπὸ

ἀπαιδευσίας οὐ δυναμένων εἰς τὸ πᾶν ἀεὶ βλέπειν οὐδὲ λογίζεσθαι ὅτι πάππων καὶ προγόνων μυριάδες ἑκάστῳ γεγόνασιν ἀναρίθμητοι, ἐν αἷς πλούσιοι καὶ πτωχοὶ καὶ βασιλῆς καὶ δοῦλοι βάρβαροί τε καὶ Ἕλληνες πολλάκις μυρίοι γεγόνασιν ὁτῳοῦν: ἀλλ' ἐπὶ πέντε καὶ εἴκοσι καταλόγῳ προγόνων σεμνυνομένων καὶ ἀναφερόντων εἰς Ἡρακλέα τὸν Ἀμφιτρύωνος ἄτοπα αὐτῷ καταφαίνεται τῆς σμικρολογίας, ὅτι

δὲ ὁ ἀπ' Ἀμφιτρύωνος εἰς τὸ ἄνω πεντεκαιεικοστὸς τοιοῦτος ἦν οἵα συνέβαινεν αὐτῷ τύχη, καὶ ὁ πεντηκοστὸς ἀπ' αὐτοῦ, γελᾷ οὐ δυναμένων λογίζεσθαί τε καὶ χαυνότητα ἀνοήτου ψυχῆς ἀπαλλάττειν. ἐν ἅπασι δὴ τούτοις ὁ τοιοῦτος ὑπὸ τῶν πολλῶν καταγελᾶται, τὰ μὲν ὑπερηφάνως ἔχων, ὡς δοκεῖ, τὰ δ' ἐν ποσὶν ἀγνοῶν τε καὶ ἐν ἑκάστοις ἀπορῶν.
Θεόδωρος: παντάπασι τὰ γιγνόμενα λέγεις, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ὅταν δέ γέ τινα αὐτός, ὦ φίλε, ἑλκύσῃ ἄνω, καὶ

ἐθελήσῃ τις αὐτῷ ἐκβῆναι ἐκ τοῦ “τί ἐγὼ σὲ ἀδικῶ ἢ σὺ ἐμέ”; εἰς σκέψιν αὐτῆς δικαιοσύνης τε καὶ ἀδικίας, τί τε ἑκάτερον αὐτοῖν καὶ τί τῶν πάντων ἢ ἀλλήλων διαφέρετον, ἢ ἐκ τοῦ “εἰ βασιλεὺς εὐδαίμων,” “κεκτημένος τ' αὖ χρυσίον,” βασιλείας πέρι καὶ ἀνθρωπίνης ὅλως εὐδαιμονίας καὶ ἀθλιότητος ἐπὶ σκέψιν, ποίω τέ τινε ἐστὸν καὶ τίνα τρόπον ἀνθρώπου φύσει προσήκει τὸ μὲν κτήσασθαι αὐτοῖν, τὸ δὲ ἀποφυγεῖν—περὶ τούτων ἁπάντων ὅταν αὖ δέῃ λόγον

διδόναι τὸν σμικρὸν ἐκεῖνον τὴν ψυχὴν καὶ δριμὺν καὶ δικανικόν, πάλιν αὖ τὰ ἀντίστροφα ἀποδίδωσιν: εἰλιγγιῶν τε ἀπὸ ὑψηλοῦ κρεμασθεὶς καὶ βλέπων μετέωρος ἄνωθεν ὑπὸ ἀηθείας ἀδημονῶν τε καὶ ἀπορῶν καὶ βατταρίζων γέλωτα Θρᾴτταις μὲν οὐ παρέχει οὐδ' ἄλλῳ ἀπαιδεύτῳ οὐδενί, οὐ γὰρ αἰσθάνονται, τοῖς δ' ἐναντίως ἢ ὡς ἀνδραπόδοις τραφεῖσι πᾶσιν. οὗτος δὴ ἑκατέρου τρόπος, ὦ Θεόδωρε, ὁ

μὲν τῷ ὄντι ἐν ἐλευθερίᾳ τε καὶ σχολῇ τεθραμμένου, ὃν δὴ φιλόσοφον καλεῖς, ᾧ ἀνεμέσητον εὐήθει δοκεῖν καὶ οὐδενὶ εἶναι ὅταν εἰς δουλικὰ ἐμπέσῃ διακονήματα, οἷον στρωματόδεσμον μὴ ἐπισταμένου συσκευάσασθαι μηδὲ ὄψον ἡδῦναι ἢ θῶπας λόγους: ὁ δ' αὖ τὰ μὲν τοιαῦτα πάντα δυναμένου τορῶς τε καὶ ὀξέως διακονεῖν, ἀναβάλλεσθαι δὲ οὐκ ἐπισταμένου ἐπιδέξια ἐλευθερίως οὐδέ γ' ἁρμονίαν λόγων

λαβόντος ὀρθῶς ὑμνῆσαι θεῶν τε καὶ ἀνδρῶν εὐδαιμόνων βίον [ἀληθῆ].
Θεόδωρος: εἰ πάντας, ὦ Σώκρατες, πείθοις ἃ λέγεις ὥσπερ ἐμέ, πλείων ἂν εἰρήνη καὶ κακὰ ἐλάττω κατ' ἀνθρώπους εἴη.
Σωκράτης: ἀλλ' οὔτ' ἀπολέσθαι τὰ κακὰ δυνατόν, ὦ Θεόδωρε— ὑπεναντίον γάρ τι τῷ ἀγαθῷ ἀεὶ εἶναι ἀνάγκη—οὔτ' ἐν θεοῖς αὐτὰ ἱδρῦσθαι, τὴν δὲ θνητὴν φύσιν καὶ τόνδε τὸν τόπον περιπολεῖ ἐξ ἀνάγκης. διὸ καὶ πειρᾶσθαι χρὴ ἐνθένδε

ἐκεῖσε φεύγειν ὅτι τάχιστα. φυγὴ δὲ ὁμοίωσις θεῷ κατὰ τὸ δυνατόν: ὁμοίωσις δὲ δίκαιον καὶ ὅσιον μετὰ φρονήσεως γενέσθαι. ἀλλὰ γάρ, ὦ ἄριστε, οὐ πάνυ τι ῥᾴδιον πεῖσαι ὡς ἄρα οὐχ ὧν ἕνεκα οἱ πολλοί φασι δεῖν πονηρίαν μὲν φεύγειν, ἀρετὴν δὲ διώκειν, τούτων χάριν τὸ μὲν ἐπιτηδευτέον, τὸ δ' οὔ, ἵνα δὴ μὴ κακὸς καὶ ἵνα ἀγαθὸς δοκῇ εἶναι: ταῦτα μὲν γάρ ἐστιν ὁ λεγόμενος γραῶν ὕθλος, ὡς ἐμοὶ φαίνεται: τὸ δὲ ἀληθὲς ὧδε λέγωμεν. θεὸς οὐδαμῇ

οὐδαμῶς ἄδικος, ἀλλ' ὡς οἷόν τε δικαιότατος, καὶ οὐκ ἔστιν αὐτῷ ὁμοιότερον οὐδὲν ἢ ὃς ἂν ἡμῶν αὖ γένηται ὅτι δικαιότατος. περὶ τοῦτο καὶ ἡ ὡς ἀληθῶς δεινότης ἀνδρὸς καὶ οὐδενία τε καὶ ἀνανδρία. ἡ μὲν γὰρ τούτου γνῶσις σοφία καὶ ἀρετὴ ἀληθινή, ἡ δὲ ἄγνοια ἀμαθία καὶ κακία ἐναργής: αἱ δ' ἄλλαι δεινότητές τε δοκοῦσαι καὶ σοφίαι ἐν μὲν πολιτικαῖς δυναστείαις γιγνόμεναι φορτικαί, ἐν δὲ τέχναις

βάναυσοι. τῷ οὖν ἀδικοῦντι καὶ ἀνόσια λέγοντι ἢ πράττοντι μακρῷ ἄριστ' ἔχει τὸ μὴ συγχωρεῖν δεινῷ ὑπὸ πανουργίας εἶναι: ἀγάλλονται γὰρ τῷ ὀνείδει καὶ οἴονται ἀκούειν ὅτι οὐ λῆροί εἰσι, γῆς ἄλλως ἄχθη, ἀλλ' ἄνδρες οἵους δεῖ ἐν πόλει τοὺς σωθησομένους. λεκτέον οὖν τἀληθές, ὅτι τοσούτῳ μᾶλλόν εἰσιν οἷοι οὐκ οἴονται, ὅτι οὐχὶ οἴονται: ἀγνοοῦσι γὰρ ζημίαν ἀδικίας, ὃ δεῖ ἥκιστα ἀγνοεῖν. οὐ γάρ ἐστιν ἣν δοκοῦσιν, πληγαί τε καὶ θάνατοι, ὧν ἐνίοτε πάσχουσιν

οὐδὲν ἀδικοῦντες, ἀλλὰ ἣν ἀδύνατον ἐκφυγεῖν.
Θεόδωρος: τίνα δὴ λέγεις;
Σωκράτης: παραδειγμάτων, ὦ φίλε, ἐν τῷ ὄντι ἑστώτων, τοῦ μὲν θείου εὐδαιμονεστάτου, τοῦ δὲ ἀθέου ἀθλιωτάτου, οὐχ ὁρῶντες ὅτι οὕτως ἔχει, ὑπὸ ἠλιθιότητός τε καὶ τῆς ἐσχάτης

ἀνοίας λανθάνουσι τῷ μὲν ὁμοιούμενοι διὰ τὰς ἀδίκους πράξεις, τῷ δὲ ἀνομοιούμενοι. οὗ δὴ τίνουσι δίκην ζῶντες τὸν εἰκότα βίον ᾧ ὁμοιοῦνται: ἐὰν δ' εἴπωμεν ὅτι, ἂν μὴ ἀπαλλαγῶσι τῆς δεινότητος, καὶ τελευτήσαντας αὐτοὺς ἐκεῖνος μὲν ὁ τῶν κακῶν καθαρὸς τόπος οὐ δέξεται, ἐνθάδε δὲ τὴν αὑτοῖς ὁμοιότητα τῆς διαγωγῆς ἀεὶ ἕξουσι, κακοὶ κακοῖς συνόντες, ταῦτα δὴ καὶ παντάπασιν ὡς δεινοὶ καὶ πανοῦργοι ἀνοήτων τινῶν ἀκούσονται.
Θεόδωρος: καὶ μάλα δή, ὦ Σώκρατες.

Σωκράτης: οἶδά τοι, ὦ ἑταῖρε. ἓν μέντοι τι αὐτοῖς συμβέβηκεν: ὅταν ἰδίᾳ λόγον δέῃ δοῦναί τε καὶ δέξασθαι περὶ ὧν ψέγουσι, καὶ ἐθελήσωσιν ἀνδρικῶς πολὺν χρόνον ὑπομεῖναι καὶ μὴ ἀνάνδρως φυγεῖν, τότε ἀτόπως, ὦ δαιμόνιε, τελευτῶντες οὐκ ἀρέσκουσιν αὐτοὶ αὑτοῖς περὶ ὧν λέγουσι, καὶ ἡ ῥητορικὴ ἐκείνη πως ἀπομαραίνεται, ὥστε παίδων μηδὲν δοκεῖν διαφέρειν. περὶ μὲν οὖν τούτων, ἐπειδὴ καὶ πάρεργα τυγχάνει λεγόμενα, ἀποστῶμεν—εἰ δὲ μή, πλείω

ἀεὶ ἐπιρρέοντα καταχώσει ἡμῶν τὸν ἐξ ἀρχῆς λόγον—ἐπὶ δὲ τὰ ἔμπροσθεν ἴωμεν, εἰ καὶ σοὶ δοκεῖ.
Θεόδωρος: ἐμοὶ μὲν τὰ τοιαῦτα, ὦ Σώκρατες, οὐκ ἀηδέστερα ἀκούειν: ῥᾴω γὰρ τηλικῷδε ὄντι ἐπακολουθεῖν. εἰ μέντοι δοκεῖ, πάλιν ἐπανίωμεν.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐνταῦθά που ἦμεν τοῦ λόγου, ἐν ᾧ ἔφαμεν τοὺς τὴν φερομένην οὐσίαν λέγοντας, καὶ τὸ ἀεὶ δοκοῦν ἑκάστῳ τοῦτο καὶ εἶναι τούτῳ ᾧ δοκεῖ, ἐν μὲν τοῖς ἄλλοις ἐθέλειν διισχυρίζεσθαι καὶ οὐχ ἥκιστα περὶ τὰ δίκαια, ὡς

παντὸς μᾶλλον ἃ ἂν θῆται πόλις δόξαντα αὑτῇ, ταῦτα καὶ ἔστι δίκαια τῇ θεμένῃ, ἕωσπερ ἂν κέηται: περὶ δὲ τἀγαθὰ οὐδένα ἀνδρεῖον ἔθ' οὕτως εἶναι ὥστε τολμᾶν διαμάχεσθαι ὅτι καὶ ἃ ἂν ὠφέλιμα οἰηθεῖσα πόλις ἑαυτῇ θῆται, καὶ ἔστι τοσοῦτον χρόνον ὅσον ἂν κέηται ὠφέλιμα, πλὴν εἴ τις τὸ ὄνομα λέγοι: τοῦτο δέ που σκῶμμ' ἂν εἴη πρὸς ὃ λέγομεν. ἢ οὐχί;
Θεόδωρος: πάνυ γε.

Σωκράτης: μὴ γὰρ λεγέτω τὸ ὄνομα, ἀλλὰ τὸ πρᾶγμα τὸ ὀνομαζόμενον θεωρείτω.
Θεόδωρος: μὴ γάρ.
Σωκράτης: ἀλλ' ὃ ἂν τοῦτο ὀνομάζῃ, τούτου δήπου στοχάζεται νομοθετουμένη, καὶ πάντας τοὺς νόμους, καθ' ὅσον οἴεταί τε καὶ δύναται, ὡς ὠφελιμωτάτους ἑαυτῇ τίθεται: ἢ πρὸς ἄλλο τι βλέπουσα νομοθετεῖται;

Θεόδωρος: οὐδαμῶς.
Σωκράτης: ἦ οὖν καὶ τυγχάνει ἀεί, ἢ πολλὰ καὶ διαμαρτάνει ἑκάστη;
Θεόδωρος: οἶμαι ἔγωγε καὶ ἁμαρτάνειν.
Σωκράτης: ἔτι τοίνυν ἐνθένδε ἂν μᾶλλον πᾶς τις ὁμολογήσειεν ταὐτὰ ταῦτα, εἰ περὶ παντός τις τοῦ εἴδους ἐρωτῴη ἐν ᾧ καὶ τὸ ὠφέλιμον τυγχάνει ὄν: ἔστι δέ που καὶ περὶ τὸν μέλλοντα χρόνον. ὅταν γὰρ νομοθετώμεθα, ὡς ἐσομένους ὠφελίμους τοὺς νόμους τιθέμεθα εἰς τὸν ἔπειτα χρόνον: τοῦτο δὲ “μέλλον” ὀρθῶς ἂν λέγοιμεν.

Θεόδωρος: πάνυ γε.
Σωκράτης: ἴθι δή, οὑτωσὶ ἐρωτῶμεν Πρωταγόραν ἢ ἄλλον τινὰ τῶν ἐκείνῳ τὰ αὐτὰ λεγόντων: “πάντων μέτρον ἄνθρωπός ἐστιν,” ὡς φατέ, ὦ Πρωταγόρα, λευκῶν βαρέων κούφων, οὐδενὸς ὅτου οὐ τῶν τοιούτων: ἔχων γὰρ αὐτῶν τὸ κριτήριον ἐν αὑτῷ, οἷα πάσχει τοιαῦτα οἰόμενος, ἀληθῆ τε οἴεται αὑτῷ καὶ ὄντα. οὐχ οὕτω;
Θεόδωρος: οὕτω.
Σωκράτης: ἦ καὶ τῶν μελλόντων ἔσεσθαι, φήσομεν, ὦ Πρωταγόρα,

ἔχει τὸ κριτήριον ἐν αὑτῷ, καὶ οἷα ἂν οἰηθῇ ἔσεσθαι, ταῦτα καὶ γίγνεται ἐκείνῳ τῷ οἰηθέντι; οἷον θερμή: ἆρ' ὅταν τις οἰηθῇ ἰδιώτης αὑτὸν πυρετὸν λήψεσθαι καὶ ἔσεσθαι ταύτην τὴν θερμότητα, καὶ ἕτερος, ἰατρὸς δέ, ἀντοιηθῇ, κατὰ τὴν ποτέρου δόξαν φῶμεν τὸ μέλλον ἀποβήσεσθαι, ἢ κατὰ τὴν ἀμφοτέρων, καὶ τῷ μὲν ἰατρῷ οὐ θερμὸς οὐδὲ πυρέττων γενήσεται, ἑαυτῷ δὲ ἀμφότερα;
Θεόδωρος: γελοῖον μεντἂν εἴη.
Σωκράτης: ἀλλ' οἶμαι περὶ οἴνου γλυκύτητος καὶ αὐστηρότητος

μελλούσης ἔσεσθαι ἡ τοῦ γεωργοῦ δόξα ἀλλ' οὐχ ἡ τοῦ κιθαριστοῦ κυρία.
Θεόδωρος: τί μήν;
Σωκράτης: οὐδ' ἂν αὖ περὶ ἀναρμόστου τε καὶ εὐαρμόστου ἐσομένου παιδοτρίβης ἂν βέλτιον δοξάσειεν μουσικοῦ, ὃ καὶ ἔπειτα αὐτῷ τῷ παιδοτρίβῃ δόξει εὐάρμοστον εἶναι.
Θεόδωρος: οὐδαμῶς.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ τοῦ μέλλοντος ἑστιάσεσθαι μὴ μαγειρικοῦ ὄντος, σκευαζομένης θοίνης, ἀκυροτέρα ἡ κρίσις τῆς τοῦ ὀψοποιοῦ περὶ τῆς ἐσομένης ἡδονῆς. περὶ μὲν γὰρ τοῦ

ἤδη ὄντος ἑκάστῳ ἡδέος ἢ γεγονότος μηδέν πω τῷ λόγῳ διαμαχώμεθα, ἀλλὰ περὶ τοῦ μέλλοντος ἑκάστῳ καὶ δόξειν καὶ ἔσεσθαι πότερον αὐτὸς αὑτῷ ἄριστος κριτής, ἢ σύ, ὦ Πρωταγόρα, τό γε περὶ λόγους πιθανὸν ἑκάστῳ ἡμῶν ἐσόμενον εἰς δικαστήριον βέλτιον ἂν προδοξάσαις ἢ τῶν ἰδιωτῶν ὁστισοῦν;
Θεόδωρος: καὶ μάλα, ὦ Σώκρατες, τοῦτό γε σφόδρα ὑπισχνεῖτο πάντων διαφέρειν αὐτός.
Σωκράτης: νὴ Δία, ὦ μέλε: ἢ οὐδείς γ' ἂν αὐτῷ διελέγετο

διδοὺς πολὺ ἀργύριον, εἰ μὴ τοὺς συνόντας ἔπειθεν ὅτι καὶ τὸ μέλλον ἔσεσθαί τε καὶ δόξειν οὔτε μάντις οὔτε τις ἄλλος ἄμεινον κρίνειεν ἂν ἢ αὐτός [αὑτῷ].
Θεόδωρος: ἀληθέστατα.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ αἱ νομοθεσίαι καὶ τὸ ὠφέλιμον περὶ τὸ μέλλον ἐστί, καὶ πᾶς ἂν ὁμολογοῖ νομοθετουμένην πόλιν πολλάκις ἀνάγκην εἶναι τοῦ ὠφελιμωτάτου ἀποτυγχάνειν;
Θεόδωρος: μάλα γε.
Σωκράτης: μετρίως ἄρα ἡμῖν πρὸς τὸν διδάσκαλόν σου εἰρήσεται

ὅτι ἀνάγκη αὐτῷ ὁμολογεῖν σοφώτερόν τε ἄλλον ἄλλου εἶναι καὶ τὸν μὲν τοιοῦτον μέτρον εἶναι, ἐμοὶ δὲ τῷ ἀνεπιστήμονι μηδὲ ὁπωστιοῦν ἀνάγκην εἶναι μέτρῳ γίγνεσθαι, ὡς ἄρτι με ἠνάγκαζεν ὁ ὑπὲρ ἐκείνου λόγος, εἴτ' ἐβουλόμην εἴτε μή, τοιοῦτον εἶναι.
Θεόδωρος: ἐκείνῃ μοι δοκεῖ, ὦ Σώκρατες, μάλιστα ἁλίσκεσθαι ὁ λόγος, ἁλισκόμενος καὶ ταύτῃ, ᾗ τὰς τῶν ἄλλων δόξας κυρίας ποιεῖ, αὗται δὲ ἐφάνησαν τοὺς ἐκείνου λόγους οὐδαμῇ ἀληθεῖς ἡγούμεναι.

Σωκράτης: πολλαχῇ, ὦ Θεόδωρε, καὶ ἄλλῃ ἂν τό γε τοιοῦτον ἁλοίη μὴ πᾶσαν παντὸς ἀληθῆ δόξαν εἶναι: περὶ δὲ τὸ παρὸν ἑκάστῳ πάθος, ἐξ ὧν αἱ αἰσθήσεις καὶ αἱ κατὰ ταύτας δόξαι γίγνονται, χαλεπώτερον ἑλεῖν ὡς οὐκ ἀληθεῖς. ἴσως δὲ οὐδὲν λέγω: ἀνάλωτοι γάρ, εἰ ἔτυχον, εἰσίν, καὶ οἱ φάσκοντες αὐτὰς ἐναργεῖς τε εἶναι καὶ ἐπιστήμας τάχα ἂν ὄντα λέγοιεν, καὶ Θεαίτητος ὅδε οὐκ ἀπὸ σκοποῦ εἴρηκεν

αἴσθησιν καὶ ἐπιστήμην ταὐτὸν θέμενος. προσιτέον οὖν ἐγγυτέρω, ὡς ὁ ὑπὲρ Πρωταγόρου λόγος ἐπέταττε, καὶ σκεπτέον τὴν φερομένην ταύτην οὐσίαν διακρούοντα εἴτε ὑγιὲς εἴτε σαθρὸν φθέγγεται: μάχη δ' οὖν περὶ αὐτῆς οὐ φαύλη οὐδ' ὀλίγοις γέγονεν.
Θεόδωρος: πολλοῦ καὶ δεῖ φαύλη εἶναι, ἀλλὰ περὶ μὲν τὴν Ἰωνίαν καὶ ἐπιδίδωσι πάμπολυ. οἱ γὰρ τοῦ Ἡρακλείτου ἑταῖροι χορηγοῦσι τούτου τοῦ λόγου μάλα ἐρρωμένως.
Σωκράτης: τῷ τοι, ὦ φίλε Θεόδωρε, μᾶλλον σκεπτέον καὶ ἐξ

ἀρχῆς, ὥσπερ αὐτοὶ ὑποτείνονται.
Θεόδωρος: παντάπασι μὲν οὖν. καὶ γάρ, ὦ Σώκρατες, περὶ τούτων τῶν Ἡρακλειτείων ἤ, ὥσπερ σὺ λέγεις, Ὁμηρείων καὶ ἔτι παλαιοτέρων, αὐτοῖς μὲν τοῖς περὶ τὴν Ἔφεσον, ὅσοι προσποιοῦνται ἔμπειροι, οὐδὲν μᾶλλον οἷόν τε διαλεχθῆναι ἢ τοῖς οἰστρῶσιν. ἀτεχνῶς γὰρ κατὰ τὰ συγγράμματα φέρονται, τὸ δ' ἐπιμεῖναι ἐπὶ λόγῳ καὶ ἐρωτήματι καὶ ἡσυχίως

ἐν μέρει ἀποκρίνασθαι καὶ ἐρέσθαι ἧττον αὐτοῖς ἔνι ἢ τὸ μηδέν: μᾶλλον δὲ ὑπερβάλλει τὸ οὐδ' οὐδὲν πρὸς τὸ μηδὲ σμικρὸν ἐνεῖναι τοῖς ἀνδράσιν ἡσυχίας. ἀλλ' ἄν τινά τι ἔρῃ, ὥσπερ ἐκ φαρέτρας ῥηματίσκια αἰνιγματώδη ἀνασπῶντες ἀποτοξεύουσι, κἂν τούτου ζητῇς λόγον λαβεῖν τί εἴρηκεν, ἑτέρῳ πεπλήξῃ καινῶς μετωνομασμένῳ. περανεῖς δὲ οὐδέποτε οὐδὲν πρὸς οὐδένα αὐτῶν: οὐδέ γε ἐκεῖνοι αὐτοὶ πρὸς ἀλλήλους, ἀλλ' εὖ πάνυ φυλάττουσι τὸ μηδὲν βέβαιον ἐᾶν εἶναι

μήτ' ἐν λόγῳ μήτ' ἐν ταῖς αὑτῶν ψυχαῖς, ἡγούμενοι, ὡς ἐμοὶ δοκεῖ, αὐτὸ στάσιμον εἶναι: τούτῳ δὲ πάνυ πολεμοῦσιν, καὶ καθ' ὅσον δύνανται πανταχόθεν ἐκβάλλουσιν.
Σωκράτης: ἴσως, ὦ Θεόδωρε, τοὺς ἄνδρας μαχομένους ἑώρακας, εἰρηνεύουσιν δὲ οὐ συγγέγονας: οὐ γὰρ σοὶ ἑταῖροί εἰσιν. ἀλλ' οἶμαι τὰ τοιαῦτα τοῖς μαθηταῖς ἐπὶ σχολῆς φράζουσιν, οὓς ἂν βούλωνται ὁμοίους αὑτοῖς ποιῆσαι.
Θεόδωρος: ποίοις μαθηταῖς, ὦ δαιμόνιε; οὐδὲ γίγνεται τῶν

τοιούτων ἕτερος ἑτέρου μαθητής, ἀλλ' αὐτόματοι ἀναφύονται ὁπόθεν ἂν τύχῃ ἕκαστος αὐτῶν ἐνθουσιάσας, καὶ τὸν ἕτερον ὁ ἕτερος οὐδὲν ἡγεῖται εἰδέναι. παρὰ μὲν οὖν τούτων, ὅπερ ᾖα ἐρῶν, οὐκ ἄν ποτε λάβοις λόγον οὔτε ἑκόντων οὔτε ἀκόντων: αὐτοὺς δὲ δεῖ παραλαβόντας ὥσπερ πρόβλημα ἐπισκοπεῖσθαι.
Σωκράτης: καὶ μετρίως γε λέγεις. τὸ δὲ δὴ πρόβλημα ἄλλο τι παρειλήφαμεν παρὰ μὲν τῶν ἀρχαίων μετὰ ποιήσεως

ἐπικρυπτομένων τοὺς πολλούς, ὡς ἡ γένεσις τῶν ἄλλων πάντων Ὠκεανός τε καὶ Τηθὺς ῥεύματα <ὄντα> τυγχάνει καὶ οὐδὲν ἕστηκε, παρὰ δὲ τῶν ὑστέρων ἅτε σοφωτέρων ἀναφανδὸν ἀποδεικνυμένων, ἵνα καὶ οἱ σκυτοτόμοι αὐτῶν τὴν σοφίαν μάθωσιν ἀκούσαντες καὶ παύσωνται ἠλιθίως οἰόμενοι τὰ μὲν ἑστάναι, τὰ δὲ κινεῖσθαι τῶν ὄντων, μαθόντες δὲ ὅτι πάντα κινεῖται τιμῶσιν αὐτούς; ὀλίγου δὲ ἐπελαθόμην, ὦ Θεόδωρε, ὅτι ἄλλοι αὖ τἀναντία τούτοις ἀπεφήναντο,

“ οἷον ἀκίνητον τελέθει τῷ παντὶ ὄνομ' εἶναι ” καὶ ἄλλα ὅσα Μέλισσοί τε καὶ Παρμενίδαι ἐναντιούμενοι πᾶσι τούτοις διισχυρίζονται, ὡς ἕν τε πάντα ἐστὶ καὶ ἕστηκεν αὐτὸ ἐν αὑτῷ οὐκ ἔχον χώραν ἐν ᾗ κινεῖται. τούτοις οὖν, ὦ ἑταῖρε, πᾶσι τί χρησόμεθα; κατὰ σμικρὸν γὰρ προϊόντες λελήθαμεν ἀμφοτέρων εἰς τὸ μέσον πεπτωκότες, καὶ ἂν μή

πῃ ἀμυνόμενοι διαφύγωμεν, δίκην δώσομεν ὥσπερ οἱ ἐν ταῖς παλαίστραις διὰ γραμμῆς παίζοντες, ὅταν ὑπ' ἀμφοτέρων ληφθέντες ἕλκωνται εἰς τἀναντία. δοκεῖ οὖν μοι τοὺς ἑτέρους πρότερον σκεπτέον, ἐφ' οὕσπερ ὡρμήσαμεν, τοὺς ῥέοντας, καὶ ἐὰν μέν τι φαίνωνται λέγοντες, συνέλξομεν μετ' αὐτῶν ἡμᾶς αὐτούς, τοὺς ἑτέρους ἐκφυγεῖν πειρώμενοι: ἐὰν δὲ οἱ τοῦ ὅλου στασιῶται ἀληθέστερα λέγειν δοκῶσι, φευξόμεθα παρ'

αὐτοὺς ἀπ' αὖ τῶν τὰ ἀκίνητα κινούντων. ἀμφότεροι δ' ἂν φανῶσι μηδὲν μέτριον λέγοντες, γελοῖοι ἐσόμεθα ἡγούμενοι ἡμᾶς μὲν τὶ λέγειν φαύλους ὄντας, παμπαλαίους δὲ καὶ πασσόφους ἄνδρας ἀποδεδοκιμακότες. ὅρα οὖν, ὦ Θεόδωρε, εἰ λυσιτελεῖ εἰς τοσοῦτον προϊέναι κίνδυνον.
Θεόδωρος: οὐδὲν μὲν οὖν ἀνεκτόν, ὦ Σώκρατες, μὴ οὐ διασκέψασθαι τί λέγουσιν ἑκάτεροι τῶν ἀνδρῶν.
Σωκράτης: σκεπτέον ἂν εἴη σοῦ γε οὕτω προθυμουμένου. δοκεῖ

οὖν μοι ἀρχὴ εἶναι τῆς σκέψεως κινήσεως πέρι, ποῖόν τί ποτε ἄρα λέγοντές φασι τὰ πάντα κινεῖσθαι. βούλομαι δὲ λέγειν τὸ τοιόνδε: πότερον ἕν τι εἶδος αὐτῆς λέγουσιν ἤ, ὥσπερ ἐμοὶ φαίνεται, δύο; μὴ μέντοι μόνον ἐμοὶ δοκείτω, ἀλλὰ συμμέτεχε καὶ σύ, ἵνα κοινῇ πάσχωμεν ἄν τι καὶ δέῃ. καί μοι λέγε: ἆρα κινεῖσθαι καλεῖς ὅταν τι χώραν ἐκ χώρας μεταβάλλῃ ἢ καὶ ἐν τῷ αὐτῷ στρέφηται;
Θεόδωρος: ἔγωγε.
Σωκράτης: τοῦτο μὲν τοίνυν ἓν ἔστω εἶδος. ὅταν δὲ ᾖ μὲν ἐν

τῷ αὐτῷ, γηράσκῃ δέ, ἢ μέλαν ἐκ λευκοῦ ἢ σκληρὸν ἐκ μαλακοῦ γίγνηται, ἤ τινα ἄλλην ἀλλοίωσιν ἀλλοιῶται, ἆρα οὐκ ἄξιον ἕτερον εἶδος φάναι κινήσεως;
Θεόδωρος: [ἔμοιγε δοκεῖ] ἀναγκαῖον μὲν οὖν.
Σωκράτης: δύο δὴ λέγω τούτω εἴδει κινήσεως, ἀλλοίωσιν, τὴν δὲ φοράν.
Θεόδωρος: ὀρθῶς γε λέγων.
Σωκράτης: τοῦτο τοίνυν οὕτω διελόμενοι διαλεγώμεθα ἤδη τοῖς τὰ πάντα φάσκουσιν κινεῖσθαι καὶ ἐρωτῶμεν: πότερον πᾶν

φατε ἀμφοτέρως κινεῖσθαι, φερόμενόν τε καὶ ἀλλοιούμενον, ἢ τὸ μέν τι ἀμφοτέρως, τὸ δ' ἑτέρως;
Θεόδωρος: ἀλλὰ μὰ Δί' ἔγωγε οὐκ ἔχω εἰπεῖν: οἶμαι δ' ἂν φάναι ἀμφοτέρως.
Σωκράτης: εἰ δέ γε μή, ὦ ἑταῖρε, κινούμενά τε αὐτοῖς καὶ ἑστῶτα φανεῖται, καὶ οὐδὲν μᾶλλον ὀρθῶς ἕξει εἰπεῖν ὅτι κινεῖται τὰ πάντα ἢ ὅτι ἕστηκεν.
Θεόδωρος: ἀληθέστατα λέγεις.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐπειδὴ κινεῖσθαι αὐτὰ δεῖ, τὸ δὲ μὴ κινεῖσθαι

μὴ ἐνεῖναι μηδενί, πάντα δὴ πᾶσαν κίνησιν ἀεὶ κινεῖται.
Θεόδωρος: ἀνάγκη.
Σωκράτης: σκόπει δή μοι τόδε αὐτῶν: τῆς θερμότητος ἢ λευκότητος ἢ ὁτουοῦν γένεσιν οὐχ οὕτω πως ἐλέγομεν φάναι αὐτούς, φέρεσθαι ἕκαστον τούτων ἅμα αἰσθήσει μεταξὺ τοῦ ποιοῦντός τε καὶ πάσχοντος, καὶ τὸ μὲν πάσχον αἰσθητικὸν ἀλλ' οὐκ αἴσθησιν [ἔτι] γίγνεσθαι, τὸ δὲ ποιοῦν ποιόν τι ἀλλ' οὐ ποιότητα; ἴσως οὖν ἡ “ποιότησ” ἅμα ἀλλόκοτόν τε φαίνεται ὄνομα καὶ οὐ μανθάνεις ἁθρόον λεγόμενον: κατὰ

μέρη οὖν ἄκουε. τὸ γὰρ ποιοῦν οὔτε θερμότης οὔτε λευκότης, θερμὸν δὲ καὶ λευκὸν γίγνεται, καὶ τἆλλα οὕτω: μέμνησαι γάρ που ἐν τοῖς πρόσθεν ὅτι οὕτως ἐλέγομεν, ἓν μηδὲν αὐτὸ καθ' αὑτὸ εἶναι, μηδ' αὖ τὸ ποιοῦν ἢ πάσχον, ἀλλ' ἐξ ἀμφοτέρων πρὸς ἄλληλα συγγιγνομένων τὰς αἰσθήσεις καὶ τὰ αἰσθητὰ ἀποτίκτοντα τὰ μὲν ποι' ἄττα γίγνεσθαι, τὰ δὲ αἰσθανόμενα.
Θεόδωρος: μέμνημαι: πῶς δ' οὔ;

Σωκράτης: τὰ μὲν τοίνυν ἄλλα χαίρειν ἐάσωμεν, εἴτε ἄλλως εἴτε οὕτως λέγουσιν: οὗ δ' ἕνεκα λέγομεν, τοῦτο μόνον φυλάττωμεν, ἐρωτῶντες: Κινεῖται καὶ ῥεῖ, ὥς φατε, τὰ πάντα; ἦ γάρ;
Θεόδωρος: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἀμφοτέρας ἃς διειλόμεθα κινήσεις, φερόμενά τε καὶ ἀλλοιούμενα;
Θεόδωρος: πῶς δ' οὔ; εἴπερ γε δὴ τελέως κινήσεται.
Σωκράτης: εἰ μὲν τοίνυν ἐφέρετο μόνον, ἠλλοιοῦτο δὲ μή, εἴχομεν ἄν που εἰπεῖν οἷα ἄττα ῥεῖ τὰ φερόμενα: ἢ πῶς λέγομεν;
Θεόδωρος: οὕτως.

Σωκράτης: ἐπειδὴ δὲ οὐδὲ τοῦτο μένει, τὸ λευκὸν ῥεῖν τὸ ῥέον, ἀλλὰ μεταβάλλει, ὥστε καὶ αὐτοῦ τούτου εἶναι ῥοήν, τῆς λευκότητος, καὶ μεταβολὴν εἰς ἄλλην χρόαν, ἵνα μὴ ἁλῷ ταύτῃ μένον, ἆρά ποτε οἷόν τέ τι προσειπεῖν χρῶμα, ὥστε καὶ ὀρθῶς προσαγορεύειν;
Θεόδωρος: καὶ τίς μηχανή, ὦ Σώκρατες; ἢ ἄλλο γέ τι τῶν τοιούτων, εἴπερ ἀεὶ λέγοντος ὑπεξέρχεται ἅτε δὴ ῥέον;
Σωκράτης: τί δὲ περὶ αἰσθήσεως ἐροῦμεν ὁποιασοῦν, οἷον τῆς

τοῦ ὁρᾶν ἢ ἀκούειν; μένειν ποτὲ ἐν αὐτῷ τῷ ὁρᾶν ἢ ἀκούειν;
Θεόδωρος: οὔκουν δεῖ γε, εἴπερ πάντα κινεῖται.
Σωκράτης: οὔτε ἄρα ὁρᾶν προσρητέον τι μᾶλλον ἢ μὴ ὁρᾶν, οὐδέ τιν' ἄλλην αἴσθησιν μᾶλλον ἢ μή, πάντων γε πάντως κινουμένων.
Θεόδωρος: οὐ γὰρ οὖν.
Σωκράτης: καὶ μὴν αἴσθησίς γε ἐπιστήμη, ὡς ἔφαμεν ἐγώ τε καὶ Θεαίτητος.
Θεόδωρος: ἦν ταῦτα.
Σωκράτης: οὐδὲν ἄρα ἐπιστήμην μᾶλλον ἢ μὴ ἐπιστήμην ἀπεκρινάμεθα ἐρωτώμενοι ὅτι ἐστὶν ἐπιστήμη.

Θεόδωρος: ἐοίκατε.
Σωκράτης: καλὸν ἂν ἡμῖν συμβαίνοι τὸ ἐπανόρθωμα τῆς ἀποκρίσεως, προθυμηθεῖσιν ἀποδεῖξαι ὅτι πάντα κινεῖται, ἵνα δὴ ἐκείνη ἡ ἀπόκρισις ὀρθὴ φανῇ. τὸ δ', ὡς ἔοικεν, ἐφάνη, εἰ πάντα κινεῖται, πᾶσα ἀπόκρισις, περὶ ὅτου ἄν τις ἀποκρίνηται, ὁμοίως ὀρθὴ εἶναι, οὕτω τ' ἔχειν φάναι καὶ μὴ οὕτω, εἰ δὲ βούλει, γίγνεσθαι, ἵνα μὴ στήσωμεν αὐτοὺς τῷ λόγῳ.
Θεόδωρος: ὀρθῶς λέγεις.
Σωκράτης: πλήν γε, ὦ Θεόδωρε, ὅτι “οὕτω” τε εἶπον καὶ “οὐχ οὕτω.” δεῖ δὲ οὐδὲ τοῦτο <τὸ> “οὕτω” λέγειν—οὐδὲ

γὰρ ἂν ἔτι κινοῖτο <τὸ> “οὕτω” —οὐδ' αὖ “μὴ οὕτω” — οὐδὲ γὰρ τοῦτο κίνησις—ἀλλά τιν' ἄλλην φωνὴν θετέον τοῖς τὸν λόγον τοῦτον λέγουσιν, ὡς νῦν γε πρὸς τὴν αὑτῶν ὑπόθεσιν οὐκ ἔχουσι ῥήματα, εἰ μὴ ἄρα τὸ “οὐδ' οὕτωσ” μάλιστα [δ' οὕτωσ] ἂν αὐτοῖς ἁρμόττοι, ἄπειρον λεγόμενον.
Θεόδωρος: οἰκειοτάτη γοῦν διάλεκτος αὕτη αὐτοῖς.
Σωκράτης: οὐκοῦν, ὦ Θεόδωρε, τοῦ τε σοῦ ἑταίρου ἀπηλλάγμεθα, καὶ οὔπω συγχωροῦμεν αὐτῷ πάντ' ἄνδρα πάντων

χρημάτων μέτρον εἶναι, ἂν μὴ φρόνιμός τις ᾖ: ἐπιστήμην τε αἴσθησιν οὐ συγχωρησόμεθα κατά γε τὴν τοῦ πάντα κινεῖσθαι μέθοδον, [ἢ] εἰ μή [τί] πως ἄλλως Θεαίτητος ὅδε λέγει.
Θεόδωρος: ἄριστ' εἴρηκας, ὦ Σώκρατες: τούτων γὰρ περανθέντων καὶ ἐμὲ ἔδει ἀπηλλάχθαι σοι ἀποκρινόμενον κατὰ τὰς συνθήκας, ἐπειδὴ τὸ περὶ τοῦ Πρωταγόρου λόγου τέλος σχοίη.
Θεαίτητος: μὴ πρίν γ' ἄν, ὦ Θεόδωρε, Σωκράτης τε καὶ σὺ

τοὺς φάσκοντας αὖ τὸ πᾶν ἑστάναι διέλθητε, ὥσπερ ἄρτι προύθεσθε.
Θεόδωρος: νέος ὤν, ὦ Θεαίτητε, τοὺς πρεσβυτέρους ἀδικεῖν διδάσκεις ὁμολογίας παραβαίνοντας; ἀλλὰ παρασκευάζου ὅπως τῶν ἐπιλοίπων Σωκράτει δώσεις λόγον.
Θεαίτητος: ἐάνπερ γε βούληται. ἥδιστα μεντἂν ἤκουσα περὶ ὧν λέγω.
Θεόδωρος: “Ἱππέας εἰς πεδίον” προκαλῇ Σωκράτη εἰς λόγους προκαλούμενος: ἐρώτα οὖν καὶ ἀκούσῃ.
Σωκράτης: ἀλλά μοι δοκῶ, ὦ Θεόδωρε, περί γε ὧν κελεύει

Θεαίτητος οὐ πείσεσθαι αὐτῷ.
Θεόδωρος: τί δὴ οὖν οὐ πείσεσθαι;
Σωκράτης: μέλισσον μὲν καὶ τοὺς ἄλλους, οἳ ἓν ἑστὸς λέγουσι τὸ πᾶν, αἰσχυνόμενος μὴ φορτικῶς σκοπῶμεν, ἧττον αἰσχύνομαι ἢ ἕνα ὄντα Παρμενίδην. Παρμενίδης δέ μοι φαίνεται, τὸ τοῦ Ὁμήρου, “αἰδοῖός τέ μοι” εἶναι ἅμα “δεινός τε.” συμπροσέμειξα γὰρ δὴ τῷ ἀνδρὶ πάνυ νέος πάνυ πρεσβύτῃ,

καί μοι ἐφάνη βάθος τι ἔχειν παντάπασι γενναῖον. φοβοῦμαι οὖν μὴ οὔτε τὰ λεγόμενα συνιῶμεν, τί τε διανοούμενος εἶπε πολὺ πλέον λειπώμεθα, καὶ τὸ μέγιστον, οὗ ἕνεκα ὁ λόγος ὥρμηται, ἐπιστήμης πέρι τί ποτ' ἐστίν, ἄσκεπτον γένηται ὑπὸ τῶν ἐπεισκωμαζόντων λόγων, εἴ τις αὐτοῖς πείσεται: ἄλλως τε καὶ ὃν νῦν ἐγείρομεν πλήθει ἀμήχανον, εἴτε τις ἐν παρέργῳ σκέψεται, ἀνάξι' ἂν πάθοι, εἴτε ἱκανῶς, μηκυνόμενος τὸ τῆς ἐπιστήμης ἀφανιεῖ. δεῖ δὲ οὐδέτερα, ἀλλὰ Θεαίτητον

ὧν κυεῖ περὶ ἐπιστήμης πειρᾶσθαι ἡμᾶς τῇ μαιευτικῇ τέχνῃ ἀπολῦσαι.
Θεόδωρος: ἀλλὰ χρή, εἰ δοκεῖ, οὕτω ποιεῖν.
Σωκράτης: ἔτι τοίνυν, ὦ Θεαίτητε, τοσόνδε περὶ τῶν εἰρημένων ἐπίσκεψαι. αἴσθησιν γὰρ δὴ ἐπιστήμην ἀπεκρίνω: ἦ γάρ;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: εἰ οὖν τίς σε ὧδ' ἐρωτῴη: “τῷ τὰ λευκὰ καὶ μέλανα ὁρᾷ ἄνθρωπος καὶ τῷ τὰ ὀξέα καὶ βαρέα ἀκούει;” εἴποις ἂν οἶμαι “ὄμμασί τε καὶ ὠσίν.”
Θεαίτητος: ἔγωγε.

Σωκράτης: τὸ δὲ εὐχερὲς τῶν ὀνομάτων τε καὶ ῥημάτων καὶ μὴ δι' ἀκριβείας ἐξεταζόμενον τὰ μὲν πολλὰ οὐκ ἀγεννές, ἀλλὰ μᾶλλον τὸ τούτου ἐναντίον ἀνελεύθερον, ἔστι δὲ ὅτε ἀναγκαῖον, οἷον καὶ νῦν ἀνάγκη ἐπιλαβέσθαι τῆς ἀποκρίσεως ἣν ἀποκρίνῃ, ᾗ οὐκ ὀρθή. σκόπει γάρ: ἀπόκρισις ποτέρα ὀρθοτέρα, ᾧ ὁρῶμεν τοῦτο εἶναι ὀφθαλμούς, ἢ δι' οὗ ὁρῶμεν, καὶ ᾧ ἀκούομεν ὦτα, ἢ δι' οὗ ἀκούομεν;
Θεαίτητος: δι' ὧν ἕκαστα αἰσθανόμεθα, ἔμοιγε δοκεῖ, ὦ Σώκρατες, μᾶλλον ἢ οἷς.

Σωκράτης: δεινὸν γάρ που, ὦ παῖ, εἰ πολλαί τινες ἐν ἡμῖν ὥσπερ ἐν δουρείοις ἵπποις αἰσθήσεις ἐγκάθηνται, ἀλλὰ μὴ εἰς μίαν τινὰ ἰδέαν, εἴτε ψυχὴν εἴτε ὅτι δεῖ καλεῖν, πάντα ταῦτα συντείνει, ᾗ διὰ τούτων οἷον ὀργάνων αἰσθανόμεθα ὅσα αἰσθητά.
Θεαίτητος: ἀλλά μοι δοκεῖ οὕτω μᾶλλον ἢ ἐκείνως.
Σωκράτης: τοῦδέ τοι ἕνεκα αὐτά σοι διακριβοῦμαι, εἴ τινι ἡμῶν αὐτῶν τῷ αὐτῷ διὰ μὲν ὀφθαλμῶν ἐφικνούμεθα λευκῶν τε

καὶ μελάνων, διὰ δὲ τῶν ἄλλων ἑτέρων αὖ τινῶν: καὶ ἕξεις ἐρωτώμενος πάντα τὰ τοιαῦτα εἰς τὸ σῶμα ἀναφέρειν; ἴσως δὲ βέλτιον σὲ λέγειν αὐτὰ ἀποκρινόμενον μᾶλλον ἢ ἐμὲ ὑπὲρ σοῦ πολυπραγμονεῖν. καί μοι λέγε: θερμὰ καὶ σκληρὰ καὶ κοῦφα καὶ γλυκέα δι' ὧν αἰσθάνῃ, ἆρα οὐ τοῦ σώματος ἕκαστα τίθης; ἢ ἄλλου τινός;
Θεαίτητος: οὐδενὸς ἄλλου.
Σωκράτης: ἦ καὶ ἐθελήσεις ὁμολογεῖν ἃ δι' ἑτέρας δυνάμεως

αἰσθάνῃ, ἀδύνατον εἶναι δι' ἄλλης ταῦτ' αἰσθέσθαι, οἷον ἃ δι' ἀκοῆς, δι' ὄψεως, ἢ ἃ δι' ὄψεως, δι' ἀκοῆς;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὐκ ἐθελήσω;
Σωκράτης: εἴ τι ἄρα περὶ ἀμφοτέρων διανοῇ, οὐκ ἂν διά γε τοῦ ἑτέρου ὀργάνου, οὐδ' αὖ διὰ τοῦ ἑτέρου περὶ ἀμφοτέρων αἰσθάνοι' ἄν.
Θεαίτητος: οὐ γὰρ οὖν.
Σωκράτης: περὶ δὴ φωνῆς καὶ περὶ χρόας πρῶτον μὲν αὐτὸ τοῦτο περὶ ἀμφοτέρων ἦ διανοῇ, ὅτι ἀμφοτέρω ἐστόν;
Θεαίτητος: ἔγωγε.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ ὅτι ἑκάτερον ἑκατέρου μὲν ἕτερον, ἑαυτῷ δὲ ταὐτόν;

Θεαίτητος: τί μήν;
Σωκράτης: καὶ ὅτι ἀμφοτέρω δύο, ἑκάτερον δὲ ἕν;
Θεαίτητος: καὶ τοῦτο.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ εἴτε ἀνομοίω εἴτε ὁμοίω ἀλλήλοιν, δυνατὸς εἶ ἐπισκέψασθαι;
Θεαίτητος: ἴσως.
Σωκράτης: ταῦτα δὴ πάντα διὰ τίνος περὶ αὐτοῖν διανοῇ; οὔτε γὰρ δι' ἀκοῆς οὔτε δι' ὄψεως οἷόν τε τὸ κοινὸν λαμβάνειν περὶ αὐτῶν. ἔτι δὲ καὶ τόδε τεκμήριον περὶ οὗ λέγομεν: εἰ γὰρ δυνατὸν εἴη ἀμφοτέρω σκέψασθαι ἆρ' ἐστὸν ἁλμυρὼ ἢ οὔ,

οἶσθ' ὅτι ἕξεις εἰπεῖν ᾧ ἐπισκέψῃ, καὶ τοῦτο οὔτε ὄψις οὔτε ἀκοὴ φαίνεται, ἀλλά τι ἄλλο.
Θεαίτητος: τί δ' οὐ μέλλει, ἥ γε διὰ τῆς γλώττης δύναμις;
Σωκράτης: καλῶς λέγεις. ἡ δὲ δὴ διὰ τίνος δύναμις τό τ' ἐπὶ πᾶσι κοινὸν καὶ τὸ ἐπὶ τούτοις δηλοῖ σοι, ᾧ τὸ “ἔστιν” ἐπονομάζεις καὶ τὸ “οὐκ ἔστι” καὶ ἃ νυνδὴ ἠρωτῶμεν περὶ αὐτῶν; τούτοις πᾶσι ποῖα ἀποδώσεις ὄργανα δι' ὧν αἰσθάνεται ἡμῶν τὸ αἰσθανόμενον ἕκαστα;
Θεαίτητος: οὐσίαν λέγεις καὶ τὸ μὴ εἶναι, καὶ ὁμοιότητα καὶ ἀνομοιότητα, καὶ τὸ ταὐτόν τε καὶ [τὸ] ἕτερον, ἔτι δὲ

ἕν τε καὶ τὸν ἄλλον ἀριθμὸν περὶ αὐτῶν. δῆλον δὲ ὅτι καὶ ἄρτιόν τε καὶ περιττὸν ἐρωτᾷς, καὶ τἆλλα ὅσα τούτοις ἕπεται, διὰ τίνος ποτὲ τῶν τοῦ σώματος τῇ ψυχῇ αἰσθανόμεθα.
Σωκράτης: ὑπέρευ, ὦ Θεαίτητε, ἀκολουθεῖς, καὶ ἔστιν ἃ ἐρωτῶ αὐτὰ ταῦτα.
Θεαίτητος: ἀλλὰ μὰ Δία, ὦ Σώκρατες, ἔγωγε οὐκ ἂν ἔχοιμι εἰπεῖν, πλήν γ' ὅτι μοι δοκεῖ τὴν ἀρχὴν οὐδ' εἶναι τοιοῦτον οὐδὲν τούτοις ὄργανον ἴδιον ὥσπερ ἐκείνοις, ἀλλ'

αὐτὴ δι' αὑτῆς ἡ ψυχὴ τὰ κοινά μοι φαίνεται περὶ πάντων ἐπισκοπεῖν.
Σωκράτης: καλὸς γὰρ εἶ, ὦ Θεαίτητε, καὶ οὐχ, ὡς ἔλεγε Θεόδωρος, αἰσχρός: ὁ γὰρ καλῶς λέγων καλός τε καὶ ἀγαθός. πρὸς δὲ τῷ καλῷ εὖ ἐποίησάς με μάλα συχνοῦ λόγου ἀπαλλάξας, εἰ φαίνεταί σοι τὰ μὲν αὐτὴ δι' αὑτῆς ἡ ψυχὴ ἐπισκοπεῖν, τὰ δὲ διὰ τῶν τοῦ σώματος δυνάμεων. τοῦτο γὰρ ἦν ὃ καὶ αὐτῷ μοι ἐδόκει, ἐβουλόμην δὲ καὶ σοὶ δόξαι.

Θεαίτητος: ἀλλὰ μὴν φαίνεταί γε.
Σωκράτης: ποτέρων οὖν τίθης τὴν οὐσίαν; τοῦτο γὰρ μάλιστα ἐπὶ πάντων παρέπεται.
Θεαίτητος: ἐγὼ μὲν ὧν αὐτὴ ἡ ψυχὴ καθ' αὑτὴν ἐπορέγεται.
Σωκράτης: ἦ καὶ τὸ ὅμοιον καὶ τὸ ἀνόμοιον καὶ τὸ ταὐτὸν καὶ ἕτερον;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: τί δέ; καλὸν καὶ αἰσχρὸν καὶ ἀγαθὸν καὶ κακόν;
Θεαίτητος: καὶ τούτων μοι δοκεῖ ἐν τοῖς μάλιστα πρὸς ἄλληλα σκοπεῖσθαι τὴν οὐσίαν, ἀναλογιζομένη ἐν ἑαυτῇ τὰ

γεγονότα καὶ τὰ παρόντα πρὸς τὰ μέλλοντα.
Σωκράτης: ἔχε δή: ἄλλο τι τοῦ μὲν σκληροῦ τὴν σκληρότητα διὰ τῆς ἐπαφῆς αἰσθήσεται, καὶ τοῦ μαλακοῦ τὴν μαλακότητα ὡσαύτως;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: τὴν δέ γε οὐσίαν καὶ ὅτι ἐστὸν καὶ τὴν ἐναντιότητα πρὸς ἀλλήλω καὶ τὴν οὐσίαν αὖ τῆς ἐναντιότητος αὐτὴ ἡ ψυχὴ ἐπανιοῦσα καὶ συμβάλλουσα πρὸς ἄλληλα κρίνειν πειρᾶται ἡμῖν.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: οὐκοῦν τὰ μὲν εὐθὺς γενομένοις πάρεστι φύσει

αἰσθάνεσθαι ἀνθρώποις τε καὶ θηρίοις, ὅσα διὰ τοῦ σώματος παθήματα ἐπὶ τὴν ψυχὴν τείνει: τὰ δὲ περὶ τούτων ἀναλογίσματα πρός τε οὐσίαν καὶ ὠφέλειαν μόγις καὶ ἐν χρόνῳ διὰ πολλῶν πραγμάτων καὶ παιδείας παραγίγνεται οἷς ἂν καὶ παραγίγνηται;
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.
Σωκράτης: οἷόν τε οὖν ἀληθείας τυχεῖν, ᾧ μηδὲ οὐσίας;
Θεαίτητος: ἀδύνατον.
Σωκράτης: οὗ δὲ ἀληθείας τις ἀτυχήσει, ποτὲ τούτου ἐπιστήμων ἔσται;

Θεαίτητος: καὶ πῶς ἄν, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: ἐν μὲν ἄρα τοῖς παθήμασιν οὐκ ἔνι ἐπιστήμη, ἐν δὲ τῷ περὶ ἐκείνων συλλογισμῷ: οὐσίας γὰρ καὶ ἀληθείας ἐνταῦθα μέν, ὡς ἔοικε, δυνατὸν ἅψασθαι, ἐκεῖ δὲ ἀδύνατον.
Θεαίτητος: φαίνεται.
Σωκράτης: ἦ οὖν ταὐτὸν ἐκεῖνό τε καὶ τοῦτο καλεῖς, τοσαύτας διαφορὰς ἔχοντε;
Θεαίτητος: οὔκουν δὴ δίκαιόν γε.
Σωκράτης: τί οὖν δὴ ἐκείνῳ ἀποδίδως ὄνομα, τῷ ὁρᾶν ἀκούειν ὀσφραίνεσθαι ψύχεσθαι θερμαίνεσθαι;

Θεαίτητος: αἰσθάνεσθαι ἔγωγε: τί γὰρ ἄλλο;
Σωκράτης: σύμπαν ἄρ' αὐτὸ καλεῖς αἴσθησιν;
Θεαίτητος: ἀνάγκη.
Σωκράτης: ὧι γε, φαμέν, οὐ μέτεστιν ἀληθείας ἅψασθαι: οὐδὲ γὰρ οὐσίας.
Θεαίτητος: οὐ γὰρ οὖν.
Σωκράτης: οὐδ' ἄρ' ἐπιστήμης.
Θεαίτητος: οὐ γάρ.
Σωκράτης: οὐκ ἄρ' ἂν εἴη ποτέ, ὦ Θεαίτητε, αἴσθησίς τε καὶ ἐπιστήμη ταὐτόν.
Θεαίτητος: οὐ φαίνεται, ὦ Σώκρατες. καὶ μάλιστά γε νῦν καταφανέστατον γέγονεν ἄλλο ὂν αἰσθήσεως ἐπιστήμη.

Σωκράτης: ἀλλ' οὔ τι μὲν δὴ τούτου γε ἕνεκα ἠρχόμεθα διαλεγόμενοι, ἵνα εὕρωμεν τί ποτ' οὐκ ἔστ' ἐπιστήμη, ἀλλὰ τί ἔστιν. ὅμως δὲ τοσοῦτόν γε προβεβήκαμεν, ὥστε μὴ ζητεῖν αὐτὴν ἐν αἰσθήσει τὸ παράπαν ἀλλ' ἐν ἐκείνῳ τῷ ὀνόματι, ὅτι ποτ' ἔχει ἡ ψυχή, ὅταν αὐτὴ καθ' αὑτὴν πραγματεύηται περὶ τὰ ὄντα.
Θεαίτητος: ἀλλὰ μὴν τοῦτό γε καλεῖται, ὦ Σώκρατες, ὡς ἐγᾦμαι, δοξάζειν.
Σωκράτης: ὀρθῶς γὰρ οἴει, ὦ φίλε. καὶ ὅρα δὴ νῦν πάλιν ἐξ

ἀρχῆς, πάντα τὰ πρόσθεν ἐξαλείψας, εἴ τι μᾶλλον καθορᾷς, ἐπειδὴ ἐνταῦθα προελήλυθας. καὶ λέγε αὖθις τί ποτ' ἐστὶν ἐπιστήμη.
Θεαίτητος: δόξαν μὲν πᾶσαν εἰπεῖν, ὦ Σώκρατες, ἀδύνατον, ἐπειδὴ καὶ ψευδής ἐστι δόξα: κινδυνεύει δὲ ἡ ἀληθὴς δόξα ἐπιστήμη εἶναι, καί μοι τοῦτο ἀποκεκρίσθω. ἐὰν γὰρ μὴ φανῇ προϊοῦσιν ὥσπερ τὸ νῦν, ἄλλο τι πειρασόμεθα λέγειν.
Σωκράτης: οὕτω μέντοι χρή, ὦ Θεαίτητε, λέγειν προθύμως μᾶλλον, ἢ ὡς τὸ πρῶτον ὤκνεις ἀποκρίνεσθαι. ἐὰν γὰρ

οὕτω δρῶμεν, δυοῖν θάτερα, ἢ εὑρήσομεν ἐφ' ὃ ἐρχόμεθα, ἢ ἧττον οἰησόμεθα εἰδέναι ὃ μηδαμῇ ἴσμεν: καίτοι οὐκ ἂν εἴη μεμπτὸς μισθὸς ὁ τοιοῦτος. καὶ δὴ καὶ νῦν τί φῄς; δυοῖν ὄντοιν ἰδέαιν δόξης, τοῦ μὲν ἀληθινοῦ, ψευδοῦς δὲ τοῦ ἑτέρου, τὴν ἀληθῆ δόξαν ἐπιστήμην ὁρίζῃ;
Θεαίτητος: ἔγωγε: τοῦτο γὰρ αὖ νῦν μοι φαίνεται.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν ἔτ' ἄξιον περὶ δόξης ἀναλαβεῖν πάλιν—
Θεαίτητος: τὸ ποῖον δὴ λέγεις;

Σωκράτης: θράττει μέ πως νῦν τε καὶ ἄλλοτε δὴ πολλάκις, ὥστ' ἐν ἀπορίᾳ πολλῇ πρὸς ἐμαυτὸν καὶ πρὸς ἄλλον γεγονέναι, οὐκ ἔχοντα εἰπεῖν τί ποτ' ἐστὶ τοῦτο τὸ πάθος παρ' ἡμῖν καὶ τίνα τρόπον ἐγγιγνόμενον.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον δή;
Σωκράτης: τὸ δοξάζειν τινὰ ψευδῆ. σκοπῶ δὴ καὶ νῦν ἔτι διστάζων, πότερον ἐάσωμεν αὐτὸ ἢ ἐπισκεψώμεθα ἄλλον τρόπον ἢ ὀλίγον πρότερον.
Θεαίτητος: τί μήν, ὦ Σώκρατες, εἴπερ γε καὶ ὁπῃτιοῦν φαίνεται δεῖν; ἄρτι γὰρ οὐ κακῶς γε σὺ καὶ Θεόδωρος ἐλέγετε σχολῆς πέρι, ὡς οὐδὲν ἐν τοῖς τοιοῖσδε κατεπείγει.

Σωκράτης: ὀρθῶς ὑπέμνησας: ἴσως γὰρ οὐκ ἀπὸ καιροῦ πάλιν ὥσπερ ἴχνος μετελθεῖν. κρεῖττον γάρ που σμικρὸν εὖ ἢ πολὺ μὴ ἱκανῶς περᾶναι.
Θεαίτητος: τί μήν;
Σωκράτης: πῶς οὖν; τί δὴ καὶ λέγομεν; ψευδῆ φαμεν ἑκάστοτε εἶναι δόξαν, καί τινα ἡμῶν δοξάζειν ψευδῆ, τὸν δ' αὖ ἀληθῆ, ὡς φύσει οὕτως ἐχόντων;
Θεαίτητος: φαμὲν γὰρ δή.

Σωκράτης: οὐκοῦν τόδε γ' ἔσθ' ἡμῖν περὶ πάντα καὶ καθ' ἕκαστον, ἤτοι εἰδέναι ἢ μὴ εἰδέναι; μανθάνειν γὰρ καὶ ἐπιλανθάνεσθαι μεταξὺ τούτων ὡς ὄντα χαίρειν λέγω ἐν τῷ παρόντι: νῦν γὰρ ἡμῖν πρὸς λόγον ἐστὶν οὐδέν.
Θεαίτητος: ἀλλὰ μήν, ὦ Σώκρατες, ἄλλο γ' οὐδὲν λείπεται περὶ ἕκαστον πλὴν εἰδέναι ἢ μὴ εἰδέναι.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἤδη ἀνάγκη τὸν δοξάζοντα δοξάζειν ἢ ὧν τι οἶδεν ἢ μὴ οἶδεν;
Θεαίτητος: ἀνάγκη.
Σωκράτης: καὶ μὴν εἰδότα γε μὴ εἰδέναι τὸ αὐτὸ ἢ μὴ εἰδότα

εἰδέναι ἀδύνατον.
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Σωκράτης: ἆρ' οὖν ὁ τὰ ψευδῆ δοξάζων, ἃ οἶδε, ταῦτα οἴεται οὐ ταῦτα εἶναι ἀλλὰ ἕτερα ἄττα ὧν οἶδε, καὶ ἀμφότερα εἰδὼς ἀγνοεῖ αὖ ἀμφότερα;
Θεαίτητος: ἀλλ' ἀδύνατον, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ἀλλ' ἆρα, ἃ μὴ οἶδεν, ἡγεῖται αὐτὰ εἶναι ἕτερα ἄττα ὧν μὴ οἶδε, καὶ τοῦτ' ἔστι τῷ μήτε Θεαίτητον μήτε Σωκράτη εἰδότι εἰς τὴν διάνοιαν λαβεῖν ὡς ὁ Σωκράτης Θεαίτητος ἢ [ὁ] Θεαίτητος Σωκράτης;

Θεαίτητος: καὶ πῶς ἄν;
Σωκράτης: ἀλλ' οὐ μήν, ἅ γέ τις οἶδεν, οἴεταί που ἃ μὴ οἶδεν αὐτὰ εἶναι, οὐδ' αὖ ἃ μὴ οἶδεν, ἃ οἶδεν.
Θεαίτητος: τέρας γὰρ ἔσται.
Σωκράτης: πῶς οὖν ἂν ἔτι ψευδῆ δοξάσειεν; ἐκτὸς γὰρ τούτων ἀδύνατόν που δοξάζειν, ἐπείπερ πάντ' ἢ ἴσμεν ἢ οὐκ ἴσμεν, ἐν δὲ τούτοις οὐδαμοῦ φαίνεται δυνατὸν ψευδῆ δοξάσαι.
Θεαίτητος: ἀληθέστατα.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν οὐ ταύτῃ σκεπτέον ὃ ζητοῦμεν, κατὰ τὸ

εἰδέναι καὶ μὴ εἰδέναι ἰόντας, ἀλλὰ κατὰ τὸ εἶναι καὶ μή;
Θεαίτητος: πῶς λέγεις;
Σωκράτης: μὴ ἁπλοῦν ᾖ ὅτι ὁ τὰ μὴ ὄντα περὶ ὁτουοῦν δοξάζων οὐκ ἔσθ' ὡς οὐ ψευδῆ δοξάσει, κἂν ὁπωσοῦν ἄλλως τὰ τῆς διανοίας ἔχῃ.
Θεαίτητος: εἰκός γ' αὖ, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: πῶς οὖν; τί ἐροῦμεν, ὦ Θεαίτητε, ἐάν τις ἡμᾶς ἀνακρίνῃ: “δυνατὸν δὲ ὁτῳοῦν ὃ λέγεται, καί τις ἀνθρώπων τὸ μὴ ὂν δοξάσει, εἴτε περὶ τῶν ὄντων του εἴτε αὐτὸ καθ' αὑτό;” καὶ ἡμεῖς δή, ὡς ἔοικεν, πρὸς ταῦτα φήσομεν: “ὅταν

γε μὴ ἀληθῆ οἴηται οἰόμενος:” ἢ πῶς ἐροῦμεν;
Θεαίτητος: οὕτως.
Σωκράτης: ἦ οὖν καὶ ἄλλοθί που τὸ τοιοῦτόν ἐστιν;
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Σωκράτης: εἴ τις ὁρᾷ μέν τι, ὁρᾷ δὲ οὐδέν.
Θεαίτητος: καὶ πῶς;
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν εἰ ἕν γέ τι ὁρᾷ, τῶν ὄντων τι ὁρᾷ. ἢ σὺ οἴει ποτὲ τὸ ἓν ἐν τοῖς μὴ οὖσιν εἶναι;
Θεαίτητος: οὐκ ἔγωγε.
Σωκράτης: ὁ ἄρα ἕν γέ τι ὁρῶν ὄν τι ὁρᾷ.
Θεαίτητος: φαίνεται.

Σωκράτης: καὶ ὁ ἄρα τι ἀκούων ἕν γέ τι ἀκούει καὶ ὂν [ἀκούει].
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: καὶ ὁ ἁπτόμενος δή του ἑνός γέ του ἅπτεται καὶ ὄντος, εἴπερ ἑνός;
Θεαίτητος: καὶ τοῦτο.
Σωκράτης: ὁ δὲ δὴ δοξάζων οὐχ ἕν γέ τι δοξάζει;
Θεαίτητος: ἀνάγκη.
Σωκράτης: ὁ δ' ἕν τι δοξάζων οὐκ ὄν τι;
Θεαίτητος: συγχωρῶ.
Σωκράτης: ὁ ἄρα μὴ ὂν δοξάζων οὐδὲν δοξάζει.
Θεαίτητος: οὐ φαίνεται.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν ὅ γε μηδὲν δοξάζων τὸ παράπαν οὐδὲ δοξάζει.
Θεαίτητος: δῆλον, ὡς ἔοικεν.

Σωκράτης: οὐκ ἄρα οἷόν τε τὸ μὴ ὂν δοξάζειν, οὔτε περὶ τῶν ὄντων οὔτε αὐτὸ καθ' αὑτό.
Θεαίτητος: οὐ φαίνεται.
Σωκράτης: ἄλλο τι ἄρ' ἐστὶ τὸ ψευδῆ δοξάζειν τοῦ τὰ μὴ ὄντα δοξάζειν.
Θεαίτητος: ἄλλο ἔοικεν.
Σωκράτης: οὔτ' ἄρ' οὕτως οὔτε ὡς ὀλίγον πρότερον ἐσκοποῦμεν, ψευδής ἐστι δόξα ἐν ἡμῖν.
Θεαίτητος: οὐ γὰρ οὖν δή.
Σωκράτης: ἀλλ' ἆρα ὧδε γιγνόμενον τοῦτο προσαγορεύομεν;
Θεαίτητος: πῶς;
Σωκράτης: ἀλλοδοξίαν τινὰ οὖσαν ψευδῆ φαμεν εἶναι δόξαν,

ὅταν τίς <τι> τῶν ὄντων ἄλλο αὖ τῶν ὄντων ἀνταλλαξάμενος τῇ διανοίᾳ φῇ εἶναι. οὕτω γὰρ ὂν μὲν ἀεὶ δοξάζει, ἕτερον δὲ ἀνθ' ἑτέρου, καὶ ἁμαρτάνων οὗ ἐσκόπει δικαίως ἂν καλοῖτο ψευδῆ δοξάζων.
Θεαίτητος: ὀρθότατά μοι νῦν δοκεῖς εἰρηκέναι. ὅταν γάρ τις ἀντὶ καλοῦ αἰσχρὸν ἢ ἀντὶ αἰσχροῦ καλὸν δοξάζῃ, τότε ὡς ἀληθῶς δοξάζει ψευδῆ.
Σωκράτης: δῆλος εἶ, ὦ Θεαίτητε, καταφρονῶν μου καὶ οὐ δεδιώς.
Θεαίτητος: τί μάλιστα;
Σωκράτης: οὐκ ἂν οἶμαι σοὶ δοκῶ τοῦ ἀληθῶς ψευδοῦς ἀντιλαβέσθαι,

ἐρόμενος εἰ οἷόν τε ταχὺ βραδέως ἢ κοῦφον βαρέως ἢ ἄλλο τι ἐναντίον μὴ κατὰ τὴν αὑτοῦ φύσιν ἀλλὰ κατὰ τὴν τοῦ ἐναντίου γίγνεσθαι ἑαυτῷ ἐναντίως. τοῦτο μὲν οὖν, ἵνα μὴ μάτην θαρρήσῃς, ἀφίημι. ἀρέσκει δέ, ὡς φῄς, τὸ τὰ ψευδῆ δοξάζειν ἀλλοδοξεῖν εἶναι;
Θεαίτητος: ἔμοιγε.
Σωκράτης: ἔστιν ἄρα κατὰ τὴν σὴν δόξαν ἕτερόν τι ὡς ἕτερον καὶ μὴ ὡς ἐκεῖνο τῇ διανοίᾳ τίθεσθαι.
Θεαίτητος: ἔστι μέντοι.

Σωκράτης: ὅταν οὖν τοῦθ' ἡ διάνοιά του δρᾷ, οὐ καὶ ἀνάγκη αὐτὴν ἤτοι ἀμφότερα ἢ τὸ ἕτερον διανοεῖσθαι;
Θεαίτητος: ἀνάγκη μὲν οὖν: ἤτοι ἅμα γε ἢ ἐν μέρει.
Σωκράτης: κάλλιστα. τὸ δὲ διανοεῖσθαι ἆρ' ὅπερ ἐγὼ καλεῖς;
Θεαίτητος: τί καλῶν;
Σωκράτης: λόγον ὃν αὐτὴ πρὸς αὑτὴν ἡ ψυχὴ διεξέρχεται περὶ ὧν ἂν σκοπῇ. ὥς γε μὴ εἰδώς σοι ἀποφαίνομαι. τοῦτο γάρ μοι ἰνδάλλεται διανοουμένη οὐκ ἄλλο τι ἢ διαλέγεσθαι, αὐτὴ

ἑαυτὴν ἐρωτῶσα καὶ ἀποκρινομένη, καὶ φάσκουσα καὶ οὐ φάσκουσα. ὅταν δὲ ὁρίσασα, εἴτε βραδύτερον εἴτε καὶ ὀξύτερον ἐπᾴξασα, τὸ αὐτὸ ἤδη φῇ καὶ μὴ διστάζῃ, δόξαν ταύτην τίθεμεν αὐτῆς. ὥστ' ἔγωγε τὸ δοξάζειν λέγειν καλῶ καὶ τὴν δόξαν λόγον εἰρημένον, οὐ μέντοι πρὸς ἄλλον οὐδὲ φωνῇ, ἀλλὰ σιγῇ πρὸς αὑτόν: σὺ δὲ τί;
Θεαίτητος: κἀγώ.
Σωκράτης: ὅταν ἄρα τις τὸ ἕτερον ἕτερον δοξάζῃ, καὶ φησίν, ὡς ἔοικε, τὸ ἕτερον ἕτερον εἶναι πρὸς ἑαυτόν.

Θεαίτητος: τί μήν;
Σωκράτης: ἀναμιμνῄσκου δὴ εἰ πώποτ' εἶπες πρὸς σεαυτὸν ὅτι παντὸς μᾶλλον τό τοι καλὸν αἰσχρόν ἐστιν ἢ τὸ ἄδικον δίκαιον. ἢ καί, τὸ πάντων κεφάλαιον, σκόπει εἴ ποτ' ἐπεχείρησας σεαυτὸν πείθειν ὡς παντὸς μᾶλλον τὸ ἕτερον ἕτερόν ἐστιν, ἢ πᾶν τοὐναντίον οὐδ' ἐν ὕπνῳ πώποτε ἐτόλμησας εἰπεῖν πρὸς σεαυτὸν ὡς παντάπασιν ἄρα τὰ περιττὰ ἄρτιά ἐστιν ἤ τι ἄλλο τοιοῦτον.
Θεαίτητος: ἀληθῆ λέγεις.

Σωκράτης: ἄλλον δέ τινα οἴει ὑγιαίνοντα ἢ μαινόμενον τολμῆσαι σπουδῇ πρὸς ἑαυτὸν εἰπεῖν ἀναπείθοντα αὑτὸν ὡς ἀνάγκη τὸν βοῦν ἵππον εἶναι ἢ τὰ δύο ἕν;
Θεαίτητος: μὰ Δί' οὐκ ἔγωγε.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰ τὸ λέγειν πρὸς ἑαυτὸν δοξάζειν ἐστίν, οὐδεὶς ἀμφότερά γε λέγων καὶ δοξάζων [καὶ] ἐφαπτόμενος ἀμφοῖν τῇ ψυχῇ εἴποι ἂν καὶ δοξάσειεν ὡς τὸ ἕτερον ἕτερόν ἐστιν. ἐατέον δὲ καὶ σοὶ τὸ ῥῆμα [περὶ τοῦ ἑτέρου]: λέγω

γὰρ αὐτὸ τῇδε, μηδένα δοξάζειν ὡς τὸ αἰσχρὸν καλὸν ἢ ἄλλο τι τῶν τοιούτων.
Θεαίτητος: ἀλλ', ὦ Σώκρατες, ἐῶ τε καί μοι δοκεῖ ὡς λέγεις.
Σωκράτης: ἄμφω μὲν ἄρα δοξάζοντα ἀδύνατον τό γε ἕτερον ἕτερον δοξάζειν.
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Σωκράτης: ἀλλὰ μὴν τὸ ἕτερόν γε μόνον δοξάζων, τὸ δὲ ἕτερον μηδαμῇ, οὐδέποτε δοξάσει τὸ ἕτερον ἕτερον εἶναι.
Θεαίτητος: ἀληθῆ λέγεις: ἀναγκάζοιτο γὰρ ἂν ἐφάπτεσθαι καὶ οὗ μὴ δοξάζει.
Σωκράτης: οὔτ' ἄρ' ἀμφότερα οὔτε τὸ ἕτερον δοξάζοντι ἐγχωρεῖ

ἀλλοδοξεῖν. ὥστ' εἴ τις ὁριεῖται δόξαν εἶναι ψευδῆ τὸ ἑτεροδοξεῖν, οὐδὲν ἂν λέγοι: οὔτε γὰρ ταύτῃ οὔτε κατὰ τὰ πρότερα φαίνεται ψευδὴς ἐν ἡμῖν οὖσα δόξα.
Θεαίτητος: οὐκ ἔοικεν.
Σωκράτης: ἀλλὰ μέντοι, ὦ Θεαίτητε, εἰ τοῦτο μὴ φανήσεται ὄν, πολλὰ ἀναγκασθησόμεθα ὁμολογεῖν καὶ ἄτοπα.
Θεαίτητος: τὰ ποῖα δή;
Σωκράτης: οὐκ ἐρῶ σοι πρὶν ἂν πανταχῇ πειραθῶ σκοπῶν. αἰσχυνοίμην γὰρ ἂν ὑπὲρ ἡμῶν, ἐν ᾧ ἀποροῦμεν, ἀναγκαζομένων

ὁμολογεῖν οἷα λέγω. ἀλλ' ἐὰν εὕρωμεν καὶ ἐλεύθεροι γενώμεθα, τότ' ἤδη περὶ τῶν ἄλλων ἐροῦμεν ὡς πασχόντων αὐτὰ ἐκτὸς τοῦ γελοίου ἑστῶτες: ἐὰν δὲ πάντῃ ἀπορήσωμεν, ταπεινωθέντες οἶμαι τῷ λόγῳ παρέξομεν ὡς ναυτιῶντες πατεῖν τε καὶ χρῆσθαι ὅτι ἂν βούληται. ᾗ οὖν ἔτι πόρον τινὰ εὑρίσκω τοῦ ζητήματος ἡμῖν, ἄκουε.
Θεαίτητος: λέγε μόνον.
Σωκράτης: οὐ φήσω ἡμᾶς ὀρθῶς ὁμολογῆσαι, ἡνίκα ὡμολογήσαμεν ἅ τις οἶδεν, ἀδύνατον δοξάσαι ἃ μὴ οἶδεν εἶναι αὐτὰ

καὶ ψευσθῆναι: ἀλλά πῃ δυνατόν.
Θεαίτητος: ἆρα λέγεις ὃ καὶ ἐγὼ τότε ὑπώπτευσα, ἡνίκ' αὐτὸ ἔφαμεν τοιοῦτον εἶναι, ὅτι ἐνίοτ' ἐγὼ γιγνώσκων Σωκράτη, πόρρωθεν δὲ ὁρῶν ἄλλον ὃν οὐ γιγνώσκω, ᾠήθην εἶναι Σωκράτη ὃν οἶδα; γίγνεται γὰρ δὴ ἐν τῷ τοιούτῳ οἷον λέγεις.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἀπέστημεν αὐτοῦ, ὅτι ἃ ἴσμεν ἐποίει ἡμᾶς εἰδότας μὴ εἰδέναι;
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: μὴ γὰρ οὕτω τιθῶμεν, ἀλλ' ὧδε: ἴσως πῃ ἡμῖν

συγχωρήσεται, ἴσως δὲ ἀντιτενεῖ. ἀλλὰ γὰρ ἐν τοιούτῳ ἐχόμεθα, ἐν ᾧ ἀνάγκη πάντα μεταστρέφοντα λόγον βασανίζειν. σκόπει οὖν εἰ τὶ λέγω. ἆρα ἔστιν μὴ εἰδότα τι πρότερον ὕστερον μαθεῖν;
Θεαίτητος: ἔστι μέντοι.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ αὖθις ἕτερον καὶ ἕτερον;
Θεαίτητος: τί δ' οὔ;
Σωκράτης: θὲς δή μοι λόγου ἕνεκα ἐν ταῖς ψυχαῖς ἡμῶν ἐνὸν κήρινον ἐκμαγεῖον, τῷ μὲν μεῖζον, τῷ δ' ἔλαττον, καὶ τῷ μὲν καθαρωτέρου κηροῦ, τῷ δὲ κοπρωδεστέρου, καὶ σκληροτέρου,

ἐνίοις δὲ ὑγροτέρου, ἔστι δ' οἷς μετρίως ἔχοντος.
Θεαίτητος: τίθημι.
Σωκράτης: δῶρον τοίνυν αὐτὸ φῶμεν εἶναι τῆς τῶν Μουσῶν μητρὸς Μνημοσύνης, καὶ εἰς τοῦτο ὅτι ἂν βουληθῶμεν μνημονεῦσαι ὧν ἂν ἴδωμεν ἢ ἀκούσωμεν ἢ αὐτοὶ ἐννοήσωμεν, ὑπέχοντας αὐτὸ ταῖς αἰσθήσεσι καὶ ἐννοίαις, ἀποτυποῦσθαι, ὥσπερ δακτυλίων σημεῖα ἐνσημαινομένους: καὶ ὃ μὲν ἂν ἐκμαγῇ, μνημονεύειν τε καὶ ἐπίστασθαι ἕως ἂν ἐνῇ τὸ εἴδωλον αὐτοῦ: ὃ δ' ἂν ἐξαλειφθῇ ἢ μὴ οἷόν τε γένηται

ἐκμαγῆναι, ἐπιλελῆσθαί τε καὶ μὴ ἐπίστασθαι.
Θεαίτητος: ἔστω οὕτως.
Σωκράτης: ὁ τοίνυν ἐπιστάμενος μὲν αὐτά, σκοπῶν δέ τι ὧν ὁρᾷ ἢ ἀκούει, ἄθρει εἰ ἄρα τοιῷδε τρόπῳ ψευδῆ ἂν δοξάσαι.
Θεαίτητος: ποίῳ δή τινι;
Σωκράτης: ἃ οἶδεν, οἰηθεὶς εἶναι τοτὲ μὲν ἃ οἶδε, τοτὲ δὲ ἃ μή. ταῦτα γὰρ ἐν τοῖς πρόσθεν οὐ καλῶς ὡμολογήσαμεν ὁμολογοῦντες ἀδύνατα.
Θεαίτητος: νῦν δὲ πῶς λέγεις;

Σωκράτης: δεῖ ὧδε λέγεσθαι περὶ αὐτῶν ἐξ ἀρχῆς διοριζομένους ὅτι ὃ μέν τις οἶδεν, σχὼν αὐτοῦ μνημεῖον ἐν τῇ ψυχῇ, αἰσθάνεται δὲ αὐτὸ μή, οἰηθῆναι ἕτερόν τι ὧν οἶδεν, ἔχοντα καὶ ἐκείνου τύπον, αἰσθανόμενον δὲ μή, ἀδύνατον. καὶ ὅ γε οἶδεν αὖ, οἰηθῆναι εἶναι ὃ μὴ οἶδε μηδ' ἔχει αὐτοῦ σφραγῖδα: καὶ ὃ μὴ οἶδεν, ὃ μὴ οἶδεν αὖ: καὶ ὃ μὴ οἶδεν, ὃ οἶδε: καὶ ὃ αἰσθάνεταί γε, ἕτερόν τι ὧν αἰσθάνεται οἰηθῆναι εἶναι: καὶ ὃ αἰσθάνεται, ὧν τι μὴ αἰσθάνεται: καὶ

ὃ μὴ αἰσθάνεται, ὧν μὴ αἰσθάνεται: καὶ ὃ μὴ αἰσθάνεται, ὧν αἰσθάνεται. καὶ ἔτι γε αὖ καὶ ὃ οἶδε καὶ αἰσθάνεται καὶ ἔχει τὸ σημεῖον κατὰ τὴν αἴσθησιν, οἰηθῆναι αὖ ἕτερόν τι ὧν οἶδε καὶ αἰσθάνεται καὶ ἔχει αὖ καὶ ἐκείνου τὸ σημεῖον κατὰ τὴν αἴσθησιν, ἀδυνατώτερον ἔτι ἐκείνων, εἰ οἷόν τε. καὶ ὃ οἶδε καὶ [ὃ] αἰσθάνεται ἔχων τὸ μνημεῖον ὀρθῶς, ὃ οἶδεν οἰηθῆναι ἀδύνατον: καὶ ὃ οἶδε καὶ αἰσθάνεται ἔχων

κατὰ ταὐτά, ὃ αἰσθάνεται: καὶ ὃ αὖ μὴ οἶδε μηδὲ αἰσθάνεται, ὃ μὴ οἶδε μηδὲ αἰσθάνεται: καὶ ὃ μὴ οἶδε μηδὲ αἰσθάνεται, ὃ μὴ οἶδε: καὶ ὃ μὴ οἶδε μηδὲ αἰσθάνεται, ὃ μὴ αἰσθάνεται: πάντα ταῦτα ὑπερβάλλει ἀδυναμίᾳ τοῦ ἐν αὐτοῖς ψευδῆ τινα δοξάσαι. λείπεται δὴ ἐν τοῖς τοιοῖσδε, εἴπερ που ἄλλοθι, τὸ τοιοῦτον γενέσθαι.
Θεαίτητος: ἐν τίσι δή; ἐὰν ἄρα ἐξ αὐτῶν τι μᾶλλον μάθω: νῦν μὲν γὰρ οὐχ ἕπομαι.
Σωκράτης: ἐν οἷς οἶδεν, οἰηθῆναι αὐτὰ ἕτερ' ἄττα εἶναι ὧν οἶδε καὶ αἰσθάνεται: ἢ ὧν μὴ οἶδεν, αἰσθάνεται δέ: ἢ ὧν

οἶδε καὶ αἰσθάνεται, ὧν οἶδεν αὖ καὶ αἰσθάνεται.
Θεαίτητος: νῦν πολὺ πλέον ἀπελείφθην ἢ τότε.
Σωκράτης: ὧδε δὴ ἀνάπαλιν ἄκουε. ἐγὼ εἰδὼς Θεόδωρον καὶ ἐν ἐμαυτῷ μεμνημένος οἷός ἐστι, καὶ Θεαίτητον κατὰ ταὐτά, ἄλλο τι ἐνίοτε μὲν ὁρῶ αὐτούς, ἐνίοτε δὲ οὔ, καὶ ἅπτομαί ποτ' αὐτῶν, τοτὲ δ' οὔ, καὶ ἀκούω ἤ τινα ἄλλην αἴσθησιν αἰσθάνομαι, τοτὲ δ' αἴσθησιν μὲν οὐδεμίαν ἔχω περὶ ὑμῶν, μέμνημαι δὲ ὑμᾶς οὐδὲν ἧττον καὶ ἐπίσταμαι αὐτὸς ἐν ἐμαυτῷ;

Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: τοῦτο τοίνυν πρῶτον μάθε ὧν βούλομαι δηλῶσαι, ὅτι ἔστι μὲν ἃ οἶδε μὴ αἰσθάνεσθαι, ἔστιν δὲ αἰσθάνεσθαι.
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Σωκράτης: οὐκοῦν καὶ ἃ μὴ οἶδε, πολλάκις μὲν ἔστι μηδὲ αἰσθάνεσθαι, πολλάκις δὲ αἰσθάνεσθαι μόνον;
Θεαίτητος: ἔστι καὶ τοῦτο.
Σωκράτης: ἰδὲ δὴ ἐάν τι μᾶλλον νῦν ἐπίσπῃ. Σωκράτης

εἰ γιγνώσκει Θεόδωρον καὶ Θεαίτητον, ὁρᾷ δὲ μηδέτερον, μηδὲ ἄλλη αἴσθησις αὐτῷ πάρεστι περὶ αὐτῶν, οὐκ ἄν ποτε ἐν ἑαυτῷ δοξάσειεν ὡς ὁ Θεαίτητός ἐστι Θεόδωρος. λέγω τὶ ἢ οὐδέν;
Θεαίτητος: ναί, ἀληθῆ γε.
Σωκράτης: τοῦτο μὲν τοίνυν ἐκείνων πρῶτον ἦν ὧν ἔλεγον.
Θεαίτητος: ἦν γάρ.
Σωκράτης: δεύτερον τοίνυν, ὅτι τὸν μὲν γιγνώσκων ὑμῶν, τὸν δὲ μὴ γιγνώσκων, αἰσθανόμενος δὲ μηδέτερον, οὐκ ἄν ποτε αὖ οἰηθείην ὃν οἶδα εἶναι ὃν μὴ οἶδα.
Θεαίτητος: ὀρθῶς.

Σωκράτης: τρίτον δέ, μηδέτερον γιγνώσκων μηδὲ αἰσθανόμενος οὐκ ἂν οἰηθείην ὃν μὴ οἶδα ἕτερόν τιν' εἶναι ὧν μὴ οἶδα. καὶ τἆλλα τὰ πρότερα πάνθ' ἑξῆς νόμιζε πάλιν ἀκηκοέναι, ἐν οἷς οὐδέποτ' ἐγὼ περὶ σοῦ καὶ Θεοδώρου τὰ ψευδῆ δοξάσω, οὔτε γιγνώσκων οὔτε ἀγνοῶν ἄμφω, οὔτε τὸν μέν, τὸν δ' οὐ γιγνώσκων: καὶ περὶ αἰσθήσεων κατὰ ταὐτά, εἰ ἄρα ἕπῃ.
Θεαίτητος: ἕπομαι.
Σωκράτης: λείπεται τοίνυν τὰ ψευδῆ δοξάσαι ἐν τῷδε, ὅταν γιγνώσκων σὲ καὶ Θεόδωρον, καὶ ἔχων ἐν ἐκείνῳ τῷ κηρίνῳ

ὥσπερ δακτυλίων σφῷν ἀμφοῖν τὰ σημεῖα, διὰ μακροῦ καὶ μὴ ἱκανῶς ὁρῶν ἄμφω προθυμηθῶ, τὸ οἰκεῖον ἑκατέρου σημεῖον ἀποδοὺς τῇ οἰκείᾳ ὄψει, ἐμβιβάσας προσαρμόσαι εἰς τὸ ἑαυτῆς ἴχνος, ἵνα γένηται ἀναγνώρισις, εἶτα τούτων ἀποτυχὼν καὶ ὥσπερ οἱ ἔμπαλιν ὑποδούμενοι παραλλάξας προσβάλω τὴν ἑκατέρου ὄψιν πρὸς τὸ ἀλλότριον σημεῖον, ἢ καὶ οἷα τὰ ἐν τοῖς κατόπτροις τῆς ὄψεως πάθη, δεξιὰ εἰς

ἀριστερὰ μεταρρεούσης, ταὐτὸν παθὼν διαμάρτω: τότε δὴ συμβαίνει ἡ ἑτεροδοξία καὶ τὸ ψευδῆ δοξάζειν.
Θεαίτητος: ἔοικε γάρ, ὦ Σώκρατες. θαυμασίως ὡς λέγεις τὸ τῆς δόξης πάθος.
Σωκράτης: ἔτι τοίνυν καὶ ὅταν ἀμφοτέρους γιγνώσκων τὸν μὲν πρὸς τῷ γιγνώσκειν αἰσθάνωμαι, τὸν δὲ μή, τὴν δὲ γνῶσιν τοῦ ἑτέρου μὴ κατὰ τὴν αἴσθησιν ἔχω, ὃ ἐν τοῖς πρόσθεν οὕτως ἔλεγον καί μου τότε οὐκ ἐμάνθανες.
Θεαίτητος: οὐ γὰρ οὖν.
Σωκράτης: τοῦτο μὴν ἔλεγον, ὅτι γιγνώσκων τὸν ἕτερον καὶ

αἰσθανόμενος, καὶ τὴν γνῶσιν κατὰ τὴν αἴσθησιν αὐτοῦ ἔχων, οὐδέποτε οἰήσεται εἶναι αὐτὸν ἕτερόν τινα ὃν γιγνώσκει τε καὶ αἰσθάνεται καὶ τὴν γνῶσιν αὖ καὶ ἐκείνου ἔχει κατὰ τὴν αἴσθησιν. ἦν γὰρ τοῦτο;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: παρελείπετο δέ γέ που τὸ νῦν λεγόμενον, ἐν ᾧ δή φαμεν τὴν ψευδῆ δόξαν γίγνεσθαι τὸ ἄμφω γιγνώσκοντα

καὶ ἄμφω ὁρῶντα ἤ τινα ἄλλην αἴσθησιν ἔχοντα ἀμφοῖν τὼ σημείω μὴ κατὰ τὴν αὐτοῦ αἴσθησιν ἑκάτερον ἔχειν, ἀλλ' οἷον τοξότην φαῦλον ἱέντα παραλλάξαι τοῦ σκοποῦ καὶ ἁμαρτεῖν, ὃ δὴ καὶ ψεῦδος ἄρα ὠνόμασται.
Θεαίτητος: εἰκότως γε.
Σωκράτης: καὶ ὅταν τοίνυν τῷ μὲν παρῇ αἴσθησις τῶν σημείων, τῷ δὲ μή, τὸ δὲ τῆς ἀπούσης αἰσθήσεως τῇ παρούσῃ προσαρμόσῃ, πάντῃ ταύτῃ ψεύδεται ἡ διάνοια. καὶ ἑνὶ λόγῳ, περὶ ὧν μὲν μὴ οἶδέ τις μηδ' ἐπῄσθετο πώποτε, οὐκ ἔστιν,

ὡς ἔοικεν, οὔτε ψεύδεσθαι οὔτε ψευδὴς δόξα, εἴ τι νῦν ἡμεῖς ὑγιὲς λέγομεν: περὶ δὲ ὧν ἴσμεν τε καὶ αἰσθανόμεθα, ἐν αὐτοῖς τούτοις στρέφεται καὶ ἑλίττεται ἡ δόξα ψευδὴς καὶ ἀληθὴς γιγνομένη, καταντικρὺ μὲν καὶ κατὰ τὸ εὐθὺ τὰ οἰκεῖα συνάγουσα ἀποτυπώματα καὶ τύπους ἀληθής, εἰς πλάγια δὲ καὶ σκολιὰ ψευδής.
Θεαίτητος: οὐκοῦν καλῶς, ὦ Σώκρατες, λέγεται;

Σωκράτης: ἔτι τοίνυν καὶ τάδε ἀκούσας μᾶλλον αὐτὸ ἐρεῖς. τὸ μὲν γὰρ τἀληθὲς δοξάζειν καλόν, τὸ δὲ ψεύδεσθαι αἰσχρόν.
Θεαίτητος: πῶς δ' οὔ;
Σωκράτης: ταῦτα τοίνυν φασὶν ἐνθένδε γίγνεσθαι. ὅταν μὲν ὁ κηρός του ἐν τῇ ψυχῇ βαθύς τε καὶ πολὺς καὶ λεῖος καὶ μετρίως ὠργασμένος ᾖ, τὰ ἰόντα διὰ τῶν αἰσθήσεων, ἐνσημαινόμενα εἰς τοῦτο τὸ τῆς ψυχῆς “κέαρ,” ὃ ἔφη Ὅμηρος αἰνιττόμενος τὴν τοῦ κηροῦ ὁμοιότητα, τότε μὲν καὶ τούτοις

καθαρὰ τὰ σημεῖα ἐγγιγνόμενα καὶ ἱκανῶς τοῦ βάθους ἔχοντα πολυχρόνιά τε γίγνεται καὶ εἰσὶν οἱ τοιοῦτοι πρῶτον μὲν εὐμαθεῖς, ἔπειτα μνήμονες, εἶτα οὐ παραλλάττουσι τῶν αἰσθήσεων τὰ σημεῖα ἀλλὰ δοξάζουσιν ἀληθῆ. σαφῆ γὰρ καὶ ἐν εὐρυχωρίᾳ ὄντα ταχὺ διανέμουσιν ἐπὶ τὰ αὑτῶν ἕκαστα ἐκμαγεῖα, ἃ δὴ ὄντα καλεῖται, καὶ σοφοὶ δὴ οὗτοι καλοῦνται. ἢ οὐ δοκεῖ σοι;
Θεαίτητος: ὑπερφυῶς μὲν οὖν.

Σωκράτης: ὅταν τοίνυν λάσιόν του τὸ κέαρ ᾖ, ὃ δὴ ἐπῄνεσεν ὁ πάσσοφος ποιητής, ἢ ὅταν κοπρῶδες καὶ μὴ καθαροῦ τοῦ κηροῦ, ἢ ὑγρὸν σφόδρα ἢ σκληρόν, ὧν μὲν ὑγρὸν εὐμαθεῖς μέν, ἐπιλήσμονες δὲ γίγνονται, ὧν δὲ σκληρόν, τἀναντία. οἱ δὲ δὴ λάσιον καὶ τραχὺ λιθῶδές τι ἢ γῆς ἢ κόπρου συμμιγείσης ἔμπλεων ἔχοντες ἀσαφῆ τὰ ἐκμαγεῖα ἴσχουσιν. ἀσαφῆ δὲ καὶ οἱ τὰ σκληρά: βάθος γὰρ οὐκ ἔνι. ἀσαφῆ

δὲ καὶ οἱ τὰ ὑγρά: ὑπὸ γὰρ τοῦ συγχεῖσθαι ταχὺ γίγνεται ἀμυδρά. ἐὰν δὲ πρὸς πᾶσι τούτοις ἐπ' ἀλλήλων συμπεπτωκότα ᾖ ὑπὸ στενοχωρίας, ἐάν του σμικρὸν ᾖ τὸ ψυχάριον, ἔτι ἀσαφέστερα ἐκείνων. πάντες οὖν οὗτοι γίγνονται οἷοι δοξάζειν ψευδῆ. ὅταν γάρ τι ὁρῶσιν ἢ ἀκούωσιν ἢ ἐπινοῶσιν, ἕκαστα ἀπονέμειν ταχὺ ἑκάστοις οὐ δυνάμενοι βραδεῖς τέ εἰσι καὶ ἀλλοτριονομοῦντες παρορῶσί τε καὶ παρακούουσι καὶ παρανοοῦσι πλεῖστα, καὶ καλοῦνται αὖ οὗτοι ἐψευσμένοι τε δὴ τῶν ὄντων καὶ ἀμαθεῖς.

Θεαίτητος: ὀρθότατα ἀνθρώπων λέγεις, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: φῶμεν ἄρα ἐν ἡμῖν ψευδεῖς δόξας εἶναι;
Θεαίτητος: σφόδρα γε.
Σωκράτης: καὶ ἀληθεῖς δή;
Θεαίτητος: καὶ ἀληθεῖς.
Σωκράτης: ἤδη οὖν οἰόμεθα ἱκανῶς ὡμολογῆσθαι ὅτι παντὸς μᾶλλον ἐστὸν ἀμφοτέρα τούτω τὼ δόξα;
Θεαίτητος: ὑπερφυῶς μὲν οὖν.
Σωκράτης: δεινόν τε, ὦ Θεαίτητε, ὡς ἀληθῶς κινδυνεύει καὶ ἀηδὲς εἶναι ἀνὴρ ἀδολέσχης.
Θεαίτητος: τί δέ; πρὸς τί τοῦτ' εἶπες;

Σωκράτης: τὴν ἐμαυτοῦ δυσμαθίαν δυσχεράνας καὶ ὡς ἀληθῶς ἀδολεσχίαν. τί γὰρ ἄν τις ἄλλο θεῖτο ὄνομα, ὅταν ἄνω κάτω τοὺς λόγους ἕλκῃ τις ὑπὸ νωθείας οὐ δυνάμενος πεισθῆναι, καὶ ᾖ δυσαπάλλακτος ἀφ' ἑκάστου λόγου;
Θεαίτητος: σὺ δὲ δὴ τί δυσχεραίνεις;
Σωκράτης: οὐ δυσχεραίνω μόνον ἀλλὰ καὶ δέδοικα ὅτι ἀποκρινοῦμαι ἄν τις ἔρηταί με: “ὦ Σώκρατες, ηὕρηκας δὴ ψευδῆ δόξαν, ὅτι οὔτε ἐν ταῖς αἰσθήσεσίν ἐστι πρὸς ἀλλήλας οὔτ'

ἐν ταῖς διανοίαις ἀλλ' ἐν τῇ συνάψει αἰσθήσεως πρὸς διάνοιαν;” φήσω δὲ ἐγὼ οἶμαι καλλωπιζόμενος ὥς τι ηὑρηκότων ἡμῶν καλόν.
Θεαίτητος: ἔμοιγε δοκεῖ, ὦ Σώκρατες, οὐκ αἰσχρὸν εἶναι τὸ νῦν ἀποδεδειγμένον.
Σωκράτης: “οὐκοῦν,” φησί, “λέγεις ὅτι αὖ τὸν ἄνθρωπον ὃν διανοούμεθα μόνον, ὁρῶμεν δ' οὔ, ἵππον οὐκ ἄν ποτε οἰηθείημεν εἶναι, ὃν αὖ οὔτε ὁρῶμεν οὔτε ἁπτόμεθα, διανοούμεθα δὲ μόνον καὶ ἄλλ' οὐδὲν αἰσθανόμεθα περὶ αὐτοῦ;” ταῦτα οἶμαι φήσω λέγειν.
Θεαίτητος: καὶ ὀρθῶς γε.

Σωκράτης: “τί οὖν,” φησί, “τὰ ἕνδεκα ἃ μηδὲν ἄλλο ἢ διανοεῖταί τις, ἄλλο τι ἐκ τούτου τοῦ λόγου οὐκ ἄν ποτε οἰηθείη δώδεκα εἶναι ἃ μόνον αὖ διανοεῖται;” ἴθι οὖν δή, σὺ ἀποκρίνου.
Θεαίτητος: ἀλλ' ἀποκρινοῦμαι ὅτι ὁρῶν μὲν ἄν τις ἢ ἐφαπτόμενος οἰηθείη τὰ ἕνδεκα δώδεκα εἶναι, ἃ μέντοι ἐν τῇ διανοίᾳ ἔχει, οὐκ ἄν ποτε περὶ αὐτῶν ταῦτα δοξάσειεν οὕτως.
Σωκράτης: τί οὖν; οἴει τινὰ πώποτε αὐτὸν ἐν αὑτῷ πέντε καὶ

ἑπτά, λέγω δὲ μὴ ἀνθρώπους ἑπτὰ καὶ πέντε προθέμενον σκοπεῖν μηδ' ἄλλο τοιοῦτον, ἀλλ' αὐτὰ πέντε καὶ ἑπτά, ἅ φαμεν ἐκεῖ μνημεῖα ἐν τῷ ἐκμαγείῳ εἶναι καὶ ψευδῆ ἐν αὐτοῖς οὐκ εἶναι δοξάσαι, ταῦτα αὐτὰ εἴ τις ἀνθρώπων ἤδη πώποτε ἐσκέψατο λέγων πρὸς αὑτὸν καὶ ἐρωτῶν πόσα ποτ' ἐστίν, καὶ ὁ μέν τις εἶπεν οἰηθεὶς ἕνδεκα αὐτὰ εἶναι, ὁ δὲ δώδεκα, ἢ πάντες λέγουσί τε καὶ οἴονται δώδεκα αὐτὰ εἶναι;

Θεαίτητος: οὐ μὰ τὸν Δία, ἀλλὰ πολλοὶ δὴ καὶ ἕνδεκα: ἐὰν δέ γε ἐν πλείονι ἀριθμῷ τις σκοπῆται, μᾶλλον σφάλλεται. οἶμαι γάρ σε περὶ παντὸς [μᾶλλον] ἀριθμοῦ λέγειν.
Σωκράτης: ὀρθῶς γὰρ οἴει: καὶ ἐνθυμοῦ μή τι τότε γίγνεται ἄλλο ἢ αὐτὰ τὰ δώδεκα τὰ ἐν τῷ ἐκμαγείῳ ἕνδεκα οἰηθῆναι.
Θεαίτητος: ἔοικέ γε.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰς τοὺς πρώτους πάλιν ἀνήκει λόγους; ὁ γὰρ τοῦτο παθών, ὃ οἶδεν, ἕτερον αὐτὸ οἴεται εἶναι ὧν αὖ οἶδεν, ὃ ἔφαμεν ἀδύνατον, καὶ τούτῳ αὐτῷ ἠναγκάζομεν μὴ εἶναι

ψευδῆ δόξαν, ἵνα μὴ τὰ αὐτὰ ὁ αὐτὸς ἀναγκάζοιτο εἰδὼς μὴ εἰδέναι ἅμα.
Θεαίτητος: ἀληθέστατα.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἄλλ' ὁτιοῦν δεῖ ἀποφαίνειν τὸ τὰ ψευδῆ δοξάζειν ἢ διανοίας πρὸς αἴσθησιν παραλλαγήν. εἰ γὰρ τοῦτ' ἦν, οὐκ ἄν ποτε ἐν αὐτοῖς τοῖς διανοήμασιν ἐψευδόμεθα. νῦν δὲ ἤτοι οὐκ ἔστι ψευδὴς δόξα, ἢ ἅ τις οἶδεν, οἷόν τε μὴ εἰδέναι. καὶ τούτων πότερα αἱρῇ;
Θεαίτητος: ἄπορον αἵρεσιν προτίθης, ὦ Σώκρατες.

Σωκράτης: ἀλλὰ μέντοι ἀμφότερά γε κινδυνεύει ὁ λόγος οὐκ ἐάσειν. ὅμως δέ—πάντα γὰρ τολμητέον—τί εἰ ἐπιχειρήσαιμεν ἀναισχυντεῖν;
Θεαίτητος: πῶς;
Σωκράτης: ἐθελήσαντες εἰπεῖν ποῖόν τί ποτ' ἐστὶ τὸ ἐπίστασθαι.
Θεαίτητος: καὶ τί τοῦτο ἀναίσχυντον;
Σωκράτης: ἔοικας οὐκ ἐννοεῖν ὅτι πᾶς ἡμῖν ἐξ ἀρχῆς ὁ λόγος ζήτησις γέγονεν ἐπιστήμης ὡς οὐκ εἰδόσι τί ποτ' ἐστίν.
Θεαίτητος: ἐννοῶ μὲν οὖν.
Σωκράτης: ἔπειτ' οὐκ ἀναιδὲς δοκεῖ μὴ εἰδότας ἐπιστήμην ἀποφαίνεσθαι τὸ ἐπίστασθαι οἷόν ἐστιν; ἀλλὰ γάρ, ὦ

Θεαίτητε, πάλαι ἐσμὲν ἀνάπλεῳ τοῦ μὴ καθαρῶς διαλέγεσθαι. μυριάκις γὰρ εἰρήκαμεν τὸ “γιγνώσκομεν” καὶ “οὐ γιγνώσκομεν,” καὶ “ἐπιστάμεθα” καὶ “οὐκ ἐπιστάμεθα,” ὥς τι συνιέντες ἀλλήλων ἐν ᾧ ἔτι ἐπιστήμην ἀγνοοῦμεν: εἰ δὲ βούλει, καὶ νῦν ἐν τῷ παρόντι κεχρήμεθ' αὖ τῷ “ἀγνοεῖν” τε καὶ “συνιέναι,” ὡς προσῆκον αὐτοῖς χρῆσθαι εἴπερ στερόμεθα ἐπιστήμης.
Θεαίτητος: ἀλλὰ τίνα τρόπον διαλέξῃ, ὦ Σώκρατες, τούτων ἀπεχόμενος;

Σωκράτης: οὐδένα ὤν γε ὃς εἰμί, εἰ μέντοι ἦ ἀντιλογικός: οἷος ἀνὴρ εἰ καὶ νῦν παρῆν, τούτων τ' ἂν ἔφη ἀπέχεσθαι καὶ ἡμῖν σφόδρ' ἂν ἃ ἐγὼ λέγω ἐπέπληττεν. ἐπειδὴ οὖν ἐσμεν φαῦλοι, βούλει τολμήσω εἰπεῖν οἷόν ἐστι τὸ ἐπίστασθαι; φαίνεται γάρ μοι προὔργου τι ἂν γενέσθαι.
Θεαίτητος: τόλμα τοίνυν νὴ Δία. τούτων δὲ μὴ ἀπεχομένῳ σοι ἔσται πολλὴ συγγνώμη.
Σωκράτης: ἀκήκοας οὖν ὃ νῦν λέγουσιν τὸ ἐπίστασθαι;
Θεαίτητος: ἴσως: οὐ μέντοι ἔν γε τῷ παρόντι μνημονεύω.

Σωκράτης: ἐπιστήμης που ἕξιν φασὶν αὐτὸ εἶναι.
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Σωκράτης: ἡμεῖς τοίνυν σμικρὸν μεταθώμεθα καὶ εἴπωμεν ἐπιστήμης κτῆσιν.
Θεαίτητος: τί οὖν δὴ φήσεις τοῦτο ἐκείνου διαφέρειν;
Σωκράτης: ἴσως μὲν οὐδέν: ὃ δ' οὖν δοκεῖ ἀκούσας συνδοκίμαζε.
Θεαίτητος: ἐάνπερ γε οἷός τ' ὦ.
Σωκράτης: οὐ τοίνυν μοι ταὐτὸν φαίνεται τῷ κεκτῆσθαι τὸ ἔχειν. οἷον ἱμάτιον πριάμενός τις καὶ ἐγκρατὴς ὢν μὴ φορῶν, ἔχειν μὲν οὐκ ἂν αὐτὸν αὐτό, κεκτῆσθαί γε μὴν φαῖμεν.
Θεαίτητος: ὀρθῶς γε.

Σωκράτης: ὅρα δὴ καὶ ἐπιστήμην εἰ δυνατὸν οὕτω κεκτημένον μὴ ἔχειν, ἀλλ' ὥσπερ εἴ τις ὄρνιθας ἀγρίας, περιστερὰς ἤ τι ἄλλο, θηρεύσας οἴκοι κατασκευασάμενος περιστερεῶνα τρέφοι, τρόπον μὲν [γὰρ] ἄν πού τινα φαῖμεν αὐτὸν αὐτὰς ἀεὶ ἔχειν, ὅτι δὴ κέκτηται. ἦ γάρ;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: τρόπον δέ γ' ἄλλον οὐδεμίαν ἔχειν, ἀλλὰ δύναμιν μὲν αὐτῷ περὶ αὐτὰς παραγεγονέναι, ἐπειδὴ ἐν οἰκείῳ περιβόλῳ ὑποχειρίους ἐποιήσατο, λαβεῖν καὶ σχεῖν ἐπειδὰν

βούληται, θηρευσαμένῳ ἣν ἂν ἀεὶ ἐθέλῃ, καὶ πάλιν ἀφιέναι, καὶ τοῦτο ἐξεῖναι ποιεῖν ὁποσάκις ἂν δοκῇ αὐτῷ.
Θεαίτητος: ἔστι ταῦτα.
Σωκράτης: πάλιν δή, ὥσπερ ἐν τοῖς πρόσθεν κήρινόν τι ἐν ταῖς ψυχαῖς κατεσκευάζομεν οὐκ οἶδ' ὅτι πλάσμα, νῦν αὖ ἐν ἑκάστῃ ψυχῇ ποιήσωμεν περιστερεῶνά τινα παντοδαπῶν ὀρνίθων, τὰς μὲν κατ' ἀγέλας οὔσας χωρὶς τῶν ἄλλων, τὰς δὲ κατ' ὀλίγας, ἐνίας δὲ μόνας διὰ πασῶν ὅπῃ ἂν τύχωσι πετομένας.

Θεαίτητος: πεποιήσθω δή. ἀλλὰ τί τοὐντεῦθεν;
Σωκράτης: παιδίων μὲν ὄντων φάναι χρὴ εἶναι τοῦτο τὸ ἀγγεῖον κενόν, ἀντὶ δὲ τῶν ὀρνίθων ἐπιστήμας νοῆσαι: ἣν δ' ἂν ἐπιστήμην κτησάμενος καθείρξῃ εἰς τὸν περίβολον, φάναι αὐτὸν μεμαθηκέναι ἢ ηὑρηκέναι τὸ πρᾶγμα οὗ ἦν αὕτη ἡ ἐπιστήμη, καὶ τὸ ἐπίστασθαι τοῦτ' εἶναι.
Θεαίτητος: ἔστω.

Σωκράτης: τὸ τοίνυν πάλιν ἣν ἂν βούληται τῶν ἐπιστημῶν θηρεύειν καὶ λαβόντα ἴσχειν καὶ αὖθις ἀφιέναι σκόπει τίνων δεῖται ὀνομάτων, εἴτε τῶν αὐτῶν ὧν τὸ πρῶτον ὅτε ἐκτᾶτο εἴτε ἑτέρων. μαθήσῃ δ' ἐνθένδε σαφέστερον τί λέγω. ἀριθμητικὴν μὲν γὰρ λέγεις τέχνην;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: ταύτην δὴ ὑπόλαβε θήραν ἐπιστημῶν ἀρτίου τε καὶ περιττοῦ παντός.
Θεαίτητος: ὑπολαμβάνω.
Σωκράτης: ταύτῃ δὴ οἶμαι τῇ τέχνῃ αὐτός τε ὑποχειρίους τὰς

ἐπιστήμας τῶν ἀριθμῶν ἔχει καὶ ἄλλῳ παραδίδωσιν ὁ παραδιδούς.
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: καὶ καλοῦμέν γε παραδιδόντα μὲν διδάσκειν, παραλαμβάνοντα δὲ μανθάνειν, ἔχοντα δὲ δὴ τῷ κεκτῆσθαι ἐν τῷ περιστερεῶνι ἐκείνῳ ἐπίστασθαι.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: τῷ δὲ δὴ ἐντεῦθεν ἤδη πρόσσχες τὸν νοῦν. ἀριθμητικὸς γὰρ ὢν τελέως ἄλλο τι πάντας ἀριθμοὺς ἐπίσταται; πάντων γὰρ ἀριθμῶν εἰσιν αὐτῷ ἐν τῇ ψυχῇ ἐπιστῆμαι.
Θεαίτητος: τί μήν;

Σωκράτης: ἦ οὖν ὁ τοιοῦτος ἀριθμοῖ ἄν ποτέ τι ἢ αὐτὸς πρὸς αὑτὸν αὐτὰ ἢ ἄλλο τι τῶν ἔξω ὅσα ἔχει ἀριθμόν;
Θεαίτητος: πῶς γὰρ οὔ;
Σωκράτης: τὸ δὲ ἀριθμεῖν γε οὐκ ἄλλο τι θήσομεν τοῦ σκοπεῖσθαι πόσος τις ἀριθμὸς τυγχάνει ὤν.
Θεαίτητος: οὕτως.
Σωκράτης: ὃ ἄρα ἐπίσταται, σκοπούμενος φαίνεται ὡς οὐκ εἰδώς, ὃν ὡμολογήκαμεν ἅπαντα ἀριθμὸν εἰδέναι. ἀκούεις γάρ που τὰς τοιαύτας ἀμφισβητήσεις.
Θεαίτητος: ἔγωγε.

Σωκράτης: οὐκοῦν ἡμεῖς ἀπεικάζοντες τῇ τῶν περιστερῶν κτήσει τε καὶ θήρᾳ ἐροῦμεν ὅτι διττὴ ἦν ἡ θήρα, ἡ μὲν πρὶν ἐκτῆσθαι τοῦ κεκτῆσθαι ἕνεκα, ἡ δὲ κεκτημένῳ τοῦ λαβεῖν καὶ ἔχειν ἐν ταῖς χερσὶν ἃ πάλαι ἐκέκτητο. οὕτως δὲ καὶ ὧν πάλαι ἐπιστῆμαι ἦσαν αὐτῷ μαθόντι καὶ ἠπίστατο αὐτά, πάλιν ἔστι καταμανθάνειν ταὐτὰ ταῦτα ἀναλαμβάνοντα τὴν ἐπιστήμην ἑκάστου καὶ ἴσχοντα, ἣν ἐκέκτητο μὲν πάλαι, πρόχειρον δ' οὐκ εἶχε τῇ διανοίᾳ;
Θεαίτητος: ἀληθῆ.

Σωκράτης: τοῦτο δὴ ἄρτι ἠρώτων, ὅπως χρὴ τοῖς ὀνόμασι χρώμενον λέγειν περὶ αὐτῶν, ὅταν ἀριθμήσων ἴῃ ὁ ἀριθμητικὸς ἤ τι ἀναγνωσόμενος ὁ γραμματικός, ὡς ἐπιστάμενος ἄρα ἐν τῷ τοιούτῳ πάλιν ἔρχεται μαθησόμενος παρ' ἑαυτοῦ ἃ ἐπίσταται;
Θεαίτητος: ἀλλ' ἄτοπον, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ἀλλ' ἃ οὐκ ἐπίσταται φῶμεν αὐτὸν ἀναγνώσεσθαι

καὶ ἀριθμήσειν, δεδωκότες αὐτῷ πάντα μὲν γράμματα πάντα δὲ ἀριθμὸν ἐπίστασθαι;
Θεαίτητος: ἀλλὰ καὶ τοῦτ' ἄλογον.
Σωκράτης: βούλει οὖν λέγωμεν ὅτι τῶν μὲν ὀνομάτων οὐδὲν ἡμῖν μέλει, ὅπῃ τις χαίρει ἕλκων τὸ ἐπίστασθαι καὶ μανθάνειν, ἐπειδὴ δὲ ὡρισάμεθα ἕτερον μέν τι τὸ κεκτῆσθαι τὴν ἐπιστήμην, ἕτερον δὲ τὸ ἔχειν, ὃ μέν τις ἔκτηται μὴ κεκτῆσθαι ἀδύνατόν φαμεν εἶναι, ὥστε οὐδέποτε συμβαίνει ὅ τις οἶδεν μὴ εἰδέναι, ψευδῆ μέντοι δόξαν οἷόν τ' εἶναι περὶ αὐτοῦ λαβεῖν;

μὴ γὰρ ἔχειν τὴν ἐπιστήμην τούτου οἷόν τε, ἀλλ' ἑτέραν ἀντ' ἐκείνης, ὅταν θηρεύων τινά πού ποτ' ἐπιστήμην διαπετομένων ἀνθ' ἑτέρας ἑτέραν ἁμαρτὼν λάβῃ, τότε ἄρα τὰ ἕνδεκα δώδεκα ᾠήθη εἶναι, τὴν τῶν ἕνδεκα ἐπιστήμην ἀντὶ τῆς τῶν δώδεκα λαβὼν τὴν ἐν ἑαυτῷ οἷον φάτταν ἀντὶ περιστερᾶς.
Θεαίτητος: ἔχει γὰρ οὖν λόγον.
Σωκράτης: ὅταν δέ γε ἣν ἐπιχειρεῖ λαβεῖν λάβῃ, ἀψευδεῖν τε καὶ τὰ ὄντα δοξάζειν τότε, καὶ οὕτω δὴ εἶναι ἀληθῆ τε καὶ

ψευδῆ δόξαν, καὶ ὧν ἐν τοῖς πρόσθεν ἐδυσχεραίνομεν οὐδὲν ἐμποδὼν γίγνεσθαι; ἴσως οὖν μοι συμφήσεις: ἢ πῶς ποιήσεις;
Θεαίτητος: οὕτως.
Σωκράτης: καὶ γὰρ τοῦ μὲν ἃ ἐπίστανται μὴ ἐπίστασθαι ἀπηλλάγμεθα: ἃ γὰρ κεκτήμεθα μὴ κεκτῆσθαι οὐδαμοῦ ἔτι συμβαίνει, οὔτε ψευσθεῖσί τινος οὔτε μή. δεινότερον μέντοι πάθος ἄλλο παραφαίνεσθαί μοι δοκεῖ.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Σωκράτης: εἰ ἡ τῶν ἐπιστημῶν μεταλλαγὴ ψευδὴς γενήσεταί ποτε δόξα.
Θεαίτητος: πῶς δή;

Σωκράτης: πρῶτον μὲν τό τινος ἔχοντα ἐπιστήμην τοῦτο αὐτὸ ἀγνοεῖν, μὴ ἀγνωμοσύνῃ ἀλλὰ τῇ ἑαυτοῦ ἐπιστήμῃ: ἔπειτα ἕτερον αὖ τοῦτο δοξάζειν, τὸ δ' ἕτερον τοῦτο, πῶς οὐ πολλὴ ἀλογία, ἐπιστήμης παραγενομένης γνῶναι μὲν τὴν ψυχὴν μηδέν, ἀγνοῆσαι δὲ πάντα; ἐκ γὰρ τούτου τοῦ λόγου κωλύει οὐδὲν καὶ ἄγνοιαν παραγενομένην γνῶναί τι ποιῆσαι καὶ τυφλότητα ἰδεῖν, εἴπερ καὶ ἐπιστήμη ἀγνοῆσαί ποτέ τινα ποιήσει.

Θεαίτητος: ἴσως γάρ, ὦ Σώκρατες, οὐ καλῶς τὰς ὄρνιθας ἐτίθεμεν ἐπιστήμας μόνον τιθέντες, ἔδει δὲ καὶ ἀνεπιστημοσύνας τιθέναι ὁμοῦ συνδιαπετομένας ἐν τῇ ψυχῇ, καὶ τὸν θηρεύοντα τοτὲ μὲν ἐπιστήμην λαμβάνοντα, τοτὲ δ' ἀνεπιστημοσύνην τοῦ αὐτοῦ πέρι ψευδῆ μὲν δοξάζειν τῇ ἀνεπιστημοσύνῃ, ἀληθῆ δὲ τῇ ἐπιστήμῃ.
Σωκράτης: οὐ ῥᾴδιόν γε, ὦ Θεαίτητε, μὴ ἐπαινεῖν σε: ὃ μέντοι εἶπες πάλιν ἐπίσκεψαι. ἔστω μὲν γὰρ ὡς λέγεις: ὁ δὲ δὴ τὴν

ἀνεπιστημοσύνην λαβὼν ψευδῆ μέν, φῄς, δοξάσει. ἦ γάρ;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: οὐ δήπου καὶ ἡγήσεταί γε ψευδῆ δοξάζειν.
Θεαίτητος: πῶς γάρ;
Σωκράτης: ἀλλ' ἀληθῆ γε, καὶ ὡς εἰδὼς διακείσεται περὶ ὧν ἔψευσται.
Θεαίτητος: τί μήν;
Σωκράτης: ἐπιστήμην ἄρα οἰήσεται τεθηρευκὼς ἔχειν ἀλλ' οὐκ ἀνεπιστημοσύνην.
Θεαίτητος: δῆλον.
Σωκράτης: οὐκοῦν μακρὰν περιελθόντες πάλιν ἐπὶ τὴν πρώτην πάρεσμεν ἀπορίαν. ὁ γὰρ ἐλεγκτικὸς ἐκεῖνος γελάσας φήσει:

“πότερον,” ὦ βέλτιστοι, “ἀμφοτέρας τις εἰδώς, ἐπιστήμην τε καὶ ἀνεπιστημοσύνην, ἣν οἶδεν, ἑτέραν αὐτὴν οἴεταί τινα εἶναι ὧν οἶδεν; ἢ οὐδετέραν [αὐτὴν] εἰδώς, ἣν μὴ οἶδε, δοξάζει ἑτέραν ὧν οὐκ οἶδεν; ἢ τὴν μὲν εἰδώς, τὴν δ' οὔ, ἣν οἶδεν, ἣν μὴ οἶδεν; ἢ ἣν μὴ οἶδεν, ἣν οἶδεν ἡγεῖται; ἢ πάλιν αὖ μοι ἐρεῖτε ὅτι τῶν ἐπιστημῶν καὶ ἀνεπιστημοσυνῶν εἰσὶν αὖ ἐπιστῆμαι, ἃς ὁ κεκτημένος ἐν ἑτέροις τισὶ γελοίοις

περιστερεῶσιν ἢ κηρίνοις πλάσμασι καθείρξας, ἕωσπερ ἂν κεκτῆται ἐπίσταται, καὶ ἐὰν μὴ προχείρους ἔχῃ ἐν τῇ ψυχῇ; καὶ οὕτω δὴ ἀναγκασθήσεσθε εἰς ταὐτὸν περιτρέχειν μυριάκις οὐδὲν πλέον ποιοῦντες;” τί πρὸς ταῦτα, ὦ Θεαίτητε, ἀποκρινούμεθα;
Θεαίτητος: ἀλλὰ μὰ Δί', ὦ Σώκρατες, ἔγωγε οὐκ ἔχω τί χρὴ λέγειν.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν ἡμῖν, ὦ παῖ, καλῶς ὁ λόγος ἐπιπλήττει καὶ ἐνδείκνυται ὅτι οὐκ ὀρθῶς ψευδῆ δόξαν προτέραν ζητοῦμεν

ἐπιστήμης, ἐκείνην ἀφέντες; τὸ δ' ἐστὶν ἀδύνατον γνῶναι πρὶν ἄν τις ἐπιστήμην ἱκανῶς λάβῃ τί ποτ' ἐστίν.
Θεαίτητος: ἀνάγκη, ὦ Σώκρατες, ἐν τῷ παρόντι ὡς λέγεις οἴεσθαι.
Σωκράτης: τί οὖν τις ἐρεῖ πάλιν ἐξ ἀρχῆς ἐπιστήμην; οὐ γάρ που ἀπεροῦμέν γέ πω;
Θεαίτητος: ἥκιστα, ἐάνπερ μὴ σύ γε ἀπαγορεύῃς.
Σωκράτης: λέγε δή, τί ἂν αὐτὸ μάλιστα εἰπόντες ἥκιστ' ἂν ἡμῖν αὐτοῖς ἐναντιωθεῖμεν;

Θεαίτητος: ὅπερ ἐπεχειροῦμεν, ὦ Σώκρατες, ἐν τῷ πρόσθεν: οὐ γὰρ ἔχω ἔγωγε ἄλλο οὐδέν.
Σωκράτης: τὸ ποῖον;
Θεαίτητος: τὴν ἀληθῆ δόξαν ἐπιστήμην εἶναι. ἀναμάρτητόν γέ πού ἐστιν τὸ δοξάζειν ἀληθῆ, καὶ τὰ ὑπ' αὐτοῦ γιγνόμενα πάντα καλὰ καὶ ἀγαθὰ γίγνεται.
Σωκράτης: ὁ τὸν ποταμὸν καθηγούμενος, ὦ Θεαίτητε, ἔφη ἄρα δείξειν αὐτό: καὶ τοῦτο ἐὰν ἰόντες ἐρευνῶμεν, τάχ' ἂν

ἐμπόδιον γενόμενον αὐτὸ φήνειεν τὸ ζητούμενον, μένουσι δὲ δῆλον οὐδέν.
Θεαίτητος: ὀρθῶς λέγεις: ἀλλ' ἴωμέν γε καὶ σκοπῶμεν.
Σωκράτης: οὐκοῦν τοῦτό γε βραχείας σκέψεως: τέχνη γάρ σοι ὅλη σημαίνει μὴ εἶναι ἐπιστήμην αὐτό.
Θεαίτητος: πῶς δή; καὶ τίς αὕτη;
Σωκράτης: ἡ τῶν μεγίστων εἰς σοφίαν, οὓς δὴ καλοῦσιν ῥήτοράς τε καὶ δικανικούς. οὗτοι γάρ που τῇ ἑαυτῶν τέχνῃ πείθουσιν οὐ διδάσκοντες ἀλλὰ δοξάζειν ποιοῦντες ἃ ἂν βούλωνται. ἢ σὺ οἴει δεινούς τινας οὕτω διδασκάλους εἶναι,

ὥστε οἷς μὴ παρεγένοντό τινες ἀποστερουμένοις χρήματα ἤ τι ἄλλο βιαζομένοις, τούτοις δύνασθαι πρὸς ὕδωρ σμικρὸν διδάξαι ἱκανῶς τῶν γενομένων τὴν ἀλήθειαν;
Θεαίτητος: οὐδαμῶς ἔγωγε οἶμαι, ἀλλὰ πεῖσαι μέν.
Σωκράτης: τὸ πεῖσαι δ' οὐχὶ δοξάσαι λέγεις ποιῆσαι;
Θεαίτητος: τί μήν;
Σωκράτης: οὐκοῦν ὅταν δικαίως πεισθῶσιν δικασταὶ περὶ ὧν ἰδόντι μόνον ἔστιν εἰδέναι, ἄλλως δὲ μή, ταῦτα τότε ἐξ

ἀκοῆς κρίνοντες, ἀληθῆ δόξαν λαβόντες, ἄνευ ἐπιστήμης ἔκριναν, ὀρθὰ πεισθέντες, εἴπερ εὖ ἐδίκασαν;
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.
Σωκράτης: οὐκ ἄν, ὦ φίλε, εἴ γε ταὐτὸν ἦν δόξα τε ἀληθὴς καὶ δικαστήρια καὶ ἐπιστήμη, ὀρθά ποτ' ἂν δικαστὴς ἄκρος ἐδόξαζεν ἄνευ ἐπιστήμης: νῦν δὲ ἔοικεν ἄλλο τι ἑκάτερον εἶναι.
Θεαίτητος: ὅ γε ἐγώ, ὦ Σώκρατες, εἰπόντος του ἀκούσας ἐπελελήσμην, νῦν δ' ἐννοῶ: ἔφη δὲ τὴν μὲν μετὰ λόγου

ἀληθῆ δόξαν ἐπιστήμην εἶναι, τὴν δὲ ἄλογον ἐκτὸς ἐπιστήμης: καὶ ὧν μὲν μή ἐστι λόγος, οὐκ ἐπιστητὰ εἶναι, οὑτωσὶ καὶ ὀνομάζων, ἃ δ' ἔχει, ἐπιστητά.
Σωκράτης: ἦ καλῶς λέγεις. τὰ δὲ δὴ ἐπιστητὰ ταῦτα καὶ μὴ πῇ διῄρει, λέγε, εἰ ἄρα κατὰ ταὐτὰ σύ τε κἀγὼ ἀκηκόαμεν.
Θεαίτητος: ἀλλ' οὐκ οἶδα εἰ ἐξευρήσω: λέγοντος μεντἂν ἑτέρου, ὡς ἐγᾦμαι, ἀκολουθήσαιμ' ἄν.
Σωκράτης: ἄκουε δὴ ὄναρ ἀντὶ ὀνείρατος. ἐγὼ γὰρ αὖ ἐδόκουν

ἀκούειν τινῶν ὅτι τὰ μὲν πρῶτα οἱονπερεὶ στοιχεῖα, ἐξ ὧν ἡμεῖς τε συγκείμεθα καὶ τἆλλα, λόγον οὐκ ἔχοι. αὐτὸ γὰρ καθ' αὑτὸ ἕκαστον ὀνομάσαι μόνον εἴη, προσειπεῖν δὲ οὐδὲν ἄλλο δυνατόν, οὔθ' ὡς ἔστιν, οὔθ' ὡς οὐκ ἔστιν: ἤδη γὰρ

ἂν οὐσίαν ἢ μὴ οὐσίαν αὐτῷ προστίθεσθαι, δεῖν δὲ οὐδὲν προσφέρειν, εἴπερ αὐτὸ ἐκεῖνο μόνον τις ἐρεῖ. ἐπεὶ οὐδὲ τὸ “αὐτὸ” οὐδὲ τὸ “ἐκεῖνο” οὐδὲ τὸ “ἕκαστον” οὐδὲ τὸ “μόνον” οὐδὲ “τοῦτο” προσοιστέον οὐδ' ἄλλα πολλὰ τοιαῦτα: ταῦτα μὲν γὰρ περιτρέχοντα πᾶσι προσφέρεσθαι, ἕτερα ὄντα ἐκείνων οἷς προστίθεται, δεῖν δέ, εἴπερ ἦν δυνατὸν αὐτὸ λέγεσθαι καὶ εἶχεν οἰκεῖον αὑτοῦ λόγον, ἄνευ τῶν ἄλλων ἁπάντων λέγεσθαι. νῦν δὲ ἀδύνατον εἶναι

ὁτιοῦν τῶν πρώτων ῥηθῆναι λόγῳ: οὐ γὰρ εἶναι αὐτῷ ἀλλ' ἢ ὀνομάζεσθαι μόνον—ὄνομα γὰρ μόνον ἔχειν—τὰ δὲ ἐκ τούτων ἤδη συγκείμενα, ὥσπερ αὐτὰ πέπλεκται, οὕτω καὶ τὰ ὀνόματα αὐτῶν συμπλακέντα λόγον γεγονέναι: ὀνομάτων γὰρ συμπλοκὴν εἶναι λόγου οὐσίαν. οὕτω δὴ τὰ μὲν στοιχεῖα ἄλογα καὶ ἄγνωστα εἶναι, αἰσθητὰ δέ: τὰς δὲ συλλαβὰς γνωστάς τε καὶ ῥητὰς καὶ ἀληθεῖ δόξῃ δοξαστάς. ὅταν μὲν οὖν ἄνευ λόγου τὴν ἀληθῆ δόξαν τινός τις λάβῃ,

ἀληθεύειν μὲν αὐτοῦ τὴν ψυχὴν περὶ αὐτό, γιγνώσκειν δ' οὔ: τὸν γὰρ μὴ δυνάμενον δοῦναί τε καὶ δέξασθαι λόγον ἀνεπιστήμονα εἶναι περὶ τούτου: προσλαβόντα δὲ λόγον δυνατόν τε ταῦτα πάντα γεγονέναι καὶ τελείως πρὸς ἐπιστήμην ἔχειν. οὕτως σὺ τὸ ἐνύπνιον ἢ ἄλλως ἀκήκοας;
Θεαίτητος: οὕτω μὲν οὖν παντάπασιν.
Σωκράτης: ἀρέσκει οὖν σε καὶ τίθεσαι ταύτῃ, δόξαν ἀληθῆ μετὰ λόγου ἐπιστήμην εἶναι;
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.

Σωκράτης: ἆρ', ὦ Θεαίτητε, νῦν οὕτω τῇδε τῇ ἡμέρᾳ εἰλήφαμεν ὃ πάλαι καὶ πολλοὶ τῶν σοφῶν ζητοῦντες πρὶν εὑρεῖν κατεγήρασαν;
Θεαίτητος: ἐμοὶ γοῦν δοκεῖ, ὦ Σώκρατες, καλῶς λέγεσθαι τὸ νῦν ῥηθέν.
Σωκράτης: καὶ εἰκός γε αὐτὸ τοῦτο οὕτως ἔχειν: τίς γὰρ ἂν καὶ ἔτι ἐπιστήμη εἴη χωρὶς τοῦ λόγου τε καὶ ὀρθῆς δόξης; ἓν μέντοι τί με τῶν ῥηθέντων ἀπαρέσκει.
Θεαίτητος: τὸ ποῖον δή;
Σωκράτης: ὃ καὶ δοκεῖ λέγεσθαι κομψότατα, ὡς τὰ μὲν

στοιχεῖα ἄγνωστα, τὸ δὲ τῶν συλλαβῶν γένος γνωστόν.
Θεαίτητος: οὐκοῦν ὀρθῶς;
Σωκράτης: ἰστέον δή: ὥσπερ γὰρ ὁμήρους ἔχομεν τοῦ λόγου τὰ παραδείγματα οἷς χρώμενος εἶπε πάντα ταῦτα.
Θεαίτητος: ποῖα δή;
Σωκράτης: τὰ τῶν γραμμάτων στοιχεῖά τε καὶ συλλαβάς. ἢ οἴει ἄλλοσέ ποι βλέποντα ταῦτα εἰπεῖν τὸν εἰπόντα ἃ λέγομεν;
Θεαίτητος: οὔκ, ἀλλ' εἰς ταῦτα.

Σωκράτης: βασανίζωμεν δὴ αὐτὰ ἀναλαμβάνοντες, μᾶλλον δὲ ἡμᾶς αὐτούς, οὕτως ἢ οὐχ οὕτως γράμματα ἐμάθομεν. φέρε πρῶτον: ἆρ' αἱ μὲν συλλαβαὶ λόγον ἔχουσι, τὰ δὲ στοιχεῖα ἄλογα;
Θεαίτητος: ἴσως.
Σωκράτης: πάνυ μὲν οὖν καὶ ἐμοὶ φαίνεται. Σωκράτους γοῦν εἴ τις ἔροιτο τὴν πρώτην συλλαβὴν οὑτωσί: “ὦ Θεαίτητε, λέγε τί ἐστι ΣΩ”; τί ἀποκρινῇ;
Θεαίτητος: ὅτι σῖγμα καὶ ὦ.
Σωκράτης: οὐκοῦν τοῦτον ἔχεις λόγον τῆς συλλαβῆς;
Θεαίτητος: ἔγωγε.

Σωκράτης: ἴθι δή, οὕτως εἰπὲ καὶ τὸν τοῦ σῖγμα λόγον.
Θεαίτητος: καὶ πῶς τοῦ στοιχείου τις ἐρεῖ στοιχεῖα; καὶ γὰρ δή, ὦ Σώκρατες, τό τε σῖγμα τῶν ἀφώνων ἐστί, ψόφος τις μόνον, οἷον συριττούσης τῆς γλώττης: τοῦ δ' αὖ βῆτα οὔτε φωνὴ οὔτε ψόφος, οὐδὲ τῶν πλείστων στοιχείων. ὥστε πάνυ εὖ ἔχει τὸ λέγεσθαι αὐτὰ ἄλογα, ὧν γε τὰ ἐναργέστατα αὐτὰ τὰ ἑπτὰ φωνὴν μόνον ἔχει, λόγον δὲ οὐδ' ὁντινοῦν.
Σωκράτης: τουτὶ μὲν ἄρα, ὦ ἑταῖρε, κατωρθώκαμεν περὶ ἐπιστήμης.
Θεαίτητος: φαινόμεθα.

Σωκράτης: τί δέ; τὸ μὴ γνωστὸν εἶναι τὸ στοιχεῖον ἀλλὰ τὴν συλλαβὴν ἆρ' ὀρθῶς ἀποδεδείγμεθα;
Θεαίτητος: εἰκός γε.
Σωκράτης: φέρε δή, τὴν συλλαβὴν πότερον λέγομεν τὰ ἀμφότερα στοιχεῖα, καὶ ἐὰν πλείω ᾖ ἢ δύο, τὰ πάντα, ἢ μίαν τινὰ ἰδέαν γεγονυῖαν συντεθέντων αὐτῶν;
Θεαίτητος: τὰ ἅπαντα ἔμοιγε δοκοῦμεν.
Σωκράτης: ὅρα δὴ ἐπὶ δυοῖν, σῖγμα καὶ ὦ. ἀμφότερά ἐστιν ἡ πρώτη συλλαβὴ τοῦ ἐμοῦ ὀνόματος. ἄλλο τι ὁ γιγνώσκων αὐτὴν τὰ ἀμφότερα γιγνώσκει;

Θεαίτητος: τί μήν;
Σωκράτης: τὸ σῖγμα καὶ τὸ ὦ ἄρα γιγνώσκει.
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: τί δ'; ἑκάτερον ἄρ' ἀγνοεῖ καὶ οὐδέτερον εἰδὼς ἀμφότερα γιγνώσκει;
Θεαίτητος: ἀλλὰ δεινὸν καὶ ἄλογον, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ἀλλὰ μέντοι εἴ γε ἀνάγκη ἑκάτερον γιγνώσκειν, εἴπερ ἀμφότερά τις γνώσεται, προγιγνώσκειν τὰ στοιχεῖα ἅπασα ἀνάγκη τῷ μέλλοντί ποτε γνώσεσθαι συλλαβήν, καὶ οὕτως ἡμῖν ὁ καλὸς λόγος ἀποδεδρακὼς οἰχήσεται.

Θεαίτητος: καὶ μάλα γε ἐξαίφνης.
Σωκράτης: οὐ γὰρ καλῶς αὐτὸν φυλάττομεν. χρῆν γὰρ ἴσως τὴν συλλαβὴν τίθεσθαι μὴ τὰ στοιχεῖα ἀλλ' ἐξ ἐκείνων ἕν τι γεγονὸς εἶδος, ἰδέαν μίαν αὐτὸ αὑτοῦ ἔχον, ἕτερον δὲ τῶν στοιχείων.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν: καὶ τάχα γ' ἂν μᾶλλον οὕτως ἢ 'κείνως ἔχοι.
Σωκράτης: σκεπτέον καὶ οὐ προδοτέον οὕτως ἀνάνδρως μέγαν τε καὶ σεμνὸν λόγον.
Θεαίτητος: οὐ γὰρ οὖν.

Σωκράτης: ἐχέτω δὴ ὡς νῦν φαμεν, μία ἰδέα ἐξ ἑκάστων τῶν συναρμοττόντων στοιχείων γιγνομένη ἡ συλλαβή, ὁμοίως ἔν τε γράμμασι καὶ ἐν τοῖς ἄλλοις ἅπασι.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: οὐκοῦν μέρη αὐτῆς οὐ δεῖ εἶναι.
Θεαίτητος: τί δή;
Σωκράτης: ὅτι οὗ ἂν ᾖ μέρη, τὸ ὅλον ἀνάγκη τὰ πάντα μέρη εἶναι. ἢ καὶ τὸ ὅλον ἐκ τῶν μερῶν λέγεις γεγονὸς ἕν τι εἶδος ἕτερον τῶν πάντων μερῶν;
Θεαίτητος: ἔγωγε.
Σωκράτης: τὸ δὲ δὴ πᾶν καὶ τὸ ὅλον πότερον ταὐτὸν καλεῖς ἢ

ἕτερον ἑκάτερον;
Θεαίτητος: ἔχω μὲν οὐδὲν σαφές, ὅτι δὲ κελεύεις προθύμως ἀποκρίνασθαι, παρακινδυνεύων λέγω ὅτι ἕτερον.
Σωκράτης: ἡ μὲν προθυμία, ὦ Θεαίτητε, ὀρθή: εἰ δὲ καὶ ἡ ἀπόκρισις, σκεπτέον.
Θεαίτητος: δεῖ γε δή.
Σωκράτης: οὐκοῦν διαφέροι ἂν τὸ ὅλον τοῦ παντός, ὡς ὁ νῦν λόγος;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: τί δὲ δή; τὰ πάντα καὶ τὸ πᾶν ἔσθ' ὅτι διαφέρει; οἷον ἐπειδὰν λέγωμεν ἕν, δύο, τρία, τέτταρα, πέντε, ἕξ, καὶ

ἐὰν δὶς τρία ἢ τρὶς δύο ἢ τέτταρά τε καὶ δύο ἢ τρία καὶ δύο καὶ ἕν, πότερον ἐν πᾶσι τούτοις τὸ αὐτὸ ἢ ἕτερον λέγομεν;
Θεαίτητος: τὸ αὐτό.
Σωκράτης: ἆρ' ἄλλο τι ἢ ἕξ;
Θεαίτητος: οὐδέν.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐφ' ἑκάστης λέξεως πάντα ἓξ εἰρήκαμεν;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: πᾶν δ' οὐδὲν λέγομεν τὰ πάντα λέγοντες;
Θεαίτητος: ἀνάγκη.
Σωκράτης: ἦ ἄλλο τι ἢ τὰ ἕξ;
Θεαίτητος: οὐδέν.

Σωκράτης: ταὐτὸν ἄρα ἔν γε τοῖς ὅσα ἐξ ἀριθμοῦ ἐστι τό τε πᾶν προσαγορεύομεν καὶ τὰ ἅπαντα;
Θεαίτητος: φαίνεται.
Σωκράτης: ὧδε δὴ περὶ αὐτῶν λέγωμεν. ὁ τοῦ πλέθρου ἀριθμὸς καὶ τὸ πλέθρον ταὐτόν: ἦ γάρ;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: καὶ ὁ τοῦ σταδίου δὴ ὡσαύτως.
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: καὶ μὴν καὶ ὁ τοῦ στρατοπέδου γε καὶ τὸ στρατόπεδον, καὶ πάντα τὰ τοιαῦτα ὁμοίως; ὁ γὰρ ἀριθμὸς πᾶς τὸ ὂν πᾶν ἕκαστον αὐτῶν ἐστιν.
Θεαίτητος: ναί.

Σωκράτης: ὁ δὲ ἑκάστων ἀριθμὸς μῶν ἄλλο τι ἢ μέρη ἐστίν;
Θεαίτητος: οὐδέν.
Σωκράτης: ὅσα ἄρα ἔχει μέρη, ἐκ μερῶν ἂν εἴη;
Θεαίτητος: φαίνεται.
Σωκράτης: τὰ δέ γε πάντα μέρη τὸ πᾶν εἶναι ὡμολόγηται, εἴπερ καὶ ὁ πᾶς ἀριθμὸς τὸ πᾶν ἔσται.
Θεαίτητος: οὕτως.
Σωκράτης: τὸ ὅλον ἄρ' οὐκ ἔστιν ἐκ μερῶν. πᾶν γὰρ ἂν εἴη τὰ πάντα ὂν μέρη.
Θεαίτητος: οὐκ ἔοικεν.
Σωκράτης: μέρος δ' ἔσθ' ὅτου ἄλλου ἐστὶν ὅπερ ἐστὶν ἢ τοῦ ὅλου;
Θεαίτητος: τοῦ παντός γε.

Σωκράτης: ἀνδρικῶς γε, ὦ Θεαίτητε, μάχῃ. τὸ πᾶν δὲ οὐχ ὅταν μηδὲν ἀπῇ, αὐτὸ τοῦτο πᾶν ἐστιν;
Θεαίτητος: ἀνάγκη.
Σωκράτης: ὅλον δὲ οὐ ταὐτὸν τοῦτο ἔσται, οὗ ἂν μηδαμῇ μηδὲν ἀποστατῇ; οὗ δ' ἂν ἀποστατῇ, οὔτε ὅλον οὔτε πᾶν, ἅμα γενόμενον ἐκ τοῦ αὐτοῦ τὸ αὐτό;
Θεαίτητος: δοκεῖ μοι νῦν οὐδὲν διαφέρειν πᾶν τε καὶ ὅλον.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐλέγομεν ὅτι οὗ ἂν μέρη ᾖ, τὸ ὅλον τε καὶ πᾶν τὰ πάντα μέρη ἔσται;
Θεαίτητος: πάνυ γε.
Σωκράτης: πάλιν δή, ὅπερ ἄρτι ἐπεχείρουν, οὐκ, εἴπερ ἡ

συλλαβὴ μὴ τὰ στοιχεῖά ἐστιν, ἀνάγκη αὐτὴν μὴ ὡς μέρη ἔχειν ἑαυτῆς τὰ στοιχεῖα, ἢ ταὐτὸν οὖσαν αὐτοῖς ὁμοίως ἐκείνοις γνωστὴν εἶναι;
Θεαίτητος: οὕτως.
Σωκράτης: οὐκοῦν τοῦτο ἵνα μὴ γένηται, ἕτερον αὐτῶν αὐτὴν ἐθέμεθα;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: τί δ'; εἰ μὴ τὰ στοιχεῖα συλλαβῆς μέρη ἐστίν, ἔχεις ἄλλ' ἄττα εἰπεῖν ἃ μέρη μέν ἐστι συλλαβῆς, οὐ μέντοι στοιχεῖά γ' ἐκείνης;
Θεαίτητος: οὐδαμῶς. εἰ γάρ, ὦ Σώκρατες, μόρι' ἄττ' αὐτῆς συγχωροίην, γελοῖόν που τὰ στοιχεῖα ἀφέντα ἐπ' ἄλλα ἰέναι.

Σωκράτης: παντάπασι δή, ὦ Θεαίτητε, κατὰ τὸν νῦν λόγον μία τις ἰδέα ἀμέριστος συλλαβὴ ἂν εἴη.
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Σωκράτης: μέμνησαι οὖν, ὦ φίλε, ὅτι ὀλίγον ἐν τῷ πρόσθεν ἀπεδεχόμεθα ἡγούμενοι εὖ λέγεσθαι ὅτι τῶν πρώτων οὐκ εἴη λόγος ἐξ ὧν τἆλλα σύγκειται, διότι αὐτὸ καθ' αὑτὸ ἕκαστον εἴη ἀσύνθετον, καὶ οὐδὲ τὸ “εἶναι” περὶ αὐτοῦ ὀρθῶς ἔχοι προσφέροντα εἰπεῖν, οὐδὲ “τοῦτο,” ὡς ἕτερα καὶ ἀλλότρια λεγόμενα, καὶ αὕτη δὴ ἡ αἰτία ἄλογόν τε καὶ ἄγνωστον αὐτὸ ποιοῖ;
Θεαίτητος: μέμνημαι.

Σωκράτης: ἦ οὖν ἄλλη τις ἢ αὕτη ἡ αἰτία τοῦ μονοειδές τε καὶ ἀμέριστον αὐτὸ εἶναι; ἐγὼ μὲν γὰρ οὐχ ὁρῶ ἄλλην.
Θεαίτητος: οὐ γὰρ οὖν δὴ φαίνεται.
Σωκράτης: οὐκοῦν εἰς ταὐτὸν ἐμπέπτωκεν ἡ συλλαβὴ εἶδος ἐκείνῳ, εἴπερ μέρη τε μὴ ἔχει καὶ μία ἐστὶν ἰδέα;
Θεαίτητος: παντάπασι μὲν οὖν.
Σωκράτης: εἰ μὲν ἄρα πολλὰ στοιχεῖα ἡ συλλαβή ἐστιν καὶ ὅλον τι, μέρη δ' αὐτῆς ταῦτα, ὁμοίως αἵ τε συλλαβαὶ γνωσταὶ καὶ ῥηταὶ καὶ τὰ στοιχεῖα, ἐπείπερ τὰ πάντα μέρη τῷ ὅλῳ ταὐτὸν ἐφάνη.

Θεαίτητος: καὶ μάλα.
Σωκράτης: εἰ δέ γε ἕν τε καὶ ἀμερές, ὁμοίως μὲν συλλαβή, ὡσαύτως δὲ στοιχεῖον ἄλογόν τε καὶ ἄγνωστον: ἡ γὰρ αὐτὴ αἰτία ποιήσει αὐτὰ τοιαῦτα.
Θεαίτητος: οὐκ ἔχω ἄλλως εἰπεῖν.
Σωκράτης: τοῦτο μὲν ἄρα μὴ ἀποδεχώμεθα, ὃς ἂν λέγῃ συλλαβὴν μὲν γνωστὸν καὶ ῥητόν, στοιχεῖον δὲ τοὐναντίον.
Θεαίτητος: μὴ γάρ, εἴπερ τῷ λόγῳ πειθόμεθα.

Σωκράτης: τί δ' αὖ; τοὐναντίον λέγοντος ἆρ' οὐ μᾶλλον ἂν ἀποδέξαιο ἐξ ὧν αὐτὸς σύνοισθα σαυτῷ ἐν τῇ τῶν γραμμάτων μαθήσει;
Θεαίτητος: τὸ ποῖον;
Σωκράτης: ὡς οὐδὲν ἄλλο μανθάνων διετέλεσας ἢ τὰ στοιχεῖα ἔν τε τῇ ὄψει διαγιγνώσκειν πειρώμενος καὶ ἐν τῇ ἀκοῇ αὐτὸ καθ' αὑτὸ ἕκαστον, ἵνα μὴ ἡ θέσις σε ταράττοι λεγομένων τε καὶ γραφομένων.
Θεαίτητος: ἀληθέστατα λέγεις.
Σωκράτης: ἐν δὲ κιθαριστοῦ τελέως μεμαθηκέναι μῶν ἄλλο τι

ἦν ἢ τὸ τῷ φθόγγῳ ἑκάστῳ δύνασθαι ἐπακολουθεῖν, ποίας χορδῆς εἴη: ἃ δὴ στοιχεῖα πᾶς ἂν ὁμολογήσειε μουσικῆς λέγεσθαι;
Θεαίτητος: οὐδὲν ἄλλο.
Σωκράτης: ὧν μὲν ἄρ' αὐτοὶ ἔμπειροί ἐσμεν στοιχείων καὶ συλλαβῶν, εἰ δεῖ ἀπὸ τούτων τεκμαίρεσθαι καὶ εἰς τὰ ἄλλα, πολὺ τὸ τῶν στοιχείων γένος ἐναργεστέραν τε τὴν γνῶσιν ἔχειν φήσομεν καὶ κυριωτέραν τῆς συλλαβῆς πρὸς τὸ λαβεῖν τελέως ἕκαστον μάθημα, καὶ ἐάν τις φῇ συλλαβὴν μὲν γνωστόν, ἄγνωστον δὲ πεφυκέναι στοιχεῖον, ἑκόντα ἢ ἄκοντα παίζειν ἡγησόμεθ' αὐτόν.
Θεαίτητος: κομιδῇ μὲν οὖν.

Σωκράτης: ἀλλὰ δὴ τούτου μὲν ἔτι κἂν ἄλλαι φανεῖεν ἀποδείξεις, ὡς ἐμοὶ δοκεῖ: τὸ δὲ προκείμενον μὴ ἐπιλαθώμεθα δι' αὐτὰ ἰδεῖν, ὅτι δή ποτε καὶ λέγεται τὸ μετὰ δόξης ἀληθοῦς λόγον προσγενόμενον τὴν τελεωτάτην ἐπιστήμην γεγονέναι.
Θεαίτητος: οὐκοῦν χρὴ ὁρᾶν.
Σωκράτης: φέρε δή, τί ποτε βούλεται τὸν λόγον ἡμῖν σημαίνειν; τριῶν γὰρ ἕν τί μοι δοκεῖ λέγειν.
Θεαίτητος: τίνων δή;

Σωκράτης: τὸ μὲν πρῶτον εἴη ἂν τὸ τὴν αὑτοῦ διάνοιαν ἐμφανῆ ποιεῖν διὰ φωνῆς μετὰ ῥημάτων τε καὶ ὀνομάτων, ὥσπερ εἰς κάτοπτρον ἢ ὕδωρ τὴν δόξαν ἐκτυπούμενον εἰς τὴν διὰ τοῦ στόματος ῥοήν. ἢ οὐ δοκεῖ σοι τὸ τοιοῦτον λόγος εἶναι;
Θεαίτητος: ἔμοιγε. τὸν γοῦν αὐτὸ δρῶντα λέγειν φαμέν.
Σωκράτης: οὐκοῦν αὖ τοῦτό γε πᾶς ποιεῖν δυνατὸς θᾶττον ἢ σχολαίτερον, τὸ ἐνδείξασθαι τί δοκεῖ περὶ ἑκάστου αὐτῷ, ὁ μὴ ἐνεὸς ἢ κωφὸς ἀπ' ἀρχῆς: καὶ οὕτως ὅσοι τι ὀρθὸν

δοξάζουσι, πάντες αὐτὸ μετὰ λόγου φανοῦνται ἔχοντες, καὶ οὐδαμοῦ ἔτι ὀρθὴ δόξα χωρὶς ἐπιστήμης γενήσεται.
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Σωκράτης: μὴ τοίνυν ῥᾳδίως καταγιγνώσκωμεν τὸ μηδὲν εἰρηκέναι τὸν ἀποφηνάμενον ἐπιστήμην ὃ νῦν σκοποῦμεν. ἴσως γὰρ ὁ λέγων οὐ τοῦτο ἔλεγεν, ἀλλὰ τὸ ἐρωτηθέντα τί ἕκαστον δυνατὸν εἶναι τὴν ἀπόκρισιν διὰ τῶν στοιχείων

ἀποδοῦναι τῷ ἐρομένῳ.
Θεαίτητος: οἷον τί λέγεις, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: οἷον καὶ Ἡσίοδος περὶ ἁμάξης λέγει τὸ “ἑκατὸν δέ τε δούραθ' ἁμάξης.” ἃ ἐγὼ μὲν οὐκ ἂν δυναίμην εἰπεῖν, οἶμαι δὲ οὐδὲ σύ: ἀλλ' ἀγαπῷμεν ἂν ἐρωτηθέντες ὅτι ἐστὶν ἅμαξα, εἰ ἔχοιμεν εἰπεῖν τροχοί, ἄξων, ὑπερτερία, ἄντυγες, ζυγόν.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: ὁ δέ γε ἴσως οἴοιτ' ἂν ἡμᾶς, ὥσπερ ἂν τὸ σὸν ὄνομα ἐρωτηθέντας καὶ ἀποκρινομένους κατὰ συλλαβήν,

γελοίους εἶναι, ὀρθῶς μὲν δοξάζοντας καὶ λέγοντας ἃ λέγομεν, οἰομένους δὲ γραμματικοὺς εἶναι καὶ ἔχειν τε καὶ λέγειν γραμματικῶς τὸν τοῦ Θεαιτήτου ὀνόματος λόγον: τὸ δ' οὐκ εἶναι ἐπιστημόνως οὐδὲν λέγειν, πρὶν ἂν διὰ τῶν στοιχείων μετὰ τῆς ἀληθοῦς δόξης ἕκαστον περαίνῃ τις, ὅπερ καὶ ἐν τοῖς πρόσθε που ἐρρήθη.
Θεαίτητος: ἐρρήθη γάρ.
Σωκράτης: οὕτω τοίνυν καὶ περὶ ἁμάξης ἡμᾶς μὲν ὀρθὴν ἔχειν δόξαν, τὸν δὲ διὰ τῶν ἑκατὸν ἐκείνων δυνάμενον διελθεῖν

αὐτῆς τὴν οὐσίαν, προσλαβόντα τοῦτο, λόγον τε προσειληφέναι τῇ ἀληθεῖ δόξῃ καὶ ἀντὶ δοξαστικοῦ τεχνικόν τε καὶ ἐπιστήμονα περὶ ἁμάξης οὐσίας γεγονέναι, διὰ στοιχείων τὸ ὅλον περάναντα.
Θεαίτητος: οὐκοῦν εὖ δοκεῖ σοι, ὦ Σώκρατες;
Σωκράτης: εἰ σοί, ὦ ἑταῖρε, δοκεῖ, καὶ ἀποδέχῃ τὴν διὰ στοιχείου διέξοδον περὶ ἑκάστου λόγον εἶναι, τὴν δὲ κατὰ συλλαβὰς ἢ καὶ κατὰ μεῖζον ἔτι ἀλογίαν, τοῦτό μοι λέγε,

ἵν' αὐτὸ ἐπισκοπῶμεν.
Θεαίτητος: ἀλλὰ πάνυ ἀποδέχομαι.
Σωκράτης: πότερον ἡγούμενος ἐπιστήμονα εἶναι ὁντινοῦν ὁτουοῦν, ὅταν τὸ αὐτὸ τοτὲ μὲν τοῦ αὐτοῦ δοκῇ αὐτῷ εἶναι, τοτὲ δὲ ἑτέρου, ἢ καὶ ὅταν τοῦ αὐτοῦ τοτὲ μὲν ἕτερον, τοτὲ δὲ ἕτερον δοξάζῃ;
Θεαίτητος: μὰ Δί' οὐκ ἔγωγε.
Σωκράτης: εἶτα ἀμνημονεῖς ἐν τῇ τῶν γραμμάτων μαθήσει κατ' ἀρχὰς σαυτόν τε καὶ τοὺς ἄλλους δρῶντας αὐτά;
Θεαίτητος: ἆρα λέγεις τῆς αὐτῆς συλλαβῆς τοτὲ μὲν ἕτερον,

τοτὲ δὲ ἕτερον ἡγουμένους γράμμα, καὶ τὸ αὐτὸ τοτὲ μὲν εἰς τὴν προσήκουσαν, τοτὲ δὲ εἰς ἄλλην τιθέντας συλλαβήν;
Σωκράτης: ταῦτα λέγω.
Θεαίτητος: μὰ Δί' οὐ τοίνυν ἀμνημονῶ, οὐδέ γέ πω ἡγοῦμαι ἐπίστασθαι τοὺς οὕτως ἔχοντας.
Σωκράτης: τί οὖν; ὅταν ἐν τῷ τοιούτῳ καιρῷ “Θεαίτητον” γράφων τις θῆτα καὶ εἶ οἴηταί τε δεῖν γράφειν καὶ γράψῃ,

καὶ αὖ “Θεόδωρον” ἐπιχειρῶν γράφειν ταῦ καὶ εἶ οἴηταί τε δεῖν γράφειν καὶ γράψῃ, ἆρ' ἐπίστασθαι φήσομεν αὐτὸν τὴν πρώτην τῶν ὑμετέρων ὀνομάτων συλλαβήν;
Θεαίτητος: ἀλλ' ἄρτι ὡμολογήσαμεν τὸν οὕτως ἔχοντα μήπω εἰδέναι.
Σωκράτης: κωλύει οὖν τι καὶ περὶ τὴν δευτέραν συλλαβὴν καὶ τρίτην καὶ τετάρτην οὕτως ἔχειν τὸν αὐτόν;
Θεαίτητος: οὐδέν γε.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν τότε τὴν διὰ στοιχείου διέξοδον ἔχων γράψει “Θεαίτητον” μετὰ ὀρθῆς δόξης, ὅταν ἑξῆς γράφῃ;
Θεαίτητος: δῆλον δή.

Σωκράτης: οὐκοῦν ἔτι ἀνεπιστήμων ὤν, ὀρθὰ δὲ δοξάζων, ὥς φαμεν;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: λόγον γε ἔχων μετὰ ὀρθῆς δόξης. τὴν γὰρ διὰ τοῦ στοιχείου ὁδὸν ἔχων ἔγραφεν, ἣν δὴ λόγον ὡμολογήσαμεν.
Θεαίτητος: ἀληθῆ.
Σωκράτης: ἔστιν ἄρα, ὦ ἑταῖρε, μετὰ λόγου ὀρθὴ δόξα, ἣν οὔπω δεῖ ἐπιστήμην καλεῖν.
Θεαίτητος: κινδυνεύει.
Σωκράτης: ὄναρ δή, ὡς ἔοικεν, ἐπλουτήσαμεν οἰηθέντες ἔχειν τὸν ἀληθέστατον ἐπιστήμης λόγον. ἢ μήπω κατηγορῶμεν;

ἴσως γὰρ οὐ τοῦτό τις αὐτὸν ὁριεῖται, ἀλλὰ τὸ λοιπὸν εἶδος τῶν τριῶν, ὧν ἕν γέ τι ἔφαμεν λόγον θήσεσθαι τὸν ἐπιστήμην ὁριζόμενον δόξαν εἶναι ὀρθὴν μετὰ λόγου.
Θεαίτητος: ὀρθῶς ὑπέμνησας: ἔτι γὰρ ἓν λοιπόν. τὸ μὲν γὰρ ἦν διανοίας ἐν φωνῇ ὥσπερ εἴδωλον, τὸ δ' ἄρτι λεχθὲν διὰ στοιχείου ὁδὸς ἐπὶ τὸ ὅλον: τὸ δὲ δὴ τρίτον τί λέγεις;
Σωκράτης: ὅπερ ἂν οἱ πολλοὶ εἴποιεν, τὸ ἔχειν τι σημεῖον εἰπεῖν ᾧ τῶν ἁπάντων διαφέρει τὸ ἐρωτηθέν.
Θεαίτητος: οἷον τίνα τίνος ἔχεις μοι λόγον εἰπεῖν;

Σωκράτης: οἷον, εἰ βούλει, ἡλίου πέρι ἱκανὸν οἶμαί σοι εἶναι ἀποδέξασθαι, ὅτι τὸ λαμπρότατόν ἐστι τῶν κατὰ τὸν οὐρανὸν ἰόντων περὶ γῆν.
Θεαίτητος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: λαβὲ δὴ οὗ χάριν εἴρηται. ἔστι δὲ ὅπερ ἄρτι ἐλέγομεν, ὡς ἄρα τὴν διαφορὰν ἑκάστου ἂν λαμβάνῃς ᾗ τῶν ἄλλων διαφέρει, λόγον, ὥς φασί τινες, λήψῃ: ἕως δ' ἂν κοινοῦ τινος ἐφάπτῃ, ἐκείνων πέρι σοι ἔσται ὁ λόγος ὧν ἂν ἡ κοινότης ᾖ.

Θεαίτητος: μανθάνω: καί μοι δοκεῖ καλῶς ἔχειν λόγον τὸ τοιοῦτον καλεῖν.
Σωκράτης: ὃς δ' ἂν μετ' ὀρθῆς δόξης περὶ ὁτουοῦν τῶν ὄντων τὴν διαφορὰν τῶν ἄλλων προσλάβῃ, αὐτοῦ ἐπιστήμων γεγονὼς ἔσται οὗ πρότερον ἦν δοξαστής.
Θεαίτητος: φαμέν γε μὴν οὕτω.
Σωκράτης: νῦν δῆτα, ὦ Θεαίτητε, παντάπασιν ἔγωγε, ἐπειδὴ ἐγγὺς ὥσπερ σκιαγραφήματος γέγονα τοῦ λεγομένου, συνίημι οὐδὲ σμικρόν: ἕως δὲ ἀφειστήκη πόρρωθεν, ἐφαίνετό τί μοι λέγεσθαι.
Θεαίτητος: πῶς τί τοῦτο;

Σωκράτης: φράσω, ἐὰν οἷός τε γένωμαι. ὀρθὴν ἔγωγε ἔχων δόξαν περὶ σοῦ, ἐὰν μὲν προσλάβω τὸν σὸν λόγον, γιγνώσκω δή σε, εἰ δὲ μή, δοξάζω μόνον.
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: λόγος δέ γε ἦν ἡ τῆς σῆς διαφορότητος ἑρμηνεία.
Θεαίτητος: οὕτως.
Σωκράτης: ἡνίκ' οὖν ἐδόξαζον μόνον, ἄλλο τι ᾧ τῶν ἄλλων διαφέρεις, τούτων οὐδενὸς ἡπτόμην τῇ διανοίᾳ;
Θεαίτητος: οὐκ ἔοικε.
Σωκράτης: τῶν κοινῶν τι ἄρα διενοούμην, ὧν οὐδὲν σὺ μᾶλλον ἤ τις ἄλλος ἔχει.

Θεαίτητος: ἀνάγκη.
Σωκράτης: φέρε δὴ πρὸς Διός: πῶς ποτε ἐν τῷ τοιούτῳ σὲ μᾶλλον ἐδόξαζον ἢ ἄλλον ὁντινοῦν; θὲς γάρ με διανοούμενον ὡς ἔστιν οὗτος Θεαίτητος, ὃς ἂν ᾖ τε ἄνθρωπος καὶ ἔχῃ ῥῖνα καὶ ὀφθαλμοὺς καὶ στόμα καὶ οὕτω δὴ ἓν ἕκαστον τῶν μελῶν. αὕτη οὖν ἡ διάνοια ἔσθ' ὅτι μᾶλλον ποιήσει με Θεαίτητον ἢ Θεόδωρον διανοεῖσθαι, ἢ τῶν λεγομένων Μυσῶν τὸν ἔσχατον;
Θεαίτητος: τί γάρ;
Σωκράτης: ἀλλ' ἐὰν δὴ μὴ μόνον τὸν ἔχοντα ῥῖνα καὶ ὀφθαλμοὺς

διανοηθῶ, ἀλλὰ καὶ τὸν σιμόν τε καὶ ἐξόφθαλμον, μή τι σὲ αὖ μᾶλλον δοξάσω ἢ ἐμαυτὸν ἢ ὅσοι τοιοῦτοι;
Θεαίτητος: οὐδέν.
Σωκράτης: ἀλλ' οὐ πρότερόν γε, οἶμαι, Θεαίτητος ἐν ἐμοὶ δοξασθήσεται, πρὶν ἂν ἡ σιμότης αὕτη τῶν ἄλλων σιμοτήτων ὧν ἐγὼ ἑώρακα διάφορόν τι μνημεῖον παρ' ἐμοὶ ἐνσημηναμένη κατάθηται—καὶ τἆλλα οὕτω ἐξ ὧν εἶ σύ—ἥ με, καὶ ἐὰν αὔριον ἀπαντήσω, ἀναμνήσει καὶ ποιήσει ὀρθὰ δοξάζειν περὶ σοῦ.
Θεαίτητος: ἀληθέστατα.

Σωκράτης: περὶ τὴν διαφορότητα ἄρα καὶ ἡ ὀρθὴ δόξα ἂν εἴη ἑκάστου πέρι.
Θεαίτητος: φαίνεταί γε.
Σωκράτης: τὸ οὖν προσλαβεῖν λόγον τῇ ὀρθῇ δόξῃ τί ἂν ἔτι εἴη; εἰ μὲν γὰρ προσδοξάσαι λέγει ᾗ διαφέρει τι τῶν ἄλλων, πάνυ γελοία γίγνεται ἡ ἐπίταξις.
Θεαίτητος: πῶς;
Σωκράτης: ὧν ὀρθὴν δόξαν ἔχομεν ᾗ τῶν ἄλλων διαφέρει, τούτων προσλαβεῖν κελεύει ἡμᾶς ὀρθὴν δόξαν ᾗ τῶν ἄλλων διαφέρει. καὶ οὕτως ἡ μὲν σκυτάλης ἢ ὑπέρου ἢ ὅτου δὴ

λέγεται περιτροπὴ πρὸς ταύτην τὴν ἐπίταξιν οὐδὲν ἂν λέγοι, τυφλοῦ δὲ παρακέλευσις ἂν καλοῖτο δικαιότερον: τὸ γάρ, ἃ ἔχομεν, ταῦτα προσλαβεῖν κελεύειν, ἵνα μάθωμεν ἃ δοξάζομεν, πάνυ γενναίως ἔοικεν ἐσκοτωμένῳ.
Θεαίτητος: εἰπὲ δὴ τί νυνδὴ ὡς ἐρῶν ἐπύθου;
Σωκράτης: εἰ τὸ λόγον, ὦ παῖ, προσλαβεῖν γνῶναι κελεύει, ἀλλὰ μὴ δοξάσαι τὴν διαφορότητα, ἡδὺ χρῆμ' ἂν εἴη τοῦ καλλίστου τῶν περὶ ἐπιστήμης λόγου. τὸ γὰρ γνῶναι

ἐπιστήμην που λαβεῖν ἐστιν: ἦ γάρ;
Θεαίτητος: ναί.
Σωκράτης: οὐκοῦν ἐρωτηθείς, ὡς ἔοικε, τί ἐστιν ἐπιστήμη, ἀποκρινεῖται ὅτι δόξα ὀρθὴ μετὰ ἐπιστήμης διαφορότητος. λόγου γὰρ πρόσληψις τοῦτ' ἂν εἴη κατ' ἐκεῖνον.
Θεαίτητος: ἔοικεν.
Σωκράτης: καὶ παντάπασί γε εὔηθες, ζητούντων ἡμῶν ἐπιστήμην, δόξαν φάναι ὀρθὴν εἶναι μετ' ἐπιστήμης εἴτε διαφορότητος εἴτε ὁτουοῦν. οὔτε ἄρα αἴσθησις, ὦ Θεαίτητε, οὔτε

δόξα ἀληθὴς οὔτε μετ' ἀληθοῦς δόξης λόγος προσγιγνόμενος ἐπιστήμη ἂν εἴη.
Θεαίτητος: οὐκ ἔοικεν.
Σωκράτης: ἦ οὖν ἔτι κυοῦμέν τι καὶ ὠδίνομεν, ὦ φίλε, περὶ ἐπιστήμης, ἢ πάντα ἐκτετόκαμεν;
Θεαίτητος: καὶ ναὶ μὰ Δί' ἔγωγε πλείω ἢ ὅσα εἶχον ἐν ἐμαυτῷ διὰ σὲ εἴρηκα.
Σωκράτης: οὐκοῦν ταῦτα μὲν πάντα ἡ μαιευτικὴ ἡμῖν τέχνη ἀνεμιαῖά φησι γεγενῆσθαι καὶ οὐκ ἄξια τροφῆς;παντάπασι μὲν οὖν.
Σωκράτης: ἐὰν τοίνυν ἄλλων μετὰ ταῦτα ἐγκύμων ἐπιχειρῇς

γίγνεσθαι, ὦ Θεαίτητε, ἐάντε γίγνῃ, βελτιόνων ἔσῃ πλήρης διὰ τὴν νῦν ἐξέτασιν, ἐάντε κενὸς ᾖς, ἧττον ἔσῃ βαρὺς τοῖς συνοῦσι καὶ ἡμερώτερος σωφρόνως οὐκ οἰόμενος εἰδέναι ἃ μὴ οἶσθα. τοσοῦτον γὰρ μόνον ἡ ἐμὴ τέχνη δύναται, πλέον δὲ οὐδέν, οὐδέ τι οἶδα ὧν οἱ ἄλλοι, ὅσοι μεγάλοι καὶ θαυμάσιοι ἄνδρες εἰσί τε καὶ γεγόνασιν: τὴν δὲ μαιείαν ταύτην ἐγώ τε καὶ ἡ μήτηρ ἐκ θεοῦ ἐλάχομεν, ἡ μὲν τῶν γυναικῶν,

ἐγὼ δὲ τῶν νέων τε καὶ γενναίων καὶ ὅσοι καλοί. νῦν μὲν οὖν ἀπαντητέον μοι εἰς τὴν τοῦ βασιλέως στοὰν ἐπὶ τὴν Μελήτου γραφὴν ἥν με γέγραπται: ἕωθεν δέ, ὦ Θεόδωρε, δεῦρο πάλιν ἀπαντῶμεν.

142a

142b

142c

142d

143a

143b

143c

143d

143e

144a

144b

144c

144d

144e

145a

145b

145c

145d

145e

146a

146b

146c

146d

146e

147a

147b

147c

147d

147e

148a

148b

148c

148d

148e

149a

149b

149c

149d

149e

150a

150b

150c

150d

150e

151a

151b

151c

151d

151e

152a

152b

152c

152d

152e

153a

153b

153c

153d

153e

154a

154b

154c

154d

154e

155a

155b

155c

155d

155e

156a

156b

156c

156d

156e

157a

157b

157c

157d

157e

158a

158b

158c

158d

158e

159a

159b

159c

159d

159e

160a

160b

160c

160d

160e

161a

161b

161c

161d

161e

162a

162b

162c

162d

162e

163a

163b

163c

163d

163e

164a

164b

164c

164d

164e

165a

165b

165c

165d

165e

166a

166b

166c

166d

166e

167a

167b

167c

167d

167e

168a

168b

168c

168d

168e

169a

169b

169c

169d

169e

170a

170b

170c

170d

170e

171a

171b

171c

171d

171e

172a

172b

172c

172d

172e

173a

173b

173c

173d

173e

174a

174b

174c

174d

174e

175a

175b

175c

175d

175e

176a

176b

176c

176d

176e

177a

177b

177c

177d

177e

178a

178b

178c

178d

178e

179a

179b

179c

179d

179e

180a

180b

180c

180d

180e

181a

181b

181c

181d

181e

182a

182b

182c

182d

182e

183a

183b

183c

183d

183e

184a

184b

184c

184d

184e

185a

185b

185c

185d

185e

186a

186b

186c

186d

186e

187a

187b

187c

187d

187e

188a

188b

188c

188d

188e

189a

189b

189c

189d

189e

190a

190b

190c

190d

190e

191a

191b

191c

191d

191e

192a

192b

192c

192d

192e

193a

193b

193c

193d

193e

194a

194b

194c

194d

194e

195a

195b

195c

195d

195e

196a

196b

196c

196d

196e

197a

197b

197c

197d

197e

198a

198b

198c

198d

198e

199a

199b

199c

199d

199e

200a

200b

200c

200d

200e

201a

201b

201c

201d

201e

202a

202b

202c

202d

202e

203a

203b

203c

203d

203e

204a

204b

204c

204d

204e

205a

205b

205c

205d

205e

206a

206b

206c

206d

206e

207a

207b

207c

207d

207e

208a

208b

208c

208d

208e

209a

209b

209c

209d

209e

210a

210b

210c

210d

Евклид, Терпсион, Сократ, Феодор, Теэтет

Евклид. Ты только что из деревни, Терпсион, или уже давно?
Терпсион. Пожалуй, давно. А ведь я тебя искал на площади и все удивлялся, что не мог найти.
Евклид. Меня не было в городе.
Терпсион. А где же ты был?
Евклид. Я заходил в гавань, а туда как раз привезли Теэтета по пути из Коринфского лагеря1 в Афины.
Терпсион. Привезли? Живого или мертвого?

Евклид. Живого, но еле-еле. Он очень плох – и от многих ран, и еще больше оттого, что его сломила эта новая болезнь, вспыхнувшая в войске.
Терпсион. Уж не дизентерия ли?
Евклид. Да.
Терпсион. Что ты говоришь? Какой человек под угрозой!
Евклид. Безупречный человек, Терпсион. Вот и сейчас я только что слышал, как многие высоко превозносили его военные доблести.
Терпсион. Ничего странного, было бы гораздо удивительнее, если бы он был не таков. Но что же он не остановился здесь, в Мегарах?

Евклид. Он торопился домой. Я-то уж, разумеется, и просил его и увещевал всячески, но он не захотел. И вот, уже проводив его и возвращаясь назад, я вспомнил и удивился, как пророчески говорил Сократ кроме всего прочего и об этом человеке. Кажется, незадолго до своей смерти Сократу случилось встретиться с ним, тогда еще подростком; так вот, общаясь и беседуя с ним, он приходил в большой восторг от его одаренности.

Когда я был в Афинах, Сократ слово в слово передал мне те беседы, которые он вел с ним, – весьма достойные внимания – и, между прочим, сказал, что, судя по всему, этот мальчик непременно прославится, коли достигнет зрелого возраста.
Терпсион. Он был прав, как видно. Однако что это были за беседы? Ты не мог бы их пересказать?
Евклид. Так вот, наизусть, клянусь Зевсом, конечно, нет. Но я записал все это по памяти тогда же, сразу по приезде домой.

Впоследствии, вспоминая на досуге что-то еще, я вписывал это в книгу, и к тому же всякий раз, бывая в Афинах, я снова спрашивал у Сократа то, чего не помнил, а дома исправлял. Так что у меня теперь записан почти весь этот разговор.
Терпсион. Да, я уже и прежде слышал это от тебя и, признаюсь, всегда задерживался здесь именно с намерением попросить тебя показать эти записи. Послушай, а что мешает нам проделать это теперь? Я пришел из деревни и как раз мог бы отдохнуть.

Евклид. Да ведь и я проводил Теэтета до самого Эрина2, так что тоже отдохнул бы не без удовольствия. Однако пойдем, и, пока мы будем отдыхать, этот вот мальчик нам почитает.
Терпсион. Правильно.
Евклид. Вот эта рукопись, Терпсион. Весь разговор я записал не так, будто Сократ мне его пересказывает, а так, как если бы он сам разговаривал с тем, кто был при этой беседе. По его словам, это были геометр Феодор и Теэтет.

А чтобы в записи не мешали такие разъяснения, как: "а я заметил" или "на это я сказал", – когда говорит Сократ, либо о собеседнике: "он подтвердил" или "он не согласился", – я написал так, будто они просто беседуют сами между собой, а всякие подобные пометки убрал.
Терпсион. Да, так это и делается, Евклид.
Евклид. Ну, мальчик, возьми книгу и читай.
Беседа Сократа, Феодора и Теэтета Сократ. Если бы меня особенно заботила Кирена3, Феодор, я бы расспросил тебя и о ней и о ее жителях,

например есть ли там среди юношей кто-нибудь, кто бы ревностно предавался геометрии или какой-нибудь другой премудрости. Но я люблю их меньше, чем вот этих, и более желал бы знать, какие юноши здесь у нас подают надежды. Я и сам слежу за этим, сколько могу, и спрашиваю у других, с кем, как я вижу, молодые люди охотно общаются. А ведь к тебе далеко не мало их приходит, да это и справедливо: кроме прочих достоинств их привлекает твоя геометрия.

И я узнал бы с удовольствием, не попадался ли тебе кто-то заслуживающий внимания.
Феодор. Да, Сократ, мне не стыдно сказать, а тебе, я думаю, услышать, какого подростка встретил я среди ваших граждан. И если бы он был хорош собой, то я, пожалуй, побоялся бы говорить слишком пылко, чтобы не показалось, будто я неравнодушен к нему: нет, в самом деле, не укоряй меня – он не то чтобы прекрасной наружности и скорее даже похож на тебя своим вздернутым носом и глазами навыкате, разве что черты эти у него не так выражены. Поэтому я говорю без страха.

Знай же, что из всех, кого я когда-либо встречал – а приходили ко мне многие, – ни в ком не замечал я таких удивительно счастливых задатков. С легкостью усваивать то, что иному трудно, а с другой стороны, быть кротким, не уступая вместе с тем никому в мужестве, – я не думал, что такое вообще может случаться, да и не вижу таких людей. Действительно, в ком столь же остры ум, сообразительность и память, как у этого юноши, те по большей части впечатлительны и норовисты, они носятся стремительно, как порожние триеры,

и по природе своей скорее неистовы, чем мужественны; а более уравновешенные, те как-то вяло подходят к учению, их отягощает забывчивость. Этот же подходит к учению и любому исследованию легко, плавно и верно, так спокойно, словно бесшумно вытекающее масло, – и я удивляюсь, как в таком возрасте можно этого достичь.
Сократ. Отрадно слышать. У кого же из граждан такой сын?

Феодор. Имя-то я слышал, да не помню. Но вот подходят юноши – средний, я вижу, как раз наш, а с ним его товарищи – только что они вместе натирались маслом там, в портике4, а теперь, натеревшись, они, по-моему, идут сюда. Посмотри же, не узнаешь ли ты его.
Сократ. Узнаю. Это сын сунийца5 Евфрония, человека как раз такого, друг мой, каким ты описал мне этого юношу; к тому же тот был человек весьма уважаемый и оставил очень большое состояние. А вот имени мальчика я не знаю.

Феодор. Его зовут Теэтет, Сократ! Что же до состояния, то, кажется, его расстроили всевозможные опекуны. Впрочем, щедрость и благородство в денежных делах – также одно из удивительных свойств этого юноши.
Сократ. Судя по твоим словам, это благородный человек. Вели ему присесть здесь с нами.
Феодор. Будь по-твоему. Теэтет, подойди-ка сюда, к Сократу.
Сократ. Это для того, Теэтет, чтобы я мог разглядеть самого себя – что за лицо у меня. Дело в том, что Феодор говорит, будто я на тебя похож.

Впрочем, если бы у нас с тобой в руках были лиры, а он бы сказал, что они одинаково настроены, то поверили бы мы ему сразу же или еще посмотрели бы, знает ли он музыку, чтобы так говорить?
Теэтет. Посмотрели бы.
Сократ. И если бы нашли, что знает, то поверили бы? А если бы нашли, что к Музам он не причастен, то нет?
Теэтет. Верно.

Сократ. Так и теперь, полагаю, если подобие лиц хоть сколько-нибудь нас занимает, следует посмотреть, живописец ли тот, кто это утверждает, или нет.
Теэтет. По-моему, да.
Сократ. А Феодор – живописец?
Теэтет. Нет, насколько я знаю.
Сократ. И не геометр?
Теэтет. Как раз геометр, Сократ.
Сократ. И знает астрономию, счет, музыку и все то, что нужно для образования?
Теэтет. Мне кажется, да.
Сократ. Значит, если он утверждает, что мы схожи какими-то свойствами тела, – в похвалу ли он это говорит или в порицание, – то вовсе не стоит принимать это во внимание.
Теэтет. Пожалуй, нет.

Сократ. А если он чью-то душу похвалит за добродетель и мудрость? Не стоит ли его слушателю приглядеться к тому, кого он похвалил, а последнему в свою очередь постараться показать себя?
Теэтет. Конечно же стоит.
Сократ. В таком случае, любезный Теэтет, самое время тебе показать себя, а мне – посмотреть, потому что, признаюсь, Феодор многих хвалил мне и в нашем городе и в чужих городах, но никого никогда не хвалил он так, как сегодня тебя.
Теэтет. Ах, если бы так! Но не в шутку ли он это говорил, Сократ?

Сократ. Ну, это не похоже на Феодора. Однако, хотя бы ты даже и подозревал, что он шутит, все же от своего обещания теперь не отступай, чтобы не принуждать его к присяге, – ведь его еще ни разу не уличили во лжесвидетельстве. Ты же смело оставайся при своем решении.
Теэтет. Что же, придется так и сделать, раз ты настаиваешь.
Сократ. Вот и скажи мне, ты учишься у Феодора геометрии?
Теэтет. Я – да.

Сократ. И астрономии, и гармонии, и счету?
Теэтет. Стараюсь, по крайней мере.
Знание и мудрость Сократ. Вот и я тоже, мой мальчик, стараюсь учиться и у него и у других, кого считаю знатоками таких вещей. Что-то я уже знаю в достаточной мере, а вот одна малость приводит меня в затруднение, и я хотел бы рассмотреть это вместе с тобой и твоими друзьями. Вот скажи мне, учиться – это значит становиться мудрее в том деле, которому учишься?
Теэтет. А разве нет?
Сократ. А мудрецы, я думаю, мудры благодаря мудрости?
Теэтет. Да.

Сократ. А это отличается чем-то от знания?
Теэтет. Что именно?
Сократ. Мудрость. Разве мудрецы – не знатоки чего-то?
Теэтет. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Одно ли и то же знание и мудрость?
Теэтет. Да.
Что такое знание Сократ. Вот это как раз и приводит меня в затруднение, и я не вполне способен сам разобраться, что же такое знание. Нет ли у вас желания потолковать об этом?

Что скажете? Кто из вас ответил бы первым? Если он ошибется – да и всякий, кто ошибется, – пусть сидит на осле, как это называется у детей при игре в мяч6. А тот, кто победит, ни разу не ошибившись, тот будет нашим царем и сможет задавать вопросы по своему усмотрению. Что же вы молчите? Или я веду себя дико, Феодор? Так ведь сам я люблю беседу, а потому и вас стараюсь заставить разговориться и получить удовольствие от беседы друг с другом.

Феодор. Нет, Сократ. Вовсе не дико. Но все-таки ты сам вели кому-нибудь из мальчиков отвечать тебе. Я-то к такой беседе не привык и уже не в том возрасте, чтобы привыкать. А им как раз следует преуспеть в этом и еще во многом другом. Ведь правда, что молодым все дается. Поэтому, уж как ты начал с Теэтета, так и не отпускай его и ему задавай свои вопросы.

Сократ. Ты слышишь, Теэтет, что говорит Феодор? Ослушаться его, я думаю, ты не захочешь. Нельзя ведь, чтобы младший не повиновался наставлениям мудрого мужа. Поэтому скажи честно и благородно, что, по-твоему, есть знание?
Теэтет. Мне некуда деваться, Сократ, раз уж вы велите отвечать. Но уж если я в чем ошибусь, вы меня поправите.
Сократ. Разумеется, если только сможем.
Примеры знания Теэтет. Итак, мне кажется, что и то, чему кто-то может научиться у Феодора, – геометрия и прочее, что ты только что перечислял, – есть знания и, с другой стороны, ремесло сапожника и других ремесленников – все они и каждое из них есть не что иное, как знание.

Сократ. Вот благородный и щедрый ответ, друг мой! Спросили у тебя одну вещь, а ты даешь мне много замысловатых вещей вместо одной простой.
Теэтет. Что ты хочешь этим сказать, Сократ?
Сократ. Может статься, и ничего, но все же я попытаюсь разъяснить, что я думаю. Когда ты называешь сапожное ремесло, ты имеешь в виду знание того, как изготовлять обувь?
Теэтет. Да, именно это.

Сократ. А когда ты называешь плотницкое ремесло? Конечно, знание того, как изготовлять деревянную утварь?
Теэтет. Не что иное и в этом случае.
Сократ. А не определяешь ли ты в обоих случаях то, о чем бывает знание?
Теэтет. Ну да.
Сократ. А ведь вопрос был не в том, о чем бывает знание или сколько бывает знаний. Ведь мы задались этим вопросом не с тем, чтобы пересчитать их, но чтобы узнать, что такое знание само по себе. Или я говорю пустое?
Теэтет. Нет, ты совершенно прав.

Сократ. Взгляни же еще вот на что. Если бы кто-то спросил нас о самом простом и обыденном, например о глине – что это такое, а мы бы ответили ему, что глина – это глина у горшечников, и глина у печников, и глина у кирпичников, – разве не было бы это смешно?
Теэтет. Пожалуй, да.
Сократ. И прежде всего потому, что мы стали бы полагать, будто задавший вопрос что-то поймет из нашего ответа: "Глина – это глина", стоит только нам

добавить к этому: "глина кукольного мастера" или какого угодно еще ремесленника. Или, по-твоему, кто-то может понять имя чего-то, не зная, что это такое?
Теэтет. Никоим образом.
Сократ. Значит, он не поймет знания обуви, не ведая, что такое знание [вообще]?
Теэтет. Выходит, что нет.
Сократ. Значит, и сапожного знания не поймет тот, кому неизвестно знание? И все прочие искусства.
Теэтет. Так оно и есть.
Сократ. Стало быть, смешно в ответ на вопрос, что есть знание, называть имя какого-то искусства. Ведь вопрос состоял не в том, о чем бывает знание.

Теэтет. По-видимому, так.
Сократ. Кроме того, там, где можно ответить просто и коротко, проделывается бесконечный путь. Например, на вопрос о глине можно просто и прямо сказать, что глина – увлажненная водой земля, а уж у кого в руках находится глина – это оставить в покое.
Определения в геометрии Теэтет. Теперь, Сократ, это кажется совсем легким. И я даже подозреваю, что ты спрашиваешь о том, к чему мы сами накануне пришли в разговоре, – я и вот этот Сократ, твой тезка7.

Сократ. Что же это такое, Теэтет?
Теэтет. Вот Феодор объяснял нам на чертежах нечто о сторонах квадрата, [площадь которого выражена продолговатым числом], налагая их на трехфутовый и пятифутовый [отрезки] соответственно и доказывая, что по длине они несоизмеримы с однофутовым [отрезком]; и так перебирая [эти отрезки] один за другим, он дошел до семнадцатифутового8. Тут его что-то остановило. Поскольку такого рода отрезков оказалось бесчисленное множество, нам пришло в голову попытаться найти какое-то их единое [свойство], с помощью которого мы могли бы охарактеризовать их все.

Сократ. Ну, и нашли вы что-нибудь подобное?
Теэтет. Мне кажется, нашли. Взгляни же и ты.
Сократ. Говори, говори.
Теэтет. Весь [ряд] чисел разделили мы надвое: одни числа можно получить, взяв какое-то число равное ему число раз. Уподобив это равностороннему четырехугольнику, мы назвали такие числа равносторонними и четырехугольными.
Сократ. Превосходно.

Теэтет. Другие числа стоят между первыми, например три, пять и всякое другое число, которое нельзя получить таким способом, а лишь взяв большее число меньшее число раз или взяв меньшее число большее число раз. Эти другие числа мы назвали продолговатыми, представив большее и меньшее число как стороны продолговатого четырехугольника.
Сократ. Прекрасно. А что же дальше?
Теэтет. Всякий отрезок, который при построении на нем квадрата дает площадь, выраженную равносторонним числом, мы назвали длиной, а всякий отрезок, который дает разностороннее продолговатое число,

мы назвали [несоизмеримой с единицей] стороной квадрата, потому что такие отрезки соизмеримы первым не по длине, а лишь по площадям, которые они образуют. То же и для объемных тел.
Сократ. Выше всяких похвал, дети мои. Так что, я полагаю, Феодор не попадет под закон о лжесвидетельстве.
Теэтет. И все же, Сократ, на твой вопрос о знании я не смог бы ответить так же, как о стороне и диагонали квадрата, хотя мне и кажется, что ты ищешь нечто подобное. И поэтому Феодор все-таки оказывается лжецом.

Сократ. Что же получается? Если бы, похвалив тебя за быстроту в беге, кто-то сказал, что не встречал никого столь же быстрого среди юношей, а ты бы в состязании уступил другому бегуну, в расцвете сил и более резвому, – то скажи, разве меньше правды стало бы в его похвалах?
Теэтет. Не думаю.
Сократ. А исследовать знание, как я только что здесь говорил, – это, по-твоему, пустяк и не относится к самым высоким предметам?
Теэтет. Клянусь Зевсом, я думаю, что к высочайшим.

Сократ. А поэтому возьми на себя смелость и не думай, что для слов Феодора не было оснований. Лучше постарайся всеми возможными способами добраться прежде всего до смысла самого знания – что же это такое.
Теэтет. Если бы дело было в одном старании, Сократ!
Сократ. Итак, вперед! Ведь только что ты прекрасно повел нас. Попытайся же и множество знаний выразить в одном определении, подобно тому как, отвечая на вопрос о [несоизмеримых с единицей] сторонах квадрата, ты все их многообразие свел к одному общему виду.

Теэтет. Признаюсь, Сократ, до меня доходили те вопросы, что ты задаешь, и я не раз принимался это рассматривать, но ни сам я никогда еще не был удовлетворен своим ответом, ни от других не слышал такого истолкования, какого ты требуешь. Правда, я еще не потерял надежды.
Повивальное искусство Сократа Сократ. Твои муки происходят оттого, что ты не пуст, милый Теэтет, а скорее тяжел.
Теэтет. Не знаю, Сократ. Но я рассказываю о том, что испытываю.

Сократ. Забавно слушать тебя. А не слыхал ли ты, что я сын повитухи – очень опытной и строгой повитухи9, Фенареты?
Теэтет. Это я слышал.
Сократ. А не слышал ли ты, что и я промышляю тем же ремеслом?
Теэтет. Нет, никогда.
Сократ. Знай же, что это так, но только не выдавай меня никому. Ведь я, друг мой, это свое искусство скрываю. А кто по неведению не разумеет этого, те рассказывают тем не менее, что-де я вздорнейший человек и люблю всех людей ставить в тупик. Приходилось тебе слышать такое?

Теэтет. Да.
Сократ. А сказать тебе причину?
Теэтет. Конечно.
Сократ. Поразмысли-ка, в чем состоит ремесло повитухи, и тогда скорее постигнешь, чего я добиваюсь. Ты ведь знаешь, что ни одна из них не принимает у других, пока сама еще способна беременеть и рожать, а берется за это дело лишь тогда, когда сама рожать уже не в силах.
Теэтет. Конечно.
Сократ. А виновницей этого называют Артемиду10, поскольку она, сама не рожая, стала помощницей родов.

Однако нерожавшим она не позволила принимать, ибо человеку не под силу преуспеть в искусстве, которое ему чуждо. Поэтому повитухами она сделала женщин, неплодных уже по возрасту, почтив таким образом в них свое подобие.
Теэтет. Это правильно.
Сократ. А разве не правильно, что распознавать беременных тоже должны не кто иные, как повитухи?
Теэтет. Разумеется, правильно.

Сократ. Притом повитухи дают зелья и знают заговоры, могут возбуждать родовые муки или по желанию смягчать их, а ту, что с трудом рожает, заставить родить, а или если найдут нужным, то выкинуть.
Теэтет. Это так.
Сократ. А ты не заметил за ними вот чего: ведь они же и сватать горазды, поскольку умудрены в том, какой женщине с каким мужем следует сойтись, чтобы родить наилучших детей.
Теэтет. Нет, я этого не знал.

Сократ. Тогда знай, что этим они гордятся больше, чем отсечением пуповины. Ибо – заметь: будет ли, по-твоему, это одно и то же искусство – выхаживать и собирать плоды земли и, с другой стороны, знать, в какую землю какой саженец посадить или какое семя посеять?
Теэтет. Бесспорно, одно и то же.
Сократ. А для женщины, друг мой, разные будут ремесла повитухи и свахи?
Теэтет. Похоже, что нет.

Сократ. В том-то и дело. Однако у нас часты случаи неправильного и неумелого сватовства мужчины и женщины, имя которому сводничество. Вот из-за него-то повитухи, как особы священные, избегают сватовства, опасаясь навлечь на себя вину, тогда как, по существу, одним повитухам уместно и подобает сватать.
Теэтет. Очевидно.
Сократ. Таково ремесло повитухи, однако моему делу оно уступает. Ибо женщинам не свойственно рожать иной раз призраки, а иной раз истинное дитя, – а вот это распознать было бы нелегко.

Если бы это случалось, то великая и прекрасная обязанность – судить, истинный родился плод или нет, стала бы делом повитух. Или ты не находишь?
Теэтет. Нахожу.
Сократ. В моем повивальном искусстве почти все так же, как и у них, – отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у мужей, а не у жен и принимаю роды души11, а не плоти. Самое же великое в нашем искусстве –

то, что мы можем разными способами допытываться, рождает ли мысль юноши ложный призрак или же истинный и полноценный плод. К тому же и со мной получается то же, что с повитухами: сам я в мудрости уже неплоден, и за что меня многие порицали, – что-де я все выспрашиваю у других, а сам никаких ответов никогда не даю, потому что сам никакой мудрости не ведаю, – это правда. А причина вот в чем: бог12 понуждает меня принимать, роды же мне воспрещает. Так что сам я не такой уж особенный мудрец, и самому мне не выпадала удача произвести на свет настоящий плод – плод моей души.

Те же, что приходят ко мне, поначалу кажутся мне иной раз крайне невежественными, а все же по мере дальнейших посещений и они с помощью бога удивительно преуспевают и на собственный и на сторонний взгляд. И ясно, что от меня они ничему не могут научиться, просто сами в себе они открывают много прекрасного, если, конечно, имели, и производят его на свет. Повития же этого виновники – бог и я. И вот откуда это видно:

уже многие юноши по неведению сочли виновниками всего этого самих себя и, исполнившись презрения ко мне, то ли сами по себе, то ли по наущению других людей ушли от меня раньше времени. И что же? Ушедши от меня, они и то, что еще у них оставалось, выкинули, вступивши в дурные связи, и то, что я успел принять и повить, погубили плохим воспитанием. Ложные призраки стали они ценить выше истины, так что в конце концов оказались невеждами и в собственных и в чужих глазах. Одним из них оказался Аристид, сын Лисимаха13, было и много других.

Когда же они возвращались обратно и вновь просили принять их, стараясь изо всех сил, то некоторым мой гений запрещал приходить, иным же позволял, и те опять делали успехи. Еще нечто общее с роженицами испытывают они в моем присутствии: днями и ночами они страдают от родов и не могут разрешиться даже в большей мере, чем те, – а мое искусство имеет силу возбуждать или останавливать эти муки.

Так я с ними и поступаю. Но иногда, Теэтет, если я не нахожу в них каких-либо признаков беременности, то, зная, что во мне они ничуть не нуждаются, я из лучших побуждений стараюсь сосватать их с кем-то и, с помощью бога, довольно точно угадываю, от кого бы они могли понести. Многих таких юношей я отдал Продику, многих – другим мужам, мудрым и боговдохновенным.
Потому, славный юноша, так подробно я все это тебе рассказываю, что ты, как я подозреваю, – вот и он того же мнения – страдаешь, вынашивая что-то в себе. Доверься же мне как сыну повитухи, который и сам владеет этим искусством, и, насколько способен, постарайся ответить на мои вопросы.

И если, приглядываясь к твоим рассуждениям, я сочту что-то ложным призраком, изыму это и выброшу, то не свирепей, пожалуйста, как роженицы из-за своих первенцев. Дело в том, дорогой мой, что многие уже и так на меня взъярились и прямо кусаться были готовы, когда я изымал у них какой-нибудь вздор. Им даже в голову не приходило, что я это делаю из самых добрых чувств. Они не ведают, что ни один бог не замышляет людям зла,

да и я ничего не делаю злонамеренно, просто я не вправе уступать лжи и утаивать истинное. Поэтому давай уж, Теэтет, еще раз попытайся разобраться, что же такое есть знание. А что-де ты не способен, этого никогда не говори. Ведь если угодно будет богу и если ты сам соберешься с духом, то окажешься способен.

Знание как восприятие Теэтет. Конечно, Сократ, раз уж ты приказываешь, стыдно не приложить всех стараний и не высказать, кто что думает. По-моему, знающий что-то ощущает то, что знает, и, как мне теперь кажется, знание – это не что иное, как ощущение14.
Сократ. Честно и благородно, мой мальчик. Так и следует делать – говорить то, что думаешь. Однако давай вместе разберемся, подлинное что-то родилось или же пустой призрак. Итак, ты говоришь, что знание есть ощущение?
Теэтет. Да.

Человек есть мера вещейСократ. Я подозреваю, что ты нашел неплохое толкование знания. Однако так же толковал это и Протагор. Другим, правда, путем он нашел то же самое. Ведь у него где-то сказано: "Мера всех вещей – человек, существующих, что они существуют, а несуществующих, что они не существуют"15. Ты ведь это читал когда-нибудь?
Теэтет. Читал, и не один раз.
Сократ. Так вот, он говорит тем самым, что-де какой мне кажется каждая вещь, такова она для меня и есть, а какой тебе, такова же она в свою очередь для тебя. Ведь человек – это ты или я, не так ли?
Теэтет. Да, он толкует это так.

Сократ. А мудрому мужу, разумеется, не подобает болтать вздор. Так что последуем за ним. Разве не бывает иной раз, что дует один и тот же ветер, а кто-то мерзнет при этом, кто-то – нет? И кто-то не слишком, а кто-то – сильно?
Теэтет. Еще как!
Сократ. Так скажем ли мы, что ветер сам по себе холодный или нет, или поверим Протагору, что для мерзнущего он холодный, а для немерзнущего – нет?
Теэтет. Приходится поверить.
Сократ. Ведь это каждому так кажется?
Теэтет. Да.
Сократ. А "кажется" – это и значит ощущать?
Теэтет. Именно так.

Сократ. Стало быть, то, что кажется, и ощущение – одно и то же, во всяком случае когда дело касается тепла и тому подобного. Каким каждый человек ощущает нечто, таким, скорее всего, оно и будет для каждого.
Теэтет. Видимо, так.
Сократ. Выходит, ощущение – это всегда ощущение бытия, и как знание оно непогрешимо.
Теэтет. Очевидно.
Сократ. Тогда, клянусь Харитами16, Протагор был премудр и эти загадочные слова бросил нам, всякому сброду, ученикам же своим втайне рассказал истину.

Теэтет. Как тебя понять, Сократ?
Секретная истина Протагора Сократ. Я поведаю тебе это рассуждение, оно немаловажно: [Протагор утверждает], будто ничто само по себе не есть одно, ибо тут не скажешь ни чтó оно есть, ни каково оно; ведь если ты назовешь это большим, оно может показаться и малым, если назовешь тяжелым – легким и так далее, поскольку-де ничто одно не существует как что-то или как какое-то, но из порыва, движения и смешения одного с другим возникают все те вещи, про которые мы говорим, что они существуют, хотя и говорим неверно, ибо ничто никогда не есть, но всегда становится.

И в этом по очереди сходились все мудрецы, кроме Парменида17: и Протагор, и Гераклит, и Эмпедокл, а из поэтов – величайшие в каждом роде поэзии: в комедии – Эпихарм, в трагедии – Гомер, который, упоминая "...отца бессмертных Океана и матерь Тефису", объявляет все порождением потока и движения. Или тебе не кажется, что он так считает?
Теэтет. Мне кажется, так.

Сократ. А кто сумеет не стать посмешищем, выступая против такого лагеря и такого военачальника, как Гомер?
Теэтет. Это нелегкое дело, Сократ.
Сократ. То-то же. К тому же это достаточно подтверждают и вот такие признаки: впечатление существования и становления производится движением, напротив, покой делает всё несуществующим и мертвым. Ведь тепло и огонь, который порождает и упорядочивает все прочее, сам возникает из порыва и трения. Так же и всякое движение вообще. Или происхождение огня не таково?

Теэтет. Разумеется, таково.
Сократ. И живые существа тоже рождаются из движения?
Теэтет. Как же иначе?
Сократ. А если взять наше тело? Разве не расстраивают его состояние покой и бездействие, тогда как упражнение и движение – укрепляют?
Теэтет. Да.
Сократ. А душевное состояние? Разве душа не укрепляется и не улучшается, обогащаясь науками во время прилежного обучения, поскольку оно есть движение, – тогда как от покоя, то есть от беспечности и нерадивости, и новому не обучается, да и выученное забывает?

Теэтет. Еще как.
Сократ. Стало быть, движение, будь то в душе или в теле, благо, а покой – наоборот?
Теэтет. Видимо.
Сократ. Тогда я прибавлю еще безветрие и затишье и тому подобное – то, что загнивает и гибнет от покоя и сохраняется от противоположного. А в довершение всего я притяну сюда еще и золотую цепь, которая, по словам Гомера, есть не что иное, как Солнце18.

Он объясняет также, что, пока есть Солнце и круговое движение, все существует и сохраняется и у богов и у людей. А если бы вдруг это стало как вкопанное, то все вещи погибли бы и, как говорится, все перевернулось бы вверх дном.
Теэтет. И мне кажется, Сократ, что он объясняет это именно так, как ты его толкуешь.
Относительность цвета и противоречивость свойств Сократ. Итак, славный юноша, попробуй уразуметь вот что. Прежде всего, что касается наших глаз: ведь то, что ты называешь белым цветом, не есть что-то инородное, вне твоих глаз, но ведь и в глазах его тоже нет, и ты не назначишь ему какого-либо определенного места, ибо тогда, оказавшись как бы в строю, оно пребывало бы на месте, а не оказывалось бы в становлении.

Теэтет. Как это?
Сократ. Будем исходить из того недавнего рассуждения, что ничто не существует само по себе как одно, – и тогда черное, белое и любой другой цвет представится нам возникающим благодаря тому, что глаз обращается на приближающееся движение,

а все то, что мы называем цветом, не есть ни обращающееся, ни предмет обращения, – это нечто особое, возникающее посредине между тем и другим. Или ты будешь настаивать, что каким тебе кажется каждый цвет, таков же он и для собаки, и для любого другого живого существа?
Теэтет. Клянусь Зевсом, я – нет.
Сократ. То-то. А другому человеку что бы то ни было разве представляется таким же, как и тебе? Будешь ли ты настаивать на этом или скорее признаешь, что и для тебя самого это не будет всегда одним и тем же, поскольку сам ты не всегда чувствуешь себя одинаково?
Теэтет. Я скорее склоняюсь ко второму, чем к первому.

Сократ. Далее, если бы мы измерили или потрогали что-то и оно оказалось бы большим, или белым, или теплым, то, попав к кому-либо другому, оно не стало бы другим, во всяком случае если бы само не изменилось. А с другой стороны, если бы то, что мы измерили и потрогали, действительно было бы всем этим, то оно не становилось бы другим от приближения другой вещи или от каких-либо ее изменений, поскольку само не претерпело никаких изменений. А вот мы, мой друг, принуждены делать какие-то чудные и потешные утверждения с легкой руки Протагора и всех тех, кто заодно с ним.
Теэтет. Что ты хочешь этим сказать? И к чему это?

Сократ. Возьми небольшой пример и тогда поймешь, чего я добиваюсь. Представь, что у нас есть шесть игральных костей. Если мы к ним приложим еще четыре, то сможем сказать, что их было в полтора раза больше, чем тех, что мы приложили, а если прибавим двенадцать, то скажем, что их было вполовину меньше. Иные же подсчеты здесь недопустимы. Или ты допустил бы?
Теэтет. Я – нет.
Сократ. Что же в таком случае? Если Протагор или кто-нибудь другой спросит тебя, Теэтет, может ли что-то сделаться больше размером или числом и в то же время не увеличиться, что ты ответишь?
Теэтет. Если бы нужно было ответить, как сейчас мне это представляется, то я бы сказал, что не может.

Но если бы меня спросили об этом во время прежнего нашего рассуждения, то тогда, стараясь не противоречить себе, я сказал бы, что может.
Сократ. Вот это чудесно, друг мой, клянусь Герой! Однако если ты ответишь, что может, то получится, видимо, почти по Еврипиду: язык наш не в чем упрекнуть, ну а вот сердце есть в чем19.
Теэтет. Правда.
Сократ. Дело в том, что если бы мы с тобой были великими мудрецами, изведавшими все глубины сердца, и нам от избытка премудрости оставалось бы только ловить друг друга на софистических подвохах, то, сойдясь для такого поединка, мы могли бы отражать одно рассуждение другим.

На самом же деле, поскольку мы люди простые, давай-ка прежде разберем предмет наших размышлений сам по себе – все ли у нас согласуется между собой или же нет?
Теэтет. И я очень хотел бы этого.
Сократ. Вот и я тоже. А когда так, то давай прежде всего спокойно – ведь в досуге у нас нет недостатка, – не давая воли раздражению, в самом деле проверим самих себя:

каковы же эти наши внутренние видения? В первую очередь, я думаю, мы договоримся, что ничто не становится ни больше, ни меньше, будь то объемом или числом, пока оно остается равным самому себе. Не так ли?
Теэтет. Так.
Сократ. Во-вторых, то, к чему ничего не прибавляли и от чего ничего не отнимали, никогда не увеличивается и не уменьшается, но всегда остается равным себе.
Теэтет. Разумеется.

Сократ. Стало быть, в-третьих, мы примем, что чего не было раньше и что появилось уже позднее, то не может существовать, минуя возникновение и становление?
Теэтет. По крайней мере, это представляется так.
Сократ. Вот эти три допущения и сталкиваются друг с другом в нашей душе, когда мы толкуем об игральных костях или когда говорим, что я в своем возрасте, когда уже не растут ни вверх ни вниз, в какой-то год то был выше тебя, то вскоре стал ниже, причем от моего роста ничего не убавилось, просто ты вырос.

Ведь получается, что я стал позже тем, чем не был раньше, пропустив становление. А поскольку нельзя стать не становясь, то, не потеряв ничего от своего роста, я не смог бы стать меньше. И с тысячью тысяч прочих вещей дело обстоит так же, коль скоро мы примем эти допущения. Ты успеваешь за мной, Теэтет? Мне сдается, ты не новичок в подобных делах.
Теэтет. Клянусь богами, Сократ, все это приводит меня в изумление, и, сказать по правде, иногда, когда я пристально вглядываюсь в это, у меня темнеет в глазах.

Сократ. А Феодор, как видно, неплохо разгадал твою природу, милый друг. Ибо как раз философу свойственно испытывать такое изумление20. Оно и есть начало философии, и тот, кто назвал Ириду дочерью Тавманта, видно, знал толк в родословных. Однако ты уже уяснил, каким образом это относится к тому, что толковал Протагор, или нет?
Теэтет. Кажется, нет.
Сократ. А скажешь ли ты мне спасибо, если вместе с тобой я стану открывать истину, скрытую в рассуждениях одного мужа, а вернее сказать, даже многих именитых мужей?

Теэтет. Как не сказать! Разумеется, скажу.
Сократ. Оглянись же как следует, дабы не подслушал нас кто-нибудь из непосвященных. Есть люди, которые согласны признать существующим лишь то, за что они могут цепко ухватиться руками, действиям же или становлениям, как и всему незримому, они не отводят доли в бытии21.

Теэтет. Но, Сократ, ты говоришь о каких-то твердолобых упрямцах.
Тайны искушенныхСократ. Да, дитя мое, они порядком невежественны. Но есть и другие, более искушенные. Вот их-то тайны я и собираюсь тебе поведать. Первоначало, от которого зависит у них все, о чем мы сегодня толковали, таково: всё есть движение, и кроме движения нет ничего. Есть два вида движения, количественно беспредельные: свойство одного из них – действие, другого – страдание.

Из соприкосновения их друг с другом и взаимодействия возникают бесчисленные пары: с одной стороны, ощутимое, с другой – ощущение, которое возникает и появляется всегда вместе с ощутимым. Эти ощущения носят у нас имена зрения, слуха, обоняния, чувства холода или тепла. Сюда же относится то, что называется удовольствиями, огорчениями, желаниями, страхами, и прочие ощущения, множество которых имеют названия, а безымянным и вовсе нет числа. Ощутимые же вещи сродни каждому из этих ощущений:

всевозможному зрению – всевозможные цвета, слуху – равным же образом звуки и прочим ощущениям – прочее ощутимое, возникающее совместно с ними. Разумеешь ли, Теэтет, что дает нам это предположение (μύδος) для нашего прежнего рассуждения? Или нет?
Теэтет. Не очень хорошо, Сократ.
Сократ. Однако приглядись, не бьет ли оно в ту же цель? Ведь она означает, что все это, как мы и толковали, движется, и движению этому присуща быстрота и медленность. Поэтому то, что движется медленно, движется на одном месте или в направлении к близлежащим вещам, то же, что возникает от этого, получается более медленным.

А что движется быстро, движется в направлении к удаленным вещам, и то, что от этого возникает, получается более быстрым. Ибо оно несется, и в этом порыве заключается природа его движения. Поэтому как только глаз, приблизившись к чему-то ему соответствующему, порождает белизну и сродное ей ощущение – чего никогда не произошло бы, если бы каждое из них сошлось с тем, что ему не соответствует, – тотчас же они несутся в разные стороны: зрение – к глазам, а белизна – к цвету соучастника этого рождения.

Глаз наполняется зрением и видит, становясь не просто зрением, но видящим глазом, что же касается второго родителя, то он, наполнившись белизной, уже становится в свою очередь не белизной, но белым предметом – будь то дерево, камень или любая вещь, выкрашенная в этот цвет. Так же и прочее: жесткое, теплое и все остальное, коль скоро мы будем понимать это таким же образом, не может существовать само по себе, о чем мы в свое время уже говорили,

но все разнообразие вещей возникает от взаимного общения и движения, причем невозможно, как говорится, твердо разграничить, чтó здесь действующее, а чтó страдающее. Ибо нет действующего, пока оно не встречается со страдающим, как нет и страдающего, пока оно не встретится с действующим. При этом, сойдясь с одним, что-то оказывается действующим, а сойдясь с другим – страдающим. Так что из всего того, о чем мы с самого начала рассуждали, ничто не есть само по себе, но все всегда возникает в связи с чем-то, а [понятие] "существовать" нужно отовсюду изъять,

хотя еще недавно мы вынуждены были им пользоваться по привычке и по невежеству. Ибо эти мудрецы утверждают, что не должно допускать таких выражений, как "нечто", "чье-то", "мое", "это", "то", и никакого другого имени, выражающего неподвижность. В согласии с природой вещей должно обозначать их в становлении, созидании, гибели и изменчивости. Поэтому, если бы кто-то вздумал остановить что-либо с помощью слова, он тотчас же был бы изобличен. Так нужно рассматривать и каждую часть, и собрание многих частей, каковое, как они полагают,

представляют собой человек и камень, каждое живое существо и каждый вид. Ну что, Теэтет, способен ли ты получить удовольствие и наслаждение от этих рассуждений?
Теэтет. Не знаю, Сократ. Я даже не могу сообразить, свое ли мнение ты высказываешь или испытываешь меня.
Противоречивость и относительность перспектив Сократ. Ты запамятовал, друг мой, что я ничего не знаю и ничего из этого себе не присваиваю, – я уже неплоден и на все это не способен. Нынче я принимаю у тебя, для того и заговариваю тебя и предлагаю отведать зелья всяких мудрецов, пока не выведу на свет твое собственное решение.

Когда же оно выйдет на свет, тогда мы и посмотрим, чахлым оно окажется или полноценным и подлинным. Однако теперь мужественно и твердо, благородно и смело ответь мне, что ты думаешь о том, что я хочу у тебя спросить.
Теэтет. Ну что же, спрашивай.
Сократ. Итак, скажи мне еще раз, нравится ли тебе утверждение, что все вещи, о которых мы рассуждали, не существуют как нечто, но всегда лишь становятся добрыми, прекрасными и так далее?
Теэтет. По крайней мере, пока я слушаю тебя, это рассуждение представляется мне очень толковым и вполне приемлемым в таком виде.

Сократ. Тогда не оставим без внимания и остального. Остались же у нас сновидения и болезни, особенно же помешательства, которые обычно истолковывают как расстройство зрения, слуха или какого-нибудь другого ощущения. Ты ведь знаешь, что во всех этих случаях недавно разобранное утверждение как раз опровергается,

так как в высшей степени ложны наши ощущения, рожденные при этом, и то, что каждому кажется каким-то, далеко не таково на самом деле, но совсем напротив, из того, что кажется, ничто не существует.
Теэтет. Это сущая правда, Сократ.
Сократ. Итак, мой мальчик, какое же еще остается у кого-либо основание полагать, что знание есть ощущение и что каждая вещь для каждого такова, какой она ему кажется?
Теэтет. Я уже боюсь, Сократ, отвечать, что мне нечего сказать, после того как ты выговорил мне за такие речи.

Однако, по правде сказать, я не мог бы спорить, что в помешательстве или в бреду люди не заблуждаются, воображая себя кто богом, а кто как бы летающей птицей.
Сократ. Не подразумеваешь ли ты здесь известного спора о сне и яви?
Теэтет. Какого такого спора?
Сократ. Я думаю, что ты слышал упоминания о нем: когда задавался вопрос, можно ли доказать, что мы вот в это мгновение спим и все, что воображаем, видим во сне или же мы бодрствуем и разговариваем друг с другом наяву.

Теэтет. В самом деле, Сократ, трудно найти здесь какие-либо доказательства: ведь одно повторяет другое, как антистрофа строфу. Ничто не мешает нам принять наш теперешний разговор за сон, и, даже когда во сне нам кажется, что мы видим сны, получается нелепое сходство этого с происходящим наяву.
Сократ. Ты видишь, что спорить не так уж трудно, тем более что спорно уже то, сон ли это или явь, а поскольку мы спим и бодрствуем равное время, в нашей душе всегда происходит борьба:

мнения каждого из двух состояний одинаково притязают на истинность, так что в течение равного времени мы называем существующим то одно, то – другое и упорствуем в обоих случаях одинаково.
Теэтет. Именно так и происходит.
Сократ. Стало быть, такой же вывод мы должны сделать и для болезней и помешательств с той только разницей, что время не будет здесь равным.
Теэтет. Правильно.
Сократ. Ведь истина не определяется большим или меньшим временем?

Теэтет. Это было бы совсем смешно.
Сократ. А другие, ясные доказательства истинности одного из этих мнений мог бы ты привести?
Теэтет. Думаю, что нет.
Сократ. Тогда выслушай от меня, что сказали бы об этом те, кто утверждает, будто любое мнение всегда истинно для мнящего так. Рассуждают они, думаю я, следующим образом. Скажи, Теэтет, спрашивают они, нечто во всех отношениях иное разве будет иметь те же самые свойства, что и отличная от него вещь? И давай не будем принимать, что в каком-то отношении оно тождественно [этой вещи], а в каком-то – иное. Я спрашиваю об ином в целом.

Теэтет. В случае если это совсем иное, невозможно, чтобы оно было тождественно [другой вещи] либо по своим свойствам, либо в чем угодно другом.
Сократ. И необходимо согласиться, что оно будет также неподобно той вещи?
Теэтет. Мне кажется, да.
Сократ. Итак, если что-то вдруг окажется чему-то подобным или неподобным либо тождественным или иным, то скажем ли мы, что тождественное подобно, а иное – неподобно?
Теэтет. Непременно.
Сократ. А раньше мы утверждали, что действующее так же многочисленно и беспредельно, как и страдающее.
Теэтет. Да.
Сократ. И что одно, сойдясь с другим, произведет не тождественное другому, а иное.

Теэтет. Разумеется.
Сократ. Так давай потолкуем обо мне и о тебе и обо всем другом на тот же лад. Возьмем, с одной стороны, здорового Сократа, а с другой – Сократа больного. Скажем ли мы, что тот подобен этому или что неподобен?
Теэтет. Ты хочешь сказать, больной Сократ в целом подобен ли здоровому Сократу в целом?
Сократ. Ты прекрасно меня понял: именно это я хочу сказать.
Теэтет. Конечно, неподобен.
Сократ. Стало быть, это иной Сократ, раз он неподобен тому?
Теэтет. Непременно.
Сократ. То же ты можешь сказать и о спящем и обо всем прочем, что мы сегодня разобрали?

Теэтет. Именно так.
Сократ. Значит, все, что по своей природе может что-то производить, сталкиваясь со здоровым Сократом, будет взаимодействовать с одним человеком, а когда я болен, то как бы с другим?
Теэтет. А разве нет?
Сократ. И в обоих случаях я, страдающий, и то, действующее, произведем разные следствия?
Теэтет. Например?
Сократ. Когда я здоров и пью вино, оно мне кажется приятным и сладким.
Теэтет. Так.
Сократ. Ведь, как мы уже договорились, действующее и страдающее произвели сладость и ощущение, одновременно несущиеся в разные стороны:

ощущение, предназначенное для страдающего, делает язык ощущающим, а сладость, направляясь к вину, заставляет его и быть сладким и казаться.
Теэтет. Разумеется, ведь об этом мы уже договорились.
Сократ. Когда же я болен, то, по правде говоря, вино, во-первых, застает уже не того же самого человека, потому что оно приближается к неподобному.
Теэтет. Да.

Сократ. Стало быть, выпитое вино и такой Сократ вместе произведут уже иное: для языка – ощущение горечи, а для вина – возникающую и несущуюся горечь, и вино станет уже не горечью, но горьким, а я – не ощущением, но ощущающим?
Теэтет. Совершенно верно.
Сократ. И, ощущая таким образом, я уже не стану ничем иным22: ибо от других вещей – другое ощущение, делающее отличным и другим самого ощущающего,

равно как и действующее на меня, сойдясь с другим и произведя другое, никогда не сможет остаться таким же, поскольку, производя от другого другое, оно станет другим.
Теэтет. Это так.
Сократ. И я не остаюсь таким же, как был, и вино не будет таким, как было.
Теэтет. В том-то и дело.
Сократ. Ведь когда я становлюсь ощущающим, я непременно должен что-то ощущать, ибо, ничего не ощущая, ощущающим стать невозможно.

Так же и что-то становится сладким или горьким или еще каким-то для кого-то, поскольку сладкое не может стать сладким ни для кого.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. И нам остается, если мы существуем или становимся, существовать и становиться друг для друга, коль скоро какая-то необходимость связывает наше существование, но не связывает его ни с кем-то другим, ни с нами самими. Поэтому-то нам и остается быть связанными друг с другом, так что если кто скажет "нечто есть", то он должен добавить, для чего "есть", от чего "есть" и в отношении к чему "есть", и то же самое, если он говорит "становится".

Само же по себе что-то существующее или становящееся ни сам он не должен называть, ни другому позволять это делать – так требует рассуждение, которое мы разобрали.
Теэтет. Безусловно, Сократ.
Сократ. Стало быть, если действующее на меня существует для меня, а не для кого-то другого, то и ощущаю его только я, а другой – нет?
Теэтет. А как же иначе?
Сократ. Следовательно, мое ощущение истинно для меня, поскольку всегда принадлежит моей сущности, и, согласно Протагору, я судья всем существующим для меня вещам, что они существуют, и несуществующим, что они не существуют.
Теэтет. По-видимому.

Сократ. Так если суд мой непогрешим и я не ошибаюсь в своих мыслях о существующем и становящемся, как же могу я не знать того, что ощущаю? Теэтет. Никак не можешь.
Сократ. Стало быть, ты превосходно сказал, что знание есть не что иное, как ощущение, и это совпадает с утверждениями тех, кто вслед за Гомером, Гераклитом и всем этим племенем полагает, будто все течет, словно река, или вслед за Протагором, мудрейшим из мудрецов, считает мерой всех вещей человека, или вслед за Теэтетом, что ощущение данных, в данном состоянии пребывающих людей и становится знанием23.

Первая критика (3 аргумента) Ну как, Теэтет, не сказать ли нам, что это и есть тобой порожденное, а мною принятое детище? Как ты считаешь?
Теэтет. Приходится сказать, Сократ.
Сократ. Каково бы оно ни оказалось, но произвели мы его, как видишь, не без труда. А после родов его полагается обнести вокруг очага24 и толком рассмотреть, не обманывает ли нас недостойное воспитания пустое и ложное порождение.

Но может быть, ты думаешь, что в любом случае его нужно воспитывать, а не выбрасывать? Или ты все-таки сумеешь сдержаться, глядя, как его изобличат, и не будешь слишком негодовать, если отберут у тебя этого первенца?
Феодор. Теэтет сумеет сдержаться, Сократ. Не такой уж он упрямец. Но скажи, ради богов, разве опять что-нибудь не так?
Сократ. Экий же ты любитель потолковать, если и меня по доброте своей почитаешь каким-то мешком, из которого я без труда могу извлечь любое рассуждение и заявить, что все это не так.

Ты не вникаешь в то, что происходит, а ведь ни одно рассуждение не исходит от меня, но все они – от моих собеседников. Я же ничего не знаю, кроме самой малости: какое рассуждение у какого мудреца нужно взять и как следует рассмотреть. Вот и теперь я все выпытываю у него, а самому мне сказать нечего.
Феодор. Тебе лучше знать, Сократ. Поступай как хочешь.
Сократ. Знаешь ли, Феодор, чему дивлюсь я в твоем друге Протагоре?

Феодор. Чему?
Сократ. Те его слова, что каким каждому что-то представляется, таково оно и есть, мне очень нравятся. А вот началу этого изречения я удивляюсь: почему бы ему не сказать в начале своей "Истины", что мера всех вещей – свинья, или кинокефал25, или что-нибудь еще более нелепое среди того, что имеет ощущения, чтобы тем пышнее и высокомернее было начало речи, доказывающей, что мы-то ему чуть ли не как богу дивимся за его мудрость, а он по разуму своему ничуть не выше головастика, не то что кого-либо из людей.

Ты не согласен, Феодор? Ведь если для каждого истинно то, что он представляет себе на основании своего ощущения, если ни один человек не может лучше судить о состоянии другого, чем он сам, а другой не властен рассматривать, правильны или ложны мнения первого, но – что мы уже повторяли не один раз – если каждый будет иметь мнение только сам о себе и всякое такое мнение будет правильным и истинным, то с какой же стати, друг мой, Протагор оказывается таким мудрецом, что даже считает себя вправе учить других за большую плату,

мы же оказываемся невеждами, которым следует у него учиться, – если каждый из нас есть мера своей мудрости? Как тут не сказать, что этими словами Протагор заискивает перед народом. Я не говорю уже о себе и своем повивальном искусстве – на нашу долю пришлось достаточно насмешек, – но я имею в виду вообще всякие занятия диалектикой.

Дело в том, что рассматривать и пытаться взаимно опровергать наши впечатления и мнения – все это пустой и громкий вздор, коль скоро каждое из них – правильное и если истинна "Истина" Протагора, а не скрывает в своей глубинной сути некоей насмешки.
Феодор. Этот человек – мой друг, Сократ; ты и сам это только что сказал. Поэтому я не решился бы, согласившись с тобой, изобличать Протагора, но и с тобой я не хотел бы разойтись во мнении. Так что уж лучше возьми опять Теэтета. Мне кажется, он и теперь прилежно слушает тебя.

Сократ. Если бы в Лакедемоне, Феодор, ты зашел в палестру и увидел бы, что другие, иной раз и тщедушные, ходят там раздетыми26, разве ты не счел бы, что и тебе не дóлжно скрывать своего вида и надо раздеться?
Феодор. Но почему ты думаешь, что если бы они и предложили мне это, я бы послушался? Я попросил бы их, как теперь вас, позволить мне только наблюдать и не тащить меня в гимнасий, чтобы я, уже утративший гибкость членов, состязался с молодым и гибким борцом.

Сократ. Ну, Феодор, если тебе это любо, то и я тому не враг, как говорят любители пословиц. Приходится опять обратиться к мудрому Теэтету. Прежде всего, Теэтет, растолкуй мне то, что мы сегодня уже разобрали: разве не странно тебе, как и мне, что ни с того ни с сего ты оказался ничуть не ниже в мудрости любого из людей и богов? Или, по-твоему, Протагорова мера к богам относится в меньшей степени, чем к людям?
Теэтет. Клянусь Зевсом, по-моему, нет, и я очень удивлен, что ты спрашиваешь об этом. Все время, пока мы рассматривали, в каком смысле утверждают, будто

то, что каждому представляется, таково для него и есть, каким представляется, это утверждение казалось мне правильным. А теперь как будто бы вышло наоборот.
Малое возражение ПротагораСократ. Ты еще молод, милый мальчик, остро воспринимаешь и поддаешься на всякие разглагольствования. На твой вопрос Протагор или кто-то за него ответил бы: "Благородные юноши и старцы, это вы разглагольствуете, усевшись в кружок и замешивая в дело богов, а ведь я-то их исключаю из своих рассуждений и книг, не касаясь того, существуют они или не существуют27;

вы же повторяете то, что нравится толпе: дескать, ужасно, если в мудрости ни один из людей ничем не отличается от любой скотины. И вместо того чтобы приводить неопровержимые доказательства, вы довольствуетесь вероятностью, а ведь если бы Феодор или какой-либо другой геометр стал пользоваться ею в геометрии, грош была бы ему цена". Вот теперь уже вы с Феодором смотрите, можете ли вы пользоваться правдоподобием и вероятностью в столь важных рассуждениях?

Теэтет. Нет, Сократ, ни ты, ни мы не признали бы это правильным.
Сократ. В таком случае, видимо, надо идти иным путем, следуя сказанному вами с Феодором.
Теэтет. Да, конечно, иным.
Аргумент 4 (речь и алфавит)Сократ. Тогда давайте посмотрим, тождественны ли знание и ощущение или различны. Ведь к этому было направлено все наше рассуждение и ради этого мы сдвинули всю эту нелепую громаду. Не правда ли?
Теэтет. Разумеется.

Сократ. Итак, давайте договоримся: то, что мы ощущаем зрением или слухом, все это мы одновременно и познаем? Например, если мы будем слушать речь чужеземцев, не зная языка, то скажем ли мы, что не слышим того, что они произносят, или что и слышим и знаем, о чем они говорят? И также, не зная их письма, будем ли мы утверждать, глядя на буквы, что их не видим или же что знаем их, поскольку видим?
Теэтет. По крайней мере, Сократ, мы бы сказали, что знаем то, что мы в них видим и слышим. Во втором случае это очертания и цвет букв – их мы видим и знаем; а в первом – высота или низкость звуков:

мы ее слышим, и тем самым она нам известна. Того же, чему обучают грамматики и переводчики, мы не ощущаем ни зрением, ни слухом и не знаем.
Сократ. Прекрасно, Теэтет; не стоит больше и спорить с тобой об этом, а то ты возгордишься. Взгляни лучше вот на какой довод и подумай, как нам его опровергнуть.
Теэтет. Какой же?

Аргумент 5 (память)Сократ. А вот: если кто спросит, возможно ли, чтобы кто-то, что-то узнав и сохраняя это в памяти, не знал бы того самого, что помнит, в то самое мгновение, когда он помнит? Но, видно, я слишком многословен, а спросить я хотел вот что: может ли быть кому-то неизвестным то, что он постиг и помнит?
Теэтет. Как это, Сократ? Ты говоришь что-то несуразное.
Сократ. Вероятно, я несу вздор? Но ты посмотри: разве ты не утверждаешь, что видеть – значит ощущать и что зрение есть ощущение?
Теэтет. Да, утверждаю.

Сократ. Но из этого разве не следует, согласно недавнему рассуждению, что видящий что-либо тотчас становится знающим это?
Теэтет. Да.
Сократ. Дальше. Называешь ли ты что-либо памятью?
Теэтет. Да.
Сократ. Памятью ни о чем или о чем-то?
Теэтет. Конечно, о чем-то.
Сократ. А разве не о том, что кто-то постиг или ощутил?
Теэтет. Ну и что из этого?
Сократ. Если кто-нибудь что-то видел, он ведь иногда вспоминает это?
Теэтет. Вспоминает.
Сократ. Даже если закроет глаза? Или в этом случае сразу же забывает?
Теэтет. Мне страшно согласиться с этим, Сократ.

Сократ. Однако придется, чтобы осталось в силе наше прежнее рассуждение. Иначе оно отпадает.
Теэтет. Клянусь Зевсом, что-то здесь есть, но я плохо это разумею. Скажи, в чем тут дело.
Сократ. Слушай. Мы говорим, что видящий что-то сразу становится знающим то, что он видит, ибо мы признали, что зрение, ощущение и знание – одно и то же.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. Увидевший же и узнавший то, что видит, ведь и закрыв глаза, помнит это, но уже не видит. Не так ли?
Теэтет. Так.

Сократ. А "не видит" – значит "не знает", коль скоро "видит" означает "знает"?
Теэтет. Правда.
Сократ. Так разве не выходит, что, зная нечто и еще помня об этом, он уже не знает этого, поскольку не видит. А мы уже говорили, что было бы несуразно, если бы так случилось.
Теэтет. Совершенно верно.
Сократ. Очевидно, выходит что-то невозможное, если допустить, что знание и ощущение – одно и то же.
Теэтет. Похоже, что так.
Сократ. Стало быть, нужно признать, что они различны?
Теэтет. Боюсь, что да.

Внимание к словам и аргумент 6 (смотреть одним глазом)Сократ. Что же тогда такое знание? Как видно, придется начать рассуждение сызнова. И что же, Теэтет, нам предпринять?
Теэтет. В каком направлении?
Сократ. Мне кажется, мы, отскочивши от нашего предмета, как трусливые петухи, издаем победный клич прежде победы.
Теэтет. Как это?
Сократ. Мы похожи на завзятых спорщиков28. когда, не договорившись о словах, пытаемся победить в доказательстве, подменив их значение, и при этом утверждаем, что мы-де не спорщики, а философы, сами не замечая, как делаем то же самое, что и эти искушенные в спорах мужи.

Теэтет. Я все еще не понимаю, что ты хочешь сказать.
Сократ. Я попытаюсь объяснить, что я имею в виду. Ведь мы спрашивали, может ли кто-то не знать того, что он постиг и помнит, а в ответ привели пример человека, который что-то видел и с закрытыми глазами помнит это, хотя уже и не видит. Тем самым мы показали, что помнящий в то же время не ведает [того, что помнит], а это невозможно. Таким образом погибает Протагоров, а также и твой миф о знании, что оно и ощущение – одно и то же.

Теэтет. Очевидно.
Сократ. А вот и нет, я думаю. По крайней мере, мой друг, если бы жив был отец первого из этих мифов, он бы всячески его защищал. Мы же совсем затолкали бедного сироту. И даже опекуны, оставленные Протагором, не желают вступиться, хотя один из них – Феодор – вот здесь рядом. Боюсь, что справедливости ради нам самим придется защищать его.

Феодор. Помилуй, Сократ: это не я, а скорее Каллий29, сын Гиппоника, его опекун. Я же, пожалуй, из тех, кто отошел от отвлеченных рассуждений и склонился к геометрии. И все же я буду тебе благодарен, если ты вступишься за него.
Сократ. Хорошо, Феодор. Но ты хотя бы следи за моим заступничеством. Ведь можно было бы договориться до вещей, еще более ужасных, чем [рассмотренные] недавно, если не обращать внимания на значение слов, как мы по большей части привыкли делать, соглашаясь или возражая. К тебе я буду держать речь или к Теэтету?

Феодор. К нам обоим. А уж отвечать пусть будет младший. Ему не так стыдно ошибиться.
Сократ. Итак, я буду разбирать самый сложный вопрос, примерно следующего рода: может ли один и тот же человек, зная что-то, не знать того, чтó он знает?
Феодор. Так как же мы ответим, Теэтет?
Теэтет. Я, по крайней мере, думаю, что это невозможно.
Сократ. Вовсе нет, если ты будешь считать, что видеть – это и есть знать. Например, что ты скажешь, если какой-нибудь смельчак припрет тебя к стенке хитрым вопросом и, закрыв тебе рукой один глаз, пожелает узнать, видишь ли ты свой плащ закрытым глазом?

Теэтет. Скажу, думаю я, что не вижу этим, но тем, другим, вижу.
Сократ. Стало быть, ты одновременно и видишь и не видишь то же самое?
Теэтет. В каком-то смысле да.
Сократ. Я не о том, скажет он, говорю и не спрашиваю, в каком смысле. Я спрашиваю: можешь ли ты не знать того, что знаешь? Теперь же выясняется, что ты, видя, не видишь. А ты согласился, что видеть есть знать, а не видеть – не знать. Из всего этого сам заключи, что у тебя получается.
Теэтет. Получается, что вывод противоположен тому, что я предполагал.

Аргумент 7 (предикаты)Сократ. Пожалуй, еще в большем затруднении ты окажешься, дорогой мой, если тебя спросят, можно ли одно и то же знать отчетливо и расплывчато, вблизи – знать, а издали – нет, знать основательно и слегка? И тысячу других вопросов какой-нибудь наемный пелтаст30, искушенный в речах, метнет в тебя из засады, как только ты станешь утверждать, что знание и ощущение – одно и то же. Вторгаясь то в область слуха, то обоняния, то в область других ощущений,

он изобличит тебя, загонит в тупик и не отпустит, пока ты не оценишь его завидной мудрости, будучи связан по рукам и ногам, и, угодив в его сети, не откупишься от него деньгами по цене, на какой вы сойдетесь.
Большое возражение Протагора Но ты, пожалуй, скажешь: а все же, какую речь произнесет Протагор в защиту своих [положений]? Не попытаться ли мне ее воспроизвести?
Теэтет. Да, конечно.
Сократ. Я думаю, он соберет воедино все доводы, что мы приводили в его защиту, и, не скрывая своего к нам презрения, скажет так:

"Этот честный Сократ, когда ребенок31, напуганный вопросом, может ли один и тот же человек одно и то же помнить и вместе с тем не знать, со страху ответил, что нет, ибо не мог предвидеть последствий, – этот Сократ выставил меня таким образом в своих речах на посмешище. Дело же обстоит так, легкомысленный ты человек, что, когда ты с помощью вопросов исследуешь мои положения и спрошенный отвечает так, как ответил бы я, и при этом ошибается, оказываюсь опровергнут я, а когда он отвечает иначе [,чем ответил бы я], опровергнут оказывается он сам.

И ты думаешь, кто-то с тобой согласится, что память об испытанных ощущениях тождественна тем, которые были тогда, когда он их испытывал, в то время как больше он их уже не испытывает? Далеко не так. Или кто-то решится признать, что одно и то же может быть известно и неизвестно одному и тому же человеку? Или если он побоится признать это, то, думаешь, он уступит тебе в том, что изменившийся – тот же самый человек, что и до изменения? Более того, что это тот человек, а не те, бесконечно возникающие, – коль скоро происходят изменения, – если уж надо избегать западни, расставляемой друг другу с помощью имен?

Нет, любезнейший, скажет он, честно выступи против моих рассуждений и, если можешь, уличи меня в том, что не особые у каждого из нас возникают ощущения; или если они особые, то из этого вовсе не следует, что кажущееся кому-то возникает только для него одного, а если нужно сказать о чем-то "есть", то это должно "быть" только для того, кому это кажется.
Поминая же свинью и кинокефала, ты не только сам поступаешь по-свински, но и слушателей склоняешь так же вести себя по отношению к моим сочинениям, а это не делает тебе чести.

Я же утверждаю, что истина такова, как у меня написано: мера существующего или несуществующего есть каждый из нас. И здесь-то тысячу раз отличается один от другого, потому что для одного существует и ему кажется одно, а для другого – другое. И я вовсе не отрицаю мудрости или мудрого мужа. Просто мудрецом я называю того, кто кажущееся кому-то и существующее для кого-то зло так преобразует, чтобы оно казалось и было для того добром.

И не выискивай ошибок в моих выражениях, а постарайся яснее постигнуть смысл моих речей. А сделай это так: вспомни, как раньше вы рассуждали, что больному еда кажется и бывает для него горькой, а здоровому кажется и для него есть прямо противоположное. И ни одного из них не следует делать более мудрым, ибо это невозможно.

И осуждать их нельзя, что-де больной – неуч, раз он утверждает такое, а здоровый – мудр, раз утверждает обратное. Просто надо изменить худшее состояние на лучшее, ибо одно из них – лучше. То же касается и воспитания: из худшего состояния надо приводить человека в лучшее. Но врач производит эти изменения с помощью лекарств, а софист – с помощью рассуждений.
Впрочем, никому еще не удалось заставить человека, имеющего ложное мнение, изменить его впоследствии на истинное, ибо нельзя иметь мнение о том, что не существует, или отличное от того, что испытываешь: последнее всегда истинно.

Но я полагаю, что тот, кто из-за дурного состояния души имеет мнение, соответствующее этому состоянию, благодаря хорошему состоянию может изменить его и получить другое, и вот эту-то видимость некоторые по неопытности называют истинной, я же скажу, что одно лучше другого, но ничуть не истиннее.
И я далек от того, любезный Сократ, чтобы сравнивать мудрецов с лягушками. Напротив, я сравниваю их с врачами там, где дело касается тела, и с земледельцами – там, где растений. Ибо я полагаю, что и эти последние создают для растений, когда какое-то из них заболевает,

вместо дурных ощущений хорошие, здоровые и вместе с тем истинные, а мудрые и хорошие ораторы делают так, чтобы не дурное, а достойное представлялось гражданам справедливым: ведь что каждому городу представляется справедливым и прекрасным, то для него и есть таково, пока он так считает. Однако мудрец вместо каждой дурной вещи заставляет достойную и быть и казаться городам справедливой. На том же самом основании и софист, способный так же воспитать своих учеников, мудр и заслуживает от них самой высокой платы.

Итак, одни бывают мудрее других и в то же время ничье мнение не бывает ложным, и, хочешь ты того или нет, тебе придется допустить, что ты мера, ибо только так остается в силе мое рассуждение.
Если же ты хочешь оспорить это с самого начала, то оспаривай, но рассуждай последовательно. Если тебе нравится путь вопросов, спрашивай, ибо разумному человеку следует не избегать этого, а всячески это поощрять. Но соблюдай одно правило: пусть твои вопросы не будут обидными.

Верх непоследовательности – заявляя о своем стремлении к добродетели, быть несправедливым в своих рассуждениях. А несправедливость получается тогда, когда забывают, что по-иному строится спор, по-иному рассуждение. В первом случае допустимо и подшучивать и сбивать с толку чем и как только можешь, во втором же следует рассуждать серьезно, поправлять своего собеседника, указывая ему лишь на те промахи, которые он допустил по своей вине или по вине своих прежних учителей.

Если ты будешь поступать таким образом, то в своих недоумениях и затруднениях твои собеседники будут винить не тебя, а лишь себя самих и будут искать твоих бесед и твоей дружбы, разлюбив себя и убегая от самих себя в философию, чтобы стать другими людьми и покончить с тем, чем они были прежде. Если же ты, как и большинство, будешь поступать наоборот, то и получится все наоборот и у тебя, и у твоих собеседников: вместо философов, когда они станут старше, ты произведешь на свет ненавистников этого занятия.

А если ты послушаешься моего прежнего совета, то без неприязни и запальчивости, но как можно благожелательнее рассмотри, что же на самом деле я имею в виду, когда объявляю, что все движется и что то, чтó каждый мнит, то оно и есть, будь то для одного человека, будь то для целого города. И уже потом суди, то же самое или различное есть знание и ощущение, а не так, как ты делал недавно, пользуясь ходячими выражениями, с помощью которых большинство людей, выдергивая их откуда попало, доставляют друг другу всяческие затруднения".

Вот так, Феодор, я вступился за твоего друга по мере моих слабых сил. Если бы сам он был жив, он лучше защитил бы свое учение.
Феодор. Ты шутишь, Сократ; ведь ты оказал сильную поддержку этому человеку.
Сократ призывает Феодора отвечать (до 184b) Сократ. Прекрасно, друг мой. А скажи, не заметил ли ты, что, когда Протагор только что держал речь а и порицал нас за то, что, толкуя с детьми,

мы используем для опровержения его положений робость ребенка, он тем самым, отвергая всякие забавы и требуя уважения к своей мере всех вещей, велел нам с тобой серьезно отнестись к его рассуждению?
Феодор. Как было не заметить, Сократ!
Сократ. Ну и что? Прикажешь послушаться его?
Феодор. И даже очень.
Сократ. Ты видишь, что, кроме тебя, всё это дети. Если послушаться этого человека, то надо нам с тобой задавать друг другу вопросы и отвечать,

если мы хотим серьезно отнестись к этому его рассуждению, и пусть он впредь не сможет нас упрекнуть в том, что мы превратили исследование его рассуждения в детскую забаву.
Феодор. Но разве Теэтет не уследит за разбором рассуждения лучше многих тех, у кого уже длинные бороды?
Сократ. Во всяком случае, не лучше тебя, Феодор. И не думай, что я должен надрываться, защищая твоего покойного друга, а ты и пальцем не пошевельнешь.

Давай-ка и ты, милейший, последи некоторое время за нашим рассуждением, пока мы не узнаем, тебе ли быть мерой чертежей, или все, подобно тебе, достаточно для себя сильны в астрономии и в прочих областях, в которых ты не без причины выделяешься.
Феодор. В твоем присутствии, Сократ, нелегко уклониться от ответа. Однако, как видно, я обольщался, полагая, что ты не станешь меня принуждать и, подобно лакедемонянам, позволишь мне не раздеваться. Ты же, по-моему, приближаешься скорее к Скирону32.

Ведь в Лакедемоне предлагают или раздеться или уйти, а ты, мне кажется, поступаешь скорее как Антей33: не отпускаешь пришельца, пока не заставишь его раздеться и померяться с тобой силой в рассуждениях.
Сократ. Ты превосходно изобразил мою болезнь, Феодор. Однако я еще покрепче тех. Ибо со мной встречались тысячи Гераклов и Тесеев34, сильных в рассуждениях, и хотя я здорово бывал бит, но никогда не отступал – столь страшная любовь обуяла меня к подобным занятиям. Так что уж и ты не откажись померяться со мной на пользу и мне и себе.

Феодор. Не буду больше спорить: веди меня куда хочешь. Во всяком случае, я обязан нести тот жребий, что ты мне назначишь, и терпеливо выслушивать твои опровержения. Но предоставляю я тебе себя лишь в тех пределах, которые ты сам определил.
Сократ. С меня достаточно и этого. Но следи внимательно за тем, чтобы наши рассуждения как-нибудь незаметно не зазвучали по-детски, а не то нас снова кто-нибудь в этом упрекнет.

Феодор. Да я уж постараюсь, насколько хватит сил.
Аргумент самопротиворечивости (Περιτροπή) Сократ. Итак, еще раз начнем с того, за что мы уже принимались прежде, и посмотрим, правы или не правы мы были, негодуя на это рассуждение, поскольку оно делает каждого обладателем самодовлеющего разума. Ведь Протагор согласился с нами, что некоторые люди выделяются своей способностью различать лучшее и худшее и что они-то и есть мудрецы. Не так ли?
Феодор. Да.
Сократ. Однако если бы не мы, а он сам, присутствуя здесь, согласился, чтобы ему помогли, можно было бы к этому больше не возвращаться в поисках оснований.

На самом же деле кто-то, пожалуй, решит, что мы неправомочны давать за него согласие. Поэтому лучше уж договориться об этом как можно яснее: ведь многое будет зависеть от того, так мы это решим или иначе.
Феодор. Ты прав.
Сократ. Поэтому его согласие мы возьмем не у посредников, а из собственного его рассуждения, как из ближайшего источника.

Феодор. Каким образом?
Сократ. А вот каким: он говорит, чтó каждый мнит, существует для того, кто это мнит?
Феодор. Да, он это говорит.
Сократ. Так вот и мы, Протагор, толкуем о мнениях человека, более того – всех людей, и заявляем, что нет человека, который не считал бы в чем-то себя мудрее других, а в чем-то – других мудрее себя. И в величайших опасностях, когда люди бедствуют на войне, от болезней или в открытом море, как на богов уповают они на правителя в каждом из этих дел, почитая их своими спасителями, которые выделяются не чем иным, как своим знанием.

И весь наш человеческий мир полон тем, что, с одной стороны, одни ищут учителей и руководителей для себя и других существ, а также их дел, иные же полагают себя способными либо учить, либо руководить. И что мы можем сказать кроме того, что во всех этих случаях сами люди считают, что среди них бытуют и мудрость и невежество?
Феодор. Ничего, кроме этого.
Сократ. И разве не считают они мудрость истинным пониманием, а невежество – ложным мнением?

Феодор. А то как же?
Сократ. Тогда как же нам быть, Протагор, с твоим рассуждением? Сказать, что людские мнения всегда истинны или что иной раз истинны, а иной раз – ложны? Ведь так или иначе из обоих [утверждений] следует, что отнюдь не всегда их мнения истинны, но встречаются как те, так и другие. А теперь посмотри, Феодор, не захочет ли кто-нибудь из сподвижников Протагора или ты сам настаивать на том, что ни один человек не считает другого невеждой, а мнения его – ложными?
Феодор. Но это было бы невероятно, Сократ.

Сократ. Однако к этому неизбежно сводится утверждение, что мера всех вещей – человек.
Феодор. Каким образом?
Сократ. Если ты, составив себе о чем-то суждение, объявишь мне свое мнение об этом, то пусть даже оно будет истинным для тебя, как того требует рассуждение Протагора, – нам-то или другим нельзя разве судить о твоем суждении? Или мы всегда будем почитать его истинным? И разве не препираются с тобой всякий раз тысячи людей, имея противоположные мнения и полагая, что ты судишь и думаешь ложно?

Феодор. Клянусь Зевсом, Сократ, им нет числа, как говорит Гомер, – людям, что доставляют мне неприятности35.
Сократ. Так что же? Ты ведь не захочешь, чтобы мы утверждали, будто в таком случае перед собой ты высказываешь истинное мнение, а перед тысячами других – ложное?
Феодор. Похоже, что это необходимо следует из нашего рассуждения.
Сократ. Но что же вытекает отсюда для самого Протагора? Неизбежно вот что: если ни сам он не думал, что мера всех вещей – человек, ни толпа – а она так и не думает, – то тогда никому не нужна та истина, которую он написал;

если же сам он все-таки так думал, но толпа не разделяла его мнения, то, как известно, смотря по тому, кого будет больше – тех, кто не разделяет его мнения, или тех, кто разделяет, оно не будет или будет [истинным].
Феодор. Неизбежно, если мнения каждого достаточно, чтобы быть или не быть [истине].
Сократ. И вот что занятнее всего: ведь он признает истинным и то мнение, которое полагает его собственное мнение ложным, коль скоро соглашается, что всякое мнение бывает лишь о том, что существует.
Феодор. Верно.

Сократ. Так не придется ли ему признать, что его собственное мнение ложно, если он согласится с тем, что мнение тех, кто считает его ложным, – истинно?
Феодор. Неизбежно.
Сократ. А прочие разве признают, что они заблуждаются?
Феодор. Нет, конечно.
Сократ. А он в свою очередь разве не согласится, что их мнение истинно, исходя из того, что он написал?
Феодор. Очевидно, согласится.
Сократ. Итак, будут оспариваться все выдвинутые Протагором [положения], более того, с этим согласится он сам, признав, что мнение тех, кто утверждает противоположное, истинно;

и тогда сам же Протагор вынужден будет признать, что ни собака, ни первый попавшийся человек не есть мера ни для одной непознанной вещи. Не так ли?
Феодор. Так.
Сократ. Следовательно, поскольку все ее оспаривают, Протагорову "Истину", она ни для кого не может быть истинной – ни для кого-либо другого, ни для него самого.
Относительность прекрасного, справедливого и священного Феодор. Уж слишком, Сократ, мы наскакиваем на моего друга.
Сократ. Но еще не ясно, мой милый, не проскочили ли мы мимо правды. Ведь ему как старшему подобает быть мудрее нас.

Что, если он воспрянет сейчас во весь рост36 ? Пожалуй, он уличит меня и тебя, сказав, что я много болтаю, а ты соглашаешься, а потом, погрузившись обратно, исчезнет? Однако, каковы бы мы ни были, нам необходимо на себя полагаться и высказывать каждый раз то, что нам представляется. Вот и теперь, не сказать ли нам прежде всего, что любой согласится с тем, что один бывает мудрее другого, а бывает и невежественнее?
Феодор. По крайней мере, я такого мнения.

Сократ. И не сказать ли нам также, что это рассуждение Протагора сильнее всего там, где он утверждает (как мы это наметили ему в помощь), что большинство вещей, какими представляются, таковы для каждого и есть: теплые, сухие, сладкие и все в таком же роде; но если уж он должен в чем-то признать отличие одного существа от другого, то он охотно подтвердит, что там, где речь идет о здоровье или болезни, ни одна женщина, ни один ребенок или дикий зверь не способны излечить себя с полным знанием того, что для них здорово, и что именно в этом, если уж в чем-то, один имеет перед другим преимущество.
Феодор. И мне так кажется.

Сократ. Если же взять государственные дела, то что каждый город сочтет для себя прекрасным или постыдным, справедливым или несправедливым, священным или нет и утвердит это как законное, то и будет для него таковым поистине, и здесь уж ни один человек не будет мудрее другого человека, ни город – города. А вот что касается определения полезного или неполезного для города, то здесь – если уж придется Протагору согласиться – он признает, что с точки зрения истины один член Совета37 отличается от другого, как отличаются и мнения разных городов, и едва ли он отважился бы сказать, что,

в чем бы город ни полагал свою пользу, в том, скорее всего, она и будет заключаться. Что же касается того, о чем я только что сказал, – справедливого или несправедливого, священного или нечестивого, то протагоровцам угодно настаивать, что ничто из этого не имеет по природе своей сущности, но становится таким поистине лишь тогда, когда представляется таким в общем мнении, и на такой срок, на какой это мнение сохраняется. И сколько людей ни перетолковывало всячески рассуждение Протагора, они так или иначе приходили к этой же мудрости. Видишь, Феодор, чем дальше, тем более важные с вопросы встают перед нами.

Отступление о философе Феодор. А разве у нас есть недостаток в досуге, Сократ?
Сократ. Это верно. И в иные времена и теперь мне не раз приходило на ум, любезный друг, что не случайно люди, большую часть своего времени проводящие в занятиях философией, выступая в суде, вызывают смех38.
Феодор. Что ты хочешь этим сказать?
Сократ. Вероятно, если сравнить тех юношей, что толкаются в судах и тому подобных местах, с теми, что проводят время в философии и ученых беседах, то воспитание первых будет рабским перед свободным воспитанием вторых.

Феодор. Почему?
Сократ. Потому, что у последних, как ты выразился, никогда не бывает недостатка в досуге и своим рассуждениям они предаются в тишине и на свободе. Вот мы сегодня переходим уже к третьему рассуждению – так же и они, если какой-нибудь побочный вопрос более придется им по душе, чем основной, не заботятся о том, долго или коротко придется им рассуждать, лишь бы только дойти до сути. Первым же всегда недосуг, их подгоняют водяные часы39,

не позволяя им держать речь о чем либо, их связывает противник и зачитываемый иск, сверх которого ничего нельзя говорить. Речи же свои они держат, как раб за раба – перед господином, что восседает со своим законом в руке, да и тяжбы у них никогда не об отвлеченном предмете, но всегда о себе самом, и нередко дело идет о жизни и смерти.

От всего этого люди становятся ожесточенными и хитрыми (они знают, как польстить господину речью и угодить делом), с мелкой и кривой душой. Величие, прямоту и независимость с малых лет у них отняло рабство, принудившее их к коварству, угрозами и страхом отравившее нежные еще души, и, кто не сумел вооружиться сознанием истины и права, те не перенесли всего этого, но, обратившись вскоре ко лжи и взаимным обидам,

совершенно согнулись и сломились, и теперь, превратившись из детей во взрослых людей, они, совсем не имея разума, почитают себя искусными и мудрыми. Что до этих, то они таковы, Феодор. Что же до людей из нашего хора, то, если угодно, поговорим и о них. Или же оставим их в покое, обратившись к нашему рассуждению, чтобы не слишком злоупотреблять отступлениями и той свободой бесед, о которой мы только что говорили?
Феодор. Ни в коем случае, Сократ. Давай поговорим и о них. Ибо ты очень хорошо сказал, что не мы, люди такого хора, подчиняемся своим рассуждениям,

но они служат нам как рабы, и каждое из них дожидается того часа, когда нам заблагорассудится его завершить: ведь мы не поэты и над нами нет ни судьи, ни зрителя со своими оценками и поучениями.
Сократ. Ну что ж, если тебе угодно, давай поговорим о корифеях, ибо что можно сказать о тех, кто философией занимается без особого рвения?

Эти же с ранней юности не знают дороги ни на агору, ни в суд, ни в Совет, ни в любое другое общественное собрание, Законов и постановлений, устных и письменных, они в глаза не видали и слыхом не слыхали. Они не стремятся вступить в товарищества для получения должностей, сходки и пиры и ночные шествия с флейтистками даже и во сне им не могут присниться. Хорошего ли рода кто из граждан или дурного, у кого какие неприятности из-за родителей, от мужей или от жен – все это более скрыто от такого человека, чем сколько, по пословице, мер воды в море40.

Ему не известно даже, что он этого не знает. Ибо воздерживается он от этого вовсе не ради почета, но дело обстоит так, что одно лишь тело его пребывает и обитает в городе, разум же, пренебрегши всем этим как пустым и ничтожным, парит надо всем, как у Пиндара41, меря просторы земли, спускаясь под землю и воспаряя выше небесных светил, всюду испытывая природу любой вещи в целом и не опускаясь до того, что находится близко.

Феодор. Что ты имеешь в виду, Сократ?
Сократ. Я имею в виду Фалеса42, Феодор. Рассказывают, что когда он, наблюдая небесные светила и заглядевшись наверх, упал в колодец, то какая-то фракиянка, миловидная и бойкая служанка, посмеялась над ним, что-де он стремится знать, что на небе, того же, что рядом и под ногами, не замечает. Эта насмешка относится ко всем, кто проводит свой век в занятиях философией.

В самом деле, от такого человека скрыто не только что делает его ближайший сосед, но чуть ли и не то, человек он или еще какая-то тварь. А между тем он доискивается, что же такое человек и что подобает творить или испытывать его природе в отличие от других, и крайне этим озабочен. Ну как, теперь ты постигаешь, о чем я говорю?
Феодор. Да, и ты говоришь правду.
Сократ. Так вот, такой человек, общаясь с кем-то лично или выступая на людях, – например, как мы прежде говорили, когда ему приходится в суде или где-нибудь еще толковать о том, что у него под ногами и перед глазами, – вызывает смех не только у фракиянок,

но и у прочего сброда, на каждом шагу по неопытности попадая в колодцы и тупики, и за эту ужасную нескладность слывет придурковатым. Когда дело доходит до грубой ругани, он не умеет никого уязвить, задев за живое, потому что по своей беспечности не знает ни за кем ничего дурного, и в растерянности своей кажется смешным.

Когда же иные начинают при нем хвалить других или превозносить себя, то он, не притворно, а искренне забавляясь всем этим, обнаруживает свою простоту и производит впечатление дурака. Славословия тиранам или царям он слушает так, как если бы хвалили пастухов, тех, что пасут свиней, овец или коров, за богатый удой, с той только разницей, что людской скот, как он считает, пасти и доить труднее и хлопотливее; При этом, считает он, пастырь, учредивший свой загон на холме за прочной стеной,

по недостатку досуга неизбежно бывает ничуть не менее дик и необразован, чем те пастухи. Когда же наш философ слышит, что кто-то прикупил тысячи плетров [земли] или же приобрел еще более удивительные сокровища, то для него, привыкшего обозревать всю землю, это – самая малость. Если же воспевают знатный род, что-де кто-то насчитывает семь колен богатых предков, то он считает это сомнительной похвалой недалеких людей,

которые по своей необразованности не могут охватить взором все страны и все времена и сообразить, что у каждого были несметные тысячи дедов и прадедов, среди которых не раз случались богачи и нищие, цари и рабы, варвары и эллины у кого угодно. Ему кажется нелепым и пустяшным, когда кто-то гордится списком в двадцать пять предков и возводит свой род к Гераклу и Амфитриону,

потому что и Амфитрионов предок в двадцать пятом колене был таков, какая выпала ему участь, равно как и предок этого предка в пятидесятом колене, и ему смешна и людская несообразительность и неспособность расстаться с суетностью неразумной души. Во всех этих случаях такой человек бывает высмеян большинством, которому кажется, что он слишком много на себя берет, хотя не знает простых вещей и теряется в любых обстоятельствах.
Феодор. Именно так и бывает, Сократ.

Сократ. Когда же, друг мой, он кого-нибудь повлек бы ввысь и кто-нибудь от вопросов "какую я тебе – или ты мне – причинил несправедливость?" пожелал бы перейти к созерцанию того, чтó есть справедливость или несправедливость сама по себе и чем они отличаются от всего прочего и друг от друга, а от вопросов о том, счастлив ли царь своим золотом, – к рассмотрению того, каково в целом царское и человеческое счастье или несчастье и каким образом человеческой природе надлежит добиваться одного или избегать другого,

– и тогда-то мелкому человечку с лукавой и сутяжной душой придется отдать себе отчет во всех подобных вещах, он явит совсем противоположный образ. Свисая с головокружительной высоты и взирая сверху вниз, страдая в таком положении с непривычки, теряясь и бормоча что-то, этот, однако, не возбуждает смеха ни у фракиянок, ни у прочего темного люда, ибо они того не замечают, а забавляет это всех тех, кто получил воспитание, противоположное этому, рабскому.

Таков характер каждого из них, Феодор, – одного, воспитанного в подлинном свободном досуге (его ты зовешь философом), которому не зазорно казаться простодушным, и он не придает значения, если вдруг ему случится оказаться на рабской службе, своему неумению собрать поклажу, сварить обед или произнести льстивые речи, и другого, который все это умеет исполнять точно и проворно, зато не знает, как подобает свободному человеку перебросить через плечо плащ43 или, уловив гармонию речей, достойно воспеть счастливую жизнь богов и людей.

Феодор. Если бы твои слова, Сократ, всех могли убедить так же, как и меня, больше мира и меньше зла стало бы среди людей.
Бог и необходимость быть справедливымСократ. Но зло неистребимо, Феодор, ибо непременно всегда должно быть что-то противоположное добру. Среди богов зло не укоренилось44, а смертную природу и этот мир посещает оно по необходимости. Потому-то и следует пытаться как можно скорее убежать отсюда туда.

Бегство – это посильное уподобление богу, а уподобиться богу – значит стать разумно справедливым и разумно благочестивым. Однако, добрейший мой, не так-то легко убедить большинство, что вовсе не по тем причинам, по каким оно считает нужным избегать подлости и стремиться к добродетели, следует об одном радеть, а о другом – нет, чтобы казаться не дурным, а добрым человеком. Это, как говорится, бабушкины сказки.

Истина же гласит так: бог никоим образом не бывает несправедлив, напротив, он как нельзя более справедлив, и ни у кого из нас нет иного способа уподобиться ему, нежели стать как можно более справедливым. Вот здесь-то и проявляются истинные возможности человека, а также ничтожество его и бессилие. Ибо знание этого есть мудрость и подлинная добродетель, а незнание – невежество и явное зло. Прочие же мнимые возможности и премудрости оборачиваются грубостью в делах государственного правления и пошлостью в искусствах.

Поэтому людям несправедливым и неблагочестивым в словах и поступках лучше всего не позволять искусно злоупотреблять своей злокозненностью, ибо они кичатся своим позором и не предполагают даже услышать, что они – вздорный люд, то есть бремя земли, а не благоспасаемая опора отечества. По правде сказать, чем меньше они предполагают быть тем, что они есть, тем больше становятся такими, какими не предполагают быть. Ведь они не знают, в чем состоит наказание за несправедливость, а уж это следовало бы знать прежде всего. Оно не заключается вопреки ходячему мнению в побоях или смерти, от которых иной раз страдают и те, кто не совершил никакой несправедливости, – оно в том, чего избежать невозможно.

Феодор. Что ты имеешь в виду?
Сократ. В жизни, мой милый, есть два образца: вознагражденного благочестия и наказанного безбожия, но, не замечая этого по глупости, по крайнему неразумию, они даже не подозревают, чему уподобляются из-за своих несправедливых поступков и от чего удаляются.

За это они и несут справедливое возмездие, ведя именно тот образ жизни, которому они уподобляются. Но скажи мы им, что если они не изменят своих наклонностей, то и после смерти не примет их свободный от зол край, а будут они и там вечно иметь подобие своему образу жизни, дурные в обществе дурных, – я не сомневаюсь, что ловкачи и проходимцы будут слушать нас как каких-то безумцев.
Феодор. Вот именно, Сократ.

Сократ. Это мне известно, друг мой. Причем с ними со всеми происходит одно и то же: когда они бывают вынуждены всесторонне обсуждать, чтó именно они порицают, и они намерены, как положено мужчинам, не убегать сразу же, а какое-то время постоять за свои убеждения, тогда, любезнейший, они в конце концов отрекаются от своих же слов, вся их риторика блекнет и они уже ничем не отличаются от детей. Однако давай оставим это, поскольку и так уже у нас получилось отступление,

иначе, растекаясь все шире, оно поглотит наше первоначальное рассуждение; давай возвратимся к прежнему, если ты не возражаешь.
Феодор. Но такие вещи, Сократ, я слушаю с не меньшим удовольствием, ибо в моем возрасте легче следить за этим. Впрочем, если тебе угодно, вернемся обратно.
Польза и предсказания о будущем Сократ. Не вернуться ли нам к тому месту нашей беседы, где мы говорили, что те, кто бытие полагает в движении и утверждает, что представляющееся каждому всегда таково и есть для того, кому оно представляется, по поводу всего прочего, и в не меньшей степени по поводу справедливого, охотно настаивали бы на том,

что то из узаконенного городом, чтó представляется ему справедливым, скорее всего и будет для него справедливым, пока оно остается в силе. Что же касается добра, то тут уж ни у кого не хватит мужества утверждать, будто и полезным будет то, что узаконит для себя город, полагая это полезным, и что оно будет таковым все то время, пока узаконено, – разве что у того, кто ведет речь лишь о полезном по имени. Иначе это было бы издевательством над тем, о чем мы рассуждаем. Не так ли?
Феодор. Конечно.

Сократ. Пусть же не об имени идет речь, но рассматривается вещь, названная этим именем.
Феодор. Да, пусть.
Сократ. Но, называя что-то полезным, каждый город, вероятно, к этому и направляет свои установления, и все законы, насколько хватает разумения и сил, он делает как можно более для себя полезными. Или, издавая законы, он имеет в виду что-то другое?

Феодор. Ни в коем случае.
Сократ. И всякий раз это удается или во многом каждый город и ошибается?
Феодор. Я думаю, что и ошибается.
Сократ. Тем более можно будет с этим согласиться, если кто-то поставит вопрос обо всем виде, к которому относится полезное, – а к нему относится и полезное на будущее время. Ведь мы устанавливаем законы, с тем чтобы они были полезными в последующие времена, что с полным правом можно назвать "будущее".

Феодор. Конечно.
Сократ. Далее, давай зададим такой вопрос Протагору или кому-нибудь другому из тех, кто заодно с ним: "Ты говоришь, Протагор, что человек – мера всего, и белого, и тяжелого, и легкого, и всего подобного, поскольку, имея в самом себе мерило этих вещей и полагая их такими, как он их воспринимает, он полагает также, что они для него поистине существуют". Не так ли?
Феодор. Так.

Сократ. "Значит, – скажем мы, – Протагор, он имеет мерило в себе и для будущих вещей, и, какие бы предположения он на их счет ни сделал, таковыми вещи и станут для предположившего? Возьмем, например, теплое: если какой-то невежда предположит, что у него будет горячка и будет жар, а другой человек, врач, предположит противное, то согласно какому из мнений свершится будущее? Согласно обоим? И для врача не будет ни жара, ни горячки, а для него самого и то и другое?"
Феодор. Это было бы смешно.
Сократ. Я все-таки думаю, что в отношении будущей сладости или терпкости вина верх возьмет мнение земледельца, а не кифариста.

Феодор. Еще бы!
Сократ. И наоборот, о будущей дисгармонии или гармонии не может лучше музыканта судить учитель гимнастики, если покажется ему, учителю, в будущем что-нибудь гармоничным.
Феодор. Никоим образом.
Сократ. Значит, и когда готовится пир, тот, кто собирается есть, не будучи знатоком поварского искусства, не составит себе более верного мнения о предстоящем удовольствии, чем повар? ибо мы спорим не о том,

что в настоящем или прошедшем есть или было кому-то приятным, но о том, чему только предстоит таковым казаться и быть: так вот в этом случае сам ли себе каждый наилучший судья, или ты, Протагор, лучше, нежели кто-нибудь из простых людей, предскажешь, что для каждого из нас будет убедительно в суде?
Феодор. Еще бы, Сократ. Уж здесь-то он обещает сильно отличиться от всех.

Сократ. Клянусь Зевсом, мой милый, никто не искал бы его бесед за большие деньги, если бы он не внушал всем к нему приходящим, что ни один гадатель и никто другой не может лучше него судить о том, каким покажется и будет будущее.
Феодор. Совершенно верно.
Сократ. Но и законодательство и польза обращены к будущему, и любой согласится, что неизбежно город, издающий законы, часто допускает промах в отношении высшей пользы.
Феодор. Разумеется.

Сократ. Значит, и мы можем с полным правом сказать твоему учителю, что он непременно должен признать одного человека более мудрым, чем другой, и что тот, мудрейший, и есть мера, – мне же, невежде, нет никакой необходимости становиться мерой, как к тому принуждала меня недавно произнесенная за него речь: хочешь – не хочешь, а будь ею.
Феодор. Мне кажется, Сократ, это как раз наиболее уязвимая часть его рассуждения, уязвимого, впрочем, и там, где он наделяет решающей силой мнения других, а те, оказывается, вовсе и не считают его рассуждения истинными.

Переход к критике доктрины потока Сократ. Это рассуждение, Феодор, уязвимо со всех сторон, ибо не всякое мнение всякого человека истинно. А вот чувственные наши восприятия, с которыми связаны ощущения и соответствующие им мнения, изобличить как неистинные, пожалуй, труднее. Но может быть, я несу вздор. Дело в том, что они бывают неопровержимы, и правы те, кто говорит, что они отчетливы и суть знания, и наш Теэтет удачно заметил, что ощущение и знание – это одно и то же.

А потому, как побуждает нас произнесенная за Протагора речь, следует подойти ближе к этому несущемуся бытию и, постучав, посмотреть, раздастся ли звук целого или надтреснутого сосуда45. Спор из-за этого бытия – не пустое дело и не между малым числом людей.
Феодор. Далеко не пустое. В Ионии он разгорелся повсюду, и друзья Гераклита решительно возглавили хор сторонников этого рассуждения.
Сократ. Тем более, милый Феодор, следует с самого начала посмотреть, как они ставят этот вопрос.

Рассказ Феодора о гераклитовцах Феодор. Разумеется. Так вот, Сократ, что касается этих гераклитовцев и, как ты говоришь, гомеровцев, а также более древних, то с самими эфесцами46, кичащимися своей опытностью, разговаривать не легче, чем с разъяренными слепнями. Прямо как стоит в их писании, они вечно несутся, а задержаться на предмете исследования или вопросе, спокойно и чинно отвечать или спрашивать менее всего им присуще.

Скорее можно сказать, что это им и вовсе не свойственно – покоя для них не существует. А если ты кого-нибудь о чем-либо спросишь, то они обстреляют тебя, вытаскивая, как из колчана, одно загадочное речение за другим, и если ты захочешь уловить смысл сказанного, то на тебя обрушится то же, только в переиначенном виде, и ты с ними никогда ни к чему не придешь. Да и между собою им это не удается, благо они вовсю остерегаются,

как бы не оказалось чего-либо прочного в их рассуждениях или в их собственных душах, считая, как мне кажется, это застоем. А с ним они страшно воюют и по возможности отовсюду его изгоняют.
Сократ. Может быть, Феодор, ты видел этих мужей в споре и не заставал их в мирной беседе – ты ведь не водишь с ними дружбы. Но своим ученикам, думаю я, из которых они хотели бы сделать свое подобие, они на досуге как раз излагают что-то в этом роде.
Феодор. Каким ученикам, чудак! Ведь у них никто не становится учеником другого – они объявляются сами собой, по вдохновению,

и один другого почитает невеждой. Так что от них, повторяю, ни худом ни добром не добьешься толку, и придется нам самим рассмотреть этот вопрос.
Неподвижники и текучники Сократ. Ты чинно рассудил. А разве мы не извлекли уже этот вопрос из древней поэзии, где он был скрыт от большинства, –

вопрос о том, что все ведет свое происхождение от рек Океана и Тефии47 и ничего не стоит? Нашли мы его и у позднейших, а стало быть, мудрейших, которые скрытое разъясняют таким образом, чтобы, слушая их, даже сапожники могли постигнуть их мудрость и избавиться от печального заблуждения, будто какие-то вещи стоят, а какие-то движутся, но, усвоив, что движется все, прониклись бы к этим людям почтением. Да, чуть было не забыл, Феодор, ведь есть и другие, которые со своей стороны провозгласили противоположное, а именно что "настоящее имя всего –

Неподвижность", не говоря уж о том, что вразрез с теми утверждали Мелиссы и Пармениды48, – что-де все есть единое и само в себе неподвижно, не имея пространства, где оно могло бы двигаться. Как же нам быть теперь, друг мой, со всем этим? Ибо, понемногу продвигаясь вперед, мы незаметно оказались на середине между теми и другими,

и если не сумеем спастись бегством, то поплатимся тем, что нас, как во время игры в палестре, схватят и начнут тянуть в разные стороны – кто перетянет через среднюю черту. Поэтому, мне кажется, нам следует прежде отдельно рассмотреть тех, с кого мы начали, то есть этих "текучих". Если окажется, что в их утверждениях есть толк, то к ним мы и присоединимся, постаравшись убежать от других. Если же нам покажется, что более правы эти "неподвижники", тогда мы побежим к ним, прочь от двигающих неподвижное.

Но если нам покажется, что обе стороны не говорят ничего ладного, тогда мы попадем в смешное положение, считая дельными себя, слабосильных, и лишая чести наидревнейших и наимудрейших мужей. Итак, смотри, Феодор, стоит ли подвергать себя такой опасности?
Феодор. Нам не следует уклоняться, Сократ, от рассмотрения утверждений каждой из сторон.
Два вида движения (изменение и перемещение) Сократ. Уж если ты так желаешь, придется рассмотреть. Рассмотрение движения, как мне кажется, нужно начать с того, чтó именно они имеют в виду, говоря, что все движется.

Я хочу сказать: об одном виде движения они толкуют или, как мне представляется, о двух? Впрочем, пусть это кажется не одному мне, а раздели-ка и ты со мной это мнение, чтобы уж страдать нам обоим, если придется. Растолкуй мне, пожалуйста, когда что-то меняет одно место на другое или вращается в том же самом, ты называешь это движением?
Феодор. Я – да.
Сократ. Так вот, пусть это будет один вид движения. Когда же что-то, оставаясь на месте, стареет, или становится из белого черным или из мягкого – твердым,

или претерпевает еще какое-либо иное изменение, то не подобает ли это назвать другим видом движения?
Феодор. Думаю, что это необходимо.
Сократ. Итак, я утверждаю, что видов движения два: изменение и перемещение.
Феодор. Правильно.
Сократ. Сделав такое различение, обратимся к тем, кто утверждает, что все движется, с вопросом: движется ли все обоими способами, то есть и перемещается и изменяется, или же одно что-нибудь – обоими способами, а другое – одним?

Феодор. Клянусь Зевсом, не знаю, что и сказать. Я думаю, они-то стали бы утверждать, что [все движется] сразу обоими способами.
Сократ. По крайней мере, если бы нет, друг мой, то перед ними оказались бы и движущиеся и стоящие вещи, и уже ничуть не более правильно было бы сказать, что все движется, нежели что все стоит.
Феодор. Вот именно.
Сократ. Стало быть, если все должно двигаться и неподвижность ничему не присуща, то все всегда должно двигаться всевозможными [видами] движения.

Феодор. Непременно.
Повторение объяснения доктрины движения Сократ. Взгляни же у них и вот на что: разве не говорили мы, что возникновение теплоты, белизны и чего бы то ни было другого они объясняют так, что каждое из этого одновременно с ощущением быстро движется между действующим и страдающим, причем страдающее становится уже ощущающим, а не ощущением, а действующее – имеющим качество, а не качеством? Вероятно, тебе кажется странным это слово "качество" и ты не понимаешь его собирательного смысла, но все же выслушай все по порядку.

Ведь действующее не бывает ни теплотой, ни белизной, но становится теплым или белым, равно как и всем прочим. Ты ведь помнишь, как прежде мы толковали, что единое само по себе есть ничто – не действующее и не страдающее, но из взаимного сочетания того и другого родятся ощущение и ощутимое, и последнее становится имеющим качество, а первое – ощущающим.
Феодор. Помню. Как не помнить!

Невозможность речи Сократ. Поэтому не будем вникать, так или иначе рассуждают они о прочих вещах, а сосредоточим внимание на одном вопросе: все движется и течет, говорите вы? Не так ли?
Феодор. Да.
Сократ. Следовательно, [движется и течет] обоими видами движений, которые мы разобрали, то есть перемещаясь и изменяясь?
Феодор. А как же иначе, если движение будет полным?
Сократ. Значит, если бы все это только перемещалось, а не менялось, то мы могли бы сказать, каково то, что, перемещаясь, течет. Или ты не находишь?
Феодор. Это так.

Сократ. А поскольку даже и белизна того, что течет, не остается постоянной, но изменяется (так что одновременно происходит и течение этой белизны, и превращение ее в другой цвет, чтобы, таким образом, все это не задерживалось), то разве можно в таком случае дать имя какому-либо цвету так, чтобы называть его правильно?
Феодор. Что бы тут такое придумать, Сократ? Разве что тоже что-нибудь текучее, коль скоро все это от говорящего всегда ускользает?
Сократ. А что мы скажем о каком-либо ощущении, например о зрении или слухе? Задерживаются ли они когда-либо в [акте] зрения или слуха?

Феодор. Не должны бы, коль скоро все движется.
Сократ. Значит, "видеть" следует говорить не больше, чем "не видеть", – и то же самое относится ко всякому другому ощущению, если все всевозможным образом движется.
Феодор. Выходит.
Сократ. А ведь и ощущение есть знание, как говорили мы с Теэтетом.
Феодор. Да, так было сказано.
Сократ. Следовательно, на вопрос о знании мы отвечали бы не более о знании, чем о незнании.

Феодор. Видимо.
Сократ. Это было бы прекрасной поправкой к нашему ответу, если бы мы стремились доказать, что все движется: таким образом наш ответ оказался бы точным. Выяснилось же, по-видимому, что коль скоро все движется, то любой ответ – о чем бы ни спрашивалось – будет одинаково правильным, раз он будет означать, что дело и так и не так обстоит, или, если угодно, становится (чтобы уж вместе со словом не привносить остановки).
Феодор. Ты правильно говоришь.
Сократ. За исключением того, Феодор, что я сказал "так" и "не так". "Так" не следует говорить, ибо

в нем еще нет движения; не выражает движения и "не так". Приверженцам этого учения нужно учредить другую какую-то речь, поскольку в настоящее время у них нет слов для своих положений, есть разве только выражение "вообще никак". Вот это своей неопределенностью как раз бы им подошло.
Феодор. Это действительно самый подходящий для них способ выражения.
Сократ. Стало быть, Феодор, с твоим другом покончено и мы никак не можем с ним согласиться, что

мера всех вещей – любой человек, даже и какой-нибудь неразумный. Не согласимся мы и с тем, что, согласно учению о всеобщем движении, знание есть ощущение, если только наш Теэтет не понимает это как-то иначе.
Отказ говорить о неподвижниках Феодор. Прекрасно сказано, Сократ. И раз с этим докончено, то и меня тебе нужно отпустить, поскольку уговор был отвечать тебе лишь до тех пор, пока речь будет идти о Протагоре.
Теэтет. Но не прежде, Феодор, чем вы с Сократом разберете, как вы недавно наметили, учение тех, кто утверждает, что все стоит.

Феодор. Не молод ли ты, Теэтет, учить старших нарушать соглашения? Приготовься лучше сам отвечать Сократу на остальные вопросы!
Теэтет. Если только он захочет. Однако с большим удовольствием я послушал бы о том, что я имею в виду.
Феодор. Вызывать Сократа на разговор – это все равно что звать ездока в чистое поле. Так что спрашивай – и услышишь.
Сократ. Что до первого наказа Теэтета, то, мне кажется, Феодор, я его не послушаюсь.

Феодор. А почему не послушаться?
Сократ. Я побаиваюсь вторгаться слишком дерзко даже в область Мелисса и других, утверждающих, что все едино и неподвижно, однако страшнее их всех мне один Парменид. Он внушает мне, совсем как у Гомера, "и почтенье, и ужас"49. Дело в том, что еще очень юным я встретился с ним50, тогда уже очень старым, и мне открылась во всех отношениях благородная глубина этого мужа.

Поэтому я боюсь, что и слов-то его мы не поймем, а уж тем более подразумеваемого в них смысла. Да и самое главное, ради чего строится все наше рассуждение о знании, – чтó оно такое – обернется невидимкой под наплывом речений, если кто им доверится. Между тем, вопрос, который мы поднимаем, – это непреодолимая громада: если коснуться его мимоходом, он незаслуженно пострадает, если же уделить ему достаточно внимания, это затянет наш разговор и заслонит вопрос о знании. Нам не следует допускать ни того ни другого, а постараться с помощью повивального искусства разрешить Теэтета от бремени мыслей о знании.

Феодор. Ну, если тебе это кажется правильным, так и надлежит поступить.
Переход к следующему определению через душу и мышление Сократ. Так вот что предстоит тебе рассмотреть, Теэтет, в связи со сказанным. Ты отвечал, что ощущение есть знание. Не так ли?
Теэтет. Да.
Сократ. Значит, если бы кто-то спросил тебя: чем видит человек белое и черное, чем он слышит высокий и низкий звук? Я думаю, ты сказал бы: глазами и ушами.
Теэтет. Конечно.

Сократ. Непринужденное обращение со словами и выражениями без тщательного их отбора, по большей части, не считается неблагородным, напротив, скорее обратное говорит о недостатке свободного воспитания, и все же есть случаи, когда бывает необходимо, как и сейчас, отклонить твой ответ как неправильный. Суди сам, какой ответ правильнее: глаза – это то, чем мы смотрим или посредством чего мы смотрим? Также и уши – это то, чем мы слышим или посредством чего мы слышим?
Теэтет. Мне кажется, Сократ, в обоих случаях это скорее то, посредством чего мы ощущаем, нежели чем.

Сократ. Было бы ужасно, дитя мое, если бы у нас, как у деревянного коня51, было по многу ощущений, а не сводились бы они все к одной какой-то идее, будь то душа или как бы ее там ни назвать, которой мы как раз и ощущаем ощутимое, пользуясь прочими [органами чувств] как орудиями.
Теэтет. Да, это мне больше нравится, чем прежнее.
Сократ. Так ради чего я для тебя это все уточняю? Если мы чем-то одним и тем же улавливаем, с помощью глаз – белое и черное, а с помощью других чувств –

что-то другое, то отнесешь ли ты все это, если тебя спросят, к телу? Пожалуй, лучше тебе самому это рассудить, давая ответы, нежели мне усердствовать за тебя. Скажи: то, с помощью чего ты ощущаешь теплое, жесткое, легкое, сладкое, – все это ты отнесешь к телу или к чему-то иному?
Теэтет. Нет, ни к чему иному не отнесу.
Сократ. А не пожелаешь ли ты согласиться, что ощутимое посредством одних способностей невозможно

ощущать посредством других, например ощутимое для слуха – посредством зрения, а ощутимое для зрения – посредством слуха?
Теэтет. Как же не пожелать!
Сократ. Значит, если бы ты размышлял сразу о том и о другом, ты не мог бы ощущать то и другое сразу то с помощью одного из этих органов, то с помощью другого?
Теэтет. Конечно, нет.
Сократ. Значит, размышляя сразу о звуке и о цвете ты прежде всего установишь, что их два?
Теэтет. Конечно.
Сократ. Затем, что один отличается от другого и тождествен самому себе?

Теэтет. Как же иначе?
Сократ. И что оба они составляют два, а каждое из них – одно?
Теэтет. И это тоже.
Сократ. А затем сможешь рассмотреть, неподобны они или подобны друг другу?
Теэтет. Вероятно.
Сократ. А посредством чего стал бы ты все это о них мыслить? Ведь общего между ними нельзя уловить ни с помощью зрения, ни с помощью слуха. Вот еще доказательство моих слов: если бы можно было рассмотреть, солоны ли они оба или нет, то, знаю я, ты не постоишь за ответом и скажешь, с помощью чего это можно сделать. И оказывается, это не зрение и не слух, а что-то иное.

Теэтет. Что же иное, кроме способности [ощущать] с помощью языка?
Сократ. Прекрасно. Но с помощью чего эта способность открывает тебе общее во всех вещах (в том числе и в тех, что ты называешь "бытием" или "небытием"), а также то, что мы сегодня о них выясняли? Какие ты отведешь всему этому органы, с помощью которых ощущало бы каждую вещь наше ощущающее начало?
Теэтет. Ты толкуешь о бытии и небытии, о подобии и неподобии, о тождестве и различии, а также, определяются ли они одним или иным каким-то числом.

Ясно, что твой вопрос относится и к четному или нечетному, и ко всему тому, что отсюда следует, – с помощью какой части тела ощущаем мы это душой?
Сократ. Превосходно поспеваешь ты за мной, Теэтет! Это как раз то, о чем я спрашиваю.
Теэтет. Но клянусь Зевсом, Сократ, мне нечего сказать, кроме, прежде всего, того, что, по-моему, нет никакого особого органа для этих вещей, как для других, и что душа сама по себе, как мне кажется, наблюдает общее во всех вещах.

Сократ. Ты прекрасен, Теэтет, вовсе не урод, как говорил про тебя Феодор. Ибо кто говорит прекрасно, тот прекрасен и добр. И ты сделал не только прекрасное, но и благое дело, ибо избавил меня от пространного разъяснения, коль скоро для тебя очевидно, что одни вещи душа наблюдает сама по себе, а другие – с помощью телесных способностей. Именно таково было мое мнение, и я хотел, чтобы ты его со мной разделил.

Теэтет. Но все это очевидно.
Сократ. Какому же из двух [родов вещей] приписываешь ты сущность? Ведь она в наибольшей степени присуща всему.
Теэтет. Я приписываю ее тому, к чему душа устремляется сама по себе.
Сократ. И подобному и неподобному? И тождественному и различному?
Теэтет. Да.
Сократ. Ну а прекрасному и дурному или доброму и злому?
Теэтет. Мне кажется, что душа более всего рассматривает сущность вот этих вещей в их взаимном соотношении, сравнивая в самой себе настоящее и прошедшее с будущим.

Сократ. Пусть так. А правда ли, что жесткость жесткого она ощущает через прикосновение, равно как и мягкость мягкого?
Теэтет. Да.
Сократ. О сущности же того и другого – что они собой представляют – и об их взаимной противоположности, а также в свою очередь о сущности этой противоположности пытается у нас судить сама душа, то и дело возвращаясь к ним и сравнивая их между собой.
Теэтет. Разумеется.

Сократ. Не правда ли, людям и животным от природы присуще с самого рождения получать впечатления, которые через тело передаются душе, а вот размышления о сущности и пользе всего этого появляются с трудом, долгое время спустя, после многих стараний и учения, если вообще это приходит?
Теэтет. Совершенно верно.
Сократ. А можно ли постигнуть истину того, сущности чего ты не постиг?
Теэтет. Нельзя.
Сократ. А будет ли кто-то знатоком того, истины чего он не постиг?

Теэтет. Как это возможно, Сократ?
Сократ. Значит, не во впечатлениях заключается знание, а в умозаключениях о них, ибо, видимо, именно здесь можно схватить сущность и истину, там же – нет.
Теэтет. Очевидно.
Сократ. Скажешь ли ты про столь различные вещи, что это – одно и то же?
Теэтет. Это было бы несправедливо.
Сократ. Каким же [общим] именем ты все это назовешь – слух, зрение, обоняние, охлаждение, согревание?

Теэтет. Я бы сказал – ощущением. Как же иначе?
Сократ. Стало быть, все это ты будешь называть ощущением?
Теэтет. Это необходимо.
Сократ. А этим ощущением, как мы говорили, истину схватить нельзя, равно как и сущность?
Теэтет. Стало быть, нельзя.
Сократ. Выходит, и знание нельзя?
Теэтет. Выходит, что так.
Сократ. Значит, Теэтет, знание и ощущение никогда не будут тождественны.
Теэтет. Видимо, нет, Сократ. И теперь мне стало совершенно ясно, что знание есть нечто иное, нежели ощущение.

Знание как истинное мнение Сократ. Однако не для того мы начинали рассуждать, чтобы найти, чтó не есть знание, а чтобы найти, чтó оно есть. Тем не менее мы настолько продвинулись вперед, чтобы искать его вовсе не в ощущении, а в том имени, которое душа носит тогда, когда сама по себе занимается рассмотрением существующего.
Теэтет. Но я думаю, Сократ, что это называется "составлять себе мнение".

Сократ. Ты правильно думаешь, милый, и теперь, зачеркнув все прежнее, посмотри с самого начала, не увидишь ли ты чего-либо большего, после того как сделал такие успехи. И скажи еще раз, что же такое есть знание?
Теэтет. Сказать, что это всякое мнение, Сократ, нельзя, поскольку бывает и ложное мнение. Пожалуй, знание – это истинное мнение: таков пусть и будет мой ответ. Если же в ходе рассуждения это не станет очевидным, как сегодня уже бывало, то мы попытаемся истолковать это как-то иначе.
Сократ. Только смелее следует рассуждать, Теэтет, и не отвечать так робко, как раньше. Если мы будем так поступать, то одно из двух: либо мы найдем то, что ищем, либо уж не будем считать, что знаем то, чего вовсе не знаем.

Впрочем, и этой наградой не стоит пренебрегать.
Как возможно ложное мнение Вот и теперь, что ты говоришь? Что поскольку есть два вида мнений: одно – истинное, другое – ложное, то знание ты определяешь как мнение истинное?
Теэтет. Я – да, ибо теперь для меня это очевидно.
Сократ. А не стоит ли нам возвратиться к рассмотрению мнения?
Теэтет. Что ты имеешь в виду?

Сократ. Как уже и не раз прежде, теперь меня беспокоит то обстоятельство, что я всегда крайне затрудняюсь объяснить себе самому или другому, что же это за свойство такое и каким образом оно у нас возникает.
Теэтет. Какое именно свойство?
Сократ. Свойство иметь о чем-то ложное мнение. Вот и теперь я смотрю с недоумением и думаю, не оставить ли нам это и не избрать ли иной путь рассмотрения, нежели тот, на который мы встали несколько раньше.
Теэтет. Почему бы и нет, Сократ, если ты находишь это необходимым? Ведь только что вы с Феодором недурно толковали, что досуга нашего ничто не стесняет.

Сократ. Ты кстати вспомнил об этом, ибо как раз теперь самое время снова взять след. Ведь лучше сделать немного, но хорошо, чем много, но не довести до конца.
Теэтет. А в чем дело?
Сократ. Ну как в чем? Что мы здесь толкуем? Утверждаем ли мы, что ложное мнение существует во всех случаях, так что всегда у кого-то из нас оно ложное, у другого же истинное, и что так якобы установлено от природы?
Теэтет. Давай так и скажем.

Ложное мнение как ложное отождествление Сократ. А обо всем вместе и о каждом порознь разве не свойственно нам знать либо не знать? Ибо учение и забывание как промежуточное между этими двумя [состояниями] я в настоящий момент опускаю, поскольку к данному рассуждению это не относится.
Теэтет. Но ведь ничего другого, Сократ, не остается по отношению к каждой вещи, кроме как либо знать, либо не знать.
Сократ. А тот, кто имеет мнение, разве не будет неизбежно иметь его либо о чем-то из того, что он знает, либо из того, чего он не знает?
Теэтет. Неизбежно.

Сократ. И невозможно знающему не знать то, что он знает, равно как незнающему – знать то, чего он не знает.
Теэтет. Как же иначе?
Сократ. Значит, тот, кто имеет ложное мнение, принимает нечто ему известное не за то, что оно есть, но за что-то другое из того, что он знает, и, таким образом, зная то и другое, не знает ни того ни другого?
Теэтет. Но это невозможно, Сократ.
Сократ. Или же то, что он не знает, он считает чем-то другим из того, что он не знает, иначе говоря, не знающему ни Теэтета, ни Сократа может прийти в голову, что Сократ – это Теэтет или что Теэтет – это Сократ?

Теэтет. Каким же образом?
Сократ. Но ведь и вовсе невозможно, чтобы известное кто-то почитал тем, чего он не знает, и, напротив, неизвестное – тем, что он знает.
Теэтет. Это было бы чудовищно.
Сократ. Но как же еще можно иметь ложное мнение? Ведь вне всего этого вряд ли возможно иметь мнение, коль скоро все вещи мы либо знаем, либо не знаем; при таких условиях, очевидно, никак нельзя иметь ложное мнение.
Теэтет. Ты совершенно прав.
Ложное мнение как мнение о том, чего нет Сократ. Получается, нам в наших поисках нужно отправляться не от знания или незнания, но от бытия или небытия.

Теэтет. Что ты хочешь сказать?
Сократ. Не проще ли сказать, что тот, кто имеет мнение о чем-то как о несуществующем, непременно имеет ложное мнение, как бы ни был он богат разумом.
Теэтет. И это похоже на правду, Сократ.
Сократ. Так как же быть? Что мы ответим, Теэтет, на такой вопрос: "Возможно ли для кого-нибудь то, о чем мы говорим, и может ли кто-либо из людей иметь мнение о несуществующем, будь то по отношению к какой-то вещи, будь то о нем самом по себе?" Очевидно, мы скажем на это: "Возможно, когда думающий думает неистинно". Так ли мы скажем?

Теэтет. Так.
Сократ. Стало быть, и в других случаях бывает что-то подобное?
Теэтет. Когда?
Сократ. Когда кто-то что-либо видит, но не видит ничего.
Теэтет. Возможно ли это?
Сократ. Но если он видит что-то одно, то он видит нечто существующее. Или ты полагаешь, что оно может быть и среди несуществующего?
Теэтет. Я этого не думаю.
Сократ. Стало быть, видящий что-то одно видит существующее?
Теэтет. Очевидно.

Сократ. Значит, и слышащий что-то слышит существующее, по крайней мере если он слышит что-то одно?
Теэтет. Да.
Сократ. И прикасающийся к чему-то прикасается к чему-то одному и тем самым к существующему?
Теэтет. И это так.
Сократ. Ну а тот, кто имеет о чем-то мнение, разве не имеет мнение о чем-то одном?
Теэтет. Непременно.
Сократ. А имеющий мнение о чем-то одном, разве имеет его не о существующем?
Теэтет. Согласен, о существующем.
Сократ. Значит, имеющий мнение о несуществующем мнит ничто?
Теэтет. Очевидно, ничто.
Сократ. Но тот, кто мнит ничто, вообще не имеет мнения?
Теэтет. Пожалуй, это ясно.

Сократ. Значит, нельзя мнить несуществующее ни относительно вещей, ни безотносительно к ним?
Теэтет. Очевидно, нет.
Сократ. Итак, ложное мнение – это нечто иное, нежели мнение о несуществующем.
Теэтет. Похоже, что иное.
Сократ. Значит, ни согласно теперешнему, ни согласно прежнему нашему исследованию у нас не бывает ложного мнения.
Теэтет. Выходит, что не бывает.
Сократ. А не назвать ли нам все это вот как?..
Теэтет. Как?
Ложное мнение как иномнение Сократ. Давай назовем мнение, оказывающееся ложным, иномнением, – когда кто-нибудь, принимая одну вещь за другую и смешивая их в разуме, утверждает, что она существует.

Таким образом, он всегда мнит существующее, однако одно вместо другого, и, поскольку относительно рассматриваемого он все-таки ошибается, справедливо можно сказать, что у него ложное мнение.
Теэтет. По-моему, ты сказал совершенно правильно. Ведь если кто-то вместо прекрасного мнит безобразное или, наоборот, вместо безобразного – прекрасное, тот имеет поистине ложное мнение.
Сократ. Мне теперь ясно, Теэтет, что передо мной у тебя нет ни почтения, ни страха.
Теэтет. Но почему же?!

Сократ. Я думаю, ты считаешь меня неспособным придраться к этому твоему "поистине ложному" и спросить: можно ли быть медленно быстрым или тяжело легким или чем-либо иным, противоположным самому себе, не в соответствии с собственной природой, а в соответствии с противоположной? Я прощаю тебе эту дерзость, чтобы ты не напрасно дерзал. Так тебе нравится утверждать, что ложное мнение есть заблуждение?
Теэтет. Мне – да.
Сократ. Значит, по твоему мнению, можно мыслить что-то одно как нечто другое, а не как это самое?
Теэтет. Конечно, можно.

Сократ. Стало быть, когда чей-то разум это делает, он неизбежно мыслит либо обе эти вещи вместе, либо каждую из двух?
Теэтет. Неизбежно. Либо вместе, либо по очереди.
Сократ. Прекрасно. Но то ли ты называешь "мыслить", что и я?
Теэтет. А что называешь так ты?
Сократ. Я называю так рассуждение, которое душа ведет сама с собою о том, что она наблюдает. Объясняю тебе это как человек, который сам ничего не знает. Я воображаю, что, мысля, она делает не что иное, как рассуждает, сама себя спрашивая и отвечая, утверждая и отрицая.

Когда же она, медленнее или живее уловив что-то, определяет это и более не колеблется, – тогда мы считаем это ее мнением. Так что, по мне, иметь мнение – значит рассуждать, а мнение – это словесное выражение, но без участия голоса и обращенное не к кому-то другому, а к самому себе, молча. А тебе как кажется?
Теэтет. Так же.
Сократ. Значит, когда кто-то мнит одно вместо другого, он, видимо, утверждает про себя, что одно есть другое.
Теэтет. Как же иначе?

Сократ. Припомни, не говорил ли ты когда-нибудь про себя, что прекрасное скорее всего есть безобразное, а несправедливое – справедливое, или, самое главное, не принимался ли ты убеждать себя, что-де одно – это скорее всего другое? Или же совсем наоборот – даже и во сне ты не отваживался себе сказать, что нечетное на самом деле есть четное, или что-либо еще в этом роде?
Теэтет. Ты прав.

Сократ. А думаешь, кто-то другой, в здравом ли уме или в исступлении, отважится усердно твердить самому себе и себя убеждать, что бык непременно есть лошадь или что два – это единица!
Теэтет. Клянусь Зевсом, я этого не думаю.
Сократ. Тогда, если рассуждать про себя и значит мнить, то никто, рассуждая о двух вещах, составляя себе о них мнение и охватывая их душой, не скажет и не будет мнить, что одно есть другое. И тебе нужно оставить речь [о другом]. Ибо я снова повторяю, что никто не мнит, будто безобразное прекрасно или еще что-нибудь в этом роде.

Теэтет. Я оставляю это и одобряю то, что ты говоришь.
Сократ. Стало быть, имеющему мнение об обеих вещах невозможно мнить, что одно есть другое.
Теэтет. Видимо.
Сократ. Но ведь, имея мнение лишь об одном из двух, а о другом – нет, он и вовсе никогда не станет мнить, что одно есть другое.
Теэтет. Ты прав. Иначе он вынужден был бы коснуться и того, о чем он не имеет мнения.
Сократ. Следовательно, заблуждение невозможно ни для того, кто имеет мнение об обеих вещах, ни для того, кто имеет его об одной из двух.

Поэтому если бы кто-то определил ложное мнение как мнение об ином, он ничего бы этим не сказал. Итак, ни в этом случае, ни в прежних наше мнение не оказывается ложным.
Теэтет. Похоже, что нет.
Принять неизвестное за известное возможно Сократ. И все же, Теэтет, если окажется, что не бывает ложного мнения, нам придется признать много нелепого.
Теэтет. Например?
Сократ. Я не скажу тебе, пока не попытаюсь рассмотреть это со всех сторон. Ведь мне было бы стыдно за нас, если бы, оказавшись в тупике, мы вынуждены были бы допустить то, о чем я говорю. Если же мы найдем выход и получим свободу,

тогда мы сможем сказать, что другие находятся в сходном положении, и так избавиться от насмешек. Но если мы сами будем спотыкаться на каждом шагу, то, думаю я, нам придется, смирившись, довериться своему рассуждению – пусть оно кидает и вертит нас, словно пловцов, как ему вздумается. Итак, слушай, какой еще выход я нахожу для нас в наших поисках.
Теэтет. Говори же.
Сократ. Я не стал бы утверждать, что мы были правы, согласившись, будто невозможно кому-то известное представлять себе неизвестным и таким образом обмануться. Напротив, некоторым образом это возможно.

Теэтет. Не имеешь ли ты в виду того, что я и тогда еще подозревал, когда мы говорили, что бывает нечто в таком роде: я, зная Сократа, но видя издали другого, незнакомого мне человека, принимаю его за Сократа, которого я знаю. В таких вот случаях бывает то, о чем ты говоришь.
Сократ. Вот потому-то не отказаться ли нам от этого [предположения], поскольку оно заставляет нас не знать того, что мы знаем?
Теэтет. Ну что ж, давай откажемся.
Сократ. И давай будем исходить не из этого предположения, а из другого, и, может быть, нам улыбнется удача, а может быть, и наоборот.

Память как восковая дощечкаОднако мы очутились в таком положении, когда приходится прощупать наше рассуждение со всех сторон. Смотри же, дело ли я говорю. Может ли тот, кто прежде чего-то не знал, научиться этому впоследствии?
Теэтет. Конечно, может.
Сократ. А затем и другому и третьему?
Теэтет. Почему бы и нет?
Сократ. Так вот, чтобы понять меня, вообрази, что в наших душах есть восковая дощечка; у кого-то она побольше, у кого-то поменьше, у одного – из более чистого воска, у другого – из более грязного или у некоторых он более жесткий, а у других помягче, но есть у кого и в меру.

Теэтет. Вообразил.
Сократ. Скажем теперь, что это дар матери Муз, Мнемосины52, и, подкладывая его под наши ощущения и мысли, мы делаем в нем оттиск того, что хотим запомнить из виденного, слышанного или самими нами придуманного, как бы оставляя на нем отпечатки перстней. И то, что застывает в этом воске, мы помним и знаем, пока сохраняется изображение этого, когда же оно стирается или нет уже места для новых отпечатков, тогда мы забываем и больше уже не знаем.

Теэтет. Пусть так.
Сократ. Стало быть, знающий это и рассматривающий что-то из того, что он видит и слышит, может ли таким вот образом составить себе ложное мнение?
Теэтет. Каким же это?
Сократ. Принимая известное иной раз за известное, иной раз за неизвестное. Ведь прежде мы плохо сделали, признав это невозможным.
Теэтет. Как же ты это объясняешь теперь?

Как можно принять одно за другое Сократ. По поводу этого надо дать следующее объяснение, определив, что невозможно: [1] зная что-то и имея в душе соответствующий отпечаток, но не ощущая этого, принять это за нечто другое, что ты также знаешь и отпечаток чего имеешь, но что ты не ощущаешь; [2] известное принять за то, чего не знаешь и отпечатка чего не имеешь; [3] неизвестное принять за неизвестное; [4] неизвестное принять за известное; [5] ощущаемое принять за другое ощущаемое; [6] ощущаемое принять за что-то неощущаемое;

[7] неощущаемое принять за неощущаемое; [8] неощущаемое принять за ощущаемое; [9] известное и ощущаемое и имеющее соответствующий ощущению знак считать другим известным, ощущаемым и имеющим соответствующий ощущению знак; это еще более невозможно, чем все прежнее, – если только это бывает; [10] известное и ощущаемое, имея правильный отпечаток, принять за [другое] известное, равно как [11] известное и ощущаемое, при тех же условиях, принять за [другое] ощущаемое;

[12] неизвестное и неощущаемое принять за [другое] неизвестное и неощущаемое; [13] неизвестное и неощущаемое принять за неизвестное; [14] неизвестное и неощущаемое принять за неощущаемое. Все это отличается невозможностью в каждом таком случае иметь ложное мнение. Остаются только вот какие случаи, если где-то это бывает возможным.
Теэтет. Какие же? Разве что из них я пойму тебя скорее. Пока что я не поспеваю за тобой.
Сократ. Случаи, когда то, что знаешь, принимаешь за нечто другое из того, что знаешь и ощущаешь; либо неизвестное, но ощущаемое, или же и известное и ощущаемое за другое известное и ощущаемое.

Теэтет. Теперь я еще больше отстал от тебя.
Сократ. Тогда вот что выслушай еще раз. Зная Феодора и внутренне помня, каков он, и зная таким же образом Теэтета, разве не могу я иной раз видеть вас самих, а иногда и нет, иной раз прикасаться к вам, а когда-то – нет, либо слышать или же ощущать другим каким-нибудь чувством, а иной раз не иметь от вас никакого ощущения, однако при этом помнить и ничуть не хуже вас про себя знать?

Теэтет. Разумеется.
Сократ. Итак, из того, что я хочу объяснить, прежде всего усвой, что можно не ощущать известного, равно как и ощущать.
Теэтет. Верно.
Сократ. Стало быть, и неизвестное часто можно не ощущать, но часто – только ощущать.
Теэтет. Возможно и это.

Сократ. Смотри же, не станет ли теперь понятнее. Сократ знаком и с Феодором, и с Теэтетом, но не видит ни одного из них и не получает другого какого-либо от них ощущения. При этом он никогда не мог бы внутренне себе представить, что Теэтет – это Феодор. Дело я говорю или нет?
Теэтет. Ты прав.
Сократ. Итак, это было первое из того, о чем я говорил.
Теэтет. Да, первое.
Сократ. Теперь второе: зная одного из вас, а другого – не зная и не ощущая ни того ни другого, я никогда не счел бы того, кого знаю, тем, кого не знаю.
Теэтет. Правильно.

Сократ. В-третьих, не зная и не ощущая ни одного из вас, я не счел бы одного из мне неизвестных за другого мне неизвестного. Проследи так же все остальное, как бы прослушав это заново, и ни в одном из этих случаев я никогда не составлю себе ложного мнения о тебе или о Феодоре, независимо от того, знаю или не знаю я обоих или одного знаю, а другого – нет. И так же с ощущениями, если только ты за мной поспеваешь.
Теэтет. Поспеваю.
Ложное мнение как ложное узнавание Сократ. Итак, остается следующее: ложное мнение бывает в том случае, когда, зная и тебя, и Феодора, имея на той знакомой нам восковой дощечке как бы отпечатки ваших перстней, но недостаточно отчетливо видя вас обоих издали,

я стараюсь придать каждому его знак в соответствии с моим зрительным ощущением и приспособить его к старому следу, чтобы таким образом получилось узнавание. И если мне это не удается, и, как, обуваясь, путают башмаки, так же и я зрительное ощущение от каждого из них прикладываю к чужому знаку или, как в зеркале,

путаю правое и левое и ошибаюсь, тогда-то и получается заблуждение, а тем самым – ложное мнение.
Теэтет. Похоже на то, Сократ. Диву даюсь, как ты толкуешь свойство [ложного] мнения.
Сократ. И еще вот. Я знаю обоих, а одного из них вдобавок еще ощущаю, другого же – нет; в этом случае я провожу узнавание не в соответствии с ощущением, – об этом я говорил недавно, и тогда ты не понимал.
Теэтет. Да, тогда я не понимал.

Сократ. Я же говорил о том, что, зная и ощущая одного и проводя его узнавание в соответствии с получаемым от него ощущением, никто не примет его за кого-то из тех, кого он знает и ощущает и чье узнавание он тоже проводит в соответствии с ощущением. Так ли было?
Теэтет. Да.
Сократ. Оставался же тот случай, о котором мы толкуем теперь, говоря, что ложное мнение появляется тогда,

когда, зная и видя обоих или ощущая их другим каким-либо ощущением, кто-то распределяет знаки обоих не в соответствии с ощущениями, но, как плохой стрелок, не попадает в цель и ошибается; это и называется, стало быть, ложным мнением.
Теэтет. Похоже на то.
Сократ. Итак, когда для одного из знаков ощущение налицо, а для другого – нет, знак же отсутствующего ощущения прилаживается к тому ощущению, которое присутствует, все это обманывает разум. Одним словом, по поводу неизвестного и никогда не ощущавшегося не может быть,

видимо, ни обмана, ни ложного мнения, ежели только теперь мы рассуждаем здраво. Что же касается известного и ощущаемого, то в нем самом вращается и кружится мнение, становясь истинным или ложным: то, что прямо и непосредственно сопоставляет отпечатлеваемое и уже бывший отпечаток, – это истинное мнение, а криво и косвенно – ложное.
Теэтет. Ну разве это не прекрасное рассуждение, Сократ?

Сократ. Еще не то скажешь, когда услышишь следующее. Ведь иметь истинное мнение – прекрасно, а заблуждаться – постыдно.
Теэтет. А как же иначе?
О косматых сердцах Сократ. И вот что, как говорят, происходит отсюда. Если в чьей-то душе воск глубок, обилен, гладок и достаточно размят, то проникающее сюда через ощущения отпечатывается в этом, как говорил Гомер, сердце души, а "сердце" (κέαρ)53 у Гомера не случайно звучит почти так же, как воск (κηρός), и возникающие у таких людей знаки бывают чистыми, довольно глубокими и тем самым долговечными.

Как раз эти люди лучше всего поддаются обучению, и у них же наилучшая память, они не смешивают знаки ощущений и всегда имеют истинное мнение. Ведь отпечатки их четки, свободно расположены, и они быстро распределяют их соответственно существующему (так это называют), и этих людей зовут мудрецами. Или тебе это не по душе?
Теэтет. Чрезвычайно по душе.

Сократ. Когда же это сердце, которое воспел наш премудрый поэт, космато54 или когда оно грязно и не из чистого воска и либо слишком рыхло, либо твердо, то у кого оно рыхлое, те хоть и понятливы, но оказываются забывчивыми, те же, у кого твердое, – наоборот; у кого же воск негладкий, шершаво-каменистый, смешанный с землей и навозом, у тех получаются неясные отпечатки. Неясны они и у тех, у кого жесткие восковые дощечки, ибо в них нет глубины, и у тех, у кого они чересчур мягки,

ибо отпечатки, растекаясь, становятся неразборчивыми. Если же ко всему тому у кого-то еще и маленькая душонка, то, тесно наползая один на другой, они становятся еще того неразборчивее. Все эти люди бывают склонны к ложному мнению. Ибо когда они что-то видят, слышат или обдумывают, они, медлительные, не в силах к каждому быстро отнести ему соответствующее и, распределяя неправильно, по большей части и видят, и слышат, и мыслят превратно. Про таких говорят, что они заблуждаются относительно существующего, и называют их неучами.

Теэтет. Ты прав, как никто, Сократ.
Ложное мнение без участия впечатления (7 + 5 = 11) Сократ. Итак, скажем ли мы, что у нас бывают ложные мнения?
Теэтет. Решительно.
Сократ. А истинные тоже?
Теэтет. И истинные.
Сократ. Итак, будем считать, что мы пришли к достаточно твердому соглашению и у нас, безусловно, бывают оба этих мнения?
Теэтет. В высшей степени так.
Сократ. Пожалуй, страшно, Теэтет, и поистине неприятно быть праздным болтуном.
Теэтет. Как так? К чему ты это сказал?

Сократ. Досадуя на свою тупость и порядочную болтливость. Ну как еще это можно назвать, когда кто-то и так и этак растягивает свои рассуждения и по лености не может ни принять хоть одно, ни от него отказаться?
Теэтет. Да, но тебе-то на что досадовать?
Сократ. Я не только досадую, но и боюсь, что не сумею отчитаться, если кто-то спросит меня: "Сократ, ты нашел, что ложное мнение возникает не от взаимодействия ощущений и не в мыслях самих по себе,

но от соприкосновения ощущения с мыслью?" Полагаю, я с самодовольным видом подтвержу это, как некое прекрасное открытие, сделанное нами.
Теэтет. Мне, по крайней мере, кажется, Сократ, что ничего постыдного в только что изложенном нет.
Сократ. "Значит, ты утверждаешь, – скажет он, – что человека, которого мы только мыслим, но не видим, мы никогда не сочтем лошадью, которую в свою очередь мы тоже не видим и не осязаем, и никак иначе не ощущаем, а только мыслим?" Я думаю, мне придется согласиться.
Теэтет. И правильно сделаешь.

Сократ. "Что же, – скажет он, – одиннадцать, которое всего только кем-то мыслится, никогда нельзя будет счесть за двенадцать, которое тоже лишь мыслится?" Давай-ка отвечай!
Теэтет. Но я отвечу, что, когда видишь или осязаешь, можно принять одиннадцать за двенадцать, но мысленно такое представление об этих числах невозможно.

Сократ. Что же? Думаешь, если кто-то будет рассматривать про себя пять и семь, – не воображать себе пять и семь человек или что-то еще в этом роде, но рассматривать сами числа пять и семь, которые, как мы говорили, суть знаки, запечатленные на дощечке из воска, и по поводу которых нельзя составить себе ложного представления, – так вот, спрашивая себя, сколько же это будет вместе, какой-то человек, подумавши, скажет, что одиннадцать, а какой-то – что двенадцать? Или все и подумают и скажут, что двенадцать?

Теэтет. Клянусь Зевсом, нет! Многие скажут, что одиннадцать. Если же кто-то будет рассматривать бóльшие числа, то и ошибка будет больше. Ведь ты, я думаю, скорее говоришь о всяком числе.
Сократ. Ты правильно думаешь. И заметь, тогда происходит вот что: те самые оттиснутые в воске двенадцать принимаются за одиннадцать.
Теэтет. Пожалуй, так.
Сократ. Итак, не возвращаемся ли мы к прежнему рассуждению? Ведь испытывающий нечто известное принимает это за другое, также известное, а это, как мы говорили, невозможно;

так мы и вынуждены были признать, что ложного мнения не бывает, чтобы не заставлять одного и того же человека одновременно и знать и не знать одно и то же.
Теэтет. Ты совершенно прав.
Сократ. Итак, нужно объявить, что ложное мнение – это нечто иное, нежели отход мысли от ощущения. Иначе мы никогда не заблуждались бы в области мысли как таковой. А так получается, что либо не бывает ложного мнения, либо можно не знать известного. Что из этого ты выбираешь?
Теэтет. Трудный выбор ты предлагаешь, Сократ.

Что значит "знать" Сократ. Однако боюсь, наше рассуждение не допускает ни того ни другого. Впрочем, надо дерзать до конца: что, если нам отбросить стыд?
Теэтет. Каким образом?
Сократ. Пожелав ответить, чтó такое есть знание.
Теэтет. Что же в этом бесстыдного?
Сократ. Тебе, как видно, и невдомек, что с самого начала наше рассуждение было поиском знания; ведь мы не знали, что это такое.
Теэтет. Нет, я понимаю.
Сократ. А по-твоему, это не бесстыдство, не зная знания, объяснять, что значит "знать"? Дело в том, Теэтет, что мы давно уже нарушаем чистоту рассуждения.

Уже тысячу раз мы повторили: "познаём" и "не познаём", "знаем" или "не знаем", как будто бы понимая друг друга, а меж тем, что такое знание, мы так еще и не узнали. Если хочешь, то и теперь, в этот самый миг, мы опять употребляем слова "не знать" и "понимать", как будто бы уместно ими пользоваться, когда именно знания-то мы и лишены.
Теэтет. Но каким образом ты будешь рассуждать, Сократ, избегая этих слов?

Сократ. Никаким, пока я – это я. Если бы я был завзятым спорщиком или если бы такой муж здесь присутствовал, то и он приказал бы нам избегать этого и упрекнул бы меня за мои речи. Но поскольку мы люди маленькие, то хочешь, я возьму на себя смелость сказать, что такое "знать"? Мне кажется, какая-то польза в этом была бы.
Теэтет. Ради Зевса, отважься. Даже если ты и не воздержишься от тех слов, то все равно получишь полное прощение.
Сократ. Итак, слыхал ли ты, как теперь толкуют это самое "знать"?
Теэтет. Может быть, и слыхал, однако сейчас не припоминаю.

Сократ. Говорят, что это значит "обладать знанием".
Теэтет. Верно.
Сократ. Значит, мы не много изменим, если скажем "приобретать знание"?
Теэтет. А чем, по-твоему, второе отличается от первого?
Сократ. Возможно, ничем. Однако выслушай, что мне здесь представляется, и проверь вместе со мной.
Теэтет. Если только смогу.
Сократ. Мне кажется все же, что "обладание" и "приобретение" – не одно и то же. Например, если кто-то, купив плащ и будучи его владельцем, не носит его, то мы не сказали бы, что он им обладает, но сказали бы, что он его приобрел.
Теэтет. Верно.

Память как вольер с птицами Сократ. Смотри же, может ли приобретший знание не иметь его? Например, если кто-нибудь, наловив диких птиц, голубей или других, стал бы кормить их дома, содержа в голубятне, ведь в известном смысле можно было бы сказать, что он всегда ими обладает, поскольку он их приобрел. Не так ли?
Теэтет. Да.
Сократ. В другом же смысле он не обладает ни одной [из пойманных] птиц, но лишь властен когда угодно подойти, поймать любую, подержать и снова отпустить, поскольку в домашней ограде он сделал их ручными. И он может делать так столько раз, сколько ему вздумается.

Теэтет. Это так.
Сократ. Опять-таки, как прежде мы водрузили в душе неведомо какое восковое сооружение, так и теперь давай еще раз построим в каждой душе нечто вроде голубятни для всевозможных птиц, где одни будут жить стаями отдельно от других, другие же либо небольшими стайками, либо поодиночке, летая среди остальных как придется.

Теэтет. Считай, что построили. И что же дальше?
Сократ. Следует сказать, что, пока мы дети, эта клетка бывает пустой – ведь под птицами я разумею знания, тот же, кто приобрел знание, запирает его в эту ограду, и мы скажем, что он выучил или нашел предмет, к которому относилось это знание, и что в этом-то знание и состоит.
Теэтет. Пусть будет так.

Сократ. Впоследствии, когда вздумается, он опять ловит знание и, поймавши, держит, а потом снова отпускает, – смотри сам, какими это нужно назвать словами: теми же, что и раньше, когда он приобретал [знание], или другими. И вот откуда ты яснее постигнешь, что я имею в виду. Ведь арифметику ты относишь к искусствам?
Теэтет. Да.
Сократ. Предположи, что арифметика – это охота за всевозможными знаниями четного и нечетного.
Теэтет. Предположил.
Сократ. С помощью своего искусства тот, кто его передает, думаю я, и сам держит прирученными знания чисел, и обучает им других.

Теэтет. Да.
Сократ. И передающего [знания] мы называем учителем, принимающего их – учеником, а содержащего приобретенные [знания] в своей голубятне – знатоком?
Теэтет. Именно так.
Сократ. Обрати же внимание на то, что из этого следует. Не тот ли знаток арифметики, кто знает все числа? Ведь в душе у него присутствуют знания всех чисел.
Теэтет. Ну и что?

Сократ. Значит, в любое время он может либо про себя пересчитывать эти числа, либо сосчитать какие-то внешние предметы, поскольку они имеют число?
Теэтет. А как же иначе?
Сократ. И мы предположим, что считать – это не что иное, как смотреть, какое число может получиться?
Теэтет. Так.
Сократ. Значит, кто исследует то, что знает, кажется как бы незнающим, а мы уже договорились, что он знает все числа. Тебе случалось слышать о подобных несообразностях?
Теэтет. О, да.

Сократ. В нашем сравнении с приобретением и охотой за голубями мы говорили, что охота была двоякая: до приобретения с целью приобрести и после приобретения, чтобы взять в руки и подержать то, что давно уже приобретено. Не так ли и знаток имеет те знания и знает то, что он давно уже изучил, и может снова изучить то же самое, вновь схватывая и удерживая в руках знание каждой вещи, которое он давно приобрел, но не имел в своем разуме наготове?
Теэтет. Правильно.

Сократ. Только что я тебя спрашивал, каким выражением нужно воспользоваться, говоря о тех случаях, когда знаток арифметики, собираясь считать, а знаток грамматики – читать, вновь стал бы узнавать от себя, знающего, то, что он знает?
Теэтет. Но это нелепо, Сократ.
Сократ. Но можем ли мы сказать, что он читает или считает неизвестное, если признаем, что он знает все буквы и любое число?

Теэтет. Да и это бестолково.
Сократ. Не хочешь ли ты, чтобы мы сказали, что нам дела нет до того, куда заблагорассудится кому потащить слова "знать" и "учиться", коль скоро мы определили, что одно дело – приобретать знания, а другое – ими обладать? И не утверждаем ли мы, что невозможно, чтобы кто-то не приобрел того, что он приобрел, так что никогда уже не может получиться, что кто-то не знает того, что он знает, ложное же мнение, напротив, составить себе об этом возможно.

Дело в том, что можно и не иметь какого-то знания и, охотясь за порхающими вокруг знаниями, по ошибке принять одно за другое. Так, например, можно принять одиннадцать за двенадцать, поймав у себя самого знание одиннадцати вместо двенадцати, как дикого голубя вместо ручного.
Теэтет. Твои слова не лишены смысла.
Сократ. Когда ты схватываешь то, что собирался схватить, тогда ты не ошибаешься и имеешь мнение о существующем, так? Значит, бывает истинное мнение и ложное и ничто из того,

на что мы досадовали прежде, не становится нам поперек дороги. Пожалуй, ты со мной согласишься. Или как ты поступишь?
Теэтет. Соглашусь.
Сократ. Ну что ж, от одного мы избавились: от незнания известного. Ведь приобретенное остается приобретенным, заблуждаемся мы или нет. Однако более страшным кажется мне другое.
Теэтет. Что же?
Сократ. Возникновение ложного мнения от подмены знаний.
Теэтет. Как это?

Сократ. Прежде всего так, что имеющий знание о чем-то не ведает этого не по неведению, а из-за своего знания. Затем бывает, что одно представляется другим, а другое – первым. И разве не получится страшная бессмыслица, когда при наличии знания душе ничего не известно и все неведомо? Ничто не мешает заключить на этом основании, что при неведении можно знать, а при слепоте – видеть, коль скоро знание заставляет кого-то не знать.

Теэтет. Но может быть, нехорошо, Сократ, что только знания представляли мы себе в виде птиц, – нужно было и незнания пустить летать вместе с ними в душе, и тогда охотящийся схватывал бы то знание, то незнание одного и того же; ложное представлял бы себе с помощью незнания, а с помощью знания – истинное.
Сократ. Ну как не похвалить тебя, Теэтет! Однако посмотри еще раз, что ты сказал, и пусть будет так, как ты говоришь: схвативший незнание будет, по-твоему, мнить ложно. Не так ли?

Теэтет. Да.
Сократ. Он, конечно, не будет считать, что он ложно мнит.
Теэтет. Как это?
Сократ. Наоборот, он будет считать, что его мнение истинно, и как знаток будет распоряжаться тем, в чем он заблуждается.
Теэтет. Именно так.
Сократ. Стало быть, он будет считать, что поймал и имеет знание, а не незнание.
Теэтет. Ясно.
Сократ. Итак, после долгого пути мы вернулись в прежний тупик. И тот наш изобличитель скажет со смехом: "Почтеннейшие, разве тот, кто знает и то и другое, и знание и незнание, –

разве он примет одно известное за другое, также известное? Или не знающий ни того ни другого разве представит себе одно неизвестное вместо другого? Или зная одно, но не зная другого, разве примет он известное за неизвестное? Или неизвестное он сочтет за известное? Или вы опять мне скажете, что бывают в свою очередь знания знаний и незнаний, которые он приобрел и содержит в каких-то там

смехотворных голубятнях или восковых слепках и знает их с тех пор, как приобрел, даже если и не имеет их наготове в душе? И таким образом вы неизбежно будете тысячу раз возвращаться к одному и тому же, не делая ни шагу вперед". Что же мы ответим на это, Теэтет?
Теэтет. Но клянусь Зевсом, Сократ, я не знаю, что сказать.
Сократ. Разве не справедливо, дитя мое, упрекает он нас в этой речи, указывая, что неправильно исследовать ложное мнение раньше, чем знание, отложив это последнее в сторону?

А ведь нельзя познать первое, пока еще недостаточно понятно, чтó же есть знание.
Теэтет. Сейчас, Сократ, необходимо согласиться с твоими словами.
Знание не есть истинное мнение. Судья и очевидец Сократ. Итак, пусть кто-то еще раз сначала спросит: что есть знание? Ведь мы пока не отказываемся от этого вопроса?
Теэтет. Вовсе нет, если только ты не отказываешься.
Сократ. Скажи, как нам лучше всего отвечать, чтобы меньше противоречить самим себе?

Теэтет. Как мы прежде пытались, Сократ. Ничего другого я не вижу.
Сократ. А как это было?
Теэтет. Сказать, что знание – это истинное мнение. По крайней мере, истинное мнение безошибочно, и то, что с ним связано, бывает прекрасным и благим.
Сократ. Переводя кого-нибудь вброд, Теэтет, проводник говорит: "Река сама покажет"55. Так и здесь если мы продолжим исследование, то само искомое по ходу дела откроет нам возникающие препятствия, если же мы будем стоять на месте, мы ничего не узнаем.

Теэтет. Ты прав. Давай посмотрим дальше.
Сократ. Итак, это не требует долгого рассмотрения, поскольку есть целое искусство, которое указывает тебе, что знание вовсе не есть истинное мнение.
Теэтет. Как? И что же это за искусство?
Сократ. Искусство величайших мудрецов, которых называют риторами и знатоками законов. Дело в том, что они своим искусством не поучают, но, убеждая, внушают то мнение, которое им угодно. Или ты почитаешь их такими великими учителями,

что не успеет утечь вся вода, как они досконально изложат всю истину тем, кто не присутствовал в то время, когда кого-то грабили или еще как-то притесняли?
Теэтет. Я вовсе этого не думаю; но они убеждают.
Сократ. А убеждать – не значит ли это, по-твоему, внушить мнение?
Теэтет. Как же иначе?
Сократ. Разве не бывает, что судьи, убежденные, что знать что-либо можно, только если ты видел это сам, иначе же – нет, в то же время судят об этом по слуху, получив истинное мнение, но без знания?

При этом убеждение их правильно, если они справедливо судят.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. По крайней мере, мой милый, если бы истинное мнение и знание были одним и тем же, то без знания даже самый проницательный судья не вынес бы правильного решения. На самом же деле, видимо, это разные вещи.
Знание как истинное мнение с логосом Теэтет. Сейчас я вспомнил, Сократ, то, что слышал от кого-то, но потом забыл: он говорил, что знание – это истинное мнение с объяснением, а мнение без объяснения находится за пределами знания.

Что не имеет объяснения, то непознаваемо – так он это называл, – а то, что его имеет, познаваемо.
Сократ. Ты прекрасно говоришь. Но скажи, как он различал это познаваемое и непознаваемое – одно ли и то же слышали об этом ты и я.
Теэтет. Но я не знаю, восстановлю ли я это в памяти. Вот если бы говорил кто-то другой, мне сдается, я мог бы следить за ним.
Элементы и совокупности (Сон Сократа) Сократ. Ну что же, слушай мой сон вместо своего. Мне сдается, я тоже слышал от каких-то людей, что именно те первоначала,

из которых состоим мы и все прочее, не поддаются объяснению. Каждое из них само по себе можно только назвать, но добавить к этому ничего нельзя – ни того, что оно есть, ни того, что его нет.

Ибо в таком случае ему приписывалось бы бытие или небытие, а здесь нельзя привносить ничего, коль скоро высказываются только о нем одном и к нему не подходит ни "само", ни "то", ни "каждое", ни "одно", ни "это", ни многое другое в том же роде. Ведь все эти распространенные слова, хотя и применяются ко всему, все же отличаются от того, к чему они прилагаются. Если бы это первоначало можно было выразить и оно имело бы свой внутренний смысл, его надо было бы выражать без посторонней помощи.

На самом же деле ни одно из этих начал невозможно объяснить, поскольку им дано только называться, носить какое-то имя. А вот состоящие из этих первоначал вещи и сами представляют собою некое переплетение, и имена их, также переплетаясь, образуют объяснение, сущность которого, как известно, в сплетении имен. Таким образом, эти начала необъяснимы и непознаваемы, они лишь ощутимы. Сложенное же познаваемо, выразимо и доступно истинному мнению. Поэтому, если кто составляет себе истинное мнение о чем-то без объяснения, его душа владеет истиной, но не знанием этой вещи;

ведь кто не может дать или получить объяснение чего-то, тот этого не знает. Получивший же объяснение может все это познать и в конце концов иметь это в качестве знания. Так ли рассказывали тебе это сновидение или иначе?
Теэтет. В точности так.
Сократ. Значит, тебе нравится утверждение, что истинное мнение с объяснением есть знание?
Теэтет. Положительно нравится.

Сократ. В таком случае, Теэтет, мы в этот день и час завладели тем, в поисках чего толпы мудрецов давно состарились, прежде чем это найти?
Теэтет. По-моему, Сократ, то, что мы высказали, прекрасно.
Сократ. Похоже, что это так. Ибо какое может быть знание без объяснения и правильного мнения? Впрочем, кое-что в сказанном мне не нравится.
Теэтет. Что именно?
Сократ. То, что с виду сказано наиболее складно: что-де начала непознаваемы, а род сложенного познаваем.

Теэтет. Разве это неправильно?
Сократ. Это еще нужно узнать. А заложниками того, что мы сказали, будут у нас примеры, которыми пользовался тот, кто все это говорил.
Теэтет. Какие же?
Сократ. Буквы и слоги письма. Или, по-твоему, не их имел в виду говоривший то, о чем мы толкуем?
Теэтет. Нет, именно их.

Сократ. Давай-ка проверим их снова, более того, проверим самих себя – так или не так мы обучились грамоте. Прежде всего: слоги поддаются объяснению, а буквы необъяснимы?
Теэтет. Пожалуй, да.
Сократ. Вот и мне так кажется. Поэтому, если кто-то спросит о первом слоге "Сократ", вот так: "Теэтет, скажи, что такое "Со"?", что ты ответишь?
Теэтет. Что это сигма и омега.
Сократ. Это и есть твое объяснение слога?
Теэтет. Да, именно.

Сократ. Тогда дай такое же объяснение сигмы.
Теэтет. Но разве можно назвать начала начал? Ведь сигма, Сократ, совсем безгласная, это какой-то шум, род свиста в гортани. А вот бета в свою очередь – это и не звук, и не шум, да и большинство букв тоже. Поэтому очень хорошо сказано, что они необъяснимы. Из них только семь наиболее отчетливых имеют звучание56 – смысла же не имеет ни одна.
Сократ. Что же, мой друг, здесь мы достигли относительно знания ясности.
Теэтет. По-видимому.

Сократ. Итак, мы правильно указали, что буква непознаваема, а слог – познаваем?
Теэтет. По крайней мере, похоже на то.
Сократ. А скажи, за слог мы принимаем две буквы или когда их больше двух, то все? Или же одну какую-то идею, возникающую при их сложении?
Теэтет. Мне кажется, все вместе.
Сократ. Взгляни же на эти две: сигму и омегу. Обе составляют первый слог моего имени. Разве не это знает тот, кто знает этот слог?

Теэтет. Как же иначе?
Сократ. Значит, он знает сигму и омегу?
Теэтет. Да.
Сократ. Как же так? Каждую из двух он не знает и, не зная ни одной, вдруг узнает обе?
Теэтет. Но это совсем не имеет смысла, Сократ.
Сократ. Но если необходимо узнать каждую из двух, коль скоро кто-то собирается узнать обе, то необходимо предварительно узнать все буквы57, чтобы потом узнать слог, и, таким образом, наше великолепное рассуждение ускользает из рук.

Теэтет. И совсем неожиданно.
Сократ. Значит, плохо мы его стерегли. Ведь, пожалуй, следовало бы за слог принять не [совокупность] букв, а какой-то возникающий из них единый зримый вид, имеющий свою собственную единую идею, отличную от букв.
Теэтет. Разумеется. И скорее всего, это более вероятно, чем первое.
Сократ. Давай же не будем малодушно предавать это великое и возвышенное учение.
Теэтет. Давай не будем.

Целое и совокупность всех частей Сократ. И, как мы только что сказали, пусть одна возникшая из сложения отдельных букв идея и будет слогом, как в письме, так и во всем прочем.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. Поэтому частей у нее быть не должно.
Теэтет. Почему?
Сократ. Потому что если есть части, то целое неизбежно есть совокупность этих частей. Или ты возникающее из частей целое толкуешь как единый вид, отличный от совокупности частей?
Теэтет. Я – да.

Сократ. А всё и целое, по-твоему, – одно и то же или разное?
Теэтет. Мне это не ясно, но раз уж ты велишь отвечать с усердием, то рискну сказать, что разное.
Сократ. Твое усердие правильно, Теэтет, а вот правилен ли ответ – нужно посмотреть.
Теэтет. Конечно, нужно.
Сократ. Итак, по теперешнему рассуждению, целое отличается от всего?
Теэтет. Да.
Сократ. А есть ли различие между всем и совокупностью [частей]? Например, когда мы говорим: "один, два, три, четыре, пять, шесть", или "дважды три, трижды два", или "четыре и два; три, два и один", – называем ли мы во всех случаях одно и то же или разные вещи?

Теэтет. Одно и то же.
Сократ. Отличное от шести?
Теэтет. Нет.
Сократ. Стало быть, каждое из сочетаний вместе давало шесть?
Теэтет. Да.
Сократ. Но, называя совокупность [частей], разве мы не называем всё?
Теэтет. Непременно.
Сократ. Иначе говоря, это не что иное, как шесть?
Теэтет. Не что иное.

Сократ. Значит, для того, что состоит из чисел, названия "всё" и "всё вместе" означают одно и то же?
Теэтет. Очевидно.
Сократ. Мы можем сказать об этом так: число, обозначающее плетр, и самый плетр тождественны. Не правда ли?
Теэтет. Да.
Сократ. То же и о стадии?
Теэтет. Да.
Сократ. И о численности войска и самом войске? И подобным же образом обо всем остальном? Ибо все число составляет всю суть каждой вещи.
Теэтет. Да.
Сократ. А числа каждой вещи – это не что иное, как ее части?

Теэтет. Не что иное.
Сократ. Но все, что имеет части, и есть совокупность частей?
Теэтет. Очевидно.
Сократ. Но можно признать, что совокупность частей и есть всё, коль скоро все число будет всем.
Теэтет. Так.
Сократ. Значит, целое не есть совокупность частей, иначе, будучи совокупностью частей, оно было бы всем.
Теэтет. Видимо, нет.
Сократ. Но часть, как таковая, есть ли она часть чего-то другого, а не целого?
Теэтет. Она часть всего.

Сократ. Ты храбро отбиваешься, Теэтет. Но если это всё ничего не потеряло, то оно и останется этим же всем?
Теэтет. Непременно.
Сократ. А целое не есть ли то же самое, если у него нигде ничего не отнято? Если же у чего-нибудь что-то отнято, то оно не есть ни всё, ни целое, поскольку они тождественны и из одного и того же происходят.
Теэтет. Теперь мне кажется, что всё и целое ничем друг от друга не отличаются.
Сократ. Итак, мы говорили, что там, где есть части, целое и всё будут совокупностью частей.
Теэтет. Вот именно.

Критика "Сна" Сократ. Вернемся к тому, что я недавно хотел показать. Если слог не то же, что буквы, то и эти буквы неизбежно не будут его частями, иначе он был бы тождествен своим буквам и познаваем в той же степени, что они?
Теэтет. Так.
Сократ. Значит, во избежание этого мы считали его отличным от них?
Теэтет. Да.
Сократ. Что же? Если буквы – не части слога, то можешь ли ты указать какие-то другие части слога, которые не были бы буквами?
Теэтет. Никоим образом, Сократ. Если уж признавать какие-то части слога, то смешно, отбросив одни начала, отправляться в поиски за другими.

Сократ. Разумеется, Теэтет. Согласно этому нашему рассуждению, слог, видимо, есть какая-то единая, не имеющая частей идея.
Теэтет. Видимо.
Сократ. Помнишь, мой друг, как немного раньше мы одобрили и приняли положение, что первоначала, из которых состоит все прочее, необъяснимы, поскольку каждое из них само по себе частей не имеет, и неправильно было бы прилагать к нему слова "есть" или "это", как отличные от него и ему чуждые? Именно эта причина и делает их необъяснимыми и непознаваемыми.
Теэтет. Помню.

Сократ. И есть ли здесь другая какая-нибудь причина, кроме той, что эти первоначала просты и неделимы? Я, по крайней мере, не вижу другой причины.
Теэтет. Кажется, другой и нет.
Сократ. Так не относится ли и слог к тому же виду, коль скоро он не имеет частей и есть единая идея?
Теэтет. Безусловно, относится.
Сократ. Значит, если слог есть совокупность букв и представляет собой нечто целое, буквы же – его части, то одинаково познаваемы и выразимы будут и слоги и буквы, коль скоро совокупность частей оказалась тождественной целому.

Теэтет. Да, именно.
Сократ. Если же слог един и неделим, то одинаково неопределимы и непознаваемы будут слог и буква. Ибо одна и та же причина приведет к одинаковому результату.
Теэтет. Ничего не могу возразить.
Сократ. Следовательно, мы не согласились бы, если бы кто-нибудь утверждал, что слог познаваем и выразим, а буква – наоборот?
Теэтет. Нет, если мы будем верны нашему рассуждению.

Сократ. А с другой стороны? Не примешь ли ты скорее противоположное утверждение, правоту которого ты мог осознать, обучаясь грамоте?
Теэтет. Какое именно?
Сократ. Ведь, обучаясь, ты только и делал, что старался различить каждую букву самое по себе на взгляд и на слух, чтобы при чтении и письме тебя не затрудняло их расположение?
Теэтет. Ты говоришь сущую правду.
Сократ. А в совершенстве обучиться у кифариста разве не значило для тебя уметь следить за каждым звуком и определять, от какой струны он исходит?

А что звуки – буквы музыки, это всякий согласится повторить.
Теэтет. Не иначе.
Сократ. И если бы на основании постигнутых нами букв и слогов нужно было судить о прочих, то мы сказали бы, что род букв дает гораздо более ясное познание и более основательное, чем слоги, и позволяет достичь совершенства в любом виде учения. И если бы кто-то утверждал, что слог познаваем, а буква по своей природе непознаваема, то мы подумали бы, что он волей-неволей впадает в детство.
Теэтет. Несомненно.

Три возможных определения логоса Сократ. Здесь, мне кажется, можно было бы привести и другие доказательства. Но как бы нам не забыть об исходном утверждении. Рассмотрим, что это, собственно, значит: объяснение вместе с истинным мнением оказывается совершенным знанием.
Теэтет. Это следует рассмотреть.
Сократ. Скажи, чтó можно было бы подразумевать под объяснением? Сдается мне, что речь идет об одном из трех.
Теэтет. Из каких же трех?

Логос как речь Сократ. Первое, пожалуй, вот что: [объяснять – значит] выражать свою мысль звуками с помощью глаголов и имен, причем мнение как в зеркале или в воде отражается в потоке, изливающемся из уст. Или объяснение представляется тебе иначе?
Теэтет. Мне – так. По крайней мере, про действующего так мы говорим: он объясняет.
Сократ. Значит, всякий может это делать быстрее или медленнее – показывать, что он мнит по поводу каждой вещи, коль скоро он не глух и не нем от рождения. Таким образом, сколько людей ни имеет правильное

мнение, все они обнаруживают это посредством объяснения, и ни у кого еще правильное мнение не возникло помимо знания.
Теэтет. Ты прав.
Логос как перечисление элементов Сократ. Не будем же легкомысленно осуждать того, кто предложил рассматривать знание так, как мы теперь это делаем, за то, что он будто бы ничего не сказал. Ведь может статься, он имел в виду совсем не это, но то, что на вопрос о каждой вещи можно дать ответ при помощи начал.

Теэтет. Что ты имеешь в виду, Сократ?
Сократ. Например, Гесиод говорит, что в повозке сто деревянных частей58. Я не в состоянии их назвать, да и ты, я думаю, тоже. Но достаточно и того, если на вопрос, что такое повозка, мы сможем назвать колеса, оси, кузов, поручни, ярмо.
Теэтет. Вполне достаточно.

Сократ. А может быть, он нашел бы нас смешными, если бы на вопрос о твоем имени мы стали выговаривать его по складам и, хотя мы имеем о нем верное представление и произношение, сочли бы себя знатоками грамматики, располагающими грамматически точным объяснением имени Теэтета. Ведь нельзя говорить о чем-либо со знанием дела, прежде чем не определишь каждую вещь при помощи начал, имея при этом истинное мнение, как это было уже сказано раньше.
Теэтет. Да, это было сказано.

Сократ. Так и о повозке мы имеем правильное мнение, но лишь тот, кто способен уяснить ее сущность с помощью ста частей, присоединивши [к мнению] и это умение, присоединяет к истинному мнению объяснение и вместо имеющего мнение становится искусным знатоком сущности повозки, определив целое с помощью начал.
Теэтет. И ты находишь это благом, Сократ?
Сократ. Только если и ты так находишь, мой друг, и если ты допускаешь, что описание каждой вещи с помощью начал [букв] и есть ее объяснение, а описание по слогам или еще бóльшими частями – отсутствие такового. Но подтверди это, чтобы мы вместе подвергли это рассмотрению.

Теэтет. Я охотно это допускаю.
Сократ. Считаешь ли ты кого-либо знатоком чего-то, если он одно и то же относит то к одному, то к другому или если об одном и том же он имеет то одно, то другое мнение?
Теэтет. Клянусь Зевсом, я – нет.
Сократ. А не припоминаешь ли ты, с чего ты и другие начинали изучение букв?
Теэтет. Ты имеешь в виду, что к одному и тому же слогу мы относили то одну, то другую букву или одну и ту же букву ставили то в подобающий, а то и в иной слог?

Сократ. Я имею в виду это.
Теэтет. Нет, клянусь Зевсом, я этого не забыл и не считаю знатоками тех, кто так поступает.
Сократ. Но что же? Если в одно и то же время кто-нибудь, письменно изображая имя "Теэтет" (Θεαίτητος), подумает, что следует написать тету (Θ) и эпсилон (ε), и так и напишет,

а с другой стороны, принимаясь писать имя "Феодор" (Θεόδωρος), напишет тау (Т) и эпсилон (ε), подумав, что так и следует, скажем ли мы, что он знает первый слог ваших имен?
Теэтет. Но мы только что согласились, что поступающий так не знаток.
Сократ. А что мешает ему так же поступить со вторым и с третьим и с четвертым слогом?
Теэтет. Ничто.
Сократ. Значит, у него бывает правильное мнение в соединении с побуквенным описанием, когда он пишет имя Теэтет по порядку?
Теэтет. Ясно же.

Сократ. Значит, еще не будучи знатоком, он уже имеет правильное мнение, как мы говорим.
Теэтет. Да.
Сократ. И вместе с правильным мнением он имеет объяснение, поскольку он применял побуквенное описание, а этот путь мы и назвали объяснением.
Теэтет. Правда.
Сократ. Выходит, бывает правильное мнение с объяснением, которое нельзя назвать знанием.
Теэтет. Боюсь, что да.
Сократ. Как видно, мы обогатились еще одним сном, считая, что располагаем наиболее истинным объяснением знания.

Логос как указание отличительного признака Или не будем винить себя раньше времени? Может быть, его нужно определять не так, а с помощью третьего способа: ведь мы говорили, что только один из трех способов имел в виду тот, кто определил знание как правильное мнение с объяснением.
Теэтет. Ты прав. Действительно, один способ еще остался. Первый был как бы изображением мысли в звуке, второй – недавно разобранный способ перехода от начал к целому, а что же третье? Как ты скажешь?
Сократ. Как сказали бы многие: [объяснять] – значит иметь какой-либо знак, по которому искомую вещь можно было бы отличить от всего остального.
Теэтет. Можешь ты мне дать пример [объяснения] какой-либо вещи?

Сократ. Например, если угодно, о Солнце достаточно будет, по-моему, сказать, что оно самое яркое из всего, что движется в небе вокруг Земли.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. Подумай же, ради чего это сказано. Не о том ли мы только что толковали, что, если подметить отличительный признак отдельной вещи – чем она отличается от прочих вещей, – тем самым, как говорят некоторые, можно найти объяснение этой вещи? А пока ты касаешься только общего, у тебя будет объяснение лишь того, что обще вещам.

Теэтет. Понимаю. И мне кажется, что прекрасно назвать это объяснением.
Сократ. Кто соединяет с правильным мнением отличительный признак вещи, тот и окажется знатоком того, о чем он прежде имел лишь мнение.
Теэтет. Так мы и скажем.
Сократ. И вот теперь, когда я оказался уже совсем близко, словно перед картиной того, о чем я толковал, я не понимаю ни капли. А издали мне казалось, будто я рассуждал не без толку.
Теэтет. В чем же дело?

Сократ. Скажу, если смогу. Если я имею правильное мнение о тебе, то, присоединив к нему еще касающееся тебя объяснение, я узнаю тебя, если же нет – останусь с одним только мнением.
Теэтет. Да.
Сократ. Объяснение же было истолкованием твоего отличительного признака?
Теэтет. Так.
Сократ. Когда же я всего лишь имел мнение, я не схватывал мыслью ничего из того, чем ты отличаешься от других?
Теэтет. Видимо, нет.
Сократ. Значит, я мыслил что-то общее, что тебе присуще ничуть не больше, чем кому-то другому?

Теэтет. Безусловно.
Сократ. Так скажи, ради Зевса, чем же больше в таком случае я имел мнение о тебе, нежели о ком-то другом? Предположи, что я мыслил, что существует вот этот Теэтет, который есть человек, с носом, глазами, ртом и прочими членами тела. Разве такая мысль заставила бы меня мыслить Теэтета скорее, чем Феодора или – по пословице – последнего из мисийцев59?
Теэтет. А как же быть?

Сократ. Но если я мыслю не только имеющего нос и глаза, но курносого и с глазами навыкате, то больше ли я мыслю тебя, нежели себя самого и всех в таком же роде?
Теэтет. Ничуть.
Сократ. И не прежде, думаю я, составится у меня мнение о Теэтете, чем когда эта твоя курносость даст мне какой-то отличительный признак в сравнении с любой другой, какую я видел, курносостью, и так же обстоит со всеми остальными твоими членами: если я завтра тебя встречу, этот отличительный признак напомнит мне тебя и внушит мне правильное о тебе мнение.

Теэтет. Ты совершенно прав.
Сократ. Значит, правильное мнение о каждой вещи касается и отличительного признака?
Теэтет. Очевидно.
Сократ. Тогда что бы еще могло значить это присоединение объяснения к правильному мнению? Ведь крайне смешным оказывается наставление, предписывающее примыслить, чем что-то отличается от прочего.
Теэтет. Почему?
Сократ. Потому что оно наказывает нам составить себе правильное мнение [о вещах], – чем они отличаются от других вещей, в то время как мы уже имеем правильное мнение о них на основе отличия их от других,

И сколько бы мы ни толкли подобным образом воду в ступе, это ничего не даст нам для этого наставления, которое справедливее назвать приказом слепого, ибо наказывать присоединить то, чем мы уже обладаем, чтобы постигнуть то, о чем мы имеем мнение, – это воистину ослепление.
Теэтет. Скажи, к чему же сводились эти твои вопросы?
Сократ. Если присоединить объяснение [к правильному мнению] означало бы знать, а не иметь мнение об отличительном признаке, то это было бы приятнейшим из всех положений о знании. Ведь узнать – значит, видимо, получить знание, не так ли?

Теэтет. Да.
Сократ. Значит, как видно, на вопрос, что есть знание, можно ответить, что это правильное мнение со знанием отличительного признака. Ведь присоединение объяснения заключалось именно в этом.
Теэтет. Похоже, что так.
Сократ. Вот уж простодушны мы были бы, если бы, исследуя знание, мы говорили, что это правильное мнение со знанием будь то отличительного признака, будь то чего другого.
Итог И выходит, Теэтет, что ни ощущение, ни правильное мнение, ни объяснение в связи с правильным мнением, пожалуй, не есть знание.

Теэтет. Видимо, нет.
Сократ. И мы все еще беременны знанием и мучимся им, милый друг, или уже все родили на свет?
Теэтет. Клянусь Зевсом, с твоей легкой руки я сказал больше, чем в себе носил.
Сократ. И все это наше повивальное искусство признает мертворожденным и недостойным воспитания?
Теэтет. Решительно все.

Сократ. Итак, если ты соберешься родить что-то другое, Теэтет, и это случится, то после сегодняшнего упражнения плоды твои будут лучше; если же ты окажешься пуст, то меньше будешь в тягость окружающим, будешь кротким и рассудительным и не станешь считать, что знаешь то, чего ты не знаешь. Ведь мое искусство умеет добиваться только этого, а больше ничего, да я и не знаю ничего из того, что знают прочие великие и удивительные мужи, сколько их есть и сколько их было. А повивальное это искусство я и моя мать получили в удел от бога, она – для женщин, я – для благородных юношей, для тех, кто прекрасен.

Теперь же я должен идти в царский портик по тому обвинению, что написал на меня Мелет60. Утром, Феодор, мы опять здесь встретимся.

В кн.: Платон. Собр. соч. в 4-х томах. Том 2. М.: "Мысль", 1993
Примечания А.А. Тахо-Годи
"Теэтет" задуман Платоном как воспоминание о далеком, возможно тридцатилетней давности, разговоре (датировка диалога – примерно 369 г.) между старым уже Сократом, Феодором Киренским и юным Теэтетом накануне судебного процесса над Сократом.
Евклид, основатель мегарской школы, еще в юности был близок к Сократу и даже во время пограничных столкновений по ночам ходил его слушать из родного города в Афины. Он записал со слов Сократа, по горячим следам, разговор между Сократом, Феодором и Теэтетом, многократно его уточняя, восстановил полностью, и теперь, в дни Коринфской войны, ему представился случай вызвать к жизни давнишнюю беседу. Евклид только что повстречался с тяжелораненым и больным Теэтетом. теперь уже человеком зрелых лет, которого везли из Коринфа через Мегару в Афины. Евклид делится своими впечатлениями об этой встрече с Терпсионом, своим старым другом, присутствовавшим вместе с ним при кончине Сократа (Федон 59с). Нахлынувшие воспоминания и просьба Терпсиона показать рукопись беседы Сократа и Теэтета приводят друзей в дом Евклида, где по их просьбе слуга читает друзьям почти буквально сделанную в чисто диалогической форме запись.
Экспозиция "Теэтета" вся построена на живых и реальных ассоциациях. В ней нет ничего надуманного. Воспоминание о беседе тридцатилетней давности логически вполне оправданно. Встреча с Теэтетом всколыхнула в друзьях далекое прошлое. И совершенно естественно, что его никак нельзя было восстановить во всех подробностях только по памяти. Отсюда умелый прием Платона с чтением рукописи, некогда одобренной самим Сократом.
Из действующих лиц экспозиции Терпсион нигде, кроме как у Платона, не упоминается. О Евклиде пишет Диоген Лаэрций (II 106-112). Это тот самый глава мегарской школы, который после смерти Сократа пригласил в свой город многих последователей погибшего философа (в том числе Платона), опасавшихся мести тиранов. Евклид воспринял учение элеата Парменида, которое он довел до крайности, а школа Евклида получила название мегарской, эристической, позднее – диалектической ввиду применявшегося в ней вопросно-ответного метода.
Феодор Киренский – известный математик, знаток геометрии, астрономии, музыки, которого некогда слушал Платон (Диоген Лаэрций II 103) – участник еще двух диалогов, "Софиста" и "Политика".
Теэтет, сын Евфрония, – здесь еще совсем мальчик, удививший Сократа своими способностями и оправдавший впоследствии похвалы проницательного старика, став человеком не только ученым, но благородным и мужественным. Теэтет по традиции считается философом, астрономом и математиком, учеником Феодора Киренского и Сократа. Деятельность его протекала в Гераклее Понтийской после Пелопоннесской войны. Возможно, что, вернувшись в Афины, он преподавал математику в платоновской Академии, что заставило соединять его имя с Платоном, а также с пифагорейцами (58 В 1 Diels). Он первый сконструировал "пять твердых тел" (см.: Suidae lexicon... Θεαίτητος) и, видимо исходя из пифагорейской теории несоизмеримости диагонали и стороны квадрата, изучал иррациональные числа (см.: Sachs Ε. De Theaeteto Atheniensi Mathematico. Berlin, 1914. S. 10; Она же. Die fünf platonischen Körper. Berlin, 1917. S. 88-119).
Перевод Т.В. Васильевой заново сверен И.И. Маханьковым.
1 Здесь, видимо, идет речь об одном из эпизодов многолетней Коринфской войны, когда в 369 г. афиняне, союзники Спарты, послали свои войска во главе с Ификратом на Истм против фиванцев.
2 Эрин вблизи Элевсина – место, где, по преданию, Плутон похитил Кору (Павсаний I 38, 5).
3 Кирена – город в Киренаике (Северная Африка), родина математика Феодора, философов-гедонистов Аристиппа и Анникерида, стоика Карнеада, поэта Каллимаха, географа Эратосфена.
4 Указание на портик свидетельствует о том, что диалог происходил в палестре.
5 Суниец – житель Суния, южной оконечности Аттики с храмом Афины.
6 Речь идет о детской игре в мяч, когда, как указывает схолиаст к Платону, побежденного усаживали на осла. Видимо, об этой игре читаем у Гомера (Од. VIII 371-376): Взяли тотчас они в руки пурпуровый мяч превосходный;
Был этот мяч изготовлен для них многоумным Полибом.
Мяч тот, откинувшись сильно, один под тенистые тучи
Быстро бросал, а другой, от земли подскочивши высоко,
Ловко ловил его прежде, чем почвы касался ногами.
Пер. В.В. Вересаева.
7 Сократ, товарищ Теэтета, фигурирует у Платона в "Софисте" (218b) в качестве безмолвного персонажа. В "Политике" (257d) он вступает в разговор вместо утомившегося Теэтета. О. Апельт считает, что именно об этом Сократе упоминает Аристотель в "Метафизике", когда пишет: "И то сравнение живого существа [с медным кругом], которое обычно делал младший Сократ, неправильно: оно уводит от истины и заставляет считать возможным, чтобы человек был без частей тела, как круг без меди" (VII 11, 1036b 24-28).
8 Сторона квадрата, [площадь которого выражена продолговатым числом], т.е. иррациональная сторона квадрата. Текст 147d – 148b y многих комментаторов вызывал разного рода сомнения, которые можно преодолеть, только если принять во внимание следующее главное обстоятельство. Как бы ни понимать употребляемые здесь Платоном термины, во всяком случае ясно одно: если разных знаний много, то это значит, что есть некое знание вообще; если в геометрии имеются квадраты и прямоугольники, то это возможно только потому, что есть некая четырехугольная фигура вообще, и если существуют разные типы чисел, то это значит, что есть число вообще. Числа и фигуры привлечены здесь для иллюстрации этой мысли Платона относительно знания. Впрочем, здесь, возможно, содержится намек на некий способ доказательства несоизмеримости отрезка длиной √п (где n – неквадратное число) с единичным отрезком.
Термин δύναμις, который использует здесь Платон, имеет несколько математических значений: квадрата, квадратного корня, стороны квадрата, степени. Об употреблении этого термина Платоном см. книгу французского исследователя Ж.Суйе (Souilhé J. Étude sur le terme dynamis dans les dialogues de Platon. Paris, 1919).
9 Сын повитухи – Сократ, сын Фенареты, как известно, называл свое искусство диалектики майевтикой, т.е. "повивальным искусством", которое помогает рождению правильного знания.
10 Богиня-дева Артемида в греческой мифологии объединялась с Илифиями – божествами, помогавшими женщинам при родах, и сама носила имя Артемиды-Илифии (Геродот IV 34-35). См. также: Пир, прим. 76.
11 О духовном рождении с помощью диалектики см.: Пир 208с – 210e.
12 О каком боге здесь идет речь, не совсем ясно. Этот бог не может быть гением (Даймоном) Сократа (ср.: Апология Сократа, прим. 29, 34), ибо гений только накладывал запрет, но никогда не побуждал к действию. Правда, Сократ говорит в "Апологии" (21, 23) о своем исследовании человека как о служении богу, имея в виду Аполлона Дельфийского. В "Федоне" (85b) Сократ считает себя таким же служителем Аполлона, как и лебеди: ведь его "владыка наделил даром пророчества не хуже, чем лебедей", – и потому так спокойно расстается с жизнью.
13 См.: Феаг. прим. 30; а также Лахет, преамбула и прим. 1.
14 О чувственной основе знания учил Протагор. Однако в противоположность натурфилософам он отрицал возможность объективного познания из-за текучести чувственного мира (А 16 Diels). Ср.: Аристотель о досократиках в "Метафизике" (IV 5, 1009b 1-15).
15 Положение Протагора (см.: Евтидем, прим. 32), исходящее из признания текучести материи (см. прим. 14), было связано с релятивизмом, который был свойствен гераклитовцам и раскритикован Платоном в "Кратиле" (44а-d).
16 Хариты – дочери Зевса и Океаниды Евриномы, богини вечной юности и дружеского расположения. По Гесиоду (Теогония 907-911), их три сестры – Евфросина ("Благая радость"), Аглая ("Сияющая") и Талия ("Цветущая"). В комедии Аристофана "Облака" (773) Сократ также клянется Харитами.
17 О Пармениде см. прим. 48, а также: Софист, прим. 19; ему и Протагору посвящены одноименные диалоги; О Протагоре см.: Евтидем, прим. 32; о Гераклите – Гиппий больший, прим. 21; об Эмпедокле – Менон, прим. 12; об Эпихарме – Горгий, прим. 58; см. также: Протагор, прим. 42; Федон, прим. 18. Все они признавали вечное становление материи в единстве составляющих ее разнородных элементов. К ним причисляет Сократ и Гомера, у которого Гера как будто отправляется в гости к своим родителям – Океану и Тефии, имевшим бесчисленное потомство Океанид и речных нимф (Ил. XIV 201, 302). Здесь (см. ниже в тексте) Океан и Тефия – символы воды, т.е. вечного движения и изменчивости.
18 У Гомера Зевс похваляется, что боги не сумеют низринуть его с неба, даже если все до одного ухватятся за золотую цепь, подвешенную между небом и землей (Ил. VIII 18-22). Сам же Зевс может повлечь за собой этой цепью, обвязав ее вокруг Олимпа, землю и море, так что "весь мир на цепи той повиснет" (23-27). Согласно Сократу, золотая цепь – это Солнце, ибо оно устойчиво и вечно пребывает на своих неизменных путях. Недаром Гераклит писал (В 94 Diels): "Ибо Солнце не преступит положенной ему меры. В противном случае его настигнут Эринии, блюстительницы правды", т.е. Солнце движется по незыблемым законам, которые в лице Эриний бдительно следят за ним. Элий Аристид в речи "К Зевсу" (5, 1-5) философски толкует золотую цепь Зевса как "излияние" и эманацию в виде нисходящего от владыки мира сонма богов. Ф.Крейцер счел необходимым сделать ссылку на Гомера в §97 "Первооснов теологии" Прокла, где говорится, что "всякая причина, первоначальная для какого-нибудь ряда, уделяет данному ряду свое свойство". Крейцер полагает, что образ "ряда" (σειρά, что соответствует лат. catena, русск. – "цепь") перенесен в философию гомеровскими экзегетами. Отсюда можно сделать вывод, что Зевс, держащий в своих руках золотую цепь, уделяет ей ряд своих свойств. Говоря словами Прокла, то, чем является он первично, "этим самым данный ряд является ослабленно"; "он дает всему одну идею, согласно которой оно и упорядочено в один и тот же ряд". Таким образом, Зевс концентрирует в себе божественную силу, которая эманирует в его порождениях уже ослабленно, почему все боги и не в силах одолеть владыку мира. Зевс – идея, упорядочивающая нисходящий от него ряд богов. Доддс в своем издании "Первооснов теологии" Прокла (Proclus. The Elements of Theology / A Revised Text with Transi., Introd. and Comm. by E.R.Dodds. 2ed. Oxford, 1964) оставляет без внимания §97 и ссылается на Гомера в комментарии к §21, где выставляется тезис, что "всякий разряд, ведущий начало от монады, эманирует во множество, однородное с монадой, и множество каждого разряда возводится к одной монаде". У Прокла монада, представляющая собой начало, рождает множество. Поэтому один ряд и один разряд переходят от монады во множество. Доддс считает, что термин "ряд" пришел от Гомера через орфиков к неоплатоникам (op. cit., p. 208).
Некоторые современные толкователи Гомера видели в золотой цепи Зевса довольно прозаический образ монархического правления, где вся власть сосредоточена в руках одного человека (Buffiere F. Les mythes d'Homère et la pensée grecque. Paris, 1956, p. 349).
19 Имеются в виду слова Ипполита (Еврипид. Ипполит 612) : "Язык мой клялся, а сердце нет", отражающие, видимо, одно из распространенных софистических ухищрений самооправдания.
20 Ср.: Аристотель в "Метафизике" (I 2, 982b 11-20) о созерцательном, а не действенном характере науки, "занимающейся рассмотрением первых начал и причин". На данное место из "Теэтета" ссылались неоплатоники, например Прокл и Олимпиодор в своих "Комментариях к "Алкивиаду I"" (см.: Initia philosophiae ас theologiae ex Platonici fontibus ducta, sive procli Diadochi et Olympiodori in Platonis Alcibiadem Comment / Ed. F.Creuzer. Vol. I-III. Francofurti a. M., 1820-1821). Толкуя слово θαυμάζει/ν ("удивляться"), Олимпиодор пишет (р. 24) : "Это выражение употребляется для рассмотрения, так как начало всякой философии – удивление. Удивляясь, ведь мы идем от "чего" к "почему". Философствовать – значит отдавать себе отчет в причинах сущего, если только философия – это познание сущего или само сущее. В связи с этим богиня-вестница Ирида ["Радуга"], дочь Тавманта, ["Удивляющегося", см.: Гесиод. Теогония 265 сл., 780], есть символ философии", так как, продолжает Олимпиодор (р. 25), "она вопрошает о сущем". Противоположную позицию занимает Демокрит, который, как "и все другие философы", по словам Страбона, восхваляет "это свойство – не изумляться" (68 А 168 Diels). "Неудивление" Демокрита, по мнению Климента Александрийского, есть не что иное, как автаркия Гекатея, или психагогия Аполлодора Кизикийского, или акатаплексия Навсифана (В 4 Diels), т.е. оно указывает на невозмутимость человека перед лицом окружающего мира.
21 Здесь Платон имеет в виду философов-сенсуалистов, которые признавали наличие только чувственных вещей. В "Софисте" (246а-с) Платон устами элейского гостя дает живописную характеристику двух противоположных направлений, одинаково чуждых самому Платону, – те, кто непосредственно выводит бытие из физических ощущений, и те, кто, как мегарцы, начисто отделяет идеи от тела. Именно к крайностям мегарской школы можно отнести слова Аристотеля о "неподвижных сущностях" (Метафизика XIV 4, 1091b 13) и об "обособленном существовании идей" (Метафизика XIII 4, 1078b 30 сл.).
22 Платон выступает здесь против наивного сенсуализма с его приматом отдельного ощущения.
23 См. прим. 14 и 17.
24 Схолиаст так поясняет это место: на пятый день после рождения ребенка помощницы при родах, очистив руки, "бегают с младенцем вокруг очага, дают ему имя, а друзья, родственники и просто близкие посылают ему дары". См. также прим. 9.
25 Известно сочинение Протагора под названием "Истина". Намек на это есть выше (152с), где говорится об истине, которую Протагор открывал только посвященным. Кинокефал (собакоголовый) – порода обезьян.
26 Фукидид (I 6, 5) писал, что лакедемоняне первые в гимнастических состязаниях "выступали обнаженными в присутствии других", согласно же Элиану (Пестрые рассказы III 38), афиняне "первые ввели гимнастические состязания обнаженных и натертых маслом противников".
27 Протагор, по словам Цицерона, высказал следующее положение: "О богах я не могу утверждать ни что они существуют, ни что их нет", за что он был изгнан, а книги его сожжены в народном собрании (А 23 Diels). Диоген из Эноанды пишет (там же), что Протагор стремился избежать прямолинейности атеиста Диагора, но по существу отрицал богов. Ср.: А 3, 12; В 4 Diels – одна и та же мысль Протагора, переданная разными источниками (Гесихий у схолиаста к "Государству" Платона. Секст Эмпирик, Диоген Лаэрций, Евсевий).
28 Сократ противопоставляет философов-диалектиков спорщикам-софистам (см.: т. 3, Государство V 454). См.: Менон, прим. 9.
29 См.: Апология Сократа, прим. 11.
30 Платон не раз сравнивает спорщика-софиста с легковооруженным воином (пелтастом), пращником или кулачным бойцом (см.: Горгий 456de).
31 Т.е. Теэтет.
32 Скирон – разбойник, сбрасывавший путников со скалы в море, сам погиб от руки юного Тесея (см.: Федон, прим. 5).
33 Антей – сын Земли и Посейдона, великан в Ливии, убивавший всякого чужеземца и сам задушенный Гераклом, который оторвал Антея от земли, откуда тот черпал силы (Аполлодор II 5, 11).
34 Ирония Сократа. О Геракле см.: Лисид, прим. 7; о Тесее – Федон, прим. 5.
35 Имеются в виду стихи Гомера: "Ведь потому-то так много врагов и набилося в дом к нам" (Од. XVI 121).
36 Протагор ко времени беседы Сократа и Федона уже умер (410-405). Здесь имеется в виду внезапное появление тени умершего, как в афинском театре.
37 См.: Апология Сократа, прим. 26.
38 О неспособности философов заниматься общественными делами см.: Горгий 484с-е. В "Государстве" Платон пишет, что занимающиеся долго философией выходят "большею частью людьми странными, чтобы не сказать негоднейшими"; причем многие из философов "делаются бесполезными для общества" (VI 487cd).
39 Водяные часы – клепсидра, по которым измеряли время в суде.
40 Пословица, как отмечает схолиаст к "Теэтету", направлена против многознающего и опытного в делах.
41 Цитата из Пиндара: fr. 292 Snell – Maehler.
42 Рассказ о Фалесе, наблюдавшем звезды, есть у Диогена Лаэрция. О Фалесе как об астрономе сообщает Тимон в своих "Силлах". На статуе Фалеса в Милете есть надпись, свидетельствующая о том, что к нему относились как к старейшему из астрономов (см.: Диоген Лаэрций I 34).
43 Признак благородного и воспитанного человека – умение изящно набросить плащ на правое плечо. Ср. у Аристофана (Птицы 1567-1573): эллинский бог Посейдон говорит варварскому богу Трибаллу: "Ты что ж на левое плечо накинул плащ? На правое направь его по правилам. Беда с тобой!.. Урод в послы богами избирается!.. Доселе я таких богов не видел неотесанных".
44 Платон не раз говорит, что все происходящее от богов – благо. Ср., например, Государство X 613а.
45 Сократ метафорически говорит о "постукивании", т.е. о проверке добротности глиняных сосудов. Ср.: Филеб 55 с: "Обстучим же все это потщательней, не дребезжит ли тут что-нибудь".
46 И Гераклитовцы, и эфесцы – ученики и последователи Гераклита из Эфеса (см.: Гиппий больший, прим. 21).
47 См. прим. 17.
48 Мелисс (V в.) – ученик Парменида, элеат, автор сочинения "О природе, или О сущем" (А 4 Diels). Парменид (ок. 515 – ок. 544), глава элейской школы, учил о Едином как вечно сущем бытии, неподвижном, однородном, неделимом и законченном в себе (В 8 Diels), противопоставляя это бытие становлению и кажущейся текучести материи (А 22 Diels).
49 Имеется в виду обращение Елены к Приаму (Ил. III 172): Свекор мой милый, внушаешь ты мне и почтенье и ужас.
Пер. В.В. Вересаева.
50 Сократ, по преданию, в ранней молодости слушал Парменида. Об этом у Платона – Софист 217 с; см. также: Парменид, преамбула. Однако поздняя античность сомневалась в этом. Макробий (указывая на вольности, которые допускал Платон) писал в своих "Сатурналиях" (I 1) : "На самом деле Парменид настолько старше Сократа, что детство последнего едва захватило старость Парменида. И однако, они беседуют на темы очень трудные" (A.Th.Macrobii Saturnalia / Ed. I.Willis, I.Lipsiae, 1963).
51 В деревянном коне, с помощью которого греки взяли Трою, были спрятаны воины, каждый из которых самостоятелен в своих чувствах, но все они вместе составляют единство идеи и воли (Од. VIII 492-520).
52 Мнемосина ("Память") – мать Муз – именуется в "Теогонии" Гесиода "царицей" (54), "пышноволосой" (915), родившей Зевсу Муз, "в золотых диадемах ходящих" (916).
53 Платон здесь нарочито употребляет гомеровское слово κέαρ вместо обычного классического καρδία ради созвучия со словом κηρός ("воск").
54 У Гомера говорится о "косматом сердце" Пилемена (Ил. II 851) и о "косматом сердце" Патрокла (XVI 554). "Волосатое сердце" здесь употребляется синекдохически вместо "волосатая грудь". Собственно говоря, Гомер имеет в виду мощную волосатую грудь героя, как, например, в Ил. I 188 сл.: ...И яростный гнев охватил Ахиллеса.
Сердце в груди волосатой меж двух колебалось решений...
Пер. В.В. Вересаева.
Для Сократа же это метафора – невосприимчивое, жестокое сердце.
55 Схолиаст к "Теэтету" пишет, что проводник через реку вброд на вопрос о том, какова глубина воды, отвечал: "Сама покажет".
56 Имеются в виду гласные звуки.
57 О различении букв см.: Кратил 424cd, их характеристику – 426с – 427с.
58 Труды и дни 456:
Но ведь в телеге-то сотня частей.
59 См.: Горгий, прим. 77; см. также комедиографов Магнета и Менандра.
60 Сократ должен был предстать перед архонтом-басилевсом, к которому обычно поступали обвинения в бесчестии. О Мелете и его доносе на Сократа см.: Апология Сократа, прим. 1.

Eucleides, Terpsion, Socrates, Theodorus, Theaetetus

Eucleides: Just in from the country, Terpsion, or did you come some time ago?
Terpsion: Quite a while ago; and I was looking for you in the market-place and wondering that I could not find you.
Eucleides: Well, you see, I was not in the city.
Terpsion: Where then?
Eucleides: As I was going down to the harbor I met Theaetetus being carried to Athens from the camp at Corinth.
Terpsion: Alive or dead?

Eucleides: Just barely alive; for he is suffering severely from wounds, and, worse than that, he has been taken with the sickness that has broken out in the army.
Terpsion: You mean the dysentery?
Eucleides: Yes.
Terpsion: What a man he is who you say is in danger!
Eucleides: A noble man, Terpsion, and indeed just now I heard some people praising him highly for his conduct in the battle.
Terpsion: That is not at all strange; it would have been much more remarkable if he had not so conducted himself. But why did he not

stop here in Megara?
Eucleides: He was in a hurry to get home; for I begged and advised him to stop, but he would not. So I went along with him, and as I was coming back I thought of Socrates and wondered at his prophetic gift, especially in what he said about him. For I think he met him a little before his own death, when Theaetetus was a mere boy, and as a result of acquaintance and conversation with him, he greatly admired his qualities. When I went to Athens he related to me the conversation

he had with him, which was well worth hearing, and he said he would surely become a notable man if he lived.
Terpsion: And he was right, apparently. But what was the talk? Could you relate it?
Eucleides: No, by Zeus, at least not offhand.

But I made notes at the time as soon as I reached home, then afterwards at my leisure, as I recalled things, I wrote them down, and whenever I went to Athens I used to ask Socrates about what I could not remember, and then I came here and made corrections; so that I have pretty much the whole talk written down.
Terpsion: That is true. I heard you say so before; and really I have been waiting about here all along intending to ask you to show it to me. What hinders us from reading it now? Certainly I need to rest, since I have come from the country.

Eucleides: And I myself went with Theaetetus as far as Erineum, so I also should not be sorry to take a rest. Come, let us go, and while we are resting, the boy shall read to us.
Terpsion: Very well.
Eucleides: Here is the book, Terpsion. Now this is the way I wrote the conversation: I did not represent Socrates relating it to me, as he did, but conversing with those with whom he told me he conversed. And he told me they were the geometrician Theodorus and Theaetetus. Now in order that

the explanatory words between the speeches might not be annoying in the written account, such as “and I said” or “and I remarked,” whenever Socrates spoke, or “he agreed or he did not agree,” in the case of the interlocutor, I omitted all that sort of thing and represented Socrates himself as talking with them.
Terpsion: That is quite fitting, Eucleides.
Eucleides: Come, boy, take the book and read.

Socrates: If I cared more for Cyrene and its affairs, Theodorus, I should ask you about things there and about the people, whether any of the young men there are devoting themselves to geometry or any other form of philosophy; but as it is, since I care less for those people than for the people here, I am more eager to know which of our own young men are likely to gain reputation. These are the things I myself investigate, so far as I can, and about which I question those others with whom I see that the young men like to associate. Now a great many of them come to you, and rightly,

for you deserve it on account of your geometry, not to speak of other reasons. So if you have met with any young man who is worth mentioning, I should like to hear about him.
Theodorus: Truly, Socrates, it is well worth while for me to talk and for you to hear about a splendid young fellow, one of your fellow-citizens, whom I have met. Now if he were handsome, I should be very much afraid to speak, lest someone should think I was in love with him. But the fact is—now don't be angry with me—he is not handsome, but is like you in his snub nose and protruding eyes, only those features are less marked in him than in you.

You see I speak fearlessly. But I assure you that among all the young men I have ever met—and I have had to do with a great many—I never yet found one of such marvelously fine qualities. He is quick to learn, beyond almost anyone else, yet exceptionally gentle, and moreover brave beyond any other; I should not have supposed such a combination existed, and I do not see it elsewhere. On the contrary, those who, like him, have quick, sharp minds and good memories, have usually also quick tempers; they dart off and are swept away,

like ships without ballast; they are excitable rather than courageous; those, on the other hand, who are steadier are somewhat dull when brought face to face with learning, and are very forgetful. But this boy advances toward learning and investigation smoothly and surely and successfully, with perfect gentleness, like a stream of oil that flows without a sound, so that one marvels how he accomplishes all this at his age.
Socrates: That is good news; but which of our citizens is his father?
Theodorus: I have heard the name, but do not remember it.

However, it does not matter, for the youth is the middle one of those who are now coming toward us. He and those friends of his were anointing themselves in the outer course, and now they seem to have finished and to be coming here. See if you recognize him.
Socrates: Yes, I do. He is the son of Euphronius of Sunium, who is a man of just the sort you describe, and of good repute in other respects; moreover he left a very large property. But the youth's name I do not know.

Theodorus: Theaetetus is his name, Socrates; but I believe the property was squandered by trustees. Nevertheless, Socrates, he is remarkably liberal with his money, too.
Socrates: It is a noble man that you describe. Now please tell him to come here and sit by us.
Theodorus: I will. Theaetetus, come here to Socrates.
Socrates: Yes, do so, Theaetetus, that I may look at myself and see what sort of a face I have;

for Theodorus says it is like yours. Now if we each had a lyre, and he said we had tuned them to the same key, should we take his word for it without more ado, or should we inquire first whether he who said it was a musician?
Theaetetus: We should inquire.
Socrates: Then if we found that he was a musician, we should believe him, but if not, we should refuse to take his word?
Theaetetus: Yes.
Socrates: But now, if we are concerned about the likeness of our faces,

we must consider whether he who speaks is a painter, or not.
Theaetetus: I think we must.
Socrates: Well, is Theodorus a painter?
Theaetetus: Not so far as I know.
Socrates: Nor a geometrician, either?
Theaetetus: Oh yes, decidedly, Socrates.
Socrates: And an astronomer, and an arithmetician, and a musician, and in general an educated man?
Theaetetus: I think so.
Socrates: Well then, if he says, either in praise or blame, that we have some physical resemblance, it is not especially worth while to pay attention to him.
Theaetetus: Perhaps not.

Socrates: But what if he should praise the soul of one of us for virtue and wisdom? Is it not worth while for the one who hears to examine eagerly the one who is praised, and for that one to exhibit his qualities with eagerness?
Theaetetus: Certainly, Socrates.
Socrates: Then, my dear Theaetetus, this is just the time for you to exhibit your qualities and for me to examine them; for I assure you that Theodorus, though he has praised many foreigners and citizens to me, never praised anyone as he praised you just now.
Theaetetus: A good idea, Socrates; but make sure

that he was not speaking in jest.
Socrates: That is not Theodorus's way. But do not seek to draw back from your agreement on the pretext that he is jesting, or he will be forced to testify under oath; for certainly no one will accuse him of perjury. Come, be courageous and hold to the agreement.
Theaetetus: I suppose I must, if you say so.
Socrates: Now tell me; I suppose you learn some geometry from Theodorus?
Theaetetus: Yes.

Socrates: And astronomy and harmony and arithmetic?
Theaetetus: I try hard to do so.
Socrates: And so do I, my boy, from him and from any others who I think know anything about these things. But nevertheless, although in other respects I get on fairly well in them, yet I am in doubt about one little matter, which should be investigated with your help and that of these others. Tell me, is not learning growing wiser about that which one learns?
Theaetetus: Of course.
Socrates: And the wise, I suppose, are wise by wisdom.
Theaetetus: Yes.

Socrates: And does this differ at all from knowledge?
Theaetetus: Does what differ?
Socrates: Wisdom. Or are not people wise in that of which they have knowledge?
Theaetetus: Of course.
Socrates: Then knowledge and wisdom are the same thing?
Theaetetus: Yes.
Socrates: Well, it is just this that I am in doubt about and cannot fully grasp by my own efforts—what knowledge really is.

Can we tell that? What do you say? Who of us will speak first? And he who fails, and whoever fails in turn, shall go and sit down and be donkey, as the children say when they play ball; and whoever gets through without failing shall be our king and shall order us to answer any questions he pleases. Why are you silent? I hope, Theodorus, I am not rude, through my love of discussion and my eagerness to make us converse and show ourselves friends and ready to talk to one another.

Theodorus: That sort of thing would not be at all rude, Socrates; but tell one of the youths to answer your questions; for I am unused to such conversation and, moreover, I am not of an age to accustom myself to it. But that would be fitting for these young men, and they would improve much more than I; for the fact is, youth admits of improvement in every way. Come, question Theaetetus as you began to do, and do not let him off.
Socrates: Well, Theaetetus, you hear what Theodorus says,

and I think you will not wish to disobey him, nor is it right for a young person to disobey a wise man when he gives instructions about such matters. Come, speak up well and nobly. What do you think knowledge is?
Theaetetus: Well, Socrates, I must, since you bid me. For, if I make a mistake, you are sure to set me right.
Socrates: Certainly, if we can.
Theaetetus: Well then, I think the things one might learn from Theodorus are knowledge—geometry and all the things you spoke of just now—and also cobblery and

the other craftsmen's arts; each and all of these are nothing else but knowledge.
Socrates: You are noble and generous, my friend, for when you are asked for one thing you give many, and a variety of things instead of a simple answer.
Theaetetus: What do you mean by that, Socrates?
Socrates: Nothing, perhaps; but I will tell you what I think I mean. When you say “cobblery” you speak of nothing else than the art of making shoes, do you?
Theaetetus: Nothing else.

Socrates: And when you say “carpentry”? Do you mean anything else than the art of making wooden furnishings?
Theaetetus: Nothing else by that, either.
Socrates: Then in both cases you define that to which each form of knowledge belongs?
Theaetetus: Yes.
Socrates: But the question, Theaetetus, was not to what knowledge belongs, nor how many the forms of knowledge are; for we did not wish to number them, but to find out what knowledge itself really is. Or is there nothing in what I say?
Theaetetus: Nay, you are quite right.

Socrates: Take this example. If anyone should ask us about some common everyday thing, for instance, what clay is, and we should reply that it is the potters' clay and the oven makers' clay and the brickmakers' clay, should we not be ridiculous?
Theaetetus: Perhaps.
Socrates: Yes in the first place for assuming that the questioner can understand from our answer what clay is, when we say “clay,” no matter whether we add “the image-makers'”

or any other craftsmen's. Or does anyone, do you think, understand the name of anything when he does not know what the thing is?
Theaetetus: By no means.
Socrates: Then he does not understand knowledge of shoes if he does not know knowledge.
Theaetetus: No.
Socrates: Then he who is ignorant of knowledge does not understand cobblery or any other art.
Theaetetus: That is true.
Socrates: Then it is a ridiculous answer to the question “what is knowledge?” when we give the name of some art;

for we give in our answer something that knowledge belongs to, when that was not what we were asked.
Theaetetus: So it seems.
Socrates: Secondly, when we might have given a short, everyday answer, we go an interminable distance round; for instance, in the question about clay, the everyday, simple thing would be to say “clay is earth mixed with moisture” without regard to whose clay it is.
Theaetetus: It seems easy just now, Socrates, as you put it; but you are probably asking the kind of thing that came up among us lately when

your namesake, Socrates here, and I were talking together.
Socrates: What kind of thing was that, Theaetetus?
Theaetetus: Theodorus here was drawing some figures for us in illustration of roots, showing that squares containing three square feet and five square feet are not commensurable in length with the unit of the foot, and so, selecting each one in its turn up to the square containing seventeen square feet and at that he stopped. Now it occurred to us, since the number of roots appeared to be infinite, to try to collect them under one name,

by which we could henceforth call all the roots.
Socrates: And did you find such a name?
Theaetetus: I think we did. But see if you agree.
Socrates: Speak on.
Theaetetus: We divided all number into two classes. The one, the numbers which can be formed by multiplying equal factors, we represented by the shape of the square and called square or equilateral numbers.
Socrates: Well done!
Theaetetus: The numbers between these, such as three

and five and all numbers which cannot be formed by multiplying equal factors, but only by multiplying a greater by a less or a less by a greater, and are therefore always contained in unequal sides, we represented by the shape of the oblong rectangle and called oblong numbers.
Socrates: Very good; and what next?
Theaetetus: All the lines which form the four sides of the equilateral or square numbers we called lengths, and those which form the oblong numbers we called surds, because they are not commensurable with the others

in length, but only in the areas of the planes which they have the power to form. And similarly in the case of solids.
Socrates: Most excellent, my boys! I think Theodorus will not be found liable to an action for false witness.
Theaetetus: But really, Socrates, I cannot answer that question of yours about knowledge, as we answered the question about length and square roots. And yet you seem to me to want something of that kind. So Theodorus appears to be a false witness after all.

Socrates: Nonsense! If he were praising your running and said he had never met any young man who was so good a runner, and then you were beaten in a race by a full grown man who held the record, do you think his praise would be any less truthful?
Theaetetus: Why, no.
Socrates: And do you think that the discovery of knowledge, as I was just now saying, is a small matter and not a task for the very ablest men?
Theaetetus: By Zeus, I think it is a task for the very ablest.
Socrates: Then you must have confidence in yourself, and believe that Theodorus is right,

and try earnestly in every way to gain an understanding of the nature of knowledge as well as of other things.
Theaetetus: If it is a question of earnestness, Socrates, the truth will come to light.
Socrates: Well then—for you pointed out the way admirably just now—take your answer about the roots as a model, and just as you embraced them all in one class, though they were many, try to designate the many forms of knowledge by one definition.

Theaetetus: But I assure you, Socrates, I have often tried to work that out, when I heard reports of the questions that you asked, but I can neither persuade myself that I have any satisfactory answer, nor can I find anyone else who gives the kind of answer you insist upon; and yet, on the other hand, I cannot get rid of a feeling of concern about the matter.
Socrates: Yes, you are suffering the pangs of labor, Theaetetus, because you are not empty, but pregnant.
Theaetetus: I do not know, Socrates; I merely tell you what I feel.

Socrates: Have you then not heard, you absurd boy, that I am the son of a noble and burly midwife, Phaenarete?
Theaetetus: Yes, I have heard that.
Socrates: And have you also heard that I practise the same art?
Theaetetus: No, never.
Socrates: But I assure you it is true; only do not tell on me to the others; for it is not known that I possess this art. But other people, since they do not know it, do not say this of me, but say that I am a most eccentric person and drive men to distraction. Have you heard that also?

Theaetetus: Yes, I have.
Socrates: Shall I tell you the reason then?
Theaetetus: Oh yes, do.
Socrates: Just take into consideration the whole business of the midwives, and you will understand more easily what I mean. For you know, I suppose, that no one of them attends other women while she is still capable of conceiving and bearing but only those do so who have become too old to bear.
Theaetetus: Yes, certainly.
Socrates: They say the cause of this is Artemis, because she, a childless goddess, has had childbirth allotted to her as her special province. Now it would seem she did not allow

barren women to be midwives, because human nature is too weak to acquire an art which deals with matters of which it has no experience, but she gave the office to those who on account of age were not bearing children, honoring them for their likeness to herself.
Theaetetus: Very likely.
Socrates: Is it not, then, also likely and even necessary, that midwives should know better than anyone else who are pregnant and who are not?
Theaetetus: Certainly.
Socrates: And furthermore, the midwives, by means of drugs

and incantations, are able to arouse the pangs of labor and, if they wish, to make them milder, and to cause those to bear who have difficulty in bearing; and they cause miscarriages if they think them desirable.
Theaetetus: That is true.
Socrates: Well, have you noticed this also about them, that they are the most skillful of matchmakers, since they are very wise in knowing what union of man and woman will produce the best possible children?
Theaetetus: I do not know that at all.
Socrates: But be assured that they are prouder of this

than of their skill in cutting the umbilical cord. Just consider. Do you think the knowledge of what soil is best for each plant or seed belongs to the same art as the tending and harvesting of the fruits of the earth, or to another?
Theaetetus: To the same art.
Socrates: And in the case of a woman, do you think, my friend, that there is one art for the sowing and another for the harvesting?
Theaetetus: It is not likely.

Socrates: No; but because there is a wrongful and unscientific way of bringing men and women together, which is called pandering, the midwives, since they are women of dignity and worth, avoid matchmaking, through fear of falling under the charge of pandering. And yet the true midwife is the only proper match-maker.
Theaetetus: It seems so.
Socrates: So great, then, is the importance of midwives; but their function is less important than mine. For women do not, like my patients, bring forth

at one time real children and at another mere images which it is difficult to distinguish from the real. For if they did, the greatest and noblest part of the work of the midwives would be in distinguishing between the real and the false. Do you not think so?
Theaetetus: Yes, I do.
Socrates: All that is true of their art of midwifery is true also of mine, but mine differs from theirs in being practised upon men, not women, and in tending their souls in labor, not their bodies. But the greatest thing about my art is this,

that it can test in every way whether the mind of the young man is bringing forth a mere image, an imposture, or a real and genuine offspring. For I have this in common with the midwives: I am sterile in point of wisdom, and the reproach which has often been brought against me, that I question others but make no reply myself about anything, because I have no wisdom in me, is a true reproach; and the reason of it is this: the god compels me to act as midwife, but has never allowed me to bring forth. I am, then, not at all a wise person myself,

nor have I any wise invention, the offspring born of my own soul; but those who associate with me, although at first some of them seem very ignorant, yet, as our acquaintance advances, all of them to whom the god is gracious make wonderful progress, not only in their own opinion, but in that of others as well. And it is clear that they do this, not because they have ever learned anything from me, but because they have found in themselves many fair things and have brought them forth. But the delivery is due to the god and me. And the proof of it is this: many before now,

being ignorant of this fact and thinking that they were themselves the cause of their success, but despising me, have gone away from me sooner than they ought, whether of their own accord or because others persuaded them to do so. Then, after they have gone away, they have miscarried thenceforth on account of evil companionship, and the offspring which they had brought forth through my assistance they have reared so badly that they have lost it; they have considered impostures and images of more importance than the truth, and at last it was evident to themselves, as well as to others, that they were ignorant. One of these was

Aristeides, the son of Lysimachus, and there are very many more. When such men come back and beg me, as they do, with wonderful eagerness to let them join me again, the spiritual monitor that comes to me forbids me to associate with some of them, but allows me to converse with others, and these again make progress. Now those who associate with me are in this matter also like women in childbirth; they are in pain and are full of trouble night and day, much more than are the women; and my art can arouse this pain and cause it to cease. Well, that is what happens to them.

But in some cases, Theaetetus, when they do not seem to me to be exactly pregnant, since I see that they have no need of me, I act with perfect goodwill as match-maker and, under God, I guess very successfully with whom they can associate profitably, and I have handed over many of them to Prodicus, and many to other wise and inspired men. Now I have said all this to you at such length, my dear boy, because I suspect that you, as you yourself believe, are in pain because you are pregnant with something within you. Apply, then, to me, remembering that I am the son of a midwife

and have myself a midwife's gifts, and do your best to answer the questions I ask as I ask them. And if, when I have examined any of the things you say, it should prove that I think it is a mere image and not real, and therefore quietly take it from you and throw it away, do not be angry as women are when they are deprived of their first offspring. For many, my dear friend, before this have got into such a state of mind towards me that they are actually ready to bite me, if I take some foolish notion away from them, and they do not believe that I do this in kindness,

since they are far from knowing that no god is unkind to mortals, and that I do nothing of this sort from unkindness, either, and that it is quite out of the question for me to allow an imposture or to destroy the true. And so, Theaetetus, begin again and try to tell us what knowledge is. And never say that you are unable to do so; for if God wills it and gives you courage, you will be able.
Theaetetus: Well then, Socrates, since you are so urgent it would be disgraceful for anyone not to exert himself in every way

to say what he can. I think, then, that he who knows anything perceives that which he knows, and, as it appears at present, knowledge is nothing else than perception.
Socrates: Good! Excellent, my boy! That is the way one ought to speak out. But come now, let us examine your utterance together, and see whether it is a real offspring or a mere wind-egg. Perception, you say, is knowledge?
Theaetetus: Yes.
Socrates: And, indeed, if I may venture to say so, it is not a bad description of knowledge

that you have given, but one which Protagoras also used to give. Only, he has said the same thing in a different way. For he says somewhere that man is “the measure of all things, of the existence of the things that are and the non-existence of the things that are not.” You have read that, I suppose?
Theaetetus: Yes, I have read it often.
Socrates: Well, is not this about what he means, that individual things are for me such as they appear to me, and for you in turn such as they appear to you —you and I being “man”?
Theaetetus: Yes, that is what he says.

Socrates: It is likely that a wise man is not talking nonsense; so let us follow after him. Is it not true that sometimes, when the same wind blows, one of us feels cold, and the other does not? or one feels slightly and the other exceedingly cold?
Theaetetus: Certainly.
Socrates: Then in that case, shall we say that the wind is in itself cold or not cold or shall we accept Protagoras's saying that it is cold for him who feels cold and not for him who does not?
Theaetetus: Apparently we shall accept that.
Socrates: Then it also seems cold, or not, to each of the two?
Theaetetus: Yes.
Socrates: But “seems” denotes perceiving?
Theaetetus: It does.

Socrates: Then seeming and perception are the same thing in matters of warmth and everything of that sort. For as each person perceives things, such they are to each person.
Theaetetus: Apparently.
Socrates: Perception, then, is always of that which exists and, since it is knowledge, cannot be false.
Theaetetus: So it seems.
Socrates: By the Graces! I wonder if Protagoras, who was a very wise man, did not utter this dark saying to the common herd like ourselves, and tell the truth in secret to his pupils.

Theaetetus: Why, Socrates, what do you mean by that?
Socrates: I will tell you and it is not a bad description, either, that nothing is one and invariable, and you could not rightly ascribe any quality whatsoever to anything, but if you call it large it will also appear to be small, and light if you call it heavy, and everything else in the same way, since nothing whatever is one, either a particular thing or of a particular quality; but it is out of movement and motion and mixture with one another that all those things become which we wrongly say “are”—wrongly, because nothing ever is, but is always becoming.

And on this subject all the philosophers, except Parmenides, may be marshalled in one line—Protagoras and Heracleitus and Empedocles—and the chief poets in the two kinds of poetry, Epicharmus, in comedy, and in tragedy, Homer, who, in the line “0ceanus the origin of the gods, and Tethys their mother,” has said that all things are the offspring of flow and motion; or don't you think he means that?
Theaetetus: I think he does.
Socrates: Then who could still contend with such a great host,

led by Homer as general, and not make himself ridiculous?
Theaetetus: It is not easy, Socrates.
Socrates: No, Theaetetus, it is not. For the doctrine is amply proved by this, namely, that motion is the cause of that which passes for existence, that is, of becoming, whereas rest is the cause of non-existence and destruction; for warmth or fire, which, you know, is the parent and preserver of all other things, is itself the offspring of movement and friction, and these two are forms of motion. Or are not these the source of fire?

Theaetetus: Yes, they are.
Socrates: And furthermore, the animal kingdom is sprung from these same sources.
Theaetetus: Of course.
Socrates: Well, then, is not the bodily habit destroyed by rest and idleness, and preserved, generally speaking, by gymnastic exercises and motions?
Theaetetus: Yes.
Socrates: And what of the habit of the soul? Does not the soul acquire information and is it not preserved and made better through learning and practice, which are motions, whereas through rest, which is want of practice and of study,

it learns nothing and forgets what it has learned?
Theaetetus: Certainly.
Socrates: Then the good, both for the soul and for the body, is motion, and rest is the opposite?
Theaetetus: Apparently.
Socrates: Now shall I go on and mention to you also windless air, calm sea, and all that sort of thing, and say that stillness causes decay and destruction and that the opposite brings preservation? And shall I add to this the all-compelling and crowning argument that Homer by “the golden chain” refers to nothing else than the sun,

and means that so long as the heavens and the sun go round everything exists and is preserved, among both gods and men, but if the motion should stop, as if bound fast, everything would be destroyed and would, as the saying is, be turned upside down?
Theaetetus: Yes, Socrates, I think he means what you say he does.
Socrates: Then, my friend, you must apply the doctrine in this way: first as concerns vision, the color that you call white is not to be taken as something separate outside of your eyes, nor yet as something inside of them; and you must not assign any place to it,

for then it would at once be in a definite position and stationary and would have no part in the process of becoming.
Theaetetus: But what do you mean?
Socrates: Let us stick close to the statement we made a moment ago, and assume that nothing exists by itself as invariably one: then it will be apparent that black or white or any other color whatsoever is the result of the impact of the eye upon the appropriate motion, and therefore that which we call color

will be in each instance neither that which impinges nor that which is impinged upon, but something between, which has occurred, peculiar to each individual. Or would you maintain that each color appears to a dog, or any other animal you please, just as it does to you?
Theaetetus: No, by Zeus, I wouldn't.
Socrates: Well, does anything whatsoever appear the same to any other man as to you? Are you sure of this? Or are you not much more convinced that nothing appears the same even to you, because you yourself are never exactly the same?
Theaetetus: Yes, I am much more convinced of the last.
Socrates: Then, if that with which I compare myself in size, or which I touch,

were really large or white or hot, it would never have become different by coming in contact with something different, without itself changing; and if, on the other hand, that which did the comparing or the touching were really large or white or hot, it would not have become different when something different approached it or was affected in some way by it, without being affected in some way itself. For nowadays, my friend, we find ourselves rather easily forced to make extraordinary and absurd statements, as Protagoras and everyone who undertakes to agree with him would say.
Theaetetus: What do you mean? What statements?

Socrates: Take a little example and you will know all I have in mind. Given six dice, for instance, if you compare four with them, we say that they are more than the four, half as many again, but if you compare twelve with them, we say they are less, half as many; and any other statement would be inadmissible; or would you admit any other?
Theaetetus: Not I.
Socrates: Well then, if Protagoras, or anyone else, ask you, “Theaetetus, can anything become greater or more in any other way than by being increased?” what reply will you make?
Theaetetus: If I am to say what I think, Socrates, with reference to

the present question, I should say “no,” but if I consider the earlier question, I should say “yes,” for fear of contradicting myself.
Socrates: Good, by Hera! Excellent, my friend! But apparently, if you answer “yes” it will be in the Euripidean spirit; for our tongue will be unconvinced, but not our mind.
Theaetetus: True.
Socrates: Well, if you and I were clever and wise and had found out everything about the mind, we should henceforth spend the rest of our time testing each other out of the fulness of our wisdom,

rushing together like sophists in a sophistical combat, battering each other's arguments with counter arguments. But, as it is, since we are ordinary people, we shall wish in the first place to look into the real essence of our thoughts and see whether they harmonize with one another or not at all.
Theaetetus: Certainly that is what I should like.
Socrates: And so should I. But since this is the case, and we have plenty of time, shall we not quietly, without any impatience, but truly examining ourselves,

consider again the nature of these appearances within us? And as we consider them, I shall say, I think, first, that nothing can ever become more or less in size or number, so long as it remains equal to itself. Is it not so?
Theaetetus: Yes.
Socrates: And secondly, that anything to which nothing is added and from which nothing is subtracted, is neither increased nor diminished, but is always equal.
Theaetetus: Certainly.

Socrates: And should we not say thirdly, that what was not previously could not afterwards be without becoming and having become?
Theaetetus: Yes, I agree.
Socrates: These three assumptions contend with one another in our minds when we talk about the dice, or when we say that I, who do not, at my age, either increase in size or diminish, am in the course of a year first larger than you, who are young, and afterwards smaller, when nothing has been taken from my size,

but you have grown. For I am, it seems, afterwards what I was not before, and I have not become so; for it is impossible to have become without becoming, and without losing anything of my size I could not become smaller. And there are countless myriads of such contradictions, if we are to accept these that I have mentioned. You follow me, I take it, Theaetetus, for I think you are not new at such things.
Theaetetus: By the gods, Socrates, I am lost in wonder when I think of all these things, and sometimes when I regard them it really makes my head swim.

Socrates: Theodorus seems to be a pretty good guesser about your nature. For this feeling of wonder shows that you are a philosopher, since wonder is the only beginning of philosophy, and he who said that Iris was the child of Thaumas made a good genealogy. But do you begin to understand why these things are so, according to the doctrine we attribute to Protagoras, or do you not as yet?
Theaetetus: Not yet, I think.
Socrates: And will you be grateful to me if I help you

to search out the hidden truth of the thought of a famous man or, I should say, of famous men?
Theaetetus: Of course I shall be grateful, very grateful.
Socrates: Look round and see that none of the uninitiated is listening. The uninitiated are those who think nothing is except what they can grasp firmly with their hands, and who deny the existence of actions and generation and all that is invisible.
Theaetetus: Truly, Socrates, those you speak of are very stubborn

and perverse mortals.
Socrates: So they are, my boy, quite without culture. But others are more clever, whose secret doctrines I am going to disclose to you. For them the beginning, upon which all the things we were just now speaking of depend, is the assumption that everything is real motion and that there is nothing besides this, but that there are two kinds of motion, each infinite in the number of its manifestations, and of these kinds one has an active, the other a passive force. From the union and friction of these two are born offspring, infinite in number, but always twins, the object of sense

and the sense which is always born and brought forth together with the object of sense. Now we give the senses names like these: sight and hearing and smell, and the sense of cold and of heat, and pleasures and pains and desires and fears and so forth. Those that have names are very numerous, and those that are unnamed are innumerable. Now the class of objects of sense is akin to each of these; all sorts of colors are akin to all sorts of acts of vision, and in the same way sounds to acts of hearing,

and the other objects of sense spring forth akin to the other senses. What does this tale mean for us, Theaetetus, with reference to what was said before? Do you see?
Theaetetus: Not quite, Socrates.
Socrates: Just listen; perhaps we can finish the tale. It means, of course, that all these things are, as we were saying, in motion, and their motion has in it either swiftness or slowness. Now the slow element keeps its motion in the same place and directed towards such things as draw near it, and indeed it is in this way that it begets.

But the things begotten in this way are quicker; for they move from one place to another, and their motion is naturally from one place to another. Now when the eye and some appropriate object which approaches beget whiteness and the corresponding perception—which could never have been produced by either of them going to anything else—then, while sight from the eye and

whiteness from that which helps to produce the color are moving from one to the other, the eye becomes full of sight and so begins at that moment to see, and becomes, certainly not sight, but a seeing eye, and the object which joined in begetting the color is filled with whiteness and becomes in its turn, not whiteness, but white, whether it be a stick or a stone, or whatever it be the hue of which is so colored. And all the rest—hard and hot and so forth—must be regarded in the same way: we must assume,

we said before, that nothing exists in itself, but all things of all sorts arise out of motion by intercourse with each other; for it is, as they say, impossible to form a firm conception of the active or the passive element as being anything separately; for there is no active element until there is a union with the passive element, nor is there a passive element until there is a union with the active; and that which unites with one thing is active and appears again as passive when it comes in contact with something else. And so it results from all this, as we said in the beginning, that nothing exists as invariably one, itself by itself, but everything is always becoming in relation to something, and “being” should be altogether abolished,

though we have often—and even just now—been compelled by custom and ignorance to use the word. But we ought not, the wise men say, to permit the use of “something” or “somebody's” or “mine” or “this” or “that” or any other word that implies making things stand still, but in accordance with nature we should speak of things as “becoming” and “being made” and “being destroyed” and “changing”; for anyone who by his mode of speech makes things stand still is easily refuted. And we must use such expressions in relation both to particular objects and collective designations, among which are

“mankind” and “stone” and the names of every animal and class. Do these doctrines seem pleasant to you, Theaetetus, and do you find their taste agreeable?
Theaetetus: I don't know, Socrates; besides, I can't tell about you, either, whether you are preaching them because you believe them or to test me.
Socrates: You forget, my friend, that I myself know nothing about such things, and claim none of them as mine, but am incapable of bearing them and am merely acting as a midwife to you, and for that reason am uttering incantations and giving you a taste of each of the philosophical theories,

until I may help to bring your own opinion to light. And when it is brought to light, I will examine it and see whether it is a mere wind-egg or a real offspring. So be brave and patient, and in good and manly fashion tell what you think in reply to my questions.
Theaetetus: Very well; ask them.
Socrates: Then say once more whether the doctrine pleases you that nothing is, but is always becoming—good or beautiful or any of the other qualities we were just enumerating.
Theaetetus: Why, when I hear you telling about it as you did, it seems to me that it is wonderfully reasonable and ought to be accepted as you have presented it.

Socrates: Let us, then, not neglect a point in which it is defective. The defect is found in connection with dreams and diseases, including insanity, and everything else that is said to cause illusions of sight and hearing and the other senses. For of course you know that in all these the doctrine we were just presenting seems admittedly to be refuted, because

in them we certainly have false perceptions, and it is by no means true that everything is to each man which appears to him; on the contrary, nothing is which appears.
Theaetetus: What you say is very true, Socrates.
Socrates: What argument is left, then, my boy, for the man who says that perception is knowledge and that in each case the things which appear are to the one to whom they appear?
Theaetetus: I hesitate to say, Socrates, that I have no reply to make, because you scolded me just now when I said that.

But really I cannot dispute that those who are insane or dreaming have false opinions, when some of them think they are gods and others fancy in their sleep that they have wings and are flying.
Socrates: Don't you remember, either, the similar dispute about these errors, especially about sleeping and waking?
Theaetetus: What dispute?
Socrates: One which I fancy you have often heard. The question is asked, what proof you could give if anyone should ask us now, at the present moment, whether we are asleep and our thoughts are a dream, or whether we are awake

and talking with each other in a waking condition.
Theaetetus: Really, Socrates, I don't see what proof can be given; for there is an exact correspondence in all particulars, as between the strophe and antistrophe of a choral song. Take, for instance, the conversation we have just had: there is nothing to prevent us from imagining in our sleep also that we are carrying on this conversation with each other, and when in a dream we imagine that we are relating dreams, the likeness between the one talk and the other is remarkable.
Socrates: So you see it is not hard to dispute the point, since it is even open to dispute whether we are awake or in a dream.

Now since the time during which we are asleep is equal to that during which we are awake, in each state our spirit contends that the semblances that appear to it at any time are certainly true, so that for half the time we say that this is true, and for half the time the other, and we maintain each with equal confidence.
Theaetetus: Certainly.
Socrates: And may not, then, the same be said about insanity and the other diseases, except that the time is not equal?
Theaetetus: Yes.
Socrates: Well, then, shall truth be determined by the length or shortness of time?

Theaetetus: That would be absurd in many ways.
Socrates: But can you show clearly in any other way which of the two sets of opinions is true?
Theaetetus: I do not think I can.
Socrates: Listen, then, while I tell you what would be said about them by those who maintain that what appears at any time is true for him to whom it appears. They begin, I imagine, by asking this question: “Theaetetus, can that which is wholly other have in any way the same quality as its alternative? And we must not assume that the thing in question is partially the same and partially other, but wholly other.”
Theaetetus: It is impossible for it to be the same in anything, either in quality

or in any other respect whatsoever, when it is wholly other.
Socrates: Must we not, then, necessarily agree that such a thing is also unlike?
Theaetetus: It seems so to me.
Socrates: Then if anything happens to become like or unlike anything—either itself or anything else—we shall say that when it becomes like it becomes the same, and when it becomes unlike it becomes other?
Theaetetus: We must.
Socrates: Well, we said before, did we not, that the active elements were many—infinite in fact—and likewise the passive elements?
Theaetetus: Yes.
Socrates: And furthermore, that any given element, by uniting at different times with different partners, will beget, not the same, but other results?

Theaetetus: Certainly.
Socrates: Well, then, let us take me, or you, or anything else at hand, and apply the same principle—say Socrates in health and Socrates in illness. Shall we say the one is like the other, or unlike?
Theaetetus: When you say “Socrates in illness” do you mean to compare that Socrates as a whole with Socrates in health as a whole?
Socrates: You understand perfectly; that is just what I mean.
Theaetetus: Unlike, I imagine.
Socrates: And therefore other, inasmuch as unlike?
Theaetetus: Necessarily.
Socrates: And you would say the same of Socrates asleep or in any of the other states

we enumerated just now?
Theaetetus: Yes.
Socrates: Then each of those elements which by the law of their nature act upon something else, will, when it gets hold of Socrates in health, find me one object to act upon, and when it gets hold of me in illness, another?
Theaetetus: How can it help it?
Socrates: And so, in the two cases, that active element and I, who am the passive element, shall each produce a different object?
Theaetetus: Of course.
Socrates: So, then, when I am in health and drink wine, it seems pleasant and sweet to me?
Theaetetus: Yes.
Socrates: The reason is, in fact, that according to the principles we accepted a while ago,

the active and passive elements produce sweetness and perception, both of which are simultaneously moving from one place to another, and the perception, which comes from the passive element, makes the tongue perceptive, and the sweetness, which comes from the wine and pervades it, passes over and makes the wine both to be and to seem sweet to the tongue that is in health.
Theaetetus: Certainly, such are the principles we accepted a while ago.
Socrates: But when it gets hold of me in illness, in the first place, it really doesn't get hold of the same man, does it? For he to whom it comes is certainly unlike.
Theaetetus: True.

Socrates: Therefore the union of the Socrates who is ill and the draught of wine produces other results: in the tongue the sensation or perception of bitterness, and in the wine—a bitterness which is engendered there and passes over into the other; the wine is made, not bitterness, but bitter, and I am made, not perception, but perceptive.
Theaetetus: Certainly.
Socrates: Then I shall never have this perception of any other thing; for a perception of another thing is another perception,

and makes the percipient different and other: nor can that which acts on me ever by union with another produce the same result or become the same in kind; for by producing another result from another passive element it will become different in kind.
Theaetetus: That is true.
Socrates: And neither shall I, furthermore, ever again become the same as I am, nor will that ever become the same as it is.
Theaetetus: No.
Socrates: And yet, when I become percipient, I must necessarily become percipient of something, for it is impossible to become percipient and perceive nothing; and that which is perceived must become so to someone,

when it becomes sweet or bitter or the like; for to become sweet, but sweet to no one, is impossible.
Theaetetus: Perfectly true.
Socrates: The result, then, I think, is that we (the active and the passive elements) are or become, whichever is the case, in relation to one another, since we are bound to one another by the inevitable law of our being, but to nothing else, not even to ourselves. The result, then, is that we are bound to one another; and so if a man says anything “is,” he must say it is to or of or in relation to something, and similarly if he says it “becomes”; but he must not say

it is or becomes absolutely, nor can he accept such a statement from anyone else. That is the meaning of the doctrine we have been describing.
Theaetetus: Yes, quite so, Socrates.
Socrates: Then, since that which acts on me is to me and to me only, it is also the case that I perceive it, and I only?
Theaetetus: Of course.
Socrates: Then to me my perception is true; for in each case it is always part of my being; and I am, as Protagoras says, the judge of the existence of the things that are to me and of the non-existence of those that are not to me.
Theaetetus: So it seems.

Socrates: How, then, if I am an infallible judge and my mind never stumbles in regard to the things that are or that become, can I fail to know that which I perceive?
Theaetetus: You cannot possibly fail.
Socrates: Therefore you were quite right in saying that knowledge is nothing else than perception, and there is complete identity between the doctrine of Homer and Heracleitus and all their followers—that all things are in motion, like streams—the doctrine of the great philosopher Protagoras that man is the measure of all things—and the doctrine of Theaetetus that,

since these things are true, perception is knowledge. Eh, Theaetetus? Shall we say that this is, so to speak, your new-born child and the result of my midwifery? Or what shall we say?
Theaetetus: We must say that, Socrates.
Socrates: Well, we have at last managed to bring this forth, whatever it turns out to be; and now that it is born, we must in very truth perform the rite of running round with it in a circle— the circle of our argument—and see whether it may not turn out to be after all not worth rearing, but only a wind-egg,

an imposture. But, perhaps, you think that any offspring of yours ought to be cared for and not put away; or will you bear to see it examined and not get angry if it is taken away from you, though it is your first-born?
Theodorus: Theaetetus will bear it, Socrates, for he is not at all ill-tempered. But for heaven's sake, Socrates, tell me, is all this wrong after all?
Socrates: You are truly fond of argument, Theodorus, and a very good fellow to think that I am a sort of bag full of arguments and can easily pull one out and say that after all the other one was wrong;

but you do not understand what is going on: none of the arguments comes from me, but always from him who is talking with me. I myself know nothing, except just a little, enough to extract an argument from another man who is wise and to receive it fairly. And now I will try to extract this thought from Theaetetus, but not to say anything myself.
Theodorus: That is the better way, Socrates; do as you say.
Socrates: Do you know, then, Theodorus, what amazes me in your friend Protagoras?

Theodorus: What is it?
Socrates: In general I like his doctrine that what appears to each one is to him, but I am amazed by the beginning of his book. I don't see why he does not say in the beginning of his Truth that a pig or a dog-faced baboon or some still stranger creature of those that have sensations is the measure of all things. Then he might have begun to speak to us very imposingly and condescendingly, showing that while we were honoring him like a god for his wisdom, he was after all no better in intellect than any other man,

or, for that matter, than a tadpole. What alternative is there, Theodorus? For if that opinion is true to each person which he acquires through sensation, and no one man can discern another's condition better than he himself, and one man has no better right to investigate whether another's opinion is true or false than he himself, but, as we have said several times, each man is to form his own opinions by himself, and these opinions are always right and true, why in the world, my friend, was Protagoras wise, so that he could rightly be thought worthy

to be the teacher of other men and to be well paid, and why were we ignorant creatures and obliged to go to school to him, if each person is the measure of his own wisdom? Must we not believe that Protagoras was “playing to the gallery” in saying this? I say nothing of the ridicule that I and my science of midwifery deserve in that case,—and, I should say, the whole practice of dialectics, too. For would not the investigation of one another's fancies and opinions, and the attempt to refute them, when each man's must be right, be tedious

and blatant folly, if the Truth of Protagoras is true and he was not jesting when he uttered his oracles from the shrine of his book?
Theodorus: Socrates, the man was my friend, as you just remarked. So I should hate to bring about the refutation of Protagoras by agreeing with you, and I should hate also to oppose you contrary to my real convictions. So take Theaetetus again; especially as he seemed just now to follow your suggestions very carefully.
Socrates: If you went to Sparta, Theodorus,

and visited the wrestling-schools, would you think it fair to look on at other people naked, some of whom were of poor physique, without stripping and showing your own form, too?
Theodorus: Why not, if I could persuade them to allow me to do so? So now I think I shall persuade you to let me be a spectator, and not to drag me into the ring, since I am old and stiff, but to take the younger and nimbler man as your antagonist.
Socrates: Well, Theodorus, if that pleases you,

it does not displease me, as the saying is. So I must attack the wise Theaetetus again. Tell me, Theaetetus, referring to the doctrine we have just expounded, do you not share my amazement at being suddenly exalted to an equality with the wisest man, or even god? Or do you think Protagoras's “measure” applies any less to gods than to men?
Theaetetus: By no means; and I am amazed that you ask such a question at all; for when we were discussing the meaning of the doctrine

that whatever appears to each one really is to him, I thought it was good; but now it has suddenly changed to the opposite.
Socrates: You are young, my dear boy; so you are quickly moved and swayed by popular oratory. For in reply to what I have said, Protagoras, or someone speaking for him, will say, “Excellent boys and old men, there you sit together declaiming to the people, and you bring in the gods, the question of whose

existence or non-existence I exclude from oral and written discussion, and you say the sort of thing that the crowd would readily accept—that it is a terrible thing if every man is to be no better than any beast in point of wisdom; but you do not advance any cogent proof whatsoever; you base your statements on probability. If Theodorus, or any other geometrician, should base his geometry on probability, he would be of no account at all. So you and Theodorus had better consider whether you will accept arguments founded on plausibility and probabilities in

such important matters.”
Theaetetus: That would not be right, Socrates; neither you nor we would think so.
Socrates: Apparently, then, you and Theodorus mean we must look at the matter in a different way.
Theaetetus: Yes, certainly in a different way.
Socrates: Well, then, let us look at it in this way, raising the question whether knowledge is after all the same as perception, or different. For that is the object of all our discussion, and it was to answer that question than we stirred up all these strange doctrines, was it not?
Theaetetus: Most assuredly.

Socrates: Shall we then agree that all that we perceive by sight or hearing we know? For instance, shall we say that before having learned the language of foreigners we do not hear them when they speak, or that we both hear and know what they say? And again, if we do not know the letters, shall we maintain that we do not see them when we look at them or that if we really see them we know them?
Theaetetus: We shall say, Socrates, that we know just so much of them as we hear or see: in the case of the letters, we both see and know the form and color,

and in the spoken language we both hear and at the same time know the higher and lower notes of the voice; but we do not perceive through sight or hearing, and we do not know, what the grammarians and interpreters teach about them.
Socrates: First-rate, Theaetetus! and it is a pity to dispute that, for I want you to grow. But look out for another trouble that is yonder coming towards us, and see how we can repel it.
Theaetetus: What is it?
Socrates: It is like this: If anyone should ask, “Is it possible, if a man has ever known a thing and still has

and preserves a memory of that thing, that he does not, at the time when he remembers, know that very thing which he remembers?” I seem to be pretty long winded; but I merely want to ask if a man who has learned a thing does not know it when he remembers it.
Theaetetus: Of course he does, Socrates; for what you suggest would be monstrous.
Socrates: Am I crazy, then? Look here. Do you not say that seeing is perceiving and that sight is perception?
Theaetetus: I do.
Socrates: Then, according to what we have just said, the man who has seen a thing has acquired knowledge

of that which he has seen?
Theaetetus: Yes.
Socrates: Well, then, do you not admit that there is such a thing as memory?
Theaetetus: Yes.
Socrates: Memory of nothing or of something?
Theaetetus: Of something, surely.
Socrates: Of things he has learned and perceived—that sort of things?
Theaetetus: Of course.
Socrates: A man sometimes remembers what he has seen, does he not?
Theaetetus: He does.
Socrates: Even when he shuts his eyes, or does he forget if he does that?
Theaetetus: It would be absurd to say that, Socrates.

Socrates: We must, though, if we are to maintain our previous argument; otherwise, it is all up with it.
Theaetetus: I too, by Zeus, have my suspicions, but I don't fully understand you. Tell me how it is.
Socrates: This is how it is: he who sees has acquired knowledge, we say, of that which he has seen; for it is agreed that sight and perception and knowledge are all the same.
Theaetetus: Certainly.
Socrates: But he who has seen and has acquired knowledge of what he saw, if he shuts his eyes, remembers it, but does not see it. Is that right?
Theaetetus: Yes.

Socrates: But “does not see” is the same as “does not know,” if it is true that seeing is knowing.
Theaetetus: True.
Socrates: Then this is our result. When a man has acquired knowledge of a thing and still remembers it, he does not know it, since he does not see it; but we said that would be a monstrous conclusion.
Theaetetus: Very true.
Socrates: So, evidently, we reach an impossible result if we say that knowledge and perception are the same.
Theaetetus: So it seems.
Socrates: Then we must say they are different.
Theaetetus: I suppose so.

Socrates: Then what can knowledge be? We must, apparently, begin our discussion all over again. And yet, Theaetetus, what are we on the point of doing?
Theaetetus: About what?
Socrates: It seems to me that we are behaving like a worthless game-cock; before winning the victory we have leapt away from our argument and begun to crow.
Theaetetus: How so?
Socrates: We seem to be acting like professional debaters; we have based our agreements on the mere similarity of words and are satisfied to have got the better of the argument in such a way, and we do not see that we, who claim to be, not contestants for a prize, but lovers of wisdom,

are doing just what those ingenious persons do.
Theaetetus: I do not yet understand what you mean.
Socrates: Well, I will try to make my thought clear. We asked, you recollect, whether a man who has learned something and remembers it does not know it. We showed first that the one who has seen and then shuts his eyes remembers, although he does not see, and then we showed that he does not know, although at the same time he remembers; but this, we said, was impossible. And so the Protagorean tale was brought to naught, and yours also about the identity of knowledge and perception.

Theaetetus: Evidently.
Socrates: It would not be so, I fancy, my friend, if the father of the first of the two tales were alive; he would have had a good deal to say in its defence. But he is dead, and we are abusing the orphan. Why, even the guardians whom Protagoras left—one of whom is Theodorus here—are unwilling to come to the child's assistance. So it seems that we shall have to do it ourselves, assisting him in the name of justice.
Theodorus: Do so, for it is not I, Socrates, but rather

Callias the son of Hipponicus, who is the guardian of his children. As for me, I turned rather too soon from abstract speculations to geometry. However, I shall be grateful to you if you come to his assistance.
Socrates: Good, Theodorus! Now see how I shall help him; for a man might find himself involved in still worse inconsistencies than those in which we found ourselves just now, if he did not pay attention to the terms which we generally use in assent and denial. Shall I explain this to you, or only to Theaetetus?
Theodorus: To both of us, but let the younger answer;

for he will be less disgraced if he is discomfited.
Socrates: Very well; now I am going to ask the most frightfully difficult question of all. It runs, I believe, something like this: Is it possible for a person, if he knows a thing, at the same time not to know that which he knows?
Theodorus: Now, then, what shall we answer, Theaetetus?
Theaetetus: It is impossible, I should think.
Socrates: Not if you make seeing and knowing identical. For what will you do with a question from which there is no escape, by which you are, as the saying is, caught in a pit, when your adversary, unabashed, puts his hand over one of your eyes and asks

if you see his cloak with the eye that is covered?
Theaetetus: I shall say, I think, “Not with that eye, but with the other.”
Socrates: Then you see and do not see the same thing at the same time?
Theaetetus: After a fashion.
Socrates: “That,” he will reply, “is not at all what I want, and I did not ask about the fashion, but whether you both know and do not know the same thing. Now manifestly you see that which you do not see. But you have agreed that seeing is knowing and not seeing is not knowing. Very well; from all this, reckon out what the result is.”

Theaetetus: Well, I reckon out that the result is the contrary of my hypothesis.
Socrates: And perhaps, my fine fellow, more troubles of the same sort might have come upon you, if anyone asked you further questions—whether it is possible to know the same thing both sharply and dully, to know close at hand but not at a distance, to know both violently and gently, and countless other questions, such as a nimble fighter, fighting for pay in the war of words, might have lain in wait and asked you, when you said that knowledge and perception were the same thing; he would have charged down upon hearing and smelling and such senses,

and would have argued persistently and unceasingly until you were filled with admiration of his greatly desired wisdom and were taken in his toils, and then, after subduing and binding you he would at once proceed to bargain with you for such ransom as might be agreed upon between you. What argument, then, you might ask, will Protagoras produce to strengthen his forces? Shall we try to carry on the discussion?
Theaetetus: By all means.
Socrates: He will, I fancy, say all that we have said in his defence

and then will close with us, saying contemptuously, “Our estimable Socrates here frightened a little boy by asking if it was possible for one and the same person to remember and at the same time not to know one and the same thing, and when the child in his fright said 'no,' because he could not foresee what would result, Socrates made poor me a laughing-stock in his talk. But, you slovenly Socrates, the facts stand thus: when you examine any doctrine of mine by the method of questioning, if the person who is questioned makes such replies as I should make and comes to grief, then I am refuted,

but if his replies are quite different, then the person questioned is refuted, not I. Take this example. Do you suppose you could get anybody to admit that the memory a man has of a past feeling he no longer feels is anything like the feeling at the time when he was feeling it? Far from it. Or that he would refuse to admit that it is possible for one and the same person to know and not to know one and the same thing? Or if he were afraid to admit this, would he ever admit that a person who has become unlike is the same as before he became unlike? In fact, if we are to be on our guard against such verbal entanglements, would he admit that a person is one at all, and not many, who become infinite in number,

if the process of becoming different continues? But, my dear fellow,” he will say, “attack my real doctrines in a more generous manner, and prove, if you can, that perceptions, when they come, or become, to each of us, are not individual, or that, if they are individual, what appears to each one would not, for all that, become to that one alone—or, if you prefer to say 'be,' would not be—to whom it appears. But when you talk of pigs and dog-faced baboons, you not only act like a pig yourself, but you persuade your hearers to act so toward my writings,

and that is not right. For I maintain that the truth is as I have written; each one of us is the measure of the things that are and those that are not; but each person differs immeasurably from every other in just this, that to one person some things appear and are, and to another person other things. And I do not by any means say that wisdom and the wise man do not exist; on the contrary, I say that if bad things appear and are to any one of us, precisely that man is wise who causes a change and makes good things appear and be to him.

And, moreover, do not lay too much stress upon the words of my argument, but get a clearer understanding of my meaning from what I am going to say. Recall to your mind what was said before, that his food appears and is bitter to the sick man, but appears and is the opposite of bitter to the man in health. Now neither of these two is to be made wiser than he is—that is not possible—

nor should the claim be made that the sick man is ignorant because his opinions are ignorant, or the healthy man wise because his are different; but a change must be made from the one condition to the other, for the other is better. So, too, in education a change has to be made from a worse to a better condition; but the physician causes the change by means of drugs, and the teacher of wisdom by means of words. And yet, in fact, no one ever made anyone think truly who previously thought falsely, since it is impossible to think that which is not or to think any other things than those which one feels; and these are always true. But I believe that a man who, on account of a bad condition of soul,

thinks thoughts akin to that condition, is made by a good condition of soul to think correspondingly good thoughts; and some men, through inexperience, call these appearances true, whereas I call them better than the others, but in no wise truer. And the wise, my dear Socrates, I do not by any means call tadpoles when they have to do with the human body, I call them physicians, and when they have to do with plants, husbandmen; for I assert that these latter, when plants are sickly, instil into them good and healthy sensations,

and true ones instead of bad sensations, and that the wise and good orators make the good, instead of the evil, seem to be right to their states. For I claim that whatever seems right and honorable to a state is really right and honorable to it, so long as it believes it to be so; but the wise man causes the good, instead of that which is evil to them in each instance, to be and seem right and honorable. And on the same principle the teacher who is able to train his pupils in this manner is not only wise but is also

entitled to receive high pay from them when their education is finished. And in this sense it is true that some men are wiser than others, and that no one thinks falsely, and that you, whether you will or no, must endure to be a measure. Upon these positions my doctrine stands firm; and if you can dispute it in principle, dispute it by bringing an opposing doctrine against it; or if you prefer the method of questions, ask questions; for an intelligent person ought not to reject this method, on the contrary, he should choose it before all others. However, let me make a suggestion: do not be unfair in your questioning;

it is very inconsistent for a man who asserts that he cares for virtue to be constantly unfair in discussion; and it is unfair in discussion when a man makes no distinction between merely trying to make points and carrying on a real argument. In the former he may jest and try to trip up his opponent as much as he can, but in real argument he must be in earnest and must set his interlocutor on his feet, pointing out to him those slips only which are due to himself and

his previous associations. For if you act in this way, those who debate with you will cast the blame for their confusion and perplexity upon themselves, not upon you; they will run after you and love you, and they will hate themselves and run away from themselves, taking refuge in philosophy, that they may escape from their former selves by becoming different. But if you act in the opposite way, as most teachers do, you will produce the opposite result, and instead of making your young associates philosophers, you will make them hate philosophy

when they grow older. If therefore, you will accept the suggestion which I made before, you will avoid a hostile and combative attitude and in a gracious spirit will enter the lists with me and inquire what we really mean when we declare that all things are in motion and that whatever seems is to each individual, whether man or state. And on the basis of that you will consider the question whether knowledge and perception are the same or different, instead of doing as you did a while ago, using as your basis

the ordinary meaning of names and words, which most people pervert in haphazard ways and thereby cause all sorts of perplexity in one another.” Such, Theodorus, is the help I have furnished your friend to the best of my ability—not much, for my resources are small; but if he were living himself he would have helped his offspring in a fashion more magnificent.
Theodorus: You are joking, Socrates, for you have come to the man's assistance with all the valor of youth.
Socrates: Thank you, my friend. Tell me, did you observe just now that Protagoras reproached us

for addressing our words to a boy, and said that we made the boy's timidity aid us in our argument against his doctrine, and that he called our procedure a mere display of wit, solemnly insisting upon the importance of “the measure of all things,” and urging us to treat his doctrine seriously?
Theodorus: Of course I observed it, Socrates.
Socrates: Well then, shall we do as he says?
Theodorus: By all means.
Socrates: Now you see that all those present, except you and myself are boys. So if we are to do as the man asks, you and I must

question each other and make reply in order to show our serious attitude towards his doctrine; then he cannot, at any rate, find fault with us on the ground that we examined his doctrine in a spirit of levity with mere boys.
Theodorus: Why is this? Would not Theaetetus follow an investigation better than many a man with a long beard?
Socrates: Yes, but not better than you, Theodorus. So you must not imagine that I have to defend your deceased friend

by any and every means, while you do nothing at all; but come, my good man, follow the discussion a little way, just until we can see whether, after all, you must be a measure in respect to diagrams, or whether all men are as sufficient unto themselves as you are in astronomy and the other sciences in which you are alleged to be superior.
Theodorus: It is not easy, Socrates, for anyone to sit beside you and not be forced to give an account of himself and it was foolish of me just now to say you would excuse me and would not oblige me, as the Lacedaemonians do, to strip; you seem to me to take rather after Sciron. For the Lacedaemonians

tell people to go away or else strip, but you seem to me to play rather the role of Antaeus; for you do not let anyone go who approaches you until you have forced him to strip and wrestle with you in argument.
Socrates: Your comparison with Sciron and Antaeus pictures my complaint admirably; only I am a more stubborn combatant than they; for many a Heracles and many a Theseus, strong men of words, have fallen in with me and belabored me mightily, but still I do not desist, such a terrible love

of this kind of exercise has taken hold on me. So, now that it is your turn, do not refuse to try a bout with me; it will be good for both of us.
Theodorus: I say no more. Lead on as you like. Most assuredly I must endure whatsoever fate you spin for me, and submit to interrogation. However, I shall not be able to leave myself in your hands beyond the point you propose.
Socrates: Even that is enough. And please be especially careful that we do not inadvertently give a playful turn

to our argument and somebody reproach us again for it.
Theodorus: Rest assured that I will try so far as in me lies.
Socrates: Let us, therefore, first take up the same question as before, and let us see whether we were right or wrong in being displeased and finding fault with the doctrine because it made each individual self-sufficient in wisdom. Protagoras granted that some persons excelled others in respect to the better and the worse, and these he said were wise, did he not?
Theodorus: Yes.
Socrates: Now if he himself were present and could agree to this, instead of

our making the concession for him in our effort to help him, there would be no need of taking up the question again or of reinforcing his argument. But, as it is, perhaps it might be said that we have no authority to make the agreement for him; therefore it is better to make the agreement still clearer on this particular point; for it makes a good deal of difference whether it is so or not.
Theodorus: That is true.
Socrates: Let us then get the agreement in as concise a form as possible, not through others,

but from his own statement.
Theodorus: How?
Socrates: In this way: He says, does he not? “that which appears to each person really is to him to whom it appears.”
Theodorus: Yes, that is what he says.
Socrates: Well then, Protagoras, we also utter the opinions of a man, or rather, of all men, and we say that there is no one who does not think himself wiser than others in some respects and others wiser than himself in other respects; for instance, in times of greatest danger, when people are distressed in war or by diseases or at sea, they regard their commanders as gods and expect them to be their saviors,

though they excel them in nothing except knowledge. And all the world of men is, I dare say, full of people seeking teachers and rulers for themselves and the animals and for human activities, and, on the other hand, of people who consider themselves qualified to teach and qualified to rule. And in all these instances we must say that men themselves believe that wisdom and ignorance exist in the world of men, must we not?
Theodorus: Yes, we must.
Socrates: And therefore they think that wisdom is true thinking and ignorance false opinion, do they not?

Theodorus: Of course.
Socrates: Well then, Protagoras, what shall we do about the doctrine? Shall we say that the opinions which men have are always true, or sometimes true and sometimes false? For the result of either statement is that their opinions are not always true, but may be either true or false. Just think, Theodorus, would any follower of Protagoras, or you yourself care to contend that no person thinks that another is ignorant and has false opinions?
Theodorus: No, that is incredible, Socrates.

Socrates: And yet this is the predicament to which the doctrine that man is the measure of all things inevitably leads.
Theodorus: How so?
Socrates: When you have come to a decision in your own mind about something, and declare your opinion to me, this opinion is, according to his doctrine, true to you; let us grant that; but may not the rest of us sit in judgement on your decision, or do we always judge that your opinion is true? Do not myriads of men on each occasion oppose their opinions to yours, believing that your judgement and belief are false?

Theodorus: Yes, by Zeus, Socrates, countless myriads in truth, as Homer says, and they give me all the trouble in the world.
Socrates: Well then, shall we say that in such a case your opinion is true to you but false to the myriads?
Theodorus: That seems to be the inevitable deduction.
Socrates: And what of Protagoras himself? If neither he himself thought, nor people in general think, as indeed they do not, that man is the measure of all things, is it not inevitable that the “truth” which he wrote is true to no one? But if he himself thought it was true,

and people in general do not agree with him, in the first place you know that it is just so much more false than true as the number of those who do not believe it is greater than the number of those who do.
Theodorus: Necessarily, if it is to be true or false according to each individual opinion.
Socrates: Secondly, it involves this, which is a very pretty result; he concedes about his own opinion the truth of the opinion of those who disagree with him and think that his opinion is false, since he grants that the opinions of all men are true.
Theodorus: Certainly.

Socrates: Then would he not be conceding that his own opinion is false, if he grants that the opinion of those who think he is in error is true?
Theodorus: Necessarily.
Socrates: But the others do not concede that they are in error, do they?
Theodorus: No, they do not.
Socrates: And he, in turn, according to his writings, grants that this opinion also is true.
Theodorus: Evidently.
Socrates: Then all men, beginning with Protagoras, will dispute—or rather, he will grant, after he once concedes that the opinion of the man who holds the opposite view is true—even Protagoras himself, I say,

will concede that neither a dog nor any casual man is a measure of anything whatsoever that he has not learned. Is not that the case?
Theodorus: Yes.
Socrates: Then since the “truth” of Protagoras is disputed by all, it would be true to nobody, neither to anyone else nor to him.
Theodorus: I think, Socrates, we are running my friend too hard.
Socrates: But, my dear man, I do not see that we are running beyond what is right. Most likely, though, he, being older,

is wiser than we, and if, for example, he should emerge from the ground, here at our feet, if only as far as the neck, he would prove abundantly that I was making a fool of myself by my talk, in all probability, and you by agreeing with me; then he would sink down and be off at a run. But we, I suppose, must depend on ourselves, such as we are, and must say just what we think. And so now must we not say that everybody would agree that some men are wiser and some more ignorant than others?
Theodorus: Yes, I think at least we must.
Socrates: And do you think his doctrine might stand most firmly in the form in which we sketched it when defending Protagoras,

that most things—hot, dry, sweet, and everything of that sort—are to each person as they appear to him, and if Protagoras is to concede that there are cases in which one person excels another, he might be willing to say that in matters of health and disease not every woman or child—or beast, for that matter—knows what is wholesome for it and is able to cure itself, but in this point, if in any, one person excels another?
Theodorus: Yes, I think that is correct.

Socrates: And likewise in affairs of state, the honorable and disgraceful, the just and unjust, the pious and its opposite, are in truth to each state such as it thinks they are and as it enacts into law for itself, and in these matters no citizen and no state is wiser than another; but in making laws that are advantageous to the state, or the reverse, Protagoras again will agree that one counsellor is better than another, and the opinion of one state better than that of another as regards the truth,

and he would by no means dare to affirm that whatsoever laws a state makes in the belief that they will be advantageous to itself are perfectly sure to prove advantageous. But in the other class of things—I mean just and unjust, pious and impious—they are willing to say with confidence that no one of them possesses by nature an existence of its own; on the contrary, that the common opinion becomes true at the time when it is adopted and remains true as long as it is held; this is substantially the theory of those who do not altogether affirm the doctrine of Protagoras. But, Theodorus, argument after argument,

a greater one after a lesser, is overtaking us.
Theodorus: Well, Socrates, we have plenty of leisure, have we not?
Socrates: Apparently we have. And that makes me think, my friend, as I have often done before, how natural it is that those who have spent a long time in the study of philosophy appear ridiculous when they enter the courts of law as speakers.
Theodorus: What do you mean?
Socrates: Those who have knocked about in courts and the like from their youth up seem to me, when compared with those who have been brought up in philosophy

and similar pursuits, to be as slaves in breeding compared with freemen.
Theodorus: In what way is this the case?
Socrates: In this way: the latter always have that which you just spoke of, leisure, and they talk at their leisure in peace; just as we are now taking up argument after argument, already beginning a third, so can they, if as in our case, the new one pleases them better than that in which they are engaged; and they do not care at all whether their talk is long or short, if only they attain the truth. But the men of the other sort are always in a hurry—for the water flowing through the water-clock urges them on—

and the other party in the suit does not permit them to talk about anything they please, but stands over them exercising the law's compulsion by reading the brief, from which no deviation is allowed (this is called the affidavit); and their discourse is always about a fellow slave and is addressed to a master who sits there holding some case or other in his hands; and the contests never run an indefinite course, but are always directed to the point at issue, and often the race is for the defendant's life.

As a result of all this, the speakers become tense and shrewd; they know how to wheedle their master with words and gain his favor by acts; but in their souls they become small and warped. For they have been deprived of growth and straightforwardness and independence by the slavery they have endured from their youth up, for this forces them to do crooked acts by putting a great burden of fears and dangers upon their souls while these are still tender; and since they cannot bear this burden with uprightness and truth, they turn forthwith to deceit and to requiting wrong with wrong, so that they become greatly bent and stunted.

Consequently they pass from youth to manhood with no soundness of mind in them, but they think they have become clever and wise. So much for them, Theodorus. Shall we describe those who belong to our band, or shall we let that go and return to the argument, in order to avoid abuse of that freedom and variety of discourse, of which we were speaking just now?
Theodorus: By all means, Socrates, describe them;

for I like your saying that we who belong to this band are not the servants of our arguments, but the arguments are, as it were, our servants, and each of them must await our pleasure to be finished; for we have neither judge, nor, as the poets have, any spectator set over us to censure and rule us.
Socrates: Very well, that is quite appropriate, since it is your wish; and let us speak of the leaders; for why should anyone talk about the inferior philosophers? The leaders, in the first place, from their youth up, remain ignorant of the way to the agora,

do not even know where the court-room is, or the senate-house, or any other public place of assembly; as for laws and decrees, they neither hear the debates upon them nor see them when they are published; and the strivings of political clubs after public offices, and meetings, and banquets, and revellings with chorus girls—it never occurs to them even in their dreams to indulge in such things. And whether anyone in the city is of high or low birth, or what evil has been inherited by anyone from his ancestors, male or female, are matters to which they pay no more attention than to the number of pints in the sea, as the saying is.

And all these things the philosopher does not even know that he does not know; for he does not keep aloof from them for the sake of gaining reputation, but really it is only his body that has its place and home in the city; his mind, considering all these things petty and of no account, disdains them and is borne in all directions, as Pindar says, “both below the earth,” and measuring the surface of the earth, and “above the sky,” studying the stars, and investigating the universal nature

of every thing that is, each in its entirety, never lowering itself to anything close at hand.
Theodorus: What do you mean by this, Socrates?
Socrates: Why, take the case of Thales, Theodorus. While he was studying the stars and looking upwards, he fell into a pit, and a neat, witty Thracian servant girl jeered at him, they say, because he was so eager to know the things in the sky that he could not see what was there before him at his very feet. The same jest applies to all who pass their lives in philosophy.

For really such a man pays no attention to his next door neighbor; he is not only ignorant of what he is doing, but he hardly knows whether he is a human being or some other kind of a creature; but what a human being is and what is proper for such a nature to do or bear different from any other, this he inquires and exerts himself to find out. Do you understand, Theodorus, or not?
Theodorus: Yes, I do; you are right.
Socrates: Hence it is, my friend, such a man, both in private, when he meets with individuals, and in public, as I said in the beginning,

when he is obliged to speak in court or elsewhere about the things at his feet and before his eyes, is a laughing-stock not only to Thracian girls but to the multitude in general, for he falls into pits and all sorts of perplexities through inexperience, and his awkwardness is terrible, making him seem a fool; for when it comes to abusing people he has no personal abuse to offer against anyone, because he knows no evil of any man, never having cared for such things; so his perplexity makes him appear ridiculous; and as to laudatory speeches

and the boastings of others, it becomes manifest that he is laughing at them—not pretending to laugh, but really laughing—and so he is thought to be a fool. When he hears a panegyric of a despot or a king he fancies he is listening to the praises of some herdsman—a swineherd, a shepherd, or a neatherd, for instance—who gets much milk from his beasts; but he thinks that the ruler tends and milks a more perverse and treacherous creature than the herdsmen, and that he must grow coarse and uncivilized,

no less than they, for he has no leisure and lives surrounded by a wall, as the herdsmen live in their mountain pens. And when he hears that someone is amazingly rich, because he owns ten thousand acres of land or more, to him, accustomed as he is to think of the whole earth, this seems very little. And when people sing the praises of lineage and say someone is of noble birth, because he can show seven wealthy ancestors, he thinks that such praises betray an altogether dull and narrow vision on the part of those who utter them;

because of lack of education they cannot keep their eyes fixed upon the whole and are unable to calculate that every man has had countless thousands of ancestors and progenitors, among whom have been in any instance rich and poor, kings and slaves, barbarians and Greeks. And when people pride themselves on a list of twenty-five ancestors and trace their pedigree back to Heracles, the son of Amphitryon, the pettiness of their ideas seems absurd to him; he laughs at them because they cannot free their silly minds of vanity by calculating that

Amphitryon's twenty-fifth ancestor was such as fortune happened to make him, and the fiftieth for that matter. In all these cases the philosopher is derided by the common herd, partly because he seems to be contemptuous, partly because he is ignorant of common things and is always in perplexity.
Theodorus: That all happens just as you say, Socrates.
Socrates: But when, my friend,

he draws a man upwards and the other is willing to rise with him above the level of “What wrong have I done you or you me?” to the investigation of abstract right and wrong, to inquire what each of them is and wherein they differ from each other and from all other things, or above the level of “Is a king happy?” or, on the other hand, “Has he great wealth?” to the investigation of royalty and of human happiness and wretchedness in general, to see what the nature of each is and in what way man is naturally fitted to gain the one and escape the other—

when that man of small and sharp and pettifogging mind is compelled in his turn to give an account of all these things, then the tables are turned; dizzied by the new experience of hanging at such a height, he gazes downward from the air in dismay and perplexity; he stammers and becomes ridiculous, not in the eyes of Thracian girls or other uneducated persons, for they have no perception of it, but in those of all men who have been brought up as free men, not as slaves. Such is the character of each of the two classes, Theodorus, of the man who has truly been brought up in freedom

and leisure, whom you call a philosopher—who may without censure appear foolish and good for nothing when he is involved in menial services, if, for instance, he does not know how to pack up his bedding, much less to put the proper sweetening into a sauce or a fawning speech—and of the other, who can perform all such services smartly and quickly, but does not know how to wear his cloak as a freeman should, properly draped, still less to acquire the true harmony of speech

and hymn aright the praises of the true life of gods and blessed men.
Theodorus: If, Socrates, you could persuade all men of the truth of what you say as you do me, there would be more peace and fewer evils among mankind.
Socrates: But it is impossible that evils should be done away with, Theodorus, for there must always be something opposed to the good; and they cannot have their place among the gods, but must inevitably hover about mortal nature and this earth. Therefore we ought to try to escape from earth to the dwelling of the gods as quickly as we can;

and to escape is to become like God, so far as this is possible; and to become like God is to become righteous and holy and wise. But, indeed, my good friend, it is not at all easy to persuade people that the reason generally advanced for the pursuit of virtue and the avoidance of vice—namely, in order that a man may not seem bad and may seem good—is not the reason why the one should be practiced and the other not; that, I think, is merely old wives' chatter, as the saying is.

Let us give the true reason. God is in no wise and in no manner unrighteous, but utterly and perfectly righteous, and there is nothing so like him as that one of us who in turn becomes most nearly perfect in righteousness. It is herein that the true cleverness of a man is found and also his worthlessness and cowardice; for the knowledge of this is wisdom or true virtue, and ignorance of it is folly or manifest wickedness; and all the other kinds of seeming cleverness and wisdom are paltry when they appear in public affairs and vulgar in the arts. Therefore by far the best thing for the unrighteous man

and the man whose words or deeds are impious is not to grant that he is clever through knavery; for such men glory in that reproach, and think it means that they are not triflers, “useless burdens upon the earth,” but such as men should be who are to live safely in a state. So we must tell them the truth—that just because they do not think they are such as they are, they are so all the more truly; for they do not know the penalty of unrighteousness, which is the thing they most ought to know. For it is not what they think it is—scourgings and death, which they sometimes escape entirely when they have done wrong—but a penalty which it is impossible

to escape.
Theodorus: What penalty do you mean?
Socrates: Two patterns, my friend, are set up in the world, the divine, which is most blessed, and the godless, which is most wretched. But these men do not see that this is the case, and their silliness and extreme foolishness blind them to the fact that

through their unrighteous acts they are made like the one and unlike the other. They therefore pay the penalty for this by living a life that conforms to the pattern they resemble; and if we tell them that, unless they depart from their “cleverness,” the blessed place that is pure of all things evil will not receive them after death, and here on earth they will always live the life like themselves—evil men associating with evil—when they hear this, they will be so confident in their unscrupulous cleverness that they will think our words the talk of fools.
Theodorus: Very true, Socrates.

Socrates: Yes, my friend, I know. However, there is one thing that has happened to them: whenever they have to carry on a personal argument about the doctrines to which they object, if they are willing to stand their ground for a while like men and do not run away like cowards, then, my friend, they at last become strangely dissatisfied with themselves and their arguments; their brilliant rhetoric withers away, so that they seem no better than children. But this is a digression. Let us turn away from these matters—if we do not,

they will come on like an ever-rising flood and bury in silt our original argument—and let us, if you please, proceed.
Theodorus: To me, Socrates, such digressions are quite as agreeable as the argument; for they are easier for a man of my age to follow. However, if you prefer, let us return to our argument.
Socrates: Very well. We were at about the point in our argument where we said that those who declare that only motion is reality, and that whatever seems to each man really is to him to whom it seems, are willing to maintain their position in regard to other matters

and to maintain especially in regard to justice that whatever laws a state makes, because they seem to it just, are just to the state that made them, as long as they remain in force; but as regards the good, that nobody has the courage to go on and contend that whatever laws a state passes thinking them advantageous to it are really advantageous as long as they remain in force, unless what he means is merely the name “advantageous” ; and that would be making a joke of our argument. Am I right?
Theodorus: Certainly.

Socrates: Yes; for he must not mean merely the name, but the thing named must be the object of his attention.
Theodorus: True.
Socrates: But the state, in making laws, aims, of course, at advantage, whatever the name it gives it, and makes all its laws as advantageous as possible to itself, to the extent of its belief and ability; or has it in making laws anything else in view?

Theodorus: Certainly not.
Socrates: And does it always hit the mark, or does every state often miss it?
Theodorus: I should say they do often miss it!
Socrates: Continuing, then, and proceeding from this point, every one would more readily agree to this assertion, if the question were asked concerning the whole class to which the advantageous belongs; and that whole class, it would seem, pertains to the future. For when we make laws, we make them with the idea that they will be advantageous in after time; and this is rightly called the future.

Theodorus: Certainly.
Socrates: Come then, on this assumption, let us question Protagoras or someone of those who agree with him. Man is the measure of all things, as your school says, Protagoras, of the white, the heavy, the light, everything of that sort without exception; for he possesses within himself the standard by which to judge them, and when his thoughts about them coincide with his sensations, he thinks what to him is true and really is. Is not that what they say?
Theodorus: Yes.
Socrates: Does he, then, also, Protagoras, we shall say, possess within himself the standard by which to judge of the things which are yet to be, and do those things

which he thinks will be actually come to pass for him who thought them? Take, for instance, heat; if some ordinary man thinks he is going to take a fever, that is to say, that this particular heat will be, and some other man, who is a physician, thinks the contrary, whose opinion shall we expect the future to prove right? Or perhaps the opinion of both, and the man will become, not hot or feverish to the physician, but to himself both?
Theodorus: No, that would be ridiculous.
Socrates: But, I imagine, in regard to the sweetness or dryness

which will be in a wine, the opinion of the husbandman, not that of the lyre-player, will be valid.
Theodorus: Of course.
Socrates: And again, in a matter of discord or tunefulness in music that has never been played, a gymnastic teacher could not judge better than a musician what will, when performed, seem tuneful even to a gymnastic teacher himself.
Theodorus: Certainly not.
Socrates: Then, too, when a banquet is in preparation the opinion of him who is to be a guest, unless he has training in cookery, is of less value concerning the pleasure that will be derived from the viands than that of the cook.

For we need not yet argue about that which already is or has been pleasant to each one but concerning that which will in the future seem and be pleasant to each one, is he himself the best judge for himself, or would you, Protagoras—at least as regards the arguments which will be persuasive in court to each of us—be able to give an opinion beforehand better than anyone whatsoever who has no especial training?
Theodorus: Certainly, Socrates, in this, at any rate, he used to declare emphatically that he himself excelled everyone.
Socrates: Yes, my friend, he certainly did; otherwise nobody would have paid him a high fee

for his conversations, if he had not made his pupils believe that neither a prophet nor anyone else could judge better than himself what was in the future to be and seem.
Theodorus: Very true.
Socrates: Both lawmaking, then, and the advantageous are concerned with the future, and everyone would agree that a state in making laws must often fail to attain the greatest advantage?
Theodorus: Assuredly.
Socrates: Then it will be a fair answer if we say to your master

that he is obliged to agree that one man is wiser than another, and that such a wise man is a measure, but that I, who am without knowledge, am not in the least obliged to become a measure, as the argument in his behalf just now tried to oblige me to be, whether I would or no.
Theodorus: In that respect, Socrates, I think that the argument is most clearly proved to be wrong, and it is proved wrong in this also, in that it declares the opinions of others to be valid, whereas it was shown that they do not consider his arguments true at all.

Socrates: In many other respects, Theodorus, it could be proved that not every opinion of every person is true, at any rate in matters of that kind; but it is more difficult to prove that opinions are not true in regard to the momentary states of feeling of each person, from which our perceptions and the opinions concerning them arise. But perhaps I am quite wrong; for it may be impossible to prove that they are not true, and those who say that they are manifest and are forms of knowledge may perhaps be right, and Theaetetus here was not far from the mark in saying that perception and knowledge are identical.

So we must, as the argument in behalf of Protagoras enjoined upon us, come up closer and examine this doctrine of motion as the fundamental essence, rapping on it to see whether it rings sound or unsound. As you know, a strife has arisen about it, no mean one, either, and waged by not a few combatants.
Theodorus: Yes, far from mean, and it is spreading far and wide all over Ionia; for the disciples of Heracleitus are supporting this doctrine very vigorously.
Socrates: Therefore, my dear Theodorus, we must all the more examine it

from the beginning as they themselves present it.
Theodorus: Certainly we must. For it is no more possible, Socrates, to discuss these doctrines of Heracleitus (or, as you say, of Homer or even earlier sages) with the Ephesians themselves—those, at least, who profess to be familiar with them—than with madmen. For they are, quite in accordance with their text-books, in perpetual motion; but as for keeping to an argument or a question and quietly answering and asking in turn,

their power of doing that is less than nothing; or rather the words “nothing at all” fail to express the absence from these fellows of even the slightest particle of rest. But if you ask one of them a question, he pulls out puzzling little phrases, like arrows from a quiver, and shoots them off; and if you try to get hold of an explanation of what he has said, you will be struck with another phrase of novel and distorted wording, and you never make any progress whatsoever with any of them, nor do they themselves with one another, for that matter,

but they take very good care to allow nothing to be settled either in an argument or in their own minds, thinking, I suppose, that this is being stationary; but they wage bitter war against the stationary, and, so far as they can, they banish it altogether.
Socrates: Perhaps, Theodorus, you have seen the men when they are fighting, but have not been with them when they are at peace; for they are no friends of yours; but I fancy they utter such peaceful doctrines at leisure to those pupils whom they wish to make like themselves.
Theodorus: What pupils, my good man? Such people do not become

pupils of one another, but they grow up of themselves, each one getting his inspiration from any chance source, and each thinks the other knows nothing. From these people, then, as I was going to say, you would never get an argument either with their will or against it; but we must ourselves take over the question and investigate it as if it were a problem of mathematics.
Socrates: Yes, what you say is reasonable. Now as for the problem, have we not heard from the ancients, who concealed their meaning from the multitude

by their poetry, that the origin of all things is Oceanus and Tethys, flowing streams, and that nothing is at rest and likewise from the modern, who, since they are wiser, declare their meaning openly, in order that even cobblers may hear and know their wisdom and may cease from the silly belief that some things are at rest and others in motion, and, after learning that everything is in motion, may honor their teachers? But, Theodorus, I almost forgot that others teach the opposite of this,

“So that it is motionless, the name of which is the All,” and all the other doctrines maintained by Melissus and Parmenides and the rest, in opposition to all these they maintain that everything is one and is stationary within itself, having no place in which to move. What shall we do with all these people, my friend? For, advancing little by little, we have unwittingly fallen between the two parties, and,

unless we protect ourselves and escape somehow, we shall pay the penalty, like those in the palaestra, who in playing on the line are caught by both sides and dragged in opposite directions. I think, then, we had better examine first the one party, those whom we originally set out to join, the flowing ones, and if we find their arguments sound, we will help them to pull us over, trying thus to escape the others; but if we find that the partisans of “the whole” seem to have truer doctrines, we will take refuge with them from those who would move what is motionless.

But if we find that neither party has anything reasonable to say, we shall be ridiculous if we think that we, who are of no account, can say anything worth while after having rejected the doctrines of very ancient and very wise men. Therefore, Theodorus, see whether it is desirable to go forward into so great a danger.
Theodorus: Oh, it would be unendurable, Socrates, not to examine thoroughly the doctrines of both parties.
Socrates: Then they must be examined, since you are so urgent. Now I think the starting-point of our examination of the doctrine of motion is this:

Exactly what do they mean, after all, when they say that all things are in motion? What I wish to ask is this: Do they mean to say that there is only one kind of motion or, as I believe, two? But it must not be my belief alone; you must share it also, that if anything happens to us we may suffer it in common. Tell me, do you call it motion when a thing changes its place or turns round in the same place?
Theodorus: Yes.
Socrates: Let this, then, be one kind of motion. Now when a thing

remains in the same place, but grows old, or becomes black instead of white, or hard instead of soft, or undergoes any other kind of alteration, is it not proper to say that this is another kind of motion?
Theodorus: I think so.
Socrates: Nay, it must be true. So I say that there are these two kinds of motion: “alteration,” and “motion in space.”
Theodorus: And you are right.
Socrates: Now that we have made this distinction, let us at once converse with those who say that all things are in motion, and let us ask them, “Do you mean that everything moves in both ways,

moving in space and undergoing alteration, or one thing in both ways and another in one of the two ways only?”
Theodorus: By Zeus, I cannot tell! But I think they would say that everything moves in both ways.
Socrates: Yes; otherwise, my friend, they will find that things in motion are also things at rest, and it will be no more correct to say that all things are in motion than that all things are at rest.
Theodorus: What you say is very true.
Socrates: Then since they must be in motion, and since absence of motion must be impossible for anything, all things are

always in all kinds of motion.
Theodorus: Necessarily.
Socrates: Then just examine this point of their doctrine. Did we not find that they say that heat or whiteness or anything you please arises in some such way as this, namely that each of these moves simultaneously with perception between the active and the passive element, and the passive becomes percipient, but not perception, and the active becomes, not a quality, but endowed with a quality? Now perhaps quality seems an extraordinary word, and you do not understand it when used with general application, so let me give particular examples.

For the active element becomes neither heat nor whiteness, but hot or white, and other things in the same way; you probably remember that this was what we said earlier in our discourse, that nothing is in itself unvaryingly one, neither the active nor the passive, but from the union of the two with one another the perceptions and the perceived give birth and the latter become things endowed with some quality while the former become percipient.
Theodorus: I remember, of course.
Socrates: Let us then pay no attention to other matters, whether they teach

one thing or another; but let us attend strictly to this only, which is the object of our discussion. Let us ask them, “Are all things, according to your doctrine, in motion and flux?” Is that so?
Theodorus: Yes.
Socrates: Have they then both kinds of motion which we distinguished? Are they moving in space and also undergoing alteration?
Theodorus: Of course; that is, if they are to be in perfect motion.
Socrates: Then if they moved only in space, but did not undergo alteration, we could perhaps say what qualities belong to those moving things which are in flux, could we not?
Theodorus: That is right.

Socrates: But since not even this remains fixed—that the thing in flux flows white, but changes, so that there is a flux of the very whiteness, and a change of color, that it may not in that way be convicted of remaining fixed, is it possible to give any name to a color, and yet to speak accurately?
Theodorus: How can it be possible, Socrates, or to give a name to anything else of this sort, if while we are speaking it always evades us, being, as it is, in flux?
Socrates: But what shall we say of any of the perceptions, such as seeing or hearing? Does it perhaps remain fixed in the condition of

seeing or hearing?
Theodorus: It must be impossible, if all things are in motion.
Socrates: Then we must not speak of seeing more than not seeing, or of any other perception more than of non-perception, if all things are in all kinds of motion.
Theodorus: No, we must not.
Socrates: And yet perception is knowledge, as Theaetetus and I said.
Theodorus: Yes, you did say that.
Socrates: Then when we were asked “what is knowledge?” we answered no more what knowledge is than what not-knowledge is.

Theodorus: So it seems.
Socrates: This would be a fine result of the correction of our answer, when we were so eager to show that all things are in motion, just for the purpose of making that answer prove to be correct. But this, I think, did prove to be true, that if all things are in motion, every answer to any question whatsoever is equally correct, and we may say it is thus or not thus—or, if you prefer, “becomes thus,” to avoid giving them fixity by using the word “is.”
Theodorus: You are right.
Socrates: Except, Theodorus, that I said “thus,” and “not thus”; but we ought not even to say “thus”;

for “thus” would no longer be in motion; nor, again, “not thus.” For there is no motion in “this” either; but some other expression must be supplied for those who maintain this doctrine, since now they have, according to their own hypothesis, no words, unless it be perhaps the word “nohow.” That might be most fitting for them, since it is indefinite.
Theodorus: At any rate that is the most appropriate form of speech for them.
Socrates: So, Theodorus, we have got rid of your friend, and we do not yet concede to him that every man is a measure of all things, unless he be a sensible man;

and we are not going to concede that knowledge is perception, at least not by the theory of universal motion, unless Theaetetus here has something different to say.
Theodorus: An excellent idea, Socrates; for now that this matter is settled, I too should be rid of the duty of answering your questions according to our agreement, since the argument about Protagoras is ended.
Theaetetus: No, Theodorus, not until you and Socrates

have discussed those who say all things are at rest, as you proposed just now.
Theodorus: A young man like you, Theaetetus, teaching your elders to do wrong by breaking their agreements! No; prepare to answer Socrates yourself for the rest of the argument.
Theaetetus: I will if he wishes it. But I should have liked best to hear about the doctrine I mentioned.
Theodorus: Calling Socrates to an argument is calling cavalry into an open plain. Just ask him a question and you shall hear.
Socrates: Still I think, Theodorus,

I shall not comply with the request of Theaetetus.
Theodorus: Why will you not comply with it?
Socrates: Because I have a reverential fear of examining in a flippant manner Melissus and the others who teach that the universe is one and motionless, and because I reverence still more one man, Parmenides. Parmenides seems to me to be, in Homer's words, “one to be venerated” and also “awful.” For I met him when I was very young and he was very old, and he appeared to me to possess an absolutely noble depth of mind.

So I am afraid we may not understand his words and may be still farther from understanding what he meant by them; but my chief fear is that the question with which we started, about the nature of knowledge, may fail to be investigated, because of the disorderly crowd of arguments which will burst in upon us if we let them in; especially as the argument we are now proposing is of vast extent, and would not receive its deserts if we treated it as a side issue, and if we treat it as it deserves, it will take so long as to do away with the discussion about knowledge. Neither of these things ought to happen, but we ought to try by the science of midwifery to deliver Theaetetus of the thoughts

about knowledge with which he is pregnant.
Theodorus: Yes, if that is your opinion, we ought to do so.
Socrates: Consider, then, Theaetetus, this further point about what has been said. Now you answered that perception is knowledge, did you not?
Theaetetus: Yes.
Socrates: If, then, anyone should ask you, “By what does a man see white and black colors and by what does he hear high and low tones?” you would, I fancy, say, “By his eyes and ears.”
Theaetetus: Yes, I should.

Socrates: The easy use of words and phrases and the avoidance of strict precision is in general a sign of good breeding; indeed, the opposite is hardly worthy of a gentleman, but sometimes it is necessary, as now it is necessary to object to your answer, in so far as it is incorrect. Just consider; which answer is more correct, that our eyes are that by which we see or that through which we see, and our ears that by which or that through which we hear?
Theaetetus: I think, Socrates, we perceive through, rather than by them, in each case.

Socrates: Yes, for it would be strange indeed, my boy, if there are many senses ensconced within us, as if we were so many wooden horses of Troy, and they do not all unite in one power, whether we should call it soul or something else, by which we perceive through these as instruments the objects of perception.
Theaetetus: I think what you suggest is more likely than the other way.
Socrates: Now the reason why I am so precise about the matter is this: I want to know whether there is some one and the same power within ourselves by which we perceive black and white through the eyes, and again other qualities

through the other organs, and whether you will be able, if asked, to refer all such activities to the body. But perhaps it is better that you make the statement in answer to a question than that I should take all the trouble for you. So tell me: do you not think that all the organs through which you perceive hot and hard and light and sweet are parts of the body? Or are they parts of something else?
Theaetetus: Of nothing else.
Socrates: And will you also be ready to agree that it is impossible to perceive through one sense

what you perceive through another; for instance, to perceive through sight what you perceive through hearing, or through hearing what you perceive through sight?
Theaetetus: Of course I shall.
Socrates: Then if you have any thought about both of these together, you would not have perception about both together either through one organ or through the other.
Theaetetus: No.
Socrates: Now in regard to sound and color, you have, in the first place, this thought about both of them, that they both exist?
Theaetetus: Certainly.
Socrates: And that each is different from the other and the same as itself?

Theaetetus: Of course.
Socrates: And that both together are two and each separately is one?
Theaetetus: Yes, that also.
Socrates: And are you able also to observe whether they are like or unlike each other?
Theaetetus: May be.
Socrates: Now through what organ do you think all this about them? For it is impossible to grasp that which is common to them both either through hearing or through sight. Here is further evidence for the point I am trying to make: if it were possible to investigate the question whether the two, sound and color, are bitter or not, you know that you will be able to tell by what faculty you will investigate it, and that is clearly

neither hearing nor sight, but something else.
Theaetetus: Of course it is,—the faculty exerted through the tongue.
Socrates: Very good. But through what organ is the faculty exerted which makes known to you that which is common to all things, as well as to these of which we are speaking—that which you call being and not-being, and the other attributes of things, about which we were asking just now? What organs will you assign for all these, through which that part of us which perceives gains perception of each and all of them?
Theaetetus: You mean being and not-being, and likeness and unlikeness, and identity and difference,

and also unity and plurality as applied to them. And you are evidently asking also through what bodily organs we perceive by our soul the odd and the even and everything else that is in the same category.
Socrates: Bravo, Theaetetus! you follow me exactly; that is just what I mean by my question.
Theaetetus: By Zeus, Socrates, I cannot answer, except that I think there is no special organ at all for these notions, as there are for those others; but it appears to me that the soul views by itself directly

what all things have in common.
Socrates: Why, you are beautiful, Theaetetus, and not, as Theodorus said, ugly; for he who speaks beautifully is beautiful and good. But besides being beautiful, you have done me a favor by relieving me from a long discussion, if you think that the soul views some things by itself directly and others through the bodily faculties; for that was my own opinion, and I wanted you to agree.

Theaetetus: Well, I do think so.
Socrates: To which class, then, do you assign being; for this, more than anything else, belongs to all things?
Theaetetus: I assign them to the class of notions which the soul grasps by itself directly.
Socrates: And also likeness and unlikeness and identity and difference?
Theaetetus: Yes.
Socrates: And how about beautiful and ugly, and good and bad?
Theaetetus: I think that these also are among the things the essence of which the soul most certainly views in their relations to one another, reflecting within itself upon the past and present

in relation to the future.
Socrates: Stop there. Does it not perceive the hardness of the hard through touch, and likewise the softness of the soft?
Theaetetus: Yes.
Socrates: But their essential nature and the fact that they exist, and their opposition to one another, and, in turn, the essential nature of this opposition, the soul itself tries to determine for us by reverting to them and comparing them with one another.
Theaetetus: Certainly.
Socrates: Is it not true, then, that all sensations which reach the soul through the body,

can be perceived by human beings, and also by animals, from the moment of birth; whereas reflections about these, with reference to their being and usefulness, are acquired, if at all, with difficulty and slowly, through many troubles, in other words, through education?
Theaetetus: Assuredly.
Socrates: Is it, then, possible for one to attain “truth” who cannot even get as far as “being”?
Theaetetus: No.
Socrates: And will a man ever have knowledge of anything the truth of which he fails to attain?

Theaetetus: How can he, Socrates?
Socrates: Then knowledge is not in the sensations, but in the process of reasoning about them; for it is possible, apparently, to apprehend being and truth by reasoning, but not by sensation.
Theaetetus: So it seems.
Socrates: Then will you call the two by the same name, when there are so great differences between them?
Theaetetus: No, that would certainly not be right.
Socrates: What name will you give, then, to the one which includes seeing, hearing, smelling, being cold, and being hot?

Theaetetus: Perceiving. What other name can I give it?
Socrates: Collectively you call it, then, perception?
Theaetetus: Of course.
Socrates: By which, we say, we are quite unable to apprehend truth, since we cannot apprehend being, either.
Theaetetus: No; certainly not.
Socrates: Nor knowledge either, then.
Theaetetus: No.
Socrates: Then, Theaetetus, perception and knowledge could never be the same.
Theaetetus: Evidently not, Socrates; and indeed now at last it has been made perfectly clear that knowledge is something different from perception.

Socrates: But surely we did not begin our conversation in order to find out what knowledge is not, but what it is. However, we have progressed so far, at least, as not to seek for knowledge in perception at all, but in some function of the soul, whatever name is given to it when it alone and by itself is engaged directly with realities.
Theaetetus: That, Socrates, is, I suppose, called having opinion.
Socrates: You suppose rightly, my friend. Now begin again

at the beginning. Wipe out all we said before, and see if you have any clearer vision, now that you have advanced to this point. Say once more what knowledge is.
Theaetetus: To say that all opinion is knowledge is impossible, Socrates, for there is also false opinion; but true opinion probably is knowledge. Let that be my answer. For if it is proved to be wrong as we proceed, I will try to give another, just as I have given this.
Socrates: That is the right way, Theaetetus. It is better to speak up boldly than to hesitate about answering, as you did at first. For if we act in this way, one of two things will happen: either we shall find what we are after,

or we shall be less inclined to think we know what we do not know at all; and surely even that would be a recompense not to be despised. Well, then, what do you say now? Assuming that there are two kinds of opinion, one true and the other false, do you define knowledge as the true opinion?
Theaetetus: Yes. That now seems to me to be correct.
Socrates: Is it, then, still worth while, in regard to opinion, to take up again—?
Theaetetus: What point do you refer to?
Socrates: Somehow I am troubled now and have often been troubled before,

so that I have been much perplexed in my own reflections and in talking with others, because I cannot tell what this experience is which we human beings have, and how it comes about.
Theaetetus: What experience?
Socrates: That anyone has false opinions. And so I am considering and am still in doubt whether we had better let it go or examine it by another method than the one we followed a while ago.
Theaetetus: Why not, Socrates, if there seems to be the least need of it? For just now, in talking about leisure, you and Theodorus said very truly that there is no hurry in discussions of this sort.

Socrates: You are right in reminding me. For perhaps this is a good time to retrace our steps. For it is better to finish a little task well than a great deal imperfectly.
Theaetetus: Of course.
Socrates: How, then, shall we set about it? What is it that we do say? Do we say that in every case of opinion there is a false opinion, and one of us has a false, and another a true opinion, because, as we believe, it is in the nature of things that this should be so?
Theaetetus: Yes, we do.

Socrates: Then this, at any rate, is possible for us, is it not, regarding all things collectively and each thing separately, either to know or not to know them? For learning and forgetting, as intermediate stages, I leave out of account for the present, for just now they have no bearing upon our argument.
Theaetetus: Certainly, Socrates, nothing is left in any particular case except knowing or not knowing it.
Socrates: Then he who forms opinion must form opinion either about what he knows or about what he does not know?
Theaetetus: Necessarily.
Socrates: And it is surely impossible that one who knows a thing does not know it, or that one who does not know it

knows it.
Theaetetus: Certainly.
Socrates: Then does he who forms false opinions think that the things which he knows are not these things, but some others of the things he knows, and so, knowing both, is he ignorant of both?
Theaetetus: That is impossible, Socrates.
Socrates: Well then, does he think that the things he does not know are other things which he does not know—which is as if a man who knows neither Theaetetus nor Socrates should conceive the idea that Socrates is Theaetetus or Theaetetus Socrates?

Theaetetus: That is impossible.
Socrates: But surely a man does not think that the things he knows are the things he does not know, or again that the things he does not know are the things he knows.
Theaetetus: That would be a monstrous absurdity.
Socrates: Then how could he still form false opinions? For inasmuch as all things are either known or unknown to us, it is impossible, I imagine, to form opinions outside of these alternatives, and within them it is clear that there is no place for fake opinion.
Theaetetus: Very true.
Socrates: Had we, then, better look for what we are seeking, not by this method of knowing and not knowing, but by that of being

and not being?
Theaetetus: What do you mean?
Socrates: We may simply assert that he who on any subject holds opinions which are not, will certainly think falsely, no matter what the condition of his mind may be in other respects.
Theaetetus: That, again, is likely, Socrates.
Socrates: Well then, what shall we say, Theaetetus, if anyone asks us, “Is that which is assumed in common speech possible at all, and can any human being hold an opinion which is not, whether it be concerned with any of the things which are, or be entirely independent of them?” We, I fancy,

shall reply, “Yes, when, in thinking, he thinks what is not true,” shall we not?
Theaetetus: Yes.
Socrates: And is the same sort of thing possible in any other field?
Theaetetus: What sort of thing?
Socrates: For instance, that a man sees something, but sees nothing.
Theaetetus: How can he?
Socrates: Yet surely if a man sees any one thing, he sees something that is. Or do you, perhaps, think “one” is among the things that are not?
Theaetetus: No, I do not.
Socrates: Then he who sees any one thing, sees something that is.
Theaetetus: That is clear.

Socrates: And therefore he who hears anything, hears some one thing and therefore hears what is.
Theaetetus: Yes.
Socrates: And he who touches anything, touches some one thing, which is, since it is one?
Theaetetus: That also is true.
Socrates: So, then, does not he who holds an opinion hold an opinion of some one thing?
Theaetetus: He must do so.
Socrates: And does not he who holds an opinion of some one thing hold an opinion of something that is?
Theaetetus: I agree.
Socrates: Then he who holds an opinion of what is not holds an opinion of nothing.
Theaetetus: Evidently.
Socrates: Well then, he who holds an opinion of nothing, holds no opinion at all.
Theaetetus: That is plain, apparently.

Socrates: Then it is impossible to hold an opinion of that which is not, either in relation to things that are, or independently of them.
Theaetetus: Evidently.
Socrates: Then holding false opinion is something different from holding an opinion of that which is not?
Theaetetus: So it seems.
Socrates: Then false opinion is not found to exist in us either by this method or by that which we followed a little while ago.
Theaetetus: No, it certainly is not.
Socrates: But does not that which we call by that name arise after the following manner?
Theaetetus: After what manner?
Socrates: We say that false opinion is a kind of interchanged opinion,

when a person makes an exchange in his mind and says that one thing which exists is another thing which exists. For in this way he always holds an opinion of what exists, but of one thing instead of another; so he misses the object he was aiming at in his thought and might fairly be said to hold a false opinion.
Theaetetus: Now you seem to me to have said what is perfectly right. For when a man, in forming an opinion, puts ugly instead of beautiful, or beautiful instead of ugly, he does truly hold a false opinion.
Socrates: Evidently, Theaetetus, you feel contempt of me, and not fear.
Theaetetus: Why in the world do you say that?
Socrates: You think, I fancy, that I would not attack your “truly false”

by asking whether it is possible for a thing to become slowly quick or heavily light, or any other opposite, by a process opposite to itself, in accordance, not with its own nature, but with that of its opposite. But I let this pass, that your courage may not fail. You are satisfied, you say, that false opinion is interchanged opinion?
Theaetetus: I am.
Socrates: It is, then, in your opinion, possible for the mind to regard one thing as another and not as what it is.
Theaetetus: Yes, it is.
Socrates: Now when one's mind does this, does it not necessarily

have a thought either of both things together or of one or the other of them?
Theaetetus: Yes, it must; either of both at the same time or in succession.
Socrates: Excellent. And do you define thought as I do?
Theaetetus: How do you define it?
Socrates: As the talk which the soul has with itself about any subjects which it considers. You must not suppose that I know this that I am declaring to you. But the soul, as the image presents itself to me, when it thinks, is merely conversing with itself, asking itself questions and answering,

affirming and denying. When it has arrived at a decision, whether slowly or with a sudden bound, and is at last agreed, and is not in doubt, we call that its opinion; and so I define forming opinion as talking and opinion as talk which has been held, not with someone else, nor yet aloud, but in silence with oneself. How do you define it?
Theaetetus: In the same way.
Socrates: Then whenever a man has an opinion that one thing is another, he says to himself, we believe, that the one thing is the other.

Theaetetus: Certainly.
Socrates: Now call to mind whether you have ever said to yourself that the beautiful is most assuredly ugly, or the wrong right, or—and this is the sum of the whole matter—consider whether you have ever tried to persuade yourself that one thing is most assuredly another, or whether quite the contrary is the case, and you have never ventured, even in sleep, to say to yourself that the odd is, after all, certainly even, or anything of that sort.
Theaetetus: You are right.

Socrates: Do you imagine that anyone else, sane or insane, ever ventured to say to himself seriously and try to persuade himself that the ox must necessarily be a horse, or two one?
Theaetetus: No, by Zeus, I do not.
Socrates: Then if forming opinion is talking to oneself, no one who talks and forms opinion of two objects and apprehends them both with his soul, could say and have the opinion that one is the other. But you will also have to give up the expression “one and other.” This is what I mean, that nobody holds the opinion that the ugly is beautiful, or

anything of that sort.
Theaetetus: Well, Socrates, I do give it up; and I agree with you in what you say.
Socrates: You agree, therefore, that he who holds an opinion of both things cannot hold the opinion that one is the other.
Theaetetus: So it seems.
Socrates: But surely he who holds an opinion of one only, and not of the other at all, will never hold the opinion that one is the other.
Theaetetus: You are right; for he would be forced to apprehend also that of which he holds no opinion.
Socrates: Then neither he who holds opinion of both nor he who holds it of one can hold the opinion that a thing is something else.

And so anyone who sets out to define false opinion as interchanged opinion would be talking nonsense. Then neither by this method nor by our previous methods is false opinion found to exist in us.
Theaetetus: Apparently not.
Socrates: But yet, Theaetetus, if this is found not to exist, we shall be forced to admit many absurdities.
Theaetetus: What absurdities?
Socrates: I will not tell you until I have tried to consider the matter in every way. For I should be ashamed of us, if, in our perplexity, we were forced to make such admissions as those to which I refer. But if we find the object of our quest,

and are set free from perplexity, then, and not before, we will speak of others as involved in those absurdities, and we ourselves shall stand free from ridicule. But if we find no escape from our perplexity, we shall, I fancy, become low-spirited, like seasick people, and shall allow the argument to trample on us and do to us anything it pleases. Hear, then, by what means I still see a prospect of success for our quest.
Theaetetus: Do speak.
Socrates: I shall deny that we were right when we agreed that it is impossible for a man to have opinion that the things he does not know are the things which he knows,

and thus to be deceived. But there is a way in which it is possible.
Theaetetus: Do you mean what I myself suspected when we made the statement to which you refer, that sometimes I, though I know Socrates, saw at a distance someone whom I did not know, and thought it was Socrates whom I do know? In such a case false opinion does arise.
Socrates: But did not we reject that, because it resulted in our knowing and not knowing the things which we know?
Theaetetus: Certainly we did.
Socrates: Let us, then, not make that assumption, but another; perhaps

it will turn out well for us, perhaps the opposite. But we are in such straits that we must turn every argument round and test it from all sides. Now see if this is sensible: Can a man who did not know a thing at one time learn it later?
Theaetetus: To be sure he can.
Socrates: Again, then, can he learn one thing after another?
Theaetetus: Why not?
Socrates: Please assume, then, for the sake of argument, that there is in our souls a block of wax, in one case larger, in another smaller, in one case the wax is purer, in another more impure and harder, in some cases softer,

and in some of proper quality.
Theaetetus: I assume all that.
Socrates: Let us, then, say that this is the gift of Memory, the mother of the Muses, and that whenever we wish to remember anything we see or hear or think of in our own minds, we hold this wax under the perceptions and thoughts and imprint them upon it, just as we make impressions from seal rings; and whatever is imprinted we remember and know as long as its image lasts, but whatever is rubbed out or

cannot be imprinted we forget and do not know.
Theaetetus: Let us assume that.
Socrates: Now take a man who knows the things which he sees and hears, and is considering some one of them; observe whether he may not gain a false opinion in the following manner.
Theaetetus: In what manner?
Socrates: By thinking that the things which he knows are sometimes things which he knows and sometimes things which he does not know. For we were wrong before in agreeing that this is impossible.
Theaetetus: What do you say about it now?

Socrates: We must begin our discussion of the matter by making the following distinctions: It is impossible for anyone to think that one thing which he knows and of which he has received a memorial imprint in his soul, but which he does not perceive, is another thing which he knows and of which also he has an imprint, and which he does not perceive. And, again, he cannot think that what he knows is that which he does not know and of which he has no seal; nor that what he does not know is another thing which he does not know; nor that what he does not know is what he knows; nor can he think that what he perceives is something else which he perceives; nor that what he perceives is something which he does not perceive; nor that what he does not perceive is something else which he does not perceive; nor that what he does not perceive

is something which he perceives. And, again, it is still more impossible, if that can be, to think that a thing which he knows and perceives and of which he has an imprint which accords with the perception is another thing which he knows and perceives and of which he has an imprint which accords with the perception. And he cannot think that what he knows and perceives and of which he has a correct memorial imprint is another thing which he knows; nor that a thing which he knows and perceives and of which he has such an imprint is another thing which he perceives;

nor again that a thing which he neither knows nor perceives is another thing which he neither knows nor perceives; nor that a thing which he neither knows nor perceives is another thing which he does not know; nor that a thing which he neither knows nor perceives is another thing which he does not perceive. In all these cases it is impossible beyond everything for false opinion to arise in the mind of anyone. The possibility that it may arise remains, if anywhere, in the following cases.
Theaetetus: What cases are they? I hope they may help me to understand better; for now I cannot follow you.
Socrates: The cases in which he may think that things which he knows are some other things which he knows and perceives; or which he does not know, but perceives; or that things which he knows and perceives are other things which

he knows and perceives.
Theaetetus: Now I am even more out of the running than before.
Socrates: Then let me repeat it in a different way. I know Theodorus and remember within myself what sort of a person he is, and just so I know Theaetetus, but sometimes I see them, and sometimes I do not, sometimes I touch them, sometimes not, sometimes I hear them or perceive them through some other sense, and sometimes I have no perception of you at all, but I remember you none the less and know you in my own mind. Is it not so?

Theaetetus: Certainly.
Socrates: This, then, is the first of the points which I wish to make clear. Note that one may perceive or not perceive that which one knows.
Theaetetus: That is true.
Socrates: So, too, with that which he does not know—he may often not even perceive it, and often he may merely perceive it?
Theaetetus: That too is possible.
Socrates: See if you follow me better now. If Socrates

knows Theodorus and Theaetetus, but sees neither of them and has no other perception of them, he never could have the opinion within himself that Theaetetus is Theodorus. Am I right or wrong?
Theaetetus: You are right.
Socrates: Now that was the first of the cases of which I spoke.
Theaetetus: Yes, it was.
Socrates: The second is this: knowing one of you and not knowing the other, and not perceiving either of you, I never could think that the one whom I know is the one whom I do not know.
Theaetetus: Right.
Socrates: And this is the third case: not knowing and not perceiving either of you,

I could not think that he whom I do not know is someone else whom I do not know. And imagine that you have heard all the other cases again in succession, in which I could never form false opinions about you and Theodorus, either when I know or do not know both of you, or when I know one and not the other; and the same is true if we say “perceive” instead of “know.” Do you follow me?
Theaetetus: I follow you.
Socrates: Then the possibility of forming false opinion remains in the following case: when, for example, knowing you and Theodorus, and having on that block of wax

the imprint of both of you, as if you were signet-rings, but seeing you both at a distance and indistinctly, I hasten to assign the proper imprint of each of you to the proper vision, and to make it fit, as it were, its own footprint, with the purpose of causing recognition; but I may fail in this by interchanging them, and put the vision of one upon the imprint of the other, as people put a shoe on the wrong foot; or, again, I may be affected as the sight is affected when we use a mirror and the sight as it flows makes a change from right to left,

and thus make a mistake; it is in such cases, then, that interchanged opinion occurs and the forming of false opinion arises.
Theaetetus: I think it does, Socrates. You describe what happens to opinion marvelously well.
Socrates: There is still the further case, when, knowing both of you, I perceive one in addition to knowing him, but do not perceive the other, and the knowledge which I have of that other is not in accord with my perception. This is the case I described in this way before, and at that time you did not understand me.
Theaetetus: No, I did not.
Socrates: This is what I meant, that if anyone knows

and perceives one of you, and has knowledge of him which accords with the perception, he will never think that he is someone else whom he knows and perceives and his knowledge of whom accords with the perception. That was the case, was it not?
Theaetetus: Yes.
Socrates: But we omitted, I believe, the case of which I am speaking now—the case in which we say the false opinion arises: when a man knows both and sees both (or has some other perception of them),

but fails to hold the two imprints each under its proper perception; like a bad archer he shoots beside the mark and misses it; and it is just this which is called error or deception.
Theaetetus: And properly so.
Socrates: Now when perception is present to one of the imprints but not to the other, and the mind applies the imprint of the absent perception to the perception which is present, the mind is deceived in every such instance. In a word, if our present view is sound, false opinion or deception seems to be impossible in relation to things which one does not know

and has never perceived; but it is precisely in relation to things which we know and perceive that opinion turns and twists, becoming false and true—true when it puts the proper imprints and seals fairly and squarely upon one another, and false when it applies them sideways and aslant.
Theaetetus: Well, then, Socrates, is that view not a good one?

Socrates: After you have heard the rest, you will be still more inclined to say so. For to hold a true opinion is a good thing, but to be deceived is a disgrace.
Theaetetus: Certainly.
Socrates: They say the cause of these variations is as follows: When the wax in the soul of a man is deep and abundant and smooth and properly kneaded, the images that come through the perceptions are imprinted upon this heart of the soul—as Homer calls it in allusion to its similarity to wax —; when this is the case, and in such men, the imprints,

being clear and of sufficient depth, are also lasting. And men of this kind are in the first place quick to learn, and secondly they have retentive memories, and moreover they do not interchange the imprints of their perceptions, but they have true opinions. For the imprints are clear and have plenty of room, so that such men quickly assign them to their several moulds, which are called realities; and these men, then, are called wise. Or do you not agree?
Theaetetus: Most emphatically.

Socrates: Now when the heart of anyone is shaggy (a condition which the all-wise poet commends), or when it is unclean or of impure wax, or very soft or hard, those whose wax is soft are quick to learn, but forgetful, and those in whom it is hard are the reverse. But those in whom it is shaggy and rough and stony, infected with earth or dung which is mixed in it, receive indistinct imprints from the moulds. So also do those whose wax is hard; for the imprints lack depth. And imprints in soft wax are also indistinct, because

they melt together and quickly become blurred; but if besides all this they are crowded upon one another through lack of room, in some mean little soul, they are still more indistinct. So all these men are likely to have false opinions. For when they see or hear or think of anything, they cannot quickly assign things to the right imprints, but are slow about it, and because they assign them wrongly they usually see and hear and think amiss. These men, in turn, are accordingly said to be deceived about realities and ignorant.

Theaetetus: You are right as right could be, Socrates.
Socrates: Shall we, then, say that false opinions exist in us?
Theaetetus: Assuredly.
Socrates: And true opinions, no doubt?
Theaetetus: And true ones also.
Socrates: Then now at last we think we have reached a valid agreement, that these two kinds of opinion incontestably exist?
Theaetetus: Most emphatically.
Socrates: Truly, Theaetetus, a garrulous man is a strange and unpleasant creature!
Theaetetus: Eh? What makes you say that?

Socrates: Vexation at my own stupidity and genuine garrulity. For what else could you call it when a man drags his arguments up and down because he is so stupid that he cannot be convinced, and is hardly to be induced to give up any one of them?
Theaetetus: But you, why are you vexed?
Socrates: I am not merely vexed, I am actually afraid; for I do not know what answer to make if anyone asks me: “Socrates, have you found out, I wonder, that false opinion exists neither in the relations of the perceptions to one another nor in the thoughts,

but in the combination of perception with thought?” I shall say “yes,” I suppose, and put on airs, as if we had made a fine discovery.
Theaetetus: It seems to me, Socrates, that the result we have now brought out is not half bad.
Socrates: “Do you go on and assert, then,” he will say, “that we never could imagine that the man whom we merely think of, but do not see, is a horse which also we do not see or touch or perceive by any other sense, but merely think of?” I suppose I shall say that I do make that assertion.
Theaetetus: Yes, and you will be right.

Socrates: “Then,” he will say, “according to that, could we ever imagine that the number eleven which is merely thought of, is the number twelve which also is merely thought of?” Come now, it is for you to answer.
Theaetetus: Well, my answer will be that a man might imagine the eleven that he sees or touches to be twelve, but that he could never have that opinion concerning the eleven that he has in his mind.
Socrates: Well, then, do you think that anyone ever considered in his own mind five and seven,—

I do not mean by setting before his eyes seven men and five men and considering them, or anything of that sort, but seven and five in the abstract, which we say are imprints in the block of wax, and in regard to which we deny the possibility of forming false opinions—taking these by themselves, do you imagine that anybody in the world has ever considered them, talking to himself and asking himself what their sum is, and that one person has said and thought eleven, and another twelve, or do all say and think that it is twelve?
Theaetetus: No, by Zeus; many say eleven,

and if you take a larger number for consideration, there is greater likelihood of error. For I suppose you are speaking of any number rather than of these only.
Socrates: You are right in supposing so; and consider whether in that instance the abstract twelve in the block of wax is not itself imagined to be eleven.
Theaetetus: It seems so.
Socrates: Have we not, then, come back again to the beginning of our talk? For the man who is affected in this way imagines that one thing which he knows is another thing which be knows. This we said was impossible, and

by this very argument we were forcing false opinion out of existence, that the same man might not be forced to know and not know the same things at the same time.
Theaetetus: Very true.
Socrates: Then we must show that forming false opinion is something or other different from the interchange of thought and perception. For if it were that, we should never be deceived in abstract thoughts. But as the case now stands, either there is no false opinion or it is possible for a man not to know that which he knows. Which alternative will you choose?
Theaetetus: There is no possible choice, Socrates.

Socrates: And yet the argument is not likely to admit both. But still, since we must not shrink from any risk, what if we should try to do a shameless deed?
Theaetetus: What is it?
Socrates: To undertake to tell what it really is to know.
Theaetetus: And why is that shameless?
Socrates: You seem not to remember that our whole talk from the beginning has been a search for knowledge, because we did not know what it is.
Theaetetus: Oh yes, I remember.
Socrates: Then is it not shameless to proclaim what it is to know, when we are ignorant of knowledge?

But really, Theaetetus, our talk has been badly tainted with unclearness all along; for we have said over and over again “we know” and “we do not know” and “we have knowledge” and “we have no knowledge,” as if we could understand each other, while we were still ignorant of knowledge; and at this very moment, if you please, we have again used the terms “be ignorant” and “understand,” as though we had any right to use them if we are deprived of knowledge.
Theaetetus: But how will you converse, Socrates, if you refrain from these words?

Socrates: Not at all, being the man I am; but I might if I were a real reasoner; if such a man were present at this moment he would tell us to refrain from these terms, and would criticize my talk scathingly. But since we are poor creatures, shall I venture to say what the nature of knowing is? For it seems to me that would be of some advantage.
Theaetetus: Venture it then, by Zeus. You shall have full pardon for not refraining from those terms.
Socrates: Have you heard what they say nowadays that knowing is?
Theaetetus: Perhaps; however, I don't remember just at this moment.

Socrates: They say it is having knowledge.
Theaetetus: True.
Socrates: Let us make a slight change and say possessing knowledge.
Theaetetus: Why, how will you claim that the one differs from the other?
Socrates: Perhaps it doesn't; but first hear how it seems to me to differ, and then help me to test my view.
Theaetetus: I will if I can.
Socrates: Well, then, having does not seem to me the same as possessing. For instance, if a man bought a cloak and had it under his control, but did not wear it, we should certainly say, not that he had it, but that he possessed it.
Theaetetus: And rightly.

Socrates: Now see whether it is possible in the same way for one who possesses knowledge not to have it, as, for instance, if a man should catch wild birds—pigeons or the like—and should arrange an aviary at home and keep them in it, we might in a way assert that he always has them because he possesses them, might we not?
Theaetetus: Yes.
Socrates: And yet in another way that he has none of them, but that he has acquired power over them, since he has brought them under his control in his own enclosure,

to take them and hold them whenever he likes, by catching whichever bird he pleases, and to let them go again; and he can do this as often as be sees fit.
Theaetetus: That is true.
Socrates: Once more, then, just as a while ago we contrived some sort of a waxen figment in the soul, so now let us make in each soul an aviary stocked with all sorts of birds, some in flocks apart from the rest, others in small groups, and some solitary, flying hither and thither among them all.

Theaetetus: Consider it done. What next?
Socrates: We must assume that while we are children this receptacle is empty, and we must understand that the birds represent the varieties of knowledge. And whatsoever kind of knowledge a person acquires and shuts up in the enclosure, we must say that he has learned or discovered the thing of which this is the knowledge, and that just this is knowing.
Theaetetus: So be it.

Socrates: Consider then what expressions are needed for the process of recapturing and taking and holding and letting go again whichever he please of the kinds of knowledge, whether they are the same expressions as those needed for the original acquisition, or others. But you will understand better by an illustration. You admit that there is an art of arithmetic?
Theaetetus: Yes.
Socrates: Now suppose this to be a hunt after the kinds of knowledge, or sciences, of all odd and even numbers.
Theaetetus: I do so.
Socrates: Now it is by this art, I imagine, that a man has

the sciences of numbers under his own control and also that any man who transmits them to another does this.
Theaetetus: Yes.
Socrates: And we say that when anyone transmits them he teaches, and when anyone receives them he learns, and when anyone, by having acquired them, has them in that aviary of ours, he knows them.
Theaetetus: Certainly.
Socrates: Now pay attention to what follows from this. Does not the perfect arithmetician understand all numbers; for he has the sciences of all numbers in his mind?
Theaetetus: To be sure.

Socrates: Then would such a man ever count anything—either any abstract numbers in his head, or any such external objects as possess number?
Theaetetus: Of course,
Socrates: But we shall affirm that counting is the same thing as considering how great any number in question is.
Theaetetus: We shall.
Socrates: Then he who by our previous admission knows all number is found to be considering that which he knows as if he did not know it. You have doubtless heard of such ambiguities.
Theaetetus: Yes, I have.
Socrates: Continuing, then, our comparison with the acquisition

and hunting of the pigeons, we shall say that the hunting is of two kinds, one before the acquisition for the sake of possessing, the other carried on by the possessor for the sake of taking and holding in his hands what he had acquired long before. And just so when a man long since by learning came to possess knowledge of certain things, and knew them, he may have these very things afresh by taking up again the knowledge of each of them separately and holding it—the knowledge which he had acquired long before, but had not at hand in his mind?
Theaetetus: That is true.

Socrates: This, then, was my question just now: How should we express ourselves in speaking about them when an arithmetician undertakes to count or a man of letters to read something? In such a case shall we say that although he knows he sets himself to learn again from himself that which he knows?
Theaetetus: But that is extraordinary, Socrates.
Socrates: But shall we say that he is going to read or count that which he does not know, when we have granted that he knows all letters and all numbers?

Theaetetus: But that too is absurd.
Socrates: Shall we then say that words are nothing to us, if it amuses anyone to drag the expressions “know” and “learn” one way and another, but since we set up the distinction that it is one thing to possess knowledge and another thing to have it, we affirm that it is impossible not to possess what one possesses, so that it never happens that a man does not know that which he knows, but that it is possible to conceive a false opinion about it?

For it is possible to have not the knowledge of this thing, but some other knowledge instead, when in hunting for some one kind of knowledge, as the various kinds fly about, he makes a mistake and catches one instead of another; so in one example he thought eleven was twelve, because he caught the knowledge of twelve, which was within him, instead of that of eleven, caught a ringdove, as it were, instead of a pigeon.
Theaetetus: Yes, that is reasonable.
Socrates: But when he catches the knowledge he intends to catch, he is not deceived and has true opinion, and so true and false opinion exist and none of the things

which formerly annoyed us interferes? Perhaps you will agree to this; or what will you do?
Theaetetus: I will agree.
Socrates: Yes, for we have got rid of our difficulty about men not knowing that which they know; for we no longer find ourselves not possessing that which we possess, whether we are deceived about anything or not. However, another more dreadful disaster seems to be coming in sight.
Theaetetus: What disaster?
Socrates: If the interchange of kinds of knowledge should ever turn out to be false opinion.
Theaetetus: How so?

Socrates: Is it not the height of absurdity, in the first place for one who has knowledge of something to be ignorant of this very thing, not through ignorance but through his knowledge; secondly, for him to be of opinion that this thing is something else and something else is this thing—for the soul, when knowledge has come to it, to know nothing and be ignorant of all things? For by this argument there is nothing to prevent ignorance from coming to us and making us know something and blindness from making us see, if knowledge is ever to make us ignorant.

Theaetetus: Perhaps, Socrates, we were not right in making the birds represent kinds of knowledge only, but we ought to have imagined kinds of ignorance also flying about in the soul with the others; then the hunter would catch sometimes knowledge and sometimes ignorance of the same thing, and through the ignorance he would have false, but through the knowledge true opinion.
Socrates: It is not easy, Theaetetus, to refrain from praising you. However, examine your suggestion once more. Let it be as you say:

the man who catches the ignorance will, you say, have false opinion. Is that it?
Theaetetus: Yes.
Socrates: But surely he will not also think that he has false opinion.
Theaetetus: Certainly not.
Socrates: No, but true opinion, and will have the attitude of knowing that about which he is deceived.
Theaetetus: Of course.
Socrates: Hence he will fancy that he has caught, and has, knowledge, not ignorance.
Theaetetus: Evidently.
Socrates: Then, after our long wanderings, we have come round again to our first difficulty. For the real reasoner

will laugh and say, “Most excellent Sirs, does a man who knows both knowledge and ignorance think that one of them, which he knows, is another thing which he knows; or, knowing neither of them, is he of opinion that one, which he does not know, is another thing which he does not know; or, knowing one and not the other, does he think that the one he does not know is the one he knows; or that the one he knows is the one he does not know? Or will you go on and tell me that there are kinds of knowledge of the kinds of knowledge and of ignorance, and that he who possesses these kinds of knowledge and has enclosed them in some sort of other ridiculous aviaries

or waxen figments, knows them, so long as he possesses them, even if he has them not at hand in his soul? And in this fashion are you going to be compelled to trot about endlessly in the same circle without making any progress?” What shall we reply to this, Theaetetus?
Theaetetus: By Zeus, Socrates, I don't know what to say.
Socrates: Then, my boy, is the argument right in rebuking us and in pointing out that we were wrong to abandon knowledge and seek first for false opinion?

It is impossible to know the latter until we have adequately comprehended the nature of knowledge.
Theaetetus: As the case now stands, Socrates, we cannot help thinking as you say.
Socrates: To begin, then, at the beginning once more, what shall we say knowledge is? For surely we are not going to give it up yet, are we?
Theaetetus: Not by any means, unless, that is, you give it up.
Socrates: Tell us, then, what definition will make us contradict ourselves least.

Theaetetus: The one we tried before, Socrates; at any rate, I have nothing else to offer.
Socrates: What one?
Theaetetus: That knowledge is true opinion; for true opinion is surely free from error and all its results are fine and good.
Socrates: The man who was leading the way through the river, Theaetetus, said: “The result itself will show;” and so in this matter, if we go on with our search, perhaps the thing will turn up in our path and of itself reveal the object of our search;

but if we stay still, we shall discover nothing.
Theaetetus: You are right; let us go on with our investigation.
Socrates: Well, then, this at least calls for slight investigation; for you have a whole profession which declares that true opinion is not knowledge.
Theaetetus: How so? What profession is it?
Socrates: The profession of those who are greatest in wisdom, who are called orators and lawyers; for they persuade men by the art which they possess, not teaching them, but making them have whatever opinion they like. Or do you think there are any teachers so clever as to be able, in the short time allowed by the water-clock,

satisfactorily to teach the judges the truth about what happened to people who have been robbed of their money or have suffered other acts of violence, when there were no eyewitnesses?
Theaetetus: I certainly do not think so; but I think they can persuade them.
Socrates: And persuading them is making them have an opinion, is it not?
Theaetetus: Of course.
Socrates: Then when judges are justly persuaded about matters which one can know only by having seen them and in no other way, in such a case, judging of them from hearsay, having acquired a true opinion of them,

they have judged without knowledge, though they are rightly persuaded, if the judgement they have passed is correct, have they not?
Theaetetus: Certainly.
Socrates: But, my friend, if true opinion and knowledge were the same thing in law courts, the best of judges could never have true opinion without knowledge; in fact, however, it appears that the two are different.
Theaetetus: Oh yes, I remember now, Socrates, having heard someone make the distinction, but I had forgotten it. He said that knowledge was true opinion accompanied by reason,

but that unreasoning true opinion was outside of the sphere of knowledge; and matters of which there is not a rational explanation are unknowable—yes, that is what he called them—and those of which there is are knowable.
Socrates: I am glad you mentioned that. But tell us how he distinguished between the knowable and the unknowable, that we may see whether the accounts that you and I have heard agree.
Theaetetus: But I do not know whether I can think it out; but if someone else were to make the statement of it, I think I could follow.
Socrates: Listen then, while I relate it to you—“a dream for a dream.” I in turn

used to imagine that I heard certain persons say that the primary elements of which we and all else are composed admit of no rational explanation; for each alone by itself can only be named, and no qualification can be added, neither that it is nor that it is not,

for that would at once be adding to it existence or non-existence, whereas we must add nothing to it, if we are to speak of that itself alone. Indeed, not even “itself” or “that” or “each” or “alone” or “this” or anything else of the sort, of which there are many, must be added; for these are prevalent terms which are added to all things indiscriminately and are different from the things to which they are added; but if it were possible to explain an element, and it admitted of a rational explanation of its own, it would have to be explained apart from everything else. But in fact none of the primal elements can be expressed by reason;

they can only be named, for they have only a name; but the things composed of these are themselves complex, and so their names are complex and form a rational explanation; for the combination of names is the essence of reasoning. Thus the elements are not objects of reason or of knowledge, but only of perception, whereas the combinations of them are objects of knowledge and expression and true opinion. When therefore a man acquires without reasoning the true opinion about anything,

his mind has the truth about it, but has no knowledge; for he who cannot give and receive a rational explanation of a thing is without knowledge of it; but when he has acquired also a rational explanation he may possibly have become all that I have said and may now be perfect in knowledge. Is that the version of the dream you have heard, or is it different?
Theaetetus: That was it exactly.
Socrates: Are you satisfied, then, and do you state it in this way, that true opinion accompanied by reason is knowledge?
Theaetetus: Precisely.

Socrates: Can it be, Theaetetus, that we now, in this casual manner, have found out on this day what many wise men have long been seeking and have grown grey in the search?
Theaetetus: I, at any rate, Socrates, think our present statement is good.
Socrates: Probably this particular statement is so; for what knowledge could there still be apart from reason and right opinion? One point, however, in what has been said is unsatisfactory to me.
Theaetetus: What point?
Socrates: Just that which seems to be the cleverest; the assertion that the elements are unknowable and the class of combinations

is knowable.
Theaetetus: Is that not right?
Socrates: We are sure to find out, for we have as hostages the examples which he who said all this used in his argument.
Theaetetus: What examples?
Socrates: The elements in writing, the letters of the alphabet, and their combinations, the syllables ; or do you think the author of the statements we are discussing had something else in view?
Theaetetus: No; those are what he had in view.

Socrates: Let us, then, take them up and examine them, or rather, let us examine ourselves and see whether it was in accordance with this theory, or not, that we learned letters. First then, the syllables have a rational explanation, but the letters have not?
Theaetetus: I suppose so.
Socrates: I think so, too, decidedly. Now if anyone should ask about the first syllable of Socrates; “Theaetetus, tell me, what is SO?” What would you reply?
Theaetetus: I should say “S and O.”
Socrates: This, then, is your explanation of the syllable?
Theaetetus: Yes.

Socrates: Come now, in the same manner give me the explanation of the S.
Theaetetus: How can one give any elements of an element? For really, Socrates, the S is a voiceless letter, a mere noise, as of the tongue hissing; B again has neither voice nor noise, nor have most of the other letters; and so it is quite right to say that they have no explanation, seeing that the most distinct of them, the seven vowels, have only voice, but no explanation whatsoever.
Socrates: In this point, then, my friend, it would seem that we have reached a right conclusion about knowledge.
Theaetetus: I think we have.

Socrates: But have we been right in laying down the principle that whereas the letter is unknowable, yet the syllable is knowable?
Theaetetus: Probably.
Socrates: Well then, shall we say that the syllable is the two letters, or, if there be more than two, all of them, or is it a single concept that has arisen from their combination?
Theaetetus: I think we mean all the letters it contains.
Socrates: Now take the case of two, S and O. The two together are the first syllable of my name. He who knows it knows the two letters, does he not?

Theaetetus: Of course.
Socrates: He knows, that is, the S and the O.
Theaetetus: Yes.
Socrates: How is that? He is ignorant of each, and knowing neither of them he knows them both?
Theaetetus: That is monstrous and absurd, Socrates.
Socrates: And yet if a knowledge of each letter is necessary before one can know both, he who is ever to know a syllable must certainly know the letters first, and so our fine theory will have run away and vanished!

Theaetetus: And very suddenly, too.
Socrates: Yes, for we are not watching it carefully. Perhaps we ought to have said that the syllable is not the letters, but a single concept that has arisen from them, having a single form of its own, different from the letters.
Theaetetus: Certainly; and perhaps that will be better than the other way.
Socrates: Let us look into that; we must not give up in such unmanly fashion a great and impressive theory.
Theaetetus: No, we must not.

Socrates: Let it be, then, as we say now, that the syllable or combination is a single form arising out of the several conjoined elements, and that it is the same in words and in all other things.
Theaetetus: Certainly.
Socrates: Therefore there must be no parts of it.
Theaetetus: How so?
Socrates: Because if there are parts of anything, the whole must inevitably be all the parts; or do you assert also that the whole that has arisen out of the parts is a single concept different from all the parts?
Theaetetus: Yes, I do.
Socrates: Do you then say that all and the whole are the same,

or that each of the two is different from the other?
Theaetetus: I am not sure; but you tell me to answer boldly, so I take the risk and say that they are different.
Socrates: Your boldness, Theaetetus, is right; but whether your answer is so remains to be seen.
Theaetetus: Yes, certainly, we must see about that.
Socrates: The whole, then, according to our present view, would differ from all?
Theaetetus: Yes.
Socrates: How about this? Is there any difference between all in the plural and all in the singular? For instance, if we say one, two, three,

four, five, six, or twice three, or three times two, or four and two, or three and two and one, are we in all these forms speaking of the same or of different numbers?
Theaetetus: Of the same.
Socrates: That is, of six?
Theaetetus: Yes.
Socrates: Then in each form of speech we have spoken of all the six?
Theaetetus: Yes.
Socrates: And again do we not speak of one thing when we speak of them all?
Theaetetus: Assuredly.
Socrates: That is, of six?
Theaetetus: Yes.

Socrates: Then in all things that are made up of number, we apply the same term to all in the plural and all in the singular?
Theaetetus: Apparently.
Socrates: Here is another way of approaching the matter. The number of the fathom and the fathom are the same, are they not?
Theaetetus: Yes.
Socrates: And of the furlong likewise.
Theaetetus: Yes.
Socrates: And the number of the army is the same as the army, and all such cases are alike? In each of them all the number is all the thing.
Theaetetus: Yes.
Socrates: And is the number of each anything but

the parts of each?
Theaetetus: No.
Socrates: Everything that has parts, accordingly, consists of parts, does it not?
Theaetetus: Evidently.
Socrates: But we are agreed that the all must be all the parts if all the number is to be the all.
Theaetetus: Yes.
Socrates: Then the whole does not consist of parts, for if it consisted of all the parts it would be the all.
Theaetetus: That seems to be true.
Socrates: But is a part a part of anything in the world but the whole?
Theaetetus: Yes, of the all.

Socrates: You are putting up a brave fight, Theaetetus. But is not the all precisely that of which nothing is wanting?
Theaetetus: Necessarily.
Socrates: And is not just this same thing, from which nothing whatsoever is lacking, a whole? For that from which anything is lacking is neither a whole nor all, which have become identical simultaneously and for the same reason.
Theaetetus: I think now that there is no difference between all and whole.
Socrates: We were saying, were we not, that if there are parts of anything, the whole and all of it will be all the parts?
Theaetetus: Certainly.
Socrates: Once more, then, as I was trying to say just now, if the syllable is not the letters, does it not follow necessarily

that it contains the letters, not as parts of it, or else that being the same as the letters, it is equally knowable with them?
Theaetetus: It does.
Socrates: And it was in order to avoid this that we assumed that it was different from them?
Theaetetus: Yes.
Socrates: Well then, if the letters are not parts of the syllable, can you mention any other things which are parts of it, but are not the letters of it?
Theaetetus: Certainly not. For if I grant that there are parts of the syllable, it would be ridiculous to give up the letters and look for other things as parts.

Socrates: Without question, then, Theaetetus, the syllable would be, according to our present view, some indivisible concept.
Theaetetus: I agree.
Socrates: Do you remember, then, my friend, that we admitted a little while ago, on what we considered good grounds, that there can be no rational explanation of the primary elements of which other things are composed, because each of them, when taken by itself, is not composite, and we could not properly apply to such an element even the expression “be” or “this,” because these terms are different and alien, and for this reason it is irrational and unknowable?
Theaetetus: I remember.

Socrates: And is not this the sole reason why it is single in form and indivisible? I can see no other.
Theaetetus: There is no other to be seen.
Socrates: Then the syllable falls into the same class with the letter, if it has no parts and is a single form?
Theaetetus: Yes, unquestionably.
Socrates: If, then, the syllable is a plurality of letters and is a whole of which the letters are parts, the syllables and the letters are equally knowable and expressible, if all the parts were found to be the same as the whole.

Theaetetus: Certainly.
Socrates: But if one and indivisible, then syllable and likewise letter are equally irrational and unknowable; for the same cause will make them so.
Theaetetus: I cannot dispute it.
Socrates: Then we must not accept the statement of any one who says that the syllable is knowable and expressible, but the letter is not.
Theaetetus: No, not if we are convinced by our argument.

Socrates: But would you not rather accept the opposite belief, judging by your own experience when you were learning to read?
Theaetetus: What experience?
Socrates: In learning, you were merely constantly trying to distinguish between the letters both by sight and by hearing, keeping each of them distinct from the rest, that you might not be disturbed by their sequence when they were spoken or written.
Theaetetus: That is very true.
Socrates: And in the music school was not perfect attainment

the ability to follow each note and tell which string produced it; and everyone would agree that the notes are the elements of music?
Theaetetus: Yes, that is all true.
Socrates: Then if we are to argue from the elements and combinations in which we ourselves have experience to other things in general, we shall say that the elements as a class admit of a much clearer knowledge than the compounds and of a knowledge that is much more important for the complete attainment of each branch of learning, and if anyone says that the compound is by its nature knowable and the element unknowable, we shall consider that he is, intentionally or unintentionally, joking.
Theaetetus: Certainly.

Socrates: Still other proofs of this might be brought out, I think; but let us not on that account lose sight of the question before us, which is: What is meant by the doctrine that the most perfect knowledge arises from the addition of rational explanation to true opinion?
Theaetetus: No, we must not.
Socrates: Now what are we intended to understand by “rational explanation”? I think it means one of three things.
Theaetetus: What are they?

Socrates: The first would be making one's own thought clear through speech by means of verbs and nouns, imaging the opinion in the stream that flows through the lips, as in a mirror or water. Do you not think the rational explanation is something of that sort?
Theaetetus: Yes, I do. At any rate, we say that he who does that speaks or explains.
Socrates: Well, that is a thing that anyone can do sooner or later; he can show what he thinks about anything, unless he is deaf or dumb from the first; and so

all who have any right opinion will be found to have it with the addition of rational explanation, and there will henceforth be no possibility of right opinion apart from knowledge.
Theaetetus: True.
Socrates: Let us not, therefore, carelessly accuse him of talking nonsense who gave the definition of knowledge which we are now considering; for perhaps that is not what he meant. He may have meant that each person if asked about anything must be able in reply

to give his questioner an account of it in terms of its elements.
Theaetetus: As for example, Socrates?
Socrates: As, for example, Hesiod, speaking of a wagon, says, “a hundred pieces of wood in a wagon.” Now I could not name the pieces, nor, I fancy, could you; but if we were asked what a wagon is, we should be satisfied if we could say “wheels, axle, body, rims, yoke.”
Theaetetus: Certainly.
Socrates: But he, perhaps, would think we were ridiculous, just as he would if, on being asked about your name, we should reply by telling the syllables,

holding a right opinion and expressing correctly what we have to say, but should think we were grammarians and as such both possessed and were expressing as grammarians would the rational explanation of the name Theaetetus. He would say that it is impossible for anyone to give a rational explanation of anything with knowledge, until he gives a complete enumeration of the elements, combined with true opinion. That, I believe, is what was said before.
Theaetetus: Yes, it was.
Socrates: So, too, he would say that we have right opinion about a wagon, but that he who can give an account of its essential nature

in terms of those one hundred parts has by this addition added rational explanation to true opinion and has acquired technical knowledge of the essential nature of a wagon, in place of mere opinion, by describing the whole in terms of its elements.
Theaetetus: Do you agree to that, Socrates?
Socrates: If you, my friend, agree to it and accept the view that orderly description in terms of its elements is a rational account of anything, but that description in terms of syllables or still larger units is irrational,

tell me so, that we may examine the question.
Theaetetus: Certainly I accept it.
Socrates: Do you accept it in the belief that anyone has knowledge of anything when he thinks that the same element is a part sometimes of one thing and sometimes of another or when he is of opinion that the same thing has as a part of it sometimes one thing and sometimes another?
Theaetetus: Not at all, by Zeus.
Socrates: Then do you forget that when you began to learn to read you and the others did just that?
Theaetetus: Do you mean when we thought that sometimes one letter

and sometimes another belonged to the same syllable, and when we put the same letter sometimes into the proper syllable and sometimes into another?
Socrates: That is what I mean.
Theaetetus: By Zeus, I do not forget, nor do I think that those have knowledge who are in that condition.
Socrates: Take an example: When at such a stage in his progress a person in writing “Theaetetus” thinks he ought to write,

and actually does write, TH and E, and again in trying to write “Theodorus” thinks he ought to write, and does write, T and E, shall we say that he knows the first syllable of your names?
Theaetetus: No, we just now agreed that a person in such a condition has not yet gained knowledge.
Socrates: Then there is nothing to prevent the same person from being in that condition with respect to the second and third and fourth syllables?
Theaetetus: No, nothing.
Socrates: Then, in that case, he has in mind the orderly description in terms of letters, and will write “Theaetetus” with right opinion, when he writes the letters in order?
Theaetetus: Evidently.

Socrates: But he is still, as we say, without knowledge, though he has right opinion?
Theaetetus: Yes.
Socrates: Yes, but with his opinion he has rational explanation; for he wrote with the method in terms of letters in his mind, and we agreed that that was rational explanation.
Theaetetus: True.
Socrates: There is, then, my friend, a combination of right opinion with rational explanation, which cannot as yet properly be called knowledge?
Theaetetus: There is not much doubt about it.
Socrates: So it seems that the perfectly true definition of knowledge, which we thought we had, was but a golden dream. Or shall we wait a bit before we condemn it? Perhaps the definition to be adopted is not this,

but the remaining one of the three possibilities one of which we said must be affirmed by anyone who asserts that knowledge is right opinion combined with rational explanation.
Theaetetus: I am glad you called that to mind. For there is still one left. The first was a kind of vocal image of the thought, the second the orderly approach to the whole through the elements, which we have just been discussing, and what is the third?
Socrates: It is just the definition which most people would give, that knowledge is the ability to tell some characteristic by which the object in question differs from all others.
Theaetetus: As an example of the method, what explanation can you give me, and of what thing?

Socrates: As an example, if you like, take the sun: I think it is enough for you to be told that it is the brightest of the heavenly bodies that revolve about the earth.
Theaetetus: Certainly.
Socrates: Understand why I say this. It is because, as we were just saying, if you get hold of the distinguishing characteristic by which a given thing differs from the rest, you will, as some say, get hold of the definition or explanation of it; but so long as you cling to some common quality, your explanation will pertain to all those objects to which the common quality belongs.

Theaetetus: I understand; and it seems to me that it is quite right to call that kind a rational explanation or definition.
Socrates: Then he who possesses right opinion about anything and adds thereto a comprehension of the difference which distinguishes it from other things will have acquired knowledge of that thing of which he previously had only opinion.
Theaetetus: That is what we affirm.
Socrates: Theaetetus, now that I have come closer to our statement, I do not understand it at all. It is like coming close to a scene-painting. While I stood off at a distance, I thought there was something in it.
Theaetetus: What do you mean?

Socrates: I will tell you if I can. Assume that I have right opinion about you; if I add the explanation or definition of you, then I have knowledge of you, otherwise I have merely opinion.
Theaetetus: Yes.
Socrates: But explanation was, we agreed, the interpretation of your difference.
Theaetetus: It was.
Socrates: Then so long as I had merely opinion, I did not grasp in my thought any of the points in which you differ from others?
Theaetetus: Apparently not.
Socrates: Therefore I was thinking of some one of the common traits which you possess no more than other men.

Theaetetus: You must have been.
Socrates: For heaven's sake! How in the world could I in that case have any opinion about you more than about anyone else? Suppose that I thought “That is Theaetetus which is a man and has nose and eyes and mouth” and so forth, mentioning all the parts. Can this thought make me think of Theaetetus any more than of Theodorus or of the meanest of the Mysians, as the saying is?
Theaetetus: Of course not.
Socrates: But if I think not only of a man with nose and eyes,

but of one with snub nose and protruding eyes, shall I then have an opinion of you any more than of myself and all others like me?
Theaetetus: Not at all.
Socrates: No; I fancy Theaetetus will not be the object of opinion in me until this snubnosedness of yours has stamped and deposited in my mind a memorial different from those of the other examples of snubnosedness that I have seen, and the other traits that make up your personality have done the like. Then that memorial, if I meet you again tomorrow, will awaken my memory and make me have right opinion about you.
Theaetetus: Very true.

Socrates: Then right opinion also would have to do with differences in any given instance?
Theaetetus: At any rate, it seems so.
Socrates: Then what becomes of the addition of reason or explanation to right opinion? For if it is defined as the addition of an opinion of the way in which a given thing differs from the rest, it is an utterly absurd injunction.
Theaetetus: How so?
Socrates: When we have a right opinion of the way in which certain things differ from other things, we are told to acquire a right opinion of the way in which those same things differ from other things! On this plan the twirling of a scytale or a pestle or anything of the sort would be as nothing

compared with this injunction. It might more justly be called a blind man's giving directions; for to command us to acquire that which we already have, in order to learn that of which we already have opinion, is very like a man whose sight is mightily darkened.
Theaetetus: Tell me now, what did you intend to say when you asked the question a while ago?
Socrates: If, my boy, the command to add reason or explanation means learning to know and not merely getting an opinion about the difference, our splendid definition of knowledge would be a fine affair! For learning to know is acquiring knowledge,

is it not?
Theaetetus: Yes.
Socrates: Then, it seems, if asked, “What is knowledge?” our leader will reply that it is right opinion with the addition of a knowledge of difference; for that would, according to him, be the addition of reason or explanation.
Theaetetus: So it seems.
Socrates: And it is utterly silly, when we are looking for a definition of knowledge, to say that it is right opinion with knowledge, whether of difference or of anything else whatsoever. So neither perception, Theaetetus, nor true opinion, nor reason or explanation

combined with true opinion could be knowledge.
Theaetetus: Apparently not.
Socrates: Are we then, my friend, still pregnant and in travail with knowledge, or have we brought forth everything?
Theaetetus: Yes, we have, and, by Zeus, Socrates, with your help I have already said more than there was in me.
Socrates: Then does our art of midwifery declare to us that all the offspring that have been born are mere wind-eggs and not worth rearing?
Theaetetus: It does, decidedly.
Socrates: If after this you ever undertake to conceive other thoughts, Theaetetus, and do conceive,

you will be pregnant with better thoughts than these by reason of the present search, and if you remain barren, you will be less harsh and gentler to your associates, for you will have the wisdom not to think you know that which you do not know. So much and no more my art can accomplish; nor do I know aught of the things that are known by others, the great and wonderful men who are today and have been in the past. This art, however, both my mother and I received from God, she for women and I for young and noble men and for all who are fair.

And now I must go to the Porch of the King, to answer to the suit which Meletus has brought against me. But in the morning, Theodorus, let us meet here again.

Платон, Теэтет