Σοκράτης, Τίμαιος, Ἑρμοκράτης, Κριτίας
Σωκράτης: εἷς, δύο, τρεῖς: ὁ δὲ δὴ τέταρτος ἡμῖν, ὦ φίλε Τίμαιε, ποῦ τῶν χθὲς μὲν δαιτυμόνων, τὰ νῦν δὲ ἑστιατόρων;
Τίμαιος: ἀσθένειά τις αὐτῷ συνέπεσεν, ὦ Σώκρατες: οὐ γὰρ ἂν ἑκὼν τῆσδε ἀπελείπετο τῆς συνουσίας.
Σωκράτης: οὐκοῦν σὸν τῶνδέ τε ἔργον καὶ τὸ ὑπὲρ τοῦ ἀπόντος ἀναπληροῦν μέρος;
Τίμαιος: πάνυ μὲν οὖν, καὶ κατὰ δύναμίν γε οὐδὲν ἐλλείψομεν: οὐδὲ γὰρ ἂν εἴη δίκαιον, χθὲς ὑπὸ σοῦ ξενισθέντας οἷς ἦν πρέπον ξενίοις, μὴ οὐ προθύμως σὲ τοὺς λοιποὺς ἡμῶν ἀνταφεστιᾶν.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν μέμνησθε ὅσα ὑμῖν καὶ περὶ ὧν ἐπέταξα εἰπεῖν;
Τίμαιος: τὰ μὲν μεμνήμεθα, ὅσα δὲ μή, σὺ παρὼν ὑπομνήσεις: μᾶλλον δέ, εἰ μή τί σοι χαλεπόν, ἐξ ἀρχῆς διὰ βραχέων πάλιν ἐπάνελθε αὐτά, ἵνα βεβαιωθῇ μᾶλλον παρ' ἡμῖν.
Σωκράτης: ταῦτ' ἔσται. χθές που τῶν ὑπ' ἐμοῦ ῥηθέντων λόγων περὶ πολιτείας ἦν τὸ κεφάλαιον οἵα τε καὶ ἐξ οἵων ἀνδρῶν ἀρίστη κατεφαίνετ' ἄν μοι γενέσθαι.
Τίμαιος: καὶ μάλα γε ἡμῖν, ὦ Σώκρατες, ῥηθεῖσα πᾶσιν κατὰ νοῦν.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν οὐ τὸ τῶν γεωργῶν ὅσαι τε ἄλλαι τέχναι πρῶτον ἐν αὐτῇ χωρὶς διειλόμεθα ἀπὸ τοῦ γένους τοῦ τῶν προπολεμησόντων;
Τίμαιος: ναί.
Σωκράτης: καὶ κατὰ φύσιν δὴ δόντες τὸ καθ' αὑτὸν ἑκάστῳ
πρόσφορον ἓν μόνον ἐπιτήδευμα, μίαν ἑκάστῳ τέχνην, τούτους οὓς πρὸ πάντων ἔδει πολεμεῖν, εἴπομεν ὡς ἄρ' αὐτοὺς δέοι φύλακας εἶναι μόνον τῆς πόλεως, εἴτε τις ἔξωθεν ἢ καὶ τῶν ἔνδοθεν ἴοι κακουργήσων, δικάζοντας μὲν πρᾴως τοῖς
ἀρχομένοις ὑπ' αὐτῶν καὶ φύσει φίλοις οὖσιν, χαλεποὺς δὲ ἐν ταῖς μάχαις τοῖς ἐντυγχάνουσιν τῶν ἐχθρῶν γιγνομένους.
Τίμαιος: παντάπασι μὲν οὖν.
Σωκράτης: φύσιν γὰρ οἶμαί τινα τῶν φυλάκων τῆς ψυχῆς ἐλέγομεν ἅμα μὲν θυμοειδῆ, ἅμα δὲ φιλόσοφον δεῖν εἶναι διαφερόντως, ἵνα πρὸς ἑκατέρους δύναιντο ὀρθῶς πρᾷοι καὶ χαλεποὶ γίγνεσθαι.
Τίμαιος: ναί.
Σωκράτης: τί δὲ τροφήν; ἆρ' οὐ γυμναστικῇ καὶ μουσικῇ μαθήμασίν τε ὅσα προσήκει τούτοις, ἐν ἅπασι τεθράφθαι;
Τίμαιος: πάνυ μὲν οὖν.
Σωκράτης: τοὺς δέ γε οὕτω τραφέντας ἐλέχθη που μήτε χρυσὸν μήτε ἄργυρον μήτε ἄλλο ποτὲ μηδὲν κτῆμα ἑαυτῶν ἴδιον νομίζειν δεῖν, ἀλλ' ὡς ἐπικούρους μισθὸν λαμβάνοντας τῆς φυλακῆς παρὰ τῶν σῳζομένων ὑπ' αὐτῶν, ὅσος σώφροσιν μέτριος, ἀναλίσκειν τε δὴ κοινῇ καὶ συνδιαιτωμένους μετὰ ἀλλήλων ζῆν, ἐπιμέλειαν ἔχοντας ἀρετῆς διὰ παντός, τῶν ἄλλων ἐπιτηδευμάτων ἄγοντας σχολήν.
Τίμαιος: ἐλέχθη καὶ ταῦτα ταύτῃ.
Σωκράτης: καὶ μὲν δὴ καὶ περὶ γυναικῶν ἐπεμνήσθημεν, ὡς τὰς φύσεις τοῖς ἀνδράσιν παραπλησίας εἴη συναρμοστέον, καὶ τὰ ἐπιτηδεύματα πάντα κοινὰ κατά τε πόλεμον καὶ κατὰ τὴν ἄλλην δίαιταν δοτέον πάσαις.
Τίμαιος: ταύτῃ καὶ ταῦτα ἐλέγετο.
Σωκράτης: τί δὲ δὴ τὸ περὶ τῆς παιδοποιίας; ἢ τοῦτο μὲν διὰ τὴν ἀήθειαν τῶν λεχθέντων εὐμνημόνευτον, ὅτι κοινὰ τὰ τῶν γάμων καὶ τὰ τῶν παίδων πᾶσιν ἁπάντων ἐτίθεμεν, μηχανωμένους ὅπως μηδείς ποτε τὸ γεγενημένον αὐτῶν ἰδίᾳ γνώσοιτο,
νομιοῦσιν δὲ πάντες πάντας αὐτοὺς ὁμογενεῖς, ἀδελφὰς μὲν καὶ ἀδελφοὺς ὅσοιπερ ἂν τῆς πρεπούσης ἐντὸς ἡλικίας γίγνωνται, τοὺς δ' ἔμπροσθεν καὶ ἄνωθεν γονέας τε καὶ γονέων προγόνους, τοὺς δ' εἰς τὸ κάτωθεν ἐκγόνους παῖδάς τε ἐκγόνων;
Τίμαιος: ναί, καὶ ταῦτα εὐμνημόνευτα ᾗ λέγεις.
Σωκράτης: ὅπως δὲ δὴ κατὰ δύναμιν εὐθὺς γίγνοιντο ὡς ἄριστοι τὰς φύσεις, ἆρ' οὐ μεμνήμεθα ὡς τοὺς ἄρχοντας ἔφαμεν καὶ τὰς ἀρχούσας δεῖν εἰς τὴν τῶν γάμων σύνερξιν λάθρᾳ
μηχανᾶσθαι κλήροις τισὶν ὅπως οἱ κακοὶ χωρὶς οἵ τ' ἀγαθοὶ ταῖς ὁμοίαις ἑκάτεροι συλλήξονται, καὶ μή τις αὐτοῖς ἔχθρα διὰ ταῦτα γίγνηται, τύχην ἡγουμένοις αἰτίαν τῆς συλλήξεως;
Τίμαιος: μεμνήμεθα.
Σωκράτης: καὶ μὴν ὅτι γε τὰ μὲν τῶν ἀγαθῶν θρεπτέον ἔφαμεν εἶναι, τὰ δὲ τῶν κακῶν εἰς τὴν ἄλλην λάθρᾳ διαδοτέον πόλιν: ἐπαυξανομένων δὲ σκοποῦντας ἀεὶ τοὺς ἀξίους πάλιν ἀνάγειν δεῖν, τοὺς δὲ παρὰ σφίσιν ἀναξίους εἰς τὴν τῶν ἐπανιόντων χώραν μεταλλάττειν;
Τίμαιος: οὕτως.
Σωκράτης: ἆρ' οὖν δὴ διεληλύθαμεν ἤδη καθάπερ χθές, ὡς ἐν κεφαλαίοις πάλιν ἐπανελθεῖν, ἢ ποθοῦμεν ἔτι τι τῶν ῥηθέντων, ὦ φίλε Γίμαιε, ὡς ἀπολειπόμενον;
Τίμαιος: οὐδαμῶς, ἀλλὰ αὐτὰ ταῦτ' ἦν τὰ λεχθέντα, ὦ Σώκρατες.
Σωκράτης: ἀκούοιτ' ἂν ἤδη τὰ μετὰ ταῦτα περὶ τῆς πολιτείας ἣν διήλθομεν, οἷόν τι πρὸς αὐτὴν πεπονθὼς τυγχάνω. προσέοικεν δὲ δή τινί μοι τοιῷδε τὸ πάθος, οἷον εἴ τις ζῷα καλά που θεασάμενος, εἴτε ὑπὸ γραφῆς εἰργασμένα εἴτε καὶ ζῶντα ἀληθινῶς ἡσυχίαν δὲ ἄγοντα, εἰς ἐπιθυμίαν ἀφίκοιτο θεάσασθαι κινούμενά τε αὐτὰ καί τι τῶν τοῖς σώμασιν δοκούντων
προσήκειν κατὰ τὴν ἀγωνίαν ἀθλοῦντα: ταὐτὸν καὶ ἐγὼ πέπονθα πρὸς τὴν πόλιν ἣν διήλθομεν. ἡδέως γὰρ ἄν του λόγῳ διεξιόντος ἀκούσαιμ' ἂν ἄθλους οὓς πόλις ἀθλεῖ, τούτους αὐτὴν ἀγωνιζομένην πρὸς πόλεις ἄλλας, πρεπόντως εἴς τε πόλεμον ἀφικομένην καὶ ἐν τῷ πολεμεῖν τὰ προσήκοντα ἀποδιδοῦσαν τῇ παιδείᾳ καὶ τροφῇ κατά τε τὰς ἐν τοῖς ἔργοις πράξεις καὶ κατὰ τὰς ἐν τοῖς λόγοις διερμηνεύσεις πρὸς ἑκάστας τῶν πόλεων. ταῦτ' οὖν, ὦ Κριτία καὶ Ἑρμόκρατες,
ἐμαυτοῦ μὲν αὐτὸς κατέγνωκα μή ποτ' ἂν δυνατὸς γενέσθαι τοὺς ἄνδρας καὶ τὴν πόλιν ἱκανῶς ἐγκωμιάσαι. καὶ τὸ μὲν ἐμὸν οὐδὲν θαυμαστόν: ἀλλὰ τὴν αὐτὴν δόξαν εἴληφα καὶ περὶ τῶν πάλαι γεγονότων καὶ περὶ τῶν νῦν ὄντων ποιητῶν, οὔτι τὸ ποιητικὸν ἀτιμάζων γένος, ἀλλὰ παντὶ δῆλον ὡς τὸ μιμητικὸν ἔθνος, οἷς ἂν ἐντραφῇ, ταῦτα μιμήσεται ῥᾷστα καὶ ἄριστα, τὸ δ' ἐκτὸς τῆς τροφῆς ἑκάστοις
γιγνόμενον χαλεπὸν μὲν ἔργοις, ἔτι δὲ χαλεπώτερον λόγοις εὖ μιμεῖσθαι. τὸ δὲ τῶν σοφιστῶν γένος αὖ πολλῶν μὲν λόγων καὶ καλῶν ἄλλων μάλ' ἔμπειρον ἥγημαι, φοβοῦμαι δὲ μή πως, ἅτε πλανητὸν ὂν κατὰ πόλεις οἰκήσεις τε ἰδίας οὐδαμῇ διῳκηκός, ἄστοχον ἅμα φιλοσόφων ἀνδρῶν ᾖ καὶ πολιτικῶν, ὅς' ἂν οἷά τε ἐν πολέμῳ καὶ μάχαις πράττοντες ἔργῳ καὶ λόγῳ προσομιλοῦντες ἑκάστοις πράττοιεν καὶ λέγοιεν. καταλέλειπται δὴ τὸ τῆς ὑμετέρας ἕξεως γένος,
ἅμα ἀμφοτέρων φύσει καὶ τροφῇ μετέχον. Τίμαιός τε γὰρ ὅδε, εὐνομωτάτης ὢν πόλεως τῆς ἐν Ἰταλίᾳ Λοκρίδος, οὐσίᾳ καὶ γένει οὐδενὸς ὕστερος ὢν τῶν ἐκεῖ, τὰς μεγίστας μὲν ἀρχάς τε καὶ τιμὰς τῶν ἐν τῇ πόλει μετακεχείρισται, φιλοσοφίας δ' αὖ κατ' ἐμὴν δόξαν ἐπ' ἄκρον ἁπάσης ἐλήλυθεν: Κριτίαν δέ που πάντες οἱ τῇδε ἴσμεν οὐδενὸς ἰδιώτην ὄντα ὧν λέγομεν. τῆς δὲ Ἑρμοκράτους αὖ περὶ φύσεως καὶ τροφῆς, πρὸς ἅπαντα ταῦτ' εἶναι ἱκανὴν πολλῶν μαρτυρούντων
πιστευτέον. διὸ καὶ χθὲς ἐγὼ διανοούμενος, ὑμῶν δεομένων τὰ περὶ τῆς πολιτείας διελθεῖν, προθύμως ἐχαριζόμην, εἰδὼς ὅτι τὸν ἑξῆς λόγον οὐδένες ἂν ὑμῶν ἐθελόντων ἱκανώτερον ἀποδοῖεν—εἰς γὰρ πόλεμον πρέποντα καταστήσαντες τὴν πόλιν ἅπαντ' αὐτῇ τὰ προσήκοντα ἀποδοῖτ' ἂν μόνοι τῶν νῦν—εἰπὼν δὴ τἀπιταχθέντα ἀντεπέταξα ὑμῖν ἃ καὶ νῦν λέγω. συνωμολογήσατ' οὖν κοινῇ σκεψάμενοι πρὸς ὑμᾶς
αὐτοὺς εἰς νῦν ἀνταποδώσειν μοι τὰ τῶν λόγων ξένια, πάρειμί τε οὖν δὴ κεκοσμημένος ἐπ' αὐτὰ καὶ πάντων ἑτοιμότατος ὢν δέχεσθαι.
Ἑρμοκράτης: καὶ μὲν δή, καθάπερ εἶπεν Τίμαιος ὅδε, ὦ Σώκρατες, οὔτε ἐλλείψομεν προθυμίας οὐδὲν οὔτε ἔστιν οὐδεμία πρόφασις ἡμῖν τοῦ μὴ δρᾶν ταῦτα: ὥστε καὶ χθές, εὐθὺς ἐνθένδε ἐπειδὴ παρὰ Κριτίαν πρὸς τὸν ξενῶνα οὗ καὶ καταλύομεν ἀφικόμεθα, καὶ ἔτι πρότερον καθ' ὁδὸν αὐτὰ ταῦτ' ἐσκοποῦμεν.
ὅδε οὖν ἡμῖν λόγον εἰσηγήσατο ἐκ παλαιᾶς ἀκοῆς: ὃν καὶ νῦν λέγε, ὦ Κριτία, τῷδε, ἵνα συνδοκιμάσῃ πρὸς τὴν ἐπίταξιν εἴτ' ἐπιτήδειος εἴτε ἀνεπιτήδειός ἐστι.
Κριτίας: ταῦτα χρὴ δρᾶν, εἰ καὶ τῷ τρίτῳ κοινωνῷ Τιμαίῳ συνδοκεῖ.
Τίμαιος: δοκεῖ μήν.
Κριτίας: ἄκουε δή, ὦ Σώκρατες, λόγου μάλα μὲν ἀτόπου, παντάπασί γε μὴν ἀληθοῦς, ὡς ὁ τῶν ἑπτὰ σοφώτατος
Σόλων ποτ' ἔφη. ἦν μὲν οὖν οἰκεῖος καὶ σφόδρα φίλος ἡμῖν Δρωπίδου τοῦ προπάππου, καθάπερ λέγει πολλαχοῦ καὶ αὐτὸς ἐν τῇ ποιήσει: πρὸς δὲ Κριτίαν τὸν ἡμέτερον πάππον εἶπεν, ὡς ἀπεμνημόνευεν αὖ πρὸς ἡμᾶς ὁ γέρων, ὅτι μεγάλα καὶ θαυμαστὰ τῆσδ' εἴη παλαιὰ ἔργα τῆς πόλεως ὑπὸ χρόνου καὶ φθορᾶς ἀνθρώπων ἠφανισμένα, πάντων δὲ ἓν μέγιστον,
οὗ νῦν ἐπιμνησθεῖσιν πρέπον ἂν ἡμῖν εἴη σοί τε ἀποδοῦναι χάριν καὶ τὴν θεὸν ἅμα ἐν τῇ πανηγύρει δικαίως τε καὶ ἀληθῶς οἷόνπερ ὑμνοῦντας ἐγκωμιάζειν.
Σωκράτης: εὖ λέγεις. ἀλλὰ δὴ ποῖον ἔργον τοῦτο Κριτίας οὐ λεγόμενον μέν, ὡς δὲ πραχθὲν ὄντως ὑπὸ τῆσδε τῆς πόλεως ἀρχαῖον διηγεῖτο κατὰ τὴν Σόλωνος ἀκοήν;
Κριτίας: ἐγὼ φράσω, παλαιὸν ἀκηκοὼς λόγον οὐ νέου ἀνδρός. ἦν μὲν γὰρ δὴ τότε Κριτίας, ὡς ἔφη, σχεδὸν ἐγγὺς
ἤδη τῶν ἐνενήκοντα ἐτῶν, ἐγὼ δέ πῃ μάλιστα δεκέτης: ἡ δὲ Κουρεῶτις ἡμῖν οὖσα ἐτύγχανεν Ἀπατουρίων. τὸ δὴ τῆς ἑορτῆς σύνηθες ἑκάστοτε καὶ τότε συνέβη τοῖς παισίν: ἆθλα γὰρ ἡμῖν οἱ πατέρες ἔθεσαν ῥαψῳδίας. πολλῶν μὲν οὖν δὴ καὶ πολλὰ ἐλέχθη ποιητῶν ποιήματα, ἅτε δὲ νέα κατ' ἐκεῖνον τὸν χρόνον ὄντα τὰ Σόλωνος πολλοὶ τῶν παίδων ᾔσαμεν. εἶπεν οὖν τις τῶν φρατέρων, εἴτε δὴ δοκοῦν αὐτῷ τότε εἴτε καὶ χάριν τινὰ τῷ Κριτίᾳ φέρων, δοκεῖν οἱ τά τε
ἄλλα σοφώτατον γεγονέναι Σόλωνα καὶ κατὰ τὴν ποίησιν αὖ τῶν ποιητῶν πάντων ἐλευθεριώτατον. ὁ δὴ γέρων— σφόδρα γὰρ οὖν μέμνημαι—μάλα τε ἥσθη καὶ διαμειδιάσας εἶπεν: “εἴ γε, ὦ Ἀμύνανδρε, μὴ παρέργῳ τῇ ποιήσει κατεχρήσατο, ἀλλ' ἐσπουδάκει καθάπερ ἄλλοι, τόν τε λόγον ὃν ἀπ' Αἰγύπτου δεῦρο ἠνέγκατο ἀπετέλεσεν, καὶ μὴ διὰ τὰς στάσεις ὑπὸ κακῶν τε ἄλλων ὅσα ηὗρεν ἐνθάδε ἥκων ἠναγκάσθη
καταμελῆσαι, κατά γε ἐμὴν δόξαν οὔτε Ἡσίοδος οὔτε Ὅμηρος οὔτε ἄλλος οὐδεὶς ποιητὴς εὐδοκιμώτερος ἐγένετο ἄν ποτε αὐτοῦ.” “τίς δ' ἦν ὁ λόγος,” ἦ δ' ὅς, “ὦ Κριτία;” “ἦ περὶ μεγίστης,” ἔφη, “καὶ ὀνομαστοτάτης πασῶν δικαιότατ' ἂν πράξεως οὔσης, ἣν ἥδε ἡ πόλις ἔπραξε μέν, διὰ δὲ χρόνον καὶ φθορὰν τῶν ἐργασαμένων οὐ διήρκεσε δεῦρο ὁ λόγος.” “λέγε ἐξ ἀρχῆς,” ἦ δ' ὅς, “τί τε καὶ πῶς καὶ παρὰ τίνων ὡς ἀληθῆ διακηκοὼς ἔλεγεν ὁ Σόλων.”
“ἔστιν τις κατ' Αἴγυπτον,” ἦ δ' ὅς, “ἐν τῷ Δέλτα, περὶ ὃν κατὰ κορυφὴν σχίζεται τὸ τοῦ Νείλου ῥεῦμα Σαϊτικὸς ἐπικαλούμενος νομός, τούτου δὲ τοῦ νομοῦ μεγίστη πόλις Σάις—ὅθεν δὴ καὶ Ἄμασις ἦν ὁ βασιλεύς—οἷς τῆς πόλεως θεὸς ἀρχηγός τίς ἐστιν, Αἰγυπτιστὶ μὲν τοὔνομα Νηίθ, Ἑλληνιστὶ δέ, ὡς ὁ ἐκείνων λόγος, Ἀθηνᾶ: μάλα δὲ φιλαθήναιοι καί τινα τρόπον οἰκεῖοι τῶνδ' εἶναί φασιν. οἷ δὴ Σόλων ἔφη πορευθεὶς σφόδρα τε γενέσθαι παρ' αὐτοῖς ἔντιμος,
καὶ δὴ καὶ τὰ παλαιὰ ἀνερωτῶν ποτε τοὺς μάλιστα περὶ ταῦτα τῶν ἱερέων ἐμπείρους, σχεδὸν οὔτε αὑτὸν οὔτε ἄλλον Ἕλληνα οὐδένα οὐδὲν ὡς ἔπος εἰπεῖν εἰδότα περὶ τῶν τοιούτων ἀνευρεῖν. καί ποτε προαγαγεῖν βουληθεὶς αὐτοὺς περὶ τῶν ἀρχαίων εἰς λόγους, τῶν τῇδε τὰ ἀρχαιότατα λέγειν ἐπιχειρεῖν, περὶ Φορωνέως τε τοῦ πρώτου λεχθέντος καὶ Νιόβης, καὶ μετὰ τὸν κατακλυσμὸν αὖ περὶ Δευκαλίωνος
καὶ Πύρρας ὡς διεγένοντο μυθολογεῖν, καὶ τοὺς ἐξ αὐτῶν γενεαλογεῖν, καὶ τὰ τῶν ἐτῶν ὅσα ἦν οἷς ἔλεγεν πειρᾶσθαι διαμνημονεύων τοὺς χρόνους ἀριθμεῖν: καί τινα εἰπεῖν τῶν ἱερέων εὖ μάλα παλαιόν: ‘ὦ Σόλων, Σόλων, Ἕλληνες ἀεὶ παῖδές ἐστε, γέρων δὲ Ἕλλην οὐκ ἔστιν.’ ἀκούσας οὖν, ‘πῶς τί τοῦτο λέγεις;’ φάναι. ‘νέοι ἐστέ,’ εἰπεῖν, ‘τὰς ψυχὰς πάντες: οὐδεμίαν γὰρ ἐν αὐταῖς ἔχετε δι' ἀρχαίαν ἀκοὴν παλαιὰν δόξαν οὐδὲ μάθημα χρόνῳ πολιὸν οὐδέν. τὸ
δὲ τούτων αἴτιον τόδε. πολλαὶ κατὰ πολλὰ φθοραὶ γεγόνασιν ἀνθρώπων καὶ ἔσονται, πυρὶ μὲν καὶ ὕδατι μέγισται, μυρίοις δὲ ἄλλοις ἕτεραι βραχύτεραι. τὸ γὰρ οὖν καὶ παρ' ὑμῖν λεγόμενον, ὥς ποτε Φαέθων Ἡλίου παῖς τὸ τοῦ πατρὸς ἅρμα ζεύξας διὰ τὸ μὴ δυνατὸς εἶναι κατὰ τὴν τοῦ πατρὸς ὁδὸν ἐλαύνειν τά τ' ἐπὶ γῆς συνέκαυσεν καὶ αὐτὸς κεραυνωθεὶς διεφθάρη, τοῦτο μύθου μὲν σχῆμα ἔχον λέγεται, τὸ δὲ
ἀληθές ἐστι τῶν περὶ γῆν κατ' οὐρανὸν ἰόντων παράλλαξις καὶ διὰ μακρῶν χρόνων γιγνομένη τῶν ἐπὶ γῆς πυρὶ πολλῷ φθορά. τότε οὖν ὅσοι κατ' ὄρη καὶ ἐν ὑψηλοῖς τόποις καὶ ἐν ξηροῖς οἰκοῦσιν μᾶλλον διόλλυνται τῶν ποταμοῖς καὶ θαλάττῃ προσοικούντων: ἡμῖν δὲ ὁ Νεῖλος εἴς τε τἆλλα σωτὴρ καὶ τότε ἐκ ταύτης τῆς ἀπορίας σῴζει λυόμενος. ὅταν δ' αὖ θεοὶ τὴν γῆν ὕδασιν καθαίροντες κατακλύζωσιν, οἱ μὲν ἐν τοῖς ὄρεσιν διασῴζονται βουκόλοι νομῆς τε, οἱ δ' ἐν ταῖς
παρ' ὑμῖν πόλεσιν εἰς τὴν θάλατταν ὑπὸ τῶν ποταμῶν φέρονται: κατὰ δὲ τήνδε χώραν οὔτε τότε οὔτε ἄλλοτε ἄνωθεν ἐπὶ τὰς ἀρούρας ὕδωρ ἐπιρρεῖ, τὸ δ' ἐναντίον κάτωθεν πᾶν ἐπανιέναι πέφυκεν. ὅθεν καὶ δι' ἃς αἰτίας τἀνθάδε σῳζόμενα λέγεται παλαιότατα: τὸ δὲ ἀληθές, ἐν πᾶσιν τοῖς τόποις ὅπου μὴ χειμὼν ἐξαίσιος ἢ καῦμα ἀπείργει, πλέον,
τοτὲ δὲ ἔλαττον ἀεὶ γένος ἐστὶν ἀνθρώπων. ὅσα δὲ ἢ παρ' ὑμῖν ἢ τῇδε ἢ καὶ κατ' ἄλλον τόπον ὧν ἀκοῇ ἴσμεν, εἴ πού τι καλὸν ἢ μέγα γέγονεν ἢ καί τινα διαφορὰν ἄλλην ἔχον, πάντα γεγραμμένα ἐκ παλαιοῦ τῇδ' ἐστὶν ἐν τοῖς ἱεροῖς καὶ σεσωσμένα: τὰ δὲ παρ' ὑμῖν καὶ τοῖς ἄλλοις ἄρτι κατεσκευασμένα ἑκάστοτε τυγχάνει γράμμασι καὶ ἅπασιν ὁπόσων πόλεις δέονται, καὶ πάλιν δι' εἰωθότων ἐτῶν ὥσπερ νόσημα ἥκει φερόμενον αὐτοῖς ῥεῦμα οὐράνιον καὶ τοὺς ἀγραμμάτους
τε καὶ ἀμούσους ἔλιπεν ὑμῶν, ὥστε πάλιν ἐξ ἀρχῆς οἷον νέοι γίγνεσθε, οὐδὲν εἰδότες οὔτε τῶν τῇδε οὔτε τῶν παρ' ὑμῖν, ὅσα ἦν ἐν τοῖς παλαιοῖς χρόνοις. τὰ γοῦν νυνδὴ γενεαλογηθέντα, ὦ Σόλων, περὶ τῶν παρ' ὑμῖν ἃ διῆλθες, παίδων βραχύ τι διαφέρει μύθων, οἳ πρῶτον μὲν ἕνα γῆς κατακλυσμὸν μέμνησθε πολλῶν ἔμπροσθεν γεγονότων, ἔτι δὲ τὸ κάλλιστον καὶ ἄριστον γένος ἐπ' ἀνθρώπους ἐν τῇ χώρᾳ παρ' ὑμῖν οὐκ ἴστε γεγονός, ἐξ ὧν σύ τε καὶ πᾶσα ἡ
πόλις ἔστιν τὰ νῦν ὑμῶν, περιλειφθέντος ποτὲ σπέρματος βραχέος, ἀλλ' ὑμᾶς λέληθεν διὰ τὸ τοὺς περιγενομένους ἐπὶ πολλὰς γενεὰς γράμμασιν τελευτᾶν ἀφώνους. ἦν γὰρ δή ποτε, ὦ Σόλων, ὑπὲρ τὴν μεγίστην φθορὰν ὕδασιν ἡ νῦν Ἀθηναίων οὖσα πόλις ἀρίστη πρός τε τὸν πόλεμον καὶ κατὰ πάντα εὐνομωτάτη διαφερόντως: ᾗ κάλλιστα ἔργα καὶ πολιτεῖαι γενέσθαι λέγονται κάλλισται πασῶν ὁπόσων ὑπὸ
τὸν οὐρανὸν ἡμεῖς ἀκοὴν παρεδεξάμεθα.’ ἀκούσας οὖν ὁ Σόλων ἔφη θαυμάσαι καὶ πᾶσαν προθυμίαν σχεῖν δεόμενος τῶν ἱερέων πάντα δι' ἀκριβείας οἱ τὰ περὶ τῶν πάλαι πολιτῶν ἑξῆς διελθεῖν. τὸν οὖν ἱερέα φάναι: ‘φθόνος οὐδείς, ὦ Σόλων, ἀλλὰ σοῦ τε ἕνεκα ἐρῶ καὶ τῆς πόλεως ὑμῶν, μάλιστα δὲ τῆς θεοῦ χάριν, ἣ τήν τε ὑμετέραν καὶ τήνδε ἔλαχεν καὶ ἔθρεψεν καὶ ἐπαίδευσεν, προτέραν μὲν τὴν παρ'
ὑμῖν ἔτεσιν χιλίοις, ἐκ Γῆς τε καὶ Ἡφαίστου τὸ σπέρμα παραλαβοῦσα ὑμῶν, τήνδε δὲ ὑστέραν. τῆς δὲ ἐνθάδε διακοσμήσεως παρ' ἡμῖν ἐν τοῖς ἱεροῖς γράμμασιν ὀκτακισχιλίων ἐτῶν ἀριθμὸς γέγραπται. περὶ δὴ τῶν ἐνακισχίλια γεγονότων ἔτη πολιτῶν σοι δηλώσω διὰ βραχέων νόμους, καὶ τῶν ἔργων αὐτοῖς ὃ κάλλιστον ἐπράχθη: τὸ δ' ἀκριβὲς περὶ
πάντων ἐφεξῆς εἰς αὖθις κατὰ σχολὴν αὐτὰ τὰ γράμματα λαβόντες διέξιμεν. τοὺς μὲν οὖν νόμους σκόπει πρὸς τοὺς τῇδε: πολλὰ γὰρ παραδείγματα τῶν τότε παρ' ὑμῖν ὄντων ἐνθάδε νῦν ἀνευρήσεις, πρῶτον μὲν τὸ τῶν ἱερέων γένος ἀπὸ τῶν ἄλλων χωρὶς ἀφωρισμένον, μετὰ δὲ τοῦτο τὸ τῶν δημιουργῶν, ὅτι καθ' αὑτὸ ἕκαστον ἄλλῳ δὲ οὐκ ἐπιμειγνύμενον δημιουργεῖ, τό τε τῶν νομέων καὶ τὸ τῶν θηρευτῶν τό τε
τῶν γεωργῶν. καὶ δὴ καὶ τὸ μάχιμον γένος ᾔσθησαί που τῇδε ἀπὸ πάντων τῶν γενῶν κεχωρισμένον, οἷς οὐδὲν ἄλλο πλὴν τὰ περὶ τὸν πόλεμον ὑπὸ τοῦ νόμου προσετάχθη μέλειν: ἔτι δὲ ἡ τῆς ὁπλίσεως αὐτῶν σχέσις ἀσπίδων καὶ δοράτων, οἷς ἡμεῖς πρῶτοι τῶν περὶ τὴν Ἀσίαν ὡπλίσμεθα, τῆς θεοῦ καθάπερ ἐν ἐκείνοις τοῖς τόποις παρ' ὑμῖν πρώτοις ἐνδειξαμένης. τὸ δ' αὖ περὶ τῆς φρονήσεως, ὁρᾷς που τὸν νόμον τῇδε ὅσην ἐπιμέλειαν ἐποιήσατο εὐθὺς κατ' ἀρχὰς περί τε
τὸν κόσμον, ἅπαντα μέχρι μαντικῆς καὶ ἰατρικῆς πρὸς ὑγίειαν ἐκ τούτων θείων ὄντων εἰς τὰ ἀνθρώπινα ἀνευρών, ὅσα τε ἄλλα τούτοις ἕπεται μαθήματα πάντα κτησάμενος. ταύτην οὖν δὴ τότε σύμπασαν τὴν διακόσμησιν καὶ σύνταξιν ἡ θεὸς προτέρους ὑμᾶς διακοσμήσασα κατῴκισεν, ἐκλεξαμένη τὸν τόπον ἐν ᾧ γεγένησθε, τὴν εὐκρασίαν τῶν ὡρῶν ἐν αὐτῷ κατιδοῦσα, ὅτι φρονιμωτάτους ἄνδρας οἴσοι: ἅτε οὖν φιλοπόλεμός
τε καὶ φιλόσοφος ἡ θεὸς οὖσα τὸν προσφερεστάτους αὐτῇ μέλλοντα οἴσειν τόπον ἄνδρας, τοῦτον ἐκλεξαμένη πρῶτον κατῴκισεν. ᾠκεῖτε δὴ οὖν νόμοις τε τοιούτοις χρώμενοι καὶ ἔτι μᾶλλον εὐνομούμενοι πάσῃ τε παρὰ πάντας ἀνθρώπους ὑπερβεβληκότες ἀρετῇ, καθάπερ εἰκὸς γεννήματα καὶ παιδεύματα θεῶν ὄντας. πολλὰ μὲν οὖν ὑμῶν καὶ μεγάλα ἔργα τῆς πόλεως τῇδε γεγραμμένα θαυμάζεται, πάντων μὴν
ἓν ὑπερέχει μεγέθει καὶ ἀρετῇ: λέγει γὰρ τὰ γεγραμμένα ὅσην ἡ πόλις ὑμῶν ἔπαυσέν ποτε δύναμιν ὕβρει πορευομένην ἅμα ἐπὶ πᾶσαν Εὐρώπην καὶ Ἀσίαν, ἔξωθεν ὁρμηθεῖσαν ἐκ τοῦ Ἀτλαντικοῦ πελάγους. τότε γὰρ πορεύσιμον ἦν τὸ ἐκεῖ πέλαγος: νῆσον γὰρ πρὸ τοῦ στόματος εἶχεν ὃ καλεῖτε, ὥς φατε, ὑμεῖς Ἡρακλέους στήλας, ἡ δὲ νῆσος ἅμα Λιβύης ἦν καὶ Ἀσίας μείζων, ἐξ ἧς ἐπιβατὸν ἐπὶ τὰς ἄλλας νήσους τοῖς τότε ἐγίγνετο πορευομένοις, ἐκ δὲ τῶν νήσων
ἐπὶ τὴν καταντικρὺ πᾶσαν ἤπειρον τὴν περὶ τὸν ἀληθινὸν ἐκεῖνον πόντον. τάδε μὲν γάρ, ὅσα ἐντὸς τοῦ στόματος οὗ λέγομεν, φαίνεται λιμὴν στενόν τινα ἔχων εἴσπλουν: ἐκεῖνο δὲ πέλαγος ὄντως ἥ τε περιέχουσα αὐτὸ γῆ παντελῶς ἀληθῶς ὀρθότατ' ἂν λέγοιτο ἤπειρος. ἐν δὲ δὴ τῇ Ἀτλαντίδι νήσῳ ταύτῃ μεγάλη συνέστη καὶ θαυμαστὴ δύναμις βασιλέων, κρατοῦσα μὲν ἁπάσης τῆς νήσου, πολλῶν δὲ ἄλλων νήσων καὶ μερῶν τῆς ἠπείρου: πρὸς δὲ τούτοις ἔτι τῶν ἐντὸς τῇδε
Λιβύης μὲν ἦρχον μέχρι πρὸς Αἴγυπτον, τῆς δὲ Εὐρώπης μέχρι Τυρρηνίας. αὕτη δὴ πᾶσα συναθροισθεῖσα εἰς ἓν ἡ δύναμις τόν τε παρ' ὑμῖν καὶ τὸν παρ' ἡμῖν καὶ τὸν ἐντὸς τοῦ στόματος πάντα τόπον μιᾷ ποτὲ ἐπεχείρησεν ὁρμῇ δουλοῦσθαι. τότε οὖν ὑμῶν, ὦ Σόλων, τῆς πόλεως ἡ δύναμις εἰς ἅπαντας ἀνθρώπους διαφανὴς ἀρετῇ τε καὶ ῥώμῃ ἐγένετο: πάντων γὰρ προστᾶσα εὐψυχίᾳ καὶ τέχναις ὅσαι κατὰ πόλεμον,
τὰ μὲν τῶν Ἑλλήνων ἡγουμένη, τὰ δ' αὐτὴ μονωθεῖσα ἐξ ἀνάγκης τῶν ἄλλων ἀποστάντων, ἐπὶ τοὺς ἐσχάτους ἀφικομένη κινδύνους, κρατήσασα μὲν τῶν ἐπιόντων τρόπαιον ἔστησεν, τοὺς δὲ μήπω δεδουλωμένους διεκώλυσεν δουλωθῆναι, τοὺς δ' ἄλλους, ὅσοι κατοικοῦμεν ἐντὸς ὅρων Ἡρακλείων, ἀφθόνως ἅπαντας ἠλευθέρωσεν. ὑστέρῳ δὲ χρόνῳ σεισμῶν ἐξαισίων καὶ κατακλυσμῶν γενομένων, μιᾶς
ἡμέρας καὶ νυκτὸς χαλεπῆς ἐπελθούσης, τό τε παρ' ὑμῖν μάχιμον πᾶν ἁθρόον ἔδυ κατὰ γῆς, ἥ τε Ἀτλαντὶς νῆσος ὡσαύτως κατὰ τῆς θαλάττης δῦσα ἠφανίσθη: διὸ καὶ νῦν ἄπορον καὶ ἀδιερεύνητον γέγονεν τοὐκεῖ πέλαγος, πηλοῦ κάρτα βραχέος ἐμποδὼν ὄντος, ὃν ἡ νῆσος ἱζομένη παρέσχετο.”
τὰ μὲν δὴ ῥηθέντα, ὦ Σώκρατες, ὑπὸ τοῦ παλαιοῦ
Κριτίου κατ' ἀκοὴν τὴν Σόλωνος, ὡς συντόμως εἰπεῖν, ἀκήκοας: λέγοντος δὲ δὴ χθὲς σοῦ περὶ πολιτείας τε καὶ τῶν ἀνδρῶν οὓς ἔλεγες, ἐθαύμαζον ἀναμιμνῃσκόμενος αὐτὰ ἃ νῦν λέγω, κατανοῶν ὡς δαιμονίως ἔκ τινος τύχης οὐκ ἄπο σκοποῦ συνηνέχθης τὰ πολλὰ οἷς Σόλων εἶπεν. οὐ μὴν
ἐβουλήθην παραχρῆμα εἰπεῖν: διὰ χρόνου γὰρ οὐχ ἱκανῶς ἐμεμνήμην. ἐνενόησα οὖν ὅτι χρεὼν εἴη με πρὸς ἐμαυτὸν πρῶτον ἱκανῶς πάντα ἀναλαβόντα λέγειν οὕτως. ὅθεν ταχὺ συνωμολόγησά σοι τὰ ἐπιταχθέντα χθές, ἡγούμενος, ὅπερ ἐν ἅπασι τοῖς τοιοῖσδε μέγιστον ἔργον, λόγον τινὰ πρέποντα τοῖς βουλήμασιν ὑποθέσθαι, τούτου μετρίως ἡμᾶς εὐπορήσειν. οὕτω δή, καθάπερ ὅδ' εἶπεν, χθές τε εὐθὺς ἐνθένδε ἀπιὼν
πρὸς τούσδε ἀνέφερον αὐτὰ ἀναμιμνῃσκόμενος, ἀπελθών τε σχεδόν τι πάντα ἐπισκοπῶν τῆς νυκτὸς ἀνέλαβον. ὡς δή τοι, τὸ λεγόμενον, τὰ παίδων μαθήματα θαυμαστὸν ἔχει τι μνημεῖον. ἐγὼ γὰρ ἃ μὲν χθὲς ἤκουσα, οὐκ ἂν οἶδ' εἰ δυναίμην ἅπαντα ἐν μνήμῃ πάλιν λαβεῖν: ταῦτα δὲ ἃ πάμπολυν χρόνον διακήκοα, παντάπασι θαυμάσαιμ' ἂν εἴ τί με αὐτῶν διαπέφευγεν. ἦν μὲν οὖν μετὰ πολλῆς ἡδονῆς καὶ
παιδιᾶς τότε ἀκουόμενα, καὶ τοῦ πρεσβύτου προθύμως με διδάσκοντος, ἅτ' ἐμοῦ πολλάκις ἐπανερωτῶντος, ὥστε οἷον ἐγκαύματα ἀνεκπλύτου γραφῆς ἔμμονά μοι γέγονεν: καὶ δὴ καὶ τοῖσδε εὐθὺς ἔλεγον ἕωθεν αὐτὰ ταῦτα, ἵνα εὐποροῖεν λόγων μετ' ἐμοῦ. νῦν οὖν, οὗπερ ἕνεκα πάντα ταῦτα εἴρηται, λέγειν εἰμὶ ἕτοιμος, ὦ Σώκρατες, μὴ μόνον ἐν κεφαλαίοις ἀλλ' ὥσπερ ἤκουσα καθ' ἕκαστον: τοὺς δὲ πολίτας καὶ τὴν πόλιν ἣν χθὲς ἡμῖν ὡς ἐν μύθῳ διῄεισθα σύ, νῦν μετενεγκόντες
ἐπὶ τἀληθὲς δεῦρο θήσομεν ὡς ἐκείνην τήνδε οὖσαν, καὶ τοὺς πολίτας οὓς διενοοῦ φήσομεν ἐκείνους τοὺς ἀληθινοὺς εἶναι προγόνους ἡμῶν, οὓς ἔλεγεν ὁ ἱερεύς. πάντως ἁρμόσουσι καὶ οὐκ ἀπᾳσόμεθα λέγοντες αὐτοὺς εἶναι τοὺς ἐν τῷ τότε ὄντας χρόνῳ. κοινῇ δὲ διαλαμβάνοντες ἅπαντες πειρασόμεθα τὸ πρέπον εἰς δύναμιν οἷς ἐπέταξας ἀποδοῦναι. σκοπεῖν οὖν δὴ χρή, ὦ Σώκρατες, εἰ κατὰ νοῦν ὁ λόγος ἡμῖν
οὗτος, ἤ τινα ἔτ' ἄλλον ἀντ' αὐτοῦ ζητητέον.
Σωκράτης: καὶ τίν' ἄν, ὦ Κριτία, μᾶλλον ἀντὶ τούτου μεταλάβοιμεν, ὃς τῇ τε παρούσῃ τῆς θεοῦ θυσίᾳ διὰ τὴν οἰκειότητ' ἂν πρέποι μάλιστα, τό τε μὴ πλασθέντα μῦθον ἀλλ' ἀληθινὸν λόγον εἶναι πάμμεγά που. πῶς γὰρ καὶ πόθεν ἄλλους ἀνευρήσομεν ἀφέμενοι τούτων; οὐκ ἔστιν, ἀλλ' ἀγαθῇ τύχῃ χρὴ λέγειν μὲν ὑμᾶς, ἐμὲ δὲ ἀντὶ τῶν χθὲς λόγων νῦν
ἡσυχίαν ἄγοντα ἀντακούειν.
Κριτίας: σκόπει δὴ τὴν τῶν ξενίων σοι διάθεσιν, ὦ Σώκρατες, ᾗ διέθεμεν. ἔδοξεν γὰρ ἡμῖν Τίμαιον μέν, ἅτε ὄντα ἀστρονομικώτατον ἡμῶν καὶ περὶ φύσεως τοῦ παντὸς εἰδέναι μάλιστα ἔργον πεποιημένον, πρῶτον λέγειν ἀρχόμενον ἀπὸ τῆς τοῦ κόσμου γενέσεως, τελευτᾶν δὲ εἰς ἀνθρώπων φύσιν: ἐμὲ δὲ μετὰ τοῦτον, ὡς παρὰ μὲν τούτου δεδεγμένον ἀνθρώπους τῷ λόγῳ γεγονότας, παρὰ σοῦ δὲ πεπαιδευμένους διαφερόντως
αὐτῶν τινας, κατὰ δὲ τὸν Σόλωνος λόγον τε καὶ νόμον εἰσαγαγόντα αὐτοὺς ὡς εἰς δικαστὰς ἡμᾶς ποιῆσαι πολίτας τῆς πόλεως τῆσδε ὡς ὄντας τοὺς τότε Ἀθηναίους, οὓς ἐμήνυσεν ἀφανεῖς ὄντας ἡ τῶν ἱερῶν γραμμάτων φήμη, τὰ λοιπὰ δὲ ὡς περὶ πολιτῶν καὶ Ἀθηναίων ὄντων ἤδη ποιεῖσθαι τοὺς λόγους.
Σωκράτης: τελέως τε καὶ λαμπρῶς ἔοικα ἀνταπολήψεσθαι τὴν τῶν λόγων ἑστίασιν. σὸν οὖν ἔργον λέγειν ἄν, ὦ Τίμαιε, τὸ μετὰ τοῦτο, ὡς ἔοικεν, εἴη καλέσαντα κατὰ νόμον θεούς.
Τίμαιος: ἀλλ', ὦ Σώκρατες, τοῦτό γε δὴ πάντες ὅσοι καὶ κατὰ βραχὺ σωφροσύνης μετέχουσιν, ἐπὶ παντὸς ὁρμῇ καὶ σμικροῦ καὶ μεγάλου πράγματος θεὸν ἀεί που καλοῦσιν: ἡμᾶς δὲ τοὺς περὶ τοῦ παντὸς λόγους ποιεῖσθαί πῃ μέλλοντας, ᾗ γέγονεν ἢ καὶ ἀγενές ἐστιν, εἰ μὴ παντάπασι παραλλάττομεν, ἀνάγκη θεούς τε καὶ θεὰς ἐπικαλουμένους εὔχεσθαι πάντα κατὰ νοῦν ἐκείνοις μὲν μάλιστα, ἑπομένως
δὲ ἡμῖν εἰπεῖν. καὶ τὰ μὲν περὶ θεῶν ταύτῃ παρακεκλήσθω: τὸ δ' ἡμέτερον παρακλητέον, ᾗ ῥᾷστ' ἂν ὑμεῖς μὲν μάθοιτε, ἐγὼ δὲ ᾗ διανοοῦμαι μάλιστ' ἂν περὶ τῶν προκειμένων ἐνδειξαίμην.
ἔστιν οὖν δὴ κατ' ἐμὴν δόξαν πρῶτον διαιρετέον τάδε: τί τὸ ὂν ἀεί, γένεσιν δὲ οὐκ ἔχον, καὶ τί τὸ γιγνόμενον μὲν
ἀεί, ὂν δὲ οὐδέποτε; τὸ μὲν δὴ νοήσει μετὰ λόγου περιληπτόν, ἀεὶ κατὰ ταὐτὰ ὄν, τὸ δ' αὖ δόξῃ μετ' αἰσθήσεως ἀλόγου δοξαστόν, γιγνόμενον καὶ ἀπολλύμενον, ὄντως δὲ οὐδέποτε ὄν. πᾶν δὲ αὖ τὸ γιγνόμενον ὑπ' αἰτίου τινὸς ἐξ ἀνάγκης γίγνεσθαι: παντὶ γὰρ ἀδύνατον χωρὶς αἰτίου γένεσιν σχεῖν. ὅτου μὲν οὖν ἂν ὁ δημιουργὸς πρὸς τὸ κατὰ ταὐτὰ ἔχον βλέπων ἀεί, τοιούτῳ τινὶ προσχρώμενος παραδείγματι, τὴν ἰδέαν καὶ δύναμιν αὐτοῦ ἀπεργάζηται, καλὸν ἐξ ἀνάγκης
οὕτως ἀποτελεῖσθαι πᾶν: οὗ δ' ἂν εἰς γεγονός, γεννητῷ παραδείγματι προσχρώμενος, οὐ καλόν. ὁ δὴ πᾶς οὐρανὸς —ἢ κόσμος ἢ καὶ ἄλλο ὅτι ποτὲ ὀνομαζόμενος μάλιστ' ἂν δέχοιτο, τοῦθ' ἡμῖν ὠνομάσθω—σκεπτέον δ' οὖν περὶ αὐτοῦ πρῶτον, ὅπερ ὑπόκειται περὶ παντὸς ἐν ἀρχῇ δεῖν σκοπεῖν, πότερον ἦν ἀεί, γενέσεως ἀρχὴν ἔχων οὐδεμίαν, ἢ γέγονεν, ἀπ' ἀρχῆς τινος ἀρξάμενος. γέγονεν: ὁρατὸς γὰρ ἁπτός τέ ἐστιν καὶ σῶμα ἔχων, πάντα δὲ τὰ τοιαῦτα αἰσθητά, τὰ
δ' αἰσθητά, δόξῃ περιληπτὰ μετ' αἰσθήσεως, γιγνόμενα καὶ γεννητὰ ἐφάνη. τῷ δ' αὖ γενομένῳ φαμὲν ὑπ' αἰτίου τινὸς ἀνάγκην εἶναι γενέσθαι. τὸν μὲν οὖν ποιητὴν καὶ πατέρα τοῦδε τοῦ παντὸς εὑρεῖν τε ἔργον καὶ εὑρόντα εἰς πάντας ἀδύνατον λέγειν: τόδε δ' οὖν πάλιν ἐπισκεπτέον περὶ αὐτοῦ, πρὸς πότερον τῶν παραδειγμάτων ὁ τεκταινόμενος αὐτὸν
ἀπηργάζετο, πότερον πρὸς τὸ κατὰ ταὐτὰ καὶ ὡσαύτως ἔχον ἢ πρὸς τὸ γεγονός. εἰ μὲν δὴ καλός ἐστιν ὅδε ὁ κόσμος ὅ τε δημιουργὸς ἀγαθός, δῆλον ὡς πρὸς τὸ ἀίδιον ἔβλεπεν: εἰ δὲ ὃ μηδ' εἰπεῖν τινι θέμις, πρὸς γεγονός. παντὶ δὴ σαφὲς ὅτι πρὸς τὸ ἀίδιον: ὁ μὲν γὰρ κάλλιστος τῶν γεγονότων, ὁ δ' ἄριστος τῶν αἰτίων. οὕτω δὴ γεγενημένος πρὸς τὸ λόγῳ καὶ φρονήσει περιληπτὸν καὶ κατὰ ταὐτὰ ἔχον δεδημιούργηται:
τούτων δὲ ὑπαρχόντων αὖ πᾶσα ἀνάγκη τόνδε τὸν κόσμον εἰκόνα τινὸς εἶναι. μέγιστον δὴ παντὸς ἄρξασθαι κατὰ φύσιν ἀρχήν. ὧδε οὖν περί τε εἰκόνος καὶ περὶ τοῦ παραδείγματος αὐτῆς διοριστέον, ὡς ἄρα τοὺς λόγους, ὧνπέρ εἰσιν ἐξηγηταί, τούτων αὐτῶν καὶ συγγενεῖς ὄντας: τοῦ μὲν οὖν μονίμου καὶ βεβαίου καὶ μετὰ νοῦ καταφανοῦς μονίμους καὶ ἀμεταπτώτους—καθ' ὅσον οἷόν τε καὶ ἀνελέγκτοις προσήκει λόγοις εἶναι καὶ ἀνικήτοις, τούτου δεῖ
μηδὲν ἐλλείπειν—τοὺς δὲ τοῦ πρὸς μὲν ἐκεῖνο ἀπεικασθέντος, ὄντος δὲ εἰκόνος εἰκότας ἀνὰ λόγον τε ἐκείνων ὄντας: ὅτιπερ πρὸς γένεσιν οὐσία, τοῦτο πρὸς πίστιν ἀλήθεια. ἐὰν οὖν, ὦ Σώκρατες, πολλὰ πολλῶν πέρι, θεῶν καὶ τῆς τοῦ παντὸς γενέσεως, μὴ δυνατοὶ γιγνώμεθα πάντῃ πάντως αὐτοὺς ἑαυτοῖς ὁμολογουμένους λόγους καὶ ἀπηκριβωμένους ἀποδοῦναι, μὴ θαυμάσῃς: ἀλλ' ἐὰν ἄρα μηδενὸς ἧττον παρεχώμεθα εἰκότας, ἀγαπᾶν χρή, μεμνημένους ὡς ὁ λέγων ἐγὼ
ὑμεῖς τε οἱ κριταὶ φύσιν ἀνθρωπίνην ἔχομεν, ὥστε περὶ τούτων τὸν εἰκότα μῦθον ἀποδεχομένους πρέπει τούτου μηδὲν ἔτι πέρα ζητεῖν.
Σωκράτης: ἄριστα, ὦ Τίμαιε, παντάπασί τε ὡς κελεύεις ἀποδεκτέον: τὸ μὲν οὖν προοίμιον θαυμασίως ἀπεδεξάμεθά σου, τὸν δὲ δὴ νόμον ἡμῖν ἐφεξῆς πέραινε.
Τίμαιος: λέγωμεν δὴ δι' ἥντινα αἰτίαν γένεσιν καὶ τὸ πᾶν
τόδε ὁ συνιστὰς συνέστησεν. ἀγαθὸς ἦν, ἀγαθῷ δὲ οὐδεὶς περὶ οὐδενὸς οὐδέποτε ἐγγίγνεται φθόνος: τούτου δ' ἐκτὸς ὢν πάντα ὅτι μάλιστα ἐβουλήθη γενέσθαι παραπλήσια ἑαυτῷ. ταύτην δὴ γενέσεως καὶ κόσμου μάλιστ' ἄν τις ἀρχὴν κυριωτάτην
παρ' ἀνδρῶν φρονίμων ἀποδεχόμενος ὀρθότατα ἀποδέχοιτ' ἄν. βουληθεὶς γὰρ ὁ θεὸς ἀγαθὰ μὲν πάντα, φλαῦρον δὲ μηδὲν εἶναι κατὰ δύναμιν, οὕτω δὴ πᾶν ὅσον ἦν ὁρατὸν παραλαβὼν οὐχ ἡσυχίαν ἄγον ἀλλὰ κινούμενον πλημμελῶς καὶ ἀτάκτως, εἰς τάξιν αὐτὸ ἤγαγεν ἐκ τῆς ἀταξίας, ἡγησάμενος ἐκεῖνο τούτου πάντως ἄμεινον. θέμις δ' οὔτ' ἦν οὔτ' ἔστιν τῷ ἀρίστῳ δρᾶν ἄλλο πλὴν τὸ κάλλιστον:
λογισάμενος οὖν ηὕρισκεν ἐκ τῶν κατὰ φύσιν ὁρατῶν οὐδὲν ἀνόητον τοῦ νοῦν ἔχοντος ὅλον ὅλου κάλλιον ἔσεσθαί ποτε ἔργον, νοῦν δ' αὖ χωρὶς ψυχῆς ἀδύνατον παραγενέσθαι τῳ. διὰ δὴ τὸν λογισμὸν τόνδε νοῦν μὲν ἐν ψυχῇ, ψυχὴν δ' ἐν σώματι συνιστὰς τὸ πᾶν συνετεκταίνετο, ὅπως ὅτι κάλλιστον εἴη κατὰ φύσιν ἄριστόν τε ἔργον ἀπειργασμένος. οὕτως οὖν δὴ κατὰ λόγον τὸν εἰκότα δεῖ λέγειν τόνδε τὸν κόσμον ζῷον ἔμψυχον ἔννουν τε τῇ ἀληθείᾳ διὰ τὴν τοῦ θεοῦ
γενέσθαι πρόνοιαν.
τούτου δ' ὑπάρχοντος αὖ τὰ τούτοις ἐφεξῆς ἡμῖν λεκτέον, τίνι τῶν ζῴων αὐτὸν εἰς ὁμοιότητα ὁ συνιστὰς συνέστησεν. τῶν μὲν οὖν ἐν μέρους εἴδει πεφυκότων μηδενὶ καταξιώσωμεν —ἀτελεῖ γὰρ ἐοικὸς οὐδέν ποτ' ἂν γένοιτο καλόν—οὗ δ' ἔστιν τἆλλα ζῷα καθ' ἓν καὶ κατὰ γένη μόρια, τούτῳ πάντων ὁμοιότατον αὐτὸν εἶναι τιθῶμεν. τὰ γὰρ δὴ νοητὰ ζῷα πάντα ἐκεῖνο ἐν ἑαυτῷ περιλαβὸν ἔχει, καθάπερ ὅδε ὁ
κόσμος ἡμᾶς ὅσα τε ἄλλα θρέμματα συνέστηκεν ὁρατά. τῷ γὰρ τῶν νοουμένων καλλίστῳ καὶ κατὰ πάντα τελέῳ μάλιστα αὐτὸν ὁ θεὸς ὁμοιῶσαι βουληθεὶς ζῷον ἓν ὁρατόν, πάνθ' ὅσα
αὐτοῦ κατὰ φύσιν συγγενῆ ζῷα ἐντὸς ἔχον ἑαυτοῦ, συνέστησε. πότερον οὖν ὀρθῶς ἕνα οὐρανὸν προσειρήκαμεν, ἢ πολλοὺς καὶ ἀπείρους λέγειν ἦν ὀρθότερον; ἕνα, εἴπερ κατὰ τὸ παράδειγμα δεδημιουργημένος ἔσται. τὸ γὰρ περιέχον πάντα ὁπόσα νοητὰ ζῷα μεθ' ἑτέρου δεύτερον οὐκ ἄν ποτ' εἴη: πάλιν γὰρ ἂν ἕτερον εἶναι τὸ περὶ ἐκείνω δέοι ζῷον, οὗ μέρος ἂν εἴτην ἐκείνω, καὶ οὐκ ἂν ἔτι ἐκείνοιν ἀλλ' ἐκείνῳ τῷ περιέχοντι τόδ' ἂν ἀφωμοιωμένον λέγοιτο ὀρθότερον. ἵνα
οὖν τόδε κατὰ τὴν μόνωσιν ὅμοιον ᾖ τῷ παντελεῖ ζῴῳ, διὰ ταῦτα οὔτε δύο οὔτ' ἀπείρους ἐποίησεν ὁ ποιῶν κόσμους, ἀλλ' εἷς ὅδε μονογενὴς οὐρανὸς γεγονὼς ἔστιν καὶ ἔτ' ἔσται.
σωματοειδὲς δὲ δὴ καὶ ὁρατὸν ἁπτόν τε δεῖ τὸ γενόμενον εἶναι, χωρισθὲν δὲ πυρὸς οὐδὲν ἄν ποτε ὁρατὸν γένοιτο, οὐδὲ ἁπτὸν ἄνευ τινὸς στερεοῦ, στερεὸν δὲ οὐκ ἄνευ γῆς: ὅθεν ἐκ πυρὸς καὶ γῆς τὸ τοῦ παντὸς ἀρχόμενος συνιστάναι σῶμα ὁ θεὸς ἐποίει. δύο δὲ μόνω καλῶς συνίστασθαι τρίτου χωρὶς
οὐ δυνατόν: δεσμὸν γὰρ ἐν μέσῳ δεῖ τινα ἀμφοῖν συναγωγὸν γίγνεσθαι. δεσμῶν δὲ κάλλιστος ὃς ἂν αὑτὸν καὶ τὰ συνδούμενα ὅτι μάλιστα ἓν ποιῇ, τοῦτο δὲ πέφυκεν ἀναλογία κάλλιστα ἀποτελεῖν. ὁπόταν γὰρ ἀριθμῶν τριῶν εἴτε ὄγκων
εἴτε δυνάμεων ὡντινωνοῦν ᾖ τὸ μέσον, ὅτιπερ τὸ πρῶτον πρὸς αὐτό, τοῦτο αὐτὸ πρὸς τὸ ἔσχατον, καὶ πάλιν αὖθις, ὅτι τὸ ἔσχατον πρὸς τὸ μέσον, τὸ μέσον πρὸς τὸ πρῶτον, τότε τὸ μέσον μὲν πρῶτον καὶ ἔσχατον γιγνόμενον, τὸ δ' ἔσχατον καὶ τὸ πρῶτον αὖ μέσα ἀμφότερα, πάνθ' οὕτως ἐξ ἀνάγκης τὰ αὐτὰ εἶναι συμβήσεται, τὰ αὐτὰ δὲ γενόμενα ἀλλήλοις ἓν πάντα ἔσται. εἰ μὲν οὖν ἐπίπεδον μέν, βάθος δὲ μηδὲν ἔχον ἔδει γίγνεσθαι τὸ τοῦ παντὸς σῶμα, μία μεσότης ἂν ἐξήρκει
τά τε μεθ' αὑτῆς συνδεῖν καὶ ἑαυτήν, νῦν δὲ στερεοειδῆ γὰρ αὐτὸν προσῆκεν εἶναι, τὰ δὲ στερεὰ μία μὲν οὐδέποτε, δύο δὲ ἀεὶ μεσότητες συναρμόττουσιν: οὕτω δὴ πυρός τε καὶ γῆς ὕδωρ ἀέρα τε ὁ θεὸς ἐν μέσῳ θείς, καὶ πρὸς ἄλληλα καθ' ὅσον ἦν δυνατὸν ἀνὰ τὸν αὐτὸν λόγον ἀπεργασάμενος, ὅτιπερ πῦρ πρὸς ἀέρα, τοῦτο ἀέρα πρὸς ὕδωρ, καὶ ὅτι ἀὴρ πρὸς ὕδωρ, ὕδωρ πρὸς γῆν, συνέδησεν καὶ συνεστήσατο οὐρανὸν ὁρατὸν καὶ ἁπτόν. καὶ διὰ ταῦτα ἔκ τε δὴ τούτων τοιούτων
καὶ τὸν ἀριθμὸν τεττάρων τὸ τοῦ κόσμου σῶμα ἐγεννήθη δι' ἀναλογίας ὁμολογῆσαν, φιλίαν τε ἔσχεν ἐκ τούτων, ὥστε εἰς ταὐτὸν αὑτῷ συνελθὸν ἄλυτον ὑπό του ἄλλου πλὴν ὑπὸ τοῦ συνδήσαντος γενέσθαι.
τῶν δὲ δὴ τεττάρων ἓν ὅλον ἕκαστον εἴληφεν ἡ τοῦ κόσμου σύστασις. ἐκ γὰρ πυρὸς παντὸς ὕδατός τε καὶ ἀέρος καὶ γῆς συνέστησεν αὐτὸν ὁ συνιστάς, μέρος οὐδὲν οὐδενὸς οὐδὲ δύναμιν ἔξωθεν ὑπολιπών, τάδε διανοηθείς,
πρῶτον μὲν ἵνα ὅλον ὅτι μάλιστα ζῷον τέλεον ἐκ τελέων
τῶν μερῶν εἴη, πρὸς δὲ τούτοις ἕν, ἅτε οὐχ ὑπολελειμμένων ἐξ ὧν ἄλλο τοιοῦτον γένοιτ' ἄν, ἔτι δὲ ἵν' ἀγήρων καὶ ἄνοσον ᾖ, κατανοῶν ὡς συστάτῳ σώματι θερμὰ καὶ ψυχρὰ καὶ πάνθ' ὅσα δυνάμεις ἰσχυρὰς ἔχει περιιστάμενα ἔξωθεν καὶ προσπίπτοντα ἀκαίρως λύει καὶ νόσους γῆράς τε ἐπάγοντα φθίνειν ποιεῖ. διὰ δὴ τὴν αἰτίαν καὶ τὸν λογισμὸν τόνδε ἕνα ὅλον ὅλων ἐξ ἁπάντων τέλεον καὶ ἀγήρων καὶ ἄνοσον
αὐτὸν ἐτεκτήνατο. σχῆμα δὲ ἔδωκεν αὐτῷ τὸ πρέπον καὶ τὸ συγγενές. τῷ δὲ τὰ πάντα ἐν αὑτῷ ζῷα περιέχειν μέλλοντι ζῴῳ πρέπον ἂν εἴη σχῆμα τὸ περιειληφὸς ἐν αὑτῷ πάντα ὁπόσα σχήματα: διὸ καὶ σφαιροειδές, ἐκ μέσου πάντῃ πρὸς τὰς τελευτὰς ἴσον ἀπέχον, κυκλοτερὲς αὐτὸ ἐτορνεύσατο, πάντων τελεώτατον ὁμοιότατόν τε αὐτὸ ἑαυτῷ σχημάτων, νομίσας μυρίῳ κάλλιον ὅμοιον ἀνομοίου. λεῖον δὲ δὴ κύκλῳ
πᾶν ἔξωθεν αὐτὸ ἀπηκριβοῦτο πολλῶν χάριν. ὀμμάτων τε γὰρ ἐπεδεῖτο οὐδέν, ὁρατὸν γὰρ οὐδὲν ὑπελείπετο ἔξωθεν, οὐδ' ἀκοῆς, οὐδὲ γὰρ ἀκουστόν: πνεῦμά τε οὐκ ἦν περιεστὸς δεόμενον ἀναπνοῆς, οὐδ' αὖ τινος ἐπιδεὲς ἦν ὀργάνου σχεῖν ᾧ τὴν μὲν εἰς ἑαυτὸ τροφὴν δέξοιτο, τὴν δὲ πρότερον ἐξικμασμένην ἀποπέμψοι πάλιν. ἀπῄει τε γὰρ οὐδὲν οὐδὲ προσῄειν αὐτῷ ποθεν—οὐδὲ γὰρ ἦν—αὐτὸ γὰρ ἑαυτῷ τροφὴν τὴν ἑαυτοῦ φθίσιν παρέχον καὶ πάντα ἐν ἑαυτῷ καὶ ὑφ'
ἑαυτοῦ πάσχον καὶ δρῶν ἐκ τέχνης γέγονεν: ἡγήσατο γὰρ αὐτὸ ὁ συνθεὶς αὔταρκες ὂν ἄμεινον ἔσεσθαι μᾶλλον ἢ προσδεὲς ἄλλων. χειρῶν δέ, αἷς οὔτε λαβεῖν οὔτε αὖ τινα ἀμύνασθαι χρεία τις ἦν, μάτην οὐκ ᾤετο δεῖν αὐτῷ προσάπτειν, οὐδὲ ποδῶν οὐδὲ ὅλως τῆς περὶ τὴν βάσιν
ὑπηρεσίας. κίνησιν γὰρ ἀπένειμεν αὐτῷ τὴν τοῦ σώματος οἰκείαν, τῶν ἑπτὰ τὴν περὶ νοῦν καὶ φρόνησιν μάλιστα οὖσαν: διὸ δὴ κατὰ ταὐτὰ ἐν τῷ αὐτῷ καὶ ἐν ἑαυτῷ περιαγαγὼν αὐτὸ ἐποίησε κύκλῳ κινεῖσθαι στρεφόμενον, τὰς δὲ ἓξ ἁπάσας κινήσεις ἀφεῖλεν καὶ ἀπλανὲς ἀπηργάσατο ἐκείνων. ἐπὶ δὲ τὴν περίοδον ταύτην ἅτ' οὐδὲν ποδῶν δέον ἀσκελὲς καὶ ἄπουν αὐτὸ ἐγέννησεν.
οὗτος δὴ πᾶς ὄντος ἀεὶ λογισμὸς θεοῦ περὶ τὸν ποτὲ
ἐσόμενον θεὸν λογισθεὶς λεῖον καὶ ὁμαλὸν πανταχῇ τε ἐκ μέσου ἴσον καὶ ὅλον καὶ τέλεον ἐκ τελέων σωμάτων σῶμα ἐποίησεν: ψυχὴν δὲ εἰς τὸ μέσον αὐτοῦ θεὶς διὰ παντός τε ἔτεινεν καὶ ἔτι ἔξωθεν τὸ σῶμα αὐτῇ περιεκάλυψεν, καὶ κύκλῳ δὴ κύκλον στρεφόμενον οὐρανὸν ἕνα μόνον ἔρημον κατέστησεν, δι' ἀρετὴν δὲ αὐτὸν αὑτῷ δυνάμενον συγγίγνεσθαι καὶ οὐδενὸς ἑτέρου προσδεόμενον, γνώριμον δὲ καὶ φίλον ἱκανῶς αὐτὸν αὑτῷ. διὰ πάντα δὴ ταῦτα εὐδαίμονα θεὸν αὐτὸν ἐγεννήσατο.
τὴν δὲ δὴ ψυχὴν οὐχ ὡς νῦν ὑστέραν ἐπιχειροῦμεν λέγειν,
οὕτως ἐμηχανήσατο καὶ ὁ θεὸς νεωτέραν—οὐ γὰρ ἂν ἄρχεσθαι πρεσβύτερον ὑπὸ νεωτέρου συνέρξας εἴασεν—ἀλλά πως ἡμεῖς πολὺ μετέχοντες τοῦ προστυχόντος τε καὶ εἰκῇ ταύτῃ πῃ καὶ λέγομεν, ὁ δὲ καὶ γενέσει καὶ ἀρετῇ προτέραν καὶ πρεσβυτέραν ψυχὴν σώματος ὡς δεσπότιν καὶ ἄρξουσαν ἀρξομένου
συνεστήσατο ἐκ τῶνδέ τε καὶ τοιῷδε τρόπῳ. τῆς ἀμερίστου καὶ ἀεὶ κατὰ ταὐτὰ ἐχούσης οὐσίας καὶ τῆς αὖ περὶ τὰ σώματα γιγνομένης μεριστῆς τρίτον ἐξ ἀμφοῖν ἐν μέσῳ συνεκεράσατο οὐσίας εἶδος, τῆς τε ταὐτοῦ φύσεως [αὖ πέρι] καὶ τῆς τοῦ ἑτέρου, καὶ κατὰ ταὐτὰ συνέστησεν ἐν μέσῳ τοῦ τε ἀμεροῦς αὐτῶν καὶ τοῦ κατὰ τὰ σώματα μεριστοῦ: καὶ τρία λαβὼν αὐτὰ ὄντα συνεκεράσατο εἰς μίαν πάντα ἰδέαν, τὴν θατέρου φύσιν δύσμεικτον οὖσαν εἰς ταὐτὸν συναρμόττων βίᾳ.
μειγνὺς δὲ μετὰ τῆς οὐσίας καὶ ἐκ τριῶν ποιησάμενος ἕν, πάλιν ὅλον τοῦτο μοίρας ὅσας προσῆκεν διένειμεν, ἑκάστην δὲ ἔκ τε ταὐτοῦ καὶ θατέρου καὶ τῆς οὐσίας μεμειγμένην. ἤρχετο δὲ διαιρεῖν ὧδε. μίαν ἀφεῖλεν τὸ πρῶτον ἀπὸ παντὸς μοῖραν, μετὰ δὲ ταύτην ἀφῄρει διπλασίαν ταύτης, τὴν δ' αὖ τρίτην ἡμιολίαν μὲν τῆς δευτέρας, τριπλασίαν δὲ τῆς πρώτης, τετάρτην δὲ τῆς δευτέρας διπλῆν, πέμπτην δὲ τριπλῆν τῆς
τρίτης, τὴν δ' ἕκτην τῆς πρώτης ὀκταπλασίαν, ἑβδόμην δ' ἑπτακαιεικοσιπλασίαν τῆς πρώτης: μετὰ δὲ ταῦτα συνεπληροῦτο
τά τε διπλάσια καὶ τριπλάσια διαστήματα, μοίρας ἔτι ἐκεῖθεν ἀποτέμνων καὶ τιθεὶς εἰς τὸ μεταξὺ τούτων, ὥστε ἐν ἑκάστῳ διαστήματι δύο εἶναι μεσότητας, τὴν μὲν ταὐτῷ μέρει τῶν ἄκρων αὐτῶν ὑπερέχουσαν καὶ ὑπερεχομένην, τὴν δὲ ἴσῳ μὲν κατ' ἀριθμὸν ὑπερέχουσαν, ἴσῳ δὲ ὑπερεχομένην. ἡμιολίων δὲ διαστάσεων καὶ ἐπιτρίτων καὶ ἐπογδόων γενομένων ἐκ τούτων τῶν δεσμῶν ἐν ταῖς πρόσθεν διαστάσεσιν,
τῷ τοῦ ἐπογδόου διαστήματι τὰ ἐπίτριτα πάντα συνεπληροῦτο, λείπων αὐτῶν ἑκάστου μόριον, τῆς τοῦ μορίου ταύτης διαστάσεως λειφθείσης ἀριθμοῦ πρὸς ἀριθμὸν ἐχούσης τοὺς ὅρους ἓξ καὶ πεντήκοντα καὶ διακοσίων πρὸς τρία καὶ τετταράκοντα καὶ διακόσια. καὶ δὴ καὶ τὸ μειχθέν, ἐξ οὗ ταῦτα κατέτεμνεν, οὕτως ἤδη πᾶν κατανηλώκει. ταύτην οὖν τὴν σύστασιν πᾶσαν διπλῆν κατὰ μῆκος σχίσας, μέσην πρὸς μέσην ἑκατέραν ἀλλήλαις οἷον χεῖ προσβαλὼν κατέκαμψεν
εἰς ἓν κύκλῳ, συνάψας αὑταῖς τε καὶ ἀλλήλαις ἐν τῷ καταντικρὺ τῆς προσβολῆς, καὶ τῇ κατὰ ταὐτὰ ἐν ταὐτῷ περιαγομένῃ κινήσει πέριξ αὐτὰς ἔλαβεν, καὶ τὸν μὲν ἔξω, τὸν δ' ἐντὸς ἐποιεῖτο τῶν κύκλων. τὴν μὲν οὖν ἔξω φορὰν ἐπεφήμισεν εἶναι τῆς ταὐτοῦ φύσεως, τὴν δ' ἐντὸς τῆς θατέρου. τὴν μὲν δὴ ταὐτοῦ κατὰ πλευρὰν ἐπὶ δεξιὰ περιήγαγεν, τὴν δὲ θατέρου κατὰ διάμετρον ἐπ' ἀριστερά, κράτος δ' ἔδωκεν τῇ
ταὐτοῦ καὶ ὁμοίου περιφορᾷ: μίαν γὰρ αὐτὴν ἄσχιστον εἴασεν, τὴν δ' ἐντὸς σχίσας ἑξαχῇ ἑπτὰ κύκλους ἀνίσους κατὰ τὴν τοῦ διπλασίου καὶ τριπλασίου διάστασιν ἑκάστην, οὐσῶν ἑκατέρων τριῶν, κατὰ τἀναντία μὲν ἀλλήλοις προσέταξεν ἰέναι τοὺς κύκλους, τάχει δὲ τρεῖς μὲν ὁμοίως, τοὺς δὲ τέτταρας ἀλλήλοις καὶ τοῖς τρισὶν ἀνομοίως, ἐν λόγῳ δὲ φερομένους.
ἐπεὶ δὲ κατὰ νοῦν τῷ συνιστάντι πᾶσα ἡ τῆς ψυχῆς σύστασις ἐγεγένητο, μετὰ τοῦτο πᾶν τὸ σωματοειδὲς ἐντὸς
αὐτῆς ἐτεκταίνετο καὶ μέσον μέσῃ συναγαγὼν προσήρμοττεν: ἡ δ' ἐκ μέσου πρὸς τὸν ἔσχατον οὐρανὸν πάντῃ διαπλακεῖσα κύκλῳ τε αὐτὸν ἔξωθεν περικαλύψασα, αὐτὴ ἐν αὑτῇ στρεφομένη, θείαν ἀρχὴν ἤρξατο ἀπαύστου καὶ ἔμφρονος βίου πρὸς τὸν σύμπαντα χρόνον. καὶ τὸ μὲν δὴ σῶμα ὁρατὸν οὐρανοῦ γέγονεν, αὐτὴ δὲ ἀόρατος μέν, λογισμοῦ δὲ μετέχουσα καὶ
ἁρμονίας ψυχή, τῶν νοητῶν ἀεί τε ὄντων ὑπὸ τοῦ ἀρίστου ἀρίστη γενομένη τῶν γεννηθέντων. ἅτε οὖν ἐκ τῆς ταὐτοῦ καὶ τῆς θατέρου φύσεως ἔκ τε οὐσίας τριῶν τούτων συγκραθεῖσα μοιρῶν, καὶ ἀνὰ λόγον μερισθεῖσα καὶ συνδεθεῖσα, αὐτή τε ἀνακυκλουμένη πρὸς αὑτήν, ὅταν οὐσίαν σκεδαστὴν ἔχοντός τινος ἐφάπτηται καὶ ὅταν ἀμέριστον, λέγει κινουμένη διὰ πάσης ἑαυτῆς ὅτῳ τ' ἄν τι ταὐτὸν ᾖ καὶ ὅτου ἂν
ἕτερον, πρὸς ὅτι τε μάλιστα καὶ ὅπῃ καὶ ὅπως καὶ ὁπότε συμβαίνει κατὰ τὰ γιγνόμενά τε πρὸς ἕκαστον ἕκαστα εἶναι καὶ πάσχειν καὶ πρὸς τὰ κατὰ ταὐτὰ ἔχοντα ἀεί. λόγος δὲ ὁ κατὰ ταὐτὸν ἀληθὴς γιγνόμενος περί τε θάτερον ὂν καὶ περὶ τὸ ταὐτόν, ἐν τῷ κινουμένῳ ὑφ' αὑτοῦ φερόμενος ἄνευ φθόγγου καὶ ἠχῆς, ὅταν μὲν περὶ τὸ αἰσθητὸν γίγνηται καὶ ὁ τοῦ θατέρου κύκλος ὀρθὸς ἰὼν εἰς πᾶσαν αὐτοῦ τὴν ψυχὴν διαγγείλῃ, δόξαι καὶ πίστεις γίγνονται βέβαιοι καὶ ἀληθεῖς,
ὅταν δὲ αὖ περὶ τὸ λογιστικὸν ᾖ καὶ ὁ τοῦ ταὐτοῦ κύκλος εὔτροχος ὢν αὐτὰ μηνύσῃ, νοῦς ἐπιστήμη τε ἐξ ἀνάγκης ἀποτελεῖται: τούτω δὲ ἐν ᾧ τῶν ὄντων ἐγγίγνεσθον, ἄν ποτέ τις αὐτὸ ἄλλο πλὴν ψυχὴν εἴπῃ, πᾶν μᾶλλον ἢ τἀληθὲς ἐρεῖ.
ὡς δὲ κινηθὲν αὐτὸ καὶ ζῶν ἐνόησεν τῶν ἀιδίων θεῶν γεγονὸς ἄγαλμα ὁ γεννήσας πατήρ, ἠγάσθη τε καὶ εὐφρανθεὶς ἔτι δὴ μᾶλλον ὅμοιον πρὸς τὸ παράδειγμα ἐπενόησεν ἀπεργάσασθαι.
καθάπερ οὖν αὐτὸ τυγχάνει ζῷον ἀίδιον ὄν, καὶ τόδε τὸ πᾶν οὕτως εἰς δύναμιν ἐπεχείρησε τοιοῦτον ἀποτελεῖν. ἡ μὲν οὖν τοῦ ζῴου φύσις ἐτύγχανεν οὖσα αἰώνιος, καὶ τοῦτο μὲν δὴ τῷ γεννητῷ παντελῶς προσάπτειν οὐκ ἦν δυνατόν: εἰκὼ δ' ἐπενόει κινητόν τινα αἰῶνος ποιῆσαι, καὶ διακοσμῶν ἅμα οὐρανὸν ποιεῖ μένοντος αἰῶνος ἐν ἑνὶ κατ' ἀριθμὸν ἰοῦσαν αἰώνιον εἰκόνα, τοῦτον ὃν δὴ χρόνον ὠνομάκαμεν.
ἡμέρας γὰρ καὶ νύκτας καὶ μῆνας καὶ ἐνιαυτούς, οὐκ ὄντας πρὶν οὐρανὸν γενέσθαι, τότε ἅμα ἐκείνῳ συνισταμένῳ τὴν γένεσιν αὐτῶν μηχανᾶται: ταῦτα δὲ πάντα μέρη χρόνου, καὶ τό τ' ἦν τό τ' ἔσται χρόνου γεγονότα εἴδη, ἃ δὴ φέροντες λανθάνομεν ἐπὶ τὴν ἀίδιον οὐσίαν οὐκ ὀρθῶς. λέγομεν γὰρ δὴ ὡς ἦν ἔστιν τε καὶ ἔσται, τῇ δὲ τὸ ἔστιν μόνον κατὰ τὸν
ἀληθῆ λόγον προσήκει, τὸ δὲ ἦν τό τ' ἔσται περὶ τὴν ἐν χρόνῳ γένεσιν ἰοῦσαν πρέπει λέγεσθαι—κινήσεις γάρ ἐστον, τὸ δὲ ἀεὶ κατὰ ταὐτὰ ἔχον ἀκινήτως οὔτε πρεσβύτερον οὔτε νεώτερον προσήκει γίγνεσθαι διὰ χρόνου οὐδὲ γενέσθαι ποτὲ οὐδὲ γεγονέναι νῦν οὐδ' εἰς αὖθις ἔσεσθαι, τὸ παράπαν τε οὐδὲν ὅσα γένεσις τοῖς ἐν αἰσθήσει φερομένοις προσῆψεν, ἀλλὰ χρόνου ταῦτα αἰῶνα μιμουμένου καὶ κατ' ἀριθμὸν κυκλουμένου γέγονεν εἴδη—καὶ πρὸς τούτοις ἔτι τὰ τοιάδε,
τό τε γεγονὸς εἶναι γεγονὸς καὶ τὸ γιγνόμενον εἶναι γιγνόμενον, ἔτι τε τὸ γενησόμενον εἶναι γενησόμενον καὶ τὸ μὴ ὂν μὴ ὂν εἶναι, ὧν οὐδὲν ἀκριβὲς λέγομεν. περὶ μὲν οὖν τούτων τάχ' ἂν οὐκ εἴη καιρὸς πρέπων ἐν τῷ παρόντι διακριβολογεῖσθαι.
χρόνος δ' οὖν μετ' οὐρανοῦ γέγονεν, ἵνα ἅμα γεννηθέντες ἅμα καὶ λυθῶσιν, ἄν ποτε λύσις τις αὐτῶν γίγνηται, καὶ κατὰ τὸ παράδειγμα τῆς διαιωνίας φύσεως, ἵν' ὡς ὁμοιότατος
αὐτῷ κατὰ δύναμιν ᾖ: τὸ μὲν γὰρ δὴ παράδειγμα πάντα αἰῶνά ἐστιν ὄν, ὁ δ' αὖ διὰ τέλους τὸν ἅπαντα χρόνον γεγονώς τε καὶ ὢν καὶ ἐσόμενος. ἐξ οὖν λόγου καὶ διανοίας θεοῦ τοιαύτης πρὸς χρόνου γένεσιν, ἵνα γεννηθῇ χρόνος, ἥλιος καὶ σελήνη καὶ πέντε ἄλλα ἄστρα, ἐπίκλην ἔχοντα πλανητά, εἰς διορισμὸν καὶ φυλακὴν ἀριθμῶν χρόνου γέγονεν: σώματα δὲ αὐτῶν ἑκάστων ποιήσας ὁ θεὸς ἔθηκεν εἰς τὰς περιφορὰς ἃς ἡ θατέρου περίοδος ᾔειν, ἑπτὰ οὔσας ὄντα
ἑπτά, σελήνην μὲν εἰς τὸν περὶ γῆν πρῶτον, ἥλιον δὲ εἰς τὸν δεύτερον ὑπὲρ γῆς, ἑωσφόρον δὲ καὶ τὸν ἱερὸν Ἑρμοῦ λεγόμενον εἰς [τὸν] τάχει μὲν ἰσόδρομον ἡλίῳ κύκλον ἰόντας, τὴν δὲ ἐναντίαν εἰληχότας αὐτῷ δύναμιν: ὅθεν καταλαμβάνουσίν τε καὶ καταλαμβάνονται κατὰ ταὐτὰ ὑπ' ἀλλήλων ἥλιός τε καὶ ὁ τοῦ Ἑρμοῦ καὶ ἑωσφόρος. τὰ δ' ἄλλα οἷ δὴ καὶ δι' ἃς αἰτίας ἱδρύσατο, εἴ τις ἐπεξίοι πάσας, ὁ λόγος
πάρεργος ὢν πλέον ἂν ἔργον ὧν ἕνεκα λέγεται παράσχοι. ταῦτα μὲν οὖν ἴσως τάχ' ἂν κατὰ σχολὴν ὕστερον τῆς ἀξίας τύχοι διηγήσεως: ἐπειδὴ δὲ οὖν εἰς τὴν ἑαυτῷ πρέπουσαν ἕκαστον ἀφίκετο φορὰν τῶν ὅσα ἔδει συναπεργάζεσθαι χρόνον, δεσμοῖς τε ἐμψύχοις σώματα δεθέντα ζῷα ἐγεννήθη τό τε προσταχθὲν ἔμαθεν, κατὰ δὴ τὴν θατέρου φορὰν
πλαγίαν οὖσαν, διὰ τῆς ταὐτοῦ φορᾶς ἰούσης τε καὶ κρατουμένης, τὸ μὲν μείζονα αὐτῶν, τὸ δ' ἐλάττω κύκλον ἰόν, θᾶττον μὲν τὰ τὸν ἐλάττω, τὰ δὲ τὸν μείζω βραδύτερον περιῄειν. τῇ δὴ ταὐτοῦ φορᾷ τὰ τάχιστα περιιόντα ὑπὸ τῶν βραδύτερον ἰόντων ἐφαίνετο καταλαμβάνοντα καταλαμβάνεσθαι: πάντας γὰρ τοὺς κύκλους αὐτῶν στρέφουσα ἕλικα διὰ τὸ διχῇ κατὰ
τὰ ἐναντία ἅμα προϊέναι τὸ βραδύτατα ἀπιὸν ἀφ' αὑτῆς οὔσης ταχίστης ἐγγύτατα ἀπέφαινεν. ἵνα δ' εἴη μέτρον ἐναργές τι πρὸς ἄλληλα βραδυτῆτι καὶ τάχει καὶ τὰ περὶ τὰς ὀκτὼ φορὰς πορεύοιτο, φῶς ὁ θεὸς ἀνῆψεν ἐν τῇ πρὸς γῆν δευτέρᾳ τῶν περιόδων, ὃ δὴ νῦν κεκλήκαμεν ἥλιον, ἵνα ὅτι μάλιστα εἰς ἅπαντα φαίνοι τὸν οὐρανὸν μετάσχοι τε ἀριθμοῦ τὰ ζῷα ὅσοις ἦν προσῆκον, μαθόντα παρὰ τῆς ταὐτοῦ καὶ ὁμοίου
περιφορᾶς. νὺξ μὲν οὖν ἡμέρα τε γέγονεν οὕτως καὶ διὰ ταῦτα, ἡ τῆς μιᾶς καὶ φρονιμωτάτης κυκλήσεως περίοδος: μεὶς δὲ ἐπειδὰν σελήνη περιελθοῦσα τὸν ἑαυτῆς κύκλον ἥλιον ἐπικαταλάβῃ, ἐνιαυτὸς δὲ ὁπόταν ἥλιος τὸν ἑαυτοῦ περιέλθῃ κύκλον. τῶν δ' ἄλλων τὰς περιόδους οὐκ ἐννενοηκότες ἄνθρωποι, πλὴν ὀλίγοι τῶν πολλῶν, οὔτε ὀνομάζουσιν οὔτε πρὸς ἄλληλα συμμετροῦνται σκοποῦντες ἀριθμοῖς, ὥστε ὡς ἔπος
εἰπεῖν οὐκ ἴσασιν χρόνον ὄντα τὰς τούτων πλάνας, πλήθει μὲν ἀμηχάνῳ χρωμένας, πεποικιλμένας δὲ θαυμαστῶς: ἔστιν δ' ὅμως οὐδὲν ἧττον κατανοῆσαι δυνατὸν ὡς ὅ γε τέλεος ἀριθμὸς χρόνου τὸν τέλεον ἐνιαυτὸν πληροῖ τότε, ὅταν ἁπασῶν τῶν ὀκτὼ περιόδων τὰ πρὸς ἄλληλα συμπερανθέντα τάχη σχῇ κεφαλὴν τῷ τοῦ ταὐτοῦ καὶ ὁμοίως ἰόντος ἀναμετρηθέντα κύκλῳ. κατὰ ταῦτα δὴ καὶ τούτων ἕνεκα ἐγεννήθη τῶν ἄστρων ὅσα δι' οὐρανοῦ πορευόμενα ἔσχεν τροπάς, ἵνα τόδε
ὡς ὁμοιότατον ᾖ τῷ τελέῳ καὶ νοητῷ ζῴῳ πρὸς τὴν τῆς διαιωνίας μίμησιν φύσεως.
καὶ τὰ μὲν ἄλλα ἤδη μέχρι χρόνου γενέσεως ἀπείργαστο εἰς ὁμοιότητα ᾧπερ ἀπεικάζετο, τὸ δὲ μήπω τὰ πάντα ζῷα ἐντὸς αὑτοῦ γεγενημένα περιειληφέναι, ταύτῃ ἔτι εἶχεν ἀνομοίως. τοῦτο δὴ τὸ κατάλοιπον ἀπηργάζετο αὐτοῦ πρὸς τὴν τοῦ παραδείγματος ἀποτυπούμενος φύσιν. ᾗπερ οὖν νοῦς ἐνούσας ἰδέας τῷ ὃ ἔστιν ζῷον, οἷαί τε ἔνεισι καὶ ὅσαι, καθορᾷ, τοιαύτας καὶ τοσαύτας διενοήθη δεῖν καὶ τόδε σχεῖν. εἰσὶν δὴ τέτταρες, μία μὲν οὐράνιον θεῶν γένος, ἄλλη δὲ
πτηνὸν καὶ ἀεροπόρον, τρίτη δὲ ἔνυδρον εἶδος, πεζὸν δὲ καὶ χερσαῖον τέταρτον. τοῦ μὲν οὖν θείου τὴν πλείστην ἰδέαν ἐκ πυρὸς ἀπηργάζετο, ὅπως ὅτι λαμπρότατον ἰδεῖν τε κάλλιστον εἴη, τῷ δὲ παντὶ προσεικάζων εὔκυκλον ἐποίει, τίθησίν τε εἰς τὴν τοῦ κρατίστου φρόνησιν ἐκείνῳ συνεπόμενον, νείμας περὶ πάντα κύκλῳ τὸν οὐρανόν, κόσμον ἀληθινὸν αὐτῷ πεποικιλμένον εἶναι καθ' ὅλον. κινήσεις δὲ δύο προσῆψεν ἑκάστῳ, τὴν μὲν ἐν ταὐτῷ κατὰ ταὐτά, περὶ τῶν αὐτῶν ἀεὶ
τὰ αὐτὰ ἑαυτῷ διανοουμένῳ, τὴν δὲ εἰς τὸ πρόσθεν, ὑπὸ τῆς ταὐτοῦ καὶ ὁμοίου περιφορᾶς κρατουμένῳ: τὰς δὲ πέντε κινήσεις ἀκίνητον καὶ ἑστός, ἵνα ὅτι μάλιστα αὐτῶν ἕκαστον γένοιτο ὡς ἄριστον. ἐξ ἧς δὴ τῆς αἰτίας γέγονεν ὅς' ἀπλανῆ τῶν ἄστρων ζῷα θεῖα ὄντα καὶ ἀίδια καὶ κατὰ ταὐτὰ ἐν ταὐτῷ στρεφόμενα ἀεὶ μένει: τὰ δὲ τρεπόμενα καὶ πλάνην τοιαύτην ἴσχοντα, καθάπερ ἐν τοῖς πρόσθεν ἐρρήθη, κατ' ἐκεῖνα γέγονεν. γῆν δὲ τροφὸν μὲν ἡμετέραν, ἰλλομένην δὲ
τὴν περὶ τὸν διὰ παντὸς πόλον τεταμένον, φύλακα καὶ δημιουργὸν νυκτός τε καὶ ἡμέρας ἐμηχανήσατο, πρώτην καὶ πρεσβυτάτην θεῶν ὅσοι ἐντὸς οὐρανοῦ γεγόνασιν. χορείας δὲ τούτων αὐτῶν καὶ παραβολὰς ἀλλήλων, καὶ [περὶ] τὰς τῶν κύκλων πρὸς ἑαυτοὺς ἐπανακυκλήσεις καὶ προχωρήσεις, ἔν τε ταῖς συνάψεσιν ὁποῖοι τῶν θεῶν κατ' ἀλλήλους γιγνόμενοι καὶ ὅσοι καταντικρύ, μεθ' οὕστινάς τε ἐπίπροσθεν ἀλλήλοις ἡμῖν τε κατὰ χρόνους οὕστινας ἕκαστοι κατακαλύπτονται καὶ πάλιν ἀναφαινόμενοι φόβους καὶ σημεῖα τῶν
μετὰ ταῦτα γενησομένων τοῖς οὐ δυναμένοις λογίζεσθαι πέμπουσιν, τὸ λέγειν ἄνευ δι' ὄψεως τούτων αὖ τῶν μιμημάτων μάταιος ἂν εἴη πόνος: ἀλλὰ ταῦτά τε ἱκανῶς ἡμῖν ταύτῃ καὶ τὰ περὶ θεῶν ὁρατῶν καὶ γεννητῶν εἰρημένα φύσεως ἐχέτω τέλος.
περὶ δὲ τῶν ἄλλων δαιμόνων εἰπεῖν καὶ γνῶναι τὴν γένεσιν μεῖζον ἢ καθ' ἡμᾶς, πειστέον δὲ τοῖς εἰρηκόσιν ἔμπροσθεν, ἐκγόνοις μὲν θεῶν οὖσιν, ὡς ἔφασαν, σαφῶς δέ που τούς γε αὑτῶν προγόνους εἰδόσιν: ἀδύνατον οὖν θεῶν
παισὶν ἀπιστεῖν, καίπερ ἄνευ τε εἰκότων καὶ ἀναγκαίων ἀποδείξεων λέγουσιν, ἀλλ' ὡς οἰκεῖα φασκόντων ἀπαγγέλλειν ἑπομένους τῷ νόμῳ πιστευτέον. οὕτως οὖν κατ' ἐκείνους ἡμῖν ἡ γένεσις περὶ τούτων τῶν θεῶν ἐχέτω καὶ λεγέσθω. Γῆς τε καὶ Οὐρανοῦ παῖδες Ὠκεανός τε καὶ Τηθὺς ἐγενέσθην, τούτων δὲ Φόρκυς Κρόνος τε καὶ Ῥέα καὶ ὅσοι μετὰ
τούτων, ἐκ δὲ Κρόνου καὶ Ῥέας Ζεὺς Ἥρα τε καὶ πάντες ὅσους ἴσμεν ἀδελφοὺς λεγομένους αὐτῶν, ἔτι τε τούτων ἄλλους ἐκγόνους: ἐπεὶ δ' οὖν πάντες ὅσοι τε περιπολοῦσιν φανερῶς καὶ ὅσοι φαίνονται καθ' ὅσον ἂν ἐθέλωσιν θεοὶ γένεσιν ἔσχον, λέγει πρὸς αὐτοὺς ὁ τόδε τὸ πᾶν γεννήσας τάδε—
“θεοὶ θεῶν, ὧν ἐγὼ δημιουργὸς πατήρ τε ἔργων, δι' ἐμοῦ γενόμενα ἄλυτα ἐμοῦ γε μὴ ἐθέλοντος. τὸ μὲν οὖν δὴ
δεθὲν πᾶν λυτόν, τό γε μὴν καλῶς ἁρμοσθὲν καὶ ἔχον εὖ λύειν ἐθέλειν κακοῦ: δι' ἃ καὶ ἐπείπερ γεγένησθε, ἀθάνατοι μὲν οὐκ ἐστὲ οὐδ' ἄλυτοι τὸ πάμπαν, οὔτι μὲν δὴ λυθήσεσθέ γε οὐδὲ τεύξεσθε θανάτου μοίρας, τῆς ἐμῆς βουλήσεως μείζονος ἔτι δεσμοῦ καὶ κυριωτέρου λαχόντες ἐκείνων οἷς ὅτ' ἐγίγνεσθε συνεδεῖσθε. νῦν οὖν ὃ λέγω πρὸς ὑμᾶς ἐνδεικνύμενος, μάθετε. θνητὰ ἔτι γένη λοιπὰ τρία ἀγέννητα: τούτων δὲ μὴ γενομένων οὐρανὸς ἀτελὴς ἔσται: τὰ γὰρ ἅπαντ' ἐν
αὑτῷ γένη ζῴων οὐχ ἕξει, δεῖ δέ, εἰ μέλλει τέλεος ἱκανῶς εἶναι. δι' ἐμοῦ δὲ ταῦτα γενόμενα καὶ βίου μετασχόντα θεοῖς ἰσάζοιτ' ἄν: ἵνα οὖν θνητά τε ᾖ τό τε πᾶν τόδε ὄντως ἅπαν ᾖ, τρέπεσθε κατὰ φύσιν ὑμεῖς ἐπὶ τὴν τῶν ζῴων δημιουργίαν, μιμούμενοι τὴν ἐμὴν δύναμιν περὶ τὴν ὑμετέραν γένεσιν. καὶ καθ' ὅσον μὲν αὐτῶν ἀθανάτοις ὁμώνυμον εἶναι προσήκει, θεῖον λεγόμενον ἡγεμονοῦν τε ἐν αὐτοῖς τῶν ἀεὶ δίκῃ καὶ ὑμῖν ἐθελόντων ἕπεσθαι, σπείρας καὶ ὑπαρξάμενος
ἐγὼ παραδώσω: τὸ δὲ λοιπὸν ὑμεῖς, ἀθανάτῳ θνητὸν προσυφαίνοντες, ἀπεργάζεσθε ζῷα καὶ γεννᾶτε τροφήν τε διδόντες αὐξάνετε καὶ φθίνοντα πάλιν δέχεσθε.”
ταῦτ' εἶπε, καὶ πάλιν ἐπὶ τὸν πρότερον κρατῆρα, ἐν ᾧ τὴν τοῦ παντὸς ψυχὴν κεραννὺς ἔμισγεν, τὰ τῶν πρόσθεν ὑπόλοιπα κατεχεῖτο μίσγων τρόπον μέν τινα τὸν αὐτόν, ἀκήρατα δὲ οὐκέτι κατὰ ταὐτὰ ὡσαύτως, ἀλλὰ δεύτερα καὶ τρίτα. συστήσας δὲ τὸ πᾶν διεῖλεν ψυχὰς ἰσαρίθμους τοῖς ἄστροις,
ἔνειμέν θ' ἑκάστην πρὸς ἕκαστον, καὶ ἐμβιβάσας ὡς ἐς ὄχημα τὴν τοῦ παντὸς φύσιν ἔδειξεν, νόμους τε τοὺς εἱμαρμένους εἶπεν αὐταῖς, ὅτι γένεσις πρώτη μὲν ἔσοιτο τεταγμένη μία πᾶσιν, ἵνα μήτις ἐλαττοῖτο ὑπ' αὐτοῦ, δέοι δὲ σπαρείσας αὐτὰς εἰς τὰ προσήκοντα ἑκάσταις ἕκαστα ὄργανα χρόνων
φῦναι ζῴων τὸ θεοσεβέστατον, διπλῆς δὲ οὔσης τῆς ἀνθρωπίνης φύσεως, τὸ κρεῖττον τοιοῦτον εἴη γένος ὃ καὶ ἔπειτα κεκλήσοιτο ἀνήρ. ὁπότε δὴ σώμασιν ἐμφυτευθεῖεν ἐξ ἀνάγκης, καὶ τὸ μὲν προσίοι, τὸ δ' ἀπίοι τοῦ σώματος αὐτῶν, πρῶτον μὲν αἴσθησιν ἀναγκαῖον εἴη μίαν πᾶσιν ἐκ βιαίων παθημάτων σύμφυτον γίγνεσθαι, δεύτερον δὲ ἡδονῇ καὶ λύπῃ μεμειγμένον ἔρωτα, πρὸς δὲ τούτοις φόβον καὶ θυμὸν ὅσα
τε ἑπόμενα αὐτοῖς καὶ ὁπόσα ἐναντίως πέφυκε διεστηκότα: ὧν εἰ μὲν κρατήσοιεν, δίκῃ βιώσοιντο, κρατηθέντες δὲ ἀδικίᾳ. καὶ ὁ μὲν εὖ τὸν προσήκοντα χρόνον βιούς, πάλιν εἰς τὴν τοῦ συννόμου πορευθεὶς οἴκησιν ἄστρου, βίον εὐδαίμονα καὶ συνήθη ἕξοι, σφαλεὶς δὲ τούτων εἰς γυναικὸς φύσιν ἐν τῇ
δευτέρᾳ γενέσει μεταβαλοῖ: μὴ παυόμενός τε ἐν τούτοις ἔτι κακίας, τρόπον ὃν κακύνοιτο, κατὰ τὴν ὁμοιότητα τῆς τοῦ τρόπου γενέσεως εἴς τινα τοιαύτην ἀεὶ μεταβαλοῖ θήρειον φύσιν, ἀλλάττων τε οὐ πρότερον πόνων λήξοι, πρὶν τῇ ταὐτοῦ καὶ ὁμοίου περιόδῳ τῇ ἐν αὑτῷ συνεπισπώμενος τὸν πολὺν ὄχλον καὶ ὕστερον προσφύντα ἐκ πυρὸς καὶ ὕδατος καὶ ἀέρος
καὶ γῆς, θορυβώδη καὶ ἄλογον ὄντα, λόγῳ κρατήσας εἰς τὸ τῆς πρώτης καὶ ἀρίστης ἀφίκοιτο εἶδος ἕξεως. διαθεσμοθετήσας δὲ πάντα αὐτοῖς ταῦτα, ἵνα τῆς ἔπειτα εἴη κακίας ἑκάστων ἀναίτιος, ἔσπειρεν τοὺς μὲν εἰς γῆν, τοὺς δ' εἰς σελήνην, τοὺς δ' εἰς τἆλλα ὅσα ὄργανα χρόνου: τὸ δὲ μετὰ τὸν σπόρον τοῖς νέοις παρέδωκεν θεοῖς σώματα πλάττειν θνητά, τό τ' ἐπίλοιπον, ὅσον ἔτι ἦν ψυχῆς ἀνθρωπίνης δέον
προσγενέσθαι, τοῦτο καὶ πάνθ' ὅσα ἀκόλουθα ἐκείνοις ἀπεργασαμένους ἄρχειν, καὶ κατὰ δύναμιν ὅτι κάλλιστα καὶ ἄριστα τὸ θνητὸν διακυβερνᾶν ζῷον, ὅτι μὴ κακῶν αὐτὸ ἑαυτῷ γίγνοιτο αἴτιον.
καὶ ὁ μὲν δὴ ἅπαντα ταῦτα διατάξας ἔμενεν ἐν τῷ ἑαυτοῦ κατὰ τρόπον ἤθει: μένοντος δὲ νοήσαντες οἱ παῖδες τὴν τοῦ πατρὸς τάξιν ἐπείθοντο αὐτῇ, καὶ λαβόντες ἀθάνατον ἀρχὴν θνητοῦ ζῴου, μιμούμενοι τὸν σφέτερον δημιουργόν, πυρὸς καὶ γῆς ὕδατός τε καὶ ἀέρος ἀπὸ τοῦ κόσμου δανειζόμενοι
μόρια ὡς ἀποδοθησόμενα πάλιν, εἰς ταὐτὸν τὰ λαμβανόμενα συνεκόλλων, οὐ τοῖς ἀλύτοις οἷς αὐτοὶ συνείχοντο δεσμοῖς, ἀλλὰ διὰ σμικρότητα ἀοράτοις πυκνοῖς γόμφοις συντήκοντες, ἓν ἐξ ἁπάντων ἀπεργαζόμενοι σῶμα ἕκαστον, τὰς τῆς ἀθανάτου ψυχῆς περιόδους ἐνέδουν εἰς ἐπίρρυτον σῶμα καὶ ἀπόρρυτον. αἱ δ' εἰς ποταμὸν ἐνδεθεῖσαι πολὺν οὔτ' ἐκράτουν οὔτ' ἐκρατοῦντο, βίᾳ δὲ ἐφέροντο καὶ ἔφερον, ὥστε τὸ
μὲν ὅλον κινεῖσθαι ζῷον, ἀτάκτως μὴν ὅπῃ τύχοι προϊέναι καὶ ἀλόγως, τὰς ἓξ ἁπάσας κινήσεις ἔχον: εἴς τε γὰρ τὸ πρόσθε καὶ ὄπισθεν καὶ πάλιν εἰς δεξιὰ καὶ ἀριστερὰ κάτω τε καὶ ἄνω καὶ πάντῃ κατὰ τοὺς ἓξ τόπους πλανώμενα προῄειν. πολλοῦ γὰρ ὄντος τοῦ κατακλύζοντος καὶ ἀπορρέοντος κύματος ὃ τὴν τροφὴν παρεῖχεν, ἔτι μείζω θόρυβον ἀπηργάζετο τὰ τῶν προσπιπτόντων παθήματα ἑκάστοις, ὅτε
πυρὶ προσκρούσειε τὸ σῶμά τινος ἔξωθεν ἀλλοτρίῳ περιτυχὸν ἢ καὶ στερεῷ γῆς πάγῳ ὑγροῖς τε ὀλισθήμασιν ὑδάτων, εἴτε ζάλῃ πνευμάτων ὑπὸ ἀέρος φερομένων καταληφθείη, καὶ ὑπὸ πάντων τούτων διὰ τοῦ σώματος αἱ κινήσεις ἐπὶ τὴν ψυχὴν φερόμεναι προσπίπτοιεν: αἳ δὴ καὶ ἔπειτα διὰ ταῦτα ἐκλήθησάν τε καὶ νῦν ἔτι αἰσθήσεις συνάπασαι κέκληνται. καὶ δὴ καὶ τότε ἐν τῷ παρόντι πλείστην καὶ μεγίστην παρεχόμεναι κίνησιν, μετὰ τοῦ ῥέοντος ἐνδελεχῶς
ὀχετοῦ κινοῦσαι καὶ σφοδρῶς σείουσαι τὰς τῆς ψυχῆς περιόδους, τὴν μὲν ταὐτοῦ παντάπασιν ἐπέδησαν ἐναντία αὐτῇ ῥέουσαι καὶ ἐπέσχον ἄρχουσαν καὶ ἰοῦσαν, τὴν δ' αὖ θατέρου διέσεισαν, ὥστε τὰς τοῦ διπλασίου καὶ τριπλασίου τρεῖς ἑκατέρας ἀποστάσεις καὶ τὰς τῶν ἡμιολίων καὶ ἐπιτρίτων καὶ ἐπογδόων μεσότητας καὶ συνδέσεις, ἐπειδὴ παντελῶς λυταὶ οὐκ ἦσαν πλὴν ὑπὸ τοῦ συνδήσαντος, πάσας μὲν
στρέψαι στροφάς, πάσας δὲ κλάσεις καὶ διαφθορὰς τῶν κύκλων ἐμποιεῖν, ὁσαχῇπερ ἦν δυνατόν, ὥστε μετ' ἀλλήλων μόγις συνεχομένας φέρεσθαι μέν, ἀλόγως δὲ φέρεσθαι, τοτὲ μὲν ἀντίας, ἄλλοτε δὲ πλαγίας, τοτὲ δὲ ὑπτίας: οἷον ὅταν τις ὕπτιος ἐρείσας τὴν κεφαλὴν μὲν ἐπὶ γῆς, τοὺς δὲ πόδας ἄνω προσβαλὼν ἔχῃ πρός τινι, τότε ἐν τούτῳ τῷ πάθει τοῦ τε πάσχοντος καὶ τῶν ὁρώντων τά τε δεξιὰ ἀριστερὰ καὶ τὰ ἀριστερὰ δεξιὰ ἑκατέροις τὰ ἑκατέρων φαντάζεται. ταὐτὸν δὴ τοῦτο καὶ τοιαῦτα ἕτερα αἱ περιφοραὶ πάσχουσαι σφοδρῶς,
ὅταν τέ τῳ τῶν ἔξωθεν τοῦ ταὐτοῦ γένους ἢ τοῦ θατέρου περιτύχωσιν, τότε ταὐτόν τῳ καὶ θάτερόν του τἀναντία τῶν ἀληθῶν προσαγορεύουσαι ψευδεῖς καὶ ἀνόητοι γεγόνασιν, οὐδεμία τε ἐν αὐταῖς τότε περίοδος ἄρχουσα οὐδ' ἡγεμών ἐστιν: αἷς δ' ἂν ἔξωθεν αἰσθήσεις τινὲς φερόμεναι καὶ προσπεσοῦσαι συνεπισπάσωνται καὶ τὸ τῆς ψυχῆς ἅπαν κύτος, τόθ' αὗται κρατούμεναι κρατεῖν δοκοῦσι. καὶ διὰ δὴ ταῦτα πάντα τὰ παθήματα νῦν κατ' ἀρχάς τε ἄνους ψυχὴ γίγνεται
τὸ πρῶτον, ὅταν εἰς σῶμα ἐνδεθῇ θνητόν. ὅταν δὲ τὸ τῆς αὔξης καὶ τροφῆς ἔλαττον ἐπίῃ ῥεῦμα, πάλιν δὲ αἱ περίοδοι λαμβανόμεναι γαλήνης τὴν ἑαυτῶν ὁδὸν ἴωσι καὶ καθιστῶνται μᾶλλον ἐπιόντος τοῦ χρόνου, τότε ἤδη πρὸς τὸ κατὰ φύσιν ἰόντων σχῆμα ἑκάστων τῶν κύκλων αἱ περιφοραὶ κατευθυνόμεναι, τό τε θάτερον καὶ τὸ ταὐτὸν προσαγορεύουσαι κατ' ὀρθόν, ἔμφρονα τὸν ἔχοντα αὐτὰς γιγνόμενον ἀποτελοῦσιν. ἂν μὲν οὖν δὴ καὶ συνεπιλαμβάνηταί τις ὀρθὴ τροφὴ παιδεύσεως,
ὁλόκληρος ὑγιής τε παντελῶς, τὴν μεγίστην ἀποφυγὼν νόσον, γίγνεται: καταμελήσας δέ, χωλὴν τοῦ βίου διαπορευθεὶς ζωήν, ἀτελὴς καὶ ἀνόητος εἰς Ἅιδου πάλιν ἔρχεται. ταῦτα μὲν οὖν ὕστερά ποτε γίγνεται: περὶ δὲ τῶν νῦν προτεθέντων δεῖ διελθεῖν ἀκριβέστερον, τὰ δὲ πρὸ τούτων, περὶ σωμάτων κατὰ μέρη τῆς γενέσεως καὶ περὶ ψυχῆς, δι' ἅς τε αἰτίας καὶ προνοίας γέγονε θεῶν, τοῦ μάλιστα
εἰκότος ἀντεχομένοις, οὕτω καὶ κατὰ ταῦτα πορευομένοις διεξιτέον.
τὰς μὲν δὴ θείας περιόδους δύο οὔσας, τὸ τοῦ παντὸς σχῆμα ἀπομιμησάμενοι περιφερὲς ὄν, εἰς σφαιροειδὲς σῶμα ἐνέδησαν, τοῦτο ὃ νῦν κεφαλὴν ἐπονομάζομεν, ὃ θειότατόν τέ ἐστιν καὶ τῶν ἐν ἡμῖν πάντων δεσποτοῦν: ᾧ καὶ πᾶν τὸ σῶμα παρέδοσαν ὑπηρεσίαν αὐτῷ συναθροίσαντες θεοί, κατανοήσαντες ὅτι πασῶν ὅσαι κινήσεις ἔσοιντο μετέχοι. ἵν' οὖν μὴ κυλινδούμενον ἐπὶ γῆς ὕψη τε καὶ βάθη παντοδαπὰ
ἐχούσης ἀποροῖ τὰ μὲν ὑπερβαίνειν, ἔνθεν δὲ ἐκβαίνειν, ὄχημα αὐτῷ τοῦτο καὶ εὐπορίαν ἔδοσαν: ὅθεν δὴ μῆκος τὸ σῶμα ἔσχεν, ἐκτατά τε κῶλα καὶ καμπτὰ ἔφυσεν τέτταρα θεοῦ μηχανησαμένου πορείαν, οἷς ἀντιλαμβανόμενον καὶ ἀπερειδόμενον διὰ πάντων τόπων πορεύεσθαι δυνατὸν γέγονε,
τὴν τοῦ θειοτάτου καὶ ἱερωτάτου φέρον οἴκησιν ἐπάνωθεν ἡμῶν. σκέλη μὲν οὖν χεῖρές τε ταύτῃ καὶ διὰ ταῦτα προσέφυ πᾶσιν: τοῦ δ' ὄπισθεν τὸ πρόσθεν τιμιώτερον καὶ ἀρχικώτερον νομίζοντες θεοὶ ταύτῃ τὸ πολὺ τῆς πορείας ἡμῖν ἔδοσαν. ἔδει δὴ διωρισμένον ἔχειν καὶ ἀνόμοιον τοῦ σώματος τὸ πρόσθεν ἄνθρωπον. διὸ πρῶτον μὲν περὶ τὸ τῆς κεφαλῆς κύτος, ὑποθέντες αὐτόσε τὸ πρόσωπον, ὄργανα ἐνέδησαν
τούτῳ πάσῃ τῇ τῆς ψυχῆς προνοίᾳ, καὶ διέταξαν τὸ μετέχον ἡγεμονίας τοῦτ' εἶναι, τὸ κατὰ φύσιν πρόσθεν: τῶν δὲ ὀργάνων πρῶτον μὲν φωσφόρα συνετεκτήναντο ὄμματα, τοιᾷδε ἐνδήσαντες αἰτίᾳ. τοῦ πυρὸς ὅσον τὸ μὲν κάειν οὐκ ἔσχε, τὸ δὲ παρέχειν φῶς ἥμερον, οἰκεῖον ἑκάστης ἡμέρας, σῶμα ἐμηχανήσαντο γίγνεσθαι. τὸ γὰρ ἐντὸς ἡμῶν ἀδελφὸν ὂν τούτου πῦρ εἰλικρινὲς ἐποίησαν διὰ τῶν ὀμμάτων ῥεῖν λεῖον καὶ πυκνὸν ὅλον μέν, μάλιστα δὲ τὸ μέσον συμπιλήσαντες
τῶν ὀμμάτων, ὥστε τὸ μὲν ἄλλο ὅσον παχύτερον στέγειν πᾶν, τὸ τοιοῦτον δὲ μόνον αὐτὸ καθαρὸν διηθεῖν. ὅταν οὖν μεθημερινὸν ᾖ φῶς περὶ τὸ τῆς ὄψεως ῥεῦμα, τότε ἐκπῖπτον ὅμοιον πρὸς ὅμοιον, συμπαγὲς γενόμενον, ἓν σῶμα οἰκειωθὲν συνέστη κατὰ τὴν τῶν ὀμμάτων εὐθυωρίαν, ὅπῃπερ ἂν ἀντερείδῃ τὸ προσπῖπτον ἔνδοθεν πρὸς ὃ τῶν ἔξω συνέπεσεν. ὁμοιοπαθὲς δὴ δι' ὁμοιότητα πᾶν γενόμενον, ὅτου τε ἂν αὐτό
ποτε ἐφάπτηται καὶ ὃ ἂν ἄλλο ἐκείνου, τούτων τὰς κινήσεις διαδιδὸν εἰς ἅπαν τὸ σῶμα μέχρι τῆς ψυχῆς αἴσθησιν παρέσχετο ταύτην ᾗ δὴ ὁρᾶν φαμεν. ἀπελθόντος δὲ εἰς νύκτα τοῦ συγγενοῦς πυρὸς ἀποτέτμηται: πρὸς γὰρ ἀνόμοιον ἐξιὸν ἀλλοιοῦταί τε αὐτὸ καὶ κατασβέννυται, συμφυὲς οὐκέτι τῷ πλησίον ἀέρι γιγνόμενον, ἅτε πῦρ οὐκ ἔχοντι. παύεταί τε οὖν ὁρῶν, ἔτι τε ἐπαγωγὸν ὕπνου γίγνεται: σωτηρίαν γὰρ ἣν οἱ θεοὶ τῆς ὄψεως ἐμηχανήσαντο, τὴν τῶν βλεφάρων
φύσιν, ὅταν ταῦτα συμμύσῃ, καθείργνυσι τὴν τοῦ πυρὸς ἐντὸς δύναμιν, ἡ δὲ διαχεῖ τε καὶ ὁμαλύνει τὰς ἐντὸς κινήσεις, ὁμαλυνθεισῶν δὲ ἡσυχία γίγνεται, γενομένης δὲ πολλῆς μὲν ἡσυχίας βραχυόνειρος ὕπνος ἐμπίπτει, καταλειφθεισῶν δέ τινων κινήσεων μειζόνων, οἷαι καὶ ἐν οἵοις ἂν τόποις λείπωνται,
τοιαῦτα καὶ τοσαῦτα παρέσχοντο ἀφομοιωθέντα ἐντὸς ἔξω τε ἐγερθεῖσιν ἀπομνημονευόμενα φαντάσματα. τὸ δὲ περὶ τὴν τῶν κατόπτρων εἰδωλοποιίαν καὶ πάντα ὅσα ἐμφανῆ καὶ λεῖα, κατιδεῖν οὐδὲν ἔτι χαλεπόν. ἐκ γὰρ τῆς ἐντὸς ἐκτός τε τοῦ πυρὸς ἑκατέρου κοινωνίας ἀλλήλοις, ἑνός τε αὖ περὶ τὴν λειότητα ἑκάστοτε γενομένου καὶ πολλαχῇ μεταρρυθμισθέντος,
πάντα τὰ τοιαῦτα ἐξ ἀνάγκης ἐμφαίνεται, τοῦ περὶ τὸ πρόσωπον πυρὸς τῷ περὶ τὴν ὄψιν πυρὶ περὶ τὸ λεῖον καὶ λαμπρὸν συμπαγοῦς γιγνομένου. δεξιὰ δὲ φαντάζεται τὰ ἀριστερά, ὅτι τοῖς ἐναντίοις μέρεσιν τῆς ὄψεως περὶ τἀναντία μέρη γίγνεται ἐπαφὴ παρὰ τὸ καθεστὸς ἔθος τῆς προσβολῆς: δεξιὰ δὲ τὰ δεξιὰ καὶ τὰ ἀριστερὰ ἀριστερὰ τοὐναντίον, ὅταν μεταπέσῃ συμπηγνύμενον ᾧ συμπήγνυται φῶς,
τοῦτο δέ, ὅταν ἡ τῶν κατόπτρων λειότης, ἔνθεν καὶ ἔνθεν ὕψη λαβοῦσα, τὸ δεξιὸν εἰς τὸ ἀριστερὸν μέρος ἀπώσῃ τῆς ὄψεως καὶ θάτερον ἐπὶ θάτερον. κατὰ δὲ τὸ μῆκος στραφὲν τοῦ προσώπου ταὐτὸν τοῦτο ὕπτιον ἐποίησεν πᾶν φαίνεσθαι, τὸ κάτω πρὸς τὸ ἄνω τῆς αὐγῆς τό τ' ἄνω πρὸς τὸ κάτω πάλιν ἀπῶσαν.
ταῦτ' οὖν πάντα ἔστιν τῶν συναιτίων οἷς θεὸς ὑπηρετοῦσιν χρῆται τὴν τοῦ ἀρίστου κατὰ τὸ δυνατὸν ἰδέαν
ἀποτελῶν: δοξάζεται δὲ ὑπὸ τῶν πλείστων οὐ συναίτια ἀλλὰ αἴτια εἶναι τῶν πάντων, ψύχοντα καὶ θερμαίνοντα πηγνύντα τε καὶ διαχέοντα καὶ ὅσα τοιαῦτα ἀπεργαζόμενα. λόγον δὲ οὐδένα οὐδὲ νοῦν εἰς οὐδὲν δυνατὰ ἔχειν ἐστίν. τῶν γὰρ ὄντων ᾧ νοῦν μόνῳ κτᾶσθαι προσήκει, λεκτέον ψυχήν—τοῦτο δὲ ἀόρατον, πῦρ δὲ καὶ ὕδωρ καὶ γῆ καὶ ἀὴρ σώματα πάντα ὁρατὰ γέγονεν—τὸν δὲ νοῦ καὶ ἐπιστήμης ἐραστὴν ἀνάγκη τὰς τῆς ἔμφρονος φύσεως αἰτίας πρώτας
μεταδιώκειν, ὅσαι δὲ ὑπ' ἄλλων μὲν κινουμένων, ἕτερα δὲ κατὰ ἀνάγκης κινούντων γίγνονται, δευτέρας. ποιητέον δὴ κατὰ ταῦτα καὶ ἡμῖν: λεκτέα μὲν ἀμφότερα τὰ τῶν αἰτιῶν γένη, χωρὶς δὲ ὅσαι μετὰ νοῦ καλῶν καὶ ἀγαθῶν δημιουργοὶ καὶ ὅσαι μονωθεῖσαι φρονήσεως τὸ τυχὸν ἄτακτον ἑκάστοτε ἐξεργάζονται. τὰ μὲν οὖν τῶν ὀμμάτων συμμεταίτια πρὸς τὸ σχεῖν τὴν δύναμιν ἣν νῦν εἴληχεν εἰρήσθω: τὸ δὲ μέγιστον αὐτῶν εἰς ὠφελίαν ἔργον, δι' ὃ θεὸς αὔθ' ἡμῖν
δεδώρηται, μετὰ τοῦτο ῥητέον. ὄψις δὴ κατὰ τὸν ἐμὸν λόγον αἰτία τῆς μεγίστης ὠφελίας γέγονεν ἡμῖν, ὅτι τῶν νῦν λόγων περὶ τοῦ παντὸς λεγομένων οὐδεὶς ἄν ποτε ἐρρήθη μήτε ἄστρα μήτε ἥλιον μήτε οὐρανὸν ἰδόντων. νῦν δ' ἡμέρα τε καὶ νὺξ ὀφθεῖσαι μῆνές τε καὶ ἐνιαυτῶν περίοδοι καὶ ἰσημερίαι καὶ τροπαὶ μεμηχάνηνται μὲν ἀριθμόν, χρόνου δὲ ἔννοιαν περί τε τῆς τοῦ παντὸς φύσεως ζήτησιν ἔδοσαν: ἐξ ὧν
ἐπορισάμεθα φιλοσοφίας γένος, οὗ μεῖζον ἀγαθὸν οὔτ' ἦλθεν οὔτε ἥξει ποτὲ τῷ θνητῷ γένει δωρηθὲν ἐκ θεῶν. λέγω δὴ τοῦτο ὀμμάτων μέγιστον ἀγαθόν: τἆλλα δὲ ὅσα ἐλάττω τί ἂν ὑμνοῖμεν, ὧν ὁ μὴ φιλόσοφος τυφλωθεὶς ὀδυρόμενος ἂν θρηνοῖ μάτην; ἀλλὰ τούτου λεγέσθω παρ' ἡμῶν αὕτη ἐπὶ ταῦτα αἰτία, θεὸν ἡμῖν ἀνευρεῖν δωρήσασθαί τε ὄψιν, ἵνα τὰς ἐν οὐρανῷ τοῦ νοῦ κατιδόντες περιόδους χρησαίμεθα ἐπὶ τὰς περιφορὰς τὰς τῆς παρ' ἡμῖν διανοήσεως, συγγενεῖς
ἐκείναις οὔσας, ἀταράκτοις τεταραγμένας, ἐκμαθόντες δὲ καὶ λογισμῶν κατὰ φύσιν ὀρθότητος μετασχόντες, μιμούμενοι τὰς τοῦ θεοῦ πάντως ἀπλανεῖς οὔσας, τὰς ἐν ἡμῖν πεπλανημένας καταστησαίμεθα. φωνῆς τε δὴ καὶ ἀκοῆς πέρι πάλιν ὁ αὐτὸς λόγος, ἐπὶ ταὐτὰ τῶν αὐτῶν ἕνεκα παρὰ θεῶν δεδωρῆσθαι. λόγος τε γὰρ ἐπ' αὐτὰ ταῦτα τέτακται, τὴν μεγίστην συμβαλλόμενος εἰς αὐτὰ μοῖραν, ὅσον τ' αὖ μουσικῆς
φωνῇ χρήσιμον πρὸς ἀκοὴν ἕνεκα ἁρμονίας ἐστὶ δοθέν. ἡ δὲ ἁρμονία, συγγενεῖς ἔχουσα φορὰς ταῖς ἐν ἡμῖν τῆς ψυχῆς περιόδοις, τῷ μετὰ νοῦ προσχρωμένῳ Μούσαις οὐκ ἐφ' ἡδονὴν ἄλογον καθάπερ νῦν εἶναι δοκεῖ χρήσιμος, ἀλλ' ἐπὶ τὴν γεγονυῖαν ἐν ἡμῖν ἀνάρμοστον ψυχῆς περίοδον εἰς κατακόσμησιν καὶ συμφωνίαν ἑαυτῇ σύμμαχος ὑπὸ Μουσῶν δέδοται: καὶ ῥυθμὸς αὖ διὰ τὴν ἄμετρον ἐν ἡμῖν καὶ χαρίτων
ἐπιδεᾶ γιγνομένην ἐν τοῖς πλείστοις ἕξιν ἐπίκουρος ἐπὶ ταὐτὰ ὑπὸ τῶν αὐτῶν ἐδόθη.
τὰ μὲν οὖν παρεληλυθότα τῶν εἰρημένων πλὴν βραχέων ἐπιδέδεικται τὰ διὰ νοῦ δεδημιουργημένα: δεῖ δὲ καὶ τὰ δι' ἀνάγκης γιγνόμενα τῷ λόγῳ παραθέσθαι. μεμειγμένη γὰρ
οὖν ἡ τοῦδε τοῦ κόσμου γένεσις ἐξ ἀνάγκης τε καὶ νοῦ συστάσεως ἐγεννήθη: νοῦ δὲ ἀνάγκης ἄρχοντος τῷ πείθειν αὐτὴν τῶν γιγνομένων τὰ πλεῖστα ἐπὶ τὸ βέλτιστον ἄγειν, ταύτῃ κατὰ ταῦτά τε δι' ἀνάγκης ἡττωμένης ὑπὸ πειθοῦς ἔμφρονος οὕτω κατ' ἀρχὰς συνίστατο τόδε τὸ πᾶν. εἴ τις οὖν ᾗ γέγονεν κατὰ ταῦτα ὄντως ἐρεῖ, μεικτέον καὶ τὸ τῆς πλανωμένης εἶδος αἰτίας, ᾗ φέρειν πέφυκεν: ὧδε οὖν πάλιν
ἀναχωρητέον, καὶ λαβοῦσιν αὐτῶν τούτων προσήκουσαν ἑτέραν ἀρχὴν αὖθις αὖ, καθάπερ περὶ τῶν τότε νῦν οὕτω περὶ τούτων πάλιν ἀρκτέον ἀπ' ἀρχῆς. τὴν δὴ πρὸ τῆς οὐρανοῦ γενέσεως πυρὸς ὕδατός τε καὶ ἀέρος καὶ γῆς φύσιν θεατέον αὐτὴν καὶ τὰ πρὸ τούτου πάθη: νῦν γὰρ οὐδείς πω γένεσιν αὐτῶν μεμήνυκεν, ἀλλ' ὡς εἰδόσιν πῦρ ὅτι ποτέ ἐστιν καὶ ἕκαστον αὐτῶν λέγομεν ἀρχὰς αὐτὰ τιθέμενοι στοιχεῖα τοῦ παντός, προσῆκον αὐτοῖς οὐδ' ἂν ὡς ἐν συλλαβῆς
εἴδεσιν μόνον εἰκότως ὑπὸ τοῦ καὶ βραχὺ φρονοῦντος ἀπεικασθῆναι. νῦν δὲ οὖν τό γε παρ' ἡμῶν ὧδε ἐχέτω: τὴν μὲν περὶ ἁπάντων εἴτε ἀρχὴν εἴτε ἀρχὰς εἴτε ὅπῃ δοκεῖ τούτων πέρι τὸ νῦν οὐ ῥητέον, δι' ἄλλο μὲν οὐδέν, διὰ δὲ τὸ χαλεπὸν εἶναι κατὰ τὸν παρόντα τρόπον τῆς διεξόδου δηλῶσαι τὰ δοκοῦντα, μήτ' οὖν ὑμεῖς οἴεσθε δεῖν ἐμὲ λέγειν, οὔτ' αὐτὸς αὖ πείθειν ἐμαυτὸν εἴην ἂν δυνατὸς ὡς ὀρθῶς ἐγχειροῖμ'
ἂν τοσοῦτον ἐπιβαλλόμενος ἔργον: τὸ δὲ κατ' ἀρχὰς ῥηθὲν διαφυλάττων, τὴν τῶν εἰκότων λόγων δύναμιν, πειράσομαι μηδενὸς ἧττον εἰκότα, μᾶλλον δέ, καὶ ἔμπροσθεν ἀπ' ἀρχῆς περὶ ἑκάστων καὶ συμπάντων λέγειν. θεὸν δὴ καὶ νῦν ἐπ' ἀρχῇ τῶν λεγομένων σωτῆρα ἐξ ἀτόπου καὶ ἀήθους διηγήσεως πρὸς τὸ τῶν εἰκότων δόγμα διασῴζειν ἡμᾶς
ἐπικαλεσάμενοι πάλιν ἀρχώμεθα λέγειν.
ἡ δ' οὖν αὖθις ἀρχὴ περὶ τοῦ παντὸς ἔστω μειζόνως τῆς πρόσθεν διῃρημένη: τότε μὲν γὰρ δύο εἴδη διειλόμεθα, νῦν δὲ τρίτον ἄλλο γένος ἡμῖν δηλωτέον. τὰ μὲν γὰρ δύο ἱκανὰ ἦν ἐπὶ τοῖς ἔμπροσθεν λεχθεῖσιν, ἓν μὲν ὡς παραδείγματος εἶδος ὑποτεθέν, νοητὸν καὶ ἀεὶ κατὰ ταὐτὰ ὄν, μίμημα δὲ
παραδείγματος δεύτερον, γένεσιν ἔχον καὶ ὁρατόν. τρίτον δὲ τότε μὲν οὐ διειλόμεθα, νομίσαντες τὰ δύο ἕξειν ἱκανῶς: νῦν δὲ ὁ λόγος ἔοικεν εἰσαναγκάζειν χαλεπὸν καὶ ἀμυδρὸν εἶδος ἐπιχειρεῖν λόγοις ἐμφανίσαι. τίν' οὖν ἔχον δύναμιν καὶ φύσιν αὐτὸ ὑποληπτέον; τοιάνδε μάλιστα: πάσης εἶναι γενέσεως ὑποδοχὴν αὐτὴν οἷον τιθήνην. εἴρηται μὲν οὖν τἀληθές, δεῖ δὲ ἐναργέστερον εἰπεῖν περὶ αὐτοῦ, χαλεπὸν
δὲ ἄλλως τε καὶ διότι προαπορηθῆναι περὶ πυρὸς καὶ τῶν μετὰ πυρὸς ἀναγκαῖον τούτου χάριν: τούτων γὰρ εἰπεῖν ἕκαστον ὁποῖον ὄντως ὕδωρ χρὴ λέγειν μᾶλλον ἢ πῦρ, καὶ ὁποῖον ὁτιοῦν μᾶλλον ἢ καὶ ἅπαντα καθ' ἕκαστόν τε, οὕτως ὥστε τινὶ πιστῷ καὶ βεβαίῳ χρήσασθαι λόγῳ, χαλεπόν. πῶς οὖν δὴ τοῦτ' αὐτὸ καὶ πῇ καὶ τί περὶ αὐτῶν εἰκότως διαπορηθέντες ἂν λέγοιμεν; πρῶτον μέν, ὃ δὴ νῦν ὕδωρ ὠνομάκαμεν, πηγνύμενον ὡς δοκοῦμεν λίθους καὶ γῆν γιγνόμενον
ὁρῶμεν, τηκόμενον δὲ καὶ διακρινόμενον αὖ ταὐτὸν τοῦτο πνεῦμα καὶ ἀέρα, συγκαυθέντα δὲ ἀέρα πῦρ, ἀνάπαλιν δὲ συγκριθὲν καὶ κατασβεσθὲν εἰς ἰδέαν τε ἀπιὸν αὖθις ἀέρος πῦρ, καὶ πάλιν ἀέρα συνιόντα καὶ πυκνούμενον νέφος καὶ ὁμίχλην, ἐκ δὲ τούτων ἔτι μᾶλλον συμπιλουμένων ῥέον ὕδωρ, ἐξ ὕδατος δὲ γῆν καὶ λίθους αὖθις, κύκλον τε οὕτω διαδιδόντα εἰς ἄλληλα, ὡς φαίνεται, τὴν γένεσιν. οὕτω δὴ τούτων οὐδέποτε
τῶν αὐτῶν ἑκάστων φανταζομένων, ποῖον αὐτῶν ὡς ὂν ὁτιοῦν τοῦτο καὶ οὐκ ἄλλο παγίως διισχυριζόμενος οὐκ αἰσχυνεῖταί τις ἑαυτόν; οὐκ ἔστιν, ἀλλ' ἀσφαλέστατα μακρῷ περὶ τούτων τιθεμένους ὧδε λέγειν: ἀεὶ ὃ καθορῶμεν ἄλλοτε ἄλλῃ γιγνόμενον, ὡς πῦρ, μὴ τοῦτο ἀλλὰ τὸ τοιοῦτον ἑκάστοτε προσαγορεύειν πῦρ, μηδὲ ὕδωρ τοῦτο ἀλλὰ τὸ τοιοῦτον ἀεί, μηδὲ ἄλλο ποτὲ μηδὲν ὥς τινα ἔχον βεβαιότητα, ὅσα
δεικνύντες τῷ ῥήματι τῷ τόδε καὶ τοῦτο προσχρώμενοι δηλοῦν ἡγούμεθά τι: φεύγει γὰρ οὐχ ὑπομένον τὴν τοῦ τόδε καὶ τοῦτο καὶ τὴν τῷδε καὶ πᾶσαν ὅση μόνιμα ὡς ὄντα αὐτὰ ἐνδείκνυται φάσις. ἀλλὰ ταῦτα μὲν ἕκαστα μὴ λέγειν, τὸ δὲ τοιοῦτον ἀεὶ περιφερόμενον ὅμοιον ἑκάστου πέρι καὶ συμπάντων οὕτω καλεῖν, καὶ δὴ καὶ πῦρ τὸ διὰ παντὸς τοιοῦτον, καὶ ἅπαν ὅσονπερ ἂν ἔχῃ γένεσιν: ἐν ᾧ δὲ ἐγγιγνόμενα ἀεὶ ἕκαστα αὐτῶν φαντάζεται καὶ πάλιν ἐκεῖθεν ἀπόλλυται,
μόνον ἐκεῖνο αὖ προσαγορεύειν τῷ τε τοῦτο καὶ τῷ τόδε προσχρωμένους ὀνόματι, τὸ δὲ ὁποιονοῦν τι, θερμὸν ἢ λευκὸν ἢ καὶ ὁτιοῦν τῶν ἐναντίων, καὶ πάνθ' ὅσα ἐκ τούτων, μηδὲν ἐκεῖνο αὖ τούτων καλεῖν. ἔτι δὲ σαφέστερον αὐτοῦ πέρι προθυμητέον αὖθις εἰπεῖν. εἰ γὰρ πάντα τις σχήματα πλάσας ἐκ χρυσοῦ μηδὲν μεταπλάττων παύοιτο ἕκαστα εἰς ἅπαντα, δεικνύντος δή τινος αὐτῶν ἓν καὶ ἐρομένου
τί ποτ' ἐστί, μακρῷ πρὸς ἀλήθειαν ἀσφαλέστατον εἰπεῖν ὅτι χρυσός, τὸ δὲ τρίγωνον ὅσα τε ἄλλα σχήματα ἐνεγίγνετο, μηδέποτε λέγειν ταῦτα ὡς ὄντα, ἅ γε μεταξὺ τιθεμένου μεταπίπτει, ἀλλ' ἐὰν ἄρα καὶ τὸ τοιοῦτον μετ' ἀσφαλείας ἐθέλῃ δέχεσθαί τινος, ἀγαπᾶν. ὁ αὐτὸς δὴ λόγος καὶ περὶ τῆς τὰ πάντα δεχομένης σώματα φύσεως. ταὐτὸν αὐτὴν ἀεὶ προσρητέον: ἐκ γὰρ τῆς ἑαυτῆς τὸ παράπαν οὐκ ἐξίσταται δυνάμεως—δέχεταί τε γὰρ ἀεὶ τὰ πάντα, καὶ
μορφὴν οὐδεμίαν ποτὲ οὐδενὶ τῶν εἰσιόντων ὁμοίαν εἴληφεν οὐδαμῇ οὐδαμῶς: ἐκμαγεῖον γὰρ φύσει παντὶ κεῖται, κινούμενόν τε καὶ διασχηματιζόμενον ὑπὸ τῶν εἰσιόντων, φαίνεται δὲ δι' ἐκεῖνα ἄλλοτε ἀλλοῖον—τὰ δὲ εἰσιόντα καὶ ἐξιόντα τῶν ὄντων ἀεὶ μιμήματα, τυπωθέντα ἀπ' αὐτῶν τρόπον τινὰ δύσφραστον καὶ θαυμαστόν, ὃν εἰς αὖθις μέτιμεν. ἐν δ' οὖν τῷ παρόντι χρὴ γένη διανοηθῆναι τριττά, τὸ μὲν
γιγνόμενον, τὸ δ' ἐν ᾧ γίγνεται, τὸ δ' ὅθεν ἀφομοιούμενον φύεται τὸ γιγνόμενον. καὶ δὴ καὶ προσεικάσαι πρέπει τὸ μὲν δεχόμενον μητρί, τὸ δ' ὅθεν πατρί, τὴν δὲ μεταξὺ τούτων φύσιν ἐκγόνῳ, νοῆσαί τε ὡς οὐκ ἂν ἄλλως, ἐκτυπώματος ἔσεσθαι μέλλοντος ἰδεῖν ποικίλου πάσας ποικιλίας, τοῦτ' αὐτὸ ἐν ᾧ ἐκτυπούμενον ἐνίσταται γένοιτ' ἂν παρεσκευασμένον εὖ, πλὴν ἄμορφον ὂν ἐκείνων ἁπασῶν τῶν ἰδεῶν ὅσας
μέλλοι δέχεσθαί ποθεν. ὅμοιον γὰρ ὂν τῶν ἐπεισιόντων τινὶ τὰ τῆς ἐναντίας τά τε τῆς τὸ παράπαν ἄλλης φύσεως ὁπότ' ἔλθοι δεχόμενον κακῶς ἂν ἀφομοιοῖ, τὴν αὑτοῦ παρεμφαῖνον ὄψιν. διὸ καὶ πάντων ἐκτὸς εἰδῶν εἶναι χρεὼν τὸ τὰ πάντα ἐκδεξόμενον ἐν αὑτῷ γένη, καθάπερ περὶ τὰ ἀλείμματα ὁπόσα εὐώδη τέχνῃ μηχανῶνται πρῶτον τοῦτ' αὐτὸ ὑπάρχον, ποιοῦσιν ὅτι μάλιστα ἀώδη τὰ δεξόμενα ὑγρὰ τὰς ὀσμάς: ὅσοι τε ἔν τισιν τῶν μαλακῶν σχήματα ἀπομάττειν ἐπιχειροῦσι, τὸ παράπαν σχῆμα οὐδὲν ἔνδηλον ὑπάρχειν ἐῶσι, προομαλύναντες δὲ ὅτι λειότατον ἀπεργάζονται.
ταὐτὸν οὖν καὶ τῷ τὰ τῶν πάντων ἀεί τε ὄντων κατὰ πᾶν ἑαυτοῦ πολλάκις ἀφομοιώματα καλῶς μέλλοντι δέχεσθαι πάντων ἐκτὸς αὐτῷ προσήκει πεφυκέναι τῶν εἰδῶν. διὸ δὴ τὴν τοῦ γεγονότος ὁρατοῦ καὶ πάντως αἰσθητοῦ μητέρα καὶ ὑποδοχὴν μήτε γῆν μήτε ἀέρα μήτε πῦρ μήτε ὕδωρ λέγωμεν, μήτε ὅσα ἐκ τούτων μήτε ἐξ ὧν ταῦτα γέγονεν: ἀλλ' ἀνόρατον εἶδός τι καὶ ἄμορφον, πανδεχές, μεταλαμβάνον
δὲ ἀπορώτατά πῃ τοῦ νοητοῦ καὶ δυσαλωτότατον αὐτὸ λέγοντες οὐ ψευσόμεθα. καθ' ὅσον δ' ἐκ τῶν προειρημένων δυνατὸν ἐφικνεῖσθαι τῆς φύσεως αὐτοῦ, τῇδ' ἄν τις ὀρθότατα λέγοι: πῦρ μὲν ἑκάστοτε αὐτοῦ τὸ πεπυρωμένον μέρος φαίνεσθαι, τὸ δὲ ὑγρανθὲν ὕδωρ, γῆν τε καὶ ἀέρα καθ' ὅσον ἂν μιμήματα τούτων δέχηται. λόγῳ δὲ δὴ μᾶλλον τὸ τοιόνδε διοριζομένους περὶ αὐτῶν διασκεπτέον: ἆρα ἔστιν τι πῦρ αὐτὸ ἐφ' ἑαυτοῦ καὶ πάντα περὶ ὧν ἀεὶ λέγομεν οὕτως
αὐτὰ καθ' αὑτὰ ὄντα ἕκαστα, ἢ ταῦτα ἅπερ καὶ βλέπομεν, ὅσα τε ἄλλα διὰ τοῦ σώματος αἰσθανόμεθα, μόνα ἐστὶν τοιαύτην ἔχοντα ἀλήθειαν, ἄλλα δὲ οὐκ ἔστι παρὰ ταῦτα οὐδαμῇ οὐδαμῶς, ἀλλὰ μάτην ἑκάστοτε εἶναί τί φαμεν εἶδος ἑκάστου νοητόν, τὸ δ' οὐδὲν ἄρ' ἦν πλὴν λόγος; οὔτε οὖν δὴ τὸ παρὸν ἄκριτον καὶ ἀδίκαστον ἀφέντα ἄξιον φάναι διισχυριζόμενον ἔχειν οὕτως, οὔτ' ἐπὶ λόγου μήκει πάρεργον
ἄλλο μῆκος ἐπεμβλητέον: εἰ δέ τις ὅρος ὁρισθεὶς μέγας διὰ βραχέων φανείη, τοῦτο μάλιστα ἐγκαιριώτατον γένοιτ' ἄν. ὧδε οὖν τήν γ' ἐμὴν αὐτὸς τίθεμαι ψῆφον. εἰ μὲν νοῦς καὶ δόξα ἀληθής ἐστον δύο γένη, παντάπασιν εἶναι καθ' αὑτὰ ταῦτα, ἀναίσθητα ὑφ' ἡμῶν εἴδη, νοούμενα μόνον: εἰ δ', ὥς τισιν φαίνεται, δόξα ἀληθὴς νοῦ διαφέρει τὸ μηδέν, πάνθ' ὁπός' αὖ διὰ τοῦ σώματος αἰσθανόμεθα θετέον βεβαιότατα.
δύο δὴ λεκτέον ἐκείνω, διότι χωρὶς γεγόνατον ἀνομοίως τε ἔχετον. τὸ μὲν γὰρ αὐτῶν διὰ διδαχῆς, τὸ δ' ὑπὸ πειθοῦς ἡμῖν ἐγγίγνεται: καὶ τὸ μὲν ἀεὶ μετ' ἀληθοῦς λόγου, τὸ δὲ ἄλογον: καὶ τὸ μὲν ἀκίνητον πειθοῖ, τὸ δὲ μεταπειστόν: καὶ τοῦ μὲν πάντα ἄνδρα μετέχειν φατέον, νοῦ δὲ θεούς, ἀνθρώπων δὲ γένος βραχύ τι. τούτων δὲ οὕτως ἐχόντων
ὁμολογητέον ἓν μὲν εἶναι τὸ κατὰ ταὐτὰ εἶδος ἔχον, ἀγέννητον καὶ ἀνώλεθρον, οὔτε εἰς ἑαυτὸ εἰσδεχόμενον ἄλλο ἄλλοθεν οὔτε αὐτὸ εἰς ἄλλο ποι ἰόν, ἀόρατον δὲ καὶ ἄλλως ἀναίσθητον, τοῦτο ὃ δὴ νόησις εἴληχεν ἐπισκοπεῖν: τὸ δὲ ὁμώνυμον ὅμοιόν τε ἐκείνῳ δεύτερον, αἰσθητόν, γεννητόν, πεφορημένον ἀεί, γιγνόμενόν τε ἔν τινι τόπῳ καὶ πάλιν ἐκεῖθεν ἀπολλύμενον, δόξῃ μετ' αἰσθήσεως περιληπτόν: τρίτον δὲ αὖ γένος ὂν τὸ τῆς χώρας ἀεί, φθορὰν οὐ προσδεχόμενον,
ἕδραν δὲ παρέχον ὅσα ἔχει γένεσιν πᾶσιν, αὐτὸ δὲ μετ' ἀναισθησίας ἁπτὸν λογισμῷ τινι νόθῳ, μόγις πιστόν, πρὸς ὃ δὴ καὶ ὀνειροπολοῦμεν βλέποντες καί φαμεν ἀναγκαῖον εἶναί που τὸ ὂν ἅπαν ἔν τινι τόπῳ καὶ κατέχον χώραν τινά, τὸ δὲ μήτ' ἐν γῇ μήτε που κατ' οὐρανὸν οὐδὲν εἶναι. ταῦτα δὴ πάντα καὶ τούτων ἄλλα ἀδελφὰ καὶ περὶ τὴν ἄυπνον καὶ ἀληθῶς φύσιν ὑπάρχουσαν ὑπὸ ταύτης τῆς ὀνειρώξεως
οὐ δυνατοὶ γιγνόμεθα ἐγερθέντες διοριζόμενοι τἀληθὲς λέγειν, ὡς εἰκόνι μέν, ἐπείπερ οὐδ' αὐτὸ τοῦτο ἐφ' ᾧ γέγονεν ἑαυτῆς ἐστιν, ἑτέρου δέ τινος ἀεὶ φέρεται φάντασμα, διὰ ταῦτα ἐν ἑτέρῳ προσήκει τινὶ γίγνεσθαι, οὐσίας ἁμωσγέπως ἀντεχομένην, ἢ μηδὲν τὸ παράπαν αὐτὴν εἶναι, τῷ δὲ ὄντως ὄντι βοηθὸς ὁ δι' ἀκριβείας ἀληθὴς λόγος, ὡς ἕως ἄν τι τὸ μὲν ἄλλο ᾖ, τὸ δὲ ἄλλο, οὐδέτερον ἐν οὐδετέρῳ ποτὲ γενόμενον
ἓν ἅμα ταὐτὸν καὶ δύο γενήσεσθον.
οὗτος μὲν οὖν δὴ παρὰ τῆς ἐμῆς ψήφου λογισθεὶς ἐν κεφαλαίῳ δεδόσθω λόγος, ὄν τε καὶ χώραν καὶ γένεσιν εἶναι, τρία τριχῇ, καὶ πρὶν οὐρανὸν γενέσθαι: τὴν δὲ δὴ γενέσεως τιθήνην ὑγραινομένην καὶ πυρουμένην καὶ τὰς γῆς τε καὶ ἀέρος μορφὰς δεχομένην, καὶ ὅσα ἄλλα τούτοις πάθη συνέπεται
πάσχουσαν, παντοδαπὴν μὲν ἰδεῖν φαίνεσθαι, διὰ δὲ τὸ μήθ' ὁμοίων δυνάμεων μήτε ἰσορρόπων ἐμπίμπλασθαι κατ' οὐδὲν αὐτῆς ἰσορροπεῖν, ἀλλ' ἀνωμάλως πάντῃ ταλαντουμένην σείεσθαι μὲν ὑπ' ἐκείνων αὐτήν, κινουμένην δ' αὖ πάλιν ἐκεῖνα σείειν: τὰ δὲ κινούμενα ἄλλα ἄλλοσε ἀεὶ φέρεσθαι διακρινόμενα, ὥσπερ τὰ ὑπὸ τῶν πλοκάνων τε καὶ ὀργάνων τῶν περὶ τὴν τοῦ σίτου κάθαρσιν σειόμενα καὶ
ἀνικμώμενα τὰ μὲν πυκνὰ καὶ βαρέα ἄλλῃ, τὰ δὲ μανὰ καὶ κοῦφα εἰς ἑτέραν ἵζει φερόμενα ἕδραν: τότε οὕτω τὰ τέτταρα γένη σειόμενα ὑπὸ τῆς δεξαμενῆς, κινουμένης αὐτῆς οἷον ὀργάνου σεισμὸν παρέχοντος, τὰ μὲν ἀνομοιότατα πλεῖστον αὐτὰ ἀφ' αὑτῶν ὁρίζειν, τὰ δὲ ὁμοιότατα μάλιστα εἰς ταὐτὸν συνωθεῖν, διὸ δὴ καὶ χώραν ταῦτα ἄλλα ἄλλην ἴσχειν, πρὶν καὶ τὸ πᾶν ἐξ αὐτῶν διακοσμηθὲν γενέσθαι. καὶ τὸ μὲν δὴ πρὸ τούτου πάντα ταῦτ' εἶχεν ἀλόγως καὶ ἀμέτρως:
ὅτε δ' ἐπεχειρεῖτο κοσμεῖσθαι τὸ πᾶν, πῦρ πρῶτον καὶ ὕδωρ καὶ γῆν καὶ ἀέρα, ἴχνη μὲν ἔχοντα αὑτῶν ἄττα, παντάπασί γε μὴν διακείμενα ὥσπερ εἰκὸς ἔχειν ἅπαν ὅταν ἀπῇ τινος θεός, οὕτω δὴ τότε πεφυκότα ταῦτα πρῶτον διεσχηματίσατο εἴδεσί τε καὶ ἀριθμοῖς. τὸ δὲ ᾗ δυνατὸν ὡς κάλλιστα ἄριστά τε ἐξ οὐχ οὕτως ἐχόντων τὸν θεὸν αὐτὰ συνιστάναι, παρὰ πάντα ἡμῖν ὡς ἀεὶ τοῦτο λεγόμενον ὑπαρχέτω: νῦν δ' οὖν τὴν διάταξιν αὐτῶν ἐπιχειρητέον ἑκάστων καὶ γένεσιν
ἀήθει λόγῳ πρὸς ὑμᾶς δηλοῦν, ἀλλὰ γὰρ ἐπεὶ μετέχετε τῶν κατὰ παίδευσιν ὁδῶν δι' ὧν ἐνδείκνυσθαι τὰ λεγόμενα ἀνάγκη, συνέψεσθε.
πρῶτον μὲν δὴ πῦρ καὶ γῆ καὶ ὕδωρ καὶ ἀὴρ ὅτι σώματά ἐστι, δῆλόν που καὶ παντί: τὸ δὲ τοῦ σώματος εἶδος πᾶν καὶ βάθος ἔχει. τὸ δὲ βάθος αὖ πᾶσα ἀνάγκη τὴν ἐπίπεδον περιειληφέναι φύσιν: ἡ δὲ ὀρθὴ τῆς ἐπιπέδου βάσεως ἐκ τριγώνων συνέστηκεν. τὰ δὲ τρίγωνα πάντα ἐκ δυοῖν ἄρχεται
τριγώνοιν, μίαν μὲν ὀρθὴν ἔχοντος ἑκατέρου γωνίαν, τὰς δὲ ὀξείας: ὧν τὸ μὲν ἕτερον ἑκατέρωθεν ἔχει μέρος γωνίας ὀρθῆς πλευραῖς ἴσαις διῃρημένης, τὸ δ' ἕτερον ἀνίσοις ἄνισα μέρη νενεμημένης. ταύτην δὴ πυρὸς ἀρχὴν καὶ τῶν ἄλλων σωμάτων ὑποτιθέμεθα κατὰ τὸν μετ' ἀνάγκης εἰκότα λόγον πορευόμενοι: τὰς δ' ἔτι τούτων ἀρχὰς ἄνωθεν θεὸς οἶδεν καὶ ἀνδρῶν ὃς ἂν ἐκείνῳ φίλος ᾖ. δεῖ δὴ λέγειν ποῖα
κάλλιστα σώματα γένοιτ' ἂν τέτταρα, ἀνόμοια μὲν ἑαυτοῖς, δυνατὰ δὲ ἐξ ἀλλήλων αὐτῶν ἄττα διαλυόμενα γίγνεσθαι: τούτου γὰρ τυχόντες ἔχομεν τὴν ἀλήθειαν γενέσεως πέρι γῆς τε καὶ πυρὸς τῶν τε ἀνὰ λόγον ἐν μέσῳ. τόδε γὰρ οὐδενὶ συγχωρησόμεθα, καλλίω τούτων ὁρώμενα σώματα εἶναί που καθ' ἓν γένος ἕκαστον ὄν. τοῦτ' οὖν προθυμητέον, τὰ διαφέροντα κάλλει σωμάτων τέτταρα γένη συναρμόσασθαι καὶ φάναι τὴν τούτων ἡμᾶς φύσιν ἱκανῶς εἰληφέναι.
τοῖν δὴ δυοῖν τριγώνοιν τὸ μὲν ἰσοσκελὲς μίαν εἴληχεν φύσιν, τὸ δὲ πρόμηκες ἀπεράντους: προαιρετέον οὖν αὖ τῶν ἀπείρων τὸ κάλλιστον, εἰ μέλλομεν ἄρξεσθαι κατὰ τρόπον. ἂν οὖν τις ἔχῃ κάλλιον ἐκλεξάμενος εἰπεῖν εἰς τὴν τούτων σύστασιν, ἐκεῖνος οὐκ ἐχθρὸς ὢν ἀλλὰ φίλος κρατεῖ: τιθέμεθα δ' οὖν τῶν πολλῶν τριγώνων κάλλιστον ἕν, ὑπερβάντες τἆλλα, ἐξ οὗ τὸ ἰσόπλευρον τρίγωνον ἐκ τρίτου συνέστηκεν.
διότι δέ, λόγος πλείων: ἀλλὰ τῷ τοῦτο ἐλέγξαντι καὶ ἀνευρόντι δὴ οὕτως ἔχον κεῖται φίλια τὰ ἆθλα. προῃρήσθω δὴ δύο τρίγωνα ἐξ ὧν τό τε τοῦ πυρὸς καὶ τὰ τῶν ἄλλων σώματα μεμηχάνηται, τὸ μὲν ἰσοσκελές, τὸ δὲ τριπλῆν κατὰ δύναμιν ἔχον τῆς ἐλάττονος τὴν μείζω πλευρὰν ἀεί. τὸ δὴ πρόσθεν ἀσαφῶς ῥηθὲν νῦν μᾶλλον διοριστέον. τὰ γὰρ τέτταρα γένη δι' ἀλλήλων εἰς ἄλληλα ἐφαίνετο πάντα γένεσιν ἔχειν, οὐκ ὀρθῶς φανταζόμενα: γίγνεται μὲν γὰρ ἐκ
τῶν τριγώνων ὧν προῃρήμεθα γένη τέτταρα, τρία μὲν ἐξ ἑνὸς τοῦ τὰς πλευρὰς ἀνίσους ἔχοντος, τὸ δὲ τέταρτον ἓν μόνον ἐκ τοῦ ἰσοσκελοῦς τριγώνου συναρμοσθέν. οὔκουν δυνατὰ πάντα εἰς ἄλληλα διαλυόμενα ἐκ πολλῶν σμικρῶν ὀλίγα μεγάλα καὶ τοὐναντίον γίγνεσθαι, τὰ δὲ τρία οἷόν τε: ἐκ γὰρ ἑνὸς ἅπαντα πεφυκότα λυθέντων τε τῶν μειζόνων πολλὰ σμικρὰ ἐκ τῶν αὐτῶν συστήσεται, δεχόμενα τὰ προσήκοντα ἑαυτοῖς σχήματα, καὶ σμικρὰ ὅταν αὖ πολλὰ κατὰ
τὰ τρίγωνα διασπαρῇ, γενόμενος εἷς ἀριθμὸς ἑνὸς ὄγκου μέγα ἀποτελέσειεν ἂν ἄλλο εἶδος ἕν. ταῦτα μὲν οὖν λελέχθω περὶ τῆς εἰς ἄλληλα γενέσεως: οἷον δὲ ἕκαστον αὐτῶν γέγονεν εἶδος καὶ ἐξ ὅσων συμπεσόντων ἀριθμῶν, λέγειν ἂν ἑπόμενον εἴη. ἄρξει δὴ τό τε πρῶτον εἶδος καὶ σμικρότατον συνιστάμενον, στοιχεῖον δ' αὐτοῦ τὸ τὴν ὑποτείνουσαν τῆς ἐλάττονος πλευρᾶς διπλασίαν ἔχον μήκει: σύνδυο δὲ τοιούτων κατὰ διάμετρον συντιθεμένων καὶ τρὶς τούτου
γενομένου, τὰς διαμέτρους καὶ τὰς βραχείας πλευρὰς εἰς ταὐτὸν ὡς κέντρον ἐρεισάντων, ἓν ἰσόπλευρον τρίγωνον ἐξ ἓξ τὸν ἀριθμὸν ὄντων γέγονεν. τρίγωνα δὲ ἰσόπλευρα συνιστάμενα τέτταρα κατὰ σύντρεις ἐπιπέδους γωνίας μίαν στερεὰν
γωνίαν ποιεῖ, τῆς ἀμβλυτάτης τῶν ἐπιπέδων γωνιῶν ἐφεξῆς γεγονυῖαν: τοιούτων δὲ ἀποτελεσθεισῶν τεττάρων πρῶτον εἶδος στερεόν, ὅλου περιφεροῦς διανεμητικὸν εἰς ἴσα μέρη καὶ ὅμοια, συνίσταται. δεύτερον δὲ ἐκ μὲν τῶν αὐτῶν τριγώνων, κατὰ δὲ ἰσόπλευρα τρίγωνα ὀκτὼ συστάντων, μίαν ἀπεργασαμένων στερεὰν γωνίαν ἐκ τεττάρων ἐπιπέδων: καὶ γενομένων ἓξ τοιούτων τὸ δεύτερον αὖ σῶμα οὕτως ἔσχεν τέλος. τὸ δὲ τρίτον ἐκ δὶς ἑξήκοντα τῶν στοιχείων συμπαγέντων,
στερεῶν δὲ γωνιῶν δώδεκα, ὑπὸ πέντε ἐπιπέδων τριγώνων ἰσοπλεύρων περιεχομένης ἑκάστης, εἴκοσι βάσεις ἔχον ἰσοπλεύρους τριγώνους γέγονεν. καὶ τὸ μὲν ἕτερον ἀπήλλακτο τῶν στοιχείων ταῦτα γεννῆσαν, τὸ δὲ ἰσοσκελὲς τρίγωνον ἐγέννα τὴν τοῦ τετάρτου φύσιν, κατὰ τέτταρα συνιστάμενον, εἰς τὸ κέντρον τὰς ὀρθὰς γωνίας συνάγον, ἓν ἰσόπλευρον τετράγωνον ἀπεργασάμενον: ἓξ δὲ τοιαῦτα
συμπαγέντα γωνίας ὀκτὼ στερεὰς ἀπετέλεσεν, κατὰ τρεῖς ἐπιπέδους ὀρθὰς συναρμοσθείσης ἑκάστης: τὸ δὲ σχῆμα τοῦ συστάντος σώματος γέγονεν κυβικόν, ἓξ ἐπιπέδους τετραγώνους ἰσοπλεύρους βάσεις ἔχον. ἔτι δὲ οὔσης συστάσεως μιᾶς πέμπτης, ἐπὶ τὸ πᾶν ὁ θεὸς αὐτῇ κατεχρήσατο ἐκεῖνο διαζωγραφῶν.
ἃ δή τις εἰ πάντα λογιζόμενος ἐμμελῶς ἀποροῖ πότερον ἀπείρους χρὴ κόσμους εἶναι λέγειν ἢ πέρας ἔχοντας, τὸ μὲν
ἀπείρους ἡγήσαιτ' ἂν ὄντως ἀπείρου τινὸς εἶναι δόγμα ὧν ἔμπειρον χρεὼν εἶναι, πότερον δὲ ἕνα ἢ πέντε αὐτοὺς ἀληθείᾳ πεφυκότας λέγειν ποτὲ προσήκει, μᾶλλον ἂν ταύτῃ στὰς εἰκότως διαπορήσαι. τὸ μὲν οὖν δὴ παρ' ἡμῶν ἕνα αὐτὸν κατὰ τὸν εἰκότα λόγον πεφυκότα μηνύει θεόν, ἄλλος δὲ εἰς ἄλλα πῃ βλέψας ἕτερα δοξάσει. καὶ τοῦτον μὲν μεθετέον, τὰ δὲ γεγονότα νῦν τῷ λόγῳ γένη διανείμωμεν εἰς πῦρ καὶ γῆν καὶ ὕδωρ καὶ ἀέρα. γῇ μὲν δὴ τὸ κυβικὸν εἶδος δῶμεν:
ἀκινητοτάτη γὰρ τῶν τεττάρων γενῶν γῆ καὶ τῶν σωμάτων πλαστικωτάτη, μάλιστα δὲ ἀνάγκη γεγονέναι τοιοῦτον τὸ τὰς βάσεις ἀσφαλεστάτας ἔχον: βάσις δὲ ἥ τε τῶν κατ' ἀρχὰς τριγώνων ὑποτεθέντων ἀσφαλεστέρα κατὰ φύσιν ἡ τῶν ἴσων πλευρῶν τῆς τῶν ἀνίσων, τό τε ἐξ ἑκατέρου συντεθὲν ἐπίπεδον ἰσόπλευρον ἰσοπλεύρου τετράγωνον τριγώνου κατά τε μέρη καὶ καθ' ὅλον στασιμωτέρως ἐξ ἀνάγκης βέβηκεν. διὸ
γῇ μὲν τοῦτο ἀπονέμοντες τὸν εἰκότα λόγον διασῴζομεν, ὕδατι δ' αὖ τῶν λοιπῶν τὸ δυσκινητότατον εἶδος, τὸ δ' εὐκινητότατον πυρί, τὸ δὲ μέσον ἀέρι: καὶ τὸ μὲν σμικρότατον σῶμα πυρί, τὸ δ' αὖ μέγιστον ὕδατι, τὸ δὲ μέσον ἀέρι: καὶ τὸ μὲν ὀξύτατον αὖ πυρί, τὸ δὲ δεύτερον ἀέρι, τὸ δὲ τρίτον ὕδατι. ταῦτ' οὖν δὴ πάντα, τὸ μὲν ἔχον ὀλιγίστας βάσεις εὐκινητότατον ἀνάγκη πεφυκέναι, τμητικώτατόν τε
καὶ ὀξύτατον ὂν πάντῃ πάντων, ἔτι τε ἐλαφρότατον, ἐξ ὀλιγίστων συνεστὸς τῶν αὐτῶν μερῶν: τὸ δὲ δεύτερον δευτέρως τὰ αὐτὰ ταῦτ' ἔχειν, τρίτως δὲ τὸ τρίτον. ἔστω δὴ κατὰ τὸν ὀρθὸν λόγον καὶ κατὰ τὸν εἰκότα τὸ μὲν τῆς πυραμίδος στερεὸν γεγονὸς εἶδος πυρὸς στοιχεῖον καὶ σπέρμα: τὸ δὲ δεύτερον κατὰ γένεσιν εἴπωμεν ἀέρος, τὸ δὲ τρίτον ὕδατος. πάντα οὖν δὴ ταῦτα δεῖ διανοεῖσθαι σμικρὰ οὕτως, ὡς καθ'
ἓν ἕκαστον μὲν τοῦ γένους ἑκάστου διὰ σμικρότητα οὐδὲν ὁρώμενον ὑφ' ἡμῶν, συναθροισθέντων δὲ πολλῶν τοὺς ὄγκους αὐτῶν ὁρᾶσθαι: καὶ δὴ καὶ τὸ τῶν ἀναλογιῶν περί τε τὰ πλήθη καὶ τὰς κινήσεις καὶ τὰς ἄλλας δυνάμεις πανταχῇ τὸν θεόν, ὅπῃπερ ἡ τῆς ἀνάγκης ἑκοῦσα πεισθεῖσά τε φύσις ὑπεῖκεν, ταύτῃ πάντῃ δι' ἀκριβείας ἀποτελεσθεισῶν ὑπ' αὐτοῦ συνηρμόσθαι ταῦτα ἀνὰ λόγον.
ἐκ δὴ πάντων ὧνπερ τὰ γένη προειρήκαμεν ὧδ' ἂν κατὰ
τὸ εἰκὸς μάλιστ' ἂν ἔχοι. γῆ μὲν συντυγχάνουσα πυρὶ διαλυθεῖσά τε ὑπὸ τῆς ὀξύτητος αὐτοῦ φέροιτ' ἄν, εἴτ' ἐν αὐτῷ πυρὶ λυθεῖσα εἴτ' ἐν ἀέρος εἴτ' ἐν ὕδατος ὄγκῳ τύχοι, μέχριπερ ἂν αὐτῆς πῃ συντυχόντα τὰ μέρη, πάλιν συναρμοσθέντα αὐτὰ αὑτοῖς, γῆ γένοιτο—οὐ γὰρ εἰς ἄλλο γε εἶδος ἔλθοι ποτ' ἄν—ὕδωρ δὲ ὑπὸ πυρὸς μερισθέν, εἴτε καὶ ὑπ' ἀέρος, ἐγχωρεῖ γίγνεσθαι συστάντα ἓν μὲν πυρὸς σῶμα, δύο
δὲ ἀέρος: τὰ δὲ ἀέρος τμήματα ἐξ ἑνὸς μέρους διαλυθέντος δύ' ἂν γενοίσθην σώματα πυρός. καὶ πάλιν, ὅταν ἀέρι πῦρ ὕδασίν τε ἤ τινι γῇ περιλαμβανόμενον ἐν πολλοῖς ὀλίγον, κινούμενον ἐν φερομένοις, μαχόμενον καὶ νικηθὲν καταθραυσθῇ, δύο πυρὸς σώματα εἰς ἓν συνίστασθον εἶδος ἀέρος: καὶ κρατηθέντος ἀέρος κερματισθέντος τε ἐκ δυοῖν ὅλοιν καὶ ἡμίσεος ὕδατος εἶδος ἓν ὅλον ἔσται συμπαγές. ὧδε γὰρ δὴ λογισώμεθα αὐτὰ πάλιν, ὡς ὅταν ἐν πυρὶ λαμβανόμενον τῶν
ἄλλων ὑπ' αὐτοῦ τι γένος τῇ τῶν γωνιῶν καὶ κατὰ τὰς πλευρὰς ὀξύτητι τέμνηται, συστὰν μὲν εἰς τὴν ἐκείνου φύσιν πέπαυται τεμνόμενον—τὸ γὰρ ὅμοιον καὶ ταὐτὸν αὑτῷ γένος ἕκαστον οὔτε τινὰ μεταβολὴν ἐμποιῆσαι δυνατὸν οὔτε τι παθεῖν ὑπὸ τοῦ κατὰ ταὐτὰ ὁμοίως τε ἔχοντος—ἕως δ' ἂν εἰς ἄλλο τι γιγνόμενον ἧττον ὂν κρείττονι μάχηται, λυόμενον οὐ παύεται. τά τε αὖ σμικρότερα ὅταν ἐν τοῖς μείζοσιν πολλοῖς περιλαμβανόμενα
ὀλίγα διαθραυόμενα κατασβεννύηται, συνίστασθαι μὲν ἐθέλοντα εἰς τὴν τοῦ κρατοῦντος ἰδέαν πέπαυται κατασβεννύμενα γίγνεταί τε ἐκ πυρὸς ἀήρ, ἐξ ἀέρος ὕδωρ: ἐὰν δ' εἰς ταὐτὰ ἴῃ καὶ τῶν ἄλλων τι συνιὸν γενῶν μάχηται, λυόμενα οὐ παύεται, πρὶν ἢ παντάπασιν ὠθούμενα καὶ διαλυθέντα ἐκφύγῃ πρὸς τὸ συγγενές, ἢ νικηθέντα, ἓν ἐκ πολλῶν ὅμοιον τῷ κρατήσαντι γενόμενον, αὐτοῦ σύνοικον μείνῃ. καὶ
δὴ καὶ κατὰ ταῦτα τὰ παθήματα διαμείβεται τὰς χώρας ἅπαντα: διέστηκεν μὲν γὰρ τοῦ γένους ἑκάστου τὰ πλήθη κατὰ τόπον ἴδιον διὰ τὴν τῆς δεχομένης κίνησιν, τὰ δὲ ἀνομοιούμενα ἑκάστοτε ἑαυτοῖς, ἄλλοις δὲ ὁμοιούμενα, φέρεται διὰ τὸν σεισμὸν πρὸς τὸν ἐκείνων οἷς ἂν ὁμοιωθῇ τόπον.
ὅσα μὲν οὖν ἄκρατα καὶ πρῶτα σώματα διὰ τοιούτων αἰτιῶν γέγονεν: τὸ δ' ἐν τοῖς εἴδεσιν αὐτῶν ἕτερα ἐμπεφυκέναι γένη τὴν ἑκατέρου τῶν στοιχείων αἰτιατέον σύστασιν,
μὴ μόνον ἓν ἑκατέραν μέγεθος ἔχον τὸ τρίγωνον φυτεῦσαι κατ' ἀρχάς, ἀλλ' ἐλάττω τε καὶ μείζω, τὸν ἀριθμὸν δὲ ἔχοντα τοσοῦτον ὅσαπερ ἂν ᾖ τἀν τοῖς εἴδεσι γένη. διὸ δὴ συμμειγνύμενα αὐτά τε πρὸς αὑτὰ καὶ πρὸς ἄλληλα τὴν ποικιλίαν ἐστὶν ἄπειρα: ἧς δὴ δεῖ θεωροὺς γίγνεσθαι τοὺς μέλλοντας περὶ φύσεως εἰκότι λόγῳ χρήσεσθαι.
κινήσεως οὖν στάσεώς τε πέρι, τίνα τρόπον καὶ μεθ' ὧντινων γίγνεσθον, εἰ μή τις διομολογήσεται, πόλλ' ἂν εἴη
ἐμποδὼν τῷ κατόπισθεν λογισμῷ. τὰ μὲν οὖν ἤδη περὶ αὐτῶν εἴρηται, πρὸς δ' ἐκείνοις ἔτι τάδε, ἐν μὲν ὁμαλότητι μηδέποτε ἐθέλειν κίνησιν ἐνεῖναι. τὸ γὰρ κινησόμενον ἄνευ τοῦ κινήσοντος ἢ τὸ κινῆσον ἄνευ τοῦ κινησομένου χαλεπόν, μᾶλλον δὲ ἀδύνατον, εἶναι: κίνησις δὲ οὐκ ἔστιν τούτων ἀπόντων, ταῦτα δὲ ὁμαλὰ εἶναί ποτε ἀδύνατον. οὕτω δὴ στάσιν μὲν ἐν ὁμαλότητι, κίνησιν δὲ εἰς ἀνωμαλότητα ἀεὶ
τιθῶμεν: αἰτία δὲ ἀνισότης αὖ τῆς ἀνωμάλου φύσεως. ἀνισότητος δὲ γένεσιν μὲν διεληλύθαμεν: πῶς δέ ποτε οὐ κατὰ γένη διαχωρισθέντα ἕκαστα πέπαυται τῆς δι' ἀλλήλων κινήσεως καὶ φορᾶς, οὐκ εἴπομεν. ὧδε οὖν πάλιν ἐροῦμεν. ἡ τοῦ παντὸς περίοδος, ἐπειδὴ συμπεριέλαβεν τὰ γένη, κυκλοτερὴς οὖσα καὶ πρὸς αὑτὴν πεφυκυῖα βούλεσθαι συνιέναι, σφίγγει πάντα καὶ κενὴν χώραν οὐδεμίαν ἐᾷ λείπεσθαι. διὸ
δὴ πῦρ μὲν εἰς ἅπαντα διελήλυθε μάλιστα, ἀὴρ δὲ δεύτερον, ὡς λεπτότητι δεύτερον ἔφυ, καὶ τἆλλα ταύτῃ: τὰ γὰρ ἐκ μεγίστων μερῶν γεγονότα μεγίστην κενότητα ἐν τῇ συστάσει παραλέλοιπεν, τὰ δὲ σμικρότατα ἐλαχίστην. ἡ δὴ τῆς πιλήσεως σύνοδος τὰ σμικρὰ εἰς τὰ τῶν μεγάλων διάκενα συνωθεῖ. σμικρῶν οὖν παρὰ μεγάλα τιθεμένων καὶ τῶν ἐλαττόνων τὰ μείζονα διακρινόντων, τῶν δὲ μειζόνων ἐκεῖνα συγκρινόντων, πάντ' ἄνω κάτω μεταφέρεται πρὸς τοὺς ἑαυτῶν τόπους:
μεταβάλλον γὰρ τὸ μέγεθος ἕκαστον καὶ τὴν τόπων μεταβάλλει στάσιν. οὕτω δὴ διὰ ταῦτά τε ἡ τῆς ἀνωμαλότητος διασῳζομένη γένεσις ἀεὶ τὴν ἀεὶ κίνησιν τούτων οὖσαν ἐσομένην τε ἐνδελεχῶς παρέχεται.
μετὰ δὴ ταῦτα δεῖ νοεῖν ὅτι πυρός τε γένη πολλὰ γέγονεν, οἷον φλὸξ τό τε ἀπὸ τῆς φλογὸς ἀπιόν, ὃ κάει μὲν οὔ, φῶς δὲ τοῖς ὄμμασιν παρέχει, τό τε φλογὸς ἀποσβεσθείσης ἐν
τοῖς διαπύροις καταλειπόμενον αὐτοῦ: κατὰ ταὐτὰ δὲ ἀέρος, τὸ μὲν εὐαγέστατον ἐπίκλην αἰθὴρ καλούμενος, ὁ δὲ θολερώτατος ὁμίχλη τε καὶ σκότος, ἕτερά τε ἀνώνυμα εἴδη, γεγονότα διὰ τὴν τῶν τριγώνων ἀνισότητα. τὰ δὲ ὕδατος διχῇ μὲν πρῶτον, τὸ μὲν ὑγρόν, τὸ δὲ χυτὸν γένος αὐτοῦ. τὸ μὲν οὖν ὑγρὸν διὰ τὸ μετέχον εἶναι τῶν γενῶν τῶν ὕδατος ὅσα σμικρά, ἀνίσων ὄντων, κινητικὸν αὐτό τε καθ' αὑτὸ καὶ ὑπ' ἄλλου διὰ τὴν ἀνωμαλότητα καὶ τὴν τοῦ σχήματος ἰδέαν γέγονεν: τὸ
δὲ ἐκ μεγάλων καὶ ὁμαλῶν στασιμώτερον μὲν ἐκείνου καὶ βαρὺ πεπηγὸς ὑπὸ ὁμαλότητός ἐστιν, ὑπὸ δὲ πυρὸς εἰσιόντος καὶ διαλύοντος αὐτὸ τὴν ὁμαλότητα ἀποβάλλει, ταύτην δὲ ἀπολέσαν μετίσχει μᾶλλον κινήσεως, γενόμενον δὲ εὐκίνητον, ὑπὸ τοῦ πλησίον ἀέρος ὠθούμενον καὶ κατατεινόμενον ἐπὶ γῆν, τήκεσθαι μὲν τὴν τῶν ὄγκων καθαίρεσιν, ῥοὴν δὲ τὴν κατάτασιν ἐπὶ γῆν ἐπωνυμίαν ἑκατέρου τοῦ πάθους ἔλαβεν.
πάλιν δ' ἐκπίπτοντος αὐτόθεν τοῦ πυρός, ἅτε οὐκ εἰς κενὸν ἐξιόντος, ὠθούμενος ὁ πλησίον ἀὴρ εὐκίνητον ὄντα ἔτι τὸν ὑγρὸν ὄγκον εἰς τὰς τοῦ πυρὸς ἕδρας συνωθῶν αὐτὸν αὑτῷ συμμείγνυσιν: ὁ δὲ συνωθούμενος ἀπολαμβάνων τε τὴν ὁμαλότητα πάλιν, ἅτε τοῦ τῆς ἀνωμαλότητος δημιουργοῦ πυρὸς ἀπιόντος, εἰς ταὐτὸν αὑτῷ καθίσταται. καὶ τὴν μὲν τοῦ πυρὸς ἀπαλλαγὴν ψῦξιν, τὴν δὲ σύνοδον ἀπελθόντος ἐκείνου πεπηγὸς εἶναι γένος προσερρήθη. τούτων δὴ πάντων
ὅσα χυτὰ προσείπομεν ὕδατα, τὸ μὲν ἐκ λεπτοτάτων καὶ ὁμαλωτάτων πυκνότατον γιγνόμενον, μονοειδὲς γένος, στίλβοντι καὶ ξανθῷ χρώματι κοινωθέν, τιμαλφέστατον κτῆμα χρυσὸς ἠθημένος διὰ πέτρας ἐπάγη: χρυσοῦ δὲ ὄζος, διὰ πυκνότητα σκληρότατον ὂν καὶ μελανθέν, ἀδάμας ἐκλήθη. τὸ δ' ἐγγὺς μὲν χρυσοῦ τῶν μερῶν, εἴδη δὲ πλείονα ἑνὸς ἔχον, πυκνότητι δέ, τῇ μὲν χρυσοῦ πυκνότερον ὄν, καὶ γῆς μόριον ὀλίγον καὶ λεπτὸν μετασχόν, ὥστε σκληρότερον εἶναι, τῷ
δὲ μεγάλα ἐντὸς αὑτοῦ διαλείμματα ἔχειν κουφότερον, τῶν λαμπρῶν πηκτῶν τε ἓν γένος ὑδάτων χαλκὸς συσταθεὶς γέγονεν: τὸ δ' ἐκ γῆς αὐτῷ μειχθέν, ὅταν παλαιουμένω διαχωρίζησθον πάλιν ἀπ' ἀλλήλων, ἐκφανὲς καθ' αὑτὸ γιγνόμενον ἰὸς λέγεται. τἆλλα δὲ τῶν τοιούτων οὐδὲν ποικίλον ἔτι διαλογίσασθαι τὴν τῶν εἰκότων μύθων μεταδιώκοντα ἰδέαν: ἣν ὅταν τις ἀναπαύσεως ἕνεκα τοὺς περὶ τῶν ὄντων ἀεὶ καταθέμενος λόγους, τοὺς γενέσεως πέρι διαθεώμενος
εἰκότας ἀμεταμέλητον ἡδονὴν κτᾶται, μέτριον ἂν ἐν τῷ βίῳ παιδιὰν καὶ φρόνιμον ποιοῖτο. ταύτῃ δὴ καὶ τὰ νῦν ἐφέντες τὸ μετὰ τοῦτο τῶν αὐτῶν πέρι τὰ ἑξῆς εἰκότα δίιμεν τῇδε. τὸ πυρὶ μεμειγμένον ὕδωρ, ὅσον λεπτὸν ὑγρόν τε διὰ τὴν κίνησιν καὶ τὴν ὁδὸν ἣν κυλινδούμενον ἐπὶ γῆς ὑγρὸν λέγεται, μαλακόν τε αὖ τῷ τὰς βάσεις ἧττον ἑδραίους οὔσας ἢ τὰς γῆς ὑπείκειν, τοῦτο ὅταν πυρὸς ἀποχωρισθὲν ἀέρος τε μονωθῇ,
γέγονεν μὲν ὁμαλώτερον, συνέωσται δὲ ὑπὸ τῶν ἐξιόντων εἰς αὑτό, παγέν τε οὕτως τὸ μὲν ὑπὲρ γῆς μάλιστα παθὸν ταῦτα χάλαζα, τὸ δ' ἐπὶ γῆς κρύσταλλος, τὸ δὲ ἧττον, ἡμιπαγές τε ὂν ἔτι, τὸ μὲν ὑπὲρ γῆς αὖ χιών, τὸ δ' ἐπὶ γῆς συμπαγὲν ἐκ δρόσου γενόμενον πάχνη λέγεται. τὰ δὲ δὴ πλεῖστα ὑδάτων εἴδη μεμειγμένα ἀλλήλοις—σύμπαν μὲν τὸ γένος,
διὰ τῶν ἐκ γῆς φυτῶν ἠθημένα, χυμοὶ λεγόμενοι—διὰ δὲ τὰς μείξεις ἀνομοιότητα ἕκαστοι σχόντες τὰ μὲν ἄλλα πολλὰ ἀνώνυμα γένη παρέσχοντο, τέτταρα δὲ ὅσα ἔμπυρα εἴδη, διαφανῆ μάλιστα γενόμενα, εἴληφεν ὀνόματα αὐτῶν, τὸ μὲν τῆς ψυχῆς μετὰ τοῦ σώματος θερμαντικὸν οἶνος, τὸ δὲ λεῖον καὶ διακριτικὸν ὄψεως διὰ ταῦτά τε ἰδεῖν λαμπρὸν καὶ στίλβον λιπαρόν τε φανταζόμενον ἐλαιηρὸν εἶδος, πίττα καὶ κίκι καὶ ἔλαιον αὐτὸ ὅσα τ' ἄλλα τῆς αὐτῆς δυνάμεως: ὅσον δὲ διαχυτικὸν
μέχρι φύσεως τῶν περὶ τὸ στόμα συνόδων, ταύτῃ τῇ δυνάμει γλυκύτητα παρεχόμενον, μέλι τὸ κατὰ πάντων μάλιστα πρόσρημα ἔσχεν, τὸ δὲ τῆς σαρκὸς διαλυτικὸν τῷ κάειν, ἀφρῶδες γένος, ἐκ πάντων ἀφορισθὲν τῶν χυμῶν, ὀπὸς ἐπωνομάσθη.
γῆς δὲ εἴδη, τὸ μὲν ἠθημένον διὰ ὕδατος τοιῷδε τρόπῳ γίγνεται σῶμα λίθινον. τὸ συμμιγὲς ὕδωρ ὅταν ἐν τῇ συμμείξει κοπῇ, μετέβαλεν εἰς ἀέρος ἰδέαν: γενόμενος δὲ
ἀὴρ εἰς τὸν ἑαυτοῦ τόπον ἀναθεῖ. κενὸν δ' ὑπερεῖχεν αὐτῶν οὐδέν: τὸν οὖν πλησίον ἔωσεν ἀέρα. ὁ δὲ ἅτε ὢν βαρύς, ὠσθεὶς καὶ περιχυθεὶς τῷ τῆς γῆς ὄγκῳ, σφόδρα ἔθλιψεν συνέωσέν τε αὐτὸν εἰς τὰς ἕδρας ὅθεν ἀνῄει ὁ νέος ἀήρ: συνωσθεῖσα δὲ ὑπὸ ἀέρος ἀλύτως ὕδατι γῆ συνίσταται πέτρα, καλλίων μὲν ἡ τῶν ἴσων καὶ ὁμαλῶν διαφανὴς μερῶν, αἰσχίων δὲ ἡ ἐναντία. τὸ δὲ ὑπὸ πυρὸς τάχους τὸ νοτερὸν
πᾶν ἐξαρπασθὲν καὶ κραυρότερον ἐκείνου συστάν, ᾧ γένει κέραμον ἐπωνομάκαμεν, τοῦτο γέγονεν: ἔστιν δὲ ὅτε νοτίδος ὑπολειφθείσης χυτὴ γῆ γενομένη διὰ πυρὸς ὅταν ψυχθῇ, γίγνεται τὸ μέλαν χρῶμα ἔχον λίθος. τὼ δ' αὖ κατὰ ταὐτὰ μὲν ταῦτα ἐκ συμμείξεως ὕδατος ἀπομονουμένω πολλοῦ, λεπτοτέρων δὲ ἐκ γῆς μερῶν ἁλμυρώ τε ὄντε, ἡμιπαγῆ γενομένω καὶ λυτὼ πάλιν ὑφ' ὕδατος, τὸ μὲν ἐλαίου καὶ γῆς καθαρτικὸν γένος λίτρον, τὸ δ' εὐάρμοστον ἐν ταῖς κοινωνίαις
ταῖς περὶ τὴν τοῦ στόματος αἴσθησιν ἁλῶν κατὰ λόγον [νόμου] θεοφιλὲς σῶμα ἐγένετο. τὰ δὲ κοινὰ ἐξ ἀμφοῖν ὕδατι μὲν οὐ λυτά, πυρὶ δέ, διὰ τὸ τοιόνδε οὕτω συμπήγνυται. γῆς ὄγκους πῦρ μὲν ἀήρ τε οὐ τήκει: τῆς γὰρ συστάσεως τῶν διακένων αὐτῆς σμικρομερέστερα πεφυκότα, διὰ πολλῆς εὐρυχωρίας ἰόντα, οὐ βιαζόμενα, ἄλυτον αὐτὴν ἐάσαντα ἄτηκτον παρέσχεν: τὰ δὲ ὕδατος ἐπειδὴ μείζω πέφυκεν μέρη, βίαιον ποιούμενα τὴν διέξοδον, λύοντα αὐτὴν τήκει. γῆν
μὲν γὰρ ἀσύστατον ὑπὸ βίας οὕτως ὕδωρ μόνον λύει, συνεστηκυῖαν δὲ πλὴν πυρὸς οὐδέν: εἴσοδος γὰρ οὐδενὶ πλὴν πυρὶ λέλειπται. τὴν δὲ ὕδατος αὖ σύνοδον τὴν μὲν βιαιοτάτην πῦρ μόνον, τὴν δὲ ἀσθενεστέραν ἀμφότερα, πῦρ τε καὶ ἀήρ, διαχεῖτον, ὁ μὲν κατὰ τὰ διάκενα, τὸ δὲ καὶ κατὰ τὰ τρίγωνα: βίᾳ δὲ ἀέρα συστάντα οὐδὲν λύει πλὴν κατὰ τὸ στοιχεῖον, ἀβίαστον δὲ κατατήκει μόνον πῦρ. τὰ δὴ τῶν συμμείκτων ἐκ γῆς τε καὶ ὕδατος σωμάτων, μέχριπερ ἂν
ὕδωρ αὐτοῦ τὰ τῆς γῆς διάκενα καὶ βίᾳ συμπεπιλημένα κατέχῃ, τὰ μὲν ὕδατος ἐπιόντα ἔξωθεν εἴσοδον οὐκ ἔχοντα μέρη περιρρέοντα τὸν ὅλον ὄγκον ἄτηκτον εἴασεν, τὰ δὲ πυρὸς εἰς τὰ τῶν ὑδάτων διάκενα εἰσιόντα, ὅπερ ὕδωρ γῆν, τοῦτο πῦρ [ἀέρα] ἀπεργαζόμενα, τηχθέντι τῷ κοινῷ σώματι ῥεῖν μόνα αἴτια συμβέβηκεν: τυγχάνει δὲ ταῦτα ὄντα, τὰ μὲν ἔλαττον ἔχοντα ὕδατος ἢ γῆς, τό τε περὶ τὴν ὕαλον γένος
ἅπαν ὅσα τε λίθων χυτὰ εἴδη καλεῖται, τὰ δὲ πλέον ὕδατος αὖ, πάντα ὅσα κηροειδῆ καὶ θυμιατικὰ σώματα συμπήγνυται.
καὶ τὰ μὲν δὴ σχήμασι κοινωνίαις τε καὶ μεταλλαγαῖς εἰς ἄλληλα πεποικιλμένα εἴδη σχεδὸν ἐπιδέδεικται: τὰ δὲ παθήματα αὐτῶν δι' ἃς αἰτίας γέγονεν πειρατέον ἐμφανίζειν. πρῶτον μὲν οὖν ὑπάρχειν αἴσθησιν δεῖ τοῖς λεγομένοις ἀεί, σαρκὸς δὲ καὶ τῶν περὶ σάρκα γένεσιν, ψυχῆς τε ὅσον θνητόν, οὔπω διεληλύθαμεν: τυγχάνει δὲ οὔτε ταῦτα χωρὶς
τῶν περὶ τὰ παθήματα ὅσα αἰσθητικὰ οὔτ' ἐκεῖνα ἄνευ τούτων δυνατὰ ἱκανῶς λεχθῆναι, τὸ δὲ ἅμα σχεδὸν οὐ δυνατόν. ὑποθετέον δὴ πρότερον θάτερα, τὰ δ' ὑποτεθέντα ἐπάνιμεν αὖθις. ἵνα οὖν ἑξῆς τὰ παθήματα λέγηται τοῖς γένεσιν, ἔστω πρότερα ἡμῖν τὰ περὶ σῶμα καὶ ψυχὴν ὄντα. πρῶτον μὲν οὖν ᾗ πῦρ θερμὸν λέγομεν, ἴδωμεν ὧδε σκοποῦντες, τὴν διάκρισιν καὶ τομὴν αὐτοῦ περὶ τὸ σῶμα ἡμῶν γιγνομένην
ἐννοηθέντες. ὅτι μὲν γὰρ ὀξύ τι τὸ πάθος, πάντες σχεδὸν αἰσθανόμεθα: τὴν δὲ λεπτότητα τῶν πλευρῶν καὶ γωνιῶν ὀξύτητα τῶν τε μορίων σμικρότητα καὶ τῆς φορᾶς τὸ τάχος, οἷς πᾶσι σφοδρὸν ὂν καὶ τομὸν ὀξέως τὸ προστυχὸν ἀεὶ
τέμνει, λογιστέον ἀναμιμνῃσκομένοις τὴν τοῦ σχήματος αὐτοῦ γένεσιν, ὅτι μάλιστα ἐκείνη καὶ οὐκ ἄλλη φύσις διακρίνουσα ἡμῶν κατὰ σμικρά τε τὰ σώματα κερματίζουσα τοῦτο ὃ νῦν θερμὸν λέγομεν εἰκότως τὸ πάθημα καὶ τοὔνομα παρέσχεν. τὸ δ' ἐναντίον τούτων κατάδηλον μέν, ὅμως δὲ μηδὲν ἐπιδεὲς ἔστω λόγου. τὰ γὰρ δὴ τῶν περὶ τὸ σῶμα ὑγρῶν μεγαλομερέστερα εἰσιόντα, τὰ σμικρότερα ἐξωθοῦντα, εἰς τὰς ἐκείνων οὐ δυνάμενα ἕδρας ἐνδῦναι, συνωθοῦντα ἡμῶν
τὸ νοτερόν, ἐξ ἀνωμάλου κεκινημένου τε ἀκίνητον δι' ὁμαλότητα καὶ τὴν σύνωσιν ἀπεργαζόμενα πήγνυσιν: τὸ δὲ παρὰ φύσιν συναγόμενον μάχεται κατὰ φύσιν αὐτὸ ἑαυτὸ εἰς τοὐναντίον ἀπωθοῦν. τῇ δὴ μάχῃ καὶ τῷ σεισμῷ τούτῳ τρόμος καὶ ῥῖγος ἐτέθη, ψυχρόν τε τὸ πάθος ἅπαν τοῦτο καὶ τὸ δρῶν αὐτὸ ἔσχεν ὄνομα. σκληρὸν δέ, ὅσοις ἂν ἡμῶν ἡ σὰρξ ὑπείκῃ, μαλακὸν δέ, ὅσα ἂν τῇ σαρκί: πρὸς ἄλληλά τε οὕτως. ὑπείκει δὲ ὅσον ἐπὶ σμικροῦ βαίνει: τὸ δὲ ἐκ
τετραγώνων ὂν βάσεων, ἅτε βεβηκὸς σφόδρα, ἀντιτυπώτατον εἶδος, ὅτι τε ἂν εἰς πυκνότητα συνιὸν πλείστην ἀντίτονον ᾖ μάλιστα. βαρὺ δὲ καὶ κοῦφον μετὰ τῆς τοῦ κάτω φύσεως ἄνω τε λεγομένης ἐξεταζόμενον ἂν δηλωθείη σαφέστατα. φύσει γὰρ δή τινας τόπους δύο εἶναι διειληφότας διχῇ τὸ πᾶν ἐναντίους, τὸν μὲν κάτω, πρὸς ὃν φέρεται πάνθ' ὅσα τινὰ ὄγκον σώματος ἔχει, τὸν δὲ ἄνω, πρὸς ὃν ἀκουσίως ἔρχεται πᾶν, οὐκ ὀρθὸν οὐδαμῇ νομίζειν: τοῦ γὰρ παντὸς
οὐρανοῦ σφαιροειδοῦς ὄντος, ὅσα μὲν ἀφεστῶτα ἴσον τοῦ μέσου γέγονεν ἔσχατα, ὁμοίως αὐτὰ χρὴ ἔσχατα πεφυκέναι, τὸ δὲ μέσον τὰ αὐτὰ μέτρα τῶν ἐσχάτων ἀφεστηκὸς ἐν τῷ καταντικρὺ νομίζειν δεῖ πάντων εἶναι. τοῦ δὴ κόσμου ταύτῃ πεφυκότος, τί τῶν εἰρημένων ἄνω τις ἢ κάτω τιθέμενος οὐκ ἐν δίκῃ δόξει τὸ μηδὲν προσῆκον ὄνομα λέγειν; ὁ μὲν γὰρ μέσος ἐν αὐτῷ τόπος οὔτε κάτω πεφυκὼς οὔτε ἄνω λέγεσθαι δίκαιος, ἀλλ' αὐτὸ ἐν μέσῳ: ὁ δὲ πέριξ οὔτε δὴ μέσος οὔτ' ἔχων διάφορον αὑτοῦ μέρος ἕτερον θατέρου μᾶλλον πρὸς τὸ μέσον ἤ τι τῶν καταντικρύ. τοῦ δὲ ὁμοίως πάντῃ πεφυκότος ποῖά τις ἐπιφέρων ὀνόματα αὐτῷ ἐναντία καὶ πῇ καλῶς ἂν ἡγοῖτο λέγειν; εἰ γάρ τι καὶ στερεὸν εἴη κατὰ μέσον τοῦ
παντὸς ἰσοπαλές, εἰς οὐδὲν ἄν ποτε τῶν ἐσχάτων ἐνεχθείη διὰ τὴν πάντῃ ὁμοιότητα αὐτῶν: ἀλλ' εἰ καὶ περὶ αὐτὸ πορεύοιτό τις ἐν κύκλῳ, πολλάκις ἂν στὰς ἀντίπους ταὐτὸν αὐτοῦ κάτω καὶ ἄνω προσείποι. τὸ μὲν γὰρ ὅλον, καθάπερ εἴρηται νυνδή, σφαιροειδὲς ὄν, τόπον τινὰ κάτω, τὸν δὲ ἄνω λέγειν ἔχειν οὐκ ἔμφρονος: ὅθεν δὲ ὠνομάσθη ταῦτα καὶ ἐν οἷς ὄντα εἰθίσμεθα δι' ἐκεῖνα καὶ τὸν οὐρανὸν ὅλον οὕτω διαιρούμενοι
λέγειν, ταῦτα διομολογητέον ὑποθεμένοις τάδε ἡμῖν. εἴ τις ἐν τῷ τοῦ παντὸς τόπῳ καθ' ὃν ἡ τοῦ πυρὸς εἴληχε μάλιστα φύσις, οὗ καὶ πλεῖστον ἂν ἠθροισμένον εἴη πρὸς ὃ φέρεται, ἐπεμβὰς ἐπ' ἐκεῖνο καὶ δύναμιν εἰς τοῦτο ἔχων, μέρη τοῦ πυρὸς ἀφαιρῶν ἱσταίη τιθεὶς εἰς πλάστιγγας, αἴρων τὸν ζυγὸν καὶ τὸ πῦρ ἕλκων εἰς ἀνόμοιον ἀέρα βιαζόμενος
δῆλον ὡς τοὔλαττόν που τοῦ μείζονος ῥᾷον βιᾶται: ῥώμῃ γὰρ μιᾷ δυοῖν ἅμα μετεωριζομένοιν τὸ μὲν ἔλαττον μᾶλλον, τὸ δὲ πλέον ἧττον ἀνάγκη που κατατεινόμενον συνέπεσθαι τῇ βίᾳ, καὶ τὸ μὲν πολὺ βαρὺ καὶ κάτω φερόμενον κληθῆναι, τὸ δὲ σμικρὸν ἐλαφρὸν καὶ ἄνω. ταὐτὸν δὴ τοῦτο δεῖ φωρᾶσαι δρῶντας ἡμᾶς περὶ τόνδε τὸν τόπον. ἐπὶ γὰρ γῆς βεβῶτες γεώδη γένη διιστάμενοι, καὶ γῆν ἐνίοτε αὐτήν, ἕλκομεν εἰς ἀνόμοιον ἀέρα βίᾳ καὶ παρὰ φύσιν, ἀμφότερα τοῦ
συγγενοῦς ἀντεχόμενα, τὸ δὲ σμικρότερον ῥᾷον τοῦ μείζονος βιαζομένοις εἰς τὸ ἀνόμοιον πρότερον συνέπεται: κοῦφον οὖν αὐτὸ προσειρήκαμεν, καὶ τὸν τόπον εἰς ὃν βιαζόμεθα, ἄνω, τὸ δ' ἐναντίον τούτοις πάθος βαρὺ καὶ κάτω. ταῦτ' οὖν δὴ διαφόρως ἔχειν αὐτὰ πρὸς αὑτὰ ἀνάγκη διὰ τὸ τὰ πλήθη τῶν γενῶν τόπον ἐναντίον ἄλλα ἄλλοις κατέχειν—τὸ γὰρ ἐν ἑτέρῳ κοῦφον ὂν τόπῳ τῷ κατὰ τὸν ἐναντίον τόπον ἐλαφρῷ
καὶ τῷ βαρεῖ τὸ βαρὺ τῷ τε κάτω τὸ κάτω καὶ τὸ ἄνω τῷ ἄνω πάντ' ἐναντία καὶ πλάγια καὶ πάντως διάφορα πρὸς ἄλληλα ἀνευρεθήσεται γιγνόμενα καὶ ὄντα—τόδε γε μὴν ἕν τι διανοητέον περὶ πάντων αὐτῶν, ὡς ἡ μὲν πρὸς τὸ συγγενὲς ὁδὸς ἑκάστοις οὖσα βαρὺ μὲν τὸ φερόμενον ποιεῖ, τὸν δὲ τόπον εἰς ὃν τὸ τοιοῦτον φέρεται, κάτω, τὰ δὲ τούτοις ἔχοντα ὡς ἑτέρως θάτερα. περὶ δὴ τούτων αὖ τῶν παθημάτων ταῦτα αἴτια εἰρήσθω. λείου δ' αὖ καὶ τραχέος παθήματος αἰτίαν πᾶς που κατιδὼν καὶ ἑτέρῳ δυνατὸς ἂν εἴη λέγειν: σκληρότης γὰρ ἀνωμαλότητι μειχθεῖσα, τὸ δ'
ὁμαλότης πυκνότητι παρέχεται.
μέγιστον δὲ καὶ λοιπὸν τῶν κοινῶν περὶ ὅλον τὸ σῶμα παθημάτων τὸ τῶν ἡδέων καὶ τῶν ἀλγεινῶν αἴτιον ἐν οἷς διεληλύθαμεν, καὶ ὅσα διὰ τῶν τοῦ σώματος μορίων αἰσθήσεις κεκτημένα καὶ λύπας ἐν αὑτοῖς ἡδονάς θ' ἅμα ἑπομένας ἔχει. ὧδ' οὖν κατὰ παντὸς αἰσθητοῦ καὶ ἀναισθήτου παθήματος τὰς αἰτίας λαμβάνωμεν, ἀναμιμνῃσκόμενοι τὸ τῆς
εὐκινήτου τε καὶ δυσκινήτου φύσεως ὅτι διειλόμεθα ἐν τοῖς πρόσθεν: ταύτῃ γὰρ δὴ μεταδιωκτέον πάντα ὅσα ἐπινοοῦμεν ἑλεῖν. τὸ μὲν γὰρ κατὰ φύσιν εὐκίνητον, ὅταν καὶ βραχὺ πάθος εἰς αὐτὸ ἐμπίπτῃ, διαδίδωσιν κύκλῳ μόρια ἕτερα ἑτέροις ταὐτὸν ἀπεργαζόμενα, μέχριπερ ἂν ἐπὶ τὸ φρόνιμον ἐλθόντα ἐξαγγείλῃ τοῦ ποιήσαντος τὴν δύναμιν: τὸ δ' ἐναντίον ἑδραῖον ὂν κατ' οὐδένα τε κύκλον ἰὸν πάσχει μόνον,
ἄλλο δὲ οὐ κινεῖ τῶν πλησίον, ὥστε οὐ διαδιδόντων μορίων μορίοις ἄλλων ἄλλοις τὸ πρῶτον πάθος ἐν αὐτοῖς ἀκίνητον εἰς τὸ πᾶν ζῷον γενόμενον ἀναίσθητον παρέσχεν τὸ παθόν. ταῦτα δὲ περί τε ὀστᾶ καὶ τὰς τρίχας ἐστὶν καὶ ὅς' ἄλλα γήϊνα τὸ πλεῖστον ἔχομεν ἐν ἡμῖν μόρια: τὰ δὲ ἔμπροσθεν περὶ τὰ τῆς ὄψεως καὶ ἀκοῆς μάλιστα, διὰ τὸ πυρὸς ἀέρος τε ἐν αὐτοῖς δύναμιν ἐνεῖναι μεγίστην. τὸ δὴ τῆς ἡδονῆς καὶ λύπης ὧδε δεῖ διανοεῖσθαι: τὸ μὲν παρὰ φύσιν καὶ
βίαιον γιγνόμενον ἁθρόον παρ' ἡμῖν πάθος ἀλγεινόν, τὸ δ' εἰς φύσιν ἀπιὸν πάλιν ἁθρόον ἡδύ, τὸ δὲ ἡρέμα καὶ κατὰ σμικρὸν ἀναίσθητον, τὸ δ' ἐναντίον τούτοις ἐναντίως. τὸ δὲ μετ' εὐπετείας γιγνόμενον ἅπαν αἰσθητὸν μὲν ὅτι μάλιστα, λύπης δὲ καὶ ἡδονῆς οὐ μετέχον, οἷον τὰ περὶ τὴν ὄψιν αὐτὴν παθήματα, ἣ δὴ σῶμα ἐν τοῖς πρόσθεν ἐρρήθη καθ' ἡμέραν συμφυὲς ἡμῶν γίγνεσθαι. ταύτῃ γὰρ τομαὶ μὲν καὶ καύσεις καὶ ὅσα ἄλλα πάσχει λύπας οὐκ ἐμποιοῦσιν, οὐδὲ
ἡδονὰς πάλιν ἐπὶ ταὐτὸν ἀπιούσης εἶδος, μέγισται δὲ αἰσθήσεις καὶ σαφέσταται καθ' ὅτι τ' ἂν πάθῃ καὶ ὅσων ἂν αὐτή πῃ προσβαλοῦσα ἐφάπτηται: βία γὰρ τὸ πάμπαν οὐκ ἔνι τῇ διακρίσει τε αὐτῆς καὶ συγκρίσει. τὰ δ' ἐκ μειζόνων μερῶν σώματα μόγις εἴκοντα τῷ δρῶντι, διαδιδόντα δὲ εἰς ὅλον τὰς κινήσεις, ἡδονὰς ἴσχει καὶ λύπας, ἀλλοτριούμενα
μὲν λύπας, καθιστάμενα δὲ εἰς τὸ αὐτὸ πάλιν ἡδονάς. ὅσα δὲ κατὰ σμικρὸν τὰς ἀποχωρήσεις ἑαυτῶν καὶ κενώσεις εἴληφεν, τὰς δὲ πληρώσεις ἁθρόας καὶ κατὰ μεγάλα, κενώσεως μὲν ἀναίσθητα, πληρώσεως δὲ αἰσθητικὰ γιγνόμενα, λύπας μὲν οὐ παρέχει τῷ θνητῷ τῆς ψυχῆς, μεγίστας δὲ ἡδονάς: ἔστιν δὲ ἔνδηλα περὶ τὰς εὐωδίας. ὅσα δὲ ἀπαλλοτριοῦται μὲν ἁθρόα, κατὰ σμικρὰ δὲ μόγις τε εἰς ταὐτὸν
πάλιν ἑαυτοῖς καθίσταται, τοὐναντίον τοῖς ἔμπροσθεν πάντα ἀποδίδωσιν: ταῦτα δ' αὖ περὶ τὰς καύσεις καὶ τομὰς τοῦ σώματος γιγνόμενά ἐστιν κατάδηλα.
καὶ τὰ μὲν δὴ κοινὰ τοῦ σώματος παντὸς παθήματα, τῶν τ' ἐπωνυμιῶν ὅσαι τοῖς δρῶσιν αὐτὰ γεγόνασι, σχεδὸν εἴρηται: τὰ δ' ἐν ἰδίοις μέρεσιν ἡμῶν γιγνόμενα, τά τε πάθη καὶ τὰς αἰτίας αὖ τῶν δρώντων, πειρατέον εἰπεῖν, ἄν πῃ
δυνώμεθα. πρῶτον οὖν ὅσα τῶν χυμῶν πέρι λέγοντες ἐν τοῖς πρόσθεν ἀπελίπομεν, ἴδια ὄντα παθήματα περὶ τὴν γλῶτταν, ἐμφανιστέον ᾗ δυνατόν. φαίνεται δὲ καὶ ταῦτα, ὥσπερ οὖν καὶ τὰ πολλά, διὰ συγκρίσεών τέ τινων καὶ διακρίσεων γίγνεσθαι, πρὸς δὲ αὐταῖς κεχρῆσθαι μᾶλλόν τι τῶν ἄλλων τραχύτησί τε καὶ λειότησιν. ὅσα μὲν γὰρ εἰσιόντα περὶ τὰ φλέβια, οἷόνπερ δοκίμια τῆς γλώττης
τεταμένα ἐπὶ τὴν καρδίαν, εἰς τὰ νοτερὰ τῆς σαρκὸς καὶ ἁπαλὰ ἐμπίπτοντα γήϊνα μέρη κατατηκόμενα συνάγει τὰ φλέβια καὶ ἀποξηραίνει, τραχύτερα μὲν ὄντα στρυφνά, ἧττον δὲ τραχύνοντα αὐστηρὰ φαίνεται: τὰ δὲ τούτων τε ῥυπτικὰ καὶ πᾶν τὸ περὶ τὴν γλῶτταν ἀποπλύνοντα, πέρα μὲν τοῦ μετρίου τοῦτο δρῶντα καὶ προσεπιλαμβανόμενα ὥστε ἀποτήκειν αὐτῆς τῆς φύσεως, οἷον ἡ τῶν λίτρων
δύναμις, πικρὰ πάνθ' οὕτως ὠνόμασται, τὰ δὲ ὑποδεέστερα τῆς λιτρώδους ἕξεως ἐπὶ τὸ μέτριόν τε τῇ ῥύψει χρώμενα ἁλυκὰ ἄνευ πικρότητος τραχείας καὶ φίλα μᾶλλον ἡμῖν φαντάζεται. τὰ δὲ τῇ τοῦ στόματος θερμότητι κοινωνήσαντα καὶ λεαινόμενα ὑπ' αὐτοῦ, συνεκπυρούμενα καὶ πάλιν αὐτὰ ἀντικάοντα τὸ διαθερμῆναν, φερόμενά τε ὑπὸ κουφότητος ἄνω πρὸς τὰς τῆς κεφαλῆς αἰσθήσεις, τέμνοντά τε
πάνθ' ὁπόσοις ἂν προσπίπτῃ, διὰ ταύτας τὰς δυνάμεις δριμέα πάντα τὰ τοιαῦτα ἐλέχθη. τὸ δὲ αὖ τῶν προλελεπτυσμένων μὲν ὑπὸ σηπεδόνος, εἰς δὲ τὰς στενὰς φλέβας ἐνδυομένων, καὶ τοῖς ἐνοῦσιν αὐτόθι μέρεσιν γεώδεσιν καὶ ὅσα ἀέρος συμμετρίαν ἔχοντα, ὥστε κινήσαντα περὶ ἄλληλα ποιεῖν κυκᾶσθαι, κυκώμενα δὲ περιπίπτειν τε καὶ εἰς ἕτερα ἐνδυόμενα ἕτερα κοῖλα ἀπεργάζεσθαι περιτεινόμενα τοῖς εἰσιοῦσιν—
ἃ δὴ νοτίδος περὶ ἀέρα κοίλης περιταθείσης, τοτὲ μὲν γεώδους, τοτὲ δὲ καὶ καθαρᾶς, νοτερὰ ἀγγεῖα ἀέρος, ὕδατα κοῖλα περιφερῆ τε γενέσθαι, καὶ τὰ μὲν τῆς καθαρᾶς διαφανεῖς περιστῆναι κληθείσας ὄνομα πομφόλυγας, τὰ δὲ τῆς γεώδους ὁμοῦ κινουμένης τε καὶ αἰρομένης ζέσιν τε καὶ ζύμωσιν ἐπίκλην λεχθῆναι—τὸ δὲ τούτων αἴτιον τῶν παθημάτων ὀξὺ προσρηθῆναι. σύμπασιν δὲ τοῖς περὶ ταῦτα εἰρημένοις
πάθος ἐναντίον ἀπ' ἐναντίας ἐστὶ προφάσεως: ὁπόταν ἡ τῶν εἰσιόντων σύστασις ἐν ὑγροῖς, οἰκεία τῇ τῆς γλώττης ἕξει πεφυκυῖα, λεαίνῃ μὲν ἐπαλείφουσα τὰ τραχυνθέντα, τὰ δὲ παρὰ φύσιν συνεστῶτα ἢ κεχυμένα τὰ μὲν συνάγῃ, τὰ δὲ χαλᾷ, καὶ πάνθ' ὅτι μάλιστα ἱδρύῃ κατὰ φύσιν, ἡδὺ καὶ προσφιλὲς παντὶ πᾶν τὸ τοιοῦτον ἴαμα τῶν βιαίων παθημάτων γιγνόμενον κέκληται γλυκύ.
καὶ τὰ μὲν ταύτῃ ταῦτα: περὶ δὲ δὴ τὴν τῶν μυκτήρων δύναμιν, εἴδη μὲν οὐκ ἔνι. τὸ γὰρ τῶν ὀσμῶν πᾶν ἡμιγενές, εἴδει δὲ οὐδενὶ συμβέβηκεν συμμετρία πρὸς τό τινα σχεῖν ὀσμήν: ἀλλ' ἡμῶν αἱ περὶ ταῦτα φλέβες πρὸς μὲν τὰ γῆς ὕδατός τε γένη στενότεραι συνέστησαν, πρὸς δὲ τὰ πυρὸς ἀέρος τε εὐρύτεραι, διὸ τούτων οὐδεὶς οὐδενὸς ὀσμῆς πώποτε ᾔσθετό τινος, ἀλλὰ ἢ βρεχομένων ἢ σηπομένων ἢ τηκομένων ἢ θυμιωμένων γίγνονταί τινων. μεταβάλλοντος γὰρ
ὕδατος εἰς ἀέρα ἀέρος τε εἰς ὕδωρ ἐν τῷ μεταξὺ τούτων γεγόνασιν, εἰσίν τε ὀσμαὶ σύμπασαι καπνὸς ἢ ὁμίχλη, τούτων δὲ τὸ μὲν ἐξ ἀέρος εἰς ὕδωρ ἰὸν ὁμίχλη, τὸ δὲ ἐξ ὕδατος εἰς ἀέρα καπνός: ὅθεν λεπτότεραι μὲν ὕδατος, παχύτεραι δὲ ὀσμαὶ σύμπασαι γεγόνασιν ἀέρος. δηλοῦνται δὲ ὁπόταν τινὸς ἀντιφραχθέντος περὶ τὴν ἀναπνοὴν ἄγῃ τις βίᾳ τὸ πνεῦμα εἰς αὑτόν: τότε γὰρ ὀσμὴ μὲν οὐδεμία συνδιηθεῖται, τὸ δὲ πνεῦμα τῶν ὀσμῶν ἐρημωθὲν αὐτὸ μόνον
ἕπεται. δύ' οὖν ταῦτα ἀνώνυμα τὰ τούτων ποικίλματα γέγονεν, οὐκ ἐκ πολλῶν οὐδὲ ἁπλῶν εἰδῶν ὄντα, ἀλλὰ διχῇ τό θ' ἡδὺ καὶ τὸ λυπηρὸν αὐτόθι μόνω διαφανῆ λέγεσθον, τὸ μὲν τραχῦνόν τε καὶ βιαζόμενον τὸ κύτος ἅπαν, ὅσον ἡμῶν μεταξὺ κορυφῆς τοῦ τε ὀμφαλοῦ κεῖται, τὸ δὲ ταὐτὸν τοῦτο καταπραῦ+νον καὶ πάλιν ᾗ πέφυκεν ἀγαπητῶς ἀποδιδόν.
τρίτον δὲ αἰσθητικὸν ἐν ἡμῖν μέρος ἐπισκοποῦσιν τὸ περὶ
τὴν ἀκοήν, δι' ἃς αἰτίας τὰ περὶ αὐτὸ συμβαίνει παθήματα, λεκτέον. ὅλως μὲν οὖν φωνὴν θῶμεν τὴν δι' ὤτων ὑπ' ἀέρος ἐγκεφάλου τε καὶ αἵματος μέχρι ψυχῆς πληγὴν διαδιδομένην, τὴν δὲ ὑπ' αὐτῆς κίνησιν, ἀπὸ τῆς κεφαλῆς μὲν ἀρχομένην, τελευτῶσαν δὲ περὶ τὴν τοῦ ἥπατος ἕδραν, ἀκοήν: ὅση δ' αὐτῆς ταχεῖα, ὀξεῖαν, ὅση δὲ βραδυτέρα, βαρυτέραν: τὴν δὲ ὁμοίαν ὁμαλήν τε καὶ λείαν, τὴν δὲ ἐναντίαν τραχεῖαν:
μεγάλην δὲ τὴν πολλήν, ὅση δὲ ἐναντία, σμικράν. τὰ δὲ περὶ συμφωνίας αὐτῶν ἐν τοῖς ὕστερον λεχθησομένοις ἀνάγκη ῥηθῆναι.
τέταρτον δὴ λοιπὸν ἔτι γένος ἡμῖν αἰσθητικόν, ὃ διελέσθαι δεῖ συχνὰ ἐν ἑαυτῷ ποικίλματα κεκτημένον, ἃ σύμπαντα μὲν χρόας ἐκαλέσαμεν, φλόγα τῶν σωμάτων ἑκάστων ἀπορρέουσαν, ὄψει σύμμετρα μόρια ἔχουσαν πρὸς αἴσθησιν: ὄψεως δ' ἐν τοῖς πρόσθεν αὐτὸ περὶ τῶν αἰτίων τῆς γενέσεως
ἐρρήθη. τῇδ' οὖν τῶν χρωμάτων πέρι μάλιστα εἰκὸς πρέποι τ' ἂν ἐπιεικεῖ λόγῳ διεξελθεῖν: τὰ φερόμενα ἀπὸ τῶν ἄλλων μόρια ἐμπίπτοντά τε εἰς τὴν ὄψιν τὰ μὲν ἐλάττω, τὰ δὲ μείζω, τὰ δ' ἴσα τοῖς αὐτῆς τῆς ὄψεως μέρεσιν εἶναι: τὰ μὲν οὖν ἴσα ἀναίσθητα, ἃ δὴ καὶ διαφανῆ λέγομεν, τὰ δὲ μείζω καὶ ἐλάττω, τὰ μὲν συγκρίνοντα, τὰ δὲ διακρίνοντα αὐτήν, τοῖς περὶ τὴν σάρκα θερμοῖς καὶ ψυχροῖς καὶ τοῖς
περὶ τὴν γλῶτταν στρυφνοῖς, καὶ ὅσα θερμαντικὰ ὄντα δριμέα ἐκαλέσαμεν, ἀδελφὰ εἶναι, τά τε λευκὰ καὶ τὰ μέλανα, ἐκείνων παθήματα γεγονότα ἐν ἄλλῳ γένει τὰ αὐτά, φανταζόμενα δὲ ἄλλα διὰ ταύτας τὰς αἰτίας. οὕτως οὖν αὐτὰ προσρητέον: τὸ μὲν διακριτικὸν τῆς ὄψεως λευκόν, τὸ δ' ἐναντίον αὐτοῦ μέλαν, τὴν δὲ ὀξυτέραν φορὰν καὶ γένους πυρὸς ἑτέρου προσπίπτουσαν καὶ διακρίνουσαν τὴν ὄψιν μέχρι τῶν ὀμμάτων, αὐτάς τε τῶν ὀφθαλμῶν τὰς διεξόδους
βίᾳ διωθοῦσαν καὶ τήκουσαν, πῦρ μὲν ἁθρόον καὶ ὕδωρ, ὃ δάκρυον καλοῦμεν, ἐκεῖθεν ἐκχέουσαν, αὐτὴν δὲ οὖσαν πῦρ ἐξ ἐναντίας ἀπαντῶσαν, καὶ τοῦ μὲν ἐκπηδῶντος πυρὸς οἷον ἀπ' ἀστραπῆς, τοῦ δ' εἰσιόντος καὶ περὶ τὸ νοτερὸν κατασβεννυμένου, παντοδαπῶν ἐν τῇ κυκήσει ταύτῃ γιγνομένων χρωμάτων, μαρμαρυγὰς μὲν τὸ πάθος προσείπομεν, τὸ δὲ τοῦτο ἀπεργαζόμενον λαμπρόν τε καὶ στίλβον ἐπωνομάσαμεν.
τὸ δὲ τούτων αὖ μεταξὺ πυρὸς γένος, πρὸς μὲν τὸ τῶν ὀμμάτων ὑγρὸν ἀφικνούμενον καὶ κεραννύμενον αὐτῷ, στίλβον δὲ οὔ: τῇ δὲ διὰ τῆς νοτίδος αὐγῇ τοῦ πυρὸς μειγνυμένου χρῶμα ἔναιμον παρασχομένῃ, τοὔνομα ἐρυθρὸν λέγομεν. λαμπρόν τε ἐρυθρῷ λευκῷ τε μειγνύμενον ξανθὸν γέγονεν: τὸ δὲ ὅσον μέτρον ὅσοις, οὐδ' εἴ τις εἰδείη, νοῦν ἔχει τὸ λέγειν, ὧν μήτε τινὰ ἀνάγκην μήτε τὸν εἰκότα λόγον καὶ μετρίως ἄν τις εἰπεῖν εἴη δυνατός. ἐρυθρὸν δὲ δὴ
μέλανι λευκῷ τε κραθὲν ἁλουργόν: ὄρφνινον δέ, ὅταν τούτοις μεμειγμένοις καυθεῖσίν τε μᾶλλον συγκραθῇ μέλαν. πυρρὸν δὲ ξανθοῦ τε καὶ φαιοῦ κράσει γίγνεται, φαιὸν δὲ λευκοῦ τε καὶ μέλανος, τὸ δὲ ὠχρὸν λευκοῦ ξανθῷ μειγνυμένου. λαμπρῷ δὲ λευκὸν συνελθὸν καὶ εἰς μέλαν κατακορὲς ἐμπεσὸν κυανοῦν χρῶμα ἀποτελεῖται, κυανοῦ δὲ λευκῷ κεραννυμένου γλαυκόν, πυρροῦ δὲ μέλανι πράσιον. τὰ δὲ
ἄλλα ἀπὸ τούτων σχεδὸν δῆλα αἷς ἂν ἀφομοιούμενα μείξεσιν διασῴζοι τὸν εἰκότα μῦθον. εἰ δέ τις τούτων ἔργῳ σκοπούμενος βάσανον λαμβάνοι, τὸ τῆς ἀνθρωπίνης καὶ θείας φύσεως ἠγνοηκὼς ἂν εἴη διάφορον, ὅτι θεὸς μὲν τὰ πολλὰ εἰς ἓν συγκεραννύναι καὶ πάλιν ἐξ ἑνὸς εἰς πολλὰ διαλύειν ἱκανῶς ἐπιστάμενος ἅμα καὶ δυνατός, ἀνθρώπων δὲ οὐδεὶς οὐδέτερα τούτων ἱκανὸς οὔτε ἔστι νῦν οὔτε εἰς αὖθίς ποτε ἔσται.
ταῦτα δὴ πάντα τότε ταύτῃ πεφυκότα ἐξ ἀνάγκης ὁ τοῦ καλλίστου τε καὶ ἀρίστου δημιουργὸς ἐν τοῖς γιγνομένοις παρελάμβανεν, ἡνίκα τὸν αὐτάρκη τε καὶ τὸν τελεώτατον θεὸν ἐγέννα, χρώμενος μὲν ταῖς περὶ ταῦτα αἰτίαις ὑπηρετούσαις, τὸ δὲ εὖ τεκταινόμενος ἐν πᾶσιν τοῖς γιγνομένοις αὐτός. διὸ δὴ χρὴ δύ' αἰτίας εἴδη διορίζεσθαι, τὸ μὲν ἀναγκαῖον, τὸ δὲ θεῖον, καὶ τὸ μὲν θεῖον ἐν ἅπασιν ζητεῖν
κτήσεως ἕνεκα εὐδαίμονος βίου, καθ' ὅσον ἡμῶν ἡ φύσις ἐνδέχεται, τὸ δὲ ἀναγκαῖον ἐκείνων χάριν, λογιζόμενον ὡς ἄνευ τούτων οὐ δυνατὰ αὐτὰ ἐκεῖνα ἐφ' οἷς σπουδάζομεν μόνα κατανοεῖν οὐδ' αὖ λαβεῖν οὐδ' ἄλλως πως μετασχεῖν.
ὅτ' οὖν δὴ τὰ νῦν οἷα τέκτοσιν ἡμῖν ὕλη παράκειται τὰ τῶν αἰτίων γένη διυλισμένα, ἐξ ὧν τὸν ἐπίλοιπον λόγον δεῖ συνυφανθῆναι, πάλιν ἐπ' ἀρχὴν ἐπανέλθωμεν διὰ βραχέων, ταχύ τε εἰς ταὐτὸν πορευθῶμεν ὅθεν δεῦρο ἀφικόμεθα,
καὶ τελευτὴν ἤδη κεφαλήν τε τῷ μύθῳ πειρώμεθα ἁρμόττουσαν ἐπιθεῖναι τοῖς πρόσθεν. ὥσπερ γὰρ οὖν καὶ κατ' ἀρχὰς ἐλέχθη, ταῦτα ἀτάκτως ἔχοντα ὁ θεὸς ἐν ἑκάστῳ τε αὐτῷ πρὸς αὑτὸ καὶ πρὸς ἄλληλα συμμετρίας ἐνεποίησεν, ὅσας τε καὶ ὅπῃ δυνατὸν ἦν ἀνάλογα καὶ σύμμετρα εἶναι. τότε γὰρ οὔτε τούτων, ὅσον μὴ τύχῃ, τι μετεῖχεν, οὔτε τὸ παράπαν ὀνομάσαι τῶν νῦν ὀνομαζομένων ἀξιόλογον ἦν οὐδέν, οἷον πῦρ καὶ ὕδωρ καὶ εἴ τι τῶν ἄλλων: ἀλλὰ πάντα ταῦτα
πρῶτον διεκόσμησεν, ἔπειτ' ἐκ τούτων πᾶν τόδε συνεστήσατο, ζῷον ἓν ζῷα ἔχον τὰ πάντα ἐν ἑαυτῷ θνητὰ ἀθάνατά τε. καὶ τῶν μὲν θείων αὐτὸς γίγνεται δημιουργός, τῶν δὲ θνητῶν τὴν γένεσιν τοῖς ἑαυτοῦ γεννήμασιν δημιουργεῖν προσέταξεν. οἱ δὲ μιμούμενοι, παραλαβόντες ἀρχὴν ψυχῆς ἀθάνατον, τὸ μετὰ τοῦτο θνητὸν σῶμα αὐτῇ περιετόρνευσαν ὄχημά τε πᾶν τὸ σῶμα ἔδοσαν ἄλλο τε εἶδος ἐν αὐτῷ ψυχῆς προσῳκοδόμουν τὸ θνητόν, δεινὰ καὶ ἀναγκαῖα ἐν ἑαυτῷ
παθήματα ἔχον, πρῶτον μὲν ἡδονήν, μέγιστον κακοῦ δέλεαρ, ἔπειτα λύπας, ἀγαθῶν φυγάς, ἔτι δ' αὖ θάρρος καὶ φόβον, ἄφρονε συμβούλω, θυμὸν δὲ δυσπαραμύθητον, ἐλπίδα δ' εὐπαράγωγον: αἰσθήσει δὲ ἀλόγῳ καὶ ἐπιχειρητῇ παντὸς ἔρωτι συγκερασάμενοι ταῦτα, ἀναγκαίως τὸ θνητὸν γένος συνέθεσαν. καὶ διὰ ταῦτα δὴ σεβόμενοι μιαίνειν τὸ θεῖον, ὅτι μὴ πᾶσα ἦν ἀνάγκη, χωρὶς ἐκείνου κατοικίζουσιν εἰς
ἄλλην τοῦ σώματος οἴκησιν τὸ θνητόν, ἰσθμὸν καὶ ὅρον διοικοδομήσαντες τῆς τε κεφαλῆς καὶ τοῦ στήθους, αὐχένα μεταξὺ τιθέντες, ἵν' εἴη χωρίς. ἐν δὴ τοῖς στήθεσιν καὶ τῷ καλουμένῳ θώρακι τὸ τῆς ψυχῆς θνητὸν γένος ἐνέδουν. καὶ ἐπειδὴ τὸ μὲν ἄμεινον αὐτῆς, τὸ δὲ χεῖρον ἐπεφύκει, διοικοδομοῦσι τοῦ θώρακος αὖ τὸ κύτος, διορίζοντες οἷον
γυναικῶν, τὴν δὲ ἀνδρῶν χωρὶς οἴκησιν, τὰς φρένας διάφραγμα εἰς τὸ μέσον αὐτῶν τιθέντες. τὸ μετέχον οὖν τῆς ψυχῆς ἀνδρείας καὶ θυμοῦ, φιλόνικον ὄν, κατῴκισαν ἐγγυτέρω τῆς κεφαλῆς μεταξὺ τῶν φρενῶν τε καὶ αὐχένος, ἵνα τοῦ λόγου κατήκοον ὂν κοινῇ μετ' ἐκείνου βίᾳ τὸ τῶν ἐπιθυμιῶν κατέχοι γένος, ὁπότ' ἐκ τῆς ἀκροπόλεως τῷ τ' ἐπιτάγματι καὶ λόγῳ μηδαμῇ πείθεσθαι ἑκὸν ἐθέλοι: τὴν δὲ δὴ καρδίαν
ἅμμα τῶν φλεβῶν καὶ πηγὴν τοῦ περιφερομένου κατὰ πάντα τὰ μέλη σφοδρῶς αἵματος εἰς τὴν δορυφορικὴν οἴκησιν κατέστησαν, ἵνα, ὅτε ζέσειεν τὸ τοῦ θυμοῦ μένος, τοῦ λόγου παραγγείλαντος ὥς τις ἄδικος περὶ αὐτὰ γίγνεται πρᾶξις ἔξωθεν ἢ καί τις ἀπὸ τῶν ἔνδοθεν ἐπιθυμιῶν, ὀξέως διὰ πάντων τῶν στενωπῶν πᾶν ὅσον αἰσθητικὸν ἐν τῷ σώματι, τῶν τε παρακελεύσεων καὶ ἀπειλῶν αἰσθανόμενον, γίγνοιτο ἐπήκοον καὶ ἕποιτο πάντῃ, καὶ τὸ βέλτιστον οὕτως ἐν αὐτοῖς
πᾶσιν ἡγεμονεῖν ἐῷ. τῇ δὲ δὴ πηδήσει τῆς καρδίας ἐν τῇ τῶν δεινῶν προσδοκίᾳ καὶ τῇ τοῦ θυμοῦ ἐγέρσει, προγιγνώσκοντες ὅτι διὰ πυρὸς ἡ τοιαύτη πᾶσα ἔμελλεν οἴδησις γίγνεσθαι τῶν θυμουμένων, ἐπικουρίαν αὐτῇ μηχανώμενοι τὴν τοῦ πλεύμονος ἰδέαν ἐνεφύτευσαν, πρῶτον μὲν μαλακὴν καὶ ἄναιμον, εἶτα σήραγγας ἐντὸς ἔχουσαν οἷον σπόγγου κατατετρημένας, ἵνα τό τε πνεῦμα καὶ τὸ πῶμα δεχομένη,
ψύχουσα, ἀναπνοὴν καὶ ῥᾳστώνην ἐν τῷ καύματι παρέχοι: διὸ δὴ τῆς ἀρτηρίας ὀχετοὺς ἐπὶ τὸν πλεύμονα ἔτεμον, καὶ περὶ τὴν καρδίαν αὐτὸν περιέστησαν οἷον μάλαγμα, ἵν' ὁ θυμὸς ἡνίκα ἐν αὐτῇ ἀκμάζοι, πηδῶσα εἰς ὑπεῖκον καὶ ἀναψυχομένη, πονοῦσα ἧττον, μᾶλλον τῷ λόγῳ μετὰ θυμοῦ δύναιτο ὑπηρετεῖν.
τὸ δὲ δὴ σίτων τε καὶ ποτῶν ἐπιθυμητικὸν τῆς ψυχῆς καὶ ὅσων ἔνδειαν διὰ τὴν τοῦ σώματος ἴσχει φύσιν, τοῦτο
εἰς τὸ μεταξὺ τῶν τε φρενῶν καὶ τοῦ πρὸς τὸν ὀμφαλὸν ὅρου κατῴκισαν, οἷον φάτνην ἐν ἅπαντι τούτῳ τῷ τόπῳ τῇ τοῦ σώματος τροφῇ τεκτηνάμενοι: καὶ κατέδησαν δὴ τὸ τοιοῦτον ἐνταῦθα ὡς θρέμμα ἄγριον, τρέφειν δὲ συνημμένον ἀναγκαῖον, εἴπερ τι μέλλοι ποτὲ θνητὸν ἔσεσθαι γένος. ἵν' οὖν ἀεὶ νεμόμενον πρὸς φάτνῃ καὶ ὅτι πορρωτάτω τοῦ βουλευομένου κατοικοῦν, θόρυβον καὶ βοὴν ὡς ἐλαχίστην παρέχον,
τὸ κράτιστον καθ' ἡσυχίαν περὶ τοῦ πᾶσι κοινῇ καὶ ἰδίᾳ συμφέροντος ἐῷ βουλεύεσθαι, διὰ ταῦτα ἐνταῦθ' ἔδοσαν αὐτῷ τὴν τάξιν. εἰδότες δὲ αὐτὸ ὡς λόγου μὲν οὔτε συνήσειν ἔμελλεν, εἴ τέ πῃ καὶ μεταλαμβάνοι τινὸς αὐτῶν αἰσθήσεως, οὐκ ἔμφυτον αὐτῷ τὸ μέλειν τινῶν ἔσοιτο λόγων, ὑπὸ δὲ εἰδώλων καὶ φαντασμάτων νυκτός τε καὶ μεθ' ἡμέραν μάλιστα ψυχαγωγήσοιτο, τούτῳ δὴ θεὸς ἐπιβουλεύσας αὐτῷ τὴν ἥπατος
ἰδέαν συνέστησε καὶ ἔθηκεν εἰς τὴν ἐκείνου κατοίκησιν, πυκνὸν καὶ λεῖον καὶ λαμπρὸν καὶ γλυκὺ καὶ πικρότητα ἔχον μηχανησάμενος, ἵνα ἐν αὐτῷ τῶν διανοημάτων ἡ ἐκ τοῦ νοῦ φερομένη δύναμις, οἷον ἐν κατόπτρῳ δεχομένῳ τύπους καὶ κατιδεῖν εἴδωλα παρέχοντι, φοβοῖ μὲν αὐτό, ὁπότε μέρει τῆς πικρότητος χρωμένη συγγενεῖ, χαλεπὴ προσενεχθεῖσα ἀπειλῇ, κατὰ πᾶν ὑπομειγνῦσα ὀξέως τὸ ἧπαρ, χολώδη χρώματα ἐμφαίνοι, συνάγουσά τε πᾶν ῥυσὸν καὶ τραχὺ ποιοῖ,
λοβὸν δὲ καὶ δοχὰς πύλας τε τὸ μὲν ἐξ ὀρθοῦ κατακάμπτουσα καὶ συσπῶσα, τὰ δὲ ἐμφράττουσα συγκλείουσά τε, λύπας καὶ ἄσας παρέχοι, καὶ ὅτ' αὖ τἀναντία φαντάσματα ἀποζωγραφοῖ πρᾳότητός τις ἐκ διανοίας ἐπίπνοια, τῆς μὲν πικρότητος ἡσυχίαν παρέχουσα τῷ μήτε κινεῖν μήτε προσάπτεσθαι τῆς ἐναντίας ἑαυτῇ φύσεως ἐθέλειν, γλυκύτητι δὲ τῇ κατ' ἐκεῖνο συμφύτῳ πρὸς αὐτὸ χρωμένη καὶ πάντα
ὀρθὰ καὶ λεῖα αὐτοῦ καὶ ἐλεύθερα ἀπευθύνουσα, ἵλεών τε καὶ εὐήμερον ποιοῖ τὴν περὶ τὸ ἧπαρ ψυχῆς μοῖραν κατῳκισμένην, ἔν τε τῇ νυκτὶ διαγωγὴν ἔχουσαν μετρίαν, μαντείᾳ χρωμένην καθ' ὕπνον, ἐπειδὴ λόγου καὶ φρονήσεως οὐ μετεῖχε. μεμνημένοι γὰρ τῆς τοῦ πατρὸς ἐπιστολῆς οἱ συστήσαντες ἡμᾶς, ὅτε τὸ θνητὸν ἐπέστελλεν γένος ὡς ἄριστον εἰς δύναμιν ποιεῖν, οὕτω δὴ κατορθοῦντες καὶ τὸ φαῦλον
ἡμῶν, ἵνα ἀληθείας πῃ προσάπτοιτο, κατέστησαν ἐν τούτῳ τὸ μαντεῖον. ἱκανὸν δὲ σημεῖον ὡς μαντικὴν ἀφροσύνῃ θεὸς ἀνθρωπίνῃ δέδωκεν: οὐδεὶς γὰρ ἔννους ἐφάπτεται μαντικῆς ἐνθέου καὶ ἀληθοῦς, ἀλλ' ἢ καθ' ὕπνον τὴν τῆς φρονήσεως πεδηθεὶς δύναμιν ἢ διὰ νόσον, ἢ διά τινα ἐνθουσιασμὸν παραλλάξας. ἀλλὰ συννοῆσαι μὲν ἔμφρονος τά τε ῥηθέντα ἀναμνησθέντα ὄναρ ἢ ὕπαρ ὑπὸ τῆς μαντικῆς τε καὶ ἐνθουσιαστικῆς φύσεως, καὶ ὅσα ἂν φαντάσματα
ὀφθῇ, πάντα λογισμῷ διελέσθαι ὅπῃ τι σημαίνει καὶ ὅτῳ μέλλοντος ἢ παρελθόντος ἢ παρόντος κακοῦ ἢ ἀγαθοῦ: τοῦ δὲ μανέντος ἔτι τε ἐν τούτῳ μένοντος οὐκ ἔργον τὰ φανέντα καὶ φωνηθέντα ὑφ' ἑαυτοῦ κρίνειν, ἀλλ' εὖ καὶ πάλαι λέγεται τὸ πράττειν καὶ γνῶναι τά τε αὑτοῦ καὶ ἑαυτὸν σώφρονι μόνῳ προσήκειν. ὅθεν δὴ καὶ τὸ τῶν προφητῶν γένος ἐπὶ
ταῖς ἐνθέοις μαντείαις κριτὰς ἐπικαθιστάναι νόμος: οὓς μάντεις αὐτοὺς ὀνομάζουσίν τινες, τὸ πᾶν ἠγνοηκότες ὅτι τῆς δι' αἰνιγμῶν οὗτοι φήμης καὶ φαντάσεως ὑποκριταί, καὶ οὔτι μάντεις, προφῆται δὲ μαντευομένων δικαιότατα ὀνομάζοιντ' ἄν.
ἡ μὲν οὖν φύσις ἥπατος διὰ ταῦτα τοιαύτη τε καὶ ἐν τόπῳ ᾧ λέγομεν πέφυκε, χάριν μαντικῆς: καὶ ἔτι μὲν δὴ ζῶντος ἑκάστου τὸ τοιοῦτον σημεῖα ἐναργέστερα ἔχει, στερηθὲν δὲ τοῦ ζῆν γέγονε τυφλὸν καὶ τὰ μαντεῖα ἀμυδρότερα
ἔσχεν τοῦ τι σαφὲς σημαίνειν. ἡ δ' αὖ τοῦ γείτονος αὐτῷ σύστασις καὶ ἕδρα σπλάγχνου γέγονεν ἐξ ἀριστερᾶς χάριν ἐκείνου, τοῦ παρέχειν αὐτὸ λαμπρὸν ἀεὶ καὶ καθαρόν, οἷον κατόπτρῳ παρεσκευασμένον καὶ ἕτοιμον ἀεὶ παρακείμενον ἐκμαγεῖον. διὸ δὴ καὶ ὅταν τινὲς ἀκαθαρσίαι γίγνωνται διὰ νόσους σώματος περὶ τὸ ἧπαρ, πάντα ἡ σπληνὸς καθαίρουσα αὐτὰ δέχεται μανότης, ἅτε κοίλου καὶ ἀναίμου ὑφανθέντος:
ὅθεν πληρούμενος τῶν ἀποκαθαιρομένων μέγας καὶ ὕπουλος αὐξάνεται, καὶ πάλιν, ὅταν καθαρθῇ τὸ σῶμα, ταπεινούμενος εἰς ταὐτὸν συνίζει.
τὰ μὲν οὖν περὶ ψυχῆς, ὅσον θνητὸν ἔχει καὶ ὅσον θεῖον, καὶ ὅπῃ καὶ μεθ' ὧν καὶ δι' ἃ χωρὶς ᾠκίσθη, τὸ μὲν ἀληθὲς ὡς εἴρηται, θεοῦ συμφήσαντος τότ' ἂν οὕτως μόνως διισχυριζοίμεθα: τό γε μὴν εἰκὸς ἡμῖν εἰρῆσθαι, καὶ νῦν καὶ ἔτι μᾶλλον ἀνασκοποῦσι διακινδυνευτέον τὸ φάναι καὶ πεφάσθω.
τὸ δ' ἑξῆς δὴ τούτοισιν κατὰ ταὐτὰ μεταδιωκτέον: ἦν δὲ τὸ τοῦ σώματος ἐπίλοιπον ᾗ γέγονεν. ἐκ δὴ λογισμοῦ τοιοῦδε συνίστασθαι μάλιστ' ἂν αὐτὸ πάντων πρέποι. τὴν ἐσομένην ἐν ἡμῖν ποτῶν καὶ ἐδεστῶν ἀκολασίαν ᾔδεσαν οἱ συντιθέντες ἡμῶν τὸ γένος, καὶ ὅτι τοῦ μετρίου καὶ ἀναγκαίου διὰ μαργότητα πολλῷ χρησοίμεθα πλέονι: ἵν' οὖν μὴ φθορὰ διὰ νόσους ὀξεῖα γίγνοιτο καὶ ἀτελὲς τὸ γένος εὐθὺς
τὸ θνητὸν τελευτῷ, ταῦτα προορώμενοι τῇ τοῦ περιγενησομένου πώματος ἐδέσματός τε ἕξει τὴν ὀνομαζομένην κάτω κοιλίαν ὑποδοχὴν ἔθεσαν, εἵλιξάν τε πέριξ τὴν τῶν ἐντέρων γένεσιν, ὅπως μὴ ταχὺ διεκπερῶσα ἡ τροφὴ ταχὺ πάλιν τροφῆς ἑτέρας δεῖσθαι τὸ σῶμα ἀναγκάζοι, καὶ παρέχουσα ἀπληστίαν, διὰ γαστριμαργίαν ἀφιλόσοφον καὶ ἄμουσον πᾶν ἀποτελοῖ τὸ γένος, ἀνυπήκοον τοῦ θειοτάτου τῶν παρ' ἡμῖν.
τὸ δὲ ὀστῶν καὶ σαρκῶν καὶ τῆς τοιαύτης φύσεως πέρι πάσης ὧδε ἔσχεν. τούτοις σύμπασιν ἀρχὴ μὲν ἡ τοῦ μυελοῦ γένεσις: οἱ γὰρ τοῦ βίου δεσμοί, τῆς ψυχῆς τῷ σώματι συνδουμένης, ἐν τούτῳ διαδούμενοι κατερρίζουν τὸ θνητὸν γένος: αὐτὸς δὲ ὁ μυελὸς γέγονεν ἐξ ἄλλων. τῶν γὰρ τριγώνων ὅσα πρῶτα ἀστραβῆ καὶ λεῖα ὄντα πῦρ τε καὶ ὕδωρ καὶ ἀέρα καὶ γῆν δι' ἀκριβείας μάλιστα ἦν παρασχεῖν δυνατά, ταῦτα ὁ θεὸς ἀπὸ τῶν ἑαυτῶν ἕκαστα γενῶν χωρὶς
ἀποκρίνων, μειγνὺς δὲ ἀλλήλοις σύμμετρα, πανσπερμίαν παντὶ θνητῷ γένει μηχανώμενος, τὸν μυελὸν ἐξ αὐτῶν ἀπηργάσατο, καὶ μετὰ ταῦτα δὴ φυτεύων ἐν αὐτῷ κατέδει τὰ τῶν ψυχῶν γένη, σχημάτων τε ὅσα ἔμελλεν αὖ σχήσειν οἷά τε καθ' ἕκαστα εἴδη, τὸν μυελὸν αὐτὸν τοσαῦτα καὶ τοιαῦτα διῃρεῖτο σχήματα εὐθὺς ἐν τῇ διανομῇ τῇ κατ' ἀρχάς. καὶ τὴν μὲν τὸ θεῖον σπέρμα οἷον ἄρουραν μέλλουσαν ἕξειν ἐν αὑτῇ περιφερῆ πανταχῇ πλάσας ἐπωνόμασεν τοῦ μυελοῦ
ταύτην τὴν μοῖραν ἐγκέφαλον, ὡς ἀποτελεσθέντος ἑκάστου ζῴου τὸ περὶ τοῦτ' ἀγγεῖον κεφαλὴν γενησόμενον: ὃ δ' αὖ τὸ λοιπὸν καὶ θνητὸν τῆς ψυχῆς ἔμελλε καθέξειν, ἅμα στρογγύλα καὶ προμήκη διῃρεῖτο σχήματα, μυελὸν δὲ πάντα ἐπεφήμισεν, καὶ καθάπερ ἐξ ἀγκυρῶν βαλλόμενος ἐκ τούτων πάσης ψυχῆς δεσμοὺς περὶ τοῦτο σύμπαν ἤδη τὸ σῶμα ἡμῶν ἀπηργάζετο, στέγασμα μὲν αὐτῷ πρῶτον συμπηγνὺς περὶ
ὅλον ὀστέινον. τὸ δὲ ὀστοῦν συνίστησιν ὧδε. γῆν διαττήσας καθαρὰν καὶ λείαν ἐφύρασε καὶ ἔδευσεν μυελῷ, καὶ μετὰ τοῦτο εἰς πῦρ αὐτὸ ἐντίθησιν, μετ' ἐκεῖνο δὲ εἰς ὕδωρ βάπτει, πάλιν δὲ εἰς πῦρ, αὖθίς τε εἰς ὕδωρ: μεταφέρων δ' οὕτω πολλάκις εἰς ἑκάτερον ὑπ' ἀμφοῖν ἄτηκτον ἀπηργάσατο. καταχρώμενος δὴ τούτῳ περὶ μὲν τὸν ἐγκέφαλον αὐτοῦ σφαῖραν περιετόρνευσεν ὀστεΐνην, ταύτῃ δὲ στενὴν διέξοδον
κατελείπετο: καὶ περὶ τὸν διαυχένιον ἅμα καὶ νωτιαῖον μυελὸν ἐξ αὐτοῦ σφονδύλους πλάσας ὑπέτεινεν οἷον στρόφιγγας, ἀρξάμενος ἀπὸ τῆς κεφαλῆς, διὰ παντὸς τοῦ κύτους. καὶ τὸ πᾶν δὴ σπέρμα διασῴζων οὕτως λιθοειδεῖ περιβόλῳ συνέφραξεν, ἐμποιῶν ἄρθρα, τῇ θατέρου προσχρώμενος ἐν αὐτοῖς ὡς μέσῃ ἐνισταμένῃ δυνάμει, κινήσεως καὶ κάμψεως ἕνεκα. τὴν δ' αὖ τῆς ὀστεΐνης φύσεως ἕξιν ἡγησάμενος
τοῦ δέοντος κραυροτέραν εἶναι καὶ ἀκαμπτοτέραν, διάπυρόν τ' αὖ γιγνομένην καὶ πάλιν ψυχομένην σφακελίσασαν ταχὺ διαφθερεῖν τὸ σπέρμα ἐντὸς αὑτῆς, διὰ ταῦτα οὕτω τὸ τῶν νεύρων καὶ τὸ τῆς σαρκὸς γένος ἐμηχανᾶτο, ἵνα τῷ μὲν πάντα τὰ μέλη συνδήσας ἐπιτεινομένῳ καὶ ἀνιεμένῳ περὶ τοὺς στρόφιγγας καμπτόμενον τὸ σῶμα καὶ ἐκτεινόμενον παρέχοι, τὴν δὲ σάρκα προβολὴν μὲν καυμάτων, πρόβλημα δὲ χειμώνων, ἔτι δὲ πτωμάτων οἷον τὰ πιλητὰ ἔσεσθαι κτήματα,
σώμασιν μαλακῶς καὶ πρᾴως ὑπείκουσαν, θερμὴν δὲ νοτίδα ἐντὸς ἑαυτῆς ἔχουσαν θέρους μὲν ἀνιδίουσαν καὶ νοτιζομένην ἔξωθεν ψῦχος κατὰ πᾶν τὸ σῶμα παρέξειν οἰκεῖον, διὰ χειμῶνος δὲ πάλιν αὖ τούτῳ τῷ πυρὶ τὸν προσφερόμενον ἔξωθεν καὶ περιιστάμενον πάγον ἀμυνεῖσθαι μετρίως. ταῦτα ἡμῶν διανοηθεὶς ὁ κηροπλάστης, ὕδατι μὲν καὶ πυρὶ καὶ γῇ συμμείξας καὶ συναρμόσας, ἐξ ὀξέος καὶ ἁλμυροῦ συνθεὶς
ζύμωμα ὑπομείξας αὐτοῖς, σάρκα ἔγχυμον καὶ μαλακὴν συνέστησεν: τὴν δὲ τῶν νεύρων φύσιν ἐξ ὀστοῦ καὶ σαρκὸς ἀζύμου κράσεως μίαν ἐξ ἀμφοῖν μέσην δυνάμει συνεκεράσατο, ξανθῷ χρώματι προσχρώμενος. ὅθεν συντονωτέραν μὲν καὶ γλισχροτέραν σαρκῶν, μαλακωτέραν δὲ ὀστῶν ὑγροτέραν τε ἐκτήσατο δύναμιν νεῦρα: οἷς συμπεριλαβὼν ὁ θεὸς ὀστᾶ καὶ μυελόν, δήσας πρὸς ἄλληλα νεύροις, μετὰ ταῦτα σαρξὶν
πάντα αὐτὰ κατεσκίασεν ἄνωθεν. ὅσα μὲν οὖν ἐμψυχότατα τῶν ὀστῶν ἦν, ὀλιγίσταις συνέφραττε σαρξίν, ἃ δ' ἀψυχότατα ἐντός, πλείσταις καὶ πυκνοτάταις, καὶ δὴ κατὰ τὰς συμβολὰς τῶν ὀστῶν, ὅπῃ μήτινα ἀνάγκην ὁ λόγος ἀπέφαινεν δεῖν αὐτὰς εἶναι, βραχεῖαν σάρκα ἔφυσεν, ἵνα μήτε ἐμποδὼν ταῖς καμπαῖσιν οὖσαι δύσφορα τὰ σώματα ἀπεργάζοιντο, ἅτε δυσκίνητα γιγνόμενα, μήτ' αὖ πολλαὶ καὶ πυκναὶ σφόδρα τε ἐν ἀλλήλαις ἐμπεπιλημέναι, διὰ στερεότητα ἀναισθησίαν ἐμποιοῦσαι, δυσμνημονευτότερα καὶ κωφότερα τὰ περὶ τὴν διάνοιαν ποιοῖεν. διὸ δὴ τό τε τῶν μηρῶν καὶ κνημῶν καὶ
τὸ περὶ τὴν τῶν ἰσχίων φύσιν τά τε περὶ τὰ τῶν βραχιόνων ὀστᾶ καὶ τὰ τῶν πήχεων, καὶ ὅσα ἄλλα ἡμῶν ἄναρθρα, ὅσα τε ἐντὸς ὀστᾶ δι' ὀλιγότητα ψυχῆς ἐν μυελῷ κενά ἐστιν φρονήσεως, ταῦτα πάντα συμπεπλήρωται σαρξίν: ὅσα δὲ ἔμφρονα, ἧττον—εἰ μή πού τινα αὐτὴν καθ' αὑτὴν αἰσθήσεων ἕνεκα σάρκα οὕτω συνέστησεν, οἷον τὸ τῆς γλώττης εἶδος— τὰ δὲ πλεῖστα ἐκείνως: ἡ γὰρ ἐξ ἀνάγκης γιγνομένη καὶ
συντρεφομένη φύσις οὐδαμῇ προσδέχεται πυκνὸν ὀστοῦν καὶ σάρκα πολλὴν ἅμα τε αὐτοῖς ὀξυήκοον αἴσθησιν. μάλιστα γὰρ ἂν αὐτὰ πάντων ἔσχεν ἡ περὶ τὴν κεφαλὴν σύστασις, εἴπερ ἅμα συμπίπτειν ἠθελησάτην, καὶ τὸ τῶν ἀνθρώπων γένος σαρκώδη ἔχον ἐφ' ἑαυτῷ καὶ νευρώδη κρατεράν τε κεφαλὴν βίον ἂν διπλοῦν καὶ πολλαπλοῦν καὶ ὑγιεινότερον καὶ ἀλυπότερον τοῦ νῦν κατεκτήσατο. νῦν δὲ τοῖς περὶ τὴν ἡμετέραν γένεσιν δημιουργοῖς, ἀναλογιζομένοις πότερον πολυχρονιώτερον
χεῖρον ἢ βραχυχρονιώτερον βέλτιον ἀπεργάσαιντο γένος, συνέδοξεν τοῦ πλείονος βίου, φαυλοτέρου δέ, τὸν ἐλάττονα ἀμείνονα ὄντα παντὶ πάντως αἱρετέον: ὅθεν δὴ μανῷ μὲν ὀστῷ, σαρξὶν δὲ καὶ νεύροις κεφαλήν, ἅτε οὐδὲ καμπὰς ἔχουσαν, οὐ συνεστέγασαν. κατὰ πάντα οὖν ταῦτα εὐαισθητοτέρα μὲν καὶ φρονιμωτέρα, πολὺ δὲ ἀσθενεστέρα παντὸς ἀνδρὸς προσετέθη κεφαλὴ σώματι. τὰ δὲ νεῦρα διὰ
ταῦτα καὶ οὕτως ὁ θεὸς ἐπ' ἐσχάτην τὴν κεφαλὴν περιστήσας κύκλῳ περὶ τὸν τράχηλον ἐκόλλησεν ὁμοιότητι, καὶ τὰς σιαγόνας ἄκρας αὐτοῖς συνέδησεν ὑπὸ τὴν φύσιν τοῦ προσώπου: τὰ δ' ἄλλα εἰς ἅπαντα τὰ μέλη διέσπειρε, συνάπτων ἄρθρον ἄρθρῳ. τὴν δὲ δὴ τοῦ στόματος ἡμῶν δύναμιν ὀδοῦσιν καὶ γλώττῃ καὶ χείλεσιν ἕνεκα τῶν ἀναγκαίων καὶ τῶν ἀρίστων διεκόσμησαν οἱ διακοσμοῦντες ᾗ νῦν
διατέτακται, τὴν μὲν εἴσοδον τῶν ἀναγκαίων μηχανώμενοι χάριν, τὴν δ' ἔξοδον τῶν ἀρίστων: ἀναγκαῖον μὲν γὰρ πᾶν ὅσον εἰσέρχεται τροφὴν διδὸν τῷ σώματι, τὸ δὲ λόγων νᾶμα ἔξω ῥέον καὶ ὑπηρετοῦν φρονήσει κάλλιστον καὶ ἄριστον πάντων ναμάτων. τὴν δ' αὖ κεφαλὴν οὔτε μόνον ὀστεΐνην ψιλὴν δυνατὸν ἐᾶν ἦν διὰ τὴν ἐν ταῖς ὥραις ἐφ' ἑκάτερον ὑπερβολήν, οὔτ' αὖ συσκιασθεῖσαν κωφὴν καὶ ἀναίσθητον διὰ τὸν τῶν σαρκῶν ὄχλον περιιδεῖν γιγνομένην: τῆς δὴ
σαρκοειδοῦς φύσεως οὐ καταξηραινομένης λέμμα μεῖζον περιγιγνόμενον ἐχωρίζετο, δέρμα τὸ νῦν λεγόμενον. τοῦτο δὲ διὰ τὴν περὶ τὸν ἐγκέφαλον νοτίδα συνιὸν αὐτὸ πρὸς αὑτὸ καὶ βλαστάνον κύκλῳ περιημφιέννυεν τὴν κεφαλήν: ἡ δὲ νοτὶς ὑπὸ τὰς ῥαφὰς ἀνιοῦσα ἦρδε καὶ συνέκλεισεν αὐτὸ ἐπὶ τὴν κορυφήν, οἷον ἅμμα συναγαγοῦσα, τὸ δὲ τῶν ῥαφῶν παντοδαπὸν εἶδος γέγονε διὰ τὴν τῶν περιόδων δύναμιν καὶ τῆς τροφῆς, μᾶλλον μὲν ἀλλήλοις μαχομένων τούτων πλείους,
ἧττον δὲ ἐλάττους. τοῦτο δὴ πᾶν τὸ δέρμα κύκλῳ κατεκέντει πυρὶ τὸ θεῖον, τρηθέντος δὲ καὶ τῆς ἰκμάδος ἔξω δι' αὐτοῦ φερομένης τὸ μὲν ὑγρὸν καὶ θερμὸν ὅσον εἰλικρινὲς ἀπῄειν, τὸ δὲ μεικτὸν ἐξ ὧν καὶ τὸ δέρμα ἦν, αἰρόμενον μὲν ὑπὸ τῆς φορᾶς ἔξω μακρὸν ἐτείνετο, λεπτότητα ἴσην ἔχον τῷ κατακεντήματι, διὰ δὲ βραδυτῆτα ἀπωθούμενον ὑπὸ τοῦ περιεστῶτος ἔξωθεν πνεύματος πάλιν ἐντὸς ὑπὸ τὸ δέρμα
εἱλλόμενον κατερριζοῦτο: καὶ κατὰ ταῦτα δὴ τὰ πάθη τὸ τριχῶν γένος ἐν τῷ δέρματι πέφυκεν, συγγενὲς μὲν ἱμαντῶδες ὂν αὐτοῦ, σκληρότερον δὲ καὶ πυκνότερον τῇ πιλήσει τῆς ψύξεως, ἣν ἀποχωριζομένη δέρματος ἑκάστη θρὶξ ψυχθεῖσα συνεπιλήθη. τούτῳ δὴ λασίαν ἡμῶν ἀπηργάσατο τὴν κεφαλὴν ὁ ποιῶν, χρώμενος μὲν αἰτίοις τοῖς εἰρημένοις, διανοούμενος δὲ ἀντὶ σαρκὸς αὐτὸ δεῖν εἶναι στέγασμα τῆς
περὶ τὸν ἐγκέφαλον ἕνεκα ἀσφαλείας κοῦφον καὶ θέρους χειμῶνός τε ἱκανὸν σκιὰν καὶ σκέπην παρέχειν, εὐαισθησίας δὲ οὐδὲν διακώλυμα ἐμποδὼν γενησόμενον. τὸ δ' ἐν τῇ περὶ τοὺς δακτύλους καταπλοκῇ τοῦ νεύρου καὶ τοῦ δέρματος ὀστοῦ τε, συμμειχθὲν ἐκ τριῶν, ἀποξηρανθὲν ἓν κοινὸν συμπάντων σκληρὸν γέγονεν δέρμα, τοῖς μὲν συναιτίοις τούτοις δημιουργηθέν, τῇ δὲ αἰτιωτάτῃ διανοίᾳ τῶν ἔπειτα ἐσομένων ἕνεκα εἰργασμένον. ὡς γάρ ποτε ἐξ ἀνδρῶν γυναῖκες καὶ τἆλλα
θηρία γενήσοιντο, ἠπίσταντο οἱ συνιστάντες ἡμᾶς, καὶ δὴ καὶ τῆς τῶν ὀνύχων χρείας ὅτι πολλὰ τῶν θρεμμάτων καὶ ἐπὶ πολλὰ δεήσοιτο ᾔδεσαν, ὅθεν ἐν ἀνθρώποις εὐθὺς γιγνομένοις ὑπετυπώσαντο τὴν τῶν ὀνύχων γένεσιν. τούτῳ δὴ τῷ λόγῳ καὶ ταῖς προφάσεσιν ταύταις δέρμα τρίχας ὄνυχάς τε ἐπ' ἄκροις τοῖς κώλοις ἔφυσαν.
ἐπειδὴ δὲ πάντ' ἦν τὰ τοῦ θνητοῦ ζῴου συμπεφυκότα
μέρη καὶ μέλη, τὴν δὲ ζωὴν ἐν πυρὶ καὶ πνεύματι συνέβαινεν ἐξ ἀνάγκης ἔχειν αὐτῷ, καὶ διὰ ταῦτα ὑπὸ τούτων τηκόμενον κενούμενόν τ' ἔφθινεν, βοήθειαν αὐτῷ θεοὶ μηχανῶνται. τῆς γὰρ ἀνθρωπίνης συγγενῆ φύσεως φύσιν ἄλλαις ἰδέαις καὶ αἰσθήσεσιν κεραννύντες, ὥσθ' ἕτερον ζῷον εἶναι, φυτεύουσιν: ἃ δὴ νῦν ἥμερα δένδρα καὶ φυτὰ καὶ σπέρματα παιδευθέντα ὑπὸ γεωργίας τιθασῶς πρὸς ἡμᾶς ἔσχεν, πρὶν δὲ ἦν μόνα τὰ
τῶν ἀγρίων γένη, πρεσβύτερα τῶν ἡμέρων ὄντα. πᾶν γὰρ οὖν ὅτιπερ ἂν μετάσχῃ τοῦ ζῆν, ζῷον μὲν ἂν ἐν δίκῃ λέγοιτο ὀρθότατα: μετέχει γε μὴν τοῦτο ὃ νῦν λέγομεν τοῦ τρίτου ψυχῆς εἴδους, ὃ μεταξὺ φρενῶν ὀμφαλοῦ τε ἱδρῦσθαι λόγος, ᾧ δόξης μὲν λογισμοῦ τε καὶ νοῦ μέτεστιν τὸ μηδέν, αἰσθήσεως δὲ ἡδείας καὶ ἀλγεινῆς μετὰ ἐπιθυμιῶν. πάσχον γὰρ διατελεῖ πάντα, στραφέντι δ' αὐτῷ ἐν ἑαυτῷ περὶ ἑαυτό, τὴν
μὲν ἔξωθεν ἀπωσαμένῳ κίνησιν, τῇ δ' οἰκείᾳ χρησαμένῳ, τῶν αὑτοῦ τι λογίσασθαι κατιδόντι φύσει οὐ παραδέδωκεν ἡ γένεσις. διὸ δὴ ζῇ μὲν ἔστιν τε οὐχ ἕτερον ζῴου, μόνιμον δὲ καὶ κατερριζωμένον πέπηγεν διὰ τὸ τῆς ὑφ' ἑαυτοῦ κινήσεως ἐστερῆσθαι.
ταῦτα δὴ τὰ γένη πάντα φυτεύσαντες οἱ κρείττους τοῖς ἥττοσιν ἡμῖν τροφήν, τὸ σῶμα αὐτὸ ἡμῶν διωχέτευσαν τέμνοντες οἷον ἐν κήποις ὀχετούς, ἵνα ὥσπερ ἐκ νάματος ἐπιόντος ἄρδοιτο. καὶ πρῶτον μὲν ὀχετοὺς κρυφαίους ὑπὸ
τὴν σύμφυσιν τοῦ δέρματος καὶ τῆς σαρκὸς δύο φλέβας ἔτεμον νωτιαίας, δίδυμον ὡς τὸ σῶμα ἐτύγχανεν δεξιοῖς τε καὶ ἀριστεροῖς ὄν: ταύτας δὲ καθῆκαν παρὰ τὴν ῥάχιν, καὶ τὸν γόνιμον μεταξὺ λαβόντες μυελόν, ἵνα οὗτός τε ὅτι μάλιστα θάλλοι, καὶ ἐπὶ τἆλλα εὔρους ἐντεῦθεν ἅτε ἐπὶ κάταντες ἡ ἐπίχυσις γιγνομένη παρέχοι τὴν ὑδρείαν ὁμαλήν. μετὰ δὲ ταῦτα σχίσαντες περὶ τὴν κεφαλὴν τὰς φλέβας καὶ δι'
ἀλλήλων ἐναντίας πλέξαντες διεῖσαν, τὰς μὲν ἐκ τῶν δεξιῶν ἐπὶ τἀριστερὰ τοῦ σώματος, τὰς δ' ἐκ τῶν ἀριστερῶν ἐπὶ τὰ δεξιὰ κλίναντες, ὅπως δεσμὸς ἅμα τῇ κεφαλῇ πρὸς τὸ σῶμα εἴη μετὰ τοῦ δέρματος, ἐπειδὴ νεύροις οὐκ ἦν κύκλῳ κατὰ κορυφὴν περιειλημμένη, καὶ δὴ καὶ τὸ τῶν αἰσθήσεων πάθος ἵν' ἀφ' ἑκατέρων τῶν μερῶν εἰς ἅπαν τὸ σῶμα εἴη διάδηλον. τὸ δ' ἐντεῦθεν ἤδη τὴν ὑδραγωγίαν παρεσκεύασαν τρόπῳ τινὶ
τοιῷδε, ὃν κατοψόμεθα ῥᾷον προδιομολογησάμενοι τὸ τοιόνδε, ὅτι πάντα ὅσα ἐξ ἐλαττόνων συνίσταται στέγει τὰ μείζω, τὰ δὲ ἐκ μειζόνων τὰ σμικρότερα οὐ δύναται, πῦρ δὲ πάντων γενῶν σμικρομερέστατον, ὅθεν δι' ὕδατος καὶ γῆς ἀέρος τε καὶ ὅσα ἐκ τούτων συνίσταται διαχωρεῖ καὶ στέγειν οὐδὲν αὐτὸ δύναται. ταὐτὸν δὴ καὶ περὶ τῆς παρ' ἡμῖν κοιλίας διανοητέον, ὅτι σιτία μὲν καὶ ποτὰ ὅταν εἰς αὐτὴν ἐμπέσῃ,
στέγει, πνεῦμα δὲ καὶ πῦρ σμικρομερέστερα ὄντα τῆς αὑτῆς συστάσεως οὐ δύναται. τούτοις οὖν κατεχρήσατο ὁ θεὸς εἰς τὴν ἐκ τῆς κοιλίας ἐπὶ τὰς φλέβας ὑδρείαν, πλέγμα ἐξ ἀέρος καὶ πυρὸς οἷον οἱ κύρτοι συνυφηνάμενος, διπλᾶ κατὰ τὴν εἴσοδον ἐγκύρτια ἔχον, ὧν θάτερον αὖ πάλιν διέπλεξεν δίκρουν: καὶ ἀπὸ τῶν ἐγκυρτίων δὴ διετείνατο οἷον σχοίνους κύκλῳ διὰ παντὸς πρὸς τὰ ἔσχατα τοῦ πλέγματος. τὰ μὲν
οὖν ἔνδον ἐκ πυρὸς συνεστήσατο τοῦ πλοκάνου ἅπαντα, τὰ δ' ἐγκύρτια καὶ τὸ κύτος ἀεροειδῆ, καὶ λαβὼν αὐτὸ περιέστησεν τῷ πλασθέντι ζῴῳ τρόπον τοιόνδε. τὸ μὲν τῶν ἐγκυρτίων εἰς τὸ στόμα μεθῆκεν: διπλοῦ δὲ ὄντος αὐτοῦ κατὰ μὲν τὰς ἀρτηρίας εἰς τὸν πλεύμονα καθῆκεν θάτερον, τὸ δ' εἰς τὴν κοιλίαν παρὰ τὰς ἀρτηρίας: τὸ δ' ἕτερον σχίσας τὸ μέρος ἑκάτερον κατὰ τοὺς ὀχετοὺς τῆς ῥινὸς ἀφῆκεν κοινόν, ὥσθ' ὅτε μὴ κατὰ στόμα ἴοι θάτερον, ἐκ τούτου πάντα καὶ τὰ
ἐκείνου ῥεύματα ἀναπληροῦσθαι. τὸ δὲ ἄλλο κύτος τοῦ κύρτου περὶ τὸ σῶμα ὅσον κοῖλον ἡμῶν περιέφυσεν, καὶ πᾶν δὴ τοῦτο τοτὲ μὲν εἰς τὰ ἐγκύρτια συρρεῖν μαλακῶς, ἅτε ἀέρα ὄντα, ἐποίησεν, τοτὲ δὲ ἀναρρεῖν μὲν τὰ ἐγκύρτια, τὸ δὲ πλέγμα, ὡς ὄντος τοῦ σώματος μανοῦ, δύεσθαι εἴσω δι' αὐτοῦ καὶ πάλιν ἔξω, τὰς δὲ ἐντὸς τοῦ πυρὸς ἀκτῖνας διαδεδεμένας ἀκολουθεῖν ἐφ' ἑκάτερα ἰόντος τοῦ ἀέρος, καὶ τοῦτο,
ἕωσπερ ἂν τὸ θνητὸν συνεστήκῃ ζῷον, μὴ διαπαύεσθαι γιγνόμενον: τούτῳ δὲ δὴ τῷ γένει τὸν τὰς ἐπωνυμίας θέμενον ἀναπνοὴν καὶ ἐκπνοὴν λέγομεν θέσθαι τοὔνομα. πᾶν δὲ δὴ τό τ' ἔργον καὶ τὸ πάθος τοῦθ' ἡμῶν τῷ σώματι γέγονεν ἀρδομένῳ καὶ ἀναψυχομένῳ τρέφεσθαι καὶ ζῆν: ὁπόταν γὰρ εἴσω καὶ ἔξω τῆς ἀναπνοῆς ἰούσης τὸ πῦρ ἐντὸς συνημμένον ἕπηται, διαιωρούμενον δὲ ἀεὶ διὰ τῆς κοιλίας εἰσελθὸν τὰ
σιτία καὶ ποτὰ λάβῃ, τήκει δή, καὶ κατὰ σμικρὰ διαιροῦν, διὰ τῶν ἐξόδων ᾗπερ πορεύεται διάγον, οἷον ἐκ κρήνης ἐπ' ὀχετοὺς ἐπὶ τὰς φλέβας ἀντλοῦν αὐτά, ῥεῖν ὥσπερ αὐλῶνος διὰ τοῦ σώματος τὰ τῶν φλεβῶν ποιεῖ ῥεύματα.
πάλιν δὲ τὸ τῆς ἀναπνοῆς ἴδωμεν πάθος, αἷς χρώμενον αἰτίαις τοιοῦτον γέγονεν οἷόνπερ τὰ νῦν ἐστιν. ὧδ' οὖν.
ἐπειδὴ κενὸν οὐδέν ἐστιν εἰς ὃ τῶν φερομένων δύναιτ' ἂν εἰσελθεῖν τι, τὸ δὲ πνεῦμα φέρεται παρ' ἡμῶν ἔξω, τὸ μετὰ τοῦτο ἤδη παντὶ δῆλον ὡς οὐκ εἰς κενόν, ἀλλὰ τὸ πλησίον ἐκ τῆς ἕδρας ὠθεῖ: τὸ δ' ὠθούμενον ἐξελαύνει τὸ πλησίον ἀεί, καὶ κατὰ ταύτην τὴν ἀνάγκην πᾶν περιελαυνόμενον εἰς τὴν ἕδραν ὅθεν ἐξῆλθεν τὸ πνεῦμα, εἰσιὸν ἐκεῖσε καὶ ἀναπληροῦν αὐτὴν συνέπεται τῷ πνεύματι, καὶ τοῦτο ἅμα πᾶν
οἷον τροχοῦ περιαγομένου γίγνεται διὰ τὸ κενὸν μηδὲν εἶναι. διὸ δὴ τὸ τῶν στηθῶν καὶ τὸ τοῦ πλεύμονος ἔξω μεθιὲν τὸ πνεῦμα πάλιν ὑπὸ τοῦ περὶ τὸ σῶμα ἀέρος, εἴσω διὰ μανῶν τῶν σαρκῶν δυομένου καὶ περιελαυνομένου, γίγνεται πλῆρες: αὖθις δὲ ἀποτρεπόμενος ὁ ἀὴρ καὶ διὰ τοῦ σώματος ἔξω ἰὼν εἴσω τὴν ἀναπνοὴν περιωθεῖ κατὰ τὴν τοῦ στόματος καὶ τὴν τῶν μυκτήρων δίοδον. τὴν δ' αἰτίαν τῆς ἀρχῆς αὐτῶν θετέον
τήνδε. πᾶν ζῷον αὑτοῦ τἀντὸς περὶ τὸ αἷμα καὶ τὰς φλέβας θερμότατα ἔχει, οἷον ἐν ἑαυτῷ πηγήν τινα ἐνοῦσαν πυρός: ὃ δὴ καὶ προσῃκάζομεν τῷ τοῦ κύρτου πλέγματι, κατὰ μέσον διατεταμένον ἐκ πυρὸς πεπλέχθαι πᾶν, τὰ δὲ ἄλλα ὅσα ἔξωθεν, ἀέρος. τὸ θερμὸν δὴ κατὰ φύσιν εἰς τὴν αὑτοῦ χώραν ἔξω πρὸς τὸ συγγενὲς ὁμολογητέον ἰέναι: δυοῖν δὲ τοῖν διεξόδοιν οὔσαιν, τῆς μὲν κατὰ τὸ σῶμα ἔξω, τῆς δὲ αὖ
κατὰ τὸ στόμα καὶ τὰς ῥῖνας, ὅταν μὲν ἐπὶ θάτερα ὁρμήσῃ, θάτερα περιωθεῖ, τὸ δὲ περιωσθὲν εἰς τὸ πῦρ ἐμπῖπτον θερμαίνεται, τὸ δ' ἐξιὸν ψύχεται. μεταβαλλούσης δὲ τῆς θερμότητος καὶ τῶν κατὰ τὴν ἑτέραν ἔξοδον θερμοτέρων γιγνομένων πάλιν ἐκείνῃ ῥέπον αὖ τὸ θερμότερον μᾶλλον, πρὸς τὴν αὑτοῦ φύσιν φερόμενον, περιωθεῖ τὸ κατὰ θάτερα: τὸ δὲ τὰ αὐτὰ πάσχον καὶ τὰ αὐτὰ ἀνταποδιδὸν ἀεί, κύκλον οὕτω σαλευόμενον ἔνθα καὶ ἔνθα ἀπειργασμένον ὑπ' ἀμφοτέρων τὴν ἀναπνοὴν καὶ ἐκπνοὴν γίγνεσθαι παρέχεται.
καὶ δὴ καὶ τὰ τῶν περὶ τὰς ἰατρικὰς σικύας παθημάτων
αἴτια καὶ τὰ τῆς καταπόσεως τά τε τῶν ῥιπτουμένων, ὅσα ἀφεθέντα μετέωρα καὶ ὅσα ἐπὶ γῆς φέρεται, ταύτῃ διωκτέον, καὶ ὅσοι φθόγγοι ταχεῖς τε καὶ βραδεῖς ὀξεῖς τε καὶ βαρεῖς φαίνονται, τοτὲ μὲν ἀνάρμοστοι φερόμενοι δι' ἀνομοιότητα τῆς ἐν ἡμῖν ὑπ' αὐτῶν κινήσεως, τοτὲ δὲ σύμφωνοι δι' ὁμοιότητα. τὰς γὰρ τῶν προτέρων καὶ θαττόνων οἱ βραδύτεροι κινήσεις ἀποπαυομένας ἤδη τε εἰς ὅμοιον ἐληλυθυίας,
αἷς ὕστερον αὐτοὶ προσφερόμενοι κινοῦσιν ἐκείνας, καταλαμβάνουσιν, καταλαμβάνοντες δὲ οὐκ ἄλλην ἐπεμβάλλοντες ἀνετάραξαν κίνησιν, ἀλλ' ἀρχὴν βραδυτέρας φορᾶς κατὰ τὴν τῆς θάττονος, ἀποληγούσης δέ, ὁμοιότητα προσάψαντες, μίαν ἐξ ὀξείας καὶ βαρείας συνεκεράσαντο πάθην: ὅθεν ἡδονὴν μὲν τοῖς ἄφροσιν, εὐφροσύνην δὲ τοῖς ἔμφροσιν διὰ τὴν τῆς θείας ἁρμονίας μίμησιν ἐν θνηταῖς γενομένην φοραῖς παρέσχον. καὶ δὴ καὶ τὰ τῶν ὑδάτων πάντα ῥεύματα, ἔτι δὲ
τὰ τῶν κεραυνῶν πτώματα καὶ τὰ θαυμαζόμενα ἠλέκτρων περὶ τῆς ἕλξεως καὶ τῶν Ἡρακλείων λίθων, πάντων τούτων ὁλκὴ μὲν οὐκ ἔστιν οὐδενί ποτε, τὸ δὲ κενὸν εἶναι μηδὲν περιωθεῖν τε αὑτὰ ταῦτα εἰς ἄλληλα, τό τε διακρινόμενα καὶ συγκρινόμενα πρὸς τὴν αὑτῶν διαμειβόμενα ἕδραν ἕκαστα ἰέναι πάντα, τούτοις τοῖς παθήμασιν πρὸς ἄλληλα συμπλεχθεῖσιν τεθαυματουργημένα τῷ κατὰ τρόπον ζητοῦντι φανήσεται.
καὶ δὴ καὶ τὸ τῆς ἀναπνοῆς, ὅθεν ὁ λόγος ὥρμησεν, κατὰ ταῦτα καὶ διὰ τούτων γέγονεν, ὥσπερ ἐν τοῖς πρόσθεν εἴρηται, τέμνοντος μὲν τὰ σιτία τοῦ πυρός, αἰωρουμένου δὲ ἐντὸς τῷ πνεύματι συνεπομένου, τὰς φλέβας τε ἐκ τῆς κοιλίας τῇ συναιωρήσει πληροῦντος τῷ τὰ τετμημένα αὐτόθεν ἐπαντλεῖν: καὶ διὰ ταῦτα δὴ καθ' ὅλον τὸ σῶμα πᾶσιν τοῖς ζῴοις τὰ τῆς τροφῆς νάματα οὕτως ἐπίρρυτα γέγονεν. νεότμητα δὲ καὶ ἀπὸ συγγενῶν ὄντα, τὰ μὲν καρπῶν, τὰ δὲ χλόης,
ἃ θεὸς ἐπ' αὐτὸ τοῦθ' ἡμῖν ἐφύτευσεν, εἶναι τροφήν, παντοδαπὰ μὲν χρώματα ἴσχει διὰ τὴν σύμμειξιν, ἡ δ' ἐρυθρὰ πλείστη περὶ αὐτὰ χρόα διαθεῖ, τῆς τοῦ πυρὸς τομῆς τε καὶ ἐξομόρξεως ἐν ὑγρῷ δεδημιουργημένη φύσις. ὅθεν τοῦ κατὰ τὸ σῶμα ῥέοντος τὸ χρῶμα ἔσχεν οἵαν ὄψιν διεληλύθαμεν ὃ καλοῦμεν αἷμα, νομὴν σαρκῶν καὶ σύμπαντος τοῦ σώματος,
ὅθεν ὑδρευόμενα ἕκαστα πληροῖ τὴν τοῦ κενουμένου βάσιν: ὁ δὲ τρόπος τῆς πληρώσεως ἀποχωρήσεώς τε γίγνεται καθάπερ ἐν τῷ παντὶ παντὸς ἡ φορὰ γέγονεν, ἣν τὸ συγγενὲς πᾶν φέρεται πρὸς ἑαυτό. τὰ μὲν γὰρ δὴ περιεστῶτα ἐκτὸς ἡμᾶς τήκει τε ἀεὶ καὶ διανέμει πρὸς ἕκαστον εἶδος τὸ ὁμόφυλον ἀποπέμποντα, τὰ δὲ ἔναιμα αὖ, κερματισθέντα ἐντὸς παρ' ἡμῖν καὶ περιειλημμένα ὥσπερ ὑπ'
οὐρανοῦ συνεστῶτος ἑκάστου τοῦ ζῴου, τὴν τοῦ παντὸς ἀναγκάζεται μιμεῖσθαι φοράν: πρὸς τὸ συγγενὲς οὖν φερόμενον ἕκαστον τῶν ἐντὸς μερισθέντων τὸ κενωθὲν τότε πάλιν ἀνεπλήρωσεν. ὅταν μὲν δὴ πλέον τοῦ ἐπιρρέοντος ἀπίῃ, φθίνει πᾶν, ὅταν δὲ ἔλαττον, αὐξάνεται. νέα μὲν οὖν σύστασις τοῦ παντὸς ζῴου, καινὰ τὰ τρίγωνα οἷον ἐκ δρυόχων ἔτι ἔχουσα τῶν γενῶν, ἰσχυρὰν μὲν τὴν σύγκλεισιν αὐτῶν πρὸς ἄλληλα κέκτηται, συμπέπηγεν δὲ ὁ πᾶς ὄγκος αὐτῆς
ἁπαλός, ἅτ' ἐκ μυελοῦ μὲν νεωστὶ γεγονυίας, τεθραμμένης δὲ ἐν γάλακτι: τὰ δὴ περιλαμβανόμενα ἐν αὐτῇ τρίγωνα ἔξωθεν ἐπεισελθόντα, ἐξ ὧν ἂν ᾖ τά τε σιτία καὶ ποτά, τῶν ἑαυτῆς τριγώνων παλαιότερα ὄντα καὶ ἀσθενέστερα καινοῖς ἐπικρατεῖ τέμνουσα, καὶ μέγα ἀπεργάζεται τὸ ζῷον τρέφουσα ἐκ πολλῶν ὁμοίων. ὅταν δ' ἡ ῥίζα τῶν τριγώνων χαλᾷ διὰ τὸ πολλοὺς ἀγῶνας ἐν πολλῷ χρόνῳ πρὸς πολλὰ
ἠγωνίσθαι, τὰ μὲν τῆς τροφῆς εἰσιόντα οὐκέτι δύναται τέμνειν εἰς ὁμοιότητα ἑαυτοῖς, αὐτὰ δὲ ὑπὸ τῶν ἔξωθεν ἐπεισιόντων εὐπετῶς διαιρεῖται: φθίνει δὴ πᾶν ζῷον ἐν τούτῳ κρατούμενον, γῆράς τε ὀνομάζεται τὸ πάθος. τέλος δέ, ἐπειδὰν τῶν περὶ τὸν μυελὸν τριγώνων οἱ συναρμοσθέντες μηκέτι ἀντέχωσιν δεσμοὶ τῷ πόνῳ διιστάμενοι, μεθιᾶσιν τοὺς τῆς ψυχῆς αὖ δεσμούς, ἡ δὲ λυθεῖσα κατὰ φύσιν μεθ' ἡδονῆς
ἐξέπτατο: πᾶν γὰρ τὸ μὲν παρὰ φύσιν ἀλγεινόν, τὸ δ' ᾗ πέφυκεν γιγνόμενον ἡδύ. καὶ θάνατος δὴ κατὰ ταὐτὰ ὁ μὲν κατὰ νόσους καὶ ὑπὸ τραυμάτων γιγνόμενος ἀλγεινὸς καὶ βίαιος, ὁ δὲ μετὰ γήρως ἰὼν ἐπὶ τέλος κατὰ φύσιν ἀπονώτατος τῶν θανάτων καὶ μᾶλλον μεθ' ἡδονῆς γιγνόμενος ἢ λύπης.
τὸ δὲ τῶν νόσων ὅθεν συνίσταται, δῆλόν που καὶ παντί.
τεττάρων γὰρ ὄντων γενῶν ἐξ ὧν συμπέπηγεν τὸ σῶμα, γῆς πυρὸς ὕδατός τε καὶ ἀέρος, τούτων ἡ παρὰ φύσιν πλεονεξία καὶ ἔνδεια καὶ τῆς χώρας μετάστασις ἐξ οἰκείας ἐπ' ἀλλοτρίαν γιγνομένη, πυρός τε αὖ καὶ τῶν ἑτέρων ἐπειδὴ γένη πλείονα ἑνὸς ὄντα τυγχάνει, τὸ μὴ προσῆκον ἕκαστον ἑαυτῷ προσλαμβάνειν, καὶ πάνθ' ὅσα τοιαῦτα, στάσεις καὶ νόσους παρέχει: παρὰ φύσιν γὰρ ἑκάστου γιγνομένου καὶ μεθισταμένου θερμαίνεται μὲν ὅσα ἂν πρότερον ψύχηται,
ξηρὰ δὲ ὄντα εἰς ὕστερον γίγνεται νοτερά, καὶ κοῦφα δὴ καὶ βαρέα, καὶ πάσας πάντῃ μεταβολὰς δέχεται. μόνως γὰρ δή, φαμέν, ταὐτὸν ταὐτῷ κατὰ ταὐτὸν καὶ ὡσαύτως καὶ ἀνὰ λόγον προσγιγνόμενον καὶ ἀπογιγνόμενον ἐάσει ταὐτὸν ὂν αὑτῷ σῶν καὶ ὑγιὲς μένειν: ὃ δ' ἂν πλημμελήσῃ τι τούτων ἐκτὸς ἀπιὸν ἢ προσιόν, ἀλλοιότητας παμποικίλας καὶ νόσους φθοράς τε ἀπείρους παρέξεται.
δευτέρων δὴ συστάσεων αὖ κατὰ φύσιν συνεστηκυιῶν,
δευτέρα κατανόησις νοσημάτων τῷ βουλομένῳ γίγνεται συννοῆσαι. μυελοῦ γὰρ ἐξ ἐκείνων ὀστοῦ τε καὶ σαρκὸς καὶ νεύρου συμπαγέντος, ἔτι τε αἵματος ἄλλον μὲν τρόπον, ἐκ δὲ τῶν αὐτῶν γεγονότος, τῶν μὲν ἄλλων τὰ πλεῖστα ᾗπερ τὰ πρόσθεν, τὰ δὲ μέγιστα τῶν νοσημάτων τῇδε χαλεπὰ συμπέπτωκεν: ὅταν ἀνάπαλιν ἡ γένεσις τούτων πορεύηται, τότε ταῦτα διαφθείρεται. κατὰ φύσιν γὰρ σάρκες μὲν καὶ νεῦρα ἐξ αἵματος γίγνεται, νεῦρον μὲν ἐξ ἰνῶν διὰ τὴν συγγένειαν,
σάρκες δὲ ἀπὸ τοῦ παγέντος ὃ πήγνυται χωριζόμενον ἰνῶν: τὸ δὲ ἀπὸ τῶν νεύρων καὶ σαρκῶν ἀπιὸν αὖ γλίσχρον καὶ λιπαρὸν ἅμα μὲν τὴν σάρκα κολλᾷ πρὸς τὴν τῶν ὀστῶν φύσιν αὐτό τε τὸ περὶ τὸν μυελὸν ὀστοῦν τρέφον αὔξει, τὸ δ' αὖ διὰ τὴν πυκνότητα τῶν ὀστῶν διηθούμενον καθαρώτατον γένος τῶν τριγώνων λειότατόν τε καὶ λιπαρώτατον, λειβόμενον ἀπὸ τῶν ὀστῶν καὶ στάζον, ἄρδει τὸν
μυελόν. καὶ κατὰ ταῦτα μὲν γιγνομένων ἑκάστων ὑγίεια συμβαίνει τὰ πολλά: νόσοι δέ, ὅταν ἐναντίως. ὅταν γὰρ τηκομένη σὰρξ ἀνάπαλιν εἰς τὰς φλέβας τὴν τηκεδόνα ἐξιῇ, τότε μετὰ πνεύματος αἷμα πολύ τε καὶ παντοδαπὸν ἐν ταῖς φλεψὶ χρώμασι καὶ πικρότησι ποικιλλόμενον, ἔτι δὲ ὀξείαις καὶ ἁλμυραῖς δυνάμεσι, χολὰς καὶ ἰχῶρας καὶ φλέγματα παντοῖα ἴσχει: παλιναίρετα γὰρ πάντα γεγονότα καὶ διεφθαρμένα τό τε αἷμα αὐτὸ πρῶτον διόλλυσι, καὶ αὐτὰ οὐδεμίαν
τροφὴν ἔτι τῷ σώματι παρέχοντα φέρεται πάντῃ διὰ τῶν φλεβῶν, τάξιν τῶν κατὰ φύσιν οὐκέτ' ἴσχοντα περιόδων, ἐχθρὰ μὲν αὐτὰ αὑτοῖς διὰ τὸ μηδεμίαν ἀπόλαυσιν ἑαυτῶν ἔχειν, τῷ συνεστῶτι δὲ τοῦ σώματος καὶ μένοντι κατὰ χώραν πολέμια, διολλύντα καὶ τήκοντα. ὅσον μὲν οὖν ἂν παλαιότατον ὂν τῆς σαρκὸς τακῇ, δύσπεπτον γιγνόμενον μελαίνει μὲν ὑπὸ παλαιᾶς συγκαύσεως, διὰ δὲ τὸ πάντῃ διαβεβρῶσθαι
πικρὸν ὂν παντὶ χαλεπὸν προσπίπτει τοῦ σώματος ὅσον ἂν μήπω διεφθαρμένον ᾖ, καὶ τοτὲ μὲν ἀντὶ τῆς πικρότητος ὀξύτητα ἔσχεν τὸ μέλαν χρῶμα, ἀπολεπτυνθέντος μᾶλλον τοῦ πικροῦ, τοτὲ δὲ ἡ πικρότης αὖ βαφεῖσα αἵματι χρῶμα ἔσχεν ἐρυθρώτερον, τοῦ δὲ μέλανος τούτῳ συγκεραννυμένου χλοῶδες: ἔτι δὲ συμμείγνυται ξανθὸν χρῶμα μετὰ τῆς πικρότητος, ὅταν νέα συντακῇ σὰρξ ὑπὸ τοῦ περὶ τὴν φλόγα πυρός. καὶ τὸ μὲν κοινὸν ὄνομα πᾶσιν τούτοις ἤ τινες
ἰατρῶν που χολὴν ἐπωνόμασαν, ἢ καί τις ὢν δυνατὸς εἰς πολλὰ μὲν καὶ ἀνόμοια βλέπειν, ὁρᾶν δὲ ἐν αὐτοῖς ἓν γένος ἐνὸν ἄξιον ἐπωνυμίας πᾶσιν: τὰ δ' ἄλλα ὅσα χολῆς εἴδη λέγεται, κατὰ τὴν χρόαν ἔσχεν λόγον αὐτῶν ἕκαστον ἴδιον. ἰχὼρ δέ, ὁ μὲν αἵματος ὀρὸς πρᾷος, ὁ δὲ μελαίνης χολῆς ὀξείας τε ἄγριος, ὅταν συμμειγνύηται διὰ θερμότητα ἁλμυρᾷ δυνάμει: καλεῖται δὲ ὀξὺ φλέγμα τὸ τοιοῦτον. τὸ δ' αὖ μετ' ἀέρος τηκόμενον ἐκ νέας καὶ ἁπαλῆς σαρκός, τούτου δὲ
ἀνεμωθέντος καὶ συμπεριληφθέντος ὑπὸ ὑγρότητος, καὶ πομφολύγων συστασῶν ἐκ τοῦ πάθους τούτου καθ' ἑκάστην μὲν ἀοράτων διὰ σμικρότητα, συναπασῶν δὲ τὸν ὄγκον παρεχομένων ὁρατόν, χρῶμα ἐχουσῶν διὰ τὴν τοῦ ἀφροῦ γένεσιν ἰδεῖν λευκόν, ταύτην πᾶσαν τηκεδόνα ἁπαλῆς σαρκὸς μετὰ πνεύματος συμπλακεῖσαν λευκὸν εἶναι φλέγμα φαμέν. φλέγματος δὲ αὖ νέου συνισταμένου ὀρὸς ἱδρὼς καὶ δάκρυον,
ὅσα τε ἄλλα τοιαῦτα σώματα τὸ καθ' ἡμέραν χεῖται καθαιρόμενα: καὶ ταῦτα μὲν δὴ πάντα νόσων ὄργανα γέγονεν, ὅταν αἷμα μὴ ἐκ τῶν σιτίων καὶ ποτῶν πληθύσῃ κατὰ φύσιν, ἀλλ' ἐξ ἐναντίων τὸν ὄγκον παρὰ τοὺς τῆς φύσεως λαμβάνῃ νόμους. διακρινομένης μὲν οὖν ὑπὸ νόσων τῆς σαρκὸς ἑκάστης, μενόντων δὲ τῶν πυθμένων αὐταῖς ἡμίσεια τῆς συμφορᾶς ἡ δύναμις—ἀνάληψιν γὰρ ἔτι μετ' εὐπετείας ἴσχει—
τὸ δὲ δὴ σάρκας ὀστοῖς συνδοῦν ὁπότ' ἂν νοσήσῃ, καὶ μηκέτι αὐτὸ ἐξ ἰνῶν αἷμα καὶ νεύρων ἀποχωριζόμενον ὀστῷ μὲν τροφή, σαρκὶ δὲ πρὸς ὀστοῦν γίγνηται δεσμός, ἀλλ' ἐκ λιπαροῦ καὶ λείου καὶ γλίσχρου τραχὺ καὶ ἁλμυρὸν αὐχμῆσαν ὑπὸ κακῆς διαίτης γένηται, τότε ταῦτα πάσχον πᾶν τὸ τοιοῦτον καταψήχεται μὲν αὐτὸ πάλιν ὑπὸ τὰς σάρκας καὶ τὰ νεῦρα, ἀφιστάμενον ἀπὸ τῶν ὀστῶν, αἱ δ' ἐκ τῶν
ῥιζῶν συνεκπίπτουσαι τά τε νεῦρα γυμνὰ καταλείπουσι καὶ μεστὰ ἅλμης: αὐταὶ δὲ πάλιν εἰς τὴν αἵματος φορὰν ἐμπεσοῦσαι τὰ πρόσθεν ῥηθέντα νοσήματα πλείω ποιοῦσιν. χαλεπῶν δὲ τούτων περὶ τὰ σώματα παθημάτων γιγνομένων μείζω ἔτι γίγνεται τὰ πρὸ τούτων, ὅταν ὀστοῦν διὰ πυκνότητα σαρκὸς ἀναπνοὴν μὴ λαμβάνον ἱκανήν, ὑπ' εὐρῶτος θερμαινόμενον, σφακελίσαν μήτε τὴν τροφὴν καταδέχηται
πάλιν τε αὐτὸ εἰς ἐκείνην ἐναντίως ἴῃ ψηχόμενον, ἡ δ' εἰς σάρκας, σὰρξ δὲ εἰς αἷμα ἐμπίπτουσα τραχύτερα πάντα τῶν πρόσθεν τὰ νοσήματα ἀπεργάζηται: τὸ δ' ἔσχατον πάντων, ὅταν ἡ τοῦ μυελοῦ φύσις ἀπ' ἐνδείας ἤ τινος ὑπερβολῆς νοσήσῃ, τὰ μέγιστα καὶ κυριώτατα πρὸς θάνατον τῶν νοσημάτων ἀποτελεῖ, πάσης ἀνάπαλιν τῆς τοῦ σώματος φύσεως ἐξ ἀνάγκης ῥυείσης.
τρίτον δ' αὖ νοσημάτων εἶδος τριχῇ δεῖ διανοεῖσθαι
γιγνόμενον, τὸ μὲν ὑπὸ πνεύματος, τὸ δὲ φλέγματος, τὸ δὲ χολῆς. ὅταν μὲν γὰρ ὁ τῶν πνευμάτων τῷ σώματι ταμίας πλεύμων μὴ καθαρὰς παρέχῃ τὰς διεξόδους ὑπὸ ῥευμάτων φραχθείς, ἔνθα μὲν οὐκ ἰόν, ἔνθα δὲ πλεῖον ἢ τὸ προσῆκον πνεῦμα εἰσιὸν τὰ μὲν οὐ τυγχάνοντα ἀναψυχῆς σήπει, τὰ δὲ τῶν φλεβῶν διαβιαζόμενον καὶ συνεπιστρέφον αὐτὰ τῆκόν τε τὸ σῶμα εἰς τὸ μέσον αὐτοῦ διάφραγμά τ' ἴσχον
ἐναπολαμβάνεται, καὶ μυρία δὴ νοσήματα ἐκ τούτων ἀλγεινὰ μετὰ πλήθους ἱδρῶτος πολλάκις ἀπείργασται. πολλάκις δ' ἐν τῷ σώματι διακριθείσης σαρκὸς πνεῦμα ἐγγενόμενον καὶ ἀδυνατοῦν ἔξω πορευθῆναι τὰς αὐτὰς τοῖς ἐπεισεληλυθόσιν ὠδῖνας παρέσχεν, μεγίστας δέ, ὅταν περὶ τὰ νεῦρα καὶ τὰ ταύτῃ φλέβια περιστὰν καὶ ἀνοιδῆσαν τούς τε ἐπιτόνους καὶ τὰ συνεχῆ νεῦρα οὕτως εἰς τὸ ἐξόπισθεν κατατείνῃ τούτοις: ἃ δὴ καὶ ἀπ' αὐτοῦ τῆς συντονίας τοῦ παθήματος τὰ νοσήματα τέτανοί τε καὶ ὀπισθότονοι προσερρήθησαν. ὧν καὶ τὸ φάρμακον χαλεπόν: πυρετοὶ γὰρ οὖν δὴ τὰ τοιαῦτα ἐπιγιγνόμενοι
μάλιστα λύουσιν. τὸ δὲ λευκὸν φλέγμα διὰ τὸ τῶν πομφολύγων πνεῦμα χαλεπὸν ἀποληφθέν, ἔξω δὲ τοῦ σώματος ἀναπνοὰς ἴσχον ἠπιώτερον μέν, καταποικίλλει δὲ τὸ σῶμα λεύκας ἀλφούς τε καὶ τὰ τούτων συγγενῆ νοσήματα ἀποτίκτον. μετὰ χολῆς δὲ μελαίνης κερασθὲν ἐπὶ τὰς περιόδους τε τὰς ἐν τῇ κεφαλῇ θειοτάτας οὔσας ἐπισκεδαννύμενον καὶ συνταράττον αὐτάς, καθ' ὕπνον μὲν ἰὸν πρᾳύ+τερον,
ἐγρηγορόσιν δὲ ἐπιτιθέμενον δυσαπαλλακτότερον: νόσημα δὲ ἱερᾶς ὂν φύσεως ἐνδικώτατα ἱερὸν λέγεται. φλέγμα δ' ὀξὺ καὶ ἁλμυρὸν πηγὴ πάντων νοσημάτων ὅσα γίγνεται καταρροϊκά: διὰ δὲ τοὺς τόπους εἰς οὓς ῥεῖ παντοδαποὺς ὄντας παντοῖα ὀνόματα εἴληφεν. ὅσα δὲ φλεγμαίνειν λέγεται τοῦ σώματος, ἀπὸ τοῦ κάεσθαί τε καὶ φλέγεσθαι, διὰ χολὴν γέγονε πάντα. λαμβάνουσα μὲν οὖν ἀναπνοὴν ἔξω παντοῖα
ἀναπέμπει φύματα ζέουσα, καθειργνυμένη δ' ἐντὸς πυρίκαυτα νοσήματα πολλὰ ἐμποιεῖ, μέγιστον δέ, ὅταν αἵματι καθαρῷ συγκερασθεῖσα τὸ τῶν ἰνῶν γένος ἐκ τῆς ἑαυτῶν διαφορῇ τάξεως, αἳ διεσπάρησαν μὲν εἰς αἷμα, ἵνα συμμέτρως λεπτότητος ἴσχοι καὶ πάχους καὶ μήτε διὰ θερμότητα ὡς ὑγρὸν ἐκ μανοῦ τοῦ σώματος ἐκρέοι, μήτ' αὖ πυκνότερον δυσκίνητον
ὂν μόλις ἀναστρέφοιτο ἐν ταῖς φλεψίν. καιρὸν δὴ τούτων ἶνες τῇ τῆς φύσεως γενέσει φυλάττουσιν: ἃς ὅταν τις καὶ τεθνεῶτος αἵματος ἐν ψύξει τε ὄντος πρὸς ἀλλήλας συναγάγῃ, διαχεῖται πᾶν τὸ λοιπὸν αἷμα, ἐαθεῖσαι δὲ ταχὺ μετὰ τοῦ περιεστῶτος αὐτὸ ψύχους συμπηγνύασιν. ταύτην δὴ τὴν δύναμιν ἐχουσῶν ἰνῶν ἐν αἵματι χολὴ φύσει παλαιὸν αἷμα γεγονυῖα καὶ πάλιν ἐκ τῶν σαρκῶν εἰς τοῦτο τετηκυῖα, θερμὴ καὶ ὑγρὰ κατ' ὀλίγον τὸ πρῶτον ἐμπίπτουσα πήγνυται
διὰ τὴν τῶν ἰνῶν δύναμιν, πηγνυμένη δὲ καὶ βίᾳ κατασβεννυμένη χειμῶνα καὶ τρόμον ἐντὸς παρέχει. πλείων δ' ἐπιρρέουσα, τῇ παρ' αὐτῆς θερμότητι κρατήσασα τὰς ἶνας εἰς ἀταξίαν ζέσασα διέσεισεν: καὶ ἐὰν μὲν ἱκανὴ διὰ τέλους κρατῆσαι γένηται, πρὸς τὸ τοῦ μυελοῦ διαπεράσασα γένος κάουσα ἔλυσεν τὰ τῆς ψυχῆς αὐτόθεν οἷον νεὼς πείσματα μεθῆκέν τε ἐλευθέραν, ὅταν δ' ἐλάττων ᾖ τό τε σῶμα ἀντίσχῃ τηκόμενον, αὐτὴ κρατηθεῖσα ἢ κατὰ πᾶν τὸ σῶμα ἐξέπεσεν, ἢ διὰ τῶν φλεβῶν εἰς τὴν κάτω συνωσθεῖσα ἢ τὴν ἄνω κοιλίαν, οἷον φυγὰς ἐκ πόλεως στασιασάσης ἐκ
τοῦ σώματος ἐκπίπτουσα, διαρροίας καὶ δυσεντερίας καὶ τὰ τοιαῦτα νοσήματα πάντα παρέσχετο. τὸ μὲν οὖν ἐκ πυρὸς ὑπερβολῆς μάλιστα νοσῆσαν σῶμα συνεχῆ καύματα καὶ πυρετοὺς ἀπεργάζεται, τὸ δ' ἐξ ἀέρος ἀμφημερινούς, τριταίους δ' ὕδατος διὰ τὸ νωθέστερον ἀέρος καὶ πυρὸς αὐτὸ εἶναι: τὸ δὲ γῆς, τετάρτως ὂν νωθέστατον τούτων, ἐν τετραπλασίαις περιόδοις χρόνου καθαιρόμενον, τεταρταίους πυρετοὺς ποιῆσαν ἀπαλλάττεται μόλις.
καὶ τὰ μὲν περὶ τὸ σῶμα νοσήματα ταύτῃ συμβαίνει γιγνόμενα, τὰ δὲ περὶ ψυχὴν διὰ σώματος ἕξιν τῇδε. νόσον μὲν δὴ ψυχῆς ἄνοιαν συγχωρητέον, δύο δ' ἀνοίας γένη, τὸ μὲν μανίαν, τὸ δὲ ἀμαθίαν. πᾶν οὖν ὅτι πάσχων τις πάθος ὁπότερον αὐτῶν ἴσχει, νόσον προσρητέον, ἡδονὰς δὲ καὶ λύπας ὑπερβαλλούσας τῶν νόσων μεγίστας θετέον τῇ ψυχῇ: περιχαρὴς γὰρ ἄνθρωπος ὢν ἢ καὶ τἀναντία ὑπὸ
λύπης πάσχων, σπεύδων τὸ μὲν ἑλεῖν ἀκαίρως, τὸ δὲ φυγεῖν, οὔθ' ὁρᾶν οὔτε ἀκούειν ὀρθὸν οὐδὲν δύναται, λυττᾷ δὲ καὶ λογισμοῦ μετασχεῖν ἥκιστα τότε δὴ δυνατός. τὸ δὲ σπέρμα ὅτῳ πολὺ καὶ ῥυῶδες περὶ τὸν μυελὸν γίγνεται καὶ καθαπερεὶ δένδρον πολυκαρπότερον τοῦ συμμέτρου πεφυκὸς ᾖ, πολλὰς μὲν καθ' ἕκαστον ὠδῖνας, πολλὰς δ' ἡδονὰς κτώμενος ἐν ταῖς ἐπιθυμίαις καὶ τοῖς περὶ τὰ τοιαῦτα τόκοις, ἐμμανὴς τὸ πλεῖστον γιγνόμενος τοῦ βίου διὰ τὰς μεγίστας ἡδονὰς
καὶ λύπας, νοσοῦσαν καὶ ἄφρονα ἴσχων ὑπὸ τοῦ σώματος τὴν ψυχήν, οὐχ ὡς νοσῶν ἀλλ' ὡς ἑκὼν κακὸς δοξάζεται: τὸ δὲ ἀληθὲς ἡ περὶ τὰ ἀφροδίσια ἀκολασία κατὰ τὸ πολὺ μέρος διὰ τὴν ἑνὸς γένους ἕξιν ὑπὸ μανότητος ὀστῶν ἐν σώματι ῥυώδη καὶ ὑγραίνουσαν νόσος ψυχῆς γέγονεν. καὶ σχεδὸν δὴ πάντα ὁπόσα ἡδονῶν ἀκράτεια καὶ ὄνειδος ὡς ἑκόντων λέγεται τῶν κακῶν, οὐκ ὀρθῶς ὀνειδίζεται: κακὸς
μὲν γὰρ ἑκὼν οὐδείς, διὰ δὲ πονηρὰν ἕξιν τινὰ τοῦ σώματος καὶ ἀπαίδευτον τροφὴν ὁ κακὸς γίγνεται κακός, παντὶ δὲ ταῦτα ἐχθρὰ καὶ ἄκοντι προσγίγνεται. καὶ πάλιν δὴ τὸ περὶ τὰς λύπας ἡ ψυχὴ κατὰ ταὐτὰ διὰ σῶμα πολλὴν ἴσχει κακίαν. ὅτου γὰρ ἂν ἢ τῶν ὀξέων καὶ τῶν ἁλυκῶν φλεγμάτων καὶ ὅσοι πικροὶ καὶ χολώδεις χυμοὶ κατὰ τὸ σῶμα πλανηθέντες ἔξω μὲν μὴ λάβωσιν ἀναπνοήν, ἐντὸς δὲ εἱλλόμενοι
τὴν ἀφ' αὑτῶν ἀτμίδα τῇ τῆς ψυχῆς φορᾷ συμμείξαντες ἀνακερασθῶσι, παντοδαπὰ νοσήματα ψυχῆς ἐμποιοῦσι μᾶλλον καὶ ἧττον καὶ ἐλάττω καὶ πλείω, πρός τε τοὺς τρεῖς τόπους ἐνεχθέντα τῆς ψυχῆς, πρὸς ὃν ἂν ἕκαστ' αὐτῶν προσπίπτῃ, ποικίλλει μὲν εἴδη δυσκολίας καὶ δυσθυμίας παντοδαπά, ποικίλλει δὲ θρασύτητός τε καὶ δειλίας, ἔτι δὲ λήθης ἅμα καὶ δυσμαθίας. πρὸς δὲ τούτοις, ὅταν οὕτως
κακῶς παγέντων πολιτεῖαι κακαὶ καὶ λόγοι κατὰ πόλεις ἰδίᾳ τε καὶ δημοσίᾳ λεχθῶσιν, ἔτι δὲ μαθήματα μηδαμῇ τούτων ἰατικὰ ἐκ νέων μανθάνηται, ταύτῃ κακοὶ πάντες οἱ κακοὶ διὰ δύο ἀκουσιώτατα γιγνόμεθα: ὧν αἰτιατέον μὲν τοὺς φυτεύοντας ἀεὶ τῶν φυτευομένων μᾶλλον καὶ τοὺς τρέφοντας τῶν τρεφομένων, προθυμητέον μήν, ὅπῃ τις δύναται, καὶ διὰ τροφῆς καὶ δι' ἐπιτηδευμάτων μαθημάτων τε φυγεῖν μὲν κακίαν, τοὐναντίον δὲ ἑλεῖν. ταῦτα μὲν οὖν δὴ τρόπος ἄλλος λόγων.
τὸ δὲ τούτων ἀντίστροφον αὖ, τὸ περὶ τὰς τῶν σωμάτων καὶ διανοήσεων θεραπείας αἷς αἰτίαις σῴζεται, πάλιν εἰκὸς καὶ πρέπον ἀνταποδοῦναι: δικαιότερον γὰρ τῶν ἀγαθῶν πέρι μᾶλλον ἢ τῶν κακῶν ἴσχειν λόγον. πᾶν δὴ τὸ ἀγαθὸν καλόν, τὸ δὲ καλὸν οὐκ ἄμετρον: καὶ ζῷον οὖν τὸ τοιοῦτον ἐσόμενον σύμμετρον θετέον. συμμετριῶν δὲ τὰ μὲν σμικρὰ διαισθανόμενοι συλλογιζόμεθα, τὰ δὲ κυριώτατα καὶ μέγιστα
ἀλογίστως ἔχομεν. πρὸς γὰρ ὑγιείας καὶ νόσους ἀρετάς τε καὶ κακίας οὐδεμία συμμετρία καὶ ἀμετρία μείζων ἢ ψυχῆς αὐτῆς πρὸς σῶμα αὐτό: ὧν οὐδὲν σκοποῦμεν οὐδ' ἐννοοῦμεν, ὅτι ψυχὴν ἰσχυρὰν καὶ πάντῃ μεγάλην ἀσθενέστερον καὶ ἔλαττον εἶδος ὅταν ὀχῇ, καὶ ὅταν αὖ τοὐναντίον συμπαγῆτον τούτω, οὐ καλὸν ὅλον τὸ ζῷον—ἀσύμμετρον γὰρ ταῖς μεγίσταις συμμετρίαις—τὸ δὲ ἐναντίως ἔχον πάντων θεαμάτων τῷ δυναμένῳ καθορᾶν κάλλιστον καὶ ἐρασμιώτατον.
οἷον οὖν ὑπερσκελὲς ἢ καί τινα ἑτέραν ὑπέρεξιν ἄμετρον ἑαυτῷ τι σῶμα ὂν ἅμα μὲν αἰσχρόν, ἅμα δ' ἐν τῇ κοινωνίᾳ τῶν πόνων πολλοὺς μὲν κόπους, πολλὰ δὲ σπάσματα καὶ διὰ τὴν παραφορότητα πτώματα παρέχον μυρίων κακῶν αἴτιον ἑαυτῷ, ταὐτὸν δὴ διανοητέον καὶ περὶ τοῦ συναμφοτέρου, ζῷον ὃ καλοῦμεν, ὡς ὅταν τε ἐν αὐτῷ ψυχὴ κρείττων
οὖσα σώματος περιθύμως ἴσχῃ, διασείουσα πᾶν αὐτὸ ἔνδοθεν νόσων ἐμπίμπλησι, καὶ ὅταν εἴς τινας μαθήσεις καὶ ζητήσεις συντόνως ἴῃ, κατατήκει, διδαχάς τ' αὖ καὶ μάχας ἐν λόγοις ποιουμένη δημοσίᾳ καὶ ἰδίᾳ δι' ἐρίδων καὶ φιλονικίας γιγνομένων διάπυρον αὐτὸ ποιοῦσα σαλεύει, καὶ ῥεύματα ἐπάγουσα, τῶν λεγομένων ἰατρῶν ἀπατῶσα τοὺς πλείστους, τἀναίται αἰτιᾶσθαι ποιεῖ: σῶμά τε ὅταν αὖ μέγα καὶ ὑπέρψυχον σμικρᾷ συμφυὲς ἀσθενεῖ τε διανοίᾳ γένηται, διττῶν
ἐπιθυμιῶν οὐσῶν φύσει κατ' ἀνθρώπους, διὰ σῶμα μὲν τροφῆς, διὰ δὲ τὸ θειότατον τῶν ἐν ἡμῖν φρονήσεως, αἱ τοῦ κρείττονος κινήσεις κρατοῦσαι καὶ τὸ μὲν σφέτερον αὔξουσαι, τὸ δὲ τῆς ψυχῆς κωφὸν καὶ δυσμαθὲς ἀμνῆμόν τε ποιοῦσαι, τὴν μεγίστην νόσον ἀμαθίαν ἐναπεργάζονται. μία δὴ σωτηρία πρὸς ἄμφω, μήτε τὴν ψυχὴν ἄνευ σώματος κινεῖν μήτε σῶμα ἄνευ ψυχῆς, ἵνα ἀμυνομένω γίγνησθον ἰσορρόπω καὶ
ὑγιῆ. τὸν δὴ μαθηματικὸν ἤ τινα ἄλλην σφόδρα μελέτην διανοίᾳ κατεργαζόμενον καὶ τὴν τοῦ σώματος ἀποδοτέον κίνησιν, γυμναστικῇ προσομιλοῦντα, τόν τε αὖ σῶμα ἐπιμελῶς πλάττοντα τὰς τῆς ψυχῆς ἀνταποδοτέον κινήσεις, μουσικῇ καὶ πάσῃ φιλοσοφίᾳ προσχρώμενον, εἰ μέλλει δικαίως τις ἅμα μὲν καλός, ἅμα δὲ ἀγαθὸς ὀρθῶς κεκλῆσθαι. κατὰ δὲ ταὐτὰ ταῦτα καὶ τὰ μέρη θεραπευτέον, τὸ τοῦ παντὸς
ἀπομιμούμενον εἶδος. τοῦ γὰρ σώματος ὑπὸ τῶν εἰσιόντων καομένου τε ἐντὸς καὶ ψυχομένου, καὶ πάλιν ὑπὸ τῶν ἔξωθεν ξηραινομένου καὶ ὑγραινομένου καὶ τὰ τούτοις ἀκόλουθα πάσχοντος ὑπ' ἀμφοτέρων τῶν κινήσεων, ὅταν μέν τις ἡσυχίαν ἄγον τὸ σῶμα παραδιδῷ ταῖς κινήσεσι, κρατηθὲν διώλετο, ἐὰν δὲ ἥν τε τροφὸν καὶ τιθήνην τοῦ παντὸς προσείπομεν μιμῆταί τις, καὶ τὸ σῶμα μάλιστα μὲν μηδέποτε ἡσυχίαν ἄγειν ἐᾷ, κινῇ δὲ καὶ σεισμοὺς ἀεί τινας ἐμποιῶν αὐτῷ διὰ
παντὸς τὰς ἐντὸς καὶ ἐκτὸς ἀμύνηται κατὰ φύσιν κινήσεις, καὶ μετρίως σείων τά τε περὶ τὸ σῶμα πλανώμενα παθήματα καὶ μέρη κατὰ συγγενείας εἰς τάξιν κατακοσμῇ πρὸς ἄλληλα, κατὰ τὸν πρόσθεν λόγον ὃν περὶ τοῦ παντὸς ἐλέγομεν, οὐκ ἐχθρὸν παρ' ἐχθρὸν τιθέμενον ἐάσει πολέμους ἐντίκτειν τῷ σώματι καὶ νόσους, ἀλλὰ φίλον παρὰ φίλον τεθὲν ὑγίειαν
ἀπεργαζόμενον παρέξει. τῶν δ' αὖ κινήσεων ἡ ἐν ἑαυτῷ ὑφ' αὑτοῦ ἀρίστη κίνησις—μάλιστα γὰρ τῇ διανοητικῇ καὶ τῇ τοῦ παντὸς κινήσει συγγενής—ἡ δὲ ὑπ' ἄλλου χείρων: χειρίστη δὲ ἡ κειμένου τοῦ σώματος καὶ ἄγοντος ἡσυχίαν δι' ἑτέρων αὐτὸ κατὰ μέρη κινοῦσα. διὸ δὴ τῶν καθάρσεων καὶ συστάσεων τοῦ σώματος ἡ μὲν διὰ τῶν γυμνασίων ἀρίστη, δευτέρα δὲ ἡ διὰ τῶν αἰωρήσεων κατά τε τοὺς πλοῦς καὶ ὅπῃπερ ἂν ὀχήσεις ἄκοποι γίγνωνται: τρίτον δὲ εἶδος κινήσεως
σφόδρα ποτὲ ἀναγκαζομένῳ χρήσιμον, ἄλλως δὲ οὐδαμῶς τῷ νοῦν ἔχοντι προσδεκτέον, τὸ τῆς φαρμακευτικῆς καθάρσεως γιγνόμενον ἰατρικόν. τὰ γὰρ νοσήματα, ὅσα μὴ μεγάλους ἔχει κινδύνους, οὐκ ἐρεθιστέον φαρμακείαις. πᾶσα γὰρ σύστασις νόσων τρόπον τινὰ τῇ τῶν ζῴων φύσει προσέοικε. καὶ γὰρ ἡ τούτων σύνοδος ἔχουσα τεταγμένους τοῦ βίου γίγνεται χρόνους τοῦ τε γένους σύμπαντος, καὶ καθ' αὑτὸ τὸ ζῷον εἱμαρμένον ἕκαστον ἔχον τὸν βίον φύεται,
χωρὶς τῶν ἐξ ἀνάγκης παθημάτων: τὰ γὰρ τρίγωνα εὐθὺς κατ' ἀρχὰς ἑκάστου δύναμιν ἔχοντα συνίσταται μέχρι τινὸς χρόνου δυνατὰ ἐξαρκεῖν, οὗ βίον οὐκ ἄν ποτέ τις εἰς τὸ πέραν ἔτι βιῴη. τρόπος οὖν ὁ αὐτὸς καὶ τῆς περὶ τὰ νοσήματα συστάσεως: ἣν ὅταν τις παρὰ τὴν εἱμαρμένην τοῦ χρόνου φθείρῃ φαρμακείαις, ἅμα ἐκ σμικρῶν μεγάλα καὶ πολλὰ ἐξ ὀλίγων νοσήματα φιλεῖ γίγνεσθαι. διὸ παιδαγωγεῖν δεῖ διαίταις πάντα τὰ τοιαῦτα, καθ' ὅσον ἂν ᾖ τῳ σχολή,
ἀλλ' οὐ φαρμακεύοντα κακὸν δύσκολον ἐρεθιστέον.
καὶ περὶ μὲν τοῦ κοινοῦ ζῴου καὶ τοῦ κατὰ τὸ σῶμα αὐτοῦ μέρους, ᾗ τις ἂν καὶ διαπαιδαγωγῶν καὶ διαπαιδαγωγούμενος ὑφ' αὑτοῦ μάλιστ' ἂν κατὰ λόγον ζῴη, ταύτῃ λελέχθω: τὸ δὲ δὴ παιδαγωγῆσον αὐτὸ μᾶλλόν που καὶ πρότερον παρασκευαστέον εἰς δύναμιν ὅτι κάλλιστον καὶ ἄριστον εἰς τὴν παιδαγωγίαν εἶναι. δι' ἀκριβείας μὲν οὖν περὶ τούτων
διελθεῖν ἱκανὸν ἂν γένοιτο αὐτὸ καθ' αὑτὸ μόνον ἔργον: τὸ δ' ἐν παρέργῳ κατὰ τὰ πρόσθεν ἑπόμενος ἄν τις οὐκ ἄπο τρόπου τῇδε σκοπῶν ὧδε τῷ λόγῳ διαπεράναιτ' ἄν. καθάπερ εἴπομεν πολλάκις, ὅτι τρία τριχῇ ψυχῆς ἐν ἡμῖν εἴδη κατῴκισται, τυγχάνει δὲ ἕκαστον κινήσεις ἔχον, οὕτω κατὰ ταὐτὰ καὶ νῦν ὡς διὰ βραχυτάτων ῥητέον ὅτι τὸ μὲν αὐτῶν ἐν ἀργίᾳ διάγον καὶ τῶν ἑαυτοῦ κινήσεων ἡσυχίαν ἄγον ἀσθενέστατον ἀνάγκη γίγνεσθαι, τὸ δ' ἐν γυμνασίοις ἐρρωμενέστατον:
διὸ φυλακτέον ὅπως ἂν ἔχωσιν τὰς κινήσεις πρὸς ἄλληλα συμμέτρους. τὸ δὲ δὴ περὶ τοῦ κυριωτάτου παρ' ἡμῖν ψυχῆς εἴδους διανοεῖσθαι δεῖ τῇδε, ὡς ἄρα αὐτὸ δαίμονα θεὸς ἑκάστῳ δέδωκεν, τοῦτο ὃ δή φαμεν οἰκεῖν μὲν ἡμῶν ἐπ' ἄκρῳ τῷ σώματι, πρὸς δὲ τὴν ἐν οὐρανῷ συγγένειαν ἀπὸ γῆς ἡμᾶς αἴρειν ὡς ὄντας φυτὸν οὐκ ἔγγειον ἀλλὰ οὐράνιον, ὀρθότατα λέγοντες: ἐκεῖθεν γάρ, ὅθεν ἡ πρώτη τῆς ψυχῆς γένεσις ἔφυ, τὸ θεῖον τὴν κεφαλὴν καὶ ῥίζαν ἡμῶν
ἀνακρεμαννὺν ὀρθοῖ πᾶν τὸ σῶμα. τῷ μὲν οὖν περὶ τὰς ἐπιθυμίας ἢ περὶ φιλονικίας τετευτακότι καὶ ταῦτα διαπονοῦντι σφόδρα πάντα τὰ δόγματα ἀνάγκη θνητὰ ἐγγεγονέναι, καὶ παντάπασιν καθ' ὅσον μάλιστα δυνατὸν θνητῷ γίγνεσθαι, τούτου μηδὲ σμικρὸν ἐλλείπειν, ἅτε τὸ τοιοῦτον ηὐξηκότι: τῷ δὲ περὶ φιλομαθίαν καὶ περὶ τὰς ἀληθεῖς φρονήσεις ἐσπουδακότι καὶ ταῦτα μάλιστα τῶν αὑτοῦ γεγυμνασμένῳ
φρονεῖν μὲν ἀθάνατα καὶ θεῖα, ἄνπερ ἀληθείας ἐφάπτηται, πᾶσα ἀνάγκη που, καθ' ὅσον δ' αὖ μετασχεῖν ἀνθρωπίνῃ φύσει ἀθανασίας ἐνδέχεται, τούτου μηδὲν μέρος ἀπολείπειν, ἅτε δὲ ἀεὶ θεραπεύοντα τὸ θεῖον ἔχοντά τε αὐτὸν εὖ κεκοσμημένον τὸν δαίμονα σύνοικον ἑαυτῷ, διαφερόντως εὐδαίμονα εἶναι. θεραπεία δὲ δὴ παντὶ παντὸς μία, τὰς οἰκείας ἑκάστῳ τροφὰς καὶ κινήσεις ἀποδιδόναι. τῷ δ' ἐν ἡμῖν θείῳ συγγενεῖς εἰσιν κινήσεις αἱ τοῦ παντὸς διανοήσεις
καὶ περιφοραί: ταύταις δὴ συνεπόμενον ἕκαστον δεῖ, τὰς περὶ τὴν γένεσιν ἐν τῇ κεφαλῇ διεφθαρμένας ἡμῶν περιόδους ἐξορθοῦντα διὰ τὸ καταμανθάνειν τὰς τοῦ παντὸς ἁρμονίας τε καὶ περιφοράς, τῷ κατανοουμένῳ τὸ κατανοοῦν ἐξομοιῶσαι κατὰ τὴν ἀρχαίαν φύσιν, ὁμοιώσαντα δὲ τέλος ἔχειν τοῦ προτεθέντος ἀνθρώποις ὑπὸ θεῶν ἀρίστου βίου πρός τε τὸν παρόντα καὶ τὸν ἔπειτα χρόνον.
καὶ δὴ καὶ τὰ νῦν ἡμῖν ἐξ ἀρχῆς παραγγελθέντα διεξελθεῖν περὶ τοῦ παντὸς μέχρι γενέσεως ἀνθρωπίνης σχεδὸν ἔοικε τέλος ἔχειν. τὰ γὰρ ἄλλα ζῷα ᾗ γέγονεν αὖ, διὰ βραχέων ἐπιμνηστέον, ὃ μή τις ἀνάγκη μηκύνειν: οὕτω γὰρ ἐμμετρότερός τις ἂν αὑτῷ δόξειεν περὶ τοὺς τούτων λόγους εἶναι. τῇδ' οὖν τὸ τοιοῦτον ἔστω λεγόμενον. τῶν γενομένων ἀνδρῶν ὅσοι δειλοὶ καὶ τὸν βίον ἀδίκως διῆλθον, κατὰ λόγον τὸν εἰκότα γυναῖκες μετεφύοντο ἐν τῇ δευτέρᾳ
γενέσει: καὶ κατ' ἐκεῖνον δὴ τὸν χρόνον διὰ ταῦτα θεοὶ τὸν τῆς συνουσίας ἔρωτα ἐτεκτήναντο, ζῷον τὸ μὲν ἐν ἡμῖν, τὸ δ' ἐν ταῖς γυναιξὶν συστήσαντες ἔμψυχον, τοιῷδε τρόπῳ ποιήσαντες ἑκάτερον. τὴν τοῦ ποτοῦ διέξοδον, ᾗ διὰ τοῦ πλεύμονος τὸ πῶμα ὑπὸ τοὺς νεφροὺς εἰς τὴν κύστιν ἐλθὸν καὶ τῷ πνεύματι θλιφθὲν συνεκπέμπει δεχομένη, συνέτρησαν εἰς τὸν ἐκ τῆς κεφαλῆς κατὰ τὸν αὐχένα καὶ διὰ τῆς ῥάχεως
μυελὸν συμπεπηγότα, ὃν δὴ σπέρμα ἐν τοῖς πρόσθεν λόγοις εἴπομεν: ὁ δέ, ἅτ' ἔμψυχος ὢν καὶ λαβὼν ἀναπνοήν, τοῦθ' ᾗπερ ἀνέπνευσεν, τῆς ἐκροῆς ζωτικὴν ἐπιθυμίαν ἐμποιήσας αὐτῷ, τοῦ γεννᾶν ἔρωτα ἀπετέλεσεν. διὸ δὴ τῶν μὲν ἀνδρῶν τὸ περὶ τὴν τῶν αἰδοίων φύσιν ἀπειθές τε καὶ αὐτοκρατὲς γεγονός, οἷον ζῷον ἀνυπήκοον τοῦ λόγου, πάντων δι' ἐπιθυμίας οἰστρώδεις ἐπιχειρεῖ κρατεῖν: αἱ δ' ἐν
ταῖς γυναιξὶν αὖ μῆτραί τε καὶ ὑστέραι λεγόμεναι διὰ τὰ αὐτὰ ταῦτα, ζῷον ἐπιθυμητικὸν ἐνὸν τῆς παιδοποιίας, ὅταν ἄκαρπον παρὰ τὴν ὥραν χρόνον πολὺν γίγνηται, χαλεπῶς ἀγανακτοῦν φέρει, καὶ πλανώμενον πάντῃ κατὰ τὸ σῶμα, τὰς τοῦ πνεύματος διεξόδους ἀποφράττον, ἀναπνεῖν οὐκ ἐῶν εἰς ἀπορίας τὰς ἐσχάτας ἐμβάλλει καὶ νόσους παντοδαπὰς ἄλλας παρέχει, μέχριπερ ἂν ἑκατέρων ἡ ἐπιθυμία καὶ ὁ
ἔρως συναγαγόντες, οἷον ἀπὸ δένδρων καρπὸν καταδρέψαντες, ὡς εἰς ἄρουραν τὴν μήτραν ἀόρατα ὑπὸ σμικρότητος καὶ ἀδιάπλαστα ζῷα κατασπείραντες καὶ πάλιν διακρίναντες μεγάλα ἐντὸς ἐκθρέψωνται καὶ μετὰ τοῦτο εἰς φῶς ἀγαγόντες ζῴων ἀποτελέσωσι γένεσιν. γυναῖκες μὲν οὖν καὶ τὸ θῆλυ πᾶν οὕτω γέγονεν: τὸ δὲ τῶν ὀρνέων φῦλον μετερρυθμίζετο, ἀντὶ τριχῶν πτερὰ φύον, ἐκ τῶν ἀκάκων ἀνδρῶν, κούφων δέ, καὶ μετεωρολογικῶν μέν, ἡγουμένων δὲ δι' ὄψεως
τὰς περὶ τούτων ἀποδείξεις βεβαιοτάτας εἶναι δι' εὐήθειαν. τὸ δ' αὖ πεζὸν καὶ θηριῶδες γέγονεν ἐκ τῶν μηδὲν προσχρωμένων φιλοσοφίᾳ μηδὲ ἀθρούντων τῆς περὶ τὸν οὐρανὸν φύσεως πέρι μηδέν, διὰ τὸ μηκέτι ταῖς ἐν τῇ κεφαλῇ χρῆσθαι περιόδοις, ἀλλὰ τοῖς περὶ τὰ στήθη τῆς ψυχῆς ἡγεμόσιν ἕπεσθαι μέρεσιν. ἐκ τούτων οὖν τῶν ἐπιτηδευμάτων τά τ' ἐμπρόσθια κῶλα καὶ τὰς κεφαλὰς εἰς γῆν ἑλκόμενα ὑπὸ συγγενείας ἤρεισαν, προμήκεις τε καὶ παντοίας ἔσχον τὰς
κορυφάς, ὅπῃ συνεθλίφθησαν ὑπὸ ἀργίας ἑκάστων αἱ περιφοραί: τετράπουν τε τὸ γένος αὐτῶν ἐκ ταύτης ἐφύετο καὶ πολύπουν τῆς προφάσεως, θεοῦ βάσεις ὑποτιθέντος πλείους τοῖς μᾶλλον ἄφροσιν, ὡς μᾶλλον ἐπὶ γῆν ἕλκοιντο. τοῖς δ' ἀφρονεστάτοις αὐτῶν τούτων καὶ παντάπασιν πρὸς γῆν πᾶν τὸ σῶμα κατατεινομένοις ὡς οὐδὲν ἔτι ποδῶν χρείας οὔσης, ἄποδα αὐτὰ καὶ ἰλυσπώμενα ἐπὶ γῆς ἐγέννησαν. τὸ δὲ
τέταρτον γένος ἔνυδρον γέγονεν ἐκ τῶν μάλιστα ἀνοητοτάτων καὶ ἀμαθεστάτων, οὓς οὐδ' ἀναπνοῆς καθαρᾶς ἔτι ἠξίωσαν οἱ μεταπλάττοντες, ὡς τὴν ψυχὴν ὑπὸ πλημμελείας πάσης ἀκαθάρτως ἐχόντων, ἀλλ' ἀντὶ λεπτῆς καὶ καθαρᾶς ἀναπνοῆς ἀέρος εἰς ὕδατος θολερὰν καὶ βαθεῖαν ἔωσαν ἀνάπνευσιν: ὅθεν ἰχθύων ἔθνος καὶ τὸ τῶν ὀστρέων συναπάντων τε ὅσα ἔνυδρα γέγονεν, δίκην ἀμαθίας ἐσχάτης ἐσχάτας οἰκήσεις
εἰληχότων. καὶ κατὰ ταῦτα δὴ πάντα τότε καὶ νῦν διαμείβεται τὰ ζῷα εἰς ἄλληλα, νοῦ καὶ ἀνοίας ἀποβολῇ καὶ κτήσει μεταβαλλόμενα.
καὶ δὴ καὶ τέλος περὶ τοῦ παντὸς νῦν ἤδη τὸν λόγον ἡμῖν φῶμεν ἔχειν: θνητὰ γὰρ καὶ ἀθάνατα ζῷα λαβὼν καὶ συμπληρωθεὶς ὅδε ὁ κόσμος οὕτω, ζῷον ὁρατὸν τὰ ὁρατὰ περιέχον, εἰκὼν τοῦ νοητοῦ θεὸς αἰσθητός, μέγιστος καὶ ἄριστος κάλλιστός τε καὶ τελεώτατος γέγονεν εἷς οὐρανὸς ὅδε μονογενὴς ὤν.
17a
17b
17c
17d
18a
18b
18c
18d
18e
19a
19b
19c
19d
19e
20a
20b
20c
20d
20e
21a
21b
21c
21d
21e
22a
22b
22c
22d
22e
23a
23b
23c
23d
23e
24a
24b
24c
24d
24e
25a
25b
25c
25d
25e
26a
26b
26c
26d
26e
27a
27b
27c
27d
28a
28b
28c
29a
29b
29c
29d
29e
30a
30b
30c
30d
31a
31b
31c
32a
32b
32c
32d
33a
33b
33c
33d
34a
34b
34c
35a
35b
35c
36a
36b
36c
36d
36e
37a
37b
37c
37d
37e
38a
38b
38c
38d
38e
39a
39b
39c
39d
39e
40a
40b
40c
40d
40e
41a
41b
41c
41d
41e
42a
42b
42c
42d
42e
43a
43b
43c
43d
43e
44a
44b
44c
44d
44e
45a
45b
45c
45d
45e
46a
46b
46c
46d
46e
47a
47b
47c
47d
47e
48a
48b
48c
48d
48e
49a
49b
49c
49d
49e
50a
50b
50c
50d
50e
51a
51b
51c
51d
51e
52a
52b
52c
52d
52e
53a
53b
53c
53d
53e
54a
54b
54c
54d
54e
55a
55b
55c
55d
55e
56a
56b
56c
56d
56e
57a
57b
57c
57d
57e
58a
58b
58c
58d
58e
59a
59b
59c
59d
59e
60a
60b
60c
60d
60e
61a
61b
61c
61d
61e
62a
62b
62c
62d
63a
63b
63c
63d
63e
64a
64b
64c
64d
64e
65a
65b
65c
65d
65e
66a
66b
66c
66d
66e
67a
67b
67c
67d
67e
68a
68b
68c
68d
68e
69a
69b
69c
69d
69e
70a
70b
70c
70d
70e
71a
71b
71c
71d
71e
72a
72b
72c
72d
72e
73a
73b
73c
73d
73e
74a
74b
74c
74d
74e
75a
75b
75c
75d
75e
76a
76b
76c
76d
76e
77a
77b
77c
77d
77e
78a
78b
78c
78d
78e
79a
79b
79c
79d
79e
80a
80b
80c
80d
80e
81a
81b
81c
81d
81e
82a
82b
82c
82d
82e
83a
83b
83c
83d
83e
84a
84b
84c
84d
84e
85a
85b
85c
85d
85e
86a
86b
86c
86d
86e
87a
87b
87c
87d
87e
88a
88b
88c
88d
88e
89a
89b
89c
89d
89e
90a
90b
90c
90d
90e
91a
91b
91c
91d
91e
92a
92b
92c
Сократ, Тимей, Критий, Гермократ
Сократ. Один, два, три
– а где же четвертый из тех, что вчера были нашими
гостями, любезный Тимей, а сегодня взялись нам устраивать
трапезу?
Тимей. С ним приключилась, Сократ, какая-то
хворь, уж по доброй воле он ни за что не отказался бы от
нашей беседы.
Сократ. Если так, не на тебя ли и вот на них
ложится долг восполнить и его долю?
Тимей. О, разумеется, и
мы сделаем все, что в наших силах! После того как вчера ты
как подобает исполнил по отношению к нам долг
гостеприимства, с нашей стороны было бы просто нечестно не
приложить усердия, чтобы отплатить тебе тем же.
Сократ. Так. Но помните ли вы, сколько предметов
и какие именно я предложил вам для рассуждения?
Тимей. Кое-что помним, а если что и забыли, ты
здесь, чтобы напомнить нам; а еще лучше, если это тебя не
затруднит, повтори вкратце все с самого начала, чтобы оно
тверже укрепилось у нас в памяти.
Сократ. Будь по-твоему!
Если я не ошибаюсь, главным предметом моих рассуждений
вчера было государственное устройство – каким должно
оно быть и каких граждан требует для своего совершенства.
Тимей. Так, Сократ; и описанное тобой государство
всем нам очень по сердцу.
Сократ. Не правда ли, мы начали с того, что
отделили искусство землепашцев и прочие ремесла от
сословия, предназначенного защищать государство на войне?
1
Тимей. Да.
Сократ. И, определив, что каждый будет иметь сообразно своей природе подходящий лишь ему род занятий и лишь одно искусство, мы решили: те, кому придется сражаться за всех, не должны быть никем иным, как только стражами города против любой обиды, чинимой извне или изнутри;
им должно
кротко творить справедливость по отношению к своим
подчиненным, их друзьям по природе, но быть суровыми в
битве против любого, кто поведет себя как враг.
Тимей. Совершенно верно.
Сократ. Притом мы рассудили, что по природе душа
этих стражей должна быть и пылкой, и в то же время по
преимуществу философической, чтобы они могли в надлежащую
меру вести себя и кротко, и сурово по отношению к тем и
другим. 2
Тимей. Да.
Сократ. А как быть с воспитанием? Их нужно
упражнять в гимнастических, мусических и прочих науках,
которые им приличествуют, не правда ли?
3
Тимей. Еще бы!
Сократ. А еще мы
говорили, что, когда они пройдут все эти упражнения, они не
должны считать своей собственностью ни золота, ни серебра,
ни чего-либо иного. Вместо этого они будут получать от тех,
кого они охраняют, содержание, соразмерное их скромным
нуждам, и тратить его сообща, кормясь все вместе от общего
стола. Они должны непрерывно соревноваться в добродетели, а
от прочих трудов их надо избавить.
4
Тимей. Именно так и было сказано.
Сократ. Речь зашла и о
женщинах, и мы решили, что их природные задатки следует
развивать примерно так же, как и природные задатки мужчин,
и что они должны делить все мужские занятия как на войне,
так и в прочем житейском обиходе.
5
Тимей. Да, так было решено.
Сократ. А как с произведением потомства? Это уж,
наверно, хорошо запомнилось по своей необычности. Не правда
ли, речь шла о том, что все относящееся к браку и
деторождению должно быть общим, и мы хотели добиться того,
чтобы никто и никогда не мог знать, какой младенец родился
именно от него, но каждый почитал бы каждого родным себе:
тех, кто родился недалеко по
времени от него самого, – за братьев и сестер, а
старших и младших соответственно либо за родителей и
родителей родителей, либо же за детей и внуков?
6
Тимей. Да, это в самом деле легко запомнить, как
ты говоришь.
Сократ. Затем мы сказали, как ты, может быть,
помнишь, что ради обеспечения возможно лучшего потомства на
должностных лиц обоего пола возлагается обязанность
устраивать браки посредством хитрости со жребием,
так, чтобы лучшие и худшие
сочетались бы с равными себе и в то же время никто не
испытывал бы неудовольствия, но все полагали бы, что этим
распорядилась судьба. 7
Тимей. Да, я припоминаю.
Сократ. Далее, дети
лучших родителей подлежат воспитанию, а дети худших должны
быть тайно отданы в другие сословия; когда же они войдут в
возраст, правителям надлежит следить и за теми, и за
другими и достойных возвращать на прежнее место, а
недостойных отправлять на место тех, кто возвращен. Не так
ли? 8
Тимей. Да.
Сократ. Что же, любезный Тимей, удалось нам
вкратце восстановить ход наших вчерашних рассуждений, или
мы что-нибудь упустили?
Тимей. Да нет, Сократ,
ты перечислил все, о чем мы говорили.
Сократ. Тогда послушайте, какое чувство вызывает
у меня наш набросок государственного устройства. Это
чувство похоже на то, что испытываешь, увидев каких-нибудь
благородных, красивых зверей, изображенных на картине, а то
и живых, но неподвижных: непременно захочется поглядеть,
каковы они в движении и как они при борьбе выявляют те
силы,
о которых с позволяет догадываться склад их тел. В точности то же самое испытываю я относительно изображенного нами государства: мне было бы приятно послушать описание того, как это государство ведет себя в борьбе с другими государствами, как оно достойным его образом вступает в войну, как в ходе войны его граждане совершают то, что им подобает, сообразно своему обучению и воспитанию, будь то на поле брани или в переговорах с каждым из других государств.
Так вот, Критий и Гермократ, мне ясно, что сам я не справлюсь с задачей прочесть подобающее похвальное слово мужам и государству. И в моей неспособности нет ничего странного: мне кажется, что этого не могут и поэты, будь то древние или новейшие. Не то чтобы я хотел обидеть род поэтов, но ведь всякому ясно, что племя подражателей легче и лучше всего будет воссоздавать то, к чему каждый из них привык с ранних лет, а то, что лежит за пределом привычного, для них еще труднее хорошо воссоздать в речи, нежели на деле.
Что касается рода софистов, 9 я, разумеется, всегда считал его весьма искушенным в составлении разнообразных речей и в других прекрасных вещах, но из-за того, что эти софисты привыкли странствовать из города в город и нигде не заводят собственного дома, у меня есть подозрение, что им не под силу те дела и слова, которые свершили и сказали бы в обстоятельствах войны, сражений или переговоров как философы, так и государственные люди. Итак, остается только род людей вашего склада, по природе и по воспитанию равно причастный философским и государственным занятиям.
Вот перед нами Тимей: будучи гражданином государства со столь прекрасными законами, как Локры Италийские, 10 и не уступая никому из тамошних уроженцев по богатству и родовитости, он достиг высших должностей и почестей, какие только может предложить ему город, но в то же время поднялся, как мне кажется, и на самую вершину философии. Что касается Крития, то уж о нем-то все в Афинах знают, что он не невежда ни в одном из обсуждаемых нами предметов. Наконец, Гермократ, по множеству достоверных свидетельств, подготовлен ко всем этим рассуждениям и природой, и выучкой.
Потому-то и я вчера по зрелом размышлении охотно согласился, вняв вашей просьбе, изложить свои мысли о государственном устройстве, ибо знал, что, если только вы согласитесь продолжать, никто лучше вас этого не сделает; вы так способны представить паше государство вовлеченным в достойную его войну и действующим сообразно своим свойствам, как никто из ныне живущих людей. Сказав все, что от меня требовалось, я в свою очередь обратил к вам то требование, о котором сейчас вам напоминаю.
Посовещавшись между
собой, вы согласились отдарить меня словесным угощением
сегодня; и сейчас я, как видите, приготовился к нему и с
нетерпением его ожидаю.
Гермократ. Конечно же, Сократ, как сказал наш
Тимей, у нас не будет недостатка в усердии, да мы и не
нашли бы никакого себе извинения, если бы отказались. Ведь
и вчера, едва только мы вошли к Критию, в тот покой для
гостей, где и сейчас проводим время, и даже на пути туда,
мы рассуждали об этом самом предмете.
Критий тогда еще сообщил нам одно
сказание, слышанное им в давнее время. Расскажи-ка его
теперь и Сократу, чтобы он помог нам решить, соответствует
ли оно возложенной на нас задаче или не соответствует.
Критий. Так и надо будет сделать, если согласится
Тимей, третий соучастник беседы.
Тимей. Конечно, я согласен.
Критий. Послушай же, Сократ, сказание хоть и
весьма странное, но, безусловно, правдивое, как
засвидетельствовал некогда Солон, мудрейший из семи
мудрецов. 11
Он был родственником и большим другом прадеда нашего Дропида, о чем сам неоднократно упоминает в своих стихотворениях; 12 и он говорил деду нашему Критию – а старик в свою очередь повторял это нам, – что нашим городом в древности были свершены великие и достойные удивления дела, которые были потом забыты по причине бега времени и гибели людей;
величайшее из них то, которое
сейчас нам будет кстати припомнить, чтобы сразу и отдарить
тебя, и почтить богиню в ее праздник
13 достойным и правдивым
хвалебным гимном.
Сократ. Прекрасно. Однако что же это за подвиг, о
котором Критий со слов Солона рассказывал как о
замалчиваемом, но действительно совершенном нашим городом?
Критий. Я расскажу то, что слышал как древнее
сказание из уст человека, который сам был далеко не молод.
Да, в те времена нашему деду было, по собственным его
словам, около девяноста лет, а мне – самое большее
десять. 14
Мы справляли тогда как раз праздник Куреотис на Апатуриях, 15 и по установленному обряду для нас, мальчиков, наши отцы предложили награды за чтение стихов. Читались различные творения разных поэтов, и в том числе многие мальчики исполняли стихи Солона, которые в то время были еще новинкой. И вот один из членов фратрии, 16 то ли впрямь по убеждению, то ли думая сделать приятное Критию, заявил,
что считает Солона не только мудрейшим во всех о прочих отношениях, но и в поэтическом своем творчестве благороднейшим из поэтов. А старик – помню это, как сейчас, – очень обрадовался и сказал, улыбнувшись: "Если бы, Аминандр, он занимался поэзией не урывками, но всерьез, как другие, и если бы он довел до конца сказание, привезенное им сюда из Египта, а не был вынужден забросить его из-за смут и прочих бед, которые встретили его по возвращении на родину, 17
я полагаю, что тогда ни Гесиод, ни Гомер, ни какой-либо иной поэт не мог бы превзойти его славой". "А что это было за сказание, Критий?" – спросил тот. "Оно касалось, – ответил наш дед, – величайшего из деянии, когда-либо совершенных нашим городом, которое заслуживало бы стать и самым известным из всех, но по причине времени и гибели совершивших это деяние рассказ о нем до нас не дошел". "Расскажи с самого начала, – попросил Аминандр, – в чем дело, при каких обстоятельствах и от кого слышал Солон то, что рассказывал как истинную правду?"
"Есть в Египте, – начал наш дед, – у вершины Дельты, где Нил расходится на отдельные потоки, ном, именуемый Саисским; главный город этого нома – Саис, откуда, между прочим, был родом царь Амасис. 18 Покровительница города – некая богиня, которая по-египетски зовется Нейт, а по-эллински, как утверждают местные жители, это Афина: они весьма дружественно расположены к афинянам и притязают на некое родство с последними. 19 Солон рассказывал, что, когда он в своих странствиях прибыл туда, его приняли с большим почетом;
когда же он стал расспрашивать о древних временах самых сведущих среди жрецов, ему пришлось убедиться, что ни сам он, ни вообще кто-либо из эллинов, можно сказать, почти ничего об этих предметах не знает. Однажды, вознамерившись перевести разговор на старые предания, он попробовал рассказать им наши мифы о древнейших событиях – о Форонсе, почитаемом за первого человека, о Ниобо и о том, как Девкалион и Пирра пережили потоп;
при этом он пытался вывести родословную их потомков, а также исчислить по количеству поколений сроки, истекшие с тех времен. 20 И тогда воскликнул один из жрецов, человек весьма преклонных лет: 21 "Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и пет среди эллинов старца!" "Почему ты так говоришь?" – спросил Солон. "Все вы юны умом, – ответил тот, – ибо умы ваши не сохраняют в себе никакого предания, искони переходившего из рода в род, и никакого учения, поседевшего от времени. Причина же тому вот какая.
Уже были и еще будут многократные и различные случаи погибели людей, и притом самые страшные – из-за огня и воды, а другие, менее значительные, – из-за тысяч других бедствий. Отсюда и распространенное у вас сказание о Фаэтоне, сыне Гелиоса, который будто бы некогда запряг отцовскую колесницу, но не смог направить ее по отцовскому пути, а потому спалил все на Земле и сам погиб, испепеленный молнией. 22 Положим, у этого сказания облик мифа, но в нем содержится и правда:
в самом деле, тела, вращающиеся по небосводу вокруг Земли, отклоняются от своих путей, и потому через известные промежутки времени все на Земле гибнет от великого пожара. В такие времена обитатели гор и возвышенных либо сухих мест подвержены более полному истреблению, нежели те, кто живет возле рек или моря; а потому постоянный наш благодетель Нил избавляет нас и от этой беды, разливаясь. 23 Когда же боги, творя над Землей очищение, затопляют ее водами, уцелеть могут волопасы и скотоводы в горах, между тем как обитатели ваших городов оказываются унесены потоками в море,
но в нашей стране вода ни в такое время, ни в какое-либо иное не падает на поля сверху, а, напротив, по природе своей поднимается снизу. По этой причине сохраняющиеся у нас предания древнее всех, хотя и верно, что во всех землях, где тому не препятствует чрезмерный холод или жар, род человеческий неизменно существует в большем или меньшем числе.
Какое бы славное или великое деяние или вообще замечательное событие ни произошло, будь то в нашем краю или в любой стране, о которой мы получаем известия, все это с древних времен запечатлевается в записях, которые мы храним в наших храмах; между тем у вас и прочих пародов всякий раз, как только успеет выработаться письменность и все прочее, что необходимо для городской жизни, вновь и вновь в урочное время с небес низвергаются потоки, словно мор, оставляя из всех вас лишь неграмотных и неученых.
И вы снова начинаете все сначала, словно только что родились, ничего не зная о том, что совершалось в древние времена в нашей стране или у вас самих. Взять хотя бы те ваши родословные. Солон, которые ты только что излагал, ведь они почти ничем не отличаются от детских сказок. Так, вы храните память только об одном потопе, а ведь их было много до этого; более того, вы даже не знаете, что прекраснейший и благороднейший род людей жил некогда в вашей стране. Ты сам и весь твои город происходите от тех немногих, кто остался из этого рода,
но вы ничего о нем не ведаете, ибо их потомки на протяжении многих поколений умирали, не оставляя никаких записей и потому как бы немотствуя. Между тем, Солон, перед самым большим и разрушительным наводнением государство, ныне известное под именем Афин, было и в делах военной доблести первым, и по совершенству своих законов стояло превыше сравнения; предание приписывает ему такие деяния и установления, которые прекраснее всего, что нам известно под небом".
Услышав это Солон, по
собственному его признанию, был поражен и горячо упрашивал
жрецов со всей обстоятельностью и по порядку рассказать об
этих древних афинских гражданах.
Жрец ответил ему: "Мне не жаль, Солон; я все расскажу
ради тебя и вашего государства, но прежде всего ради той
богини, 24 что получила в
удел, взрастила и воспитала как ваш, так и наш город.
Однако Афины она основала на целое тысячелетие раньше,
восприняв о ваше семя от Геи и Гефеста,
25 а этот наш город –
позднее.
Между тем древность наших городских установлении определяется по священным записям в восемь тысячелетий. Итак, девять тысяч лет назад жили эти твои сограждане, и чьих законах и о чьем величайшем подвиге мне предстоит вкратце тебе рассказать; позднее, на досуге, мы с письменами в руках выясним все обстоятельнее и по порядку.
Законы твоих предков ты можешь представить себе по здешним: ты найдешь ныне в Египте множество установлении, принятых в те времена у вас, и прежде всего сословие жрецов, обособленное от всех прочих, затем сословие ремесленников, в котором каждый занимается своим ремеслом, ни во что больше не вмешиваясь, и, наконец, сословия пастухов, охотников и земледельцев;
да и воинское сословие, как ты, должно быть, заметил сам, отделено от прочих, и членам его закон предписывает не заботиться ни о чем, кроме войны. Добавь к этому, что снаряжены наши воины щитами и копьями, этот род вооружения был явлен богиней, и мы ввели его у себя первыми в Азии, 26 как вы – первыми в ваших землях. Что касается умственных занятий, ты и сам видишь, какую заботу о них проявил с самого начала наш закон, исследуя космос и из наук божественных с выводя науки человеческие,
вплоть до искусства гадания и пекущегося о здоровье искусства врачевания, а равно и всех прочих видов знания, которые стоят в связи с упомянутыми. Но весь этот порядок и строй богиня еще раньше ввела у вас, устроя ваше государство, а начала она с того, что отыскала для вашего рождения такое место, где под действием мягкого климата вы рождались бы разумнейшими на Земле людьми.
Любя брани и любя мудрость, богиня избрала и первым заселила такой край, который обещал порождать мужей, более кого бы то ни было похожих на нее самое. И вот вы стали обитать там, обладая прекрасными законами, которые были тогда еще более совершенны, н превосходя всех людей во всех видах добродетели, как это и естественно для отпрысков и питомцев богов. Из великих деяний вашего государства немало таких, которые известны по нашим записям и служат предметом восхищения; однако между ними есть одно, которое превышает величием и доблестью все остальные.
Ведь по свидетельству наших записей, государство ваше положило предел дерзости несметных воинских сил, отправлявшихся на завоевание всей Европы и Азии, а путь державших от Атлантического моря. Через море это в те времена возможно было переправиться, ибо еще существовал остров, лежавший перед тем проливом, который называется на вашем языке Геракловыми столпами. 27 Этот остров превышал своими размерами Ливию 28 и Азию, вместо взятые, и с него тогдашним путешественникам легко было перебраться на другие острова, а с островов – на весь противолежащий материк, который охватывал то море,
что и впрямь заслуживает такое название (ведь море по эту сторону упомянутого пролива является всего лишь заливом с узким проходом в него, тогда как море по ту сторону пролива есть море в собственном смысле слова, равно как и окружающая его земля воистину и вполне справедливо может быть названа материком). На этом-то острове, именовавшемся Атлантидой, возникло удивительное по величине и могуществу царство, чья власть простиралась на весь остров, на многие другие острова и на часть материка, а сверх того, по эту сторону пролива они овладели Ливией вплоть до Египта
и Европой вплоть до Тиррении. 29 И вот вся эта сплоченная мощь была брошена на то, чтобы одним ударом ввергнуть в рабство и ваши и наши земли и все вообще страны по эту сторону пролива. Именно тогда, Солон, государство ваше явило всему миру блистательное доказательство своей доблести и силы: всех превосходя твердостью духа и опытностью в военном деле, оно сначала встало во главе эллинов,
но из-за измены союзников оказалось предоставленным самому себе, в одиночество встретилось с крайними опасностями и все же одолело завоевателей и воздвигло победные трофеи. 30 Тех, кто еще не был порабощен, оно спасло от угрозы рабства; всех же остальных, сколько ни обитало нас по эту сторону Геракловых столпов, оно великодушно сделало свободными. Но позднее, когда пришел срок для невиданных землетрясении и наводнении,
за одни ужасные сутки вся ваша воинская сила была поглощена разверзнувшейся землей; равным образом и Атлантида исчезла, погрузившись в пучину. 31 После этого море в тех местах стало вплоть до сего дня несудоходным и недоступным по причине обмеления, вызванного огромным количеством ила, 32 который оставил после себя осевший остров".
Ну, вот я и пересказал тебе, Сократ, возможно короче то, что передавал со слов Солона старик Критий. Когда ты вчера говорил о твоем государстве и его гражданах, мне вспомнился этот рассказ, и я с удивлением заметил, как многие твои слова по какой-то поразительной случайности совпадают со словами Солона.
Но тогда мне не хотелось ничего говорить, ибо по прошествии столь долгого времени я недостаточно помнил содержание рассказа; поэтому я решил, что мне не следует говорить до тех пор, пока я не припомню всего с достаточной обстоятельностью. И вот почему я так охотно принял на себя те обязанности, которые ты вчера мне предложил: мне представилось, что если в таком деле важнее всего положить в основу речи согласный с нашим замыслом предмет, то нам беспокоиться не о чем. Как уже заметил Гермократ, я начал в беседе с ними припоминать суть дела, едва только вчера ушел отсюда,
а потом, оставшись один, восстанавливал в памяти подробности всю ночь напролет и вспомнил почти все. Справедливо изречение, что затверженное в детстве куда как хорошо держится в памяти. Я совсем не уверен, что мне удалось бы полностью восстановить в памяти то, что я слышал вчера; но вот если из этого рассказа, слышанного мною давным-давно, от меня хоть что-то ускользнет, мне это покажется странным. Ведь в свое время я выслушивал все это с таким истинно мальчишеским удовольствием,
а
старик так охотно давал разъяснения в ответ на мои
всегдашние расспросы, что рассказ неизгладимо запечатлелся
в моей памяти, словно выжженная огнем по воску картина. А
сегодня рано поутру я поделился рассказом вот с ними, чтобы
им тоже, как и мне, было о чем поговорить.
Итак, чтобы наконец-то дойти до сути дела, я согласен,
Сократ, повторить мое повествование уже не в сокращенном
виде, но со всеми подробностями, с которыми я сам его
слышал.
Граждан и государство, что были тобою вчера нам представлены как в некоем мифе, 33 мы перенесем в действительность и будем исходить из того, что твое государство и есть вот эта наша родина, а граждане, о которых ты размышлял, суть вправду жившие наши предки из рассказов жреца. Соответствие будет полное, и мы не погрешим против истины, утверждая, что в те-то времена они и жили. Что же, поделим между собой обязанности и попытаемся сообща должным образом справиться с той задачей, что ты нам поставил. Остается поразмыслить, Сократ, по сердцу ли нам такой предмет или вместо него нужно искать какой-либо иной.
Сократ. Да что ты, Критий, какой же предмет мы могли бы предпочесть этому? Ведь он как нельзя лучше подходит к священнодействиям в честь богини, ибо сродни ей самой; притом важно, что мы имеем дело не с вымышленным мифом, но с правдивым сказанием. Если мы его отвергнем, где и как найдем мы что-нибудь лучше? Это невозможно. Так в добрый час! Начинайте, а я в отплату за мои вчерашние речи буду молча вас слушать.
Критий. Если так, узнай же, Сократ, в каком порядке будем мы тебя угощать. Мы решили, что, коль скоро Тимей являет собою среди нас самого глубокого знатока астрономии и главнейшим своим занятием сделал познание природы всех вещей, он и будет говорить первым, начав с возникновения космоса и закончив природой человека. После него – мой черед; я как бы приму из его рук людей, которые в его речи претерпят рождение, а от тебя некоторых из них получу еще и с превосходным воспитанием.
Затем в соответствии
с Солоновым рассказом и законоположением я представлю их на
наш суд, чтобы добиться для них права гражданства, исходя
из того что они и есть те самые афиняне былых времен, о
которых после долгого забвения возвестили нам священные
записи, и в дальнейшем нам придется говорить о них уже как
о наших согражданах и подлинных афинянах.
Сократ. Я вижу, вы собираетесь отблагодарить меня
сполна и щедро! Что ж, Тимей, тебе, кажется, пора говорить,
по обычаю сотворив молитву богам.
Тимей. Еще бы, Сократ! Все, в ком есть хоть малая толика рассудительности, перед любым неважным или важным начинанием непременно призывают на помощь божество. Но ведь мы приступаем к рассуждениям о Вселенной, намереваясь выяснить, возникла ли она и каким именно образом; значит, нам просто необходимо, если только мы не впали в совершенное помрачение, воззвать к богам и богиням и испросить у них, чтобы речи паши были угодны им, а вместе с тем удовлетворяли бы нас самих.
Таким да будет наше воззвание к
богам! Но и к самим себе нам следует воззвать, дабы вы
наилучшим образом меня понимали, а я возможно более
правильным образом развивал свои мысли о предложенном
предмете.
Представляется мне, что для начала дóлжно
разграничить вот какие две вещи: чтó есть вечное, не
имеющее возникновения бытие и чтó есть вечно
возникающее, но никогда не сущее.
То, что постигается с помощью размышления и рассуждения, очевидно, и есть вечно тождественное бытие; а то, что подвластно мнению и неразумному ощущению, возникает и гибнет, но никогда не существует на самом деле. Однако все возникающее должно иметь какую-то причину для своего возникновения, ибо возникнуть без причины совершенно невозможно. Далее, если демиург любой вещи взирает на неизменно сущее и берет его в качестве первообраза при создании идеи и свойств данной вещи, все необходимо выйдет прекрасным;
если же он взирает на
нечто возникшее и пользуется им как первообразом,
произведение его выйдет дурным.
А как же всеобъемлющее небо? Назовем ли мы его космосом
или иным именем, 34 которое
окажется для него самым подходящим, мы во всяком случае
обязаны поставить относительно него вопрос, с которого
должно начинать рассмотрение любой вещи: было ли оно
всегда, не имея начала своего возникновения, или же оно
возникло, выйдя из некоего начала?
Оно возникло, ведь оно зримо, осязаемо, телесно, а все вещи такого рода ощутимы и, воспринимаясь в результате ощущения мнением, оказываются возникающими и порождаемыми. Но мы говорим, что все возникшее нуждается для своего возникновения в некоей причине. Конечно, творца и родителя 35 этой Вселенной нелегко отыскать, а если мы его и найдем, о нем нельзя будет всем рассказывать. И все же поставим еще один вопрос относительно космоса:
взирая на какой первообраз работал тот, кто его устроял, – на тождественный и неизменный или на имевший возникновение? Если космос прекрасен, а его демиург благ, ясно, что он взирал на вечное; если же дело обстояло так, что и выговорить-то запретно, значит, он взирал на возникшее. Но для всякого очевидно, что первообраз был вечным: ведь космос – прекраснейшая из возникших вещей, а его демиург – наилучшая из причин. Возникши таким, космос был создан по тождественному и неизменному [образцу], постижимому с помощью рассудка и разума.
Если это так, то в высшей степени необходимо, чтобы этот космос был образом чего-то. Но в каждом рассуждении важно избрать сообразное с природой начало. Поэтому относительно изображения и первообраза надо принять вот какое различение: слово о каждом из них сродни тому предмету, который оно изъясняет. О непреложном, устойчивом и мыслимом предмете и слово должно быть непреложным и устойчивым; в той мере, в какой оно может обладать неопровержимостью и бесспорностью, ни одно из этих свойств не может отсутствовать.
Но о том, что лишь воспроизводит первообраз и с являет собой лишь подобие настоящего образа, и говорить можно не более как правдоподобно. Ведь как бытие относится к рождению, так истина относится к вере. 36 А потому не удивляйся, Сократ, что мы, рассматривая во многих отношениях много вещей, таких, как боги и рождение Вселенной, не достигнем в наших рассуждениях полной точности и непротиворечивости. Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется не менее правдоподобным, чем любое другое, и притом помнить, что и я, рассуждающий, и вы, мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится довольствоваться в таких вопросах правдоподобным мифом, не требуя большего.
Сократ. Отлично, Тимей!
Мы так и поступим, как ты предлагаешь. Запев твой мы
выслушали с восторгом, а теперь поскорее переходи к самой
песне. 37
Тимей. Рассмотрим же, по какой причине устроил
возникновение и эту Вселенную тот, кто их устроил. Он был
благ, а тот, кто благ, 38
никогда и ни в каком деле не испытывает зависти.
Будучи чужд зависти, он пожелал, чтобы все вещи стали как можно более подобны ему самому. Усмотреть в этом вслед за разумными мужами подлинное и наиглавнейшее начало рождения и космоса было бы, пожалуй, вернее всего.
Итак, пожелавши, чтобы все было хорошо и чтобы ничто по возможности не было дурно, бог позаботился обо всех видимых вещах, которые пребывали не в покое, но в нестройном и беспорядочном движении; он привел их из беспорядка в порядок, 39 полагая, что второе, безусловно, лучше первого. Невозможно ныне и было невозможно издревле, чтобы тот, кто есть высшее благо, произвел нечто, что не было бы прекраснейшим;
между тем размышление явило ему, что из всех вещей, по природе своей видимых, ни одно творение, лишенное ума, не может быть прекраснее такого, которое наделено умом, если сравнивать то и другое как целое; а ум отдельно от души ни в ком обитать не может. Руководясь этим рассуждением, он устроил ум в душе, а душу в теле и таким образом построил Вселенную, имея в виду создать творение прекраснейшее и по природе своей наилучшее. Итак, согласно правдоподобному рассуждению, следует признать, что наш космос есть живое существо, наделенное душой и умом, и родился он поистине с помощью божественного провидения.
Коль скоро это так, мы сейчас же должны поставить другой вопрос: что же это за живое существо, по образцу которого устроитель устроил космос? Мы не должны унижать космос, полагая, что дело идет о существе некоего частного вида, ибо подражание неполному никоим образом не может быть прекрасным. Но предположим, что было такое [живое существо], которое объемлет все остальное живое по особям и родам как свои части, и что оно было тем образцом, которому более всего уподобляется космос, ведь как оно вмещает в себе все умопостигаемые живые существа, так космос дает в себе место нам и всем прочим видимым существам.
Ведь бог, пожелавши возможно более уподобить мир прекраснейшему и вполне совершенному среди мыслимых предметов, устроил его как единое видимое живое существо, содержащее все сродные ему по природе живые существа в себе самом. 40
Однако правы ли мы, говоря об одном небе, или вернее было бы говорить о многих, пожалуй, даже неисчислимо многих? Нет, оно одно, коль скоро оно создано в соответствии с первообразом. Ведь то, что объемлет все умопостигаемые живые существа, не допускает рядом с собою иного; в противном случае потребовалось бы еще одно существо, которое охватывало бы эти два и частями которого бы они оказались, и уже не их, но его, их вместившего, вернее было бы считать образцом для космоса.
Итак, дабы произведение было
подобно всесовершенному живому существу в его
единственности, творящий не сотворил ни двух, ни
бесчисленного множества космосов, лишь одно это единородное
небо, возникши, пребывает и будет пребывать.
41
Итак, телесным, а потому видимым и осязаемым – вот
каким надлежало быть тому, что рождалось. Однако видимым
ничто не может стать без участия огня, а осязаемым –
без чего-то твердого, твердым же ничто не может стать без
земли. По этой причине бог, приступая к составлению тела
Вселенной, сотворил его из огня и земли.
42 Однако два члена сами по
себе не могут быть хорошо сопряжены без третьего, ибо
необходимо, чтобы между одним и другим родилась некая
объединяющая их связь.
Прекраснейшая же из связей такая, которая в наибольшей степени единит себя и связуемое, и задачу эту наилучшим образом выполняет пропорция, ибо, когда из трех чисел – как кубических, так и квадратных –
при любом среднем числе первое
так относится к среднему, как среднее к последнему, и
соответственно последнее к среднему, как среднее к первому,
тогда при перемещении средних чисел на первое и последнее
место, а последнего и первого, напротив, на средние места
выяснится, что отношение необходимо остается прежним, а
коль скоро это так, значит, все эти числа образуют между
собой единство.
При этом, если бы телу Вселенной надлежало стать простой
плоскостью без глубины, было бы достаточно одного среднего
члена для сопряжения его самогó с крайними.
Однако оно должно было стать трехмерным, а трехмерные предметы никогда не сопрягаются через один средний член, но всегда через два. Поэтому бог поместил между огнем и землей воду и воздух, после чего установил между ними возможно более точные соотношения, дабы воздух относился к воде, как огонь к воздуху, и вода относилась к земле, как воздух к воде. Так он сопряг их, построя из них небо, видимое и осязаемое.
На таких основаниях и из таких
составных частей числом четыре родилось тело космоса,
упорядоченное благодаря пропорции, и благодаря этому в нем
возникла дружба, так что разрушить его самотождественпость
не может никто, кроме лишь того, кто сам его сплотил.
43
При этом каждая из четырех частей вошла в состав космоса
целиком: устроитель составил его из всего огня, из всей
воды, и воздуха, и земли, не оставив за пределами космоса
ни единой их части или силы.
Он имел в виду, во-первых, чтобы космос был целостным и совершеннейшим живым существом с совершенными то частями;
далее, чтобы космос оставался единственным и чтобы не было никаких остатков, из которых мог бы родиться другой, подобный, и, наконец, чтобы он был недряхлеющим и непричастным недугам. Устроителю пришло па ум, что, если тело со сложным составом будет извне окружено теплом, холодом и другими могучими силами, то, в недобрый час на него обрушиваясь, они его подточат, ввергнут в недуги и дряхление и принудят погибнуть. По такой причине и согласно такому усмотрению он построил космос как единое целое, составленное из целостных же частей, совершенное и непричастное дряхлению и недугам.
Очертания же он сообщил Вселенной такие, какие были бы для нее пристойны и ей сродны. В самом деле, живому существу, которое должно содержать в себе все живые существа, подобают такие очертания, которые содержат в себе все другие. Итак, он путем вращения округлил космос до состояния сферы, 44 поверхность которой повсюду равно отстоит от центра, то есть сообщил Вселенной очертания, из всех очертаний наиболее совершенные и подобные самим себе, а подобное он нашел в мириады раз более прекрасным, чем неподобное. Всю поверхность сферы он вывел совершенно ровной, и притом по различным соображениям.
Так, космос не имел никакой потребности ни в глазах, ни в слухе, ибо вне его не осталось ничего такого, что можно было бы видеть или слышать. Далее, его не окружал воздух, который надо было бы вдыхать. Равным образом ему не было нужды в каком-либо органе, посредством которого он принимал бы пищу или извергал обратно уже переваренную: ничто не выходило за его пределы и не входило в него откуда бы то ни было, ибо входить было нечему. [Тело космоса] было искусно устроено так, чтобы получать пищу от своего собственного тления,
осуществляя все свои действия и состояния в себе самом и само через себя. Ибо построявший его нашел, что пребывать самодовлеющим 45 много лучше, нежели нуждаться в чем-либо. Что касается рук, то не было никакой надобности что-то брать ими или против кого-то обороняться, и потому он счел излишним прилаживать их к телу, равно как и ноги или другое устройство для хождения.
Ибо такому телу из семи родов движения он уделил соответствующий род, а именно тот, который близко всего к уму и разумению. Поэтому он заставил его единообразно вращаться в одном и том же месте, в самом себе, совершая круг за кругом, а остальные шесть родов движения были устранены, чтобы не сбивать первое. 46 Поскольку же для такого круговращения не требовалось ног, он породил [это существо] без голеней и без стоп.
Весь этот замысел вечносущего бога относительно бога, которому только предстояло быть, требовал, чтобы тело [космоса] было сотворено гладким, повсюду равномерным, одинаково распространенным во все стороны от центра, целостным, совершенным и составленным из совершенных тел. В его центре построявший дал место душе, 47 откуда распространил ее по всему протяжению и в придачу облек ею тело извне. Так он создал небо, кругообразное и вращающееся, одно-единственное, но благодаря своему совершенству способное пребывать в общении с самим собою, не нуждающееся ни в ком другом и довольствующееся познанием самого себя и содружеством с самим собой. Предоставив космосу все эти преимущества, [демиург] дал ему жизнь блаженного бога.
Если мы в этом пашем рассуждении только позднее попытаемся перейти к душе, то это отнюдь не означает, будто и бог построил ее после [тела], ведь при сопряжении их он не дал бы младшему [началу] главенства над старшим. 48 Это лишь мы, столь подверженные власти случайного и приблизительного, и в речах наших руководимся этим, но бог сотворил душу первенствующей и старейшей по своему рождению и совершенству, как госпожу и повелительницу тела, а составил он ее вот из каких частей и вот каким образом:
из той сущности, которая неделима и вечно тождественна, и той, которая претерпевает разделение в телах, он создал путем смешения третий, средний вид сущности, причастный природе тождественного и природе иного, и подобным же образом поставил его между тем, что неделимо, и тем, что претерпевает разделение в телах. Затем, взяв эти три [начала], он слил их все в единую идею, силой принудив не поддающуюся смешению природу иного к сопряжению с тождественным.
Слив их таким образом при участии
сущности и сделав из трех одно, он это целое в свою очередь
разделил на нужное число частей, каждая из которых являла
собою смесь тождественного, иного и сущности.
49
Делить же он начал следующим образом: прежде всего отнял
от целого одну долю, затем вторую, вдвое большую, третью
– в полтора раза больше второй и в три раза больше
первой, четвертую – вдвое больше второй, пятую –
втрое больше третьей, шестую –
в восемь раз больше первой, а седьмую – больше первой в двадцать семь раз.
После этого он стал заполнять образовавшиеся двойные и тройные промежутки, отсекая от той же смеси все новые доли и помещая их между прежними долями таким образом, чтобы в каждом промежутке было по два средних члена, из которых один превышал бы меньший из крайних членов на такую же его часть, на какую часть превышал бы его больший, а другой превышал бы меньший крайний член и уступал большему на одинаковое число. Благодаря этим скрепам возникли новые промежутки, по 3/2, 4/3 и 9/8, внутри прежних промежутков.
Тогда он заполнил все промежутки
по 4/3 промежутками по 9/8, оставляя от каждого промежутка
частицу такой протяженности, чтобы числа, разделенные этими
оставшимися промежутками, всякий раз относились друг к
другу как 256 к 243. При этом смесь, от которой бог брал
упомянутые доли, была истрачена до конца.
50
Затем, рассекши весь образовавшийся состав по длине на
две части, он сложил обе части крест-накрест наподобие
буквы Х и согнул каждую из них в круг, заставив концы
сойтись в точке, противоположной точке их пересечения.
После этого он принудил их единообразно и в одном и том же место двигаться по кругу, причем сделал один из кругов внешним, а другой – внутренним. Внешнее вращение он нарек природой тождественного, а внутреннее – природой иного. Круг тождественного он заставил вращаться слева направо, вдоль стороны [прямоугольника], а круг иного – справа налево, вдоль диагонали [того же прямоугольника], но перевес он даровал движению тождественного и подобного,
ибо оставил его единым и
неделимым, в то время как внутреннее движение шестикратно
разделил на семь неравных кругов, сохраняя число двойных и
тройных промежутков, а тех и других было по три. Вращаться
этим кругам он определил в противоположных друг другу
направлениях, притом так, чтобы скорость у трех кругов была
одинаковая, а у остальных четырех – неодинаковая
сравнительно друг с другом и с теми тремя, однако
отмеренная в правильном соотношении.
51
Когда весь состав души был рожден в согласии с замыслом
того, кто его составлял, этот последний начал устроить
внутри души все телесное и приладил то и другое друг к
другу в их центральных точках.
52
И вот душа, простертая от центра до пределов неба и окутывающая небо по кругу извне, сама в себе вращаясь, вступила в божественное начало непреходящей и разумной жизни на все времена. Притом тело неба родилось видимым, а душа – невидимой, и, как причастная рассуждению и гармонии, рожденная совершеннейшим из всего мыслимого и вечно пребывающего, она сама совершеннее всего рожденного.
Она являет собою трехчастное смешение природ тождественного и иного с сущностью, которое пропорционально разделено и слито снова и неизменно вращается вокруг себя самого, а потому при всяком соприкосновении с вещью, чья сущность разделена или, напротив, неделима, она всем своим существом приходит в движение и выражает в слове, чему данная вещь тождественна и для чего она иное,
а также в каком преимущественно отношении, где, как и когда каждое находится с каждым, как в становлении, так и в вечной тождественности, будь то бытие или страдательное состояние. Это слово, безгласно и беззвучно изрекаемое в самодвижущемся [космосе], одинаково истинно, имеет ли оно отношение к иному или к тождественному. Но если оно изрекается о том, что ощутимо, и о нем по всей душе космоса возвещает правильно движущийся круг иного, тогда возникают истинные и прочные мнения и убеждения;
если же, напротив, оно изрекается
о мыслимом предмете и о нем подает весть в своем легком
беге круг тождественного, тогда необходимо осуществляют
себя ум и знание. Если же кто на вопрос, внутри чего же
возникает то и другое, назовет какое-либо иное вместилище,
кроме души, слова его будут всем чем угодно, только не
истиной. 53
И вот когда Отец усмотрел, что порожденное им, это
изваяние вечных богов, движется и живет, он возрадовался и
в ликовании замыслил еще больше уподобить [творение]
образцу.
Поскольку же образец являет собой вечно живое существо, он положил в меру возможного и здесь добиться сходства, но дело обстояло так, что природа того живого существа вечна, а этого нельзя полностью передать ничему рожденному. Поэтому он замыслил сотворить некое движущееся подобие вечности; устроил небо, он вместе с ним творит для вечности, пребывающей в едином, вечный же образ, движущийся от числа к числу, который мы назвали временем.
Ведь не было ни дней, ни ночей, ни месяцев, ни годов, пока не было рождено небо, но он уготовил для них возникновение лишь тогда, когда небо было устроено. Все это – части времени, а "было" и "будет" суть виды возникшего времени, и, перенося их на вечную сущность, мы незаметно для себя делаем ошибку. Ведь мы говорим об этой сущности, что она "была", "есть" и "будет", но, если рассудить правильно, ей подобает одно только "есть",
между тем как "было" и "будет" приложимы лишь к возникновению, становящемуся во времени, ибо и то и другое суть движения. Но тому, что вечно пребывает тождественным и неподвижным, не пристало становиться со временем старше или моложе, 54 либо стать таким когда-то, теперь или в будущем, либо вообще претерпевать что бы то ни было из того, чем возникновение наделило несущиеся и данные в ощущении вещи. Нет, все это – виды времени, подражающего вечности и бегущего по кругу согласно [законам] числа.
К тому
же мы еще говорим, будто возникшее есть возникшее и
возникающее есть возникающее, а имеющее возникнуть
есть имеющее возникнуть и небытие есть
небытие; во всем этом нет никакой точности. Но сейчас нам
недосуг все это выяснять.
Итак, время возникло вместе с небом, дабы, одновременно
рожденные, они и распались бы одновременно, если наступит
для них распад; первообразом же для времени послужила
вечная природа, чтобы оно уподобилось ей, насколько
возможно.
Ибо первообраз есть то, что пребывает целую вечность, между тем как [отображение] возникло, есть и будет в продолжение целокупного времени. Такими были замысел и намерение бога относительно рождения времени; и вот, чтобы время родилось из разума и мысли бога, возникли Солнце, Луна и пять других светил, именуемых планетами, дабы определять и блюсти числа времени. Сотворив одно за другим их тела, бог поместил их, числом семь, на семь кругов, по которым совершалось круговращение иного:
Луну – на ближайший к Земле круг, Солнце – на второй от Земли, Утреннюю звезду и ту звезду, что посвящена Гермесу и по нему именуется, – на тот круг, который бежит равномерно с Солнцем, но в обратном направлении. Оттого-то Солнце, Гермесова звезда и Утренняя звезда поочередно и взаимно догоняют друг друга. 55 Что касается прочих [планет] и того, где именно и по каким именно причинам были они там утверждены,
то все это
принудило бы нас уделить второстепенным вещам больше
внимания, чем того требует предмет нашего рассуждения. Быть
может, когда-нибудь позднее мы займемся как следует и этим,
если представится досуг.
Итак, после того как все [эти звезды], назначенные
участвовать в устроении времени, получили подобающее каждой
из них движение, после того как они, являя собою тела,
связанные одушевленными узами, стали живыми существами и
уразумели порученное им дело, они начали вращаться вдоль
движения иного, которое наискось пересекает движение
тождественного 56 и ему
подчиняется;
одни из них описывали больший круг, другие меньший, притом по меньшим кругам они шли быстрее, по большим – медленнее. Однако под действием движения тождественного кажется, будто звезды, которые идут быстрее, нагоняемы теми, которые идут медленнее, в то время как в действительности дело обстоит наоборот, ведь движение тождественного сообщает всем звездным кругам спиралеобразный изгиб по причине противоположной устремленности двух [главных движений],
а потому как раз та [звезда], которая больше всего отстает от самого быстрого движения, по видимости больше всего приближается к его скорости. Для того чтобы была дана некая точная мера соотношений медленности и быстроты, с которыми движутся они по своим восьми кругам, бог на второй от Земли окружности возжег свет, который ныне мы называем Солнцем, 57 дабы он осветил возможно дальше все небо, а все живые существа, которым это подобает, стали бы причастны числу, научаясь ему из вращения тождественного и подобного.
Таким образом и по таким причинам возникли ночь и день, 58 этот круговорот единого и наиразумнейшего обращения; месяц же – это когда Луна совершает свой оборот и нагоняет Солнце, а год – когда Солнце обходит свой круг. Что касается круговоротов прочих светил, то люди, за исключением немногих, не замечают их, не дают им имен и но измеряют их взаимных числовых отношений, так что, можно сказать, они и не догадываются, что эти необозримо многочисленные и несказанно многообразные блуждания также суть время.
Однако же возможно усмотреть, что полное число времени полного года завершается тогда, когда все восемь кругов, различных по скорости, одновременно придут к своей исходной точке, соотносясь с мерой единообразно бегущего круга тождественного. Вот как и ради чего рождены все звезды, которые блуждают по небу и снова возвращаются на свои пути,
дабы [космос] как можно более
уподобился совершенному и умопостигаемому живому существу,
подражая его вечносущей природе.
Итак, во всем вплоть до возникновения времени [космос]
имел сходство с тем, что отображал, кроме одного: он еще не
содержал в себе всех живых существ, которым должно было в
нем возникнуть, и этим являл несоответствие вечносущей
природе. Но и это недостававшее бог решил восполнить,
чеканя его соответственно природе первообраза. Сколько и
каких [основных] видов 59
усматривает ум в живом как оно есть, столько же и таких же
он счел нужным осуществить в космосе. Всего же их четыре:
из них первый – небесный род богов, второй –
пернатый, плывущий по воздуху род, третий – водный,
четвертый – пеший и сухопутный род.
Идею божественного рода бог в большей части образовал из огня, 60 дабы она являла взору высшую блистательность и красоту, сотворил ее безупречно округлой, уподобляя Вселенной, и отвел ей место при высшем разумении, велев следовать за этим последним; притом он распределил этот род кругом по всему небу, все его изукрасив и тем создав истинный космос. Из движений он даровал каждому [богу] по два: во-первых, единообразное движение на одном и том же месте, дабы о тождественном они всегда мыслили тождественно,
а во-вторых, поступательное движение, дабы они были подчинены круговращению тождественного и подобного. Но остальных пяти движений он им не придал, сделав этот род неподвижным и покоящимся, так чтобы каждый из богов был, сколь возможно, совершенен. По этой причине возникли все неподвижные звезды, являющие собой вочносущие божественные существа, которые всегда тождественно и единообразно вращаются в одном и том же месте; а меняющие свое место и, таким образом, блуждающие звезды возникли как это было сказано раньше. 61
Земле же, кормилице нашей, он определил вращаться вокруг оси, проходящей через Вселенную, и поставил ее блюстительницей и устроительницей дня и почти как старейшее и почтеннейшее из божеств, рожденных внутри неба. Что касается хороводов этих божеств, их взаимных сближений, обратного вращения их кругов и забеганий вперед, а также того, какие из них сходятся или противостоят друг другу и какие становятся друг перед другом в таком положении по отношению к нам, что через определенные промежутки времени они то скрываются, то вновь появляются,
устрашая тех, кто не умеет
расчислить сроки, и посылая им знамения грядущего, говорить
обо всем этом, не имея перед глазами наглядного
изображения, 62 было бы
тщетным трудом. Пусть поэтому с нас будет достаточно
сказанного, и рассуждение о природе видимых и рожденных
богов пусть на этом окончится.
Повествовать о прочих божествах и выяснять их рождение
– дело для нас непосильное. Здесь остается только
довериться тем, кто говорил об этом прежде нас; раз
говорившие сами были, по их словам, потомками богов, они
должны были отлично знать своих прародителей.
Детям богов отказать в доверии никак нельзя, даже если говорят они без правдоподобных и убедительных доказательств, ибо, если они выдают свой рассказ за семейное предание, приходится им верить, чтобы не ослушаться закона. Итак, мы примем и повторим их свидетельство о родословной этих богов: от Геи и Урана родились Океан и Тефия, от этих двух – Форкий, Кронос с Реей и все их поколение, от Кроноса и Реи –
Зевс с Герой и все то, кого мы
знаем как их братьев и сестер, а уже от них – новое
потомство. 63 Когда же все
боги – как те, чье движение совершается на наших
глазах, так и те, что являются нам, лишь когда сами того
пожелают, – получили свое рождение, родитель Вселенной
обращается к ним с такой речью:
"Боги богов! Я – ваш демиург и отец вещей, а
возникшее от меня пребудет неразрушимым, ибо такова моя
воля. Разумеется, все то, что составлено из частей, может
быть разрушено, однако пожелать разрушить прекрасно
слаженное и совершенное было бы злым делом.
А потому, хотя вы, однажды возникнув, уже не будете совершенно бессмертны и неразрушимы, все же вам не придется претерпеть разрушение и получить в удел смерть, ибо мой приговор будет для вас еще более мощной и неодолимой связью, нежели то, что соединили при возникновении каждого из вас. Теперь выслушайте, чему наставит вас мое слово. Доселе еще пребывают нерожденными три смертных рода, 64 а покуда они не возникли, небо не получит полного завершения: ведь оно не будет содержать в себе все роды живых существ, а это для него необходимо, дабы оказаться достаточно завершенным.
Однако, если эти существа возникнут и получат жизнь от меня, они будут равны богам. Итак, чтобы они были смертными и Вселенная воистину стала бы Всем, обратитесь в соответствии с вашей природой к образованию живых существ, подражая моему могуществу, 65 через которое совершилось ваше собственное возникновение. Впрочем, поскольку подобает, чтобы в них присутствовало нечто соименное бессмертным, называемое божественным [началом], и чтобы оно вело тех, кто всегда и с охотой будет следовать справедливости и вам, я вручу вам семена и начатки созидания,
но в остальном вы сами
довершайте созидание живых существ, сопрягая смертное с
бессмертным, затем готовьте для них пропитание, кормите и
взращивайте их, а после смерти принимайте обратно к себе".
Так он молвил, а затем налил в тот самый сосуд, в
котором смешивал состав для вселенской души, остатки
прежней смеси и смешал их снова примерно таким же образом,
но чистота этой смеси была уже второго или третьего
порядка; всю эту новую смесь он разделил на число душ,
равное числу звезд, и распределил их по одной на каждую
звезду.
Возведя души на звезды как на некие колесницы, он явил им природу Вселенной и возвестил законы рока, а именно что первое рождение будет для всех душ установлено одно и то же, дабы ни одна из них не была им унижена, и что теперь им предстоит, рассеявшись, перенестись на подобающее каждой душе орудие времени 66 и стать теми живыми существами, которые из всех созданий наиболее благочестивы;
поскольку же природа человеческая двойственна, лучшим будет тот род, который некогда получит наименование мужей. Когда же души будут по необходимости укоренены в телах, а каждое тело станет что-то принимать в себя, а что-то извергать, необходимо, во-первых, чтобы в душах зародилось ощущение, общее им всем и соответствующее вынужденным впечатлениям; во-вторых, чтобы зародился эрос, смешанный с удовольствием и страданием, а кроме того, страх, гнев и все прочие [чувства], либо связанные с названными, либо противоположные им;
если души будут над этими страстями властвовать, их жизнь будет справедлива, если же окажутся в их власти, то несправедлива. Тот, кто проживет отмеренный ому срок должным образом, возвратится в обитель соименной ому звезды и будет вести блаженную, обычную для него жизнь, а тот, кто этого не сумеет, во втором рождении сменит свою природу на женскую.
Если же он и тогда не перестанет творить зло, ему придется каждый раз перерождаться в такую животную природу, которая будет соответствовать его порочному складу, и конец его мучениям наступит лишь тогда, когда он, решившись последовать вращению тождества и подобия в себе самом, победит рассудком многообразную, имеющую присоединиться к его природе смуту огня и воды, воздуха и земли, одолеет их неразумное буйство и снова придет к идее прежнего и лучшего состояния. 67
Распорядившись таким образом, чтобы впредь не оказаться виновником ничьей порочности, он перенес посев [душ] отчасти на Землю, отчасти на Луну, отчасти на прочие орудия времени. 68 После этого посева он передоверил новым богам изваять смертные тела и притом еще добавить то, чего недоставало человеческой душе,
а после, приготовив все к этому
относящееся, осуществлять правление и возможно лучше и
совершеннее вести смертное существо, чтобы оно не стало
само для себя причиной зол.
Сделав все эти распоряжения, он пребывал в обычном своем
состоянии. Между тем его дети, уразумев приказ отца,
принялись его исполнять: они взяли бессмертное начало
смертного существа, а затем, подражая своему демиургу,
заняли у космоса частицы огня и земли, а также воды и
воздуха, 69 обещав
впоследствии вернуть их.
Эти частицы они принялись скреплять воедино, однако не теми нерушимыми скрепами, которыми были соединены их тела, но частыми и по малости своей неприметными и таким образом сообщали каждому собранному телу целостность и единство; а круговращения бессмертной души они сопрягли с притоком и убылью в тело. И вот эти круговращения, вовлеченные в мощный поток, не могли ни до конца одолеть его, ни до конца ему уступить, по временами насильственно сообщали ему свое направление, а временами получали направление от него.
Поэтому все это существо было подвижно, однако устремлялось куда придется, беспорядочно и безрассудно; 70 к тому же, обладая возможностью всех шести движений: вперед – назад, направо – налево и вверх – вниз, оно продвигалось в шести направлениях и на все лады блуждало. Если уже поток пищи, переполнявший тело и затем снопа из него уходивший, был достаточно мощен, то еще более мощную смуту вызывали внешние воздействия, когда, например, чье-нибудь тело натыкалось на чужой, поджидавший его извне огонь, или на твердость земли, или на влажную зыбкость воды, или было охвачено воздушными волнениями ветров.
Все эти движения, пройдя сквозь тело, настигали душу и обрушивались на нее, отчего все они тогда получили и доныне сохраняют наименование ощущений. Незамедлительно вызвав сильнейшее и величайшее движение и к тому же соединившись с непрестанно текущим водоворотом, ощущения стали воздействовать на круговращения души и мощно их сотрясать.
Движение тождественного они вконец сковали, изливаясь ему навстречу и мешая как его правлению, так и продолжению, а бег иного расстроили до такой степени, что три двойных и три тройных промежутка, а также связующие члены (три вторых, четыре третьих и девять восьмых), которые не могут быть до конца разрушены никем, кроме того, кто их сопряг, все же пошли вкривь и вкось, всемерно нарушая круговое движение;
они, все еще с трудом, неслись вместе, но движение это было беспорядочным: они то сталкивались, то двигались наискосок, то опрокидывались. В последнем случае дело обстояло так, как если бы некто уперся головой в землю, а ноги вытянул вверх, прислонив их к чему-то; в таком положении и ему самому, и всем тем, кто на него смотрит, все померещится перевернутым: правое станет левым, а левое – правым. Таким же и подобным состояниям очень сильно подвержены круговращения души:
когда же вовне они встречаются с родом тождественного или иного, они всякий раз изрекают как о тождественном чему-либо, так и об отличном от чего-то такое суждение, которое противоположно истине, и выказывают себя лживыми и неразумными; при этом ни одно из круговращений не в силах властвовать и править: когда несущиеся ощущения извне овладевают кругами, вовлекая в это движение и все вместилище души, круги лишь по видимости господствуют, на деле же подчиняются.
По причине всех этих состоянии душа и теперь, вступив в смертное тело, поначалу лишается ума; когда же, однако, поток роста и питания ослабевает и круговращения, дождавшись затишья, возвращаются на свои стези и со временем все более выравниваются, тогда каждый из кругов направляет свой бег согласно природным очертаниям и все они изрекают справедливое суждение и об ином, и о тождественном, так что носитель их окончательно становится разумным существом. Если же к этому добавится правильное воспитание, он будет цел, невредим и здоров, избегнув наихудшего из недугов;
а если он проявит нерадивость, то, идя по своей жизненной стезе, он будет хромать и сойдет обратно в Аид 71 несовершенным и неразумным. Но об этом позднее; сейчас мы обязаны самым обстоятельным образом рассмотреть более близкий предмет, то есть прежде всего возникновение тела во всех его частях, затем возникновение души – по каким причинам и по каким предначертаниям богов оно совершилось. Наше исследование должно идти таким образом, чтобы добиться наибольшей степени вероятности.
Итак, боги, подражая очертаниям Вселенной, со всех сторон округлой, включили оба божественных круговращения в сферовидное тело, то самое, которое мы ныне именуем головой и которое являет собою божественнейшую нашу часть, владычествующую над остальными частями. Ей в помощь они придали все устроенное ими же тело, позаботившись, чтобы оно было причастно всем движениям сколько их ни есть; так вот, чтобы голова не катилась по земле, всюду покрытой буграми и ямами, затрудняясь, как тут перескочить, а там выбраться, они даровали ей эту вездеходную колесницу.
Поэтому тело стало продолговатым и, по замыслу бога, сделавшего его подвижным, произрастило из себя четыре конечности, которые можно вытягивать и сгибать; цепляясь ими и опираясь на них, оно приобрело способность всюду продвигаться, высоко нося вместилище того, что в нас божественнее всего и святее.
Таким образом и по такой причине у всех людей возникли руки и ноги. Найдя, что передняя сторона у нас благороднее и важнее задней, они уделили ей главное место в нашем передвижении. Сообразно с этим нужно было, чтобы передняя сторона человеческого тела получила особое и необычное устройство; потому-то боги именно на этой стороне головной сферы поместили лицо, сопрягши с ним все орудия промыслительной способности души, и определили, чтобы именно передняя по своей природе часть была причастна руководительству. 72
Из орудий они прежде всего устроили те, что несут с собой свет, то есть глаза, и сопрягли их [с лицом] вот по какой причине: они замыслили, чтобы явилось тело, которое несло бы огонь, не имеющий свойства жечь, но изливающий мягкое свечение, и искусно сделали его подобным обычному дневному свету. Дело в том, что внутри нас обитает особенно чистый огонь, родственный свету дня, его-то они заставили ровным и плотным потоком изливаться через глаза; при этом они уплотнили как следует глазную ткань, но особенно в середине, чтобы она не пропускала ничего более грубого, а только этот чистый огонь.
И вот когда полуденный свет обволакивает это зрительное истечение и подобное устремляется к подобному, они сливаются, образуя единое и однородное тело в прямом направлении от глаз, и притом в месте, где огонь, устремляющийся изнутри, сталкивается с внешним потоком света. А поскольку это тело благодаря своей однородности претерпевает все, что с ним ни случится, однородно, то стоит ему коснуться чего-либо
или, наоборот, испытать какое-либо прикосновение, и движения эти передаются уже ему всему, доходя до души: отсюда возникает тот вид ощущения, который мы именуем зрением. Когда же ночь скроет родственный ему огонь дня, внутренний огонь как бы отсекается: наталкиваясь на то, что ему не подобно, он терпит изменения и гаснет, ибо не может слиться с близлежащим воздухом, не имеющим в себе огня. Зрение бездействует и тем самым наводит сон. Дело в том, что, когда мы при помощи устроенных богами природных укрытий для глаз, то есть век, запираем внутри себя силу огня, последняя рассеивает и уравновешивает внутренние движения, отчего приходит покой.
Если покой достаточно глубок, то сон почти не нарушается грезами, но если внутри остались еще сильные движения, то они сообразно своей природе и месту порождают соответствующие по свойствам и числу изображения, отражающиеся внутри нас и вспоминающиеся после пробуждения как совершившееся вне нас.
Теперь не составит труда уразуметь и то, как рождаются образы на глади зеркал и других блестящих предметов. Ведь если внутренний и внешний огонь вступают в общение и сливаются воедино возле зеркальной глади, многообразно перестраиваясь, то отражение по необходимости возникнет, как только огонь, исходящий от лица, сольется возле гладкого и блестящего предмета с огнем зрения.
При этом левое будет казаться правым, ибо каждая часть зрительного потока соприкоснется не с той частью [встречного света], как это бывает обычно, а с противоположной. Однако стоит только свету при сопряжении с другим светом повернуть в противоположную сторону, и правой будет казаться правым, а левое – левым. Именно так происходит, если гладкая поверхность вогнутого зеркала направляет свет, идущий справа, в левую сторону глаза, и наоборот.
Если же такое зеркало повернуть в
направлении длины лица, почудится, будто человек опрокинут
вниз головой, ибо оно будет опять-таки отбрасывать свет
снизу к верхней части зрительного луча, а сверху – к
нижней. 73
Все это принадлежит к разряду вспомогательных причин,
которыми бог пользуется как средством, дабы в меру
возможности осуществить идею высшего совершенства.
Однако большинству людей кажется, будто это не вспомогательные, но основные причины всего, коль скоро они производят охлаждение и нагревание, сгущение и разрежение и так далее. Между тем все подобные причины ни в каком отношении не могут обладать ни рассудком, ни умом. Должно признать, что из всего сущего стяжать ум подобает одной лишь душе, но душа невидима, в то время как огонь, вода, земля и воздух – это видимые тела. Итак, почитатель ума и знания должен рассматривать прежде всего причины,
которые связаны с разумной
природой, и лишь во вторую очередь те, которые связаны с
вещами, движимыми извне и потому с необходимостью движущими
другие вещи. Так надо поступать и нам, а потому будем
разграничивать причины двух родов: одаренные умом, которые
производят прекрасное и доброе, и лишенные разума, которые
вызывают все случайное и беспорядочное.
О вспомогательных причинах, послуживших к тому, чтобы
глаза обрели свою нынешнюю способность, мы уже сказали;
теперь осталось ответить, какова же высшая польза от глаз,
ради которой бог их нам даровал.
По моему разумению, зрение – это источник величайшей для нас пользы; вот и в нынешнем нашем рассуждении мы не смогли бы сказать ни единого слова о природе Вселенной, если бы никогда не видели ни звезд, ни Солнца, ни неба. Поскольку же день и ночь, круговороты месяцев и годов, равноденствия и солнцестояния зримы, глаза открыли нам число, дали понятие о времени и побудили исследовать природу Вселенной, а из этого возникло то, что называется философией
и лучше чего
не было и не будет подарка смертному роду от богов. Я
утверждаю, что именно в этом высшая польза очей. Стоит ли
воспевать иные, маловажные блага? Ведь даже и чуждый
философии человек, ослепнув, примется
Стенаньями напрасными оплакивать
74
потерю глаз. Как бы то ни было, нам следует считать, что
причина, по которой бог изобрел и даровал нам зрение,
именно эта: чтобы мы, наблюдая круговращения ума в небе,
извлекли пользу для круговращения нашего мышления, которое
сродни тем, небесным, хотя в отличие от их невозмутимости
оно подвержено возмущению;
а потому, уразумев и усвоив природную правильность рассуждений, мы должны, подражая безупречным круговращениям бога, упорядочить непостоянные круговращения внутри нас. О голосе и слухе дóлжно сказать то же самое – они дарованы богами по тем же причинам и с такой же целью. Ради этой цели устроена речь, она сильно способствует ее осуществлению; так и в музыке: все, что с помощью звука приносит пользу слуху, даровано ради гармонии.
Между тем гармонию, пути которой сродны круговращениям души. Музы даровали каждому рассудительному своему почитателю не для бессмысленного удовольствия – хотя в нем только и видят нынче толк, – но как средство против разлада в круговращении души, долженствующее привести ее к строю и согласованности с самой собой. 75 Равным образом, дабы побороть неумеренность и недостаток изящества, которые проступают в поведении большинства из нас, мы из тех же рук и с той же целью получили ритм.
Все до сих пор нами сказанное, за незначительными исключениями, описывало вещи как они были созданы умом-демиургом. Однако рассуждение наше должно перейти к тому, что возникло силой необходимости, ибо из сочетания ума и необходимости произошло смешанное рождение нашего космоса.
Правда, ум одержал верх над необходимостью, убедив ее обратить к наилучшему бóльшую часть того, что рождалось. Таким-то образом и по таким-то причинам путем победы разумного убеждения над необходимостью 76 была вначале построена эта Вселенная; и, если мы намерены представить ее рождение так, как оно совершалось на деле, нам следует привнести также и вид беспорядочной причины вместе со способом действия, который по природе этой причине принадлежит.
Поэтому мы должны вернуться вспять и, приняв в спой черед для тех же самых вещей другое, подходящее им начало, еще раз, от начала, вести о них речь, как мы это уже делали раньше. Нам необходимо рассмотреть, какова была сама природа огня, воды, воздуха и земли до рождения неба и каково было их тогдашнее состояние. Ибо доныне еще никто не объяснил их рождения, но мы называем их началами и принимаем за стихии Вселенной, 77 как если бы мы знали, чтó такое огонь и все остальное;
между тем каждому мало-мальски разумному человеку должно быть ясно, что нет никакого основания сравнивать их даже с каким-либо видом слогов. Вот что мы думаем по этому поводу: мы не будем сейчас высказываться ни о начало всего, ни о началах или как там это еще называется, и притом только по той причине, что при избранном нами способе исследования затруднительно было бы привести паши мысли об этом предмете в должную ясность. Поэтому ни вы не должны требовать от меня последнего слова на этот счет, ни я не могу убедить себя, что поступлю правильно, если взвалю на себя такую задачу.
Напротив, я намерен и здесь придерживаться того, что обещал в самом начале, а именно пределов вероятного, и попытаюсь, идя от начала, сказать обо всем в отдельности и обо всем вместе такое слово, которое было бы не менее, а более правдоподобным, нежели любое иное. Итак, приступая к речам, еще раз обратимся с молитвой к богу-спасителю, дабы он указал нам счастливый путь от странного и необычного повествования к правдоподобному выводу, и затем начнем сызнова.
Начало же наших новых речей о Вселенной подвергнется на сей раз более полному, чем прежде, различению, ибо тогда мы обособляли два вида, а теперь придется выделить еще и третий. Прежде достаточно было говорить о двух вещах: во-первых, об основополагающем первообразе, который обладает мыслимым и тождественным бытием, а во-вторых, о подражании этому первообразу, 78 которое имеет рождение и зримо.
В то время мы не выделяли третьего вида, найдя, что достанет двух; однако теперь мне сдастся, что сам ход наших рассуждений принуждает нас попытаться пролить свет на тот вид, который темен и труден для понимания. Какую же силу и какую природу припишем мы ему? Прежде всего вот какую: это – восприемница и как бы кормилица 79 всякого рождения. Сколь ни верны, однако, эти слова, нужно определить предмет с большей ясностью, а это весьма затруднительно по разным причинам, и особенно потому, что ради этого необходимо наперед разрешить сомнение относительно огня и всего того, что стоит с ним в одном ряду.
Нелегко сказать о каждом из них, чтó в самом деле лучше назвать водой, чем огнем, и но правильнее ли к чему-то одному приложить какое-нибудь из наименований, чем все наименования, вместе взятые, к каждому, ведь надо употреблять слова в их надежном и достоверном смысле. Что, собственно, желаем мы этим сказать, чем вызваны и оправданы наши недоумения? Но возьмем для начала хотя бы то, что мы теперь называем водой:
когда она сгущается, мы полагаем, что видим рождение камней и земли, когда же она растекается и разрежается, соответственно рождаются ветер и воздух, а последний, возгораясь, становится огнем; затем начинается обратный путь, так что огонь, сгустившись и угаснув, снова приходит к виду воздуха, а воздух опять собирается и сгущается в облака и тучи, из которых при дальнейшем уплотнении изливается вода, чтобы в свой черед дать начало земле и камням. Так рождаются они, переходя по кругу одно в другое. 80
Если, стало быть, ни одно вещество не предстает всякий раз одним и тем же, отважимся ли мы, не испытывая стыда перед самими собой, настойчиво утверждать, что какое-либо из них именно это, а не иное? Конечно, нет, и куда безопаснее будет выражаться так: когда мы видим, как нечто – хотя бы огонь – постоянно являет себя то одним, то другим, надо говорить не об "этом", но о "таком" огне и также воду именовать не "этой", но "такой", да и вообще не надо приписывать всем подобным вещам устойчивости, выражаемой словами "то" и "это",
посредством которых мы обозначаем нечто определенное. Не дожидаясь, покуда мы успеем приложить к ним слова "то", "это", "нечто" или любое другое речение, описывающее их как пребывающие на одном и том же месте сущности, они от нас ускользают. Значит, таких слов мы и употреблять не будем, а станем описывать вещи словом "такой", одинаково приложимым ко всем им вместе и к каждой порознь, – говоря, например, об огне как о вечно "таком" и соответственно обо всех вещах, которые имеют рождение. Только сущность, внутри которой они получают рождение и в которую возвращаются, погибая, мы назовем "то" и "это";
но любые качества, будь
то теплота, белизна или то, что им противоположно либо из
них слагается, ни в коем случае не заслуживают такого
наименования. 81
Надо, однако, постараться сказать о том же самом еще
яснее. Положим, некто, отлив из золота всевозможные фигуры,
без конца бросает их в переливку, превращая каждую во все
остальные; если указать на одну из фигур и спросить, что же
это такое,
то будет куда осмотрительнее и ближе к истине, если он ответит "золото" и не станет говорить о треугольнике и прочих рождающихся фигурах как о чем-то сущем, ибо в то мгновение, 82 когда их именуют, они уже готовы перейти во что-то иное, и надо быть довольным, если хотя бы с некоторой долей уверенности можно допустить выражение "такое". Вот так обстоит дело и с той природой, которая приемлет все тела. Ее следует всегда именовать тождественной, ибо она никогда не выходит за пределы своих возможностей; всегда воспринимая все, она никогда и никоим образом не усваивает никакой формы (μορφην),
которая была бы подобна формам входящих в нее вещей. Природа эта по сути своей такова, что принимает любые оттиски, находясь в движении и меняя формы под действием того, что в нее входит, и потому кажется, будто она в разное время бывает разной; а входящие в нее и выходящие из нее вещи – это подражания вечносущему, отпечатки по его образцам, снятые удивительным и неизъяснимым способом, к которому мы еще вернемся.
Теперь же нам следует мысленно обособить три рода: то, что рождается, то, внутри чего совершается рождение, и то, по образцу чего возрастает рождающееся. Воспринимающее начало можно уподобить матери, образец – отцу, а промежуточную природу – ребенку. Помыслим при этом, что, если отпечаток должен явить взору пестрейшее разнообразие, тогда то, что его приемлет, окажется лучше всего подготовленным к своему делу в случае, если оно будет чуждо всех форм, которые ему предстоит воспринять,
ведь если бы оно было подобно чему-либо привходящему, то всякий раз, когда на него накладывалась бы противоположная или совершенно иная природа, оно давало бы искаженный отпечаток, через который проглядывали бы собственные черты этой природы. Начало, которому предстояло вобрать в себя все роды вещей, само должно было быть лишено каких-либо форм (ειδων), как при выделывании благовонных притираний прежде всего заботятся о том, чтобы жидкость, в которой должны растворяться благовония, по возможности не имела своего запаха. Или это можно сравнить с тем, как при вычерчивании фигур на каких-либо мягких поверхностях не допускают, чтобы на них уже заранее виднелась та или иная фигура, но для начала делают все возможно более гладким.
Подобно этому и начало, назначение которого состоит в том, чтобы во всем своем объеме хорошо воспринимать отпечатки всех вечно сущих вещей, само должно быть по природе своей чуждо каким бы то ни было формам. А потому мы не скажем, будто мать и восприемница 83 всего, что рождено видимым и вообще чувственным, – это земля, воздух, огонь, вода или какой-либо другой [вид], который родился из этих четырех [стихий] либо из которого сами они родились. Напротив, обозначив его как незримый, бесформенный (αμορφον) и всевосприемлющий вид (ειδος), чрезвычайно странным путем участвующий в мыслимом и до крайности неуловимый, мы не очень ошибемся.
Если только предыдущие наши
рассуждения помогают нам напасть на след этой природы,
справедливее всего было бы, пожалуй, сказать о ней так:
огнем всякий раз является ее воспламеняющаяся часть, водой
– ее увлажняющаяся часть, землей же и воздухом –
те ее части, которые подражают этим [стихиям].
Однако нам следует определить наш предмет еще более
точно и для этого рассмотреть, есть ли такая вещь, как
огонь сам по себе, и обстоит ли дело таким же образом с
прочими вещами, о каждой из которых мы привыкли говорить
как о существующей самой по себе?
Или же только то, что мы видим либо вообще воспринимаем телесными ощущениями, обладает подобной истинностью, а помимо этого вообще ничего и нигде нет? Может быть, мы понапрасну говорим об умопостигаемой идее каждой вещи, и идея эта не более чем слово? Нехорошо было бы оставить такой вопрос неисследованным и нерешенным, ограничившись простым утверждением, что дело-де обстоит так и не иначе; с другой стороны, не стоит отягощать нашу и так пространную речь еще и пространным отступлением.
Поэтому, если бы удалось в немногих словах определить многое, это было бы наилучшим выходом. Итак, вот каков мой приговор. Если ум и истинное мнение – два разных рода, в таком случае идеи, недоступные нашим ощущениям и постигаемые одним лишь умом, безусловно, существуют сами по себе; если же, как представляется некоторым, истинное мнение ничем не отличается от ума, тогда следует приписать наибольшую достоверность тому, что воспринимается телесными ощущениями. Но следует признать, что это – два различных [рода]: они и рождены порознь, и осуществляют себя неодинаково.
Так, ум рождается в нас от наставления, а истинное мнение – от убеждения; первый всегда способен отдать себе во всем правильный отчет, второе – безотчетно; первый не может быть сдвинут с места убеждением, второе подвластно переубождению; наконец, истинное мнение, как приходится признать, дано любому человеку, ум же есть достояние богов и лишь малой горстки людей. 84
Если все это так, приходится признать, во-первых, что есть тождественная идея, нерожденная и негибнущая, ничего не воспринимающая в себя откуда бы то ни было и сама ни во что не входящая, незримая и никак иначе не ощущаемая, но отданная на попечение мысли. Во-вторых, есть нечто подобное этой идее и носящее то же имя – ощутимое, рожденное, вечно движущееся, возникающее в некоем месте и вновь из него исчезающее, и оно воспринимается посредством мнения, соединенного с ощущением. В-третьих, есть еще один род, а именно пространство:
оно вечно, не приемлет разрушения, дарует обитель всему роду, но само воспринимается вне ощущения, посредством некоего незаконного умозаключения, и поверить в него почти невозможно. Мы видим его как бы в грезах и утверждаем, будто всякому бытию непременно должно быть где-то, в каком-то месте и занимать какое-то пространство, а то, что не находится ни на земле, ни на небесах, будто бы и не существует. Эти и родственные им понятия мы в сонном забытьи переносим и на непричастную сну природу истинного бытия,
а пробудившись, оказываемся не в силах сделать разграничение и молвить истину, а именно что, поскольку образ не в себе самом носит причину собственного рождения, но неизменно являет собою призрак чего-то иного, ему и должно родиться внутри чего-то иного, как бы прилепившись к сущности, или вообще не быть ничем. Между тем на подмогу истинному бытию выступает тот безупречно истинный довод, согласно которому, если некая вещь представляется то чем-то одним, то другим, причем ни то, ни другое взаимно друг друга не порождает, то вещь эта будет одновременно единой и раздельной.
Итак, согласно моему приговору, краткий вывод таков: есть бытие, есть пространство и есть возникновение, и эти три [рода] возникли порознь еще до рождения неба. А о Кормилице рождения скажем вот что: поскольку она и растекается влагой, и пламенеет огнем, и принимает формы земли и воздуха, и претерпевает всю чреду подобных состояний,
являя многообразный лик, и поскольку наполнявшие ее силы не были ни взаимно подобны, ни взаимно уравновешены и сама она ни в одной своей части не имела равновесия, она повсюду была неравномерно сотрясаема и колеблема этими силами и в свою очередь сама колебала их своим движением. То, что приводилось в движение, все время дробилось, и образовавшиеся части неслись в различных направлениях точно так, как это бывает при провеивании зерна и отсеивании мякины:
плотное и тяжелое ложится в одном месте, рыхлое и легкое отлетает в сторону и находит для себя иное пристанище. Вот наподобие этого и четыре упомянутых рода [стихии] были тогда колеблемы Восприемницей, которая в движении своем являла собой как бы сито: то, что наименее сходно между собой, она разбрасывала дальше всего друг от друга, а то, что более всего сходно, просеивала ближе всего друг к другу; таким образом, четыре рода обособились в пространстве еще до того, как пришло время рождаться устрояемой из них Вселенной.
Ранее в них не было ни разума, ни меры: хотя огонь и вода, земля и воздух являли кое-какие приметы присущей им своеобычности, однако они пребывали всецело в таком состоянии, в котором свойственно находиться всему, чего еще не коснулся бог. Поэтому последний, приступая к построению космоса, начал с того, что упорядочил эти четыре рода с помощью образов и чисел. 85 То, что они были приведены богом к наивысшей возможной для них красоте и к наивысшему совершенству из совсем иного состояния, пусть останется для нас преимущественным и незыблемым, утверждением; но теперь мне следует попытаться пояснить вам устройство и рождение каждого из четырех родов.
Рассказ мой будет непривычен, но,
раз вы сроднились с теми путями научения, без которых не
обойтись моим речам, вы последуете за мной.
Во-первых, каждому, разумеется, ясно, что огонь и земля,
вода и воздух суть тела, а всякое тело имеет глубину. Между
тем любая глубина по необходимости должна быть ограничена
некоторыми поверхностями; притом всякая прямолинейная
поверхность состоит из треугольников. Однако все вообще
треугольники восходят к двум, из которых каждый имеет по
одному прямому углу и по два острых,
но при этом у одного по обе стороны от прямого угла лежат равные углы величиной в одну и ту же долю прямого угла, ограниченные равными сторонами, а у другого – неравные углы, ограниченные неравными сторонами. Здесь-то мы и полагаем начало огня и всех прочих тел, следуя в этом вероятности, соединенной с необходимостью; те же начала, что лежат еще ближе к истоку, ведает бог, а из людей разве что тот, кто друг богу.
Теперь дóлжно сказать, каковы же те четыре рожденных тела, прекраснейшие из всех, которые не подобны друг другу, однако способны, разрушаясь, друг в друга перерождаться. Если нам удастся попасть в точку, у нас в руках будет истина о рождении земли и огня, а равно и тех [стихий], что стоят между ними как средние члены пропорции. Тогда мы никому не уступили бы в том, что нет видимых тел более прекрасных, чем эти, притом каждое из них прекрасно в своем роде. Поэтому надо приложить старания к тому, чтобы привести в соответствие четыре отличающихся красотой рода тел и доказать, что мы достаточно уразумели их природу. Из двух названных раньше треугольников равнобедренный получил в удел одну природу,
тогда как неравнобедренный – бесчисленное их множество. Из этого множества нам дóлжно избрать наилучшее, если мы хотим приступить к делу надлежащим образом. Что ж, если кто-нибудь выберет и назовет нечто еще более прекрасное, предназначенное для того, чтобы создавать эти [четыре тела], мы подчинимся ему не как неприятелю, но как другу; нам же представляется, что между множеством треугольников есть один, прекраснейший, ради которого мы оставим все прочие, а именно тот, который в соединении с подобным ему образует третий треугольник – равносторонний.
Обосновывать это было бы слишком
долго (впрочем, если бы кто изобличил нас и доказал
обратное, мы охотно признали бы его победителем). Итак, нам
приходится отдать предпочтение двум треугольникам как
таким, из которых составлено тело огня и [трех] прочих тел:
один из них равнобедренный, а другой таков, что в нем
квадрат большой стороны в три раза больше квадрата меньшой.
Но мы обязаны более четко определить одну вещь, о
которой прежде говорилось неясно. В самом деле, нам
казалось, будто все четыре рода могут последовательно
перерождаться друг в друга, но такая видимость была
неправильной.
Ведь четыре рода действительно рождаются из выбранных нами треугольников: три рода слагаются из одного и того же неравнобедренного треугольника и только четвертый род – из равнобедренного, а значит, не все роды могут разрешаться друг в друга и рождаться один из другого путем соединения большого количества малых [величин] в малое количество больших, и обратно. Если это и возможно, то лишь для вышеназванных первых трех [родов], ведь коль скоро все они произошли из единой [основы], то при разрушении более крупных [тел] из их [частей] составится множество малых, принимающих свойственные им очертания;
и, напротив, если разъять много
малых [тел] на отдельные треугольники, они образуют единое
количество однородной массы, из которой возникнет единое
большое [тело] иного вида. Вот как обстоит дело с их
переходом друг в друга. Следующей нашей задачей будет
изложить, какой вид имеет каждое тело и из сочетания каких
чисел оно рождается.
Начнем с первого вида, состоящего из самых малых частей:
его первоначало – треугольник, у которого гипотенуза
вдвое длиннее меньшего катета. Если такие треугольники
сложить, совмещая их гипотенузы,
и повторить такое действие трижды, притом так, чтобы меньшие катеты и гипотенузы сошлись в одной точке как в своем центре, то из шестикратного числа треугольников будет рожден один, и он будет равносторонним. Когда же четыре равносторонних треугольника окажутся соединенными в три двугранных угла, они образуют один объемный угол,
а именно такой, который занимает
место вслед за самым тупым из плоских углов. Завершив
построение четырех таких углов, мы получаем первый объемный
вид, имеющий свойство делить всю описанную около него сферу
на равные и подобные части.
Второй вид строится из таких же исходных треугольников,
соединившихся в восемь равносторонних треугольников и
образующих каждый раз из четырех плоских углов по одному
объемному; когда таких объемных углов шесть, второе тело
получает завершенность.
Третий вид образуется из сложения ста двадцати исходных
треугольников и двенадцати объемных углов, каждый из
которых охвачен пятью
равносторонними треугольными
плоскостями, так что все тело имеет двадцать граней,
являющих собой равносторонние треугольники.
На этом порождении и кончилась задача первого из
первоначал. Но равнобедренный треугольник породил природу
четвертого [вида], и притом так, что четыре треугольника,
прямые углы которых встречались в одном центре,
образовывали квадрат; а из сложения шести квадратов
возникало восемь объемных углов,
каждый из которых гармонично
охватывается тремя плоскими прямыми углами. Составившееся
таким образом тело имело очертания куба, наделенного шестью
квадратными плоскими гранями. В запасе оставалось еще пятое
многогранное построение, его бог определил для Вселенной и
прибегнул к нему в качестве образца.
Если бы теперь кто-нибудь, тщательно обдумывая все
сказанное, задался вопросом, следует ли допустить
бесчисленные космосы или ограниченное их число, ему
пришлось бы заключить, что вывод относительно
неограниченности этого числа позволительно делать разве что
тому,
кто сам очень ограничен, и
притом в вопросах, которые следовало бы знать. Если,
однако, поставить иной вопрос – существует ли один
космос или их на самом деле пять, то здесь, естественно,
причин для затруднения было бы куда больше. Что касается
нас, то мы, согласно правдоподобным словам и указаниям
бога, утверждаем, что существует один космос; но другой,
взглянув на вещи иначе, составит себе, пожалуй, иное
мнение. Как бы то ни было, оставим этот вопрос и начнем
разделять роды, только что рожденные в нашем слове, на
огонь, землю, воду и воздух.
Земле мы, конечно, припишем вид куба, ведь из всех
четырех родов наиболее неподвижна и пригодна к образованию
тел именно земля,
а потому ей необходимо иметь самые устойчивые основания. Между тем не только из наших исходных треугольников равнобедренный, если взять его как основание, по природе устойчивее неравностороннего, но и образующийся из сложения двух равнобедренных треугольников квадрат с необходимостью более устойчив, нежели равносторонний треугольник, причем соотношение это сохраняет силу как для частей, так и для целого.
Значит, мы не нарушим правдоподобия, если назначим этот удел земле, а равно и в том случае, если наименее подвижный из остальных видов отведем воде, наиболее подвижный – огню, а средний – воздуху; далее, наименьшее тело – огню, наибольшее – воде, а среднее – воздуху, и, наконец, самое остроугольное тело – огню, следующее за ним – воздуху, а третье – воде. Но из всех вышеназванных тел наиболее подвижно по природе своей и по необходимости то, у которого наименьшее число оснований,
ибо оно со всех сторон имеет наиболее режущие грани и колющие углы, а к тому же оно и самое легкое, коль скоро в его состав входит наименьшее число исходных частей. То тело, которое обладает такими же свойствами, но второго порядка, и место займет второе, а то, которое обладает третьим порядком этих свойств, – третье. Пусть же объемный образ пирамиды и будет, в согласии со справедливым рассуждением и с правдоподобием, первоначалом и семенем огня; второе по рождению тело мы назовем воздухом, третье же – водой. Но при этом мы должны представить себе, что все эти [тела] до такой степени малы, что единичное [тело] каждого из перечисленных родов
по причине своей малости для
нас невидимо, и лишь складывающиеся из их множеств массы
бросаются нам в глаза. 86
Что же касается их количественных соотношений, их движений
и вообще их сил, то бог привел все это в правильную
соразмерность, упорядочивая все тщательно и
пропорционально, насколько это допускала позволившая себя
переубедить природа необходимости.
Исходя из всего того, что было сказано выше об этих
четырех родах, дело наиболее правдоподобно можно описать
следующим образом.
Когда земля встречается с огнем и бывает рассеяна его остротой, она несется, распадаясь либо в самом огне, либо в толще воздуха или воды, если ей придется там оказаться, покуда ее частицы, повстречавшись друг с другом, не соединятся сызнова, чтобы она опять стала землей: ведь она не может принять иную форму. Напротив, вода, дробимая огнем или воздухом, позволяет образоваться одному телу огня и двум воздушным телам, равно как и осколки одной рассеченной части воздуха могут породить из себя два тела огня.
Но и наоборот, когда малая толика огня, оказавшись в больших толщах воздуха, воды или земли, подхватывается их движением, сокрушается в борьбе и дробится, два тела огня сплачиваются в единый вид воздуха; или когда воздух претерпевает насилие и разрушение, из двух его тел с половиной оказывается составлен один цельный вид воды. И вот что еще нам нужно принять в расчет: когда какой-либо иной род, охваченный огнем, рассекается лезвиями его граней и остриями его углов,
этому роду достаточно принять природу огня, чтобы его дробление прекратилось, ибо никакой подобный и тождественный самому себе род не может ни понудить к изменениям такой же род, ни принять от него какие-либо изменения. Но до тех пор пока нечто, оказавшись слабее чего-то иного, ведет с этим иным неравную борьбу, оно продолжает разрушаться. Поэтому, если немногочисленные и меньшие тела, окруженные многочисленными и бóльшими, дробятся и уничтожаются ими и в то же время готовы
соединиться в вид возобладавшего [тела], их уничтожение прекратится, с тем чтобы либо из огня родился воздух, либо из воздуха – вода; но, если они сойдутся вместе и схватятся с каким-либо из остальных родов, они не перестанут разрушаться, пока не произойдет одно из двух: либо они, вконец теснимые и разрушающиеся, спасутся бегством к тому, что им сродно, либо, уступив в борьбе, начнут сплачиваться воедино, уподобляясь возобладавшему роду, и останутся вместе с ним. 87
Претерпевая это, все роды, без
сомнения, меняются местами, ибо, если их массы в силу
движения Восприемницы распределяются в пространстве
отдельно друг от друга, тогда то, что утратило собственное
подобие и восприняло чужое, при каждом сотрясении
отбрасывается в область того, чему эти роды уподобились.
Таковы причины, определившие собой рождение тел
беспримесных и первичных. Но если внутри этих [основных]
видов выявились еще дальнейшие родовые различия, виной
этому способ построения обоих исходных [треугольников]:
дело в том, что последние
первоначально являлись на свет не с единообразными для
каждого рода размерами, но то меньшими, то более крупными,
и разных по величине треугольников было ровно столько,
сколько родов различается ныне внутри [основных] видов.
Сочетание их между собой и с другими треугольниками дало
беспредельное многообразие, созерцателем которого надлежит
стать любому, кто вознамерится изречь о природе
правдоподобное слово.
Что касается движения и покоя, точнее, того, как и при
каких условиях они возникают, то, не придя здесь к
согласию, мы встретим в дальнейшем нашем рассуждении немало
помех.
Кое-какие замечания тут уже были сделаны, но сейчас нам необходимо добавить к сказанному вот что: внутри того, что однородно, движения быть не может. Ведь трудно, вернее сказать, невозможно представить себе движимое без движущего или, напротив, движущее без движимого, а движение немыслимо без того и другого; между тем никак нельзя движущему и движимому быть однородным. Итак, раз и навсегда отнесем покои к однородному, а движение – к тому, что совсем не однородно.
Причина же отклонений – это неравенство; а как родилось это неравенство, мы уже описали. 88 Остается необъясненным, почему тела, распределившись по родам, не прекращают взаимопересекающегося движения и перемещения? Скажем же и об этом. Дело в том, что круговращение Вселенной, включающее в себя эти роды, по причине своей закругленности и природного стремления замкнуться на себе все сжимает и не позволяет ни одной части пространства остаться пустой.
Огонь имеет наибольшую способность во все внедряться, воздух непосредственно за ним следует, ибо занимает второе место по тонкости своих частиц, и так далее; ведь то, что образовалось из самых крупных частиц, имеет в своем составе больше всего оставшегося между частями пустого места, а то, что возникло из самых мелких частиц, – меньше всего. Значит, когда происходит сжимание, меньшие тела втискиваются в промежутки между бóльшими: и вот когда они оказываются рядом, так что меньшие силятся расторгнуть связь между бóльшими, а бóльшие сводят воедино меньшие, происходит перемещение их всех либо вверх, либо вниз к своим местам.
Ведь каждое тело, меняя свою
величину, меняет и свое местоположение. Таким-то образом и
под действием таких-то причин обеспечивается беспрестанное
воспроизведение неоднородности, а уж она в свою очередь
поддерживает и постоянно будет поддерживать вечное движение тел.
Кроме того, дóлжно принять во внимание, что
существует много родов огня, из которых можно назвать
пламя, затем истечение пламени, которое не жжет, но
доставляет глазам свет, и, наконец, то, чтó после
угасания пламени остается в тлеющих угольях.
Так обстоит дело и с воздухом, прозрачнейшая разновидность которого зовется эфиром, а более мутная – туманом и мглой, притом существуют у пего и безымянные виды, рожденные из неравенства [исходных] треугольников. Что касается воды, то она делится прежде всего на два рода: жидкий и плавкий. Первый жидок потому, что содержит в себе исходные тела воды, которые малы и притом имеют разную величину; благодаря своей неоднородности и форме своих очертаний он легко приходит в движение как сам по себе, так и под воздействием иного. Напротив, второй род состоит из крупных и однородных тел;
он устойчивее первого и тяжел, ибо однородные частицы крепко сплачиваются между собою. Однако от вторжения огня и его разрушительного действия он теряет свою однородность, вследствие чего обретает бóльшую причастность к движению; а раз став подвижной, эта вода под давлением окружающего воздуха распространяется по земле. Каждое из этих состоянии получило свое имя: когда твердая масса разрушается, о ней говорят, что она плавится, а когда она затем расходится по земле – что она течет. Но если огонь снова извергнут наружу, он уходит, разумеется, не в пустоту, а потому окружающий воздух оказывается сдавлен и сам давит на влажную и пока еще подвижную массу;
последняя вынуждена заполнить
промежутки, оставленные огнем, и плотно сосредоточиться в
себе. Сдавленная таким образом, она сызнова становится
однородной – ведь огонь, этот виновник неоднородности,
ушел – и возвращается к самотождественному состоянию.
Уход огня мы именуем охлаждением, а чтобы обозначить
наступившее после него уплотнение, мы говорим, что масса
отвердевает.
Среди всего того, чему только что было дано название
плавких жидкостей, есть и то, что родилось из самых тонких
и самых однородных частиц, а потому плотнее всего;
эта единственная в своем роде
разновидность, причастная блеску и желтизне, – самое
высокочтимое из сокровищ, золото, которое застыло,
просочась сквозь камень. У золота есть и производное: по
причине своей плотности оно твердо и отливает чернотой, а
наречено оно адамантом. 89
По свойствам своих частиц к золоту ближе всего [род],
который, однако, имеет не одну разновидность, и притом он в
некоторых местах плотнее золота; вдобавок он еще и тверже,
ибо в нем есть небольшая примесь с тонкой земли, но легче
по причине бóльших промежутков в его недрах:
это – один из составных родов
блестящих и твердых вод, а именно медь. Когда содержащаяся
в меди примесь земли под действием дряхления снова
отделяется и выступает на свет, она именуется ржавчиной.
Было бы не слишком сложным делом перебрать таким образом
все прочие примеры этого рода, продолжая следовать идее
правдоподобного сказания. Тот, кто отдыха ради отложит на
время беседу о непреходящих вещах ради этого безобидного
удовольствия – рассматривать по законам правдоподобия
происхождение [вещей],
обретет в
этом скромную и разумную забаву на всю жизнь. Поскольку же
мы сейчас предаемся именно такой забаве, остановимся по
порядку еще на нескольких вероятностях.
Пока вода смешана с огнем, она тонка и текуча – а
текучей она именуется как за свою подвижность, так и за то,
что она как бы катится по земле; притом она еще и
размягчена, ибо ее грани менее устойчивы, чем у частиц
земли, а значит, податливы. Но когда она покинута огнем и
отделена от воздуха, она становится более однородной и
уплотняется под давлением вышедших из нее частиц огня.
Если она претерпевает сильное
уплотнение над землей, она становится градом, а если на
земле – льдом. Если же давление слабее и она
уплотняется лишь наполовину, то над землей она образует
снег, в то время как роса на земле застывает в иней.
Но самые многочисленные виды вод, смешиваясь друг с
другом, сочатся в произращенных землей растениях, и оттого
их род получил имя соков.
Поскольку же от смешений вышло большое многообразие, то большинство родов осталось без особого названия; однако четыре вида, таящие в себе огонь, получили, как особенно примечательные, свои имена. Первый из них имеет свойство разогревать душу и вместе с ней тело: он наречен вином. Второй – гладкий и вызывает рассеивание зрительного огня, а потому явлен глазу прозрачным, блестящим и лоснящимся, это вид подобных елею масел; к нему относятся смола, касторовое масло, а также сам елей и то, что имеет его свойства.
Третий обладает способностью
расширять суженные поры рта до их естественного состояния,
вызывая этим ощущение сладости: он получил родовое
наименование меда. Наконец, четвертый имеет силу разлагать
плоть жжением и пениться; он отличается от прочих соков и
назван щелочью.
Что касается видов земли, тот из них, который пропитан
водой, претворяется в каменистое тело, и притом вот каким
образом. Примешавшаяся вода как раз по причине смешения
дробится и принимает вид воздуха, а став воздухом, отходит
в отведенное ей место.
Но вокруг
нет пустого пространства, значит, вновь возникший воздух
оказывает давление на окружающий. Последний под действием
давления тяжело налегает отовсюду на толщу земли, сильно
сжимает ее и вдавливает в те помещения, которые только что
были покинуты вновь образовавшимся воздухом. Когда земля
сдавлена воздухом до такой степени, что уже не может быть
разрушена водой, она уплотняется в камень, красивая
разновидность которого состоит из равных и однородных
частиц и потому прозрачна, а некрасивая отличается
противоположными свойствами.
Далее, та разновидность земли, которая стремительным
действием огня избавлена от влаги и потому еще суше, чем
вышеназванная, наречена горшечной глиной;
однако подчас немного влаги все же
остается, и тогда рождается земля, расплавленная огнем,
которая по охлаждении превращается в особый камень с черной
окраской. 90
Есть еще две разновидности, из которых точно таким же
образом удалена большая часть примешанной воды, однако
частицы земли в их составе тоньше; обе они отличаются
соленым вкусом и затвердели лишь наполовину, так что вода
снова может их разрушить. Первая разновидность пригодна,
чтобы отчищать масляные и земляные пятна; это щелок. Вторая
же разновидность весьма хорошо включается во вкусовые
ощущения рта и представляет собой соль; это любезное богам
тело, как именуют ее по обычаю.
91
То, что состоит из соединения обеих последних разновидностей, может быть разрушено огнем, но не водой, а основывается эта связь вот на чем: прежде всего земляные толщи не расторжимы ни для огня, ни для воздуха, ибо частицы последних меньше, нежели пустоты в этой толще, так что они могут свободно проходить насквозь, не прибегая к насилию, и по этой причине не разлагают и не разрушают землю. Но частицы воды крупнее, а значит, они прокладывают себе дорогу насилием, рушат землю и разлагают ее.
Поэтому земля, если она не подвергнута насильственному сжатию, может быть разрушена только водой, а если подвергнута – только огнем, ибо тогда в нее не остается доступа ни для чего, кроме огня. Воду же, если она с особой силой уплотнена, может разрушить один лишь огонь, но если уплотнена слабее, то оба рода – как огонь, так и воздух; при этом воздух вторгается в пустóты, а огонь также и в треугольники. Наконец, воздух, если он испытал насильственное сжатие, не может быть разрушен ничем, разве что только может быть сведен к своему первоначалу; но, если он не претерпел сжатия, его разлагает один лишь огонь. С телами же, возникшими из смешения земли и воды, происходит следующее:
до тех пор пока вода заполняет все
пустоты в уплотненной с большой силой земле, частицы воды,
подступающие извне, не находят доступа внутрь, обтекают
вокруг всей этой массы и не могут ее разложить, в то время
как частицы огня, напротив, внедряются между частицами воды
и, воздействуя на воду точно так же, как вода воздействует
на землю, одни оказываются в состоянии принудить смесь
земли с водой расплавиться и растечься.
Заметим, что из этих смесей некоторые содержат меньше
воды, нежели земли; таковы все виды, родственные стеклу,
а также все так называемые
плавящиеся камни. Другие, напротив, содержат больше воды;
таковы все тела из разряда восков и благовонных курений.
Пожалуй, мы с достаточной полнотой показали разнообразие
видов, вытекающее из сочетаний и взаимопереходов фигур.
Теперь попытаемся выяснить причины воздействий,
производимых всем этим на нас. Прежде всего надо приписать
вещам, о которых идет речь, одно свойство – постоянно
быть ощущаемыми, а ведь мы еще не дошли до рождения плоти и
всего того, что к ней относится, а также до рождения
смертной части души. Между тем и об этих предметах
немыслимо с должной основательностью рассуждать, отвлекаясь
от воздействия ощущений, и говорить об ощущениях,
отвлекаясь от вопросов о плоти и смертной части души,
но вести речь о том и другом сразу
едва ли посильно. Значит, нам придется принять одно из двух
в качестве предпосылки, а потом еще раз вернуться к этому.
Так вот, чтобы нам сразу перейти от родов [тел] к
оказываемым этими родами воздействиям, пусть нашей
предпосылкой и будет все относящееся к телу и душе.
Для начала посмотрим, почему это об огне говорят, что он
горяч? На этот вопрос мы должны ответить, приняв во
внимание режущее и разлагающее воздействие его на наши
тела.
Едва ли не все согласятся, что ощущение от огня – пронзительное; при этом нам следует вспомнить о тонкости его граней и остроте его углов, затем о малости его частиц и о быстроте их бега, ибо все эти свойства таковы, что сообщают огню напор и проворство, и потому ничто не может противостоять его режущей силе.
Достаточно вспомнить
и принять его в расчет его очертания и то, как они были
рождены, чтобы уразуметь: эта природа, как никакая другая,
способна проникать наши тела, тончайшим образом расщеплять
их и доставлять тому, что мы соответственно зовем теплом, и
его свойства и его имя. 92
Противоположное [воздействие] довольно ясно, но все же и
его мы не оставим без объяснения. Когда окружающая тело и
состоящая из более крупных частиц влага проникает внутрь,
она вытесняет находящиеся там меньшие частицы, однако
оказывается не в состоянии утвердиться на их местах и
только сжимает все, что ни есть в нас влажного, доводя его
до такой плотности, что оно из неоднородного и подвижного
становится однородным, неподвижным и закоченевшим.
Поскольку же это происходит против
природы [нашего тела], то оно в согласии со своей природой
вступает в борьбу и силится отвоевать себе прежнее
состояние. Эту борьбу и эти сотрясения нарекли дрожью и
ознобом, в то время как все состояние в целом, а равно и
то, чем оно вызывается, именуют холодом.
Твердым зовется то, что заставляет податься пашу плоть,
мягким – то, что под воздействием последней подается
само; и вообще названия эти употребляются соотносительно.
Но податливо все то, что имеет малые основания;
напротив, вид [тела], покоящегося
на квадратных основаниях и потому особо устойчивого,
оказывается самым неподатливым, причем его высокая
способность к отпору объясняется и тем, что как раз он
плотнее всех прочих.
Что касается тяжелого и легкого, то эти два состояния
могут быть наилучшим образом выяснены лишь в связи с
природой того, что известно под именами "верх" и "низ".
Дело в том, что представление, согласно которому впрямь от
природы существуют две противоположные области, разделяющие
надвое Вселенную, – низ, куда устремляется все
наделенное телесной массой, и верх, куда любая вещь может
направиться лишь по принуждению, – оказывается
неправильным.
Ведь коль скоро небо в своей целостности имеет вид сферы, значит, все крайние точки, равно удаленные от центра, по своей природе одинаково крайние, между тем как центр, на одну и ту же меру отстоящий от них, должен считаться пребывающим прямо напротив каждой из них. Но если космос действительно имеет такую природу, какую же из этих точек можно назвать верхом или низом, не навлекая на себя справедливой укоризны за неуместное употребление слов? Ибо центр космоса, строго говоря, по природе лежит не внизу и не вверху, но именно в центре, в то время как поверхность сферы и центром быть не может, и не имеет в себе части, как-либо отличной от других, скажем более близкой к центру, нежели противоположная ему часть. И коль скоро космос во всех направлениях по природе своей совершенно единообразен, какую пару противоположных наименований можно к нему приложить, не погрешая против правильного словоупотребления? Допустим, что в центре Вселенной покоится некое равномерно взвешенное твердое тело;
оно не могло бы продвинуться ни к
одной из крайних точек, поскольку находится со всеми в
совершенно одинаковом отношении, а если бы кто-нибудь
принялся обходить это тело по кругу, вновь и вновь
оказываясь собственным антиподом, ему пришлось бы
обозначать одно и то же направление попеременно то как
верх, то как низ. Да, поскольку целое, как только что было
сказано, имеет вид сферы, значит, обозначать одно место как
верх, а другое как низ не имеет смысла.
Но откуда же пошли эти обозначения и как мы настолько
свыклись с ними, что перенесли их на небо в целом, разделяя
последнее надвое?
Прийти к согласию относительно этого мы сможем, если предварительно сделаем одно допущение. Вообразим, что некто находится в том месте Вселенной, которое преимущественно отведено природе огня, сосредоточенного там в огромном количестве и отовсюду туда устремляющегося; пусть для этого человека оказалось возможным встать там и отделять части огня, кладя их на чаши весов. Допустим далее, что он поднимает весы, насильственно водворяя отторгнутый огонь в несродный ему воздух; очевидно, что в таком случае меньшие части окажутся податливее к насилию, нежели большие.
Когда одна и та же сила поднимает в высоту две вещи, меньшая вещь по необходимости больше повинуется принуждению, а большая – меньше, и отсюда большое именуется тяжелым и стремящимся вниз, а малое – легким и стремящимся вверх. На том же самом мы можем поймать и самих себя, когда мы действуем в отведенной нам части Вселенной. В самом деле, если мы стоим на земле и отделяем части землеподобных тел, а то и самой земли, чтобы насильственно и наперекор природе ввести их в чуждую среду воздуха, то обе [стихии] проявят тяготение к тому, что им сродно,
однако меньшие части все же легче, нежели большие, уступят насилию и дадут водворить себя в чужеродную среду; именно поэтому мы называем их самих легкими и место, в которое мы принуждаем их направляться, – верхним, а то, что противоположно тому и другому, – соответственно тяжелым и нижним. Но все это необходимо должно разнообразиться, коль скоро главные скопления тел каждого рода занимают в пространстве различные места, лежащие одно против другого: то, что легко или тяжело, высоко или низко в одном месте,
может быть соотнесено с легким и
тяжелым, высоким и низким в другом месте, противоположном
первому, и оказаться ему противоположным, несоответствующим
и полностью от него отличным как с точки зрения
возникновения, так и с точки зрения существования. Но одно
остается верным для всех случаев: стремление каждой вещи к
своему роду есть то, что делает ее тяжелой, а направление,
по которому она устремляется, есть низ, между тем как
противоположное тому и другому и наименования носит
противоположные. Таковы причины этих состояний.
Что касается причины состояний гладкости и
шероховатости, то ее каждый сможет усмотреть сам и
разъяснить другому: твердость в соединении с
неоднородностью дает шероховатое, однородность в соединении
с плотностью – гладкое.
После того как мы рассмотрели воздействия, распространяющиеся на все тело, нам осталось обсудить самое важное – причину приятных и болезненных впечатлений, да и вообще все то, что через посредство частой тела способствует ощущениям, вызывая страдание или удовольствие. Но причины любых воздействий – ощущаемых или неощущаемых – мы поймем, если для начала припомним произведенное нами раньше различия между тем, что по природе своей очень подвижно или, напротив, малоподвижно;
именно по этой тропе следует продвигаться, чтобы изловить выслеживаемую добычу. Так вот, если хотя бы мимолетное воздействие приходится на то, что по природе своей очень подвижно, это воздействие разносится по кругу от одних частиц к другим, пока не дойдет до разумного [начала] и не поведает ему о свойствах воздействующего предмета; напротив, то, что малоподвижно, слишком устойчиво, чтобы передавать воздействие по кругу, а потому вынуждено принять его лишь на себя и не приводить в движение то, что находится по соседству.
Но раз первое воздействие не
переходит от одних частиц к другим, живое существо в целом
так и не воспринимает его и остается к нему
нечувствительным. Это верно применительно к костям, волосам
и прочим частям нашего тела, которые состоят главным
образом из земли, в то время как первый случай наиболее
характерен для слуха и зрения, ибо в них действеннее всего
проявляет себя сила огня и воздуха.
Итак, обо всем, что относится к удовольствию и
страданию, дóлжно мыслить следующим образом. Всякое
противное природе воздействие, оказываемое на нас с большой
силой, болезненно,
в то время как полное возвращение к естественному состоянию приятно; то, что совершается тихо и постепенно, остается неощутимым, в противном же случае дело обстоит наоборот; наконец, все то, что совершается без труда, может быть весьма ощутимо, но не сопровождается ни страданием, ни удовольствием. Примером последнего может служить зрительное впечатление, ведь зрительный луч, как было сказано прежде, во время дня являет собою сросшееся с нами тело: ни рассечения, ни ожоги, ни прочие воздействия такого же рода не причиняют ему боли,
а возврат к прежнему состоянию – удовольствия, но при этом он дает самые полные и ясные ощущения всякий раз, когда испытывает на себе воздействие [тел] или сам к ним направляется и к ним прикасается. Все дело в том, что его расщепления и воссоединения чужды насильственности. Напротив, тела, состоящие из более крупных частиц, сопротивляются воздействию, но при этом передают толчок всему живому существу в целом, испытывая удовольствие и страдание:
страдание – при изменении, удовольствие – при возврате в прежнее состояние. Но те [органы], в которых опорожнение и опустошение совершаются постепенно, а наполнение – сразу и с большой силой, к опустошению нечувствительны, к наполнению же, напротив, чувствительны и потому не доставляют смертной части души ощущения боли, по служат источником сильного удовольствия; очевидный пример тому – приятные запахи. Напротив, когда отход от естественного состояния происходит быстро, а восстановление мало-помалу и с трудом, перед нами прямо противоположный случай: его можно наблюдать при ожогах и порезах.
Итак, что касается воздействий, общих для всего тела, и имен, прилагаемых к тому, что эти воздействия вызывает, то об этих вещах мы сказали почти все. Теперь попытаемся в меру наших сил сказать что-нибудь об ощущениях, связанных с определенными частями [тела], а также о причинах воздействий.
Во-первых, нам следует разъяснить, насколько это с возможно, тот предмет, который мы обошли молчанием во время наших прежних рассуждений о соках, а именно производимые ими воздействия на язык. По всей видимости, эти воздействия, как и многие другие, порождены особого рода сжатиями и расширениями, но они более других зависят от состояний шероховатости и гладкости. Например, когда частицы земли входят в те жилки, которые служат языку как бы чувствительными волокнами, протянутыми до самого сердца,
они соприкасаются там с влажной, мягкой плотью и на ней растекаются, отчего жилки сжимаются и как бы высушиваются; если эти частицы земли более шероховаты, они дают едкий вкус, если менее – терпкий. Далее, те вещества, что прочищают вышеназванные жилки и прополаскивают всю область языка, проделывая свою работу не в меру бурно и доводя дело до разрушения самой плоти языка, именуются горькими, таково свойство щелочи.
Но другие вещества, уступающие щелочи в силе и прочищающие язык лишь умеренно, имеют соленый вкус, чуждый той жесткости, которая присуща всему горькому, и кажущийся скорее приятным. Вещества еще одного разряда, приобщившись к теплоте рта и разжижаясь от нее, становятся от этого огнистыми и в своп черед обжигают то, что их разогрело, а по своей легкости несутся вверх, к органам ощущения головы, и прорезают все, что ни попадется на их пути; благодаря этой своей способности они именуются острыми.
Но когда те же самые вещества утончаются от гниения и находят доступ в тесные жилки, то они застают там земляные частицы и частицы воздуха в правильном соотношении, приводят эти последние в движение, заставляют перемешиваться друг с другом и пениться, а вспенившись, образовывать около вторгшихся частиц полости.
И вот при этом влага, иногда землистая, а иногда чистая, обволакивает воздух, создавая для него как бы жидкие вместилища – водяные шары с пустотами внутри; из них одни образованы чистой влагой и потому прозрачны, и называются они пузырями, между тем как другие возникли из землистой влаги, которая при этом подвижна и стремится кверху, и они-то дают так называемое брожение и закисание. Вещество, повинное во всех этих состояниях, соответственно называется кислым. Но то воздействие, которое противоположно всем только что описанным, и причину имеет противоположную:
когда состав влаги входящих [в тело] веществ по природе своей родствен составу языка, эта влага смазывает и размягчает огрубевшее, стягивает или, напротив, расправляет все неестественно раздутое или сведенное и вообще возвращает все к распорядку природы. Каждое подобное зелье, врачующее насильственные состояния, для всех приятно и желанно, почему и зовется сладким. 93
Итак, об этом достаточно. Что касается того рода воздействий, которые относятся к ноздрям, то здесь нет определенных разновидностей. Всякий запах имеет половинчатую природу, ибо нет такой формы, которая по своему строению могла бы возбуждать определенный запах. Те жилы в нашем теле, которые для этого предназначены, слишком тесны для частиц земли и воды, но слишком просторны для частиц огня и воздуха, а потому никто и никогда не мог обонять собственного запаха какой-либо из этих [стихий]; запахи рождаются лишь от таких веществ, которые либо разжижены, либо загнивают, либо плавятся, либо испаряются. Им дает жизнь то переходное состояние, которое возникает, когда вода претворяется в воздух либо, напротив, воздух в воду.
Все запахи являют собой либо пар, либо туман, ведь туман лежит на полпути от воздуха к воде, а пар – на полпути от воды к воздуху. Поэтому они тоньше воды, но грубее воздуха; это становится очевидным, если с усилием вдыхать воздух сквозь перекрывшую дыхание преграду и наблюдать, как все пахнущее отсеивается и воздух доходит очищенным от запахов. Понятно, что многообразие запахов остается безымянным, ибо оно не сводится к большому числу простых форм.
Здесь существует только одно
четкое двучленное разделение – на запахи приятный и
неприятный. Последний оказывает насильственное и
огрубляющее действие на всю полость, простирающуюся от
макушки до пупа, между тем как первый смягчает загрубевшее
и с приятностью возвращает его к первоначальному состоянию.
Третья область наших ощущений – слух, и для
получаемых им воздействий нам тоже следует отыскать
обусловливающие причины.
В общих чертах скажем, что звук – это толчок, производимый воздухом через уши на мозг и кровь и доходящий до самой души, между тем как вызванное этим толчком движение, которое начинается с головы и оканчивается в области печени, есть слышание. Если движение быстро, звук высок; чем оно медленнее, тем ниже звук. Равномерное движение дает ровный и нежный звук,
неравномерное
– грубый, сильное – громкий, слабое – тихий.
Что касается созвучий, то необходимость понуждает нас
отложить этот предмет напоследок.
Теперь остался только четвертый род ощущений, но он
являет большое многообразие, требующее расчлененного
подхода. Многообразие это имеет общее имя цвета; а цвет
– это пламя, струящееся от каждого отдельного тела и
состоящее из частиц, соразмерных способности нашего зрения
ощущать. О причинах зрения мы уже говорили прежде, а сейчас
уместнее и нужнее всего как можно правдоподобнее объяснить цвета.
Те частицы, которые несутся от других тел и сталкиваются со зрительным лучом, бывают либо меньше, чем частицы последнего, либо крупнее, либо такой же величины. Те, что имеют такую же величину, неощутимы, и мы называем их прозрачными. Напротив, те, что больше, сжимают зрительный луч, а те, что меньше, расширяют его, и действие их можно сравнить с действием холодного и горячего на нашу плоть, а также с действием терпкого и обжигающего (или "острого", как мы выражаемся) на наш язык.
Это – белое и черное, то есть впечатления, рожденные в иной области чувств, чем только что перечисленные, и потому кажущиеся иными, но на самом деле тождественные им. Так мы и назовем их: "белое" – то, что расширяет зрительный луч, "черное" – то, что его сужает. Когда же огонь иного рода, несущийся более порывисто, ударяет в зрительный луч, проникает его до самых глаз, насильственно разверзает глазные проходы и разжижает их вещество,
он заставляет излиться оттуда весь тот огонь и воду, что мы называем слезами. Поскольку же с двух сторон встречаются два огня, причем один с молниеносной силой бьет из глаз, а другой входит в глаза и там угасает от влаги, из их смешения рождаются всевозможнейшие цвета; это называют переливами, а тому, чем вызвано такое состояние, дали имена блестящего и сверкающего.
Есть и такой род огня, который
стоит посередине между двумя вышеназванными; он достигает
глазной влаги и смешивается с ней, но не сияет. Мерцание
этого огня сквозь растворившую его жидкость дает кровавый
цвет, который мы нарекли красным.
От смешения сверкающего огня с красным и белым возник
желтый цвет; но о соотношении, в котором они были смешаны,
не имело бы смысла толковать даже в том случае, если бы
кто-нибудь его знал, ибо здесь невозможно привести не
только необходимые, но даже вероятные и правдоподобные
доводы.
Далее, красный цвет,
смешанный с черным и белым, дает пурпурный или
темно-лиловый, если все части смеси сильнее обожжены, а
черного цвета примешано больше. Желтое в смешении с серым
дает коричневое, серое же само есть смесь белого и черного;
желтое в смешении с белым дает цвет охры. Когда же белое,
сойдясь с блестящим, ложится на густо-черную основу, тогда
возникает синий цвет, между том как сочетание синего с
белым дает голубой, а коричневого с черным – зеленый
цвет. 94
Из этих примеров достаточно ясно, к каким смешениям
можно свести все остальные цвета, не нарушая при этом
правдоподобия.
Но тот, кто попытался бы строго проверить все это на деле, доказал бы, что не разумеет различия между человеческой и божественной природой, ведь если у бога достанет и знания, и мощи, дабы смесить множество в единство и сызнова разрешить единство в множество, то нот и никогда не будет такого человека, которому обе эти задачи оказались бы по силам.
Все вышеназванные вещи, рожденные в то время под воздействием необходимости, взял в свои руки демиург самой прекрасной и лучшей из возникших вещей, вознамерившись породить самодовлеющего и совершеннейшего бога; причинами, которые присущи самим вещам, он пользовался как вспомогательными, но при этом сам направлял каждую из возникших вещей ко благу. Поэтому дóлжно различать два вида причин – необходимые и божественные – и отыскивать во всем причины второго рода, дабы стяжать через это для себя блаженную жизнь,
насколько природа наша это
допускает, а уже ради них нам следует заниматься и
причинами первого рода, поняв, что при забвении
необходимости немыслимо ни уразуметь, ни схватить, ни
вообще как-либо приблизить к себе то единственное, о чем мы
печемся.
Теперь заготовленные причины разложены у нас по родам,
как строительные припасы у плотников, и нам остается только
выложить из них дальнейшую часть нашего рассуждения;
вернемся, однако, к исходной точке и повторим вкратце весь
наш путь вплоть до того места, которого мы только что
достигли, а уже потом попытаемся дать нашему сказанию
подобающее заключение.
Как было упомянуто вначале, все вещи являли состояние полной неупорядоченности, и только бог привел каждую из них к согласию с самой собою и со всеми другими вещами во всех отношениях, в каких только они могли быть причастны соотносительности и соразмерности. Ведь доселе в них но было ничего подобного, разве что по какому-нибудь случайному совпадению, и вовсе не к чему было применить те имена, которыми мы ныне именуем огонь и воду, а равно и прочие вещи;
бог впервые
все это упорядочил, а затем составил из этого нашу
Вселенную – единое живое существо, заключающее в себе
все остальные живые существа, как смертные, так и
бессмертные.
При этом божественные существа создал сам демиург, а
порождение смертных он доверил тем, кого сам породил. И вот
они, подражая ему, приняли из его рук бессмертное начало
души и заключили в смертное тело, подарив все это тело душе
вместо колесницы, но, кроме того, они приладили к нему еще
один, смертный, вид души, вложив в него опасные и зависящие
от необходимости состояния:
для
начала – удовольствие, эту сильнейшую приманку зла,
затем страдание, отпугивающее нас от блага, а в придачу
двух неразумных советчиц – дерзость и боязнь – и,
наконец, гнев, который не внемлет уговорам, и надежду,
которая не в меру легко внемлет обольщениям. Все это они
смешали с неразумным ощущением и с готовой на все любовью и
так довершили но законам необходимости смертный род души.
Однако они, несомненно, страшились без всякой
необходимости осквернить таким образом божественное начало
и потому удалили от него смертную душу, устроив для нее
обитель в другой части тела,
а между головой и грудью, дабы их разобщить, воздвигли шею как некий перешеек и рубеж. Ибо именно в грудь и в так называемое туловище вложили они смертную душу; поскольку одна часть души имеет более благородную природу, а другая – более низкую, они разделили полость этого туловища надвое, как бы обособляя мужскую половину дома от женской,
а в качестве средостения поставили грудобрюшную преграду. Ту часть души, что причастив мужественному духу и возлюбила победу, они водворяли поближе к голове, между грудобрюшной преградой и шеей, дабы она внимала приказам рассудка и силой помогала ему сдерживать род вожделений, едва только те не пожелают добровольно подчиниться властному слову, исходящему из верховной твердыни акрополя. Сердцу же, этому средоточию сосудов и роднику бурно гонимой по всем членам крови,
они отвели помещение стража; всякий раз, когда дух закипит гневом, приняв от рассудка весть о некоей несправедливости, совершающейся извне или, может статься, со стороны своих же вожделении, незамедлительно по всем тесным протокам, идущим от сердца к каждому органу ощущения, должны устремиться увещевания и угрозы, дабы все они оказали безусловную покорность и уступили руководство наилучшему из начал.
Однако боги предвидели наперед, что при ожидании опасностей и возбуждении духа сердце будет колотиться и что каждое такое вскипание страстей сопряжено с действием огня. И чтобы оказать сердцу помощь, они произрастили вид легких, который, во-первых, мягок и бескровен, а к тому же, наподобие губки, наделен порами, так что может вбирать в себя дыхание и питье,
охлаждать сердце и тем самым
доставлять ему в жару отдых и свежесть. Для этой цели они
прорубили к легким проходы от дыхательного горла и легкими,
словно бы подушками, обложили сердце, дабы всякий раз, как
в нем играет дух, оно глушило свои удары о податливую толщу
и при этом получало охлаждение, чтобы мучения его
уменьшались, а помощь, которую дух оказывает рассудку,
возрастала.
Другую часть смертной души, которая несет в себе
вожделение к еде, питью и ко всему прочему, в чем она
нуждается по самой природе тела, они водворили между
грудобрюшной преградой и областью пупа, превратив всю эту
область в подобие кормушки для питания тела;
там они и посадили эту часть души на цепь, как дикого зверя, которого невозможно укротить, но приходится питать ради его связи с целым, раз уж суждено возникнуть смертному роду. 95 Они устроили так, чтобы этот зверь вечно стоял у своей кормушки и обитал подальше от разумной души, возможно менее досаждая ей своим, шумом и ревом, дабы та могла без помехи принимать свои решения
на благо всем частям тела вместе и каждой из них в отдельности. Они знали, что он не будет понимать рассуждения, а даже если что-то из них и дойдет до него через ощущение, не в его природе будет об этом заботиться; он обречен в ночи и во время дня обольщаться игрой подобий и призраков.
И вот бог, вознамерясь найти на него управу, построил вид печени и водворил в логово к зверю, 96 постаравшись, чтобы печень вышла плотной, гладкой, лоснящейся и на вкус сладкой, однако не без горечи. Цель бога состояла в том, чтобы исходящее из ума мыслительное воздействие оказалось отражено печенью, словно зеркалом, которое улавливает впечатления и являет взору призраки, и таким образом на зверя находил бы страх, когда это воздействие дойдет до него с суровыми угрозами и прибегнет к горькой части, стремительно разливая ее по всей печени, вызывая появление желчного оттенка и заставляя печень всю сморщиться и отвердеть;
вдобавок это воздействие выводит всю долю печени из прямого положения, искривляет и гнет ее, зажимает ее сосуды и сдавливает воротную вену, что приводит к болям и тошноте. Когда же, напротив, от мыслящей части души повеет дыханием кротости, которое вызовет к жизни видения совсем иного рода, это дыхание не только не взволнует горькой части печени, но и не прикоснется к этой противоположной себе природе; напротив, оно прибегнет к прирожденному печени свойству сладости, дабы распрямить, разгладить и высвободить все ее части.
Благодаря этому обитающая в области печени часть души должна стать просветленной и радостной, ночью же вести себя спокойно, предаваясь пророческим снам, коль скоро она уже непричастна рассудку и мышлению. Ведь боги, построившие нас, помнили о заповеди своего отца, которая повелевала создать человеческий род настолько совершенным, насколько это возможно; во исполнение этого они постарались приобщить к истине даже низменную часть нашего существа и потому учредили в ней прорицалище.
То, что бог уделил пророческий дар человеческому умопомрачению, может быть бесспорно доказано: никто, находясь в своем уме, не бывает причастен боговдохновенному и истинному пророчеству, но лишь тогда, когда мыслительная способность связана сном, недугом либо неким приступом одержимости. 97 Напротив, дело неповрежденного в уме человека – припомнить и восстановить то, что изрекла во сне либо наяву эта пророческая и вдохновленная природа, расчленить все видения с помощью мысли
и уразуметь, что же они знаменуют – зло или добро – и относятся ли они к будущим, к минувшим или к настоящим временам. Не тому же, кто обезумел и еще пребывает в безумии, судить о собственных видениях и речениях! Правду говорит старая пословица, что лишь рассудительный в силах понять сам себя и то, что он делает. 98
Отсюда и возник обычай, чтобы обо
всех боговдохновенных прорицаниях изрекало свой суд
приставленное к тому племя истолкователей; правда, их и
самих подчас называют пророками, но только по неведению,
ибо они лишь разгадывают таинственные речения и видения, а
потому должны быть по всей справедливости названы никак не
пророками, но толкователями при тех, кто прорицает.
Таковы причины, по которым печень получила вышеописанное
устройство и местоположение; целью было пророчество. И в
самом деле, покуда тело живет, печень дает весьма внятные
знамения, с уходом же жизни она становится слепой, и тогда
ее вещания слишком туманны, чтобы заключать в себе ясный
смысл.
Соседствующий с печенью орган был создан и помещен налево от нее ради се блага, дабы сохранять ее неизменно лоснящейся и чистой, служа ей наподобие губки, которая всегда лежит наготове подло зеркала. Стоит только каким-либо загрязнениям, порождаемым недугами тела, появиться близ печени, как их тотчас устраняет селезенка, вбирая их в свои бескровные полости.
Так и получается, что, когда она
наполнена этими отбросами, ее пучит и раздувает, но, когда
тело очищено, она опадает и возвращается к прежним размерам.
Вот что мы думаем о душе, о ее смертной и божественной
частях, а равно и о том, как, в каком соседстве и по каким
причинам каждая из этих частей получила свое отдельное
местожительство. Настаивать на том, что сказанное нами
– истина, мы отважились бы разве что с прямого
дозволения бога; но правдоподобие нами соблюдено, это мы
можем смело сказать уже сейчас, а тем более имея в виду
наше дальнейшее рассуждение. Так скажем же это!
Переходя к следующему вопросу, мы будем держаться
прежнего нашего пути; вопрос же состоит в том, как возникли
остальные части тела. Их устройство правильнее всего
объяснить путем следующего умозаключения.
Творившие наш род знали заранее, какая безудержность в еде и питье будет обуревать нас; они предвидели, что по своей жадности мы станем поглощать и того и другого больше, чем велят умеренность и необходимость. Опасаясь поэтому, как бы не разразился свирепый мор и еще не завершенный род смертных не исчез навсегда,
они предусмотрительно соорудили для приема излишков питья и еды ту кладовую, что именуют нижней полостью, и наполнили ее извивами кишок, дабы пища не слишком быстро покидала тело, принуждая его требовать новой пищи и тем склоняя к ненасытности, и дабы род человеческий из-за чревоугодия не стал чужд философии и Музам, явив непослушание сáмому божественному, что в нас есть.
Что касается костей, мышц и вообще всей подобной природы, то с ней дело обстоит вот как: начало всего этого – рождение мозга; в нем укоренены те узы жизни, которые связуют душу с телом, в нем лежат корни рода человеческого. Но сам мозг рожден из другого. Дело было так: среди всех исходных треугольников бог выбрал и обособил наиболее правильные и ровные, которые способны были в наибольшей чистоте представлять огонь и воду, воздух и землю; затем, отделив каждое от своего рода,
он соразмерно смесил их, приготовляя с общее семя для всего смертного рода, и устроил из этого мозг. В нем он насадил все роды душ, а утвердив их, разъял мозг уже при самом первом рассечении на такое множество тел, чтобы они своим числом и устройством соответствовали вышеназванным родам. Ту долю, которой суждено было, как некоей пашне, воспринять семя божественного начала, он сделал со всех сторон округлой и нарек эту долю головным мозгом,
предвидя, что вместивший ее сосуд по завершении каждого живого существа станет головой. Другая доля должна была получить оставшуюся, то есть смертную, часть души; ее он разъял на округлые, и притом продолговатые, тела, также наименовав их все в целом мозгом, хоть и не в прямом смысле. От них, как от якорей, он протянул узы, долженствующие скрепить всю душу, а вокруг этой основы начал сооружать все наше тело, прежде всего одев мозг твердым костным покровом.
Вот как он построял кость. Отобрав просеиванием чистую и гладкую землю, он замесил ее и увлажнил мозгом; после этого он ставит смесь в огонь, затем окунает в воду, потом снова в огонь и снова в воду. Закалив ее так по несколько раз в огне и воде, он сделал ее неразрушимой и для того, и для другого. В дело он употребил ее прежде всего затем, чтобы выточить из нее костную сферу вокруг головного мозга, оставив в этой сфере узкий проход;
а для прикрытия затылочного и спинного мозга он изваял из этой же смеси позвонки, которые наложил друг на друга, как складывают дверные петли, протянув этот ряд от головы через все туловище. Так он замкнул все семя в защитную камнеподобную ограду и в последней построил суставы, прибегнув к посредствующей силе иного, дабы обеспечить подвижность и гибкость.
Далее он усмотрел, что природа кости сверх должного хрупка и несгибаема и что, если ей к тому же придется терпеть жар, а после охлаждаться, она не устоит против костоеды, которая загубит заключенное в ней семя; поэтому он измыслил род сухожилий и плоти. Сухожилия, связав друг с другом все члены, должны были своими сокращениями и растяжениями доставить возможность телу сгибаться и разгибаться в суставах; что до плоти, то ей назначено было служить защитой от жара и укрытием от холода, а равно и как бы войлочной подушкой, предохраняющей от ушибов, ибо напору тел она может противопоставить упругую податливость.
К тому же в ней таится теплая влага, которая летом выступает в виде пота и увлажняет кожу, уготовляя всему телу приятное охлаждение, а зимой, напротив, наилучшим образом разгоняет подступающую и обнимающую тело стужу силой скрытого в ней огня. Таков был замысел Ваятеля, и вот он соединил в должных количествах воду, огонь и землю, а после замесил их на острой и соленой закваске –
так получилась мягкая и насыщенная
соками плоть. Что касается природы сухожилий, то ее он
образовал, смешав кость с еще не заквашенной плотью, и этой
промежуточной смеси дал желтый цвет. Вот почему сухожилия
получились более крепкими и тягучими, чем плоть, но более
мягкими и влажными, чем кость.
Итак, всем этим он покрыл кости вместе с лежащим в них
мозгом, связуя их посредством сухожилий, а сверху окутывая
одеянием плоти.
При этом кости, в которых больше всего души, 99 он окутал наименее толстой плотью, а самые бездушные – наибольшей и особенно плотной; что касается костных сочленений, то, когда особые соображения не требовали чего-то иного, он взращивал на них опять-таки лишь скудную плоть, чтобы она не стеснила сгибание суставов и не обрекла тело на малоподвижность и беспомощность. Но желал он и того, чтобы обильные и плотные толщи мышц, налегая друг на друга и грубея от этого, притупили ощущение, отчего последовало бы угасание памяти и расслабление умственных способностей. Вот почему бедренные и берцовые, тазовые, плечевые и локтевые кости,
а также и вообще все кости, которые не имеют сочленении и в своем мозгу содержат мало души, а значит, лишены, мышления, – все это было щедро покрыто плотью; напротив, то, что несет в себе разум, покрыто ею куда меньше, кроме тех случаев, когда плоть сама по себе служит носителем ощущений: таково устройство языка. Но большей частью дело обстояло так, как сказано выше, ибо в природе, рожденной и живущей в силу необходимости,
плотная кость и обильная плоть никак не могут ужиться с тонким и отчетливым ощущением. Если бы то и другое было совместимо, строение головы было бы наделено всем этим в преизбытке, и тогда род человеческий, нося на плечах столь мясистую, жилистую и крепкую голову, получил бы вдвое, а то и во много крат более долгую, а притом и более здоровую и беспечальную жизнь. И вот, когда демиурги нашего рождения оказались перед выбором, сообщить ли созидаемому роду больше долговечности, но меньше совершенства или меньше долговечности, но больше совершенства,
они единодушно решили, что более короткую, но зато лучшую жизнь каждый, безусловно, должен предпочесть более долгой, но худшей. В соответствии с этим они покрыли голову рыхлой костью, не наложив сверху плоти и даже не дав ей сухожилий, ибо суставов здесь все равно не было. Поэтому голова являет собой самую чувствительную и самую разумную, но также и намного слабейшую часть каждого мужчины. По тем же причинам бог прикрепил сухожилия лишь к самому низу головы,
однородно обвив ими шею и соединив с ними края челюстных костей под лицом; весь остальной запас сухожилий он распределил между прочими членами, связуя суставы. Что касается нашего рта, то строители снабдили его нынешним его оснащением – зубами, языком и губами, имея в виду как необходимое, так и наилучшее:
вход они созидали ради
необходимого, а выход – ради наилучшего. В самом деле,
все, что входит в тело и питает его, относится к
необходимому, между тем как изливающийся наружу поток
речей, служа мысли, являет собою прекраснейший и наилучший
из всех потоков.
И все же голову нельзя было оставить при одном голом
костяном покрове, без защиты против годовых чередований
жары и стужи, так же как нельзя было допустить, чтобы от
обилия плоти она стала тупой и бесчувственной.
Между тем от еще не засохшей плоти отслоилась довольно толстая пленка, которая ныне известна под названием кожи. Благодаря мозговой влаге она прирастала и разрасталась дальше, так что окружала всю голову, а влага, поднимаясь кверху через швы, орошала ее и понудила сомкнуться на макушке как бы в узел. Что касается швов, то различия в их формах обусловлены силой круговращений мысли и питанием: если противоборство того и другого сильнее, швов больше, а если оно слабее, швов меньше.
Всю эту кожу божество искололо кругом пронизывающей силой огня, и когда через эти проколы выступала наружу влага, то все беспримесные и теплые части испарялись; но примесь, состоявшая из тех же веществ, что и кожа, хотя и устремлялась в высоту, вытягиваясь в протяженное тело, по тонкости равное проколу, однако из-за медлительности оказывалась отброшенной окружающим воздухом обратно, врастала в кожу и пускала в ней корни.
Так возник род волос, произрастающих из кожи; по своей ремнеобразной природе они близки к коже, но жестче и плотнее, что объясняется сжимающим воздействием холода на каждый отдельный, обособившийся от кожи волос. Когда Устроитель делал нашу голову такой косматой, он руководствовался названными причинами,
и умысел его состоял в
том, чтобы это был легкий покров мозга взамен плоти,
затеняющий его летом и утепляющий зимой, но при этом не
служил бы помехой его чувствительности.
Что касается переплетения сухожилий, кожи и кости на
концах пальцев, то там, когда все было перемешано, а смесь
высушена, родилась жесткая кожа. Таковы были
вспомогательные причины, участвовавшие в ее создании, но
самой подлинной из причин была забота о существах, имеющих
возникнуть в будущем. Те, кто устроил нас, ведали, что
некогда от мужчин народятся женщины, а также и звери и что
многие твари по многим причинам ощутят нужду в употреблении
ногтей;
вот почему уже при самом рождении человечества они наметили их зачатки. Таковы, стало быть, те соображения и замыслы, которыми руководились боги, когда создавали кожу, волосы и ногти на оконечностях членов.
Теперь все части и члены смертного живого существа срослись в единое целое, которому, однако, по необходимости предстояло жить среди огня и воздуха, а значит, терпеть от них распад и опустошение и потому погибнуть. Но боги пришли ему на помощь: они произрастили некую природу, родственную человеческой, но составленную из иных видов и ощущений и потому являющую собой иной род существ; это были те самые деревья, травы и вообще растения, которые ныне облагорожены трудами земледельцев и служат нашей пользе, но изначально существовали только в виде диких пород, более древних, чем ухоженные.
Все, что причастно жизни, по всей справедливости и правде может быть названо живым существом; так, и предмет этого нашего рассуждения причастен третьему виду души, который, согласно сказанному прежде, водворен между грудобрюшной преградой и пупом и притом не имеет в себе ни мнения, ни рассудка, ни ума, а только ощущение удовольствия и боли, а также вожделения. В самом деле, растение проходит свой жизненный путь чисто страдательным образом, оно движется лишь в самом себе и в отношении себя
и противостоит
воздействию внешнего движения, пользуясь собственным, так
что оно не видит и не понимает своего состояния и природы.
Поэтому, безусловно, оно живет и являет собой не что иное,
как живое существо, однако прикреплено к своему месту и
укоренено в нем, ибо способности двигаться [вовне] своей
силой ему не дано.
Итак, все эти породы растительного царства произрастили
они, мощные, нам, менее сильным, для пропитания. Затем они
же прорубили в самом нашем теле протоки, как прорубают в
саду водоотводные канавы, дабы оно орошалось притоком
влаги. 100
Прежде всего они провели два скрытых протока между кожей и сросшейся с нею плотью – две спинные жилы, соответствующие делению тела на правую и левую стороны; эти жилы они направили вниз по обе стороны от позвоночного столба, заключив между ними детородный мозг так, чтобы и он поддерживался в самом цветущем состоянии, и другие части получали равномерный приток легко разливающейся книзу крови. После этого они разделили жилы в области головы и переплели их таким образом, чтобы концы жил пересекали друг друга в противоположных направлениях;
те, которые шли от правой стороны тела, они направили к левой, а те, которые шли от левой, – соответственно к правой. Это было сделано, чтобы голова получила помимо кожи лишнюю связь с туловищем, поскольку она не имеет идущих по кругу до макушки сухожилий; другая цель состояла в том, чтобы ощущения, исходящие от обеих сторон, отчетливо получало все тело в целом.
Затем они начали устраивать водоснабжение таким способом, который станет нам понятнее, если мы наперед согласимся, что все тела, составленные из меньших частиц, непроходимы для больших, между тем как тела, составленные из больших частиц, проходимы для меньших. Поскольку же из всех родов самые малые частицы имеет огонь, значит, он прорывается сквозь воду, землю, воздух, а равно и сквозь все, что состоит из этих трех родов, так что для него нет ничего непроходимого. Если мы это будем иметь в виду применительно к нашей брюшной полости, обнаружится следующее: когда в нее входят яства и напитки, они там и остаются,
но воздух и огонь не могут быть ею удержаны, поскольку имеют меньшие сравнительно с нею частицы. К этим веществам и прибег бог, вознамерившись наладить отток влаги из брюшной полости в жилы. Он соткал из воздуха и огня особое плетение, похожее на рыболовную вершу и у входов имевшее две вставленные воронки, одна из которых в свой черед разделялась на два рукава; от этих воронок он протянул кругом во все стороны подобия канатиков, доведенные до самых краев плетения;
при этом всю внутренность верши он составил из огня, а воровки и оболочку – из воздушных частиц. Затем он взял свое изделие и снабдил им то существо, что было им изваяно, а действовал при этом вот как: отверстия воронок он утвердил во рту, поскольку же их было две, то одну из них он вывел через дыхательные пути в легкие, а другую – мимо дыхательных путей в брюшную полость; при этом первую он рассек на две части, проведя к обеим общий проход через отверстия носа, так что, если проход через рот оказывается закрытым, приток воздуха восполняется по другому проходу.
Далее, всю оболочку верши он прикрепил вокруг полости тела и устроил так, чтобы все это попеременно то втекало в воронки – притом мягко, ибо последние состоят из воздуха, – то вытекало из воронок, при этом плетение утопало бы в глубине тела, которое пористо, а затем сызнова выходило наружу, между тем как огнистые лучи, заключенные в теле, следовали бы за движением воздуха в том и другом направлении. Все это должно непрестанно продолжаться, пока не распадутся жизненные связи смертного существа;
и мы беремся утверждать, что именно это учредитель имен нарек вдыханием и выдыханием. Благодаря всей этой череде действий и состояний орошаемое и охлаждаемое тело наше получает питание и жизнь, ибо всякий раз, как дыхание совершает свой путь внутрь и наружу, сопряженный с ним внутренний огонь следует за ним, вновь и вновь проходит через брюшную полость, охватывает находящиеся там еду и питье, разрушает их, разнимая на малые доли,
затем гонит по тем
порам, сквозь которые проходит сам, направляя их в жилы,
как воду из родника направляют в протоки, и таким образом
понуждает струиться через тело, словно по водоносному рву,
струи, текущие по жилам.
Но рассмотрим еще раз причины, по которым устройство
дыхания возникло именно таким, каким остается поныне. Дело
обстоит следующим образом. Поскольку не существует пустоты,
куда могло бы устремиться движущееся тело,
а выдыхаемый нами воздух движется наружу, для всякого должно быть ясно, что идет он отнюдь не в пустоту, но выталкивает со своего места соседний воздух; тот в свою очередь гонит с места воздух, который окажется рядом, а тот передает толчок дальше, так что весь окружающий воздух оказывается перемещенным в то место, откуда вышло дыхание, а войдя туда и наполнив эту полость, воздух следует по тому же пути. Все это происходит одновременно, как поворот колеса, ведь пустоты не существует.
Поэтому пространство груди и легких, откуда вышло дыхание, снова наполняется обступившим тело воздухом, который погружается в норы плоти и совершает свой круговорота когда же этот воздух обращается вспять и идет сквозь тело наружу, он в свою очередь становится виновником кругового толчка, загоняющего дыхание в проходы рта и ноздрей. Следует предположить, что начало всего этого имеет вот какую причину:
всякое живое существо обладает очень большим внутренним теплом в крови и в жилах, являющих собою как бы источник телесного огня; именно его мы уподобляли плетению нашей верши, когда говорили, что внутренняя ее часть соткана целиком из огня, в то время как внешние части – из воздуха. Между тем должно признать, что все горячее от природы стремится наружу, в соответствующее ему по природе место; поскольку же у него есть лишь два выхода, один из которых ведет наружу сквозь тело, а другой через рот и ноздри,
то стоит горячему устремиться в какой-либо один выход, как оно круговым толчком гонит воздух в другой, причем вдавленный [воздух] попадает в огонь и разогревается, а вышедший – охлаждается. И вот когда соотношение теплоты изменится и [воздух] станет более горячим у другого выхода, он в свою очередь сильнее устремится туда, куда повлечет его природа, а круговой толчок погонит [воздух] к противоположному выходу. Бесконечная череда этих действий и противодействий образует круговорот, направленный то туда, то сюда, который и дал начало входу и выходу.
Здесь же следует искать объяснение тому, чтó происходит, когда ставят банки, а равно и при глотании или при метании предметов – несутся ли они высоко над землей или по ее поверхности. Сюда относятся также звуки, которые в зависимости от своей быстроты или медленности представляются высокими или низкими, причем иногда они несозвучны между собой, ибо производимое ими в нас движение лишено подобия, иногда же, напротив, дают созвучие благодаря согласованности движения. Все дело в том, что, когда более медленные звуки настигают движения более быстрых, ранее дошедших до нашего слуха, те оказываются уже обессилевшими, а их движения – подобными движениям,
которые вносят
при своем запоздалом прибытии более медленные звуки; таким
образом, последние не становятся причиной разлада, но
вместо этого начало медленного и конец быстрого движения
уподобляются друг другу, и так возникает единое состояние,
в котором высокое и низкое звучания смешаны.
101 При этом неразумные
получают удовольствие, а разумные светлую радость от того,
что и смертные движения через подражание причастны
божественной гармонии.
Подобным образом следует объяснять также все, что
случается при струении вод и падении молний, а равно и
пресловутое притяжение, будто бы исходящее от янтарей и
гераклейских камней. 102
На деле ничто не обладает притяжением, но по причине отсутствия пустоты все вещи передают друг другу круговой толчок, то разделяясь при этом, то сплачиваясь и постоянно меняясь местами; в переплетениях всех этих состояний истинному исследователю природы и откроются причины всего чудесного.
Ведь и дыхание, с которого у нас началась речь, совершается, как уже было сказано, таким же образом и в силу тех же причин: огонь рассекает пищу, следует за дыханием внутрь тела; при этом своем следовании он наполняет жилы, черпая для этого из брюшной полости вещества, им же разложенные, и таким образом у любого живого существа происходит обильное орошение питательной влагой. Поскольку же эти вещества только что претерпели рассечение и притом сродны нам, ибо взяты от плодов и зелени, произращенных богом нам в пищу,
они принимают от перемешивания всевозможные цвета, но безусловно преобладающим оказывается красный цвет, обязанный своим возникновением секущему действию огня, запечатленному и на жидкости. Отсюда цвет струящейся по телу влаги таков, как мы только что сказали, а влагу эту мы зовем кровью, и от нее плоть и все тело получают свое пропитание,
причем всякая истощившаяся часть восполняет свою убыль из орошенных частей. Способ, которым осуществляет себя это восполнение и опустошение, соответствует общему движению во Вселенной, где все движется по направлению к тому, что ему родственно. В самом деле, вещества, окружающие наше тело, непрестанно разлагают его и распределяют разложившееся таким образом, что каждая частица отходит к родственному виду; с другой стороны, составные части крови, которые претерпели в нашем нутре дробление и теперь замкнуты в теле любого существа как в своем собственном небе,
принуждены подражать вселенскому
движению: каждая отделившаяся внутри тела частица
устремляется к тому, что ей сродно, и заново восполняет
образовавшуюся пустоту.
Если отток частиц превышает приток, любое существо
хиреет, в противном случае оно набирает силы.
Соответственно когда строение всего существа еще юно и
треугольники составляющих его родов новенькие, словно
только из мастерской, связь членов обнаруживает большую
прочность, 103 в то время
как все тело в целом нежное,
ведь оно недавно родилось из мозга и было вскормлено молоком. Когда это тело принимает в себя входящие извне треугольники, из которых состоят еда и питье, то его собственные треугольники оказываются свежее и сильнее появившихся, а потому одолевают и рассекают их, благодаря чему живое существо увеличивается от изобилия частиц, подобных его собственным. Но стоит корням треугольников расслабиться от нескончаемой и многолетней борьбы с неисчислимыми противниками,
как тело уже не способно рассекать треугольники пищи, доводя их до подобия своим собственным; напротив, последние сами легко дробятся под напором пришлых. Тогда всякое живое существо, изнемогши, впадает в то состояние, которое мы именуем старостью. В конце концов и те узы, что связуют треугольники мозга, не справляются с напором, размыкаются и в свою очередь дают распуститься узам души, которая обретает свою природную свободу и отлетает с радостью,
ибо все противное природе тягостно, а все происходящее сообразно с природой приятно. Значит, и смерть тягостна и насильственна лишь тогда, когда приходит от недугов и ран, когда же она в согласии с природой замыкает течение старости, это самая безболезненная из всех смертей, которая совершается скорее с удовольствием, нежели с мукой. 104
Что касается недугов, то их происхождение, пожалуй, ясно каждому. Поскольку тело наше сплотилось из четырех родов – земли, огня, воды и воздуха, стоит одному из них оказаться в избытке или в недостатке или перейти со своего места на чужое, стоит какой-либо части (вспомнив, что как огонь, так и прочие роды являют не одну разновидность) воспринять в себя не то, что нужно, тут же, как и в случае других подобных нарушений, возникают смуты и недуги; от этих несообразных с природой событий и перемещений прохладные части тела разгорячаются,
сухие –
набухают влагой, легкие – тяжелеют и вообще все тело
претерпевает всяческие изменения. Лишь тогда, утверждаем
мы, может что-либо сохранить самотождественность и
оставаться целым и невредимым, когда тождественное
приближается к тождественному и удаляется от него
тождественно, единообразно и в должном соотношении; но все,
что нарушает это своим притоком или оттоком, становится
причиной неисчислимых и многообразных перемен, недугов и пагуб.
Однако в природе есть и другие соединения; с ними связан
второй разряд недугов, и для нашей любознательности
находится и другое объяснение болезней.
Правда, поскольку мозг, кости, мышцы и сухожилия построены из вышеупомянутых [родов] (да и кровь родилась из них же, хотя и иным способом), недуги поражают все это большей частью именно так, как мы раньше сказали, однако самые тяжелые из них становятся особо опасными вот по какой причине: стоит образованию этих частей принять обратный ход, и они обречены на распад, ведь при естественном порядке вещей мышцы и сухожилия возникают из крови (причем сухожилия возникают из сродных им кровяных волокон, а плоть – из сгустков той крови, которая не имеет волокон);
далее, от сухожилий и плоти в свою очередь отделяется клейкое и жирное вещество, которое приклеивает плоть к кости и одновременно способствует росту последней, заключающей в себе мозг, между тем как чистейшая его часть, составленная из самых гладких и скользких треугольников, просачивается сквозь плотную костяную толщу, по капле льется из кости и орошает мозг; когда рождение каждого из этих веществ происходит в таком порядке,
следствием, как правило, бывает здоровье, но извращение порядка порождает недуги. Так, стоит плоти снова растечься и выпустить жижу обратно в жилы, как последние оказываются переполнены как воздухом, так и самой разнообразной кровью, различного цвета и степени горечи, а также остроты и солености, несущей в себе множество видов желчи, сыворотки и флегмы. 105 Поскольку все эти вещества возникли в обратном порядке и таят в себе порчу, они губительно действуют прежде всего на саму кровь; они не доставляют телу никакого питания, а только носятся по жилам туда и сюда, не сообразуясь с порядком естественного круговорота.
Между собою они в разладе, ибо не могут получить друг от друга никакой пользы, а всему, что осталось в теле устойчивого и блюдущего свое место, они враждебны и несут ему пагубу и распад. Притом та часть разлагаемой плоти, которая достаточно стара, плохо поддается размягчению; от продолжительного перегорания она чернеет; поскольку же она насквозь разъедена, ее вкус горек и близость с нею опасна для любой еще не поврежденной части тела.
Иногда же, если горечь поубавится, черному цвету сопутствует уже не горький, а острый вкус; в других случаях горькая гниль, погружаясь в кровь, краснеет, и от смешения красноты с чернотой получается зеленоватый цвет, наконец, если воспалительный огонь разлагает молодую плоть, с горькой гнилью смешивается желтый цвет. Общее наименование для всех этих вещей – "желчь";
быть может, оно измышлено врачами или просто кем-то, кто сумел увидеть за множеством различий родовое единство, требующее для себя одного имени. Что касается разновидностей желчи, то они получили особые названия сообразно своему цвету. Так, сыворотка черной и острой желчи в отличие от безвредной кровяной сыворотки опасна, если под действием теплоты восприняла свойство быть соленой; тогда она именуется едкой флегмой. Другая разновидность образуется из распада молодой и нежной плоти, происходящего под воздействием воздуха;
она настолько вздута воздушными веяниями и объята влагой, что образует пузырьки; по отдельности невидимые из-за малого размера, но в совокупности создающие зримое глазу скопление, которое состоит из пены и потому на взгляд белое; это пронизанное воздухом разжижение нежной плоти мы именуем белой флегмой. Водянистая часть новообразовавшейся флегмы – это в свой черед пот, слезы и сколько ни есть прочих жидкостей, отделяющихся при повседневном очищении тела.
Все они служат орудием недугов,
когда кровь пополняется не из еды и питья, как того требует
природа, но возмещает свою убыль вопреки естественным законам.
Впрочем, покуда какая-либо часть плоти, распадаясь под
действием недуга, сохраняет свои основы, это лишь полбеды,
можно с легкостью восстановить разрушенное.
Но стоит недугу поразить то, что связует мышцы с костями, стоит выделениям плоти и сухожилий перестать питать кости и сращивать их с плотью, стоит плоти под действием недостаточного, вызывающего сухость питания сменить свою жирность, гладкость и клейкость на грубость и соленый вкус – и все это вещество, претерпевая описанные несчастья, отпадает от костей, сызнова распадается на плоть и сухожилия, между тем как плоть, отделяясь от своих основ,
оставляет сухожилия оголенными и наполненными соленой влагой, а сама вновь подхватывается током крови и умножает недуги, которые мы уже называли. Но сколь ни тяжелы подобные страдания тела, тяжелее те, которые имеют еще более глубокую причину и обусловлены чрезмерной плотностью мышц, не дающей костям дышать и вызывающей в них гнилостный перегрев, а из-за этого – костоеду; больная кость не только перестает принимать питание,
но и сама
распадается и в обратной последовательности переходов с
разжижается в долженствующую ее питать влагу; та в свой
черед становится плотью, между тем как плоть, возвращаясь в
кровь, уготовляет такие недуги, которые еще злее, чем
названные. Но всего хуже, если из-за недостаточного или
чрезмерного притока каких-либо веществ будет поражена
природа мозга; из этого проистекают тяжелейшие заболевания,
самым верным путем ведущие к смерти, ибо тут уже все
совокупное строение тела обречено перерождаться.
Для третьего рода недугов дóлжно предположить
троякое происхождение: либо от дыхания, либо от флегмы,
либо от желчи.
Так, когда легкое, являющее собою как бы распределителя дыхания в теле, засоряется истекающими мокротами и потому не может дать воздуху свободных проходов, дыхание до одних мест вообще не доходит, а к другим приходит в избытке; и вот в первом случае неохлаждаемые части загнивают, между тем как во втором дыхание насильственно прорывается сквозь жилы, искривляет их, разлагает тело и застревает в его середине, у грудобрюшной преграды. Из этого возникает множество мучительных недугов, чаще всего сопровождающихся обильным потом.
Весьма часто также воздух возникает внутри тела от разложения плоти; не находя пути наружу, оно доставляет такие же муки, как и воздух, вошедший извне с дыханием. Эти муки бывают особенно сильны, когда воздух, скопляясь и разбухая возле сухожилий и окружающих жилок, принуждает суставные связки и прилежащие к ним сухожилия сгибаться в противоположном направлении. От такого судорожного натяжения эти недуги и получили свои имена: "тетан" и "опистотон". 106 Лечить их трудно, чаще всего они проходят под действием лихорадки.
Что касается белой флегмы, то содержащийся в ее в:, пузырьках воздух опасен, когда она заперта внутри тела; отыскав сквозь отдушины путь наружу, она становится безвредней, но разукрашивает тело белыми лишаями и другими подобными недугами. Порой она смешивается с черной желчью и тогда тревожит своими вторжениями самое божественное, что мы имеем, – круговращения, происходящие в нашей голове; если такой припадок схватывает во сне, он еще не так страшен, но вот если он нападает на бодрствующего, бороться с ним куда тяжелее.
Поскольку природа поражаемой им
части священна, он по справедливости именуется священной
болезнью. 107 Едкая и
соленая флегмы являют собою источник всех недугов
катарального свойства; от множества различных мест, куда
может устремиться истечение, недуги эти получили много
разных имен.
Напротив, так называемые воспаления различных частей
тела, именуемые так от горения и опаливания, все обязаны
своим возникновением желчи. Если желчь обретает через
отдушины тела путь наружу, она в своем кипении порождает
всевозможные нарывы;
заключенная внутри, она производит множество воспалительных недугов, и притом самый тяжелый из них тогда, когда примешивается к чистой крови и нарушает правильное соотношение кровяных волокон. Эти волокна рассеяны по крови для того, чтобы поддерживать равновесие между разреженностью и плотностью: кровь не должна ни разжижаться от горячего настолько, чтобы просочиться через вены, ни сгущаться сверх должного и этим мешать собственному бегу по жилам.
К тому, чтобы блюсти эту меру, волокна предназначены уже самым своим рождением. Если извлечь их даже из холодеющей крови мертвеца, весь остаток крови разлагается; напротив, если оставить их, они быстро свертывают кровь, оказавшись в союзе с обступившим ее холодом. Таково действие кровяных волокон; они оказывают его и на желчь, которая по своему происхождению являет собой старую кровь, а потом снова становится кровью из плоти. Когда теплая и разжиженная желчь сначала лишь понемногу поступает в жилы, она терпит под действием волокон свертывание и насильственное охлаждение, производя в недрах тела озноб и дрожь.
Но стоит ей нахлынуть обильнее, она одолевает волокна своим жаром и, вскипев, приводит их в полный беспорядок; если же сил ее достанет на окончательную победу, она проникает до самого мозга и палит его, как бы сжигая корабельные канаты отчаливающей на волю души. Когда же, напротив, она оказывается слабее, а тело в достаточной мере сопротивляется ее разлагающему действию, поражение достается ей, и тогда она либо распространяется по всему телу, либо бывает отброшена по жилам в верхнюю или нижнюю часть брюшной полости и затем извергнута вон из тела, словно изгнанник из волнуемого смутой города. При своем удалении она производит кишечные ев расстройства, кровавые поносы и прочие недуги этого рода.
Заметим, что, если тело заболевает в основном от избытка огня, оно подвержено непрерывной лихорадке; если от избытка воздуха – лихорадка повторяется каждый день; если от избытка воды – она бывает трехдневной, ибо вода являет больше косности, нежели воздух и тем более огонь; если от избытка земли, четвертого по счету и самого косного рода, требующего для своего изгнания вчетверо больше времени, – тело подвержено четырехдневной лихорадке и выздоравливает с большим трудом.
Так возникают телесные недуги; что касается недугов души, то они проистекают из телесных следующим образом. Нельзя не согласиться, что неразумие есть недуг души, но существуют два вида неразумия – сумасшествие и невежество. Значит, все, что сродно любому из двух названных состояний, заслуживает имени недуга, и тогда к самым тяжелым среди этих недугов души придется причислить нарушающие меру удовольствия и страдания. Когда человек упоен радостью или, напротив, терзается– огорчением, он в своей неуемной жажде несвоевременно получить одно и освободиться от другого не может ничего правильно видеть и слышать;
его ум помрачен, и он в такое время менее всего способен рассуждать. Между тем, если у кого-нибудь, словно у особо плодоносного дерева, мозг рождает в избытке струящееся семя, такой человек по различным поводам испытывает много терзаний, но и много удовольствий, то вожделея, то насыщая вожделение; обуреваемый сильнейшими удовольствиями и неудовольствиями, он живет в состоянии безумия большую часть жизни. Итак, душа его больна и безумна по вине тела,
однако все видят в нем не больного, но добровольно порочного человека. На деле же любовная необузданность есть недуг души, чаще всего рождающийся по вине одного-единственного вещества, которое сочится сквозь поры костей и разливается по всему телу. Когда так называемую невоздержность в удовольствиях хулят как добровольную порочность, хула эта почти всегда несправедлива: никто не порочен по доброй воле,
но лишь дурные свойства тела или
неудавшееся воспитание делают порочного человека порочным,
притом всегда к его же несчастью и против его воли.
Что касается области страданий, то и здесь тело зачастую
оказывается повинным в пороках души. Так, когда острая и
соленая флегма, а также горькие желчные соки, блуждая по
телу, не находят себе выхода наружу, но скапливаются внутри
и возмущают примесью своих паров движения души,
они вызывают всевозможные душевные недуги разной силы и длительности. Поскольку же они могут вторгаться в любую из трех обителей души, то в зависимости от места, в которое они попадают, рождаются многообразные виды подавленности и уныния, дерзости и трусости, забытья и тупоумия. Если же к такой предрасположенности прибавляются порочные государственные установления,
а равно и дурные речи, наполняющие как частную, так и общественную жизнь, и если при этом не изучаются уже с юных лет те науки, чья целительная сила могла бы противостоять этому злу, то под воздействием этих двух причин, совершенно неподвластных нашей воле, и становятся порочными все те из нас, кто порочен. Ответственность за это лежит скорее на зачавших, нежели на зачатых, и скорее на воспитателях, нежели на воспитуемых; и все же каждый обязан напрягать свои силы, дабы с помощью воспитания, упражнений и занятий избегнуть порока и обрести то, что ему противоположно. Впрочем, это относится уже к иному роду рассуждений.
Напротив, весьма уместно и ко времени противопоставить всему вышесказанному повествование о средствах, силой которых поддерживается здоровье тела и здравомыслие; сама справедливость требует уделять больше внимания доброму, нежели злому. Между тем все доброе, без сомнения, прекрасно, а прекрасное не может быть чуждо меры. Значит, приходится признать, что и живое существо, долженствующее оказаться прекрасным, соразмерно. 108 Но что касается соразмерности, здесь мы привыкли принимать в расчет мелочи, а самое важное и существенное упускаем из виду.
Когда стоит вопрос о здоровье и болезни, о добродетели и пороке, нет ничего важнее, нежели соразмерность или несоразмерность между душой и телом как таковыми. Но мы не задумываемся над этим и не понимаем, что, когда могучая и во всех отношениях великая душа восседает как бы на колеснице слишком слабого и хилого тела или когда равновесие нарушено в противоположную сторону, живое существо в целом не прекрасно, ибо ему не хватает соразмерности как раз в самом существенном; однако, когда в нем есть эта соразмерность, оно являет собою для каждого, кто умеет видеть, самое прекрасное и отрадное из всех зрелищ. Ведь и тело, в котором либо длина ног, либо величина других членов нарушает меру, не просто безобразно:
когда всем его частям приходится
работать сообща, оно то и дело подпадает утомлению или
судорогам, делается неустойчивым, падает, оказываясь само
же для себя причиной нескончаемых бед.
То же самое следует предположить и о том двухчастном
соединении, которое мы именуем живым существом. Когда
входящая в его состав душа слишком сильна для тела и притом
яростна, она расшатывает тело и наполняет его изнутри
недугами;
самозабвенно предаваясь исследованиям и наукам, она его истощает; если же ее распаляют задором и честолюбием труды учительства и публичные или частные словопрения, тогда она перегревает тело, сотрясает его устои, вызывает истечения и притом вводит в обман большинство так называемых врачей, понуждая их винить в происходящем неповинное тело. Напротив, когда большое, превосходящее душу тело соединяется со скудными и немощными мыслительными способностями, то, поскольку людям от природы даны два вида вожделений
– телесное вожделение к еде и
божественнейшее в нас вожделение к разуму, – порывы
более сильной стороны побеждают и умножают собственную
силу, а душу между тем делают тупой, непонятливой и
забывчивой, навлекая на человека невежество, этот злейший
из всех недугов.
От того и другого есть лишь одно спасение – не
возбуждать ни души в ущерб телу, ни тела в ущерб душе, но
давать обеим сторонам состязаться между собой, дабы они
пребывали в равновесии и здравии. Скажем, тот, кто
занимается математикой или другим делом, требующим сильного
напряжения мысли,
должен давать и телу необходимое упражнение, прибегая к гимнастике; напротив, тому, кто преимущественно трудится над развитием своего тела, следует в свой черед упражнять душу, занимаясь музыкой и всем тем, что относится к философии, 109 если только он хочет по праву именоваться не только прекрасным, но и добрым. Сообразно с этим должно заботиться и об отдельных частях [тела], подражая примеру Вселенной.
Ведь если то, что входит в тело, изнутри горячит его и охлаждает, а то, что обступает его извне, сушит и увлажняет и в придачу ому приходится терпеть последствия и того и другого воздействия, значит, тело, пребывающее в неподвижности, станет игрушкой этих воздействий, будет ими осилено и погибнет. Напротив, тот, кто, взяв за пример кормилицу и пестунью 110 Вселенной, как мы ее в свое время назвали, не дает своему телу оставаться праздным, но без устали упражняет его и так или иначе заставляет расшевелиться,
сообразно природе поддерживает равновесие между внутренними и внешними движениями и посредством умеренных толчков принуждает беспорядочно блуждающие по телу состояния и частицы стройно располагаться в зависимости от взаимного сродства, как мы об этом говорили раньше применительно ко Вселенной, – тот, кто все это делает, не допустит враждебное соединиться с враждебным для порождения в теле раздоров и недугов, но дружественное сочетает с дружественным во имя собственного здоровья.
Что касается движений, наилучшее из них то, которое совершается [телом] внутри себя и самим по себе, ибо оно более всего сродно движению мысли, а также Вселенной; менее совершенно то, которое вызвано посторонней силой, но хуже всего то, при котором тело покоится в бездействии, между тем как посторонняя сила движет отдельные его части. Соответственно из всех видов очищения 111 и укрепления тела наиболее предпочтительна гимнастика; на втором месте стоит колебательное движение при морских или иных поездках, если только они не приносят усталости; а третье место занимает такой род воздействий, который, правда, приносит пользу в случаях крайней необходимости,
но в остальное время, безусловно, неприемлем для разумного человека: речь идет о врачебном очищении тела силой лекарств. Если только недуг не представляет чрезвычайной опасности, не нужно дразнить его лекарствами. Дело в том, что строение любого недуга некоторым образом сходно с природой живого существа; между тем последняя устроена так, что должна пройти определенную последовательность жизненных сроков, причем как весь род в целом, так и каждое существо в отдельности имеет строго положенный ему предел времени, которого и достигает, если не вмешается сила необходимости.
Сами составляющие это существо треугольники при своем соединении наделены способностью держаться только до назначенного срока и не могут продлить свою жизнь долее. Таким же образом устроены и недуги, и потому обрывать их течение прежде положенного предела силой лекарств может лишь тот, кто хочет, чтобы из легких расстройств проистекли тяжелые, а из немногих – бесчисленные. Следовательно, лучше руководить недугом с помощью упорядоченного образа жизни, насколько это позволяют нам обстоятельства, нежели дразнить его лекарствами, делая тем самым беду закоренелой.
На этом мы кончим наши рассуждения о живом существе в целом и о частях его тела, а равно и о том, как жить сообразно с рассудком, в одно и то же время осуществляя руководство самим собой и оказывая себе послушание. Но что касается того [начала], которому предстоит быть руководящим, то его чрезвычайно важно наперед снабдить силой, дабы оно смогло наипрекраснейшим и наилучшим образом осуществить свое руководительство. Впрочем, обстоятельный разбор этого предмета сам по себе составил бы особую задачу;
если же коснуться дела лишь попутно, то имело бы смысл в связи с предшествующим заметить вот что: как мы уже не раз повторяли, в нас обитают три различных между собой вида души, каждый из которых имеет собственные движения. В соответствии с этим мы должны сейчас совсем вкратце сказать, что тот вид души, который пребывает в праздности и забрасывает присущие ему движения, по необходимости оказывается слабейшим, а тот, который предается упражнениям, становится сильнейшим; поэтому надо строго следить за тем, чтобы движения их сохраняли должную соразмерность.
Что касается главнейшего вида нашей души, то ее должно мыслить себе как демона, приставленного к каждому из нас богом; это тот вид, который, как мы говорили, обитает на вершине нашего тела и устремляет нас от земли к родному небу как небесное, а не земное порождение; и эти наши слова были совершенно справедливы, 112 ибо голову, являющую собою наш корень, божество простерло туда, где изначально была рождена душа, а через это оно сообщило всему телу прямую осанку.
Правда, у того, кто погряз в вожделениях или тщеславии и самозабвенно им служит, все мысли могут быть только смертными, и он не упустит случая, чтобы стать, насколько это возможно, еще более смертным и приумножить в себе смертное начало. Но если человек отдается любви к учению, стремится к истинно разумному и упражняет соответствующую способность души преимущественно перед всеми прочими, он, прикоснувшись к истине,
обретает бессмертные и божественные мысли, а значит, обладает бессмертием в такой полноте, в какой его может вместить человеческая природа; 113 поскольку же он неизменно в себе самом пестует божественное начало и должным образом ублажает сопутствующего ему демона (δαιμονα), сам он не может не быть в высшей степени блаженным (ευδαιμονα). Вообще говоря, есть только один способ пестовать что бы то ни было – нужно доставлять этому именно то питание и то движение, которые ему подобают. Между тем если есть движения, обнаруживающие сродство с божественным началом внутри нас, то это мыслительные круговращения Вселенной;
им и должен следовать каждый из нас, дабы через усмотрение гармоний и круговоротов мира исправить круговороты в собственной голове, нарушенные уже при рождении, иначе говоря, добиться, чтобы созерцающее, как и требует изначальная его природа, стало подобно созерцаемому, и таким образом стяжать ту совершеннейшую жизнь, которую боги предложили нам как цель на эти и будущие времена.
Вот мы, кажется, и покончили с
той задачей, которую взяли на себя в самом начале: довести
рассказ о Вселенной до возникновения человека. Что касается
вопроса о том, как возникли прочие живые существа, его
можно рассмотреть вкратце, не вдаваясь без особой нужды в
многословие, чтобы сохранить в этих наших речах должную меру.
Вот что скажем мы об этом: среди произошедших на свет
мужей были и такие, которые оказывались трусами или
проводили свою жизнь в неправде, и мы не отступим от
правдоподобия, если предположим, что они при следующем
рождении сменили свою природу на женскую,
между тем как боги, воспользовавшись этим, как раз тогда создали влекущий к соитию эрос и образовали по одному одушевленному существу внутри наших и женских [тел], построив каждое из них следующим образом. В том месте, где проток для выпитой влаги, миновав легкие, подходит пониже почек к мочевому пузырю, чтобы извергнуть оттуда под напором воздушного давления воспринятое, они открыли вывод для спинного мозга,
который непрерывно тянется от головы через шею вдоль позвоночного столба и который мы ранее нарекли семенем. Поскольку же мозг этот одушевлен, он, получив себе выход, не преминул возжечь в области своего выхода животворную жажду излияний, породив таким образом детородный эрос. Вот почему природа срамных частей мука строптива и своевольна, словно зверь, неподвластный рассудку, и под стрекалом непереносимого вожделения способна на все. Подобным же образом и у женщин та их часть, что именуется маткой, или утробой,
есть не что иное, как поселившийся внутри них зверь, исполненный детородного вожделения; когда зверь этот в поре, а ему долго нет случая зачать, он приходит в бешенство, рыщет по всему телу, стесняет дыхательные пути и не дает женщине вздохнуть, доводя ее до последней крайности и до всевозможных недугов, пока наконец женское вожделение и мужской эрос не сведут чету вместе
и не снимут как бы урожай с
деревьев, чтобы засеять пашню утробы посевом живых существ,
которые по малости своей пока невидимы и бесформенны,
однако затем обретают расчлененный вид, вскармливаются в
чреве матери до изрядной величины и после того выходят на
свет, чем и завершается рождение живого существа. Итак, вот
откуда пошли женщины и все, что принадлежит к женскому полу.
Растить на себе перья вместо волос и дать начало племени
птиц пришлось мужам незлобивым, однако легкомысленным, а
именно таким, которые любили умствовать о том, что
находится над землей, но в простоте душевной полагали,
будто наивысшая достоверность в таких вопросах принадлежит
зрению.
А вот племя сухопутных животных произошло из тех, кто был вовсе чужд философии и не помышлял о небесном, поскольку утратил потребность в присущих голове круговращениях и предоставил руководительство над собой тем частям души, которые обитают в груди. За то, что они вели себя так, их передние конечности и головы протянулись к сродной им земле и уперлись в нее, а череп вытянулся или исказил свой облик каким-либо иным способом, в зависимости от того насколько совершающиеся в черепе круговращения сплющились под действием праздности.
Вот причина, почему род их имеет по четыре ноги или даже более того: чем неразумнее существо, тем щедрее бог давал ему опоры, ибо его сильнее тянуло к земле. Те, которые были еще неразумнее и всем телом прямо-таки распластывались по земле, уже не имели нужды в ногах, и потому бог породил их безногими и пресмыкающимися. Четвертый, или водный, род существ произошел от самых скудоумных неучен,
души которых были так нечисты из-за всевозможных заблуждений, что ваятелям тел стало жалко для них даже чистого воздуха, и потому их отправили в глубины – вдыхать мутную воду, позабыв о тонком и чистом воздушном дыхании. Отсюда ведет начало порода рыб, устриц и вообще всех водяных животных, глубинные жилища которых являют собою возмездие за глубину их невежества.
Сообразно этому все живые существа
и поныне перерождаются друг в друга, меняя облик по мере
убывания или возрастания своего ума или глупости.
Теперь мы скажем, что наше рассуждение пришло к концу.
Ибо, восприняв в себя смертные и бессмертные живые существа
и пополнившись ими, наш космос стал видимым живым
существом, объемлющим все видимое, чувственным богом,
образом бога умопостигаемого, величайшим и наилучшим,
прекраснейшим и совершеннейшим, единородным небом.
114
Socrates, Timaeus, Hermocrates, Critias
Socrates: One, two, three,—but where, my dear Timaeus, is the fourth
of our guests of yesterday, our hosts of today?
Timaeus: Some sickness has befallen him, Socrates; for he would never have stayed away from our gathering of his own free will.
Socrates: Then the task of filling the place of the absent one falls upon you and our friends here, does it not?
Timaeus: Undoubtedly, and we shall do our best not to come short;
for indeed it would not be at all right, after the splendid hospitality we received from you yesterday, if we—that is, those who are left of us—failed to entertain you cordially in return.
Socrates: Well, then, do you remember the extent and character of the subjects which I proposed for your discussion?
Timaeus: In part we do remember them; and of what we have forgotten you are present to remind us. Or rather, if it is not a trouble, recount them again briefly from the beginning, so as to fix them more firmly in our minds.
Socrates: It shall be done. The main part of the discourse I delivered yesterday
was concerned with the kind of constitution which seemed to me likely to prove the best, and the character of its citizens.
Timaeus: And in truth, Socrates, the polity you described was highly approved by us all.
Socrates: Did we not begin by dividing off the class of land-workers in it, and all other crafts, from the class of its defenders?
Timaeus: Yes.
Socrates: And when, in accordance with Nature, we had assigned to each citizen
his one proper and peculiar occupation, we declared that those whose duty it is to fight in defence of all must act solely as guardians of the State, in case anyone from without or any of those within should go about to molest it; and that they should judge leniently such as are under their authority and their natural friends,
but show themselves stern in battle towards all the enemies they encounter.
Timaeus: Very true.
Socrates: For we said, as I think, that the soul of the Guardians ought to be of a nature at once spirited and philosophic in a superlative degree, so that they might be able to treat their friends rightly with leniency and their foes with sternness.
Timaeus: Yes.
Socrates: And what of their training? Did we not say that they were trained in gymnastic, in music, and in all the studies proper for such men?
Timaeus: Certainly.
Socrates: And it was said, I believe, that the men thus trained should never regard silver or gold or anything else as their own private property; but as auxiliaries, who in return for their guard-work receive from those whom they protect such a moderate wage as suffices temperate men, they should spend their wage in common and live together in fellowship one with another, devoting themselves unceasingly to virtue, but keeping free from all other pursuits.
Timaeus: That too was stated as you say.
Socrates: Moreover, we went on to say about women
that their natures must be attuned into accord with the men, and that the occupations assigned to them, both in war and in all other activities of life, should in every case be the same for all alike.
Timaeus: This matter also was stated exactly so.
Socrates: And what about the matter of child-production? Or was this a thing easy to recollect because of the strangeness of our proposals? For we ordained that as regards marriages and children all should have all in common, so that no one should ever recognize his own particular offspring, but all should regard all
as their actual kinsmen—as brothers and sisters, if of a suitable age; as parents and grandparents, if more advanced in age; and as children and children's children, if junior in age.
Timaeus: Yes, this also, as you say, is easy to recollect.
Socrates: And in order that, to the best of our power, they might at once become as good as possible in their natural characters, do we not recollect how we said that the rulers, male and female, in dealing with marriage-unions must contrive to secure, by some secret method of allotment,
that the two classes of bad men and good shall each be mated by lot with women of a like nature, and that no enmity shall occur amongst them because of this, seeing that they will ascribe the allotment to chance?
Timaeus: We recollect.
Socrates: And do you recollect further how we said that the offspring of the good were to be reared, but those of the bad were to be sent privily to various other parts of the State; and as these grew up the rulers should keep constantly on the watch for the deserving amongst them and bring them back again, and into the place of those thus restored transplant the undeserving among themselves?
Timaeus: So we said.
Socrates: May we say then that we have now gone through our discourse of yesterday, so far as is requisite in a summary review; or is there any point omitted, my dear, which we should like to see added?
Timaeus: Certainly not: this is precisely what was said, Socrates.
Socrates: And now, in the next place, listen to what my feeling is with regard to the polity we have described. I may compare my feeling to something of this kind: suppose, for instance, that on seeing beautiful creatures, whether works of art or actually alive but in repose, a man should be moved with desire to behold them in motion and vigorously engaged in some such exercise as seemed suitable to their physique;
well, that is the very feeling I have regarding the State we have described. Gladly would I listen to anyone who should depict in words our State contending against others in those struggles which States wage; in how proper a spirit it enters upon war, and how in its warring it exhibits qualities such as befit its education and training in its dealings with each several State whether in respect of military actions or in respect of verbal negotiations. And herein, Critias and Hermocrates,
I am conscious of my own inability ever to magnify sufficiently our citizens and our State. Now in this inability of mine there is nothing surprising; but I have formed the same opinion about the poets also, those of the present as well as those of the past; not that I disparage in any way the poetic clan, but it is plain to all that the imitative tribe will imitate with most ease and success the things amidst which it has been reared, whereas it is hard for any man to imitate well in action what lies outside the range of his rearing,
and still harder in speech. Again, as to the class of Sophists, although I esteem them highly versed in many fine discourses of other kinds, yet I fear lest haply, seeing they are a class which roams from city to city and has no settled habitations of its own, they may go wide of the mark in regard to men who are at once philosophers and statesmen, and what they would be likely to do and say, in their several dealings with foemen in war and battle, both by word and deed. Thus there remains only that class which is of your complexion—
a class which, alike by nature and nurture, shares the qualities of both the others. For our friend is a native of a most well-governed State, Italian Locris, and inferior to none of its citizens either in property or in rank; and not only has he occupied the highest offices and posts of honor in his State, but he has also attained, in my opinion, the very summit of eminence in all branches of philosophy. As to Critias, all of us here know that he is no novice in any of the subjects we are discussing. As regards Hermocrates, we must believe the many witnesses who assert that both by nature and by nurture
he is competent for all these inquiries. So, with this in my mind, when you requested me yesterday to expound my views of the polity I gratified you most willingly, since I knew that none could deal more adequately than you (if you were willing) with the next subject of discourse; for you alone, of men now living, could show our State engaged in a suitable war and exhibiting all the qualities which belong to it. Accordingly, when I had spoken upon my prescribed theme, I in turn prescribed for you this theme which I am now explaining. And you, after consulting together among yourselves,
agreed to pay me back today with a feast of words; so here I am, ready for that feast in festal garb, and eager above all men to begin.
Hermocrates: Of a truth, Socrates, as our friend has said, we will show no lack of zeal, nor have we any excuse for refusing to do as you say. Yesterday, in fact, immediately after our return from you to the guest-chamber at Critias where we are lodging—aye, and earlier still, on our way there—we were considering these very subjects.
Critias here mentioned to us a story derived from ancient tradition; and now, Critias, pray tell it again to our friend here, so that he may help us to decide whether or not it is pertinent to our prescribed theme.
Critias: That I must certainly do, if our third partner, also approves.
Timaeus: Assuredly I approve.
Critias: Listen then, Socrates, to a tale which, though passing strange, is yet wholly true, as Solon,
the wisest of the Seven, once upon a time declared. Now Solon—as indeed he often says himself in his poems—was a relative and very dear friend of our great-grandfather Dropides; and Dropides told our grandfather Critias as the old man himself, in turn, related to us—that the exploits of this city in olden days, the record of which had perished through time and the destruction of its inhabitants, were great and marvellous, the greatest of all being one which it would be proper
for us now to relate both as a payment of our debt of thanks to you and also as a tribute of praise, chanted as it were duly and truly, in honor of the Goddess on this her day of Festival.
Socrates: Excellent! But come now, what was this exploit described by Critias, following Solons report, as a thing not verbally recorded, although actually performed by this city long ago?
Critias: I will tell you: it is an old tale, and I heard it from a man not young. For indeed at that time, as he said himself,
Critias was already close upon ninety years of age, while I was somewhere about ten; and it chanced to be that day of the Apaturia which is called “Cureotis.” The ceremony for boys which was always customary at the feast was held also on that occasion, our fathers arranging contests in recitation. So while many poems of many poets were declaimed, since the poems of Solon were at that time new, many of us children chanted them. And one of our fellow tribesmen—whether he really thought so at the time or whether he was paying a compliment
to Critias—declared that in his opinion Solon was not only the wisest of men in all else, but in poetry also he was of all poets the noblest. Whereat the old man (I remember the scene well) was highly pleased and said with a smile, “If only, Amynander, he had not taken up poetry as a by-play but had worked hard at it like others, and if he had completed the story he brought here from Egypt, instead of being forced to lay it aside owing to the seditions and all the other evils he found here on his return,—
why then, I say, neither Hesiod nor Homer nor any other poet would ever have proved more famous than he.” “And what was the story, Critias?” said the other. “Its subject,” replied Critias, “was a very great exploit, worthy indeed to be accounted the most notable of all exploits, which was performed by this city, although the record of it has not endured until now owing to lapse of time and the destruction of those who wrought it.” “Tell us from the beginning,” said Amynander, “what Solon related and how, and who were the informants who vouched for its truth.”
“In the Delta of Egypt,” said Critias, “where, at its head, the stream of the Nile parts in two, there is a certain district called the Saitic. The chief city in this district is Sais—the home of King Amasis, —the founder of which, they say, is a goddess whose Egyptian name is Neith, and in Greek, as they assert, Athena. These people profess to be great lovers of Athens and in a measure akin to our people here. And Solon said that when he travelled there he was held in great esteem amongst them; moreover, when he was questioning such of their priests
as were most versed in ancient lore about their early history, he discovered that neither he himself nor any other Greek knew anything at all, one might say, about such matters. And on one occasion, when he wished to draw them on to discourse on ancient history, he attempted to tell them the most ancient of our traditions, concerning Phoroneus, who was said to be the first man, and Niobe; and he went on to tell the legend about Deucalion and Pyrrha after the Flood, and how they survived it, and to give the geneology of their descendants;
and by recounting the number of years occupied by the events mentioned he tried to calculate the periods of time. Whereupon one of the priests, a prodigiously old man, said, “O Solon, Solon, you Greeks are always children: there is not such a thing as an old Greek.” And on hearing this he asked, “What mean you by this saying?” And the priest replied, “You are young in soul, every one of you. For therein you possess not a single belief that is ancient and derived from old tradition, nor yet one science that is hoary with age.
And this is the cause thereof: There have been and there will be many and divers destructions of mankind, of which the greatest are by fire and water, and lesser ones by countless other means. For in truth the story that is told in your country as well as ours, how once upon a time Phaethon, son of Helios, yoked his father's chariot, and, because he was unable to drive it along the course taken by his father, burnt up all that was upon the earth and himself perished by a thunderbolt,—that story, as it is told, has the fashion of a legend, but the truth of it lies in
the occurrence of a shifting of the bodies in the heavens which move round the earth, and a destruction of the things on the earth by fierce fire, which recurs at long intervals. At such times all they that dwell on the mountains and in high and dry places suffer destruction more than those who dwell near to rivers or the sea; and in our case the Nile, our Saviour in other ways, saves us also at such times from this calamity by rising high. And when, on the other hand, the Gods purge the earth with a flood of waters, all the herdsmen and shepherds that are in the mountains are saved,
but those in the cities of your land are swept into the sea by the streams; whereas In our country neither then nor at any other time does the water pour down over our fields from above, on the contrary it all tends naturally to well up from below. Hence it is, for these reasons, that what is here preserved is reckoned to be most ancient; the truth being that in every place where there is no excessive heat or cold to prevent it there always exists some human stock, now more, now less in number.
And if any event has occurred that is noble or great or in any way conspicuous, whether it be in your country or in ours or in some other place of which we know by report, all such events are recorded from of old and preserved here in our temples; whereas your people and the others are but newly equipped, every time, with letters and all such arts as civilized States require and when, after the usual interval of years, like a plague, the flood from heaven comes sweeping down afresh upon your people,
it leaves none of you but the unlettered and uncultured, so that you become young as ever, with no knowledge of all that happened in old times in this land or in your own. Certainly the genealogies which you related just now, Solon, concerning the people of your country, are little better than children's tales; for, in the first place, you remember but one deluge, though many had occurred previously; and next, you are ignorant of the fact that the noblest and most perfect race amongst men were born in the land where you now dwell, and from them both you yourself are sprung and the whole
of your existing city, out of some little seed that chanced to be left over; but this has escaped your notice because for many generations the survivors died with no power to express themselves in writing. For verily at one time, Solon, before the greatest destruction by water, what is now the Athenian State was the bravest in war and supremely well organized also in all other respects. It is said that it possessed the most splendid works of art and the noblest polity of any nation under heaven of which we have heard tell.”
Upon hearing this, Solon said that he marvelled, and with the utmost eagerness requested the priest to recount for him in order and exactly all the facts about those citizens of old. The priest then said: “I begrudge you not the story, Solon; nay, I will tell it, both for your own sake and that of your city, and most of all for the sake of the Goddess who has adopted for her own both your land and this of ours, and has nurtured and trained them,—yours first by the space of a thousand years, when she had received the seed of you from Ge
and Hephaestus, and after that ours. And the duration of our civilization as set down in our sacred writings is 8000 years. Of the citizens, then, who lived 9000 years ago, I will declare to you briefly certain of their laws and the noblest of the deeds they performed:
the full account in precise order and detail we shall go through later at our leisure, taking the actual writings. To get a view of their laws, look at the laws here; for you will find existing here at the present time many examples of the laws which then existed in your city. You see, first, how the priestly class is separated off from the rest; next, the class of craftsmen, of which each sort works by itself without mixing with any other; then the classes of shepherds, hunters, and farmers, each distinct and separate. Moreover, the military class here,
as no doubt you have noticed, is kept apart from all the other classes, being enjoined by the law to devote itself solely to the work of training for war. A further feature is the character of their equipment with shields and spears; for we were the first of the peoples of Asia to adopt these weapons, it being the Goddess who instructed us, even as she instructed you first of all the dwellers in yonder lands. Again, with regard to wisdom, you perceive, no doubt, the law here—how much attention
it has devoted from the very beginning to the Cosmic Order, by discovering all the effects which the divine causes produce upon human life, down to divination and the art of medicine which aims at health, and by its mastery also of all the other subsidiary studies. So when, at that time, the Goddess had furnished you, before all others, with all this orderly and regular system, she established your State, choosing the spot wherein you were born since she perceived therein a climate duly blended, and how that it would bring forth men of supreme wisdom.
So it was that the Goddess, being herself both a lover of war and a lover of wisdom, chose the spot which was likely to bring forth men most like unto herself, and this first she established. Wherefore you lived under the rule of such laws as these,—yea, and laws still better,—and you surpassed all men in every virtue, as became those who were the offspring and nurslings of gods. Many, in truth, and great are the achievements of your State, which are a marvel to men as they are here recorded; but there is one which stands out above all
both for magnitude and for nobleness. For it is related in our records how once upon a time your State stayed the course of a mighty host, which, starting from a distant point in the Atlantic ocean, was insolently advancing to attack the whole of Europe, and Asia to boot. For the ocean there was at that time navigable; for in front of the mouth which you Greeks call, as you say, 'the pillars of Heracles,' there lay an island which was larger than Libya and Asia together; and it was possible for the travellers of that time to cross from it to the other islands, and from the islands to the whole of the continent
over against them which encompasses that veritable ocean. For all that we have here, lying within the mouth of which we speak, is evidently a haven having a narrow entrance; but that yonder is a real ocean, and the land surrounding it may most rightly be called, in the fullest and truest sense, a continent. Now in this island of Atlantis there existed a confederation of kings, of great and marvellous power, which held sway over all the island, and over many other islands also and parts of the continent; and, moreover,
of the lands here within the Straits they ruled over Libya as far as Egypt, and over Europe as far as Tuscany. So this host, being all gathered together, made an attempt one time to enslave by one single onslaught both your country and ours and the whole of the territory within the Straits. And then it was, Solon, that the manhood of your State showed itself conspicuous for valor and might in the sight of all the world. For it stood pre-eminent above all
in gallantry and all warlike arts, and acting partly as leader of the Greeks, and partly standing alone by itself when deserted by all others, after encountering the deadliest perils, it defeated the invaders and reared a trophy; whereby it saved from slavery such as were not as yet enslaved, and all the rest of us who dwell within the bounds of Heracles it ungrudgingly set free. But at a later time there occurred portentous earthquakes and floods,
and one grievous day and night befell them, when the whole body of your warriors was swallowed up by the earth, and the island of Atlantis in like manner was swallowed up by the sea and vanished; wherefore also the ocean at that spot has now become impassable and unsearchable, being blocked up by the shoal mud which the island created as it settled down.”
You have now heard, Socrates, in brief outline, the account given by the elder Critias of what he heard from Solon;
and when you were speaking yesterday about the State and the citizens you were describing, I marvelled as I called to mind the facts I am now relating, reflecting what a strange piece of fortune it was that your description coincided so exactly for the most part with Solon's account. I was loth, however,
to speak on the instant; for owing to lapse of time my recollection of his account was not sufficiently clear. So I decided that I ought not to relate it until I had first gone over it all carefully in my own mind. Consequently, I readily consented to the theme you proposed yesterday, since I thought that we should be reasonably well provided for the task of furnishing a satisfactory discourse—which in all such cases is the greatest task. So it was that, as Hermocrates has said, the moment I left your place yesterday I began to relate to them the story as I recollected it,
and after I parted from them I pondered it over during the night and recovered, as I may say, the whole story. Marvellous, indeed, is the way in which the lessons of one's childhood “grip the mind,” as the saying is. For myself, I know not whether I could recall to mind all that I heard yesterday; but as to the account I heard such a great time ago, I should be immensely surprised if a single detail of it has escaped me. I had then the greatest pleasure and amusement in hearing it,
and the old man was eager to tell me, since I kept questioning him repeatedly, so that the story is stamped firmly on my mind like the encaustic designs of an indelible painting. Moreover, immediately after daybreak I related this same story to our friends here, so that they might share in my rich provision of discourse.
Now, therefore,—and this is the purpose of all that I have been saying,—I am ready to tell my tale, not in summary outline only but in full detail just as I heard it. And the city with its citizens which you described to us yesterday, as it were in a fable,
we will now transport hither into the realm of fact; for we will assume that the city is that ancient city of ours, and declare that the citizens you conceived are in truth those actual progenitors of ours, of whom the priest told. In all ways they will correspond, nor shall we be out of tune if we affirm that those citizens of yours are the very men who lived in that age. Thus, with united effort, each taking his part, we will endeavor to the best of our powers to do justice to the theme you have prescribed. Wherefore, Socrates, we must consider whether this story is to our mind, or
we have still to look for some other to take its place.
Socrates: What story should we adopt, Critias, in preference to this? For this story will be admirably suited to the festival of the Goddess which is now being held, because of its connection with her; and the fact that it is no invented fable but genuine history is all-important. How, indeed, and where shall we discover other stories if we let these slip? Nay, it is impossible. You, therefore, must now deliver your discourse (and may Good Fortune attend you!), while I, in requital for my speech of yesterday, must now
keep silence in my turn and hearken.
Critias: Consider now, Socrates, the order of the feast as we have arranged it. Seeing that Timaeus is our best astronomer and has made it his special task to learn about the nature of the Universe, it seemed good to us that he should speak first, beginning with the origin of the Cosmos and ending with the generation of mankind. After him I am to follow, taking over from him mankind, already as it were created by his speech, and taking over from you
a select number of men superlatively well trained. Then, in accordance with the word and law of Solon, I am to bring these before ourselves, as before a court of judges, and make them citizens of this State of ours, regarding them as Athenians of that bygone age whose existence, so long forgotten, has been revealed to us by the record of the sacred writings; and thenceforward I am to proceed with my discourse as if I were speaking of men who already are citizens and men of Athens.
Socrates: Bounteous and magnificent, methinks, is the feast of speech with which I am to be requited. So then, it will be your task, it seems, to speak next, when you have duly invoked the gods.
Timaeus: Nay, as to that, Socrates, all men who possess even a small share of good sense call upon God always at the outset of every undertaking, be it small or great; we therefore who are purposing to deliver a discourse concerning the Universe, how it was created or haply is uncreate, must needs invoke Gods and Goddesses (if so be that we are not utterly demented), praying that all we say may be approved by them in the first place, and secondly by ourselves. Grant, then, that we have thus duly invoked the deities;
ourselves we must also invoke so to proceed, that you may most easily learn and I may most clearly expound my views regarding the subject before us.
Now first of all we must, in my judgement, make the following distinction. What is that which is Existent always
and has no Becoming? And what is that which is Becoming always and never is Existent? Now the one of these is apprehensible by thought with the aid of reasoning, since it is ever uniformly existent; whereas the other is an object of opinion with the aid of unreasoning sensation, since it becomes and perishes and is never really existent. Again, everything which becomes must of necessity become owing to some Cause; for without a cause it is impossible for anything to attain becoming. But when the artificer of any object, in forming its shape and quality, keeps his gaze fixed on that which is uniform, using a model of this kind, that object, executed in this way, must of necessity
be beautiful; but whenever he gazes at that which has come into existence and uses a created model, the object thus executed is not beautiful. Now the whole Heaven, or Cosmos, or if there is any other name which it specially prefers, by that let us call it,—so, be its name what it may, we must first investigate concerning it that primary question which has to be investigated at the outset in every case,—namely, whether it has existed always, having no beginning of generation, or whether it has come into existence, having begun from some beginning. It has come into existence; for it is visible and tangible and possessed of a body; and all such things are sensible,
and things sensible, being apprehensible by opinion with the aid of sensation, come into existence, as we saw, and are generated. And that which has come into existence must necessarily, as we say, have come into existence by reason of some Cause. Now to discover the Maker and Father of this Universe were a task indeed; and having discovered Him, to declare Him unto all men were a thing impossible. However, let us return and inquire further concerning the Cosmos,—after which of the Models did its Architect construct it?
Was it after that which is self-identical and uniform, or after that which has come into existence; Now if so be that this Cosmos is beautiful and its Constructor good, it is plain that he fixed his gaze on the Eternal; but if otherwise (which is an impious supposition), his gaze was on that which has come into existence. But it is clear to everyone that his gaze was on the Eternal; for the Cosmos is the fairest of all that has come into existence, and He the best of all the Causes. So having in this wise come into existence, it has been constructed after the pattern of that which is apprehensible by reason and thought and is self-identical.
Again, if these premisses be granted, it is wholly necessary that this Cosmos should be a Copy of something. Now in regard to every matter it is most important to begin at the natural beginning. Accordingly, in dealing with a copy and its model, we must affirm that the accounts given will themselves be akin to the diverse objects which they serve to explain; those which deal with what is abiding and firm and discernible by the aid of thought will be abiding and unshakable; and in so far as it is possible and fitting for statements to be irrefutable and invincible,
they must in no wise fall short thereof; whereas the accounts of that which is copied after the likeness of that Model, and is itself a likeness, will be analogous thereto and possess likelihood; for I as Being is to Becoming, so is Truth to Belief. Wherefore, Socrates, if in our treatment of a great host of matters regarding the Gods and the generation of the Universe we prove unable to give accounts that are always in all respects self-consistent and perfectly exact, be not thou surprised; rather we should be content if we can furnish accounts that are inferior to none in likelihood, remembering that both I who speak
and you who judge are but human creatures, so that it becomes us to accept the likely account of these matters and forbear to search beyond it.
Socrates: Excellent, Timaeus! We must by all means accept it, as you suggest; and certainly we have most cordially accepted your prelude; so now, we beg of you, proceed straight on with the main theme.
Timaeus: Let us now state the Cause wherefore He that constructed it
constructed Becoming and the All. He was good, and in him that is good no envy ariseth ever concerning anything; and being devoid of envy He desired that all should be, so far as possible, like unto Himself. This principle, then, we shall be wholly right in accepting from men of wisdom as being above all the supreme originating principle of Becoming and the Cosmos.
For God desired that, so far as possible, all things should be good and nothing evil; wherefore, when He took over all that was visible, seeing that it was not in a state of rest but in a state of discordant and disorderly motion, He brought it into order out of disorder, deeming that the former state is in all ways better than the latter. For Him who is most good it neither was nor is permissible to perform any action save what is most fair. As He reflected, therefore, He perceived that of such creatures as are by nature visible,
none that is irrational will be fairer, comparing wholes with wholes, than the rational; and further, that reason cannot possibly belong to any apart from Soul. So because of this reflection He constructed reason within soul and soul within body as He fashioned the All, that so the work He was executing might be of its nature most fair and most good. Thus, then, in accordance with the likely account, we must declare that this Cosmos has verily come into existence as a Living Creature endowed with soul and reason owing to the providence of God.
This being established, we must declare that which comes next in order. In the semblance of which of the living Creatures did the Constructor of the cosmos construct it? We shall not deign to accept any of those which belong by nature to the category of “parts”; for nothing that resembles the imperfect would ever become fair. But we shall affirm that the Cosmos, more than aught else, resembles most closely that Living Creature of which all other living creatures, severally and generically, are portions. For that Living Creature embraces and contains within itself all the intelligible Living Creatures, just as this Universe contains us and all the other visible living creatures
that have been fashioned. For since God desired to make it resemble most closely that intelligible Creature which is fairest of all and in all ways most perfect, He constructed it as a Living Creature, one and visible, containing within itself all the living creatures which are by nature akin to itself.
Are we right, then, in describing the Heaven as one, or would it be more correct to speak of heavens as many or infinite in number? One it must be termed, if it is to be framed after its Pattern. For that which embraces all intelligible Living Creatures could never be second, with another beside it; for if so, there must needs exist yet another Living Creature, which should embrace them both, and of which they two would each be a part; in which case this Universe could no longer be rightly described as modelled on these two, but rather on that third Creature which contains them both.
Wherefore, in order that this Creature might resemble the all perfect Living Creature in respect of its uniqueness, for this reason its Maker made neither two Universes nor an infinite number, but there is and will continue to be this one generated Heaven, unique of its kind.
Now that which has come into existence must needs be of bodily form, visible and tangible; yet without fire nothing could ever become visible, nor tangible without some solidity, nor solid without earth. Hence, in beginning to construct the body of the All, God was making it of fire and earth. But it is not possible that two things alone should be conjoined without a third;
for there must needs be some intermediary bond to connect the two. And the fairest of bonds is that which most perfectly unites into one both itself and the things which it binds together; and to effect this in the fairest manner is the natural property of proportion. For whenever the middle term of any three numbers, cubic or square,
is such that as the first term is to it, so is it to the last term, and again, conversely, as the last term is to the middle, so is the middle to the first,—then the middle term becomes in turn the first and the last, while the first and last become in turn middle terms, and the necessary consequence will be that all the terms are interchangeable, and being interchangeable they all form a unity. Now if the body of the All
had had to come into existence as a plane surface, having no depth, one middle term would have sufficed to bind together both itself and its fellow-terms; but now it is otherwise: for it behoved it to be solid of shape, and what brings solids into unison is never one middle term alone but always two. Thus it was that in the midst between fire and earth God set water and air, and having bestowed upon them so far as possible a like ratio one towards another—air being to water as fire to air, and water being to earth as air to water, —he joined together and constructed a Heaven visible and tangible. For these reasons
and out of these materials, such in kind and four in number, the body of the Cosmos was harmonized by proportion and brought into existence. These conditions secured for it Amity, so that being united in identity with itself it became indissoluble by any agent other than Him who had bound it together.
Now of the four elements the construction of the Cosmos had taken up the whole of every one. For its Constructor had constructed it of all the fire and water and air and earth that existed, leaving over, outside it, no single particle or potency of any one of these elements. And these were his intentions:
first, that it might be, so far as possible, a Living Creature, perfect and whole, with all its parts perfect; and next, that it might be One,
inasmuch as there was nothing left over out of which another like Creature might come into existence; and further, that it might be secure from age and ailment, since He perceived that when heat and cold, and all things which have violent potencies, surround a composite body from without and collide with it they dissolve it unduly and make it to waste away by bringing upon it ailments and age. Wherefore, because of this reasoning, He fashioned it to be One single Whole, compounded of all wholes, perfect and ageless and unailing.
And he bestowed on it the shape which was befitting and akin. Now for that Living Creature which is designed to embrace within itself all living creatures the fitting shape will be that which comprises within itself all the shapes there are; wherefore He wrought it into a round, in the shape of a sphere, equidistant in all directions from the center to the extremities, which of all shapes is the most perfect and the most self-similar, since He deemed that the similar is infinitely fairer than the dissimilar. And on the outside round about, it was all made smooth with great exactness, and that for many reasons.
For of eyes it had no need, since outside of it there was nothing visible left over; nor yet of hearing, since neither was there anything audible; nor was there any air surrounding it which called for respiration; nor, again, did it need any organ whereby it might receive the food that entered and evacuate what remained undigested. For nothing went out from it or came into it from any side, since nothing existed; for it was so designed as to supply its own wastage as food for itself,
and to experience by its own agency and within itself all actions and passions, since He that had constructed it deemed that it would be better if it were self-sufficing rather than in need of other things. Hands, too, He thought He ought not to attach unto it uselessly, seeing they were not required either for grasping or for repelling anyone; nor yet feet, nor any instruments of locomotion whatsoever.
For movement He assigned unto it that which is proper to its body, namely, that one of the seven motions
which specially belongs to reason and intelligence; wherefore He spun it round uniformly in the same spot and within itself and made it move revolving in a circle; and all the other six motions He took away and fashioned it free from their aberrations. And seeing that for this revolving motion it had no need of feet, He begat it legless and footless.
Such, then, was the sum of the reasoning of the ever-existing God concerning the god
which was one day to be existent, whereby He made it smooth and even and equal on all sides from the center, a whole and perfect body compounded of perfect bodies, And in the midst thereof He set Soul, which He stretched throughout the whole of it, and therewith He enveloped also the exterior of its body; and as a Circle revolving in a circle He established one sole and solitary Heaven, able of itself because of its excellence to company with itself and needing none other beside, sufficing unto itself as acquaintance and friend. And because of all this He generated it to be a blessed God.
Now as regards the Soul, although we are essaying to describe it after the body,
God did not likewise plan it to be younger than the body ; for, when uniting them, He would not have permitted the elder to be ruled by the younger; but as for us men, even as we ourselves partake largely of the accidental and casual, so also do our words. God, however, constructed Soul to be older than Body and prior in birth and excellence, since she was to be the mistress and ruler and it the ruled; and, He made her of the materials
and in the fashion which I shall now describe.
Midway between the Being which is indivisible and remains always the same and the Being which is transient and divisible in bodies, He blended a third form of Being compounded out of the twain, that is to say, out of the Same and the Other; and in like manner He compounded it midway between that one of them which is indivisible and that one which is divisible in bodies. And He took the three of them, and blent them all together into one form, by forcing the Other into union with the Same, in spite of its being naturally difficult to mix.
And when with the aid of Being He had mixed them, and had made of them one out of three, straightway He began to distribute the whole thereof into so many portions as was meet; and each portion was a mixture of the Same, of the Other, and of Being. And He began making the division thus: First He took one portion from the whole; then He took a portion double of this; then a third portion, half as much again as the second portion, that is, three times as much as the first; he fourth portion He took was twice as much as the second; the fifth three times as much as the third;
the sixth eight times as much as the first; and the seventh twenty-seven times as much as the first.
After that He went on to fill up the intervals in the series of the powers of 2 and the intervals in the series of powers of 3 in the following manner : He cut off yet further portions from the original mixture, and set them in between the portions above rehearsed, so as to place two Means in each interval, —one a Mean which exceeded its Extremes and was by them exceeded by the same proportional part or fraction of each of the Extremes respectively ; the other a Mean which exceeded one Extreme by the same number or integer as it was exceeded by its other Extreme. And whereas the insertion of these links formed fresh intervals in the former intervals, that is to say, intervals of 3:2 and 4:3 and 9:8, He went on to fill up the 4:3 intervals with 9:8 intervals.
This still left over in each case a fraction, which is represented by the terms of the numerical ratio 256:243. And thus the mixture, from which He had been cutting these portions off, was now all spent.
Next, He split all this that He had put together into two parts lengthwise; and then He laid the twain one against the other, the middle of one to the middle of the other, like a great cross;
and bent either of them into a circle, and join them, each to itself and also to the other, at a point opposite to where they had first been laid together. And He compassed them about with the motion that revolves in the same spot continually, and He made the one circle outer and the other inner. And the outer motion He ordained to be the Motion of the Same, and the inner motion the Motion of the Other. And He made the Motion of the Same to be toward the right along the side, and the Motion of the Other to be toward the left along the diagonal ; and He gave the sovranty
to the Revolution of the Same and of the Uniform. For this alone He suffered to remain uncloven, whereas He split the inner Revolution in six places into seven unequal circles, according to each of the intervals of the double and triple intervals,
three double and three triple
. These two circles then He appointed to go in contrary directions; and of the seven circles into which He split the inner circle, He appointed three to revolve at an equal speed, the other four
to go at speeds equal neither with each other nor with the speed of the aforesaid three, yet moving at speeds the ratios of which one to another are those of natural integers.
And when the construction of the Soul had all been completed to the satisfaction of its Constructor, then He fabricated within it all the Corporeal,
and uniting them center to center He made them fit together. And the Soul, being woven throughout the Heaven every way from the center to the extremity, and enveloping it in a circle from without, and herself revolving within herself, began a divine beginning of unceasing and intelligent life lasting throughout all time. And whereas the body of the Heaven is visible, the Soul is herself invisible but partakes in reasoning and in harmony,
having come into existence by the agency of the best of things intelligible and ever-existing as the best of things generated. Inasmuch, then, as she is a compound, blended of the natures of the Same and the Other and Being, these three portions, and is proportionately divided and bound together, and revolves back upon herself, whenever she touches anything which has its substance dispersed or anything which has its substance undivided she is moved throughout her whole being and announces what the object is identical with
and from what it is different, and in what relation, where and how and when, it comes about that each thing exists and is acted upon by others both in the sphere of the Becoming and in that of the ever-uniform. And her announcement, being identically true concerning both the Other and the Same, is borne through the self-moved without speech or sound; and whenever it is concerned with the sensible, and the circle of the Other moving in straight course proclaims it to the whole of its Soul, opinions and beliefs arise which are firm and true; and again, when it is concerned with the rational,
and the circle of the Same, spinning truly, declares the facts, reason and knowledge of necessity result. But should anyone assert that the substance in which these two states arise is something other than Soul, his assertion will be anything rather than the truth.
And when the Father that engendered it perceived it in motion and alive, a thing of joy to the eternal gods, He too rejoiced
; and being well-pleased He designed to make it resemble its Model
still more closely. Accordingly, seeing that that Model is an eternal Living Creature, He set about making this Universe, so far as He could, of a like kind. But inasmuch as the nature of the Living Creature was eternal, this quality it was impossible to attach in its entirety to what is generated; wherefore He planned to make a movable image of Eternity, and, as He set in order the Heaven, of that Eternity which abides in unity He made an eternal image, moving according to number, even that which we have named Time.
For simultaneously with the construction of the Heaven He contrived the production of days and nights and months and years, which existed not before the Heaven came into being. And these are all portions of Time; even as “Was” and “Shall be” are generated forms of Time, although we apply them wrongly, without noticing, to Eternal Being. For we say that it “is” or “was” or “will be,” whereas, in truth of speech, “is” alone
is the appropriate term; “was” and “will be,” on the other hand, are terms properly applicable to the Becoming which proceeds in Time, since both of these are motions; but it belongs not to that which is ever changeless in its uniformity to become either older or younger through time, nor ever to have become so, nor to be so now, nor to be about to be so hereafter, nor in general to be subject to any of the conditions which Becoming has attached to the things which move in the world of Sense, these being generated forms of Time, which imitates Eternity and circles round according to number. And besides these we make use of the following expressions,—
that what is become is become, and what is becoming is becoming, and what is about to become is about to become, and what is non-existent is< non-existent; but none of these expressions is accurate.
But the present is not, perhaps, a fitting occasion for an exact discussion of these matters.
Time, then, came into existence along with the Heaven, to the end that having been generated together they might also be dissolved together, if ever a dissolution of them should take place; and it was made after the pattern of the Eternal Nature, to the end that it might be as like thereto as possible; for whereas the pattern is existent through all eternity,
the copy, on the other hand, is through all time, continually having existed, existing, and being about to exist. Wherefore, as a consequence of this reasoning and design on the part of God, with a view to the generation of Time, the sun and moon and five other stars, which bear the appellation of “planets,” came into existence for the determining and preserving of the numbers of Time. And when God had made the bodies of each of them He placed them in the orbits along which the revolution of the Other was moving, seven orbits for the seven bodies. .
The Moon He placed in the first circle around the Earth, the Sun in the second above the Earth; and the Morning Star and the Star called Sacred to Hermes He placed in those circles which move in an orbit equal to the Sun in velocity, but endowed with a power contrary thereto; whence it is that the Sun and the Star of Hermes and the Morning Star regularly overtake and are overtaken by one another. As to the rest of the stars, were one to describe in detail the positions in which He set them, and all the reasons therefor,
the description, though but subsidiary, would prove a heavier task than the main argument which it subserves. Later on, perhaps, at our leisure these points may receive the attention they merit. So when each of the bodies whose co-operation was required for the making of Time had arrived in its proper orbit; and when they had been generated as living creatures, having their bodies bound with living bonds,
and had learnt their appointed duties; then they kept revolving around the circuit of the Other, which is transverse and passes through the circuit of the Same and is dominated thereby; and part of them moved in a greater, part in a smaller circle, those in the smaller moving more quickly and those in the greater more slowly. And because of the motion of the Same, the stars which revolved most quickly appeared to be overtaken by those which moved most slowly, although in truth they overtook them;
for, because of their simultaneous progress in two opposite directions, the motion of the Same, which is the swiftest of all motions, twisted all their circles into spirals and thus caused the body which moves away from it most slowly to appear the nearest. And in order that there might be a clear measure of the relative speeds, slow and quick, with which they travelled round their eight orbits, in that circle which is second from the earth God kindled a light which now we call the Sun, to the end that it might shine, so far as possible, throughout the whole Heaven, and that all the living creatures entitled thereto might participate in number, learning it from the revolution of the Same and Similar.
In this wise and for these reasons were generated Night and Day, which are the revolution of the one and most intelligent circuit; and Month, every time that the Moon having completed her own orbit overtakes the Sun; and Year, as often as the Sun has completed his own orbit. Of the other stars the revolutions have not been discovered by men (save for a few out of the many); wherefore they have no names for them, nor do they compute and compare their relative measurements, so that they are not aware, as a rule,
that the “wanderings“ of these bodies, which are hard to calculate and of wondrous complexity, constitute Time. Nevertheless, it is still quite possible to perceive that the complete number of Time fulfils the Complete Year when all the eight circuits, with their relative speeds, finish together and come to a head, when measured by the revolution of the Same and Similarly-moving. In this wise and for these reasons were generated all those stars which turn themselves about as they travel through Heaven, to the end that this Universe might be as similar as possible to the perfect and intelligible Living Creature in respect of its imitation of the Eternal
Nature thereof.
Now in all other respects this World had already, with the birth of Time, been wrought in the similitude of that whereunto it was being likened, but inasmuch as it did not as yet contain generated within it the whole range of living creatures, therein it was still dissimilar. So this part of the work which was still undone He completed by molding it after the nature of the Model. According, then, as Reason perceives Forms existing in the Absolute Living Creature, such and so many as exist therein did He deem that this World also should possess. And these Forms are four,—one the heavenly kind of gods
;
another the winged kind which traverses the air; thirdly, the class which inhabits the waters; and fourthly, that which goes on foot on dry land. The form of the divine class He wrought for the most part out of fire, that this kind might be as bright as possible to behold and as fair; and likening it to the All He made it truly spherical; and He placed it in the intelligence of the Supreme to follow therewith, distributing it round about over all the Heaven, to be unto it a veritable adornment cunningly traced over the whole. And each member of this class He endowed with two motions, whereof the one is uniform motion in the same spot, whereby it conceives always identical thoughts about the same objects,
and the other is a forward motion due to its being dominated by the revolution of the Same and Similar; but in respect of the other five motions they are at rest and move not, so that each of them may attain the greatest possible perfection. From this cause, then, came into existence all those unwandering stars which are living creatures divine and eternal and abide for ever revolving uniformly in the same spot; and those which keep swerving and wandering have been generated in the fashion previously described. And Earth, our nurse, which is globed around the pole that stretches through all,
He framed to be the wardress and fashioner of night and day, she being the first and eldest of all the gods which have come into existence within the Heaven. But the choric dances of these same stars and their crossings one of another, and the relative reversals and progressions of their orbits, and which of the gods meet in their conjunctions, and how many are in opposition, and behind which and at what times they severally pass before one another and are hidden from our view, and again re-appearing
send upon men unable to calculate alarming portents of the things which shall come to pass hereafter,—to describe all this without an inspection of models
of these movements would be labor in vain. Wherefore, let this account suffice us, and let our discourse concerning the nature of the visible and generated gods have an end.
Concerning the other divinities, to discover and declare their origin is too great a task for us, and we must trust to those who have declared it aforetime, they being, as they affirmed, descendants of gods and knowing well, no doubt, their own forefathers.
It is, as I say, impossible to disbelieve the children of gods, even though their statements lack either probable or necessary demonstration; and inasmuch as they profess to speak of family matters, we must follow custom and believe them. Therefore let the generation of these gods be stated by us, following their account, in this wise: Of Ge and Uranus were born the children Oceanus and Tethys; and of these, Phorkys, Cronos, Rhea, and all that go with them;
and of Cronos and Rhea were born Zeus and Hera and all those who are, as we know, called their brethren; and of these again, other descendants.
Now when all the gods, both those who revolve manifestly
and those who manifest themselves so far as they choose, had come to birth, He that generated this All addressed them thus:
“Gods of gods,
those works whereof I am framer and father are indissoluble save by my will. For though all that is bound may be dissolved,
yet to will to dissolve that which is fairly joined together and in good case were the deed of a wicked one. Wherefore ye also, seeing that ye were generated, are not wholly immortal or indissoluble, yet in no wise shall ye be dissolved nor incur the doom of death, seeing that in my will ye possess a bond greater and more sovereign than the bonds wherewith, at your birth, ye were bound together. Now, therefore, what I manifest and declare unto you do ye learn. Three mortal kinds still remain ungenerated; but if these come not into being the Heaven will be imperfect; for it will not contain within itself the whole sum of the hinds of living creatures, yet contain them it must if
it is to be fully perfect. But if by my doing these creatures came into existence and partook of life, they would be made equal unto gods; in order, therefore, that they may be mortal and that this World-all may be truly All, do ye turn yourselves, as Nature directs, to the work of fashioning these living creatures, imitating the power showed by me in my generating of you. Now so much of them as it is proper to designate 'immortal,' the part we call divine which rules supreme in those who are fain to follow justice always and yourselves, that part I will deliver unto you when I have sown it and given it origin.
For the rest, do ye weave together the mortal with the immortal, and thereby fashion and generate living creatures, and give them food that they may grow, and when they waste away receive them to yourselves again.”
Thus He spake, and once more into the former bowl, wherein He had blended and mixed the Soul of the Universe, He poured the residue of the previous material, mixing it in somewhat the same manner, yet no longer with a uniform and invariable purity, but second and third in degree of purity. And when He had compounded the whole He divided it into souls equal in number to the stars, and each several soul He assigned to one star,
and setting them each as it were in a chariot He showed them the nature of the Universe, and declared unto them the laws of destiny,—namely, how that the first birth should be one and the same ordained for all, in order that none might be slighted by Him; and how it was needful that they, when sown each into his own proper organ of time, should grow into the most god-fearing of living creatures;
and that, since human nature is two-fold, the superior sex is that which hereafter should be designated “man.” And when, by virtue of Necessity, they should be implanted in bodies, and their bodies are subject to influx and efflux, these results would necessarily follow,—firstly, sensation that is innate and common to all proceeding from violent affections; secondly, desire mingled with pleasure and pain; and besides these, fear and anger
and all such emotions as are naturally allied thereto, and all such as are of a different and opposite character. And if they shall master these they will live justly, but if they are mastered, unjustly. And he that has lived his appointed time well shall return again to his abode in his native star, and shall gain a life that is blessed and congenial but whoso has failed therein shall be changed into woman's nature at the second birth; and if, in that shape, he still refraineth not from wickedness
he shall be changed every time, according to the nature of his wickedness, into some bestial form after the similitude of his own nature; nor in his changings shall he cease from woes until he yields himself to the revolution of the Same and Similar that is within him, and dominating by force of reason that burdensome mass which afterwards adhered to him of fire and water
and earth and air, a mass tumultuous and irrational, returns again to the semblance of his first and best state.
When He had fully declared unto them all these ordinances, to the end that He might be blameless in respect of the future wickedness of any one of them, He proceeded to sow them, some in the Earth, some in the Moon, others in the rest of the organs of Time. Following upon this sowing, He delivered over to the young gods the task of molding mortal bodies, and of framing and controlling all the rest of the human soul which it was still necessary to add, together with all that belonged thereto,
and of governing this mortal creature in the fairest and best way possible, to the utmost of their power, except in so far as it might itself become the cause of its own evils.
So He, then, having given all these commands, was abiding in His own proper and wonted state. And as He thus abode, His children gave heed to their Father's command and obeyed it. They took the immortal principle of the mortal living creature, and imitating their own Maker, they borrowed from the Cosmos portions of fire and earth and water and air,
as if meaning to pay them back, and the portions so taken they cemented together; but it was not with those indissoluble bonds wherewith they themselves were joined that they fastened together the portions but with numerous pegs, invisible for smallness; and thus they constructed out of them all each several body, and within bodies subject to inflow and outflow they bound the revolutions of the immortal Soul. The souls, then, being thus bound within a mighty river neither mastered it nor were mastered, but with violence they rolled along and were rolled along themselves,
so that the whole of the living creature was moved, but in such a random way that its progress was disorderly and irrational, since it partook of all the six motions : for it progressed forwards and backwards, and again to right and to left, and upwards and downwards, wandering every way in all the six directions. For while the flood which foamed in and streamed out, as it supplied the food, was immense, still greater was the tumult produced
within each creature as a result of the colliding bodies, when the body of a creature happened to meet and collide with alien fire from without, or with a solid lump of earth or liquid glidings of waters, or when it was overtaken by a tempest of winds driven by air, and when the motions due to all these causes rushing through the body impinged upon the Soul. And for these reasons all such motions were then termed “Sensations,” and are still so termed today. Moreover, since at that time they were causing, for the moment, constant and widespread motion, joining with the perpetually flowing stream
in moving and violently shaking the revolutions of the Soul, they totally blocked the course of the Same by flowing contrary thereto, and hindered it thereby in its ruling and its going; while, on the other hand, they so shook up the course of the Other that in the three several intervals of the double and the triple, and in the mean terms and binding links of the 3/2, 4/3 and 9/8,—these being not wholly dissoluble save by Him who had bound them together,—they produced all manner of twistings, and caused
in their circles fractures and disruptions of every possible kind, with the result that, as they barely held together one with another, they moved indeed but moved irrationally, being at one time reversed, at another oblique, and again upside down. Suppose, for example, that a man is in an upside down position, with his head resting on the earth and his feet touching something above, then, in this position of the man relative to that of the onlookers, his right will appear left to them, and his left right, and so will theirs to him. This, and such like, are just what the revolutions of the Soul experience with intensity;
and every time they happen upon any external object, whether it be of the class of the Same or of the Other, they proclaim it to be the same as something or other than something contrary to the truth, and thereby prove themselves false and foolish, and devoid, at such times, of any revolution that rules and guides. And whenever external sensations in their movement collide with these revolutions and sweep along with them also the whole vessel of the Soul, then the revolutions, though actually mastered, appear to have the mastery. Hence it comes about that, because of all these affections, now as in the beginning,
so often as the Soul is bound within a mortal body it becomes at the first irrational. But as soon as the stream of increase and nutriment enters in less volume, and the revolutions calm down and pursue their own path, becoming more stable as time proceeds, then at length, as the several circles move each according to its natural track, their revolutions are straightened out and they announce the Same and the Other aright, and thereby they render their possessor intelligent. And if so be
that this state of his soul be reinforced by right educational training, the man becomes wholly sound and faultless, having escaped the worst of maladies; but if he has been wholly negligent therein, after passing a lame existence in life he returns again unperfected and unreasoning to Hades. These results, however, come about at a later time. Regarding the subjects now before us, we must give a more exact exposition; and also regarding the subjects anterior to these, namely, the generation of bodies in their several parts, and the causes and divine counsels whereby the Soul has come into existence, we must hold fast to the most probable account,
and proceed accordingly, in the exposition now to be given.
The divine revolutions, which are two, they bound within a sphere-shaped body, in imitation of the spherical form
of the All, which body we now call the “head,” it being the most divine part and reigning over all the parts within us. To it the gods delivered over the whole of the body they had assembled to be its servant, having formed the notion that it should partake in all the motions which were to be.
In order, then, that it should not go rolling upon the earth, which has all manner of heights and hollows, and be at a loss how to climb over the one and climb out of the other, they bestowed upon it the body as a vehicle and means of transport. And for this reason the body acquired length, and, by God's contriving, shot forth four limbs, extensible and flexible,
to serve as instruments of transport, so that grasping with these and' supported thereon it was enabled to travel through all places, bearing aloft the chamber of our most divine and holy part. In this wise and for these reasons were legs and hands attached to all men; and inasmuch as they demand the forepart superior to the hinder part in honor and dignity, the Gods gave us the most part of our going in this direction. Thus it was necessary that man should have the forepart of his body distinct and dissimilar. Wherefore, dealing first with the vessel of the head, they set the face in the front thereof
and bound within it organs for all the forethought of the Soul; and they ordained that this, which is the natural front, should be the leading part. And of the organs they constructed first light-bearing eyes, and these they fixed in the face for the reason following. They contrived that all such fire as had the property not of burning but of giving a mild light should form a body akin to the light of every day. For they caused the pure fire within us, which is akin to that of day, to flow through the eyes in a smooth and dense stream;
and they compressed the whole substance, and especially the center, of the eyes, so that they occluded all other fire that was coarser and allowed only this pure kind of fire to filter through. So whenever the stream of vision is surrounded by midday light, it flows out like unto like, and coalescing therewith it forms one kindred substance along the path of the eyes' vision, wheresoever the fire which streams from within collides with an obstructing object without. And this substance, having all become similar in its properties because of its similar nature,
distributes the motions of every object it touches, or whereby it is touched, throughout all the body even unto the Soul, and brings about that sensation which we now term “seeing.” But when the kindred fire vanishes into night, the inner fire is cut off; for when it issues forth into what is dissimilar it becomes altered in itself and is quenched, seeing that it is no longer of like nature with the adjoining air, since that air is devoid of fire. Wherefore it leaves off seeing, and becomes also an inducement to sleep. For the eyelids —whose structure the Gods devised
as a safeguard for the vision,—when they are shut close, curb the power of the inner fire; which power dissipates and allays the inward motions, and upon their allaying quiet ensues; and when this quiet has become intense there falls upon us a sleep that is well-nigh dreamless; but when some greater motions are still left behind, according to their nature and the positions they occupy
such and so great are the images they produce, which images are copied within and are remembered by the sleepers when they awake out of the dream. And it is no longer difficult to perceive the truth about the formation of images in mirrors and in bright and smooth surfaces of every kind. It is from the combination with each other of the inner and the outer fires, every time that they unite on the smooth surface and are variously deflected,
that all such reflections necessarily result, owing to the fire of the reflected face coalescing with the fire of the vision on the smooth and bright surface. And left appears as right, because contact takes place between opposite portions of the visual stream and opposite portions of the object, contrary to the regular mode of collision. Contrariwise, right appears as right and left as left whenever the fire changes sides on coalescing with the object
wherewith it coalesces; and this occurs whenever the smooth surface of the mirrors, being elevated on this side and on that,
repels the right portion of the visual stream to the left and the left to the right. And when this same mirror is turned lengthwise to the face it makes the whole face appear upside down, since it repels the bottom of the ray to the top, and conversely the top to the bottom.
Now all these are among the auxiliary Causes
which God employs as his ministers in perfecting, so far as possible,
the Form of the Most Good; but by the most of men they are supposed to be not auxiliary but primary causes of all things—cooling and heating, solidifying and dissolving, and producing all such effects. Yet they are incapable of possessing reason and thought for any purpose. For, as we must affirm, the one and only existing thing which has the property of acquiring thought is Soul; and Soul is invisible, whereas fire and water and earth and air are all visible bodies; and the lover of thought and knowledge must needs pursue first
the causes which belong to the Intelligent Nature, and put second all such as are of the class of things which are moved by others, and themselves, in turn, move others because they cannot help it. And we also must act likewise. We must declare both kinds of Causes, but keep distinct those which, with the aid of thought, are artificers of things fair and good, and all those which are devoid of intelligence and produce always accidental and irregular effects.
Now regarding the auxiliary causes which have helped the eyes to acquire the power which they now possess, let this statement suffice. Next we must declare the most important
benefit effected by them, for the sake of which God bestowed them upon us. Vision, in my view, is the cause of the greatest benefit to us, inasmuch as none of the accounts now given concerning the Universe would ever have been given if men had not seen the stars or the sun or the heaven. But as it is, the vision of day and night and of months and circling years has created the art of number and has given us not only the notion of Time but also means of research into the nature of the Universe. From these we have procured Philosophy in all its range,
than which no greater boon ever has come or will come, by divine bestowal, unto the race of mortals. This I affirm to be the greatest good of eyesight. As for all the lesser goods, why should we celebrate them? He that is no philosopher when deprived of the sight thereof may utter vain lamentations! But the cause and purpose of that best good, as we must maintain, is this,—that God devised and bestowed upon us vision to the end that we might behold the revolutions of Reason in the Heaven and use them for the revolvings of the reasoning that is within us, these being akin to those,
the perturbable to the imperturbable; and that, through learning and sharing in calculations which are correct by their nature, by imitation of the absolutely unvarying revolutions of the God we might stabilize the variable revolutions within ourselves.
Concerning sound also and hearing, once more we make the same declaration, that they were bestowed by the Gods with the same object and for the same reasons; for it was for these same purposes that speech was ordained, and it makes the greatest contribution thereto; music too, in so far as it uses audible sound,
was bestowed for the sake of harmony. And harmony, which has motions akin to the revolutions of the Soul within us, was given by the Muses to him who makes intelligent use of the Muses, not as an aid to irrational pleasure, as is now supposed, but as an auxiliary to the inner revolution of the Soul, when it has lost its harmony, to assist in restoring it to order and concord with itself. And because of the unmodulated condition,
deficient in grace, which exists in most of us, Rhythm also was bestowed upon us to be our helper by the same deities and for the same ends.
The foregoing part of our discourse, save for a small portion, has been an exposition of the operations of Reason; but we must also furnish an account of what comes into existence through Necessity.
For, in truth, this Cosmos in its origin was generated as a compound, from the combination of Necessity and Reason. And inasmuch as Reason was controlling Necessity by persuading her to conduct to the best end the most part of the things coming into existence, thus and thereby it came about, through Necessity yielding to intelligent persuasion, that this Universe of ours was being in this wise constructed at the beginning. Wherefore if one is to declare how it actually came into being on this wise, he must include also the form of the Errant Cause, in the way that it really acts. To this point, therefore, we must return,
and taking once again a fresh starting point suitable to the matter we must make a fresh start in dealing therewith, just as we did with our previous subjects. We must gain a view of the real nature of fire and water, air and earth, as it was before the birth of Heaven, and the properties they had before that time; for at present no one has as yet declared their generation, but we assume that men know what fire is, and each of these things, and we call them principles and presume that they are elements of the Universe, although in truth they do not so much as deserve to be likened with any likelihood,
by the man who has even a grain of sense, to the class of syllables. For the present, however, let our procedure be as follows. We shall not now expound the principle of all things—or their principles, or whatever term we use concerning them; and that solely for this reason, that it is difficult for us to explain our views while keeping to our present method of exposition. You, therefore, ought not to suppose that I should expound them, while as for me—I should never be able to convince myself that I should be right in attempting to undertake so great a task. Strictly adhering, then,
to what we previously affirmed, the import of the “likely” account, I will essay (as I did before) to give as “likely” an exposition as any other (nay, more so), regarding both particular things and the totality of things from the very beginning. And as before, so now, at the commencement of our account, we must call upon God the Saviour to bring us safe through a novel and unwonted exposition
to a conclusion based on likelihood, and thus begin our account once more.
We must, however, in beginning our fresh account of the Universe make more distinctions than we did before; for whereas then we distinguished two Forms,
we must now declare another third kind. For our former exposition those two were sufficient, one of them being assumed as a Model Form, intelligible and ever uniformly existent,
and the second as the model's Copy, subject to becoming and visible. A third kind we did not at that time distinguish, considering that those two were sufficient; but now the argument seems to compel us to try to reveal by words a Form that is baffling and obscure. What essential property, then, are we to conceive it to possess? This in particular,—that it should be the receptacle, and as it were the nurse, of all Becoming. Yet true though this statement is, we must needs describe it more plainly.
That, however, is a difficult task, especially because it is necessary, for its sake, to discuss first the problem of fire and its fellow elements. For in regard to these it is hard to say which particular element we ought really to term water rather than fire, and which we ought to term any one element rather than each and all of them, while still employing a terminology that is reliable and stable. How, then, shall we handle this problem, and what likely solution can we offer? First of all, we see that which we now call “water” becoming by condensation,
as we believe, stones and earth; and again, this same substance, by dissolving and dilating, becoming breath and air; and air through combustion becoming fire; and conversely, fire when contracted and quenched returning back to the form of air and air once more uniting and condensing into cloud and mist; and issuing from these, when still further compressed, flowing water; and from water earth and stones again: thus we see the elements passing on to one another, as it would seem,
in an unbroken circle the gift of birth. Accordingly, since no one of these ever remains identical in appearance, which of them shall a man definitely affirm to be any one particular element and no other without incurring ridicule? None such exists. On the contrary, by far the safest plan in treating of these elements is to proceed thus: Whatsoever object we perceive to be constantly changing from one state to another, like fire, that object, be it fire, we must never describe as “this” but as “suchlike,” nor should we ever call water “this” but “suchlike” nor should we describe any other element, as though it possessed stability,
of all those which we indicate by using the terms “this” and “that” and suppose ourselves to refer to a definite object. For such an object shuns and eludes the names “this” and “that” and every name which indicates that they are stable. Thus we must not call the several elements “these,” but in regard to each of them and all together we must apply the term “suchlike” to represent what is always circling round: thus we shall call that which is constantly “suchlike” by the name of fire, and so with everything else that is generated. But that “wherein” they are always, in appearance,
coming severally into existence, and “wherefrom” in turn they perish, in describing that and that alone should we employ the terms “this” and “that”; whereas, in describing what is “suchlike”—hot, for instance, or white, or any of the opposite qualities, or any compounds thereof—we ought never to apply to it any of these terms.
But we must bestir ourselves to explain this matter again yet more clearly. Now imagine that a man were to model all possible figures out of gold, and were then to proceed without cessation to remodel each of these into every other, then, if someone were to point to one of the figures and ask what it is,
by far the safest reply, in point of truth, would be that it is gold; but as for the triangle and all the other figures which were formed in it, one should never describe them as “being” seeing that they change even while one is mentioning them; rather one should be content if the figure admits of even the title “suchlike” being applied to it with any safety. And of the substance which receives all bodies
the same account must be given. It must be called always by the same name; for from its own proper quality it never departs at all for while it is always receiving all things, nowhere and in no wise does it assume any shape similar to any of the things that enter into it. For it is laid down by nature as a molding-stuff for everything, being moved and marked by the entering figures, and because of them it appears different at different times. And the figures that enter and depart are copies of those that are always existent, being stamped from them in a fashion marvellous and hard to describe, which we shall investigate hereafter.
For the present, then, we must conceive of three kinds,—the Becoming, that “Wherein” it becomes, and the source” Wherefrom” the Becoming
is copied and produced. Moreover, it is proper to liken the Recipient to the Mother, the Source to the Father, and what is engendered between these two to the Offspring; and also to perceive that, if the stamped copy is to assume diverse appearances of all sorts, that substance wherein it is set and stamped could not possibly be suited to its purpose unless it were itself devoid of all those forms which it is about to receive from any quarter.
For were it similar to any of the entering forms, on receiving forms of an opposite or wholly different kind, as they arrived, it would copy them badly, through obtruding its own visible shape. Wherefore it is right that the substance which is to receive within itself all the kinds should be void of all forms; just as with all fragrant ointments, men bring about this condition by artistic contrivance and make the liquids which are to receive the odors as odorless as possible; and all who essay to mold figures in any soft material utterly refuse to allow any previous figure to remain visible therein, and begin by making it even and as smooth as possible before they execute the work.
So likewise it is right that the substance which is to be fitted to receive frequently over its whole extent the copies of all things intelligible and eternal should itself, of its own nature, be void of all the forms. Wherefore, let us not speak of her that is the Mother and Receptacle of this generated world, which is perceptible by sight and all the senses, by the name of earth or air or fire or water, or any aggregates or constituents thereof: rather, if we describe her as a Kind invisible and unshaped, all-receptive, and in some most perplexing and most baffling way partaking of the intelligible,
we shall describe her truly.
In so far as it is possible to arrive at the nature of this kind from the foregoing account, one may state it most correctly in this way. That part of it which is made fiery appears each time as fire, that which has been liquefied as water; and it appears as earth and air in so far as it receives copies of these. But let us investigate the matter by more exact reasoning, and consider this question. Does there exist any self-subsisting fire
or any of those other objects which we likewise term “self-subsisting realities”? Or is it only these things which we see, or otherwise perceive by means of bodily senses, that exist, possessed of sensible reality; beside which no other things exist anywhere or anyhow, and it is merely an idle assertion of ours that there always exists an intelligible Form of every object, whereas it is really nothing more than a verbal phrase? Now, on the one hand, it would be improper to dismiss the question before us without a trial and a verdict, and simply to asseverate that the fact is so; while, on the other hand, we ought not to burden a lengthy discourse with another subsidiary argument.
If, however, it were possible to disclose briefly some main determining principle, that would best serve our purpose.
This, then, is the view for which I, for my part, cast my vote. If Reason and True Opinion are two distinct Kinds, most certainly these self-subsisting Forms do exist, imperceptible by our senses, and objects of Reason only; whereas if, as appears to some, True Opinion differs in naught from Reason, then, on the contrary, all the things which we perceive by our bodily senses must be judged to be most stable.
Now these two Kinds must be declared to be two, because they have come into existence separately and are unlike in condition. For the one of them arises in us by teaching, the other by persuasion; and the one is always in company with true reasoning, whereas the other is irrational; and the one is immovable by persuasion, whereas the other is alterable by persuasion; and of the one we must assert that every man partakes, but of Reason only the gods and but a small class of men. This being so, we must agree that One Kind
is the self-identical Form, ungenerated and indestructible, neither receiving into itself any other from any quarter nor itself passing anywhither into another, invisible and in all ways imperceptible by sense, it being the object which it is the province of Reason to contemplate; and a second Kind is that which is named after the former and similar thereto, an object perceptible by sense, generated, ever carried about, becoming in a place and out of it again perishing, apprehensible by Opinion with the aid of Sensation; and a third Kind is ever-existing Place,
which admits not of destruction, and provides room for all things that have birth, itself being apprehensible by a kind of bastard reasoning by the aid of non-sensation, barely an object of belief; for when we regard this we dimly dream and affirm that it is somehow necessary that all that exists should exist some spot and occupying some , and that that which is neither on earth nor anywhere in the Heaven is nothing. So because of all these and other kindred notions, we are unable also on waking up to distinguish clearly the unsleeping and truly subsisting substance, owing to our dreamy condition,
or to state the truth—how that it belongs to a copy—seeing that it has not for its own even that substance for which it came into being, but fleets ever as a phantom of something else—to come into existence some other thing, clinging to existence as best it may, on pain of being nothing at all; whereas to the aid of the really existent there comes the accurately true argument, that so long as one thing is one thing, and another something different, neither of the two will ever come to exist in the other so that the same thing becomes simultaneously
both one and two.
Let this, then, be, according to my verdict, a reasoned account of the matter summarily stated,—that Being and Place and Becoming were existing, three distinct things, even before the Heaven came into existence; and that the Nurse of Becoming, being liquefied and ignified and receiving also the forms of earth and of air, and submitting to all the other affections which accompany these,
exhibits every variety of appearance; but owing to being filled with potencies that are neither similar nor balanced, in no part of herself is she equally balanced, but sways unevenly in every part, and is herself shaken by these forms and shakes them in turn as she is moved. And the forms, as they are moved, fly continually in various directions and are dissipated; just as the particles that are shaken and winnowed by the sieves and other instruments used for the cleansing of corn fall in one place if they are solid and heavy,
but fly off and settle elsewhere if they are spongy and light. So it was also with the Four Kinds when shaken by the Recipient: her motion, like an instrument which causes shaking, was separating farthest from one another the dissimilar, and pushing most closely together the similar; wherefore also these Kinds occupied different places even before that the Universe was organized and generated out of them.
Before that time, in truth, all these things were in a state devoid of reason or measure, but when the work of setting in order this Universe was being undertaken,
fire and water and earth and air, although possessing some traces of their own nature, were yet so disposed as everything is likely to be in the absence of God; and inasmuch as this was then their natural condition, God began by first marking them out into shapes by means of forms and numbers. And that God constructed them, so far as He could, to be as fair and good as possible, whereas they had been otherwise,—this above all else must always be postulated in our account. Now, however, it is the disposition and origin
of each of these Kinds which I must endeavor to explain to you in an exposition of an unusual type; yet, inasmuch as you have some acquaintance with the technical method which I must necessarily employ in my exposition, you will follow me.
In the first place, then, it is plain I presume to everyone that fire and earth and water and air are solid bodies; and the form of a body, in every case, possesses depth also. Further, it is absolutely necessary that depth should be bounded by a plane surface; and the rectilinear plane is composed of triangles.
Now all triangles derive their origin from two triangles, each having one angle right and the others acute ; and the one of these triangles has on each side half a right angle marked off by equal sides, while the other has the right angle divided into unequal parts by unequal sides. These we lay down as the principles of fire and all the other bodies, proceeding according to a method in which the probable is combined with the necessary; but the principles which are still higher than these are known only to God and the man who is dear to God.
We must now declare what will be the four fairest bodies, dissimilar to one another, but capable in part of being produced out of one another by means of dissolution; for if we succeed herein we shall grasp the truth concerning the generation of earth and fire and the mean proportionals. For to no one will we concede that fairer bodies than these, each distinct of its kind, are anywhere to be seen. Wherefore we must earnestly endeavor to frame together these four kinds of bodies which excel in beauty, and to maintain that we have apprehended
their nature adequately. Now of the two triangles, the isosceles possesses one single nature, but the scalene an infinite number; and of these infinite natures we must select the fairest, if we mean to make a suitable beginning. If, then, anyone can claim that he has chosen one that is fairer for the construction of these bodies, he, as friend rather than foe, is the victor. We, however, shall pass over all the rest and postulate as the fairest of the triangles that triangle out of which, when two are conjoined,
the equilateral triangle is constructed as a third.
The reason why is a longer story; but should anyone refute us and discover that it is not so, we begrudge him not the prize. Accordingly, let these two triangles be selected as those wherefrom are contrived the bodies of fire and of the other elements,— one being the isosceles, and the other that which always has the square on its greater side three times the square on the lesser side.
Moreover, a point about which our previous statement was obscure must now be defined more clearly. It appeared as if the four Kinds,
in being generated, all passed through one another into one another, but this appearance was deceptive. For out of the triangles which we have selected four Kinds are generated, three of them out of that one triangle which has its sides unequal, and the fourth Kind alone composed of the isosceles triangle. Consequently, they are not all capable of being dissolved into one another so as to form a few large bodies composed of many small ones, or the converse; but three of them do admit of this process. For these three are all naturally compounded of one triangle, so that when the larger bodies are dissolved many small ones will form themselves from these same bodies, receiving the shapes that befit them;
and conversely, when many small bodies are resolved into their triangles they will produce, when unified, one single large mass of another Kind. So let thus much be declared concerning their generation into one another.
In the next place we have to explain the form in which each Kind has come to exist and the numbers from which it is compounded. First will come that form which is primary and has the smallest components, and the element thereof is that triangle which has its hypotenuse twice as long as its lesser side. And when a pair of such triangles are joined along the line of the hypotenuse, and this is done thrice, by drawing the hypotenuses
and the short sides together as to a center, there is produced from those triangles, six in number, one equilateral triangle. And when four equilateral triangles are combined so that three plane angles
meet in a point, they form one solid angle, which comes next in order to the most obtuse of the plane angles. And when four such angles are produced, the first solid figure is constructed, which divides the whole of the circumscribed sphere into equal and similar parts. And the second solid is formed from the same triangles, but constructed out of eight equilateral triangles, which produce one solid angle out of four planes; and when six such solid angles have been formed, the second body in turn is completed.
And the third solid
is composed of twice sixty of the elemental triangles conjoined, and of twelve solid angles, each contained by five plane equilateral triangles, and it has, by its production, twenty equilateral triangular bases.
Now the first of the elemental triangles ceased acting when it had generated these three solids, the substance of the fourth Kind
being generated by the isosceles triangle. Four of these combined, with their right angles drawn together to the center, produced one equilateral quadrangle; and six such quadrangles,
when joined together, formed eight solid angles, each composed of three plane right angles; and the shape of the body thus constructed was cubic, having six plane equilateral quadrangular bases. And seeing that there still remained one other compound figure, the fifth,
God used it up for the Universe in his decoration thereof.
Now in reasoning about all these things, a man might question whether he ought to affirm the existence of an infinite diversity of Universes or a limited number; and if he questioned aright he would conclude that the doctrine of an infinite diversity is that of a man unversed
in matters wherein he ought to be versed; but the question whether they ought really to be described as one Universe or five is one which might with more reason give us pause. Now our view declares the Universe to be essentially one, in accordance with the probable account; but another man, considering other facts, will hold a different opinion. Him, however, we must let pass. But as for the Kinds which have now been generated by our argument, let us assign them severally to fire and earth and water and air. To earth let us give the cubic form; for of the four Kinds earth is the most immobile
and the most plastic body, and of necessity the body which has the most stable bases must be pre-eminently of this character. Now of the triangles we originally assumed, the basis formed by equal sides is of its nature more stable than that formed by unequal sides; and of the plane surfaces which are compounded of these several triangles, the equilateral quadrangle, both in its parts and as a whole, has a more stable base than the equilateral triangle.
Wherefore, we are preserving the probable account when we assign this figure to earth, and of the remaining figures the least mobile to water, and the most mobile to fire, and the intermediate figure to air; and, further, when we assign the smallest body to fire, and the greatest to water, and the intermediate to air; and again, the first in point of sharpness to fire, the second to air, and the third to water. As regards all these forms, that which has the fewest bases must necessarily be the most mobile,
since it is in all ways the sharpest and most acute of all; and it must also be the lightest, since it is composed of the fewest identical parts; and the second comes second in point of these same qualities, and the third third.
Thus, in accordance with the right account and the probable, that solid which has taken the form of a pyramid shall be the element and seed of fire; the second in order of generation we shall affirm to be air, and the third water. Now one must conceive all these to be so small that none of them,
when taken singly each in its several kind, is seen by us, but when many are collected together their masses are seen. And, moreover, as regards the numerical proportions which govern their masses and motions and their other qualities, we must conceive that God realized these everywhere with exactness, in so far as the nature of Necessity submitted voluntarily or under persuasion, and thus ordered all in harmonious proportion.
From all that we have hitherto said about these Kinds,
they will, in all likelihood, behave themselves as follows. Earth will keep moving when it happens to meet with fire and has been dissolved by its acuteness, whether this dissolution takes place in pure fire or in a mass of air or of water; and this motion will continue until the particles of earth happen to meet together somewhere and reunite one with another, when they become earth again; for assuredly earth will never change into another form. But water, when broken up by fire or even by air, is capable of becoming a compound of one corpuscle of fire with two of air;
and the fractions of air which come from the dissolving of one particle will form two corpuscles of fire. And again, when a small quantity of fire is enclosed by a large quantity of air and water, or of earth, and moves within them as they rush along, and is defeated in its struggle and broken up, then two corpuscles of fire unite to make one form of air. And when air is defeated and disintegrated, from two whole forms of air and a half, one whole form of water will be compounded.
Once again let us reason out their character in this way. Whenever any of the other Kinds is caught within fire it is cut up thereby, owing to the acuteness of its angles and of the line of its sides, but when it has been re-composed into the substance of fire it ceases to be cut; for the Kind that is similar and uniform is in no case able either to cause any change in, or to suffer any affection from, a Kind which is in a uniform and similar state ; but so long as, in the course of its passage into another form, it is a weaker body fighting against a stronger, it is continually being dissolved. And again,
whenever a few of the smaller corpuscles, being caught within a great number of larger corpuscles, are broken up and quenched, then, if they consent to be re-compounded into the shape of the victorious Kind, they cease to be quenched, and air is produced out of fire, and out of air water; but if they fight against combining with these or with any of the other Kinds, they do not cease from dissolution until either they are driven out to their own kindred, by means of this impact and dissolution, or else they are defeated and, instead of many forms, assume one form similar to the victorious Kind, and continue dwelling therewith as a united family. Moreover, it is owing to these affections
that they all interchange their places; for while the bulk of each Kind keeps apart in a region of its own
because of the motion of the Recipient, yet those corpuscles which from time to time become dissimilar to themselves and similar to others are carried, because of the shaking, towards the region which belongs to those corpuscles whereto they have been assimilated.
Such are the causes which account for the generation of all the unmixed and primary bodies. But within these four Kinds other classes exist, whereof the cause must be sought in the construction of each of the two elemental triangles, each such construction having originally produced
not merely a triangle of one definite size, but larger and smaller triangles of sizes as numerous as are the classes within the Kinds. Consequently, when these are combined amongst themselves and with one another they are infinite in their variety; and this variety must be kept in view by those who purpose to employ probable reasoning concerning Nature.
Now, unless we can arrive at some agreed conclusion concerning Motion and Rest, as to how and under what conditions they come about,
our subsequent argument will be greatly hampered. The facts about them have already been stated in part; but in addition thereto we must state further that motion never consents to exist within uniformity. For it is difficult, or rather impossible, for that which is to be moved to exist without that which is to move, or that which is to move without that which is to be moved; but in the absence of these there is no motion, and that these should ever be uniform is a thing impossible. Accordingly, we must always place rest in uniformity,
and motion in non-uniformity; and the cause of the non-uniform nature lies in inequality. Now we have explained the origin of inequality ; but we have not declared how it is that these bodies are not separated according to their several Kinds, and cease not from their motion and passage one through another. Wherefore, we shall once more expound the matter as follows. The revolution of the All, since it comprehends the Kinds, compresses them all, seeing that it is circular and tends naturally to come together to itself ; and thus it suffers no void place to be left.
Wherefore, fire most of all has permeated all things, and in a second degree air, as it is by nature second in fineness; and so with the rest; for those that have the largest constituent parts have the largest void left in their construction, and those that have the smallest the least. Thus the tightening of the compression forces together the small bodies into the void intervals of the large. Therefore, when small bodies are placed beside large, and the smaller disintegrate the larger while the larger unite the smaller, they all shift up and down
towards their own proper regions; for the change in their several sizes causes their position in space also to change. And since in this way and for these reasons the production of non-uniformity is perpetually maintained, it brings about unceasingly, both now and for the future, the perpetual motion of these bodies.
In the next place, we must observe that there are many kinds of fire: for example, there is flame; and the kind issuing from flame, which does not burn but supplies light to the eyes; and the kind which, when the flame is quenched, is left behind among the embers.
So likewise of air, there is the most translucent kind which is called by the name of aether, and the most opaque which is mist and darkness, and other species without a name, which are produced by reason of the inequality of the triangles. The kinds of water are, primarily, two, the one being the liquid, the other the fusible kind. Now the liquid kind, inasmuch as it partakes of those small particles of water which are unequal, is mobile both in itself and by external force owing to its non-uniformity and the shape of its figure. But the other kind, which is composed of large
and uniform particles, is more stable than the first and is heavy, being solidified by its uniformity; but when fire enters and dissolves it, this causes it to abandon its uniformity, and this being lost it partakes more largely in motion; and when it has become mobile it is pushed by the adjacent air and extended upon the earth; and for each of these modifications it has received a descriptive name—“melting” for the disintegration of its masses, and for its extension over the earth “fluidity.” Again, since the fire on issuing from the water
does not pass into a void but presses on the adjacent air, this in turn compresses the liquid mass which is still mobile into the abodes of the fire and combines it with itself; and the mass, being this, is compressed and recovering again its uniformity, because of the departure of the fire, the author of its non-uniformity, returns to its state of self-identity. And this cessation of the fire is termed “cooling,” and the combination which follows on its departure “solidification.”
Of all the kinds of water which we have termed “fusible,” the densest is produced from the finest and most uniform particles: this is a kind of unique form, tinged with a glittering and yellow hue, even that most precious of possessions, “gold,” which has been strained through stones and solidified. And the off-shoot of gold, which is very hard because of its density and black in color, is called “adamant.” And the kind which closely resembles gold in its particles but has more forms than one, and in density is more dense than gold, and partakes of small and fine portions of earth so that it is harder, while it is also lighter
owing to its having large interstices within it,—this particular kind of the bright and solid waters, being compounded thus, is termed “bronze.” And the portion of earth that is mixed therewith becomes distinct by itself, when both grow old and separate again-each from the other; and then it is named “rust.”
And the rest of such phenomena it is no longer difficult to explain in full, if one aims at framing a description that is probable.
For as regards this, whenever for the sake of recreation a man lays aside arguments concerning eternal Realities and considers probable accounts of Becoming,
gaining thereby a pleasure not to be repented of, he provides for his life a pastime that is both moderate and sensible. To this pastime let us now give free play, and proceed to expound in order the subsequent probabilities concerning these same phenomena in the following way.
The water that is mixed with fire, which is fine and fluid, is termed “fluid,” owing to its motion and the way it rolls over the earth.
Also it is soft owing to the fact that its bases, being less stable than those of earth, give way. When this kind is separated off from fire and air and isolated it becomes more uniform,
but because of their outflow it is compressed upon itself; and when it is thus solidified, the part of it above the earth which is most affected by this process is termed “hail,” and the part upon the earth “ice” and the part which is less affected and is still only half-solid is called snow when it is above the earth, but when it is upon the earth and solidified out of dew it is called “hoar-frost.”
Now as regards most forms of water that are intermingled one with another, the kind as a whole, consisting of water that has been strained through earth-grown plants,
is called “sap”; but inasmuch as the several sorts have become dissimilar owing to intermixture, most of the kinds thus produced are unnamed. Four of these kinds, however, being fiery and specially conspicuous, have received names. Of these, that which is heating to the soul as well as the body is called “wine”; that which is smooth and divisive of the vision, and therefore bright to look upon and gleaming and glistening in appearance, is the species “oil,” including pitch and castor oil and olive oil itself and all the others that are of the same character;
and all that kind which tends to expand the contracted parts of the mouth, so far as their nature allows, and by this property produces sweetness, has received as a general designation the name of “honey”; and the foamy kind, which tends to dissolve the flesh by burning, and is secreted from all the saps, is named “verjuice.”
Of the species of earth, that which is strained through water becomes a stony substance in the following way. When the water commingled therewith is divided in the process of mingling, it changes into the form of air; and when it has become air it rushes up to its own region;
but because there was no void space above them, therefore it pressed against the adjacent air; and it, being heavy, when pressed and poured round the mass of earth, crushed it forcibly and compressed it into the spaces from which the new air was ascending. But when earth is thus compressed by the air so as to be indissoluble by water it forms “stone”; of which the fairer sort is that composed of equal and uniform parts and transparent, and the coarser sort the opposite. That kind from which all the moisture has been carried off by the rapidity of fire, and which is more brittle
in its composition than the first kind, is the kind to which we have given the name of “earthenware.” But sometimes, when moisture is still left in the earth and it has been fused by fire and has cooled again, it forms the species which is black in hue. On the other hand there are two kinds, which, in exactly the same manner, are isolated after the mixture from much of their water, but are composed of finer parts of earth, and are saline: when these have become semi-solid and soluble again by water, one of them is purgative of oil and earth and forms the species called “lye“ ; and the other, which blends well with the combinations which affect the sensation of the mouth,
is that substance which is customarily termed “beloved of the gods,”
namely “salt.”
As regards the kinds which are a blend of these two, and are dissoluble by fire and not by water, their composition is due to the following cause. Fire and air do not melt masses of earth; for, inasmuch as their particles are smaller then the interstices of its structure, they have room to pass through without forcible effort and leave the earth undissolved, with the result that it remains unmelted; whereas the particles of water, being larger, must use force to make their way out, and consequently dissolve and melt the earth.
Thus earth when it is not forcibly condensed is dissolved only by water; and when it is condensed it is dissolved by fire only, since no entrance is left for anything save fire. Water, again, when most forcibly massed together is dissolved by fire only, but when massed less forcibly both by fire and air, the latter acting by way of the interstices, and the former by way of the triangles; but air when forcibly condensed is dissolved by nothing save by way of its elemental triangles, and when unforced it is melted down by fire only.
As regards the classes of bodies which are compounds of earth and water,
so long as the water occupies the interspaces of earth which are forcibly contracted, the portions of water which approach from without find no entrance, but flow round the whole mass and leave it undissolved. But when portions of fire enter into the interspaces of the water they produce the same effects on water as water does on earth; consequently, they are the sole causes why the compound substance is dissolved and flows. And of these substances those which contain less water than earth form the whole kind known as “glass,”
and all the species of stone called “fusible”; while those which contain more water include all the solidified substances of the type of wax and frankincense.
And now we have explained with some fullness the Four Kinds, which are thus variegated in their shapes and combinations and permutations; but we have still to try to elucidate the Causes which account for their affective qualities. Now, first of all, the quality of sense-perceptibility must always belong to the objects under discussion; but we have not as yet described the generation of flesh and the appurtenances of flesh, nor of that portion of Soul which is mortal. But, in truth, these last cannot be adequately explained
apart from the subject of the sensible affections, nor the latter without the former; while to explain both simultaneously is hardly possible. Therefore, we must assume one of the two, to begin with, and return later to discuss our assumptions. In order, then, that the affective properties may be treated next after the kinds, let us presuppose the facts about body and soul.
Firstly, then, let us consider how it is that we call fire “hot” by noticing the way it acts
upon our bodies by dividing and cutting. That its property is one of sharpness we all, I suppose, perceive; but as regards the thinness of its sides and the acuteness of its angles and the smallness of its particles and the rapidity of its motion—owing to all which properties fire is intense and keen and sharply cuts whatever it encounters,—these properties we must explain by recalling
the origin of its form, how that it above all others is the one substance which so divides our bodies and minces them up as to produce naturally both that affection which we call “heat” and its very name.
The opposite affection is evident, but none the less it must not lack description. When liquids with larger particles, which surround the body, enter into it they drive out the smaller particles; but as they cannot pass into their room they compress the moisture within us, so that in place of non-uniformity and motion they produce immobility and density,
as a result of the uniformity and compression. But that which is being contracted contrary to nature fights, and, in accordance with its nature, thrusts itself away in the contrary direction. And to this fighting and shaking we give the names of “trembling” and “shivering”; while this affection as a whole, as well as the cause thereof, is termed “cold.”
By the term “hard” we indicate all the things to which our flesh gives way; and by the term “soft” all those which give way to our flesh; and these terms are similarly used relatively to each other. Now a substance gives way when it has its base small; but when it is constructed
of quadrangular bases, being very firmly based, it is a most inelastic form; and so too is everything which is of very dense composition and most rigid.
The nature of “heavy” and “light” would be shown most clearly if, along with them, we examined also the nature of “above” and “below,” as they are called. That there really exist two distinct and totally opposite regions, each of which occupies one-half of the Universe—the one termed “below,” towards which move all things possessing any bodily mass, and the other “above,” towards which everything goes against its will,—
this is a wholly erroneous supposition For inasmuch as the whole Heaven is spherical, all its outermost parts, being equally distant from the center, must really be “outermost” in a similar degree; and one must conceive of the center, which is distant from all the outermost parts by the same measures, as being opposite to them all. Seeing, then, that the Cosmos is actually of this nature, which of the bodies mentioned can one set “above” or “below” without incurring justly the charge of applying a wholly unsuitable name? For its central region cannot rightly be termed either “above” or “below,” but just “central”; while its circumference neither is central nor has it any one part more divergent than another from the center or any of its opposite parts. But to that which is in all ways uniform, what opposite names can we suppose are rightly applicable, or in what sense? For suppose there were a solid body evenly-balanced at the center of the universe,
it would never be carried away to the extremities because of their uniformity in all respects; nay, even were a man to travel round it in a circle he would often call the same part of it both “above” and “below,” according as he stood now at one pole, now at the opposite.
For seeing that the Whole is, as we said just now, spherical, the assertion that it has one region “above” and one “below” does not become a man of sense.
Now the origin of these names and their true meaning which accounts for our habit of making these verbal distinctions even about the whole Heaven,
we must determine on the basis of the following principles. Suppose that a man were to take his stand in that region of the Universe in which the substance of fire has its special abode, and where also that substance to which it flies is collected in largest bulk; and suppose that, having the power to do so, he were to separate portions of the fire and weigh them, putting them on scales and lifting the balance and pulling the fire by force into the dissimilar air, it is obvious that he will force the smaller mass more easily than the larger.
For if two masses are lifted up simultaneously by a single effort, the smaller will necessarily yield more and the larger less, owing to its resistance, to the force exerted; and the large mass will be said to be “heavy” and moving “down,” the small light and moving “up.” Now this is just what we ought to detect ourselves doing in our region here. Standing on the earth and detaching various earthy substances, and sometimes pure earth, we pull them into the dissimilar air by force and against nature, since both these kinds cleave to their own kindred;
and the smaller mass yields more easily, and follows first, as we force it into the dissimilar kind; wherefore we name it “light,” and the region to which we force it “above”; and the conditions opposite thereto we name “heavy” and “below.” Thus, these must necessarily differ in their mutual relations, because the main masses of the Kinds occupy regions opposite to one another; for when we compare what is light in one region with what is light in the opposite region, and the heavy with the heavy, the “below” with the below,
and the” above with the above, we shall discover that these all become and are opposite and oblique and in every way different in their mutual relations. There is, however, this one fact to be noticed about them all, that it is the passage of each kind to its kindred mass which makes the moving body heavy, and the region to which such a body moves “below”; while the opposite conditions produce the contrary results.
Let this, then, stand as our account of the causes of these conditions.
Of “smoothness” and “roughness” anyone might be able to discern the causes and explain them also to others. For the cause of the latter is hardness combined with irregularity, and of the former
regularity combined with density.
In respect of the affections common to the whole body a very important point, which still remains, is the cause of the pleasures and pains attaching to the sense-affections we have been discussing; and the cause also of those affections which have become perceptible by means of the bodily parts and involve in themselves concomitant pains and pleasures. Let us, then, try to grasp the causes in connection with every perceptible and imperceptible affection in the following way,
bearing in mind the distinction we previously drew between mobile and immobile substances; for it is in this way that we must track down all those facts that we intend to grasp. Whenever what is naturally mobile is impressed by even a small affection, it transmits it in a circle, the particles passing on to one another this identical impression until they reach the organ of intelligence and announce the quality of the agent. But a substance of the opposite kind, being stable and having no circular movement, is only affected in itself and does not move any other adjacent particle; consequently,
since the particles do not transmit to one another the original affection, it fails to act upon the living creature as a whole, and the result is that the affected body is non-percipient. This is the case with the bones and the hair and all our other parts that are mainly earthy whereas the former character belongs especially to the organs of sight and of hearing, owing to the fact that they contain a very large quantity of fire and air.
Now the nature of pleasure and pain we must conceive of in this way.
When an affection which is against nature and violent occurs within us with intensity it is painful, whereas the return back to the natural condition, when intense, is pleasant ; and an affection which is mild and gradual is imperceptible, while the converse is of a contrary character. And the affection which, in its entirety, takes place with ease is eminently perceptible, but it does not involve pain or pleasure; such, for example, are the affections of the visual stream itself, which, as we said before, becomes in the daylight a body substantially one with our own. For no pains are produced therein by cuttings or burnings
or any other affections, nor does its reversion to its original form produce pleasures; but it has most intense and clear perceptions concerning every object that affects it, and every object also which it strikes against or touches; for force is wholly absent both from its dilation and from its contraction. But those bodied which are composed of larger particles, since they yield with difficulty to the agent and transmit their motions to the whole, feel pleasures and pains—
pains when they suffer alteration, and pleasures when they are restored to their original state. And all those bodies which undergo losses of substance and emptyings that are gradual, but replenishings that are intense and abundant, become insensitive to the emptyings but sensitive to the replenishings; consequently, they furnish no pains to the mortal part of the soul, but the greatest pleasures—a result which is obvious in the case of perfumes. But all those parts which undergo violent alterations, and are restored gradually and with difficulty
to their original condition, produce results the opposite of those last mentioned; and it is evident that this is what occurs in the case of burnings and cuttings of the body.
And now we have given a fairly complete statement of the affections which are common to the body as a whole, and of all the names which belong to the agents which produce them. Next we must try, if haply we are able, to describe what takes place in the several parts of our bodies, both the affections themselves and the agents to which they are ascribed.
Firstly, then, we must endeavor to elucidate so far as possible those affections which we omitted in our previous account of the flavors, they being affections peculiar to the tongue. It is evident that these also, like most others, are brought about by means of certain contractions and dilations ; and, more than other affections, they involve also conditions of roughness and smoothness. For all the earthy particles which enter in by the small veins—which, extending as far as to the heart, serve as it were
for testing-instruments of the tongue,—when they strike upon the moist and soft parts of the flesh and are melted down, contract the small veins and dry them up; and these particles when more rough appear to be” astringent,” when less rough “harsh.” And such as act on these veins as detergents and wash out all the surface of the tongue, when they do this excessively and lay such hold on the tongue as to dissolve part of its substance—and such, for example, is the property of alkalies,—
are all termed “bitter”; while those which have a property less strong than the alkaline, being detergent in a moderate degree, seem to us to be “saline,” and more agreeable, as being devoid of the rough bitterness. And those which share in the heat of the mouth and are made smooth thereby, when they are fully inflamed and are themselves in turn burning the part which heated them, fly upwards because of their lightness towards the senses of the head and cut all the parts on which they impinge;
and because of these properties all such are called “pungent.” Again, when particles already refined by putrefaction, entering into the narrow veins, are symmetrical with the particles of earth and air contained therein, so that they cause them to circulate round one another and ferment, then, in thus fermenting they change round and pass into fresh places, and thereby create fresh hollows which envelop the entering particles. By this means, the air being veiled in a moist film,
sometimes of earth, sometimes of pure moisture, moist and hollow and globular vessels of air are formed; and those formed of pure moisture are the transparent globules called by the name of “bubbles,” while those of the earthy formation which moves throughout its mass and seethes are designated “boiling” and “fermenting”; and the cause of these processes is termed “acid.”
An affection which is the opposite of all those last described
results from an opposite condition. Whenever the composition of the particles which enter into the moist parts is naturally akin to the state of the tongue, they oil its roughened parts and smooth it, contracting the parts that are unnaturally dilated or dilating those that are contracted, and thus settling them all, so far as possible, in their natural condition; and every such remedy of the forcible affections, being pleasant and welcome to everyone, is called “sweet.”
For this subject, then, let this account suffice. Next, as regards the property of the nostrils, it does not contain fixed kinds. For the whole range of smells is a half-formed class, and no kind possesses the symmetry requisite for containing any smell; for our veins in these organs are of too narrow a construction for the kinds of earth and of water and too wide for those of fire and air, so that no one has ever yet perceived any smell from any of these, but only from substances which are in process of being moistened or putrefied or melted or vaporized.
For smells arise in the intermediate state, when water is changing into air or air into water, and they are all smoke or mist; and of these, the passage from air to water is mist, and the passage from water to air is smoke whence it is that all the smells are thinner than water and thicker than air. Their nature is made clear whenever there is some block in the respiration and a man draws in his breath forcibly; for then no accompanying smell is strained through, but the breath passes in alone by itself isolated from the smells. So for these reasons the varieties of these smells have no name,
not being derived either from many or from simple forms, but are indicated by two distinctive terms only, “pleasant” and “painful” of which the one kind roughens and violently affects the whole of our bodily cavity which lies between the head and the navel, whereas the other mollifies this same region and restores it agreeably to its natural condition.
The third organ of perception within us which we have to describe in our survey is that of hearing,
and the causes whereby its affections are produced. In general, then, let us lay it down that sound is a stroke transmitted through the ears, by the action of the air upon the brain and the blood, and reaching to the soul; and that the motion caused thereby, which begins in the head and ends about the seat of the liver, is “hearing”; and that every rapid motion produces a “shrill” sound, and every slower motion a more “deep” sound; and that uniform motion produces an “even” and smooth sound and the opposite kind of motion a “harsh” sound;
and that large motion produces “loud” sound, and motion of the opposite kind “soft” sound. The subject of concords of sounds must necessarily be treated in a later part of our exposition.
We have still remaining a fourth kind of sensation, which we must divide up seeing that it embraces numerous varieties, which, as a whole, we call “colors.” This consists of a flame which issues from the several bodies, and possesses particles so proportioned to the visual stream as to produce sensation; and as regards the visual stream, we have already stated
merely the causes which produced it.
Concerning colors, then, the following explanation will be the most probable and worthy af a judicious account. Of the particles which fly off from the rest and strike into the visual stream some are smaller, some larger, and some equal to the particles of the stream itself; those, then, that are equal are imperceptible, and we term them “transparent”; while the larger and smaller particles—of which the one kind contracts, the other dilates the visual stream—are akin to the particles of heat and cold which affect the flesh,
and to the astringent particles which affect the tongue, and to all the heating particles which we call “bitter“ with these “white” and “black” are really identical affections, occurring in a separate class of sensation, although they appear different for the causes stated. These, therefore, are the names we must assign to them: that which dilates the visual stream is “white” and the opposite thereof “black“ ; and the more rapid motion, being that of a different species of fire, which strikes upon the visual stream and dilates it as far as to the eyes, and penetrating
and dissolving the very passages of the eyes causes a volume of fire and water to pour from them, which we call “tears.” And this moving body, being itself fire, meets fire from the opposite direction; and as the one firestream is leaping out like a flash, and the other passing in and being quenched in the moisture, in the resultant mixture colors of all kinds are produced. This sensation we term “dazzling” and the object which causes it “bright” or “brilliant.” Again, when the kind of fire
which is midway between these reaches to the liquid of the eyes and is mingled therewith, it is not brilliant but, owing to the blending of the fire's ray through the moisture, it gives off a sanguine color, and we give it the name of “red.” And “bright” color when blended with red and white becomes “yellow.” But in what proportions the colors are blended it were foolish to declare, even if one knew, seeing that in such matters one could not properly adduce any necessary ground or probable reason. Red blended with black and white makes “purple”;
but when these colors are mixed and more completely burned, and black is blended therewith, the result is “violet.” “Chestnut” comes from the blending of yellow and grey; and “grey” from white and black; and “ochre” from white mixed with yellow. And when white is combined with “bright” and is steeped in deep black it turns into a “dark blue” color; and dark blue mixed with white becomes “light blue”; and chestnut with black becomes “green.” As to the rest, it is fairly clear from these examples
what are the mixtures with which we ought to identify them if we would preserve probability in our account. But should any inquirer make an experimental test of these facts, he would evince his ignorance of the difference between man's nature and Gods—how that, whereas God is sufficiently wise and powerful to blend the many into one and to dissolve again the one into many, there exists not now, nor ever will exist hereafter, a child of man sufficient for either of these tasks.
Such, then, being the necessary nature of all these things, the Artificer of the most fair and good took them over at that time amongst things generated when He was engendering the self-sufficing and most perfect God; and their inherent properties he used as subservient causes, but Himself designed the Good in all that was being generated. Wherefore one ought to distinguish two kinds of causes, the necessary and the divine, and in all things to seek after the divine for the sake of gaining a life of blessedness, so far as our nature admits thereof,
and to seek the necessary for the sake of the divine, reckoning that without the former it is impossible to discern by themselves alone the divine objects after which we strive, or to apprehend them or in any way partake thereof.
Seeing, then, that we have now lying before us and thoroughly sifted—like wood ready for the joiner, —the various kinds of causes, out of which the rest of our account must be woven together, let us once more for a moment revert to our starting-point,
and thence proceed rapidly to the point
from which we arrived hither. In this way we shall endeavor now to supplement our story with a conclusion and a crown in harmony with what has gone before.
As we stated at the commencement,
all these things were in a state of disorder, when God implanted in them proportions both severally in relation to themselves and in their relations to one another, so far as it was in any way possible for them to be in harmony and proportion. For at that time nothing partook thereof, save by accident, nor was it possible to name anything worth mentioning which bore the names we now give them, such as fire and water,
or any of the other elements; but He, in the first place, set all these in order, and then out of these He constructed this present Universe, one single Living Creature containing within itself all living creatures both mortal and immortal. And He Himself acts as the Constructor of things divine, but the structure of the mortal things He commanded His own engendered sons to execute. And they, imitating Him, on receiving the immortal principle of soul, framed around it a mortal body, and gave it all the body to be its vehicle, and housed therein besides another form of soul, even the mortal form,
which has within it passions both fearful and unavoidable—firstly, pleasure, a most mighty lure to evil; next, pains, which put good to rout ; and besides these, rashness and fear, foolish counsellors both and anger, hard to dissuade; and hope, ready to seduce. And blending these with irrational sensation and with all-daring lust, they thus compounded in necessary fashion the mortal kind of soul. Wherefore, since they scrupled to pollute the divine, unless through absolute necessity,
they planted the mortal kind apart therefrom in another chamber of the body, building an isthmus and boundary for the head and chest by setting between them the neck, to the end that they might remain apart. And within the chest—or “thorax,” as it is called—they fastened the mortal kind of soul. And inasmuch as one part thereof is better, and one worse, they built a division within the cavity of the thorax—
as if to fence off two separate chambers, for men and for women—by placing the midriff between them as a screen. That part of the soul, then, which partakes of courage and spirit, since it is a lover of victory, they planted more near to the head, between the midriff and the neck, in order that it might hearken to the reason, and, in conjunction therewith, might forcibly subdue the tribe of the desires whensoever they should utterly refuse to yield willing obedience to the word of command from the citadel of reason. And the heart,
which is the junction of the veins and the fount of the blood which circulates vigorously through all the limbs, they appointed to be the chamber of the bodyguard, to the end that when the heat of the passion boils up, as soon as reason passes the word round that some unjust action is being done which affects them, either from without or possibly even from the interior desires, every organ of sense in the body might quickly perceive through all the channels both the injunctions and the threats and in all ways obey and follow them, thus allowing their best part
to be the leader of them all. And as a means of relief for the leaping of the heart, in times when dangers are expected and passion is excited—since they knew that all such swelling of the passionate parts would arise from the action of fire,—they contrived and implanted the form of the lungs. This is, in the first place, soft and bloodless; and, moreover, it contains within it perforated cavities like those of a sponge, so that, when it receives the breath and the drink, it might have a cooling effect and furnish relief and comfort
in the burning heat. To this end they drew the channels of the windpipe to the lungs, and placed the lungs as a kind of padding round the heart, in order that, when the passion therein should be at its height, by leaping upon a yielding substance and becoming cool, the heart might suffer less and thereby be enabled the more to be subservient to the reason in time of passion.
And all that part of the Soul which is subject to appetites for foods and drinks, and all the other wants that are due to the nature of the body, they planted in the parts midway between the midriff and the boundary
at the navel, fashioning as it were a manger in all this region for the feeding of the body; and there they tied up this part of the Soul, as though it were a creature which, though savage, they must necessarily keep joined to the rest and feed, if the mortal stock were to exist at all. In order, then, that this part, feeding thus at its manger and housed as far away as possible from the counselling part, and creating the least possible turmoil and din, should allow the Supreme part to take counsel in peace
concerning what benefits all, both individually and in the mass,—for these reasons they stationed it in that position. And inasmuch as they knew that it would not understand reason, and that, even if it did have some share in the perception of reasons, it would have no natural instinct to pay heed to any of them but would be bewitched for the most part both day and night by images and phantasms,—to guard against this God devised and constructed the form of the liver and placed it in that part's abode;
and He fashioned it dense and smooth and bright and sweet, yet containing bitterness, that the power of thoughts which proceed from the mind, moving in the liver as in a mirror which receives impressions and provides visible images, should frighten this part of the soul; for when the mental power bears down upon it with stern threats, it uses a kindred portion of the liver's bitterness and makes it swiftly suffuse the whole liver, so that it exhibits bilious colors, and by contraction makes it
all wrinkled and rough; moreover, as regards the lobe and passages and gates of the liver, the first of these it bends back from the straight and compresses, while it blocks the others and closes them up, and thus it produces pains and nausea. On the other hand, when a breath of mildless from the intellect paints on the liver appearances of the opposite kind, and calms down its bitterness by refusing to move or touch the nature opposite to itself, and using upon the liver the sweetness inherent therein
rectifies all its parts so as to make them straight and smooth and free, it causes the part of the soul planted round the liver to be cheerful and serene, so that in the night it passes its time sensibly, being occupied in its slumbers with divination, seeing that in reason and intelligence it has no share.
For they who constructed us, remembering the injunction of their Father, when He enjoined upon them to make the mortal kind
as good as they possibly could, rectified the vile part of us by thus establishing therein the organ of divination, that it might in some degree lay hold on truth. And that God gave unto man's foolishness the gift of divination a sufficient token is this: no man achieves true and inspired divination when in his rational mind, but only when the power of his intelligence is fettered in sleep or when it is distraught by disease or by reason of some divine inspiration. But it belongs to a man when in his right mind to recollect and ponder both the things spoken in dream or waking vision by the divining and inspired nature, and all the visionary forms that were seen, and by means of reasoning to discern about them all
wherein they are significant and for whom they portend evil or good in the future, the past, or the present. But it is not the task of him who has been in a state of frenzy, and still continues therein, to judge the apparitions and voices seen or uttered by himself; for it was well said of old that to do and to know one's own and oneself belongs only to him who is sound of mind. Wherefore also it is customary to set the tribe of prophets to pass judgement
upon these inspired divinations; and they, indeed, themselves are named “diviners” by certain who are wholly ignorant of the truth that they are not diviners but interpreters of the mysterious voice and apparition, for whom the most fitting name would be “prophets of things divined.”
For these reasons, then, the nature of the liver is such as we have stated and situated in the region we have described, for the sake of divination. Moreover, when the individual creature is alive this organ affords signs that are fairly manifest, but when deprived of life
it becomes blind and the divinations it presents are too much obscured to have any
clear significance.
The structure of the organ which adjoins it,
with its seat on the left, is for the sake of the liver, to keep it always bright and clean, as a wiper that is laid beside a mirror always prepared and ready to hand. Wherefore also, whenever any impurities due to ailments of the body occur round about the liver, the loose texture of the spleen cleanses and absorbs them all, seeing that it is woven of a stuff that is porous and bloodless: hence, when it is filled with the offscourings, the spleen grows to be large and festered;
and conversely, when the body is cleansed, it is reduced and shrinks back to its primal state.
Concerning the soul, then, what part of it is mortal, what part immortal, and where and with what companions and for what reasons these have been housed apart, only if God concurred could we dare to affirm that our account is true
; but that our account is probable we must dare to affirm now, and to affirm still more positively as our inquiry proceeds: affirmed, therefore, let it be.
The subject which comes next to this we must investigate on the same lines; and that subject is the way in which the remainder of the body has been generated. Its construction would most fittingly be ascribed to reasoning such as this. Those who were constructing our kind were aware of the incontinence that would reside in us in respect of drinks and meats, and how that because of our greed we would consume far more than what was moderate and necessary; wherefore, lest owing to maladies swift destruction should overtake them,
and the mortal kind, while still incomplete, come straightway to a complete end,—foreseeing this, the Gods set the “abdomen,”
as it is called, to serve as a receptacle for the holding of the superfluous meat and drink; and round about therein they coiled the structure of the entrails, to prevent the food from passing through quickly and thereby compelling the body to require more food quickly, and causing insatiate appetite, whereby the whole kind by reason of its gluttony would be rendered devoid of philosophy and of culture, and disobedient to the most divine part we possess.
As regards the bones and the flesh and all such substances
the position was this. All these had their origin in the generation of the marrow. For it was in this that the bonds of life by which the Soul is bound to the body were fastened, and implanted the roots of the mortal kind; but the marrow itself was generated out of other elements. Taking all these primary triangles which, being unwarped and smooth, were best able to produce with exactness fire and water and air and earth, God separated them, each apart from his own kind,
and mixing them one with another in due proportion, He fashioned therefrom the marrow, devising it as a universal seed-stuff for every mortal kind. Next, He engendered therein the various kinds of Soul and bound them down; and He straightway divided the marrow itself, in His original division, into shapes corresponding in their number and their nature to the number and the nature of the shapes which should belong to the several kinds of Soul. And that portion of the marrow which was intended to receive within itself, as it were into a field, the divine seed He molded
in the shape of a perfect globe and bestowed on it the name of “brain,” purposing that, when each living creature should be completed, the vessel surrounding this should be called the “head.” But that portion which was to contain the other and mortal part of the Soul He divided into shapes that were at once rounded and elongated, and all these He designated “marrow”; and from these, as from anchors, He cast out bands of the Whole Soul, and around this He finally wrought the whole of this body of ours, when He had first built round about it for a shelter a framework
all of bone.
And bone He compounded in this wise. Having sifted earth till it was pure and smooth, He kneaded it and moistened it with marrow; then He placed it in fire, and after that dipped it in water, and from this back to fire, and once again in water; and by thus transferring it many times from the one element to the other He made it so that it was soluble by neither. This, then, He used, and fashioned thereof, by turning, a bony sphere round about the brain; and therein he left a narrow opening; and around the marrow
of both neck and back He molded vertebrae of bone, and set them, like pivots, in a vertical row, throughout all the trunk, beginning from the head. And thus for preserving the whole seed He closed it in with a ring-fence of stony substance; and therein He made joints, using as an aid the power of the Other as an intermediary between them, for the sake of movement and bending.
And inasmuch as He deemed that the texture of the bony substance was too hard and inflexible, and that if it were fired and cooled again it would decay and speedily destroy the seed within it, for these reasons He contrived the species known as sinew and flesh. He designed to bind all the limbs together by means of the former, which tightens and relaxes itself around the pivots, and thus cause the body to bend and stretch itself. And the flesh He designed to be a shield against the heat and a shelter against the cold; and, moreover, that in case of falls it should yield to the body softly and gently, like padded garments ;
and, inasmuch as it contains within it warm moisture, that it should supply in summer, by its perspiration and dampness, a congenial coolness over the exterior of the whole body, and contrariwise in winter defend the body sufficiently, by means of its fire, from the frost which attacks and surrounds it from without. Wherefore, with this intent, our Modeller mixed and blended together water and fire and earth, and compounding a ferment of acid and salt
mixed it in therewith, and thus molded flesh full of sap and soft. And the substance of the sinews He compounded of a mixture of bone and unfermented flesh, forming a single substance blended of both and intermediate in quality, and he used yellow also for its coloring. Hence it is that the sinews have acquired a quality that is firmer and more rigid than flesh, but softer and more elastic than bone. With these, then, God enclosed the bones and marrow, first binding them one to another with the sinews, and then shrouding them all over with flesh.
All the bones, then, that possessed most soul He enclosed in least flesh, but the bones which contained least soul with most and most dense flesh; moreover, at the junctions of the bones, except where reason revealed some necessity for its existence, He made but little flesh to grow, lest by hindering the flexions it should make the bodies unwieldy, because stiff in movement, or else through its size and density, when thickly massed together, it should produce insensitiveness, owing to its rigidity, and thereby cause the intellectual parts to be more forgetful and more obtuse. Wherefore
the thighs and the shins and the region of the loins and the bones of the upper and lower arm, and all our other parts which are jointless, and all those bones which are void of intelligence within, owing to the small quantity of soul in the marrow—all these are abundantly supplied with flesh; but those parts which are intelligent are supplied less abundantly—except possibly where He so fashioned the flesh that it can of itself convey sensations, as is the case with the tongue; but most of these parts He made in the way described above. For the substance which is generated by necessity and grows up with us
in no wise admits of quick perception coexisting with dense bone and abundant flesh. For if these characteristics were willing to consort together, then the structure of the head would have acquired them most of all, and mankind, crowned with a head that was fleshy and sinewy and strong, would have enjoyed a life that was twice (nay, many times) as long as our present life, and healthier, to boot, and more free from pain. But as it is, when the Constructors of our being were cogitating
whether they should make a kind that was more long-lived and worse or more short-lived and better, they agreed that the shorter and superior life should by all means be chosen by all rather than the longer and inferior. Wherefore they covered the head closely with thin bone, but not with flesh and sinews, since it was also without flexions. For all these reasons, then, the head that was joined to the body in every man was more perceptive and more intelligent but less strong.
It was on these grounds and in this way that God set the sinews at the bottom of the head
round about the neck and glued them there symmetrically; and with these He fastened the extremities of the jaws below the substance of the face; and the rest of the sinews He distributed amongst all the limbs, attaching joint to joint.
And those who fashioned the features of our mouth fashioned it with teeth and tongue and lips, even as it is fashioned now,
for ends both necessary and most good, contriving it as an entrance with a view to necessary ends, and as an outlet with a view to the ends most good. For all that enters in and supplies food to the body is necessary; while the stream of speech which flows out and ministers to intelligence is of all streams the fairest and most good.
Moreover, it was not possible to leave the head to consist of bare bone only, because of the excessive variations of temperature in either direction, due to the seasons; nor yet was it possible to allow it to be shrouded up, and to become, in consequence, stupid and insensitive owing to its burdensome mass of flesh.
Accordingly, of the fleshy substance which was not being fully dried up a larger enveloping film was separated off, forming what is now called “skin.” And this, having united with itself because of the moisture round the brain and spreading, formed a vesture round about the head; and this was damped by the moisture ascending under the seams and closed down over the crown, being drawn together as it were in a knot; and the seams had all kinds of shapes owing to the force of the soul's revolutions and of her food, being more in number when these are more in conflict with one another, and less when they are less in conflict.
And the Deity kept puncturing all this skin round about with fire; and when the skin was pierced and the moisture flew out through it, all the liquid and heat that was pure went away, but such as was mixed with the substance whereof the skin also was composed was lifted up by the motion and extended far beyond the skin, being of a fineness to match the puncture; but since it was thrust back, because of its slowness, by the external air that surrounded it, it coiled itself round inside and rooted itself under the skin.
Such, then, were the processes by which hair grew in the skin, it being a cord-like species akin to the skin but harder and denser owing to the constriction of the cold, whereby each hair as it separated off from the skin was chilled and constricted. Making use, then, of the causes mentioned our Maker fashioned the head shaggy with hair, purposing that, in place of flesh, the hair should serve as a light roofing for the part about the brain for safety's sake,
providing a sufficient shade and screen alike in summer and in winter, while proving no obstacle in the way of easy perception.
And at the place in the fingers where sinew and skin and bone were interlaced there was formed a material blended of these three; and this when it was dried off became a single hard skin compounded of them all and whereas these were the auxiliary causes
whereby it was fashioned, it was wrought by the greatest of causes, divine Purpose, for the sake of what should come to pass hereafter. For those who were constructing us knew that out of men women should one day spring
and all other animals
; and they understood, moreover, that many of these creatures would need for many purposes the help of nails; wherefore they impressed upon men at their very birth the rudimentary structure of finger-nails. Upon this account and with these designs they caused skin to grow into hair and nails upon the extremities of the limbs.
And when all the limbs and parts of the mortal living creature had been naturally joined together,
it was so that of necessity its life consisted in fire and air; and because of this it wasted away when dissolved by these elements or left empty thereby; wherefore the Gods contrived succour for the creature. Blending it with other shapes and senses they engendered a substance akin to that of man, so as to form another living creature: such are the cultivated trees and plants and seeds which have been trained by husbandry and are now domesticated amongst us; but formerly the wild kinds only existed,
these being older than the cultivated kinds. For everything, in fact, which partakes of life may justly and with perfect truth be termed a living creature. Certainly that creature which we are now describing partakes of the third kind of soul, which is seated, as we affirm, between the midriff and the navel, and which shares not at all in opinion and reasoning and mind but in sensation, pleasant and painful, together with desires. For inasmuch as it continues wholly passive and does not turn within itself around itself, repelling motion from without
and using its own native motion, it is not endowed by its original constitution with a natural capacity for discerning or reflecting upon any of its own experiences. Wherefore it lives indeed and is not other than a living creature, but it remains stationary and rooted down owing to its being deprived of the power of self-movement.
And when our Superiors had generated all these kinds as nutriment for us inferior beings, they channelled out our body itself, like as if they were cutting channels in gardens, to the end that it might be irrigated as it were by an inflowing stream. And firstly, beneath the junction
of the skin and flesh they cut for hidden channels two veins along the back, seeing that the body was in fact double, with right side and left; and these they drew down along by the spine, keeping between them the spermatic marrow, in order that this might thrive as much as possible, and that the stream of moisture from there, being in a downward course, might flow easily to the other parts and cause the irrigation to be uniform. After this
they clave the veins round the head and interlaced them, and drew them opposite ways, bending those from the right of the head to the left and those from the left to the right, in order that they, together with the skin, might serve as a bond between the head and the body, seeing that the head was not encircled by sinews at the crown; and in order, also, that the sense-impressions derived from the parts on either side might be manifest to the whole body.
Thereupon they arranged the irrigation on some such plan as this—a plan which we shall perceive more easily when we have first agreed upon the following postulates. All bodies composed of smaller particles shut in the larger, but those composed of larger particles cannot shut in the smaller; and fire, because of all the elements it has the smallest particles, passes through water and earth and air and all things composed thereof, and nothing can shut it in. We must conceive that the same law holds good of the action of our belly. Whenever foods and drinks flow into it
it shuts them in, but air and fire, being of smaller particles than its own structure, it cannot shut in. These elements, therefore, God employed to provide irrigation from the belly to the veins, weaving out of air and fire a veil of mesh-work like unto a fish-weel, having two innerweels at its entrance; and one of these inner-weels He wove over again so as to make it bifurcated; and from the inner-weels He stretched as it were ropes all over it in a circle up to the extremities of the veil. Now the inward parts of the veil
He constructed wholly of fire, but the inner-weels and the envelope of air; and taking this He placed it round about the living creature that was molded in the following manner. The part consisting of the inner-weels He let down into the mouth; and since this part was twofold, He let down one inner-weel by way of the windpipe into the lungs, and the other into the belly alongside the windpipe. And cleaving the former of these weels in two He gave to both sections a common outlet by way of the channels of the nose, so that when the first conduit by way of the mouth failed to act,
its streams as well should be plenished from this. The rest of the enveloping mesh-work He made to grow round all the hollow part of our body; and He caused all this at one time to flow gently into the inner-weels, seeing they were of air, and at another time the weels to flow back into it. And inasmuch as the body was porous, He caused the veil to pass in through it and out again; and the inner rays of fire that were enclosed within it He made to follow the air as it moved in either direction; whence it comes that, so long as the mortal living creature preserves its structure, this process goes on unceasingly.
And to this kind of process the Giver of Titles gave, as we say, the names of “inspiration” and “expiration.” And the whole of this mechanism and its effects have been created in order to secure nourishment and life for our body, by means of moistening and cooling. For as the respiration goes in and out the inward fire attached thereto follows it; and whenever in its constant oscillations this fire enters in through the belly
and lays hold on the meats and drinks, it dissolves them, and dividing them into small particles it disperses them through the outlets by which it passes and draws them off to the veins, like water drawn into channels from a spring; and thus it causes the streams of the veins to flow through the body as through a pipe.
Once again let us consider the process of respiration, and the causes in virtue of which it has come to be such as it now is.
This, then, is the way of it. Inasmuch as no void exists into which any of the moving bodies could enter, while the breath from us moves outwards, what follows is plain to everyone— namely, that the breath does not enter a void but pushes the adjacent body from its seat; and the body thus displaced drives out in turn the next; and by this law of necessity every such body is driven round towards the seat from which the breath went out and enters therein, filling it up and following the breath; and all this takes place as one simultaneous process, like a revolving wheel, because that no void exists.
Wherefore the region of the chest and that of the lungs when they let out the breath become filled again by the air surrounding the body, which filters in through the porous flesh and circulates round. And again, when the air is repelled and passes out through the body it pushes the inspired air round and in by way of the passages of the mouth and of the nostrils. The originating cause
of these processes we must assume to be this. Every living creature has its inward parts round the blood and the veins extremely hot, as it were a fount of fire residing within it; and this region we have, in fact, likened to the envelope of the fish-weel, saying that all that was extended at its middle was woven of fire, whereas all the other and outward parts were of air. Now we must agree that heat, by Nature's law, goes out into its own region to its kindred substance; and inasmuch as there are two outlets, the one out by way of the body,
the other by way of the mouth and the nose, whenever the fire rushes in one direction it propels the air round to the other, and the air which is thus propelled round becomes heated by streaming into the fire, whereas the air which passes out becomes cooled. And as the heat changes its situation and the particles about the other outlet become hotter, the hotter body in its turn tends in that direction, and moving towards its own substance propels round the air which is at the former outlet; and thus the air, by continually undergoing and transmitting the same affections, causes inspiration and expiration to come about as a result of this double process, as it were a wheel that oscillates backwards and forwards.
Moreover, we must trace out in this way the causes of the phenomena connected with medical cupping-glasses,
and the causes of deglutition, and of projectiles, whether discharged aloft or flying over the surface of the earth; and the causes also of all the sounds which because of their quickness or slowness seem shrill or deep, and the movement of which is at one time discordant because of the irregularity of the motion they cause within us, and at another time concordant because of its regularity. For the slower sounds overtake the motions of the earlier and quicker sounds when the latter begin to stop
and have already fallen to a speed similar to that with which the slower sounds collide with them afterwards and move them; and when the slower overtake the quicker sounds they do not perturb them by imposing upon them a different motion, but they attach to them the beginning of a slower motion in accord with that which was quicker but is tending to cease; and thus from shrill and deep they blend one single sensation, furnishing pleasure thereby to the unintelligent, and to the intelligent that intellectual delight
which is caused by the imitation of the divine harmony
manifested in mortal motions.
Furthermore, as regards all flowings of waters, and fallings
of thunderbolts, and the marvels concerning the attraction of electron and of the Heraclean stone —not one of all these ever possesses any real power of attraction; but the fact that there is no void, and that these bodies propel themselves round one into another, and that according as they separate or unite they all exchange places and proceed severally each to its own region,—it is by means of these complex and reciprocal processes that such marvels are wrought, as will be evident to him who investigates them properly.
Moreover, the process of respiration—with which our account commenced—came about, as we previously stated, in this manner and by these means. The fire divides the foods, and rises through the body following after the breath; and as it rises, with the breath it fills the veins from the belly by drawing into them from thence the divided particles. And it is owing to this that in all living creatures the streams of nutriment course in this way through the whole body. And inasmuch as these nutritive particles are freshly divided
and derived from kindred substances,—some from fruits, and some from cereals, which God planted for us for the express purpose of serving as food, —they get all varieties of colors because of their commingling, but red is the color that runs through them most of all, it being a natural product of the action of the fire in dividing the liquid food and imprinting itself thereon. Wherefore the color of the stream which flows through the body acquired an appearance such as we have described; and this stream we call “blood,” which is the nutriment of the flesh
and of the whole body, each part drawing therefrom supplies of fluid and filling up the room of the evacuated matter. And the processes of filling and evacuating take place just as the motion of everything in the Universe takes place, namely, according to the law that every kindred substance moves towards its kind. For the bodies which surround us without are always dissolving us and sending off and distributing to each species of substance what is akin thereto; while the blood-particles, again, being minced up within us and surrounded by the structure of each creature as by a Heaven, are compelled to copy the motion of the whole;
hence, when each of the particles that are divided up inside moves towards its kin, it fills up again the emptied place. And when what passes out is more than the inflow every creature decays, but when less, it increases. Now when the structure of the whole creature is new, inasmuch as the triangles which form its elements are still fresh, and as it were straight from the stocks, it keeps them firmly interlocked one with another, and the whole mass of it is of a soft composition,
seeing that it is newly produced from marrow and nourished on milk; and as the triangles contained therein, which have invaded it from without and go to form the meats and drinks, are older and weaker than its own, it divides and overcomes them with its own new triangles, and thus renders the creature large by feeding it on many similar substances. But when the root of the triangles grows slack owing to their having fought many fights during long periods,
they are no longer able to divide the entering triangles of the food and assimilate them to themselves, but are themselves easily divided by those which enter from without; and in this condition every animal is overpowered and decays; and this process is named “old age.” And finally, when the bonds of the triangles in the marrow which have been fitly framed together no longer resist the strain but fall asunder, they let slip in turn the bonds of the soul, and it, when thus naturally set loose, flies out gladly;
for whereas every process which is contrary to nature is painful, that which takes place naturally is pleasurable. So too, in like manner, the death which occurs in consequence of disease or by wounds is painful and violent, but that which follows on old age and constitutes a natural end is the least grievous of deaths and is accompanied by more of pleasure than of pain.
The origin of disease is plain, of course, to everybody.
For seeing that there are four elements of which the body is compacted,—earth, fire, water and air,—when, contrary to nature, there occurs either an excess or a deficiency of these elements, or a transference thereof from their native region to an alien region; or again, seeing that fire and the rest have each more than one variety, every time that the body admits an inappropriate variety, then these and all similar occurrences bring about internal disorders and disease. For when any one element suffers a change of condition that is contrary to nature, all its particles that formerly were being cooled
become heated, and the dry presently become moist, and the light heavy, and they undergo every variety of change in every respect. For, as we maintain, it is only the addition or subtraction of the same substance from the same substance in the same order and in the same manner and in due proportion which will allow the latter to remain safe and sound in its sameness with itself. But whatsoever oversteps any of these conditions in its going out or its coming in will produce alterations of every variety and countless diseases and corruptions.
Again, in the structures which are naturally secondary in order of construction, there is a second class of diseases to be noted by him who has a mind to take cognizance of them. For inasmuch as marrow and bone and flesh and sinew are compacted from the elements,—and blood also is formed from the same constituents, although in a different way,— most of the other maladies come about like those previously described, but the most severe of them have dangerous results for the reason following: whenever the production of these secondary substances proceeds in the reverse direction, then they are corrupted. For in the order of nature flesh and sinews arise from blood,
the sinew from the fibrine because of its kindred quality, and flesh from the coagulated substance which coagulates on its separation from the fibrine; and further, the substance which is derived from the sinews and flesh, being viscid and oily, not only glues the flesh to the substance of the bones but also feeds and increases the bone itself which encloses the marrow, while that which is formed of the purest kind of triangles, very smooth and very oily, filters through
the density of the bones, and, as it oozes and drips from the bones, moistens the marrow. Now when each of these substances is produced in this order, health as a rule results; but if in the reverse order, disease. For whenever the flesh is decomposed and sends its decomposed matter back again into the veins, then, uniting with the air, the blood in the veins, which is large in volume and of every variety, is diversified by colors and bitter flavors, as well as by sharp and saline properties, and contains bile and serum and phlegm of every sort. For when all the substances become reversed and corrupted, they begin by destroying the blood itself, and then they themselves cease to supply
any nourishment to the body; for they move through the veins in all directions and no longer preserve the order of their natural revolutions, being at enmity with themselves because they have no enjoyment of themselves, and being at war also with the established and regular constitution of the body, which they corrupt and dissolve. Therefore all the oldest part of the flesh that is decomposed becomes tough and is blackened by the continued combustion; and because it is eaten away on every side it is bitter, and therefore dangerous
in its attack on any part of the body that is not as yet corrupted. And at one time the black matter acquires a sharpness in place of its bitterness, when the bitter substance becomes more diluted; and at another time the bitter substance acquires a redder color through being dipped in blood, while if the black matter is blended with this it turns greenish; and again, whenever new flesh also is decomposed by the fire of the inflammation, a yellow matter is commingled with the bitter substance.
To all these humors the general designation “bile” has been given,
either by certain physicians or by someone who was capable of surveying a number of dissimilar cases and discerning amongst them one single type
worthy to give its name to them all. All the rest that are counted as species of bile have gained their special descriptions in each case from their colors.
Serum is of two kinds: one is the mild whey of the blood; the other, being derived from black and acid bile, is malignant whenever it is imbued with a saline quality through the action of heat; and this kind is termed “acid phlegm.” Another kind involves air and is produced by dissolution from new and tender flesh. And when this is inflated
and enclosed by a fluid, and when as a result of this process bubbles
are formed which individually are invisible because of their small size but in the aggregate form a mass which is visible, and which possess a color which appears white owing to the foam created,—then we describe all this decomposition of tender flesh intermixed with air as “white phlegm.”
And the whey of phlegm that is newly formed is “sweat” and “tears,”
and all other such humors as pour forth in the daily purgings of the body. And all these are factors in disease, whenever the blood is not replenished naturally from meats and drinks but receives its mass from opposite substances contrary to Nature's laws.
Now, when the flesh in any part is being decomposed by disease, but the bases thereof still remain firm, the force of the attack is reduced by half, for it still admits of easy recovery;
but whenever the substance which binds the flesh to the bones becomes diseased and no longer separates itself at once from them and from the sinews, so as to provide food for the bone and to serve as a bond between flesh and bone, but becomes rough and saline instead of being oily and smooth and viscid, owing to its being starved by a bad regimen,—then, every such substance, as it undergoes these affections, molders away beneath the flesh and the sinews
and withdraws from the bones; while the flesh falls away with it from the roots and leaves the sinews bare and full of saline matter, and by falling back itself into the stream of the blood it augments the maladies previously described.
But although these bodily ailments are severe, still more grave are those which precede them, whenever the bone by reason of the density of the flesh fails to receive sufficient inspiration, and becoming heated because of its moldiness decays and does not admit its nutriment, but, on the contrary, falls back itself,
as it crumbles, into its nutriment which then passes into flesh, and this flesh falling into, the blood causes all such maladies to be more violent than those previously described. And the most extreme case of all occurs whenever the substance of the marrow becomes diseased either from deficiency or from excess; for this results in the gravest of diseases and the most potent in causing death, inasmuch as the whole substance of the body, by the force of necessity, streams in the reverse direction.
A third class of diseases takes place, as we must conceive, in three ways,
being due partly to air, partly to phlegm, and partly to bile. Whenever the lungs, which are the dispensers of air to the body, fail to keep their outlets clean through being blocked up with rheums, then the air, being unable to pass one way while entering by another way in more than its proper volume, causes the parts deprived of respiration to rot, but forces and distorts the vessels of the veins, and as it thus dissolves the body it is itself shut off within the center thereof which contains the midriff; and as a result of this
countless diseases of a painful kind are produced, accompanied by much sweating. And often, when the flesh is disintegrated, air which is enclosed in the body and is unable to pass out brings about the same pangs as those caused by the air that enters from without; and these pangs are most severe when the air surrounds the sinews and the adjacent veins and by its swelling up strains backwards the tendons and the sinews attached to them; hence it is actually from this process of intense strain that these maladies have derived their names of “tetanus” and “opisthotonus.” Of these maladies the cure also is severe for what does most to relieve them is, in fact, an attack of fever.
White phlegm, also, is dangerous when it is blocked inside because of the air in its bubbles; but when it has air-vents outside the body it is milder, although it marks the body with spots by breeding white scabs and tetters and the maladies akin thereto. And when this phlegm is blended with black bile and spreads over the revolutions of the head, which are the most divine, and perturbs them,
its action is more gentle during sleep, but when it attacks persons who are awake it is harder to shake off; and because it is a disease of the sacred substance it is most justly termed “the sacred disease.”
Phlegm that is sharp and saline is the fount of all the maladies which are of the nature of catarrhs; and these have received all kinds of names because the regions into which they flow are of all varieties.
All those diseases which are called inflammations, owing to the burning and inflaming of the body which they involve, are caused by bile. This, when it gains an external outlet,
boils and sends up all kinds of eruptions; but when it is confined inside it produces many burning diseases; and of these the gravest occurs when the bile, being mixed with pure blood, displaces the matter of the fibrine from its proper position. For this fibrine is dispersed through the blood in order that the blood may have a due proportion of both rarity and density, and may neither flow out from the porous body through being liquefied by heat, nor yet prove immobile
through its density and circulate with difficulty in the veins. Of these qualities the fibrine preserves the due amount owing to the nature of its formation. Even when anyone collects together the fibrine of blood that is dead and in process of cooling, all the rest of the blood turns liquid; but if the fibrine is left alone as it is, it acts in combination with the surrounding cold and rapidly congeals the blood. As the fibrine, then, has this property, bile, which is naturally formed of old blood and dissolved again into blood from flesh, penetrates the blood gradually at first, while it is hot and moist,
and is congealed by this property of the fibrine; and as it becomes congealed and forcibly chilled it causes internal cold and shivering. But when the bile flows in with more volume, it overpowers the fibrine by the heat it contains, and shakes it into disorder by its boiling up; and should it be capable of thus overpowering the fibrine continuously, it penetrates to the substance of the marrow and loosens from thence, by burning, the mooring-ropes of the soul, as it were of a ship, and sets it free. But when the bile is in smaller quantity and the body resists dissolution, then the bile itself is overpowered, and either it is ejected over the whole surface of the body, or else it is forced through the veins into the lower or the upper belly, being ejected from the body like fugitives from a city in revolt;
and it produces diarrhoea and dysentery and all suchlike maladies.
When a body has become diseased mainly from an excess of fire, it produces constant inflammations and fevers; when from air, quotidian fevers; when from water, tertian fevers, because that element is more sluggish than air or fire; and when from earth, which is the fourth and most sluggish of the elements and is purged in four-fold periods of time,
it causes quartan fevers and is cured with difficulty.
Such is the manner in which diseases of the body come about; and those of the soul which are due to the condition of the body arise in the following way. We must agree that folly is a disease of the soul ; and of folly there are two kinds, the one of which is madness, the other ignorance. Whatever affection a man suffers from, if it involves either of these conditions it must be termed “disease”; and we must maintain that pleasures and pains in excess are the greatest of the soul's diseases. For when a man is overjoyed or contrariwise suffering excessively
from pain, being in haste to seize on the one and avoid the other beyond measure, he is unable either to see or to hear anything correctly, and he is at such a time distraught and wholly incapable of exercising reason. And whenever a man's seed grows to abundant volume in his marrow, as it were a tree that is overladen beyond measure with fruit, he brings on himself time after time many pangs and many pleasures owing to his desires and the issue thereof, and comes to be in a state of madness
for the most part of his life because of those greatest of pleasures and pains, and keeps his soul diseased and senseless by reason of the action of his body. Yet such a man is reputed to be voluntarily wicked and not diseased; although, in truth, this sexual incontinence, which is due for the most part to the abundance and fluidity of one substance because of the porosity of the bones, constitutes a disease of the soul. And indeed almost all those affections which are called by way of reproach “incontinence in pleasure,” as though the wicked acted voluntarily, are wrongly so reproached; for no one is voluntarily wicked,
but the wicked man becomes wicked by reason of some evil condition of body and unskilled nurture, and these are experiences which are hateful to everyone and involuntary. And again, in respect of pains likewise the soul acquires much evil because of the body.
For whenever the humors which arise from acid and saline phlegms, and all humors that are bitter and bilious wander through the body and find no external vent
but are confined within, and mingle their vapor with the movement of the soul and are blended therewith, they implant diseases of the soul of all kinds, varying in intensity and in extent; and as these humors penetrate to the three regions of the Soul, according to the region which they severally attack, they give rise to all varieties of bad temper and bad spirits, and they give rise to all manner of rashness and cowardice, and of forgetfulness also, as well as of stupidity. Furthermore, when, with men in such an evil condition,
the political administration also is evil, and the speech in the cities, both public and private, is evil; and when, moreover, no lessons that would cure these evils are anywhere learnt from childhood,—thus it comes to pass that all of us who are wicked become wicked owing to two quite involuntary causes. And for these we must always blame the begetters more than the begotten, and the nurses more than the nurslings; yet each man must endeavor, as best he can, by means of nurture and by his pursuits and studies to flee the evil and to pursue the good. This, however, forms a separate subject of discussion.
Again, it is reasonable and proper to set forth in turn the subject complementary to the foregoing, namely the remedial treatment of body and mind, and the causes which conserve this. For what is good merits description more than what is evil. All that is good is fair, and the fair is not void of due measure; wherefore also the living creature that is to be fair must be symmetrical. Of symmetries we distinguish and reason about such as are small, but of the most important and the greatest we have no rational comprehension. For with respect to health and disease,
virtue and vice, there is no symmetry or want of symmetry greater than that which exists between the soul itself and the body itself. But as regards these, we wholly fail to perceive or reflect that, whenever a weaker and inferior type of body is the vehicle of a soul that is strong and in all ways great,—or conversely, when each of these two is of the opposite kind,—then the creature as a whole is not fair, seeing that it is unsymmetrical in respect of the greatest of symmetries; whereas a creature in the opposite condition is of all sights, for him who has eyes to see,
the fairest and most admirable. A body, for example, which is too long in the legs, or otherwise disproportioned owing to some excess, is not only ugly, but, when joint effort is required, it is also the source of much fatigue and many sprains and falls by reason of its clumsy motion, whereby it causes itself countless evils. So likewise we must conceive of that compound of soul and body which we call the “living creature.” Whenever the soul within it is stronger than the body
and is in a very passionate state, it shakes up the whole body from within and fills it with maladies; and whenever the soul ardently pursues some study or investigation, it wastes the body; and again, when the soul engages, in public or in private, in teachings and battles of words carried on with controversy and contention, it makes the body inflamed and shakes it to pieces, and induces catarrhs; and thereby it deceives the majority of so-called physicians and makes them ascribe the malady to the wrong cause.
And, on the other hand, when a large and overbearing body is united to a small
and weak intellect, inasmuch as two desires naturally exist amongst men, —the desire of food for the body's sake, and the desire of wisdom for the sake of the most divine part we have,—the motions of the stronger part prevail and augment their own power, but they make that of the soul obtuse and dull of wit and forgetful, and thereby they produce within it that greatest of diseases, ignorance.
From both these evils the one means of salvation is this—neither to exercise the soul without the body nor the body without the soul,
so that they may be evenly matched and sound of health. Thus the student of mathematics,
or of any other subject, who works very hard with his intellect must also provide his body with exercise by practising gymnastics; while he who is diligent in molding his body must, in turn, provide his soul with motion by cultivating music
and philosophy in general, if either is to deserve to be called truly both fair and good.
The various parts, likewise, must be treated in the same manner, in imitation of the form of the Universe. For as the body
is inflamed or chilled within by the particles that enter it, and again is dried or moistened by those without, and suffers the affections consequent on both these motions, whenever a man delivers his body, in a state of rest, to these motions, it is overpowered and utterly perishes; whereas if a man imitates that which we have called the nurturer and nurse of the Universe, and never, if possible, allows the body to be at rest but keeps it moving, and by continually producing internal vibrations defends it in nature's way against the inward and outward motions, and by means of moderate vibrations
arranges the affections and particles which stray about in the body in their due reciprocal order, according to their affinities,—as described in the previous account which we have given of the Universe—then he will not suffer foe set beside foe to breed war in the body and disease, but he will cause friend to be set beside friend so as to produce sound health.
Further, as concerns the motions, the best motion of a body is that caused by itself in itself; for this is most nearly akin to the motion of intelligence and the motion of the Universe. Motion due to the agency of another is less good; and the least good motion is that which is imparted to a body lying in a state of rest and which moves it piecemeal and by means of others. Wherefore the motion that is best for purgings and renovations of the body consists in gymnastic exercises; and second-best is the motion provided by swaying vehicles, such as boats or any conveyances that produce no fatigue; while the third kind of motion, although useful for one who is absolutely driven to it,
is by no means acceptable, under any other conditions, to a man of sense, it being the medical kind of purging by means of drugs. For no diseases which do not involve great danger ought to be irritated by drugging. For in its structure every disease resembles in some sort the nature of the living creature. For, in truth, the constitution of these creatures has prescribed periods of life for the species as a whole, and each individual creature likewise has a naturally predestined term of life,
apart from the accidents due to necessity. For from the very beginning the triangles of each creature are constructed with a capacity for lasting until a certain time, beyond which no one could ever continue to live. With respect to the structure of diseases also the same rule holds good: whenever anyone does violence thereto by drugging, in despite of the predestined period of time, diseases many and grave, in place of few and slight, are wont to occur. Wherefore one ought to control all such diseases, so far as
one has the time to spare, by means of dieting rather than irritate a fractious evil by drugging.
Concerning both the composite living creature and the bodily part of it, how a man should both guide and be guided by himself so as to live a most rational life, let our statement stand thus. But first and with special care we must make ready the part which is to be the guide to the best of our power, so that it may be as fair and good as possible for the work of guidance. Now to expound this subject alone in accurate detail would in itself be
a sufficient task. But treating it merely as a side-issue, if we follow on the lines of our previous exposition, we may consider the matter and state our conclusions not inaptly in the following terms. We have frequently asserted that there are housed within us in three regions three kinds of soul, and that each of these has its own motions; so now likewise we must repeat, as briefly as possible, that the kind which remains in idleness and stays with its own motions; in repose necessarily becomes weakest, whereas the kind which exercises itself becomes strongest;
wherefore care must be taken that they have their motions relatively to one another in due proportion. And as regards the most lordly kind of our soul, we must conceive of it in this wise: we declare that God has given to each of us, as his daemon, that kind of soul which is housed in the top of our body and which raises us—seeing that we are not an earthly but a heavenly plant up from earth towards our kindred in the heaven. And herein we speak most truly; for it is by suspending our head and root from that region whence the substance of our soul first came that the Divine Power
keeps upright our whole body.
Whoso, then, indulges in lusts or in contentions and devotes himself overmuch thereto must of necessity be filled with opinions that are wholly mortal, and altogether, so far as it is possible to become mortal, fall not short of this in even a small degree, inasmuch as he has made great his mortal part. But he who has seriously devoted himself to learning and to true thoughts, and has exercised these qualities above all his others,
must necessarily and inevitably think thoughts that are immortal and divine, if so be that he lays hold on truth, and in so far as it is possible for human nature to partake of immortality, he must fall short thereof in no degree; and inasmuch as he is for ever tending his divine part and duly magnifying that daemon who dwells along with him, he must be supremely blessed. And the way of tendance of every part by every man is one—namely, to supply each with its own congenial food and motion; and for the divine part within us the congenial motions
are the intellections and revolutions of the Universe. These each one of us should follow, rectifying the revolutions within our head, which were distorted at our birth, by learning the harmonies and revolutions of the Universe, and thereby making the part that thinks like unto the object of its thought, in accordance with its original nature, and having achieved this likeness attain finally to that goal of life which is set before men by the gods as the most good both for the present and for the time to come.
And now the task prescribed for us at the beginning to give a description of the Universe up to the production of mankind, would appear to be wellnigh completed. For as regards the mode in which the rest of living creatures have been produced we must make but a brief statement, seeing that there is no need to speak at length; for by such brevity we will feel ourselves to be preserving a right proportion in our handling of these subjects. Wherefore let this matter be treated as follows.
According to the probable account, all those creatures generated as men who proved themselves cowardly and spent their lives in wrong-doing were transformed,
at their second incarnation, into women. And it was for this reason that the gods at that time contrived the love of sexual intercourse by constructing an animate creature of one kind in us men, and of another kind in women; and they made these severally in the following fashion. From the passage of egress for the drink, where it receives and joins in discharging the fluid which has come through the lungs beneath the kidneys into the bladder and has been compressed by the air, they bored a hole into the condensed marrow which comes from the head down by the neck and along the spine
which marrow, in our previous account, we termed “seed.” And the marrow, inasmuch as it is animate and has been granted an outlet, has endowed the part where its outlet lies with a love for generating by implanting therein a lively desire for emission. Wherefore in men the nature of the genital organs is disobedient and self-willed, like a creature that is deaf to reason, and it attempts to dominate all because of its frenzied lusts.
And in women again, owing to the same causes, whenever the matrix or womb, as it is called,—which is an indwelling creature desirous of child-bearing,—remains without fruit long beyond the due season, it is vexed and takes it ill; and by straying all ways through the body and blocking up the passages of the breath and preventing respiration it casts the body into the uttermost distress, and causes, moreover, all kinds of maladies; until the desire and love of the two sexes unite them. Then, culling as it were the fruit from trees,
they sow upon the womb, as upon ploughed soil, animalcules that are invisible for smallness and unshapen; and these, again, they mold into shape and nourish to a great size within the body; after which they bring them forth into the light and thus complete the generation of the living creature.
In this fashion, then, women and the whole female sex have come into existence.
And the tribe of birds are derived by transformation, growing feathers in place of hair, from men who are harmless but light-minded
—men, too, who, being students of the worlds above, suppose in their simplicity that the most solid proofs about such matters are obtained by the sense of sight.
And the wild species of animal that goes on foot is derived from those men who have paid no attention at all to philosophy nor studied at all the nature of the heavens, because they ceased to make use of the revolutions within the head and followed the lead of those parts of the soul which are in the breast. Owing to these practices they have dragged their front limbs and their head down to the earth, and there planted them, because of their kinship therewith; and they have acquired elongated heads of every shape, according as their several revolutions have been distorted by disuse.
On this account also their race was made four-footed and many-footed, since God set more supports under the more foolish ones, so that they might be dragged down still more to the earth. And inasmuch as there was no longer any need of feet for the most foolish of these same creatures, which stretched with their whole body along the earth, the gods generated these footless and wriggling upon the earth.
And the fourth kind, which lives in the water, came from the most utterly thoughtless and stupid of men, whom those that remolded them deemed no longer worthy even of pure respiration, seeing that they were unclean of soul through utter wickedness; wherefore in place of air, for refined and pure respiring, they thrust them into water, there to respire its turbid depths. Thence have come into being the tribe of fishes and of shellfish and all creatures of the waters, which have for their portion the extremest of all abodes in requital for the extremity of their witlessness. Thus, both then and now, living creatures keep passing
into one another in all these ways, as they undergo transformation by the loss or by the gain of reason and unreason.
And now at length we may say that our discourse concerning the Universe has reached its termination. For this our Cosmos has received the living creatures both mortal and immortal and been thereby fulfilled; it being itself a visible Living Creature embracing the visible creatures, a perceptible God made in the image of the Intelligible, most great and good and fair and perfect in its generation—even this one Heaven sole of its kind.