Ф. Ницше, Так говорил Заратустра

Also sprach Zarathustra
Ein Buch für Alle und Keinen

Erster Teil

Zarathustra's Vorrede

1

Als Zarathustra dreissig Jahr alt war, verliess er seine Heimat und den See seiner Heimat und gieng in das Gebirge. Hier genoss er seines Geistes und seiner Einsamkeit und wurde dessen zehn Jahr nicht müde. Endlich aber verwandelte sich sein Herz,—und eines Morgens stand er mit der Morgenröthe auf, trat vor die Sonne hin und sprach zu ihr also:

"Du grosses Gestirn! Was wäre dein Glück, wenn du nicht Die hättest, welchen du leuchtest!

Zehn Jahre kamst du hier herauf zu meiner Höhle: du würdest deines Lichtes und dieses Weges satt geworden sein, ohne mich, meinen Adler und meine Schlange.

Aber wir warteten deiner an jedem Morgen, nahmen dir deinen Überfluss ab und segneten dich dafür.

Siehe! Ich bin meiner Weisheit überdrüssig, wie die Biene, die des Honigs zu viel gesammelt hat, ich bedarf der Hände, die sich ausstrecken.

Ich möchte verschenken und austheilen, bis die Weisen unter den Menschen wieder einmal ihrer Thorheit und die Armen einmal ihres Reichthums froh geworden sind.

Dazu muss ich in die Tiefe steigen: wie du des Abends thust, wenn du hinter das Meer gehst und noch der Unterwelt Licht bringst, du überreiches Gestirn!

Ich muss, gleich dir, untergehen, wie die Menschen es nennen, zu denen ich hinab will.

So segne mich denn, du ruhiges Auge, das ohne Neid auch ein allzugrosses Glück sehen kann!

Segne den Becher, welche überfliessen will, dass das Wasser golden aus ihm fliesse und überallhin den Abglanz deiner Wonne trage!

Siehe! Dieser Becher will wieder leer werden, und Zarathustra will wieder Mensch werden."

— Also begann Zarathustra's Untergang.

2

Zarathustra stieg allein das Gebirge abwärts und Niemand begegnete ihm. Als er aber in die Wälder kam, stand auf einmal ein Greis vor ihm, der seine heilige Hütte verlassen hatte, um Wurzeln im Walde zu suchen. Und also sprach der Greis zu Zarathustra:

"Nicht fremd ist mir dieser Wanderer: vor manchen Jahre gieng er her vorbei. Zarathustra hiess er; aber er hat sich verwandelt. Damals trugst du deine Asche zu Berge: willst du heute dein Feuer in die Thäler tragen? Fürchtest du nicht des Brandstifters Strafen?

Ja, ich erkenne Zarathustra. Rein ist sein Auge, und an seinem Munde birgt sich kein Ekel. Geht er nicht daher wie ein Tänzer?

Verwandelt ist Zarathustra, zum Kind ward Zarathustra, ein Erwachter ist Zarathustra: was willst du nun bei den Schlafenden?

Wie im Meere lebtest du in der Einsamkeit, und das Meer trug dich. Wehe, du willst an's Land steigen? Wehe, du willst deinen Leib wieder selber schleppen?"

Zarathustra antwortete: "Ich liebe die Menschen."

"Warum," sagte der Heilige, "gieng ich doch in den Wald und die Einöde? War es nicht, weil ich die Menschen allzu sehr liebte?

Jetzt liebe ich Gott: die Menschen liebe ich nicht. Der Mensch ist mir eine zu unvollkommene Sache. Liebe zum Menschen würde mich umbringen."

Zarathustra antwortete: "Was sprach ich von Liebe! Ich bringe den Menschen ein Geschenk."

"Gieb ihnen Nichts," sagte der Heilige. "Nimm ihnen lieber Etwas ab und trage es mit ihnen—das wird ihnen am wohlsten thun: wenn er dir nur wohlthut!

Und willst du ihnen geben, so gieb nicht mehr, als ein Almosen, und lass sie noch darum betteln!"

"Nein," antwortete Zarathustra, "ich gebe kein Almosen. Dazu bin ich nicht arm genug."

Der Heilige lachte über Zarathustra und sprach also: "So sieh zu, dass sie deine Schätze annehmen! Sie sind misstrauisch gegen die Einsiedler und glauben nicht, dass wir kommen, um zu schenken.

Unse Schritte klingen ihnen zu einsam durch die Gassen. Und wie wenn sie Nachts in ihren Betten einen Mann gehen hören, lange bevor die Sonne aufsteht, so fragen sie sich wohl: wohin will der Dieb?

Gehe nicht zu den Menschen und bleibe im Walde! Gehe lieber noch zu den Thieren! Warum willst du nicht sein, wie ich,—ein Bär unter Bären, ein Vogel unter Vögeln?"

"Und was macht der Heilige im Walde?" fragte Zarathustra.

Der Heilige antwortete: "Ich mache Lieder und singe sie, und wenn ich Lieder mache, lache, weine und brumme ich: also lobe ich Gott.

Mit Singen, Weinen, Lachen und Brummen lobe ich den Gott, der mein Gott ist. Doch was bringst du uns zum Geschenke?"

Als Zarathustra diese Worte gehört hatte, grüsste er den Heiligen und sprach: "Was hätte ich euch zu geben! Aber lasst mich schnell davon, dass ich euch Nichts nehme!"— Und so trennten sie sich von einander, der Greis und der Mann, lachend, gleichwie zwei Knaben lachen.

Als Zarathustra aber allein war, sprach er also zu seinem Herzen: "Sollte es denn möglich sein! Dieser alte Heilige hat in seinem Walde noch Nichts davon gehört, dass Gott todt ist!"—

3

Als Zarathustra in die Nächste Stadt kam, die an den Wäldern liegt, fand er daselbst viel Volk versammelt auf dem Markte: denn es war verheissen worden, das man einen Seiltänzer sehen solle. Und Zarathustra sprach also zum Volke:

"Ich lehre euch den Übermenschen. Der Mensch ist Etwas, das überwunden werden soll. Was habt ihr gethan, ihn zu überwinden?

Alle Wesen bisher schufen etwas über sich hinaus: und ihr wollt die Ebbe dieser grossen Flut sein und lieber noch zum Tiere zurückgehn, als den Menschen überwinden?

Was ist der Affe für den Menschen? Ein Gelächter oder eine schmerzliche Scham. Und ebendas soll der Mensch für den Übermenschen sein: ein Gelächter oder eine schmerzliche Scham.

Ihr habt den Weg vom Wurme zum Menschen gemacht, und Vieles ist in euch noch Wurm. Einst wart ihr Affen, und auch jetzt ist der Mensch mehr Affe, als irgend ein Affe.

Wer aber der Weiseste von euch ist, der ist auch nur ein Zwiespalt und Zwitter von Pflanze und von Gespenst. Aber heisse ich euch zu Gespenstern oder Pflanzen werden?

Seht, ich lehre euch den Übermenschen!

Der Übermensch ist der Sinn der Erde. Euer Wille sage: der Übermensch sei der Sinn der Erde!

Ich beschwöre euch, meine Brüder, bleibt der Erde treu und glaubt Denen nicht, welche euch von überirdischen Hoffnungen reden! Giftmischer sind es, ob sie es wissen oder nicht.

Verächter des Lebens sind es, Absterbende und selber Vergiftete, deren die Erde müde ist: so mögen sie dahinfahren!

Einst war der Frevel an Gott der grösste Frevel, aber Gott starb, und damit auch diese Frevelhaften. An der Erde zu freveln ist jetzt das Furchtbarste und die Eingeweide des Unerforschlichen höher zu achten, als der Sinn der Erde!

Einst blickte die Seele verächtlich auf den Leib: und damals war diese Verachtung das Höchste:—sie wollte ihn mager, grässlich, verhungert. So dachte sie ihm und der Erde zu entschlüpfen.

Oh diese Seele war selbst noch mager, grässlich und verhungert: und Grausamkeit war die Wollust dieser Seele!

Aber auch ihr noch, meine Brüder, sprecht mir: was kündet euer Leib von eurer Seele? Ist eure Seele nicht Armuth und Schmutz und ein erbärmliches Behagen?

Wahrlich, ein schmutziger Strom ist der Mensch. Man muss schon ein Meer sein, um einen schmutzigen Strom aufnehmen zu können, ohne unrein zu werden.

Seht, ich lehre euch den Übermenschen: der ist diess Meer, in ihm kann eure grosse Verachtung untergehn.

Was ist das Grösste, das ihr erleben könnt? Das ist die Stunde der grossen Verachtung. Die Stunde, in der euch auch euer Glück zum Ekel wird und ebenso eure Vernunft und eure Tugend.

Die Stunde, wo ihr sagt: 'Was liegt an meinem Glücke! Es ist Armuth und Schmutz, und ein erbärmliches Behagen. Aber mein Glück sollte das Dasein selber rechtfertigen!'

Die Stunde, wo ihr sagt: 'Was liegt an meiner Vernunft! Begehrt sie nach Wissen wie der Löwe nach seiner Nahrung? Sie ist Armuth und Schmutz und ein erbärmliches Behagen!'

Die Stunde, wo ihr sagt: 'Was liegt an meiner Tugend! Noch hat sie mich nicht rasen gemacht. Wie müde bin ich meines Guten und meines Bösen! Alles das ist Armuth und Schmutz und ein erbärmliches Behagen!'

Die Stunde, wo ihr sagt: 'Was liegt an meiner Gerechtigkeit! Ich sehe nicht, dass ich Gluth und Kohle wäre. Aber der Gerecht ist Gluth und Kohle!'

Die Stunde, wo ihr sagt: 'Was liegt an meinem Mitleiden! Ist nicht Mitleid das Kreuz, an das Der genagelt wird, der die Menschen liebt? Aber mein Mitleiden ist keine Kreuzigung.'

Spracht ihr schon so? Schriet ihr schon so? Ach, dass ich euch schon so schreien gehört hatte!

Nicht eure Sünde—eure Genügsamkeit schreit gen Himmel, euer Geiz selbst in eurer Sünde schreit gen Himmel!

Wo ist doch der Blitz, der euch mit seiner Zunge lecke? Wo ist der Wahnsinn, mit dem ihr geimpft werden müsstet?

Seht, ich lehre euch den Übermenschen: der ist dieser Blitz, der ist dieser Wahnsinn!" —

Als Zarathustra so gesprochen hatte, schrie Einer aus dem Volke: "Wir hörten nun genug von dem Seiltänzer; nun lasst uns ihn auch sehen!" Und alles Volk lachte über Zarathustra. Der Seiltänzer aber, welcher glaubte, dass das Wort ihm gälte, machte sich an sein Werk.

4

Zarathustra aber sahe das Volk an und wunderte sich. Dann sprach er also:

"Der Mensch ist ein Seil, geknüpft zwischen Thier und Übermensch,—ein Seil über einem Abgrunde.

Ein gefährliches Hinüber, ein gefährliches Auf-dem-Wege, ein gefährliches Zurückblicken, ein gefährliches Schaudern und Stehenbleiben.

Was gross ist am Menschen, das ist, dass er eine Brücke und kein Zweck ist: was geliebt werden kann am Menschen, das ist, dass er ein Übergang und ein Untergang ist.

Ich liebe Die, welche nicht zu leben wissen, es sei denn als Untergehende, denn es sind die Hinübergehenden.

Ich liebe die grossen Verachtenden, weil sie die grossen Verehrenden sind und Pfeile der Sehnsucht nach dem andern Ufer.

Ich liebe Die, welche nicht erst hinter den Sternen einen Grund suchen, unterzugehen und Opfer zu sein: sondern die sich der Erde opfern, dass die Erde einst der Übermenschen werde.

Ich liebe Den, welcher lebt, damit er erkenne, und welcher erkennen will, damit einst der Übermensch lebe. Und so will er seinen Untergang.

Ich liebe Den, welcher arbeitet und erfindet, dass er dem Übermenschen das Haus baue und zu ihm Erde, Thier und Pflanze vorbereite: denn so will er seinen Untergang.

Ich liebe Den, welcher seine Tugend liebt: denn Tugend ist Wille zum Untergang und ein Pfeil der Sehnsucht.

Ich liebe Den, welcher nicht einen Tropfen Geist für sich zurückbehält, sondern ganz der Geist seiner Tugend sein will: so schreitet er als Geist über die Brücke.

Ich liebe Den, welcher aus seiner Tugend seinen Hang und sein Verhängniss macht: so will er um seiner Tugend willen noch leben und nicht mehr leben.

Ich liebe Den, welcher nicht zu viele Tugenden haben will. Eine Tugend ist mehr Tugend, als zwei, weil sie mehr Knoten ist, an den sich das Verhängniss hängt.

Ich liebe Den, dessen Seele sich verschwendet, der nicht Dank haben will und nicht zurückgiebt: denn er schenkt immer und will sich nicht bewahren.

Ich liebe Den, welcher sich schämt, wenn der Würfel zu seinem Glücke fällt und der dann fragt: 'bin ich denn ein falscher Spieler?'—denn er will zu Grunde gehen.

Ich liebe Den, welcher goldne Worte seinen Thaten voraus wirft und immer noch mehr hält, als er verspricht: denn er will seinen Untergang.

Ich liebe Den, welcher die Zukünftigen rechtfertigt und die Vergangenen erlöst: denn er will an den Gegenwärtigen zu Grunde gehen.

Ich liebe Den, welcher seinen Gott züchtigt, weil er seinen Gott liebt: denn er muss am Zorne seines Gottes zu Grunde gehen.

Ich liebe Den, dessen Seele tief ist auch in der Verwundung, und der an einem kleinen Erlebnisse zu Grunde gehen kann: so geht er gerne über die Brücke.

Ich liebe Den, dessen Seele übervoll ist, so dass er sich selber vergisst, und alle Dinge in ihm sind: so werden alle Dinge sein Untergang.

Ich liebe Den, der freien Geistes und freien Herzes ist: so ist sein Kopf nur das Eingeweide seines Herzens, sein Herz aber treibt ihn zum Untergang.

Ich liebe alle Die, welche schwere Tropfen sind, einzeln fallend aus der dunklen Wolke, die über den Menschen hängt: sie verkündigen, dass der Blitz kommt, und gehn als Verkündiger zu Grunde.

Seht, ich bin ein Verkündiger des Blitzes und ein schwerer Tropfen aus der Wolke: dieser Blitz aber heisst Übermensch." —

5

Als Zarathustra diese Worte gesprochen hatte, sahe er wieder das Volk an und schwieg. "Da stehen sie," sprach er zu seinem Herzen, "da lachen sie: sie verstehen mich nicht, ich bin nicht der Mund für diese Ohren.

Muss man ihnen erst die Ohren zerschlagen, dass sie lernen, mit den Augen hören. Muss man rasseln gleich Pauken und Busspredigern? Oder glauben sie nur dem Stammelnden?

Sie haben etwas, worauf sie stolz sind. Wie nennen sie es doch, was sie stolz macht? Bildung nennen sie's, es zeichnet sie aus vor den Ziegenhirten.

Drum hören sie ungern von sich das Wort 'Verachtung.' So will ich denn zu ihrem Stolze reden.

So will ich ihnen vom Verächtlichsten sprechen: das aber ist der letzte Mensch."

Und also sprach Zarathustra zum Volke:

"Es ist an der Zeit, dass der Mensch sich sein Ziel stecke. Es ist an der Zeit, dass der Mensch den Keim seiner höchsten Hoffnung pflanze.

Noch ist sein Boden dazu reich genug. Aber dieser Boden wird einst arm und zahm sein, und kein hoher Baum wird mehr aus ihm wachsen können.

Wehe! Es kommt die Zeit, wo der Mensch nicht mehr den Pfeil seiner Sehnsucht über den Menschen hinaus wirft, und die Sehne seines Bogens verlernt hat, zu schwirren!

Ich sage euch: man muss noch Chaos in sich haben, um einen tanzenden Stern gebären zu können. Ich sage euch: ihr habt noch Chaos in euch.

Wehe! Es kommt die Zeit, wo der Mensch keinen Stern mehr gebären wird. Wehe! Es kommt die Weit des verächtlichsten Menschen, der sich selber nicht mehr verachten kann.

Seht! Ich zeige euch den letzten Menschen.

'Was ist Liebe? Was ist Schöpfung? Was ist Sehnsucht? Was ist Stern'—so fragt der letzte Mensch und blinzelt.

Die Erde ist dann klein geworden, und auf ihr hüpft der letzte Mensch, der Alles klein macht. Sein Geschlecht ist unaustilgbar, wie der Erdfloh; der letzte Mensch lebt am längsten.

'Wir haben das Glück erfunden'—sagen die letzten Menschen und blinzeln.

Sie haben den Gegenden verlassen, wo es hart war zu leben: denn man braucht Wärme. Man liebt noch den Nachbar und reibt sich an ihm: denn man braucht Wärme.

Krankwerden und Misstrauen-haben gilt ihnen sündhaft: man geht achtsam einher. Ein Thor, der noch über Steine oder Menschen stolpert!

Ein wenig Gift ab und zu: das macht angenehme Träume. Und viel Gift zuletzt, zu einem angenehmen Sterben.

Man arbeitet noch, denn Arbeit ist eine Unterhaltung. Aber man sorgt dass die Unterhaltung nicht angreife.

Man wird nicht mehr arm und reich: Beides ist zu beschwerlich. Wer will noch regieren? Wer noch gehorchen? Beides ist zu beschwerlich.

Kein Hirt und Eine Heerde! Jeder will das Gleiche, Jeder ist gleich: wer anders fühlt, geht freiwillig in's Irrenhaus.

'Ehemals war alle Welt irre'—sagen die Feinsten und blinzeln.

Man ist klug und weiss Alles, was geschehn ist: so hat man kein Ende zu spotten. Man zankt sich noch, aber man versöhnt sich bald—sonst verdirbt es den Magen.

Man hat sein Lüstchen für den Tag und sein Lüstchen für die Nacht: aber man ehrt die Gesundheit.

'Wir haben das Glück erfunden'—sagen die letzten Menschen und blinzeln."—

Und hier endete die erste Rede Zarathustra's, welche man auch "die Vorrede" heisst: denn an dieser Stelle unterbrach ihn das Geschrei und die Lust der Menge. "Gieb uns diesen letzten Menschen, oh Zarathustra,"—so riefen sie—"mache uns zu diesen letzten Menschen! So schenken wir dir den Übermenschen!" Und alles Volk jubelte und schnalzte mit der Zunge. Zarathustra aber wurde traurig und sagte zu seinem Herzen:

"Sie verstehen mich nicht: ich bin nicht den Mund für diese Ohren.

Zu lange wohl lebte ich im Gebirge, zu viel horchte ich auf Bäche und Bäume: nun rede ich ihnen gleich den Ziegenhirten.

Unbewegt ist meine Seele und hell wie das Gebirge am Vormittag. Aber sie meinen, ich sei kalt und ein Spötter in furchtbaren Spässen.

Und nun blicken sie mich an und lachen: und indem sie lachen, hassen sie mich noch. Es ist Eis in ihrem Lachen."

6

Da aber geschah Etwas, das jeden Mund stumm und jedes Auge starr machte. Inzwischen nämlich hatte der Seiltänzer sein Werk begonnen: er war aus einer kleiner Thür hinausgetreten und gieng über das Seil, welches zwischen zwei Thürmen gespannt war, also, dass es über dem Markte und dem Volke hieng. Als er eben in der Mitte seines Weges war, öffnete sich die kleine Thür noch einmal, und ein bunter Gesell, einem Possenreisser gleich, sprang heraus und gieng mit schnellen Schritten dem Ersten nach. "Vorwärts, Lahmfuss," rief seine fürchterliche Stimme, "vorwärts Faulthier, Schleichhändler, Bleichgesicht! Dass ich dich nicht mit meiner Ferse kitzle! Was treibst du hier zwischen Thürmen? In den Thurm gehörst du, einsperren sollte man dich, einem Bessern, als du bist, sperrst du die freie Bahn!"— Und mit jedem Worte kam er ihm näher und näher: als er aber nur noch einen Schritt hinter ihm war, da geschah das Erschreckliche, das jeden Mund stumm und jedes Auge starr machte:—er stiess ein Geschrei aus wie ein Teufel und sprang über Den hinweg, der ihm im Wege war. Dieser aber, als er so seinen Nebenbuhler siegen sah, verlor dabei den Kopf und das Seil; er warf seine Stange weg und schoss schneller als diese, wie ein Wirbel von Armen und Beinen, in die Tiefe. Der Markt und das Volk glich dem Meere, wenn der Sturm hineinfährt: Alles floh aus einander und übereinander, und am meisten dort, wo der Körper niederschlagen musste.

Zarathustra aber blieb stehen, und gerade neben ihn fiel der Körper hin, übel zugerichtet und zerbrochen, aber noch nicht todt. Nach einer Weile kam dem Zerschmetterten das Bewusstsein zurück, und er sah Zarathustra neben sich knieen. "Was machst du da?" sagte er endlich, "ich wusste es lange, dass mir der Teufel ein Bein stellen werde. Nun schleppt er mich zur Hölle: willst du's ihm wehren?"

"Bei meiner Ehre, Freund," antwortete Zarathustra, "das giebt es Alles nicht, wovon du sprichst: es giebt keinen Teufel und keine Hölle. Deine Seele wird noch schneller todt sein als dein Leib: fürchte nun Nichts mehr!"

Der Mann blickte misstrauisch auf. "Wenn du die Wahrheit sprichst," sagte er dann, "so verliere ich Nichts, wenn ich das Leben verliere. Ich bin nicht viel mehr als ein Thier, das man tanzen gelehrt hat, durch Schläge und schmale Bissen."

"Nicht doch," sprach Zarathustra; "du hast aus der Gefahr deinen Beruf gemacht, daran ist Nichts zu verachten. Nun gehst du an deinem Beruf zu Grunde: dafür will ich dich mit meinen Händen begraben."

Als Zarathustra diess gesagt hatte, antwortete der Sterbende nicht mehr; aber er bewegte die Hand, wie als ob er die Hand Zarathustra's zum Danke suche.—

7

Inzwischen kam der Abend, und der Markt barg sich in Dunkelheit: da verlief sich das Volk, denn selbst Neugierde und Schrekken werde müde. Zarathustra aber sass neben dem Todten auf der Erde und war in Gedanken versunken: so vergass er die Zeit. Endlich aber wurde es Nacht, und ein kalter Wind blies über den Einsamen. Da erhob sich Zarathustra und sagte zu seinem Herzen:

"Wahrlich, einen schönen Fischfang that heute Zarathustra! Keinen Menschen fieng er, wohl aber einen Leichnam.

Unheimlich ist das menschliche Dasein und immer noch ohne Sinn: ein Possenreisser kann ihm zum Verhängniss werden.

Ich will die Menschen den Sinn ihres Seins lehren: welcher ist der Übermensch, der Blitz aus der dunklen Wolke Mensch.

Aber noch bin ich ihnen ferne, und mein Sinn redet nicht zu ihren Sinnen. Eine Mitte bin ich noch den Menschen zwischen einem Narren und einem Leichnam.

Dunkel ist die Nacht, dunkel sind die Wege Zarathustra's. Komm, du kalter und steifer Gefährte! Ich trage dich dorthin, wo ich dich mit meinen Händen begrabe."

8

Als Zarathustra diess zu seinem Herzen gesagt hatte, lud er den Leichnam auf seinem Rücken und machte sich auf den Weg. Und noch nicht war er hundert Schritte gegangen, da schlich ein Mensch an ihn heran und flüsterte ihm in's Ohr—und siehe! Der, welcher redete, war der Possenreisser vom Thurme. "Geh weg von dieser Stadt, oh Zarathustra," sprach er; "es hassen dich hier zu Viele. Es hassen dich die Guten und Gerechten und sie nennen dich ihren Feind und Verächter; es hassen dich die Gläubigen des rechten Glaubens, und sie nennen dich die Gefahr der Menge. Dein Glück war es, dass man über dich lachte: und wahrlich, du redetest gleich einem Possenreisser. Dein Glück war es, dass du dich dem todten Hunde geselltest; als du dich so erniedrigtest, hast du dich selber für heute errettet. Geh aber fort aus dieser Stadt—oder morgen springe ich über dich hinweg, ein Lebendiger über einen Todten." Und als er diess gesagt hatte, verschwand der Mensch; Zarathustra aber gieng weiter durch die dunklen Gassen.

Am Thore der Stadt begegneten ihm die Todtengräber: sie leuchteten ihm mit der Fackel in's Gesicht, erkannten Zarathustra und spotteten sehr über ihn. "Zarathustra trägt den todten Hund davon: brav, dass Zarathustra zum Todtengräber wurde! Denn unsere Hände sind zu reinlich für diesen Braten. Will Zarathustra wohl dem Teufel seinen Bissen stehlen? Nun wohlan! Und gut Glück zur Mahlzeit! Wenn nur nicht der Teufel ein besserer Dieb ist, als Zarathustra!—er stiehlt die Beide, er frisst sie Beide!" Und sie lachten mit einander und steckten die Köpfe zusammen.

Zarathustra sagte dazu kein Wort und gieng seines Weges. Als er zwei Stunden gegangen war, an Wäldern und Sümpfen vorbei, da hatte er zu viel das hungrige Geheul der Wölfe gehört, und ihm selber kam der Hunger. So blieb er an einem einsamen Hause stehn, in dem ein Licht brannte.

"Der Hunger überfällt mich," sagte Zarathustra, "wie ein Räuber. In Wäldern und Sümpfen überfällt mich mein Hunger und in tiefer Nacht.

Wunderliche Launen hat mein Hunger. Oft kommt er mir erst nach der Mahlzeit, und heute kam er den ganzen Tag nicht: wo weilte er doch?"

Und damit schlug Zarathustra an das Thor des Hauses. Ein alter Mann erschien; er trug das Licht und fragte: "Wer kommt zu mir und zu meinem schlimmen Schlafe?"

"Ein Lebendiger und ein Todter," sagte Zarathustra. "Gebt mir zu essen und zu trinken, ich vergass es am Tage. Der, welcher den Hungrigen speiset, erquickt seine eigene Seele: so spricht die Weisheit."

Der Alte gieng fort, kam aber gleich zurück und bot Zarathustra Brod und Wein. "Eine böse Gegend ist's für Hungernde," sagte er; "darum wohne ich hier. Thier und Mensch kommen zu mir, dem Einsiedler. Aber heisse auch deinen Gefährten essen und trinken, er ist müder als du." Zarathustra antwortete: "Todt ist mein Gefährte, ich werde ihn schwerlich dazu überreden." "Das geht mich Nichts an," sagte der Alte mürrisch; "wer an meinem Hause anklopft, muss auch nehmen, was ich ihm biete. Esst und gehabt euch wohl!" —

Darauf gieng Zarathustra wieder zwei Stunden und vertraute dem Wege und dem Lichte der Sterne: denn er war ein gewohnter Nachtgänger und liebte es, allem Schlafenden in's Gesicht zu sehn. Als aber der Morgen graute, fand sich Zarathustra in einem tiefen Walde, und kein Weg zeigte sich ihm mehr. Da legte er den Todten in einen hohlen Baum sich zu Häupten—denn er wollte ihn vor den Wölfen schützen—und sich selber auf den Boden und das Moos. Und alsbald schlief er ein, müden Leibes, aber mit einer unbewegten Seele.

9

Lange schlief Zarathustra, und nicht nur die Morgenröthe gieng über sein Antlitz, sondern auch der Vormittag. Endlich aber that sein Auge sich auf: verwundert sah Zarathustra in den Wald und die Stille, verwundert sah er in sich hinein. Dann erhob er sich schnell, wie ein Seefahrer, der mit Einem Male Land sieht, und jauchzte: denn er sah eine neue Wahrheit. Und also redete er dann zu seinem Herzen:

"Ein Licht gieng mir auf: Gefährten brauche ich und lebendige,—nicht todte Gefährten und Leichname, die ich mit mir trage, wohin ich will.

Sondern lebendige Gefährten brauche ich, die mir folgen, weil sie sich selber folgen wollen—und dorthin, wo ich will.

Ein Licht gieng mir auf: nicht zum Volke rede Zarathustra, sondern zu Gefährten! Nicht soll Zarathustra einer Heerde Hirt und Hund werden!

Viele wegzulocken von der Heerde—dazu kam ich. Zürnen soll mir Volk und Heerde: Räuber will Zarathustra den Hirten heissen.

Hirten sage ich, aber sie nennen sich die Guten und Gerechten. Hirten sage ich: aber sie nennen sich die Gläubigen des rechten Glaubens.

Siehe die Guten und Gerechten! Wen hassen sie am meisten? Den, der zerbricht ihre Tafeln der Werthe, den Brecher, den Verbrecher:—das aber ist der Schaffende.

Siehe die Gläubigen aller Glauben! Wen hassen sie am meisten? Den, der zerbricht ihre Tafeln der Werthe, den Brecher, den Verbrecher:—das aber ist der Schaffende.

Gefährten sucht der Schaffende und nicht Leichname, und auch nicht Heerden und Gläubige. Die Mitschaffenden sucht der Schaffende, Die, welche neue Werthe auf neue Tafeln schreiben.

Gefährten sucht der Schaffende, und Miterntende: denn Alles steht bei ihm reif zur Ernte. Aber ihm fehlen die hundert Sicheln: so rauft er Ähren aus und ist ärgerlich.

Gefährten sucht der Schaffende, und solche, die ihre Sicheln zu wetzen wissen. Vernichter wird man sie heissen und Verächter des Guten und Bösen. Aber die Erntenden sind es und die Feiernden.

Mitschaffende sucht Zarathustra, Miterntende und Mitfeiernde sucht Zarathustra: was hat er mit Heerden und Hirten und Leichnamen zu schaffen!

Und du, mein erster Gefährte, gehab dich wohl! Gut begrub ich dich in deinem hohlen Baume, gut barg ich dich vor den Wölfen.

Aber ich scheide von dir, die Zeit ist um. Zwischen Morgenröthe und Morgenröthe kam mir eine neue Wahrheit.

Nicht Hirt soll ich sein, nicht Todtengräber. Nicht reden einmal will ich wieder mit dem Volke; zum letzten Male sprach ich zu einem Todten.

Den Schaffenden, den Erntenden, den Feiernden will ich mich zugesellen: den Regenbogen will ich ihnen zeigen und alle die Treppen des Übermenschen.

Den Einsiedlern werde ich mein Lied singen und den Zweisiedlern; und wer noch Ohren hat für Unerhörtes, dem will ich sein Herz schwer machen mit meinem Glücke.

Zu meinem Ziele will ich, ich gehe meinen Gang; über die Zögernden und Saumseligen werde ich hinwegspringen. Also sei mein Gang ihr Untergang!"

10

Diess hatte Zarathustra zu seinem Herzen gesprochen, als die Sonne im Mittag stand: da blickte er fragend in die Höhe—denn er hörte über sich den scharfen Ruf eines Vogels. Und siehe! Ein Adler zog in weiten Kreisen durch die Luft, und an ihm hieng eine Schlange, nicht einer Beute gleich, sondern einer Freundin: denn sie hielt sich um seinen Hals geringelt.

"Es sind meine Thiere!" sagte Zarathustra und freute sich von Herzen.

"Das stolzeste Thier unter der Sonne und das klügste Thier unter der Sonne—sie sind ausgezogen auf Kundschaft.

Erkunden wollen sie, ob Zarathustra noch lebe. Wahrlich, lebe ich noch?

Gefährlicher fand ich's unter Menschen als unter Thieren, gefährlicher Wege geht Zarathustra. Mögen mich meine Thiere führen!"

Als Zarathustra diess gesagt hatte, gedachte er der Worte des Heiligen im Walde, seufzte und sprach also zu seinem Herzen:

"Möchte ich klüger sein! Möchte ich klug von Grund aus sein, gleich meiner Schlange!

Aber Unmögliches bitte ich da: so bitte ich denn meinen Stolz, dass er immer mit meiner Klugheit gehe!

Und wenn mich einst meine Klugheit verlässt:—ach, sie liebt es, davonzufliegen!—möge mein Stolz dann noch mit meiner Thorheit fliegen!"

— Also begann Zarathustra's Untergang.

Die Reden Zarathustra's

Von den drei Verwandlungen

Drei Verwandlungen nenne ich euch des Geistes: wie der Geist zum Kameele wird, und zum Löwen das Kameel, und zum Kinde zuletzt der Löwe.

Vieles Schwere giebt es dem Geiste, dem starken, tragsamen Geiste, dem Ehrfurcht innewohnt: nach dem Schweren und Schwersten verlangt seine Stärke.

Was ist schwer? so fragt der tragsame Geist, so kniet er nieder, dem Kameele gleich, und will gut beladen sein.

Was ist das Schwerste, ihr Helden? so fragt der tragsame Geist, dass ich es auf mich nehme und meiner Stärke froh werde.

Ist es nicht das: sich erniedrigen, um seinem Hochmuth wehe zu thun? Seine Thorheit leuchten lassen, um seiner Weisheit zu spotten?

Oder ist es das: von unserer Sache scheiden, wenn sie ihren Sieg feiert? Auf hohe Berge steigen, um den Versucher zu versuchen?

Oder ist es das: sich von Eicheln und Gras der Erkenntniss nähren und um der Wahrheit willen an der Seele Hunger leiden?

Oder ist es das: krank sein und die Tröster heimschicken und mit Tauben Freundschaft schliessen, die niemals hören, was du willst?

Oder ist es das: in schmutziges Wasser steigen, wenn es das Wasser der Wahrheit ist, und kalte Frösche und heisse Kröten nicht von sich weisen?

Oder ist es das: Die lieben, die uns verachten, und dem Gespenste die Hand reichen, wenn es uns fürchten machen will?

Alles diess Schwerste nimmt der tragsame Geist auf sich: dem Kameele gleich, das beladen in die Wüste eilt, also eilt er in seine Wüste.

Aber in der einsamsten Wüste geschieht die zweite Verwandlung: zum Löwen wird hier der Geist, Freiheit will er sich erbeuten und Herr sein in seiner eignen Wüste.

Seinen letzten Herrn sucht er sich hier: feind will er ihm werden und seinem letzten Gotte, um Sieg will er mit dem grossen Drachen ringen.

Welches ist der grosse Drache, den der Geist nicht mehr Herr und Gott heissen mag? "Du-sollst" heisst der grosse Drache. Aber der Geist des Löwen sagt "Ich will."

"Du-sollst" liegt ihm am Wege, goldfunkelnd, ein Schuppenthier, und auf jeder Schuppe glänzt golden "Du-sollst!"

Tausendjährige Werthe glänzen an diesen Schuppen, und also spricht der mächtigste aller Drachen "aller Werth der Dinge—der glänzt an mir."

"Aller Werth ward schon geschaffen, und aller geschaffene Werth—das bin ich. Wahrlich, es soll kein 'Ich will' mehr geben!" Also spricht der Drache.

Meine Brüder, wozu bedarf es des Löwen im Geiste? Was genügt nicht das lastbare Thier, das entsagt und ehrfürchtig ist?

Neue Werthe schaffen—das vermag auch der Löwe noch nicht: aber Freiheit sich schaffen zu neuem Schaffen—das vermag die Macht des Löwen.

Freiheit sich schaffen und ein heiliges Nein auch vor der Pflicht: dazu, meine Brüder bedarf es des Löwen.

Recht sich nehmen zu neuen Werthen—das ist das furchtbarste Nehmen für einen tragsamen und ehrfürchtigen Geist. Wahrlich, ein Rauben ist es ihm und eines raubenden Thieres Sache.

Als sein Heiligstes liebte er einst das "Du-sollst": nun muss er Wahn und Willkür auch noch im Heiligsten finden, dass er sich Freiheit raube von seiner Liebe: des Löwen bedarf es zu diesem Raube.

Aber sagt, meine Brüder, was vermag noch das Kind, das auch der Löwe nicht vermochte? Was muss der raubende Löwe auch noch zum Kinde werden?

Unschuld ist das Kind und Vergessen, ein Neubeginnen, ein Spiel, ein aus sich rollendes Rad, eine erste Bewegung, ein heiliges Ja-sagen.

Ja, zum Spiele des Schaffens, meine Brüder, bedarf es eines heiligen Ja-sagens: seinen Willen will nun der Geist, seine Welt gewinnt sich der Weltverlorene.

Drei Verwandlungen nannte ich euch des Geistes: wie der Geist zum Kameele ward, und zum Löwen das Kameel, und der Löwe zuletzt zum Kinde. —

Also sprach Zarathustra. Und damals weilte er in der Stadt, welche genannt wird: die bunte Kuh.

Von den Lehrstühlen der Tugend

Man rühmte Zarathustra einen Weisen, der gut vom Schlafe und von der Tugend zu reden wisse: sehr werde er geehrt und gelohnt dafür, und alle Jünglinge sässen vor seinem Lehrstuhle. Zu ihm gieng Zarathustra, und mit allen Jünglingen sass er vor seinem Lehrstuhle. Und also sprach der Weise:

"Ehre und Scham vor dem Schlafe! Das ist das Erste! Und Allen aus dem Wege gehn, die schlecht schlafen und Nachts wachen!

Schamhaft ist noch der Dieb vor dem Schlafe: stets stiehlt er sich leise durch die Nacht. Schamlos aber ist der Wächter der Nacht, schamlos trägt er sein Horn.

Keine geringe Kunst ist schlafen: es thut schon Noth, den ganzen Tag darauf hin zu wachen.

Zehn Mal musst du des Tages dich selber überwinden: das macht eine gute Müdigkeit und ist Mohn der Seele.

Zehn Mal musst du dich wieder dir selber versöhnen; denn Überwindung ist Bitterniss, und schlecht schläft der Unversöhnte.

Zehn Wahrheiten musst du des Tages finden: sonst suchst du noch des Nachts nach Wahrheit, und deine Seele blieb hungrig.

Zehn Mal musst du lachen am Tage und heiter sein: sonst stört dich der Magen in der Nacht, dieser Vater der Trübsal.

Wenige wissen das: aber man muss alle Tugenden haben, um gut zu schlafen. Werde ich falsch Zeugniss reden? Werde ich ehebrechen?

Werde ich mich gelüsten lassen meines Nächsten Magd? Das Alles vertrüge sich schlecht mit gutem Schlafe.

Und selbst wenn man alle Tugenden hat, muss man sich noch auf Eins verstehn: selber die Tugenden zur rechten Zeit schlafen schicken.

Dass sie sich nicht mit einander zanken, die artigen Weiblein! Und über dich, du Unglückseliger!

Friede mit Gott und dem Nachbar: so will es der gute Schlaf. Und Friede auch noch mit des Nachbars Teufel! Sonst geht er bei dir des Nachts um.

Ehre der Obrigkeit und Gehorsam, und auch der krummen Obrigkeit! So will es der gute Schlaf. Was kann ich dafür, dass die Macht gerne auf krummen Beinen Wandelt?

Der soll mir immer der beste Hirt heissen, der sein Schaf auf die grünste Aue führt: so verträgt es sich mit dem gutem Schlafe.

Viel Ehren will ich nicht, noch grosse Schätze: das entzündet die Milz. Aber schlecht schläft es sich ohne einen guten Namen und einen kleinen Schatz.

Eine kleine Gesellschaft ist mir willkommener als eine böse: doch muss sie gehn und kommen zur rechten Zeit. So verträgt es sich mit gutem Schlafe.

Sehr gefallen mir auch die Geistig-Armen: sie fördern den Schlaf. Selig sind die, sonderlich, wenn man ihnen immer Recht giebt.

Also läuft der Tag dem Tugendsamen. Kommt nun die Nacht, so hüte ich mich wohl, den Schlaf zu rufen! Nicht will er gerufen sein, der Schlaf, der der Herr der Tugenden ist!

Sondern ich denke, was ich des Tages gethan und gedacht. Wiederkäuend frage ich mich, geduldsam gleich einer Kuh: welches waren doch deine zehn Überwindungen?

Und welches waren die zehn Versöhnungen und die zehn Wahrheiten und die zehn Gelächter, mit denen sich mein Herz gütlich that?

Solcherlei erwägend und gewiegt von vierzig Gedanken, überfällt mich auf einmal der Schlaf, der Ungerufne, der Herr der Tugenden.

Der Schlaf klopft mir auf meine Auge: da wird es schwer. Der Schlaf berührt mir den Mund: da bleibt er offen.

Wahrlich, auf weichen Sohlen kommt er mir, der liebste der Diebe, und stiehlt mir meine Gedanken: dumm stehe ich da wie dieser Lehrstuhl.

Aber nicht lange mehr stehe ich dann: da liege ich schon. —"

Als Zarathustra den Weisen also sprechen hörte, lachte er bei sich im Herzen: denn ihm war dabei ein Licht aufgegangen. Und also sprach er zu seinem Herzen:

"Ein Narr ist mir dieser Weise da mit seinen vierzig Gedanken: aber ich glaube, dass er sich wohl auf das Schlafen versteht.

Glücklich schon, wer in der Nähe dieses Weisen wohnt! Solch ein Schlaf steckt an, noch durch eine dicke Wand hindurch steckt er an.

Ein Zauber wohnt selbst in seinem Lehrstuhle. Und nicht vergebens sassen die Jünglinge vor dem Prediger der Tugend.

Seine Weisheit heisst: wachen, um gut zu schlafen. Und wahrlich, hätte das Leben keinen Sinn und müsste ich Unsinn wählen, so wäre auch mir diess der wählenswürdigste Unsinn.

Jetzo verstehe ich klar, was einst man vor Allem suchte, wenn man Lehrer der Tugend suchte. Guten Schlaf suchte man sich und mohnblumige Tugenden dazu!

Allen diesen gelobten Weisen der Lehrstühle war Weisheit der Schlaf ohne Träume: sie kannten keinen bessern Sinn des Lebens.

Auch noch heute wohl giebt es Einige, wie diesen Prediger der Tugend, und nicht immer so Ehrliche: aber ihre Zeit ist um. Und nicht mehr lange stehen sie noch: da liegen sie schon.

Selig sind diese Schläfrigen: denn sie sollen bald einnicken. —"

Also sprach Zarathustra.

Von den Hinterweltern

Einst warf auch Zarathustra seinen Wahn jenseits des Menschen, gleich allen Hinterweltlern. Eines leidenden und zerquälten Gottes Werk schien mir da die Welt.

Traum schien mir da die Welt und Dichtung eines Gottes; farbiger Rauch vor den Augen eines göttlich Unzufriednen.

Gut und böse und Lust und Leid und Ich und Du—farbiger Rauch dünkte mich's vor schöpferischen Augen. Wegsehn wollte der Schöpfer von sich,—da schuf er die Welt.

Trunkne Lust ist's dem Leidenden, wegzusehn von seinem Leiden und sich zu verlieren. Trunkne Lust Und Selbst-sich-Verlieren dünkte mich einst die Welt.

Diese Welt, die ewig unvollkommene, eines ewigen Widerspruches Abbild und unvollkommnes Abbild—eine trunkne Lust ihrem unvollkommnen Schöpfer:—also dünkte mich einst die Welt.

Also warf auch ich einst meinen Wahn jenseits des Menschen, gleich allen Hinterweltlern. Jenseits des Menschen in Wahrheit?

Ach, ihr Brüder, dieser Gott, den ich schuf, war Menschen-Werk und -Wahnsinn, gleich allen Göttern!

Mensch war er, und nur ein armes Stück Mensch und Ich: aus der eigenen Asche und Gluth kam es mir, dieses Gespenst, und wahrlich! Nicht kam es mir von Jenseits!

Was geschah, meine Brüder? Ich überwand mich, den Leidenden, ich trug meine eigne Asche zu Berge, eine hellere Flamme erfand ich mir. Und siehe! Da wich das Gespenst von mir!

Leiden wäre es mir jetzt und Qual dem Genesenen, solche Gespenster zu glauben: Leiden wäre es mir jetzt und Erniedrigung. Also rede ich zu den Hinterweltlern.

Leiden war's und Unvermögen—das schuf alle Hinterwelten; und jener kurze Wahnsinn des Glücks, den nur der Leidendste erfährt.

Müdigkeit, die mit Einem Sprunge zum Letzten will, mit einem Todessprunge, eine arme unwissende Müdigkeit, die nicht einmal mehr wollen will: die schuf alle Götter und Hinterwelten.

Glaubt es mir, meine Brüder! Der Leib war's, der am Leibe verzweifelte,—der tastete mit den Fingern des bethörten Geistes an die letzten Wände.

Glaubt es mir, meine Brüder! Der Leib war's, der an der Erde verzweifelte,—der hörte den Bauch des Seins zu sich reden.

Und da wollte er mit dem Kopfe durch die letzten Wände, und nicht nur mit dem Kopfe,—hinüber zu "jener Welt."

Aber "jene Welt" ist gut verborgen vor dem Menschen, jene entmenschte unmenschliche Welt, die ein himmlisches Nichts ist; und der Bauch des Seins redet gar nicht zum Menschen, es sei denn als Mensch.

Wahrlich, schwer zu beweisen ist alles Sein und schwer zum Reden zu bringen. Sagt mir, ihr Brüder, ist nicht das Wunderlichste aller Dinge noch am besten bewiesen?

Ja, diess Ich und des Ich's Widerspruch und Wirrsal redet noch am redlichsten von seinem Sein, dieses schaffende, wollende, werthende Ich, welches das Maass und der Werth der Dinge ist.

Und diess redlichste Sein, das Ich—das redet vom Leibe, und es will noch den Leib, selbst wenn es dichtet und schwärmt und mit zerbrochnen Flügeln flattert.

Immer redlicher lernt es reden, das Ich: und je mehr es lernt, um so mehr findet es Worte und Ehren für Leib und Erde.

Einen neuen Stolz lehrte mich mein Ich, den lehre ich die Menschen:—nicht mehr den Kopf in den Sand der himmlischen Dinge zu stecken, sondern frei ihn zu tragen, einen Erden-Kopf, der der Erde Sinn schafft!

Einen neuen Willen lehre ich die Menschen: diesen Weg wollen, den blindlings der Mensch gegangen, und gut ihn heissen und nicht mehr von ihm bei Seite schleichen, gleich den Kranken und Absterbenden!

Kranke und Absterbende waren es, die verachteten Leib und Erde und erfanden das Himmlische und die erlösenden Blutstropfen: aber auch noch diese süssen und düstern Gifte nahmen sie von Leib und Erde!

Ihrem Elende wollten sie entlaufen, und die Sterne waren ihnen zu weit. Da seufzten sie: "Oh dass es doch himmlische Wege gäbe, sich in ein andres Sein und Glück zu schleichen!"—da erfanden sie sich ihre Schliche und blutigen Tränklein!

Ihrem Leibe und dieser Erde nun entrückt wähnten sie sich, diese Undankbaren. Doch wem dankten sie ihrer Entrückung Krampf und Wonne? Ihrem Leibe und dieser Erde.

Milde ist Zarathustra den Kranken. Wahrlich, er zürnt nicht ihren Arten des Trostes und Undanks. Mögen sie Genesende werden und Überwindende und einen höheren Leib sich schaffen!

Nicht auch zürnt Zarathustra dem Genesenden, wenn er zärtlich nach seinem Wahne blickt und Mitternachts um das Grab seines Gottes schleicht: aber Krankheit und kranker Leib bleiben mir auch seine Thränen noch.

Vieles krankhafte Volk gab es immer unter Denen, welche dichten und gottsüchtig sind; wüthend hassen sie den Erkennenden und jene jüngste der Tugenden, welche heisst: Redlichkeit.

Rückwärts blicken sie immer nach dunklen Zeiten: da freilich war Wahn und Glaube ein ander Ding; Raserei der Vernunft war Gottähnlichkeit, und Zweifel Sünde.

Allzugut kenne ich diese Gottähnlichen: sie wollen, dass an sie geglaubt werde, und Zweifel Sünde sei. Allzugut weiss ich auch, woran sie selber am besten glauben.

Wahrlich nicht an Hinterwelten und erlösende Blutstropfen: sondern an den Leib glauben auch sie am besten, und ihr eigener Leib ist ihnen ihr Ding an sich.

Aber ein krankhaftes Ding ist er ihnen: und gerne möchten sie aus der Haut fahren. Darum horchen sie nach den Predigern des Todes und predigen selber Hinterwelten.

Hört mir lieber, meine Brüder, auf die Stimme des gesunden Leibes: eine redlichere und reinere Simme ist diess.

Redlicher redet und reiner der gesunde Leib, der vollkommne und rechtwinklige: und er redet vom Sinn der Erde.

Also sprach Zarathustra.

Von den Verächtern des Leibes

Den Verächtern des Leibes will ich mein Wort sagen. Nicht umlernen und umlehren sollen sie mir, sondern nur ihrem eignen Leibe Lebewohl sagen—und also stumm werden.

"Leib bin ich und Seele"—so redet das Kind. Und warum sollte man nicht wie die Kinder reden?

Aber der Erwachte, der Wissende sagt: Leib bin ich ganz und gar, und Nichts ausserdem; und Seele ist nur ein Wort für ein Etwas am Leibe.

Der Leib ist eine grosse Vernunft, eine Vielheit mit Einem Sinne, ein Krieg und ein Frieden, eine Heerde und ein Hirt.

Werkzeug deines Leibes ist auch deine kleine Vernunft, mein Bruder, die du "Geist" nennst, ein kleines Werk- und Spielzeug deiner grossen Vernunft.

"Ich" sagst du und bist stolz auf diess Wort. Aber das Grössere ist, woran du nicht glauben willst,—dein Leib und seine grosse Vernunft: die sagt nicht Ich, aber thut Ich.

Was der Sinn fühlt, was der Geist erkennt, das hat niemals in sich sein Ende. Aber Sinn und Geist möchten dich überreden, sie seien aller Dinge Ende: so eitel sind sie.

Werk- und Spielzeuge sind Sinn und Geist: hinter ihnen liegt noch das Selbst. Das Selbst sucht auch mit den Augen der Sinne, es horcht auch mit den Ohren des Geistes.

Immer horcht das Selbst und sucht: es vergleicht, bezwingt, erobert, zerstört. Es herrscht und ist auch des Ich's Beherrscher.

Hinter deinen Gedanken und Gefühlen, mein Bruder, steht ein mächtiger Gebieter, ein unbekannter Weiser—der heisst Selbst. In deinem Leibe wohnt er, dein Leib ist er.

Es ist mehr Vernunft in deinem Leibe, als in deiner besten Weisheit. Und wer weiss denn, wozu dein Leib gerade deine beste Weisheit nöthig hat?

Dein Selbst lacht über dein Ich und seine stolzen Sprünge. "Was sind mir diese Sprünge und Flüge des Gedankens?" sagt es sich. "Ein Umweg zu meinem Zwecke. Ich bin das Gängelband des Ich's und der Einbläser seiner Begriffe."

Das Selbst sagt zum Ich: "hier fühle Schmerz!" Und da leidet es und denkt nach, wie es nicht mehr leide—und dazu eben soll es denken.

Das Selbst sagt zum Ich: "hier fühle Lust!" Da freut es sich und denkt nach, wie es noch oft sich freue—und dazu eben soll es denken.

Den Verächtern des Leibes will ich ein Wort sagen. Dass sie verachten, das macht ihr Achten. Was ist es, das Achten und Verachten und Werth und Willen schuf?

Das schaffende Selbst schuf sich Achten und Verachten, es schuf sich Lust und Weh. Der schaffende Leib schuf sich den Geist als eine Hand seines Willens.

Noch in eurer Thorheit und Verachtung, ihr Verächter des Leibes, dient ihr eurem Selbst. Ich sage euch: euer Selbst selber will sterben und kehrt sich vom Leben ab.

Nicht mehr vermag es das, was es am liebsten will:—über sich hinaus zu schaffen. Das will es am liebsten, das ist seine ganze Inbrunst.

Aber zu spät ward es ihm jetzt dafür:—so will euer Selbst untergehn, ihr Verächter des Leibes.

Untergehn will euer Selbst, und darum wurdet ihr zu Verächtern des Leibes! Denn nicht mehr vermögt ihr über euch hinaus zu schaffen.

Und darum zürnt ihr nun dem Leben und der Erde. Ein ungewusster Neid ist im scheelen Blick eurer Verachtung.

Ich gehe nicht euren Weg, ihr Verächter des Leibes! Ihr seid mir keine Brücken zum Übermenschen! —

Also sprach Zarathustra.

Von den Freuden- und Leidenschaften

Mein Bruder, wenn du eine Tugend hast, und es deine Tugend ist, so hast du sie mit Niemandem gemeinsam.

Freilich, du willst sie bei Namen nennen und liebkosen; du willst sie am Ohre zupfen und Kurzweil mit ihr treiben.

Und siehe! Nun hast du ihren Namen mit dem Volke gemeinsam und bist Volk und Heerde geworden mit deiner Tugend!

Besser thätest du, zu sagen: "unaussprechbar ist und namenlos, was meiner Seele Qual und Süsse macht und auch noch der Hunger meiner Eingeweide ist."

Deine Tugend sei zu hoch für die Vertraulichkeit der Namen: und musst du von ihr reden, so schäme dich nicht, von ihr zu stammeln.

So sprich und stammle: "Das ist mein Gutes, das liebe ich, so gefällt es mir ganz, so allein will ich das Gute.

Nicht will ich es als eines Gottes Gesetz, nicht will ich es als eine Menschen-Satzung und -Nothdurft: kein Wegweiser sei es mir für Über-Erden und Paradiese.

Eine irdische Tugend ist es, die ich liebe: wenig Klugheit ist darin und am wenigsten die Vernunft Aller.

Aber dieser Vogel baute bei mir sich das Nest: darum liebe und herze ich ihn,—nun sitze er bei mir auf seinen goldnen Eiern."

So sollst du stammeln und deine Tugend loben.

Einst hattest du Leidenschaften und nanntest sie böse. Aber jetzt hast du nur noch deine Tugenden: die wuchsen aus deinen Leidenschaften.

Du legtest dein höchstes Ziel diesen Leidenschaften an's Herz: da wurden sie deine Tugenden und Freudenschaften.

Und ob du aus dem Geschlechte der Jähzornigen wärest oder aus dem der Wollüstigen oder der Glaubens-Wüthigen oder der Rachsüchtigen:

Am Ende wurden alle deine Leidenschaften zu Tugenden und alle deine Teufel zu Engeln.

Einst hattest du wilde Hunde in deinem Keller: aber am Ende verwandelten sie sich zu Vögeln und lieblichen Sängerinnen.

Aus deinen Giften brautest du dir deinen Balsam; deine Kuh Trübsal melktest du,—nun trinkst du die süsse Milch ihres Euters.

Und nichts Böses wächst mehr fürderhin aus dir, es sei denn das Böse, das aus dem Kampfe deiner Tugenden wächst.

Mein Bruder, wenn du Glück hast, so hast du Eine Tugend und nicht mehr: so gehst du leichter über die Brücke.

Auszeichnend ist es, viele Tugenden zu haben, aber ein schweres Loos; und Mancher gieng in die Wüste und tödtete sich, weil er müde war, Schlacht und Schlachtfeld von Tugenden zu sein.

Mein Bruder, ist Krieg und Schlacht böse? Aber nothwendig ist diess Böse, nothwendig ist der Neid und das Misstrauen und die Verleumdung unter deinen Tugenden.

Siehe, wie jede deiner Tugenden begehrlich ist nach dem Höchsten: sie will deinen ganzen Geist, dass er ihr Herold sei, sie will deine ganze Kraft in Zorn, Hass und Liebe.

Eifersüchtig ist jede Tugend auf die andre, und ein furchtbares Ding ist Eifersucht. Auch Tugenden können an der Eifersucht zu Grunde gehn.

Wen die Flamme der Eifersucht umringt, der wendet zuletzt, gleich dem Scorpione, gegen sich selber den vergifteten Stachel.

Ach, mein Bruder, sahst du noch nie eine Tugend sich selber verleumden und erstechen?

Der Mensch ist Etwas, das überwunden werden muss: und darum sollst du deine Tugenden lieben,—denn du wirst an ihnen zu Grunde gehn. —

Also sprach Zarathustra.

Von bleichen Verbrecher

Ihr wollt nicht tödten, ihr Richter und Opferer, bevor das Thier nicht genickt hat? Seht, der bleiche Verbrecher hat genickt: aus seinem Auge redet die grosse Verachtung.

"Mein Ich ist Etwas, das überwunden werden soll: mein Ich ist mir die grosse Verachtung des Menschen": so redet es aus diesem Auge.

Dass er sich selber richtete, war sein höchster Augenblick: lasst den Erhabenen nicht wieder zurück in sein Niederes!

Es giebt keine Erlösung für Den, der so an sich selber leidet, es sei denn der schnelle Tod.

Euer Tödten, ihr Richter, soll ein Mitleid sein und keine Rache. Und indem ihr tödtet, seht zu, dass ihr selber das Leben rechtfertiget!

Es ist nicht genug, dass ihr euch mit Dem versöhnt, den ihr tödtet. Eure Traurigkeit sei Liebe zum Übermenschen: so rechtfertigt ihr euer Noch-Leben!

"Feind" sollt ihr sagen, aber nicht "Bösewicht" "Kranker" sollt ihr sagen, aber nicht "Schuft"; "Thor" sollt ihr sagen, aber nicht "Sünder."

Und du, rother Richter, wenn du laut sagen wolltest, was du Alles schon in Gedanken gethan hast: so würde Jedermann schreien: "Weg mit diesem Unflath und Giftwurm!"

Aber ein Anderes ist der Gedanke, ein Anderes die That, ein Anderes das Bild der That. Das Rad des Grundes rollt nicht wischen ihnen.

Ein Bild machte diesen bleichen Menschen bleich. Gleichwüchsig war er seiner That, als er sie that: aber ihr Bild ertrug er nicht, als sie gethan war.

Immer sah er sich nun als Einer That Thäter. Wahnsinn heisse ich diess: die Ausnahme verkehrte sich ihm zum Wesen.

Der Strich bannt die Henne; der Streich, den er führte, bannte seine arme Vernunft—den Wahnsinn nach der That heisse ich diess.

Hört, ihr Richter! Einen anderen Wahnsinn giebt es noch: und der ist vor der That. Ach, ihr krocht mir nicht tief genug in diese Seele!

So spricht der rothe Richter: "was mordete doch dieser Verbrecher? Er wollte rauben." Aber ich sage euch: seine Seele wollte Blut, nicht Raub: er dürstete nach dem Glück des Messers!

Seine arme Vernunft aber begriff diesen Wahnsinn nicht und überredete ihn. "Was liegt an Blut!" sprach sie; "willst du nicht zum mindesten einen Raub dabei machen? Eine Rache nehmen?"

Und er horchte auf seine arme Vernunft: wie Blei lag ihre Rede auf ihm,—da raubte er, als er mordete. Er wollte sich nicht seines Wahnsinns schämen.

Und nun wieder liegt das Blei seiner Schuld auf ihm, und wieder ist seine arme Vernunft so steif, so gelähmt, so schwer.

Wenn er nur den Kopf schütteln könnte, so würde seine Last herabrollen: aber wer schüttelt diesen Kopf?

Was ist dieser Mensch? Ein Haufen von Krankheiten, welche durch den Geist in die Welt hinausgreifen: da wollen sie ihre Beute machen.

Was ist dieser Mensch? Ein Knäuel wilder Schlangen, welche selten bei einander Ruhe haben,—da gehn sie für sich fort und suchen Beute in der Welt.

Seht diesen armen Leib! Was er litt und begehrte, das deutete sich diese arme Seele,—sie deutete es als mörderische Lust und Gier nach dem Glück des Messers.

Wer jetzt krank wird, den überfällt das Böse, das jetzt böse ist: wehe will er thun, mit dem, was ihm wehe thut. Aber es gab andre Zeiten und ein andres Böses und Gutes.

Einst war der Zweifel böse und der Wille zum Selbst. Damals wurde der Kranke zum Ketzer und zur Hege: als Ketzer und Hexe litt er und wollte leiden machen.

Aber diess will nicht in eure Ohren: euren Guten schade es, sagt ihr mir. Aber was liegt mir an euren Guten!

Vieles an euren Guten macht mir Ekel, und wahrlich nicht ihr Böses. Wollte ich doch, sie hätten einen Wahnsinn, an dem sie zu Grunde giengen, gleich diesem bleichen Verbrecher!

Wahrlich, ich wollte, ihr Wahnsinn hiesse Wahrheit oder Treue oder Gerechtigkeit: aber sie haben ihre Tugend, um lange zu leben und in einem erbärmlichen Behagen.

Ich bin ein Geländer am Strome: fasse mich, wer mich fassen kann! Eure Krücke aber bin ich nicht. —

Also sprach Zarathustra.

Von Lesen und Schreiben

Von allem Geschriebenen liebe ich nur Das, was Einer mit seinem Blute schreibt. Schreibe mit Blut: und du wirst erfahren, dass Blut Geist ist.

Es ist nicht leicht möglich, fremdes Blut zu verstehen: ich hasse die lesenden Müssiggänger.

Wer den Leser kennt, der thut Nichts mehr für den Leser. Noch ein Jahrhundert Leser—und der Geist selber wird stinken.

Dass Jedermann lesen lernen darf, verdirbt auf die Dauer nicht allein das Schreiben, sondern auch das Denken.

Einst war der Geist Gott, dann wurde er zum Menschen und jetzt wird er gar noch Pöbel.

Wer in Blut und Sprüchen schreibt, der will nicht gelesen, sondern auswendig gelernt werden.

Im Gebirge ist der nächste Weg von Gipfel zu Gipfel: aber dazu musst du lange Beine haben. Sprüche sollen Gipfel sein: und Die, zu denen gesprochen wird, Grosse und Hochwüchsige.

Die Luft dünn und rein, die Gefahr nahe und der Geist voll einer fröhlichen Bosheit: so passt es gut zu einander.

Ich will Kobolde um mich haben, denn ich bin muthig. Muth, der die Gespenster verscheucht, schafft sich selber Kobolde,—der Muth will lachen.

Ich empfinde nicht mehr mit euch: diese Wolke, die ich unter mir sehe, diese Schwärze und Schwere, über die ich lache,—gerade das ist eure Gewitterwolke.

Ihr seht nach Oben, wenn ihr nach Erhebung verlangt. Und ich sehe hinab, weil ich erhoben bin.

Wer von euch kann zugleich lachen und erhoben sein?

Wer auf den höchsten Bergen steigt, der lacht über alle Trauer-Spiele und Trauer-Ernste.

Muthig, unbekümmert, spöttisch, gewaltthätig—so will uns die Weisheit: sie ist ein Weib und liebt immer nur einen Kriegsmann.

Ihr sagt mir: "das Leben ist schwer zu tragen." Aber wozu hättet ihr Vormittags euren Stolz und Abends eure Ergebung?

Das Leben ist schwer zu tragen: aber so thut mir doch nicht so zärtlich! Wir sind allesammt hübsche lastbare Esel und Eselinnen.

Was haben wir gemein mit der Rosenknospe, welche zittert, weil ihr ein Tropfen Thau auf dem Leibe liegt?

Es ist wahr: wir lieben das Leben, nicht, weil wir an's Leben, sondern weil wir an's Lieben gewöhnt sind.

Es ist immer etwas Wahnsinn in der Liebe. Es ist aber immer auch etwas Vernunft im Wahnsinn.

Und auch mir, der ich dem Leben gut bin, scheinen Schmetterlinge und Seifenblasen und was ihrer Art unter Menschen ist, am meisten vom Glücke zu wissen.

Diese leichten thörichten zierlichen beweglichen Seelchen flattern zu sehen—das verführt Zarathustra zu Thränen und Liedern.

Ich würde nur an einen Gott glauben, der zu tanzen verstünde.

Und als ich meinen Teufel sah, da fand ich ihn ernst, gründlich, tief, feierlich: es war der Geist der Schwere,—durch ihn fallen alle Dinge.

Nicht durch Zorn, sondern durch Lachen tödtet man. Auf, lasst uns den Geist der Schwere tödten!

Ich habe gehen gelernt: seitdem lasse ich mich laufen. Ich habe fliegen gelernt: seitdem will ich nicht erst gestossen sein, um von der Stelle zu kommen.

Jetzt bin ich leicht, jetzt fliege ich, jetzt sehe ich mich unter mir, jetzt tanzt ein Gott durch mich.

Also sprach Zarathustra.

Von Baum am Berge

Zarathustra's Auge hatte gesehn, dass ein Jüngling ihm auswich. Und als er eines Abends allein durch die Berge gieng, welche die Stadt umschliessen, die genannt wird "die bunte Kuh": siehe, da fand er im Gehen diesen Jüngling, wie er an einen Baum gelehnt sass und müden Blickes in das Thal schaute. Zarathustra fasste den Baum an, bei welchem der Jüngling sass, und sprach also:

"Wenn ich diesen Baum da mit meinen Händen schütteln wollte, ich würde es nicht vermögen.

Aber der Wind, den wir nicht sehen, der quält und biegt ihn, wohin er will. Wir werden am schlimmsten von unsichtbaren Händen gebogen und gequält."

Da erhob sich der Jüngling bestürzt und sagte: "ich höre Zarathustra und eben dachte ich an ihn." Zarathustra entgegnete:

"Was erschrickst du desshalb?— Aber es ist mit dem Menschen wie mit dem Baume.

Je mehr er hinauf in die Höhe und Helle will, um so stärker streben seine Wurzeln erdwärts, abwärts, in's Dunkle, Tiefe,—in's Böse."

"Ja in's Böse!" rief der Jüngling. "Wie ist es möglich, dass du meine Seele entdecktest?"

Zarathustra lächelte und sprach: "Manche Seele wird man nie entdecken, es sei denn, dass man sie zuerst erfindet."

"Ja in's Böse!" rief der Jüngling nochmals.

"Du sagtest die Wahrheit, Zarathustra. Ich traue mir selber nicht mehr, seitdem ich in die Höhe will, und Niemand traut mir mehr,—wie geschieht diess doch?

Ich verwandele mich zu schnell: mein Heute widerlegt mein Gestern. Ich überspringe oft die Stufen, wenn ich steige,—das verzeiht mir keine Stufe.

Bin ich oben, so finde ich mich immer allein. Niemand redet mit mir, der Frost der Einsamkeit macht mich zittern. Was will ich doch in der Höhe?

Meine Verachtung und meine Sehnsucht wachsen mit einander; je höher ich steige, um so mehr verachte ich Den, der steigt. Was will er doch in der Höhe?

Wie schäme ich mich meines Steigens und Stolperns! Wie spotte ich meines heftigen Schnaubens! Wie hasse ich den Fliegenden! Wie müde bin ich in der Höhe!"

Hier schwieg der Jüngling. Und Zarathustra betrachtete den Baum, an dem sie standen, und sprach also:

"Dieser Baum steht einsam hier am Gebirge; er wuchs hoch hinweg über Mensch und Thier.

Und wenn er reden wollte, er würde Niemanden haben, der ihn verstünde: so hoch wuchs er.

Nun wartet er und wartet,—worauf wartet er doch? Er wohnt dem Sitze der Wolken zu nahe: er wartet wohl auf den ersten Blitz?"

Als Zarathustra diess gesagt hatte, rief der Jüngling mit heftigen Gebärden: "Ja, Zarathustra, du sprichst die Wahrheit. Nach meinem Untergange verlangte ich, als ich in die Höhe wollte, und du bist der Blitz, auf den ich wartete! Siehe, was bin ich noch, seitdem du uns erschienen bist? Der Neid auf dich ist's, der mich zerstört hat!"— So sprach der Jüngling und weinte bitterlich. Zarathustra aber legte seinen Arm um ihn und führte ihn mit sich fort.

Und als sie eine Weile mit einander gegangen waren, hob Zarathustra also an zu sprechen:

Es zerreisst mir das Herz. Besser als deine Worte es sagen, sagt mir dein Auge alle deine Gefahr.

Noch bist du nicht frei, du suchst noch nach Freiheit. Übernächtig machte dich dein Suchen und überwach.

In die freie Höhe willst du, nach Sternen dürstet deine Seele. Aber auch deine schlimmen Triebe dürsten nach Freiheit.

Deine wilden Hunde wollen in die Freiheit; sie bellen vor Lust in ihrem Keller, wenn dein Geist alle Gefängnisse zu lösen trachtet.

Noch bist du mir ein Gefangner, der sich Freiheit ersinnt: ach, klug wird solchen Gefangnen die Seele, aber auch arglistig und schlecht.

Reinigen muss sich noch der Befreite des Geistes. Viel Gefängniss und Moder ist noch in ihm zurück: rein muss noch sein Auge werden.

Ja, ich kenne deine Gefahr. Aber bei meiner Liebe und Hoffnung beschwöre ich dich: wirf deine Liebe und Hoffnung nicht weg!

Edel fühlst du dich noch, und edel fühlen dich auch die Andern noch, die dir gram sind und böse Blicke senden. Wisse, dass Allen ein Edler im Wege steht.

Auch den Guten steht ein Edler im Wege: und selbst wenn sie ihn einen Guten nennen, so wollen sie ihn damit bei Seite bringen.

Neues will der Edle schaffen und eine neue Tugend. Altes will der Gute, und dass Altes erhalten bleibe.

Aber nicht das ist die Gefahr des Edlen, dass er ein Guter werde, sondern ein Frecher, ein Höhnender, ein Vernichter.

Ach, ich kannte Edle, die verloren ihre höchste Hoffnung. Und nun verleumdeten sie alle hohen Hoffnungen.

Nun lebten sie frech in kurzen Lüsten, und über den Tag hin warfen sie kaum noch Ziele.

"Geist ist auch Wollust"—so sagten sie. Da zerbrachen ihrem Geiste die Flügel: nun kriecht er herum und beschmutzt im Nagen.

Einst dachten sie Helden zu werden: Lüstlinge sind es jetzt. Ein Gram und ein Grauen ist ihnen der Held.

Aber bei meiner Liebe und Hoffnung beschwöre ich dich: wirf den Helden in deiner Seele nicht weg! Halte heilig deine höchste Hoffnung! —

Also sprach Zarathustra.

Von den Predigern des Todes

Es giebt Prediger des Todes: und die Erde ist voll von Solchen, denen Abkehr gepredigt werden muss vom Leben.

Voll ist die Erde von Überflüssigen, verdorben ist das Leben durch die Viel-zu-Vielen. Möge man sich mit dem "ewigen Leben" aus diesem Leben weglocken!

"Gelbe": so nennt man die Prediger des Todes, oder "Schwarze." Aber ich will sie euch noch in andern Farben zeigen.

Da sind die Fürchterlichen, welche in sich das Raubthier herumtragen und keine Wahl haben, es sei denn Lüste oder Selbstzerfleischung. Und auch ihre Lüste sind noch Selbstzerfleischung.

Sie sind noch nicht einmal Menschen geworden, diese Fürchterlichen: mögen sie Abkehr predigen vom Leben und selber dahinfahren!

Da sind die Schwindsüchtigen der Seele: kaum sind sie geboren, so fangen sie schon an zu sterben und sehnen sich nach Lehren der Müdigkeit und Entsagung.

Sie wollen gerne todt sein, und wir sollten ihren Willen gut heissen! Hüten wir uns, diese Todten zu erwecken und diese lebendigen Särge zu versehren!

Ihnen begegnet ein Kranker oder ein Greis oder ein Leichnam; und gleich sagen sie "das Leben ist widerlegt!"

Aber nur sie sind widerlegt und ihr Auge, welches nur das Eine Gesicht sieht am Dasein.

Eingehüllt in dicke Schwermuth und begierig auf die kleinen Zufälle, welche den Tod bringen: so warten sie und beissen die Zähne auf einander.

Oder aber: sie greifen nach Zuckerwerk und spotten ihrer Kinderei dabei: sie hängen an ihrem Strohhalm Leben und spotten, dass sie noch an einem Strohhalm hängen.

Ihre Weisheit lautet: "ein Thor, der leben bleibt, aber so sehr sind wir Thoren! Und das eben ist das Thörichtste am Leben!" —

"Das Leben ist nur Leiden"—so sagen Andre und lügen nicht: so sorgt doch, dass ihr aufhört! So sorgt doch, dass das Leben aufhört, welches nur Leiden ist!

Und also laute die Lehre eurer Tugend "du sollst dich selber tödten! Du sollst dich selber davonstehlen!" —

"Wollust ist Sünde,"—so sagen die Einen, welche den Tod predigen—"lasst uns bei Seite gehn und keine Kinder zeugen!"

"Gebären ist mühsam,"—sagen dich Andern—"wozu noch gebären? Man gebiert nur Unglückliche!" Und auch sie sind Prediger des Todes.

"Mitleid thut noth"—so sagen die Dritten. "Nehmt hin, was ich habe! Nehmt hin, was ich bin! Um so weniger bindet mich das Leben!"

Wären sie Mitleidige von Grund aus, so würden sie ihren Nächsten das Leben verleiden. Böse sein—das wäre ihre rechte Güte.

Aber sie wollen loskommen vom Leben: was schiert es sie, dass sie Andre mit ihren Ketten und Geschenken noch fester binden! —

Und auch ihr, denen das Leben wilde Arbeit und Unruhe ist: seid ihr nicht sehr müde des Lebens? Seid ihr nicht sehr reif für die Predigt des Todes?

Ihr Alle, denen die wilde Arbeit lieb ist und das Schnelle, Neue, Fremde,—ihr ertragt euch schlecht, euer Fleiss ist Flucht und Wille, sich selber zu vergessen.

Wenn ihr mehr an das Leben glaubtet, würdet ihr weniger euch dem Augenblicke hinwerfen. Aber ihr habt zum Warten nicht Inhalt genug in euch—und selbst zur Faulheit nicht!

Überall ertönt die Stimme Derer, welche den Tod predigen: und die Erde ist voll von Solchen, welchen der Tod gepredigt werden muss.

Oder "das ewige Leben": das gilt mir gleich,—wofern sie nur schnell dahinfahren!

Also sprach Zarathustra.

Von Krieg und Kriegsvolke

Von unsern besten Feinden wollen wir nicht geschont sein, und auch von Denen nicht, welche wir von Grund aus lieben. So lasst mich denn euch die Wahrheit sagen!

Meine Brüder im Kriege! Ich liebe euch von Grund aus, ich bin und war Euresgleichen. Und ich bin auch euer bester Feind. So lasst mich denn euch die Wahrheit sagen!

Ich weiss um den Hass und Neid eures Herzens. Ihr seid nicht gross genug, um Hass und Neid nicht zu kennen. So seid denn gross genug, euch ihrer nicht zu schämen!

Und wenn ihr nicht Heilige der Erkenntniss sein könnt, so seid mir wenigstens deren Kriegsmänner. Das sind die Gefährten und Vorläufer solcher Heiligkeit.

Ich sehe viel Soldaten: möchte ich viel Kriegsmänner sehn! "Ein-form" nennt man's, was sie tragen: möge es nicht Ein-form sein, was sie damit verstecken!

Ihr sollt mir Solche sein, deren Auge immer nach einem Feinde sucht—nach eurem Feinde. Und bei Einigen von euch giebt es einen Hass auf den ersten Blick.

Euren Feind sollt ihr suchen, euren Krieg sollt ihr führen und für eure Gedanken! Und wenn euer Gedanke unterliegt, so soll eure Redlichkeit darüber noch Triumph rufen!

Ihr sollt den Frieden lieben als Mittel zu neuen Kriegen. Und den kurzen Frieden mehr, als den langen.

Euch rathe ich nicht zur Arbeit, sondern zum Kampfe. Euch rathe ich nicht zum Frieden, sondern zum Siege. Eure Arbeit sei ein Kampf, euer Friede sei ein Sieg!

Man kann nur schweigen und stillsitzen, wenn man Pfeil und Bogen hat: sonst schwätzt und zankt man. Euer Friede sei ein Sieg!

Ihr sagt, die gute Sache sei es, die sogar den Krieg heilige? Ich sage euch: der gute Krieg ist es, der jede Sache heiligt.

Der Krieg und der Muth haben mehr grosse Dinge gethan, als die Nächstenliebe. Nicht euer Mitleiden, sondern eure Tapferkeit rettete bisher die Verunglückten.

"Was ist gut?" fragt ihr. Tapfer sein ist gut. Lasst die kleinen Mädchen reden: "gut sein ist, was hübsch zugleich und rührend ist."

Man nennt euch herzlos: aber euer Herz ist ächt, und ich liebe die Scham eurer Herzlichkeit. Ihr schämt euch eurer Fluth, und Andre schämen sich ihrer Ebbe.

Ihr seid hässlich? Nun wohlan, meine Brüder! So nehmt das Erhabne um euch, den Mantel des Hässlichen!

Und wenn eure Seele gross wird, so wird sie übermüthig, und in eurer Erhabenheit ist Bosheit. Ich kenne euch.

In der Bosheit begegnet sich der Übermüthige mit dem Schwächlinge. Aber sie missverstehen einander. Ich kenne euch.

Ihr dürft nur Feinde haben, die zu hassen sind, aber nicht Feinde zum Verachten. Ihr müsst stolz auf euern Feind sein: dann sind die Erfolge eures Feindes auch eure Erfolge.

Auflehnung—das ist die Vornehmheit am Sclaven. Eure Vornehmheit sei Gehorsam! Euer Befehlen selber sei ein Gehorchen!

Einem guten Kriegsmanne klingt "du sollst" angenehmer, als "ich will." Und Alles, was euch lieb ist, sollt ihr euch erst noch befehlen lassen.

Eure Liebe zum Leben sei Liebe zu eurer höchsten Hoffnung: und eure höchste Hoffnung sei der höchste Gedanke des Lebens!

Euren höchsten Gedanken aber sollt ihr euch von mir befehlen lassen—und er lautet: der Mensch ist Etwas, das überwunden werden soll.

So lebt euer Leben des Gehorsams und des Krieges! Was liegt am Lang-Leben! Welcher Krieger will geschont sein!

Ich schone euch nicht, ich liebe euch von Grund aus, meine Brüder im Kriege! —

Also sprach Zarathustra.

Von neuen Götzen

Irgendwo giebt es noch Völker und Heerden, doch nicht bei uns, meine Brüder: da giebt es Staaten.

Staat? Was ist das? Wohlan! Jetzt thut mir die Ohren auf, denn jetzt sage ich euch mein Wort vom Tode der Völker.

Staat heisst das kälteste aller kalten Ungeheuer. Kalt lügt es auch; und diese Lüge kriecht aus seinem Munde: "Ich, der Staat, bin das Volk."

Lüge ist's! Schaffende waren es, die schufen die Völker und hängten einen Glauben und eine Liebe über sie hin: also dienten sie dem Leben.

Vernichter sind es, die stellen Fallen auf für Viele und heissen sie Staat: sie hängen ein Schwert und hundert Begierden über sie hin.

Wo es noch Volk giebt, da versteht es den Staat nicht und hasst ihn als bösen Blick und Sünde an Sitten und Rechten.

Dieses Zeichen gebe ich euch: jedes Volk spricht seine Zunge des Guten und Bösen: die versteht der Nachbar nicht. Seine Sprache erfand es sich in Sitten und Rechten.

Aber der Staat lügt in allen Zungen des Guten und Bösen; und was er auch redet, er lügt—und was er auch hat, gestohlen hat er's.

Falsch ist Alles an ihm; mit gestohlenen Zähnen beisst er, der Bissige. Falsch sind selbst seine Eingeweide.

Sprachverwirrung des Guten und Bösen: dieses Zeichen gebe ich euch als Zeichen des Staates. Wahrlich, den Willen zum Tode deutet dieses Zeichen! Wahrlich, es winkt den Predigern des Todes!

Viel zu Viele werden geboren: für die Überflüssigen ward der Staat erfunden!

Seht mir doch, wie er sie an sich lockt, die Viel-zu-Vielen! Wie er sie schlingt und kaut und wiederkäut!

"Auf der Erde ist nichts Grösseres als ich: der ordnende Finger bin ich Gottes"—also brüllt das Unthier. Und nicht nur Langgeohrte und Kurzgeäugte sinken auf die Kniee!

Ach, auch in euch, ihr grossen Seelen, raunt er seine düsteren Lügen! Ach, er erräth die reichen Herzen, die gerne sich verschwenden!

Ja, auch euch erräth er, ihr Besieger des alten Gottes! Müde wurdet ihr im Kampfe, und nun dient eure Müdigkeit noch dem neuen Götzen!

Helden und Ehrenhafte möchte er um sich aufstellen, der neue Götze! Gerne sonnt er sich im Sonnenschein guter Gewissen,—das kalte Unthier!

Alles will er euch geben, wenn ihr ihn anbetet, der neue Götze: also kauft er sich den Glanz eurer Tugend und den Blick eurer stolzen Augen.

Ködern will er mit euch die Viel-zu-Vielen! Ja, ein Höllenkunststück ward da erfunden, ein Pferd des Todes, klirrend im Putz göttlicher Ehren!

Ja, ein Sterben für Viele ward da erfunden, das sich selber als Leben preist: wahrlich, ein Herzensdienst allen Predigern des Todes!

Staat nenne ich's, wo Alle Gifttrinker sind, Gute und Schlimme: Staat, wo Alle sich selber verlieren, Gute und Schlimme: Staat, wo der langsame Selbstmord Aller—"das Leben" heisst.

Seht mir doch diese Überflüssigen! Sie stehlen sich die Werke der Erfinder und die Schätze der Weisen: Bildung nennen sie ihren Diebstahl—und Alles wird ihnen zu Krankheit und Ungemach!

Seht mir doch diese Überflüssigen! Krank sind sie immer, sie erbrechen ihre Galle und nennen es Zeitung. Sie verschlingen einander und können sich nicht einmal verdauen.

Seht mir doch diese Überflüssigen! Reichthümer erwerben sie und werden ärmer damit. Macht wollen sie und zuerst das Brecheisen der Macht, viel Geld,—diese Unvermögenden!

Seht sie klettern, diese geschwinden Affen! Sie klettern über einander hinweg und zerren sich also in den Schlamm und die Tiefe.

Hin zum Throne wollen sie Alle: ihr Wahnsinn ist es,—als ob das Glück auf dem Throne sässe! Oft sitzt der Schlamm auf dem Thron—und oft auch der Thron auf dem Schlamme.

Wahnsinnige sind sie mir Alle und kletternde Affen und Überheisse. Übel riecht mir ihr Götze, das kalte Unthier: übel riechen sie mir alle zusammen, diese Götzendiener.

Meine Brüder, wollt ihr denn ersticken im Dunste ihrer Mäuler und Begierden! Lieber zerbrecht doch die Fenster und springt in's Freie!

Geht doch dem schlechten Geruche aus dem Wege! Geht fort von der Götzendienerei der Überflüssigen!

Geht doch dem schlechten Geruche aus dem Wege! Geht fort von dem Dampfe dieser Menschenopfer!

Frei steht grossen Seelen auch jetzt noch die Erde. Leer sind noch viele Sitze für Einsame und Zweisame, um die der Geruch stiller Meere weht.

Frei steht noch grossen Seelen ein freies Leben. Wahrlich, wer wenig besitzt, wird um so weniger besessen: gelobt sei die kleine Armuth!

Dort, wo der Staat aufhört, da beginnt erst der Mensch, der nicht überflüssig ist: da beginnt das Lied des Nothwendigen, die einmalige und unersetzliche Weise.

Dort, wo der Staat aufhört,—so seht mir doch hin, meine Brüder! Seht ihr ihn nicht, den Regenbogen und die Brükken des Übermenschen? —

Also sprach Zarathustra.

Von den Fliegen des Marktes

Fliehe, mein Freund, in deine Einsamkeit! Ich sehe dich betäubt vom Lärme der grossen Männer und zerstochen von den Stacheln der kleinen.

Würdig wissen Wald und Fels mit dir zu schweigen. Gleiche wieder dem Baume, den du liebst, dem breitästigen: still und aufhorchend hängt er über dem Meere.

Wo die Einsamkeit aufhört, da beginnt der Markt; und wo der Markt beginnt, da beginnt auch der Lärm der grossen Schauspieler und das Geschwirr der giftigen Fliegen.

In der Welt taugen die besten Dinge noch Nichts, ohne Einen, der sie erst aufführt: grosse Männer heisst das Volk diese Aufführer.

Wenig begreift das Volk das Grosse, das ist: das Schaffende. Aber Sinne hat es für alle Aufführer und Schauspieler grosser Sachen.

Um die Erfinder von neuen Werthen dreht sich die Welt:—unsichtbar dreht sie sich. Doch um die Schauspieler dreht sich das Volk und der Ruhm: so ist es der Welt Lauf.

Geist hat der Schauspieler, doch wenig Gewissen des Geistes. Er glaubt immer an Das, womit er am stärksten glauben macht,—glauben an sich macht!

Morgen hat er einen neuen Glauben und übermorgen einen neueren. Rasche Sinne hat er, gleich dem Volke, und veränderliche Witterungen.

Umwerfen—das heisst ihm: beweisen. Toll machen—das heisst ihm: überzeugen. Und Blut gilt ihm als aller Gründe bester.

Eine Wahrheit, die nur in feine Ohren schlüpft, nennt er Lüge und Nichts. Wahrlich, er glaubt nur an Götter, die grossen Lärm in der Welt machen!

Voll von feierlichen Possenreissern ist der Markt—und das Volk rühmt sich seiner grossen Männer! das sind ihm die Herrn der Stunde.

Aber die Stunde drängt sie: so drängen sie dich. Und auch von dir wollen sie Ja oder Nein. Wehe, du willst zwischen Für und Wider deinen Stuhl setzen?

Dieser Unbedingten und Drängenden halber sei ohne Eifersucht, du Liebhaber der Wahrheit! Niemals noch hängte sich die Wahrheit an den Arm eines Unbedingten.

Dieser Plötzlichen halber gehe zurück in deine Sicherheit: nur auf dem Markt wird man mit Ja? oder Nein? überfallen.

Langsam ist das Erleben allen tiefen Brunnen: lange müssen sie warten, bis sie wissen, was in ihre Tiefe fiel.

Abseits vom Markte und Ruhme begiebt sich alles Grosse: abseits vom Markte und Ruhme wohnten von je die Erfinder neuer Werthe.

Fliehe, mein Freund, in deine Einsamkeit: ich sehe dich von giftigen Fliegen zerstochen. Fliehe dorthin, wo rauhe, starke Luft weht!

Fliehe in deine Einsamkeit! Du lebtest den Kleinen und Erbärmlichen zu nahe. Fliehe vor ihrer unsichtbaren Rache! Gegen dich sind sie Nichts als Rache.

Hebe nicht mehr den Arm gegen sie! Unzählbar sind sie, und es ist nicht dein Loos, Fliegenwedel zu sein.

Unzählbar sind diese Kleinen und Erbärmlichen; und manchem stolzen Baue gereichten schon Regentropfen und Unkraut zum Untergange.

Du bist kein Stein, aber schon wurdest du hohl von vielen Tropfen. Zerbrechen und zerbersten wirst du mir noch von vielen Tropfen.

Ermüdet sehe ich dich durch giftige Fliegen, blutig geritzt sehe ich dich an hundert Stellen; und dein Stolz will nicht einmal zürnen.

Blut möchten sie von dir in aller Unschuld, Blut begehren ihre blutlosen Seelen—und sie stechen daher in aller Unschuld.

Aber, du Tiefer, du leidest zu tief auch an kleinen Wunden; und ehe du dich noch geheilt hast, kroch dir der gleiche Giftwurm über die Hand.

Zu stolz bist du mir dafür, diese Naschhaften zu tödten. Hüte dich aber, dass es nicht dein Verhängniss werde, all ihr giftiges Unrecht zu tragen!

Sie summen um dich auch mit ihrem Lobe: Zudringlichkeit ist ihr Loben. Sie wollen die Nähe deiner Haut und deines Blutes.

Sie schmeicheln dir wie einem Gotte oder Teufel; sie winseln vor dir wie vor einem Gotte oder Teufel. Was macht es! Schmeichler sind es und Winsler und nicht mehr.

Auch geben sie sich dir oft als Liebenswürdige. Aber das war immer die Klugheit der Feigen. Ja, die Feigen sind klug!

Sie denken viel über dich mit ihrer engen Seele,—bedenklich bist du ihnen stets! Alles, was viel bedacht wird, wird bedenklich.

Sie bestrafen dich für alle deine Tugenden. Sie verzeihen dir von Grund aus nur—deine Fehlgriffe.

Weil du milde bist und gerechten Sinnes, sagst du: "unschuldig sind sie an ihrem kleinen Dasein." Aber ihre enge Seele denkt: "Schuld ist alles grosse Dasein."

Auch wenn du ihnen milde bist, fühlen sie sich noch von dir verachtet; und sie geben dir deine Wohlthat zurück mit versteckten Wehthaten.

Dein wortloser Stolz geht immer wider ihren Geschmack; sie frohlocken, wenn du einmal bescheiden genug bist, eitel zu sein.

Das, was wir an einem Menschen erkennen, das entzünden wir an ihm auch. Also hüte dich vor den Kleinen!

Vor dir fühlen sie sich klein, und ihre Niedrigkeit glimmt und glüht gegen dich in unsichtbarer Rache.

Merktest du nicht, wie oft sie stumm wurden, wenn du zu ihnen tratest, und wie ihre Kraft von ihnen gieng wie der Rauch von einem erlöschenden Feuer?

Ja, mein Freund, das böse Gewissen bist du deinen Nächsten: denn sie sind deiner unwerth. Also hassen sie dich und möchten gerne an deinem Blute saugen.

Deine Nächsten werden immer giftige Fliegen sein; Das, was gross an dir ist,—das selber muss sie giftiger machen und immer fliegenhafter.

Fliehe, mein Freund, in deine Einsamkeit und dorthin, wo eine rauhe, starke Luft weht. Nicht ist es dein Loos, Fliegenwedel zu sein. —

Also sprach Zarathustra.

Von der Keuschheit

Ich liebe den Wald. In den Städten ist schlecht zu leben: da giebt es zu Viele der Brünstigen.

Ist es nicht besser, in die Hände eines Mörders zu gerathen, als in die Träume eines brünstigen Weibes?

Und seht mir doch diese Männer an: ihr Auge sagt es—sie wissen nichts Besseres auf Erden, als bei einem Weibe zu liegen.

Schlamm ist auf dem Grunde ihrer Seele; und wehe, wenn ihr Schlamm gar noch Geist hat!

Dass ihr doch wenigstens als Thiere vollkommen wäret! Aber zum Thiere gehört die Unschuld.

Rathe ich euch, eure Sinne zu tödten? Ich rathe euch zur Unschuld der Sinne.

Rathe ich euch zur Keuschheit? Die Keuschheit ist bei Einigen eine Tugend, aber bei Vielen beinahe ein Laster.

Diese enthalten sich wohl: aber die Hündin Sinnlichkeit blickt mit Neid aus Allem, was sie thun.

Noch in die Höhen ihrer Tugend und bis in den kalten Geist hinein folgt ihnen diess Gethier und sein Unfrieden.

Und wie artig weiss die Hündin Sinnlichkeit um ein Stück Geist zu betteln, wenn ihr ein Stuck Fleisch versagt wird!

Ihr liebt Trauerspiele und Alles, was das Herz zerbricht? Aber ich bin misstrauisch gegen eure Hündin.

Ihr habt mir zu grausame Augen und blickt lüstern nach Leidenden. Hat sich nicht nur eure Wollust verkleidet und heisst sich Mitleiden?

Und auch diess Gleichniss gebe ich euch: nicht Wenige, die ihren Teufel austreiben wollten, fuhren dabei selber in die Säue.

Wem die Keuschheit schwer fällt, dem ist sie zu widerrathen: dass sie nicht der Weg zur Hölle werde—das ist zu Schlamm und Brunst der Seele.

Rede ich von schmutzigen Dingen? Das ist mir nicht das Schlimmste.

Nicht, wenn die Wahrheit schmutzig ist, sondern wenn sie seicht ist, steigt der Erkennende ungern in ihr Wasser.

Wahrlich, es giebt Keusche von Grund aus: sie sind milder von Herzen, sie lachen lieber und reichlicher als ihr.

Sie lachen auch über die Keuschheit und fragen: "was ist Keuschheit!

Ist Keuschheit nicht Thorheit? Aber diese Thorheit kam zu uns und nicht wir zur ihr.

Wir boten diesem Gaste Herberge und Herz: nun wohnt er bei uns,—mag er bleiben, wie lange er will!"

Also sprach Zarathustra.

Von Freunde

"Einer ist immer zu viel um mich"—also denkt der Einsiedler. "Immer Einmal Eins—das giebt auf die Dauer Zwei!"

Ich und Mich sind immer zu eifrig im Gespräche: wie wäre es auszuhalten, wenn es nicht einen Freund gäbe?

Immer ist für den Einsiedler der Freund der Dritte: der Dritte ist der Kork, der verhindert, dass das Gespräch der Zweie in die Tiefe sinkt.

Ach, es giebt zu viele Tiefen für alle Einsiedler. Darum sehnen sie sich so nach einem Freunde und nach seiner Höhe.

Unser Glaube an Andre verräth, worin wir gerne an uns selber glauben möchten. Unsre Sehnsucht nach einem Freunde ist unser Verräther.

Und oft will man mit der Liebe nur den Neid überspringen. Und oft greift man an und macht sich einen Feind, um zu verbergen, dass man angreifbar ist.

"Sei wenigstens mein Feind!"—so spricht die wahre Ehrfurcht, die nicht um Freundschaft zu bitten wagt.

Will man einen Freund haben, so muss man auch für ihn Krieg führen wollen: und um Krieg zu führen, muss man Feind sein können.

Man soll in seinem Freunde noch den Feind ehren. Kannst du an deinen Freund dicht herantreten, ohne zu ihm überzutreten?

In seinem Freunde soll man seinen besten Feind haben. Du sollst ihm am nächsten mit dem Herzen sein, wenn du ihm widerstrebst.

Du willst vor deinem Freunde kein Kleid tragen? Es soll deines Freundes Ehre sein, dass du dich ihm giebst, wie du bist? Aber wünscht dich darum zum Teufel!

Wer aus sich kein Hehl macht, empört: so sehr habt ihr Grund, die Nacktheit zu fürchten! Ja, wenn ihr Götter wäret, da dürftet ihr euch eurer Kleider schämen!

Du kannst dich für deinen Freund nicht schön genug putzen: denn du sollst ihm ein Pfeil und eine Sehnsucht nach dem Übermenschen sein.

Sahst du deinen Freund schon schlafen,—damit du erfahrest, wie er aussieht? Was ist doch sonst das Gesicht deines Freundes? Es ist dein eignes Gesicht, auf einem rauhen und unvollkommnen Spiegel.

Sahst du deinen Freund schon schlafen? Erschrakst du nicht, dass dein Freund so aussieht? Oh, mein Freund, der Mensch ist Etwas, das überwunden werden muss.

Im Errathen und Stillschweigen soll der Freund Meister sein: nicht Alles musst du sehn wollen. Dein Traum soll dir verrathen, was dein Freund im Wachen thut.

Ein Errathen sei dein Mitleiden: dass du erst wissest, ob dein Freund Mitleiden wolle. Vielleicht liebt er an dir das ungebrochne Auge und den Blick der Ewigkeit.

Das Mitleiden mit dem Freunde berge sich unter einer harten Schale, an ihm sollst du dir einen Zahn ausbeissen. So wird es seine Feinheit und Süsse haben.

Bist du reine Luft und Einsamkeit und Brod und Arznei deinem Freunde? Mancher kann seine eignen Ketten nicht lösen und doch ist er dem Freunde ein Erlöser.

Bist du ein Sclave? So kannst du nicht Freund sein. Bist du ein Tyrann? So kannst du nicht Freunde haben.

Allzulange war im Weibe ein Sclave und ein Tyrann versteckt. Desshalb ist das Weib noch nicht der Freundschaft fähig: es kennt nur die Liebe.

In der Liebe des Weibes ist Ungerechtigkeit und Blindheit gegen Alles, was es nicht liebt. Und auch in der wissenden Liebe des Weibes ist immer noch Überfall und Blitz und Nacht neben dem Lichte.

Noch ist das Weib nicht der Freundschaft fähig: Katzen sind immer noch die Weiber, und Vögel. Oder, besten Falles, Kühe.

Noch ist das Weib nicht der Freundschaft fähig. Aber sagt mir, ihr Männer, wer von euch ist denn fähig der Freundschaft?

Oh über eure Armuth, ihr Männer, und euren Geiz der Seele! Wie viel ihr dem Freunde gebt, das will ich noch meinem Feinde geben, und will auch nicht ärmer damit geworden sein.

Es giebt Kameradschaft: möge es Freundschaft geben!

Also sprach Zarathustra.

Von tausend und einem Ziele

Viele Länder sah Zarathustra und viele Völker: so entdeckte er vieler Völker Gutes und Böses. Keine grössere Macht fand Zarathustra auf Erden, als gut und böse.

Leben könnte kein Volk, das nicht erst schätzte; will es sich aber erhalten, so darf es nicht schätzen, wie der Nachbar schätzt.

Vieles, das diesem Volke gut hiess, hiess einem andern Hohn und Schmach: also fand ich's. Vieles fand ich hier böse genannt und dort mit purpurnen Ehren geputzt.

Nie verstand ein Nachbar den andern: stets verwunderte sich seine Seele ob des Nachbarn Wahn und Bosheit.

Eine Tafel der Güter hängt über jedem Volke. Siehe, es ist seiner Überwindungen Tafel; siehe, es ist die Stimme seines Willens zur Macht.

Löblich ist, was ihm schwer gilt; was unerlässlich und schwer, heisst gut, und was aus der höchsten Noth noch befreit, das Seltene, Schwerste,—das preist es heilig.

Was da macht, dass es herrscht und siegt und glänzt, seinem Nachbarn zu Grauen und Neide: das gilt ihm das Hohe, das Erste, das Messende, der Sinn aller Dinge.

Wahrlich, mein Bruder, erkanntest du erst eines Volkes Noth und Land und Himmel und Nachbar: so erräthst du wohl das Gesetz seiner Überwindungen und warum es auf dieser Leiter zu seiner Hoffnung steigt.

"Immer sollst du der Erste sein und den Andern vorragen: Niemanden soll deine eifersüchtige Seele lieben, es sei denn den Freund"—diess machte einem Griechen die Seele zittern: dabei gieng er seinen Pfad der Grösse.

"Wahrheit reden und gut mit Bogen und Pfeil verkehren"—so dünkte es jenem Volke zugleich lieb und schwer, aus dem mein Name kommt—der Name, welcher mir zugleich lieb und schwer ist.

"Vater und Mutter ehren und bis in die Wurzel der Seele hinein ihnen zu Willen sein": diese Tafel der Überwindung hängte ein andres Volk über sich auf und wurde mächtig und ewig damit.

"Treue üben und um der Treue Willen Ehre und Blut auch an böse und fährliche Sachen setzen": also sich lehrend bezwang sich ein anderes Volk, und also sich bezwingend wurde es schwanger und schwer von grossen Hoffnungen.

Wahrlich, die Menschen gaben sich alles ihr Gutes und Böses. Wahrlich, sie nahmen es nicht, sie fanden es nicht, nicht fiel es ihnen als Stimme vom Himmel.

Werthe legte erst der Mensch in die Dinge, sich zu erhalten,—er schuf erst den Dingen Sinn, einen Menschen-Sinn! Darum nennt er sich "Mensch," das ist: der Schätzende.

Schätzen ist Schaffen: hört es, ihr Schaffenden! Schätzen selber ist aller geschätzten Dinge Schatz und Kleinod.

Durch das Schätzen erst giebt es Werth: und ohne das Schätzen wäre die Nuss des Daseins hohl. Hört es, ihr Schaffenden!

Wandel der Werthe,—das ist Wandel der Schaffenden. Immer vernichtet, wer ein Schöpfer sein muss.

Schaffende waren erst Völker und spät erst Einzelne; wahrlich, der Einzelne selber ist noch die jüngste Schöpfung.

Völker hängten sich einst eine Tafel des Guten über sich. Liebe, die herrschen will, und Liebe, die gehorchen will, erschufen sich zusammen solche Tafeln.

Älter ist an der Heerde die Lust, als die Lust am Ich: und so lange das gute Gewissen Heerde heisst, sagt nur das schlechte Gewissen: Ich.

Wahrlich, das schlaue Ich, das lieblose, das seinen Nutzen im Nutzen Vieler will: das ist nicht der Heerde Ursprung, sondern ihr Untergang.

Liebende waren es stets und Schaffende, die schufen Gut und Böse. Feuer der Liebe glüht in aller Tugenden Namen und Feuer des Zorns.

Viele Länder sah Zarathustra und viele Völker: keine grössere Macht fand Zarathustra auf Erden, als die Werke der Liebenden: "gut" und "böse" ist ihr Name.

Wahrlich, ein Ungethüm ist die Macht dieses Lobens und Tadelns. Sagt, wer bezwingt es mir, ihr Brüder? Sagt, wer wirft diesem Thier die Fessel über die tausend Nacken?

Tausend Ziele gab es bisher, denn tausend Völker gab es. Nur die Fessel der tausend Nacken fehlt noch, es fehlt das Eine Ziel. Noch hat die Menschheit kein Ziel.

Aber sagt mir doch, meine Brüder: wenn der Menschheit das Ziel noch fehlt, fehlt da nicht auch—sie selber noch? —

Also sprach Zarathustra.

Von der Nächstenliebe

Ihr drängt euch um den Nächsten und habt schöne Worte dafür. Aber ich sage euch: eure Nächstenliebe ist eure schlechte Liebe zu euch selber.

Ihr flüchtet zum Nächsten vor euch selber und möchtet euch daraus eine Tugend machen: aber ich durchschaue euer "Selbstloses."

Das Du ist älter als das Ich; das Du ist heilig gesprochen, aber noch nicht das Ich: so drängt sich der Mensch hin zum Nächsten.

Rathe ich euch zur Nächstenliebe? Lieber noch rathe ich euch zur Nächsten-Flucht und zur Fernsten-Liebe!

Höher als die Liebe zum Nächsten ist die Liebe zum Fernsten und Künftigen; höher noch als die Liebe zu Menschen ist die Liebe zu Sachen und Gespenstern.

Diess Gespenst, das vor dir herläuft, mein Bruder, ist schöner als du; warum giebst du ihm nicht dein Fleisch und deine Knochen? Aber du fürchtest dich und läufst zu deinem Nächsten.

Ihr haltet es mit euch selber nicht aus und liebt euch nicht genug: nun wollt ihr den Nächsten zur Liebe verführen und euch mit seinem Irrthum vergolden.

Ich wollte, ihr hieltet es nicht aus mit allerlei Nächsten und deren Nachbarn; so müsstet ihr aus euch selber euren Freund und sein überwallendes Herz schaffen.

Ihr ladet euch einen Zeugen ein, wenn ihr von euch gut reden wollt; und wenn ihr ihn verführt habt, gut von euch zu denken, denkt ihr selber gut von euch.

Nicht nur Der lügt, welcher wider sein Wissen redet, sondern erst recht Der, welcher wider sein Nichtwissen redet. Und so redet ihr von euch im Verkehre und belügt mit euch den Nachbar.

Also spricht der Narr: "der Umgang mit Menschen verdirbt den Charakter, sonderlich wenn man keinen hat."

Der Eine geht zum Nächsten, weil er sich sucht, und der Andre, weil er sich verlieren möchte. Eure schlechte Liebe zu euch selber macht euch aus der Einsamkeit ein Gefängniss.

Die Ferneren sind es, welche eure Liebe zum Nächsten bezahlen; und schon wenn ihr zu fünfen mit einander seid, muss immer ein sechster sterben.

Ich liebe auch eure Feste nicht: zu viel Schauspieler fand ich dabei, und auch die Zuschauer gebärdeten sich oft gleich Schauspielern.

Nicht den Nächsten lehre ich euch, sondern den Freund. Der Freund sei euch das Fest der Erde und ein Vorgefühl des Übermenschen.

Ich lehre euch den Freund und sein übervolles Herz. Aber man muss verstehn, ein Schwamm zu sein, wenn man von übervollen Herzen geliebt sein will.

Ich lehre euch den Freund, in dem die Welt fertig dasteht, eine Schale des Guten,—den schaffenden Freund, der immer eine fertige Welt zu verschenken hat.

Und wie ihm die Welt auseinander rollte, so rollt sie ihm wieder in Ringen zusammen, als das Werden des Guten durch das Böse, als das Werden der Zwecke aus dem Zufalle.

Die Zukunft und das Fernste sei dir die Ursache deines Heute: in deinem Freunde sollst du den Übermenschen als deine Ursache lieben.

Meine Brüder, zur Nächstenliebe rathe ich euch nicht: ich rathe euch zur Fernsten-Liebe.

Also sprach Zarathustra.

Von Wege des Schaffenden

Willst du, mein Bruder, in die Vereinsamung gehen? Willst du den Weg zu dir selber suchen? Zaudere noch ein Wenig und höre mich.

"Wer sucht, der geht leicht selber verloren. Alle Vereinsamung ist Schuld": also spricht die Heerde. Und du gehörtest lange zur Heerde.

Die Stimme der Heerde wird auch in dir noch tönen. Und wenn du sagen wirst "ich habe nicht mehr Ein Gewissen mit euch," so wird es eine Klage und ein Schmerz sein.

Siehe, diesen Schmerz selber gebar noch das Eine Gewissen: und dieses Gewissens letzter Schimmer glüht noch auf deiner Trübsal.

Aber du willst den Weg deiner Trübsal gehen, welches ist der Weg zu dir selber? So zeige mir dein Recht und deine Kraft dazu!

Bist du eine neue Kraft und ein neues Recht? Eine erste Bewegung? Ein aus sich rollendes Rad? Kannst du auch Sterne zwingen, dass sie um dich sich drehen?

Ach, es giebt so viel Lüsternheit nach Höhe! Es giebt so viel Krämpfe der Ehrgeizigen! Zeige mir, dass du keiner der Lüsternen und Ehrgeizigen bist!

Ach, es giebt so viel grosse Gedanken, die thun nicht mehr als ein Blasebalg: sie blasen auf und machen leerer.

Frei nennst du dich? Deinen herrschenden Gedanken will ich hören und nicht, dass du einem Joche entronnen bist.

Bist du ein Solcher, der einem Joche entrinnen durfte? Es giebt Manchen, der seinen letzten Werth wegwarf, als er seine Dienstbarkeit wegwarf.

Frei wovon? Was schiert das Zarathustra! Hell aber soll mir dein Auge künden: frei wozu?

Kannst du dir selber dein Böses und dein Gutes geben und deinen Willen über dich aufhängen wie ein Gesetz? Kannst du dir selber Richter sein und Rächer deines Gesetzes?

Furchtbar ist das Alleinsein mit dem Richter und Rächer des eignen Gesetzes. Also wird ein Stern hinausgeworfen in den öden Raum und in den eisigen Athem des Alleinseins.

Heute noch leidest du an den Vielen, du Einer: heute noch hast du deinen Muth ganz und deine Hoffnungen.

Aber einst wird dich die Einsamkeit müde machen, einst wird dein Stolz sich krümmen und dein Muth knirschen. Schreien wirst du einst "ich bin allein!"

Einst wirst du dein Hohes nicht mehr sehn und dein Niedriges allzunahe; dein Erhabnes selbst wird dich fürchten machen wie ein Gespenst. Schreien wirst du einst: "Alles ist falsch!"

Es giebt Gefühle, die den Einsamen tödten wollen; gelingt es ihnen nicht, nun, so müssen sie selber sterben! Aber vermagst du das, Mörder zu sein?

Kennst du, mein Bruder, schon das Wort "Verachtung"? Und die Qual deiner Gerechtigkeit, Solchen gerecht zu sein, die dich verachten?

Du zwingst Viele, über dich umzulernen; das rechnen sie dir hart an. Du kamst ihnen nahe und giengst doch vorüber: das verzeihen sie dir niemals.

Du gehst über sie hinaus: aber je höher du steigst, um so kleiner sieht dich das Auge des Neides. Am meisten aber wird der Fliegende gehasst.

"Wie wolltet ihr gegen mich gerecht sein!"—musst du sprechen—"ich erwähle mir eure Ungerechtigkeit als den mir zugemessnen Theil."

Ungerechtigkeit und Schmutz werfen sie nach dem Einsamen: aber, mein Bruder, wenn du ein Stern sein willst, so musst du ihnen desshalb nicht weniger leuchten!

Und hüte dich vor den Guten und Gerechten! Sie kreuzigen gerne Die, welche sich ihre eigne Tugend erfinden,—sie hassen den Einsamen.

Hüte dich auch vor der heiligen Einfalt! Alles ist ihr unheilig, was nicht einfältig ist; sie spielt auch gerne mit dem Feuer—der Scheiterhaufen.

Und hüte dich auch vor den Anfällen deiner Liebe! Zu schnell streckt der Einsame Dem die Hand entgegen, der ihm begegnet.

Manchem Menschen darfst du nicht die Hand geben, sondern nur die Tatze: und ich will, dass deine Tatze auch Krallen habe.

Aber der schlimmste Feind, dem du begegnen kannst, wirst du immer dir selber sein; du selber lauerst dir auf in Höhlen und Wäldern.

Einsamer, du gehst den Weg zu dir selber! Und an dir selber fuhrt dein Weg vorbei und an deinen sieben Teufeln!

Ketzer wirst du dir selber sein und Hexe und Wahrsager und Narr und Zweifler und Unheiliger und Bösewicht.

Verbrennen musst du dich wollen in deiner eignen Flamme: wie wolltest du neu werden, wenn du nicht erst Asche geworden bist!

Einsamer, du gehst den Weg des Schaffenden: einen Gott willst du dir schaffen aus deinen sieben Teufeln!

Einsamer, du gehst den Weg des Liebenden: dich selbst liebst du und desshalb verachtest du dich, wie nur Liebende verachten.

Schaffen will der Liebende, weil er verachtet! Was weiss Der von Liebe, der nicht gerade verachten musste, was er liebte!

Mit deiner Liebe gehe in deine Vereinsamung und mit deinem Schaffen, mein Bruder; und spät erst wird die Gerechtigkeit dir nachhinken.

Mit meinen Thränen gehe in deine Vereinsamung, mein Bruder. Ich liebe Den, der über sich selber hinaus schaffen will und so zu Grunde geht. —

Also sprach Zarathustra.

Von alten und jungen Weiblein

"Was schleichst du so scheu durch die Dämmerung, Zarathustra? Und was birgst du behutsam unter deinem Mantel?

Ist es ein Schatz, der dir geschenkt? Oder ein Kind, das dir geboren wurde? Oder gehst du jetzt selber auf den Wegen der Diebe, du Freund der Bösen?" —

Wahrlich, mein Bruder! sprach Zarathustra, es ist ein Schatz, der mir geschenkt wurde: eine kleine Wahrheit ist's, die ich trage.

Aber sie ist ungebärdig wie ein junges Kind; und wenn ich ihr nicht den Mund halte, so schreit sie überlaut.

Als ich heute allein meines Weges gieng, zur Stunde, wo die Sonne sinkt, begegnete mir ein altes Weiblein und redete also zu meiner Seele:

"Vieles sprach Zarathustra auch zu uns Weibern, doch nie sprach er uns über das Weib."

Und ich entgegnete ihr: "über das Weib soll man nur zu Männern reden."

"Rede auch zu mir vom Weibe," sprach sie; "ich bin alt genug, um es gleich wieder zu vergessen."

Und ich willfahrte dem alten Weiblein und sprach also zu ihm:

Alles am Weibe ist ein Räthsel, und Alles am Weibe hat Eine Lösung: sie heisst Schwangerschaft.

Der Mann ist für das Weib ein Mittel: der Zweck ist immer das Kind. Aber was ist das Weib für den Mann?

Zweierlei will der ächte Mann: Gefahr und Spiel. Desshalb will er das Weib, als das gefährlichste Spielzeug.

Der Mann soll zum Kriege erzogen werden und das Weib zur Erholung des Kriegers: alles Andre ist Thorheit.

Allzusüsse Früchte—die mag der Krieger nicht. Darum mag er das Weib; bitter ist auch noch das süsseste Weib.

Besser als ein Mann versteht das Weib die Kinder, aber der Mann ist kindlicher als das Weib.

Im ächten Manne ist ein Kind versteckt: das will spielen. Auf, ihr Frauen, so entdeckt mir doch das Kind im Manne!

Ein Spielzeug sei das Weib, rein und fein, dem Edelsteine gleich, bestrahlt von den Tugenden einer Welt, welche noch nicht da ist.

Der Strahl eines Sternes glänze in eurer Liebe! Eure Hoffnung heisse: "möge ich den Übermenschen gebären!"

In eurer Liebe sei Tapferkeit! Mit eurer Liebe sollt ihr auf Den losgehn, der euch Furcht einflösst!

In eurer Liebe sei eure Ehre! Wenig versteht sich sonst das Weib auf Ehre. Aber diess sei eure Ehre, immer mehr zu lieben, als ihr geliebt werdet, und nie die Zweiten zu sein.

Der Mann fürchte sich vor dem Weibe, wenn es liebt: da bringt es jedes Opfer, und jedes andre Ding gilt ihm ohne Werth.

Der Mann fürchte sich vor dem Weibe, wenn es hasst: denn der Mann ist im Grunde der Seele nur böse, das Weib aber ist dort schlecht.

Wen hasst das Weib am meisten?— Also sprach das Eisen zum Magneten: "ich hasse dich am meisten, weil du anziehst, aber nicht stark genug bist, an dich zu ziehen."

Das Glück des Mannes heisst: ich will. Das Glück des Weibes heisst: er will.

"Siehe, jetzt eben ward die Welt vollkommen!"—also denkt ein jedes Weib, wenn es aus ganzer Liebe gehorcht.

Und gehorchen muss das Weib und eine Tiefe finden zu seiner Oberfläche. Oberfläche ist des Weibes Gemüth, eine bewegliche stürmische Haut auf einem seichten Gewässer.

Des Mannes Gemüth aber ist tief, sein Strom rauscht in unterirdischen Höhlen: das Weib ahnt seine Kraft, aber begreift sie nicht. —

Da entgegnete mir das alte Weiblein: "Vieles Artige sagte Zarathustra und sonderlich für Die, welche jung genug dazu sind.

Seltsam ist's, Zarathustra kennt wenig die Weiber, und doch hat er über sie Recht! Geschieht diess desshalb, weil beim Weibe kein Ding unmöglich ist?

Und nun nimm zum Danke eine kleine Wahrheit! Bin ich doch alt genug für sie!

Wickle sie ein und halte ihr den Mund: sonst schreit sie überlaut, diese kleine Wahrheit."

"Gieb mir, Weib, deine kleine Wahrheit!" sagte ich. Und also sprach das alte Weiblein:

"Du gehst zu Frauen? Vergiss die Peitsche nicht!" —

Also sprach Zarathustra.

Von Biss der Natter

Eines Tages war Zarathustra unter einem Feigenbaume eingeschlafen, da es heiss war, und hatte seine Arme über das Gesicht gelegt. Da kam eine Natter und biss ihn in den Hals, so dass Zarathustra vor Schmerz aufschrie. Als er den Arm vom Gesicht genommen hatte, sah er die Schlange an: da erkannte sie die Augen Zarathustra's, wand sich ungeschickt und wollte davon. "Nicht doch," sprach Zarathustra; "noch nahmst du meinen Dank nicht an! Du wecktest mich zur Zeit, mein Weg ist noch lang." "Dein Weg ist noch kurz," sagte die Natter traurig; "mein Gift tödtet." Zarathustra lächelte. "Wann starb wohl je ein Drache am Gift einer Schlange?"—sagte er. "Aber nimm dein Gift zurück! Du bist nicht reich genug, es mir zu schenken." Da fiel ihm die Natter von Neuem um den Hals und leckte ihm seine Wunde.

Als Zarathustra diess einmal seinen Jüngern erzählte, fragten sie: "Und was, oh Zarathustra, ist die Moral deiner Geschichte?" Zarathustra antwortete darauf also:

"Den Vernichter der Moral heissen mich die Guten und Gerechten: meine Geschichte ist unmoralisch. —

So ihr aber einen Feind habt, so vergeltet ihm nicht Böses mit Gutem: denn das würde beschämen. Sondern beweist, dass er euch etwas Gutes angethan hat.

Und lieber zürnt noch, als dass ihr beschämt! Und wenn euch geflucht wird, so gefällt es mir nicht, dass ihr dann segnen wollt. Lieber ein Wenig mitfluchen!

Und geschah euch ein grosses Unrecht, so thut mir geschwind fünf kleine dazu! Grässlich ist Der anzusehn, den allein das Unrecht drückt.

Wusstet ihr diess schon? Getheiltes Unrecht ist halbes Recht. Und Der soll das Unrecht auf sich nehmen, der es tragen kann!

Eine kleine Rache ist menschlicher, als gar keine Rache. Und wenn die Strafe nicht auch ein Recht und eine Ehre ist für den Übertretenden, so mag ich auch euer Strafen nicht.

Vornehmer ist's, sich Unrecht zu geben als Recht zu behalten, sonderlich wenn man Recht hat. Nur muss man reich genug dazu sein.

Ich mag eure kalte Gerechtigkeit nicht; und aus dem Auge eurer Richter blickt mir immer der Henker und sein kaltes Eisen.

Sagt, wo findet sich die Gerechtigkeit, welche Liebe mit sehenden Augen ist?

So erfindet mir doch die Liebe, welche nicht nur alle Strafe, sondern auch alle Schuld trägt!

So erfindet mir doch die Gerechtigkeit, die Jeden freispricht, ausgenommen den Richtenden!

Wollt ihr auch diess noch hören? An Dem, der von Grund aus gerecht sein will, wird auch noch die Lüge zur Menschen-Freundlichkeit.

Aber wie wollte ich gerecht sein von Grund aus! Wie kann ich Jedem das Seine geben! Diess sei mir genug: ich gebe Jedem das Meine.

Endlich, meine Brüder, hütet euch Unrecht zu thun allen Einsiedlern! Wie könnte ein Einsiedler vergessen! Wie könnte er vergelten!

Wie ein tiefer Brunnen ist ein Einsiedler. Leicht ist es, einen Stein hineinzuwerfen; sank er aber bis zum Grunde, sagt, wer will ihn wieder hinausbringen?

Hütet euch, den Einsiedler zu beleidigen! Thatet ihr's aber, nun, so tödtet ihn auch noch!"

Also sprach Zarathustra.

Von Kind und Ehe

Ich habe eine Frage für dich allein, mein Bruder: wie ein Senkblei werfe ich diese Frage in deine Seele, dass ich wisse, wie tief sie sei.

Du bist jung und wünschest dir Kind und Ehe. Aber ich frage dich: bist du ein Mensch, der ein Kind sich wünschen darf?

Bist du der Siegreiche, der Selbstbezwinger, der Gebieter der Sinne, der Herr deiner Tugenden? Also frage ich dich.

Oder redet aus deinem Wunsche das Thier und die Nothdurft? Oder Vereinsamung? Oder Unfriede mit dir?

Ich will, dass dein Sieg und deine Freiheit sich nach einem Kinde sehne. Lebendige Denkmale sollst du bauen deinem Siege und deiner Befreiung.

Über dich sollst du hinausbauen. Aber erst musst du mir selber gebaut sein, rechtwinklig an Leib und Seele.

Nicht nur fort sollst du dich pflanzen, sondern hinauf! Dazu helfe dir der Garten der Ehe!

Einen höheren Leib sollst du schaffen, eine erste Bewegung, ein aus sich rollendes Rad,—einen Schaffenden sollst du schaffen.

Ehe: so heisse ich den Willen zu Zweien, das Eine zu schaffen, das mehr ist, als die es schufen. Ehrfurcht vor einander nenne ich Ehe als vor den Wollenden eines solchen Willens.

Diess sei der Sinn und die Wahrheit deiner Ehe. Aber Das, was die Viel-zu-Vielen Ehe nennen, diese Überflüssigen,—ach, wie nenne ich das?

Ach, diese Armuth der Seele zu Zweien! Ach, dieser Schmutz der Seele zu Zweien! Ach diess erbärmliche Behagen zu Zweien!

Ehe nennen sie diess Alles; und sie sagen, ihre Ehen seien im Himmel geschlossen.

Nun, ich mag ihn nicht, diesen Himmel der Überflüssigen! Nein, ich mag sie nicht, diese im himmlischen Netz verschlungenen Thiere!

Ferne bleibe mir auch der Gott, der heranhinkt, zu segnen, was er nicht zusammenfügte!

Lacht mir nicht über solche Ehen! Welches Kind hätte nicht Grund, über seine Eltern zu weinen?

Würdig schien mir dieser Mann und reif für den Sinn der Erde: aber als ich sein Weib sah, schien mir die Erde ein Haus für Unsinnige.

Ja, ich wollte, dass die Erde in Krämpfen bebte, wenn sich ein Heiliger und eine Gans mit einander paaren.

Dieser gieng wie ein Held auf Wahrheiten aus und endlich erbeutete er sich eine kleine geputzte Lüge. Seine Ehe nennt er's.

Jener war spröde im Verkehre und wählte wählerisch. Aber mit Einem Male verdarb er für alle Male seine Gesellschaft: seine Ehe nennt er's.

Jener suchte eine Magd mit den Tugenden eines Engels. Aber mit Einem Male wurde er die Magd eines Weibes, und nun thäte es Noth, dass er darüber noch zum Engel werde.

Sorgsam fand ich jetzt alle Käufer, und Alle haben listige Augen. Aber seine Frau kauft auch der Listigste noch im Sack.

Viele kurze Thorheiten—das heisst bei euch Liebe. Und eure Ehe macht vielen kurzer Thorheiten ein Ende, als Eine lange Dummheit.

Eure Liebe zum Weibe und des Weibes Liebe zum Manne: ach, möchte sie doch Mitleiden sein mit leidenden und verhüllten Göttern! Aber zumeist errathen zwei Thiere einander.

Aber auch noch eure beste Liebe ist nur ein verzücktes Gleichniss und eine schmerzhafte Gluth. Eine Fackel ist sie, die euch zu höheren Wegen leuchten soll.

Über euch hinaus sollt ihr einst lieben! So lernt erst lieben! Und darum musstet ihr den bittern Kelch eurer Liebe trinken.

Bitterniss ist im Kelch auch der besten Liebe: so macht sie Sehnsucht zum Übermenschen, so macht sie Durst dir, dem Schaffenden!

Durst dem Schaffenden, Pfeil und Sehnsucht zum Übermenschen: sprich, mein Bruder, ist diess dein Wille zur Ehe?

Heilig heisst mir solch ein Wille und solche Ehe. —

Also sprach Zarathustra.

Von freien Tode

Viele sterben zu spät, und Einige sterben zu früh. Noch klingt fremd die Lehre: "stirb zur rechten Zeit!"

Stirb zur rechten Zeit: also lehrt es Zarathustra.

Freilich, wer nie zur rechten Zeit lebt, wie sollte der je zur rechten Zeit sterben? Möchte er doch nie geboren sein!— Also rathe ich den Überflüssigen.

Aber auch die Überflüssigen thun noch wichtig mit ihrem Sterben, und auch die hohlste Nuss will noch geknackt sein.

Wichtig nehmen Alle das Sterben: aber noch ist der Tod kein Fest. Noch erlernten die Menschen nicht, wie man die schönsten Feste weiht.

Den vollbringenden Tod zeige ich euch, der den Lebenden ein Stachel und ein Gelöbniss wird.

Seinen Tod stirbt der Vollbringende, siegreich, umringt von Hoffenden und Gelobenden.

Also sollte man sterben lernen; und es sollte kein Fest geben, wo ein solcher Sterbender nicht der Lebenden Schwüre weihte!

Also zu sterben ist das Beste; das Zweite aber ist: im Kampfe zu sterben und eine grosse Seele zu verschwenden.

Aber dem Kämpfenden gleich verhasst wie dem Sieger ist euer grinsender Tod, der heranschleicht wie ein Dieb—und doch als Herr kommt.

Meinen Tod lobe ich euch, den freien Tod, der mir kommt, weil ich will.

Und wann werde ich wollen?— Wer ein Ziel hat und einen Erben, der will den Tod zur rechten Zeit für Ziel und Erben.

Und aus Ehrfurcht vor Ziel und Erben wird er keine dürren Kränze mehr im Heiligthum des Lebens aufhängen.

Wahrlich, nicht will ich den Seildrehern gleichen: sie ziehen ihren Faden in die Länge und gehen dabei selber immer rückwärts.

Mancher wird auch für seine Wahrheiten und Siege zu alt; ein zahnloser Mund hat nicht mehr das Recht zu jeder Wahrheit.

Und Jeder, der Ruhm haben will, muss sich bei Zeiten von der Ehre verabschieden und die schwere Kunst üben, zur rechten Zeit zu—gehn.

Man muss aufhören, sich essen zu lassen, wenn man am besten schmeckt: das wissen Die, welche lange geliebt werden wollen.

Saure Äpfel giebt es freilich, deren Loos will, dass sie bis auf den letzten Tag des Herbstes warten: und zugleich werden sie reif, gelb und runzelig.

Andern altert das Herz zuerst und Andern der Geist. Und Einige sind greis in der Jugend: aber spät jung erhält lang jung.

Manchem missräth das Leben: ein Giftwurm frisst sich ihm an's Herz. So möge er zusehn, dass ihm das Sterben um so mehr gerathe.

Mancher wird nie süss, er fault im Sommer schon. Feigheit ist es, die ihn an seinem Aste festhält.

Viel zu Viele leben und viel zu lange hängen sie an ihren Ästen. Möchte ein Sturm kommen, der all diess Faule und Wurmfressne vom Baume schüttelt!

Möchten Prediger kommen des schnellen Todes! Das wären mir die rechten Stürme und Schüttler an Lebensbäumen Aber ich höre nur den langsamen Tod predigen und Geduld mit allem "Irdischen."

Ach, ihr predigt Geduld mit dem Irdischen? Dieses Irdische ist es, das zu viel Geduld mit euch hat, ihr Lästermäuler!

Wahrlich, zu früh starb jener Hebräer, den die Prediger des langsamen Todes ehren: und Vielen ward es seitdem zum Verhängniss, dass er zu früh starb.

Noch kannte er nur Thränen und die Schwermuth des Hebräers, sammt dem Hasse der Guten und Gerechten,—der Hebräer Jesus: da überfiel ihn die Sehnsucht zum Tode.

Wäre er doch in der Wüste geblieben und ferne von den Guten und Gerechten! Vielleicht hätte er leben gelernt und die Erde lieben gelernt—und das Lachen dazu!

Glaubt es mir, meine Brüder! Er starb zu früh; er selber hätte seine Lehre widerrufen, wäre er bis zu meinem Alter gekommen! Edel genug war er zum Widerrufen!

Aber ungereift war er noch. Unreif liebt der Jüngling und unreif hasst er auch Mensch und Erde. Angebunden und schwer ist ihm noch Gemüth und Geistesflügel.

Aber im Manne ist mehr Kind als im Jünglinge, und weniger Schwermuth: besser versteht er sich auf Tod und Leben.

Frei zum Tode und frei im Tode, ein heiliger Nein-sager, wenn es nicht Zeit mehr ist zum Ja: also versteht er sich auf Tod und Leben.

Dass euer Sterben keine Lästerung sei auf Mensch und Erde, meine Freunde: das erbitte ich mir von dem Honig eurer Seele.

In eurem Sterben soll noch euer Geist und eure Tugend glühn, gleich einem Abendroth um die Erde: oder aber das Sterben ist euch schlecht gerathen.

Also will ich selber sterben, dass ihr Freunde um meinetwillen die Erde mehr liebt; und zur Erde will ich wieder werden, dass ich in Der Ruhe habe, die mich gebar.

Wahrlich, ein Ziel hatte Zarathustra, er warf seinen Ball: nun seid ihr Freunde meines Zieles Erbe, euch werfe ich den goldenen Ball zu.

Lieber als Alles sehe ich euch, meine Freunde, den goldenen Ball werfen! Und so verziehe ich noch ein Wenig auf Erden: verzeiht es mir!

Also sprach Zarathustra.

Von der schenkenden Tugend

1

Als Zarathustra von der Stadt Abschied genommen hatte, welcher sein Herz zugethan war und deren Name lautet: "die bunte Kuh"—folgten ihm Viele, die sich seine Jünger nannten und gaben ihm das Geleit. Also kamen sie an einen Kreuzweg: da sagte ihnen Zarathustra, dass er nunmehr allein gehen wolle; denn er war ein Freund des Alleingehens. Seine Jünger aber reichten ihm zum Abschiede einen Stab, an dessen goldnem Griffe sich eine Schlange um die Sonne ringelte. Zarathustra freute sich des Stabes und stützte sich darauf; dann sprach er also zu seinen Jüngern.

Sagt mir doch: wie kam Gold zum höchsten Werthe? Darum, dass es ungemein ist und unnützlich und leuchtend und mild im Glanze; es schenkt sich immer.

Nur als Abbild der höchsten Tugend kam Gold zum höchsten Werthe. Goldgleich leuchtet der Blick dem Schenkenden. Goldes-Glanz schliesst Friede zwischen Mond und Sonne.

Ungemein ist die höchste Tugend und unnützlich, leuchtend ist sie und mild im Glanze: eine schenkende Tugend ist die höchste Tugend.

Wahrlich, ich errathe euch wohl, meine Jünger: ihr trachtet, gleich mir, nach der schenkenden Tugend. Was hättet ihr mit Katzen und Wölfen gemeinsam?

Das ist euer Durst, selber zu Opfern und Geschenken zu werden: und darum habt ihr den Durst, alle Reichthümer in euren Seele zu häufen.

Unersättlich trachtet eure Seele nach Schätzen und Kleinodien, weil eure Tugend unersättlich ist im Verschenken-Wollen.

Ihr zwingt alle Dinge zu euch und in euch, dass sie aus eurem Borne zurückströmen sollen als die Gaben eurer Liebe.

Wahrlich, zum Räuber an allen Werthen muss solche schenkende Liebe werden; aber heil und heilig heisse ich diese Selbstsucht.

Eine andre Selbstsucht giebt es, eine allzuarme, eine hungernde, die immer stehlen will, jene Selbstsucht der Kranken, die kranke Selbstsucht.

Mit dem Auge des Diebes blickt sie auf alles Glänzende; mit der Gier des Hungers misst sie Den, der reich zu essen hat; und immer schleicht sie um den Tisch der Schenkenden.

Krankheit redet aus solcher Begierde und unsichtbare Entartung; von siechem Leibe redet die diebische Gier dieser Selbstsucht.

Sagt mir, meine Brüder: was gilt uns als Schlechtes und Schlechtestes? Ist es nicht Entartung?— Und auf Entartung rathen wir immer, wo die schenkende Seele fehlt.

Aufwärts geht unser Weg, von der Art hinüber zur Über-Art. Aber ein Grauen ist uns der entartende Sinn, welcher spricht: "Alles für mich."

Aufwärts fliegt unser Sinn: so ist er ein Gleichniss unsres Leibes, einer Erhöhung Gleichniss. Solcher Erhöhungen Gleichnisse sind die Namen der Tugenden.

Also geht der Leib durch die Geschichte, ein Werdender und ein Kämpfender. Und der Geist—was ist er ihm? Seiner Kämpfe und Siege Herold, Genoss und Wiederhall.

Gleichnisse sind alle Namen von Gut und Böse: sie sprechen nicht aus, sie winken nur. Ein Thor, welcher von ihnen Wissen will!

Achtet mir, meine Brüder, auf jede Stunde, wo euer Geist in Gleichnissen reden will: da ist der Ursprung eurer Tugend.

Erhöht ist da euer Leib und auferstanden; mit seiner Wonne entzückt er den Geist, dass er Schöpfer wird und Schätzer und Liebender und aller Dinge Wohlthäter.

Wenn euer Herz breit und voll wallt, dem Strome gleich, ein Segen und eine Gefahr den Anwohnenden: da ist der Ursprung eurer Tugend.

Wenn ihr erhaben seid über Lob und Tadel, und euer Wille allen Dingen befehlen will, als eines Liebenden Wille: da ist der Ursprung eurer Tugend.

Wenn ihr das Angenehme verachtet und das weiche Bett, und von den Weichlichen euch nicht weit genug betten könnt: da ist der Ursprung eurer Tugend.

Wenn ihr Eines Willens Wollende seid, und diese Wende aller Noth euch Nothwendigkeit heisst: da ist der Ursprung eurer Tugend.

Wahrlich, ein neues Gutes und Böses ist sie! Wahrlich, ein neues tiefes Rauschen und eines neuen Quelles Stimme!

Macht ist sie, diese neue Tugend; ein herrschender Gedanke ist sie und um ihn eine kluge Seele: eine goldene Sonne und um sie die Schlange der Erkenntniss.

2

Hier schwieg Zarathustra eine Weile und sah mit Liebe auf seine Jünger. Dann fuhr er also fort zu reden:—und seine Stimme hatte sich verwandelt.

Bleibt mir der Erde treu, meine Brüder, mit der Macht eurer Tugend! Eure schenkende Liebe und eure Erkenntniss diene dem Sinn der Erde! Also bitte und beschwöre ich euch.

Lasst sie nicht davon fliegen vom Irdischen und mit den Flügeln gegen ewige Wände schlagen! Ach, es gab immer so viel verflogene Tugend!

Führt, gleich mir, die verflogene Tugend zur Erde zurück—ja, zurück zu Leib und Leben: dass sie der Erde ihren Sinn gebe, einen Menschen-Sinn!

Hundertfältig verflog und vergriff sich bisher so Geist wie Tugend. Ach, in unserm Leibe wohnt jetzt noch all dieser Wahn und Fehlgriff: Leib und Wille ist er da geworden.

Hundertfältig versuchte und verirrte sich bisher so Geist wie Tugend. Ja, ein Versuch war der Mensch. Ach, viel Unwissen und Irrthum ist an uns Leib geworden!

Nicht nur die Vernunft von Jahrtausenden—auch ihr Wahnsinn bricht an uns aus. Gefährlich ist es, Erbe zu sein.

Noch kämpfen wir Schritt um Schritt mit dem Riesen Zufall, und über der ganzen Menschheit waltete bisher noch der Unsinn, der Ohne-Sinn.

Euer Geist und eure Tugend diene dem Sinn der Erde, meine Brüder: und aller Dinge Werth werde neu von euch gesetzt! Darum sollt ihr Kämpfende sein! Darum sollt ihr Schaffende sein!

Wissend reinigt sich der Leib; mit Wissen versuchend erhöht er sich; dem Erkennenden heiligen sich alle Triebe; dem Erhöhten wird die Seele fröhlich.

Arzt, hilf dir selber: so hilfst du auch deinem Kranken noch. Das sei seine beste Hülfe, dass er Den mit Augen sehe, der sich selber heil macht.

Tausend Pfade giebt es, die nie noch gegangen sind; tausend Gesundheiten und verborgene Eilande des Lebens. Unerschöpft und unentdeckt ist immer noch Mensch und Menschen-Erde.

Wachet und horcht, ihr Einsamen! Von der Zukunft her kommen Winde mit heimlichem Flügelschlagen; und an feine Ohren ergeht gute Botschaft.

Ihr Einsamen von heute, ihr Ausscheidenden, ihr sollt einst ein Volk sein: aus euch, die ihr euch selber auswähltet, soll ein auserwähltes Volk erwachsen:—und aus ihm der Übermensch.

Wahrlich, eine Stätte der Genesung soll noch die Erde werden! Und schon liegt ein neuer Geruch um sie, ein Heil bringender,—und eine neue Hoffnung!

3

Als Zarathustra diese Worte gesagt hatte, schwieg er, wie Einer, der nicht sein letztes Wort gesagt hat; lange wog er den Stab zweifelnd in seiner Hand. Endlich sprach er also:—und seine Stimme hatte sich verwandelt.

Allein gehe ich nun, meine Jünger! Auch ihr geht nun davon und allein! So will ich es.

Wahrlich, ich rathe euch: geht fort von mir und wehrt euch gegen Zarathustra! Und besser noch: schämt euch seiner! Vielleicht betrog er euch.

Der Mensch der Erkenntniss muss nicht nur seine Feinde lieben, sondern auch seine Freunde hassen können.

Man vergilt einem Lehrer schlecht, wenn man immer nur der Schüler bleibt. Und warum wollt ihr nicht an meinem Kranze rupfen?

Ihr verehrt mich; aber wie, wenn eure Verehrung eines Tages umfällt? Hütet euch, dass euch nicht eine Bildsäule erschlage!

Ihr sagt, ihr glaubt an Zarathustra? Aber was liegt an Zarathustra! Ihr seid meine Gläubigen: aber was liegt an allen Gläubigen!

Ihr hattet euch noch nicht gesucht: da fandet ihr mich. So thun alle Gläubigen; darum ist es so wenig mit allem Glauben.

Nun heisse ich euch, mich verlieren und euch finden; und erst, wenn ihr mich Alle verleugnet habt, will ich euch wiederkehren.

Wahrlich, mit andern Augen, meine Brüder, werde ich mir dann meine Verlorenen suchen; mit einer anderen Liebe werde ich euch dann lieben.

Und einst noch sollt ihr mir Freunde geworden sein und Kinder Einer Hoffnung: dann will ich zum dritten Male bei euch sein, dass ich den grossen Mittag mit euch feiere.

Und das ist der grosse Mittag, da der Mensch auf der Mitte seiner Bahn steht zwischen Thier und Übermensch und seinen Weg zum Abende als seine höchste Hoffnung feiert: denn es ist der Weg zu einem neuen Morgen.

Alsda wird sich der Untergehende selber segnen, dass er ein Hinübergehender sei; und die Sonne seiner Erkenntniss wird ihm im Mittage stehn.

"Todt sind alle Götter: nun wollen wir, dass der Übermensch lebe."—diess sei einst am grossen Mittage unser letzter Wille! —

Also sprach Zarathustra.

Zweiter Teil

"— und erst, wenn ihr mich Alle verleugnet habt, will ich euch wiederkehren.
Wahrlich, mit andern Augen, meine Brüder, werde ich mir dann meine Verlorenen suchen; mit einer andern Liebe werde ich euch dann lieben."
Zarathustra, von der schenkenden Tugend.

Das Kind mit dem Spiegel

Hierauf gieng Zarathustra wieder zurück in das Gebirge und in die Einsamkeit seiner Höhle und entzog sich den Menschen: wartend gleich einem Säemann, der seinen Samen ausgeworfen hat. Seine Seele aber wurde voll von Ungeduld und Begierde nach Denen, welche er liebte: denn er hatte ihnen noch Viel zu geben. Diess nämlich ist das Schwerste, aus Liebe die offne Hand schliessen und als Schenkender die Scham bewahren.

Also vergiengen dem Einsamen Monde und Jahre; seine Weisheit aber wuchs und machte ihm Schmerzen durch ihre Fülle.

Eines Morgens aber wachte er schon vor der Morgenröthe auf, besann sich lange auf seinem Lager und sprach endlich zu seinem Herzen:

"Was erschrak ich doch so in meinem Traume, dass ich aufwachte? Trat nicht ein Kind zu mir, das einen Spiegel trug?

'Oh Zarathustra'—sprach das Kind zu mir—'schaue Dich an im Spiegel!'

Aber als ich in den Spiegel schaute, da schrie ich auf, und mein Herz war erschüttert: denn nicht mich sahe ich darin, sondern eines Teufels Fratze und Hohnlachen.

Wahrlich, allzugut verstehe ich des Traumes Zeichen und Mahnung: meine Lehre ist in Gefahr, Unkraut will Weizen heissen!

Meine Feinde sind mächtig worden und haben meiner Lehre Bildniss entstellt, also, dass meine Liebsten sich der Gaben schämen müssen, die ich ihnen gab.

Verloren giengen mir meine Freunde; die Stunde kam mir, meine Verlornen zu suchen!" —

Mit diesen Worten sprang Zarathustra auf, aber nicht wie ein Geängstigter, der nach Luft sucht, sondern eher wie ein Seher und Sänger, welchen der Geist anfällt. Verwundert sahen sein Adler und seine Schlange auf ihn hin: denn gleich dem Morgenrothe lag ein kommendes Glück auf seinem Antlitze.

Was geschah mir doch, meine Thiere?—sagte Zarathustra. Bin ich nicht verwandelt! Kam mir nicht die Seligkeit wie ein Sturmwind?

Thöricht ist mein Glück und Thörichtes wird es reden: zu jung noch ist es—so habt Geduld mit ihm!

Verwundet bin ich von meinem Glücke: alle Leidenden sollen mir Arzte sein!

Zu meinen Freunden darf ich wieder hinab und auch zu meinen Feinden! Zarathustra darf wieder reden und schenken und Lieben das Liebste thun!

Meine ungeduldige Liebe fliesst über in Strömen, abwärts, nach Aufgang und Niedergang. Aus schweigsamem Gebirge und Gewittern des Schmerzes rauscht meine Seele in die Thäler.

Zu lange sehnte ich mich und schaute in die Ferne. Zu lange gehörte ich der Einsamkeit: so verlernte ich das Schweigen.

Mund bin ich worden ganz und gar, und Brausen eines Bachs aus hohen Felsen: hinab will ich meine Rede stürzen in die Thäler.

Und mag mein Strom der Liebe in Unwegsames stürzen! Wie sollte ein Strom nicht endlich den Weg zum Meere finden!

Wohl ist ein See in mir, ein einsiedlerischer, selbstgenugsamer; aber mein Strom der Liebe reisst ihn mit sich hinab—zum Meere!

Neue Wege gehe ich, eine neue Rede kommt mir; müde wurde ich, gleich allen Schaffenden, der alten Zungen. Nicht will mein Geist mehr auf abgelaufnen Sohlen wandeln.

Zu langsam läuft mir alles Reden:—in deinen Wagen springe ich, Sturm! Und auch dich will ich noch peitschen mit meiner Bosheit!

Wie ein Schrei und ein jauchzen will ich über weite Meere hinfahren, bis ich die glückseligen Inseln finde, wo meine Freunde weilen:—

Und meine Feinde unter ihnen! Wie liebe ich nun jeden, zu dem ich nur reden darf! Auch meine Feinde gehören zu meiner Seligkeit.

Und wenn ich auf mein wildestes Pferd steigen will, so hilft mir mein Speer immer am besten hinauf: der ist meines Fusses allzeit bereiter Diener:—

Der Speer, den ich gegen meine Feinde schleudere! Wie danke ich es meinen Feinden, dass ich endlich ihn schleudern darf!

Zu gross war die Spannung meiner Wolke: zwischen Gelächtern der Blitze will ich Hagelschauer in die Tiefe werfen.

Gewaltig wird sich da meine Brust heben, gewaltig wird sie ihren Sturm über die Berge hinblasen: so kommt ihr Erleichterung.

Wahrlich, einem Sturme gleich kommt mein Glück und meine Freiheit! Aber meine Feinde sollen glauben, der Böse rase über ihren Häuptern.

Ja, auch ihr werdet erschreckt sein, meine Freunde, ob meiner wilden Weisheit; und vielleicht flieht ihr davon sammt meinen Feinden.

Ach, dass ich's verstünde, euch mit Hirtenflöten zurück zu locken! Ach, dass meine Löwin Weisheit zärtlich brüllen lernte! Und Vieles lernten wir schon mit einander!

Meine wilde Weisheit wurde trächtig auf einsamen Bergen; auf rauhen Steinen gebar sie ihr Junges, Jüngstes.

Nun läuft sie närrisch durch die harte Wüste und sucht und sucht nach sanftem Rasen—meine alte wilde Weisheit!

Auf eurer Herzen sanften Rasen, meine Freunde!—auf eure Liebe möchte sie ihr Liebstes betten!

Also sprach Zarathustra.

Auf den glückseligen Inseln

Die Feigen fallen von den Bäumen, sie sind gut und süss; und indem sie fallen, reisst ihnen die rothe Haut. Ein Nordwind bin ich reifen Feigen.

Also, gleich Feigen, fallen euch diese Lehren zu, meine Freunde: nun trinkt ihren Saft und ihr süsses Fleisch! Herbst ist es umher und reiner Himmel und Nachmittag.

Seht, welche Fülle ist um uns! Und aus dem Überflusse heraus ist es schön hinaus zu blicken auf ferne Meere.

Einst sagte man Gott, wenn man auf ferne Meere blickte; nun aber lehrte ich euch sagen: Übermensch.

Gott ist eine Muthmaassung; aber ich will, dass euer Muthmaassen nicht weiter reiche, als euer schaffender Wille.

Könntet ihr einen Gott schaffen?— So schweigt mir doch von allen Göttern! Wohl aber könntet ihr den Übermenschen schaffen.

Nicht ihr vielleicht selber, meine Brüder! Aber zu Vätern und Vorfahren könntet ihr euch umschaffen des Übermenschen: und Diess sei euer bestes Schaffen! —

Gott ist eine Muthmaassung: aber ich will, dass euer Muthmaassen begrenzt sei in der Denkbarkeit.

Könntet ihr einen Gott denken?— Aber diess bedeute euch Wille zur Wahrheit, dass Alles verwandelt werde in Menschen-Denkbares, Menschen-Sichtbares, Menschen-Fühlbares! Eure eignen Sinne sollt ihr zu Ende denken!

Und was ihr Welt nanntet, das soll erst von euch geschaffen werden: eure Vernunft, euer Bild, euer Wille, eure Liebe soll es selber werden! Und wahrlich, zu eurer Seligkeit, ihr Erkennenden!

Und wie wolltet ihr das Leben ertragen ohne diese Hoffnung, ihr Erkennenden? Weder in's Unbegreifliche dürftet ihr eingeboren sein, noch in's Unvernünftige.

Aber dass ich euch ganz mein Herz offenbare, ihr Freunde: wenn es Götter gäbe, wie hielte ich's aus, kein Gott zu sein! Also giebt es keine Götter.

Wohl zog ich den Schluss; nun aber zieht er mich. —

Gott ist eine Muthmaassung: aber wer tränke alle Qual dieser Muthmaassung, ohne zu sterben? Soll dem Schaffenden sein Glaube genommen sein und dem Adler sein Schweben in Adler-Fernen?

Gott ist ein Gedanke, der macht alles Gerade krumm und Alles, was steht, drehend. Wie? Die Zeit wäre hinweg, und alles Vergängliche nur Lüge?

Diess zu denken ist Wirbel und Schwindel menschlichen Gebeinen und noch dem Magen ein Erbrechen: wahrlich, die drehende Krankheit heisse ich's, Solches zu muthmaassen.

Böse heisse ich's und menschenfeindlich: all diess Lehren vom Einen und Vollen und Unbewegten und Satten und Unvergänglichen!

Alles Unvergängliche—das ist nur ein Gleichniss! Und die Dichter lügen zuviel. —

Aber von Zeit und Werden sollen die besten Gleichnisse reden: ein Lob sollen sie sein und eine Rechtfertigung aller Vergänglichkeit!

Schaffen—das ist die grosse Erlösung vom Leiden, und des Lebens Leichtwerden. Aber dass der Schaffende sei, dazu selber thut Leid noth und viel Verwandelung.

Ja, viel bitteres Sterben muss in eurem Leben sein, ihr Schaffenden! Also seid ihr Fürsprecher und Rechtfertiger aller Vergänglichkeit.

Dass der Schaffende selber das Kind sei, das neu geboren werde, dazu muss er auch die Gebärerin sein wollen und der Schmerz der Gebärerin.

Wahrlich, durch hundert Seelen gieng ich meinen Weg und durch hundert Wiegen und Geburtswehen. Manchen Abschied nahm ich schon, ich kenne die herzbrechenden letzten Stunden.

Aber so will's mein schaffender Wille, mein Schicksal. Oder, dass ich's euch redlicher sage: solches Schicksal gerade—will mein Wille.

Alles Fühlende leidet an mir und ist in Gefängnissen: aber mein Wollen kommt mir stets als mein Befreier und Freudebringer.

Wollen befreit: das ist die wahre Lehre von Wille und Freiheit—so lehrt sie euch Zarathustra.

Nicht-mehr-wollen und Nicht-mehr-schätzen und Nicht-mehr-schaffen! ach, dass diese grosse Müdigkeit mir stets ferne bleibe!

Auch im Erkennen fühle ich nur meines Willens Zeuge- und Werde-Lust; und wenn Unschuld in meiner Erkenntniss ist, so geschieht diess, weil Wille zur Zeugung in ihr ist.

Hinweg von Gott und Göttem lockte mich dieser Wille; was wäre denn zu schaffen, wenn Götter—da wären!

Aber zum Menschen treibt er mich stets von Neuem, mein inbrünstiger Schaffens-Wille; so treibt's den Hammer hin zum Steine.

Ach, ihr Menschen, im Steine schläft mir ein Bild, das Bild meiner Bilder! Ach, dass es im härtesten, hässlichsten Steine schlafen muss!

Nun wüthet mein Hammer grausam gegen sein Gefängniss. Vom Steine stäuben Stücke: was schiert mich das?

Vollenden will ich's: denn ein Schatten kam zu mir—aller Dinge Stillstes und Leichtestes kam einst zu mir!

Des Übermenschen Schönheit kam zu mir als Schatten. Ach, meine Brüder! Was gehen mich noch—die Götter an! —

Also sprach Zarathustra.

Von den Mitleidigen

Meine Freunde, es kam eine Spottrede zu eurem Freunde: "seht nur Zarathustra! Wandelt er nicht unter uns wie unter Thieren?"

Aber so ist es besser geredet: "der Erkennende wandelt unter Menschen als unter Thieren."

Der Mensch selber aber heisst dem Erkennenden: das Thier, das rothe Backen hat.

Wie geschah ihm das? Ist es nicht, weil er sich zu oft hat schämen müssen?

Oh meine Freunde! So spricht der Erkennende: Scham, Scham, Scham—das ist die Geschichte des Menschen!

Und darum gebeut sich der Edle, nicht zu beschämen: Scham gebeut er sich vor allem Leidenden.

Wahrlich, ich mag sie nicht, die Barmherzigen, die selig sind in ihrem Mitleiden: zu sehr gebricht es ihnen an Scham.

Muss ich mitleidig sein, so will ich's doch nicht heissen; und wenn ich's bin, dann gern aus der Ferne.

Gerne verhülle ich auch das Haupt und fliehe davon, bevor ich noch erkannt bin: und also heisse ich euch thun, meine Freunde!

Möge mein Schicksal mir immer Leidlose, gleich euch, über den Weg führen, und Solche, mit denen mir Hoffnung und Mahl und Honig gemein sein darf!

Wahrlich, ich that wohl Das und jenes an Leidenden: aber Besseres schien ich mir stets zu thun, wenn ich lernte, mich besser freuen.

Seit es Menschen giebt, hat der Mensch sich zu wenig gefreut: Das allein, meine Brüder, ist unsre Erbsünde!

Und lernen wir besser uns freuen, so verlernen wir am besten, Andern wehe zu thun und Wehes auszudenken.

Darum wasche ich mir die Hand, die dem Leidenden half, darum wische ich mir auch noch die Seele ab.

Denn dass ich den Leidenden leidend sah, dessen schämte ich mich um seiner Scham willen; und als ich ihm half, da vergieng ich mich hart an seinem Stolze.

Grosse Verbindlichkeiten machen nicht dankbar, sondern rachsüchtig; und wenn die kleine Wohlthat nicht vergessen wird, so wird noch ein Nage-Wurm daraus.

"Seid spröde im Annehmen! Zeichnet aus damit, dass ihr annehmt!"—also rathe ich Denen, die Nichts zu verschenken haben.

Ich aber bin ein Schenkender: gerne schenke ich, als Freund den Freunden. Fremde aber und Arme mögen sich die Frucht selber von meinem Baume pflücken: so beschämt es weniger.

Bettler aber sollte man ganz abschaffen! Wahrlich, man ärgert sich ihnen zu geben und, ärgert sich ihnen nicht zu geben.

Und insgleichen die Sünder und bösen Gewissen! Glaubt mir, meine Freunde: Gewissensbisse erziehn zum Beissen.

Das Schlimmste aber sind die kleinen Gedanken. Wahrlich, besser noch bös gethan, als klein gedacht!

Zwar ihr sagt: "die Lust an kleinen Bosheiten erspart uns manche grosse böse That." Aber hier sollte man nicht sparen wollen.

Wie ein Geschwür ist die böse That: sie juckt und kratzt und bricht heraus,—sie redet ehrlich.

"Siehe, ich bin Krankheit"—so redet die böse That; das ist ihre Ehrlichkeit.

Aber dem Pilze gleich ist der kleine Gedanke: er kriecht und duckt sich und will nirgendswo sein—bis der ganze Leib morsch und welk ist vor kleinen Pilzen.

Dem aber, der vom Teufel besessen ist, sage ich diess Wort in's Ohr: "besser noch, du ziehest deinen Teufel gross! Auch für dich giebt es noch einen Weg der Grösse!" —

Ach, meine Brüder! Man weiss von Jedermann Etwas zu viel! Und Mancher wird uns durchsichtig, aber desshalb können wir noch lange nicht durch ihn hindurch.

Es ist schwer, mit Menschen zu leben, weil Schweigen so schwer ist.

Und nicht gegen Den, der uns zuwider ist, sind wir am unbilligsten, sondern gegen Den, welcher uns gar Nichts angeht.

Hast du aber einen leidenden Freund, so sei seinem Leiden eine Ruhestätte, doch gleichsam ein hartes Bett, ein Feldbett: so wirst du ihm am besten nützen.

Und thut dir ein Freund Übles, so sprich: "ich vergebe dir, was du mir thatest; dass du es aber dir thatest,—wie könnte ich das vergeben!"

Also redet alle grosse Liebe: die überwindet auch noch Vergebung und Mitleiden.

Man soll sein Herz festhalten; denn lässt man es gehn, wie bald geht Einem da der Kopf durch!

Ach, wo in der Welt geschahen grössere Thorheiten, als bei den Mitleidigen? Und was in der Welt stiftete mehr Leid, als die Thorheiten der Mitleidigen?

Wehe allen Liebenden, die nicht noch eine Höhe haben, welche über ihrem Mitleiden ist!

Also sprach der Teufel einst zu mir: "auch Gott hat seine Hölle: das ist seine Liebe zu den Menschen."

Und jüngst hörte ich ihn diess Wort sagen: "Gott ist todt; an seinem Mitleiden mit den Menschen ist Gott gestorben." —

So seid mir gewarnt vordem Mitleiden: daher kommt noch den Menschen eine schwere Wolke! Wahrlich, ich verstehe mich auf Wetterzeichen!

Merket aber auch diess Wort: alle grosse Liebe ist noch über all ihrem Mitleiden: denn sie will das Geliebte noch—schaffen!

"Mich selber bringe ich meiner Liebe dar, und meinen Nächsten gleich mir"—so geht die Rede allen Schaffenden.

Alle Schaffenden aber sind hart. —

Also sprach Zarathustra.

Von den Priestern

Und einstmals gab Zarathustra seinen Jüngern ein Zeichen und sprach diese Worte zu ihnen:

"Hier sind Priester: und wenn es auch meine Feinde sind, geht mir still an ihnen vorüber und mit schlafendem Schwerte!

Auch unter ihnen sind Helden; Viele von ihnen litten zuviel—: so wollen sie Andre leiden machen.

Böse Feinde sind sie: Nichts ist rachsüchtiger als ihre Demuth. Und leicht besudelt sich Der, welcher sie angreift.

Aber mein Blut ist mit dem ihren verwandt; und ich will mein Blut auch noch in dem ihren geehrt wissen." —

Und als sie vorüber gegangen waren, fiel Zarathustra der Schmerz an; und nicht lange hatte er mit seinem Schmerze gerungen, da hub er also an zu reden:

Es jammert mich dieser Priester. Sie gehen mir auch wider den Geschmack; aber das ist mir das Geringste, seit ich unter Menschen bin.

Aber ich leide und litt mit ihnen: Gefangene sind es mir und Abgezeichnete. Der, welchen sie Erlöser nennen, schlug sie in Banden:—

In Banden falscher Werthe und Wahn-Worte! Ach dass Einer sie noch von ihrem Erlöser erlöste!

Auf einem Eilande glaubten sie einst zu landen, als das Meer sie herumriss; aber siehe, es war ein schlafendes Ungeheuer!

Falsche Werthe und Wahn-Worte: das sind die schlimmsten Ungeheuer für Sterbliche,—lange schläft und wartet in ihnen das Verhängniss.

Aber endlich kommt es und wacht und frisst und schlingt, was auf ihm sich Hütten baute.

Oh seht mir doch diese Hütten an, die sich diese Priester bauten! Kirchen heissen sie ihre süssduftenden Höhlen.

Oh über diess verfälschte Licht, diese versumpfte Luft! Hier, wo die Seele zu ihrer Höhe hinauf—nicht fliegen darf!

Sondern also gebietet ihr Glaube: "auf den Knien die Treppe hinan, ihr Sünder!"

Wahrlich, lieber sehe ich noch den Schamlosen, als die verrenkten Augen ihrer Scham und Andacht!

Wer schuf sich solche Höhlen und Buss-Treppen? Waren es nicht Solche, die sich verbergen wollten und sich vor dem reinen Himmel schämten?

Und erst wenn der reine Himmel wieder durch zerbrochne Decken blickt, und hinab auf Gras und rothen Mohn an zerbrochnen Mauern,—will ich den Stätten dieses Gottes wieder mein Herz zuwenden.

Sie nannten Gott, was ihnen widersprach und wehe that: und wahrlich, es war viel Helden-Art in ihrer Anbetung!

Und nicht anders wussten sie ihren Gott zu lieben, als indem sie den Menschen an's Kreuz schlugen!

Als Leichname gedachten sie zu leben, schwarz schlugen sie ihren Leichnam aus; auch aus ihren Reden rieche ich noch die üble Würze von Todtenkammern.

Und wer ihnen nahe lebt, der lebt schwarzen Teichen nahe, aus denen heraus die Unke ihr Lied mit süssem Tiefsinne singt.

Bessere Lieder müssten sie mir singen, dass ich an ihren Erlöser glauben lerne: erlöster müssten mir seine jünger aussehen!

Nackt möchte ich sie sehn: denn allein die Schönheit sollte Busse predigen. Aber wen überredet wohl diese vermummte Trübsal!

Wahrlich, ihre Erlöser selber kamen nicht aus der Freiheit und der Freiheit siebentem Himmel! Wahrlich, sie selber wandelten niemals auf den Teppichen der Erkenntniss!

Aus Lücken bestand der Geist dieser Erlöser; aber in jede Lücke hatten sie ihren Wahn gestellt, ihren Lückenbüsser, den sie Gott nannten.

In ihrem Mitleiden war ihr Geist ertrunken, und wenn sie schwollen und überschwollen von Mitleiden, schwamm immer obenauf eine grosse Thorheit.

Eifrig trieben sie und mit Geschrei ihre Heerde über ihren Steg: wie als ob es zur Zukunft nur Einen Steg gäbe! Wahrlich, auch diese Hirten gehörten noch zu den Schafen!

Kleine Geister und umfängliche Seelen hatten diese Hirten: aber, meine Brüder, was für kleine Länder waren bisher auch die umfänglichsten Seelen!

Blutzeichen schrieben sie auf den Weg, den sie giengen, und ihre Thorheit lehrte, dass man mit Blut die Wahrheit beweise.

Aber Blut ist der schlechteste Zeuge der Wahrheit; Blut vergiftet die reinste Lehre noch zu Wahn und Hass der Herzen.

Und wenn Einer durch's Feuer geht für seine Lehre,—was beweist diess! Mehr ist's wahrlich, dass aus eignem Brande die eigne Lehre kommt!

Schwüles Herz und kalter Kopf: wo diess zusammentrifft, da entsteht der Brausewind, der "Erlöser."

Grössere gab es wahrlich und Höher-Geborene, als Die, welche das Volk Erlöser nennt, diese hinreissenden Brausewinde!

Und noch von Grösseren, als alle Erlöser waren, müsst ihr, meine Brüder, erlöst werden, wollt ihr zur Freiheit den Weg finden!

Niemals noch gab es einen Übermenschen. Nackt sah ich Beide, den grössten und den kleinsten Menschen:—

Allzuähnlich sind sie noch einander. Wahrlich, auch den Grössten fand ich—allzumenschlich!

Also sprach Zarathustra.

Von den Tugendhaften

Mit Donnern und himmlischen Feuerwerken muss man zu schlaffen und schlafenden Sinnen reden.

Aber der Schönheit Stimme redet leise: sie schleicht sich nur in die aufgewecktesten Seelen.

Leise erbebte und lachte mir heut mein Schild; das ist der Schönheit heiliges Lachen und Beben.

Über euch, ihr Tugendhaften, lachte heut meine Schönheit. Und also kam ihre Stimme zu mir: "sie wollen noch—bezahlt sein!"

Ihr wollt noch bezahlt sein, ihr Tugendhaften! Wollt Lohn für Tugend und Himmel für Erden und Ewiges für euer Heute haben?

Und nun zürnt ihr mir, dass ich lehre, es giebt keinen Lohn- und Zahlmeister? Und wahrlich, ich lehre nicht einmal, dass Tugend ihr eigener Lohn ist.

Ach, das ist meine Trauer: in den Grund der Dinge hat man Lohn und Strafe hineingelogen—und nun auch noch in den Grund eurer Seelen, ihr Tugendhaften!

Aber dem Rüssel des Ebers gleich soll mein Wort den Grund eurer Seelen aufreissen; Pflugschar will ich euch heissen.

Alle Heimlichkeiten eures Grundes sollen an's Licht; und wenn ihr aufgewühlt und zerbrochen in der Sonne liegt, wird auch eure Lüge von eurer Wahrheit ausgeschieden sein.

Denn diess ist eure Wahrheit: ihr seid zu reinlich für den Schmutz der Worte: Rache, Strafe, Lohn, Vergeltung.

Ihr liebt eure Tugend, wie die Mutter ihr Kind; aber wann hörte man, dass eine Mutter bezahlt sein wollte für ihre Liebe?

Es ist euer liebstes Selbst, eure Tugend. Des Ringes Durst ist in euch: sich selber wieder zu erreichen, dazu ringt und dreht sich jeder Ring.

Und dem Sterne gleich, der erlischt, ist jedes Werk eurer Tugend: immer ist sein Licht noch unterwegs und wandert—und wann wird es nicht mehr unterwegs sein?

Also ist das Licht eurer Tugend noch unterwegs, auch wenn das Werk gethan ist. Mag es nun vergessen und todt sein: sein Strahl von Licht lebt noch und wandert.

Dass eure Tugend euer Selbst sei und nicht ein Fremdes, eine Haut, eine Bemäntelung: das ist die Wahrheit aus dem Grunde eurer Seele, ihr Tugendhaften! —

Aber wohl giebt es Solche, denen Tugend der Krampf unter einer Peitsche heisst: und ihr habt mir zuviel auf deren Geschrei gehört!

Und Andre giebt es, die heissen Tugend das Faulwerden ihrer Laster; und wenn ihr Hass und ihre Eifersucht einmal die Glieder strecken, wird ihre "Gerechtigkeit" munter und reibt sich die verschlafenen Augen.

Und Andre giebt es, die werden abwärts gezogen: ihre Teufel ziehn sie. Aber je mehr sie sinken, um so glühender leuchtet ihr Auge und die Begierde nach ihrem Gotte.

Ach, auch deren Geschrei drang zu euren Ohren, ihr Tugendhaften: "was ich nicht bin, das, das ist mir Gott und Tugend!"

Und Andre giebt es, die kommen schwer und knarrend daher, gleich Wägen, die Steine abwärts fahren: die reden viel von Würde und Tugend,—ihren Hemmschuh heissen sie Tugend!

Und Andre giebt es, die sind gleich Alltags-Uhren, die aufgezogen wurden; sie machen ihr Tiktak und wollen, dass man Tiktak—Tugend heisse.

Wahrlich, an Diesen habe ich meine Lust: wo ich solche Uhren finde, werde ich sie mit meinem Spotte aufziehn; und sie sollen mir dabei noch schnurren!

Und Andre sind stolz über ihre Handvoll Gerechtigkeit und begehen um ihrerwillen Frevel an allen Dingen: also dass die Welt in ihrer Ungerechtigkeit ertränkt wird.

Ach, wie übel ihnen das Wort "Tugend" aus dem Munde läuft! Und wenn sie sagen: "ich bin gerecht," so klingt es immer gleich wie: "ich bin gerächt!"

Mit ihrer Tugend wollen sie ihren Feinden die Augen auskratzen; und sie erheben sich nur, um Andre zu erniedrigen.

Und wiederum giebt es Solche, die sitzen in ihrem Sumpfe und reden also heraus aus dem Schilfrohr: "Tugend—das ist still im Sumpfe sitzen.

Wir beissen Niemanden und gehen Dem aus dem Wege, der beissen will; und in Allem haben wir die Meinung, die man uns giebt."

Und wiederum giebt es Solche, die lieben Gebärden und denken: Tugend ist eine Art Gebärde.

Ihre Kniee beten immer an, und ihre Hände sind Lobpreisungen der Tugend, aber ihr Herz weiss Nichts davon.

Und wiederum giebt es Solche, die halten es für Tugend, zu sagen: "Tugend ist nothwendig"; aber sie glauben im Grunde nur daran, dass Polizei nothwendig ist.

Und Mancher, der das Hohe an den Menschen nicht sehen kann, nennt es Tugend, dass er ihr Niedriges allzunahe sieht: also heisst er seinen bösen Blick Tugend.

Und Einige wollen erbaut und aufgerichtet sein und heissen es Tugend; und Andre wollen umgeworfen sein—und heissen es auch Tugend.

Und derart glauben fast Alle daran, Antheil zu haben an der Tugend; und zum Mindesten will ein jeder Kenner sein über "gut" und "böse."

Aber nicht dazu kam Zarathustra, allen diesen Lügnern und Narren zu sagen: "was wisst ihr von Tugend! Was könntet ihr von Tugend wissen!" —

Sondern, dass ihr, meine Freunde, der alten Worte müde würdet, welche ihr von den Narren und Lügnern gelernt habt:

Müde würdet der Worte "Lohn," "Vergeltung," "Strafe," "Rache in der Gerechtigkeit" —

Müde würdet zu sagen: "dass eine Handlung gut ist, das macht, sie ist selbstlos."

Ach, meine Freunde! Dass euer Selbst in der Handlung sei, wie die Mutter im Kinde ist: das sei mir euer Wort von Tugend!

Wahrlich, ich nahm euch wohl hundert Worte und eurer Tugend liebste Spielwerke; und nun zürnt ihr mir, wie Kinder zürnen.

Sie spielten am Meere,—da kam die Welle und riss ihnen ihr Spielwerk in die Tiefe: nun weinen sie.

Aber die selbe Welle soll ihnen neue Spielwerke bringen und neue bunte Muscheln vor sie hin ausschütten!

So werden sie getröstet sein; und gleich ihnen sollt auch ihr, meine Freunde, eure Tröstungen haben—und neue bunte Muscheln! —

Also sprach Zarathustra.

Vom Gesindel

Das Leben ist ein Born der Lust; aber wo das Gesindel mit trinkt, da sind alle Brunnen vergiftet.

Allem Reinlichen bin ich hold; aber ich mag die grinsenden Mäuler nicht sehn und den Durst der Unreinen.

Sie warfen ihr Auge hinab in den Brunnen: nun glänzt mir ihr widriges Lächeln herauf aus dem Brunnen.

Das heilige Wasser haben sie vergiftet mit ihrer Lüsternheit; und als sie ihre schmutzigen Träume Lust nannten, vergifteten sie auch noch die Worte.

Unwillig wird die Flamme, wenn sie ihre feuchten Herzen an's Feuer legen; der Geist selber brodelt und raucht, wo das Gesindel an's Feuer tritt.

Süsslich und übermürbe wird in ihrer Hand die Frucht: windfällig und wipfeldürr macht ihr Blick den Fruchtbaum.

Und Mancher, der sich vom Leben abkehrte, kehrte sich nur vom Gesindel ab: er wollte nicht Brunnen und Flamme und Frucht mit dem Gesindel theilen.

Und Mancher, der in die Wüste gieng und mit Raubthieren Durst litt, wollte nur nicht mit schmutzigen Kameeltreibern um die Cisterne sitzen.

Und Mancher, der wie ein Vernichter daher kam und wie ein Hagelschlag allen Fruchtfeldern, wollte nur seinen Fuss dem Gesindel in den Rachen setzen und also seinen Schlund stopfen.

Und nicht das ist der Bissen, an dem ich am meisten würgte, zu wissen, dass das Leben selber Feindschaft nöthig hat und Sterben und Marterkreuze:—

Sondern ich fragte einst und erstickte fast an meiner Frage: wie? hat das Leben auch das Gesindel nöthig?

Sind vergiftete Brunnen nöthig und stinkende Feuer und beschmutzte Träume und Maden im Lebensbrode?

Nicht mein Hass, sondern mein Ekel frass mir hungrig am Leben! Ach, des Geistes wurde ich oft müde, als ich auch das Gesindel geistreich fand!

Und den Herrschenden wandt'ich den Rücken, als ich sah, was sie jetzt Herrschen nennen: schachern und markten um Macht—mit dem Gesindel!

Unter Völkern wohnte ich fremder Zunge, mit verschlossenen Ohren: dass mir ihres Schacherns Zunge fremd bliebe und ihr Markten um Macht.

Und die Nase mir haltend, gieng ich unmuthig durch alles Gestern und Heute: wahrlich, übel riecht alles Gestern und Heute nach dem schreibenden Gesindel!

Einem Krüppel gleich, der taub und blind und stumm wurde: also lebte ich lange, dass ich nicht mit Macht- und Schreib- und Lust-Gesindel lebte.

Mühsam stieg mein Geist Treppen, und vorsichtig; Almosen der Lust waren sein Labsal; am Stabe schlich dem Blinden das Leben.

Was geschah mir doch? Wie erlöste ich mich vom Ekel? Wer verjüngte mein Auge? Wie erflog ich die Höhe, wo kein Gesindel mehr am Brunnen sitzt?

Schuf mein Ekel selber mir Flügel und quellenahnende Kräfte? Wahrlich, in's Höchste musste ich fliegen, dass ich den Born der Lust wiederfände!

Oh, ich fand ihn, meine Brüder! Hier im Höchsten quillt mir der Born der Lust! Und es giebt ein Leben, an dem kein Gesindel mit trinkt!

Fast zu heftig strömst du mir, Quell der Lust! Und oft leerst du den Becher wieder, dadurch dass du ihn füllen willst!

Und noch muss ich lernen, bescheidener dir zu nahen: allzuheftig strömt dir noch mein Herz entgegen:—

Mein Herz, auf dem mein Sommer brennt, der kurze, heisse, schwermüthige, überselige: wie verlangt mein Sommer-Herz nach deiner Kühle!

Vorbei die zögernde Trübsal meines Frühlings! Vorüber die Bosheit meiner Schneeflocken im Juni! Sommer wurde ich ganz und Sommer-Mittag!

Ein Sommer im Höchsten mit kalten Quellen und seliger Stille: oh kommt, meine Freunde, dass die Stille noch seliger werde!

Denn diess ist unsre Höhe und unsre Heimat: zu hoch und steil wohnen wir hier allen Unreinen und ihrem Durste.

Werft nur eure reinen Augen in den Born meiner Lust, ihr Freunde! Wie sollte er darob trübe werden! Entgegenlachen soll er euch mit seiner Reinheit.

Auf dem Baume Zukunft bauen wir unser Nest; Adler sollen uns Einsamen Speise bringen in ihren Schnäbeln!

Wahrlich, keine Speise, an der Unsaubere mitessen dürften! Feuer würden sie zu fressen wähnen und sich die Mäuler verbrennen!

Wahrlich, keine Heimstätten halten wir hier bereit für Unsaubere! Eishöhle würde ihren Leibern unser Glück heissen und ihren Geistern!

Und wie starke Winde wollen wir über ihnen leben, Nachbarn den Adlern, Nachbarn dem Schnee, Nachbarn der Sonne: also leben starke Winde.

Und einem Winde gleich will ich einst noch zwischen sie blasen und mit meinem Geiste ihrem Geiste den Athem nehmen: so will es meine Zukunft.

Wahrlich, ein starker Wind ist Zarathustra allen Niederungen; und solchen Rath räth er seinen Feinden und Allem, was spuckt und speit: "hütet euch gegen den Wind zu speien!"

Also sprach Zarathustra.

Von den Taranteln

Siehe, das ist der Tarantel Höhle! Willst du sie selber sehn? Hier hängt ihr Netz: rühre daran, dass es erzittert.

Da kommt sie willig: willkommen, Tarantel! Schwarz sitzt auf deinem Rücken dein Dreieck und Wahrzeichen; und ich weiss auch, was in deiner Seele sitzt.

Rache sitzt in deiner Seele: wohin du beissest, da wächst schwarzer Schorf; mit Rache macht dein Gift die Seele drehend!

Also rede ich zu euch im Gleichniss, die ihr die Seelen drehend macht, ihr Prediger der Gleichheit! Taranteln seid ihr mir und versteckte Rachsüchtige!

Aber ich will eure Verstecke schon an's Licht bringen: darum lache ich euch in's Antlitz mein Gelächter der Höhe.

Darum reisse ich an eurem Netze, dass eure Wuth euch aus eurer Lügen-Höhle locke, und eure Rache hervorspringe hinter eurem Wort "Gerechtigkeit."

Denn dass der Mensch erlöst werde von der Rache: das ist mir die Brücke zur höchsten Hoffnung und ein Regenbogen nach langen Unwettern.

Aber anders wollen es freilich die Taranteln. "Das gerade heisse uns Gerechtigkeit, dass die Welt voll werde von den Unwettern unsrer Rache"—also reden sie mit einander.

"Rache wollen wir üben und Beschimpfung an Allen, die uns nicht gleich sind"—so geloben sich die Tarantel-Herzen.

"Und 'Wille zur Gleichheit'—das selber soll fürderhin der Name für Tugend werden; und gegen Alles, was Macht hat, wollen wir unser Geschrei erheben!"

Ihr Prediger der Gleichheit, der Tyrannen-Wahnsinn der Ohnmacht schreit also aus euch nach "Gleichheit": eure heimlichsten Tyrannen-Gelüste vermummen sich also in Tugend-Worte!

Vergrämter Dünkel, verhaltener Neid, vielleicht eurer Väter Dünkel und Neid: aus euch bricht's als Flamme heraus und Wahnsinn der Rache.

Was der Vater schwieg, das kommt im Sohne zum Reden; und oft fand ich den Sohn als des Vaters entblösstes Geheimniss.

Den Begeisterten gleichen sie: aber nicht das Herz ist es, was sie begeistert,—sondern die Rache. Und wenn sie fein und kalt werden, ist's nicht der Geist, sondern der Neid, der sie fein und kalt macht.

Ihre Eifersucht führt sie auch auf der Denker Pfade; und diess ist das Merkmal ihrer Eifersucht—immer gehn sie zu weit: dass ihre Müdigkeit sich zuletzt noch auf Schnee schlafen legen muss.

Aus jeder ihrer Klagen tönt Rache, in jedem ihrer Lobsprüche ist ein Wehethun; und Richter-sein scheint ihnen Seligkeit.

Also aber rathe ich euch, meine Freunde: misstraut Allen, in welchen der Trieb, zu strafen, mächtig ist!

Das ist Volk schlechter Art und Abkunft; aus ihren Gesichtern blickt der Henker und der Spürhund.

Misstraut allen Denen, die viel von ihrer Gerechtigkeit reden! Wahrlich, ihren Seelen fehlt es nicht nur an Honig.

Und wenn sie sich selber "die Guten und Gerechten" nennen, so vergesst nicht, dass ihnen zum Pharisäer Nichts fehlt als—Macht!

Meine Freunde, ich will nicht vermischt und verwechselt werden.

Es giebt Solche, die predigen meine Lehre vom Leben: und zugleich sind sie Prediger der Gleichheit und Taranteln.

Dass sie dem Leben zu Willen reden, ob sie gleich in ihrer Höhle sitzen, diese Gift-Spinnen, und abgekehrt vom Leben: das macht, sie wollen damit wehethun.

Solchen wollen sie damit wehethun, die jetzt die Macht haben: denn bei diesen ist noch die Predigt vom Tode am besten zu Hause.

Wäre es anders, so würden die Taranteln anders lehren: und gerade sie waren ehemals die besten Welt-Verleumder und Ketzer-Brenner.

Mit diesen Predigern der Gleichheit will ich nicht vermischt und verwechselt sein. Denn so redet mir die Gerechtigkeit: "die Menschen sind nicht gleich."

Und sie sollen es auch nicht werden! Was wäre denn meine Liebe zum Übermenschen, wenn ich anders spräche?

Auf tausend Brücken und Stegen sollen sie sich drängen zur Zukunft, und immer mehr Krieg und Ungleichheit soll zwischen sie gesetzt sein: so lässt mich meine grosse Liebe reden!

Erfinder von Bildern und Gespenstern sollen sie werden in ihren Feindschaften, und mit ihren Bildern und Gespenstern sollen sie noch gegeneinander den höchsten Kampf kämpfen!

Gut und Böse, und Reich und Arm, und Hoch und Gering, und alle Namen der Werthe: Waffen sollen es sein und klirrende Merkmale davon, dass das Leben sich immer wieder selber überwinden muss!

In die Höhe will es sich bauen mit Pfeilern und Stufen, das Leben selber: in weite Fernen will es blicken und hinaus nach seligen Schönheiten,—darum braucht es Höhe!

Und weil es Höhe braucht, braucht es Stufen und Widerspruch der Stufen und Steigenden! Steigen will das Leben und steigend sich überwinden.

Und seht mir doch, meine Freunde! Hier, wo der Tarantel Höhle ist, heben sich eines alten Tempels Trümmer aufwärts,—seht mir doch mit erleuchteten Augen hin!

Wahrlich, wer hier einst seine Gedanken in Stein nach Oben thürmte, um das Geheimniss alles Lebens wusste er gleich dem Weisesten!

Dass Kampf und Ungleiches auch noch in der Schönheit sei und Krieg um Macht und Übermacht: das lehrt er uns hier im deutlichsten Gleichniss.

Wie sich göttlich hier Gewölbe und Bogen brechen, im Ringkampfe: wie mit Licht und Schatten sie wider einander streben, die göttlich-Strebenden —

Also sicher und schön lasst uns auch Feinde sein, meine Freunde! Göttlich wollen wir wider einander streben! —

Wehe! Da biss mich selber die Tarantel, meine alte Feindin! Göttlich sicher und schön biss sie mich in den Finger!

"Strafe muss sein und Gerechtigkeit"—so denkt sie: "nicht umsonst soll er hier der Feindschaft zu Ehren Lieder singen!"

Ja, sie hat sich gerächt! Und wehe! nun wird sie mit Rache auch noch meine Seele drehend machen!

Dass ich mich aber nicht drehe, meine Freunde, bindet mich fest hier an diese Säule! Lieber noch Säulen-Heiliger will ich sein, als Wirbel der Rachsucht!

Wahrlich, kein Dreh- und Wirbelwind ist Zarathustra; und wenn er ein Tänzer ist, nimmermehr doch ein Tarantel-Tänzer! —

Also sprach Zarathustra.

Von den berühmten Weisen

Dem Volke habt ihr gedient und des Volkes Aberglauben, ihr berühmten Weisen alle!—und nicht der Wahrheit! Und gerade darum zollte man euch Ehrfurcht.

Und darum auch ertrug man euren Unglauben, weil er ein Witz und Umweg war zum Volke. So lässt der Herr seine Sclaven gewähren und ergötzt sich noch an ihrem Übermuthe.

Aber wer dem Volke verhasst ist wie ein Wolf den Hunden: das ist der freie Geist, der Fessel-Feind, der Nicht-Anbeter, der in Wäldern Hausende.

Ihn zu jagen aus seinem Schlupfe—das hiess immer dem Volke "Sinn für das Rechte": gegen ihn hetzt es noch immer seine scharfzahnigsten Hunde.

"Denn die Wahrheit ist da: ist das Volk doch da! Wehe, wehe den Suchenden!"—also scholl es von jeher.

Eurem Volke wolltet ihr Recht schaffen in seiner Verehrung: das hiesset ihr "Wille zur Wahrheit," ihr berühmten Weisen!

Und euer Herz sprach immer zu sich: "vom Volke kam ich: von dort her kam mir auch Gottes Stimme."

Hart-nackig und klug, dem Esel gleich, wart ihr immer als des Volkes Fürsprecher.

Und mancher Mächtige, der gut fahren wollte mit dem Volke, spannte vor seine Rosse noch—ein Eselein, einen berühmten Weisen.

Und nun wollte ich, ihr berühmten Weisen, ihr würfet endlich das Fell des Löwen ganz von euch!

Das Fell des Raubthiers, das buntgefleckte, und die Zotten des Forschenden, Suchenden, Erobernden!

Ach, dass ich an eure "Wahrhaftigkeit" glauben lerne, dazu müsstet ihr mir erst euren verehrenden Willen zerbrechen.

Wahrhaftig—so heisse ich Den, der in götterlose Wüsten geht und sein verehrendes Herz zerbrochen hat.

Im gelben Sande und verbrannt von der Sonne schielt er wohl durstig nach den quellenreichen Eilanden, wo Lebendiges unter dunkeln Bäumen ruht.

Aber sein Durst überredet ihn nicht, diesen Behaglichen gleich zu werden: denn wo Oasen sind, da sind auch Götzenbilder.

Hungernd, gewaltthätig, einsam, gottlos: so will sich selber der Löwen-Wille.

Frei von dem Glück der Knechte, erlöst von Göttern und Anbetungen, furchtlos und fürchterlich, gross und einsam: so ist der Wille des Wahrhaftigen.

In der Wüste wohnten von je die Wahrhaftigen, die freien Geister, als der Wüste Herren; aber in den Städten wohnen die gutgefütterten, berühmten Weisen,—die Zugthiere.

Immer nämlich ziehen sie, als Esel—des Volkes Karren!

Nicht dass ich ihnen darob zürne: aber Dienende bleiben sie mir und Angeschirrte, auch wenn sie von goldnem Geschirre glänzen.

Und oft waren sie gute Diener und preiswürdige. Denn so spricht die Tugend: "musst du Diener sein, so suche Den, welchem dein Dienst am besten nützt!

Der Geist und die Tugend deines Herrn sollen wachsen, dadurch dass du sein Diener bist: so wächsest du selber mit seinem Geiste und seiner Tugend!"

Und wahrlich, ihr berühmten Weisen, ihr Diener des Volkes! Ihr selber wuchset mit des Volkes Geist und Tugend—und das Volk durch euch! Zu euren Ehren sage ich das!

Aber Volk bleibt ihr mir auch noch in euren Tugenden, Volk mit blöden Augen,—Volk, das nicht weiss, was Geist ist!

Geist ist das Leben, das selber in's Leben schneidet: an der eignen Qual mehrt es sich das eigne Wissen,—wusstet ihr das schon?

Und des Geistes Glück ist diess: gesalbt zu sein und durch Thränen geweiht zum Opferthier,—wusstet ihr das schon?

Und die Blindheit des Blinden und sein Suchen und Tappen soll noch von der Macht der Sonne zeugen, in die er schaute,—wusstet ihr das schon?

Und mit Bergen soll der Erkennende bauen lernen! Wenig ist es, dass der Geist Berge versetzt,—wusstet ihr das schon?

Ihr kennt nur des Geistes Funken: aber ihr seht den Ambos nicht, der er ist, und nicht die Grausamkeit seines Hammers!

Wahrlich, ihr kennt des Geistes Stolz nicht! Aber noch weniger würdet ihr des Geistes Bescheidenheit ertragen, wenn sie einmal reden wollte!

Und niemals noch durftet ihr euren Geist in eine Grube von Schnee werfen: ihr seid nicht heiss genug dazu! So kennt ihr auch die Entzückungen seiner Kälte nicht.

In Allem aber thut ihr mir zu vertraulich mit dem Geiste; und aus der Weisheit machtet ihr oft ein Armen- und Krankenhaus für schlechte Dichter.

Ihr seid keine Adler: so erfuhrt ihr auch das Glück im Schrekken des Geistes nicht. Und wer kein Vogel ist, soll sich nicht über Abgründen lagern.

Ihr seid mir Laue: aber kalt strömt jede tiefe Erkenntniss. Eiskalt sind die innersten Brunnen des Geistes: ein Labsal heissen Händen und Handelnden.

Ehrbar steht ihr mir da und steif und mit geradem Rücken, ihr berühmten Weisen!—euch treibt kein starker Wind und Wille.

Saht ihr nie ein Segel über das Meer gehn, geründet und gebläht und zitternd vor dem Ungestüm des Windes?

Dem Segel gleich, zitternd vor dem Ungestüm des Geistes, geht meine Weisheit über das Meer—meine wilde Weisheit!

Aber ihr Diener des Volkes, ihr berühmten Weisen,—wie könntet ihr mit mir gehn! —

Also sprach Zarathustra.

Das Nachtlied

Nacht ist es: nun reden lauter alle springenden Brunnen. Und auch meine Seele ist ein springender Brunnen.

Nacht ist es: nun erst erwachen alle Lieder der Liebenden. Und auch meine Seele ist das Lied eines Liebenden.

Ein Ungestilltes, Unstillbares ist in mir; das will laut werden. Eine Begierde nach Liebe ist in mir, die redet selber die Sprache der Liebe.

Licht bin ich: ach, dass ich Nacht wäre! Aber diess ist meine Einsamkeit, dass ich von Licht umgürtet bin.

Ach, dass ich dunkel wäre und nächtig! Wie wollte ich an den Brüsten des Lichts saugen!

Und euch selber wollte ich noch segnen, ihr kleinen Funkelsterne und Leuchtwürmer droben!—und selig sein ob eurer Licht-Geschenke.

Aber ich lebe in meinem eignen Lichte, ich trinke die Flammen in mich zurück, die aus mir brechen.

Ich kenne das Glück des Nehmenden nicht; und oft träumte mir davon, dass Stehlen noch seliger sein müsse, als Nehmen.

Das ist meine Armuth, dass meine Hand niemals ausruht vom Schenken; das ist mein Neid, dass ich wartende Augen sehe und die erhellten Nächte der Sehnsucht.

Oh Unseligkeit aller Schenkenden! Oh Verfinsterung meiner Sonne! Oh Begierde nach Begehren! Oh Heisshunger in der Sättigung!

Sie nehmen von mir: aber rühre ich noch an ihre Seele? Eine Kluft ist zwischen Geben und Nehmen; und die kleinste Kluft ist am letzten zu überbrücken.

Ein Hunger wächst aus meiner Schönheit: wehethun möchte ich Denen, welchen ich leuchte, berauben möchte ich meine Beschenkten:—also hungere ich nach Bosheit.

Die Hand zurückziehend, wenn sich schon ihr die Hand entgegenstreckt; dem Wasserfälle gleich zögernd, der noch im Sturze zögert:—also hungere ich nach Bosheit.

Solche Rache sinnt meine Fülle aus; solche Tücke quillt aus meiner Einsamkeit.

Mein Glück im Schenken erstarb im Schenken, meine Tugend wurde ihrer selber müde an ihrem Überflusse!

Wer immer schenkt, dessen Gefahr ist, dass er die Scham verliere; wer immer austheilt, dessen Hand und Herz hat Schwielen vor lauter Austheilen.

Mein Auge quillt nicht mehr über vor der Scham der Bittenden; meine Hand wurde zu hart für das Zittern gefüllter Hände.

Wohin kam die Thräne meinem Auge und der Flaum meinem Herzen? Oh Einsamkeit aller Schenkenden! Oh Schweigsamkeit aller Leuchtenden!

Viel Sonnen kreisen im öden Räume: zu Allem, was dunkel ist, reden sie mit ihrem Lichte,—mir schweigen sie.

Oh diess ist die Feindschaft des Lichts gegen Leuchtendes, erbarmungslos wandelt es seine Bahnen.

Unbillig gegen Leuchtendes im tiefsten Herzen: kalt gegen Sonnen,—also wandelt jede Sonne.

Einem Sturme gleich fliegen die Sonnen ihre Bahnen, das ist ihr Wandeln. Ihrem unerbittlichen Willen folgen sie, das ist ihre Kälte.

Oh, ihr erst seid es, ihr Dunklen, ihr Nächtigen, die ihr Wärme schafft aus Leuchtendem! Oh, ihr erst trinkt euch Milch und Labsal aus des Lichtes Eutern!

Ach, Eis ist um mich, meine Hand verbrennt sich an Eisigem! Ach, Durst ist in mir, der schmachtet nach eurem Durste!

Nacht ist es: ach dass ich Licht sein muss! Und Durst nach Nächtigem! Und Einsamkeit!

Nacht ist es: nun bricht wie ein Born aus mir mein Verlangen,—nach Rede verlangt mich.

Nacht ist es: nun reden lauter alle springenden Brunnen. Und auch meine Seele ist ein springender Brunnen.

Nacht ist es: nun erst erwachen alle Lieder der Liebenden. Und auch meine Seele ist das Lied eines Liebenden. —

Also sang Zarathustra.

Das Tanzlied

Eines Abends gieng Zarathustra mit seinen Jüngern durch den Wald; und als er nach einem Brunnen suchte, siehe, da kam er auf eine grüne Wiese, die von Bäumen und Gebüsch still umstanden war: auf der tanzten Mädchen mit einander. Sobald die Mädchen Zarathustra erkannten, liessen sie vom Tanze ab; Zarathustra aber trat mit freundlicher Gebärde zu ihnen und sprach diese Worte:

"Lasst vom Tanze nicht ab, ihr lieblichen Mädchen! Kein Spielverderber kam zu euch mit bösem Blick, kein Mädchen-Feind.

Gottes Fürsprecher bin ich vor dem Teufel: der aber ist der Geist der Schwere. Wie sollte ich, ihr Leichten, göttlichen Tänzen feind sein? Oder Mädchen-Füssen mit schönen Knöcheln?

Wohl bin ich ein Wald und eine Nacht dunkler Bäume: doch wer sich vor meinem Dunkel nicht scheut, der findet auch Rosenhänge unter meinen Cypressen.

Und auch den kleinen Gott findet er wohl, der den Mädchen der liebste ist: neben dem Brunnen liegt er, still, mit geschlossenen Augen.

Wahrlich, am hellen Tage schlief er mir ein, der Tagedieb! Haschte er wohl zu viel nach Schmetterlingen?

Zürnt mir nicht, ihr schönen Tanzenden, wenn ich den kleinen Gott ein Wenig züchtige! Schreien wird er wohl und weinen,—aber zum Lachen ist er noch im Weinen!

Und mit Thränen im Auge soll er euch um einen Tanz bitten; und ich selber will ein Lied zu seinem Tanze singen:

Ein Tanz- und Spottlied auf den Geist der Schwere, meinen allerhöchsten grossmächtigsten Teufel, von dem sie sagen, dass er 'der Herr der Welt' sei." —

Und diess ist das Lied, welches Zarathustra sang, als Cupido und die Mädchen zusammen tanzten.

In dein Auge schaute ich jüngst, oh Leben! Und in's Unergründliche schien ich mir da zu sinken.

Aber du zogst mich mit goldner Angel heraus; spöttisch lachtest du, als ich dich unergründlich nannte.

"So geht die Rede aller Fische," sprachst du; "was sie nicht ergründen, ist unergründlich.

Aber veränderlich bin ich nur und wild und in Allem ein Weib, und kein tugendhaftes:

Ob ich schon euch Männern 'die Tiefe' heisse oder 'die Treue,' 'die Ewige,' 'die Geheimnissvolle.' —

Doch ihr Männer beschenkt uns stets mit den eignen Tugenden—ach, ihr Tugendhaften!"

Also lachte sie, die Unglaubliche; aber ich glaube ihr niemals und ihrem Lachen, wenn sie bös von sich selber spricht.

Und als ich unter vier Augen mit meiner wilden Weisheit redete, sagte sie mir zornig: "Du willst, du begehrst, du liebst, darum allein lobst du das Leben!"

Fast hätte ich da bös geantwortet und der Zornigen die Wahrheit gesagt; und man kann nicht böser antworten, als wenn man seiner Weisheit "die Wahrheit sagt."

So nämlich steht es zwischen uns Dreien. Von Grund aus liebe ich nur das Leben—und, wahrlich, am meisten dann, wenn ich es hasse!

Dass ich aber der Weisheit gut bin und oft zu gut: das macht, sie erinnert mich gar sehr an das Leben!

Sie hat ihr Auge, ihr Lachen und sogar ihr goldnes Angelrüthchen: was kann ich dafür, dass die Beiden sich so ähnlich sehen?

Und als mich einmal das Leben fragte: "Wer ist denn das, die Weisheit?"—da sagte ich eifrig: "Ach ja! die Weisheit!

Man dürstet um sie und wird nicht satt, man blickt durch Schleier, man hascht durch Netze.

Ist sie schön? Was weiss ich! Aber die ältesten Karpfen werden noch mit ihr geködert.

Veränderlich ist sie und trotzig; oft sah ich sie sich die Lippe beissen und den Kamm wider ihres Haares Strich führen.

Vielleicht ist sie böse und falsch, und in Allem ein Frauenzimmer; aber wenn sie von sich selber schlecht spricht, da gerade verführt sie am meisten."

Als ich diess zu dem Leben sagte, da lachte es boshaft und machte die Augen zu. "Von wem redest du doch? sagte sie, wohl von mir?

Und wenn du Recht hättest,—sagt man das mir so in's Gesicht! Aber nun sprich doch auch von deiner Weisheit!"

Ach, und nun machtest du wieder dein Auge auf, oh geliebtes Leben! Und in's Unergründliche schien ich mir wieder zu sinken. —

Also sang Zarathustra. Als aber der Tanz zu Ende und die Mädchen fortgegangen waren, wurde er traurig.

"Die Sonne ist lange schon hinunter," sagte er endlich; "die Wiese ist feucht, von den Wäldern her kommt Kühle.

Ein Unbekanntes ist um mich und blickt nachdenklich. Was! Du lebst noch, Zarathustra?

Warum? Wofür? Wodurch? Wohin? Wo? Wie? Ist es nicht Thorheit, noch zu leben? —

Ach, meine Freunde, der Abend ist es, der so aus mir fragt. Vergebt mir meine Traurigkeit!

Abend ward es: vergebt mir, dass es Abend ward!"

Also sprach Zarathustra.

Das Grablied

"Dort ist die Gräberinsel, die schweigsame; dort sind auch die Gräber meiner Jugend. Dahin will ich einen immergrünen Kranz des Lebens tragen."

Also im Herzen beschliessend fuhr ich über das Meer. —

Oh ihr, meiner Jugend Gesichte und Erscheinungen! Oh, ihr Blicke der Liebe alle, ihr göttlichen Augenblicke! Wie starbt ihr mir so schnell! Ich gedenke eurer heute wie meiner Todten.

Von euch her, meinen liebsten Todten, kommt mir ein süsser Geruch, ein herz- und thränenlösender. Wahrlich, er erschüttert und löst das Herz dem einsam Schiffenden.

Immer noch bin ich der Reichste und Bestzubeneidende—ich der Einsamste! Denn ich hatte euch doch, und ihr habt mich noch: sagt, wem fielen, wie mir, solche Rosenäpfel vom Baume?

Immer noch bin ich eurer Liebe Erbe und Erdreich, blühend zu eurem Gedächtnisse von bunten wildwachsenen Tugenden, oh ihr Geliebtesten!

Ach, wir waren gemacht, einander nahe zu bleiben, ihr holden fremden Wunder; und nicht schüchternen Vögeln gleich kamt ihr zu mir und meiner Begierde—nein, als Trauende zu dem Trauenden!

Ja, zur Treue gemacht, gleich mir, und zu zärtlichen Ewigkeiten: muss ich nun euch nach eurer Untreue heissen, ihr göttlichen Blicke und Augenblicke: keinen andern Namen lernte ich noch.

Wahrlich, zu schnell starbt ihr mir, ihr Flüchtlinge. Doch floht ihr mich nicht, noch floh ich euch: unschuldig sind wir einander in unsrer Untreue.

Mich zu tödten, erwürgte man euch, ihr Singvögel meiner Hoffnungen! Ja, nach euch, ihr Liebsten, schoss immer die Bosheit Pfeile—mein Herz zu treffen!

Und sie traf! Wart ihr doch stets mein Herzlichstes, mein Besitz und mein Besessen-sein: darum musstet ihr jung sterben und allzu frühe!

Nach dem Verwundbarsten, das ich besass, schoss man den Pfeil: das waret ihr, denen die Haut einem Flaume gleich ist und mehr noch dem Lächeln, das an einem Blick erstirbt!

Aber diess Wort will ich zu meinen Feinden reden: was ist alles Menschen-Morden gegen Das, was ihr mir thatet!

Böseres thatet ihr mir, als aller Menschen-Mord ist; Unwiederbringliches nahmt ihr mir:—also rede ich zu euch, meine Feinde!

Mordetet ihr doch meiner Jugend Gesichte und liebste Wunder! Meine Gespielen nahmt ihr mir, die seligen Geister! Ihrem Gedächtnisse lege ich diesen Kranz und diesen Fluch nieder.

Diesen Fluch gegen euch, meine Feinde! Machtet ihr doch mein Ewiges kurz, wie ein Ton zerbricht in kalter Nacht! Kaum als Aufblinken göttlicher Augen kam es mir nur,—als Augenblick!

Also sprach zur guten Stunde einst meine Reinheit: "göttlich sollen mir alle Wesen sein."

Da überfielt ihr mich mit schmutzigen Gespenstern; ach, wohin floh nun jene gute Stunde!

"Alle Tage sollen mir heilig sein"—so redete einst die Weisheit meiner Jugend: wahrlich, einer fröhlichen Weisheit Rede!

Aber da stahlt ihr Feinde mir meine Nächte und verkauftet sie zu schlafloser Qual: ach, wohin floh nun jene fröhliche Weisheit?

Einst begehrte ich nach glücklichen Vogelzeichen: da führtet ihr mir ein Eulen-Unthier über den Weg, ein widriges. Ach, wohin floh da meine zärtliche Begierde?

Allem Ekel gelobte ich einst zu entsagen: da verwandeltet ihr meine Nahen und Nächsten in Eiterbeulen. Ach, wohin floh da mein edelstes Gelöbniss?

Als Blinder gieng ich einst selige Wege: da warft ihr Unflath auf den Weg des Blinden: und nun ekelte ihn des alten Blinden-Fusssteigs.

Und als ich mein Schwerstes that und meiner Überwindungen Sieg feierte: da machtet ihr Die, welche mich liebten, schrein, ich thue ihnen am wehesten.

Wahrlich, das war immer euer Thun: ihr vergälltet mir meinen besten Honig und den Fleiss meiner besten Bienen.

Meiner Mildthätigkeit sandtet ihr immer die frechsten Bettler zu; um mein Mitleiden drängtet ihr immer die unheilbar Schamlosen. So verwundetet ihr meine Tugend in ihrem Glauben.

Und legte ich noch mein Heiligstes zum Opfer hin: flugs stellte eure "Frömmigkeit" ihre fetteren Gaben dazu: also dass im Dampfe eures Fettes noch mein Heiligstes erstickte.

Und einst wollte ich tanzen, wie nie ich noch tanzte: über alle Himmel weg wollte ich tanzen. Da überredetet ihr meinen liebsten Sänger.

Und nun stimmte er eine schaurige dumpfe Weise an; ach, er tutete mir, wie ein düsteres Horn, zu Ohren!

Mörderischer Sänger, Werkzeug der Bosheit, Unschuldigster! Schon stand ich bereit zum besten Tanze: da mordetest du mit deinen Tönen meine Verzückung!

Nur im Tanze weiss ich der höchsten Dinge Gleichniss zu reden:—und nun blieb mir mein höchstes Gleichniss ungeredet in einen Gliedern!

Ungeredet und unerlöst blieb mir die höchste Hoffnung! Und es starben mir alle Gesichte und Tröstungen meiner Jugend!

Wie ertrug ich's nur? Wie verwand und überwand ich solche Wunden? Wie erstand meine Seele wieder aus diesen Gräbern?

Ja, ein Unverwundbares, Unbegrabbares ist an mir, ein Felsensprengendes: das heisst mein Wille. Schweigsam schreitet es und unverändert durch die Jahre.

Seinen Gang will er gehn auf meinen Füssen, mein alter Wille; herzenshart ist ihm der Sinn und unverwundbar.

Unverwundbar bin ich allein an meiner Ferse. Immer noch lebst du da und bist dir gleich, Geduldigster! Immer noch brachst du dich durch alle Gräber!

In dir lebt auch noch das Unerlöste meiner Jugend; und als Leben und Jugend sitzest du hoffend hier auf gelben Grab-Trümmern.

Ja, noch bist du mir aller Gräber Zertrümmerer: Heil dir, mein Wille! Und nur wo Gräber sind, giebt es Auferstehungen. —

Also sang Zarathustra. —

Von der Selbst-Überwindung

"Wille zur Wahrheit" heisst ihr's, ihr Weisesten, was euch treibt und brünstig macht?

Wille zur Denkbarkeit alles Seienden: also heisse ich euren Willen!

Alles Seiende wollt ihr erst denkbar machen: denn ihr zweifelt mit gutem Misstrauen, ob es schon denkbar ist.

Aber es soll sich euch fügen und biegen! So will's euer Wille. Glatt soll es werden und dem Geiste unterthan, als sein Spiegel und Widerbild.

Das ist euer ganzer Wille, ihr Weisesten, als ein Wille zur Macht; und auch wenn ihr vom Guten und Bösen redet und von den Werthschätzungen.

Schaffen wollt ihr noch die Welt, vor der ihr knien könnt: so ist es eure letzte Hoffnung und Trunkenheit.

Die Unweisen freilich, das Volk,—die sind gleich dem Flusse, auf dem ein Nachen weiter schwimmt: und im Nachen sitzen feierlich und vermummt die Werthschätzungen.

Euren Willen und eure Werthe setztet ihr auf den Fluss des Werdens; einen alten Willen zur Macht verräth mir, was vom Volke als gut und böse geglaubt wird.

Ihr wart es, ihr Weisesten, die solche Gäste in diesen Nachen setzten und ihnen Prunk und stolze Namen gaben,—ihr und euer herrschender Wille!

Weiter trägt nun der Fluss euren Nachen: er muss ihn tragen. Wenig thut's, ob die gebrochene Welle schäumt und zornig dem Kiele widerspricht!

Nicht der Fluss ist eure Gefahr und das Ende eures Guten und Bösen, ihr Weisesten: sondern jener Wille selber, der Wille zur Macht,—der unerschöpfte zeugende Lebens-Wille.

Aber damit ihr mein Wort versteht vom Guten und Bösen: dazu will ich euch noch mein Wort vom Leben sagen und von der Art alles Lebendigen.

Dem Lebendigen gieng ich nach, ich gieng die grössten und die kleinsten Wege, dass ich seine Art erkenne.

Mit hundertfachem Spiegel fieng ich noch seinen Blick auf, wenn ihm der Mund geschlossen war: dass sein Auge mir rede. Und sein Auge redete mir.

Aber, wo ich nur Lebendiges fand, da hörte ich auch die Rede vom Gehorsame. Alles Lebendige ist ein Gehorchendes.

Und diess ist das Zweite: Dem wird befohlen, der sich nicht selber gehorchen kann. So ist es des Lebendigen Art.

Diess aber ist das Dritte, was ich hörte: dass Befehlen schwerer ist, als Gehorchen. Und nicht nur, dass der Befehlende die Last aller Gehorchenden trägt, und dass leicht ihn diese Last zerdrückt:—

Ein Versuch und Wagniss erschien mir in allem Befehlen; und stets, wenn es befiehlt, wagt das Lebendige sich selber dran.

Ja noch, wenn es sich selber befiehlt: auch da noch muss es sein Befehlen büssen. Seinem eignen Gesetze muss es Richter und Rächer und Opfer werden.

Wie geschieht diess doch! so fragte ich mich. Was überredet das Lebendige, dass es gehorcht und befiehlt und befehlend noch Gehorsam übt?

Hört mir nun mein Wort, ihr Weisesten! Prüft es ernstlich, ob ich dem Leben selber in's Herz kroch und bis in die Wurzeln seines Herzens!

Wo ich Lebendiges fand, da fand ich Willen zur Macht; und noch im Willen des Dienenden fand ich den Willen, Herr zu sein.

Dass dem Stärkeren diene das Schwächere, dazu überredet es sein Wille, der über noch Schwächeres Herr sein will: dieser Lust allein mag es nicht entrathen.

Und wie das Kleinere sich dem Grösseren hingiebt, dass es Lust und Macht am Kleinsten habe: also giebt sich auch das Grösste noch hin und setzt um der Macht willen—das Leben dran.

Das ist die Hingebung des Grössten, dass es Wagniss ist und Gefahr und um den Tod ein Würfelspielen.

Und wo Opferung und Dienste und Liebesblicke sind: auch da ist Wille, Herr zu sein. Auf Schleichwegen schleicht sich da der Schwächere in die Burg und bis in's Herz dem Mächtigeren—und stiehlt da Macht.

Und diess Geheimniss redete das Leben selber zu mir. "Siehe," sprach es, "ich bin das, was sich immer selber überwinden muss.

Freilich, ihr heisst es Wille zur Zeugung oder Trieb zum Zwecke, zum Höheren, Ferneren, Vielfacheren: aber all diess ist Eins und Ein Geheimniss.

Lieber noch gehe ich unter, als dass ich diesem Einen absagte; und wahrlich, wo es Untergang giebt und Blätterfallen, siehe, da opfert sich Leben—um Macht!

Dass ich Kampf sein muss und Werden und Zweck und der Zwecke Widerspruch: ach, wer meinen Willen erräth, erräth wohl auch, auf welchen krummen Wegen er gehen muss!

Was ich auch schaffe und wie ich's auch liebe,—bald muss ich Gegner ihm sein und meiner Liebe: so will es mein Wille.

Und auch du, Erkennender, bist nur ein Pfad und Fusstapfen meines Willens: wahrlich, mein Wille zur Macht wandelt auch auf den Füssen deines Willens zur Wahrheit!

Der traf freilich die Wahrheit nicht, der das Wort nach ihr schoss vom 'Willen zum Dasein': diesen Willen—giebt es nicht!

Denn: was nicht ist, das kann nicht wollen; was aber im Dasein ist, wie könnte das noch zum Dasein wollen!

Nur, wo Leben ist, da ist auch Wille: aber nicht Wille zum Leben, sondern—so lehre ich's dich—Wille zur Macht!

Vieles ist dem Lebenden höher geschätzt, als Leben selber; doch aus dem Schätzen selber heraus redet—der Wille zur Macht!" —

Also lehrte mich einst das Leben: und daraus löse ich euch, ihr Weisesten, noch das Räthsel eures Herzens.

Wahrlich, ich sage euch: Gutes und Böses, das unvergänglich wäre—das giebt es nicht! Aus sich selber muss es sich immer wieder überwinden.

Mit euren Werthen und Worten von Gut und Böse übt ihr Gewalt, ihr Werthschätzenden: und diess ist eure verborgene Liebe und eurer Seele Glänzen, Zittern und Überwallen.

Aber eine stärkere Gewalt wächst aus euren Werthen und eine neue Überwindung: an der zerbricht Ei und Eierschale.

Und wer ein Schöpfer sein muss im Guten und Bösen: wahrlich, der muss ein Vernichter erst sein und Werthe zerbrechen.

Also gehört das höchste Böse zur höchsten Güte: diese aber ist die schöpferische. —

Reden wir nur davon, ihr Weisesten, ob es gleich schlimm ist. Schweigen ist schlimmer; alle verschwiegenere Wahrheiten werden giftig.

Und mag doch Alles zerbrechen, was an unseren Wahrheiten zerbrechen—kann! Manches Haus giebt es noch zu bauen!

Also sprach Zarathustra.

Von den Erhabenen

Still ist der Grund meines Meeres: wer erriethe wohl, dass er scherzhafte Ungeheuer birgt!

Unerschütterlich ist meine Tiefe: aber sie glänzt von schwimmenden Räthseln und Gelächtern.

Einen Erhabenen sah ich heute, einen Feierlichen, einen Büsser des Geistes: oh wie lachte meine Seele ob seiner Hässlichkeit!

Mit erhobener Brust und Denen gleich, welche den Athem an sich ziehn: also stand er da, der Erhabene, und schweigsam:

Behängt mit hässlichen Wahrheiten, seiner Jagdbeute, und reich an zerrissenen Kleidern; auch viele Dornen hiengen an ihm—aber noch sah ich keine Rose.

Noch lernte er das Lachen nicht und die Schönheit. Finster kam dieser Jäger zurück aus dem Walde der Erkenntniss.

Vom Kampfe kehrte er heim mit wilden Thieren: aber aus seinem Ernste blickt auch noch ein wildes Thier—ein unüberwundenes!

Wie ein Tiger steht er immer noch da, der springen will; aber ich mag diese gespannten Seelen nicht, unhold ist mein Geschmack allen diesen Zurückgezognen.

Und ihr sagt mir, Freunde, dass nicht zu streiten sei über Geschmack und Schmecken? Aber alles Leben ist Streit um Geschmack und Schmecken!

Geschmack: das ist Gewicht zugleich und Wagschale und Wägender; und wehe allem Lebendigen, das ohne Streit um Gewicht und Wagschale und Wägende leben wollte!

Wenn er seiner Erhabenheit müde würde, dieser Erhabene: dann erst würde seine Schönheit anheben,—und dann erst will ich ihn schmecken und schmackhaft finden.

Und erst, wenn er sich von sich selber abwendet, wird er über seinen eignen Schatten springen—und, wahrlich! hinein in seine Sonne.

Allzulange sass er im Schatten, die Wangen bleichten dem Büsser des Geistes; fast verhungerte er an seinen Erwartungen.

Verachtung ist noch in seinem Auge; und Ekel birgt sich an seinem Munde. Zwar ruht er jetzt, aber seine Ruhe hat sich noch nicht in die Sonne gelegt.

Dem Stiere gleich sollte er thun; und sein Glück sollte nach Erde riechen und nicht nach Verachtung der Erde.

Als weissen Stier möchte ich ihn sehn, wie er schnaubend und brüllend der Pflugschar vorangeht: und sein Gebrüll sollte noch alles Irdische preisen!

Dunkel noch ist sein Antlitz; der Hand Schatten spielt auf ihm. Verschattet ist noch der Sinn seines Auges.

Seine That selber ist noch der Schatten auf ihm: die Hand verdunkelt den Handelnden. Noch hat er seine That nicht überwunden.

Wohl liebe ich an ihm den Nacken des Stiers: aber nun will ich auch noch das Auge des Engels sehn.

Auch seinen Helden-Willen muss er noch verlernen: ein Gehobener soll er mir sein und nicht nur ein Erhabener:—der Aether selber sollte ihn heben, den Willenlosen!

Er bezwang Unthiere, er löste Räthsel: aber erlösen sollte er auch noch seine Unthiere und Räthsel, zu himmlischen Kindern sollte er sie noch verwandeln.

Noch hat seine Erkenntniss nicht lächeln gelernt und ohne Eifersucht sein; noch ist seine strömende Leidenschaft nicht stille geworden in der Schönheit.

Wahrlich, nicht in der Sattheit soll sein Verlangen schweigen und untertauchen, sondern in der Schönheit! Die Anmuth gehört zur Grossmuth des Grossgesinnten.

Den Arm über das Haupt gelegt: so sollte der Held ausruhn, so sollte er auch noch sein Ausruhen überwinden.

Aber gerade dem Helden ist das Schöne aller Dinge Schwerstes. Unerringbar ist das Schöne allem heftigen Willen.

Ein Wenig mehr, ein Wenig weniger: das gerade ist hier Viel, das ist hier das Meiste.

Mit lässigen Muskeln stehn und mit abgeschirrtem Willen: das ist das Schwerste euch Allen, ihr Erhabenen!

Wenn die Macht gnädig wird und herabkommt in's Sichtbare: Schönheit heisse ich solches Herabkommen.

Und von Niemandem will ich so als von dir gerade Schönheit, du Gewaltiger: deine Güte sei deine letzte Selbst-Überwältigung.

Alles Böse traue ich dir zu: darum will ich von dir das Gute.

Wahrlich, ich lachte oft der Schwächlinge, welche sich gut glauben, weil sie lahme Tatzen haben!

Der Säule Tugend sollst du nachstreben: schöner wird sie immer und zarter, aber inwendig härter und tragsamer, je mehr sie aufsteigt.

Ja, du Erhabener, einst sollst du noch schön sein und deiner eignen Schönheit den Spiegel vorhalten.

Dann wird deine Seele vor göttlichen Begierden schaudern; und Anbetung wird noch in deiner Eitelkeit sein!

Diess nämlich ist das Geheimniss der Seele: erst, wenn sie der Held verlassen hat, naht ihr, im Traume,—der Über-Held.

Also sprach Zarathustra.

Vom Lande der Bildung

Zu weit hinein flog ich in die Zukunft: ein Grauen überfiel mich.

Und als ich um mich sah, siehe! da war die Zeit mein einziger Zeitgenosse.

Da floh ich rückwärts, heimwärts—und immer eilender: so kam ich zu euch, ihr Gegenwärtigen, und in's Land der Bildung.

Zum ersten Male brachte ich ein Auge mit für euch, und gute Begierde: wahrlich, mit Sehnsucht im Herzen kam ich.

Aber wie geschah mir? So angst mir auch war,—ich musste lachen! Nie sah mein Auge etwas so Buntgesprenkeltes!

Ich lachte und lachte, während der Fuss mir noch zitterte und das Herz dazu: "hier ist ja die Heimat aller Farbentöpfe!"—sagte ich.

Mit fünfzig Klexen bemalt an Gesicht und Gliedern: so sasset ihr da zu meinem Staunen, ihr Gegenwärtigen!

Und mit fünfzig Spiegeln um euch, die eurem Farbenspiele schmeichelten und nachredeten!

Wahrlich, ihr könntet gar keine bessere Maske tragen, ihr Gegenwärtigen, als euer eignes Gesicht ist! Wer könnte euch—erkennen!

Vollgeschrieben mit den Zeichen der Vergangenheit, und auch diese Zeichen überpinselt mit neuen Zeichen: also habt ihr euch gut versteckt vor allen Zeichendeutern!

Und wenn man auch Nierenprüfer ist: wer glaubt wohl noch, dass ihr Nieren habt! Aus Farben scheint ihr gebacken und aus geleimten Zetteln.

Alle Zeiten und Völker blicken bunt aus euren Schleiern; alle Sitten und Glauben reden bunt aus euren Gebärden.

Wer von euch Schleier und Überwürfe und Farben und Gebärden abzöge: gerade genug würde er übrig behalten, um die Vögel damit zu erschrecken.

Wahrlich, ich selber bin der erschreckte Vogel, der euch einmal nackt sah und ohne Farbe; und ich flog davon, als das Gerippe mir Liebe zuwinkte.

Lieber wollte ich doch noch Tagelöhner sein in der Unterwelt und bei den Schatten des Ehemals!—feister und voller als ihr sind ja noch die Unterweltlichen!

Diess, ja diess ist Bitterniss meinen Gedärmen, dass ich euch weder nackt, noch bekleidet aushalte, ihr Gegenwärtigen!

Alles Unheimliche der Zukunft, und was je verflogenen Vögeln Schauder machte, ist wahrlich heimlicher noch und traulicher als eure "Wirklichkeit."

Denn so sprecht ihr: "Wirkliche sind wir ganz, und ohne Glauben und Aberglauben": also brüstet ihr euch—ach, auch noch ohne Brüste!

Ja, wie solltet ihr glauben können, ihr Buntgesprenkelten!—die ihr Gemälde seid von Allem, was je geglaubt wurde!

Wandelnde Widerlegungen seid ihr des Glaubens selber, und aller Gedanken Gliederbrechen. Unglaubwürdige: also heisse ich euch, ihr Wirklichen!

Alle Zeiten schwätzen wider einander in euren Geistern; und aller Zeiten Träume und Geschwätz waren wirklicher noch als euer Wachsein ist!

Unfruchtbare seid ihr: darum fehlt es euch an Glauben. Aber wer schaffen musste, der hatte auch immer seine Wahr-Träume und Stern-Zeichen—und glaubte an Glauben! —

Halboffne Thore seid ihr, an denen Todtengräber warten. Und das ist eure Wirklichkeit: "Alles ist werth, dass es zu Grunde geht."

Ach, wie ihr mir dasteht, ihr Unfruchtbaren, wie mager in den Rippen! Und Mancher von euch hatte wohl dessen selber ein Einsehen.

Und er sprach: "es hat wohl da ein Gott, als ich schlief, mir heimlich Etwas entwendet? Wahrlich, genug, sich ein Weibchen daraus zu bilden!

Wundersam ist die Armuth meiner Rippen!" also sprach schon mancher Gegenwärtige.

Ja, zum Lachen seid ihr mir, ihr Gegenwärtigen! Und sonderlich, wenn ihr euch über euch selber wundert!

Und wehe mir, wenn ich nicht lachen könnte über eure Verwunderung, und alles Widrige aus euren Näpfen hinunter trinken müsste!

So aber will ich's mit euch leichter nehmen, da ich Schweres zu tragen habe; und was thut's mir, wenn sich Käfer und Flügelwürmer noch auf mein Bündel setzen!

Wahrlich, es soll mir darob nicht schwerer werden! Und nicht aus euch, ihr Gegenwärtigen, soll mir die grosse Müdigkeit kommen.— Ach, wohin soll ich nun noch steigen mit meiner Sehnsucht! Von allen Bergen schaue ich aus nach Vater- und Mutterländern.

Aber Heimat fand ich nirgends: unstät bin ich in allen Städten und ein Aufbruch an allen Thoren.

Fremd sind mir und ein Spott die Gegenwärtigen, zu denen mich jüngst das Herz trieb; und vertrieben bin ich aus Vater- und Mutterländern.

So liebe ich allein noch meiner Kinder Land, das unentdeckte, im fernsten Meere: nach ihm heisse ich meine Segel suchen und suchen.

An meinen Kindern will ich es gut machen, dass ich meiner Väter Kind bin: und an aller Zukunft—diese Gegenwart!

Also sprach Zarathustra.

Von der unbefleckten Erkenntniss

Als gestern der Mond aufgieng, wähnte ich, dass er eine Sonne gebären wolle: so breit und trächtig lag er am Horizonte.

Aber ein Lügner war er mir mit seiner Schwangerschaft; und eher noch will ich an den Mann im Monde glauben als an das Weib.

Freilich, wenig Mann ist er auch, dieser schüchterne Nachtschwärmer. Wahrlich, mit schlechtem Gewissen wandelt er über die Dächer.

Denn er ist lüstern und eifersüchtig, der Mönch im Monde, lüstern nach der Erde und nach allen Freuden der Liebenden.

Nein, ich mag ihn nicht, diesen Kater auf den Dächern! Widerlich sind mir Alle, die um halbverschlossne Fenster schleichen!

Fromm und schweigsam wandelt er hin auf Sternen-Teppichen:—aber ich mag alle leisetretenden Mannsfüsse nicht, an denen auch nicht ein Sporen klirrt.

Jedes Redlichen Schritt redet; die Katze aber stiehlt sich über den Boden weg. Siehe, katzenhaft kommt der Mond daher und unredlich. —

Dieses Gleichniss gebe ich euch empfindsamen Heuchlern, euch, den "Rein-Erkennenden!" Euch heisse ich—Lüsterne!

Auch ihr liebt die Erde und das Irdische: ich errieth euch wohl!—aber Scham ist in eurer Liebe und schlechtes Gewissen,—dem Monde gleicht ihr!

Zur Verachtung des Irdischen hat man euren Geist überredet, aber nicht eure Eingeweide: die aber sind das Stärkste an euch!

Und nun schämt sich euer Geist, dass er euren Eingeweiden zu willen ist und geht vor seiner eignen Scham Schleich- und Lügenwege.

"Das wäre mir das Höchste"—also redet euer verlogner Geist zu sich—"auf das Leben ohne Begierde zu schaun und nicht gleich dem Hunde mit hängender Zunge:

Glücklich zu sein im Schauen, mit erstorbenem Willen, ohne Griff und Gier der Selbstsucht—kalt und aschgrau am ganzen Leibe, aber mit trunkenen Mondesaugen!

Das wäre mir das Liebste,"—also verführt sich selber der Verführte—"die Erde zu lieben, wie der Mond sie liebt, und nur mit dem Auge allein ihre Schönheit zu betasten.

Und das heisse mir aller Dinge unbefleckte Erkenntniss, dass ich von den Dingen Nichts will: ausser dass ich vor ihnen da liegen darf wie ein Spiegel mit hundert Augen." —

Oh, ihr empfindsamen Heuchler, ihr Lüsternen! Euch fehlt die Unschuld in der Begierde: und nun verleumdet ihr drum das Begehren!

Wahrlich, nicht als Schaffende, Zeugende, Werdelustige liebt ihr die Erde!

Wo ist Unschuld? Wo der Wille zur Zeugung ist. Und wer über sich hinaus schaffen will, der hat mir den reinsten Willen.

Wo ist Schönheit? Wo ich mit allem Willen wollen muss; wo ich lieben und untergehn will, dass ein Bild nicht nur Bild bleibe.

Lieben und Untergehn: das reimt sich seit Ewigkeiten. Wille zur Liebe: das ist, willig auch sein zum Tode. Also rede ich zu euch Feiglingen!

Aber nun will euer entmanntes Schielen "Beschaulichkeit" heissen! Und was mit feigen Augen sich tasten lässt, soll "schön" getauft werden! oh, ihr Beschmutzer edler Namen!

Aber das soll euer Fluch sein, ihr Unbefleckten, ihr Rein-Erkennenden, dass ihr nie gebären werdet: und wenn ihr auch breit und trächtig am Horizonte liegt!

Wahrlich, ihr nehmt den Mund voll mit edlen Worten: und wir sollen glauben, dass euch das Herz übergehe, ihr Lügenbolde?

Aber meine Worte sind geringe, verachtete, krumme Worte: gerne nehme ich auf, was bei eurer Mahlzeit unter den Tisch fällt.

Immer noch kann ich mit ihnen—Heuchlern die Wahrheit sagen! ja, meine Gräten, Muscheln und Stachelblätter sollen—Heuchlern die Nasen kitzeln!

Schlechte Luft ist immer um euch und eure Mahlzeiten: eure lüsternen Gedanken, eure Lügen und Heimlichkeiten sind ja in der Luft!

Wagt es doch erst, euch selber zu glauben—euch und euren Eingeweiden! Wer sich selber nicht glaubt, lügt immer.

Eines Gottes Larve hängtet ihr um vor euch selber, ihr "Reinen": in eines Gottes Larve verkroch sich euer greulicher Ringelwurm.

Wahrlich, ihr täuscht, ihr "Beschaulichen"! Auch Zarathustra war einst der Narr eurer göttlichen Häute; nicht errieth er das Schlangengeringel, mit denen sie gestopft waren.

Eines Gottes Seele wähnte ich einst spielen zu sehn in euren Spielen, ihr Rein-Erkennenden! Keine bessere Kunst wähnte ich einst als eure Künste!

Schlangen-Unflath und schlimmen Geruch verhehlte mir die Ferne: und dass einer Eidechse List lüstern hier herumschlich.

Aber ich kam euch nah: da kam mir der Tag—und nun kommt er euch,—zu Ende gieng des Mondes Liebschaft!

Seht doch hin! Ertappt und bleich steht er da—vor der Morgenröthe!

Denn schon kommt sie, die Glühende,—ihre Liebe zur Erde kommt! Unschuld und Schöpfer-Begier ist alle Sonnen-Liebe!

Seht doch hin, wie sie ungeduldig über das Meer kommt! Fühlt ihr den Durst und den heissen Athem ihrer Liebe nicht?

Am Meere will sie saugen und seine Tiefe zu sich in die Höhe trinken: da hebt sich die Begierde des Meeres mit tausend Brüsten.

Geküsst und gesaugt will es sein vom Durste der Sonne; Luft will es werden und Höhe und Fusspfad des Lichts und selber Licht!

Wahrlich, der Sonne gleich liebe ich das Leben und alle tiefen Meere.

Und diess heisst mir Erkenntniss: alles Tiefe soll hinauf—zu meiner Höhe!

Also sprach Zarathustra.

Von den Gelehrten

Als ich im Schlafe lag, da frass ein Schaf am Epheukranze meines Hauptes,—frass und sprach dazu: "Zarathustra ist kein Gelehrter mehr."

Sprach's und gieng stotzig davon und stolz. Ein Kind erzählte mir's.

Gerne liege ich hier, wo die Kinder spielen, an der zerbrochnen Mauer, unter Disteln und rothen Mohnblumen.

Ein Gelehrter bin ich den Kindern noch und auch den Disteln und rothen Mohnblumen. Unschuldig sind sie, selbst noch in ihrer Bosheit.

Aber den Schafen bin ich's nicht mehr: so will es mein Loos—gesegnet sei es!

Denn diess ist die Wahrheit: ausgezogen bin ich aus dem Hause der Gelehrten: und die Thür habe ich noch hinter mir zugeworfen.

Zu lange sass meine Seele hungrig an ihrem Tische; nicht, gleich ihnen, bin ich auf das Erkennen abgerichtet wie auf das Nüsseknacken.

Freiheit liebe ich und die Luft über frischer Erde; lieber noch will ich auf Ochsenhäuten schlafen, als auf ihren Würden und Achtbarkeiten.

Ich bin zu heiss und verbrannt von eigenen Gedanken: oft will es mir den Athem nehmen. Da muss ich in's Freie und weg aus allen verstaubten Stuben.

Aber sie sitzen kühl in kühlem Schatten: sie wollen in Allem nur Zuschauer sein und hüten sich dort zu sitzen, wo die Sonne auf die Stufen brennt.

Gleich Solchen, die auf der Strasse stehn und die Leute angaffen, welche vorübergehn: also warten sie auch und gaffen Gedanken an, die Andre gedacht haben.

Greift man sie mit Händen, so stäuben sie um sich gleich Mehlsäcken, und unfreiwillig: aber wer erriethe wohl, dass ihr Staub vom Korne stammt und von der gelben Wonne der Sommerfelder?

Geben sie sich weise, so fröstelt mich ihrer kleinen Sprüche und Wahrheiten: ein Geruch ist oft an ihrer Weisheit, als ob sie aus dem Sumpfe stamme: und wahrlich, ich hörte auch schon den Frosch aus ihr quaken!

Geschickt sind sie, sie haben kluge Finger: was will meine Einfalt bei ihrer Vielfalt! Alles Fädeln und Knüpfen und Weben verstehn ihre Finger: also wirken sie die Strümpfe des Geistes!

Gute Uhrwerke sind sie: nur sorge man, sie richtig aufzuziehn! Dann zeigen sie ohne Falsch die Stunde an und machen einen bescheidnen Lärm dabei.

Gleich Mühlwerken arbeiten sie und Stampfen: man werfe ihnen nur seine Fruchtkörner zu!—sie wissen schon, Korn klein zu mahlen und weissen Staub daraus zu machen.

Sie sehen einander gut auf die Finger und trauen sich nicht zum Besten. Erfinderisch in kleinen Schlauheiten warten sie auf Solche, deren Wissen auf lahmen Füssen geht,—gleich Spinnen warten sie.

Ich sah sie immer mit Vorsicht Gift bereiten; und immer zogen sie gläserne Handschuhe dabei an ihre Finger.

Auch mit falschen Würfeln wissen sie zu spielen; und so eifrig fand ich sie spielen, dass sie dabei schwitzten.

Wir sind einander fremd, und ihre Tugenden gehn mir noch mehr wider den Geschmack, als ihre Falschheiten und falschen Würfel.

Und als ich bei ihnen wohnte, da wohnte ich über ihnen. Darüber wurden sie mir gram.

Sie wollen Nichts davon hören, dass Einer über ihren Köpfen wandelt; und so legten sie Holz und Erde und Unrath zwischen mich und ihre Köpfe.

Also dämpften sie den Schall meiner Schritte: und am schlechtesten wurde ich bisher von den Gelehrtesten gehört.

Aller Menschen Fehl und Schwäche legten sie zwischen sich und mich:—"Fehlboden" heissen sie das in ihren Häusern.

Aber trotzdem wandele ich mit meinen Gedanken über ihren Köpfen; und selbst, wenn ich auf meinen eignen Fehlern wandeln wollte, würde ich noch über ihnen sein und ihren Köpfen.

Denn die Menschen sind nicht gleich: so spricht die Gerechtigkeit. Und was ich will, dürften sie nicht wollen!

Also sprach Zarathustra.

Von den Dichtern

"Seit ich den Leib besser kenne,"—sagte Zarathustra zu einem seiner Jünger—"ist mir der Geist nur noch gleichsam Geist; und alles das 'Unvergängliche'—das ist auch nur ein Gleichniss."

"So hörte ich dich schon einmal sagen, antwortete der Jünger; "und damals fügtest du hinzu: 'aber die Dichter lügen zuviel.' Warum sagtest du doch, dass die Dichter zuviel lügen?"

"Warum?" sagte Zarathustra. "Du fragst warum? Ich gehöre nicht zu Denen, welche man nach ihrem Warum fragen darf.

Ist denn mein Erleben von Gestern? Das ist lange her, dass ich die Gründe meiner Meinungen erlebte.

Müsste ich nicht ein Fass sein von Gedächtniss, wenn ich auch meine Gründe bei mir haben wollte?

Schon zuviel ist mir's, meine Meinungen selber zu behalten; und mancher Vogel fliegt davon.

Und mitunter finde ich auch ein zugezogenes Thier in meinem Taubenschlage, das mir fremd ist, und das zittert, wenn ich meine Hand darauf lege.

Doch was sagte dir einst Zarathustra? Dass die Dichter zuviel lügen?— Aber auch Zarathustra ist ein Dichter.

Glaubst du nun, dass er hier die Wahrheit redete? Warum glaubst du das?"

Der Jünger antwortete: "ich glaube an Zarathustra." Aber Zarathustra schüttelte den Kopf und lächelte.

Der Glaube macht mich nicht selig, sagte er, zumal nicht der Glaube an mich.

Aber gesetzt, dass jemand allen Ernstes sagte, die Dichter lügen zuviel: so hat er Recht,—wir lügen zuviel.

Wir wissen auch zu wenig und sind schlechte Lerner: so müssen wir schon lügen.

Und wer von uns Dichtern hätte nicht seinen Wein verfälscht? Manch giftiger Mischmasch geschah in unsern Kellern, manches Unbeschreibliche ward da gethan.

Und weil wir wenig wissen, so gefallen uns von Herzen die geistig Armen, sonderlich wenn es junge Weibchen sind!

Und selbst nach den Dingen sind wir noch begehrlich, die sich die alten Weibchen Abends erzählen. Das heissen wir selber an uns das Ewig-Weibliche.

Und als ob es einen besondren geheimen Zugang zum Wissen gäbe, der sich Denen verschütte, welche Etwas lernen: so glauben wir an das Volk und seine "Weisheit."

Das aber glauben alle Dichter: dass wer im Grase oder an einsamen Gehängen liegend die Ohren spitze, Etwas von den Dingen erfahre, die zwischen Himmel und Erde sind.

Und kommen ihnen zärtliche Regungen, so meinen die Dichter immer, die Natur selber sei in sie verliebt:

Und sie schleiche zu ihrem Ohre, Heimliches hinein zu sagen und verliebte Schmeichelreden: dessen brüsten und blähen sie sich vor allen Sterblichen!

Ach, es giebt so viel Dinge zwischen Himmel und Erden, von denen sich nur die Dichter Etwas haben träumen lassen!

Und zumal über dem Himmel: denn alle Götter sind Dichter-Gleichniss, Dichter-Erschleichniss!

Wahrlich, immer zieht es uns hinan—nämlich zum Reich der Wolken: auf diese setzen wir unsre bunten Bälge und heissen sie dann Götter und Übermenschen:—

Sind sie doch gerade leicht genug für diese Stühle!—alle diese Götter und Übermenschen.

Ach, wie bin ich all des Unzulänglichen müde, das durchaus Ereigniss sein soll! Ach, wie bin ich der Dichter müde!

Als Zarathustra so sprach, zürnte ihm sein Jünger, aber er schwieg. Und auch Zarathustra schwieg; und sein Auge hatte sich nach innen gekehrt, gleich als ob es in weite Fernen sähe. Endlich seufzte er und holte Athem.

Ich bin von Heute und Ehedem, sagte er dann; aber Etwas ist in mir, das ist von Morgen und übermorgen und Einstmals.

Ich wurde der Dichter müde, der alten und der neuen: Oberflächliche sind sie mir Alle und seichte Meere.

Sie dachten nicht genug in die Tiefe: darum sank ihr Gefühl nicht bis zu den Gründen.

Etwas Wollust und etwas Langeweile: das ist noch ihr bestes Nachdenken gewesen.

Gespenster-Hauch und -Huschen gilt mir all ihr Harfen-Klingklang; was wussten sie bisher von der Inbrunst der Töne! —

Sie sind mir auch nicht reinlich genug: sie trüben Alle ihr Gewässer, dass es tief scheine.

Und gerne geben sie sich damit als Versöhner: aber Mittler und Mischer bleiben sie mir und Halb-und-Halbe und Unreinliche! —

Ach, ich warf wohl mein Netz in ihre Meere und wollte gute Fische fangen; aber immer zog ich eines alten Gottes Kopf herauf.

So gab dem Hungrigen das Meer einen Stein. Und sie selber mögen wohl aus dem Meere stammen.

Gewiss, man findet Perlen in ihnen: um so ähnlicher sind sie selber harten Schalthieren. Und statt der Seele fand ich oft bei ihnen gesalzenen Schleim.

Sie lernten vom Meere auch noch seine Eitelkeit: ist nicht das Meer der Pfau der Pfauen?

Noch vor dem hässlichsten aller Büffel rollt es seinen Schweif hin, nimmer wird es seines Spitzenfächers von Silber und Seide müde.

Trutzig blickt der Büffel dazu, dem Sande nahe in seiner Seele, näher noch dem Dickicht, am nächsten aber dem Sumpfe.

Was ist ihm Schönheit und Meer und Pfauen-Zierath! Dieses Gleichniss sage ich den Dichtern.

Wahrlich, ihr Geist selber ist der Pfau der Pfauen und ein Meer von Eitelkeit!

Zuschauer will der Geist des Dichters: sollten's auch Büffel sein! —

Aber dieses Geistes wurde ich müde: und ich sehe kommen, dass er seiner selber müde wird.

Verwandelt sah ich schon die Dichter und gegen sich selber den Blick gerichtet.

Büsser des Geistes sah ich kommen: die wuchsen aus ihnen.

Also sprach Zarathustra.

Von grossen Ereignissen

Es giebt eine Insel im Meere—unweit den glückseligen Inseln Zarathustra's—auf welcher beständig ein Feuerberg raucht; von der sagt das Volk, und sonderlich sagen es die alten Weibchen aus dem Volke, dass sie wie ein Felsblock vor das Thor der Unterwelt gestellt sei: durch den Feuerberg selber aber führe der schmale Weg abwärts, der zu diesem Thore der Unterwelt geleite.

Um jene Zeit nun, als Zarathustra auf den glückseligen Inseln weilte, geschah es, dass ein Schiff an der Insel Anker warf, auf welcher der rauchende Berg steht; und seine Mannschaft gieng an's Land, um Kaninchen zu schiessen. Gegen die Stunde des Mittags aber, da der Capitän und seine Leute wieder beisammen waren, sahen sie plötzlich durch die Luft einen Mann auf sich zukommen, und eine Stimme sagte deutlich: "es ist Zeit! Es ist die höchste Zeit!" Wie die Gestalt ihnen aber am nächsten war—sie flog aber schnell gleich einem Schatten vorbei, in der Richtung, wo der Feuerberg lag—da erkannten sie mit grösster Bestürzung, dass es Zarathustra sei; denn sie hatten ihn Alle schon gesehn, ausgenommen der Capitän selber, und sie liebten ihn, wie das Volk liebt: also dass zu gleichen Theilen Liebe und Scheu beisammen sind.

"Seht mir an!" sagte der alte Steuermann, "da fährt Zarathustra zur Hölle!" —

Um die gleiche Zeit, als diese Schiffer an der Feuerinsel landeten, lief das Gerücht umher, dass Zarathustra verschwunden sei; und als man seine Freunde fragte, erzählten sie, er sei bei Nacht zu Schiff gegangen, ohne zu sagen, wohin er reisen wolle.

Also entstand eine Unruhe; nach drei Tagen aber kam zu dieser Unruhe die Geschichte der Schiffsleute hinzu—und nun sagte alles Volk, dass der Teufel Zarathustra geholt habe. Seine Jünger lachten zwar ob dieses Geredes; und einer von ihnen sagte sogar: "eher glaube ich noch, dass Zarathustra sich den Teufel geholt hat." Aber im Grunde der Seele waren sie Alle voll Besorgniss und Sehnsucht: so war ihre Freude gross, als am fünften Tage Zarathustra unter ihnen erschien.

Und diess ist die Erzählung von Zarathustra's Gespräch mit dem Feuerhunde.

Die Erde, sagte er, hat eine Haut; und diese Haut hat Krankheiten. Eine dieser Krankheiten heisst zum Beispiel: "Mensch."

Und eine andere dieser Krankheiten heisst "Feuerhund": über den haben sich die Menschen Viel vorgelogen und vorlügen lassen.

Diess Geheimniss zu ergründen gieng ich über das Meer: und ich habe die Wahrheit nackt gesehn, wahrlich! barfuss bis zum Halse.

Was es mit dem Feuerhund auf sich hat, weiss ich nun; und insgleichen mit all den Auswurf- und Umsturz-Teufeln, vor denen sich nicht nur alte Weibchen fürchten.

"Heraus mit dir, Feuerhund, aus deiner Tiefe!" rief ich, "und bekenne, wie tief diese Tiefe ist! Woher ist das, was du da heraufschnaubst?

Du trinkst reichlich am Meere: das verräth deine versalzte Beredsamkeit! Fürwahr, für einen Hund der Tiefe nimmst du deine Nahrung zu sehr von der Oberfläche!

Höchstens für den Bauchredner der Erde halt' ich dich: und immer, wenn ich Umsturz- und Auswurf-Teufel reden hörte, fand ich sie gleich dir: gesalzen, lügnerisch und flach.

Ihr versteht zu brüllen und mit Asche zu verdunkeln! Ihr seid die besten Grossmäuler und lerntet sattsam die Kunst, Schlamm heiss zu sieden.

Wo ihr seid, da muss stets Schlamm in der Nähe sein, und viel Schwammichtes, Höhlichtes, Eingezwängtes: das will in die Freiheit.

'Freiheit' brüllt ihr Alle am liebsten: aber ich verlernte den Glauben an 'grosse Ereignisse,' sobald viel Gebrüll und Rauch um sie herum ist.

Und glaube mir nur, Freund Höllenlärm! Die grössten Ereignisse—das sind nicht unsre lautesten, sondern unsre stillsten Stunden.

Nicht um die Erfinder von neuem Lärme: um die Erfinder von neuen Werthen dreht sich die Welt; unhörbar dreht sie sich.

Und gesteh es nur! Wenig war immer nur geschehn, wenn dein Lärm und Rauch sich verzog. Was liegt daran, dass eine Stadt zur Mumie wurde, und eine Bildsäule im Schlamme liegt!

Und diess Wort sage ich noch den Umstürzern von Bildsäulen. Das ist wohl die grösste Thorheit, Salz in's Meer und Bildsäulen in den Schlamm zu werfen.

Im Schlamme eurer Verachtung lag die Bildsäule: aber das ist gerade ihr Gesetz, dass ihr aus der Verachtung wieder Leben und lebende Schönheit wächst!

Mit göttlicheren Zügen steht sie nun auf und leidendverführerisch; und wahrlich! sie wird euch noch Dank sagen, dass ihr sie umstürztet, ihr Umstürzer!

Diesen Rath aber rathe ich Königen und Kirchen und Allem, was alters- und tugendschwach ist—lasst euch nur umstürzen! Dass ihr wieder zum Leben kommt, und zu euch—die Tugend!" —

Also redete ich vor dem Feuerhunde: da unterbrach er mich mürrisch und fragte: "Kirche? Was ist denn das?"

"Kirche?" antwortete ich, "das ist eine Art von Staat, und zwar die verlogenste. Doch schweig still, du Heuchelhund! Du kennst deine Art wohl am besten schon!

Gleich dir selber ist der Staat ein Heuchelhund; gleich dir redet er gern mit Rauch und Gebrülle,—dass er glauben mache, gleich dir, er rede aus dem Bauch der Dinge.

Denn er will durchaus das wichtigste Thier auf Erden sein, der Staat; und man glaubt's ihm auch." —

Als ich das gesagt hatte, gebärdete sich der Feuerhund wie unsinnig vor Neid. "Wie?" schrie er, "das wichtigste Thier auf Erden? Und man glaubt's ihm auch?" Und so viel Dampf und grässliche Stimmen kamen ihm aus dem Schlunde, dass ich meinte, er werde vor Arger und Neid ersticken.

Endlich wurde er stiller, und sein Keuchen liess nach; sobald er aber stille war, sagte ich lachend:

"Du ärgerst dich, Feuerhund: also habe ich über dich Recht!

Und dass ich auch noch Recht behalte, so höre von einem andern Feuerhunde: der spricht wirklich aus dem Herzen der Erde.

Gold haucht sein Athem und goldigen Regen: so will's das Herz ihm. Was ist ihm Asche und Rauch und heisser Schleim noch!

Lachen flattert aus ihm wie ein buntes Gewölke; abgünstig ist er deinem Gurgeln und Speien und Grimmen der Eingeweide!

Das Gold aber und das Lachen—das nimmt er aus dem Herzen der Erde: denn dass du's nur weisst,—das Herz der Erde ist von Gold."

Als diess der Feuerhund vernahm, hielt er's nicht mehr aus, mir zuzuhören. Beschämt zog er seinen Schwanz ein, sagte auf eine kleinlaute Weise Wau! Wau! und kroch hinab in seine Höhle. —

Also erzählte Zarathustra. Seine Jünger aber hörten ihm kaum zu: so gross war ihre Begierde, ihm von den Schiffsleuten, den Kaninchen und dem fliegenden Manne zu erzählen.

"Was soll ich davon denken!" sagte Zarathustra. "Bin ich denn ein Gespenst?

Aber es wird mein Schatten gewesen sein. Ihr hörtet wohl schon Einiges vom Wanderer und seinem Schatten?

Sicher aber ist das: ich muss ihn kürzer halten,—er verdirbt mir sonst noch den Ruf."

Und nochmals schüttelte Zarathustra den Kopf und wunderte sich. "Was soll ich davon denken!" sagte er nochmals.

"Warum schrie denn das Gespenst: 'es ist Zeit! Es ist die höchste Zeit!'

Wozu ist es denn—höchste Zeit?" —

Also sprach Zarathustra.

Der Wahrsager

"— und ich sahe eine grosse Traurigkeit über die Menschen kommen. Die Besten wurden ihrer Werke müde.

Eine Lehre ergieng, ein Glauben lief neben ihr: 'Alles ist leer, Alles ist gleich, Alles war!'

Und von allen Hügeln klang es wieder: 'Alles ist leer, Alles ist gleich, Alles war!'

Wohl haben wir geerntet: aber warum wurden alle Früchte uns faul und braun? Was fiel vom bösen Monde bei der letzten Nacht hernieder?

Umsonst war alle Arbeit, Gift ist unser Wein geworden, böser Blick sengte unsre Felder und Herzen gelb.

Trocken wurden wir Alle; und fällt Feuer auf uns, so stäuben wir der Asche gleich:—ja das Feuer selber machten wir müde.

Alle Brunnen versiegten uns, auch das Meer wich zurück. Aller Grund will reissen, aber die Tiefe will nicht schlingen!

'Ach, wo ist noch ein Meer, in dem man ertrinken könnte': so klingt unsre Klage—hinweg über flache Sümpfe.

Wahrlich, zum Sterben wurden wir schon zu müde; nun wachen wir noch und leben fort—in Grabkammern!" —

Also hörte Zarathustra einen Wahrsager reden; und seine Weissagung gieng ihm zu Herzen und verwandelte ihn. Traurig gieng er umher und müde; und er wurde Denen gleich, von welchen der Wahrsager geredet hatte.

"Wahrlich," so sagte er zu seinen Jüngern, "es ist um ein Kleines, so kommt diese lange Dämmerung. Ach, wie soll ich mein Licht hinüber retten!

Dass es mir nicht ersticke in dieser Traurigkeit! Ferneren Welten soll es ja Licht sein und noch fernsten Nächten!"

Dergestalt im Herzen bekümmert gieng Zarathustra umher; und drei Tage lang nahm er nicht Trank und Speise zu sich, hatte keine Ruhe und verlor die Rede. Endlich geschah es, dass er in einen tiefen Schlaf verfiel. Seine Jünger aber sassen um ihn in langen Nachtwachen und warteten mit Sorge, ob er wach werde und wieder rede und genesen sei von seiner Trübsal.

Diess aber ist die Rede, welche Zarathustra sprach, als er aufwachte; seine Stimme aber kam zu seinen Jüngern wie aus weiter Ferne.

Hört mir doch den Traum, den ich träumte, ihr Freunde, und helft mir seinen Sinn rathen!

Ein Räthsel ist er mir noch, dieser Traum; sein Sinn ist verborgen in ihm und eingefangen und fliegt noch nicht über ihn hin mit freien Flügeln.

Allem Leben hatte ich abgesagt, so träumte mir. Zum Nacht- und Grabwächter war ich worden, dort auf der einsamen Berg-Burg des Todes.

Droben hütete ich seine Särge: voll standen die dumpfen Gewölbe von solchen Siegeszeichen. Aus gläsernen Särgen blickte mich überwundenes Leben an.

Den Geruch verstaubter Ewigkeiten athmete ich: schwül und verstaubt lag meine Seele. Und wer hätte dort auch seine Seele lüften können!

Helle der Mitternacht war immer um mich, Einsamkeit kauerte neben ihr; und, zudritt, röchelnde Todesstille, die schlimmste meiner Freundinnen.

Schlüssel führte ich, die rostigsten aller Schlüssel; und ich verstand es, damit das knarrendste aller Thore zu öffnen.

Einem bitterbösen Gekrächze gleich lief der Ton durch die langen Gänge, wenn sich des Thores Flügel hoben: unhold schrie dieser Vogel, ungern wollte er geweckt sein.

Aber furchtbarer noch und herzzuschnürender war es, wenn es wieder schwieg und rings stille ward, und ich allein sass in diesem tückischen Schweigen.

So gieng mir und schlich die Zeit, wenn Zeit es noch gab: was weiss ich davon! Aber endlich geschah das, was mich weckte.

Dreimal schlugen Schläge an's Thor, gleich Donnern, es hallten und heulten die Gewölbe dreimal wieder: da gieng ich zum Thore.

Alpa! rief ich, wer trägt seine Asche zu Berge? Alpa! Alpa! Wer trägt seine Asche zu Berge?

Und ich drückte den Schlüssel und hob am Thore und mühte mich. Aber noch keinen Fingerbreit stand es offen:

Da riss ein brausender Wind seine Flügel auseinander: pfeifend, schrillend und schneidend warf er mir einen schwarzen Sarg zu:

Und im Brausen und Pfeifen und Schrillen zerbarst der Sarg und spie tausendfältiges Gelächter aus.

Und aus tausend Fratzen von Kindern, Engeln, Eulen, Narren und kindergrossen Schmetterlingen lachte und höhnte und brauste es wider mich.

Grässlich erschrak ich darob: es warf mich nieder. Und ich schrie vor Grausen, wie nie ich schrie.

Aber der eigne Schrei weckte mich auf:—und ich kam zu mir. —

Also erzählte Zarathustra seinen Traum und schwieg dann: denn er wusste noch nicht die Deutung seines Traumes. Aber der Jünger, den er am meisten lieb hatte, erhob sich schnell, fasste die Hand Zarathustra's und sprach:

"Dein Leben selber deutet uns diesen Traum, oh Zarathustra!

Bist du nicht selber der Wind mit schrillem Pfeifen, der den Burgen des Todes die Thore aufreisst?

Bist du nicht selber der Sarg voll bunter Bosheiten und Engelsfratzen des Lebens?

Wahrlich, gleich tausendfältigem Kindsgelächter kommt Zarathustra in alle Todtenkammern, lachend über diese Nacht- und Grabwächter, und wer sonst mit düstern Schlüsseln rasselt.

Schrecken und umwerfen wirst du sie mit deinem Gelächter; Ohnmacht und Wachwerden wird deine Macht über sie beweisen.

Und auch, wenn die lange Dämmerung kommt und die Todesmüdigkeit, wirst du an unserm Himmel, nicht untergehn, du Fürsprecher des Lebens!

Neue Sterne liessest du uns sehen und neue Nachtherrlichkeiten; wahrlich, das Lachen selber spanntest du wie ein buntes Gezelt über uns.

Nun wird immer Kindes-Lachen aus Särgen quellen; nun wird immer siegreich ein starker Wind kommen aller Todesmüdigkeit: dessen bist du uns selber Bürge und Wahrsager!

Wahrlich, sie selber träumtest du, deine Feinde: das war dein schwerster Traum!

Aber wie du von ihnen aufwachtest und zu dir kamst, also sollen sie selber von sich aufwachen—und zu dir kommen!" —

So sprach der Jünger; und alle Anderen drängten sich nun um Zarathustra und ergriffen ihn bei den Händen und wollten ihn bereden, dass er vom Bette und von der Traurigkeit lasse und zu ihnen zurückkehre. Zarathustra aber sass aufgerichtet auf seinem Lager, und mit fremdem Blicke. Gleichwie Einer, der aus langer Fremde heimkehrt, sah er auf seine Jünger und prüfte ihre Gesichter; und noch erkannte er sie nicht. Als sie aber ihn hoben und auf die Füsse stellten, siehe, da verwandelte sich mit Einem Male sein Auge; er begriff Alles, was geschehen war, strich sich den Bart und sagte mit starker Stimme:

"Wohlan! Diess nun hat seine Zeit; sorgt mir aber dafür, meine jünger, dass wir eine gute Mahlzeit machen, und in Kürze! Also gedenke ich Busse zu thun für schlimme Träume!

Der Wahrsager aber soll an meiner Seite essen und trinken: und wahrlich, ich will ihm noch ein Meer zeigen, in dem er ertrinken kann!"

Also sprach Zarathustra. Darauf aber blickte er dem Jünger, welcher den Traumdeuter abgegeben hatte, lange in's Gesicht und schüttelte dabei den Kopf. —

Von der Erlösung

Als Zarathustra eines Tags über die grosse Brücke gieng, umringten ihn die Krüppel und Bettler, und ein Bucklichter redete also zu ihm:

"Siehe, Zarathustra! Auch das Volk lernt von dir und gewinnt Glauben an deine Lehre: aber dass es ganz dir glauben soll, dazu bedarf es noch Eines—du musst erst noch uns Krüppel überreden! Hier hast du nun eine schöne Auswahl und wahrlich, eine Gelegenheit mit mehr als Einem Schopfe! Blinde kannst du heilen und Lahme laufen machen; und Dem, der zuviel hinter sich hat, könntest du wohl auch ein Wenig abnehmen:—das, meine ich, wäre die rechte Art, die Krüppel an Zarathustra glauben zu machen!"

Zarathustra aber erwiderte Dem, der da redete, also: "Wenn man dem Bucklichten seinen Buckel nimmt, so nimmt man ihm seinen Geist—also lehrt das Volk. Und wenn man dem Blinden seine Augen giebt, so sieht er zuviel schlimme Dinge auf Erden: also dass er Den verflucht, der ihn heilte. Der aber, welcher den Lahmen laufen macht, der thut ihm den grössten Schaden an: denn kaum kann er laufen, so gehn seine Laster mit ihm durch—also lehrt das Volk über Krüppel. Und warum sollte Zarathustra nicht auch vom Volke lernen, wenn das Volk von Zarathustra lernt?

Das ist mir aber das Geringste, seit ich unter Menschen bin, dass ich sehe: 'Diesem fehlt ein Auge und jenem ein Ohr und einem Dritten das Bein, und Andre giebt es, die verloren die Zunge oder die Nase oder den Kopf.'

Ich sehe und sah Schlimmeres und mancherlei so Abscheuliches, dass ich nicht von Jeglichem reden und von Einigem nicht einmal schweigen möchte: nämlich Menschen, denen es an Allem fehlt, ausser dass sie Eins zuviel haben—Menschen, welche Nichts weiter sind als ein grosses Auge, oder ein grosses Maul oder ein grosser Bauch oder irgend etwas Grosses,—umgekehrte Krüppel heisse ich Solche.

Und als ich aus meiner Einsamkeit kam und zum ersten Male über diese Brücke gieng: da traute ich meinen Augen nicht und sah hin, und wieder hin, und sagte endlich: 'das ist ein Ohr! Ein Ohr, so gross wie ein Mensch!' Ich sah noch besser hin: und wirklich, unter dem Ohre bewegte sich noch Etwas, das zum Erbarmen klein und ärmlich und schmächtig war. Und wahrhaftig, das ungeheure Ohr sass auf einem kleinen dünnen Stiele,—der Stiel aber war ein Mensch! Wer ein Glas vor das Auge nahm, konnte sogar noch ein kleines neidisches Gesichtchen erkennen; auch, dass ein gedunsenes Seelchen am Stiele baumelte. Das Volk sagte mir aber, das grosse Ohr sei nicht nur ein Mensch, sondern ein grosser Mensch, ein Genie. Aber ich glaubte dem Volke niemals, wenn es von grossen Menschen redete—und behielt meinen Glauben bei, dass es ein umgekehrter Krüppel sei, der an Allem zu wenig und an Einem zu viel habe."

Als Zarathustra so zu dem Bucklichten geredet hatte und zu Denen, welchen er Mundstück und Fürsprecher war, wandte er sich mit tiefem Unmuthe zu seinen Jüngern und sagte:

"Wahrlich, meine Freunde, ich wandle unter den Menschen wie unter den Bruchstücken und Gliedmaassen von Menschen!

Diess ist meinem Auge das Fürchterliche, dass ich den Menschen zertrümmert finde und zerstreuet wie über ein Schlacht- und Schlächterfeld hin.

Und flüchtet mein Auge vom Jetzt zum Ehemals: es findet immer das Gleiche: Bruchstücke und Gliedmaassen und grause Zufälle—aber keine Menschen!

Das Jetzt und das Ehemals auf Erden—ach! meine Freunde—das, ist mein Unerträglichstes; und ich wüsste nicht zu leben, wenn ich nicht noch ein Seher wäre, dessen, was kommen muss.

Ein Seher, ein Wollender, ein Schaffender, eine Zukunft selber und eine Brücke zur Zukunft—und ach, auch noch gleichsam ein Krüppel an dieser Brücke: das Alles ist Zarathustra.

Und auch ihr fragtet euch oft: 'wer ist uns Zarathustra? Wie soll er uns heissen?' Und gleich mir selber gabt ihr euch Fragen zur Antwort.

Ist er ein Versprechender? Oder ein Erfüller? Ein Erobernder? Oder ein Erbender? Ein Herbst? Oder eine Pflugschar? Ein Arzt? Oder ein Genesener?

Ist er ein Dichter? Oder ein Wahrhaftiger? Ein Befreier? Oder ein Bändiger? Ein Guter? Oder ein Böser?

Ich wandle unter Menschen als den Bruchstücken der Zukunft: jener Zukunft, die ich schaue.

Und das ist all mein Dichten und Trachten, dass ich in Eins dichte und zusammentragen was Bruchstück ist und Räthsel und grauser Zufall.

Und wie ertrüge ich es, Mensch zu sein, wenn der Mensch nicht auch Dichter und Räthselrather und der Erlöser des Zufalls wäre!

Die Vergangnen zu erlösen und alles 'Es war' umzuschauen in ein 'So wollte ich es!'—das hiesse mir erst Erlösung!

Wille—so heisst der Befreier und Freudebringer: also lehrte ich euch, meine Freunde! Und nun lernt diess hinzu: der Wille selber ist noch ein Gefangener.

Wollen befreit: aber wie heisst Das, was auch den Befreier noch in Ketten schlägt?

'Es war': also heisst des Willens Zähneknirschen und einsamste Trübsal. Ohnmächtig gegen Das, was gethan ist—ist er allem Vergangenen ein böser Zuschauer.

Nicht zurück kann der Wille wollen; dass er die Zeit nicht brechen kann und der Zeit Begierde,—das ist des Willens einsamste Trübsal.

Wollen befreit: was ersinnt sich das Wollen selber, dass es los seiner Trübsal werde und seines Kerkers spotte?

Ach, ein Narr wird jeder Gefangene! Närrisch erlöst sich auch der gefangene Wille.

Dass die Zeit nicht zurückläuft, das ist sein Ingrimm; 'Das, was war'—so heisst der Stein, den er nicht wälzen kann.

Und so wälzt er Steine aus Ingrimm und Unmuth und übt Rache an dem, was nicht gleich ihm Grimm und Unmuth fühlt.

Also wurde der Wille, der Befreier, ein Wehethäter: und an Allem, was leiden kann, nimmt er Rache dafür, dass er nicht zurück kann.

Diess, ja diess allein ist Rache selber: des Willens Widerwille gegen die Zeit und ihr 'Es war.'

Wahrlich, eine grosse Narrheit wohnt in unserm Willen; und zum Fluche wurde es allem Menschlichen, dass diese Narrheit Geist lernte!

Der Geist der Rache: meine Freunde, das war bisher der Menschen bestes Nachdenken; und wo Leid war, da sollte immer Strafe sein.

'Strafe' nämlich, so heisst sich die Rache selber: mit einem Lügenwort heuchelt sie sich ein gutes Gewissen.

Und weil im Wollenden selber Leid ist, darob dass es nicht zurück wollen kann,—also sollte Wollen selber und alles Leben—Strafe sein!

Und nun wälzte sich Wolke auf Wolke über den Geist: bis endlich der Wahnsinn predigte: 'Alles vergeht, darum ist Alles werth zu vergehn!'

'Und diess ist selber Gerechtigkeit, jenes Gesetz der Zeit, dass sie ihre Kinder fressen muss': also predigte der Wahnsinn.

'Sittlich sind die Dinge geordnet nach Recht und Strafe. Oh wo ist die Erlösung vom Fluss der Dinge und der Strafe "Dasein"?' Also predigte der Wahnsinn.

'Kann es Erlösung geben, wenn es ein ewiges Recht giebt? Ach, unwälzbar ist der Stein "Es war": ewig müssen auch alle Strafen sein!' Also predigte der Wahnsinn.

'Keine That kann vernichtet werden: wie könnte sie durch die Strafe ungethan werden! Diess, diess ist das Ewige an der Strafe "Dasein," dass das Dasein auch ewig wieder That und Schuld sein muss!

Es sei denn, dass der Wille endlich sich selber erlöste und Wollen zu Nicht-Wollen würde—': doch ihr kennt, meine Brüder, diess Fabellied des Wahnsinns!

Weg führte ich euch von diesen Fabelliedern, als ich euch lehrte: 'der Wille ist ein Schaffender.'

Alles 'Es war' ist ein Bruchstück, ein Räthsel, ein grauser Zufall—bis der schaffende Wille dazu sagt: 'aber so wollte ich es!'

Bis der schaffende Wille dazu sagt: 'Aber so will ich es! So werde ich's wollen!'

Aber sprach er schon so? Und wann geschieht diess? Ist der Wille schon abgeschirrt von seiner eignen Thorheit?

Wurde der Wille sich selber schon Erlöser und Freudebringer? Verlernte er den Geist der Rache und alles Zähneknirschen?

Und wer lehrte ihn Versöhnung mit der Zeit, und Höheres als alle Versöhnung ist?

Höheres als alle Versöhnung muss der Wille wollen, welcher der Wille zur Macht ist—: doch wie geschieht ihm das? Wer lehrte ihn auch noch das Zurückwollen?"

— Aber an dieser Stelle seiner Rede geschah es, dass Zarathustra plötzlich innehielt und ganz einem Solchen gleich sah, der auf das Äusserste erschrickt. Mit erschrecktem Auge blickte er auf seine Jünger; sein Auge durchbohrte wie mit Pfeilen ihre Gedanken und Hintergedanken. Aber nach einer kleinen Weile lachte er schon wieder und sagte begütigt:

"Es ist schwer, mit Menschen zu leben, weil Schweigen so schwer ist. Sonderlich für einen Geschwätzigen." —

Also sprach Zarathustra. Der Bucklichte aber hatte dem Gespräche zugehört und sein Gesicht dabei bedeckt; als er aber Zarathustra lachen hörte, blickte er neugierig auf und sagte langsam:

"Aber warum redet Zarathustra anders zu uns als zu seinen Jüngern?"

Zarathustra antwortete: "Was ist da zum Verwundern! Mit Bucklichten darf man schon bucklicht reden!"

"Gut," sagte der Bucklichte; "und mit Schülern darf man schon aus der Schule schwätzen.

Aber warum redet Zarathustra anders zu seinen Schülern—als zu sich selber?" —

Von der Menschen-Klugheit

Nicht die Höhe: der Abhang ist das Furchtbare!

Der Abhang, wo der Blick hinunter stürzt und die Hand hinauf greift. Da schwindelt dem Herzen vor seinem doppelten Willen.

Ach, Freunde, errathet ihr wohl auch meines Herzens doppelten Willen?

Das, das ist mein Abhang und meine Gefahr, dass mein Blick in die Höhe stürzt, und dass meine Hand sich halten und stützen möchte—an der Tiefe!

An den Menschen klammert sich mein Wille, mit Ketten binde ich mich an den Menschen, weil es mich hinauf reisst zum Obermenschen: denn dahin will mein andrer Wille.

Und dazu lebe ich blind unter den Menschen; gleich als ob ich sie nicht kennte: dass meine Hand ihren Glauben an Festes nicht ganz verliere.

Ich kenne euch Menschen nicht: diese Finsterniss und Tröstung ist oft um mich gebreitet.

Ich sitze am Thorwege für jeden Schelm und frage: "wer will mich betrügen?"

Das ist meine erste Menschen-Klugheit, dass ich mich betrügen lasse, um nicht auf der Hut zu sein vor Betrügern.

Ach, wenn ich auf der Hut wäre vor dem Menschen: wie könnte meinem Balle der Mensch ein Anker sein! Zu leicht risse es mich hinauf und hinweg!

Diese Vorsehung ist über meinem Schicksal, dass ich ohne Vorsicht sein muss.

Und wer unter Menschen nicht verschmachten will, muss lernen, aus allen Gläsern zu trinken; und wer unter Menschen rein bleiben will, muss verstehn, sich auch mit schmutzigem Wasser zu waschen.

Und also sprach ich oft mir zum Troste: "Wohlan! Wohlauf! Altes Herz! Ein Unglück missrieth dir: geniesse diess als dein—Glück!"

Diess aber ist meine andre Menschen-Klugheit: ich schone die Eitlen mehr als die Stolzen.

Ist nicht verletzte Eitelkeit die Mutter aller Trauerspiele? Wo aber Stolz verletzt wird, da wächst wohl etwas Besseres noch, als Stolz ist.

Damit das Leben gut anzuschaun sei, muss sein Spiel gut gespielt werden: dazu aber bedarf es guter Schauspieler.

Gute Schauspieler fand ich alle Eitlen: sie spielen und wollen, dass ihnen gern zugeschaut werde,—all ihr Geist ist bei diesem Willen.

Sie führen sich auf, sie erfinden sich; in ihrer Nähe liebe ich's, dem Leben zuzuschaun,—es heilt von der Schwermuth.

Darum schone ich die Eitlen, weil sie mir Arzte sind meiner Schwermuth und mich am Menschen fest halten als an einem Schauspiele.

Und dann: wer ermisst am Eitlen die ganze Tiefe seiner Bescheidenheit! Ich bin ihm gut und mitleidig ob seiner Bescheidenheit.

Von euch will er seinen Glauben an sich lernen; er nährt sich an euren Blicken, er frisst das Lob aus euren Händen.

Euren Lügen glaubt er noch, wenn ihr gut über ihn lügt: denn im Tiefsten seufzt sein Herz: "was bin ich!"

Und wenn das die rechte Tugend ist, die nicht um sich selber weiss: nun, der Eitle weiss nicht um seine Bescheidenheit! —

Das ist aber meine dritte Menschen-Klugheit, dass ich mir den Anblick der Bösen nicht verleiden lasse durch eure Furchtsamkeit.

Ich bin selig, die Wunder zu sehn, welche heisse Sonne ausbrütet: Tiger und Palmen und Klapperschlangen.

Auch unter Menschen giebt es schöne Brut heisser Sonne und viel Wunderwürdiges an den Bösen.

Zwar, wie eure Weisesten mir nicht gar so weise erschienen: so fand ich auch der Menschen Bosheit unter ihrem Rufe.

Und oft fragte ich mit Kopfschütteln: "Warum noch klappern, ihr Klapperschlangen?"

Wahrlich, es giebt auch für das Böse noch eine Zukunft! Und der heisseste Süden ist noch nicht entdeckt für den Menschen.

Wie Manches heisst jetzt schon ärgste Bosheit, was doch nur zwölf Schuhe breit und drei Monate lang ist! Einst aber werden grössere Drachen zur Welt kommen.

Denn dass dem Übermenschen sein Drache nicht fehle, der Über-Drache, der seiner würdig ist: dazu muss viel heisse Sonne noch auf feuchten Urwald glühen!

Aus euren Wildkatzen müssen erst Tiger geworden sein und aus euren Giftkröten Krokodile: denn der gute Jäger soll eine gute Jagd haben!

Und wahrlich, ihr Guten und Gerechten! An euch ist Viel zum Lachen und zumal eure Furcht vor dem, was bisher "Teufel" hiess!

So fremd seid ihr dem Grossen mit eurer Seele, dass euch der Übermensch furchtbar sein würde in seiner Güte!

Und ihr Weisen und Wissenden, ihr würdet vor dem Sonnenbrande der Weisheit flüchten, in dem der Übermensch mit Lust seine Nacktheit badet!

Ihr höchsten Menschen, denen mein Auge begegnete! das ist mein Zweifel an euch und mein heimliches Lachen: ich rathe, ihr würdet meinen Übermenschen—Teufel heissen!

Ach, ich ward dieser Höchsten und Besten müde: aus ihrer "Höhe" verlangte mich hinauf, hinaus, hinweg zu dem Übermenschen!

Ein Grausen überfiel mich, als ich diese Besten nackend sah: da wuchsen mir die Flügel, fortzuschweben in ferne Zukünfte.

In fernere Zukünfte, in südlichere Süden, als je ein Bildner träumte: dorthin, wo Götter sich aller Kleider schämen!

Aber verkleidet will ich euch sehn, ihr Nächsten und Mitmenschen, und gut geputzt, und eitel, und würdig, als "die Guten und Gerechten," —

Und verkleidet will ich selber unter euch sitzen,—dass ich euch und mich verkenne: das ist nämlich meine letzte Menschen-Klugheit.

Also sprach Zarathustra.

Die stillste Stunde

Was geschah mir, meine Freunde? Ihr seht mich verstört, fortgetrieben, unwillig-folgsam, bereit zu gehen—ach, von euch fortzugehen!

Ja, noch Ein Mal muss Zarathustra in seine Einsamkeit: aber unlustig geht diessmal der Bär zurück in seine Höhle!

Was geschah mir? Wer gebeut diess?— Ach, meine zornige Herrin will es so, sie sprach zu mir: nannte ich je euch schon ihren Namen?

Gestern gen Abend sprach zu mir meine stillste Stunde: das ist der Name meiner furchtbaren Herrin.

Und so geschah's,—denn Alles muss ich euch sagen, dass euer Herz sich nicht verhärte gegen den plötzlich Scheidenden!

Kennt ihr den Schrecken des Einschlafenden? —

Bis in die Zehen hinein erschrickt er, darob, dass ihm der Boden weicht und der Traum beginnt.

Dieses sage ich euch zum Gleichniss. Gestern, zur stillsten Stunde, wich mir der Boden: der Traum begann.

Der Zeiger rückte, die Uhr meines Lebens holte Athem—nie hörte ich solche Stille um mich: also dass mein Herz erschrak.

Dann sprach es ohne Stimme zu mir: "Du weisst es, Zarathustra?" —

Und ich schrie vor Schrecken bei diesem Flüstern, und das Blut wich aus meinem Gesichte: aber ich schwieg.

Da sprach es abermals ohne Stimme zu mir: "Du weisst es, Zarathustra, aber du redest es nicht!" —

Und ich antwortete endlich gleich einem Trotzigen: "Ja, ich weiss es, aber ich will es nicht reden!"

Da sprach es wieder ohne Stimme zu mir: "Du willst nicht, Zarathustra? Ist diess auch wahr? Verstecke dich nicht in deinen Trotz!" —

Und ich weinte und zitterte wie ein Kind und sprach: "Ach, ich wollte schon, aber wie kann ich es! Erlass mir diess nur! Es ist über meine Kraft!"

Da sprach es wieder ohne Stimme zu mir: "Was liegt an dir, Zarathustra! Sprich dein Wort und zerbrich!" —

Und ich antwortete: "Ach, ist es mein Wort? Wer bin ich? Ich warte des Würdigeren; ich bin nicht werth, an ihm auch nur zu zerbrechen."

Da sprach es wieder ohne Stimme zu mir: "Was liegt an dir? Du bist mir noch nicht demüthig genug. Die Demuth hat das härteste Fell." —

Und ich antwortete: "Was trug nicht schon das Fell meiner Demuth! Am Fusse wohne ich meiner Höhe: wie hoch meine Gipfel sind? Niemand sagte es mir noch. Aber gut kenne ich meine Thäler."

Da sprach es wieder ohne Stimme zu mir: "Oh Zarathustra, wer Berge zu versetzen hat, der versetzt auch Thäler und Niederungen." —

Und ich antwortete: "Noch versetzte mein Wort keine Berge, und was ich redete, erreichte die Menschen nicht. Ich gieng wohl zu den Menschen, aber noch langte ich nicht bei ihnen an."

Da sprach es wieder ohne Stimme zu mir: "Was weisst du davon! Der Thau fällt auf das Gras, wenn die Nacht am verschwiegensten ist." —

Und ich antwortete: "sie verspotteten mich, als ich meinen eigenen Weg fand und gieng; und in Wahrheit zitterten damals meine Füsse.

Und so sprachen sie zu mir: 'du verlerntest den Weg, nun verlernst du auch das Gehen!'"

Da sprach es wieder ohne Stimme zu mir: "Was liegt an ihrem Spotte! Du bist Einer, der das Gehorchen verlernt hat: nun sollst du befehlen!

Weisst du nicht, wer Allen am nöthigsten thut? Der Grosses befiehlt.

Grosses vollführen ist schwer: aber das Schwerere ist, Grosses befehlen.

Das ist dein Unverzeihlichstes: du hast die Macht, und du willst nicht herrschen." —

Und ich antwortete: "Mir fehlt des Löwen Stimme zu allem Befehlen."

Da sprach es wieder wie ein Flüstern zu mir: "Die stillsten Worte sind es, welche den Sturm bringen. Gedanken, die mit Taubenfüssen kommen, lenken die Welt.

Oh Zarathustra, du sollst gehen als ein Schatten dessen, was kommen muss: so wirst du befehlen und befehlend vorangehen." —

Und ich antwortete: "Ich schäme mich."

Da sprach es wieder ohne Stimme zu mir: "Du musst noch Kind werden und ohne Scham.

Der Stolz der Jugend ist noch auf dir, spät bist du jung geworden: aber wer zum Kinde werden will, muss auch noch seine Jugend überwinden." —

Und ich besann mich lange und zitterte. Endlich aber sagte ich, was ich zuerst sagte: "Ich will nicht."

Da geschah ein Lachen um mich. Wehe, wie diess Lachen mir die Eingeweide zerriss und das Herz aufschlitzte!

Und es sprach zum letzten Male zu mir: "Oh Zarathustra, deine Früchte sind reif, aber du bist nicht reif für deine Früchte!

So musst du wieder in die Einsamkeit: denn du sollst noch mürbe werden." —

Und wieder lachte es und floh: dann wurde es stille um mich wie mit einer zwiefachen Stille. Ich aber lag am Boden, und der Schweiss floss mir von den Gliedern.

— Nun hörtet ihr Alles, und warum ich in meine Einsamkeit zurück muss. Nichts verschwieg ich euch, meine Freunde.

Aber auch diess hörtet ihr von mir, wer immer noch aller Menschen Verschwiegenster ist—und es sein will!

Ach meine Freunde! Ich hätte euch noch Etwas zu sagen, ich hätte euch noch Etwas zu geben! Warum gebe ich es nicht? Bin ich denn geizig?" —

Als Zarathustra aber diese Worte gesprochen hatte, überfiel ihn die Gewalt des Schmerzes und die Nähe des Abschieds von seinen Freunden, also dass er laut weinte; und Niemand wusste ihn zu trösten. Des Nachts aber gieng er allein fort und verliess seine Freunde.

Dritter Teil

Ihr seht nach Oben, wenn ihr nach Erhebung verlangt. Und ich sehe hinab, weil ich erhoben bin.
Wer von euch kann zugleich lachen und erhoben sein?
Wer auf den höchsten Bergen steigt, der lacht über alle Trauer-Spiele und Trauer-Ernste."
Zarathustra, vom Lesen und Schreiben.

Der Wanderer

Um Mitternacht war es, da nahm Zarathustra seinen Weg über den Rücken der Insel, dass er mit dem frühen Morgen an das andre Gestade käme: denn dort wollte er zu Schiff steigen. Es gab nämlich allda eine gute Rhede, an der auch fremde Schiffe gern vor Anker giengen; die nahmen Manchen mit sich, der von den glückseligen Inseln über das Meer wollte. Als nun Zarathustra so den Berg hinanstieg, gedachte er unterwegs des vielen einsamen Wanderns von Jugend an, und wie viele Berge und Rücken und Gipfel er schon gestiegen sei.

"Ich bin ein Wanderer und ein Bergsteiger," sagte er zu seinem Herzen, "ich liebe die Ebenen nicht und es scheint, ich kann nicht lange still sitzen.

Und was mir nun auch noch als Schicksal und Erlebniss komme,—ein Wandern wird darin sein und ein Bergsteigen: man erlebt endlich nur noch sich selber.

Die Zeit ist abgeflossen, wo mir noch Zufälle begegnen durften; und was könnte jetzt noch zu mir fallen, was nicht schon mein Eigen wäre!

Es kehrt nur zurück, es kommt mir endlich heim—mein eigen Selbst, und was von ihm lange in der Fremde war und zerstreut unter alle Dinge und Zufälle.

Und noch Eins weiss ich: ich stehe jetzt vor meinem letzten Gipfel und vor dem, was mir am längsten aufgespart war. Ach, meinen härtesten Weg muss ich hinan! Ach, ich begann meine einsamste Wanderung!

Wer aber meiner Art ist, der entgeht einer solchen Stunde nicht: der Stunde, die zu ihm redet: 'Jetzo erst gehst du deinen Weg der Grösse! Gipfel und Abgrund—das ist jetzt in Eins beschlossen!

Du gehst deinen Weg der Grösse: nun ist deine letzte Zuflucht worden, was bisher deine letzte Gefahr hiess!

Du gehst deinen Weg der Grösse: das muss nun dein bester Muth sein, dass es hinter dir keinen Weg mehr giebt!

Du gehst deinen Weg der Grösse; hier soll dir Keiner nachschleichen! Dein Fuss selber löschte hinter dir den Weg aus, und über ihm steht geschrieben: Unmöglichkeit.

Und wenn dir nunmehr alle Leitern fehlen, so musst du verstehen, noch auf deinen eigenen Kopf zu steigen: wie wolltest du anders aufwärts steigen?

Auf deinen eigenen Kopf und hinweg über dein eigenes Herz! Jetzt muss das Mildeste an dir noch zum Härtesten werden.

Wer sich stets viel geschont hat, der kränkelt zuletzt an seiner vielen Schonung. Gelobt sei, was hart macht! Ich lobe das Land nicht, wo Butter und Honig—fliesst!

Von sich absehn lernen ist nöthig, um Viel zu sehn:—diese Härte thut jedem Berge-Steigenden Noth.

Wer aber mit den Augen zudringlich ist als Erkennender, wie sollte der von allen Dingen mehr als ihre vorderen Gründe sehn!

Du aber, oh Zarathustra, wolltest aller Dinge Grund schaun und Hintergrund: so musst du schon über dich selber steigen,—hinan, hinauf, bis du auch deine Sterne noch unter dir hast!'

Ja! Hinab auf mich selber sehn und noch auf meine Sterne: das erst hiesse mir mein Gipfel, das blieb mir noch zurück als mein letzter Gipfel!" —

Also sprach Zarathustra im Steigen zu sich, mit harten Sprüchlein sein Herz tröstend: denn er war wund am Herzen wie noch niemals zuvor. Und als er auf die Höhe des Bergrückens kam, siehe, da lag das andere Meer vor ihm ausgebreitet: und er stand still und schwieg lange. Die Nacht aber war kalt in dieser Höhe und klar und hellgestirnt.

"Ich erkenne mein Loos," sagte er endlich mit Trauer. "Wohlan! Ich bin bereit. Eben begann meine letzte Einsamkeit.

Ach, diese schwarze traurige See unter mir! Ach, diese schwangere nächtliche Verdrossenheit! Ach, Schicksal und See! Zu euch muss ich nun hinab steigen!

Vor meinem höchsten Berge stehe ich und vor meiner längsten Wanderung: darum muss ich erst tiefer hinab als ich jemals stieg:

— tiefer hinab in den Schmerz als ich jemals stieg, bis hinein in seine schwärzeste Fluth! So will es mein Schicksal: Wohlan! Ich bin bereit.

'Woher kommen die höchsten Berge?' so fragte ich einst. Da lernte ich, dass sie aus dem Meere kommen.

Diess Zeugniss ist in ihr Gestein geschrieben und in die Wände ihrer Gipfel. Aus dem Tiefsten muss das Höchste zu seiner Höhe kommen. —"

Also sprach Zarathustra auf der Spitze des Berges, wo es kalt war; als er aber in die Nähe des Meeres kam und zuletzt allein unter den Klippen stand, da war er unterwegs müde geworden und sehnsüchtiger als noch zuvor.

"Es schläft jetzt Alles noch," sprach er; "auch das Meer schläft. Schlaftrunken und fremd blickt sein Auge nach mir.

Aber es athmet warm, das fühle ich. Und ich fühle auch, dass es träumt. Es windet sich träumend auf harten Kissen.

Horch! Horch! Wie es stöhnt von bösen Erinnerungen! Oder bösen Erwartungen?

Ach, ich bin traurig mit dir, du dunkles Ungeheuer, und mir selber noch gram um deinetwillen.

Ach, dass meine Hand nicht Stärke genug hat! Gerne, wahrlich, möchte ich dich von bösen Träumen erlösen! —"

Und indem Zarathustra so sprach, lachte er mit Schwermuth und Bitterkeit über sich selber. "Wie! Zarathustra!" sagte er, "willst du noch dem Meere Trost singen?

Ach, du liebreicher Narr Zarathustra, du Vertrauens-Überseliger! Aber so warst du immer: immer kamst du vertraulich zu allem Furchtbaren.

Jedes Ungethüm wolltest du noch streicheln. Ein Hauch warmen Athems, ein Wenig weiches Gezottel an der Tatze—: und gleich warst du bereit, es zu lieben und zu locken.

Die Liebe ist die Gefahr des Einsamsten, die Liebe zu Allem, wenn es nur lebt! Zum Lachen ist wahrlich meine Narrheit und meine Bescheidenheit in der Liebe! —"

Also sprach Zarathustra und lachte dabei zum andern Male: da aber gedachte er seiner verlassenen Freunde—, und wie als ob er sich mit seinen Gedanken an ihnen vergangen habe, zürnte er sich ob seiner Gedanken. Und alsbald geschah es, dass der Lachende weinte:—vor Zorn und Sehnsucht weinte Zarathustra bitterlich.

Vom Gesicht und Räthsel

1

Als es unter den Schiffsleuten ruchbar wurde, dass Zarathustra auf dem Schiffe sei,—denn es war ein Mann zugleich mit ihm an Bord gegangen, der von den glückseligen Inseln kam—da entstand eine grosse Neugierde und Erwartung. Aber Zarathustra schwieg zwei Tage und war kalt und taub vor Traurigkeit, also, dass er weder auf Blicke noch auf Fragen antwortete. Am Abende aber des zweiten Tages that er seine Ohren wieder auf, ob er gleich noch schwieg: denn es gab viel Seltsames und Gefährliches auf diesem Schiffe anzuhören, welches weither kam und noch weiterhin wollte. Zarathustra aber war ein Freund aller Solchen, die weite Reisen thun und nicht ohne Gefahr leben mögen. Und siehe! zuletzt wurde ihm im Zuhören die eigne Zunge gelöst, und das Eis seines Herzens brach:—da begann er also zu reden:

Euch, den kühnen Suchern, Versuchern, und wer je sich mit listigen Segeln auf furchtbare Meere einschiffte, —

euch, den Räthsel-Trunkenen, den Zwielicht-Frohen, deren Seele mit Flöten zu jedem Irr-Schlunde gelockt wird:

— denn nicht wollt ihr mit feiger Hand einem Faden nachtasten; und, wo ihr errathen könnt, da hasst ihr es, zu erschliessen —

euch allein erzähle ich das Räthsel, das ich sah,—das Gesicht des Einsamsten. —

Düster gierig ich jüngst durch leichenfarbne Dämmerung,—düster und hart, mit gepressten Lippen. Nicht nur Eine Sonne war mir untergegangen.

Ein Pfad, der trotzig durch Geröll stieg, ein boshafter, einsamer, dem nicht Kraut, nicht Strauch mehr zusprach: ein Bergpfad knirschte unter dem Trotz meines Fusses.

Stumm über höhnischem Geklirr von Kieseln schreitend, den Stein zertretend, der ihn gleiten liess: also zwang mein Fuss sich aufwärts.

Aufwärts:—dem Geiste zum Trotz, der ihn abwärts zog, abgrundwärts zog, dem Geiste der Schwere, meinem Teufel und Erzfeinde.

Aufwärts:—obwohl er auf mir sass, halb Zwerg, halb Maulwurf; lahm; lähmend; Blei durch mein Ohr, Bleitropfen-Gedanken in mein Hirn träufelnd.

"Oh Zarathustra," raunte er höhnisch Silb' um Silbe, "du Stein der Weisheit! Du warfst dich hoch, aber jeder geworfene Stein muss—fallen!

Oh Zarathustra, du Stein der Weisheit, du Schleuderstein, du Stern-Zertrümmerer! Dich selber warfst du so hoch,—aber jeder geworfene Stein—muss fallen!

Verurtheilt zu dir selber und zur eignen Steinigung: oh Zarathustra, weit warfst du ja den Stein,—aber auf dich wird er zurückfallen!"

Drauf schwieg der Zwerg; und das währte lange. Sein Schweigen aber drückte mich; und solchermaassen zu Zwein ist man wahrlich einsamer als zu Einem!

Ich stieg, ich stieg, ich träumte, ich dachte,—aber Alles drückte mich. Einem Kranken glich ich, den seine schlimme Marter müde macht, und den wieder ein schlimmerer Traum aus dem Einschlafen weckt. —

Aber es giebt Etwas in mir, das ich Muth heisse: das schlug bisher mir jeden Unmuth todt. Dieser Muth hiess mich endlich stille stehn und sprechen: "Zwerg! Du! Oder ich!" —

Muth nämlich ist der beste Todtschläger,—Muth, welcher angreift: denn in jedem Angriffe ist klingendes Spiel.

Der Mensch aber ist das muthigste Thier: damit überwand er jedes Thier. Mit klingendem Spiele überwand er noch jeden Schmerz; Menschen-Schmerz aber ist der tiefste Schmerz.

Der Muth schlägt auch den Schwindel todt an Abgründen: und wo stünde der Mensch nicht an Abgründen! Ist Sehen nicht selber—Abgründe sehen?

Muth ist der beste Todtschläger: der Muth schlägt auch das Mitleiden todt. Mitleiden aber ist der tiefste Abgrund: so tief der Mensch in das Leben sieht, so tief sieht er auch in das Leiden.

Muth aber ist der beste Todtschläger, Muth, der angreift: der schlägt noch den Tod todt, denn er spricht: "War das das Leben? Wohlan! Noch Ein Mal!"

In solchem Spruche aber ist viel klingendes Spiel. Wer Ohren hat, der höre. —

2

"Halt! Zwerg!" sprach ich."Ich! Oder du! Ich aber bin der Stärkere von uns Beiden—: du kennst meinen abgründlichen Gedanken nicht! Den—könntest du nicht tragen!" —

Da geschah, was mich leichter machte: denn der Zwerg sprang mir von der Schulter, der Neugierige! Und er hockte sich auf einen Stein vor mich hin. Es war aber gerade da ein Thorweg, wo wir hielten.

"Siehe diesen Thorweg! Zwerg!" sprach ich weiter: "der hat zwei Gesichter. Zwei Wege kommen hier zusammen: die gieng noch Niemand zu Ende.

Diese lange Gasse zurück: die währt eine Ewigkeit. Und jene lange Gasse hinaus—das ist eine andre Ewigkeit.

Sie widersprechen sich, diese Wege; sie stossen sich gerade vor den Kopf:—und hier, an diesem Thorwege, ist es, wo sie zusammen kommen. Der Name des Thorwegs steht oben geschrieben: 'Augenblick.'

Aber wer Einen von ihnen weiter gienge—und immer weiter und immer ferner: glaubst du, Zwerg, dass diese Wege sich ewig widersprechen?" —

"Alles Gerade lügt," murmelte verächtlich der Zwerg. "Alle Wahrheit ist krumm, die Zeit selber ist ein Kreis."

"Du Geist der Schwere!" sprach ich zürnend, "mache dir es nicht zu leicht! Oder ich lasse dich hocken, wo du hockst, Lahmfuss,—und ich trug dich hoch!

Siehe," sprach ich weiter, "diesen Augenblick! Von diesem Thorwege Augenblick läuft eine lange ewige Gasse rückwärts: hinter uns liegt eine Ewigkeit.

Muss nicht, was laufen kann von allen Dingen, schon einmal diese Gasse gelaufen sein? Muss nicht, was geschehn kann von allen Dingen, schon einmal geschehn, gethan, vorübergelaufen sein?

Und wenn Alles schon dagewesen ist: was hältst du Zwerg von diesem Augenblick? Muss auch dieser Thorweg nicht schon—dagewesen sein?

Und sind nicht solchermaassen fest alle Dinge verknotet, dass dieser Augenblick alle kommenden Dinge nach sich zieht? Also— —sich selber noch?

Denn, was laufen kann von allen Dingen: auch in dieser langen Gasse hinaus—muss es einmal noch laufen! —

Und diese langsame Spinne, die im Mondscheine kriecht, und dieser Mondschein selber, und ich und du im Thorwege, zusammen flüsternd, von ewigen Dingen flüsternd—müssen wir nicht Alle schon dagewesen sein?

— und wiederkommen und in jener anderen Gasse laufen, hinaus, vor uns, in dieser langen schaurigen Gasse—müssen wir nicht ewig wiederkommen? —"

Also redete ich, und immer leiser: denn ich fürchtete mich vor meinen eignen Gedanken und Hintergedanken. Da, plötzlich, hörte ich einen Hund nahe heulen.

Hörte ich jemals einen Hund so heulen? Mein Gedanke lief zurück. Ja! Als ich Kind war, in fernster Kindheit:

— da hörte ich einen Hund so heulen. Und sah ihn auch, gesträubt, den Kopf nach Oben, zitternd, in stillster Mitternacht, wo auch Hunde an Gespenster glauben:

— also dass es mich erbarmte. Eben nämlich gieng der volle Mond, todtschweigsam, über das Haus, eben stand er still, eine runde Gluth,—still auf flachem Dache, gleich als auf fremdem Eigenthume:—

darob entsetzte sich damals der Hund: denn Hunde glauben an Diebe und Gespenster. Und als ich wieder so heulen hörte, da erbarmte es mich abermals.

Wohin war jetzt Zwerg? und Thorweg? Und Spinne? Und alles Flüstern? Träumte ich denn? Wachte ich auf? Zwischen wilden Klippen stand ich mit Einem Male, allein, öde, im ödesten Mondscheine.

Aber da lag ein Mensch! Und da! Der Hund, springend, gesträubt, winselnd,—jetzt sah er mich kommen—da heulte er wieder, da schrie er:—hörte ich je einen Hund so Hülfe schrein?

Und, wahrlich, was ich sah, desgleichen sah ich nie. Einen jungen Hirten sah ich, sich windend, würgend, zuckend, verzerrten Antlitzes, dem eine schwarze schwere Schlange aus dem Munde hieng.

Sah ich je so viel Ekel und bleiches Grauen auf Einem Antlitze? Er hatte wohl geschlafen? Da kroch ihm die Schlange in den Schlund—da biss sie sich fest.

Meine Hand riss die Schlange und riss:—umsonst! sie riss die Schlange nicht aus dem Schlunde. Da schrie es aus mir: "Beiss zu! Beiss zu!

Den Kopf ab! Beiss zu!"—so schrie es aus mir, mein Grauen, mein Hass, mein Ekel, mein Erbarmen, all mein Gutes und Schlimmes schrie mit Einem Schrei aus mir. —

Ihr Kühnen um mich! Ihr Sucher, Versucher, und wer von euch mit listigen Segeln sich in unerforschte Meere einschiffte! Ihr Räthsel-Frohen!

So rathet mir doch das Räthsel, das ich damals schaute, so deutet mir doch das Gesicht des Einsamsten!

Denn ein Gesicht war's und ein Vorhersehn:—was sah ich damals im Gleichnisse? Und wer ist, der einst noch kommen muss?

Wer ist der Hirt, dem also die Schlange in den Schlund kroch? Wer ist der Mensch, dem also alles Schwerste, Schwärzeste in den Schlund kriechen wird?

— Der Hirt aber biss, wie mein Schrei ihm rieth; er biss mit gutem Bisse! Weit weg spie er den Kopf der Schlange—: und sprang empor. —

Nicht mehr Hirt, nicht mehr Mensch,—ein Verwandelter, ein Umleuchteter, welcher lachte! Niemals noch auf Erden lachte je ein Mensch, wie er lachte!

Oh meine Brüder, ich hörte ein Lachen, das keines Menschen Lachen war,— —und nun frisst ein Durst an mir, eine Sehnsucht, die nimmer stille wird.

Meine Sehnsucht nach diesem Lachen frisst an mir: oh wie ertrage ich noch zu leben! Und wie ertrüge ich's, jetzt zu sterben! —

Also sprach Zarathustra.

Von der Seligkeit wider Willen

Mit solchen Räthseln und Bitternissen im Herzen fuhr Zarathustra über das Meer. Als er aber vier Tagereisen fern war von den glückseligen Inseln und von seinen Freunden, da hatte er allen seinen Schmerz überwunden—: siegreich und mit festen Füssen stand er wieder auf seinem Schicksal. Und damals redete Zarathustra also zu seinem frohlockenden Gewissen:

Allein bin ich wieder und will es sein, allein mit reinem Himmel und freiem Meere; und wieder ist Nachmittag um mich.

Des Nachmittags fand ich zum ersten Male einst meine Freunde, des Nachmittags auch zum anderen Male:—zur Stunde, da alles Licht stiller wird.

Denn was von Glück noch unterwegs ist zwischen Himmel und Erde, das sucht sich nun zur Herberge noch eine lichte Seele: vor Glück ist alles Licht jetzt stiller worden.

Oh Nachmittag meines Lebens! Einst stieg auch mein Glück zu Thale, dass es sich eine Herberge suche: da fand es diese offnen gastfreundlichen Seelen.

Oh Nachmittag meines Lebens! Was gab ich nicht hin, dass ich Eins hätte: diese lebendige Pflanzung meiner Gedanken und diess Morgenlicht meiner höchsten Hoffnung!

Gefährten suchte einst der Schaffende und Kinder seiner Hoffnung: und siehe, es fand sich, dass er sie nicht finden könne, es sei denn, er schaffe sie selber erst.

Also bin ich mitten in meinem Werke, zu meinen Kindern gehend und von ihnen kehrend: um seiner Kinder willen muss Zarathustra sich selbst vollenden.

Denn von Grund aus liebt man nur sein Kind und Werk; und wo grosse Liebe zu sich selber ist, da ist sie der Schwangerschaft Wahrzeichen: so fand ich's.

Noch grünen mir meine Kinder in ihrem ersten Frühlinge, nahe bei einander stehend und gemeinsam von Winden geschüttelt, die Bäume meines Gartens und besten Erdreichs.

Und wahrlich! Wo solche Bäume bei einander stehn, da sind glückselige Inseln!

Aber einstmals will ich sie ausheben und einen jeden für sich allein stellen: dass er Einsamkeit lerne und Trotz und Vorsicht.

Knorrig und gekrümmt und mit biegsamer Härte soll er mir dann am Meere dastehn, ein lebendiger Leuchtthurm unbesiegbaren Lebens.

Dort, wo die Stürme hinab in's Meer stürzen, und des Gebirgs Rüssel Wasser trinkt, da soll ein jeder einmal seine Tag- und Nachtwachen haben, zu seiner Prüfung und Erkenntniss.

Erkannt und geprüft soll er werden, darauf, ob er meiner Art und Abkunft ist,—ob er eines langen Willens Herr sei, schweigsam, auch wenn er redet, und nachgebend also, dass er im Geben nimmt:—

— dass er einst mein Gefährte werde und ein Mitschaffender und Mitfeiernder Zarathustra's—: ein Solcher, der mir meinen Willen auf meine Tafeln schreibt: zu aller Dinge vollerer Vollendung.

Und um seinetwillen und seines Gleichen muss ich selber mich vollenden: darum weiche ich jetzt meinem Glücke aus und biete mich allem Unglücke an—zu meiner letzten Prüfung und Erkenntniss.

Und wahrlich, Zeit war's, dass ich gieng; und des Wanderers Schatten und die längste Weile und die stillste Stunde—alle redeten mir zu: "es ist höchste Zeit!"

Der Wind blies mir durch's Schlüsselloch und sagte "Komm!" Die Thür sprang mir listig auf und sagte "Geh!"

Aber ich lag angekettet an die Liebe zu meinen Kindern: das Begehren legte mir diese Schlinge, das Begehren nach Liebe, dass ich meiner Kinder Beute würde und mich an sie verlöre.

Begehren—das heisst mir schon: mich verloren haben. Ich habe euch, meine Kinder! In diesem Haben soll Alles Sicherheit und Nichts Begehren sein.

Aber brütend lag die Sonne meiner Liebe auf mir, im eignen Safte kochte Zarathustra,—da flogen Schatten und Zweifel über mich weg.

Nach Frost und Winter gelüstete mich schon: "oh dass Frost und Winter mich wieder knacken und knirschen machten!" seufzte ich:—da stiegen eisige Nebel aus mir auf.

Meine Vergangenheit brach ihm Gräber, manch lebendig begrabner Schmerz wachte auf—: ausgeschlafen hatte er sich nur, versteckt in Leichen-Gewänder.

Also rief mir Alles in Zeichen zu: "es ist Zeit!"— Aber ich—hörte nicht: bis endlich mein Abgrund sich rührte und mein Gedanke mich biss.

Ach, abgründlicher Gedanke, der du mein Gedanke bist! Wann finde ich die Stärke, dich graben zu hören und nicht mehr zu zittern?

Bis zur Kehle hinauf klopft mir das Herz, wenn ich dich graben höre! Dein Schweigen noch will mich würgen, du abgründlich Schweigender!

Noch wagte ich niemals, dich herauf zu rufen: genug schon, dass ich dich mit mir—trug! Noch war ich nicht stark genug zum letzten Löwen-Übermuthe und -Muthwillen.

Genug des Furchtbaren war mir immer schon deine Schwere: aber einst soll ich noch die Stärke finden und die Löwen-Stimme, die dich herauf ruft!

Wenn ich mich dessen erst überwunden habe, dann will ich mich auch des Grösseren noch überwinden; und ein Sieg soll meiner Vollendung Siegel sein! —

Inzwischen treibe ich noch auf ungewissen Meeren; der Zufall schmeichelt mir, der glattzüngige; vorwärts und rückwärts schaue ich—, noch schaue ich kein Ende.

Noch kam mir die Stunde meines letzten Kampfes nicht,—oder kommt sie wohl mir eben? Wahrlich, mit tückischer Schönheit schaut mich rings Meer und Leben an!

Oh Nachmittag meines Lebens! Oh Glück vor Abend! Oh Hafen auf hoher See! Oh Friede im Ungewissen! Wie misstraue ich euch Allen!

Wahrlich, misstrauisch bin ich gegen eure tückische Schönheit! Dem Liebenden gleiche ich, der allzusammtenem Lächeln misstraut.

Wie er die Geliebteste vor sich her stösst, zärtlich noch in seiner Härte, der Eifersüchtige—, also stosse ich diese selige Stunde vor mir her.

Hinweg mit dir, du selige Stunde! Mit dir kam mir eine Seligkeit wider Willen! Willig zu meinem tiefsten Schmerze stehe ich hier:—zur Unzeit kamst du!

Hinweg mit dir, du selige Stunde! Lieber nimm Herberge dort—bei meinen Kindern! Eile! und segne sie vor Abend noch mit meinem Glücke!

Da naht schon der Abend: die Sonne sinkt. Dahin—mein Glück! —

Also sprach Zarathustra. Und er wartete auf sein Unglück die ganze Nacht: aber er wartete umsonst. Die Nacht blieb hell und still, und das Glück selber kam ihm immer näher und näher. Gegen Morgen aber lachte Zarathustra zu seinem Herzen und sagte spöttisch: "das Glück läuft mir nach. Das kommt davon, dass ich nicht den Weibern nachlaufe. Das Glück aber ist ein Weib."

Vor Sonnen-Aufgang

Oh Himmel über mir, du Reiner! Tiefer! Du Licht-Abgrund! Dich schauend schaudere ich vor göttlichen Begierden.

In deine Höhe mich zu werfen—das ist meine Tiefe! In deine Reinheit mich zu bergen—das ist meine Unschuld!

Den Gott verhüllt seine Schönheit: so verbirgst du deine Sterne. Du redest nicht: so kündest du mir deine Weisheit.

Stumm über brausendem Meere bist du heut mir aufgegangen, deine Liebe und deine Scham redet Offenbarung zu meiner brausenden Seele.

Dass du schön zu mir kamst, verhüllt in deine Schönheit, dass du stumm zu mir sprichst, offenbar in deiner Weisheit:

Oh wie erriethe ich nicht alles Schamhafte deiner Seele! Vor der Sonne kamst du zu mir, dem Einsamsten.

Wir sind Freunde von Anbeginn: uns ist Gram und Grauen und Grund gemeinsam; noch die Sonne ist uns gemeinsam.

Wir reden nicht zu einander, weil wir zu Vieles wissen—: wir schweigen uns an, wir lächeln uns unser Wissen zu.

Bist du nicht das Licht zu meinem Feuer? Hast du nicht die Schwester-Seele zu meiner Einsicht?

Zusammen lernten wir Alles; zusammen lernten wir über uns zu uns selber aufsteigen und wolkenlos lächeln:—

— wolkenlos hinab lächeln aus lichten Augen und aus meilenweiter Ferne, wenn unter uns Zwang und Zweck und Schuld wie Regen dampfen.

Und wanderte ich allein: wes hungerte meine Seele in Nächten und Irr-Pfaden? Und stieg ich Berge, wen suchte ich je, wenn nicht dich, auf Bergen?

Und all mein Wandern und Bergsteigen: eine Noth war's nur und ein Behelf des Unbeholfenen:—fliegen allein will mein ganzer Wille, in dich hinein fliegen!

Und wen hasste ich mehr, als ziehende Wolken und Alles, was dich befleckt? Und meinen eignen Hass hasste ich noch, weil er dich befleckte!

Den ziehenden Wolken bin ich gram, diesen schleichenden Raub-Katzen: sie nehmen dir und mir, was uns gemein ist,—das ungeheure unbegrenzte Ja- und Amen-sagen.

Diesen Mittlern und Mischern sind wir gram, den ziehenden Wolken: diesen Halb- und Halben, welche weder segnen lernten, noch von Grund aus fluchen.

Lieber will ich noch unter verschlossnem Himmel in der Tonne sitzen, lieber ohne Himmel im Abgrund sitzen, als dich, Licht-Himmel, mit Zieh-Wolken befleckt sehn!

Und oft gelüstete mich, sie mit zackichten Blitz-Golddrähten festzuheften, dass ich, gleich dem Donner, auf ihrem Kessel-Bauche die Pauke schlüge:—

— ein zorniger Paukenschläger, weil sie mir dein Ja! und Amen! rauben, du Himmel über mir, du Reiner! Lichter! Du Licht-Abgrund!—weil sie dir mein Ja! und Amen! rauben.

Denn lieber noch will ich Lärm und Donner und Wetter-Flüche, als diese bedächtige zweifelnde Katzen-Ruhe; und auch unter Menschen hasse ich am besten alle Leisetreter und Halb- und Halben und zweifelnde, zögernde Zieh-Wolken.

Und "wer nicht segnen kann, der soll fluchen lernen!"—diese helle Lehre fiel mir aus hellem Himmel, dieser Stern steht auch noch in schwarzen Nächten an meinem Himmel.

Ich aber bin ein Segnender und ein Ja-sager, wenn du nur um mich bist, du Reiner! Lichter! Du Licht-Abgrund!—in alle Abgründe trage ich da noch mein segnendes Ja-sagen.

Zum Segnenden bin ich worden und zum Ja-sagenden: und dazu rang ich lange und war ein Ringer, dass ich einst die Hände frei bekäme zum Segnen.

Das aber ist mein Segnen: über jedwedem Ding als sein eigener Himmel stehn, als sein rundes Dach, seine azurne Glocke und ewige Sicherheit: und selig ist, wer also segnet!

Denn alle Dinge sind getauft am Borne der Ewigkeit und jenseits von Gut und Böse; Gut und Böse selber aber sind nur Zwischenschatten und feuchte Trübsale und Zieh-Wolken.

Wahrlich, ein Segnen ist es und kein Lästern, wenn ich lehre: "über allen Dingen steht der Himmel Zufall, der Himmel Unschuld, der Himmel Ohngefähr, der Himmel Übermuth."

"Von Ohngefähr"—das ist der älteste Adel der Welt, den gab ich allen Dingen zurück, ich erlöste sie von der Knechtschaft unter dem Zwecke.

Diese Freiheit und Himmels-Heiterkeit stellte ich gleich azurner Glocke über alle Dinge, als ich lehrte, dass über ihnen und durch sie kein "ewiger Wille"—will.

Diesen Übermuth und diese Narrheit stellte ich an die Stelle jenes Willens, als ich lehrte: "bei Allem ist Eins unmöglich—Vernünftigkeit!"

Ein Wenig Vernunft zwar, ein Same der Weisheit zerstreut von Stern zu Stern,—dieser Sauerteig ist allen Dingen eingemischt: um der Narrheit willen ist Weisheit allen Dingen eingemischt!

Ein Wenig Weisheit ist schon möglich; aber diese selige Sicherheit fand ich an allen Dingen: dass sie lieber noch auf den Füssen des Zufalls—tanzen.

Oh Himmel über mir, du Reiner! Hoher! Das ist mir nun deine Reinheit, dass es keine ewige Vernunft-Spinne und -Spinnennetze giebt:—

— dass du mir ein Tanzboden bist für göttliche Zufälle, dass du mir ein Göttertisch bist für göttliche Würfel und Würfelspieler! —

Doch du erröthest? Sprach ich Unaussprechbares? Lästerte ich, indem ich dich segnen wollte?

Oder ist es die Scham zu Zweien, welche dich erröthen machte?— Heissest du mich gehn und schweigen, weil nun—der Tag kommt?

Die Welt ist tief—: und tiefer als je der Tag gedacht hat. Nicht Alles darf vor dem Tage Worte haben. Aber der Tag kommt: so scheiden wir nun!

Oh Himmel über mir, du Schamhafter! Glühender! Oh du mein Glück vor Sonnen-Aufgang! Der Tag kommt: so scheiden wir nun! —

Also sprach Zarathustra.

Von der verkleinernden Tugend

1

Als Zarathustra wieder auf dem festen Lande war, gieng er nicht stracks auf sein Gebirge und seine Höhle los, sondern that viele Wege und Fragen und erkundete diess und das, also, dass er von sich selber im Scherze sagte: "siehe einen Fluss, der in vielen Windungen zurück zur Quelle fliesst!" Denn er wollte in Erfahrung bringen, was sich inzwischen mit dem Menschen zugetragen habe: ob er grösser oder kleiner geworden sei. Und ein Mal sah er eine Reihe neuer Häuser; da wunderte er sich und sagte:

"Was bedeuten diese Häuser? Wahrlich, keine grosse Seele stellte sie hin, sich zum Gleichnisse!

Nahm wohl ein blödes Kind sie aus seiner Spielschachtel? Dass doch ein anderes Kind sie wieder in seine Schachtel thäte!

Und diese Stuben und Kammern: können Männer da aus- und eingehen? Gemacht dünken sie mich für Seiden-Puppen; oder für Naschkatzen, die auch wohl an sich naschen lassen."

Und Zarathustra blieb stehn und dachte nach. Endlich sagte er betrübt: "Es ist Alles kleiner geworden!

Überall sehe ich niedrigere Thore: wer meiner Art ist, geht da wohl noch hindurch, aber—er muss sich bücken!

Oh wann komme ich wieder in meine Heimat, wo ich mich nicht mehr bücken muss—nicht mehr bücken muss vor den Kleinen!"— Und Zarathustra seufzte und blickte in die Ferne. —

Desselbigen Tages aber redete er seine Rede über die verkleinernde Tugend.

2

Ich gehe durch diess Volk und halte meine Augen offen: sie vergeben mir es nicht, dass ich auf ihre Tugenden nicht neidisch bin.

Sie beissen nach mir, weil ich zu ihnen sage: für kleine Leute sind kleine Tugenden nöthig—und weil es mir hart eingeht, dass kleine Leute nöthig sind!

Noch gleiche ich dem Hahn hier auf fremdem Gehöfte, nach dem auch die Hennen beissen; doch darob bin ich diesen Hennen nicht ungut.

Ich bin höflich gegen sie wie gegen alles kleine Aergerniss; gegen das Kleine stachlicht zu sein dünkt mich eine Weisheit für Igel.

Sie reden Alle von mir, wenn sie Abends um's Feuer sitzen,—sie reden von mir, aber Niemand denkt—an mich!

Diess ist die neue Stille, die ich lernte: ihr Lärm um mich breitet einen Mantel über meine Gedanken.

Sie lärmen unter einander: "was will uns diese düstere Wolke? sehen wir zu, dass sie uns nicht eine Seuche bringe!"

Und jüngst riss ein Weib sein Kind an sich, das zu mir wollte: "nehmt die Kinder weg! schrie es; solche Augen versengen Kinder-Seelen."

Sie husten, wenn ich rede: sie meinen, Husten sei ein Einwand gegen starke Winde,—sie errathen Nichts vom Brausen meines Glückes!

"Wir haben noch keine Zeit für Zarathustra"—so wenden sie ein; aber was liegt an einer Zeit, die für Zarathustra "keine Zeit hat"?

Und wenn sie gar mich rühmen: wie könnte ich wohl auf ihrem Ruhme einschlafen? Ein Stachel-Gürtel ist mir ihr Lob: es kratzt mich noch, wenn ich es von mir thue.

Und auch das lernte ich unter ihnen: der Lobende stellt sich, als gäbe er zurück, in Wahrheit aber will er mehr beschenkt sein!

Fragt meinen Fuss, ob ihm ihre Lob- und Lock-Weise gefällt! Wahrlich, nach solchem Takt und Tiktak mag er weder tanzen, noch stille stehn.

Zur kleinen Tugend möchten sie mich locken und loben; zum Tiktak des kleinen Glücks möchten sie meinen Fuss überreden.

Ich gehe durch diess Volk und halte die Augen offen: sie sind kleiner geworden und werden immer kleiner:—das aber macht ihre Lehre von Glück und Tugend.

Sie sind nämlich auch in der Tugend bescheiden—denn sie wollen Behagen. Mit Behagen aber verträgt sich nur die bescheidene Tugend.

Wohl lernen auch sie auf ihre Art Schreiten und Vorwärts-Schreiten: das heisse ich ihr Humpeln—. Damit werden sie jedem zum Anstosse, der Eile hat.

Und Mancher von ihnen geht vorwärts und blickt dabei zurück, mit versteiftem Nacken: dem renne ich gern wider den Leib.

Fuss und Augen sollen nicht lügen, noch sich einander Lügen strafen. Aber es ist viel Lügnerei bei den kleinen Leuten.

Einige von ihnen wollen, aber die Meisten werden nur gewollt. Einige von ihnen sind ächt, aber die Meisten sind schlechte Schauspieler.

Es giebt Schauspieler wider Wissen unter ihnen und Schauspieler wider Willen—, die Ächten sind immer selten, sonderlich die ächten Schauspieler.

Des Mannes ist hier wenig: darum vermännlichen sich ihre Weiber. Denn nur wer Mannes genug ist, wird im Weibe das Weib—erlösen.

Und diese Heuchelei fand ich unter ihnen am schlimmsten: dass auch Die, welche befehlen, die Tugenden Derer heucheln, welche dienen.

"Ich diene, du dienst, wir dienen"—so betet hier auch die Heuchelei der Herrschenden,—und wehe, wenn der erste Herr nur der erste Diener ist!

Ach, auch in ihre Heucheleien verflog sich wohl meines Auges Neugier; und gut errieth ich all ihr Fliegen-Glück und ihr Summen um besonnte Fensterscheiben.

Soviel Güte, soviel Schwäche sehe ich. Soviel Gerechtigkeit und Mitleiden, soviel Schwäche.

Rund, rechtlich und gütig sind sie mit einander, wie Sandkörnchen rund, rechtlich und gütig mit Sandkörnchen sind.

Bescheiden ein kleines Glück umarmen—das heissen sie "Ergebung"! und dabei schielen sie bescheiden schon nach einem neuen kleinen Glücke aus.

Sie wollen im Grunde einfältiglich Eins am meisten: dass ihnen Niemand wehe thue. So kommen sie jedermann zuvor und thun ihm wohl.

Diess aber ist Feigheit: ob es schon "Tugend" heisst. —

Und wenn sie einmal rauh reden, diese kleinen Leute: ich höre darin nur ihre Heiserkeit,—jeder Windzug nämlich macht sie heiser.

Klug sind sie, ihre Tugenden haben kluge Finger. Aber ihnen fehlen die Fäuste, ihre Finger wissen nicht, sich hinter Fäuste zu verkriechen.

Tugend ist ihnen das, was bescheiden und zahm macht: damit machten sie den Wolf zum Hunde und den Menschen selber zu des Menschen bestem Hausthiere.

"Wir setzten unsern Stuhl in die Mitte"—das sagt mir ihr Schmunzeln—"und ebenso weit weg von sterbenden Fechtern wie von vergnügten Säuen."

Diess aber ist—Mittelmässigkeit: ob es schon Mässigkeit heisst. —

3

Ich gehe durch diess Volk und lasse manches Wort fallen: aber sie wissen weder zu nehmen noch zu behalten.

Sie wundern sich, dass ich nicht kam, auf Lüste und Laster zu lästern; und wahrlich, ich kam auch nicht, dass ich vor Taschendieben warnte!

Sie wundern sich, dass ich nicht bereit bin, ihre Klugheit noch zu witzigen und zu spitzigen: als ob sie noch nicht genug der Klüglinge hätten, deren Stimme mir gleich Schieferstiften kritzelt!

Und wenn ich rufe: "Flucht allen feigen Teufeln in euch, die gerne winseln und Hände falten und anbeten möchten": so rufen sie: "Zarathustra ist gottlos."

Und sonderlich rufen es ihre Lehrer der Ergebung—; aber gerade ihnen liebe ich's, in das Ohr zu schrein: Ja! Ich bin Zarathustra, der Gottlose!

Diese Lehrer der Ergebung! Überall hin, wo es klein und krank und grindig ist, kriechen sie, gleich Läusen; und nur mein Ekel hindert mich, sie zu knacken.

Wohlan! Diess ist meine Predigt für ihre Ohren: ich bin Zarathustra, der Gottlose, der da spricht "wer ist gottloser denn ich, dass ich mich seiner Unterweisung freue?"

Ich bin Zarathustra, der Gottlose: wo finde ich Meines-Gleichen? Und alle Die sind Meines-Gleichen, die sich selber ihren Willen geben und alle Ergebung von sich abthun.

Ich bin Zarathustra, der Gottlose: ich koche mir noch jeden Zufall in meinem Topfe. Und erst, wenn er da gar gekocht ist, heisse ich ihn willkommen, als meine Speise.

Und wahrlich, mancher Zufall kam herrisch zu mir: aber herrischer noch sprach zu ihm mein Wille,—da lag er schon bittend auf den Knieen —

— bittend, dass er Herberge finde und Herz bei mir, und schmeichlerisch zuredend: "sieh doch; oh Zarathustra, wie nur Freund zu Freunde kommt!" —

Doch was rede ich, wo Niemand meine Ohren hat! Und so will ich es hinaus in alle Winde rufen:

Ihr werdet immer kleiner, ihr kleinen Leute! Ihr bröckelt ab, ihr Behaglichen! Ihr geht mir noch zu Grunde —

— an euren vielen kleinen Tugenden, an eurem vielen kleinen Unterlassen, an eurer vielen kleinen Ergebung!

Zu viel schonend, zu viel nachgebend: so ist euer Erdreich! Aber dass ein Baum gross werde, dazu will er um harte Felsen harte Wurzeln schlagen!

Auch was ihr unterlasse, webt am Gewebe aller Menschen-Zukunft; auch euer Nichts ist ein Spinnennetz und eine Spinne, die von der Zukunft Blute lebt.

Und wenn ihr nehmt, so ist es wie stehlen, ihr kleinen Tugendhaften; aber noch unter Schelmen spricht die Ehre: "man soll nur stehlen, wo man nicht rauben kann."

"Es giebt sich"—das ist auch eine Lehre der Ergebung. Aber ich sage euch, ihr Behaglichen: es nimmt sich und wird immer mehr noch von euch nehmen!

Ach, dass ihr alles halbe Wollen von euch abthätet und entschlossen würdet zur Trägheit wie zur That!

Ach, dass ihr mein Wort verstündet: "thut immerhin, was ihr wollt,—aber seid erst Solche, die wollen können!"

"Liebt immerhin euren Nächsten gleich euch,—aber seid mir erst solche, die sich selber lieben —

— mit der grossen Liebe lieben, mit der grossen Verachtung lieben!" Also spricht Zarathustra, der Gottlose. —

Doch was rede ich, wo Niemand meine Ohren hat! Es ist hier noch eine Stunde zu früh für mich.

Mein eigner Vorläufer bin ich unter diesem Volke, mein eigner Hahnen-Ruf durch dunkle Gassen.

Aber ihre Stunde kommt! Und es kommt auch die meine! Stündlich werden sie kleiner, ärmer, unfruchtbarer,—armes Kraut! armes Erdreich!

Und bald sollen sie mir dastehn wie dürres Gras und Steppe, und wahrlich! ihrer selber müde—und mehr, als nach Wasser, nach Feuer lechzend!

Oh gesegnete Stunde des Blitzes! Oh Geheimniss vor Mittag!— Laufende Feuer will ich einst noch aus ihnen machen und Verkünder mit Flammen-Zungen:—

— verkünden sollen sie einst noch mit Flammen-Zungen: Er kommt, er ist nahe, der grosse Mittag!

Also sprach Zarathustra.

Auf dem Oelberge

Der Winter, ein schlimmer Gast, sitzt bei mir zu Hause; blau sind meine Hände von seiner Freundschaft Händedruck.

Ich ehre ihn, diesen schlimmen Gast, aber lasse gerne ihn allein sitzen. Gerne laufe ich ihm davon; und, läuft man gut, so entläuft man ihm!

Mit warmen Füssen und warmen Gedanken laufe ich dorthin, wo der Wind stille steht,—zum Sonnen-Winkel meines Oelbergs.

Da lache ich meines gestrengen Gastes und bin ihm noch gut, dass er zu Hause mir die Fliegen wegfängt und vielen kleinen Lärm stille macht.

Er leidet es nämlich nicht, wenn eine Mücke singen will, oder gar zwei; noch die Gasse macht er einsam, dass der Mondschein drin Nachts sich fürchtet.

Ein harter Gast ist er,—aber ich ehre ihn, und nicht bete ich, gleich den Zärtlingen, zum dickbäuchichten Feuer-Götzen.

Lieber noch ein Wenig zähneklappern als Götzen anbeten!—so will's meine Art. Und sonderlich bin ich allen brünstigen dampfenden dumpfigen Feuer-Götzen gram.

Wen ich liebe, den liebe ich Winters besser als Sommers; besser spotte ich jetzt meiner Feinde und herzhafter, seit der Winter mir im Hause sitzt.

Herzhaft wahrlich, selbst dann noch, wenn ich zu Bett krieche—: da lacht und muthwillt noch mein verkrochenes Glück; es lacht noch mein Lügen-Traum.

Ich—ein Kriecher? Niemals kroch ich im Leben vor Mächtigen; und log ich je, so log ich aus Liebe. Desshalb bin ich froh auch im Winter-Bette.

Ein geringes Bett wärmt mich mehr als ein reiches, denn ich bin eifersüchtig auf meine Armuth. Und im Winter ist sie mir am treuesten.

Mit einer Bosheit beginne ich jeden Tag, ich spotte des Winters mit einem kalten Bade: darob brummt mein gestrenger Hausfreund.

Auch kitzle ich ihn gerne mit einem Wachskerzlein: dass er mir endlich den Himmel herauslasse aus aschgrauer Dämmerung.

Sonderlich boshaft bin ich nämlich des Morgens: zur frühen Stunde, da der Eimer am Brunnen klirrt und die Rosse warm durch graue Gassen wiehern:—

Ungeduldig warte ich da, dass mir endlich der lichte Himmel aufgehe, der schneebärtige Winter-Himmel, der Greis und Weisskopf, —

— der Winter-Himmel, der schweigsame, der oft noch seine Sonne verschweigt!

Lernte ich wohl von ihm das lange lichte Schweigen? Oder lernte er's von mir? Oder hat ein jeder von uns es selbst erfunden?

Aller guten Dinge Ursprung ist tausendfältig,—alle guten muthwilligen Dinge springen vor Lust in's Dasein: wie sollten sie das immer nur—Ein Mal thun!

Ein gutes muthwilliges Ding ist auch das lange Schweigen und gleich dem Winter-Himmel blicken aus lichtem rundäugichten Antlitze:—

— gleich ihm seine Sonne verschweigen und seinen unbeugsamen Sonnen-Willen: wahrlich, diese Kunst und diesen Winter-Muthwillen lernte ich gut!

Meine liebste Bosheit und Kunst ist es, dass mein Schweigen lernte, sich nicht durch Schweigen zu verrathen.

Mit Worten und Würfeln klappernd überliste ich mir die feierlichen Warter: allen diesen gestrengen Aufpassern soll mein Wille und Zweck entschlüpfen.

Dass mir Niemand in meinen Grund und letzten Willen hinab sehe,—dazu erfand ich mir das lange lichte Schweigen.

So manchen Klugen fand ich: der verschleierte sein Antlitz und trübte sein Wasser, dass Niemand ihm hindurch und hinunter sehe.

Aber zu ihm gerade kamen die klügeren Misstrauer und Nussknacker: ihm gerade fischte man seinen verborgensten Fisch heraus!

Sondern die Hellen, die Wackern, die Durchsichtigen—das sind mir die klügsten Schweiger: denen so tief ihr Grund ist, dass auch das hellste Wasser ihn nicht—verräth. —

Du schneebärtiger schweigender Winter-Himmel, du rundäugichter Weisskopf über mir! Oh du himmlisches Gleichniss meiner Seele und ihres Muthwillens!

Und muss ich mich nicht verbergen, gleich Einem, der Gold verschluckt hat,—dass man mir nicht die Seele aufschlitze?

Muss ich nicht Stelzen tragen, dass sie meine langen Beine übersehen,—alle diese Neidbolde und Leidholde, die um mich sind?

Diese räucherigen, stubenwarmen, verbrauchten, vergrünten, vergrämelten Seelen—wie könnte ihr Neid mein Glück ertragen!

So zeige ich ihnen nur das Eis und den Winter auf meinen Gipfeln—und nicht, dass mein Berg noch alle Sonnengürtel um sich schlingt!

Sie hören nur meine Winter-Stürme pfeifen: und nicht, dass ich auch über warme Meere fahre, gleich sehnsüchtigen, schweren, heissen Südwinden.

Sie erbarmen sich noch meiner Unfälle und Zufälle:—aber mein Wort heisst: "lasst den Zufall zu mir kommen: unschuldig ist er, wie ein Kindlein!"

Wie könnten sie mein Glück ertragen, wenn ich nicht Unfälle und Winter-Nöthe und Eisbären-Mützen und Schneehimmel-Hüllen um mein Glück legte!

— wenn ich mich nicht selbst ihres Mitleids erbarmte—des Mitleids dieser Neidbolde und Leidholde!

— wenn ich nicht selber vor ihnen seufzte und frostklapperte und mich geduldsam in ihr Mitleid wickeln liesse!

Diess ist der weise Muthwille und Wohlwille meiner Seele, dass sie ihren Winter und ihre Froststürme nicht verbirgt; sie verbirgt auch ihre Frostbeulen nicht.

Des Einen Einsamkeit ist die Flucht des Kranken; des Andern Einsamkeit die Flucht vor den Kranken.

Mögen sie mich klappern und seufzen hören vor Winterkälte, alle diese armen scheelen Schelme um mich! Mit solchem Geseufz und Geklapper flüchte ich noch vor ihren geheizten Stuben.

Mögen sie mich bemitleiden und bemitseufzen ob meiner Frostbeulen: "am Eis der Erkenntniss erfriert er uns noch!"—so klagen sie.

Inzwischen laufe ich mit warmen Füssen kreuz und quer auf meinem Oelberge: im Sonnen-Winkel meines Oelberges singe und spotte ich alles Mitleids. —

Also sang Zarathustra.

Vom Vorübergehen

Also, durch viel Volk und vielerlei Städte langsam hindurchschreitend, gierig Zarathustra auf Umwegen zurück zu seinem Gebirge und seiner Höhle. Und siehe, dabei kam er unversehens auch an das Stadtthor der grossen Stadt: hier aber sprang ein schäumender Narr mit ausgebreiteten Händen auf ihn zu und trat ihm in den Weg. Diess aber war der selbige Narr, welchen das Volk "den Affen Zarathustra's" hiess: denn er hatte ihm Etwas vom Satz und Fall der Rede abgemerkt und borgte wohl auch gerne vom Schatze seiner Weisheit. Der Narr aber redete also zu Zarathustra:

"Oh Zarathustra, hier ist die grosse Stadt: hier hast du Nichts zu suchen und Alles zu verlieren.

Warum wolltest du durch diesen Schlamm waten? Habe doch Mitleiden mit deinem Fusse! Speie lieber auf das Stadtthor und—kehre um!

Hier ist die Hölle für Einsiedler-Gedanken: hier werden grosse Gedanken lebendig gesotten und klein gekocht.

Hier verwesen alle grossen Gefühle: hier dürfen nur klapperdürre Gefühlchen klappern!

Riechst du nicht schon die Schlachthäuser und Garküchen des Geistes? Dampft nicht diese Stadt vom Dunst geschlachteten Geistes?

Siehst du nicht die Seelen hängen wie schlaffe schmutzige Lumpen?— Und sie machen noch Zeitungen aus diesen Lumpen!

Hörst du nicht, wie der Geist hier zum Wortspiel wurde? Widriges Wort-Spülicht bricht er heraus!— Und sie machen noch Zeitungen aus diesem Wort-Spülicht.

Sie hetzen einander und wissen nicht, wohin? Sie erhitzen einander und wissen nicht, warum? Sie klimpern mit ihrem Bleche, sie klingeln mit ihrem Golde.

Sie sind kalt und suchen sich Wärme bei gebrannten Wassern; sie sind erhitzt und suchen Kühle bei gefrorenen Geistern; sie sind Alle siech und süchtig an öffentlichen Meinungen.

Alle Lüste und Laster sind hier zu Hause; aber es giebt hier auch Tugendhafte, es giebt viel anstellige angestellte Tugend:—

Viel anstellige Tugend mit Schreibfingern und hartem Sitz- und Warte-Fleische, gesegnet mit kleinen Bruststernen und ausgestopften steisslosen Töchtern.

Es giebt hier auch viel Frömmigkeit und viel gläubige Speichel-Leckerei, Schmeichel-Bäckerei vor dem Gott der Heerschaaren.

'Von Oben' her träufelt ja der Stern und der gnädige Speichel; nach Oben hin sehnt sich jeder sternenlose Busen.

Der Mond hat seinen Hof, und der Hof hat seine Mondkälber: zu Allem aber, was vom Hofe kommt, betet das Bettel-Volk und alle anstellige Bettel-Tugend.

'Ich diene, du dienst, wir dienen'—so betet alle anstellige Tugend hinauf zum Fürsten: dass der verdiente Stern sich endlich an den schmalen Busen hefte!

Aber der Mond dreht sich noch um alles Irdische: so dreht sich auch der Fürst noch um das Aller-Irdischste—: das aber ist das Gold der Krämer.

Der Gott der Heerschaaren ist kein Gott der Goldbarren; der Fürst denkt, aber der Krämer—lenkt!

Bei Allem, was licht und stark und gut in dir ist, oh Zarathustra! Speie auf diese Stadt der Krämer und kehre um!

Hier fliesst alles Blut faulicht und lauicht und schaumicht durch alle Adern: speie auf die grosse Stadt, welche der grosse Abraum ist, wo aller Abschaum zusammenschäumt!

Speie auf die Stadt der eingedrückten Seelen und schmalen Brüste, der spitzen Augen, der klebrigen Finger —

— auf die Stadt der Aufdringlinge, der Unverschämten, der Schreib- und Schreihälse, der überheizten Ehrgeizigen:—

— wo alles Anbrüchige, Anrüchige, Lüsterne, Düsterne, Übermürbe, Geschwürige, Verschwörerische zusammenschwärt:—

— speie auf die grosse Stadt und kehre um!" — —

Hier aber unterbrach Zarathustra den schäumenden Narren und hielt ihm den Mund zu.

"Höre endlich auf!" rief Zarathustra, "mich ekelt lange schon deiner Rede und deiner Art!

Warum wohntest du so lange am Sumpfe, dass du selber zum Frosch und zur Kröte werden musstest?

Fliesst dir nicht selber nun ein faulichtes schaumichtes Sumpf-Blut durch die Adern, dass du also quaken und lästern lerntest?

Warum giengst du nicht in den Wald? Oder pflügtest die Erde? Ist das Meer nicht voll von grünen Eilanden?

Ich verachte dein Verachten; und wenn du mich warntest,—warum warntest du dich nicht selber?

Aus der Liebe allein soll mir mein Verachten und mein warnender Vogel auffliegen: aber nicht aus dem Sumpfe! —

Man heisst dich meinen Affen, du schäumender Narr: aber ich heisse dich mein Grunze-Schwein,—durch Grunzen verdirbst du mir noch mein Lob der Narrheit.

Was war es denn, was dich zuerst grunzen machte? Dass Niemand dir genug geschmeichelt hat:—darum setztest du dich hin zu diesem Unrathe, dass du Grund hättest viel zu grunzen, —

— dass du Grund hättest zu vieler Rache! Rache nämlich, du eitler Narr, ist all dein Schäumen, ich errieth dich wohl!

Aber dein Narren-Wort thut mir Schaden, selbst, wo du Recht hast! Und wenn Zarathustra's Wort sogar hundert Mal Recht hätte: du würdest mit meinem Wort immer—Unrecht thun!"

Also sprach Zarathustra; und er blickte die grosse Stadt an, seufzte und schwieg lange. Endlich redete er also:

Mich ekelt auch dieser grossen Stadt und nicht nur dieses Narren. Hier und dort ist Nichts zu bessern, Nichts zu bösern.

Wehe dieser grossen Stadt!— Und ich wollte, ich sähe schon die Feuersäule, in der sie verbrannt wird!

Denn solche Feuersäulen müssen dem grossen Mittage vorangehn. Doch diess hat seine Zeit und sein eigenes Schicksal. —

Diese Lehre aber gebe ich dir, du Narr, zum Abschiede: wo man nicht mehr lieben kann, da soll man—vorübergehn! —

Also sprach Zarathustra und gieng an dem Narren und der grossen Stadt vorüber.

Von den Abtrünnigen

1

Ach, liegt Alles schon welk und grau, was noch jüngst auf dieser Wiese grün und bunt stand? Und wie vielen Honig der Hoffnung trug ich von hier in meine Bienenkörbe!

Diese jungen Herzen sind alle schon alt geworden,—und nicht alt einmal! nur müde, gemein, bequem:—sie heissen es "Wir sind wieder fromm geworden."

Noch jüngst sah ich sie in der Frühe auf tapferen Füssen hinauslaufen: aber ihre Füsse der Erkenntniss wurden müde, und nun verleumden sie auch noch ihre Morgen-Tapferkeit!

Wahrlich, Mancher von ihnen hob einst die Beine wie ein Tänzer, ihm winkte das Lachen in meiner Weisheit:—da besann er sich. Eben sah ich ihn krumm—zum Kreuze kriechen.

Um Licht und Freiheit flatterten sie einst gleich Mücken und jungen Dichtern. Ein Wenig älter, ein Wenig kälter: und schon sind sie Dunkler und Munkler und Ofenhocker.

Verzagte ihnen wohl das Herz darob, dass mich die Einsamkeit verschlang gleich einem Wallfische? Lauschte ihr Ohr wohl sehnsüchtig-lange umsonst nach mir und meinen Trompeten- und Herolds-Rufen?

— Ach! Immer sind ihrer nur Wenige, deren Herz einen langen Muth und Übermuth hat; und solchen bleibt auch der Geist geduldsam. Der Rest aber ist feige.

Der Rest: das sind immer die Allermeisten, der Alltag, der Überfluss, die Viel-zu-Vielen—diese alle sind feige! —

Wer meiner Art ist, dem werden auch die Erlebnisse meiner Art über den Weg laufen: also, dass seine ersten Gesellen Leichname und Possenreisser sein müssen.

Seine zweiten Gesellen aber—die werden sich seine Gläubigen heissen: ein lebendiger Schwarm, viel Liebe, viel Thorheit, viel unbärtige Verehrung.

An diese Gläubigen soll Der nicht sein Herz binden, wer meiner Art unter Menschen ist; an diese Lenze und bunte Wiesen soll Der nicht glauben, wer die flüchtig-feige Menschenart kennt!

Könnten sie anders, so würden sie auch anders wollen. Halb- und Halbe verderben alles Ganze. Dass Blätter welk werden,—was ist da zu klagen!

Lass sie fahren und fallen, oh Zarathustra, und klage nicht! Lieber noch blase mit raschelnden Winden unter sie, —

— blase unter diese Blätter, oh Zarathustra: dass alles Welke schneller noch von dir davonlaufen! —

2

"Wir sind wieder fromm geworden"—so bekennen diese Abtrünnigen; und Manche von ihnen sind noch zu feige, also zu bekennen.

Denen sehe ich in's Auge,—denen sage ich es in's Gesicht und in die Röthe ihrer Wangen: ihr seid Solche, welche wieder beten!

Es ist aber eine Schmach, zu beten! Nicht für Alle, aber für dich und mich und wer auch im Kopfe sein Gewissen hat. Für dich ist es eine Schmach, zu beten!

Du weisst es wohl: dein feiger Teufel in dir, der gerne Hände-falten und Hände-in-den-Schooss-legen und es bequemer haben möchte:—dieser feige Teufel redet dir zu "es giebt einen Gott!"

Damit aber gehörst du zur lichtscheuen Art, denen Licht nimmer Ruhe lässt; nun musst du täglich deinen Kopf tiefer in Nacht und Dunst stecken!

Und wahrlich, du wähltest die Stunde gut: denn eben wieder fliegen die Nachtvögel aus. Die Stunde kam allem lichtscheuen Volke, die Abend- und Feierstunde, wo es nicht—"feiert."

Ich höre und rieche es: es kam ihre Stunde für Jagd und Umzug, nicht zwar für eine wilde Jagd, sondern für eine zahme lahme schnüffelnde Leisetreter- und Leisebeter-Jagd, —

— für eine Jagd auf seelenvolle Duckmäuser: alle Herzens-Mausefallen sind jetzt wieder aufgestellt! Und wo ich einen Vorhang aufhebe, da kommt ein Nachtfalterchen herausgestürzt.

Hockte es da wohl zusammen mit einem andern Nachtfalterchen? Denn überall rieche ich kleine verkrochne Gemeinden; und wo es Kämmerlein giebt, da giebt es neue Bet-Brüder drin und den Dunst von Bet-Brüdern.

Sie sitzen lange Abende bei einander und sprechen: "lasset uns wieder werden wie die Kindlein und 'lieber Gott' sagen!"—an Mund und Magen verdorben durch die frommen Zuckerbäcker.

Oder sie sehen lange Abende einer listigen lauernden Kreuzspinne zu, welche den Spinnen selber Klugheit predigt und also lehrt: "unter Kreuzen ist gut spinnen!"

Oder sie sitzen Tags über mit Angelruthen an Sümpfen und glauben sich tief damit; aber wer dort fischt, wo es keine Fische giebt, den heisse ich noch nicht einmal oberflächlich!

Oder sie lernen fromm-froh die Harfe schlagen bei einem Lieder-Dichter, der sich gern jungen Weibchen in's Herz harfnen möchte:—denn er wurde der alten Weibchen müde und ihres Lobpreisens.

Oder sie lernen gruseln bei einem gelehrten Halb-Tollen, der in dunklen Zimmern wartet, dass ihm die Geister kommen—und der Geist ganz davonläuft!

Oder sie horchen einem alten umgetriebnen Schnurr- und Knurrpfeifer zu, der trüben Winden die Trübsal der Töne ablernte; nun pfeift er nach dem Winde und predigt in trüben Tönen Trübsal.

Und Einige von ihnen sind sogar Nachtwächter geworden: die verstehen jetzt in Hörner zu blasen und Nachts umherzugehn und alte Sachen aufzuwecken, die lange schon eingeschlafen sind.

Fünf Worte von alten Sachen hörte ich gestern Nachts an der Garten-Mauer: die kamen von solchen alten betrübten trocknen Nachtwächtern.

"Für einen Vater sorgt er nicht genug um seine Kinder: Menschen-Väter thun diess besser!" —

"Er ist zu alt! Er sorgt schon gar nicht mehr um seine Kinder"—also antwortete der andere Nachtwächter.

"Hat er denn Kinder? Niemand kann's beweisen, wenn er's selber nicht beweist! Ich wollte längst, er bewiese es einmal gründlich."

"Beweisen? Als ob Der je Etwas bewiesen hätte! Beweisen fällt ihm schwer; er hält grosse Stücke darauf, dass man ihm glaubt."

"Ja! Ja! Der Glaube macht ihn selig, der Glaube an ihn. Das ist so die Art alter Leute! So geht's uns auch!" —

— Also sprachen zu einander die zwei alten Nachtwächter und Lichtscheuchen, und tuteten darauf betrübt in ihre Hörner: so geschah's gestern Nachts an der Garten-Mauer.

Mir aber wand sich das Herz vor Lachen und wollte brechen und wusste nicht, wohin? und sank in's Zwerchfell.

Wahrlich, das wird noch mein Tod sein, dass ich vor Lachen ersticke, wenn ich Esel betrunken sehe und Nachtwächter also an Gott zweifeln höre.

Ist es denn nicht lange vorbei auch für alle solche Zweifel? Wer darf noch solche alte eingeschlafne lichtscheue Sachen aufwecken!

Mit den alten Göttern gieng es ja lange schon zu Ende:—und wahrlich, ein gutes fröhliches Götter-Ende hatten sie!

Sie "dämmerten" sich nicht zu Tode,—das lügt man wohl! Vielmehr: sie haben sich selber einmal zu Tode—gelacht!

Das geschah, als das gottloseste Wort von einem Gotte selber ausgieng,—das Wort: "Es ist Ein Gott! Du sollst keinen andern Gott haben neben mir!" —

— ein alter Grimm-Bart von Gott, ein eifersüchtiger vergass sich also:

Und alle Götter lachten damals und wackelten auf ihren Stühlen und riefen: "Ist das nicht eben Göttlichkeit, dass es Götter, aber keinen Gott giebt?"

Wer Ohren hat, der höre. —

Also redete Zarathustra in der Stadt, die er liebte und welche zubenannt ist "die bunte Kuh." Von hier nämlich hatte er nur noch zwei Tage zu gehen, dass er wieder in seine Höhle käme und zu seinen Thieren; seine Seele aber frohlockte beständig ob der Nähe seiner Heimkehr. —

Die Heimkehr

Oh Einsamkeit! Du meine Heimat Einsamkeit! Zu lange lebte ich wild in wilder Fremde, als dass ich nicht mit Thränen zu dir heimkehrte!

Nun drohe mir nur mit dem Finger, wie Mütter drohn, nein lächle mir zu, wie Mütter lächeln, nun sprich nur: "Und wer war das, der wie ein Sturmwind einst von mir davonstürmte? —

— der scheidend rief: zu lange sass ich bei der Einsamkeit, da verlernte ich das Schweigen! Das—lerntest du nun wohl?

Oh Zarathustra, Alles weiss ich: und dass du unter den Vielen verlassener warst, du Einer, als je bei mir!

Ein Anderes ist Verlassenheit, ein Anderes Einsamkeit: Das—lerntest du nun! Und dass du unter Menschen immer wild und fremd sein wirst:

— Wild und fremd auch noch, wenn sie dich lieben: denn zuerst von Allem wollen sie geschont sein!

Hier aber bist du bei dir zu Heim und Hause; hier kannst du Alles hinausreden und alle Gründe ausschütten, Nichts schämt sich hier versteckter, verstockter Gefühle.

Hier kommen alle Dinge liebkosend zu deiner Rede und schmeicheln dir: denn sie wollen auf deinem Rücken reiten. Auf jedem Gleichniss reitest du hier zu jeder Wahrheit.

Aufrecht und aufrichtig darfst du hier zu allen Dingen reden: und wahrlich, wie Lob klingt es ihren Ohren, dass Einer mit allen Dingen—gerade redet!

Ein Anderes aber ist Verlassensein. Denn, weisst du noch, oh Zarathustra? Als damals dein Vogel über dir schrie, als du im Walde standest, unschlüssig, wohin? unkundig, einem Leichnam nahe:—

— als du sprachst: mögen mich meine Thiere führen! Gefährlicher fand ich's unter Menschen, als unter Thieren:—Das war Verlassenheit!

Und weisst du noch, oh Zarathustra? Als du auf deiner Insel sassest, unter leeren Eimern ein Brunnen Weins, gebend und ausgebend, unter Durstigen schenkend und ausschenkend:

— bis du endlich durstig allein unter Trunkenen sassest und nächtlich klagtest 'ist Nehmen nicht seliger als Geben? Und Stehlen noch seliger als Nehmen?'— Das war Verlassenheit!

Und weisst du noch, oh Zarathustra? Als deine stillste Stunde kam und dich von dir selber forttrieb, als sie mit bösem Flüstern sprach: 'Sprich und zerbrich!' —

— als sie dir all dein Warten und Schweigen leid machte und deinen demüthigen Muth entmuthigte: Das war Verlassenheit!" —

Oh Einsamkeit! Du meine Heimat Einsamkeit! Wie selig und zärtlich redet deine Stimme zu mir!

Wir fragen einander nicht, wir klagen einander nicht, wir gehen offen mit einander durch offne Thüren.

Denn offen ist es bei dir und hell; und auch die Stunden laufen hier auf leichteren Füssen. Im Dunklen nämlich trägt man schwerer an der Zeit, als im Lichte.

Hier springen mir alles Seins Worte und Wort-Schreine auf: alles Sein will hier Wort werden, alles Werden will hier von mir reden lernen.

Da unten aber—da ist alles Reden umsonst! Da ist Vergessen und Vorübergehn die beste Weisheit: Das—lernte ich nun!

Wer Alles bei den Menschen begreifen wollte, der müsste Alles angreifen. Aber dazu habe ich zu reinliche Hände.

Ich mag schon ihren Athem nicht einathmen; ach, dass ich so lange unter ihrem Lärm und üblem Athem lebte!

Oh selige Stille um mich! Oh reine Gerüche um mich! Oh wie aus tiefer Brust diese Stille reinen Athem holt! Oh wie sie horcht, diese selige Stille!

Aber da unten—da redet Alles, da wird Alles überhört. Man mag seine Weisheit mit Glocken einläuten: die Krämer auf dem Markte werden sie mit Pfennigen überklingeln!

Alles bei ihnen redet, Niemand weiss mehr zu verstehn. Alles fällt in's Wasser, Nichts fällt mehr in tiefe Brunnen.

Alles bei ihnen redet, Nichts geräth mehr und kommt zu Ende. Alles gackert, aber wer will noch still auf dem Neste sitzen und Eier brüten?

Alles bei ihnen redet, Alles wird zerredet. Und was gestern noch zu hart war für die Zeit selber und ihren Zahn: heute hängt es zerschabt und zernagt aus den Mäulern der Heutigen.

Alles bei ihnen redet, Alles wird verrathen. Und was einst Geheimniss hiess und Heimlichkeit tiefer Seelen, heute gehört es den Gassen-Trompetern und andern Schmetterlingen.

Oh Menschenwesen, du wunderliches! Du Lärm auf dunklen Gassen! Nun liegst du wieder hinter mir:—meine grösste Gefahr liegt hinter mir!

Im Schonen und Mitleiden lag immer meine grösste Gefahr; und alles Menschenwesen will geschont und gelitten sein.

Mit verhaltenen Wahrheiten, mit Narrenhand und vernarrtem Herzen und reich an kleinen Lügen des Mitleidens:—also lebte ich immer unter Menschen.

Verkleidet sass ich unter ihnen, bereit, mich zu verkennen, dass ich sie ertrüge, und gern mir zuredend "du Narr, du kennst die Menschen nicht!"

Man verlernt die Menschen, wenn man unter Menschen lebt: zu viel Vordergrund ist an allen Menschen,—was sollen da weitsichtige, weit-süchtige Augen!

Und wenn sie mich verkannten: ich Narr schonte sie darob mehr, als mich: gewohnt zur Härte gegen mich und oft noch an mir selber mich rächend für diese Schonung.

Zerstochen von giftigen Fliegen und ausgehöhlt, dem Steine gleich, von vielen Tropfen Bosheit, so sass ich unter ihnen und redete mir noch zu: "unschuldig ist alles Kleine an seiner Kleinheit!"

Sonderlich Die, welche sich "die Guten" heissen, fand ich als die giftigsten Fliegen: sie stechen in aller Unschuld, sie lügen in aller Unschuld; wie vermöchten sie, gegen mich—gerecht zu sein!

Wer unter den Guten lebt, den lehrt Mitleid lügen. Mitleid macht dumpfe Luft allen freien Seelen. Die Dummheit der Guten nämlich ist unergründlich.

Mich selber verbergen und meinen Reichthum—das lernte ich da unten: denn jeden fand ich noch arm am Geiste. Das war der Lug meines Mitleidens, dass ich bei jedem wusste,

— dass ich jedem es ansah und anroch, was ihm Geistes genug und was ihm schon Geistes zuviel war!

Ihre steifen Weisen: ich hiess sie weise, nicht steif,—so lernte ich Worte verschlucken. Ihre Todtengräber: ich hiess sie Forscher und Prüfer,—so lernte ich Worte vertauschen.

Die Todtengräber graben sich Krankheiten an. Unter altem Schutte ruhn schlimme Dünste. Man soll den Morast nicht aufrühren. Man soll auf Bergen leben.

Mit seligen Nüstern athme ich wieder Berges-Freiheit! Erlöst ist endlich meine Nase vom Geruch alles Menschenwesens!

Von scharfen Lüften gekitzelt, wie von schäumenden Weinen, niest meine Seele,—niest und jubelt sich zu: Gesundheit!

Also sprach Zarathustra.

Von den drei Bösen

1

Im Traum, im letzten Morgentraume stand ich heut auf einem Vorgebirge,—jenseits der Welt, hielt eine Wage und wog die Welt.

Oh dass zu früh mir die Morgenröthe kam: die glühte mich wach, die Eifersüchtige! Eifersüchtig ist sie immer auf meine Morgentraum-Gluthen.

Messbar für Den, der Zeit hat, wägbar für einen guten Wäger, erfliegbar für starke Fittige, errathbar für göttliche Nüsseknacker: also fand mein Traum die Welt:—

Mein Traum, ein kühner Segler, halb Schiff, halb Windsbraut, gleich Schmetterlingen schweigsam, ungeduldig gleich Edelfalken: wie hatte er doch zum Welt-Wägen heute Geduld und Weile!

Sprach ihm heimlich wohl meine Weisheit zu, meine lachende wache Tags-Weisheit, welche über alle "unendliche Welten" spottet? Denn sie spricht: "wo Kraft ist, wird auch die Zahl Meisterin: die hat mehr Kraft."

Wie sicher schaute mein Traum auf diese endliche Welt, nicht neugierig, nicht altgierig, nicht fürchtend, nicht bittend:—

— als ob ein voller Apfel sich meiner Hand böte, ein reifer Goldapfel, mit kühl-sanfter sammtener Haut:—so bot sich mir die Welt:—

— als ob ein Baum mir winke, ein breitästiger, starkwilliger, gekrümmt zur Lehne und noch zum Fussbrett für den Wegmüden: so stand die Welt auf meinem Vorgebirge:—

— als ob zierliche Hände mir einen Schrein entgegentrügen,—einen Schrein offen für das Entzücken schamhafter verehrender Augen: also bot sich mir heute die Welt entgegen:—

— nicht Räthsel genug, um Menschen-Liebe davon zu scheuchen, nicht Lösung genug, um Menschen-Weisheit einzuschläfern:—ein menschlich gutes Ding war mir heut die Welt, der man so Böses nachredet!

Wie danke ich es meinem Morgentraum, dass ich also in der Frühe heut die Welt wog! Als ein menschlich gutes Ding kam er zu mir, dieser Traum und Herzenströster!

Und dass ich's ihm gleich thue am Tage und sein Bestes ihm nach- und ablerne: will ich jetzt die drei bösesten Dinge auf die Wage thun und menschlich gut abwägen. —

Wer da segnen lehrte, der lehrte auch fluchen: welches sind in der Welt die drei bestverfluchten Dinge? Diese will ich auf die Wage thun.

Wollust, Herrschsucht, Selbstsucht: diese Drei wurden bisher am besten verflucht und am schlimmsten beleu- und belügenmundet,—diese Drei will ich menschlich gut abwägen.

Wohlauf! Hier ist mein Vorgebirg und da das Meer: das wälzt sich zu mir heran, zottelig, schmeichlerisch, das getreue alte hundertköpfige Hunds-Ungethüm, das ich liebe.

Wohlauf! Hier will ich die Wage halten über gewälztem Meere: und auch einen Zeugen wähle ich, dass er zusehe,—dich, du Einsiedler-Baum, dich starkduftigen, breitgewölbten, den ich liebe! —

Auf welcher Brücke geht zum Dereinst das Jetzt? Nach welchem Zwange zwingt das Hohe sich zum Niederen? Und was heisst auch das Höchste noch—hinaufwachsen? —

Nun steht die Wage gleich und still: drei schwere Fragen warf ich hinein, drei schwere Antworten trägt die andre Wagschale.

2

Wollust: allen busshemdigen Leib-Verächtern ihr Stachel und Pfahl, und als "Welt" verflucht bei allen Hinterweltlern: denn sie höhnt und narrt alle Wirr- und Irr-Lehrer.

Wollust: dem Gesindel das langsame Feuer, auf dem es verbrannt wird; allem wurmichten Holze, allen stinkenden Lumpen der bereite Brunst- und Brodel-Ofen.

Wollust: für die freien Herzen unschuldig und frei, das Garten-Glück der Erde, aller Zukunft Dankes-Überschwang an das Jetzt.

Wollust: nur dem Welken ein süsslich Gift, für die Löwen-Willigen aber die grosse Herzstärkung, und der ehrfürchtig geschonte Wein der Weine.

Wollust: das grosse Gleichniss-Glück für höheres Glück und höchste Hoffnung. Vielem nämlich ist Ehe verheissen und mehr als Ehe, —

— Vielem, das fremder sich ist, als Mann und Weib:—und wer begriff es ganz, wie fremd sich Mann und Weib sind!

Wollust:—doch ich will Zäune um meine Gedanken haben und auch noch um meine Worte: dass mir nicht in meine Gärten die Schweine und Schwärmer brechen! —

Herrschsucht: die Glüh-Geissel der härtesten Herzensharten; die grause Marter, die sich dem Grausamsten selber aufspart; die düstre Flamme lebendiger Scheiterhaufen.

Herrschsucht: die boshafte Bremse, die den eitelsten Völkern aufgesetzt wird; die Verhöhnerin aller ungewissen Tugend; die auf jedem Rosse und jedem Stolze reitet.

Herrschsucht: das Erdbeben, das alles Morsche und Höhlichte bricht und aufbricht; die rollende grollende strafende Zerbrecherin übertünchter Gräber; das blitzende Fragezeichen neben vorzeitigen Antworten.

Herrschsucht: vor deren Blick der Mensch kriecht und duckt und fröhnt und niedriger wird als Schlange und Schwein:—bis endlich die grosse Verachtung aus ihm aufschreie—,

Herrschsucht: die furchtbare Lehrerin der grossen Verachtung, welche Städten und Reichen in's Antlitz predigt "hinweg mit dir!"—bis es aus ihnen selber aufschreie "hinweg mit mir!"

Herrschsucht: die aber lockend auch zu Reinen und Einsamen und hinauf zu selbstgenugsamen Höhen steigt, glühend gleich einer Liebe, welche purpurne Seligkeiten lockend an Erdenhimmel malt.

Herrschsucht: doch wer hiesse es Sucht, wenn das Hohe hinab nach Macht gelüstet! Wahrlich, nichts Sieches und Süchtiges ist an solchem Gelüsten und Niedersteigen!

Dass die einsame Höhe sich nicht ewig vereinsame und selbst begnüge; dass der Berg zu Thale komme und die Winde der Höhe zu den Niederungen:—

Oh wer fände den rechten Tauf- und Tugendnamen für solche Sehnsucht! "Schenkende Tugend"—so nannte das Unnennbare einst Zarathustra.

Und damals geschah es auch,—und wahrlich, es geschah zum ersten Male!—dass sein Wort die Selbstsucht selig pries, die heile, gesunde Selbstsucht, die aus mächtiger Seele quillt:—

— aus mächtiger Seele, zu welcher der hohe Leib gehört, der schöne, sieghafte, erquickliche, um den herum jedwedes Ding Spiegel wird:

— der geschmeidige überredende Leib, der Tänzer, dessen Gleichniss und Auszug die selbst-lustige Seele ist. Solcher Leiber und Seelen Selbst-Lust heisst sich selber: "Tugend."

Mit ihren Worten von Gut und Schlecht schirmt sich solche Selbst-Lust wie mit heiligen Hainen; mit den Namen ihres Glücks bannt sie von sich alles Verächtliche.

Von sich weg bannt sie alles Feige; sie spricht: "Schlecht—das ist feige!" Verächtlich dünkt ihr der immer Sorgende, Seufzende, Klägliche und wer auch die kleinsten Vortheile aufliest.

Sie verachtet auch alle wehselige Weisheit: denn, wahrlich, es giebt auch Weisheit, die im Dunklen blüht, eine Nachtschatten-Weisheit: als welche immer seufzt: "Alles ist eitel!"

Das scheue Misstrauen gilt ihr gering, und Jeder, wer Schwüre statt Blicke und Hände will: auch alle allzu misstrauische Weisheit,—denn solche ist feiger Seelen Art.

Geringer noch gilt ihr der Schnell-Gefällige, der Hündische, der gleich auf dem Rücken liegt, der Demüthige; und auch Weisheit giebt es, die demüthig und hündisch und fromm und schnellgefällig ist.

Verhasst ist ihr gar und ein Ekel, wer nie sich wehren will, wer giftigen Speichel und böse Blicke hinunterschluckt, der All-zu-Geduldige, Alles-Dulder, Allgenügsame: das nämlich ist die knechtische Art.

Ob Einer vor Göttern und göttlichen Fusstritten knechtisch ist, ob vor Menschen und blöden Menschen-Meinungen: alle Knechts-Art speit sie an, diese selige Selbstsucht!

Schlecht: so beisst sie Alles, was geknickt und knickerisch-knechtisch ist, unfreie Zwinker-Augen, gedruckte Herzen, und jene falsche nachgebende Art, welche mit breiten feigen Lippen küsst.

Und After-Weisheit: so heisst sie Alles, was Knechte und Greise und Müde witzeln; und sonderlich die ganze schlimme aberwitzige, überwitzige Priester-Narrheit!

Die After-Weisen aber, alle die Priester, Weltmüden und wessen Seele von Weibs- und Knechtsart ist,—oh wie hat ihr Spiel von jeher der Selbstsucht übel mitgespielt!

Und das gerade sollte Tugend sein und Tugend heissen, dass man der Selbstsucht übel mitspiele! Und "selbstlos"—so wünschten sich selber mit gutem Grunde alle diese weltmüden Feiglinge und Kreuzspinnen!

Aber denen Allen kommt nun der Tag, die Wandlung, das Richtschwert, der grosse Mittag: da soll Vieles offenbar werden!

Und wer das Ich heil und heilig spricht und die Selbstsucht selig, wahrlich, der spricht auch, was er weiss, ein Weissager: "Siehe, er kommt, er ist nahe, der grosse Mittag!"

Also sprach Zarathustra.

Vom Geist der Schwere

1

Mein Mundwerk—ist des Volks: zu grob und herzlich rede ich für die Seidenhasen. Und noch fremder klingt mein Wort allen Tinten-Fischen und Feder-Füchsen.

Meine Hand—ist eine Narrenhand: wehe allen Tischen und Wänden, und was noch Platz hat für Narren-Zierath, Narren-Schmierath!

Mein Fuss—ist ein Pferdefuss; damit trapple und trabe ich über Stock und Stein, kreuz- und querfeld-ein und bin des Teufels vor Lust bei allem schnellen Laufen.

Mein Magen—ist wohl eines Adlers Magen? Denn er liebt am liebsten Lammfleisch. Gewisslich aber ist er eines Vogels Magen.

Von unschuldigen Dingen genährt und von Wenigem, bereit und ungeduldig zu fliegen, davonzufliegen—das ist nun meine Art: wie sollte nicht Etwas daran von Vogel-Art sein!

Und zumal, dass ich dem Geist der Schwere feind bin, das ist Vogel-Art: und wahrlich, todfeind, erzfeind, urfeind! Oh wohin flog und verflog sich nicht schon meine Feindschaft!

Davon könnte ich schon ein Lied singen— —und will es singen: ob ich gleich allein in leerem Hause bin und es meinen eignen Ohren singen muss.

Andre Sänger giebt es freilich, denen macht das volle Haus erst ihre Kehle weide, ihre Hand gesprächig, ihr Auge ausdrücklich, ihr Herz wach:—Denen gleiche ich nicht. —

2

Wer die Menschen einst fliegen lehrt, der hat alle Grenzsteine verrückt; alle Grenzsteine selber werden ihm in die Luft fliegen, die Erde wird er neu taufen—als "die Leichte."

Der Vogel Strauss läuft schneller als das schnellste Pferd, aber auch er steckt noch den Kopf schwer in schwere Erde: also der Mensch, der noch nicht fliegen kann.

Schwer heisst ihm Erde und Leben; und so will es der Geist der Schwere! Wer aber leicht werden will und ein Vogel, der muss sich selber lieben:—also lehre ich.

Nicht freilich mit der Liebe der Siechen und Süchtigen: denn bei denen stinkt auch die Eigenliebe!

Man muss sich selber lieben lernen—also lehre ich—mit einer heilen und gesunden Liebe: dass man es bei sich selber aushalte und nicht umherschweife.

Solches Umherschweifen tauft sich "Nächstenliebe": mit diesem Worte ist bisher am besten gelogen und geheuchelt worden, und sonderlich von Solchen, die aller Welt schwer fielen.

Und wahrlich, das ist kein Gebot für Heute und Morgen, sich lieben lernen. Vielmehr ist von allen Künsten diese die feinste, listigste, letzte und geduldsamste.

Für seinen Eigener ist nämlich alles Eigene gut versteckt; und von allen Schatzgruben wird die eigne am spätesten ausgegraben,—also schafft es der Geist der Schwere.

Fast in der Wiege giebt man uns schon schwere Worte und Werthe mit: "gut" und "böse"—so heisst sich diese Mitgift. Um derentwillen vergiebt man uns, dass wir leben.

Und dazu lässt man die Kindlein zu sich kommen, dass man ihnen bei Zeiten wehre, sich selber zu lieben: also schafft es der Geist der Schwere.

Und wir—wir schleppen treulich, was man uns mitgiebt, auf harten Schultern und über rauhe Berge! Und schwitzen wir, so sagt man uns: "Ja, das Leben ist schwer zu tragen!"

Aber der Mensch nur ist sich schwer zu tragen! Das macht, er schleppt zu vieles Fremde auf seinen Schultern. Dem Kameele gleich kniet er nieder und lässt sich gut aufladen.

Sonderlich der starke, tragsame Mensch, dem Ehrfurcht innewohnt: zu viele fremde schwere Worte und Werthe lädt er auf sich,—nun dünkt das Leben ihm eine Wüste!

Und wahrlich! Auch manches Eigene ist schwer zu tragen! Und viel Inwendiges am Menschen ist der Auster gleich, nämlich ekel und schlüpfrig und schwer erfasslich—,

— also dass eine edle Schale mit edler Zierath fürbitten muss. Aber auch diese Kunst muss man lernen: Schale haben und schönen Schein und kluge Blindheit!

Abermals trügt über Manches am Menschen, dass manche Schale gering und traurig und zu sehr Schale ist. Viel verborgene Güte und Kraft wird nie errathen; die köstlichsten Leckerbissen finden keine Schmecker!

Die Frauen wissen das, die köstlichsten: ein Wenig fetter, ein Wenig magerer—oh wie viel Schicksal liegt in so Wenigem!

Der Mensch ist schwer zu entdecken und sich selber noch am schwersten; oft lügt der Geist über die Seele. Also schafft es der Geist der Schwere.

Der aber hat sich selber entdeckt, welcher spricht: Das ist mein Gutes und Böses: damit hat er den Maulwurf und Zwerg stumm gemacht, welcher spricht "Allen gut, Allen bös."

Wahrlich, ich mag auch Solche nicht, denen jegliches Ding gut und diese Welt gar die beste heisst. Solche nenne ich die Allgenügsamen.

Allgenügsamkeit, die Alles zu schmecken weiss: das ist nicht der beste Geschmack! Ich ehre die widerspänstigen wählerischen Zungen und Mägen, welche "Ich" und "Ja" und "Nein" sagen lernten.

Alles aber kauen und verdauen—das ist eine rechte Schweine-Art! Immer I-a sagen—das lernte allein der Esel, und wer seines Geistes ist! —

Das tiefe Gelb und das heisse Roth: so will es mein Geschmack,—der mischt Blut zu allen Farben. Wer aber sein Haus weiss tüncht, der verräth mir eine weissgetünchte Seele.

In Mumien verliebt die Einen, die Andern in Gespenster; und Beide gleich feind allem Fleisch und Blute—oh wie gehen Beide mir wider den Geschmack! Denn ich liebe Blut.

Und dort will ich nicht wohnen und weilen, wo Jedermann spuckt und speit: das ist nun mein Geschmack,—lieber noch lebte ich unter Dieben und Meineidigen. Niemand trägt Gold im Munde.

Widriger aber sind mir noch alle Speichellecker; und das widrigste Thier von Mensch, das ich fand, das taufte ich Schmarotzer: das wollte nicht lieben und doch von Liebe leben.

Unselig heisse ich Alle, die nur Eine Wahl haben: böse Thiere zu werden oder böse Thierbändiger: bei Solchen würde ich mir keine Hütten bauen.

Unselig heisse ich auch Die, welche immer warten müssen,—die gehen mir wider den Geschmack: alle die Zöllner und Krämer und Könige und andren Länder- und Ladenhüter.

Wahrlich, ich lernte das Warten auch und von Grund aus,— aber nur das Warten auf mich. Und über Allem lernte ich stehn und gehn und laufen und springen und klettern und tanzen.

Das ist aber meine Lehre: wer einst fliegen lernen will, der muss erst stehn und gehn und laufen und klettern und tanzen lernen:—man erfliegt das Fliegen nicht!

Mit Strickleitern lernte ich manches Fenster erklettern, mit hurtigen Beinen klomm ich auf hohe Masten: auf hohen Masten der Erkenntniss sitzen dünkte mich keine geringe Seligkeit, —

— gleich kleinen Flammen flackern auf hohen Masten: ein kleines Licht zwar, aber doch ein grosser Trost für verschlagene Schiffer und Schiffbrüchige! —

Auf vielerlei Weg und Weise kam ich zu meiner Wahrheit; nicht auf Einer Leiter stieg ich zur Höhe, wo mein Auge in meine Ferne schweift.

Und ungern nur fragte ich stets nach Wegen,—das gieng mir immer wider den Geschmack! Lieber fragte und versuchte ich die Wege selber.

Ein Versuchen und Fragen war all mein Gehen:—und wahrlich, auch antworten muss man lernen auf solches Fragen! Das aber—ist mein Geschmack:

— kein guter, kein schlechter, aber mein Geschmack, dessen ich weder Scham noch Hehl mehr habe.

"Das—ist nun mein Weg,—wo ist der eure?" so antwortete ich Denen, welche mich "nach dem Wege" fragten. Den Weg nämlich—den giebt es nicht!

Also sprach Zarathustra.

Von alten und neuen Tafeln

1

Hier sitze ich und warte, alte zerbrochene Tafeln um mich und auch neue halb beschriebene Tafeln. Wann kommt meine Stunde?

— die Stunde meines Niederganges, Unterganges: denn noch Ein Mal will ich zu den Menschen gehn.

Dess warte ich nun: denn erst müssen mir die Zeichen kommen, dass es meine Stunde sei,—nämlich der lachende Löwe mit dem Taubenschwarme.

Inzwischen rede ich als Einer, der Zeit hat, zu mir selber. Niemand erzählt mir Neues: so erzähle ich mir mich selber. —

2

Als ich zu den Menschen kam, da fand ich sie sitzen auf einem alten Dünkel: Alle dünkten sich lange schon zu wissen, was dem Menschen gut und böse sei.

Eine alte müde Sache dünkte ihnen alles Reden von Tugend; und wer gut schlafen wollte, der sprach vor Schlafengehen noch von "Gut" und "Böse."

Diese Schläferei störte ich auf, als ich lehrte: was gut und böse ist, das weiss noch Niemand:—es sei denn der Schaffende!

— Das aber ist Der, welcher des Menschen Ziel schafft und der Erde ihren Sinn giebt und ihre Zukunft: Dieser erst schafft es, dass Etwas gut und böse ist.

Und ich hiess sie ihre alten Lehr-Stühle umwerfen, und wo nur jener alte Dünkel gesessen hatte; ich hiess sie lachen über ihre grossen Tugend-Meister und Heiligen und Dichter und Welt-Erlöser.

Über ihre düsteren Weisen hiess ich sie lachen, und wer je als schwarze Vogelscheuche warnend auf dem Baume des Lebens gesessen hatte.

An ihre grosse Gräberstrasse setzte ich mich und selber zu Aas und Geiern—und ich lachte über all ihr Einst und seine mürbe verfallende Herrlichkeit.

Wahrlich, gleich Busspredigern und Narrn schrie ich Zorn und Zeter über all ihr Grosses und Kleines—, dass ihr Bestes so gar klein ist! Dass ihr Bösestes so gar klein ist!—also lachte ich.

Meine weise Sehnsucht schrie und lachte also aus mir, die auf Bergen geboren ist, eine wilde Weisheit wahrlich!—meine grosse flügelbrausende Sehnsucht.

Und oft riss sie mich fort und hinauf und hinweg und mitten im Lachen: da flog ich wohl schaudernd, ein Pfeil, durch sonnentrunkenes Entzücken:

— hinaus in ferne Zukünfte, die kein Traum noch sah, in heissere Süden, als je sich Bildner träumten: dorthin, wo Götter tanzend sich aller Kleider schämen:—

— dass ich nämlich in Gleichnissen rede und gleich Dichtern hinke und stammle: und wahrlich, ich schäme mich, dass ich noch Dichter sein muss! —

Wo alles Werden mich Götter-Tanz und Götter-Muthwillen dünkte, und die Welt los- und ausgelassen und zu sich selber zurückfliehend:—

— als ein ewiges Sich-fliehn und -Wiedersuchen vieler Götter, als das selige Sich-Widersprechen, Sich-Wieder-hören, Sich-Wieder-Zugehören vieler Götter:—

Wo alle Zeit mich ein seliger Hohn auf Augenblicke dünkte, wo die Nothwendigkeit die Freiheit selber war, die selig mit dem Stachel der Freiheit spielte:—

Wo ich auch meinen alten Teufel und Erzfeind wiederfand, den Geist der Schwere und Alles, was er schuf: Zwang, Satzung, Noth und Folge und Zweck und Wille und Gut und Böse:—

Denn muss nicht dasein, über das getanzt, hinweggetanzt werde? Müssen nicht um der Leichten, Leichtesten willen—Maulwürfe und schwere Zwerge dasein? —

3

Dort war's auch, wo ich das Wort "Übermensch" vom Wege auflas, und dass der Mensch Etwas sei, das überwunden werden müsse,

— dass der Mensch eine Brücke sei und kein Zweck: sich selig preisend ob seines Mittags und Abends, als Weg zu neuen Morgenröthen:

— das Zarathustra-Wort vom grossen Mittage, und was sonst ich über den Menschen aufhängte, gleich purpurnen zweiten Abendröthen.

Wahrlich, auch neue Sterne liess ich sie sehn sammt neuen Nächten; und über Wolken und Tag und Nacht spannte ich noch das Lachen aus wie ein buntes Gezelt.

Ich lehrte sie all mein Dichten und Trachten: in Eins zu dichten und zusammen zu tragen, was Bruchstück ist am Menschen und Räthsel und grauser Zufall, —

— als Dichter, Räthselrather und Erlöser des Zufalls lehrte ich sie an der Zukunft schaffen, und Alles, das war—, schaffend zu erlösen.

Das Vergangne am Menschen zu erlösen und alles "Es war" umzuschauen, bis der Wille spricht: "Aber so wollte ich es! So werde ich's wollen—"

— Diess hiess ich ihnen Erlösung, Diess allein lehrte ich sie Erlösung heissen. — —

Nun warte ich meiner Erlösung—, dass ich zum letzten Male zu ihnen gehe.

Denn noch Ein Mal will ich zu den Menschen: unter ihnen will ich untergehen, sterbend will ich ihnen meine reichste Gabe geben!

Der Sonne lernte ich Das ab, wenn sie hinabgeht, die Überreiche: Gold schüttet sie da in's Meer aus unerschöpflichem Reichthume, —

— also, dass der ärmste Fischer noch mit goldenem Ruder rudert! Diess nämlich sah ich einst und wurde der Thränen nicht satt im Zuschauen. — —

Der Sonne gleich will auch Zarathustra untergehn: nun sitzt er hier und wartet, alte zerbrochne Tafeln um sich und auch neue Tafeln,—halbbeschriebene.

4

Siehe, hier ist eine neue Tafel: aber wo sind meine Brüder, die sie mit mir zu Thale und in fleischerne Herzen tragen? —

Also heischt es meine grosse Liebe zu den Fernsten: schone deinen Nächsten nicht! Der Mensch ist Etwas, das überwunden werden muss.

Es giebt vielerlei Weg und Weise der Überwindung.—da siehe du zu! Aber nur ein Possenreisser denkt: "der Mensch kann auch übersprungen werden."

Überwinde dich selber noch in deinem Nächsten: und ein Recht, das du dir rauben kannst, sollst du dir nicht geben lassen!

Was du thust, das kann dir Keiner wieder thun. Siehe, es giebt keine Vergeltung.

Wer sich nicht befehlen kann, der soll gehorchen. Und Mancher kann sich befehlen, aber da fehlt noch Viel, dass er sich auch gehorche!

5

Also will es die Art edler Seelen: sie wollen Nichts umsonst haben, am wenigsten das Leben.

Wer vom Pöbel ist, der will umsonst leben; wir Anderen aber, denen das Leben sich gab,—wir sinnen immer darüber, was wir am besten dagegen geben!

Und wahrlich, diess ist eine vornehme Rede, welche spricht: "was uns das Leben verspricht, das wollen wir—dem Leben halten!"

Man soll nicht geniessen wollen, wo man nicht zu geniessen giebt. Und—man soll nicht geniessen wollen!

Genuss und Unschuld nämlich sind die schamhaftesten Dinge: Beide wollen nicht gesucht sein. Man soll sie haben—, aber man soll eher noch nach Schuld und Schmerzen suchen! —

6

Oh meine Brüder, wer ein Erstling ist, der wird immer geopfert. Nun aber sind wir Erstlinge.

Wir bluten Alle an geheimen Opfertischen, wir brennen und braten Alle zu Ehren alter Götzenbilder.

Unser Bestes ist noch jung: das reizt alte Gaumen. Unser Fleisch ist zart, unser Fell ist nur ein Lamm-Fell:—wie sollten wir nicht alte Götzenpriester reizen!

In uns selber wohnt er noch, der alte Götzenpriester, der unser Bestes sich zum Schmause brät. Ach, meine Brüder, wie sollten Erstlinge nicht Opfer sein!

Aber so will es unsre Art; und ich liebe Die, welche sich nicht bewahren wollen. Die Untergehenden liebe ich mit meiner ganzen Liebe: denn sie gehn hinüber. —

7

Wahr sein—das können Wenige! Und wer es kann, der will es noch nicht! Am wenigsten aber können es die Guten.

Oh diese Guten!— Gute Menschen reden nie die Wahrheit; für den Geist ist solchermaassen gut sein eine Krankheit.

Sie geben nach, diese Guten, sie ergeben sich, ihr Herz spricht nach, ihr Grund gehorcht; wer aber gehorcht, der hört sich selber nicht!

Alles, was den Guten böse heisst, muss zusammen kommen, dass Eine Wahrheit geboren werde: oh meine Brüder, seid ihr auch böse genug zu dieser Wahrheit?

Das verwegene Wagen, das lange Misstrauen, das grausame Nein, der Überdruss, das Schneiden in's Lebendige—wie selten kommt das zusammen! Aus solchem Samen aber wird Wahrheit gezeugt!

Neben dem bösen Gewissen wuchs bisher alles Wissen! Zerbrecht, zerbrecht mir, ihr Erkennenden, die alten Tafeln!

8

Wenn das Wasser Balken hat, wenn Stege und Geländer über den Fluss springen: wahrlich, da findet Keiner Glauben, der da spricht: "Alles ist im Fluss."

Sondern selber die Tölpel widersprechen ihm. "Wie?" sagen die Tölpel, "Alles wäre im Flusse? Balken und Geländer sind doch über dem Flusse!"

"Über dem Flusse ist Alles fest, alle die Werthe der Dinge, die Brücken, Begriffe, alles 'Gut' und 'Böse': das ist Alles fest!" —

Kommt gar der harte Winter, der Fluss-Thierbändiger: dann lernen auch die Witzigsten Misstrauen; und, wahrlich, nicht nur die Tölpel sprechen dann: "Sollte nicht Alles—stille stehn?"

"Im Grunde steht Alles stille"—, das ist eine rechte Winter-Lehre, ein gut Ding für unfruchtbare Zeit, ein guter Trost für Winterschläfer und Ofenhocker.

"Im Grund steht Alles still"—: dagegen aber predigt der Thauwind!

Der Thauwind, ein Stier, der kein pflügender Stier ist,—ein wüthender Stier, ein Zerstörer, der mit zornigen Hörnern Eis bricht! Eis aber— —bricht Stege!

Oh meine Brüder, ist jetzt nicht Alles im Flusse? Sind nicht alle Geländer und Stege in's Wasser gefallen? Wer hielte sich noch an "Gut" und "Böse"?

"Wehe uns! Heil uns! Der Thauwind weht!"— Also predigt mir, oh meine Brüder, durch alle Gassen!

9

Es giebt einen alten Wahn, der heisst Gut und Böse. Um Wahrsager und Sterndeuter drehte sich bisher das Rad dieses Wahns.

Einst glaubte man an Wahrsager und Sterndeuter: und darum glaubte man "Alles ist Schicksal: du sollst, denn du musst!"

Dann wieder misstraute man allen Wahrsagern und Sterndeutern: und darum glaubte man "Alles ist Freiheit: du kannst, denn du willst!"

Oh meine Brüder, über Sterne und Zukunft ist bisher nur gewähnt, nicht gewusst worden: und darum ist über Gut und Böse bisher nur gewähnt, nicht gewusst worden!

10

"Du sollst nicht rauben! Du sollst nicht todtschlagen!"—solche Worte hiess man einst heilig; vor ihnen beugte man Knie und Köpfe und zog die Schuhe aus.

Aber ich frage euch: wo gab es je bessere Räuber und Todtschläger in der Welt, als es solche heilige Worte waren?

Ist in allem Leben selber nicht—Rauben und Todtschlagen? Und dass solche Worte heilig hiessen, wurde damit die Wahrheit selber nicht—todtgeschlagen?

Oder war es eine Predigt des Todes, dass heilig hiess, was allem Leben widersprach und widerrieth?— Oh meine Brüder, zerbrecht, zerbrecht mir die alten Tafeln!

11

Diess ist mein Mitleid mit allem Vergangenen, dass ich sehe: es ist preisgegeben, —

— der Gnade, dem Geiste, dem Wahnsinne jedes Geschlechtes preisgegeben, das kommt und Alles, was war, zu seiner Brücke umdeutet!

Ein grosser Gewalt-Herr könnte kommen, ein gewitzter Unhold, der mit seiner Gnade und Ungnade alles Vergangene zwänge und zwängte: bis es ihm Brücke würde und Vorzeichen und Herold und Hahnenschrei.

Diess aber ist die andre Gefahr und mein andres Mitleiden:—wer vom Pöbel ist, dessen Gedenken geht zurück bis zum Grossvater,—mit dem Grossvater aber hört die Zeit auf.

Also ist alles Vergangene preisgegeben: denn es könnte einmal kommen, dass der Pöbel Herr würde und in seichten Gewässern alle Zeit ertränke.

Darum, oh meine Brüder, bedarf es eines neuen Adels, der allem Pöbel und allem Gewalt-Herrischen Widersacher ist und auf neue Tafeln neu das Wort schreibt "edel."

Vieler Edlen nämlich bedarf es und vielerlei Edlen, dass es Adel gebe! Oder, wie ich einst im Gleichniss sprach: "Das eben ist Göttlichkeit, dass es Götter, aber keinen Gott giebt!"

12

Oh meine Brüder, ich weihe und weise euch zu einem neuen Adel: ihr sollt mir Zeuger und Züchter werden und Säemänner der Zukunft, —

— wahrlich, nicht zu einem Adel, den ihr kaufen könntet gleich den Krämern und mit Krämer-Golde: denn wenig Werth hat Alles, was seinen Preis hat.

Nicht, woher ihr kommt, mache euch fürderhin eure Ehre, sondern wohin ihr geht! Euer Wille und euer Fuss, der über euch selber hinaus will,—das mache eure neue Ehre!

Wahrlich nicht, dass ihr einem Fürsten gedient habt—was liegt noch an Fürsten!—oder dem, was steht, zum Bollwerk wurdet, dass es fester stünde!

Nicht, dass euer Geschlecht an Höfen höfisch wurde, und ihr lerntet, bunt, einem Flamingo ähnlich, lange Stunden in flachen Teichen stehn.

— Denn Stehen-können ist ein Verdienst bei Höflingen; und alle Höflinge glauben, zur Seligkeit nach dem Tode gehöre—Sitzen-dürfen! —

Nicht auch, dass ein Geist, den sie heilig nennen, eure Vorfahren in gelobte Länder führte, die ich nicht lobe: denn wo der schlimmste aller Bäume wuchs, das Kreuz,—an dem Lande ist Nichts zu loben! —

— und wahrlich, wohin dieser "heilige Geist" auch seine Ritter führte, immer liefen bei solchen Zügen—Ziegen und Gänse und Kreuz- und Querköpfe voran! —

Oh meine Brüder, nicht zurück soll euer Adel schauen, sondern hinaus! Vertriebene sollt ihr sein aus allen Vater- und Urväterländern!

Eurer Kinder Land sollt ihr lieben: diese Liebe sei euer neuer Adel,—das unentdeckte, im feinsten Meere! Nach ihm heisse ich eure Segel suchen und suchen!

An euren Kindern sollt ihr gutmachen, dass ihr eurer Väter Kinder seid: alles Vergangene sollt ihr so erlösen! Diese neue Tafel stelle ich über euch!

13

"Wozu leben? Alles ist eitel! Leben—das ist Stroh dreschen; Leben—das ist sich verbrennen und doch nicht warm werden." —

Solch alterthümliches Geschwätz gilt immer noch als "Weisheit"; dass es aber alt ist und dumpfig riecht, darum wird es besser geehrt. Auch der Moder adelt. —

Kinder durften so reden: die scheuen das Feuer, weil es sie brannte! Es ist viel Kinderei in den alten Büchern der Weisheit.

Und wer immer "Stroh drischt," wie sollte der auf das Dreschen lästern dürfen! Solchem Narren müsste man doch das Maul verbinden!

Solche setzen sich zu Tisch und bringen Nichts mit, selbst den guten Hunger nicht:—und nun lästern sie "Alles ist eitel!"

Aber gut essen und trinken, oh meine Brüder, ist wahrlich keine eitle Kunst! Zerbrecht, zerbrecht mir die Tafeln der Nimmer-Frohen!

14

"Dem Reinen ist Alles rein"—so spricht das Volk. Ich aber sage euch: den Schweinen wird Alles Schwein!

Darum predigen die Schwärmer und Kopfhänger, denen auch das Herz niederhängt: "die Welt selber ist ein kothiges Ungeheuer."

Denn diese Alle sind unsäuberlichen Geistes; sonderlich aber Jene, welche nicht Ruhe, noch Rast haben, es sei denn, sie sehen die Welt von hinten,—die Hinterweltler!

Denen sage ich in's Gesicht, ob es gleich nicht lieblich klingt: die Welt gleicht darin dem Menschen, dass sie einen Hintern hat,—so Viel ist wahr!

Es giebt in der Welt viel Koth: so Viel ist wahr! Aber darum ist die Welt selber noch kein kothiges Ungeheuer!

Es ist Weisheit darin, dass Vieles in der Welt übel riecht: der Ekel selber schafft Flügel und quellenahnende Kräfte!

An dem Besten ist noch Etwas zum Ekeln; und der Beste ist noch Etwas, das überwunden werden muss! —

Oh meine Brüder, es ist viel Weisheit darin, dass viel Koth in der Welt ist! —

15

Solche Sprüche hörte ich fromme Hinterweltler zu ihrem Gewissen reden; und wahrlich, ohne Arg und Falsch,—ob es schon nichts Falscheres in der Welt giebt, noch Ärgeres.

"Lass doch die Welt der Welt sein! Hebe dawider auch nicht Einen Finger auf!"

"Lass, wer da wolle, die Leute würgen und stechen und schneiden und schaben: hebe dawider auch nicht Einen Finger auf! Darob lernen sie noch der Welt absagen."

"Und deine eigne Vernunft—die sollst du selber görgeln und würgen; denn es ist eine Vernunft von dieser Welt,—darob lernst du selber der Welt absagen." —

— Zerbrecht, zerbrecht mir, oh meine Brüder, diese alten Tafeln der Frommen! Zersprecht mir die Sprüche der Welt-Verleumder!

16

"Wer viel lernt, der verlernt alles heftige Begehren"—das flüstert man heute sich zu auf allen dunklen Gassen.

"Weisheit macht müde, es lohnt sich—Nichts; du sollst nicht begehren!"—diese neue Tafel fand ich hängen selbst auf offnen Märkten.

Zerbrecht mir, oh meine Brüder, zerbrecht mir auch diese neue Tafel! Die Welt-Müden hängten sie hin und die Prediger des Todes, und auch die Stockmeister: denn seht, es ist auch eine Predigt zur Knechtschaft! —

Dass sie schlecht lernten und das Beste nicht, und Alles zu früh und Alles zu geschwind: dass sie schlecht assen, daher kam ihnen jener verdorbene Magen, —

— ein verdorbener Magen ist nämlich ihr Geist: der räth zum Tode! Denn wahrlich, meine Brüder, der Geist ist ein Magen!

Das Leben ist ein Born der Lust: aber aus wem der verdorbene Magen redet, der Vater der Trübsal, dem sind alle Quellen vergiftet.

Erkennen: das ist Lust dem Löwen-willigen! Aber wer müde wurde, der wird selber nur "gewollt," mit dem spielen alle Wellen.

Und so ist es immer schwacher Menschen Art: sie verlieren sich auf ihren Wegen. Und zuletzt fragt noch ihre Müdigkeit: "wozu giengen wir jemals Wege! Es ist Alles gleich!"

Denen klingt es lieblich zu Ohren, dass gepredigt wird: "Es verlohnt sich Nichts! Ihr sollt nicht wollen!" Diess aber ist eine Predigt zur Knechtschaft.

Oh meine Brüder, ein frischer Brause-Wind kommt Zarathustra allen Weg-Müden; viele Nasen wird er noch niesen machen!

Auch durch Mauern bläst mein freier Athem, und hinein in Gefängnisse und eingefangne Geister!

Wollen befreit: denn Wollen ist Schaffen: so lehre ich. Und nur zum Schaffen sollt ihr lernen!

Und auch das Lernen sollt ihr erst von mir lernen, das Gut-Lernen!— Wer Ohren hat, der höre!

17

Da steht der Nachen,—dort hinüber geht es vielleicht in's grosse Nichts.— Aber wer will in diess "Vielleicht" einsteigen?

Niemand von euch will in den Todes-Nachen einsteigen! Wieso wollt ihr dann Welt-Müde sein!

Weltmüde! Und noch nicht einmal Erd-Entrückte wurdet ihr! Lüstern fand ich euch immer noch nach Erde, verliebt noch in die eigne Erd-Müdigkeit!

Nicht umsonst hängt euch die Lippe herab:—ein kleiner Erden-Wunsch sitzt noch darauf! Und im Auge—schwimmt da nicht ein Wölkchen unvergessner Erden-Lust?

Es giebt auf Erden viel gute Erfindungen, die einen nützlich, die andern angenehm: derentwegen ist die Erde zu lieben.

Und mancherlei so gut Erfundenes giebt es da, dass es ist wie des Weibes Busen: nützlich zugleich und angenehm.

Ihr Welt-Müden aber! Ihr Erden-Faulen! Euch soll man mit Ruthen streichen! Mit Ruthenstreichen soll man euch wieder muntre Beine machen.

Denn: seid ihr nicht Kranke und verlebte Wichte, deren die Erde müde ist, so seid ihr schlaue Faulthiere oder naschhafte verkrochene Lust-Katzen. Und wollt ihr nicht wieder lustig laufen, so sollt ihr—dahinfahren!

An Unheilbaren soll man nicht Arzt sein wollen: also lehrt es Zarathustra:—so sollt ihr dahinfahren!

Aber es gehört mehr Muth dazu, ein Ende zu machen, als einen neuen Vers: das wissen alle Ärzte und Dichter. —

18

Oh meine Brüder, es giebt Tafeln, welche die Ermüdung, und Tafeln, welche die Faulheit schuf, die faulige: ob sie schon gleich reden, so wollen sie doch ungleich gehört sein. —

Seht hier diesen Verschmachtenden! Nur eine Spanne weit ist er noch von seinem Ziele, aber vor Müdigkeit hat er sich trotzig hier in den Staub gelegt: dieser Tapfere!

Vor Müdigkeit gähnt er Weg und Erde und Ziel und sich selber an: keinen Schritt will er noch weiter thun,—dieser Tapfere!

Nun glüht die Sonne auf ihn, und die Hunde lecken nach seinem Schweisse: aber er liegt da in seinem Trotze und will lieber verschmachten:—

— eine Spanne weit von seinem Ziele verschmachten! Wahrlich, ihr werdet ihn noch an den Haaren in seinen Himmel ziehen müssen,—diesen Helden!

Besser noch, ihr lasst ihn liegen, wohin er sich gelegt hat, dass der Schlaf ihm komme, der Tröster, mit kühlendem Rausche-Regen:

Lasst ihn liegen, bis er von selber wach wird, bis er von selber alle Müdigkeit widerruft und was Müdigkeit aus ihm lehrte!

Nur, meine Brüder, dass ihr die Hunde von ihm scheucht, die faulen Schleicher, und all das schwärmende Geschmeiss:—

— all das schwärmende Geschmeiss der "Gebildeten," das sich am Schweisse jedes Helden—gütlich thut! —

19

Ich schliesse Kreise um mich und heilige Grenzen; immer Wenigere steigen mit mir auf immer höhere Berge,—ich baue ein Gebirge aus immer heiligeren Bergen. —

Wohin ihr aber auch mit mir steigen mögt, oh meine Brüder: seht zu, dass nicht ein Schmarotzer mit euch steige!

Schmarotzer: das ist ein Gewürm, ein kriechendes, geschmiegtes, das fett werden will an euren kranken wunden Winkeln.

Und das ist seine Kunst, dass er steigende Seelen erräth, wo sie müde sind: in euren Gram und Unmuth, in eure zarte Scham baut er sein ekles Nest.

Wo der Starke schwach, der Edle allzumild ist,—dahinein baut er sein ekles Nest: der Schmarotzer wohnt, wo der Grosse kleine wunde Winkel hat.

Was ist die höchste Art alles Seienden und was die geringste? Der Schmarotzer ist die geringste Art; wer aber höchster Art ist, der ernährt die meisten Schmarotzer.

Die Seele nämlich, welche die längste Leiter hat und am tiefsten hinunter kann: wie sollten nicht an der die meisten Schmarotzer sitzen? —

— die umfänglichste Seele, welche am weitesten in sich laufen und irren und schweifen kann; die nothwendigste, welche sich aus Lust in den Zufall stürzt:—

— die seiende Seele, welche in's Werden taucht; die habende, welche in's Wollen und Verlangen will:—

— die sich selber fliehende, die sich selber im weitesten Kreise einholt; die weiseste Seele, welcher die Narrheit am süssesten zuredet:—

— die sich selber liebendste, in der alle Dinge ihr Strömen und Wiederströmen und Ebbe und Fluth haben:—oh wie sollte die höchste Seele nicht die schlimmsten Schmarotzer haben?

20

Oh meine Brüder, bin ich denn grausam? Aber ich sage: was fällt, das soll man auch noch stossen!

Das Alles von Heute—das fällt, das verfällt: wer wollte es halten! Aber ich—ich will es noch stossen!

Kennt ihr die Wollust, die Steine in steile Tiefen rollt?— Diese Menschen von heute: seht sie doch, wie sie in meine Tiefen rollen!

Ein Vorspiel bin ich besserer Spieler, oh meine Brüder! Ein Beispiel! Thut nach meinem Beispiele!

Und wen ihr nicht fliegen lehrt, den lehrt mir—schneller fallen! —

21

Ich liebe die Tapferen: aber es ist nicht genug, Hau-Degen sein,—man muss auch wissen Hau-schau-Wen!

Und oft ist mehr Tapferkeit darin, dass Einer an sich hält und vorübergeht: damit er sich dem würdigeren Feinde aufspare!

Ich sollt nur Feinde haben, die zu hassen sind, aber nicht Feinde zum Verachten: ihr müsst stolz auf euren Feind sein: also lehrte ich schon Ein Mal.

Dem würdigeren Feinde, oh meine Freunde, sollt ihr euch aufsparen: darum müsst ihr an Vielem vorübergehn, —

— sonderlich an vielem Gesindel, das euch in die Ohren lärmt von Volk und Völkern.

Haltet euer Auge rein von ihrem Für und Wider! Da giebt es viel Recht, viel Unrecht: wer da zusieht, wird zornig.

Dreinschaun, dreinhaun—das ist da Eins: darum geht weg in die Wälder und legt euer Schwert schlafen!

Geht eure Wege! Und lasst Volk und Völker die ihren gehn!—dunkle Wege wahrlich, auf denen auch nicht Eine Hoffnung mehr wetterleuchtet!

Mag da der Krämer herrschen, wo Alles, was noch glänzt—Krämer-Gold ist! Es ist die Zeit der Könige nicht mehr: was sich heute Volk heisst, verdient keine Könige.

Seht doch, wie diese Völker jetzt selber den Krämern gleich thun: sie lesen sich die kleinsten Vortheile noch aus jedem Kehricht!

Sie lauern einander auf, sie lauern einander Etwas ab,—das heissen sie "gute Nachbarschaft." Oh selige ferne Zeit, wo ein Volk sich sagte: "ich will über Völker—Herr sein!"

Denn, meine Brüder: das Beste soll herrschen, das Beste will auch herrschen! Und wo die Lehre anders lautet, da—fehlt es am Besten.

22

Wenn Die—Brod umsonst hätten, wehe! Wonach würden Die schrein! Ihr Unterhalt—das ist ihre rechte Unterhaltung; und sie sollen es schwer haben!

Raubthiere sind es.—in ihrem "Arbeiten"—da ist auch noch Rauben, in ihrem "Verdienen"—da ist auch noch Überlisten! Darum sollen sie es schwer haben!

Bessere Raubthiere sollen sie also werden, feinere, klügere, menschen-ähnlichere: der Mensch nämlich ist das beste Raubthier.

Allen Thieren hat der Mensch schon ihre Tugenden abgeraubt: das macht, von allen Thieren hat es der Mensch am schwersten gehabt.

Nur noch die Vögel sind über ihm. Und wenn der Mensch noch fliegen lernte, wehe! wohinauf—würde seine Raublust fliegen!

23

So will ich Mann und Weib: kriegstüchtig den Einen, gebärtüchtig das Andre, beide aber tanztüchtig mit Kopf und Beinen.

Und verloren sei uns der Tag, wo nicht Ein Mal getanzt wurde! Und falsch heisse uns jede Wahrheit, bei der es nicht Ein Gelächter gab!

24

Euer Eheschliessen: seht zu, dass es nicht ein schlechtes Schliessen sei! Ihr schlosset zu schnell: so folgt daraus—Ehebrechen!

Und besser noch Ehebrechen als Ehe-biegen, Ehelügen!— So sprach mir ein Weib: "wohl brach ich die Ehe, aber zuerst brach die Ehe—mich!"

Schlimm-Gepaarte fand ich immer als die schlimmsten Rachsüchtigen: sie lassen es aller Welt entgelten, dass sie nicht mehr einzeln laufen.

Desswillen will ich, dass Redliche zu einander reden: "wir lieben uns: lasst uns zusehn, dass wir uns lieb behalten! Oder soll unser Versprechen ein Versehen sein?"

— "Gebt uns eine Frist und kleine Ehe, dass wir zusehn, ob wir zur grossen Ehe taugen! Es ist ein grosses Ding, immer zu Zwein sein!"

Also rathe ich allen Redlichen; und was wäre denn meine Liebe zum Übermenschen und zu Allem, was kommen soll, wenn ich anders riethe und redete!

Nicht nur fort euch zu pflanzen, sondern hinauf—dazu, oh meine Brüder, helfe euch der Garten der Ehe!

25

Wer über alte Ursprünge weise wurde, siehe, der wird zuletzt nach Quellen der Zukunft suchen und nach neuen Ursprüngen. —

Oh meine Brüder, es ist nicht über lange, da werden neue Völker entspringen und neue Quellen hinab in neue Tiefen rauschen.

Das Erdbeben nämlich—das verschüttet viel Brunnen, das schafft viel Verschmachten: das hebt auch innre Kräfte und Heimlichkeiten an's Licht.

Das Erdbeben macht neue Quellen offenbar. Im Erdbeben alter Völker brechen neue Quellen aus.

Und wer da ruft: "Siehe hier ein Brunnen für viele Durstige, Ein Herz für viele Sehnsüchtige, Ein Wille für viele Werkzeuge":—um den sammelt sich ein Volk, das ist: viel Versuchende.

Wer befehlen kann, wer gehorchen muss—Das wird da versucht! Ach, mit welch langem Suchen und Rathen und Missrathen und Lernen und Neu-Versuchen!

Die Menschen-Gesellschaft: die ist ein Versuch, so lehre ich's,—ein langes Suchen: sie sucht aber den Befehlenden! —

— ein Versuch, oh meine Brüder! Und kein "Vertrag"! Zerbrecht, zerbrecht mir solch Wort der Weich-Herzen und Halb- und Halben!

26

Oh meine Brüder! Bei Welchen liegt doch die grösste Gefahr aller Menschen-Zukunft? Ist es nicht bei den Guten und Gerechten? —

— als bei Denen, die sprechen und im Herzen fühlen: "wir wissen schon, was gut ist und gerecht, wir haben es auch; wehe Denen, die hier noch suchen!" —

Und was für Schaden auch die Bösen thun mögen: der Schaden der Guten ist der schädlichste Schaden!

Und was für Schaden auch die Welt-Verleumder thun mögen: der Schaden der Guten ist der schädlichste Schaden.

Oh meine Brüder, den Guten und Gerechten sah Einer einmal in's Herz, der da sprach: "es sind die Pharisäer." Aber man verstand ihn nicht.

Die Guten und Gerechten selber durften ihn nicht verstehen: ihr Geist ist eingefangen in ihr gutes Gewissen. Die Dummheit der Guten ist unergründlich klug.

Das aber ist die Wahrheit: die Guten müssen Pharisäer sein,—sie haben keine Wahl!

Die Guten müssen Den kreuzigen, der sich seine eigne Tugend erfindet! Das ist die Wahrheit!

Der Zweite aber, der ihr Land entdeckte, Land, Herz und Erdreich der Guten und Gerechten: das war, der da fragte: "wen hassen sie am meisten?"

Den Schaffenden hassen sie am meisten: den, der Tafeln bricht und alte Werthe, den Brecher—den heissen sie Verbrecher.

Die Guten nämlich—die können nicht schaffen: die sind immer der Anfang vom Ende:—

— sie kreuzigen Den, der neue Werthe auf neue Tafeln schreibt, sie opfern sich die Zukunft,—sie kreuzigen alle Menschen-Zukunft!

Die Guten—die waren immer der Anfang vom Ende. —

27

Oh meine Brüder, verstandet ihr auch diess Wort? Und was ich einst sagte vom "letzten Menschen"? — —

Bei Welchen liegt die grösste Gefahr aller Menschen-Zukunft? Ist es nicht bei den Guten und Gerechten?

Zerbrecht, zerbrecht mir die Guten und Gerechten!— Oh meine Brüder, verstandet ihr auch diess Wort?

28

Ihr flieht von mir? Ihr seid erschreckt? Ihr zittert vor diesem Worte?

Oh meine Brüder, als ich euch die Guten zerbrechen hiess und die Tafeln der Guten: da erst schiffte ich den Menschen ein auf seine hohe See.

Und nun erst kommt ihm der grosse Schrecken, das grosse Um-sich-sehn, die grosse Krankheit, der grosse Ekel, die grosse See-Krankheit.

Falsche Küsten und falsche Sicherheiten lehrten euch die Guten; in Lügen der Guten wart ihr geboren und geborgen. Alles ist in den Grund hinein verlogen und verbogen durch die Guten.

Aber wer das Land "Mensch" entdeckte, entdeckte auch das Land "Menschen-Zukunft." Nun sollt ihr mir Seefahrer sein, wackere, geduldsame!

Aufrecht geht mir bei Zeiten, oh meine Brüder, lernt aufrecht gehn! Das Meer stürmt: Viele wollen an euch sich wieder aufrichten.

Das Meer stürmt: Alles ist im Meere. Wohlan! Wohlauf! Ihr alten Seemanns-Herzen!

Was Vaterland! Dorthin will unser Steuer, wo unser Kinder-Land ist! Dorthinaus, stürmischer als das Meer, stürmt unsre grosse Sehnsucht! —

29

"Warum so hart!"—sprach zum Diamanten einst die Küchen-Kohle; "sind wir denn nicht Nah-Verwandte?" —

Warum so weich? Oh meine Brüder, also frage ich euch: seid ihr denn nicht—meine Brüder?

Warum so weich, so weichend und nachgebend? Warum ist so viel Leugnung, Verleugnung in eurem Herzen? So wenig Schicksal in eurem Blicke?

Und wollt ihr nicht Schicksale sein und Unerbittliche: wie könntet ihr mit mir—siegen?

Und wenn eure Härte nicht blitzen und scheiden und zerschneiden will: wie könntet ihr einst mit mir—schaffen?

Die Schaffenden nämlich sind hart. Und Seligkeit muss es euch dünken, eure Hand auf Jahrtausende zu drücken wie auf Wachs, —

— Seligkeit, auf dem Willen von Jahrtausenden zu schreiben wie auf Erz,—härter als Erz, edler als Erz. Ganz hart ist allein das Edelste.

Diese neue Tafel, oh meine Brüder, stelle ich über euch: werdet hart! —

30

Oh du mein Wille! Du Wende aller Noth, du meine Nothwendigkeit! Bewahre mich vor allen kleinen Siegen!

Du Schickung meiner Seele, die ich Schicksal heisse! Du-In-mir! Über-mir! Bewahre und spare mich auf zu Einem grossen Schicksale!

Und deine letzte Grösse, mein Wille, spare dir für dein Letztes auf,—dass du unerbittlich bist in deinem Siege! Ach, wer unterlag nicht seinem Siege!

Ach, wessen Auge dunkelte nicht in dieser trunkenen Dämmerung! Ach, wessen Fuss taumelte nicht und verlernte im Siege—stehen! —

— Dass ich einst bereit und reif sei im grossen Mittage: bereit und reif gleich glühendem Erze, blitzschwangrer Wolke und schwellendem Milch-Euter:—

— bereit zu mir selber und zu meinem verborgensten Willen: ein Bogen brünstig nach seinem Pfeile, ein Pfeil brünstig nach seinem Sterne:—

— ein Stern bereit und reif in seinem Mittage, glühend, durchbohrt, selig vor vernichtenden Sonnen-Pfeilen:—

— eine Sonne selber und ein unerbittlicher Sonnen-Wille, zum Vernichten bereit im Siegen!

Oh Wille, Wende aller Noth, du meine Nothwendigkeit! Spare mich auf zu Einem grossen Siege! — —

Also sprach Zarathustra.

Der Genesende

1

Eines Morgens, nicht lange nach seiner Rückkehr zur Höhle, sprang Zarathustra von seinem Lager auf wie ein Toller, schrie mit furchtbarer Stimme und gebärdete sich, als ob noch Einer auf dem Lager läge, der nicht davon aufstehn wolle; und also tönte Zarathustra's Stimme, dass seine Thiere erschreckt hinzukamen, und dass aus allen Höhlen und Schlupfwinkeln, die Zarathustra's Höhle benachbart waren, alles Gethier davon huschte,—fliegend, flatternd, kriechend, springend, wie ihm nur die Art von Fuss und Flügel gegeben war. Zarathustra aber redete diese Worte:

Herauf, abgründlicher Gedanke, aus meiner Tiefe! Ich bin dein Hahn und Morgen-Grauen, verschlafener Wurm: auf! auf! Meine Stimme soll dich schon wach krähen!

Knüpfe die Fessel deiner Ohren los: horche! Denn ich will dich hören! Auf! Auf! Hier ist Donners genug, dass auch Gräber horchen lernen!

Und wische den Schlaf und alles Blöde, Blinde aus deinen Augen! Höre mich auch mit deinen Augen: meine Stimme ist ein Heilmittel noch für Blindgeborne.

Und bist du erst wach, sollst du mir ewig wach bleiben. Nicht ist das meine Art, Urgrossmütter aus dem Schlafe wecken, dass ich sie heisse—weiterschlafen!

Du regst dich, dehnst dich, röchelst? Auf! Auf! Nicht röcheln—reden sollst du mir! Zarathustra ruft dich, der Gottlose!

Ich, Zarathustra, der Fürsprecher des Lebens, der Fürsprecher des Leidens, der Fürsprecher des Kreises—dich rufe ich, meinen abgründlichsten Gedanken!

Heil mir! Du kommst—ich höre dich! Mein Abgrund redet, meine letzte Tiefe habe ich an's Licht gestülpt!

Heil mir! Heran! Gieb die Hand— —ha! lass! Haha!— — Ekel, Ekel, Ekel— — —wehe mir!

2

Kaum aber hatte Zarathustra diese Worte gesprochen, da stürzte er nieder gleich einem Todten und blieb lange wie ein Todter. Als er aber wieder zu sich kam, da war er bleich und zitterte und blieb liegen und wollte lange nicht essen noch trinken. Solches Wesen dauerte an ihm sieben Tage; seine Thiere verliessen ihn aber nicht bei Tag und Nacht, es sei denn, dass der Adler ausflog, Speise zu holen. Und was er holte und zusammenraubte, das legte er auf Zarathustra's Lager: also dass Zarathustra endlich unter gelben und rothen Beeren, Trauben, Rosenäpfeln, wohlriechendem Krautwerke und Pinien-Zapfen lag. Zu seinen Füssen aber waren zwei Lämmer gebreitet, welche der Adler mit Mühe ihren Hirten abgeraubt hatte.

Endlich, nach sieben Tagen, richtete sich Zarathustra auf seinem Lager auf, nahm einen Rosenapfel in die Hand, roch daran und fand seinen Geruch lieblich. Da glaubten seine Thiere, die Zeit sei gekommen, mit ihm zu reden.

"Oh Zarathustra," sagten sie, "nun liegst du schon sieben Tage so, mit schweren Augen: willst du dich nicht endlich wieder auf deine Füsse stellen?

Tritt hinaus aus deiner Höhle: die Welt wartet dein wie ein Garten. Der Wind spielt mit schweren Wohlgerüchen, die zu dir wollen; und alle Bäche möchten dir nachlaufen.

Alle Dinge sehnen sich nach dir, dieweil du sieben Tage allein bliebst,—tritt hinaus aus deiner Höhle! Alle Dinge wollen deine Ärzte sein!

Kam wohl eine neue Erkenntniss zu dir, eine saure, schwere? Gleich angesäuertem Teige lagst du, deine Seele gieng auf und schwoll über alle ihre Ränder. —"

— "Oh meine Thiere," antwortete Zarathustra, "schwätzt also weiter und lasst mich zuhören! Es erquickt mich so, dass ihr schwätzt: wo geschwätzt wird, da liegt mir schon die Welt wie ein Garten.

Wie lieblich ist es, dass Worte und Töne da sind: sind nicht Worte und Töne Regenbogen und Schein-Brücken zwischen Ewig-Geschiedenem?

Zu jeder Seele gehört eine andre Welt; für jede Seele ist jede andre Seele eine Hinterwelt.

Zwischen dem Ähnlichsten gerade lügt der Schein am schönsten; denn die kleinste Kluft ist am schwersten zu überbrücken.

Für mich—wie gäbe es ein Ausser-mir? Es giebt kein Aussen! Aber das vergessen wir bei allen Tönen; wie lieblich ist es, dass wir vergessen!

Sind nicht den Dingen Namen und Töne geschenkt, dass der Mensch sich an den Dingen erquicke? Es ist eine schöne Narrethei, das Sprechen: damit tanzt der Mensch über alle Dinge.

Wie lieblich ist alles Reden und alle Lüge der Töne! Mit Tönen tanzt unsre Liebe auf bunten Regenbögen." —

— "Oh Zarathustra," sagten darauf die Thiere, "Solchen, die denken wie wir, tanzen alle Dinge selber: das kommt und reicht sich die Hand und lacht und flieht—und kommt zurück.

Alles geht, Alles kommt zurück; ewig rollt das Rad des Seins. Alles stirbt, Alles blüht wieder auf, ewig läuft das Jahr des Seins.

Alles bricht, Alles wird neu gefügt; ewig baut sich das gleiche Haus des Seins. Alles scheidet, Alles grüsst sich wieder; ewig bleibt sich treu der Ring des Seins.

In jedem Nu beginnt das Sein; um jedes Hier rollt sich die Kugel Dort. Die Mitte ist überall. Krumm ist der Pfad der Ewigkeit." —

— "Oh ihr Schalks-Narren und Drehorgeln!" antwortete Zarathustra und lächelte wieder, "wie gut wisst ihr, was sich in sieben Tagen erfüllen musste:—

— und wie jenes Unthier mir in den Schlund kroch und mich würgte! Aber ich biss ihm den Kopf ab und spie ihn weg von mir.

Und ihr,—ihr machtet schon ein Leier-Lied daraus? Nun aber liege ich da, müde noch von diesem Beissen und Wegspein, krank noch von der eigenen Erlösung.

Und ihr schautet dem Allen zu? Oh meine Thiere, seid auch ihr grausam? Habt ihr meinem grossen Schmerze zuschaun wollen, wie Menschen thun? Der Mensch nämlich ist das grausamste Thier.

Bei Trauerspielen, Stierkämpfen und Kreuzigungen ist es ihm bisher am wohlsten geworden auf Erden; und als er sich die Hölle erfand, siehe, da war das sein Himmel auf Erden.

Wenn der grosse Mensch schreit—: flugs läuft der kleine hinzu; und die Zunge hängt ihm aus dem Halse vor Lüsternheit. Er aber heisst es sein 'Mitleiden.'

Der kleine Mensch, sonderlich der Dichter—wie eifrig klagt er das Leben in Worten an! Hört hin, aber überhört mir die Lust nicht, die in allem Anklagen ist!

Solche Ankläger des Lebens: die überwindet das Leben mit einem Augenblinzeln. 'Du liebst mich?' sagt die Freche; 'warte noch ein Wenig, noch habe ich für dich nicht Zeit.'

Der Mensch ist gegen sich selber das grausamste Thier; und bei Allem, was sich 'Sünder' und 'Kreuzträger' und 'Büsser' heisst, überhört mir die Wollust nicht, die in diesem Klagen und Anklagen ist!

Und ich selber—will ich damit des Menschen Ankläger sein? Ach, meine Thiere, Das allein lernte ich bisher, dass dem Menschen sein Bösestes nöthig ist zu seinem Besten, —

— dass alles Böseste seine beste Kraft ist und der härteste Stein dem höchsten Schaffenden; und dass der Mensch besser und böser werden muss:—

Nicht an diess Marterholz war ich geheftet, dass ich weiss: der Mensch ist böse,—sondern ich schrie, wie noch Niemand geschrien hat:

'Ach dass sein Bösestes so gar klein ist! Ach dass sein Bestes so gar klein ist!'

Der grosse Überdruss am Menschen—der würgte mich und war mir in den Schlund gekrochen: und was der Wahrsager wahrsagte: 'Alles ist gleich, es lohnt sich Nichts, Wissen würgt.'

Eine lange Dämmerung hinkte vor mir her, eine todesmüde, todestrunkene Traurigkeit, welche mit gähnendem Munde redete.

'Ewig kehrt er wieder, der Mensch, dess du müde bist, der kleine Mensch'—so gähnte meine Traurigkeit und schleppte den Fuss und konnte nicht einschlafen.

Zur Höhle wandelte sich mir die Menschen-Erde, ihre Brust sank hinein, alles Lebendige ward mir Menschen-Moder und Knochen und morsche Vergangenheit.

Mein Seufzen sass auf allen Menschen-Gräbern und konnte nicht mehr aufstehn; mein Seufzen und Fragen unkte und würgte und nagte und klagte bei Tag und Nacht:

— 'ach, der Mensch kehrt ewig wieder! Der kleine Mensch kehrt ewig wieder!' —

Nackt hatte ich einst Beide gesehn, den grössten Menschen und den kleinsten Menschen: allzuähnlich einander,—allzumenschlich auch den Grössten noch!

Allzuklein der Grösste!— Das war mein Überdruss am Menschen! Und ewige Wiederkunft auch des Kleinsten!— Das war mein Überdruss an allem Dasein!

Ach, Ekel! Ekel! Ekel!— —" Also sprach Zarathustra und seufzte und schauderte; denn er erinnerte sich seiner Krankheit. Da liessen ihn aber seine Thiere nicht weiter reden.

"Sprich nicht weiter, du Genesender!"—so antworteten ihm seine Thiere, "sondern geh hinaus, wo die Welt auf dich wartet gleich einem Garten.

Geh hinaus zu den Rosen und Bienen und Taubenschwärmen! Sonderlich aber zu den Singe-Vögeln: dass du ihnen das Singen ablernst!

Singen nämlich ist für Genesende; der Gesunde mag reden. Und wenn auch der Gesunde Lieder will, will er andre Lieder doch als der Genesende."

— "Oh ihr Schalks-Narren und Drehorgeln, so schweigt doch!"—antwortete Zarathustra und lächelte über seine Thiere. "Wie gut ihr wisst, welchen Trost ich mir selber in sieben Tagen erfand!

Dass ich wieder singen müsse,—den Trost erfand ich mir und diese Genesung: wollt ihr auch daraus gleich wieder ein Leier-Lied machen?"

— "Sprich nicht weiter," antworteten ihm abermals seine Thiere; "lieber noch, du Genesender, mache dir erst eine Leier zurecht, eine neue Leier!

Denn siehe doch, oh Zarathustra! Zu deinen neuen Liedern bedarf es neuer Leiern.

Singe und brause über, oh Zarathustra, heile mit neuen Liedern deine Seele: dass du dein grosses Schicksal tragest, das noch keines Menschen Schicksal war!

Denn deine Thiere wissen es wohl, oh Zarathustra, wer du bist und werden musst: siehe, du bist der Lehrer der ewigen Wiederkunft—, das ist nun dein Schicksal!

Dass du als der Erste diese Lehre lehren musst,—wie sollte diess grosse Schicksal nicht auch deine grösste Gefahr und Krankheit sein!

Siehe, wir wissen, was du lehrst: dass alle Dinge ewig wiederkehren und wir selber mit, und dass wir schon ewige Male dagewesen sind, und alle Dinge mit uns.

Du lehrst, dass es ein grosses Jahr des Werdens giebt, ein Ungeheuer von grossem Jahre: das muss sich, einer Sanduhr gleich, immer wieder von Neuem umdrehn, damit es von Neuem ablaufe und auslaufe:—

— so dass alle diese Jahre sich selber gleich sind, im Grössten und auch im Kleinsten,—so dass wir selber in jedem grossen Jahre uns selber gleich sind, im Grössten und auch im Kleinsten.

Und wenn du jetzt sterben wolltest, oh Zarathustra: siehe, wir wissen auch, wie du da zu dir sprechen würdest:—aber deine Thiere bitten dich, dass du noch nicht sterbest!

Du würdest sprechen und ohne Zittern, vielmehr aufathmend vor Seligkeit: denn eine grosse Schwere und Schwüle wäre von dir genommen, du Geduldigster! —

'Nun sterbe und schwinde ich,' würdest du sprechen, 'und im Nu bin ich ein Nichts. Die Seelen sind so sterblich wie die Leiber.

Aber der Knoten von Ursachen kehrt wieder, in den ich verschlungen bin,—der wird mich wieder schaffen! Ich selber gehöre zu den Ursachen der ewigen Wiederkunft.

Ich komme wieder, mit dieser Sonne, mit dieser Erde, mit diesem Adler, mit dieser Schlange—nicht zu einem neuen Leben oder besseren Leben oder ähnlichen Leben:

— ich komme ewig wieder zu diesem gleichen und selbigen Leben, im Grössten und auch im Kleinsten, dass ich wieder aller Dinge ewige Wiederkunft lehre, —

— dass ich wieder das Wort spreche vom grossen Erden- und Menschen-Mittage, dass ich wieder den Menschen den Übermenschen künde.

Ich sprach mein Wort, ich zerbreche an meinem Wort: so will es mein ewiges Loos—, als Verkündiger gehe ich zu Grunde!

Die Stunde kam nun, dass der Untergehende sich selber segnet. Also—endet Zarathustra's Untergang.'" — —

Als die Thiere diese Worte gesprochen hatten, schwiegen sie und warteten, dass Zarathustra Etwas zu ihnen sagen werde: aber Zarathustra hörte nicht, dass sie schwiegen. Vielmehr lag er still, mit geschlossenen Augen, einem Schlafenden ähnlich, ob er schon nicht schlief: denn er unterredete sich eben mit seiner Seele. Die Schlange aber und der Adler, als sie ihn solchermaassen schweigsam fanden, ehrten die grosse Stille um ihn und machten sich behutsam davon.

Von der grossen Sehnsucht

Oh meine Seele, ich lehrte dich "Heute" sagen wie "Einst" und "Ehemals" und über alles Hier und Da und Dort deinen Reigen hinweg tanzen.

Oh meine Seele, ich erlöste dich von allen Winkeln, ich kehrte Staub, Spinnen und Zwielicht von dir ab.

Oh meine Seele, ich wusch die kleine Scham und die Winkel-Tugend von dir ab und überredete dich, nackt vor den Augen der Sonne zu stehn.

Mit dem Sturme, welcher "Geist" heisst, blies ich über deine wogende See; alle Wolken blies ich davon, ich erwürgte selbst die Würgerin, die "Sünde" heisst.

Oh meine Seele, ich gab dir das Recht, Nein zu sagen wie der Sturm und Ja zu sagen wie offner Himmel Ja sagt: still wie Licht stehst du und gehst du nun durch verneinende Stürme.

Oh meine Seele, ich gab dir die Freiheit zurück über Erschaffnes und Unerschaffnes: und wer kennt, wie du sie kennst, die Wollust des Zukünftigen?

Oh meine Seele, ich lehrte dich das Verachten, das nicht wie ein Wurmfrass kommt, das grosse, das liebende Verachten, welches am meisten liebt, wo es am meisten verachtet.

Oh meine Seele, ich lehrte dich so überreden, dass du zu dir die Gründe selber überredest: der Sonne gleich, die das Meer noch zu seiner Höhe überredet.

Oh meine Seele, ich nahm von dir alles Gehorchen Kniebeugen und Herr-Sagen; ich gab dir selber den Namen "Wende der Noth" und "Schicksal."

Oh meine Seele, ich gab dir neue Namen und bunte Spielwerke, ich hiess dich "Schicksal" und "Umfang der Umfänge" und "Nabelschnur der Zeit" und "azurne Glocke."

Oh meine Seele, deinem Erdreich gab ich alle Weisheit zu trinken, alle neuen Weine und auch alle unvordenklich alten starken Weine der Weisheit.

Oh meine Seele, jede Sonne goss ich auf dich und jede Nacht und jedes Schweigen und jede Sehnsucht:—da wuchsest du mir auf wie ein Weinstock.

Oh meine Seele, überreich und schwer stehst du nun da, ein Weinstock mit schwellenden Eutern und gedrängten braunen Gold-Weintrauben:—

— gedrängt und gedrückt von deinem Glücke, wartend vor Überflusse und schamhaft noch ob deines Wartens.

Oh meine Seele, es giebt nun nirgends eine Seele, die liebender wäre und umfangender und umfänglicher! Wo wäre Zukunft und Vergangnes näher beisammen als bei dir?

Oh meine Seele, ich gab dir Alles, und alle meine Hände sind an dich leer geworden:—und nun! Nun sagst du mir lächelnd und voll Schwermuth: "Wer von uns hat zu danken? —

— hat der Geber nicht zu danken, dass der Nehmende nahm? Ist Schenken nicht eine Nothdurft? Ist Nehmen nicht—Erbarmen?" —

Oh meine Seele, ich verstehe das Lächeln deiner Schwermuth: dein Über-Reichthum selber streckt nun sehnende Hände aus!

Deine Fülle blickt über brausende Meere hin und sucht und wartet; die Sehnsucht der Über-Fülle blickt aus deinem lächelnden Augen-Himmel!

Und wahrlich, oh meine Seele! Wer sähe dein Lächeln und schmelze nicht vor Thränen? Die Engel selber schmelzen vor Thränen ob der Über-Güte deines Lächelns.

Deine Güte und Über-Güte ist es, die nicht klagen und weinen will: und doch sehnt sich, oh meine Seele, dein Lächeln nach Thränen und dein zitternder Mund nach Schluchzen.

"Ist alles Weinen nicht ein Klagen? Und alles Klagen nicht ein Anklagen?" Also redest du zu dir selber, und darum willst du, oh meine Seele, lieber lächeln, als dein Leid ausschütten.

— in stürzende Thränen ausschütten all dein Leid über deine Fülle und über all die Drängniss des Weinstocks nach Winzer und Winzermesser!

Aber willst du nicht weinen, nicht ausweinen deine purpurne Schwermuth, so wirst du singen müssen, oh meine Seele!— Siehe, ich lächle selber, der ich dir solches vorhersage:

— singen, mit brausendem Gesange, bis alle Meere still werden, dass sie deiner Sehnsucht zuhorchen, —

— bis über stille sehnsüchtige Meere der Nachen schwebt, das güldene Wunder, um dessen Gold alle guten schlimmen wunderlichen Dinge hüpfen:—

— auch vieles grosse und kleine Gethier und Alles, was leichte wunderliche Füsse hat, dass es auf veilchenblauen Pfaden laufen kann, —

— hin zu dem güldenen Wunder, dem freiwilligen Nachen und zu seinem Herrn: das aber ist der Winzer, der mit diamantenem Winzermesser wartet, —

— dein grosser Löser, oh meine Seele, der Namenlose— —dem zukünftige Gesänge erst Namen finden! Und wahrlich, schon duftet dein Athem nach zukünftigen Gesängen, —

— schon glühst du und träumst, schon trinkst du durstig an allen tiefen klingenden Trost-Brunnen, schon ruht deine Schwermuth in der Seligkeit zukünftiger Gesänge! — —

Oh meine Seele, nun gab ich dir Alles und auch mein Letztes, und alle meine Hände sind an dich leer geworden:—dass ich dich singen hiess, siehe, das war mein Letztes!

Dass ich dich singen hiess, sprich nun, sprich: wer von uns hat jetzt—zu danken?— Besser aber noch: singe mir, singe, oh meine Seele! Und mich lass danken! —

Also sprach Zarathustra.

Das andere Tanzlied

1

"In dein Auge schaute ich jüngst, oh Leben: Gold sah ich in deinem Nacht-Auge blinken,—mein Herz stand still vor dieser Wollust:

— einen goldenen Kahn sah ich blinken auf mächtigen Gewässern, einen sinkenden, trinkenden, wieder winkenden goldenen Schaukel-Kahn!

Nach meinem Fusse, dem tanzwüthigen, warfst du einen Blick, einen lachenden fragenden schmelzenden Schaukel-Blick:

Zwei Mal nur regtest du deine Klapper mit kleinen Händen—da schaukelte schon mein Fuss vor Tanz-Wuth. —

Meine Fersen bäumten sich, meine Zehen horchten, dich zu verstehen: trägt doch der Tänzer sein Ohr—in seinen Zehen!

Zu dir hin sprang ich: da flohst du zurück vor meinem Sprunge; und gegen mich züngelte deines fliehenden fliegenden Haars Zunge!

Von dir weg sprang ich und von deinen Schlangen: da standst du schon, halbgewandt, das Auge voll Verlangen.

Mit krummen Blicken—lehrst du mich krumme Bahnen; auf krummen Bahnen lernt mein Fuss—Tücken!

Ich fürchte dich Nahe, ich liebe dich Ferne; deine Flucht lockt mich, dein Suchen stockt mich:—ich leide, aber was litt ich um dich nicht gerne!

Deren Kälte zündet, deren Hass verführt, deren Flucht bindet, deren Spott—rührt:

— wer hasste dich nicht, dich grosse Binderin, Umwinderin, Versucherin, Sucherin, Finderin! Wer liebte dich nicht, dich unschuldige, ungeduldige, windseilige, kindsäugige Sünderin!

Wohin ziehst du mich jetzt, du Ausbund und Unband? Und jetzt fliehst du mich wieder, du süsser Wildfang und Undank!

Ich tanze dir nach, ich folge dir auch auf geringer Spur. Wo bist du? Gieb mir die Hand! Oder einen Finger nur!

Hier sind Höhlen und Dickichte: wir werden uns verirren!— Halt! Steh still! Siehst du nicht Eulen und Fledermäuse schwirren?

Du Eule! Du Fledermaus! Du willst mich äffen? Wo sind wir? Von den Hunden lerntest du diess Heulen und Kläffen.

Du fletschest mich lieblich an mit weissen Zähnlein, deine bösen Augen springen gegen mich aus lockichtem Mähnlein!

Das ist ein Tanz über Stock und Stein: ich bin der Jäger,—willst du mein Hund oder meine Gemse sein?

Jetzt neben mir! Und geschwind, du boshafte Springerin! Jetzt hinauf! Und hinüber!— Wehe! Da fiel ich selber im Springen hin!

Oh sieh mich liegen, du Übermuth, und um Gnade flehn! Gerne möchte ich mit dir—lieblichere Pfade gehn!

— der Liebe Pfade durch stille bunte Büsche! Oder dort den See entlang: da schwimmen und tanzen Goldfische!

Du bist jetzt müde? Da drüben sind Schafe und Abendröthen: ist es nicht schön, zu schlafen, wenn Schäfer flöten?

Du bist so arg müde? Ich trage dich hin, lass nur die Arme sinken! Und hast du Durst,—ich hätte wohl Etwas, aber dein Mund will es nicht trinken! —

— Oh diese verfluchte flinke gelenke Schlange und Schlupf-Hexe! Wo bist du hin? Aber im Gesicht fühle ich von deiner Hand zwei Tupfen und rothe Klexe!

Ich bin es wahrlich müde, immer dein schafichter Schäfer zu sein! Du Hexe, habe ich dir bisher gesungen, nun sollst du mir—schrein!

Nach dem Takt meiner Peitsche sollst du mir tanzen und schrein! Ich vergass doch die Peitsche nicht?— Nein!" —

2

Da antwortete mir das Leben also und hielt sich dabei die zierlichen Ohren zu:

"Oh Zarathustra! Klatsche doch nicht so fürchterlich mit deiner Peitsche! Du weisst es ja: Lärm mordet Gedanken,—und eben kommen mir so zärtliche Gedanken.

Wir sind Beide zwei rechte Thunichtgute und Thunichtböse. Jenseits von Gut und Böse fanden wir unser Eiland und unsre grüne Wiese—wir Zwei allein! Darum müssen wir schon einander gut sein!

Und lieben wir uns auch nicht von Grund aus—, muss man sich denn gram sein, wenn man sich nicht von Grund aus liebt?

Und dass ich dir gut bin und oft zu gut, Das weisst du: und der Grund ist, dass ich auf deine Weisheit eifersüchtig bin. Ah, diese tolle alte Närrin von Weisheit!

Wenn dir deine Weisheit einmal davonliefe, ach! da liefe dir schnell auch meine Liebe noch davon." —

Darauf blickte das Leben nachdenklich hinter sich und um sich und sagte leise: "Oh Zarathustra, du bist mir nicht treu genug!

Du liebst mich lange nicht so sehr wie du redest; ich weiss, du denkst daran, dass du mich bald verlassen willst.

Es giebt eine alte schwere schwere Brumm-Glocke: die brummt Nachts bis zu deiner Höhle hinauf:—

— hörst du diese Glocke Mitternachts die Stunde schlagen, so denkst du zwischen Eins und Zwölf daran—

— du denkst daran, oh Zarathustra, ich weiss es, dass du mich bald verlassen willst!" —

"Ja," antwortete ich zögernd, "aber du weisst es auch—" Und ich sagte ihr Etwas in's Ohr, mitten hinein zwischen ihre verwirrten gelben thörichten Haar-Zotteln.

"Du weisst Das, oh Zarathustra? Das weiss Niemand. —"

Und wir sahen uns an und blickten auf die grüne Wiese, über welche eben der kühle Abend lief, und weinten mit einander.— Damals aber war mir das Leben lieber, als je alle meine Weisheit. —

Also sprach Zarathustra.

3

Eins!

Oh Mensch! Gieb Acht!

Zwei!

Was spricht die tiefe Mitternacht?

Drei!

"Ich schlief, ich schlief—,

Vier!

"Auf tiefen Traum bin ich erwacht:—

Fünf!

"Die Welt ist tief,

Sechs!

"Und tiefer als der Tag gedacht.

Sieben!

"Tief ist ihr Weh—,

Acht!

"Lust—tiefer noch als Herzeleid:

Neun!

"Weh spricht: Vergeh!

Zehn!

"Doch alle Lust will Ewigkeit—,

Elf!

"— will tiefe, tiefe Ewigkeit!"

Zwölf!

Die sieben Siegel (Oder: das Ja- und Amen-Lied)

1

Wenn ich ein Wahrsager bin und voll jenes wahrsagerischen Geistes, der auf hohem Joche zwischen zwei Meeren wandelt, —

zwischen Vergangenem und Zukünftigem als schwere Wolke wandelt,—schwülen Niederungen feind und Allem, was müde ist und nicht sterben, noch leben kann. —

zum Blitze bereit im dunklen Busen und zum erlösenden Lichtstrahle, schwanger von Blitzen, die Ja! sagen, Ja! lachen, zu wahrsagerischen Blitzstrahlen:—

— selig aber ist der also Schwangere! Und wahrlich, lange muss als schweres Wetter am Berge hängen, wer einst das Licht der Zukunft zünden soll! —

Oh wie sollte ich nicht nach der Ewigkeit brünstig sein und nach dem hochzeitlichen Ring der Ringe,—dem Ring der Wiederkunft!

Nie noch fand ich das Weib, von dem ich Kinder mochte, sei denn dieses Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

Denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

2

Wenn mein Zorn je Gräber brach, Grenzsteine rückte und alte Tafeln zerbrochen in steile Tiefen rollte:

Wenn mein Hohn je vermoderte Worte zerblies, und ich wie ein Besen kam den Kreuzspinnen und als Fegewind alten verdumpften Grabkammern:

Wenn ich je frohlockend sass, wo alte Götter begraben liegen, weltsegnend, weltliebend neben den Denkmalen alter Welt-Verleumder:—

— denn selbst Kirchen und Gottes-Gräber liebe ich, wenn der Himmel erst reinen Auges durch ihre zerbrochenen Decken blickt; gern sitze ich gleich Gras und rothem Mohne auf zerbrochnen Kirchen—

Oh wie sollte ich nicht nach der Ewigkeit brünstig sein und nach dem hochzeitlichen Ring der Ringe,—dem Ring der Wiederkunft!

Nie noch fand ich das Weib, von dem ich Kinder mochte, sei denn dieses Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

Denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

3

Wenn je ein Hauch zu mir kam vom schöpferischen Hauche und von jener himmlischen Noth, die noch Zufälle zwingt, Sternen-Reigen zu tanzen:

Wenn ich je mit dem Lachen des schöpferischen Blitzes lachte, dem der lange Donner der That grollend, aber gehorsam nachfolgt:

Wenn ich je am Göttertisch der Erde mit Göttern Würfel spielte, dass die Erde bebte und brach und Feuerflüsse heraufschnob:—

— denn ein Göttertisch ist die Erde, und zitternd von schöpferischen neuen Worten und Götter-Würfen:—

Oh wie sollte ich nicht nach der Ewigkeit brünstig sein und nach dem hochzeitlichen Ring der Ringe,—dem Ring der Wiederkunft!

Nie noch fand ich das Weib, von dem ich Kinder mochte, sei denn dieses Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

Denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

4

Wenn ich je vollen Zuges trank aus jenem schäumenden Würz- und Mischkruge, in dem alle Dinge gut gemischt sind:

Wenn meine Hand je Fernstes zum Nächsten goss und Feuer zu Geist und Lust zu Leid und Schlimmstes zum Gütigsten:

Wenn ich selber ein Korn bin von jenem erlösenden Salze, welches macht, dass alle Dinge im Mischkruge gut sich mischen:—

— denn es giebt ein Salz, das Gutes mit Bösem bindet; und auch das Böseste ist zum Würzen würdig und zum letzten Überschäumen:—

Oh wie sollte ich nicht nach der Ewigkeit brünstig sein und nach dem hochzeitlichen Ring der Ringe,—dem Ring der Wiederkunft!

Nie noch fand ich das Weib, von dem ich Kinder mochte, sei denn dieses Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

Denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

5

Wenn ich dem Meere hold bin und Allem, was Meeres-Art ist, und am holdesten noch, wenn es mir zornig widerspricht:

Wenn jene suchende Lust in mir ist, die nach Unentdecktem die Segel treibt, wenn eine Seefahrer-Lust in meiner Lust ist:

Wenn je mein Frohlocken rief: "die Küste schwand,—nun fiel mir die letzte Kette ab—

— das Grenzenlose braust um mich, weit hinaus glänzt mir Raum und Zeit, wohlan! wohlauf! altes Herz!" —

Oh wie sollte ich nicht nach der Ewigkeit brünstig sein und nach dem hochzeitlichen Ring der Ringe,—dem Ring der Wiederkunft!

Nie noch fand ich das Weib, von dem ich Kinder mochte, sei denn dieses Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

Denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

6

Wenn meine Tugend eines Tänzers Tugend ist, und ich oft mit beiden Füssen in gold-smaragdenes Entzücken sprang:

Wenn meine Bosheit eine lachende Bosheit ist, heimisch unter Rosenhängen und Lilien-Hecken:

— im Lachen nämlich ist alles Böse bei einander, aber heilig- und losgesprochen durch seine eigne Seligkeit:—

Und wenn Das mein A und O ist, dass alles Schwere leicht, aller Leib Tänzer, aller Geist Vogel werde: und wahrlich, Das ist mein A und O! —

Oh wie sollte ich nicht nach der Ewigkeit brünstig sein und nach dem hochzeitlichen Ring der Ringe,—dem Ring der Wiederkunft!

Nie noch fand ich das Weib, von dem ich Kinder mochte, sei denn dieses Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

Denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

7

Wenn ich je stille Himmel über mir ausspannte und mit eignen Flügeln in eigne Himmel flog:

Wenn ich spielend in tiefen Licht-Fernen schwamm, und meiner Freiheit Vogel-Weisheit kam:—

— so aber spricht Vogel-Weisheit: "Siehe, es giebt kein Oben, kein Unten! Wirf dich umher, hinaus, zurück, du Leichter! Singe! sprich nicht mehr!

— sind alle Worte nicht für die Schweren gemacht? Lügen dem Leichten nicht alle Worte! Singe! sprich nicht mehr!" —

Oh wie sollte ich nicht nach der Ewigkeit brünstig sein und nach dem hochzeitlichen Ring der Ringe,—dem Ring der Wiederkunft!

Nie noch fand ich das Weib, von dem ich Kinder mochte, sei denn dieses Weib, das ich lieb: denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

Denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!

Vierter und letzter Teil

Ach, wo in der Welt geschahen grössere Thorheiten, als bei den Mitleidigen? Und was in der Weit stiftete mehr Leid, als die Thorheiten der Mitleidigen?
Wehe allen Liebenden, die nicht noch eine Höhe haben, welche über ihrem Mitleiden ist!
Also sprach der Teufel einst zu mir: "auch Gott hat seine Hölle: das ist seine Liebe zu den Menschen."
Und jüngst hörte ich ihn diess Wort sagen: "Gott ist todt; an seinem Mitleiden mit den Menschen ist Gott gestorben."
Zarathustra, von den Mitleidigen.

Das Honig-Opfer

— Und wieder liefen Monde und Jahre über Zarathustra's Seele, und er achtete dessen nicht; sein Haar aber wurde weiss. Eines Tages, als er auf einem Steine vor seiner Höhle sass und still hinausschaute,—man schaut aber dort auf das Meer hinaus, und hinweg über gewundene Abgründe—da giengen seine Thiere nachdenklich um ihn herum und stellten sich endlich vor ihn hin.

"Oh Zarathustra," sagten sie, "schaust du wohl aus nach deinem Glücke?"— "Was liegt am Glücke!" antwortete er, "ich trachte lange nicht mehr nach Glücke, ich trachte nach meinem Werke."— "Oh Zarathustra," redeten die Thiere abermals, "Das sagst du als Einer, der des Guten übergenug hat. Liegst du nicht in einem himmelblauen See von Glück?"— "Ihr Schalks-Narren," antwortete Zarathustra und lächelte, "wie gut wähltet ihr das Gleichniss! Aber ihr wisst auch, dass mein Glück schwer ist und nicht wie eine flüssige Wasserwelle: es drängt mich und will nicht von mir und thut gleich geschmolzenem Peche." —

Da giengen die Thiere wieder nachdenklich um ihn herum und stellten sich dann abermals vor ihn hin. "Oh Zarathustra," sagten sie, "daher also kommt es, dass du selber immer gelber und dunkler wirst, obschon dein Haar weiss und flächsern aussehen will? Siehe doch, du sitzest in deinem Peche!"— "Was sagt ihr da, meine Thiere," sagte Zarathustra und lachte dazu, "wahrlich, ich lästerte als ich von Peche sprach. Wie mir geschieht, so geht es allen Früchten, die reif werden. Es ist der Honig in meinen Adern, der mein Blut dicker und auch meine Seele stiller macht."— "So wird es sein, oh Zarathustra," antworteten die Thiere und drängten sich an ihn; "willst du aber nicht heute auf einen hohen Berg steigen? Die Luft ist rein, und man sieht heute mehr von der Welt als jemals."— "Ja, meine Thiere," antwortete er, "ihr rathet trefflich und mir nach dem Herzen: ich will heute auf einen hohen Berg steigen! Aber sorgt, dass dort Honig mir zur Hand sei, gelber, weisser, guter, eisfrischer Waben-Goldhonig. Denn wisset, ich will droben das Honig-Opfer bringen." —

Als Zarathustra aber oben auf der Höhe war, sandte er die Thiere heim, die ihn geleitet hatten, und fand, dass er nunmehr allein sei:—da lachte er aus ganzem Herzen, sah sich um und sprach also:

Dass ich von Opfern sprach und Honig-Opfern, eine List war's nur meiner Rede und, wahrlich, eine nützliche Thorheit! Hier oben darf ich schon freier reden, als vor Einsiedler-Höhlen und Einsiedler-Hausthieren.

Was opfern! Ich verschwende, was mir geschenkt wird, ich Verschwender mit tausend Händen: wie dürfte ich Das noch—Opfern heissen!

Und als ich nach Honig begehrte, begehrte ich nur nach Köder und süssem Seime und Schleime, nach dem auch Brummbären und wunderliche mürrische böse Vögel die Zunge lecken:

— nach dem besten Köder, wie er Jägern und Fischfängern noththut. Denn wenn die Welt wie ein dunkler Thierwald ist und aller wilden Jäger Lustgarten, so dünkt sie mich noch mehr und lieber ein abgründliches reiches Meer,

— ein Meer voll bunter Fische und Krebse, nach dem es auch Götter gelüsten möchte, dass sie an ihm zu Fischern würden und zu Netz-Auswerfern: so reich ist die Welt an Wunderlichem, grossem und kleinem!

Sonderlich die Menschen-Welt, das Menschen-Meer:—nach dem werfe ich nun meine goldene Angelruthe aus und spreche: "thue dich auf, du Menschen-Abgrund!

Thue dich auf und wirf mir deine Fische und Glitzer-Krebse zu! Mit meinem besten Köder ködere ich mir heute die wunderlichsten Menschen-Fische!

— mein Glück selber werfe ich hinaus in alle Weiten und Fernen, zwischen Aufgang, Mittag und Niedergang, ob nicht an meinem Glücke viele Menschen-Fische zerrn und zappeln lernen.

Bis sie, anbeissend an meine spitzen verborgenen Haken, hinauf müssen in meine Höhe, die buntesten Abgrund-Gründlinge zu dem boshaftigsten aller Menschen-Fischfänger.

Der nämlich bin ich von Grund und Anbeginn, ziehend, heranziehend, hinaufziehend, aufziehend, ein Zieher, Züchter und Zuchtmeister, der sich nicht umsonst einstmals zusprach: 'Werde, der du bist!'

Also mögen nunmehr die Menschen zu mir hinauf kommen: denn noch warte ich der Zeichen, dass es Zeit sei zu meinem Niedergange, noch gehe ich selber nicht unter, wie ich muss, unter Menschen.

Dazu warte ich hier, listig und spöttisch auf hohen Bergen, kein Ungeduldiger, kein Geduldiger, vielmehr Einer, der auch die Geduld verlernt hat,—weil er nicht mehr 'duldet.'

Mein Schicksal nämlich lässt mir Zeit: es vergass mich wohl? Oder sitzt es hinter einem grossen Steine im Schatten und fängt Fliegen?

Und wahrlich, ich bin ihm gut darob, meinem ewigen Schicksale, dass es mich nicht hetzt und drängt und mir Zeit zu Possen lässt und Bosheiten: also dass ich heute zu einem Fischfange auf diesen hohen Berg stieg.

Fieng wohl je ein Mensch auf hohen Bergen Fische? Und wenn es auch eine Thorheit ist, was ich hier oben will und treibe: besser noch Diess, als dass ich da unten feierlich würde vor Warten und grün und gelb—

— ein gespreitzter Zornschnauber vor Warten, ein heiliger Heule-Sturm aus Bergen, ein Ungeduldiger, der in die Thäler hinabruft: 'Hört, oder ich peitsche euch mit der Geissel Gottes!'

Nicht dass ich solchen Zürnern darob gram würde: zum Lachen sind sie mir gut genung! Ungeduldig müssen sie schon sein, diese grossen Lärmtrommeln, welche heute oder niemals zu Worte kommen!

Ich aber und mein Schicksal—wir reden nicht zum Heute, wir reden auch nicht zum Niemals: wir haben zum Reden schon Geduld und Zeit und Überzeit. Denn einst muss er doch kommen und darf nicht vorübergehn.

Wer muss einst kommen und darf nicht vorübergehn? Unser grosser Hazar, das ist unser grosses fernes Menschen-Reich, das Zarathustra-Reich von tausend Jahren — —"

Wie ferne mag solches "Ferne" sein? was geht's mich an! Aber darum steht es mir doch nicht minder fest—, mit beiden Füssen stehe ich sicher auf diesem Grunde,

— auf einem ewigen Grunde, auf hartem Urgesteine, auf diesem höchsten härtesten Urgebirge, zu dem alle Winde kommen als zur Wetterscheide, fragend nach Wo? und Woher? und Wohinaus?

Hier lache, lache meine helle heile Bosheit! Von hohen Bergen wirf hinab dein glitzerndes Spott-Gelächter! Ködere mit deinem Glitzern mir die schönsten Menschen-Fische!

Und was in allen Meeren mir zugehört, mein An-und-für-mich in allen Dingen—Das fische mir heraus, Das führe zu mir herauf: dess warte ich, der boshaftigste aller Fischfänger.

Hinaus, hinaus, meine Angel! Hinein, hinab, Köder meines Glücks! Träufle deinen süssesten Thau, mein Herzens-Honig! Beisse, meine Angel, in den Bauch aller schwarzen Trübsal!

Hinaus, hinaus, mein Auge! Oh welche vielen Meere rings um mich, welch dämmernde Menschen-Zukünfte! Und über mir—welch rosenrothe Stille! Welch entwölktes Schweigen!

Der Nothschrei

Des nächsten Tages sass Zarathustra wieder auf seinem Steine vor der Höhle, während die Thiere draussen in der Welt herumschweiften, dass sie neue Nahrung heimbrächten,—auch neuen Honig: denn Zarathustra hatte den alten Honig bis auf das letzte Korn verthan und verschwendet. Als er aber dermaassen dasass, mit einem Stecken in der Hand, und den Schatten seiner Gestalt auf der Erde abzeichnete, nachdenkend und, wahrlich! nicht über sich und seinen Schatten—da erschrak er mit Einem Male und fuhr zusammen: denn er sahe neben seinem Schatten noch einen andern Schatten. Und wie er schnell um sich blickte und aufstand, siehe, da stand der Wahrsager neben ihm, der selbe, den er einstmals an seinem Tische gespeist und getränkt hatte, der Verkündiger der grossen Müdigkeit, welcher lehrte: "Alles ist gleich, es lohnt sich Nichts, Welt ist ohne Sinn, Wissen würgt." Aber sein Antlitz hatte sich inzwischen verwandelt; und als ihm Zarathustra in die Augen blickte, wurde sein Herz abermals erschreckt: so viel schlimme Verkündigungen und aschgraue Blitze liefen über diess Gesicht.

Der Wahrsager, der es wahrgenommen, was sich in Zarathustra's Seele zutrug, wischte mit der Hand über sein Antlitz hin, wie als ob er dasselbe wegwischen wollte; desgleichen that auch Zarathustra. Und als Beide dergestalt sich schweigend gefasst und gekräftigt hatten, gaben sie sich die Hände, zum Zeichen, dass sie sich wiedererkennen wollten.

"Sei mir willkommen," sagte Zarathustra, "du Wahrsager der grossen Müdigkeit, du sollst nicht umsonst einstmals mein Tisch- und Gastfreund gewesen sein. Iss und trink auch heute bei mir und vergieb es, dass ein vergnügter alter Mann mit dir zu Tische sitzt!"— "Ein vergnügter alter Mann?" antwortete der Wahrsager, den Kopf schüttelnd: "wer du aber auch bist oder sein willst, oh Zarathustra, du bist es zum Längsten hier Oben gewesen,—dein Nachen soll über Kurzem nicht mehr im Trocknen sitzen!"— "Sitze ich denn im Trocknen?" fragte Zarathustra lachend.— "Die Wellen um deinen Berg," antwortete der Wahrsager, "steigen und steigen, die Wellen grosser Noth und Trübsal: die werden bald auch deinen Nachen heben und dich davontragen."— Zarathustra schwieg hierauf und wunderte sich.— "Hörst du noch Nichts?" fuhr der Wahrsager fort: "rauscht und braust es nicht herauf aus der Tiefe?"— Zarathustra schwieg abermals und horchte: da hörte er einen langen, langen Schrei, welchen die Abgründe sich zuwarfen und weitergaben, denn keiner wollte ihn behalten: so böse klang er.

"Du schlimmer Verkündiger," sprach endlich Zarathustra, "das ist ein Nothschrei und der Schrei eines Menschen, der mag wohl aus einem schwarzen Meere kommen. Aber was geht mich Menschen-Noth an! Meine letzte Sünde, die mir aufgespart blieb,—weisst du wohl, wie sie heisst?"

— "Mitleiden!" antwortete der Wahrsager aus einem überströmenden Herzen und hob beide Hände empor—"oh Zarathustra, ich komme, dass ich dich zu deiner letzten Sünde verführe!" —

Und kaum waren diese Worte gesprochen, da erscholl der Schrei abermals, und länger und ängstlicher als vorher, auch schon viel näher. "Hörst du? Hörst du, oh Zarathustra?" rief der Wahrsager, "dir gilt der Schrei, dich ruft er: komm, komm, komm, es ist Zeit, es ist höchste Zeit!" —

Zarathustra schwieg hierauf, verwirrt und erschüttert; endlich fragte er, wie Einer, der bei sich selber zögert: "Und wer ist das, der dort mich ruft?"

"Aber du weisst es ja," antwortete der Wahrsager heftig, "was verbirgst du dich? Der höhere Mensch ist es, der nach dir schreit!"

"Der höhere Mensch?" schrie Zarathustra von Grausen erfasst: "was will der? Was will der? Der höhere Mensch! Was will der hier?"—und seine Haut bedeckte sich mit Schweiss.

Der Wahrsager aber antwortete nicht auf die Angst Zarathustra's, sondern horchte und horchte nach der Tiefe zu. Als es jedoch lange Zeit dort stille blieb, wandte er seinen Blick zurück und sahe Zarathustra stehn und zittern.

"Oh Zarathustra," hob er mit trauriger Stimme an, "du stehst nicht da wie Einer, den sein Glück drehend macht: du wirst tanzen müssen, dass du mir nicht umfällst!

Aber wenn du auch vor mir tanzen wolltest und alle deine Seitensprünge springen: Niemand soll mir doch sagen dürfen: 'Siehe, hier tanzt der letzte frohe Mensch!'

Umsonst käme Einer auf diese Höhe, der den hier suchte: Höhlen fände er wohl und Hinter-Höhlen, Verstecke für Versteckte, aber nicht Glücks-Schachte und Schatzkammern und neue Glücks-Goldadern.

Glück—wie fände man wohl das Glück bei solchen Vergrabenen und Einsiedlern! Muss ich das letzte Glück noch auf glückseligen Inseln suchen und ferne zwischen vergessenen Meeren?

Aber Alles ist gleich, es lohnt sich Nichts, es hilft kein Suchen, es giebt auch keine glückseligen Inseln mehr!" —

Also seufzte der Wahrsager; bei seinem letzten Seufzer aber wurde Zarathustra wieder hell und sicher, gleich Einem, der aus einem tiefen Schlunde an's Licht kommt. "Nein! Nein! Drei Mal Nein!" rief er mit starker Stimme und strich sich den Bart—"Das weiss ich besser! Es giebt noch glückselige Inseln! Stille davon, du seufzender Trauersack!

Höre davon auf zu plätschern, du Regenwolke am Vormittag! Stehe ich denn nicht schon da, nass von deiner Trübsal und begossen wie ein Hund?

Nun schüttle ich mich und laufe dir davon, dass ich wieder trocken werde: dess darfst du nicht Wunder haben! Dünke ich dir unhöflich? Aber hier ist mein Hof.

Was aber deinen höheren Menschen angeht: wohlan! ich suche ihn flugs in jenen Wäldern: daher kam sein Schrei. Vielleicht bedrängt ihn da ein böses Thier.

Er ist in meinem Bereiche: darin soll er mir nicht zu Schaden kommen! Und wahrlich, es giebt viele böse Thiere bei mir." —

Mit diesen Worten wandte sich Zarathustra zum Gehen. Da sprach der Wahrsager: "Oh Zarathustra, du bist ein Schelm!

Ich weiss es schon: du willst mich los sein! Lieber noch läufst du in die Wälder und stellst bösen Thieren nach!

Aber was hilft es dir? Des Abends wirst du doch mich wiederhaben, in deiner eignen Höhle werde ich dasitzen, geduldig und schwer wie ein Klotz—und auf dich warten!"

"So sei's!" rief Zarathustra zurück im Fortgehn: "und was mein ist in meiner Höhle, gehört auch dir, meinem Gastfreunde!

Solltest du aber drin noch Honig finden, wohlan! so lecke ihn nur auf, du Brummbär, und versüsse deine Seele! Am Abende nämlich wollen wir Beide guter Dinge sein,

— guter Dinge und froh darob, dass dieser Tag zu Ende gieng! Und du selber sollst zu meinen Liedern als mein Tanzbär tanzen.

Du glaubst nicht daran? Du schüttelst den Kopf? Wohlan! Wohlauf! Alter Bär! Aber auch ich—bin ein Wahrsager."

Also sprach Zarathustra.

Gespräch mit den Königen

1

Zarathustra war noch keine Stunde in seinen Bergen und Wäldern unterwegs, da sahe er mit Einem Male einen seltsamen Aufzug. Gerade auf dem Wege, den er hinabwollte, kamen zwei Könige gegangen, mit Kronen und Purpurgürteln geschmückt und bunt wie Flamingo-Vögel: die trieben einen beladenen Esel vor sich her. "Was wollen diese Könige in meinem Reiche?" sprach Zarathustra erstaunt zu seinem Herzen und versteckte Sich geschwind hinter einem Busche. Als aber die Könige bis zu ihm herankamen, sagte er, halblaut, wie Einer, der zu sich allein redet: "Seltsam! Seltsam! Wie reimt sich Das zusammen? Zwei Könige sehe ich—und nur Einen Esel!"

Da machten die beiden Könige Halt, lächelten, sahen nach der Stelle hin, woher die Stimme kam, und sahen sich nachher selber in's Gesicht. "Solcherlei denkt man wohl auch unter uns," sagte der König zur Rechten, "aber man spricht es nicht aus."

Der König zur Linken aber zuckte mit den Achseln und antwortete: "Das mag wohl ein Ziegenhirt sein. Oder ein Einsiedler, der zu lange unter Felsen und Bäumen lebte. Gar keine Gesellschaft nämlich verdirbt auch die guten Sitten."

"Die guten Sitten? entgegnete unwillig und bitter der andre König: "wem laufen wir denn aus dem Wege? Ist es nicht den 'guten Sitten'? Unsrer 'guten Gesellschaft'?

Lieber, wahrlich, unter Einsiedlern und Ziegenhirten als mit unserm vergoldeten falschen überschminkten Pöbel leben,—ob er sich schon 'gute Gesellschaft' heisst,

— ob er sich schon 'Adel' heisst. Aber da ist Alles falsch und faul, voran das Blut, Dank alten schlechten Krankheiten und schlechteren Heil-Künstlern.

Der Beste und Liebste ist mir heute noch ein gesunder Bauer, grob, listig, hartnäckig, langhaltig: das ist heute die vornehmste Art.

Der Bauer ist heute der Beste; und Bauern-Art sollte Herr sein! Aber es ist das Reich des Pöbels,—ich lasse mir Nichts mehr vormachen. Pöbel aber, das heisst: Mischmasch.

Pöbel-Mischmasch: darin ist Alles in Allem durcheinander, Heiliger und Hallunke und Junker und Jude und jeglich Vieh aus der Arche Noäh.

Gute Sitten! Alles ist bei uns falsch und faul. Niemand weiss mehr zu verehren: dem gerade laufen wir davon. Es sind süssliche zudringliche Hunde, sie vergolden Palmenblätter.

Dieser Ekel würgt mich, dass wir Könige selber falsch wurden, überhängt und verkleidet durch alten vergilbten Grossväter-Prunk, Schaumünzen für die Dümmsten und die Schlauesten, und wer heute Alles mit der Macht Schacher treibt!

Wir sind nicht die Ersten—und müssen es doch bedeuten: dieser Betrügerei sind wir endlich satt und ekel geworden.

Dem Gesindel giengen wir aus dem Wege, allen diesen Schreihälsen und Schreib-Schmeissfliegen, dem Krämer-Gestank, dem Ehrgeiz-Gezappel, dem üblen Athem—: pfui, unter dem Gesindel leben,

— pfui, unter dem Gesindel die Ersten zu bedeuten! Ach, Ekel! Ekel! Ekel! Was liegt noch an uns Königen!" —

"Deine alte Krankheit fällt dich an," sagte hier der König zur Linken, "der Ekel fällt dich an, mein armer Bruder. Aber du weisst es doch, es hört uns Einer zu."

Sofort erhob sich Zarathustra, der zu diesen Reden Ohren und Augen aufgesperrt hatte, aus seinem Schlupfwinkel, trat auf die Könige zu und begann:

"Der Euch zuhört, der Euch gerne zuhört, ihr Könige, der heisst Zarathustra.

Ich bin Zarathustra, der einst sprach: 'Was liegt noch an Königen!' Vergebt mir, ich freute mich, als Ihr zu einander sagtet: 'Was liegt an uns Königen!'

Hier aber ist mein Reich und meine Herrschaft: was mögt Ihr wohl in meinem Reiche suchen? Vielleicht aber fandet Ihr unterwegs, was ich suche: nämlich den höheren Menschen."

Als Diess die Könige hörten, schlugen sie sich an die Brust und sprachen mit Einem Munde: "Wir sind erkannt!

Mit dem Schwerte dieses Wortes zerhaust du unsres Herzens dickste Finsterniss. Du entdecktest unsre Noth, denn siehe! Wir sind unterwegs, dass wir den höheren Menschen fänden—

— den Menschen, der höher ist als wir: ob wir gleich Könige sind. Ihm führen wir diesen Esel zu. Der höchste Mensch nämlich soll auf Erden auch der höchste Herr sein.

Es giebt kein härteres Unglück in allem Menschen-Schicksale, als wenn die Mächtigen der Erde nicht auch die ersten Menschen sind. Da wird Alles falsch und schief und ungeheuer.

Und wenn sie gar die letzten sind und mehr Vieh als Mensch: da steigt und steigt der Pöbel im Preise, und endlich spricht gar die Pöbel-Tugend: 'siehe, ich allein bin Tugend!'" —

"Was hörte ich eben?" antwortete Zarathustra; "welche Weisheit bei Königen! Ich bin entzückt, und, wahrlich, schon gelüstet's mich, einen Reim darauf zu machen:—

— mag es auch ein Reim werden, der nicht für Jedermanns Ohren taugt. Ich verlernte seit langem schon die Rücksicht auf lange Ohren. Wohlan! Wohlauf!"

(Hier aber geschah es, dass auch der Esel zu Worte kam: er sagte aber deutlich und mit bösem Willen I-A.)

Einstmals—ich glaub', im Jahr des Heiles Eins —
Sprach die Sibylle, trunken sonder Weins:
"Weh, nun geht's schief!
Verfall! Verfall! Nie sank die Welt so tief!
Rom sank zur Hure und zur Huren-Bude,
Rom's Caesar sank zum Vieh, Gott selbst—ward Jude!"

2

An diesen Reimen Zarathustra's weideten sich die Könige; der König zur Rechten aber sprach: "oh Zarathustra, wie gut thaten wir, dass wir auszogen, dich zu sehn!

Deine Feinde nämlich zeigten uns dein Bild in ihrem Spiegel: da blicktest du mit der Fratze eines Teufels und hohnlachend: also dass wir uns vor dir fürchteten.

Aber was half's! Immer wieder stachst du uns in Ohr und Herz mit deinen Sprüchen. Da sprachen wir endlich: was liegt daran, wie er aussieht!

Wir müssen ihn hören, ihn, der lehrt 'ihr sollt den Frieden lieben als Mittel zu neuen Kriegen, und den kurzen Frieden mehr als den langen!'

Niemand sprach je so kriegerische Worte: 'Was ist gut? Tapfer sein ist gut. Der gute Krieg ist's, der jede Sache heiligt.'

Oh Zarathustra, unsrer Väter Blut rührte sich bei solchen Worten in unserm Leibe: das war wie die Rede des Frühlings zu alten Weinfässern.

Wenn die Schwerter durcheinander liefen gleich rothgefleckten Schlangen, da wurden unsre Väter dem Leben gut; alles Friedens Sonne dünkte sie flau und lau, der lange Frieden aber machte Scham.

Wie sie seufzten, unsre Väter, wenn sie an der Wand blitzblanke ausgedorrte Schwerter sahen! Denen gleich dürsteten sie nach Krieg. Ein Schwert nämlich will Blut trinken und funkelt vor Begierde." — —

— Als die Könige dergestalt mit Eifer von dem Glück ihrer Väter redeten und schwätzten, überkam Zarathustra keine kleine Lust, ihres Eifers zu spotten: denn ersichtlich waren es sehr friedfertige Könige, welche er vor sich sah, solche mit alten und feinen Gesichtern. Aber er bezwang sich. "Wohlan! sprach er," "dorthin führt der Weg, da liegt die Höhle Zarathustra's; und dieser Tag soll einen langen Abend haben! Jetzt aber ruft mich eilig ein Nothschrei fort von Euch.

Es ehrt meine Höhle, wenn Könige in ihr sitzen und warten wollen: aber, freilich, Ihr werdet lange warten müssen!

Je nun! Was thut's! Wo lernt man heute besser warten als an Höfen? Und der Könige ganze Tugend, die ihnen übrig blieb,—heisst sie heute nicht: Warten-können?"

Also sprach Zarathustra.

Der Blutegel

Und Zarathustra gieng nachdenklich weiter und tiefer, durch Wälder und vorbei an moorigen Gründen; wie es aber Jedem ergeht, der über schwere Dinge nachdenkt, so trat er unversehens dabei auf einen Menschen. Und siehe, da sprützten ihm mit Einem Male ein Weheschrei und zwei Flüche und zwanzig schlimme Schimpfworte in's Gesicht: also dass er in seinem Schrecken den Stock erhob und auch auf den Getretenen noch zuschlug. Gleich darauf aber kam ihm die Besinnung; und sein Herz lachte über die Thorheit, die er eben gethan hatte.

"Vergieb," sagte er zu dem Getretenen, der sich grimmig erhoben und gesetzt hatte, "vergieb und vernimm vor Allem erst ein Gleichniss.

Wie ein Wanderer, der von fernen Dingen träumt, unversehens auf einsamer Strasse einen schlafenden Hund anstösst, einen Hund, der in der Sonne liegt:

— wie da Beide auffahren, sich anfahren, Todfeinden gleich, diese zwei zu Tod Erschrockenen: also ergieng es uns.

Und doch! Und doch—wie wenig hat gefehlt, dass sie einander liebkosten, dieser Hund und dieser Einsame! Sind sie doch Beide—Einsame!"

— "Wer du auch sein magst," sagte immer noch grimmig der Getretene, "du trittst mir auch mit deinem Gleichniss zu nahe, und nicht nur mit deinem Fusse!

Siehe doch, bin ich denn ein Hund?"—und dabei erhob sich der Sitzende und zog seinen nackten Arm aus dem Sumpfe. Zuerst nämlich hatte er ausgestreckt am Boden gelegen, verborgen und unkenntlich gleich Solchen, die einem Sumpf-Wilde auflauern.

"Aber was treibst du doch!" rief Zarathustra erschreckt, denn er sahe, dass über den nackten Arm weg viel Blut floss,—"was ist dir zugestossen? Biss dich, du Unseliger, ein schlimmes Thier?"

Der Blutende lachte, immer noch erzürnt. "Was geht's dich an!" sagte er und wollte weitergehn. "Hier bin ich heim und in meinem Bereiche. Mag mich fragen, wer da will: einem Tölpel aber werde ich schwerlich antworten."

"Du irrst," sagte Zarathustra mitleidig und hielt ihn fest, "du irrst: hier bist du nicht bei dir, sondern in meinem Reiche, und darin soll mir Keiner zu Schaden kommen.

Nenne mich aber immerhin, wie du willst,—ich bin, der ich sein muss. Ich selber heisse mich Zarathustra.

Wohlan! Dort hinauf geht der Weg zu Zarathustra's Höhle: die ist nicht fern,—willst du nicht bei mir deiner Wunden warten?

Es gieng dir schlimm, du Unseliger, in diesem Leben: erst biss dich das Thier, und dann—trat dich der Mensch!" —

Als aber der Getretene den Namen Zarathustra's hörte, verwandelte er sich. "Was geschieht mir doch!" rief er aus, "wer kümmert mich denn noch in diesem Leben, als dieser Eine Mensch, nämlich Zarathustra, und jenes Eine Thier, das vom Blute lebt, der Blutegel?

Des Blutegels halber lag ich hier an diesem Sumpfe wie ein Fischer, und schon war mein ausgehängter Arm zehn Mal angebissen, da beisst noch ein schönerer Igel nach meinem Blute, Zarathustra selber!

Oh Glück! Oh Wunder! Gelobt sei dieser Tag, der mich in diesen Sumpf lockte! Gelobt sei der beste lebendigste Schröpfkopf, der heut lebt, gelobt sei der grosse Gewissens-Blutegel Zarathustra!" —

Also sprach der Getretene; und Zarathustra freute sich über seine Worte und ihre feine ehrfürchtige Art. "Wer bist du?" fragte er und reichte ihm die Hand, "zwischen uns bleibt Viel aufzuklären und aufzuheitern: aber schon, dünkt mich, wird es reiner heller Tag."

"Ich bin der Gewissenhafte des Geistes," antwortete der Gefragte, "und in Dingen des Geistes nimmt es nicht leicht Einer strenger, enger und härter als ich, ausgenommen der, von dem ich's lernte, Zarathustra selber.

Lieber Nichts wissen, als Vieles halb wissen! Lieber ein Narr sein auf eigne Faust, als ein Weiser nach fremdem Gutdünken! Ich—gehe auf den Grund:

— was liegt daran, ob er gross oder klein ist? Ob er Sumpf oder Himmel heisst? Eine Hand breit Grund ist mir genung: wenn er nur wirklich Grund und Boden ist!

— eine Hand breit Grund: darauf kann man stehn. In der rechten Wissen-Gewissenschaft giebt es nichts Grosses und nichts Kleines."

"So bist du vielleicht der Erkenner des Blutegels?" fragte Zarathustra; "und du gehst dem Blutegel nach bis auf die letzten Gründe, du Gewissenhafter?"

"Oh Zarathustra," antwortete der Getretene, "das wäre ein Ungeheures, wie dürfte ich mich dessen unterfangen!

Wess ich aber Meister und Kenner bin, das ist des Blutegels Hirn:—das ist meine Welt!

Und es ist auch eine Welt! Vergieb aber, dass hier mein Stolz zu Worte kommt, denn ich habe hier nicht meines Gleichen. Darum sprach ich 'hier bin ich heim.'

Wie lange gehe ich schon diesem Einen nach, dem Hirn des Blutegels, dass die schlüpfrige Wahrheit mir hier nicht mehr entschlüpfe! Hier ist mein Reich!

— darob warf ich alles Andere fort, darob wurde mir alles. Andre gleich; und dicht neben meinem Wissen lagert mein schwarzes Unwissen.

Mein Gewissen des Geistes will es so von mir, dass ich Eins weiss und sonst Alles nicht weiss: es ekelt mich aller Halben des Geistes, aller Dunstigen, Schwebenden, Schwärmerischen.

Wo meine Redlichkeit aufhört, bin ich blind und will auch blind sein. Wo ich aber wissen will, will ich auch redlich sein, nämlich hart, streng, eng, grausam, unerbittlich.

Dass du einst sprachst, oh Zarathustra: 'Geist ist das Leben, das selber in's Leben schneidet,' das führte und verführte mich zu deiner Lehre. Und, wahrlich, mit eignem Blute mehrte ich mir das eigne Wissen!"

— "Wie der Augenschein lehrt," fiel Zarathustra ein; denn immer noch floss das Blut an dem nackten Arme des Gewissenhaften herab. Es hatten nämlich zehn Blutegel sich in denselben eingebissen.

"Oh du wunderlicher Gesell, wie Viel lehrt mich dieser Augenschein da, nämlich du selber! Und nicht Alles dürfte ich vielleicht in deine strengen Ohren giessen!

Wohlan! So scheiden wir hier! Doch möchte ich gerne dich wiederfinden. Dort hinauf führt der Weg zu meiner Höhle: heute Nacht sollst du dort mein lieber Gast sein!

Gerne möchte ich's auch an deinem Leibe wieder gut machen, dass Zarathustra dich mit Füssen trat: darüber denke ich nach. Jetzt aber ruft mich ein Nothschrei eilig fort von dir."

Also sprach Zarathustra.

Der Zauberer

1

Als aber Zarathustra um einen Felsen herumbog, da sahe er, nicht weit unter sich, auf dem gleichen Wege, einen Menschen, der die Glieder warf wie ein Tobsüchtiger und endlich bäuchlings zur Erde niederstürzte. "Halt!" sprach da Zarathustra zu seinem Herzen, "Der dort muss wohl der höhere Mensch sein, von ihm kam jener schlimme Nothschrei,—ich will sehn, ob da zu helfen ist." Als er aber hinzulief, an die Stelle, wo der Mensch auf dem Boden lag, fand er einen zitternden alten Mann mit stieren Augen; und wie sehr sich Zarathustra mühte, dass er ihn aufrichte und wieder auf seine Beine stelle, es war umsonst. Auch schien der Unglückliche nicht zu merken, dass jemand um ihn sei; vielmehr sah er sich immer mit rührenden Gebärden um, wie ein von aller Welt Verlassener und Vereinsamter. Zuletzt aber, nach vielem Zittern, Zucken und Sich-zusammen-Krümmen, begann er also zu jammern:

Wer wärmt mich, wer liebt mich noch?
Gebt heisse Hände!
Gebt Herzens-Kohlenbecken!
Hingestreckt, schaudernd,
Halbtodtem gleich, dem man die Füsse wärmt —
Geschüttelt, ach! von unbekannten Fiebern,
Zitternd vor spitzen eisigen Frost-Pfeilen,
Von dir gejagt, Gedanke!
Unnennbarer! Verhüllter! Entsetzlicher!
Du Jäger hinter Wolken!
Darniedergeblitzt von dir,
Du höhnisch Auge, das mich aus Dunklem anblickt:
—so liege ich,
Biege mich, winde mich, gequält
Von allen ewigen Martern,
Getroffen
Von Dir, grausamster Jäger,
Du unbekannter—Gott!

Triff tiefer,
Triff Ein Mal noch!
Zerstich, zerbrich diess Herz!
Was soll diess Martern
Mit zähnestumpfen Pfeilen?
Was blickst du wieder,
Der Menschen-Qual nicht müde,
Mit schadenfrohen Götter-Blitz-Augen?
Nicht tödten willst du,
Nur martern, martern?
Wozu—mich martern,
Du schadenfroher unbekannter Gott? —

Haha! Du schleichst heran?
Bei solcher Mitternacht
Was willst du? Sprich!
Du drängst mich, drückst mich —
Ha! schon viel zu nahe!
Weg! Weg!
Du hörst mich athmen,
Du behorchst mein Herz,
Du Eifersüchtiger —
Worauf doch eifersüchtig?
Weg! Weg! Wozu die Leiter?
Willst du hinein,
In's Herz,
Einsteigen, in meine heimlichsten
Gedanken einsteigen?
Schamloser! Unbekannter—Dieb!
Was willst du dir erstehlen,
Was willst du dir erhorchen,
Was willst du dir erfoltern,
Du Folterer!
Du—Henker-Gott!
Oder soll ich, dem Hunde gleich,
Vor dir mich wälzen?
Hingebend, begeistert-ausser-mir,
Dir—Liebe zuwedeln?

Umsonst! Stich weiter,
Grausamster Stachel! Nein,
Kein Hund—dein Wild nur bin ich,
Grausamster Jäger!
Dein stolzester Gefangner,
Du Räuber hinter Wolken!
Sprich endlich,
Was willst du, Wegelagerer, von mir?
Du Blitz-Verhüllter! Unbekannter! Sprich,
Was willst du, unbekannter Gott? — —

Wie? Lösegeld?
Was willst du Lösegelds?
Verlange Viel—das räth mein Stolz!
Und rede kurz—das räth mein andrer Stolz!
Haha!

Mich—willst du? Mich?
Mich—ganz? ...

Haha!
Und marterst mich, Narr, der du bist,
Zermarterst meinen Stolz?
Gieb Liebe mir—wer wärmt mich noch?
Wer liebt mich noch?—gieb heisse Hände,
Gieb Herzens-Kohlenbecken,
Gieb mir, dem Einsamsten,
Den Eis, ach! siebenfaches Eis
Nach Feinden selber,
Nach Feinden schmachten lehrt,
Gieb, ja ergieb,
Grausamster Feind,
Mir—dich! — —

Davon!
Da floh er selber,
Mein letzter einziger Genoss,
Mein grosser Feind,
Mein Unbekannter,
Mein Henker-Gott! —

— Nein! Komm zurück,
Mit allen deinen Martern!
Zum Letzten aller Einsamen
Oh komm zurück!
All meine Thränen-Bäche laufen
Zu dir den Lauf!
Und meine letzte Herzens-Flamme —
Dir glüht sie auf!
Oh komm zurück,
Mein unbekannter Gott! Mein Schmerz!
Mein letztes—Glück!

2

— Hier aber konnte sich Zarathustra nicht länger halten, nahm seinen Stock und schlug mit allen Kräften auf den jammernden los. "Halt ein!" schrie er ihm zu, mit ingrimmigem Lachen, "halt ein, du Schauspieler! Du Falschmünzer! Du Lügner aus dem Grunde! Ich erkenne dich wohl!

Ich will dir schon warme Beine machen, du schlimmer Zauberer, ich verstehe mich gut darauf, Solchen wie du bist—einzuheizen!"

— "Lass ab," sagte der alte Mann und sprang vom Boden auf, "schlage nicht mehr, oh Zarathustra! Ich trieb's also nur zum Spiele!

Solcherlei gehört zu meiner Kunst; dich selber wollte ich auf die Probe stellen, als ich dir diese Probe gab! Und, wahrlich, du hast mich gut durchschaut!

Aber auch du—gabst mir von dir keine kleine Probe: du bist hart, du weiser Zarathustra! Hart schlägst du zu mit deinen 'Wahrheiten,' dein Knüttel erzwingt von mir—diese Wahrheit!"

— "Schmeichle nicht," antwortete Zarathustra, immer noch erregt und finsterblickend, "du Schauspieler aus dem Grunde! Du bist falsch: was redest du—von Wahrheit!

Du Pfau der Pfauen, du Meer der Eitelkeit, was spieltest du vor mir, du schlimmer Zauberer, an wen sollte ich glauben, als du in solcher Gestalt jammertest?"

"Den Büsser des Geistes," sagte der alte Mann, "den—spielte ich: du selber erfandest einst diess Wort —

— den Dichter und Zauberer, der gegen sich selber endlich seinen Geist wendet, den Verwandelten, der an seinem bösen Wissen und Gewissen erfriert.

Und gesteh es nur ein: es währte lange, oh Zarathustra, bis du hinter meine Kunst und Lüge kamst! Du glaubtest an meine Noth, als du mir den Kopf mit beiden Händen hieltest, —

— ich hörte dich jammern 'man hat ihn zu wenig geliebt, zu wenig geliebt!' Dass ich dich soweit betrog, darüber frohlockte inwendig meine Bosheit."

"Du magst Feinere betrogen haben als mich," sagte Zarathustra hart. "Ich bin nicht auf der Hut vor Betrügern, ich muss ohne Vorsicht sein: so will es mein Loos.

Du aber—musst betrügen: so weit kenne ich dich! Du musst immer zwei- drei- vier- und fünfdeutig sein! Auch was du jetzt bekanntest, war mir lange nicht wahr und nicht falsch genung!

Du schlimmer Falschmünzer, wie könntest du anders! Deine Krankheit würdest du noch schminken, wenn du dich deinem Arzte nackt zeigtest.

So schminktest du eben vor mir deine Lüge, als du sprachst: 'ich trieb's also nur zum Spiele!' Es war auch Ernst darin, du bist Etwas von einem Büsser des Geistes!

Ich errathe dich wohl: du wurdest der Bezauberer Aller, aber gegen dich hast du keine Lüge und List mehr übrig,—du selber bist dir entzaubert!

Du erntetest den Ekel ein, als deine Eine Wahrheit. Kein Wort ist mehr an dir ächt, aber dein Mund: nämlich der Ekel, der an deinem Munde klebt." — —

— "Wer bist du doch!" schrie hier der alte Zauberer mit einer trotzigen Stimme, "wer darf also zu mir reden, dem Grössten, der heute lebt?"—und ein grüner Blitz schoss aus seinem Auge nach Zarathustra. Aber gleich darauf verwandelte er sich und sagte traurig:

"Oh Zarathustra, ich bin's müde, es ekelt mich meiner Künste, ich bin nicht gross, was verstelle ich mich! Aber, du weisst es wohl—ich suchte nach Grösse!

Einen grossen Menschen wollte ich vorstellen und überredete Viele: aber diese Lüge gieng über meine Kraft. An ihr zerbreche ich.

Oh Zarathustra, Alles ist Lüge an mir; aber dass ich zerbreche—diess mein Zerbrechen ist ächt!" —

"Es ehrt dich," sprach Zarathustra düster und zur Seite niederblickend, "es ehrt dich, dass du nach Grösse suchtest, aber es verräth dich auch. Du bist nicht gross.

Du schlimmer alter Zauberer, das ist dein Bestes und Redlichstes, was ich an dir ehre, dass du deiner müde wurdest und es aussprachst: 'ich bin nicht gross.'

Darin ehre ich dich als einen Büsser des Geistes: und wenn auch nur für einen Hauch und Husch, diesen Einen Augenblick warst du—ächt.

Aber sprich, was suchst du hier in meinen Wäldern und Felsen? Und wenn du mir dich in den Weg legtest, welche Probe wolltest du von mir? —

— wess versuchtest du mich?" —

Also sprach Zarathustra, und seine Augen funkelten. Der alte Zauberer schwieg eine Weile, dann sagte er: "Versuchte ich dich? Ich—suche nur.

Oh Zarathustra, ich suche einen Ächten, Rechten, Einfachen, Eindeutigen, einen Menschen aller Redlichkeit, ein Gefäss der Weisheit, einen Heiligen der Erkenntniss, einen grossen Menschen!

Weisst du es denn nicht, oh Zarathustra? Ich suche Zarathustra."

— Und hier entstand ein langes Stillschweigen zwischen Beiden; Zarathustra aber versank tief hinein in sich selber, also dass er die Augen schloss. Dann aber, zu seinem Unterredner zurückkehrend, ergriff er die Hand des Zauberers und sprach, voller Artigkeit und Arglist:

"Wohlan! Dort hinauf führt der Weg, da liegt die Höhle Zarathustra's. In ihr darfst du suchen, wen du finden möchtest.

Und frage meine Thiere um Rath, meinen Adler und meine Schlange: die sollen dir suchen helfen. Meine Höhle aber ist gross.

Ich selber freilich—ich sah noch keinen grossen Menschen. Was gross ist, dafür ist das Auge der Feinsten heute grob. Es ist das Reich des Pöbels.

So Manchen fand ich schon, der streckte und blähte sich, und das Volk schrie: 'Seht da, einen grossen Menschen!' Aber was helfen alle Blasebälge! Zuletzt fährt der Wind heraus.

Zuletzt platzt ein Frosch, der sich zu lange aufblies: da fährt der Wind heraus. Einem Geschwollnen in den Bauch stechen, das heisse ich eine brave Kurzweil. Hört das, ihr Knaben!

Diess Heute ist des Pöbels: wer weiss da noch, was gross, was klein ist! Wer suchte da mit Glück nach Grösse! Ein Narr allein: den Narren glückt's.

Du suchst nach grossen Menschen, du wunderlicher Narr? Wer lehrte's dich? Ist heute dazu die Zeit? Oh du schlimmer Sucher, was—versuchst du mich?" — —

Also sprach Zarathustra, getrösteten Herzens, und gierig lachend seines Wegs fürbass.

Ausser Dienst

Nicht lange aber, nachdem Zarathustra sich von dem Zauberer losgemacht hatte, sahe er wiederum Jemanden am Wege sitzen, den er gierig, nämlich einen schwarzen langen Mann mit einem hageren Bleichgesicht: der verdross ihn gewaltig. "Wehe," sprach er zu seinem Herzen, "da, sitzt vermummte Trübsal, das dünkt mich von der Art der Priester: was wollen die in meinem Reiche?

Wie! Kaum bin ich jenem Zauberer entronnen: muss mir da wieder ein anderer Schwarzkünstler über den Weg laufen, —

— irgend ein Hexenmeister mit Handauflegen, ein dunkler Wunderthäter von Gottes Gnaden, ein gesalbter Welt-Verleumder, den der Teufel holen möge!

Aber der Teufel ist nie am Platze, wo er am Platze wäre: immer kommt er zu spät, dieser vermaledeite Zwerg und Klumpfuss!" —

Also fluchte Zarathustra ungeduldig in seinem Herzen und gedachte, wie er abgewandten Blicks an dem schwarzen Manne vorüberschlüpfe: aber siehe, es kam anders. Im gleichen Augenblicke nämlich hatte ihn schon der Sitzende erblickt; und nicht unähnlich einem Solchen, dem ein unvermuthetes Glück zustösst, sprang er auf und gieng auf Zarathustra los.

"Wer du auch bist, du Wandersmann," sprach er, "hilf einem Verirrten, einem Suchenden, einem alten Manne, der hier leicht zu Schaden kommt!

Diese Welt hier ist mir fremd und fern, auch hörte ich wilde Thiere heulen; und Der, welcher mir hätte Schutz bieten können, der ist selber nicht mehr.

Ich suchte den letzten frommen Menschen, einen Heiligen und Einsiedler, der allein in seinem Walde noch Nichts davon gehört hatte, was alle Welt heute weiss."

"Was weiss heute alle Welt?" fragte Zarathustra. "Etwa diess, dass der alte Gott nicht mehr lebt, an den alle Welt einst geglaubt hat?"

"Du sagst es," antwortete der alte Mann betrübt. "Und ich diente diesem alten Gotte bis zu seiner letzten Stunde.

Nun aber bin ich ausser Dienst, ohne Herrn, und doch nicht frei, auch keine Stunde mehr lustig, es sei denn in Erinnerungen.

Dazu stieg ich in diese Berge, dass ich endlich wieder ein Fest mir machte, wie es einem alten Papste und Kirchen-Vater zukommt: denn wisse, ich bin der letzte Papst!—ein Fest frommer Erinnerungen und Gottesdienste.

Nun aber ist er selber todt, der frömmste Mensch, jener Heilige im Walde, der seinen Gott beständig mit Singen und Brummen lobte.

Ihn selber fand ich nicht mehr, als ich seine Hütte fand,—wohl aber zwei Wölfe darin, welche um seinen Tod heulten—denn alle Thiere liebten ihn. Da lief ich davon.

Kam ich also umsonst in diese Wälder und Berge? Da entschloss sich mein Herz, dass ich einen Anderen suchte, den Frömmsten aller Derer, die nicht an Gott glauben—, dass ich Zarathustra suchte!"

Also sprach der Greis und blickte scharfen Auges Den an, welcher vor ihm stand; Zarathustra aber ergriff die Hand des alten Papstes und betrachtete sie lange mit Bewunderung.

"Siehe da, du Ehrwürdiger," sagte er dann, "welche schöne und lange Hand! Das ist die Hand eines Solchen, der immer Segen ausgetheilt hat. Nun aber hält sie Den fest, welchen du suchst, mich, Zarathustra.

Ich bin's, der gottlose Zarathustra, der da spricht: wer ist gottloser als ich, dass ich mich seiner Unterweisung freue?" —

Also sprach Zarathustra und durchbohrte mit seinen Blicken die Gedanken und Hintergedanken des alten Papstes. Endlich begann dieser:

"Wer ihn am meisten liebte und besass, der hat ihn nun am meisten auch verloren—:

— siehe, ich selber bin wohl von uns Beiden jetzt der Gottlosere? Aber wer könnte daran sich freuen!" —

"Du dientest ihm bis zuletzt," fragte Zarathustra nachdenklich, nach einem tiefen Schweigen, "du weisst, wie er starb? Ist es wahr, was man spricht, dass ihn das Mitleiden erwürgte,

— dass er es sah, wie der Mensch am Kreuze hieng, und es nicht ertrug, dass die Liebe zum Menschen seine Hölle und zuletzt sein Tod wurde?" —

Der alte Papst aber antwortete nicht, sondern blickte scheu und mit einem schmerzlichen und düsteren Ausdrucke zur Seite.

"Lass ihn fahren," sagte Zarathustra nach einem langen Nachdenken, indem er immer noch dem alten Manne gerade in's Auge blickte.

"Lass ihn fahren, er ist dahin. Und ob es dich auch ehrt, dass du diesem Todten nur Gutes nachredest, so weisst du so gut als ich, wer er war; und dass er wunderliche Wege gieng."

"Unter drei Augen gesprochen," sagte erheitert der alte Papst (denn er war auf Einem Auge blind), "in Dingen Gottes bin ich aufgeklärter als Zarathustra selber—und darf es sein.

Meine Liebe diente ihm lange Jahre, mein Wille gierig allem seinen Willen nach. Ein guter Diener aber weiss Alles, und Mancherlei auch, was sein Herr sich selbst verbirgt.

Es war ein verborgener Gott, voller Heimlichkeit. Wahrlich zu einem Sohne sogar kam er nicht anders als auf Schleichwegen. An der Thür seines Glaubens steht der Ehebruch.

Wer ihn als einen Gott der Liebe preist, denkt nicht hoch genug von der Liebe selber. Wollte dieser Gott nicht auch Richter sein? Aber der Liebende liebt jenseits von Lohn und Vergeltung.

Als er jung war, dieser Gott aus dem Morgenlande, da war er hart und rachsüchtig und erbaute sich eine Hölle zum Ergötzen seiner Lieblinge.

Endlich aber wurde er alt und weich und mürbe und mitleidig, einem Grossvater ähnlicher als einem Vater, am ähnlichsten aber einer wackeligen alten Grossmutter.

Da sass er, welk, in seinem Ofenwinkel, härmte sich ob seiner schwachen Beine, weltmüde, willensmüde, und erstickte eines Tags an seinem allzugrossen Mitleiden." —

"Du alter Papst," sagte hier Zarathustra dazwischen, "hast du Das mit Augen angesehn? Es könnte wohl so abgegangen sein: so, und auch anders. Wenn Götter sterben, sterben sie immer viele Arten Todes.

Aber wohlan! So oder so, so und so—er ist dahin! Er gieng meinen Ohren und Augen wider den Geschmack, Schlimmeres möchte ich ihm nicht nachsagen.

Ich liebe Alles, was hell blickt und redlich redet. Aber er—du weisst es ja, du alter Priester, es war Etwas von deiner Art an ihm, von Priester-Art—er war vieldeutig.

Er war auch undeutlich. Was hat er uns darob gezürnt, dieser Zornschnauber, dass wir ihn schlecht verstanden Aber warum sprach er nicht reinlicher?

Und lag es an unsern Ohren, warum gab er uns Ohren, die ihn schlecht hörten? War Schlamm in unsern Ohren, wohlan! wer legte ihn hinein?

Zu Vieles missrieth ihm, diesem Töpfer, der nicht ausgelernt hatte! Dass er aber Rache an seinen Töpfen und Geschöpfen nahm, dafür dass sie ihm schlecht geriethen,—das war eine Sünde wider den guten Geschmack.

Es giebt auch in der Frömmigkeit guten Geschmack: der sprach endlich 'Fort mit einem solchen Gotte! Lieber keinen Gott, lieber auf eigne Faust Schicksal machen, lieber Narr sein, lieber selber Gott sein!'"

— "Was höre ich!" sprach hier der alte Papst mit gespitzten Ohren; "oh Zarathustra, du bist frömmer als du glaubst, mit einem solchen Unglauben! Irgend ein Gott in dir bekehrte dich zu deiner Gottlosigkeit.

Ist es nicht deine Frömmigkeit selber, die dich nicht mehr an einen Gott glauben lässt? Und deine übergrosse Redlichkeit wird dich auch noch jenseits von Gut und Böse wegfuhren!

Siehe, doch, was blieb dir aufgespart? Du hast Augen und Hand und Mund, die sind zum Segnen vorher bestimmt seit Ewigkeit. Man segnet nicht mit der Hand allein.

In deiner Nähe, ob du schon der Gottloseste sein willst, wittere ich einen heimlichen Weih- und Wohlgeruch von langen Segnungen: mir wird wohl und wehe dabei.

Lass mich deinen Gast sein, oh Zarathustra, für eine einzige Nacht! Nirgends auf Erden wird es mir jetzt wohler als bei dir!" —

"Amen! So soll es sein!" sprach Zarathustra mit grosser Verwunderung, "dort hinauf führt der Weg, da liegt die Höhle Zarathustra's.

Gerne, fürwahr, würde ich dich selber dahin geleiten, du Ehrwürdiger, denn ich liebe alle frommen Menschen. Aber jetzt ruft mich eilig ein Nothschrei weg von dir.

In meinem Bereiche soll mir Niemand zu Schaden kommen; meine Höhle ist ein guter Hafen. Und am liebsten möchte ich jedweden Traurigen wieder auf festes Land und feste Beine stellen.

Wer aber nähme dir deine Schwermuth von der Schulter? Dazu bin ich zu schwach. Lange, wahrlich, möchten wir warten, bis dir Einer deinen Gott wieder aufweckt.

Dieser alte Gott nämlich lebt nicht mehr: der ist gründlich todt." —

Also sprach Zarathustra.

Der hässlichste Mensch

— Und wieder liefen Zarathustra's Füsse durch Berge und Wälder, und seine Augen suchten und suchten, aber nirgends war Der zu sehen, welchen sie sehn wollten, der grosse Nothleidende und Nothschreiende. Auf dem ganzen Wege aber frohlockte er in seinem Herzen und war dankbar. "Welche guten Dinge," sprach er, "schenkte mir doch dieser Tag, zum Entgelt, dass er schlimm begann! Welche seltsamen Unterredner fand ich!

An deren Worten will ich lange nun kauen gleich als an guten Körnern; klein soll mein Zahn sie mahlen und malmen, bis sie mir wie Milch in die Seele fliessen!" — —

Als aber der Weg wieder um einen Felsen bog, veränderte sich mit Einem Male die Landschaft, und Zarathustra trat in ein Reich des Todes. Hier starrten schwarze und rothe Klippen empor: kein Gras, kein Baum, keine Vogelstimme. Es war nämlich ein Thal, welches alle Thiere mieden, auch die Raubthiere—, nur dass eine Art hässlicher, dicker, grüner Schlangen, wenn sie alt wurden, hierher kamen, um zu sterben. Darum nannten diess Thal die Hirten: Schlangen-Tod.

Zarathustra aber versank in eine schwarze Erinnerung, denn ihm war, als habe er schon ein Mal in diesem Thal gestanden. Und vieles Schwere legte sich ihm über den Sinn: also, dass er langsam gieng und immer langsamer und endlich still stand. Da aber sahe er, als er die Augen aufthat, Etwas, das am Wege sass, gestaltet wie ein Mensch und kaum wie ein Mensch, etwas Unaussprechliches. Und mit Einem Schlage überfiel Zarathustra die grosse Scham darob, dass er so Etwas mit den Augen angesehn habe: erröthend bis hinauf an sein weisses Haar, wandte er den Blick ab und hob den Fuss, dass er diese schlimme Stelle verlasse. Da aber wurde die todte Öde laut: vom Boden auf nämlich quoll es gurgelnd und röchelnd, wie Wasser Nachts durch verstopfte Wasser-Röhren gurgelt und röchelt; und zuletzt wurde daraus eine Menschen-Stimme und Menschen-Rede:—die lautete also.

"Zarathustra! Zarathustra! Rathe mein Räthsel! Sprich, sprich! Was ist die Rache am Zeugen?

Ich locke dich zurück, hier ist glattes Eis! Sieh zu, sieh zu, ob dein Stolz sich hier nicht die Beine bricht!

Du dünkst dich weise, du stolzer Zarathustra! So rathe doch das Räthsel, du harter Nüsseknacker,—das Räthsel, das ich bin! So sprich doch—wer bin ich!"

— Als aber Zarathustra diese Worte gehört hatte,—was glaubt ihr wohl, dass sich da mit seiner Seele zutrug? Das Mitleiden fiel ihn an; und er sank mit Einem Male nieder, wie ein Eichbaum, der lange vielen Holzschlägern widerstanden hat,—schwer, plötzlich, zum Schrecken selber für Die, welche ihn fällen wollten. Aber schon stand er wieder vom Boden auf, und sein Antlitz wurde hart.

"Ich erkenne dich wohl," sprach er mit einer erzenen Stimme: du bist der Mörder Gottes! Lass mich gehn.

Du ertrugst Den nicht, der dich sah,—der dich immer und durch und durch sah, du hässlichster Mensch! Du nahmst Rache an diesem Zeugen!"

Also sprach Zarathustra und wollte davon; aber der Unaussprechliche fasste nach einem Zipfel seines Gewandes und begann von Neuem zu gurgeln und nach Worten zu suchen. "Bleib!" sagte er endlich—

— "bleib! Geh nicht vorüber! Ich errieth, welche Axt dich zu Boden schlug: Heil dir, oh Zarathustra, dass du wieder stehst!

Du erriethest, ich weiss es gut, wie Dem zu Muthe ist, der ihn tödtete,—dem Mörder Gottes. Bleib! Setze dich her zu mir, es ist nicht umsonst.

Zu wem wollte ich, wenn nicht zu dir? Bleib, setze dich! Blicke mich aber nicht an! Ehre also—meine Hässlichkeit!

Sie verfolgen mich: nun bist du meine letzte Zuflucht. Nicht mit ihrem Hasse, nicht mit ihren Häschern:—oh solcher Verfolgung würde ich spotten und stolz und froh sein!

War nicht aller Erfolg bisher bei den Gut-Verfolgten? Und wer gut verfolgt, lernt leicht folgen:—ist er doch einmal—hinterher! Aber ihr Mitleid ist's—

— ihr Mitleid ist's, vor dem ich flüchte und dir zuflüchte. Oh Zarathustra, schütze mich, du meine letzte Zuflucht, du Einziger, der mich errieth:

— du erriethest, wie Dem zu Muthe ist, welcher ihn tödtete. Bleib! Und willst du gehn, du Ungeduldiger: geh nicht den Weg, den ich kam. Der Weg ist schlecht.

Zürnst du mir, dass ich zu lange schon rede-rade-breche? Dass ich schon dir rathe? Aber wisse, ich bin's, der hässlichste Mensch,

— der auch die grössten schwersten Füsse hat. Wo ich gieng, ist der Weg schlecht. Ich trete alle Wege todt und zu Schanden.

Dass du aber an mir vorübergiengst, schweigend; dass du erröthetest, ich sah es wohl: daran erkannte ich dich als Zarathustra.

Jedweder Andere hätte mir sein Almosen zugeworfen, sein Mitleiden, mit Blick und Rede. Aber dazu—bin ich nicht Bettler genug, das erriethest du—

— dazu bin ich zu reich, reich an Grossem, an Furchtbarem, am Hässlichsten, am Unaussprechlichsten! Deine Scham, oh Zarathustra, ehrte mich!

Mit Noth kam ich heraus aus dem Gedräng der Mitleidigen,—dass ich den Einzigen fände, der heute lehrt 'Mitleiden ist zudringlich'—dich, oh Zarathustra!

— sei es eines Gottes, sei es der Menschen Mitleiden: Mitleiden geht gegen die Scham. Und nicht-helfen-wollen kann vornehmer sein als jene Tugend, die zuspringt.

Das aber heisst heute Tugend selber bei allen kleinen Leuten, das Mitleiden:—die haben keine Ehrfurcht vor grossem Unglück, vor grosser Hässlichkeit, vor grossem Missrathen.

Über diese Alle blicke ich hinweg, wie ein Hund über die Rücken wimmelnder Schafheerden wegblickt. Es sind kleine wohlwollige wohlwillige graue Leute.

Wie ein Reiher verachtend über flache Teiche wegblickt, mit zurückgelegtem Kopfe: so blicke ich über das Gewimmel grauer kleiner Wellen und Willen und Seelen weg.

Zu lange hat man ihnen Recht gegeben, diesen kleinen Leuten: so gab man ihnen endlich auch die Macht—nun lehren sie: 'gut ist nur, was kleine Leute gut heissen.'

Und 'Wahrheit' heisst heute, was der Prediger sprach, der selber aus ihnen herkam, jener wunderliche Heilige und Fürsprecher der kleinen Leute, welcher von sich zeugte 'ich—bin die Wahrheit.'

Dieser Unbescheidne macht nun lange schon den kleinen Leuten den Kamm hoch schwellen—er, der keinen kleinen Irrthum lehrte, als er lehrte 'ich—bin die Wahrheit.'

Ward einem Unbescheidnen jemals höflicher geantwortet?— Du aber, oh Zarathustra, giengst an ihm vorüber und sprachst: 'Nein! Nein! Drei Mal Nein!'

Du warntest vor seinem Irrthum, du warntest als der Erste vor dem Mitleiden—nicht Alle, nicht Keinen, sondern dich und deine Art.

Du schämst dich an der Scham des grossen Leidenden; und wahrlich, wenn du sprichst 'von dem Mitleiden her kommt eine grosse Wolke, habt Acht, ihr Menschen!'

— wenn du lehrst 'alle Schaffenden sind hart, alle grosse Liebe ist über ihrem Mitleiden': oh Zarathustra, wie gut dünkst du mich eingelernt auf Wetter-Zeichen!

Du selber aber—warne dich selber auch vor deinem Mitleiden! Denn Viele sind zu dir unterwegs, viele Leidende, Zweifelnde, Verzweifelnde, Ertrinkende, Frierende—

Ich warne dich auch vor mir. Du erriethest mein bestes, schlimmstes Räthsel, mich selber und was ich that. Ich kenne die Axt, die dich fällt.

Aber er—musste sterben: er sah mit Augen, welche Alles sahn,—er sah des Menschen Tiefen und Gründe, alle seine verhehlte Schmach und Hässlichkeit.

Sein Mitleiden kannte keine Scham: er kroch in meine schmutzigsten Winkel. Dieser Neugierigste, Über-Zudringliche, Über-Mitleidige musste sterben.

Er sah immer mich: an einem solchen Zeugen wollte ich Rache haben—oder selber nicht leben.

Der Gott, der Alles sah, auch den Menschen dieser Gott musste sterben! Der Mensch erträgt es nicht, dass solch ein Zeuge lebt."

Also, sprach der hässlichste Mensch. Zarathustra aber erhob sich und schickte sich an fortzugehn: denn ihn fröstelte bis in seine Eingeweide.

"Du Unaussprechlicher," sagte er, "du warntest mich vor deinem Wege. Zum Danke dafür lobe ich dir den meinen. Siehe, dort hinauf liegt die Höhle Zarathustra's.

Meine Höhle ist gross und tief und hat viele Winkel; da findet der Versteckteste sein Versteck. Und dicht bei ihr sind hundert Schlüpfe und Schliche für kriechendes, flatterndes und springendes Gethier.

Du Ausgestossener, der du dich selber ausstiessest, du willst nicht unter Menschen und Menschen-Mitleid wohnen? Wohlan, so thu's mir gleich! So lernst du auch von mir; nur der Thäter lernt.

Und rede zuerst und -nächst mit meinen Thieren! Das stolzeste Thier und das klügste Thier—die möchten uns Beiden wohl die rechten Rathgeber sein!" —

Also sprach Zarathustra und gieng seiner Wege, nachdenklicher und langsamer noch als zuvor: denn er fragte sich Vieles und wusste sich nicht leicht zu antworten.

"Wie arm ist doch der Mensch!" dachte er in seinem Herzen, "wie hässlich, wie röchelnd, wie voll verborgener Scham!

Man sagt mir, dass der Mensch sich selber liebe: ach, wie gross muss diese Selber-Liebe sein! Wie viel Verachtung hat sie wider sich!

Auch dieser da liebte sich, wie er sich verachtete,—ein grosser Liebender ist er mir und ein grosser Verächter.

Keinen fand ich noch, der sich tiefer verachtet hätte: auch Das ist Höhe. Wehe, war Der vielleicht der höhere Mensch, dessen Schrei ich hörte?

Ich liebe die grossen Verachtenden. Der Mensch aber ist Etwas, das überwunden werden muss." — —

Der freiwillige Bettler

Als Zarathustra den hässlichsten Menschen verlassen hatte, fror ihn, und er fühlte sich einsam: es gieng ihm nämlich vieles Kalte und Einsame durch die Sinne, also, dass darob auch seine Glieder kälter wurden. Indem er aber weiter und weiter stieg, hinauf, hinab, bald an grünen Weiden vorbei, aber auch über wilde steinichte Lager, wo ehedem wohl ein ungeduldiger Bach sich zu Bett gelegt hatte.—da wurde ihm mit Einem Male wieder wärmer und herzlicher zu Sinne.

"Was geschah mir doch?" fragte er sich, "etwas Warmes und Lebendiges erquickt mich, das muss in meiner Nähe sein.

Schon bin ich weniger allein; unbewusste Gefährten und Brüder schweifen um mich, ihr warmer Athem rührt an meine Seele."

Als er aber um sich spähete und nach den Tröstern seiner Einsamkeit suchte: siehe, da waren es Kühe, welche auf einer Anhöhe bei einander standen; deren Nähe und Geruch hatten sein Herz erwärmt. Diese Kühe aber schienen mit Eifer einem Redenden zuzuhören und gaben nicht auf Den Acht, der herankam. Wie aber Zarathustra ganz in ihrer Nähe war, hörte er deutlich, dass eine Menschen-Stimme aus der Mitte der Kühe heraus redete; und ersichtlich hatten sie allesammt ihre Köpfe dem Redenden zugedreht.

Da sprang Zarathustra mit Eifer hinauf und drängte die Thiere auseinander, denn er fürchtete, dass hier jemandem ein Leids geschehn sei, welchem schwerlich das Mitleid von Kühen abhelfen mochte. Aber darin hatte er sich getäuscht; denn siehe, da sass ein Mensch auf der Erde und schien den Thieren zuzureden, dass sie keine Scheu vor ihm haben sollten, ein friedfertiger Mensch und Berg-Prediger, aus dessen Augen die Güte selber predigte. "Was suchst du hier?" rief Zarathustra mit Befremden.

"Was ich hier suche?" antwortete er: "das Selbe, was du suchst, du Störenfried! nämlich das Glück auf Erden.

Dazu aber möchte ich von diesen Kühen lernen. Denn, weisst du wohl, einen halben Morgen schon rede ich ihnen zu, und eben wollten sie mir Bescheid geben. Warum doch störst du sie?

So wir nicht umkehren und werden wie die Kühe, so kommen wir nicht in das Himmelreich. Wir sollten ihnen nämlich Eins ablernen: das Wiederkäuen.

Und wahrlich, wenn der Mensch auch die ganze Welt gewönne und lernte das Eine nicht, das Wiederkäuen: was hülfe es! Er würde nicht seine Trübsal los

— seine grosse Trübsal: die aber heisst heute Ekel. Wer hat heute von Ekel nicht Herz, Mund und Augen voll? Auch du! Auch du! Aber siehe doch diese Kühe an!" —

Also sprach der Berg-Prediger und wandte dann seinen eignen Blick Zarathustra zu,—denn bisher hieng er mit Liebe an den Kühen—: da aber verwandelte er sich. "Wer ist das, mit dem ich rede?" rief er erschreckt und sprang vom Boden empor.

"Diess ist der Mensch ohne Ekel, diess ist Zarathustra selber, der Überwinder des grossen Ekels, diess ist das Auge, diess ist der Mund, diess ist das Herz Zarathustra's selber."

Und indem er also sprach, küsste er Dem, zu welchem er redete, die Hände, mit überströmenden Augen, und gebärdete sich ganz als Einer, dem ein kostbares Geschenk und Kleinod unversehens vom Himmel fällt. Die Kühe aber schauten dem Allen zu und wunderten sich.

"Sprich nicht von mir, du Wunderlicher! Lieblicher!" sagte Zarathustra und wehrte seiner Zärtlichkeit, "sprich mir erst von dir! Bist du nicht der freiwillige Bettler, der einst einen grossen Reichthum von sich warf, —

— der sich seines Reichthums schämte und der Reichen, und zu den Ärmsten floh, dass er ihnen seine Fülle und sein Herz schenke? Aber sie nahmen ihn nicht an."

"Aber sie nahmen mich nicht an," sagte der freiwillige Bettler, "du weisst es ja. So gieng ich endlich zu den Thieren und zu diesen Kühen."

"Da lerntest du," unterbrach Zarathustra den Redenden, "wie es schwerer ist, recht geben als recht nehmen, und dass gut schenken eine Kunst ist und die letzte listigste Meister-Kunst der Güte."

"Sonderlich heutzutage," antwortete der freiwillige Bettler: "heute nämlich, wo alles Niedrige aufständisch ward und scheu und auf seine Art hoffährtig: nämlich auf Pöbel-Art.

Denn es kam die Stunde, du weisst es ja, für den grossen schlimmen langen langsamen Pöbel- und Sklaven-Aufstand: der wächst und wächst!

Nun empört die Niedrigen alles Wohlthun und kleine Weggeben; und die Überreichen mögen auf der Hut sein!

Wer heute gleich bauchichten Flaschen tröpfelt aus allzuschmalen Hälsen:—solchen Flaschen bricht man heute gern den Hals.

Lüsterne Gier, gallichter Neid, vergrämte Rachsucht, Pöbel-Stolz: das sprang mir Alles in's Gesicht. Es ist nicht mehr wahr, dass die Armen selig sind. Das Himmelreich aber ist bei den Kühen."

"Und warum ist es nicht bei den Reichen?" fragte Zarathustra versuchend, während er den Kühen wehrte, die den Friedfertigen zutraulich anschnauften.

"Was versuchst du mich?" antwortete dieser. "Du weisst es selber besser noch als ich. Was trieb mich doch zu den Ärmsten, oh Zarathustra? War es nicht der Ekel vor unsern Reichsten?

— vor den Sträflingen des Reichthums, welche sich ihren Vortheil aus jedem Kehricht auflesen, mit kalten Augen, geilen Gedanken, vor diesem Gesindel, das gen Himmel stinkt,

— vor diesem vergüldeten verfälschten Pöbel, dessen Väter Langfinger oder Aasvögel oder Lumpensammler waren, mit Weibern willfährig, lüstern, vergesslich:—sie haben's nämlich alle nicht weit zur Hure—

Pöbel oben, Pöbel unten! Was ist heute noch 'Arm' und 'Reich'! Diesen Unterschied verlernte ich,—da floh ich davon, weiter, immer weiter, bis ich zu diesen Kühen kam."

Also sprach der Friedfertige und schnaufte selber und schwitzte bei seinen Worten: also dass die Kühe sich von Neuem wunderten. Zarathustra aber sah ihm immer mit Lächeln in's Gesicht, als er so hart redete, und schüttelte dazu schweigend den Kopf.

"Du thust dir Gewalt an, du Berg-Prediger, wenn du solche harte Worte brauchst. Für solche Härte wuchs dir nicht der Mund, nicht das Auge.

Auch, wie mich dünkt, dein Magen selber nicht: dem widersteht all solches Zürnen und Hassen und Überschäumen. Dein Magen will sanftere Dinge: du bist kein Fleischer.

Vielmehr dünkst du mich ein Pflanzler und Wurzelmann. Vielleicht malmst du Körner. Sicherlich aber bist du fleischlichen Freuden abhold und liebst den Honig."

"Du erriethst mich gut," antwortete der freiwillige Bettler, mit erleichtertem Herzen. "Ich liebe den Honig, ich malme auch Körner, denn ich suchte, was lieblich mundet und reinen Athem macht:

— auch was lange Zeit braucht, ein Tag- und Maul-Werk für sanfte Müssiggänger und Tagediebe.

Am weitesten freilich brachten es diese Kühe: die erfanden sich das Wiederkäuen und In-der-Sonne-Liegen. Auch enthalten sie sich aller schweren Gedanken, welche das Herz blähn."

— "Wohlan!" sagte Zarathustra: "du solltest auch meine Thiere sehn, meinen Adler und meine Schlange,—ihres Gleichen giebt es heute nicht auf Erden.

Siehe, dorthin führt der Weg zu meiner Höhle: sei diese Nacht ihr Gast. Und rede mit meinen Thieren vom Glück der Thiere, —

— bis ich selber heimkomme. Denn jetzt ruft ein Nothschrei Mich eilig weg von dir. Auch findest du neuen Honig bei mir, eisfrischen Waben-Goldhonig: den iss!

Jetzt aber nimm flugs Abschied von deinen Kühen, du Wunderlicher! Lieblicher! ob es dir schon schwer werden mag. Denn es sind deine wärmsten Freunde und Lehrmeister!" —

"— Einen ausgenommen, den ich noch lieber habe," antwortete der freiwillige Bettler. "Du selber bist gut und besser noch als eine Kuh, oh Zarathustra!"

"Fort, fort mit dir! du arger Schmeichler!" schrie Zarathustra mit Bosheit, "was verdirbst du mich mit solchem Lob und Schmeichel-Honig?"

"Fort, fort von mir!" schrie er noch Ein Mal und schwang seinen Stock nach dem zärtlichen Bettler: der aber lief hurtig davon.

Der Schatten

Kaum aber war der freiwillige Bettler davongelaufen und Zarathustra wieder mit sich allein, da hörte er hinter sich eine neue Stimme: die rief "Halt! Zarathustra! So warte doch! Ich bin's ja, oh Zarathustra, ich, dein Schatten!" Aber Zarathustra wartete nicht, denn ein plötzlicher Verdruss überkam ihn ob des vielen Zudrangs und Gedrängs in seinen Bergen. "Wo ist meine Einsamkeit hin?" sprach er.

"Es wird mir wahrlich zu viel; diess Gebirge wimmelt, mein Reich ist nicht mehr von dieser Welt, ich brauche neue Berge.

Mein Schatten ruft mich? Was liegt an meinem Schatten! Mag er mir nachlaufen! ich—laufe ihm davon." —

Also sprach Zarathustra zu seinem Herzen und lief davon. Aber Der, welcher hinter ihm war, folgte ihm nach: so dass alsbald drei Laufende hinter einander her waren, nämlich voran der freiwillige Bettler, dann Zarathustra und zudritt und -hinterst sein Schatten. Nicht lange liefen sie so, da kam Zarathustra zur Besinnung über seine Thorheit und schüttelte mit Einem Rucke allen Verdruss und Überdruss von sich.

"Wie!" sprach er, "geschahen nicht von je die lächerlichsten Dinge bei uns alten Einsiedlern und Heiligen?

Wahrlich, meine Thorheit wuchs hoch in den Bergen! Nun höre ich sechs alte Narren-Beine hinter einander her klappern!

Darf aber Zarathustra sich wohl vor einem Schatten fürchten? Auch dünkt mich zu guterletzt, dass er längere Beine hat als ich."

Also sprach Zarathustra, lachend mit Augen und Eingeweiden, blieb stehen und drehte sich schnell herum—und siehe, fast warf er dabei seinen Nachfolger und Schatten zu Boden: so dicht schon folgte ihm derselbe auf den Fersen, und so schwach war er auch. Als er ihn nämlich mit Augen prüfte, erschrak er wie vor einem plötzlichen Gespenste: so dünn, schwärzlich, hohl und überlebt sah dieser Nachfolger aus.

"Wer bist du?" fragte Zarathustra heftig, "was treibst du hier? Und wesshalb heissest du dich meinen Schatten? Du gefällst mir nicht."

"Vergieb mir," antwortete der Schatten, "dass ich's bin; und wenn ich dir nicht gefalle, wohlan, oh Zarathustra! darin lobe ich dich und deinen guten Geschmack.

Ein Wanderer bin ich, der viel schon hinter deinen Fersen her gieng: immer unterwegs, aber ohne Ziel, auch ohne Heim: also dass mir wahrlich wenig zum ewigen Juden fehlt, es sei denn, dass ich nicht ewig, und auch nicht Jude bin.

Wie? Muss ich immerdar unterwegs sein? Von jedem Winde gewirbelt, unstät, fortgetrieben? Oh Erde, du wardst mir zu rund!

Auf jeder Oberfläche sass ich schon, gleich müdem Staube schlief ich ein auf Spiegeln und Fensterscheiben: Alles nimmt von mir, Nichts giebt, ich werde dünn,—fast gleiche ich einem Schatten.

Dir aber, oh Zarathustra, flog und zog ich am längsten nach, und, verbarg ich mich schon vor dir, so war ich doch dein bester Schatten: wo du nur gesessen hast, sass ich auch.

Mit dir bin ich in fernsten, kältesten Welten umgegangen, einem Gespenste gleich, das freiwillig über Winterdächer und Schnee läuft.

Mit dir strebte ich in jedes Verbotene, Schlimmste, Fernste: und wenn irgend Etwas an mir Tugend ist, so ist es, dass ich vor keinem Verbote Furcht hatte.

Mit dir zerbrach ich, was je mein Herz verehrte, alle Grenzsteine und Bilder warf ich um, den gefährlichsten Wünschen lief ich nach,—wahrlich, über jedwedes Verbrechen lief ich einmal hinweg.

Mit dir verlernte ich den Glauben an Worte und Werthe und grosse Namen. Wenn der Teufel sich häutet, fällt da nicht auch sein Name ab? der ist nämlich auch Haut. Der Teufel selber ist vielleicht—Haut.

'Nichts ist wahr, Alles ist erlaubt': so sprach ich mir zu. In die kältesten Wasser stürzte ich mich, mit Kopf und Herzen. Ach, wie oft stand ich darob nackt als rother Krebs da!

Ach, wohin kam mir alles Gute und alle Scham und aller Glaube an die Guten! Ach, wohin ist jene verlogne Unschuld, die ich einst besass, die Unschuld der Guten und ihrer edlen Lügen!

Zu oft, wahrlich, folgte ich der Wahrheit dicht auf dem Fusse: da trat sie mir vor den Kopf. Manchmal meinte ich zu lügen, und siehe! da erst traf ich—die Wahrheit.

Zu Viel klärte sich mir auf: nun geht es mich Nichts mehr an. Nichts lebt mehr, das ich liebe,—wie sollte ich noch mich selber lieben?

'Leben, wie ich Lust habe, oder gar nicht leben': so will ich's, so will's auch der Heiligste. Aber, wehe! wie habe ich noch—Lust?

Habe ich—noch ein Ziel? Einen Hafen, nach dem mein Segel läuft?

Einen guten Wind? Ach, nur wer weiss, wohin er fährt, weiss auch, welcher Wind gut und sein Fahrwind ist.

Was blieb mir noch zurück? Ein Herz müde und frech; ein unstäter Wille; Flatter-Flügel; ein zerbrochnes Rückgrat.

Diess Suchen nach meinem Heim: oh Zarathustra, weisst du wohl, diess Suchen war meine Heimsuchung, es frisst mich auf.

'Wo ist—mein Heim?' Darnach frage und suche und suchte ich, das fand ich nicht. Oh ewiges Überall, oh ewiges Nirgendwo, oh ewiges—Umsonst!"

Also sprach der Schatten, und Zarathustra's Gesicht verlängerte sich bei seinen Worten. "Du bist mein Schatten!" sagte er endlich, mit Traurigkeit.

"Deine Gefahr ist keine kleine, du freier Geist und Wanderer! Du hast einen schlimmen Tag gehabt: sieh zu, dass dir nicht noch ein schlimmerer Abend kommt!

Solchen Unstäten, wie du, dünkt zuletzt auch ein Gefängniss selig. Sahst du je, wie eingefangne Verbrecher schlafen? Sie schlafen ruhig, sie gemessen ihre neue Sicherheit.

Hüte dich, dass dich nicht am Ende noch ein enger Glaube einfängt, ein harter, strenger Wahn! Dich nämlich verführt und versucht nunmehr Jegliches, das eng und fest ist.

Du hast das Ziel verloren: wehe, wie wirst du diesen Verlust verscherzen und verschmerzen? Damit—hast du auch den Weg verloren!

Du armer Schweifender, Schwärmender, du müder Schmetterling! willst du diesen Abend eine Rast und Heimstätte haben? So gehe hinauf zu meiner Höhle!

Dorthin führt der Weg zu meiner Höhle. Und jetzo will ich Schnell wieder von dir davonlaufen. Schon liegt es wie ein Schatten auf mir.

Ich will allein laufen, dass es wieder hell um mich werde. Dazu muss ich noch lange lustig auf den Beinen sein. Des Abends aber wird bei mir—getanzt!" — —

Also sprach Zarathustra.

Mittags

— Und Zarathustra lief und lief und fand Niemanden mehr und war allein und fand immer wieder sich und genoss und schlürfte seine Einsamkeit und dachte an gute Dinge,—stundenlang. Um die Stunde des Mittags aber, als die Sonne gerade über Zarathustra's Haupte stand, kam er an einem alten krummen und knorrichten Baume vorbei, der von der reichen Liebe eines Weinstocks rings umarmt und vor sich selber verborgen war: von dem hiengen gelbe Trauben in Fülle dem Wandernden entgegen. Da gelüstete ihn, einen kleinen Durst zu löschen und sich eine Traube abzubrechen; als er aber schon den Arm dazu ausstreckte, da gelüstete ihn etwas Anderes noch mehr: nämlich sich neben den Baum niederzulegen, um die Stunde des vollkommnen Mittags, und zu schlafen.

Diess that Zarathustra; und sobald er auf dem Boden lag, in der Stille und Heimlichkeit des bunten Grases, hatte er auch schon seinen kleinen Durst vergessen und schlief ein. Denn, wie das Sprichwort Zarathustra's sagt: Eins ist nothwendiger als das Andre. Nur dass seine Augen offen blieben:—sie wurden nämlich nicht satt, den Baum und die Liebe des Weinstocks zu sehn und zu preisen. Im Einschlafen aber sprach Zarathustra also zu seinem Herzen:

"Still! Still! Ward die Welt nicht eben vollkommen? Was geschieht mir doch?

Wie ein zierlicher Wind, ungesehn, auf getäfeltem Meere tanzt, leicht, federleicht: so—tanzt der Schlaf auf mir,

Kein Auge drückt er mir zu, die Seele lässt er mir wach. Leicht ist er, wahrlich! federleicht.

Er überredet mich, ich weiss nicht wie?, er betupft mich innewendig mit schmeichelnder Hand, er zwingt mich. Ja, er zwingt mich, dass meine Seele sich ausstreckt:—

— wie sie mir lang und müde wird, meine wunderliche Seele! Kam ihr eines siebenten Tages Abend gerade am Mittage? Wandelte sie zu lange schon selig zwischen guten und reifen Dingen?

Sie streckt sich lang aus, lang,—länger! sie liegt stille, meine wunderliche Seele. Zu viel Gutes hat sie schon geschmeckt, diese. goldene Traurigkeit drückt sie, sie verzieht den Mund.

— Wie ein Schiff, das in seine stillste Bucht einlief:—nun lehnt es sich an die Erde, der langen Reisen müde und der ungewissen Meere. Ist die Erde nicht treuer?

Wie solch ein Schiff sich dem Lande anlegt, anschmiegt:—da genügt's, dass eine Spinne vom Lande her zu ihm ihren Faden spinnt. Keiner stärkeren Taue bedarf es da.

Wie solch ein müdes Schiff in der stillsten Bucht: so ruhe auch ich nun der Erde nahe, treu, zutrauend, wartend, mit den leisesten Fäden ihr angebunden.

Oh Glück! Oh Glück! Willst du wohl singen, oh meine Seele? Du liegst im Grase. Aber das ist die heimliche feierliche Stunde, wo kein Hirt seine Flöte bläst.

Scheue dich! Heisser Mittag schläft auf den Fluren. Singe. nicht! Still! Die Welt ist vollkommen.

Singe nicht, du Gras-Geflügel, oh meine Seele! Flüstere nicht einmal! Sieh doch—still! der alte Mittag schläft, er bewegt den Mund: trinkt er nicht eben einen Tropfen Glücks—

— einen alten braunen Tropfen goldenen Glücks, goldenen Weins? Es huscht über ihn hin, sein Glück lacht. So—lacht ein Gott. Still! —

— 'Zum Glück, wie wenig genügt schon zum Glücke!' So sprach ich einst, und dünkte mich klug. Aber es war eine Lästerung: das lernte ich nun. Kluge Narrn reden besser.

Das Wenigste gerade, das Leiseste, Leichteste, einer Eidechse Rascheln, ein Hauch, ein Husch, ein Augen-Blidk—Wenig macht die Art des besten Glücks. Still!

— Was geschah mir: Horch! Flog die Zeit wohl davon? Falle ich nicht? Fiel ich nicht—horch! in den Brunnen der Ewigkeit?

— Was geschieht mir? Still! Es sticht mich—wehe—in's Herz? In's Herz! Oh zerbrich, zerbrich, Herz, nach solchem Glücke, nach solchem Stiche!

— Wie? Ward die Welt nicht eben vollkommen? Rund und reif? Oh des goldenen runden Reifs—wohin fliegt er wohl? Laufe ich ihm nach! Husch!

Still— —" (und hier dehnte sich Zarathustra und fühlte, dass er schlafe.) —

"Auf!" sprach er zu sich selber, "du Schläfer! Du Mittagsschläfer! Wohlan, wohlauf, ihr alten Beine! Zeit ist's und Überzeit, manch gut Stück Wegs blieb euch noch zurück—

Nun schlieft ihr euch aus, wie lange doch? Eine halbe Ewigkeit! Wohlan, wohlauf nun, mein altes Herz! Wie lange erst darfst du nach solchem Schlaf—dich auswachen?"

(Aber da schlief er schon von Neuem ein, und seine Seele sprach gegen ihn und wehrte sich und legte sich wieder hin)— "Lass mich doch! Still! Ward nicht die Welt eben vollkommen? Oh des goldnen runden Balls!" —

"Steh auf," sprach Zarathustra, "du kleine Diebin, du Tagediebin! Wie? Immer noch sich strecken, gähnen, seufzen, hinunterfallen in tiefe Brunnen?

Wer bist du doch! Oh meine Seele!" (und hier erschrak er, denn ein Sonnenstrahl fiel vom Himmel herunter auf sein Gesicht)

"Oh Himmel über mir," sprach er seufzend und setzte sich aufrecht, "du schaust mir zu? Du horchst meiner wunderlichen Seele zu?

Wann trinkst du diesen Tropfen Thau's, der auf alle Erden-Dinge niederfiel,—wann trinkst du diese wunderliche Seele —

— wann, Brunnen der Ewigkeit! du heiterer schauerlicher Mittags-Abgrund! wann trinkst du meine Seele in dich zurück?"

Also sprach Zarathustra und erhob sich von seinem Lager am Baume wie aus einer fremden Trunkenheit: und siehe, da stand die Sonne immer noch gerade über seinem Haupte. Es möchte aber Einer daraus mit Recht abnehmen, dass Zarathustra damals nicht lange geschlafen habe.

Die Begrüssung

Am späten Nachmittage war es erst, dass Zarathustra, nach langem umsonstigen Suchen und Umherstreifen, wieder zu seiner Höhle heimkam. Als er aber derselben gegenüberstand, nicht zwanzig Schritt mehr von ihr ferne, da geschah das, was er jetzt am wenigsten erwartete: von Neuem hörte er den grossen Nothschrei. Und, erstaunlich! diess Mal kam derselbige aus seiner eignen Höhle. Es war aber ein langer vielfältiger seltsamer Schrei, und Zarathustra unterschied deutlich, dass er sich aus vielen Stimmen zusammensetze: mochte er schon, aus der Ferne gehört, gleich dem Schrei aus einem einzigen Munde klingen.

Da sprang Zarathustra auf seine Höhle zu, und siehe! welches Schauspiel erwartete ihn erst nach diesem Hörspiele! Denn da sassen sie allesammt bei einander, an denen er des Tags vorübergegangen war: der König zur Rechten und der König zur Linken, der alte Zauberer, der Papst, der freiwillige Bettler, der Schatten, der Gewissenhafte des Geistes, der traurige Wahrsager und der Esel; der hässlichste Mensch aber hatte sich eine Krone aufgesetzt und zwei Purpurgürtel umgeschlungen,—denn er liebte es, gleich allen Hässlichen, sich zu verkleiden und schön zu thun. Inmitten aber dieser betrübten Gesellschaft stand der Adler Zarathustra's, gesträubt und unruhig, denn er sollte auf zu Vieles antworten, wofür sein Stolz keine Antwort hatte; die kluge Schlange aber hieng um seinen Hals.

Diess Alles schaute Zarathustra mit grosser Verwunderung; dann prüfte er jeden Einzelnen seiner Gäste mit leutseliger Neugierde, las ihre Seelen ab und wunderte sich von Neuem. Inzwischen hatten sich die Versammelten von ihren Sitzen erhoben und warteten mit Ehrfurcht, dass Zarathustra reden werde. Zarathustra aber sprach also:

"Ihr Verzweifelnden! Ihr Wunderlichen! Ich hörte also euren Nothschrei? Und nun weiss ich auch, wo Der zu suchen ist, den ich umsonst heute suchte: der höhere Mensch—:

— in meiner eignen Höhle sitzt er, der höhere Mensch! Aber was wundere ich mich! Habe ich ihn nicht selber zu mir gelockt durch Honig-Opfer und listige Lockrufe meines Glücks?

Doch dünkt mir, ihr taugt euch schlecht zur Gesellschaft, ihr macht einander das Herz unwirsch, ihr Nothschreienden, wenn ihr hier beisammen sitzt? Es muss erst Einer kommen,

— Einer, der euch wieder lachen macht, ein guter fröhlicher Hanswurst, ein Tänzer und Wind und Wildfang, irgend ein alter Narr:—was dünket euch?

Vergebt mir doch, ihr Verzweifelnden, dass ich vor euch mit solch kleinen Worten rede, unwürdig, wahrlich!, solcher Gäste! Aber ihr errathet nicht, was mein Herz muthwillig macht:—

— ihr selber thut es und euer Anblick, vergebt es mir! Jeder nämlich wird muthig, der einem Verzweifelnden zuschaut. Einem Verzweifelnden zuzusprechen—dazu dünkt sich jeder stark genug.

Mir selber gabt ihr diese Kraft,—eine gute Gabe, meine hohen Gäste! Ein rechtschaffnes Gastgeschenk! Wohlan, so zürnt nun nicht, dass ich euch auch vom Meinigen anbiete.

Diess hier ist mein Reich und meine Herrschaft: was aber mein ist, für diesen Abend und diese Nacht soll es euer sein. Meine Thiere sollen euch dienen: meine Höhle sei eure Ruhestatt!

Bei mir zu Heim-und-Hause soll Keiner verzweifeln, in meinem Reviere schütze ich jeden vor seinen wilden Thieren. Und das ist das Erste, was ich euch anbiete: Sicherheit!

Das Zweite aber ist: mein kleiner Finger. Und habt ihr den erst, so nehmt nur noch die ganze Hand, wohlan! und das Herz dazu! Willkommen hier, willkommen, meine Gastfreunde!"

Also sprach Zarathustra und lachte vor Liebe und Bosheit. Nach dieser Begrüssung verneigten sich seine Gäste abermals und schwiegen ehrfürchtig; der König zur Rechten aber antwortete ihm in ihrem Namen.

"Daran, oh Zarathustra, wie du uns Hand und Gruss botest, erkennen wir dich als Zarathustra. Du erniedrigtest dich vor uns; fast thatest du unserer Ehrfurcht wehe—:

— wer aber vermochte gleich dir sich mit solchem Stolze zu erniedrigen? Das richtet uns selber auf, ein Labsal ist es unsern Augen und Herzen.

Diess allein nur zu schaun, stiegen gern wir auf höhere Berge, als dieser Berg ist. Als Schaulustige nämlich kamen wir, wir wollten sehn, was trübe Augen hell macht.

Und siehe, schon ist es vorbei mit allem unsern Nothschrein. Schon steht Sinn und Herz uns offen und ist entzückt. Wenig fehlt: und unser Muth wird muthwillig.

Nichts, oh Zarathustra, wächst Erfreulicheres auf Erden, als ein hoher starker Wille: der ist ihr schönstes Gewächs. Eine ganze Landschaft erquickt sich an Einem solchen Baume.

Der Pinie vergleiche ich, wer gleich dir, oh Zarathustra, aufwächst: lang, schweigend, hart, allein, besten biegsamsten Holzes, herrlich, —

— zuletzt aber hinausgreifend mit starken grünen Ästen nach seiner Herrschaft, starke Fragen fragend vor Winden und Wettern und was immer auf Höhen heimisch ist,

— stärker antwortend, ein Befehlender, ein Siegreicher: oh wer sollte nicht, solche Gewächse zu schaun, auf hohe Berge steigen?

Deines Baumes hier, oh Zarathustra, erlabt sich auch der Düstere, der Missrathene, an deinem Anblicke wird auch der Unstäte sicher und heilt sein Herz.

Und wahrlich, zu deinem Berge und Baume richten sich heute viele Augen; eine grosse Sehnsucht hat sich aufgemacht, und Manche lernten fragen: wer ist Zarathustra?

Und wem du jemals dein Lied und deinen Honig in's Ohr geträufelt: alle die Versteckten, die Einsiedler, die Zweisiedler sprachen mit Einem Male zu ihrem Herzen:

'Lebt Zarathustra noch? Es lohnt sich nicht mehr zu leben, Alles ist gleich, Alles ist umsonst: oder—wir müssen mit Zarathustra leben!'

'Warum kommt er nicht, der sich so lange ankündigte?' also fragen Viele; 'verschlang ihn die Einsamkeit? Oder sollen wir wohl zu ihm kommen?'

Nun geschieht's, dass die Einsamkeit selber mürbe wird und zerbricht, einem Grabe gleich, das zerbricht und seine Todten nicht mehr halten kann. Überall sieht man Auferstandene.

Nun steigen und steigen die Wellen um deinen Berg, oh Zarathustra. Und wie hoch auch deine Höhe ist, Viele müssen zu dir hinauf; dein Nachen soll nicht lange mehr im Trocknen sitzen.

Und dass wir Verzweifelnde jetzt in deine Höhle kamen und schon nicht mehr verzweifeln: ein Wahr- und Vorzeichen ist es nur, davon, dass Bessere zu dir unterwegs sind, —

— denn er selber ist zu dir unterwegs, der letzte Rest Gottes unter Menschen, das ist: alle die Menschen der grossen Sehnsucht, des grossen Ekels, des grossen Überdrusses,

— Alle, die nicht leben wollen, oder sie lernen wieder hoffen—oder sie lernen von dir, oh Zarathustra, die grosse Hoffnung!"

Also sprach der König zur Rechten und ergriff die Hand Zarathustra's, um sie zu küssen; aber Zarathustra wehrte seiner Verehrung und trat erschreckt zurück, schweigend und plötzlich wie in weite Fernen entfliehend. Nach einer kleinen Weile aber war er schon wieder bei seinen Gästen, blickte sie mit hellen, prüfenden Augen an und sprach:

"Meine Gäste, ihr höheren Menschen, ich will deutsch und deutlich mit euch reden. Nicht auf euch wartete ich hier in diesen Bergen."

("Deutsch und deutlich? Dass Gott erbarm!" sagte hier der König zur Linken, bei Seite; "man merkt, er kennt die lieben Deutschen nicht, dieser Weise aus dem Morgenlande!"

"Aber er meint 'deutsch und derb'—wohlan! Das ist heutzutage noch nicht der schlimmste Geschmack!")

"Ihr mögt wahrlich insgesammt höhere Menschen sein," fuhr Zarathustra fort: "aber für mich—seid ihr nicht hoch und stark genug.

Für mich, das heisst: für das Unerbittliche, das in mir schweigt, aber nicht immer schweigen wird. Und gehört ihr zu mir, so doch nicht als mein rechter Arm.

Wer nämlich selber auf kranken und zarten Beinen steht, gleich euch, der will vor Allem, ob er's weiss oder sich verbirgt: dass er geschont werde.

Meine Arme und meine Beine aber schone ich nicht, ich schone meine Krieger nicht: wieso könntet ihr zu meinem Kriege taugen?

Mit euch verdürbe ich mir jeden Sieg noch. Und Mancher von euch fiele schon um, wenn er nur den lauten Schall meiner Trommeln hörte.

Auch seid ihr mir nicht schön genug und wohlgeboren. Ich brauche reine glatte Spiegel für meine Lehren; auf eurer Oberfläche verzerrt sich noch mein eignes Bildniss.

Eure Schultern drückt manche Last, manche Erinnerung; manch schlimmer Zwerg hockt in euren Winkeln. Es giebt verborgenen Pöbel auch in euch.

Und seid ihr auch hoch und höherer Art: Vieles an euch ist krumm und missgestalt. Da ist kein Schmied in der Welt, der euch mir zurecht und gerade schlüge.

Ihr seid nur Brücken: mögen Höhere auf euch hinüber schreiten! Ihr bedeutet Stufen: so zürnt Dem nicht, der über euch hinweg in seine Höhe steigt!

Aus eurem Samen mag auch mir einst ein ächter Sohn und vollkommener Erbe wachsen: aber das ist ferne. Ihr selber seid Die nicht, welchen mein Erbgut und Name zugehört.

Nicht auf euch warte ich hier in diesen Bergen, nicht mit euch darf ich zum letzten Male niedersteigen. Als Vorzeichen kamt ihr mir nur, dass schon Höhere zu mir unterwegs sind, —

— nicht die Menschen der grossen Sehnsucht, des grossen Ekels, des grossen Überdrusses und Das, was ihr den Überrest Gottes nanntet.

— Nein! Nein! Drei Mal Nein! Auf Andere warte ich hier in diesen Bergen und will meinen Fuss nicht ohne sie von dannen heben,

— auf Höhere, Stärkere, Sieghaftere, Wohlgemuthere, Solche, die rechtwinklig gebaut sind an Leib und Seele: lachende Löwen müssen kommen!

Oh, meine Gastfreunde, ihr Wunderlichen,—hörtet ihr noch Nichts von meinen Kindern? Und dass sie zu mir unterwegs sind?

Sprecht mir doch von meinen Gärten, von meinen glückseligen Inseln, von meiner neuen schönen Art,—warum sprecht ihr mir nicht davon?

Diess Gastgeschenk erbitte ich mir von eurer Liebe, dass ihr mir von meinen Kindern sprecht. Hierzu bin ich reich, hierzu ward ich arm: was gab ich nicht hin,

— was gäbe ich nicht hin, dass ich Eins hätte: diese Kinder, diese lebendige Pflanzung, diese Lebensbäume meines Willens und meiner höchsten Hoffnung!"

Also sprach Zarathustra und hielt plötzlich inne in seiner Rede: denn ihn überfiel seine Sehnsucht, und er schloss Augen und Mund vor der Bewegung seines Herzens. Und auch alle seine Gäste schwiegen und standen still und bestürzt: nur dass der alte Wahrsager mit Händen und Gebärden Zeichen gab.

Das Abendmahl

An dieser Stelle nämlich unterbrach der Wahrsager die Begrüssung Zarathustra's und seiner Gäste: er drängte sich vor, wie Einer, der keine Zeit zu verlieren hat, fasste die Hand Zarathustra's und rief: "Aber Zarathustra!

Eins ist nothwendiger als das Andre, so redest du selber: wohlan, Eins ist mir jetzt nothwendiger als alles Andere.

Ein Wort zur rechten Zeit: hast du mich nicht zum Mahle eingeladen? Und hier sind viele, die lange Wege machten. Du willst uns doch nicht mit Reden abspeisen?

Auch gedachtet ihr Alle mir schon zu viel des Erfrierens, Ertrinkens, Erstickens und andrer Leibes-Nothstände: Keiner aber gedachte meines Nothstandes, nämlich des Verhungerns—"

(Also sprach der Wahrsager; wie die Thiere Zarathustra's aber diese Worte hörten, liefen sie vor Schrecken davon. Denn sie sahen, dass was sie auch am Tage heimgebracht hatten, nicht genug sein werde, den Einen Wahrsager zu stopfen.)

"Eingerechnet das Verdursten," fuhr der Wahrsager fort. "Und ob ich schon Wasser hier plätschern höre, gleich Reden der Weisheit, nämlich reichlich und unermüdlich: ich—will Wein!

Nicht jeder ist gleich Zarathustra ein geborner Wassertrinker. Wasser taugt auch nicht für Müde und Verwelkte: uns gebührt Wein,—der erst giebt plötzliches Genesen und stegreife Gesundheit!"

Bei dieser Gelegenheit, da der Wahrsager nach Wein begehrte, geschah es, dass auch der König zur Linken, der Schweigsame, einmal zu Worte kam. "Für Wein," sprach er, "trugen wir Sorge, ich sammt meinem Bruder, dem Könige zur Rechten: wir haben Weins genug,—einen ganzen Esel voll. So fehlt Nichts als Brod."

"Brod?" entgegnete Zarathustra und lachte dazu. "Nur gerade Brod haben Einsiedler nicht. Aber der Mensch lebt nicht vom Brod allein, sondern auch vom Fleische guter Lämmer, deren ich zwei habe:

— Die soll man geschwinde schlachten und würzig, mit Salbei, zubereiten: so liebe ich's. Und auch an Wurzeln und Früchten fehlt es nicht, gut genug selbst für Lecker- und Schmeckerlinge; noch an Nüssen und andern Räthseln zum Knacken.

Also wollen wir in Kürze eine gute Mahlzeit machen. Wer aber mit essen will, muss auch mit Hand anlegen, auch die Könige. Bei Zarathustra nämlich darf auch ein König Koch sein."

Mit diesem Vorschlage war Allen nach dem Herzen geredet: nur dass der freiwillige Bettler sich gegen Fleisch und Wein und Würzen sträubte.

"Nun hört mir doch diesen Schlemmer Zarathustra!" sagte er scherzhaft: "geht man dazu in Höhlen und Hoch-Gebirge, dass man solche Mahlzeiten macht?

Nun freilich verstehe ich, was er einst uns lehrte: 'Gelobt sei die kleine Armuth!' Und warum er die Bettler abschaffen will."

"Sei guter Dinge," antwortete ihm Zarathustra, "wie ich es bin. Bleibe bei deiner Sitte, du Trefflicher, malme deine Körner, trink dein Wasser, lobe deine Küche: wenn sie dich nur fröhlich macht!

Ich bin ein Gesetz nur für die Meinen, ich bin kein Gesetz für Alle. Wer aber zu mir gehört, der muss von starken Knochen sein, auch von leichten Füssen, —

— lustig zu Kriegen und Festen, kein Düsterling, kein Traum-Hans, bereit zum Schwersten wie zu seinem Feste, gesund und heil.

Das Beste gehört den Meinen und mir; und giebt man's uns nicht, so nehmen wir's:—die beste Nahrung, den reinsten Himmel, die stärksten Gedanken, die schönsten Fraun!" —

Also sprach Zarathustra; der König zur Rechten aber entgegnete: "Seltsam! Vernahm man je solche kluge Dinge aus dem Munde eines Weisen?

Und wahrlich, das ist das Seltsamste an einem Weisen, wenn er zu alledem auch noch klug und kein Esel ist."

Also sprach der König zur Rechten und wunderte sich; der Esel aber sagte zu seiner Rede mit bösem Willen I-A. Diess aber war der Anfang von jener langen Mahlzeit, welche "das Abendmahl" in den Historien-Büchern genannt wird. Bei derselben aber wurde von nichts Anderem geredet als vom höheren Menschen.

Vom höheren Menschen

1

Als ich zum ersten Male zu den Menschen kam, da that ich die Einsiedler-Thorheit, die grosse Thorheit: ich stellte mich auf den Markt.

Und als ich zu Allen redete, redete ich zu Keinem. Des Abends aber waren Seiltänzer meine Genossen, und Leichname; und ich selber fast ein Leichnam.

Mit dem neuen Morgen aber kam mir eine neue Wahrheit: da lernte ich sprechen "Was geht mich Markt und Pöbel und Pöbel-Lärm und lange Pöbel-Ohren an!"

Ihr höheren Menschen, Diess lernt von mir: auf dem Markt glaubt Niemand an höhere Menschen. Und wollt ihr dort reden, wohlan! Der Pöbel aber blinzelt "wir sind Alle gleich."

"Ihr höheren Menschen,"—so blinzelt der Pöbel—"es giebt keine höheren Menschen, wir sind Alle gleich, Mensch ist Mensch, vor Gott—sind wir Alle gleich!"

Vor Gott!— Nun aber starb dieser Gott. Vor dem Pöbel aber wollen wir nicht gleich sein. Ihr höheren Menschen, geht weg vom Markt!

2

Vor Gott!— Nun aber starb dieser Gott! Ihr höheren Menschen, dieser Gott war eure grösste Gefahr.

Seit er im Grabe liegt, seid ihr erst wieder auferstanden. Nun erst kommt der grosse Mittag, nun erst wird der höhere Mensch—Herr!

Verstandet ihr diess Wort, oh meine Brüder? Ihr seid erschreckt: wird euren Herzen schwindlig? Klafft euch hier der Abgrund? Kläfft euch hier der Höllenhund?

Wohlan! Wohlauf! Ihr höheren Menschen! Nun erst kreisst der Berg der Menschen-Zukunft. Gott starb: nun wollen wir,—dass der Übermensch lebe.

3

Die Sorglichsten fragen heute: "wie bleibt der Mensch erhalten?" Zarathustra aber fragt als der Einzige und Erste: "wie wird der Mensch überwunden?"

Der Übermensch liegt mir am Herzen, der ist mein Erstes und Einziges,—und nicht der Mensch: nicht der Nächste, nicht der Ärmste, nicht der Leidendste, nicht der Beste—

Oh meine Brüder, was ich lieben kann am Menschen, das ist, dass er ein Übergang ist und ein Untergang. Und auch an euch ist vieles, das mich lieben und hoffen macht.

Dass ihr verachtetet, ihr höheren Menschen, das macht mich hoffen. Die grossen Verachtenden nämlich sind die grossen Verehrenden.

Dass ihr verzweifeltet, daran ist Viel zu ehren. Denn ihr lerntet nicht, wie ihr euch ergäbet, ihr lerntet die kleinen Klugheiten nicht.

Heute nämlich wurden die kleinen Leute Herr: die predigen Alle Ergebung und Bescheidung und Klugheit und Fleiss und Rücksicht und das lange Und-so-weiter der kleinen Tugenden.

Was von Weibsart ist, was von Knechtsart stammt und sonderlich der Pöbel-Mischmasch: Das will nun Herr werden alles Menschen-Schicksals—oh Ekel! Ekel! Ekel!

Das frägt und frägt und wird nicht müde: "Wie erhält sich der Mensch, am besten, am längsten, am angenehmsten?" Damit—sind sie die Herrn von Heute.

Diese Herrn von Heute überwindet mir, oh meine Brüder,—diese kleinen Leute: die sind des Übermenschen grösste Gefahr!

Überwindet mir, ihr höheren Menschen, die kleinen Tugenden, die kleinen Klugheiten, die Sandkorn-Rücksichten, den Ameisen-Kribbelkram, das erbärmliche Behagen, das "Glück der Meisten"—!

Und lieber verzweifelt, als dass ihr euch ergebt. Und, wahrlich, ich liebe euch dafür, dass ihr heute nicht zu leben wisst, ihr höheren Menschen! So nämlich lebt ihr—am Besten!

4

Habt ihr Muth, oh meine Brüder? Seid ihr herzhaft? Nicht Muth vor Zeugen, sondern Einsiedler- und Adler-Muth, dem auch kein Gott mehr zusieht?

Kalte Seelen, Maulthiere, Blinde, Trunkene heissen mir nicht herzhaft. Herz hat, wer Furcht kennt, aber Furcht zwingt, er den Abgrund sieht, aber mit Stolz.

Wer den Abgrund sieht, aber mit Adlers-Augen, wer mit Adlers-Krallen den Abgrund fasst: Der hat Muth. — —

5

"Der Mensch ist böse"—so sprachen mir zum Troste alle Weisesten. Ach, wenn es heute nur noch wahr ist! Denn das Böse ist des Menschen beste Kraft.

"Der Mensch muss besser und böser werden"—so lehre ich. Das Böseste ist nöthig zu des Übermenschen Bestem.

Das mochte gut sein für jenen Prediger der kleinen Leute, dass er litt und trug an des Menschen Sünde. Ich aber erfreue mich der grossen Sünde als meines grossen Trostes. —

Solches ist aber nicht für lange Ohren gesagt. Jedwedes Wort gehört auch nicht in jedes Maul. Das sind feine ferne Dinge: nach denen sollen nicht Schafs-Klauen greifen!

6

Ihr höheren Menschen, meint ihr, ich sei da, gut zu machen, was ihr schlecht machtet?

Oder ich wollte fürderhin euch Leidende bequemer betten? Oder euch Unstäten, Verirrten, Verkletterten neue leichtere Fusssteige zeigen?

Nein! Nein! Drei Mal Nein! Immer Mehr, immer Bessere eurer Art sollen zu Grunde gehn,—denn ihr sollt es immer schlimmer und härter haben. So allein—

— so allein wächst der Mensch in die Höhe, wo der Blitz ihn trifft und zerbricht: hoch genug für den Blitz!

Auf Weniges, auf Langes, auf Fernes geht mein Sinn und meine Sehnsucht: was gienge mich euer kleines, vieles, kurzes Elend an!

Ihr leidet mir noch nicht genug! Denn ihr leidet an euch, ihr littet noch nicht am Menschen. Ihr würdet lügen, wenn ihr's anders sagtet! Ihr leidet Alle nicht, woran ich litt. — —

7

Es ist mir nicht genug, dass der Blitz nicht mehr schadet. Nicht ableiten will ich ihn: er soll lernen für mich—arbeiten. —

Meine Weisheit sammlet sich lange schon gleich einer Wolke, sie wird stiller und dunkler. So thut jede Weisheit, welche einst Blitze gebären soll. —

Diesen Menschen von Heute will ich nicht Licht sein, nicht Licht heissen. Die—will ich blenden: Blitz meiner Weisheit! Stich ihnen die Augen aus!

8

Wollt Nichts über euer Vermögen: es giebt eine schlimme Falschheit bei Solchen, die über ihr Vermögen wollen.

Sonderlich, wenn sie grosse Dinge wollen! Denn sie wecken Misstrauen gegen grosse Dinge, diese feinen Falschmünzer und Schauspieler:—

— bis sie endlich falsch vor sich selber sind, schieläugig, übertünchter Wurmfrass, bemäntelt durch starke Worte, durch Aushänge-Tugenden, durch glänzende falsche Werke.

Habt da eine gute Vorsicht, ihr höheren Menschen! Nichts nämlich gilt mir heute kostbarer und seltner als Redlichkeit.

Ist diess Heute nicht des Pöbels? Pöbel aber weiss nicht, was gross, was klein, was gerade und redlich ist: der ist unschuldig krumm, der lügt immer.

9

Habt heute ein gutes Misstrauen, ihr höheren Menschen, ihr Beherzten! Ihr Offenherzigen! Und haltet eure Gründe geheim! Diess Heute nämlich ist des Pöbels.

Was der Pöbel ohne Gründe einst glauben lernte, wer könnte ihm durch Gründe Das—umwerfen?

Und auf dem Markte überzeugt man mit Gebärden. Aber Gründe machen den Pöbel misstrauisch.

Und wenn da einmal Wahrheit zum Siege kam, so fragt euch Mit gutem Misstrauen: "welch starker Irrthum hat für sie gekämpft?"

Hütet euch auch vor den Gelehrten! Die hassen euch: denn sie sind unfruchtbar! Sie haben kalte vertrocknete Augen, vor ihnen liegt jeder Vogel entfedert.

Solche brüsten sich damit, dass sie nicht lügen: aber Ohnmacht zur Lüge ist lange noch nicht Liebe zur Wahrheit. Hütet euch!

Freiheit von Fieber ist lange noch nicht Erkenntniss! Ausgekälteten Geistern glaube ich nicht. Wer nicht lügen kann, weiss nicht, was Wahrheit ist.

10

Wollt ihr hoch hinaus, so braucht die eignen Beine! Lasst euch nicht empor tragen, setzt euch nicht auf fremde Rükken und Köpfe!

Du aber stiegst zu Pferde? Du reitest nun hurtig hinauf zu deinem Ziele? Wohlan, mein Freund! Aber dein lahmer Fuss sitzt auch mit zu Pferde!

Wenn du an deinem Ziele bist, wenn du von deinem Pferde springst: auf deiner Höhe gerade, du höherer Mensch—wirst du stolpern!

11

Ihr Schaffenden, ihr höheren Menschen! Man ist nur für das eigne Kind schwanger.

Lasst euch Nichts vorreden, einreden! Wer ist denn euer Nächster? Und handelt ihr auch "für den Nächsten,"—ihr schafft doch nicht für ihn!

Verlernt mir doch diess "Für," ihr Schaffenden: eure Tugend gerade will es, dass ihr kein Ding mit "für" und "um" und "weil" thut. Gegen diese falschen kleinen Worte sollt ihr euer Ohr zukleben.

Das "für den Nächsten" ist die Tugend nur der kleinen Leute: da heisst es "gleich und gleich" und "Hand wäscht Hand":—sie haben nicht Recht noch Kraft zu eurem Eigennutz!

In eurem Eigennutz, ihr Schaffenden, ist der Schwangeren Vorsicht und Vorsehung! Was Niemand noch mit Augen sah, die Frucht: die schirmt und schont und nährt eure ganze Liebe.

Wo eure ganze Liebe ist, bei eurem Kinde, da ist auch eure ganze Tugend! Euer Werk, euer Wille ist euer "Nächster": lasst euch keine falschen Werthe einreden!

12

Ihr Schaffenden, ihr höheren Menschen! Wer gebären muss, der ist krank; wer aber geboren hat, ist unrein.

Fragt die Weiber: man gebiert nicht, weil es Vergnügen macht. Der Schmerz macht Hühner und Dichter gackern.

Ihr Schaffenden, an euch ist viel Unreines. Das macht, ihr musstet Mütter sein.

Ein neues Kind: oh wie viel neuer Schmutz kam auch zur Welt! Geht bei Seite! Und wer geboren hat, soll seine Seele rein waschen!

13

Seid nicht tugendhaft über eure Kräfte! Und wollt Nichts von euch wider die Wahrscheinlichkeit!

Geht in den Fusstapfen, wo schon eurer Väter Tugend gierig! Wie wolltet ihr hoch steigen, wenn nicht eurer Väter Wille mit euch steigt?

Wer aber Erstling sein will, sehe zu, dass er nicht auch Letztling werde! Und wo die Laster eurer Väter sind, darin sollt ihr nicht Heilige bedeuten wollen!

Wessen Väter es mit Weibern hielten und mit starken Weinen und Wildschweinen: was wäre es, wenn Der von sich Keuschheit wollte?

Eine Narrheit wäre es! Viel, wahrlich, dünkt es mich für einen Solchen, wenn er Eines oder zweier oder dreier Weiber Mann ist.

Und stiftete er Klöster und schriebe über die Thür: "der Weg zum Heiligen,"—ich spräche doch: wozu! es ist eine neue Narrheit!

Er stiftete sich selber ein Zucht- und Fluchthaus: wohl bekomm's! Aber ich glaube nicht daran.

In der Einsamkeit wächst, was Einer in sie bringt, auch das innere Vieh. Solchergestalt widerräth sich Vielen die Einsamkeit.

Gab es Schmutzigeres bisher auf Erden als Wüsten-Heilige? Um die herum war nicht nur der Teufel los,—sondern auch das Schwein.

14

Scheu, beschämt, ungeschickt, einem Tiger gleich, dem der Sprung missrieth: also, ihr höheren Menschen, sah ich oft euch bei Seite schleichen. Ein Wurf missrieth euch.

Aber, ihr Würfelspieler, was liegt daran! Ihr lerntet nicht spielen und spotten, wie man spielen und spotten muss! Sitzen wir nicht immer an einem grossen Spott- und Spieltische?

Und wenn euch Grosses missrieth, seid ihr selber darum—missrathen? Und missriethet ihr selber, missrieth darum—der Mensch? Missrieth aber der Mensch: wohlan! wohlauf!

15

Je höher von Art, je seltener geräth ein Ding. Ihr höheren Menschen hier, seid ihr nicht alle—missgerathen?

Seid guten Muths, was liegt daran! Wie Vieles ist noch möglich! Lernt über euch selber lachen, wie man lachen muss!

Was Wunders auch, dass ihr missriethet und halb geriethet, ihr Halb-Zerbrochenen! Drängt und stösst sich nicht in euch—des Menschen Zukunft?

Des Menschen Fernstes, Tiefstes, Sternen-Höchstes, seine ungeheure Kraft: schäumt Das nicht alles gegen einander in eurem Topfe?

Was Wunders, dass mancher Topf zerbricht! Lernt über euch lachen, wie man lachen muss! Ihr höheren Menschen, oh wie Vieles ist noch möglich!

Und wahrlich, wie Viel gerieth schon! Wie reich ist diese Erde an kleinen guten vollkommenen Dingen, an Wohlgerathenem!

Stellt kleine gute vollkommne Dinge um euch, ihr höheren Menschen! Deren goldene Reife heilt das Herz. Vollkommnes lehrt hoffen.

16

Welches war hier auf Erden bisher die grösste Sünde? War es nicht das Wort Dessen, der sprach: "Wehe Denen, die hier lachen!"

Fand er zum Lachen auf der Erde selber keine Gründe? So suchte er nur schlecht. Ein Kind findet hier noch Gründe.

Der—liebte nicht genug: sonst hätte er auch uns geliebt, die Lachenden! Aber er hasste und höhnte uns, Heulen und Zähneklappern verhiess er uns.

Muss man denn gleich fluchen, wo man nicht liebt? Das—dünkt mich ein schlechter Geschmack. Aber so that er, dieser Unbedingte. Er kam vom Pöbel.

Und er selber liebte nur nicht genug: sonst hätte er weniger gezürnt, dass man ihn nicht liebe. Alle grosse Liebe will nicht Liebe:—die will mehr.

Geht aus dem Wege allen solchen Unbedingten! Das ist eine arme kranke Art, eine Pöbel-Art: sie sehn schlimm diesem Leben zu, sie haben den bösen Blick für diese Erde.

Geht aus dem Wege allen solchen Unbedingten! Sie haben Schwere Füsse und schwüle Herzen:—sie wissen nicht zu tanzen. Wie möchte Solchen wohl die Erde leicht sein!

17

Krumm kommen alle guten Dinge ihrem Ziele nahe. Gleich Katzen machen sie Buckel, sie schnurren innewendig vor ihrem nahen Glücke,—alle guten Dinge lachen.

Der Schritt verräth, ob Einer schon auf seiner Bahn schreitet: so seht mich gehn! Wer aber seinem Ziel nahe kommt, der tanzt.

Und, wahrlich, zum Standbild ward ich nicht, noch stehe ich nicht da, starr, stumpf, steinern, eine Säule; ich liebe geschwindes Laufen.

Und wenn es auf Erden auch Moor und dicke Trübsal giebt: wer leichte Füsse hat, läuft über Schlamm noch hinweg und tanzt wie auf gefegtem Eise.

Erhebt eure Herzen, meine Brüder, hoch! höher! Und vergesst mir auch die Beine nicht! Erhebt auch eure Beine, ihr guten Tänzer, und besser noch: ihr steht auch auf dem Kopf!

18

Diese Krone des Lachenden, diese Rosenkranz-Krone: ich selber setzte mir diese Krone auf, ich selber sprach heilig mein Gelächter. Keinen Anderen fand ich heute stark genug dazu.

Zarathustra der Tänzer, Zarathustra der Leichte, der mit den Flügeln winkt, ein Flugbereiter, allen Vögeln zuwinkend, bereit und fertig, ein Selig-Leichtfertiger:—

Zarathustra der Wahrsager, Zarathustra der Wahrlacher, kein Ungeduldiger, kein Unbedingter, Einer, der Sprünge und Seitensprünge liebt; ich selber setzte mir diese Krone auf!

19

Erhebt eure Herzen, meine Brüder, hoch! höher! Und vergesst mir auch die Beine nicht! Erhebt auch eure Beine, ihr guten Tänzer, und besser noch: ihr steht auch auf dem Kopf!

Es giebt auch im Glück schweres Gethier, es giebt Plumpfüssler von Anbeginn. Wunderlich müht sie sich ab, einem Elephanten gleich, der sich müht auf dem Kopf zu stehn.

Besser aber noch närrisch sein vor Glücke als närrisch vor Unglücke, besser plump tanzen als lahm gehn. So lernt mir doch meine Weisheit ab: auch das schlimmste Ding hat zwei gute Kehrseiten, —

— auch das schlimmste Ding hat gute Tanzbeine: so lernt mir doch euch selbst, ihr höheren Menschen, auf eure rechten Beine stellen!

So verlernt mir doch Trübsal-Blasen und alle Pöbel-Traurigkeit! Oh wie traurig dünken mich heute des Pöbels Hanswürste noch! Diess Heute aber ist des Pöbels.

20

Dem Winde thut mir gleich, wenn er aus seinen Berghöhlen stürzt: nach seiner eignen Pfeife will er tanzen, die Meere zittern und hüpfen unter seinen Fusstapfen.

Der den Eseln Flügel giebt, der Löwinnen melkt, gelobt sei dieser gute unbändige Geist, der allem Heute und allem Pöbel wie ein Sturmwind kommt, —

— der Distel- und Tiftelköpfen feind ist und allen welken Blättern und Unkräutern: gelobt sei dieser wilde gute freie Sturmgeist, welcher auf Mooren und Trübsalen wie auf Wiesen tanzt!

Der die Pöbel-Schwindhunde hasst und alles missrathene düstere Gezücht: gelobt sei dieser Geist aller freien Geister, der lachende Sturm, welcher allen Schwarzsichtigen, Schwärsüchtigen Staub in die Augen bläst!

Ihr höheren Menschen, euer Schlimmstes ist: ihr lerntet alle nicht tanzen, wie man tanzen muss—über euch hinweg tanzen! Was liegt daran, dass ihr missriethet!

Wie Vieles ist noch möglich! So lernt doch über euch hinweg lachen! Erhebt eure Herzen, ihr guten Tänzer, hoch! höher! Und vergesst mir auch das gute Lachen nicht!

Diese Krone des Lachenden, diese Rosenkranz-Krone: euch, meinen Brüdern, werfe ich diese Krone zu! Das Lachen sprach ich heilig; ihr höheren Menschen, lernt mir—lachen!

Das Lied der Schwermuth

1

Als Zarathustra diese Reden sprach, stand er nahe dem Eingange seiner Höhle; mit den letzten Worten aber entschlüpfte er seinen Gästen und floh für eine kurze Weile in's Freie.

"Oh reine Gerüche um mich," rief er aus, "oh selige Stille um mich! Aber wo sind meine Thiere? Heran, heran, mein Adler und meine Schlange!

Sagt mir doch, meine Thiere: diese höheren Menschen insgesammt—riechen sie vielleicht nicht gut? Oh reine Gerüche um mich! Jetzo weiss und fühle ich erst, wie ich euch, meine Thiere, liebe."

— Und Zarathustra sprach nochmals: "ich liebe euch, meine Thiere!" Der Adler aber und die Schlange drängten sich an ihn, als er diese Worte sprach, und sahen zu ihm hinauf. Solchergestalt waren sie zu drei still beisammen und schnüffelten und schlürften mit einander die gute Luft. Denn die Luft war hier draussen besser als bei den höheren Menschen.

2

Kaum aber hatte Zarathustra seine Höhle verlassen, da erhob sich der alte Zauberer, sah listig umher und sprach: "Er ist hinaus!

Und schon, ihr höheren Menschen—dass ich euch mit diesem Lob- und Schmeichel-Namen kitzle, gleich ihm selber—schon fällt mich mein schlimmer Trug- und Zaubergeist an, mein schwermüthiger Teufel,

— welcher diesem Zarathustra ein Widersacher ist aus dem Grunde: vergebt es ihm! Nun will er vor euch zaubern, er hat gerade seine Stunde; umsonst ringe ich mit diesem bösen Geiste.

Euch Allen, welche Ehren ihr euch mit Worten geben mögt, ob ihr euch 'die freien Geister' nennt oder 'die Wahrhaftigen' oder 'die Büsser des Geistes' oder 'die Entfesselten' oder 'die grossen Sehnsüchtigen'—

— euch Allen, die ihr am grossen Ekel leidet gleich mir, denen der alte Gott starb und noch kein neuer Gott in Wiegen und Windeln liegt,—euch Allen ist mein böser Geist und Zauber-Teufel hold.

Ich kenne euch, ihr höheren Menschen, ich kenne ihn,—ich kenne auch diesen Unhold, den ich wider Willen liebe, diesen Zarathustra: er selber dünkt mich öfter gleich einer schönen Heiligen-Larve,

— gleich einem neuen wunderlichen Mummenschanze, in dem sich mein böser Geist, der schwermüthige Teufel, gefällt:—ich liebe Zarathustra, so dünkt mich oft, um meines bösen Geistes Willen. —

Aber schon fällt der mich an und zwingt mich, dieser Geist der Schwermuth, dieser Abend-Dämmerungs-Teufel: und, wahrlich, ihr höheren Menschen, es gelüstet ihn —

— macht nur die Augen auf!—es gelüstet ihn, nackt zu kommen, ob männlich, ob weiblich, noch weiss ich's nicht: aber er kommt, er zwingt mich, wehe! macht eure Sinne auf!

Der Tag klingt ab, allen Dingen kommt nun der Abend, auch den besten Dingen; hört nun und seht, ihr höheren Menschen, welcher Teufel, ob Mann, ob Weib, dieser Geist der Abend-Schwermuth ist!"

Also sprach der alte Zauberer, sah listig umher und griff dann zu seiner Harfe.

3

Bei abgehellter Luft,
Wenn schon des Thau's Tröstung
Zur Erde niederquillt, Unsichtbar, auch ungehört: —
Denn zartes Schuhwerk trägt
Der Tröster Thau gleich allen Trost-Milden —:
Gedenkst du da, gedenkst du, heisses Herz,
Wie einst du durstetest,
Nach himmlischen Thränen und Thau-Geträufel
Versengt und müde durstetest,
Dieweil auf gelben Gras-Pfaden
Boshaft abendliche Sonnenblicke
Durch schwarze Bäume um dich liefen,
Blendende Sonnen-Gluthblicke, schadenfrohe?

"Der Wahrheit Freier? Du?"—so höhnten sie —
"Nein! Nur ein Dichter!
Ein Thier, ein listiges, raubendes, schleichendes,
Das lügen muss,
Das wissentlich, willentlich lügen muss:
Nach Beute lüstern,
Bunt verlarvt,
Sich selber Larve,
Sich selbst zur Beute —
Das—der Wahrheit Freier?
Nein! Nur Narr! Nur Dichter!
Nur Buntes redend,
Aus Narren-Larven bunt herausschreiend,
Herumsteigend auf lügnerischen Wort-Brücken,
Auf bunten Regenbogen,
Zwischen falschen Himmeln
Und falschen Erden,
Herumschweifend, herumschwebend, —
Nur Narr! Nur Dichter!

Das—der Wahrheit Freier?
Nicht still, starr, glatt, kalt,
Zum Bilde worden,
Zur Gottes-Säule,
Nicht aufgestellt vor Tempeln,
Eines Gottes Thürwart:
Nein! Feindselig solchen Wahrheits-Standbildern,
In jeder Wildniss heimischer als vor Tempeln,
Voll Katzen-Muthwillens,
Durch jedes Fenster springend
Husch! in jeden Zufall,
Jedem Urwalde zuschnüffelnd,
Süchtig-sehnsüchtig zuschnüffelnd,
Dass du in Urwäldern
Unter buntgefleckten Raubthieren
Sündlich-gesund und bunt und schön liefest,
Mit lüsternen Lefzen,
Selig-höhnisch, selig-höllisch, selig-blutgierig,
Raubend, schleichend, lügend liefest: —

Oder, dem Adler gleich, der lange,
Lange starr in Abgründe blickt,
In seine Abgründe: — —
Oh wie sie sich hier hinab,
Hinunter, hinein,
In immer tiefere Tiefen ringeln! —
Dann,
Plötzlich, geraden Zugs,
Gezückten Flugs,
Auf Lämmer stossen,
Jach hinab, heisshungrig,
Nach Lämmern lüstern,
Gram allen Lamms-Seelen,
Grimmig-gram Allem, was blickt
Schafmässig, lammäugig, krauswollig,
Grau, mit Lamms-Schafs-Wohlwollen!

Also
Adlerhaft, pantherhaft
Sind des Dichters Sehnsüchte,
Sind deine Sehnsüchte unter tausend Larven,
Du Narr! Du Dichter!

Der du den Menschen schautest
So Gott als Schaf —:
Den Gott zerreissen im Menschen
Wie das Schaf im Menschen,
Und zerreisend lachen —

Das, das ist deine Seligkeit!
Eines Panthers und Adlers Seligkeit!
Eines Dichters und Narren Seligkeit!" — —

Bei abgehellter Luft,
Wenn schon des Monds Sichel
Grün zwischen Purpurröthen
Und neidisch hinschleicht:
— dem Tage feind,
Mit jedem Schritte heimlich
An Rosen-Hängematten
Hinsichelnd, bis sie sinken,
Nacht-abwärts blass hinabsinken:

So sank ich selber einstmals
Aus meinem Wahrheits-Wahnsinne,
Aus meinen Tages-Sehnsüchten,
Des Tages müde, krank vom Lichte,
— sank abwärts, abendwärts, schattenwärts:
Von Einer Wahrheit
Verbrannt und durstig:
— gedenkst du noch, gedenkst du, heisses Herz,
Wie da du durstetest? —
Dass ich verbannt sei
Von aller Wahrheit,
Nur Narr!
Nur Dichter!

Von der Wissenschaft

Also sang der Zauberer; und Alle, die beisammen waren, giengen gleich Vögeln unvermerkt in das Netz seiner listigen und schwermüthigen Wollust. Nur der Gewissenhafte des Geistes war nicht eingefangen: er nahm flugs dem Zauberer die Harfe weg und rief "Luft! Lasst gute Luft herein! Lass Zarathustra herein! Du machst diese Höhle schwül und giftig, du schlimmer alter Zauberer!

Du verfährst, du Falscher, Feiner, zu unbekannten Begierden und Wildnissen. Und wehe, wenn Solche, wie du, von der Wahrheit Redens und Wesens machen!

Wehe allen freien Geistern, welche nicht vor solchen Zauberern auf der Hut sind! Dahin ist es mit ihrer Freiheit: du lehrst und lockst zurück in Gefängnisse, —

— du alter schwermüthiger Teufel, aus deiner Klage klingt eine Lockpfeife, du gleichst Solchen, welche mit ihrem Lobe der Keuschheit heimlich zu Wollüsten laden!"

Also sprach der Gewissenhafte; der alte Zauberer aber blickte um sich, genoss seines Sieges und verschluckte darüber den Verdruss, welchen ihm der Gewissenhafte machte. "Sei still!" sagte er mit bescheidener Stimme, "gute Lieder wollen gut wiederhallen; nach guten Liedern soll man lange schweigen.

So thun es diese Alle, die höheren Menschen. Du aber hast wohl Wenig von meinem Lied verstanden? In dir ist Wenig von einem Zaubergeiste."

"Du lobst mich," entgegnete der Gewissenhafte, "indem du mich von dir abtrennst, wohlan! Aber ihr Anderen, was sehe ich? Ihr sitzt alle noch mit lüsternen Augen da—:

Ihr freien Seelen, wohin ist eure Freiheit! Fast, dünkt mich's, gleicht ihr Solchen, die lange schlimmen tanzenden nackten Mädchen zusahn: eure Seelen tanzen selber!

In euch, ihr höheren Menschen, muss Mehr von Dem sein, was der Zauberer seinen bösen Zauber- und Truggeist nennt:—wir müssen wohl verschieden sein.

Und wahrlich, wir sprachen und dachten genug mitsammen, ehe Zarathustra heimkam zu seiner Höhle, als dass ich nicht wüsste: wir sind verschieden.

Wir suchen Verschiednes auch hier oben, ihr und ich. Ich nämlich suche mehr Sicherheit, desshalb kam ich zu Zarathustra. Der nämlich ist noch der festeste Thurm und Wille—

— heute, wo Alles wackelt, wo alle Erde bebt. Ihr aber, wenn ich eure Augen sehe, die ihr macht, fast dünkt mich's, ihr sucht mehr Unsicherheit,

— mehr Schauder, mehr Gefahr, mehr Erdbeben. Euch gelüstet, fast dünkt mich's so, vergebt meinem Dünkel, ihr höheren Menschen—

— euch gelüstet nach dem schlimmsten gefährlichsten Leben, das mir am meisten Furcht macht, nach dem Leben wilder Thiere, nach Wäldern, Höhlen, steilen Bergen und Irr-Schlünden.

Und nicht die Führer aus der Gefahr gefallen euch am besten, sondern die euch von allen Wegen abführen, die Verführer. Aber, wenn solch Gelüsten an euch wirklich ist, so dünkt es mich trotzdem unmöglich.

Furcht nämlich—das ist des Menschen Erb- und Grundgefühl; aus der Furcht erklärt sich jegliches, Erbsünde und Erbtugend. Aus der Furcht wuchs auch meine Tugend, die heisst: Wissenschaft.

Die Furcht nämlich vor wildem Gethier—die wurde dem Menschen am längsten angezüchtet, einschliesslich das Thier, das er in sich selber birgt und fürchtet:—Zarathustra heisst es 'das innere Vieh.'

Solche lange alte Furcht, endlich fein geworden, geistlich, geistig—heute, dünkt mich, heisst sie: Wissenschaft." —

Also sprach der Gewissenhafte; aber Zarathustra, der eben in seine Höhle zurückkam und die letzte Rede gehört und errathen hatte, warf dem Gewissenhaften eine Hand voll Rosen zu und lachte ob seiner "Wahrheiten." "Wie!" rief er, "was hörte ich da eben? Wahrlich, mich dünkt, du bist ein Narr oder ich selber bin's: und deine 'Wahrheit' stelle ich rucks und flugs auf den Kopf.

Furcht nämlich—ist unsre Ausnahme. Muth aber und Abenteuer und Lust am Ungewissen, am Ungewagten,—Muth dünkt mich des Menschen ganze Vorgeschichte.

Den wildesten muthigsten Thieren hat er alle ihre Tugenden abgeneidet und abgeraubt: so erst wurde er—zum Menschen.

Dieser Muth, endlich fein geworden, geistlich, geistig, dieser Menschen-Muth mit Adler-Flügeln und Schlangen-Klugheit: der, dünkt mich, heisst heute—"

"Zarathustra"! schrien Alle, die beisammen sassen, wie aus Einem Munde und machten dazu ein grosses Gelächter; es hob sich aber von ihnen wie eine schwere Wolke. Auch der Zauberer lachte und sprach mit Klugheit: "Wohlan! Er ist davon, mein böser Geist!

Und habe ich euch nicht selber vor ihm gewarnt, als ich sagte, dass er ein Betrüger sei, ein Lug- und Truggeist?

Sonderlich nämlich, wenn er sich nackend zeigt. Aber was kann ich für seine Tücken! Habe ich ihn und die Welt geschaffen?

Wohlan! Seien wir wieder gut und guter Dinge! Und ob schon Zarathustra böse blickt—seht ihn doch! er ist mir gram—:

— bevor die Nacht kommt, lernt er wieder, mich lieben und loben, er kann nicht lange leben, ohne solche Thorheiten zu thun.

Der—liebt seine Feinde: diese Kunst versteht er am besten von Allen, die ich sah. Aber er nimmt Rache dafür—an seinen Freunden!"

Also sprach der alte Zauberer, und die höheren Menschen zollten ihm Beifall: so dass Zarathustra herumgieng und mit Bosheit und Liebe seinen Freunden die Hände schüttelte,—gleichsam als Einer, der an Allen Etwas gutzumachen und abzubitten hat. Als er aber dabei an die Thür seiner Höhle kam, siehe, da gelüstete ihn schon wieder nach der guten Luft da draussen und nach seinen Thieren,—und er wollte hinaus schlüpfen.

Unter Töchtern der Wüste

1

"Gehe nicht davon!" sagte da der Wanderer, welcher sich den Schatten Zarathustra's nannte, "bleibe bei uns, es möchte uns sonst die alte dumpfe Trübsal wieder anfallen.

Schon gab uns jener alte Zauberer von seinem Schlimmsten zum Besten, und siehe doch, der gute fromme Papst da hat Thränen in den Augen und hat sich ganz wieder auf's Meer der Schwermuth eingeschifft.

Diese Könige mögen wohl vor uns noch gute Miene machen: das lernten Die nämlich von uns Allen heute am Besten! Hätten sie aber keine Zeugen, ich wette, auch bei ihnen fienge das böse Spiel wieder an—

— das böse Spiel der ziehenden Wolken, der feuchten Schwermuth, der verhängten Himmel, der gestohlenen Sonnen, der heulenden Herbst-Winde,

— das böse Spiel unsres Heulens und Nothschreiens: bleibe bei uns, oh Zarathustra! Hier ist viel verborgenes Elend, das reden will, viel Abend, viel Wolke, viel dumpfe Luft!

Du nährtest uns mit starker Manns-Kost und kräftigen Sprüchen: lass es nicht zu, dass uns zum Nachtisch die weichlichen weiblichen Geister wieder anfallen!

Du allein machst die Luft um dich herum stark und klar! Fand ich je auf Erden so gute Luft als bei dir in deiner Höhle?

Viele Länder sah ich doch, meine Nase lernte vielerlei Luft prüfen und abschätzen: aber bei dir schmecken meine Nüstern ihre grösste Lust!

Es sei denn,—es sei denn—, oh vergieb eine alte Erinnerung! Vergieb mir ein altes Nachtisch-Lied, das ich einst unter Töchtern der Wüste dichtete:—

— bei denen nämlich gab es gleich gute helle morgenländische Luft; dort war ich am fernsten vom wolkigen feuchten schwermüthigen Alt-Europa!

Damals liebte ich solcherlei Morgenland-Mädchen und andres blaues Himmelreich, über dem keine Wolken und keine Gedanken hängen.

Ihr glaubt es nicht, wie artig sie dasassen, wenn sie nicht tanzten, tief, aber ohne Gedanken, wie kleine Geheimnisse, wie bebänderte Räthsel, wie Nachtisch-Nüsse—

bunt und fremd fürwahr! aber ohne Wolken: Räthsel, die sich rathen lassen: solchen Mädchen zu Liebe erdachte ich damals einen Nachtisch-Psalm."

Also sprach der Wanderer und Schatten; und ehe Jemand ihm antwortete, hatte er schon die Harfe des alten Zauberers ergriffen, die Beine gekreuzt und blickte gelassen und weise um sich:—mit den Nüstern aber zog er langsam und fragend die Luft ein, wie Einer, der in neuen Ländern neue fremde Luft kostet. Darauf hob er mit einer Art Gebrüll zu singen an.

2

Die Wüste wächst: weh Dem, der Wüsten birgt!

— Ha! Feierlich!
In der That feierlich!
Ein würdiger Anfang!
Afrikanisch feierlich!
Eines Löwen würdig,
Oder eines moralischen Brüllaffen —
— aber Nichts für euch,
Ihr allerliebsten Freundinnen,
Zu deren Füssen mir
Zum ersten Male,
Einem Europäer, unter Palmen
Zu sitzen vergönnt ist. Sela.

Wunderbar wahrlich!
Da sitze ich nun,
Der Wüste nahe und bereits
So fern wieder der Wüste,
Auch in Nichts noch verwüstet:
Nämlich hinabgeschluckt
Von dieser kleinsten Oasis—:
— sie sperrte gerade gähnend
Ihr liebliches Maul auf.
Das wohlriechendste aller Mäulchen:
Da fiel ich hinein,
Hinab, hindurch—unter euch,
Ihr allerliebsten Freundinnen! Sela.

Heil, Heil jenem Wallfische,
Wenn er also es seinem Gaste
Wohl sein liess!—ihr versteht
Meine gelehrte Anspielung?
Heil seinem Bauche,
Wenn er also
Ein so lieblicher Oasis-Bauch war
Gleich diesem: was ich aber in Zweifel ziehe,
— dafür komme ich aus Europa,
Das zweifelsüchtiger ist als alle
Ältlichen Eheweibchen.
Möge Gott es bessern!
Amen!

Da sitze ich nun,
In dieser kleinsten Oasis,
Einer Dattel gleich,
Braun, durchsüsst, goldschwürig, lüstern
Nach einem runden Mädchenmunde,
Mehr noch aber nach mädchenhaften
Eiskalten schneeweissen schneidigen
Beisszähnen: nach denen nämlich
Lechzt das Herz allen heissen Datteln. Sela.

Den genannten Südfrüchten
Ähnlich, allzuähnlich
Liege ich hier, von kleinen
Flügelkäfern
Umtänzelt und umspielt,
Insgleichen von noch kleineren
Thörichteren boshafteren
Wünschen und Einfällen,
Umlagert von euch,
Ihr stummen, ihr ahnungsvollen
Mädchen-Katzen,
Dudu und Suleika,
— umsphinxt, dass ich in Ein Wort
Viel Gefühle stopfe:
(Vergebe mir Gott
Diese Sprach-Sünde!)
— sitze hier, die beste Luft schnüffelnd,
Paradieses-Luft wahrlich,
Lichte leichte Luft, goldgestreifte,
So gute Luft nur je
Vom Monde herabfiel —
Sei es aus Zufall,
Oder geschah es aus Übermuthe?
Wie die alten Dichter erzählen.
Ich Zweifler aber ziehe es
In Zweifel, dafür aber komme ich
Aus Europa,
Das zweifelsüchtiger ist als alle
Ältlichen Eheweibchen.
Möge Gott es bessern!
Amen!

Diese schönste Luft trinkend,
Mit Nüstern geschwellt gleich Bechern,
Ohne Zukunft, ohne Erinnerungen,
So sitze ich hier, ihr
Allerliebsten Freundinnen,
Und sehe der Palme zu,
Wie sie, einer Tänzerin gleich,
Sich biegt und schmiegt und in der Hüfte wiegt,
— man thut es mit, sieht man lange zu!
Einer Tänzerin gleich, die, wie mir scheinen will,
Zu lange schon, gefährlich lange
Immer, immer nur auf Einem Beine stand?
— da vergass sie darob, wie mir scheinen will,
Das andre Bein?
Vergebens wenigstens
Suchte ich das vermisste
Zwillings-Kleinod
— nämlich das andre Bein —
In der heiligen Nähe
Ihres allerliebsten, allerzierlichsten
Fächer- und Flatter- und Flitterröckchens.
ja, wenn ihr mir, ihr schönen Freundinnen,
Ganz glauben wollt:
Sie hat es verloren!
Es ist dahin!
Auf ewig dahin!
Das andre Bein!
Oh schade um dieses liebliche andre Bein!
Wo—mag es wohl weilen und verlassen trauern?
Das einsame Bein?
In Furcht vielleicht vor einem
Grimmen gelben blondgelockten
Löwen-Unthiere? Oder gar schon
Abgenagt, abgeknabbert —
Erbärmlich, wehe! wehe! abgeknabbert! Sela.

Oh weint mir nicht,
Weiche Herzen!
Weint mir nicht, ihr
Dattel-Herzen! Milch-Busen!
Ihr Süssholz-Herz-
Beutelchen!
Weine nicht mehr,
Bleiche Dudu!
Sei ein Mann, Suleika! Muth! Muth!
— Oder sollte vielleicht
Etwas Stärkendes, Herz-Stärkendes,
Hier am Platze sein?
Ein gesalbter Spruch?
Ein feierlicher Zuspruch? —

Ha! Herauf, Würde!
Tugend-Würde! Europäer-Würde!
Blase, blase wieder,
Blasebalg der Tugend!
Ha!
Noch Ein Mal brüllen,
Moralisch brüllen!
Als moralischer Löwe
Vor den Töchtern der Wüste brüllen!
— Denn Tugend-Geheul,
Ihr allerliebsten Mädchen,
Ist mehr als Alles
Europäer-Inbrunst, Europäer-Heisshunger!
Und da stehe ich schon,
Als Europäer,
Ich kann nicht anders, Gott helfe mir!
Amen!

Die Wüste wächst: weh Dem, der Wüsten birgt!

Die Erweckung

1

Nach dem Liede des Wanderers und Schattens wurde die Höhle mit Einem Male voll Lärmens und Lachens; und da die versammelten Gäste alle zugleich redeten, und auch der Esel, bei einer solchen Ermuthigung, nicht mehr still blieb, überkam Zarathustra ein kleiner Widerwille und Spott gegen seinen Besuch: ob er sich gleich ihrer Fröhlichkeit erfreute. Denn sie dünkte ihm ein Zeichen der Genesung. So schlüpfte er hinaus in's Freie und sprach zu seinen Thieren.

"Wo ist nun ihre Noth hin?" sprach er, und schon athmete er selber von seinem kleinen Überdrusse auf,—"bei mir verlernten sie, wie mich dünkt, das Nothschrein!

— wenn auch, leider, noch nicht das Schrein." Und Zarathustra hielt sich die Ohren zu, denn eben mischte sich das I-A des Esels wunderlich mit dem Jubel-Lärm dieser höheren Menschen.

"Sie sind lustig," begann er wieder, "und wer weiss? vielleicht auf ihres Wirthes Unkosten; und lernten sie von mir lachen, so ist es doch nicht mein Lachen, das sie lernten.

Aber was liegt daran! Es sind alte Leute: sie genesen auf ihre Art, sie lachen auf ihre Art; meine Ohren haben schon Schlimmeres erduldet und wurden nicht unwirsch.

Dieser Tag ist ein Sieg: er weicht schon, er flieht, der Geist der Schwere, mein alter Erzfeind! Wie gut will dieser Tag enden, der so schlimm und schwer begann!

Und enden will er. Schon kommt der Abend: über das Meer her reitet er, der gute Reiter! Wie er sich wiegt, der Selige, Heimkehrende, in seinen purpurnen Sätteln!

Der Himmel blickt klar dazu, die Welt liegt tief: oh all ihr Wunderlichen, die ihr zu mir kamt, es lohnt sich schon, bei mir zu leben!"

Also sprach Zarathustra. Und wieder kam da das Geschrei und Gelächter der höheren Menschen aus der Höhle: da begann er von Neuem.

"Sie beissen an, mein Köder wirkt, es weicht auch ihnen ihr Feind, der Geist der Schwere. Schon lernen sie über sich selber lachen: höre ich recht?

Meine Manns-Kost wirkt, mein Saft- und Kraft-Spruch: und wahrlich, ich nährte sie nicht mit Bläh-Gemüsen! Sondern mit Krieger-Kost, mit Eroberer-Kost: neue Begierden weckte ich.

Neue Hoffnungen sind in ihren Armen und Beinen, ihr Herz streckt sich aus. Sie finden neue Worte, bald wird ihr Geist Muthwillen athmen.

Solche Kost mag freilich nicht für Kinder sein, noch auch für sehnsüchtige alte und junge Weibchen. Denen überredet man anders die Eingeweide; deren Arzt und Lehrer bin ich nicht.

Der Ekel weicht diesen höheren Menschen: wohlan! das ist mein Sieg. In meinem Reiche werden sie sicher, alle dumme Scham läuft davon, sie schütten sich aus.

Sie schütten ihr Herz aus, gute Stunden kehren ihnen zurück, sie feiern und käuen wieder,—sie werden dankbar.

Das nehme ich als das beste Zeichen: sie werden dankbar. Nicht lange noch, und sie denken sich Feste aus und stellen Denksteine ihren alten Freuden auf.

Es sind Genesende!" Also sprach Zarathustra fröhlich zu seinem Herzen und schaute hinaus; seine Thiere aber drängten sich an ihn und ehrten sein Glück und sein Stillschweigen.

2

Plötzlich aber erschrak das Ohr Zarathustra's: die Höhle nämlich, welche bisher voller Lärmens und Gelächters war, wurde mit Einem Male todtenstill;—seine Nase aber roch einen wohlriechenden Qualm und Weihrauch, wie von brennenden Pinien-Zapfen.

"Was geschieht? Was treiben sie?" fragte er sich und schlich zum Eingange heran, dass er seinen Gästen, unvermerkt, zusehn könne. Aber, Wunder über Wunder! was musste er da mit seinen eignen Augen sehn!

"Sie sind Alle wieder fromm geworden, sie beten, sie sind toll!"—sprach er und verwundene sich über die Maassen. Und, fürwahr!, alle diese höheren Menschen, die zwei Könige, der Papst ausser Dienst, der schlimme Zauberer, der freiwillige Bettler, der Wanderer und Schatten, der alte Wahrsager, der Gewissenhafte des Geistes und der hässlichste Mensch: sie lagen Alle gleich Kindern und gläubigen alten Weibchen auf den Knien und beteten den Esel an. Und eben begann der hässlichste Mensch zu gurgeln und zu schnauben, wie als ob etwas Unaussprechliches aus ihm heraus wolle; als er es aber wirklich bis zu Worten gebracht hatte, siehe, da war es eine fromme seltsame Litanei zur Lobpreisung des angebeteten und angeräucherten Esels. Diese Litanei aber klang also:

Amen! Und Lob und Ehre und Weisheit und Dank und Preis und Stärke sei unserm Gott, von Ewigkeit zu Ewigkeit!

— Der Esel aber schrie dazu I-A.

Er trägt unsre Last, er nahm Knechtsgestalt an, er ist geduldsam von Herzen und redet niemals Nein; und wer seinen Gott liebt, der züchtigt ihn.

— Der Esel aber schrie dazu I-A.

Er redet nicht: es sei denn, dass er zur Welt, die er Schuf, immer Ja sagt: also preist er seine Welt. Seine Schlauheit ist es, die nicht redet: so bekommt er selten Unrecht.

— Der Esel aber schrie dazu I-A.

Unscheinbar geht er durch die Welt. Grau ist die Leib-Farbe, in welche er seine Tugend hüllt. Hat er Geist, so verbirgt er ihn; Jedermann aber glaubt an seine langen Ohren.

— Der Esel aber schrie dazu I-A.

Welche verborgene Weisheit ist das, dass er lange Ohren trägt und allein ja und nimmer Nein sagt! Hat er nicht die Welt erschaffen nach seinem Bilde, nämlich so dumm als möglich?

— Der Esel aber schrie dazu I-A.

Du gehst gerade und krumme Wege; es kümmert dich wenig, was uns Menschen gerade oder krumm dünkt. Jenseits von Gut und Böse ist dein Reich. Es ist deine Unschuld, nicht zu wissen, was Unschuld ist.

— Der Esel aber schrie dazu I-A.

Siehe doch, wie du Niemanden von dir stössest, die Bettler nicht, noch die Könige. Die Kindlein lässest du zu dir kommen, und wenn dich die bösen Buben locken, so sprichst du einfältiglich I-A.

— Der Esel aber schrie dazu I-A.

Du liebst Eselinnen und frische Feigen, du bist kein Kostverächter. Eine Distel kitzelt dir das Herz, wenn du gerade Hunger hast. Darin liegt eines Gottes Weisheit.

— Der Esel aber schrie dazu I-A.

Das Eselsfest

1

An dieser Stelle der Litanei aber konnte Zarathustra sich nicht länger bemeistern, schrie selber I-A, lauter noch als der Esel, und sprang mitten unter seine tollgewordenen Gäste.

"Aber was treibt ihr da, ihr Menschenkinder?" rief er, indem er die Betenden vom Boden empor riss. "Wehe, wenn euch Jemand Anderes zusähe als Zarathustra:

Jeder würde urtheilen, ihr wäret mit eurem neuen Glauben die ärgsten Gotteslästerer oder die thörichtsten aller alten Weiblein!

Und du selber, du alter Papst, wie stimmt Das mit dir selber zusammen, dass du solchergestalt einen Esel hier als Gott anbetest?" —

"Oh Zarathustra," antwortete der Papst, "vergieb mir, aber in Dingen Gottes bin ich aufgeklärter noch als du. Und so ist's billig.

Lieber Gott also anbeten, in dieser Gestalt, als in gar keiner Gestalt! Denke über diesen Spruch nach, mein hoher Freund: du erräthst geschwind, in solchem Spruch steckt Weisheit.

Der, welcher sprach 'Gott ist ein Geist'—der machte bisher auf Erden den grössten Schritt und Sprung zum Unglauben: solch Wort ist auf Erden nicht leicht wieder gut zu machen!

Mein altes Herz springt und hüpft darob, dass es auf Erden noch Etwas anzubeten giebt. Vergieb das, oh Zarathustra, einem alten frommen Papst-Herzen!—"

— "Und du," sagte Zarathustra zu dem Wanderer und Schatten, "du nennst und wähnst dich einen freien Geist? Und treibst hier solchen Götzen- und Pfaffendienst?

Schlimmer, wahrlich, treibst du's hier noch als bei deinen schlimmen braunen Mädchen, du schlimmer neuer Gläubiger!"

"Schlimm genug," antwortete der Wanderer und Schatten, "du hast Recht: aber was kann ich dafür! Der alte Gott lebt wieder, Oh Zarathustra, du magst reden, was du willst.

Der hässlichste Mensch ist an Allem schuld: der hat ihn wieder auferweckt. Und wenn er sagt, dass er ihn einst getödtet habe: Tod ist bei Göttern immer nur ein Vorurtheil."

— "Und du," sprach Zarathustra, "du schlimmer alter Zauberer, was thatest du! Wer soll, in dieser freien Zeit, fürderhin an dich glauben, wenn du an solche Götter-Eseleien glaubst?

Es war eine Dummheit, was du thatest; wie konntest du, du Kluger, eine solche Dummheit thun!

"Oh Zarathustra," antwortete der kluge Zauberer, "du hast Recht, es war eine Dummheit,—es ist mir auch schwer genug geworden."

— "Und du gar," sagte Zarathustra, zu dem Gewissenhaften des Geistes, "erwäge doch und lege den Finger an deine Nase! Geht hier denn Nichts wider dein Gewissen? Ist dein Geist nicht zu reinlich für diess Beten und den Dunst dieser Betbrüder?"

"Es ist Etwas daran," antwortete der Gewissenhafte und legte den Finger an die Nase, "es ist Etwas an diesem Schauspiele, das meinem Gewissen sogar wohlthut.

Vielleicht, dass ich an Gott nicht glauben darf: gewiss aber ist, dass Gott mir in dieser Gestalt noch am glaubwürdigsten dünkt.

Gott soll ewig sein, nach dem Zeugnisse der Frömmsten: wer so viel Zeit hat, lässt sich Zeit. So langsam und so dumm als möglich: damit kann ein Solcher es doch sehr weit bringen.

Und wer des Geistes zu viel hat, der möchte sich wohl in die Dumm- und Narrheit selber vernarren. Denke über dich selber nach, oh Zarathustra!

Du selber—wahrlich! auch du könntest wohl aus Überfluss und Weisheit zu einem Esel werden.

Geht nicht ein vollkommner Weiser gern auf den krümmsten Wegen? Der Augenschein lehrt es, oh Zarathustra,—dein Augenschein!"

— "Und du selber zuletzt" sprach Zarathustra und wandte sich gegen den hässlichsten Menschen, der immer noch auf dem Boden lag, den Arm zu dem Esel emporhebend (er gab ihm nämlich Wein zu trinken). "Sprich, du Unaussprechlicher, was hast du da gemacht!

Du dünkst mich verwandelt, dein Auge glüht, der Mantel des Erhabenen liegt um deine Hässlichkeit: was thatest du?

Ist es denn wahr, was jene sagen, dass du ihn wieder auferwecktest? Und wozu? War er nicht mit Grund abgetödtet und abgethan?

Du selber dünkst mich aufgeweckt: was thatest du? was kehrtest du um? Was bekehrtest du dich? Sprich, du Unaussprechlicher?"

"Oh Zarathustra," antwortete der hässlichste Mensch, "du bist ein Schelm!

Ob Der noch lebt oder wieder lebt oder gründlich todt ist,—wer von uns Beiden weiss Das am Besten? Ich frage dich.

Eins aber weiss ich,—von dir selber lernte ich's einst, oh Zarathustra: wer am gründlichsten tödten will, der lacht.

'Nicht durch Zorn, sondern durch Lachen tödtet man'—so sprachst du einst. Oh Zarathustra, du Verborgener, du Vernichter ohne Zorn, du gefährlicher Heiliger,—du bist ein Schelm!"

2

Da aber geschah es, dass Zarathustra, verwundert über lauter solche Schelmen-Antworten, zur Thür seiner Höhle zurück sprang und, gegen alle seine Gäste gewendet, mit starker Stimme schrie:

"Oh ihr Schalks-Narren allesammt, ihr Possenreisser! Was verstellt und versteckt ihr euch vor mir!

Wie doch einem jeden von euch das Herz zappelte vor Lust und Bosheit, darob, dass ihr endlich einmal wieder wurdet wie die Kindlein, nämlich fromm, —

— dass ihr endlich wieder thatet wie Kinder thun, nämlich betetet, hände-faltetet und 'lieber Gott' sagtet!

Aber nun lasst mir diese Kinderstube, meine eigne Höhle, wo heute alle Kinderei zu Hause ist. Kühlt hier draussen euren heissen Kinder-Übermuth und Herzenslärm ab!

Freilich: so ihr nicht werdet wie die Kindlein, so kommt ihr nicht in das Himmelreich." (Und Zarathustra zeigte mit den Händen nach Oben.)

"Aber wir wollen auch gar nicht in's Himmelreich: Männer sind wir worden,—so wollen wir das Erdenreich."

3

Und noch einmal hob Zarathustra an zu reden. "Oh meine neuen Freunde," sprach er,—"ihr Wunderlichen, ihr höheren Menschen, wie gut gefallt ihr mir nun, —

— seit ihr wieder fröhlich wurdet! Ihr seid wahrlich Alle aufgeblüht: mich dünkt, solchen Blumen, wie ihr seid, thun neue Feste noth,

— ein kleiner tapferer Unsinn, irgend ein Gottesdienst und Eselsfest, irgend ein alter fröhlicher Zarathustra-Narr, ein Brausewind, der euch die Seelen hell bläst.

Vergesst die Nacht und diess Eselsfest nicht, ihr höheren Menschen! Das erfandet ihr bei mir, Das nehme ich als gutes Wahrzeichen,—Solcherlei erfinden nur Genesende!

Und feiert ihr es abermals, dieses Eselsfest, thut's euch zu Liebe, thut's auch mir zu Liebe! Und zu meinem Gedächtniss!"

Also sprach Zarathustra.

Das Nachtwandler-Lied

1

Inzwischen aber war Einer nach dem Andern hinaus getreten, in's Freie und in die kühle nachdenkliche Nacht; Zarathustra selber aber führte den hässlichsten Menschen an der Hand, dass er ihm seine Nacht-Welt und den grossen runden Mond und die silbernen Wasserstürze bei seiner Höhle zeige. Da standen sie endlich still bei einander, lauter alte Leute, aber mit einem getrösteten tapferen Herzen und verwundert bei sich, dass es ihnen auf Erden so wohl war; die Heimlichkeit der Nacht aber kam ihnen näher und näher an's Herz. Und von Neuem dachte Zarathustra bei sich: "oh wie gut sie mir nun gefallen, diese höheren Menschen!"—aber er sprach es nicht aus, denn er ehrte ihr Glück und ihr Stillschweigen. —

Da aber geschah Das, was an jenem erstaunlichen langen Tage das Erstaunlichste war: der hässlichste Mensch begann noch ein Mal und zum letzten Mal zu gurgeln und zu schnauben, und als er es bis zu Worten gebracht hatte, siehe, da sprang eine Frage rund und reinlich aus seinem Munde, eine gute tiefe klare Frage, welche Allen, die ihm zuhörten, das Herz im Leibe bewegte.

"Meine Freunde insgesammt," sprach der hässlichste Mensch, "was dünket euch? Um dieses Tags Willen—ich bin's zum ersten Male zufrieden, dass ich das ganze Leben lebte.

Und dass ich so viel bezeuge, ist mir noch nicht genug. Es lohnt sich auf der Erde zu leben: Ein Tag, Ein Fest mit Zarathustra lehrte mich die Erde lieben.

'War das—das Leben?' will ich zum Tode sprechen. 'Wohlan! Noch Ein Mal!'

Meine Freunde, was dünket euch? Wollt ihr nicht gleich mir zum Tode sprechen: 'War das—das Leben? Um Zarathustra's Willen, wohlan! Noch Ein Mal!'" — —

Also sprach der hässlichste Mensch; es war aber nicht lange vor Mitternacht. Und was glaubt ihr wohl, dass damals sich zutrug? Sobald die höheren Menschen seine Frage hörten, wurden sie sich mit Einem Male ihrer Verwandlung und Genesung bewusst, und wer ihnen dieselbe gegeben habe: da sprangen sie auf Zarathustra zu, dankend, verehrend, liebkosend, ihm die Hände küssend, so wie es der Art eines Jeden eigen war: also dass Einige lachten, Einige weinten. Der alte Wahrsager aber tanzte vor Vergnügen; und wenn er auch, wie manche Erzähler meinen, damals voll süssen Weines war, so war er gewisslich noch voller des süssen Lebens und hatte aller Müdigkeit abgesagt. Es giebt sogar Solche, die erzählen, dass damals der Esel getanzt habe: nicht umsonst nämlich habe ihm der hässlichste Mensch vorher Wein zu trinken gegeben. Diess mag sich nun so verhalten oder auch anders; und wenn in Wahrheit an jenem Abende der Esel nicht getanzt hat, so geschahen doch damals grössere und seltsamere Wunderdinge als es das Tanzen eines Esels wäre. Kurz, wie das Sprichwort Zarathustra's lautet: "was liegt daran!"

2

Zarathustra aber, als sich diess mit dem hässlichsten Menschen zutrug, stand da, wie ein Trunkener: sein Blick erlosch, seine Zunge lallte, seine Füsse schwankten. Und wer möchte auch errathen, welche Gedanken dabei über Zarathustra's Seele liefen? Ersichtlich aber wich sein Geist zurück und floh voraus und war in weiten Fernen und gleichsam "auf hohem Joche," wie geschrieben steht, "zwischen zwei Meeren,

— zwischen Vergangenem und Zukünftigem als schwere Wolke wandelnd." Allgemach aber, während ihn die höheren Menschen in den Armen hielten, kam er ein Wenig zu sich selber zurück und wehrte mit den Händen dem Gedränge der Verehrenden und Besorgten; doch sprach er nicht. Mit Einem Male aber wandte er schnell den Kopf, denn er schien Etwas zu hören: da legte er den Finger an den Mund und sprach: "Kommt!"

Und alsbald wurde es rings still und heimlich; aus der Tiefe aber kam langsam der Klang einer Glocke herauf. Zarathustra horchte darnach, gleich den höheren Menschen; dann aber legte er zum andern Male den Finger an den Mund und sprach wiederum: "Kommt! Kommt! Es geht gen Mitternacht!"—und seine Stimme hatte sich verwandelt. Aber immer noch rührte er sich nicht von der Stelle: da wurde es noch stiller und heimlicher, und Alles horchte, auch der Esel, und Zarathustra's Ehrenthiere, der Adler und die Schlange, insgleichen die Höhle Zarathustra's und der grosse kühle Mond und die Nacht selber. Zarathustra aber legte zum dritten Male die Hand an den Mund und sprach:

"Kommt! Kommt! Kommt! Lasst uns jetzo wandeln! Es ist die Stunde: lasst uns in die Nacht wandeln!"

3

Ihr höheren Menschen, es geht gen Mitternacht: da will ich euch Etwas in die Ohren sagen, wie jene alte Glocke es mir in's Ohr sagt, —

— so heimlich, so schrecklich, so herzlich, wie jene Mitternachts-Glocke zu mir es redet, die mehr erlebt hat als Ein Mensch:

— welche schon eurer Väter Herzens-Schmerzens-Schläge abzählte—ach! ach! wie sie seufzt! wie sie im Traume lacht! die alte tiefe tiefe Mitternacht!

Still! Still! Da hört sich Manches, das am Tage nicht laut werden darf; nun aber, bei kühler Luft, da auch aller Lärm eurer Herzen stille ward, —

— nun redet es, nun hört es sich, nun schleicht es sich in nächtliche überwache Seelen: ach! ach! wie sie seufzt! wie sie im Traume lacht!

— hörst du's nicht, wie sie heimlich, schrecklich, herzlich zu dir redet, die alte tiefe tiefe Mitternacht? Oh Mensch, gieb Acht!

4

Wehe mir! Wo ist die Zeit hin? Sank ich nicht in tiefe Brunnen? Die Welt schläft—

Ach! Ach! Der Hund heult, der Mond scheint. Lieber will ich sterben, sterben, als euch sagen, was mein Mitternachts-Herz eben denkt.

Nun starb ich schon. Es ist dahin. Spinne, was spinnst du um mich? Willst du Blut? Ach! Ach! der Thau fällt, die Stunde kommt—

— die Stunde, wo mich fröstelt und friert, die fragt und fragt und fragt: "wer hat Herz genug dazu?

— wer soll der Erde Herr sein? Wer will sagen: 'so sollt ihr laufen, ihr grossen und kleinen Ströme!'"

— die Stunde naht: oh Mensch, du höherer Mensch, gieb Acht! diese Rede ist für feine Ohren, für deine Ohren was spricht die tiefe Mitternacht?

5

Es trägt mich dahin, meine Seele tanzt. Tagewerk! Tagewerk! Wer soll der Erde Herr sein?

Der Mond ist kühl, der Wind schweigt. Ach! Ach! Flogt ihr schon hoch genug? Ihr tanztet: aber ein Bein ist doch kein Flügel.

Ihr guten Tänzer, nun ist alle Lust vorbei, Wein ward Hefe, jeder Becher ward mürbe, die Gräber stammeln.

Ihr flogt nicht hoch genug: nun stammeln die Gräber "erlöst doch die Todten! Warum ist so lange Nacht? Macht uns nicht der Mond trunken?"

Ihr höheren Menschen, erlöst doch die Gräber, weckt die Leichname auf! Ach, was gräbt noch der Wurm? Es naht, es naht die Stunde, —

— es brummt die Glocke, es schnarrt noch das Herz, es gräbt noch der Holzwurm, der Herzenswurm. Ach! Ach! Die Welt ist tief!

6

Süsse Leier! Süsse Leier! Ich liebe deinen Ton, deinen trunkenen Unken-Ton!—wie lang her, wie fern her kommt mir dein Ton, weit her, von den Teichen der Liebe!

Du alte Glocke, du süsse Leier! Jeder Schmerz riss dir in's Herz, Vaterschmerz, Väterschmerz, Urväterschmerz, deine Rede wurde reif, —

— reif gleich goldenem Herbste und Nachmittage, gleich meinem Einsiedlerherzen—nun redest du: die Welt selber ward reif, die Traube bräunt,

— nun will sie sterben, vor Glück sterben. Ihr höheren Menschen, riecht ihr's nicht? Es quillt heimlich ein Geruch herauf,

— ein Duft und Geruch der Ewigkeit, ein rosenseliger, brauner Gold-Wein-Geruch von altem Glücke,

von trunkenem Mitternachts-Sterbeglücke, welches singt: die Welt ist tief und tiefer als der Tag gedacht!

7

Lass mich! Lass mich! Ich bin zu rein für dich. Rühre mich nicht an! Ward meine Welt nicht eben vollkommen?

Meine Haut ist zu rein für deine Hände. Lass mich, du dummer tölpischer dumpfer Tag! Ist die Mitternacht nicht heller?

Die Reinsten sollen der Erde Herrn sein, die Unerkanntesten, Stärksten, die Mitternachts-Seelen, die heller und tiefer sind als jeder Tag.

Oh Tag, du tappst nach mir? Du tastest nach meinem Glücke? Ich bin dir reich, einsam, eine Schatzgrube, eine Goldkammer?

Oh Welt, du willst mich? Bin ich dir weltlich? Bin ich dir geistlich? Bin ich dir göttlich? Aber Tag und Welt, ihr seid zu plump, —

— habt klügere Hände, greift nach tieferem Glücke, nach tieferem Unglücke, greift nach irgend einem Gotte, greift nicht nach mir:

— mein Unglück, mein Glück ist tief, du wunderlicher Tag, aber doch bin ich kein Gott, keine Gottes-Hölle: tief ist ihr Weh.

8

Gottes Weh ist tiefer, du wunderliche Welt! Greife nach Gottes Weh, nicht nach mir! Was bin ich! Eine trunkene süsse Leier, —

eine Mitternachts-Leier, eine Glocken-Unke, die Niemand versteht, aber welche reden muss, vor Tauben, ihr höheren Menschen! Denn ihr versteht mich nicht!

Dahin! Dahin! Oh Jugend! Oh Mittag! Oh Nachmittag! Nun kam Abend und Nacht und Mitternacht,—der Hund heult, der Wind:

— ist der Wind nicht ein Hund? Er winselt, er kläfft, er heult. Ach! Ach! wie sie seufzt! wie sie lacht, wie sie röchelt und keucht, die Mitternacht!

Wie sie eben nüchtern spricht, diese trunkene Dichterin! sie übertrat wohl ihre Trunkenheit? sie wurde überwach? sie käut zurück?

— ihr Weh käut sie zurück, im Traume, die alte tiefe Mitternacht, und mehr noch ihre Lust. Lust nämlich, wenn schon Weh tief ist: Lust ist tiefer noch als Herzeleid.

9

Du Weinstock! Was preisest du mich? Ich schnitt dich doch! Ich bin grausam, du blutest—: was will dein Lob meiner trunkenen Grausamkeit?

"Was vollkommen ward, alles Reife—will sterben!" so redest du. Gesegnet, gesegnet sei das Winzermesser! Aber alles Unreife will leben: wehe!

Weh spricht: "Vergeh! Weg, du Wehe!" Aber Alles, was leidet, will leben, dass es reif werde und lustig und sehnsüchtig,

— sehnsüchtig nach Fernerem, Höherem, Hellerem. "Ich will Erben," so spricht Alles, was leidet, "ich will Kinder, ich will nicht mich," —

Lust aber will nicht Erben, nicht Kinder,—Lust will sich selber, will Ewigkeit, will Wiederkunft, will Alles-sich-ewig-gleich.

Weh spricht: "Brich, blute, Herz! Wandle, Bein! Flügel, flieg! Hinan! Hinauf! Schmerz!" Wohlan! Wohlauf! Oh mein altes Herz: Weh spricht: "vergeh!"

10

Ihr höheren Menschen, was dünket euch? Bin ich ein Wahrsager? Ein Träumender? Trunkener? Ein Traumdeuter? Eine Mitternachts-Glocke?

Ein Tropfen Thau's? Ein Dunst und Duft der Ewigkeit? Hört ihr's nicht? Riecht ihr's nicht? Eben ward meine Welt vollkommen, Mitternacht ist auch Mittag, —

Schmerz ist auch eine Lust, Fluch ist auch ein Segen, Nacht ist auch eine Sonne,—geht davon oder ihr lernt: ein Weiser ist auch ein Narr.

Sagtet ihr jemals ja zu Einer Lust? Oh, meine Freunde, so sagtet ihr Ja auch zu allem Wehe. Alle Dinge sind verkettet, verfädelt, verliebt, —

— wolltet ihr jemals Ein Mal Zwei Mal, spracht ihr jemals "du gefällst mir, Glück! Husch! Augenblick!" so wolltet ihr Alles zurück!

— Alles von neuem, Alles ewig, Alles verkettet, verfädelt, verliebt, oh so liebtet ihr die Welt, —

— ihr Ewigen, liebt sie ewig und allezeit: und auch zum Weh sprecht ihr: vergeh, aber komm zurück! Denn alle Lust will—Ewigkeit!

11

Alle Lust will aller Dinge Ewigkeit, will Honig, will Hefe, will trunkene Mitternacht, will Gräber, will Gräber-Thränen-Trost, will vergüldetes Abendroth —

— was will nicht Lust! sie ist durstiger, herzlicher, hungriger, schrecklicher, heimlicher als alles Weh, sie will sich, sie beisst in sich, des Ringes Wille ringt in ihr, —

— sie will Liebe, sie will Hass, sie ist überreich, schenkt, wirft weg, bettelt, dass Einer sie nimmt, dankt dem Nehmenden, sie möchte gern gehasst sein, —

— so reich ist Lust, dass sie nach Wehe durstet, nach Hölle, nach Hass, nach Schmach, nach dem Krüppel, nach Welt,—denn diese Welt, oh ihr kennt sie ja!

Ihr höheren Menschen, nach euch sehnt sie sich, die Lust, die unbändige, selige,—nach eurem Weh, ihr Missrathenen! Nach Missrathenem sehnt sich alle ewige Lust.

Denn alle Lust will sich selber, drum will sie auch Herzeleid! Oh Glück, oh Schmerz! Oh brich, Herz! Ihr höheren Menschen, lernt es doch, Lust will Ewigkeit,

— Lust will aller Dinge Ewigkeit, will tiefe, tiefe Ewigkeit!

12

Lerntet ihr nun mein Lied? Erriethet ihr, was es will? Wohlan! Wohlauf! Ihr höheren Menschen, so singt mir nun meinen Rundgesang!

Singt mir nun selber das Lied, dess Name ist "Noch ein Mal," dess Sinn ist "in alle Ewigkeit!", singt, ihr höheren Menschen, Zarathustra's Rundgesang!

Oh Mensch! Gieb Acht!

Was spricht die tiefe Mitternacht?

"Ich schlief, ich schlief —,

"Aus tiefem Traum bin ich erwacht: —

"Die Welt ist tief,

"Und tiefer als der Tag gedacht.

"Tief ist ihr Weh —,

"Lust—tiefer noch als Herzeleid:

"Weh spricht: Vergeh!

"Doch alle Lust will Ewigkeit —,

"— will tiefe, tiefe Ewigkeit!"

Das Zeichen

Des Morgens aber nach dieser Nacht sprang Zarathustra von seinem Lager auf, gürtete sich die Lenden und kam heraus aus seiner Höhle, glühend und stark, wie eine Morgensonne, die aus dunklen Bergen kommt.

"Du grosses Gestirn," sprach er, wie er einstmal gesprochen hatte, "du tiefes Glücks-Auge, was wäre all dein Glück, wenn du nicht die hättest, welchen du leuchtest!

Und wenn sie in ihren Kammern blieben, während du schon wach bist und kommst und schenkst und austheilst: wie würde darob deine stolze Scham zürnen!

Wohlan! sie schlafen noch, diese höheren Menschen, während ich wach bin: das sind nicht meine rechten Gefährten! Nicht auf sie warte ich hier in meinen Bergen.

Zu meinem Werke will ich, zu meinem Tage: aber sie verstehen nicht, was die Zeichen meines Morgens sind, mein Schritt—ist für sie kein Weckruf.

Sie schlafen noch in meiner Höhle, ihr Traum käut noch an meinen Mitternächten. Das Ohr, das nach mir horcht,—das gehorchende Ohr fehlt in ihren Gliedern."

— Diess hatte Zarathustra zu seinem Herzen gesprochen, als die Sonne aufgieng: da blickte er fragend in die Höhe, denn er hörte über sich den scharfen Ruf seines Adlers. "Wohlan!" rief er hinauf, "so gefällt und gebührt es mir. Meine Thiere sind wach, denn ich bin wach.

Mein Adler ist wach und ehrt gleich mir die Sonne. Mit Adlers-Klauen greift er nach dem neuen Lichte. Ihr seid meine rechten Thiere; ich liebe euch.

Aber noch fehlen mir meine rechten Menschen!" —

Also sprach Zarathustra; da aber geschah es, dass er sich plötzlich wie von unzähligen Vögeln umschwärmt und umflattert hörte,—das Geschwirr so vieler Flügel aber und das Gedräng um sein Haupt war so gross, dass er die Augen schloss. Und wahrlich, einer Wolke gleich fiel es über ihn her, einer Wolke von Pfeilen gleich, welche sich über einen neuen Feind ausschüttet. Aber siehe, hier war es eine Wolke der Liebe, und über einen neuen Freund.

"Was geschieht mir?" dachte Zarathustra in seinem erstaunten Herzen und liess sich langsam auf dem grossen Steine nieder, der neben dem Ausgange seiner Höhle lag. Aber, indem er mit den Händen um sich und über sich und unter sich griff, und den zärtlichen Vögeln wehrte, siehe, da geschah ihm etwas noch Seltsameres: er griff nämlich dabei unvermerkt in ein dichtes warmes Haar-Gezottel hinein; zugleich aber erscholl vor ihm ein Gebrüll,—ein sanftes langes Löwen-Brüllen.

"Das Zeichen kommt," sprach Zarathustra und sein Herz verwandelte sich. Und in Wahrheit, als es helle vor ihm wurde, da lag ihm ein gelbes mächtiges Gethier zu Füssen und schmiegte das Haupt an seine Knie und wollte nicht von ihm lassen vor Liebe und that einem Hunde gleich, welcher seinen alten Herrn wiederfindet. Die Tauben aber waren mit ihrer Liebe nicht minder eifrig als der Löwe; und jedes Mal, wenn eine Taube über die Nase des Löwen huschte, schüttelte der Löwe das Haupt und wunderte sich und lachte dazu.

Zu dem Allen sprach Zarathustra nur Ein Wort: "meine Kinder sind nahe, meine Kinder"—, dann wurde er ganz stumm. Sein Herz aber war gelöst, und aus seinen Augen tropften Thränen herab und fielen auf seine Hände. Und er achtete keines Dings mehr und sass da, unbeweglich und ohne dass er sich noch gegen die Thiere wehrte. Da flogen die Tauben ab und zu und setzten sich ihm auf die Schulter und liebkosten sein weisses Haar und wurden nicht müde mit Zärtlichkeit und Frohlocken. Der starke Löwe aber leckte immer die Thränen, welche auf die Hände Zarathustra's herabfielen und brüllte und brummte schüchtern dazu. Also trieben es diese Thiere. —

Diess Alles dauerte eine lange Zeit, oder eine kurze Zeit: denn, recht gesprochen, giebt es für dergleichen Dinge auf Erden keine Zeit—. Inzwischen aber waren die höheren Menschen in der Höhle Zarathustra's wach geworden und ordneten sich mit einander zu einem Zuge an, dass sie Zarathustra entgegen giengen und ihm den Morgengruss böten: denn sie hatten gefunden, als sie erwachten, dass er schon nicht mehr unter ihnen weilte. Als sie aber zur Thür der Höhle gelangten, und das Geräusch ihrer Schritte ihnen voranlief, da stutzte der Löwe gewaltig, kehrte sich mit Einem Male von Zarathustra ab und sprang, wild brüllend, auf die Höhle los; die höheren Menschen aber, als sie ihn brüllen hörten, schrien alle auf, wie mit Einem Munde, und flohen zurück und waren im Nu verschwunden.

Zarathustra selber aber, betäubt und fremd, erhob sich von seinem Sitze, sah um sich, stand staunend da, fragte sein Herz, besann sich und war allein. "Was hörte ich doch?" sprach er endlich langsam, "was geschah mir eben?"

Und schon kam ihm die Erinnerung, und er begriff mit Einem Blicke Alles, was zwischen Gestern und Heute sich begeben hatte. "Hier ist ja der Stein," sprach er und strich sich den Bart, "auf dem sass ich gestern am Morgen; und hier trat der Wahrsager zu mir, und hier hörte ich zuerst den Schrei, den ich eben hörte, den grossen Nothschrei.

Oh ihr höheren Menschen, von eurer Noth war's ja, dass gestern am Morgen jener alte Wahrsager mir wahrsagte, —

— zu eurer Noth wollte er mich verfuhren und versuchen: 'oh Zarathustra,' sprach er zu mir, 'ich komme, dass ich dich zu deiner letzten Sünde verführe.'

"Zu meiner letzten Sünde?" rief Zarathustra und lachte zornig über sein eigenes Wort: "was blieb mir doch aufgespart als meine letzte Sünde?"

— Und noch ein Mal versank Zarathustra in sich und setzte sich wieder auf den grossen Stein nieder und sann nach. Plötzlich sprang er empor, —

"Mitleiden! Das Mitleiden mit dem höheren Menschen!" schrie er auf, und sein Antlitz verwandelte sich in Erz. "Wohlan! Das—hatte seine Zeit!

Mein Leid und mein Mitleiden—was liegt daran! Trachte ich denn nach Glücke? Ich trachte nach meinem Werke!

Wohlan! Der Löwe kam, meine Kinder sind nahe, Zarathustra ward reif, meine Stunde kam:—

Dies ist mein Morgen, mein Tag hebt an: herauf nun, herauf, du grosser Mittag!" — —

Also sprach Zarathustra und verliess seine Höhle, glühend und stark, wie eine Morgensonne, die aus dunklen Bergen kommt.

Так говорил Заратустра
Книга для всех и ни для кого

Часть первая

Предисловие Заратустры

1

Когда Заратустре исполнилось тридцать лет1, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошёл в горы. Здесь наслаждался он своим духом и одиночеством и десять лет не утомлялся этим. Но наконец изменилось сердце его — и однажды утром поднялся он с зарёю, встал перед солнцем и так говорил к нему:

«Ты, великое светило! В чём было бы счастье твоё, если б не было у тебя тех, кому ты светишь!

Десять лет подымалось ты к моей пещере; ты пресытилось бы светом своим и этой дорогой, если б не было меня, моего орла и моей змеи.

Но мы каждое утро ожидали тебя, принимали преизбыток твой и благословляли тебя за это.

Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много мёду, мне нужны руки, простёртые ко мне.

Я хотел бы одарять и раздавать, пока мудрые среди людей не стали бы опять радоваться безумию своему, а бедные — богатству своему.

Для этого я должен сойти вниз: как делаешь ты по вечерам, уходя за море и неся свет на другую сторону мира, ты, богатейшее светило!

Я должен, подобно тебе, закатиться, как называют это люди, к которым хочу сойти я.

Так благослови же меня, ты, спокойное око, без зависти взирающее даже на слишком большое счастье!

Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла из неё и несла всюду отблеск твоего блаженства!

Взгляни! Эта чаша хочет вновь стать пустою, а Заратустра хочет вновь стать человеком».

— Так начался закат Заратустры.2

2

Заратустра спустился один с горы, и никто не повстречался ему. Но когда вошёл он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, покинувший свою священную хижину, чтобы поискать кореньев в лесу. И так говорил старец Заратустре:

«Мне не чужд этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Заратустрой назывался он; но он изменился. Тогда нёс ты свой прах на гору — неужели теперь хочешь ты нести свой огонь в долины?3 Неужели не боишься ты кары поджигателю?

Да, я узнаю Заратустру. Чист взор его, и на устах его нет отвращения. Не потому ли и идёт он, точно танцует?4

Преобразился Заратустра, ребёнком стал Заратустра, пробудился Заратустра:5 чего же хочешь ты среди спящих?

Как в море, жил ты в одиночестве, и море носило тебя. Горе! Ты хочешь выйти на сушу? Горе! Ты хочешь снова сам влачить своё тело?»

Заратустра отвечал: «Я люблю людей».

«Почему же, — сказал святой, — ушёл я в лес и пустыню? Разве не потому, что я слишком любил людей?

Теперь люблю я бога: людей не люблю я. Человек для меня нечто слишком несовершенное. Любовь к человеку убила бы меня».6

Заратустра отвечал: «Что говорил я о любви! Я несу людям дар».

«Не давай им ничего, — сказал святой. — Лучше отними у них что-нибудь и неси вместе с ними; это будет для них всего лучше — если только это лучше для тебя!

А если ты хочешь им дать, дай не больше милостыни, и пусть они ещё попросят её!»

«Нет, — отвечал Заратустра, — я не даю милостыни. Для этого я недостаточно беден».

Святой стал смеяться над Заратустрой и так говорил: «Смотри же, чтобы они приняли твои сокровища! Они недоверчивы к отшельникам, они не верят, что мы приходим, чтобы одаривать.

Наши шаги по улицам звучат для них слишком одиноко. И если они ночью, в своих кроватях, услышат человека, идущего задолго до восхода солнца, они, должно быть, спрашивают себя: куда крадётся этот вор?

Не ходи к людям, оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему не хочешь ты быть, как я, — медведем среди медведей, птицею среди птиц?»7

«А что делает святой в лесу?» — спросил Заратустра.

Святой отвечал: «Я слагаю песни и пою их, и когда я слагаю песни, я смеюсь, плачу и бормочу: так славлю я бога.

Пением, плачем, смехом и бормотаньем славлю я бога, моего бога. Но что же несёшь ты нам в дар?»

Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: «Что мог бы я дать вам! Позвольте же мне скорее уйти, чтобы я не взял ничего у вас!» — Так расстались они друг с другом, старец и человек, смеясь, как смеются двое детей.

Но когда Заратустра остался один, говорил он так своему сердцу: «Возможно ли это! Этот святой старец в своём лесу ещё ничего не слыхал о том, что бог умер!» —8 9

3

Придя в ближайший город, лежавший за лесом, Заратустра нашёл там множество народа, собравшегося на базарной площади: ибо ему обещано было зрелище — плясун на канате. И Заратустра говорил так к народу:

«Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что до́лжно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?10

Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя — а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к зверю, чем превзойти человека?

Что такое обезьяна для человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.11

Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас ещё от червя.12 Некогда были вы обезьяною, и даже теперь ещё человек больше обезьяна, чем иная из обезьян.

Даже мудрейший среди вас есть только разлад и двойственность между растением и призраком.13 Но разве я призываю вас стать призраком или растением?

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!

Сверхчеловек есть смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: “Да будет сверхчеловек смыслом земли!”

Я заклинаю вас, мои братья, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Это отравители, всё равно, знают они это или нет.

Они презирают жизнь, умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля; пусть погибнут они!

Прежде хула на бога была величайшей хулой, но бог умер, и с ним умерли и эти хулители. Теперь самое ужасное — хулить землю и чтить недра непостижимого выше, чем смысл земли!

Некогда смотрела душа на тело с презрением, и тогда не было ничего выше, чем это презрение: она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она ускользнуть от тела и от земли.

О, эта душа сама была ещё тощей, отвратительной и голодной, и жестокость была наслаждением этой души!14

Но и вы, братья мои, скажите мне: что говорит ваше тело о вашей душе? Разве ваша душа не бедность и грязь и жалкое довольство собою?

Поистине, человек — это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым.

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — это море, в нём может потонуть ваше великое презрение.15

В чём то высшее, что можете вы пережить? Это час великого презрения.16 Час, когда ваше счастье становится для вас отвратительным, как и ваши разум и добродетель.

Час, когда вы говорите: “Что мне моё счастье! Оно бедность, и грязь, и жалкое довольство собою. А ведь ему следовало бы оправдывать само существование!”

Час, когда вы говорите: “Что мне мой разум! Жаждет ли он знания, как лев своей пищи? Он — бедность и грязь и жалкое довольство собою!”

Час, когда вы говорите: “Что мне моя добродетель! Она ещё не заставила меня безумствовать. Как устал я от добра моего и от зла моего! Всё это бедность и грязь и жалкое довольство собою!”

Час, когда вы говорите: “Что мне моя справедливость! Я не вижу, чтобы был я пламенем и углём. А справедливый — это пламень и уголь!”

Час, когда вы говорите: “Что мне моё сострадание! Разве оно — не крест, к которому пригвождается тот, кто любит людей?17 Но моё сострадание не есть распятие”.

Говорили вы уже так? Восклицали вы уже так? Ах, если бы я слышал, как вы так восклицаете!

Не ваш грех — ваше самодовольство вопиет к небу, ваша скаредность в самих ваших грехах вопиет к небу!18 19

Но где же та молния, что лизнёт вас своим языком? Где то безумие, которым надо бы вас заразить?20

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — эта молния, он — это безумие!» —

В то время как Заратустра так говорил, кто-то крикнул из толпы: «Мы наслушались уже довольно о канатном плясуне; пусть нам покажут его!» И весь народ смеялся над Заратустрой. А канатный плясун, подумав, что эти слова относятся к нему, принялся за своё дело.

4

Заратустра же глядел на народ и удивлялся. Потом он говорил так:

«Человек — это канат, закреплённый между зверем и сверхчеловеком, — канат над пропастью.

Опасно переходить, опасно быть в пути, опасно оглядываться, опасны страх и остановка.

Великое в человеке то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель.

Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как погибая, ибо они переходят.21

Я люблю великих ненавистников, ибо они великие почитатели и стрелы тоски по другому берегу.

Я люблю тех, кто и за звёздами не ищет основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвою, — но приносит себя в жертву земле, чтобы земля когда-нибудь стала землёй сверхчеловека.

Я люблю того, кто живёт, чтобы познавать, и кто хочет познать для того, чтобы когда-нибудь жил сверхчеловек. Ибо так хочет он своей гибели.22

Я люблю того, кто трудится и изобретает, чтобы построить жилище для сверхчеловека и приготовить для него землю, животных и растения: ибо так хочет он своей гибели.

Я люблю того, кто любит свою добродетель: ибо добродетель есть воля к гибели и стрела тоски по другому берегу.

Я люблю того, кто не бережёт для себя ни капли духа, но хочет всецело быть духом своей добродетели: так, подобно духу, проходит он по мосту.

Я люблю того, кто из своей добродетели делает привычку и судьбу: так хочет он ради своей добродетели ещё жить и не жить более.23

Я люблю того, кто не хочет иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель больше добродетель, чем две, ибо скорее она тот узел, на котором держится судьба.24

Я люблю того, чья душа расточается, кто не хочет благодарности и не воздаёт за неё: ибо он постоянно одаривает и не хочет беречь себя.25

Я люблю того, кто стыдится, когда игральная кость выпадает ему на счастье, и кто тогда спрашивает: “Неужели я нечестный игрок?” — ибо он хочет гибели.26

Я люблю того, кто предваряет золотыми словами свои дела и исполняет всегда ещё больше, чем обещает: ибо он хочет своей гибели.27

Я люблю того, кто оправдывает людей будущего и избавляет людей прошлого: ибо он хочет гибели от людей настоящего.

Я люблю того, кто карает своего бога, так как любит его: ибо он должен погибнуть от гнева бога своего.28

Я люблю того, чья душа глубока даже в ранах и кто может погибнуть от малейшего переживания: так охотно идёт он по мосту.29

Я люблю того, чья душа переполнена, так что он забывает себя самого, и все вещи содержатся в нём: так становятся все вещи его гибелью.30

Я люблю того, кто свободен духом и свободен сердцем: ибо голова его есть лишь утроба сердца его, а сердце влечёт его к гибели.31

Я люблю всех тех, кто подобен тяжёлым каплям, падающим по одной из тёмной тучи, нависшей над человеком: они возвещают, что приближается молния, и гибнут как провозвестники.

Смотрите, я провозвестник молнии и тяжёлая капля из тучи — и эта молния называется сверхчеловек». —

5

Произнеся эти слова, Заратустра снова посмотрел на народ и умолк. «Вот стоят они, — говорил он своему сердцу, — вот смеются они: они не понимают меня, мои речи не для этих ушей.32

Неужели нужно сперва разодрать им уши, чтобы они научились слушать глазами? Неужели надо греметь, как литавры и проповедники покаяния? Или верят они только заике?33

У них есть нечто, чем они гордятся. Но как называют они то, что делает их гордыми? Они называют это образованностью, она отличает их от козопасов.

Поэтому не любят они слышать о себе слово “презрение”. Тогда я буду говорить к их гордости.

Тогда я буду говорить им о самом презренном, а это — последний человек».34

И так говорил Заратустра к народу:

«Настало время, чтобы человек поставил себе цель свою. Настало время, чтобы человек посадил семя своей высшей надежды.

Его почва ещё достаточно богата для этого. Но эта почва будет когда-нибудь бедной и бесплодной, и ни одно высокое дерево не сможет больше расти на ней.

Горе! Приближается время, когда человек не пустит более стрелу тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать!

Я говорю вам: нужно ещё носить в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас ещё есть хаос.35

Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который более не сможет презирать самого себя.

Смотрите! Я показываю вам последнего человека.

“Что такое любовь? Что такое творение? Что такое тоска? Что такое звезда?” — так спрашивает последний человек и моргает.

Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий всё маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живёт дольше всех.

“Мы нашли счастье”, — говорят последние люди и моргают.

Они покинули места, где было трудно жить: ибо им необходимо тепло. Они ещё любят соседа и жмутся к нему: ибо им необходимо тепло.

Захворать или быть недоверчивым считается у них грехом; ступают они осмотрительно. Безумец, кто ещё спотыкается о камни или о людей!

Время от времени немного яду: это вызывает приятные сны. А в конце побольше яду, чтобы приятно умереть.

Они ещё трудятся, ибо труд — развлечение. Но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло их.

Не будет больше ни бедных, ни богатых: то и другое слишком обременительно. Кто захотел бы ещё управлять? Кто — ещё повиноваться? То и другое слишком обременительно.

Нет пастуха и одно стадо!36 Каждый желает того же, все равны; кто чувствует иначе, тот добровольно идёт в сумасшедший дом.

“Прежде весь мир был сумасшедшим”, — говорят самые проницательные и моргают.

Они умны и знают всё, что было, так что можно насмехаться без конца. Они ещё ссорятся, но вскоре мирятся — иначе это расстраивало бы желудок.

У них есть своё маленькое удовольствие для дня и своё маленькое удовольствие для ночи; но в чести у них здоровье.

“Мы нашли счастье”, — говорят последние люди и моргают». —

Здесь окончилась первая речь Заратустры, называемая также «Предисловием»: ибо на этом месте его прервали крик и радость толпы. «Дай нам этого последнего человека, о Заратустра, — так восклицали они, — сделай нас этими последними людьми! Тогда не нужен нам твой сверхчеловек!» И весь народ радовался и щёлкал языком. Но Заратустра стал печален и сказал своему сердцу:

«Они не понимают меня: мои речи не для этих ушей.

Пожалуй, слишком долго жил я на горе, слишком часто слушал я ручьи и деревья: теперь я говорю им, как козопасам.

Непоколебима душа моя и светла, как горы в утренний час. Но они думают, что я холоден и что насмехаюсь я ужасными шутками.

И вот они поглядывают на меня и смеются; и, смеясь, они ещё ненавидят меня. Лёд в их смехе».

6

Но тут случилось нечто, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным. Ибо тем временем канатный плясун начал своё дело: он вышел из маленькой двери и пошёл по канату, натянутому между двумя башнями и висевшему над базарной площадью и народом. Как раз когда он находился на середине своего пути, маленькая дверь вновь открылась, и парень, пёстро одетый, как шут, выскочил из неё и быстрыми шагами пошёл вслед за первым. «Вперёд, хромоногий, — кричал он своим страшным голосом, — вперёд, ленивая скотина, ворюга, набелённая рожа! Смотри, чтобы я не пощекотал тебя своей пяткой! Что делаешь ты здесь между башнями? Тебе бы в башне сидеть, запереть надо бы тебя, тому, кто лучше тебя, загораживаешь ты дорогу!» — И с каждым словом он всё ближе и ближе подходил к нему; и когда он уже был от него на расстоянии одного только шага, случилось ужасное, сделавшее уста всех немыми и взор неподвижным: он испустил дьявольский крик и прыгнул через того, кто стоял у него на дороге. Тот же, увидев, что его соперник побеждает, потерял голову и канат; отбросил свой шест и ещё быстрее, чем он, полетел вниз, как будто вихрь из рук и ног. Базарная площадь и народ походили на море, когда проносится буря: всё бежало в разные стороны, особенно там, где должно было упасть тело.

Но Заратустра оставался на месте, и прямо возле него упало тело, изуродованное и разбитое, но ещё не мёртвое. Немного спустя к разбившемуся вернулось сознание, и он увидел Заратустру, стоявшего возле него на коленях. «Что ты тут делаешь? — сказал он наконец, — я давно знал, что дьявол подставит мне ногу. Теперь он тащит меня в преисподнюю; не хочешь ли ты помешать ему?»

«Клянусь честью, друг, — отвечал Заратустра, — не существует всего того, о чём ты говоришь: нет ни дьявола, ни преисподней. Твоя душа умрёт ещё скорее, чем твоё тело; не бойся же теперь ничего!»

Человек посмотрел на него с недоверием. «Если ты говоришь правду, — сказал он, — то, теряя жизнь, я ничего не теряю. Я немногим лучше зверя, которого ударами и голодом научили плясать».37

«Нет же, — сказал Заратустра, — ты из опасности сделал своё ремесло, тут нечего презирать. Теперь ты гибнешь от своего ремесла; за это я хочу похоронить тебя своими руками».38

На эти слова Заратустры умирающий уже ничего не ответил; он только пошевелил рукою, как бы ища, в благодарность, руки Заратустры. —

7

Тем временем наступил вечер, и базарная площадь скрылась во мраке: тогда рассеялся народ, ибо устают даже любопытство и страх. Но Заратустра сидел на земле возле мёртвого, погружённый в свои мысли, забыв о времени. Наконец наступила ночь, и холодный ветер подул на одинокого. Тогда поднялся Заратустра и сказал своему сердцу:

«Поистине, прекрасный улов был сегодня у Заратустры! Он не поймал человека, зато поймал труп.39

Тревожно человеческое существование и всё ещё лишено смысла: шут может стать для него судьбой.

Я хочу учить людей смыслу их бытия: этот смысл есть сверхчеловек, молния из тёмной тучи человека.

Но я ещё далёк от них, и моя мысль не говорит их мыслям. Для людей я ещё середина между безумцем и трупом.

Темна ночь, темны пути Заратустры.40 Идём, холодный, неподвижный спутник! Я несу тебя туда, где похороню своими руками».

8

Сказав это своему сердцу, Заратустра взвалил труп на спину и пустился в путь. Но не прошёл он и ста шагов, как подкрался к нему какой-то человек и стал шептать на ухо — и гляди-ка! тот, кто говорил, был шут с башни. «Уходи из этого города, о Заратустра, — шептал он, — слишком многие ненавидят тебя здесь. Ненавидят тебя добрые и праведные, и они зовут тебя своим врагом и ненавистником; ненавидят тебя правоверные, они зовут тебя опасным для массы. Счастье твоё, что смеялись над тобою: и в самом деле, ты говорил, как шут. Счастье твоё, что ты пристал к мёртвой собаке; унизившись так, ты спас себя на сегодня. Но уходи прочь из этого города — или завтра я перепрыгну через тебя, живой через мёртвого». Сказав это, человек исчез; Заратустра же продолжал свой путь по тёмным улицам.

У ворот города повстречались ему могильщики; они факелом посветили ему в лицо, узнали Заратустру и очень потешались над ним: «Заратустра несёт отсюда мёртвую собаку; браво, Заратустра стал могильщиком! Ведь наши руки слишком чисты для этой поживы. Не хочет ли Заратустра стащить у дьявола его кусок? Давай! Счастливого ужина! Если только дьявол не лучший ещё вор, чем Заратустра! — он украдёт их обоих, он сожрёт их обоих!» И они смеялись и перешёптывались между собой.

Заратустра не сказал на это ни слова и шёл своей дорогой. Пока он шагал два часа по лесам и болотам, он часто слышал голодный вой волков, и на него самого напал голод. И вот он остановился перед одиноким домом, в котором горел свет.

«Голод нападает на меня, как разбойник, — сказал Заратустра. — В лесах и болотах нападает на меня голод мой и в глубокую ночь.

Удивительные капризы у моего голода. Часто приходит он только после обеда, а сегодня не приходил целый день: где же замешкался он?»

С этими словами Заратустра постучался в дверь дома. Появился старик; он нёс фонарь и спросил: «Кто идёт ко мне и нарушает мой скверный сон?»

«Живой и мёртвый, — отвечал Заратустра. — Дайте мне поесть и попить, днём я забыл об этом. Тот, кто кормит голодного, насыщает собственную душу: так говорит мудрость».41

Старик ушёл, но тотчас вернулся и предложил Заратустре хлеб и вино. «Здесь плохие места для голодных, — сказал он, — поэтому я живу здесь. Зверь и человек приходят ко мне, отшельнику. Но позови же своего спутника поесть и попить, он устал ещё больше, чем ты». Заратустра отвечал: «Мёртв мой спутник, мне было бы трудно уговорить его поесть». «Это меня не касается, — ворча произнёс старик, — кто стучится в мою дверь, должен принимать то, что я ему предлагаю. Ешьте и будьте здоровы!» —

После этого Заратустра шёл ещё два часа, доверяясь дороге и свету звёзд: ибо он был привычным ночным путником и любил всему спящему смотреть в лицо. Но когда стало светать, Заратустра очутился в глубоком лесу, дальше не было видно дороги. Тогда он положил мёртвого в дупло дерева у своего изголовья (ибо он хотел защитить его от волков) — а сам лёг на землю, на мох. И тотчас уснул, усталый телом, но с непреклонной душою.42

9

Долго спал Заратустра, и не только заря, но и утренний час прошли по лицу его. Наконец он открыл глаза; с удивлением посмотрел Заратустра на лес и тишину, с удивлением заглянул он в себя самого. Потом быстро поднялся, как мореплаватель, завидевший внезапно землю, и возликовал: ибо он увидел новую истину. И так говорил он тогда своему сердцу:

«Свет взошёл для меня: мне нужны спутники, и живые, — не мёртвые спутники и не трупы, которые я ношу с собой, куда хочу.

Мне нужны живые спутники, которые следуют за мною, потому что они хотят следовать за самими собой, — и туда, куда хочу.

Свет взошёл для меня: не к народу должен говорить Заратустра, но к спутникам! Заратустра не должен быть пастухом и собакой стада!

Сманить многих из стада — для этого пришёл я. Негодовать будут на меня народ и стадо: разбойником хочет называться Заратустра у пастухов.

Пастухи, говорю я, но они называют себя добрыми и праведными. Пастухи, говорю я, но они называют себя правоверными.

Посмотри на добрых и праведных! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей,43 разрушителя, преступника, — но это и есть созидающий.

Посмотри на верующих всех вер! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя, преступника, — но это и есть созидающий.

Спутников ищет созидающий, не трупов, а также не стада и верующих. Созидающих как и он ищет созидающий, тех, что пишут новые ценности на новых скрижалях.

Спутников ищет созидающий и тех, кто собирал бы с ним жатву: ибо всё созрело у него для жатвы. Но недостаёт ему сотни серпов: поэтому он вырывает колосья и негодует.44 45

Спутников ищет созидающий и тех, кто умеет точить свои серпы. Разрушителями будут называть их и ненавистниками доброго и злого. Но они те, кто пожинает и празднует.

Созидающих ищет себе Заратустра, собирающих жатву и празднующих с ним ищет Заратустра; что может он созидать со стадами, пастухами и трупами!

А ты, мой первый спутник, прощай! Хорошо схоронил я тебя в дупле дерева, хорошо спрятал я тебя от волков.

Но я расстаюсь с тобой, время вышло. Между утренней зарёй и утренней зарёй осенила меня новая истина.

Ни пастухом не должен я быть, ни могильщиком. Я больше не хочу говорить с народом; в последний раз говорил я к мёртвому.

К созидающим, к собирающим жатву и празднующим хочу я присоединиться: радугу хочу показать им и все ступени к сверхчеловеку.

Отшельникам буду я петь свою песню и тем, кто одиночествует вдвоём; и у кого есть ещё уши, чтобы слышать неслыханное, тому хочу я обременить его сердце счастьем своим.

К своей цели стремлюсь я, иду своей дорогой; через медлительных и нерадивых перепрыгну я. Пусть будет мой путь их гибелью!»

10

Так говорил Заратустра своему сердцу, а солнце стало уже на полдень; тогда он вопросительно посмотрел ввысь — ибо он услышал над собою резкий крик птицы. И смотрите! Орёл описывал широкие круги в воздухе, а на нём висела змея, но не как добыча, а как подруга: ибо она обвила своими кольцами его шею.

«Это мои звери!» — сказал Заратустра и возрадовался сердцем.

«Самый гордый зверь под солнцем, и самый умный зверь под солнцем — они отправились на разведку.

Они хотят выяснить, жив ли ещё Заратустра. И правда, жив ли я ещё?

Опаснее оказалось быть среди людей, чем среди зверей, опасными путями ходит Заратустра. Пусть же ведут меня звери мои!»

Сказав это, Заратустра вспомнил слова святого в лесу, вздохнул и говорил так своему сердцу:

«Если б мог я стать мудрее! Если бы мог стать до глубины мудрым, как моя змея!

Но невозможного прошу я; попрошу же я свою гордость идти всегда рядом с моей мудростью!

И если когда-нибудь моя мудрость покинет меня — ах, она любит улетать! — пусть тогда моя гордость улетит вместе с моим безумием!»46 47

— Так начался закат Заратустры.

Речи Заратустры

О трёх превращениях48

Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, и львом — верблюд, и, наконец, ребёнком становится лев.

Много трудного существует для духа, для сильного и выносливого духа, в котором живёт почтение: ко всему тяжёлому и самому трудному стремится его сила.

Что есть тяжесть? — так вопрошает выносливый дух, так, подобно верблюду, опускается он и хочет, чтобы хорошенько навьючили его.

Что тяжелее всего, о герои? — так вопрошает выносливый дух. — Скажите, чтобы взял я это на себя и радовался своей силе.

Не значит ли это: унизиться, чтобы причинить боль своему высокомерию? Заставить блистать своё безумие, чтобы осмеять свою мудрость?

Или это значит: расстаться с нашим делом, когда оно празднует свою победу? Подняться на высокие горы, чтобы искусить искусителя?49

Или это значит: питаться жёлудями и травой познания и ради истины терпеть голод души?

Или это значит: больным быть и отослать утешителей и заключить дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего ты хочешь?

Или это значит: войти в грязную воду, если это вода истины, и не гнать от себя холодных лягушек и тёплых жаб?

Или это значит: тех любить, кто нас презирает, и протянуть руку призраку, когда он хочет испугать нас?50

Всё самое тяжёлое берёт на себя выносливый дух: подобно навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню.

Но в самой уединённой пустыне совершается второе превращение: львом становится здесь дух, свободу хочет он себе добыть и быть господином в своей собственной пустыне.

Своего последнего господина ищет он себе здесь: врагом хочет он стать ему и своему последнему богу, ради победы он хочет бороться с великим драконом.

Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более называть господином и богом? «Ты-должен» называется великий дракон. Но дух льва говорит «я хочу».

«Ты-должен» лежит у него на пути, искрясь золотыми искрами, чешуйчатый зверь, и на каждой чешуе блестит золотом «Ты должен!».

Тысячелетние ценности блестят на этих чешуях, и так говорит сильнейший из всех драконов: «Все ценности вещей — блестят на мне».

«Все ценности уже созданы, и всякая созданная ценность — это я. Поистине, никакого “Я хочу” не должно более существовать!» Так говорит дракон.

Братья мои, зачем нужен лев в духе человеческом? Почему не довольно вьючного зверя, самоотверженного и почтительного?

Создавать новые ценности — этого не может даже лев: но создать себе свободу для нового созидания — это может сила льва.

Создать себе свободу и священное Нет даже перед долгом — для этого, братья мои, нужен лев.

Завоевать себе право на новые ценности — самое страшное завоевание для выносливого и почтительного духа. Поистине, для него оно грабёж и дело хищного зверя.

Как святыню свою, любил он когда-то «Ты-должен»; теперь должен он даже в самом святом находить обман и произвол, чтобы добыть себе свободу от любви своей; нужен лев для этой добычи.

Но скажите, братья мои, что может ещё сделать ребёнок, чего не мог бы и лев? Почему хищный лев должен стать ещё ребёнком?

Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, вечновращающееся колесо, первое движение, святое Да.51

Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое Да: своей воли хочет теперь дух, свой мир обретает тот, кто потерял мир.

Три превращения духа назвал я вам: как дух стал верблюдом, и львом — верблюд, и, наконец, лев — ребёнком. —

Так говорил Заратустра. Тогда пребывал он в городе, называемом: Пёстрая корова.

О кафедрах добродетели52

Заратустре хвалили одного мудреца, который умел хорошо говорить о сне и о добродетели; за это его высоко чтили и вознаграждали, и все юноши сидели перед его кафедрой. К нему пошёл Заратустра и вместе с юношами сел перед кафедрой его. И так говорил мудрец:

Честь и стыд перед сном! Это первое! И избегайте встречи с теми, кто плохо спит и бодрствует ночью!

Стыдлив и вор в присутствии сна: всегда потихоньку крадётся он в ночи. Но нет стыда у ночного сторожа, не стыдясь, носит он свой рог.

Уметь спать — не малое искусство: для этого нужно бодрствовать весь день.

Десять раз должен ты днём преодолеть себя: это даст хорошую усталость, это мак души.

Десять раз должен ты вновь мириться с самим собой; ибо преодоление это горечь, и дурно спит непримирившийся.

Десять истин должен найти ты за день: иначе будешь и ночью искать истину и душа твоя останется голодной.

Десять раз в день должен ты смеяться и быть весёлым: иначе будет тебя ночью беспокоить желудок, этот отец скорби.

Немногие знают это: надо обладать всеми добродетелями, чтобы хорошо спать. Не стану ли я лжесвидетельствовать? Не стану ли я прелюбодействовать?

Не пожелаю ли я служанки ближнего моего?53 Всё это плохо мирилось бы с хорошим сном.

И даже когда обладаешь всеми добродетелями, надо ещё понимать одно: сами добродетели следует уметь вовремя отослать спать.54

Чтобы они не ссорились между собой, эти милые бабёнки! И к тому же из-за тебя, несчастный!

Мира с богом и соседом: этого хочет хороший сон. И мира также с соседским дьяволом! Иначе ночью он будет бродить у тебя.

Почтения к начальству и повиновения, даже кривому начальству! Этого хочет хороший сон. Что поделаешь, если власть любит ходить на кривых ногах?

Тот, по-моему, всегда лучший пастух, кто пасёт овец своих на самых зелёных лугах: это в ладах с хорошим сном.55

Я не хочу ни многих почестей, ни больших сокровищ: они раздражают селезёнку. Однако плохо спится без доброго имени и малого сокровища.

Маленькое общество мне приятнее злого: только оно должно уходить и приходить вовремя. Это в ладах с хорошим сном.56

И мне очень нравятся нищие духом: они способствуют сну. Блаженны они, особенно если всегда воздают им должное.57

Так протекает день у добродетельного. Но когда наступает ночь, я остерегаюсь, конечно, призывать сон! Он не хочет, чтобы его призывали — его, господина добродетелей!

Но я размышляю, что я сделал и о чём думал днём. Пережёвывая, спрашиваю я себя, терпеливо, как корова: каковы же были твои десять преодолений?

И каковы были те десять примирений, и десять истин, и десять поводов к смеху, которыми моё сердце радовало себя?

При таком обдумывании и взвешивании сорока мыслей на меня сразу нападает сон, незваный, господин добродетелей.

Сон стучится ко мне в глаза, и они тяжелеют. Сон касается моих уст, и они остаются открытыми.

Поистине, мягкими шагами приходит он ко мне, любимейший из воров, и похищает у меня мои мысли; глупый стою я тогда, как эта кафедра.

Но недолго стою я: вот я уже лежу. —

Слушая эти речи мудреца, Заратустра смеялся в сердце своём: ибо свет низошёл на него. И так говорил он своему сердцу:

«Дурак, по-моему, этот мудрец со своими сорока мыслями: но я верю, он знает толк в сне.

Счастлив уже тот, кто живёт рядом с этим мудрецом! Такой сон заразителен, даже сквозь толстую стену заражает он.

Чары живут в самой его кафедре. И не напрасно сидели юноши перед проповедником добродетели.

Его мудрость гласит: бодрствовать, чтобы хорошо спать. И поистине, если бы жизнь не имела смысла и я должен был выбрать бессмысленное, то это бессмысленное было бы для меня наиболее достойным избрания.58

Теперь я понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего, когда искали учителей добродетели. Хорошего сна искали себе и цветущих маками добродетелей!

Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была сном без сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.

И теперь ещё встречаются те, кто подобен этому проповеднику добродетели, и не всегда такие же честные, — но их время вышло. Недолго стоять им: вот уже они лежат.

Блаженны эти сонливые: ибо скоро заснут они».59 —

Так говорил Заратустра.

О грезящих об ином мире60

Однажды и Заратустра устремил мечту свою по ту сторону человека, подобно всем иномирникам. Творением страдающего и измученного бога показался тогда мне мир.

Сном показался тогда мне мир и поэмой бога; разноцветным дымом пред очами божественного недовольства.

Добро и зло, радость и страдание, я и ты — всё показалось мне разноцветным дымом пред очами творца. Отвратить взор свой от себя захотел творец, — и тогда создал он мир.

Опьяняющая радость для страдающего — отвратить взор от страдания своего и забыться. Опьяняющей радостью и самозабвением казался мне некогда мир.

Этот мир, вечно несовершенный, отражение вечного противоречия и несовершенное отражение — опьяняющая радость для его несовершенного творца, — таким казался мне некогда мир.

Итак, однажды устремил и я свою мечту по ту сторону человека, подобно всем иномирникам. Действительно, по ту сторону человека?

Ах, братья мои, этот бог, которого я создал, был человеческим творением и человеческим безумием, подобно всем богам!

Человеком был он, и притом лишь жалкой частью человека и моего Я: из моего собственного праха и жара, поистине, пришёл он ко мне этот призрак! Не из потустороннего мира пришёл он ко мне!

Что случилось, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнёс свой прах на гору, более светлое пламя обрёл я себе.61 И смотри! Призрак отступил от меня!

Страданием было бы это теперь для меня и мукой для выздоровевшего — верить в подобные призраки: страданием было бы это теперь для меня и унижением. Так говорю я к грезящим об ином мире.

Это страдание и бессилие — они создали все иные миры; и то короткое безумие счастья, которое испытывает только страдающий больше всех.

Усталость, желающая одним прыжком достигнуть конца, скачком смерти, бедная усталость неведения, не желающая больше желать, — она создала всех богов и иные миры.

Верьте мне, братья мои! Это тело, отчаявшееся в теле, — ощупывало пальцами обманутого духа последние стены.

Верьте мне, братья мои! Это тело, отчаявшееся в земле, — слышало, как говорило к нему чрево бытия.

И тогда захотело оно пробиться головой сквозь последние стены, и не только головой, — в «иной мир».

Но «иной мир» хорошо скрыт от человека, этот нечеловеческий, обесчеловеченный мир, небесное ничто; и чрево бытия говорит вовсе не к человеку, даже если принимает облик человека.

Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его говорить. Скажите мне, братья мои, разве самая дивная из всех вещей не доказана ещё наилучшим образом?

Да, это Я и его противоречие и путаница говорят самым честным образом о своём бытии, это созидающее, волящее, оценивающее Я, которое есть мера и ценность вещей.

И это самое честное бытие, Я — говорит о теле и желает тела, даже когда оно творит и предаётся мечтам и машет сломанными крыльями.

Всё честнее научается оно говорить, это Я; и чем больше оно научается, тем больше находит слов и почестей для тела и земли.

Новой гордости научило меня моё Я, которой учу я людей: не прятать больше голову в песок небесных вещей, а свободно нести её, земную голову, создающую смысл земли!62

Новой воле учу я людей: желать той дороги, по которой слепо шёл человек, и хвалить её, и не уклоняться от неё больше в сторону, подобно больным и умирающим!

Больными и умирающими были те, кто презирали тело и землю и изобрели небесное и искупительные капли крови; но даже и эти сладкие и мрачные яды брали они у тела и земли!63

Своей нищеты хотели они избежать, а звёзды были для них слишком далёки. Тогда вздыхали они: «О, если бы существовали небесные пути, чтобы прокрасться в другое бытие и счастье!» — тогда изобрели они свои уловки и кровавое питьё!64

От своего тела и этой земли, казалось им, ускользнули эти неблагодарные. Но кому же обязаны они судорогами и блаженством своего ухода? Своему телу и этой земле.

Снисходителен Заратустра к больным. Поистине, он не сердится на их способы утешения и неблагодарность. Пусть они выздоравливают, и преодолевают, и создадут себе высшее тело!

Не сердится Заратустра и на выздоравливающего, когда он с нежностью взирает на свою мечту и в полночь крадётся к могиле своего бога; но болезнью и больным телом остаются всё ещё для меня его слёзы.

Много больных было всегда среди тех, кто сочиняет и ищет бога; яростно ненавидят они познающего и ту самую младшую из добродетелей, которая зовётся: честность.65

Назад смотрят они всегда, в тёмные времена: тогда, поистине, мечта и вера были чем-то иным; неистовство разума было богоподобием и сомнение — грехом.

Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят, чтобы в них верили и сомнение было грехом. Слишком хорошо знаю я также, во что сами они верят лучше всего.

Поистине, не в иные миры и искупительные капли крови, — но в тело лучше всего верят они, и собственное тело для них — их вещь в себе.

Но больная вещь оно для них, и охотно вышли бы они из кожи. Поэтому они прислушиваются к проповедникам смерти и сами проповедуют иные миры.

Слушайте лучше, братья мои, голос здорового тела: это более честный и чистый голос.

Честнее и чище говорит здоровое тело, совершенное и соразмерное, — и оно говорит о смысле земли.66

Так говорил Заратустра.

О презирающих тело

К презирающим тело хочу я сказать моё слово. Не переучиваться и переучивать должны они, но только проститься со своим собственным телом — и так стать немыми.

«Я тело и душа» — так говорит ребёнок. И почему не говорить, как дети?

Но пробудившийся, знающий говорит: я только тело, и ничто кроме этого; а душа есть только слово для чего-то в теле.

Тело — это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастух.67

Орудие твоего тела есть и твой маленький разум, брат мой, его ты называешь «духом», малое орудие, игрушка твоего большого разума.

«Я» говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше его — во что не хочешь ты верить — твоё тело с его большим разумом: он не говорит Я, но делает Я.

Что ощущает чувство, что познаёт дух, то никогда не имеет в себе своего предела. Но чувство и дух хотели бы убедить тебя, что они предел всех вещей: так тщеславны они.

Орудие и игрушка суть чувство и дух: за ними лежит ещё самость. Самость ищет также глазами чувств, она прислушивается ушами духа.

Всегда прислушивается самость и ищет: она сравнивает, принуждает, завоёвывает, разрушает. Она господствует и является также господином над Я.

За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит могущественный повелитель, неведомый мудрец — он называется Самость. В твоём теле живёт он; твоё тело есть он.68

Больше разума в твоём теле, чем во всей твоей мудрости. И кто знает, для чего нужна ему вся твоя мудрость?

Самость смеётся над твоим Я и его гордыми скачками. «Что мне эти скачки и полёты мысли? — говорит она себе. — Окольный путь к моей цели. Я помочи для Я и вдохновитель его понятий».

Самость говорит к Я: «Здесь ощущай боль!» И вот оно страдает и думает о том, как больше не страдать, — именно для этого должно оно думать.

Самость говорит к Я: «Здесь чувствуй радость!» И вот оно радуется и думает о том, как почаще радоваться, — именно для этого должно оно думать.

К презирающим тело хочу я сказать слово. Презрение — в этом их почитание. Что же создало почитание, и презрение, и ценность, и волю?

Созидающая самость создала себе почитание и презрение, она создала себе радость и горе. Созидающее тело создало себе дух как длань своей воли.

Даже в своём безумии и презрении вы, презирающие тело, служите своей самости. Я говорю вам: ваша самость сама хочет умереть и отворачивается от жизни.

Она уже не в силах делать то, чего хочет больше всего: созидать превыше себя. Этого хочет она больше всего, в этом всё страстное желание её.

Но теперь для неё слишком поздно: — и вот ваша самость хочет погибнуть, вы, презирающие тело.

Погибнуть хочет ваша самость, и потому вы стали презирающими тело! Ибо вы уже больше не в силах созидать превыше себя.

Потому вы негодуете теперь на жизнь и землю. Бессознательная зависть в косом взгляде вашего презрения.

Я не следую вашим путём, вы, презирающие тело! Для меня вы не мосты, ведущие к сверхчеловеку! —

Так говорил Заратустра.

О радостях и страстях

Брат мой, если есть у тебя добродетель и она твоя добродетель, то ты не делишь её ни с кем.

Впрочем, ты хочешь называть её по имени и ласкать её; ты хочешь подёргать её за ушко и позабавиться с нею.

И смотри! Теперь ты владеешь её именем сообща с народом, и сам ты с твоей добродетелью стал народом и стадом!

Лучше было бы тебе сказать: «Невыразимо и безымянно то, что составляет муку и сладость моей души, а также голод моей утробы».

Пусть твоя добродетель будет слишком высока, чтобы доверить её именам; и если ты должен говорить о ней, не стыдись о ней запинаться.

Так говори, запинаясь: «Это моё добро, это люблю я, таким оно всецело нравится мне, и лишь таким я хочу его.

Не хочу я его как божественный закон, и не хочу я его как человеческое установление и человеческую нужду: пусть не будет оно мне указателем пути к над-земному или к раю.

Земную добродетель люблю я: в ней мало ума, а всего меньше человеческого разума.

Но эта птица свила у меня гнездо; поэтому я люблю и прижимаю её к сердцу, — теперь сидит она у меня на своих золотых яйцах».

Так должен ты, запинаясь, хвалить свою добродетель.

Некогда были у тебя страсти, и ты называл их злыми. А теперь у тебя только добродетели: они выросли из твоих страстей.

Ты вложил свою высшую цель в эти страсти — и вот они стали твоими добродетелями и твоими радостями.

И если бы ты был из рода вспыльчивых, или из рода сластолюбцев, или фанатиков веры, или мстительных:69

В конце концов все твои страсти обратились бы в добродетели и все твои демоны — в ангелов.

Некогда были дикие псы в твоём подземелье — но обратились они в прелестных певчих птиц.70

Из собственных ядов сварил ты бальзам свой; свою корову скорбь ты доил, — теперь пьёшь ты сладкое молоко её вымени.71

Ничего злого больше не вырастет из тебя, кроме зла, что вырастает из борьбы твоих добродетелей.

Брат мой, если ты счастлив, то у тебя одна добродетель, и не более: тогда легче проходишь ты по мосту.

Почтенно иметь много добродетелей, но это тяжёлая участь; немало людей шло в пустыню и убивало себя, потому что они уставали быть битвой и полем битвы добродетелей.72

Брат мой, зло ли война и битвы? Однако необходимо это зло, необходимы зависть, и недоверие, и клевета среди твоих добродетелей.

Посмотри, как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего: она хочет всего твоего духа, чтобы был он её глашатаем, она хочет всей твоей силы в гневе, ненависти и любви.

Ревнива каждая добродетель к другой, а ревность — ужасная вещь. Даже добродетели могут погибнуть из-за ревности.

Кого окружает пламя ревности, тот, подобно скорпиону, в конце концов обращает на себя отравленное жало.73

Ах, брат мой, разве ты никогда не видел, как добродетель клевещет на себя и жалит себя?

Человек есть нечто, что до́лжно превзойти, и потому ты должен любить свои добродетели, — ибо от них ты погибнешь. —

Так говорил Заратустра.

О бледном преступнике74

Вы не хотите убивать, вы, судьи и жертвователи, пока зверь не склонит голову? Взгляните, бледный преступник склонил голову: из очей его говорит великое презрение.

«Моё Я есть нечто, что до́лжно превзойти; моё Я для меня великое презрение к человеку» — так говорят глаза его.

Он сам осудил себя, и это было его высшим мгновением; не допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять опустился вниз!

Нет спасения для страдающего так от себя самого, кроме быстрой смерти.

Ваше убийство, судьи, должно быть жалостью, а не мщением. И, убивая, смотрите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!

Мало примириться с тем, кого убиваете. Пусть ваша печаль будет любовью к сверхчеловеку: так оправдаете вы то, что ещё живёте!

«Враг» должны вы говорить, а не «злодей»; «больной» должны вы говорить, а не «негодяй»; «сумасшедший» должны вы говорить, а не «грешник».75

И ты, красный судья, если бы ты решил громко высказать всё, что уже совершил в мыслях, каждый закричал бы: «Прочь эту грязь и этого ядовитого червя!»76

Но одно — мысль, другое — дело, третье — образ дела. Между ними не вращается колесо причинности.

Образ содеянного сделал этого бледного человека бледным. Ему по плечу было дело, когда он его совершал: но он не вынес его образа, когда оно совершилось.77

Всегда смотрел он на себя как на совершившего только одно дело. Безумием называю я это: исключение превратилось в существо его.

Черта завораживает курицу; удар, что он нанёс, околдовал его бедный разум — безумием после дела называю я это.78

Слушайте, вы, судьи! Есть ещё другое безумие: безумие перед делом. Ах, вы проникли недостаточно глубоко в эту душу!

Так говорит красный судья: «Но почему убил этот преступник? Он хотел ограбить». Я же говорю вам: душа его хотела крови, не грабежа: он жаждал счастья ножа!

Но его бедный разум не понял этого безумия и убедил его. «Что толку в крови! — говорил он. — Не хочешь ли ты по крайней мере совершить при этом грабёж? Отомстить?»

И он послушался своего бедного разума: как свинец, легла на него эта речь, — и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел стыдиться своего безумия.79

И вот снова свинец вины лежит на нём, его бедный разум стал таким застывшим, таким подавленным, таким тяжёлым.

Если бы он мог встряхнуть головой, его бремя скатилось бы с него; но кто встряхнёт эту голову?

Что такое этот человек? Куча болезней, через дух вырывающихся в мир: там ищут они своей добычи.

Что такое этот человек? Клубок диких змей, которые редко вместе бывают спокойны, — и вот они расползаются и ищут добычи в мире.80

Взгляните на это бедное тело! Что оно выстрадало и чего страстно желало, — вот что пыталась объяснить себе эта бедная душа; она объясняла это как радость убийства и жажду счастья ножа.

Кто теперь становится больным, на того нападает зло, то, что ныне есть зло: страдание хочет он причинять тем самым, что ему причиняет страдание. Но были другие времена и другое зло и добро.

Некогда были злом сомнение и воля к самому себе. Тогда становился больной еретиком и колдуном; как еретик и колдун, страдал он и хотел заставить страдать других.

Но это не проникает в ваши уши: это вредит вашим добрым, говорите вы мне. Но что мне до ваших добрых!

Многое в ваших добрых вызывает во мне отвращение, но, поистине, не их зло.81 Но как бы я хотел, чтобы охватило их безумие, от которого они бы погибли, как этот бледный преступник!

Поистине, я хотел бы, чтобы их безумие называлось истиной, или верностью, или справедливостью; но у них есть своя добродетель, чтобы долго жить в жалком довольстве собой.

Я — перила над потоком; ухватись за меня, кто может за меня ухватиться! Но я не ваш костыль. —

Так говорил Заратустра.

О чтении и письме

Из всего написанного люблю я только то, что пишут своей кровью. Пиши кровью — и ты узнаешь, что кровь есть дух.

Нелегко понять чужую кровь; я ненавижу читающих из праздности.

Кто знает читателя, тот больше ничего не делает для него. Ещё одно столетие читателей — и дух сам провоняет.82

То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только письмо, но и мысль.83

Некогда дух был богом, потом стал человеком, а ныне становится он ещё и чернью.

Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть.

В горах кратчайший путь — с вершины на вершину; но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами, а те, к кому говорят, большими и высокими.84

Воздух разреженный и чистый, близкая опасность и дух, полный радостной злобы — всё это хорошо подходит друг другу.

Я хочу, чтобы вокруг меня были горные духи, ибо мужествен я. Мужество, которое отгоняет призраков, само создаёт себе горных духов, — мужество хочет смеяться.

Я уже не чувствую так, как вы: эта туча, что я вижу под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, — вот ваша грозовая туча.

Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь возвыситься. А я смотрю вниз, потому что я возвышен.

Кто из вас может одновременно смеяться и быть возвышенным?

Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеётся над всякой трагедией сцены и жизни.85

Мужественными, беззаботными, насмешливыми, насильниками — такими хочет видеть нас мудрость: она — женщина и любит всегда только воина.

Вы говорите мне: «Жизнь тяжело нести». Но к чему была бы вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?86

Жизнь тяжело нести, но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все изрядные вьючные ослы и ослицы.87 88

Что у нас общего с розовой почкой, которая трепещет, потому что капля росы лежит на её теле?

Это правда: мы любим жизнь не потому, что к жизни, а потому, что к любви мы привыкли.

В любви всегда есть немного безумия.89 Но и в безумии всегда есть немного разума.

И даже мне, благожелательному к жизни, кажется, что мотыльки, и мыльные пузыри, и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.

Смотреть, как порхают эти лёгкие, неразумные, изящные, подвижные созданьица, — это доводит Заратустру до слёз и песен.

Я поверил бы только в такого бога, который умел бы танцевать.

И когда я увидел своего демона, я нашёл его серьёзным, основательным, глубоким, торжественным: это был дух тяжести, — из-за него падают все вещи.90

Убивают не гневом, а смехом. Так давайте убьём дух тяжести!91

Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места.92

Теперь я лёгок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь бог танцует во мне.

Так говорил Заратустра.

О дереве на горе93

Глаз Заратустры заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, когда гулял он один по горам, окружавшим город, который называется «Пёстрая корова», он набрёл на этого юношу, который сидел, прислонившись к дереву, и смотрел усталым взором в долину. Заратустра взялся за дерево, у которого сидел юноша, и заговорил так:

«Если бы я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог этого сделать.

Но ветер, невидимый нами, терзает и гнёт его, куда он хочет.94 Невидимые руки сильнее всего гнут и терзают нас».

Тогда юноша встал, поражённый, и сказал: «Я слышу Заратустру, и только что я думал о нём». Заратустра отвечал:

«Чего пугаешься ты? — Ведь с человеком происходит то же, что с деревом.

Чем больше стремится он в высоту, к свету, тем глубже устремляются корни его в землю, вниз, во мрак, в глубину, — к злу».

«Да, к злу! — воскликнул юноша. — Как это возможно, что ты открыл мою душу?»

Заратустра засмеялся и сказал: «Некоторые души никогда не откроют, разве что сперва выдумают их».

«Да, к злу! — воскликнул юноша ещё раз.

Ты сказал правду, Заратустра. Я больше не верю в себя самого, с тех пор как стремлюсь я ввысь, и никто уже не верит в меня, — как же это случилось?

Я меняюсь слишком быстро: моё сегодня опровергает моё вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, — этого не прощает мне ни одна ступень.95

Когда я наверху, я оказываюсь всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?

Моё презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше я поднимаюсь, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего хочет он на высоте?

Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как смеюсь я над своим тяжёлым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!»

Тут юноша умолк. А Заратустра смотрел на дерево, у которого они стояли, и говорил так:

«Это дерево стоит одиноко здесь на горе; оно выросло высоко над человеком и зверем.

И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто мог бы понять его: так высоко выросло оно.

Теперь ждёт оно и ждёт, — чего же ждёт оно? Оно живёт слишком близко к облакам; оно ждёт, вероятно, первой молнии?»96

Когда Заратустра сказал это, юноша закричал, сильно жестикулируя: «Да, Заратустра, ты говоришь правду. Своей гибели желал я, стремясь ввысь, и ты та молния, которой я ждал! Взгляни, что я теперь, с тех пор как ты явился к нам! Зависть к тебе уничтожила меня!» — Так говорил юноша и горько плакал.97 А Заратустра обнял его и увёл с собою.

И когда они вместе прошли немного, стал Заратустра говорить так:

«Разрывается сердце моё. Лучше, чем говорят твои слова, говорит мне твой взор обо всех грозящих тебе опасностях.

Ты ещё не свободен, ты ищешь ещё свободы. Бессонным сделал тебя этот поиск и бодрствующим.

В свободную высь стремишься ты, звёзд жаждет душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы.

Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своём подземелье, когда твой дух стремится отворить все темницы.98

По-моему, ты ещё заключённый, мечтающий о свободе; ах, умной становится душа у таких заключённых, но также лукавой и дурной.

Очиститься должен ещё свободный духом. Много от тюрьмы и от гнили ещё в нём, чистым должен ещё стать его взор.

Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!

Благородным чувствуешь ты себя, и благородным чувствуют тебя другие, кто не любит тебя и посылает тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперёк дороги стоит благородный.

Даже для добрых стоит благородный поперёк дороги, и даже когда они называют его добрым, этим хотят они устранить его.99

Новое хочет создать благородный и новую добродетель. Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.

И не в том опасность для благородного, что он станет добрым, но что он станет наглым, насмешником и разрушителем.

Ах, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь возводили клевету они на все высшие надежды.

Теперь жили они, наглые, среди мимолётных удовольствий, и они не загадывали даже на день.

“Дух тоже сладострастие” — так говорили они. Тогда разбились крылья их духа; теперь ползает он, всё пожирая, оставляя после себя грязь.

Некогда думали они стать героями — теперь они сластолюбцы. Скорбью и ужасом является для них герой.

Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не изгоняй героя из своей души! Храни свято твою высшую надежду!» —

Так говорил Заратустра.

О проповедниках смерти100

Есть проповедники смерти, и земля полна теми, кому нужно проповедовать уход из жизни.

Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей. О, если бы можно было «вечной жизнью» сманить их из этой жизни!

«Жёлтые» или «чёрные» — так называют проповедников смерти. Но я хочу показать их вам и в других красках.

Вот ужасные, которые носят в себе хищного зверя и не имеют другого выбора, кроме вожделения или самоистязания. Но и вожделение их — тоже самоистязание.

Они ещё даже не стали людьми, эти ужасные; пусть проповедуют они уход из жизни и сами уходят!

Вот чахоточные душой: едва родились они, как уже начинают умирать и тоскуют по учениям усталости и отречения.

Они охотно желали бы быть мёртвыми, и нам следует одобрить их волю! Будем же остерегаться, как бы не пробудить этих мёртвых и не повредить эти живые гробы!

Повстречается ли им больной, или старик, или мертвец — и тотчас говорят они: «Жизнь опровергнута!»

Но это опровергнуты они и их глаза, видящие лишь один лик бытия.

Погружённые в глубокое уныние и жадные до маленьких случайностей, приносящих смерть, — так ждут они, стиснув зубы.101

Или же: они хватаются за сласти и посмеиваются при этом над своим ребячеством; они цепляются за жизнь, как за соломинку, и посмеиваются над тем, что они ещё висят на соломинке.

Их мудрость гласит: «Глупец тот, кто остаётся жить, и какие же мы глупцы! Это и есть самое глупое в жизни!» —

«Жизнь есть только страдание» — так говорят другие и не лгут; так постарайтесь перестать существовать! Постарайтесь, чтобы кончилась жизнь, которая есть только страдание!102

И пусть гласит учение вашей добродетели: «Ты должен убить самого себя! Ты должен улизнуть от себя самого!» —

«Сладострастие есть грех — так говорят проповедующие смерть, — дайте нам идти стороною и не рождать детей!»

«Рождать трудно, — говорят другие, — к чему ещё рождать? Рождаются лишь несчастные!» И они также проповедники смерти.

«Нужна жалость, — так говорят третьи. — Возьмите, что есть у меня! Возьмите меня самого! Тем меньше будет связывать меня жизнь!»

Если бы были они глубоко сострадательными, они отбили бы у своих ближних охоту к жизни. Быть злым — стало бы их подлинной добротою.

Но они хотят освободиться от жизни; что им за дело, что они ещё крепче связывают других своими цепями и дарами! —

И даже вы, для которых жизнь есть суровый труд и беспокойство, — разве вы не очень утомлены жизнью? Разве вы ещё не созрели для проповеди смерти?

Все вы, кому дорог суровый труд и то, что быстро, ново, неизвестно, — вы плохо переносите себя; ваше усердие есть бегство и желание забыть самих себя.

Если бы вы больше верили в жизнь, вы меньше отдавались бы мгновению. Но чтобы ждать, в вас не хватает содержания, — и даже чтобы лениться!

Всюду раздаётся голос проповедников смерти, и земля полна теми, кому нужно проповедовать смерть.

Или «вечную жизнь» — для меня всё равно, — только бы они поскорее отправились туда!103

Так говорил Заратустра.

О войне и воинах

От наших лучших врагов мы не хотим пощады, как и от тех, кого мы любим до глубины души. Позвольте же мне сказать вам правду!

Мои собратья по войне! Я люблю вас до глубины души; теперь и прежде я подобен вам. И я ваш лучший враг. Позвольте же мне сказать вам правду!

Я знаю о ненависти и зависти вашего сердца. Вы недостаточно велики, чтобы не знать ненависти и зависти. Так будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться их!

И если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте по крайней мере его воинами. Они спутники и предвестники этого подвижничества.

Я вижу множество солдат; как хотел бы я видеть много воинов! «Уни-формой» называется то, что они носят; пусть не будет униформой то, что они этим скрывают!104

Будьте такими, чей взор всегда ищет врага — вашего врага. У некоторых из вас сквозит ненависть с первого взгляда.105

Ищите своего врага, ведите свою войну, войну за свои мысли! И если ваша мысль потерпит поражение, — ваша честность должна и над этим праздновать победу!

Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир — больше, чем долгий.

Я призываю вас не к работе, но к борьбе. Я призываю вас не к миру, но к победе. Пусть будет труд ваш борьбой и ваш мир победою!

Можно молчать и сидеть смирно только когда есть стрелы и лук, — иначе одна болтовня и брань. Пусть будет мир ваш победою!

Вы говорите, что правое дело освящает даже войну? Я говорю вам: добрая война освящает всякую цель.

Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных.

«Что хорошо?» — спрашиваете вы. Хорошо быть храбрым. Оставьте маленьким девочкам говорить: «Хорошо — это то, что мило и трогательно».106

Вас называют бессердечными, но ваше сердце искренне, и я люблю стыдливость вашей сердечности. Вы стыдитесь вашего прилива, а другие стыдятся своего отлива.107

Вы безобразны? Ну что ж, братья мои! Тогда окутайте себя возвышенным, этой мантией безобразного!

И когда ваша душа становится большой, она становится высокомерной, и в вашей возвышенности есть злоба. Я знаю вас.

В злобе встречается высокомерный со слабым. Но они не понимают друг друга. Я знаю вас.

Вы можете иметь только таких врагов, которые достойны ненависти, а не таких, чтобы их презирать. Вы должны гордиться своим врагом: тогда успехи врага — и ваши успехи.

Восстание — это благородство раба. Вашим благородством пусть будет повиновение! Само ваше приказание пусть будет повиновением!108

Для хорошего воина «ты должен» звучит приятнее, чем «я хочу». И всё, что вы любите, вы должны сперва дать приказать себе.

Ваша любовь к жизни пусть будет любовью к вашей высшей надежде, а вашей высшей надеждой пусть будет высшая мысль жизни!

Но ваша высшая мысль должна быть приказана мною — и она гласит: человек есть нечто, что до́лжно превзойти.

Итак, живите жизнью повиновения и войны! Что толку в долгой жизни! Какой воин хочет, чтобы щадили его!

Я не щажу вас, я люблю вас до глубины души, мои собратья по войне! —

Так говорил Заратустра.

О новом кумире109

Кое-где существуют ещё народы и стада, но не у нас, братья мои: у нас есть государства.

Государство? Что это такое? Итак, навострите уши, сейчас я скажу вам слово о смерти народов.

Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. И холодно лжёт оно; эта ложь ползёт из его уст: «Я, государство, есмь народ».

Это ложь! Созидателями были те, кто создал народы и поставил над ними веру и любовь; так служили они жизни.

Это разрушители, расставляющие ловушки для многих и называющие их государством, это они повесили над ними меч и тысячи желаний.

Где ещё существует народ, там не понимает он государства и ненавидит его, как дурной глаз и грех против обычаев и прав.

Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своём языке о добре и зле; этого языка не понимает сосед.110 Свой язык обрёл он в обычаях и правах.

Но государство лжёт на всех языках добра и зла, и что ни скажет оно, солжёт, — и что есть у него, оно украло.

Всё в нём поддельно; крадеными зубами кусает оно, зубастое. Поддельны даже внутренности его.

Смешение языков добра и зла: это знамение даю я вам как знак государства. Действительно, волю к смерти означает этот знак! Смотрите, оно подмигивает проповедникам смерти!

Слишком много рождается; для лишних было изобретено государство!

Смотрите же, как оно их к себе привлекает, это многое множество! Как оно их душит, и жуёт, и пережёвывает!

«На земле нет ничего большего, чем я: я указующий перст божий» — так рычит чудовище. И не только длинноухие и близорукие опускаются на колени!

Ах, даже в вас, великие души, нашёптывает оно свою тёмную ложь! Ах, оно угадывает богатые сердца, охотно себя расточающие!

Да, даже вас угадывает оно, вы, победители старого бога! Вы устали в борьбе, и теперь эта усталость служит ещё новому кумиру!

Героев и тех, кто честен, хотел бы он уставить вокруг себя, новый кумир! Он любит греться в солнечном сиянии чистой совести, — холодное чудовище!

Всё готов он дать вам, если вы поклонитесь ему, новый кумир;111 так покупает он блеск вашей добродетели и взор ваших гордых очей.

Приманить хочет он вами многое множество! Адское изобретение было тут создано, конь смерти, бряцающий сбруей божественных почестей!

Смерть для многих была изобретена, что прославляет саму себя как жизнь, — поистине, сердечная услуга всем проповедникам смерти!112

Государством зову я то, где все пьют яд, хорошие и дурные; где все теряют самих себя, хорошие и дурные; где медленное самоубийство всех — называется «жизнью».

Посмотрите же на этих лишних! Они крадут произведения изобретателей и сокровища мудрецов; образованностью называют они свою кражу — и всё обращается у них в болезнь и беду!

Посмотрите же на этих лишних! Они всегда больны, они изрыгают жёлчь и называют это газетой. Они проглатывают друг друга и даже не могут себя переварить.

Посмотрите же на этих лишних! Богатства приобретают они и делаются от этого беднее. Власти хотят они, и прежде всего рычага власти, много денег, — эти неимущие!

Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг через друга и потому срываются в грязь и в пропасть.

Все они хотят достичь трона, их безумие в этом, — как будто счастье восседает на троне! Часто грязь восседает на троне — а часто и трон стоит на грязи.

По-моему, все они безумцы, и карабкающиеся обезьяны, и бредящие. По-моему, дурно пахнет их кумир, холодное чудовище; по-моему, дурно пахнут все эти служители кумира.

Братья мои, разве хотите вы задохнуться в смраде их ртов и вожделений! Лучше разбейте окна и прыгайте на волю!

Избегайте же дурного запаха! Прочь от идолопоклонства лишних!

Сторонитесь дурного запаха! Прочь от дыма этих человеческих жертв!

И теперь ещё свободна для великих душ земля. Много ещё пустых мест для одиноких и тех, кто одиночествует вдвоём, — где веет запахом тихих морей.

Свободна ещё для великих душ свободная жизнь. Поистине, кто обладает малым, тем обладают меньше; хвала малой бедности!

Там, где оканчивается государство, начинается человек, не лишний человек;113 там начинается песнь необходимых, мелодия единожды существующая и незаменимая.

Туда, где оканчивается государство, — туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты к сверхчеловеку? —

Так говорил Заратустра.

О базарных мухах114

Беги, мой друг, в своё уединение! Я вижу, ты оглушён шумом великих людей и исколот жалами малых.

С достоинством умеют лес и скалы хранить молчание вместе с тобою. Уподобься вновь твоему любимому дереву с раскинутыми ветвями: тихо, прислушиваясь, склонилось оно над морем.

Где оканчивается уединение, там начинается базар; а где начинается базар, начинается шум великих актёров и жужжанье ядовитых мух.

В мире самые лучшие вещи ничего ещё не значат, если нет того, кто их сначала исполнит; великими людьми называет народ этих исполнителей.115

Плохо понимает народ великое, то есть — созидающее. Но любит он всех исполнителей и актёров великого.

Вокруг изобретающих новые ценности вращается мир; незримо вращается он. Но вокруг актёров вращается народ и слава: таков порядок мира.

У актёра есть дух, но мало совести духа. Он всегда верит в то, чем заставляет верить сильнее всего, — верить в себя!

Завтра у него новая вера, а послезавтра — ещё более новая. Чувства его быстры, как народ, и настроения переменчивы.

Опрокинуть — называется у него: доказать. Сделать сумасшедшим — называется у него: убедить. А кровь для него лучшее из всех оснований.

Истину, проскальзывающую только в тонкие уши, называет он Ложью и Ничем. Поистине, он верит только в таких богов, которые создают в мире много шума!

Полон праздничными шутами базар — и народ хвалится своими великими людьми!116 Для него они — господа на час.

Но час настойчиво торопит их, и оттого они торопят тебя. И от тебя хотят они Да или Нет. Горе, ты хочешь поставить свой стул между За и Против?

Не завидуй этим безусловным, настойчивым, ты, любящий истину! Никогда ещё истина не держалась за руку безусловного.

От этих торопливых удались туда, где ты в безопасности: лишь на базаре нападают с вопросом: Да или Нет?

Медленно переживание всех глубоких источников: долго должны они ждать, прежде чем узнают, что упало в их глубину.

Сторонится базара и славы всё великое: в стороне от базара и славы жили издавна изобретатели новых ценностей.

Беги, мой друг, в своё уединение: я вижу, ты изжален ядовитыми мухами. Беги туда, где суровый, свежий воздух!

Беги в своё уединение! Ты жил слишком близко к малым и жалким. Беги от их невидимого мщения! Для тебя они только Мщение.

Не поднимай руки против них! Они бесчисленны, и не твоё назначение быть махалкой для мух.

Бесчисленны эти малые и жалкие; не одному гордому зданию дождевые капли и сорняки послужили к гибели.

Ты не камень, но стал уже полым от множества капель. Ты ещё растрескаешься и лопнешь от множества капель.

Усталым вижу я тебя от ядовитых мух, исцарапанным в кровь вижу я тебя в сотнях мест; и твоя гордость не хочет даже возмущаться.

Крови твоей хотели бы они при всей их невинности, крови жаждут их бескровные души — и потому они жалят при всей их невинности.

Но ты, глубокий, страдаешь слишком глубоко даже от малых ран; и не успевал ты излечится, как такой же ядовитый червь уже полз по твоей руке.

Ты кажешься мне слишком гордым, чтобы убивать этих лакомок. Но берегись, чтобы не стало твоим роком выносить их ядовитую неправоту!

Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость их похвала. Они хотят близости твоей кожи и крови.

Они льстят тебе, как богу или дьяволу; они визжат перед тобою, как перед богом или дьяволом. Ну что ж! Льстецы они и визгуны, и ничего более.117

Часто они даже прикидываются перед тобой любезными. Но это всегда было лукавством трусливых. Да, трусы лукавы!118

Они много думают о тебе своей узкой душою, — подозрительным кажешься ты им всегда! Всё, о чём много думают, становится подозрительным.

Они наказывают тебя за твои добродетели. Они искренне прощают тебе лишь — твои ошибки.119

Ты мягок и справедлив и потому говоришь: «Невиновны они в своём маленьком существовании». Но их узкая душа думает: «Виновно всякое великое существование».

Даже если ты мягок к ним, они всё-таки чувствуют твоё презрение; и они возвращают твоё благодеяние скрытыми злодеяниями.

Твоя безмолвная гордость противоречит их вкусу; они торжествуют, когда ты достаточно скромен, чтобы быть тщеславным.

То, что мы узнаём в человеке, воспламеняем мы в нём. Остерегайся же малых!

Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя в невидимом мщении.

Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила покидала их, как дым покидает угасающий огонь?

Да, мой друг, укор совести ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. Потому они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.

Твои ближние всегда будут ядовитыми мухами; великое в тебе — должно делать их более ядовитыми и ещё более похожими на мух.

Беги, мой друг, в своё уединение, туда, где суровый, свежий воздух! Не твоё назначение быть махалкой для мух. —

Так говорил Заратустра.

О целомудрии

Я люблю лес. В городах плохо жить: там слишком много одержимых страстями.

Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем в мечты страстной женщины?

И посмотрите на этих мужчин: их глаза говорят — они не знают ничего лучшего на земле, как лежать с женщиной.120

Грязь на дне их души; и горе, если у грязи их есть ещё дух!

О, если бы вы были совершенны, по крайней мере, как звери!121 Но зверям присуща невинность.

Разве я советую вам убивать свои чувства? Я советую вам невинность чувств.

Разве я советую вам целомудрие? У иных целомудрие есть добродетель, но у многих почти что порок.

Они, быть может, воздерживаются, но сука-чувственность проглядывает с завистью во всём, что делают они.

Даже на высоты их добродетели и до глубины холодного духа следует за ними это животное и вражда его.

И как ловко умеет сука-чувственность вымаливать кусок духа, когда ей отказывают в куске плоти!122

Вы любите трагедии и всё, что терзает сердце? Но я недоверчив к вашей суке.

У вас слишком жестокие глаза, и вы сладострастно смотрите на страдающих. Не переоделось ли это ваше сладострастие и называло себя состраданием!

Вот какую притчу скажу я вам: немало желавших изгнать своего дьявола сами вошли при этом в свиней.123

Кому тягостно целомудрие, тому надо его отсоветовать: чтобы не сделалось оно путём в преисподнюю — то есть грязью и похотью души.124

Разве я говорю о грязных вещах? По-моему, это ещё не худшее.

Познающий неохотно вступает в воду истины не тогда, когда грязна она, но когда мелка.

Поистине, есть целомудренные до глубины души; они более мягки сердцем, они смеются охотнее и чаще, чем вы.

Они смеются и над целомудрием и спрашивают: «Что такое целомудрие?

Целомудрие не есть ли безумие?125 Но безумие пришло к нам, а не мы к нему.

Мы предложили этому гостю приют и сердечность; теперь он живёт у нас, — пусть остаётся, сколько хочет!» —

Так говорил Заратустра.

О друге126

«Один около меня — всегда слишком много» — так думает отшельник. «Всегда одиножды один — это даёт со временем два!»

Я и Меня слишком усердствуют в разговоре; как вынести это, если бы не было друга?

Всегда для отшельника друг является третьим: третий — это пробка, мешающая разговору двоих погрузиться вглубь.127

Ах, слишком много глубин для всех отшельников. Поэтому так тоскуют они по другу и его высоте.

Наша вера в других выдаёт, во что мы хотели бы верить в себе самих.128 Наша тоска по другу — наш предатель.

И часто с помощью любви хотят лишь перескочить через зависть. И часто нападают и создают себе врага, чтобы скрыть свою уязвимость.

«Будь по крайней мере моим врагом!» — так говорит истинное почитание, которое не осмеливается просить о дружбе.

Если хотят иметь друга, нужно иметь желание вести за него войну, а чтобы вести войну, надо уметь быть врагом.

Нужно в своём друге уважать ещё и врага. Разве можешь ты близко подойти к своему другу и не перейти к нему?

В своём друге нужно иметь своего лучшего врага. Ты должен быть к нему ближе всего сердцем, когда ты противишься ему.

Ты не хочешь перед другом носить одежды? Для твоего друга должно быть честью, что ты даёшь ему себя, каков ты есть? Но он за это посылает тебя к дьяволу!129

Кто не скрывает себя, возмущает этим других: настолько основательна ваша причина бояться наготы! Да, если бы вы были богами, вы могли бы стыдиться своих одежд!

Не нарядиться тебе достаточно красиво для своего друга: ибо ты должен быть для него стрелою и тоской по сверхчеловеку.

Видел ли ты своего друга спящим, — чтобы узнать, как он выглядит? Что же такое лицо твоего друга? Это собственное лицо твоё в грубом и несовершенном зеркале.130

Видел ли ты своего друга спящим? Не испугался ли ты, что так выглядит твой друг? О, друг мой, человек есть нечто, что до́лжно превзойти.

В угадывании и молчании должен быть мастером друг; не всё должен хотеть ты видеть. Твой сон должен выдать тебе, что делает твой друг, когда бодрствует.

Пусть угадыванием будет твоё сострадание: чтобы ты сперва узнал, хочет ли твой друг сострадания. Быть может, он любит в тебе несокрушённый взор и взгляд вечности.

Пусть сострадание к другу будет сокрыто под твёрдой скорлупой, на ней должен ты стереть себе зубы. Тогда оно обретёт свою тонкость и сладость.

Чистый ли ты воздух, и одиночество, и хлеб, и лекарство для своего друга? Иной не может избавиться от своих собственных цепей и, однако, для друга он избавитель.

Ты раб? Тогда не можешь быть другом. Ты тиран? Тогда ты не можешь иметь друзей.

Слишком долго в женщине были скрыты раб и тиран. Поэтому женщина не способна ещё к дружбе: она знает только любовь.

В любви женщины есть несправедливость и слепота ко всему, чего она не любит. Но и в зрячей любви женщины всегда ещё есть неожиданность, и молния, и ночь рядом со светом.

Ещё не способна женщина к дружбе: женщины всё ещё кошки и птицы. Или, в лучшем случае, коровы.

Ещё не способна женщина к дружбе. Но скажите мне, вы, мужчины, кто же из вас способен к дружбе?

О, эта ваша бедность, мужчины, и эта ваша скупость души! Сколько даёте вы другу, столько собираюсь я дать даже своему врагу и не стану от того беднее.

Существует товарищество — пусть будет и дружба!131 —

Так говорил Заратустра.

О тысяче и одной цели

Много стран видел Заратустра и много народов; так открыл он добро и зло многих народов. Большей власти не нашёл Заратустра на земле, чем добро и зло.

Не мог бы жить ни один народ, не умея сперва оценивать; но если хочет он сохранить себя, он не должен оценивать так, как оценивает сосед.

Многое, что у одного народа называлось добром, у другого называлось посмешищем и позором — так нашёл я. Многое нашёл я, что здесь называлось злом, а там украшалось пурпурной мантией почести.

Никогда один сосед не понимал другого: всегда удивлялась душа его безумству и злобе соседа.

Скрижаль добра над каждым народом. Взгляни, это скрижаль его преодолений; взгляни, это голос его воли к власти.

Похвально то, что кажется ему трудным; что неизбежно и трудно, называет он добром, а что освобождает от величайшей нужды, редкое и самое трудное, — ценит он как священное.

Что позволяет ему господствовать, побеждать и блистать, на страх и зависть соседу, — это означает для него высоту, начало, мерило, смысл всех вещей.

Поистине, брат мой, если узнал ты потребность народа, и страну, и небо, и соседа его, ты угадал и закон его преодолений и почему он восходит по этой лестнице к своей надежде.

«Всегда ты должен быть первым и стоять впереди других; никого не должна любить твоя ревнивая душа, кроме друга» — это заставляло дрожать душу грека, и он шёл своей стезёю величия.

«Говорить правду и хорошо владеть луком и стрелою» — казалось одновременно мило и тяжело тому народу, от которого идёт моё имя, — имя, которое для меня одновременно мило и тяжело.132

«Чтить отца и мать и всей душой служить воле их»: эту скрижаль преодоления поставил над собой другой народ и стал поэтому могучим и вечным.133

«Соблюдать верность и ради верности отдать честь и кровь даже за дурные и опасные дела»: так поучаясь, укрощал себя другой народ, и, так укрощая себя, стал он чреват великими надеждами.134

Поистине, люди дали себе всё добро и всё зло своё. Поистине, не заимствовали они и не находили его, оно не упало к ним, как глас с небес.

Человек сначала вложил ценности в вещи, чтобы сохранить себя, — он создал сначала смысл вещей, человеческий смысл! Поэтому называет он себя «человеком», то есть: оценивающим.

Оценивать значит создавать: слушайте, вы, созидающие! Оценка — драгоценность и сокровище всех оценённых вещей.

Из оценки впервые возникает ценность, и без оценки был бы пуст орех бытия. Слушайте это, вы, созидающие!

Перемена ценностей — это перемена созидающих. Всегда уничтожает тот, кто должен быть созидателем.

Созидающими были сперва народы и лишь позднее отдельные личности; поистине, сама личность есть ещё самое юное из созданий.

Народы некогда поставили над собой скрижаль добра. Любовь, желающая господствовать, и любовь, желающая повиноваться, вместе создали себе эти скрижали.

Тяга к стаду старше, чем тяга к Я; и покуда добрая совесть именуется стадом, лишь дурная совесть говорит: Я.

Поистине, лукавое Я, лишённое любви, ищущее своей пользы в пользе многих, — это не начало стада, а его гибель.135

Любящими были всегда и созидающими те, кто создал добро и зло. Огонь любви горит на именах всех добродетелей и огонь гнева.

Много стран видел Заратустра и много народов; большей силы не нашёл Заратустра на земле, чем дела любящих: «добро» и «зло» их имя.136

Поистине, — власть этой хвалы и хулы чудовище. Скажите, братья, кто его победит? Скажите, кто набросит этому зверю цепь на тысячу шей?

Тысяча целей существовала до сих пор, ибо существовала тысяча народов. Недостаёт ещё только цепи для тысячи шей, недостаёт единой цели. У человечества ещё нет цели.

Но скажите же, братья мои: если человечеству недостаёт ещё цели, то, быть может, недостаёт ещё — и его самого? —

Так говорил Заратустра.

О любви к ближнему

Вы жмётесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему — это ваша дурная любовь к самим себе.

Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель; но я насквозь вижу ваше «бескорыстие».137

Ты старше, чем Я; Ты признано священным, а Я ещё нет: оттого жмётся человек к ближнему.

Разве я советую вам любовь к ближнему? Скорее, я советую вам бежать от ближнего и любить дальнего!

Выше любви к ближнему любовь к дальнему и будущему; выше ещё, чем любовь к человеку, любовь к вещам и призракам.

Этот призрак, витающий перед тобою, брат мой, прекраснее тебя; почему же не отдаёшь ты ему свою плоть и свои кости? Но ты страшишься и бежишь к ближнему.

Вы не выносите себя самих и любите себя недостаточно; и вот вы хотите соблазнить ближнего к любви и позолотить себя его заблуждением.

Я хотел бы, чтобы вам стали невыносимы всякие ближние и соседи их; тогда вы были бы должны из себя самих создать себе друга с переполненным сердцем его.

Вы приглашаете свидетеля, когда хотите хвалить себя; и когда вы склонили его хорошо думать о вас, вы сами хорошо думаете о себе.138

Лжёт не только тот, кто говорит вопреки своему знанию, но прежде всего тот, кто говорит вопреки своему незнанию. И так говорите вы о себе, общаясь с другими, и обманываете насчёт себя соседа.139

Так говорит глупец: «Общение с людьми портит характер, особенно когда его нет».

Один идёт к ближнему, потому что он ищет себя, а другой, потому что хотел бы себя потерять.140 Ваша дурная любовь к себе создаёт тюрьму из одиночества.

Дальние оплачивают вашу любовь к ближнему; и если вы собираетесь впятером, шестой всегда должен умереть.141

Я не люблю ваших празднеств: слишком много актёров находил я там, и даже зрители вели себя часто как актёры.142

Не о ближнем учу я вас, но о друге. Друг пусть будет для вас праздником земли и предчувствием сверхчеловека.

Я учу вас о друге и переполненном сердце его. Но надо уметь быть губкою, если хочешь быть любимым переполненными сердцами.

Я учу вас о друге, в котором мир являет себя завершённым, как чаша добра, — о созидающем друге, всегда готовом подарить завершённый мир.

И как мир развернулся для него, так вновь для него он свёртывается в кольца, как становится добро из зла, как становится цель из случая.143

Будущее и самое дальнее пусть будет причиной твоего сегодня: в своём друге должен любить ты сверхчеловека как свою причину.

Братья мои, не любовь к ближнему советую я вам, — я советую вам любовь к дальнему. —

Так говорил Заратустра.

О пути созидающего144

Ты хочешь, брат мой, идти в уединение? Ты хочешь искать путь к себе? Помедли немного и выслушай меня.

«Кто ищет, легко теряется сам. Всякое уединение есть грех», — так говорит стадо. И ты долго принадлежал стаду.145

Голос стада ещё будет звучать и в тебе. И когда ты скажешь: «У меня уже не одна совесть с вами», — это будет жалобой и болью.

Смотри, саму эту боль породила единая совесть: и последний отблеск этой совести горит ещё на твоей печали.

Но ты хочешь следовать пути своей печали, пути к самому себе? Так покажи мне своё право на это и свою силу!

Ты новая сила и новое право? Начальное движение? Вечновращающееся колесо? Можешь ли ты заставить звёзды вращаться вокруг тебя?146

Ах, так много вожделения высоты! Так много судорог честолюбцев! Покажи мне, что ты не из вожделеющих и не из честолюбцев!147

Ах, как много есть великих мыслей, от которых проку не больше, чем от кузнечных мехов: они надувают и делают более пустым.

Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не то, что ты избежал ярма.

Из тех ли ты, кому позволено избежать ярма? Таких немало, кто сбросил свою последнюю ценность, когда сбросил рабство.

Свободный от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но твой взор должен ясно поведать мне: свободный для чего?

Можешь ли ты дать себе своё добро и зло и поставить над собою волю свою, как закон? Можешь ли ты быть себе судьёй и мстящим за свой закон?

Ужасно быть наедине с судьёй и мстящим за свой закон. Так бывает брошена звезда в пустое пространство и ледяное дыхание одиночества.

Сегодня ещё страдаешь ты от множества, ты, одинокий; сегодня ещё есть у тебя всё твоё мужество и твои надежды.

Но когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь твоя гордость согнётся и твоё мужество заскрипит. Когда-нибудь ты закричишь: «Я одинок!»

Когда-нибудь ты не увидишь более своей высоты, а низменное увидишь слишком близко; само твоё возвышенное будет пугать тебя, как призрак. Когда-нибудь ты закричишь: «Всё — ложь!»148

Есть чувства, которые хотят убить одинокого; если это не удаётся, они сами должны умереть! Но способен ли ты быть убийцею?149

Знаешь ли ты уже, брат мой, слово «презрение»? И муку твоей справедливости, — быть справедливым к тем, кто тебя презирает?

Ты вынуждаешь многих переменить о тебе мнение; это ставят они тебе в большую вину. Близко подходил ты к ним и всё-таки прошёл мимо; этого они никогда не простят.

Ты превосходишь их; но чем выше ты поднимаешься, тем меньшим кажешься в глазах зависти. А больше всех ненавидят того, кто летает.

«Как намеревались вы быть ко мне справедливыми? — должен ты говорить. — Я выбираю вашу несправедливость как предназначенный мне удел».

Несправедливость и грязь бросают они вслед одинокому; но, брат мой, если хочешь ты быть звездою, ты должен светить им не слабее!

И остерегайся добрых и праведных! Они охотно распинают тех, кто изобретает для себя собственную добродетель, — они ненавидят одинокого.

Остерегайся и святой простоты! Всё для неё нечестиво, что не просто; и она любит играть с огнём — костров.150

Остерегайся приступов любви! Слишком скоро протягивает одинокий руку тому, кто с ним повстречается.

Иному ты должен подать не руку, а только лапу; и я хочу, чтобы у твоей лапы были когти.

Но злейшим врагом, которого можешь ты встретить, будешь всегда ты сам; ты сам подстерегаешь себя в пещерах и лесах.

Одинокий, ты идёшь по пути к самому себе! И твой путь идёт мимо тебя самого и твоих семи демонов!

Еретиком будешь ты для себя и колдуном, и прорицателем, и глупцом, и скептиком, и нечестивцем, и злодеем.151

Твоим желанием должно быть сжечь себя в собственном пламени; как же хотел ты обновиться, не сделавшись сперва пеплом!152

Одинокий, ты идёшь путём созидающего: бога хочешь ты создать себе из своих семи демонов!

Одинокий, ты идёшь путём любящего: себя самого любишь ты и потому презираешь себя, как презирают только любящие.

Созидать хочет любящий, ибо он презирает! Что знает тот о любви, кто не должен был презирать то, что любил он!

Со своей любовью и своим созиданием иди в уединение, брат мой; и только позднее заковыляет вслед тебе справедливость.153

С моими слезами иди в своё уединение, брат мой. Я люблю того, кто хочет в созидании быть превыше самого себя и так погибает. —

Так говорил Заратустра.

О старых и молодых бабёнках

«Почему крадёшься ты так робко в сумерках, о Заратустра? И что прячешь ты бережно под своим плащом?

Не сокровище ли, подаренное тебе? Или рождённое тебе дитя? Или теперь ты сам идёшь воровскими путями, ты, друг злых?» —

Поистине, брат мой! — отвечал Заратустра. — Это сокровище, подаренное мне: это маленькая истина, что несу я.

Но она беспокойна, как малое дитя; и если бы я не зажимал ей рта, она кричала бы во всё горло.

Когда сегодня я шёл один своей дорогой, в час, когда солнце садится, мне повстречалась старушка и так говорила к моей душе:

«Многое уже говорил Заратустра даже нам, женщинам, но никогда не говорил он нам о женщине».

И я возразил: «О женщине надо говорить только мужчинам».

«Скажи и мне о женщине, — сказала она; — я достаточно стара, чтобы тотчас всё позабыть».

И я внял просьбе её и так говорил:

«Всё в женщине загадка, и всё в женщине имеет одну разгадку: она называется беременностью.154

Мужчина для женщины средство: цель всегда ребёнок. Но что такое женщина для мужчины?

Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины, как самой опасной игрушки.

Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина для отдохновения воина; всё остальное — глупость.155

Слишком сладких плодов не любит воин. Поэтому любит он женщину: горька и самая сладкая женщина.

Лучше мужчины понимает женщина детей, но мужчина больше ребёнок, чем женщина.

В настоящем мужчине сокрыто дитя, оно хочет играть. Ну-ка, женщины, откройте мне дитя в мужчине!156

Пусть женщина будет игрушкой, чистой и тонкой, как алмаз, сияющей добродетелями ещё не существующего мира.157

Пусть луч звезды сияет в вашей любви! Пусть ваша надежда зовётся: “О, если бы мне родить сверхчеловека!”158

Пусть в вашей любви будет храбрость! Своею любовью должны вы атаковать того, кто внушает вам страх!159

Пусть в вашей любви будет ваша честь! Женщина вообще мало понимает в чести. Но пусть будет ваша честь в том, чтобы всегда больше любить, чем быть любимыми, и никогда не быть вторыми.160

Пусть мужчина боится женщины, когда она любит: ибо тогда приносит она любую жертву, а любая другая вещь не имеет для неё цены.

Пусть мужчина боится женщины, когда она ненавидит: ибо мужчина в глубине души только зол, а женщина дурна.161

Кого ненавидит женщина больше всего? — Так говорило железо магниту: “Я ненавижу тебя больше всего, потому что ты притягиваешь, но недостаточно силён, чтобы притянуть к себе”.162

Счастье мужчины зовётся: я хочу. Счастье женщины зовётся: он хочет.

“Смотри, теперь только стал мир совершенен!” — так думает каждая женщина, когда она повинуется от полноты любви.

И повиноваться должна женщина и найти глубину для своей поверхности. Поверхность — душа женщины, подвижная, бурливая плёнка на мелкой воде.

Но душа мужчины глубока, её бурный поток шумит в подземных пещерах: женщина чует его силу, но не понимает её». —

Тогда возразила мне старая женщина: «Много лестного сказал Заратустра, и особенно для тех, кто достаточно молод для этого.

Странно, Заратустра мало знает женщин, и, однако, он верно говорит о них! Не потому ли это происходит, что у женщины нет ничего невозможного?163

А теперь в благодарность прими маленькую истину! Ведь я достаточно стара для неё!

Запеленай её и зажми ей рот: иначе она будет кричать во всё горло, эта маленькая истина».

«Дай мне, женщина, твою маленькую истину!» — сказал я. И так говорила старушка:

«Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!»164 —

Так говорил Заратустра.

Об укусе змеи

Однажды Заратустра заснул под смоковницей, ибо было жарко, и положил руку свою на лицо. Тут приползла змея и укусила его в шею, так что Заратустра вскрикнул от боли. Отняв руку от лица, он посмотрел на змею; тогда узнала она глаза Заратустры, неуклюже отвернулась и хотела бежать. «Погоди, — сказал Заратустра, — я ещё не поблагодарил тебя! Ты разбудила меня вовремя, мой путь ещё долог». «Твой путь уже короток, — ответила печально змея, — мой яд убивает». Заратустра улыбнулся. «Когда же дракон умирал от яда змеи? — сказал он. — Но возьми обратно свой яд! Ты не настолько богата, чтобы дарить его мне». Тогда змея вновь обвилась вокруг его шеи и стала лизать его рану.

Когда Заратустра однажды рассказал это своим ученикам, они спросили: «В чём же мораль твоего рассказа, о Заратустра?» Заратустра так отвечал на это:

«Уничтожителем морали называют меня добрые и праведные: мой рассказ аморален.165

Если есть у вас враг, не платите ему за зло добром: ведь это устыдило бы его. Напротив, докажите ему, что он сделал для вас нечто доброе.

И лучше гневайтесь, но не стыдите!166 И когда проклинают вас, мне не нравится, что вы хотите благословить проклинающих. Лучше прокляните и вы немного!167

И если случилась с вами большая несправедливость, скорей сделайте в ответ пять малых! Ужасно смотреть, как кого-то одного давит несправедливость.168

Разве вы уже знали это? Разделённая несправедливость — уже наполовину справедливость. И тот должен взять на себя несправедливость, кто может нести её!169

Маленькое мщение более человечно, чем отсутствие всякой мести.170 И если наказание не есть также право и честь для нарушителя, то мне не нравятся ваши наказания.

Благороднее признать себя неправым, чем оказаться правым, особенно если ты прав. Только для этого надо быть достаточно богатым.

Я не люблю вашей холодной справедливости; и во взоре ваших судей глядят на меня всегда палач и его холодный меч.171

Скажите, где же находится справедливость, которая есть любовь со зрячими глазами?

Создайте же мне любовь, что вынесет не только всякое наказание, но и любую вину!

Создайте же мне справедливость, которая оправдывает всякого, кроме того, кто судит!172

Вы хотите слышать ещё и это? У того, кто хочет быть глубоко справедливым, даже ложь обращается в человеколюбие.173

Но как мог бы я быть совершенно справедливым! Как мог бы я каждому воздать своё! С меня достаточно, если каждому отдаю я моё.174

Наконец, братья мои, остерегайтесь быть несправедливыми к отшельникам! Как мог бы отшельник забыть! Как мог бы он отплатить!

На глубокий родник похож отшельник. Легко бросить камень в него; но если упал он на самое дно, скажите, кто захочет снова достать этот камень?

Остерегайтесь обидеть отшельника! Но если вы это сделали, то и убейте его!» —

Так говорил Заратустра.

О ребёнке и браке175

Есть у меня вопрос к тебе одному, брат мой: подобно свинцовому лоту бросаю я этот вопрос в твою душу, чтобы знать, как глубока она.

Ты молод и желаешь ребёнка и брака. Но я спрашиваю тебя: тот ли ты человек, кто имеет право желать ребёнка?

Победитель ли ты, укротивший себя, повелитель чувств, господин своих добродетелей? Так спрашиваю я тебя.

Или в твоём желании говорят зверь и естественная потребность? Или одиночество? Или разлад с самим собою?

Я хочу, чтобы твоя победа и твоя свобода тосковали по ребёнку. Живые памятники должен ты строить своей победе и своему освобождению.176

Превыше себя должен ты строить. Но сперва ты должен построить себя соразмерно в отношении тела и души.

Не только вдаль должен ты насаждать себя, но и ввысь! Да поможет тебе в этом сад супружества!

Высшее тело должен создать ты, первое движение, вечновращающееся колесо, — созидающего должен ты создать.177

Брак — так называю я волю двух создать одного, который больше тех, кто его создал.178 Почтительность друг перед другом как перед желающими подобной воли называю я браком.

Пусть это будет смыслом и истиной твоего брака. Но то, что называет браком многое множество, эти лишние, — ах, как назову я это?

Ах, эта бедность души вдвоём! Ах, эта грязь души вдвоём! Ах, это жалкое самодовольство вдвоём!

Браком называют они всё это; и они говорят, будто браки их заключены на небе.

Так вот, мне не нравится это небо лишних людей! Нет, не нравятся мне они, эти опутанные небесною сетью звери!

Пусть подальше остаётся от меня бог, который, прихрамывая, идёт благословлять то, чего он не соединял!179

Не смейтесь над этими браками! У какого ребёнка нет причин плакать из-за своих родителей?

Достойным казался мне этот человек и созревшим для смысла земли; но когда я увидел его жену, земля показалась мне домом для умалишённых.

Да, я хотел бы, чтобы земля дрожала в судорогах, когда святой сочетается с гусыней.

Один вышел, как герой, на поиски истины, а в конце концов добыл он себе маленькую наряжённую ложь. Своим браком называет он это.

Другой был недоступен в общении и разборчив в выборе. Но одним разом испортил он навсегда своё общество; своим браком называет он это.

Третий искал служанки с добродетелями ангела. Но одним разом стал он служанкою женщины, и теперь ему самому надо бы стать ангелом.

Осторожными находил я теперь всех покупателей, и у всех были хитрые глаза. Но и хитрейший всё же покупает жену в мешке.

Много кратких безумств — это называется у вас любовью. И ваш брак, как одна длинная глупость, кладёт конец многим кратким безумствам.

Ваша любовь к жене и любовь жены к мужу, — ах, если бы могла она быть жалостью к страдающим и сокрытым богам! Но почти всегда два зверя угадывают друг друга.180

И даже ваша лучшая любовь есть только восторженное подобие и болезненный пыл. Она факел, который должен светить вам к высшим путям.181

Однажды вы должны будете любить превыше себя! Так научитесь сначала любить! Потому вы и должны испить горькую чашу вашей любви.

Горечь есть в чаше даже лучшей любви: так возбуждает она тоску по сверхчеловеку, так возбуждает она жажду в тебе, созидающем!

Жажду в созидающем, стрелу и тоску по сверхчеловеку: скажи, брат мой, это ли твоя воля к браку?

Священны для меня такая воля и такой брак. —

Так говорил Заратустра.

О свободной смерти182

Многие умирают слишком поздно, а некоторые умирают слишком рано. Всё ещё чуждо звучит учение: «Умри вовремя!»

Умри вовремя: так учит Заратустра.

Конечно, кто никогда не жил вовремя, как мог бы он умереть вовремя? Ему бы лучше никогда не родиться! — Так советую я лишним.183

Но даже лишние важничают своей смертью, и даже самый пустой орех хочет, чтобы его разгрызли.

Серьёзно относятся все к смерти, но смерть ещё праздник. Ещё не научились люди освящать самые прекрасные праздники.

Совершенную смерть показываю я вам, которая для живущих становится жалом и обетом.

Своей смертью умирает свершивший свой путь, победоносно, окружённый надеющимися и дающими обет.

Так следовало бы научиться умирать; и не должно быть праздника там, где такой умирающий не освятил клятвы живущих!

Так умереть лучше всего; а ещё — умереть в борьбе и растратить великую душу.

Но как борющемуся, так и победителю одинаково ненавистна ваша смерть, которая скалит зубы и подкрадывается, как вор, — и, однако, входит как господин.

Свою смерть хвалю я вам, свободную смерть, которая приходит ко мне, ибо я хочу.

И когда же захочу я? — У кого есть цель и наследник, тот хочет смерти вовремя для цели и наследника.

Из почтения к цели и наследнику больше не повесит он сухих венков в святилище жизни.184

Поистине, не хочу я походить на тех, кто сучит верёвку: они тянут свои нити в длину, а сами при этом пятятся.185

Иной становится для своих истин и побед слишком стар; беззубый рот не имеет уже права на любую истину.

Каждый желающий славы должен вовремя проститься с почестью и владеть трудным искусством — вовремя уйти.186

Надо перестать позволять себя есть, когда находят вас особенно вкусными; это знают те, кто хотят, чтобы их долго любили.187

Конечно, есть кислые яблоки, участь которых — ждать до последнего дня осени: к этому времени становятся они спелыми, жёлтыми и сморщенными.

У одних сперва стареет сердце, у других ум. Иные бывают стариками в юности, — но кто поздно юн, остаётся юным надолго.188

Иному не удаётся жизнь: ядовитый червь въелся ему в сердце. Пусть же постарается он, чтобы тем лучше удалась ему смерть.

Иной не бывает никогда сладким: он гниёт уже летом. Трусость, вот что удерживает его на суку.

Живут слишком многие, и слишком долго висят они на своих сучьях. Пусть же придёт буря и стряхнёт с дерева всё гнилое и червивое!

Пусть придут проповедники скорой смерти! Они были бы настоящей бурей и сотрясателями деревьев жизни! Но я слышу только проповедь медленной смерти и терпения ко всему «земному».

Ах, вы проповедуете терпение к земному? У этого земного — вот у кого слишком много терпения к вам, вы, злоречивые!

Поистине, слишком рано умер тот иудей, которого чтут проповедники медленной смерти, — и для многих стало с тех пор роковым, что умер он слишком рано.

Он знал только слёзы и уныние иудея, вместе с ненавистью добрых и праведных, — иудей Иисус; тогда напала на него тоска по смерти.

Зачем не остался он в пустыне и вдали от добрых и праведных! Быть может, он научился бы жить и научился любить землю — и смеяться притом.189 190

Верьте мне, братья мои! Он умер слишком рано; он сам отрёкся бы от своего учения, если б достиг моего возраста! Достаточно благороден был он, чтобы отречься!

Но незрелым был он ещё. Незрело любит юноша и незрело ненавидит он человека и землю. Ещё связаны и тяжелы его душа и крылья мысли.

Но в мужчине больше от ребёнка, чем в юноше, и меньше уныния: лучше понимает он смерть и жизнь.

Свободный к смерти и свободный в смерти, говорящий священное Нет, когда нет уже времени говорить Да: так понимает он смерть и жизнь.

Пусть не будет ваша смерть хулой на человека и землю, друзья мои, — этого прошу я у мёда вашей души.

В вашей смерти должны ещё гореть ваш дух и ваша добродетель, как вечерняя заря над землёй, — или же смерть плохо удалась вам.

Так хочу я сам умереть, чтобы вы, друзья, ради меня ещё больше любили землю; и землёю хочу я вновь стать, чтобы найти отдых у той, что меня родила.

Поистине, была цель у Заратустры, он бросил свой мяч; теперь будьте вы, друзья, наследниками моей цели, вам бросаю я золотой мяч.

Больше всего люблю я смотреть на вас, мои друзья, когда вы бросаете золотой мяч! Поэтому ещё немного задержусь я на земле, простите мне это!

Так говорил Заратустра.

О дарящей добродетели191

1

Когда Заратустра простился с городом, которому был предан сердцем и имя которого было: «Пёстрая корова», — последовали за ним многие, называвшие себя его учениками, и составили его свиту. Так дошли они до перекрёстка; тогда Заратустра сказал им, что дальше он хочет идти один: ибо он любит ходить в одиночестве. Ученики же на прощанье подали ему посох, на золотой ручке которого была змея, обвившаяся вокруг солнца.192 Заратустра обрадовался посоху и опёрся на него; затем он так говорил к своим ученикам:

— Скажите же мне: как достигло золото высшей ценности? Тем, что оно необыкновенно, и бесполезно, и блестяще, и мягко в своём блеске; оно всегда дарит себя.

Только как отражение высшей добродетели достигло золото высшей ценности. Подобно золоту светится взор дарящего. Блеск золота заключает мир между луной и солнцем.

Необыкновенна высшая добродетель и бесполезна, блестяща она и мягка в своём блеске: дарящая добродетель есть высшая добродетель.

Впрямь, я разгадываю вас, мои ученики: вы стремитесь, подобно мне, к дарящей добродетели. Что может у вас быть общего с кошками и волками?193

В том жажда ваша, чтобы самим стать жертвою и даянием; потому вы и жаждете сложить все богатства в свою душу.

Ненасытно стремится душа ваша к сокровищам и драгоценному, ибо ненасытна добродетель ваша в желании дарить.

Вы притягиваете все вещи к себе и в себя, чтобы обратно текли они из родника вашего как дары вашей любви.

Поистине, в грабителя всех ценностей должна обратиться такая дарящая любовь; но здоровым и священным называю я это себялюбие.

Есть другое себялюбие, чересчур бедное, голодающее, которое всегда хочет красть, — себялюбие больных, больное себялюбие.

Глазом вора смотрит оно на всё блестящее; алчностью голода примеряется оно к тому, кто обильно ест; и всегда шныряет оно вокруг стола дарящих.

Болезнь говорит в этой алчности и невидимое вырождение; о хилом теле говорит воровская алчность этого себялюбия.

Скажите мне, братья мои: что считается у нас худым и наихудшим? Не вырождение ли? — Мы всегда угадываем вырождение там, где нет дарящей души.

Вверх идёт наш путь, от рода к сверх-роду. Но ужас для нас то вырождающееся чувство, которое говорит: «Всё для меня».

Вверх летит наше чувство: оно есть подобие нашего тела, подобие возвышения. Подобия этих возвышений суть имена добродетелей.

Так проходит тело через историю, становящееся и борющееся. А дух — что он ему? Глашатай его битв и побед, товарищ и отзвук.

Подобия все имена добра и зла: они не выражают, они только намекают. Безумец, кто хочет от них знания.

Будьте внимательны, братья мои, к каждому часу, когда ваш дух хочет говорить подобиями: вот где исток вашей добродетели.

Тогда возвысилось ваше тело и воскресло; своей отрадою восхищает оно дух, так что он становится творцом, и ценителем, и любящим, и благодетелем всех вещей.

Когда ваше сердце бьётся широко и полно, как бурный поток, отрада и опасность для живущих рядом, — вот исток вашей добродетели.

Когда вы возвысились над похвалою и порицанием, и ваша воля, как воля любящего, хочет приказывать всем вещам, — вот исток вашей добродетели.

Когда вы презираете удобство и мягкое ложе и можете лечь не слишком далеко от мягкотелых, — вот исток вашей добродетели.

Когда вы хотите единой воли, и эта перемена всех потребностей называется у вас необходимостью, — вот исток вашей добродетели.

Поистине, она есть новое добро и зло! Поистине, это новое глубокое журчание и голос нового источника!

Властью является эта новая добродетель; господствующей мыслью является она, а вокруг неё мудрая душа: золотое солнце, а вокруг него змея познания.

2

Здесь ненадолго умолк Заратустра и с любовью смотрел на своих учеников. Затем продолжал он так говорить — и его голос изменился:

— Оставайтесь верны земле, братья мои, всей властью вашей добродетели! Пусть ваша дарящая любовь и ваше познание служат смыслу земли! Об этом прошу и заклинаю я вас.

Не позволяйте добродетели вашей улетать от земного и биться крыльями о вечные стены! Ах, всегда было так много улетевшей добродетели!

Возвращайте, как я, улетевшую добродетель обратно на землю, — да, обратно к телу и жизни, чтобы дала она смысл земле, человеческий смысл!

Сотни раз улетали и сбивались с пути как дух, так и добродетель. Ах, в нашем теле и теперь живут все эти грёзы и ошибки: плотью и волею сделались они.

Сотни раз делали попытку и до сих пор заблуждались как дух, так и добродетель. Да, попыткой был человек. Как много невежества и заблуждения сделалось в нас плотью!

Не только разум тысячелетий — также и безумие их прорывается в нас. Опасно это, быть наследником.

Ещё боремся мы шаг за шагом с исполином случаем, над всем человечеством всё ещё царит неразумие и отсутствие смысла.

Пусть послужат ваш дух и ваша добродетель, братья мои, смыслу земли; пусть будет ценность всех вещей вновь установлена вами! Поэтому вы должны бороться! Поэтому вы должны созидать!

Познавая, очищается тело; приобретая опыт познания, оно возвышается; для познающего священны все побуждения; душа возвысившегося становится радостной.194

Врач, помоги себе сам: так поможешь ты и своему больному.195 Было бы лучшей помощью для него, чтобы увидел он своими глазами того, кто сам себя исцеляет.

Есть тысячи троп, по которым никогда не ходили; тысячи здоровий и скрытых островов жизни. Всё ещё не исчерпаны и не открыты человек и земля человека.

Бодрствуйте и прислушивайтесь, вы, одинокие! Неслышными взмахами крыл прилетают из будущего ветры, и до тонких ушей доносится добрая весть.

Вы, сегодня одинокие, вы, изгнанники, однажды вы должны стать народом; от вас, избравших самих себя, должен произойти избранный народ — и от него сверхчеловек.196

Поистине, местом выздоровления должна ещё стать земля! И уже окружена она новым благоуханием, приносящим исцеление, — и новой надеждой!

3

Сказав эти слова, Заратустра умолк, как тот, кто не сказал ещё своего последнего слова; долго в нерешимости взвешивал он посох в своей руке. Наконец так заговорил он — и голос его изменился:

— Один ухожу я теперь, ученики мои! Уходите теперь и вы, и тоже одни! Так хочу я.

Поистине, я советую вам: уходите от меня и защищайтесь от Заратустры! А ещё лучше: стыдитесь его! Быть может, он обманул вас.

Человек познания должен не только любить своих врагов, но уметь ненавидеть даже своих друзей.197

Плохо отплачивает учителю тот, кто всегда остаётся только учеником. И почему не хотите вы ощипать венок мой?

Вы почитаете меня; но что если однажды падёт почитание ваше? Берегитесь, как бы кумир не убил вас!198

Вы говорите, что верите в Заратустру? Но что толку в Заратустре! Вы верующие в меня, — но что толку во всех верующих!

Вы ещё не искали себя, и вот вы нашли меня. Так поступают все верующие; поэтому всякая вера так мало значит.

Теперь я призываю вас потерять меня и найти себя; и только когда вы все отречётесь от меня, я вернусь к вам.199

Поистине, другими глазами, братья мои, буду я тогда искать утерянных мною; другою любовью буду я тогда любить вас.

И однажды должны вы будете стать моими друзьями и детьми единой надежды; тогда я захочу в третий раз быть среди вас, чтобы отпраздновать с вами великий полдень.

Великий полдень — когда человек стоит в середине своего пути между зверем и сверхчеловеком и празднует свой вечерний путь как свою высшую надежду: ибо это путь к новому утру.

И тогда идущий к закату сам благословит себя за то, что был он переходящим, и солнце его познания будет стоять в зените.

«Умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек» — такова должна быть однажды в великий полдень наша последняя воля! —

Так говорил Заратустра.

Часть вторая

«...и только когда вы все отречётесь от меня, я вернусь к вам.
Поистине, другими глазами, братья мои, буду я тогда искать утерянных мною; другою любовью буду я тогда любить вас».
Заратустра. О дарящей добродетели

Ребёнок с зеркалом200

После этого Заратустра снова возвратился в горы и в уединение своей пещеры и избегал людей: ожидая, подобно сеятелю, посеявшему своё семя.201 Но душа его была полна нетерпением и страстным желанием видеть тех, кого он любил: ибо ещё многое он имел дать им. А это самое трудное: из любви сжимать раскрытую руку и, как дарящий, хранить стыдливость.202

Так проходили для одинокого месяцы и годы; но мудрость его росла и причиняла страдание своей полнотою.

Однажды утром проснулся он ещё до зари, долго припоминал что-то, сидя на своём ложе, и наконец так обратился к своему сердцу:

«Что же так напугало меня во сне, что я проснулся? Разве не подходил ко мне ребёнок, нёсший зеркало?

“О Заратустра, — сказал мне ребёнок, — посмотри на себя в зеркале!”

Но когда я посмотрел в зеркало, я вскрикнул, и моё сердце содрогнулось: не себя увидел я в нём, а рожу дьявола и язвительную усмешку его.

Поистине, слишком хорошо понимаю я значение снов и предостережение их: моё учение в опасности, сорная трава хочет называться пшеницей!203

Мои враги стали сильны и исказили образ моего учения, так что возлюбленные мои должны стыдиться даров, что дал я им.

Утеряны для меня друзья; настал мой час искать утерянных мною!»204 205 —

С этими словами Заратустра вскочил, но не как испуганный, ищущий воздуха, а скорее как ясновидящий и песнопевец, на которого низошёл дух. С удивлением на него смотрели его орёл и его змея: ибо, подобно утренней заре, грядущее счастье легло на лицо его.206

— Что же случилось со мною, мои звери? — сказал Заратустра. — Разве я не преобразился? Разве не пришло ко мне блаженство, как бурный вихрь?

Безрассудно моё счастье и безрассудное будет оно говорить: слишком оно ещё юно — будьте же терпеливы к нему!

Ранен я своим счастьем;207 все страдающие должны быть мне врачами!

К моим друзьям могу я вновь спуститься, а также к моим врагам! Заратустра вновь может говорить, и дарить, и делать для любимых то, что они любят больше всего.

Моя нетерпеливая любовь течёт потоком через край, вниз, к восходу и к закату.208 С молчаливых гор и грозовых туч страдания с шумом несётся моя душа в долины.

Слишком долго тосковал я и смотрел вдаль. Слишком долго принадлежал я одиночеству; так разучился я молчанию.

Устами всецело сделался я, и шумом ручья с высоких скал, — вниз, в долины хочу я низринуть мою речь.

И пусть низринется поток моей любви туда, где нет пути! Как не найти потоку, в конце концов, дороги к морю!

Правда, есть озеро во мне, отшельническое, самодостаточное; но поток моей любви увлекает его с собою вниз — к морю!

Новыми путями иду я, новая речь приходит ко мне; устал я, подобно всем созидающим, от старых языков.209 Не хочет больше мой дух бродить на истоптанных подошвах.

Слишком медленно течёт для меня всякая речь, — в твою колесницу я прыгаю, буря! И даже тебя я хочу ещё хлестать своей злобой!

Как крик и как ликование хочу я нестись по широким морям, пока не найду блаженных островов, где пребывают мои друзья —

И мои враги между ними! Как люблю я теперь каждого, к кому только могу говорить! Даже враги принадлежат к моему блаженству.210

И когда я хочу оседлать своего самого дикого коня, моё копьё помогает мне всего лучше: оно всегда готовый слуга моей ноги —

Копьё, что бросаю я в моих врагов! Как благодарю я их, что могу наконец метнуть его!

Слишком велико было напряжение моей тучи; среди хохота молний хочу я градом осыпать долины.211

Могуче будет тогда вздыматься моя грудь; могуче дохнёт она бурей над горами — так придёт для неё облегчение.

Поистине, подобно буре, приходит моё счастье и моя свобода! Но враги должны думать, что само зло неистовствует над их головами.

Да, даже вы, друзья мои, испугаетесь моей дикой мудрости; и, быть может, убежите от неё вместе с моими врагами.

Ах, если бы мог я пастушьей свирелью привлечь вас обратно! Ах, если моя львица мудрость научилась бы нежно рычать! Многому уже научились мы вместе!212

Моя дикая мудрость зачала на одиноких горах; на жёстких камнях родила она самого младшего из своих детей.

Теперь, безумная, бегает она по суровой пустыне и ищет, всё ищет мягкого дёрна — моя старая дикая мудрость!

На мягкий дёрн ваших сердец, друзья мои! — на вашу любовь хотела бы она уложить своё любимое дитя!

Так говорил Заратустра.

На блаженных островах213

Плоды падают со смоковниц, они хороши и сладки; и когда они падают, сдирается красная кожица их. Я северный ветер для спелых плодов.214

Так, подобно плодам смоковницы, падают к вам эти наставления, друзья мои; теперь пейте их сок и их сладкую плоть! Осень вокруг, и чистое небо, и время после полудня.

Посмотрите, какое обилие вокруг нас! Из преизбытка хорошо смотреть на дальние моря.

Некогда говорили: «бог», когда смотрели на дальние моря; но теперь учил я вас говорить: «сверхчеловек».

Бог есть предположение, но я хочу, чтобы оно простиралось не дальше, чем ваша созидающая воля.

Могли бы вы сотворить бога? — Так молчите о всяких богах! Но вы несомненно могли бы сотворить сверхчеловека.

Быть может, не вы сами, братья мои! Но вы могли бы пересоздать себя в отцов и предков сверхчеловека, — и пусть это будет вашим лучшим творением!215 —

Бог есть предположение, но я хочу, чтобы оно было ограничено тем, что можно помыслить.

Могли бы вы мыслить бога? — Но пусть это означает для вас волю к истине, чтобы всё превратилось в человечески-мыслимое, человечески-видимое, человечески-чувствуемое! Ваш собственный смысл должны вы додумать до конца!216

И то, что называли вы миром, должно сначала быть создано вами: ваш разум, ваш образ, ваша воля, ваша любовь должны стать им! И поистине, для вашего блаженства, вы, познающие!

И как могли бы вы выносить жизнь без этой надежды, вы, познающие? Не могло быть вам врождено ни непостижимое, ни неразумное.

Но я хочу открыть вам всё своё сердце, друзья: если бы существовали боги, как выдержал бы я не быть богом! Следовательно, нет богов.

Я сделал вывод; но теперь он выводит меня. —

Бог есть предположение; но кто испил бы всю муку этого предположения и не умер? Неужели нужно отнять веру у созидающего, а у орла парение на орлиной высоте?

Бог есть мысль, которая делает всё прямое кривым и всё, что стоит, вращающимся. Но тогда время бы исчезло и всё преходящее было бы только ложью?

Мыслить подобное — словно попасть в вихрь, испытать крепость костей человеческих, и ещё — это расстройство желудка: поистине, вертячкой называю я такие догадки.

Злым называю я и враждебным человеку — всё это учение о едином, и полном, и неподвижном, и сытом, и непреходящем!217

Всё непреходящее — это только подобие! Поэты слишком много лгут.218 —

Но о времени и становлении должны говорить самые лучшие подобия: хвалой должны они быть и оправданием всего преходящего!

Созидать — это великое избавление от страдания и облегчение жизни. Но чтобы быть созидающим, нужны страдания и многие превращения.

Да, много горького умирания должно быть в вашей жизни, вы, созидающие! Так будьте ходатаями и оправдателями всего преходящего.

Чтобы сам созидающий стал ребёнком, стал новорождённым, для этого он должен желать быть роженицей и болью роженицы.219

Поистине, через сотни душ шёл я своей дорогой и через сотни колыбелей и родильных мук. Уже много раз я прощался, я знаю последние, разбивающие сердце часы.

Но так хочет моя созидающая воля, моя судьба. Или, говоря вам откровеннее: такой именно судьбы — хочет моя воля.

Всё чувствующее страдает во мне и пребывает в темнице; но моя воля всегда приходит ко мне как освободительница и вестница радости.

Воля освобождает: таково истинное учение о воле и свободе — ему учит вас Заратустра.

Не хотеть больше, не ценить больше и не созидать больше! ах, пусть эта великая усталость навсегда остаётся от меня далёкой!

Даже в познании чувствую я только радость рождения и радость становления моей воли; и если есть невинность в моём познании, то потому, что есть в нём воля к рождению.220

Прочь от бога и богов тянула меня эта воля; что осталось бы созидать, если бы боги — были здесь!

Но к человеку влечёт меня снова и снова страстная воля моя к созиданию; так устремляется молот к камню.

Ах, люди, в камне дремлет для меня образ, моих образов образ! Ах, он должен дремать в самом твёрдом, самом безобразном камне!

Страшно свирепствует мой молот против своей тюрьмы. От камня пылью летят осколки; какое мне дело до этого?

Завершить хочу я: ибо тень подошла ко мне — из всех вещей самая тихая, самая лёгкая подошла однажды ко мне!

Красота сверхчеловека подошла ко мне, как тень. Ах, братья мои! Что мне теперь — до богов!221 222 —

Так говорил Заратустра.

О сострадательных223

Мои друзья, до друга вашего дошли насмешливые слова: «Посмотрите только на Заратустру! Разве не ходит он среди нас, как среди зверей?»

Но было бы лучше так сказать: «Познающий ходит среди людей, как будто среди зверей».224

И сам человек называется у познающего: зверь, имеющий красные щёки.

Откуда это у него? Не потому ли, что слишком часто должен был он стыдиться?

О друзья мои! Так говорит познающий: стыд, стыд, стыд — вот история человека!225

И потому благородный предписывает себе никого не стыдить: стыд предписывает он себе перед всяким страдающим.

Поистине, не люблю я этих сердобольных, блаженных в своём сострадании: слишком лишены они стыда.226

Если и должен я быть сострадательным, я всё-таки не хочу называться им; и если я сострадателен, то уж лучше издали.

Люблю я прикрывать голову и убегаю, прежде чем узнают меня; так советую я делать и вам, друзья мои!

Пусть судьба всегда посылает мне навстречу тех, кто чужд страданию и с кем я вправе делить надежду, пищу и мёд!

Поистине, я делал и то, и другое для страдающих; но мне казалось всегда, что лучше я делал, когда учился больше радоваться.

С тех пор как существуют люди, человек слишком мало радовался; лишь это, братья мои, наш первородный грех!

И когда мы научимся больше радоваться, тогда мы тем лучше разучимся причинять другим боль и выдумывать её.

Поэтому умываю я руку, помогавшую страдающему, поэтому вытираю я также и душу.

Ибо когда я видел страдальца страдающим, я стыдился его из-за его стыда; и когда я помогал ему, я жестоко обходился с его гордостью.

Большие одолжения рождают не благодарных, а мстительных; и если маленькое благодеяние не забывают, оно обращается в гложущего червя.227

«Будьте неприступны, принимая! Отмечайте этим, что вы принимаете!» — так советую я тем, кому нечем отдарить.

Но я из тех, кто дарит: я люблю дарить, как друг друзьям. И пусть чужие и бедные сами срывают плоды с моего дерева: это менее стыдно.

А от нищих надо бы совсем избавиться! Впрямь, сердишься, что даёшь им, и сердишься, что не даёшь.

И заодно с ними грешников и угрызения совести! Верьте мне, друзья мои: угрызения совести учат кусать.

Но хуже всего мелкие мысли. Поистине, лучше уж совершить злое, чем подумать мелкое!

Вы говорите: «Радость от мелкой злобы бережёт нас от крупного злого дела», — но здесь не следует быть бережливым.

Злое дело похоже на нарыв: оно зудит, и чешется, и прорывается наружу, — оно говорит честно.

«Гляди, я — болезнь» — так говорит злое дело; в этом честность его.

Но мелкая мысль похожа на грибок: он ползёт и нагибается и нигде не хочет остановиться, — пока всё тело не будет вялым и дряблым от маленьких грибков.

А тому, кто одержим дьяволом, я так говорю на ухо: «Лучше, чтобы ты вырастил своего дьявола! Даже для тебя существует ещё путь величия!»228 —

Ах, братья мои! О каждом знаешь слишком много! И многие делаются для нас прозрачными, но от этого мы не можем ещё пройти сквозь них.229

Трудно жить с людьми, ибо так трудно хранить молчание.

И не к тому, кто противен нам, бываем мы несправедливы больше всего, а к тому, до кого нам нет никакого дела.

Если есть у тебя страдающий друг, будь для его страдания отдохновением, но и жёстким ложем, походной кроватью: так будешь ты ему полезнее всего.230

И если друг делает тебе что-нибудь дурное, говори: «Я прощаю тебе то, что ты мне сделал; но что ты сделал это себе, — как мог бы я простить!»231

Так говорит всякая великая любовь: она преодолевает даже прощение и жалость.

Надо сдерживать своё сердце; стоит только распустить его, и как быстро теряешь голову!

Ах, где в мире совершались большие безумства, как не среди сострадательных? И что в мире причиняло больше страдания, как не безумства сострадательных?

Горе всем любящим, у которых нет более высокой вершины, чем сострадание их!

Так говорил однажды мне дьявол: «Даже у бога есть свой ад: это его любовь к людям».232

И недавно я слышал, как говорил он такие слова: «Бог умер; из-за сострадания к людям умер бог». —

Итак, я предостерегаю вас от сострадания: оттуда придёт к людям тяжёлая туча! Поистине, я знаю толк в приметах погоды!

Запомните также и эти слова: всякая великая любовь выше всего своего сострадания: ибо то, что она любит, она ещё хочет — создать!

«Себя самого приношу я в жертву своей любви, и ближнего своего подобно себе» — такова речь всех созидающих.

Но все созидающие тверды. —

Так говорил Заратустра.

О священниках

Однажды Заратустра подал знак своим ученикам и говорил им такие слова:

«Вот — священники; и хотя они мои враги, проходите мимо них спокойно, с опущенными мечами!

И среди них есть герои; многие из них слишком много страдали, поэтому они хотят заставить других страдать.

Злые враги они: нет ничего мстительнее их смирения. И легко оскверняет себя тот, кто нападает на них.

Но моя кровь родственна их крови; и я хочу, чтобы моя кровь почиталась и в их крови». —

И когда прошли они мимо, напала на Заратустру скорбь; но недолго боролся он со своею скорбью и начал так говорить:

— Жаль мне этих священников. И они мне противны; но для меня это не самое важное, с тех пор как я среди людей.

Я страдаю и страдал с ними: пленники они для меня и отверженные. Тот, кого называют они спасителем, заковал их в оковы —

В оковы ложных ценностей и слов безумия! Ах, если бы кто-нибудь спас их от их спасителя!233

К острову думали они некогда пристать, когда море бросало их во все стороны; но смотрите, это было спящее чудовище!234

Ложные ценности и слова безумия — это худшие чудовища для смертных: долго дремлет и ждёт в них судьба.

Но наконец оно приходит, и подстерегает, и пожирает, и проглатывает тех, что строили на нём себе жилища.

О, посмотрите же на эти жилища, что построили себе священники! Церквами называют они свои сладостно благоухающие пещеры.235

О, этот поддельный свет, этот спёртый воздух! Здесь, где душа не смеет — взлететь в свою высоту!

Но так велит их вера: «На коленях вверх по лестнице, вы, грешники!»236

Поистине, предпочитаю я видеть бесстыдного, чем перекошенные глаза их стыда и благоговения!

Кто создал себе эти пещеры и лестницы покаяния? Не были ли ими те, кто хотел спрятаться и стыдился ясного неба?

Только когда ясное небо вновь проглянет сквозь разрушенные крыши на траву и пунцовый мак у разрушенных стен, — снова обращу я своё сердце к жилищам этого бога.

Они называли богом то, что противоречило им и причиняло страдание; и поистине, много героического было в их поклонении!

И не иначе умели они любить своего бога, как распяв человека!

Как трупы думали они жить, чёрным обшили они свой труп; и даже из их речей чую я ещё тошную пряность склепов.

Кто живёт вблизи их, живёт вблизи чёрных прудов, откуда жаба в сладкой задумчивости поёт свою песню.

Лучшие песни должны бы они мне петь, чтобы научился я верить в их спасителя: спасёнными должны бы выглядеть его ученики!

Нагими хотел бы я видеть их: ибо только красота должна проповедовать покаяние. Но кого же убедит эта закутанная печаль!237

Поистине, сами их спасители явились не из свободы и седьмого неба свободы! Поистине, сами они никогда не ходили по коврам познания!238

Из многих дыр состоял дух этих спасителей; и в каждую поместили они своё безумие, свою затычку, которую они назвали богом.239

В их сострадании утонул их дух, и когда они вздувались и раздувались от сострадания, на поверхности всегда плавало великое безумие.

Гневно, с криком гнали они своё стадо по своей тропинке, — как будто к будущему ведёт только одна тропа! Поистине, даже эти пастыри принадлежали ещё к овцам!

Крошечный ум и большая душа были у этих пастырей; но, братья мои, какими маленькими странами были до сих пор даже самые большие души!240

Кровавыми знаками отмечен путь, по которому они шли, и их безумие учило, что кровью доказывают истину.

Но кровь наихудшее доказательство истины; кровь отравляет самое чистое учение до безумия и ненависти сердец.241

А если кто и идёт на костёр из-за своего учения, — что это доказывает! Куда правдивее, когда из собственного пожара выходит собственное учение!

Горячее сердце и холодная голова: где они встречаются, там рождается ураган, имя ему «Спаситель».

Поистине, были люди более великие и более высокие по рождению, чем те, кого народ называет спасителями, эти яростные ураганы!

И от более великих, чем были все спасители, должны вы, братья мои, избавиться, если хотите найти путь к свободе!

Никогда ещё не было сверхчеловека. Нагими видел я обоих, самого большого и самого маленького человека:

Ещё слишком похожи они друг на друга. Поистине, даже самого большого находил я — слишком человеческим!

Так говорил Заратустра.

О добродетельных

Громом и небесным огнём надо говорить к вялым и сонным чувствам.

Но голос красоты говорит тихо, он вкрадывается только в самые чуткие души.

Тихо вздрагивал и смеялся сегодня мой щит; это священный смех и трепет красоты.

Над вами, вы, добродетельные, смеялась сегодня моя красота. И до меня доносился её голос: «Они хотят ещё — чтобы им заплатили!»242

Вы ещё хотите, чтобы вам заплатили, вы, добродетельные! Хотите плату за добродетель, небо за землю и вечность за ваше сегодня?

И теперь негодуете вы на меня, ибо учу я, что нет воздаятеля плат и наград? И поистине, я даже не учу, что добродетель сама себе награда.

Ах, вот моё горе: в основу вещей волгали награду и наказание — и даже в основу ваших душ, вы, добродетельные!

Но подобно клыку вепря должно моё слово бороздить почву вашей души; плугом хочу я называться для вас.

Всё сокровенное вашей почвы должно выйти на свет; и когда вы будете лежать на солнце, взрытые и разбитые, отделится ваша ложь от вашей истины.

Ибо вот ваша истина: вы слишком чисты для грязи слов: мщение, наказание, награда, возмездие.

Вы любите вашу добродетель, как мать своё дитя; но слыхано ли, чтобы мать хотела платы за свою любовь?

Ваша возлюбленная Самость, вот ваша добродетель. Жажда кольца есть в вас: чтобы снова достичь самого себя, для этого вертится и крутится каждое кольцо.243

Гаснущей звезде подобно всякое дело вашей добродетели: её свет всегда ещё в пути и блуждает — когда же не будет он больше в пути?244

Так и свет вашей добродетели ещё в пути, даже когда дело совершено. Пусть оно ныне забыто и мертво — луч его света жив ещё и блуждает.

Пусть ваша добродетель будет вашей Самостью, а не чем-то посторонним, кожей, покровом: вот истина из глубин вашей души, вы, добродетельные! —

Конечно, есть те, кто добродетелью называет судороги под плетью; вы довольно наслушались их воплей!

Есть и другие, называющие добродетелью леность своих пороков; как только их ненависть и их зависть сонно потягиваются, их «справедливость» просыпается и трёт свои заспанные глаза.

Есть и такие, которых тянет вниз: их демоны тянут их. Но чем ниже они опускаются, тем ярче горят их глаза и алчная страсть их к своему богу.

Ах, и их крик достигал ваших ушей, вы, добродетельные: «Что не есть я, это, это для меня бог и добродетель!»

Есть и такие, что с трудом двигаются и скрипят, как телеги, везущие камни с горы: они говорят много о достоинстве и добродетели, — свою узду называют они добродетелью!

Есть и такие, что подобны часам, заведённым на день; они тикают и хотят, чтобы тиканье называлось — добродетелью.

Поистине, они забавляют меня: где бы ни находил я такие часы, я завожу их своей насмешкой; и они должны ещё прожужжать мне!

Другие гордятся своей пригоршней справедливости и клевещут во имя её на всё, так что мир тонет в их несправедливости.

Ах, как отвратительно звучит слово «добродетель» в их устах! И когда они говорят: «Я справедлив», всегда это звучит как: «Я отомщён!»

Своей добродетелью хотят они выцарапать глаза врагам; они возносятся только для того, чтобы унизить других.245

И есть такие, что сидят в своём болоте и так говорят из тростника: «Добродетель — это значит сидеть смирно в болоте.

Мы никого не кусаем и избегаем тех, кто хочет укусить; во всём мы держимся мнения, внушённого нам».

И есть такие, что любят жесты и думают: добродетель — это своего рода жест.

Их колени всегда преклоняются, а руки восхваляют добродетель, но их сердце ничего не знает об этом.

И есть такие, что считают за добродетель сказать: «Добродетель необходима»; но в душе они верят только в необходимость полиции.246

И иной, кто не может видеть высокое в людях, называет добродетелью то, что слишком близко видит низкое их: добродетелью называет он свой дурной глаз.247

Одни хотят, чтобы их наставили и подвигли, и называют это добродетелью; а другие хотят, чтобы их сокрушили — и также называют это добродетелью.

И почти все верят, что участвуют в добродетели; все хотят по меньшей мере быть знатоками в «добре» и «зле».

Не для того пришёл Заратустра, чтобы сказать всем этим лжецам и глупцам: «Что знаете вы о добродетели! Что могли бы вы знать о добродетели!» —

Но чтобы устали вы, друзья мои, от старых слов, которым научились от глупцов и лжецов:

чтобы устали от слов «награда», «возмездие», «наказание», «справедливая месть» —

чтобы устали говорить: «Такой-то поступок хорош, ибо он бескорыстен».

Ах, друзья мои! Пусть ваша Самость будет в поступке, как мать в ребёнке, — таково должно быть ваше слово о добродетели!

Поистине, я отнял у вас сотню слов и самые дорогие игрушки вашей добродетели; и теперь вы сердитесь на меня, как сердятся дети.

Они играли у моря, — вдруг пришла волна и смыла в пучину их игрушку; теперь плачут они.

Но та же волна должна принести им новые игрушки и рассыпать перед ними новые пёстрые раковины!

Так будут они утешены; подобно им, и вы, друзья мои, получите своё утешение — и новые пёстрые раковины! —

Так говорил Заратустра.

Об отребье

Жизнь есть родник радости; но где пьёт отребье, там все колодцы отравлены.

Всё чистое мило мне; но не могу я видеть оскаленных морд и жажду нечистых.

Они бросали свой взор в глубь колодца: теперь мне сверкает из колодца их мерзкая улыбка.

Священную воду отравили они похотью; и когда свои грязные сны они называли радостью, отравляли они ещё и слова.

Негодует пламя, когда отсыревшие сердца свои кладут они на огонь; сам дух кипит и дымится, когда отребье приближается к огню.

Приторным и размягшим становится плод в их руках, недолговечным и сухим делает их взор плодовое дерево.

И иные, кто отвернулся от жизни, отвернулись только от отребья: они не хотели делить с отребьем ни источника, ни пламени, ни плода.

И иные, кто уходил в пустыню и вместе с хищными зверями терпел жажду, просто не хотели сидеть у водоёма вместе с грязными погонщиками верблюдов.

И иные, кто приходил как опустошение и град на все плодородные поля, хотели только засунуть свою ногу в пасть отребья и так заткнуть ему глотку.

Знание, что для самой жизни нужны вражда, и смерть, и кресты мучеников, — это ещё не тот кусок, которым давился я больше всего —

Но однажды я спросил и почти подавился своим вопросом: как? неужели для жизни нужно и отребье?

Нужны отравленные источники, и зловонные огни, и грязные сны, и черви в хлебе жизни?

Не моя ненависть, а моё отвращение жадно пожирало мою жизнь! Ах, я часто утомлялся духом, когда даже отребье находил остроумным!

И от господствующих отвернулся я, когда увидел, что они теперь называют господством: барышничать и торговаться из-за власти — с отребьем!

Среди народов жил я, чужеязычный, заткнув уши: чтобы язык их барышничества и их торговля из-за власти оставались мне чуждыми.

И, зажав нос, шёл я мрачно через все вчера и сегодня: поистине, дурно пахнут пишущей чернью все вчера и сегодня!

Как калека, ставший глухим, слепым и немым, так жил я долго, чтобы не жить вместе с властвующей, пишущей и веселящейся чернью.

С трудом, осторожно поднимался мой дух по лестнице; крохи радости были его усладой; опираясь на посох, влачилась жизнь для слепца.

Что же случилось со мною? Как избавился я от отвращения? Кто омолодил мой взор? Как взлетел я на высоту, где никакое отребье не сидит уже у источника?

Разве не само отвращение моё создало мне крылья и силы, предчувствующие источник? Поистине, я должен был взлететь в самую высь, чтобы вновь найти родник радости!248

О, я нашёл его, братья мои! Здесь, на самой высоте, бьёт для меня родник радости! И есть жизнь, от которой не пьёт отребье вместе с вами!

Слишком стремительно течёшь ты для меня, источник радости! И часто вновь опустошаешь ты кубок, желая наполнить его!

Ещё должен я научиться более скромно приближаться к тебе: слишком сильно стремится навстречу моё сердце тебе —

Моё сердце, где горит моё лето, короткое, знойное, грустное и чрезмерно блаженное, — как жаждет моё лето-сердце твоей прохлады!

Миновала медлительная печаль моей весны! Миновала злоба моих снежных хлопьев в июне! Летом сделался я всецело и полуднем лета!

Летом на самой высоте, с холодными источниками и блаженной тишиною; о, придите, друзья мои, чтобы тишина стала ещё блаженней!

Ибо это наша высь и наша родина; слишком высоко и недоступно живём мы здесь для всех нечистых и их жажды.

Бросьте же, друзья, свой чистый взор в родник моей радости! Разве помутится он! Он засмеётся в ответ вам своею чистотой.249

На дереве будущего вьём мы гнездо своё; орлы должны в своих клювах приносить пищу нам, одиноким!250

Поистине, не ту пищу, которую могли бы вкушать и нечистые! Им почудилось бы, что они пожирают огонь, и они спалили бы себе глотки!

Поистине, мы не готовим здесь жилища для нечистых! Ледяной пещерой было бы счастье наше для их тел и духа!

И, подобно могучим ветрам, хотим мы жить над ними, соседи орлам, соседи снегу, соседи солнцу: так живут могучие ветры.

И, подобно ветру, хочу я однажды ещё подуть среди них и своим духом отнять дыхание их духа: так хочет моё будущее.

Действительно, могучий ветер Заратустра для всех низин; и такой совет даёт он своим врагам и всем, кто плюёт и харкает: «Остерегайтесь харкать против ветра!» —

Так говорил Заратустра.

О тарантулах251

Взгляни, это нора тарантула! Не хочешь ли ты посмотреть на него самого? Здесь висит его сеть; тронь её, чтобы она задрожала.

Вот идёт он добровольно; добро пожаловать, тарантул! Чёрным сидит на твоей спине твой треугольник и примета; и знаю я также, что сидит в твоей душе.

Мщение сидит в твоей душе: куда ты укусишь, там вырастает чёрный струп; мщением заставляет твой яд кружиться душу!

Так говорю я вам для сравнения, вам, проповедникам равенства, заставляющим кружиться души!252 Тарантулы вы для меня и затаившиеся мстители!

Но я хочу вывести ваши тайники на свет; потому и смеюсь я вам в лицо своим смехом высоты.

Потому рву я вашу сеть, чтобы ярость выманила вас из вашей норы-лжи и месть выскочила из-за вашего слова «справедливость».

Пусть будет человек избавлен от мести, — это для меня мост к высшей надежде и радуга после долгих гроз.253

Но другого, конечно, хотят тарантулы. «Для нас справедливость именно в том, чтобы мир наполнился грозами нашего мщения» — так говорят они между собой.

«Мщению и поруганию хотим мы предать всех, кто не подобен нам» — такой обет дают сердца тарантулов.

«Воля к равенству — вот что должно стать отныне именем добродетели; и против всего власть имущего хотим мы поднять свой крик!»

Вы, проповедники равенства, бессильное безумие тиранов так вопиет в вас о «равенстве», так переодеваются ваши сокровенные желания тиранов в слова о добродетели!

Угрюмое высокомерие, скрытая зависть, быть может, высокомерие и зависть ваших отцов, — это прорывается в вас пламенем и безумием мести.

То, о чём молчал отец, сказывается в сыне; и часто находил я, что сын есть обнажённая тайна отца.

На вдохновенных похожи они, но не сердце вдохновляет их — а месть. И если они становятся хитрыми и холодными, это не ум, а зависть делает их хитрыми и холодными.

Ревность приводит их даже на путь мыслителей; и в том отличительная черта их ревности — всегда идут они слишком далеко, так что их усталость должна в конце концов лечь спать на снегу.

В каждой их жалобе звучит мщение, в каждой их похвале есть желание причинить страдание — и быть судьями кажется им блаженством.

Но так советую я вам, друзья мои: не доверяйте никому, в ком сильно стремление наказывать!

Это народ дурного сорта и происхождения; в их лицах проглядывают палач и ищейка.

Не доверяйте всем тем, кто много говорит о своей справедливости! Поистине, их душам недостаёт не только мёду.

И если они сами себя называют «добрыми и праведными», не забывайте: чтобы стать фарисеями, им недостаёт только — власти!

Друзья мои, я не хочу, чтобы меня смешивали и путали.

Есть такие, что проповедуют моё учение о жизни, — и в то же время они проповедники равенства и тарантулы.

Они ратуют за жизнь, хотя при этом сидят в своих норах, эти ядовитые пауки, отвернувшись от жизни: так они хотят причинять страдание.254

Тем хотят они причинять страдание, у кого теперь власть: ибо для них нет ничего лучше проповеди смерти.255

Будь иначе, и тарантулы учили бы иначе: именно они были когда-то лучшими клеветниками на мир и сжигателями еретиков.

Я не хочу, чтобы меня смешивали и путали с этими проповедниками равенства. Ибо так говорит мне справедливость: «Люди не равны».

И они не должны быть равны! Чем была бы моя любовь к сверхчеловеку, если бы я говорил иначе?

По тысяче мостов и тропинок должны протискиваться они к будущему, и пусть между ними будет всё больше войны и неравенства: так заставляет меня говорить моя великая любовь!

Изобретателями образов и призраков должны они стать в своей вражде, и этими образами и призраками должны они ещё сразиться в величайшей битве!

Добрый и злой, богатый и бедный, высокий и низкий и все имена ценностей, — это должно быть оружием и бряцающими знаками того, что жизнь должна всегда снова преодолевать себя!

В высоту хочет она строить себя, столбами и ступенями, сама жизнь; в дальние дали хочет смотреть она и на блаженные красоты, — для этого ей нужна высота!256

И так как ей нужна высота, нужны ей ступени и противоречие ступеней и восходящих! Восходить хочет жизнь и, восходя, преодолевать себя.

Посмотрите, друзья мои! Здесь, где нора тарантула, высятся развалины древнего храма, — посмотрите на них просветлёнными глазами!

Поистине, тот, кто некогда здесь, в камне, воздвигал свои мысли, знал о тайне всякой жизни наравне с мудрейшими!

Даже в красоте есть борьба и неравенство, и война за власть и сверхвласть — этому учит он нас самым явственным образом.

Как божественно преломляются здесь в борьбе своды и арки, как светом и тенью устремляются они друг против друга, божественно-стремительные, —

так же уверенно и прекрасно пусть будем врагами и мы, друзья мои! Божественно устремимся мы друг против друга! —

Горе! Тут укусил меня самого тарантул, мой старый враг! Божественно уверенно и прекрасно укусил он меня в палец!

«Должно быть наказание и справедливость — так думает он, — ведь недаром же ему петь здесь гимны в честь вражды!»

Да, он отомстил за себя! И, горе! теперь мщением заставит он кружиться и мою душу!

Но чтобы не стал я кружиться, друзья мои, привяжите меня покрепче к этому столбу!257 Уж лучше хочу я быть столпником, чем вихрем мщения!

Поистине, не вихрь и не смерч Заратустра; а если он и танцор, то никак не танцор тарантеллы! —

Так говорил Заратустра.

О прославленных мудрецах

Народу служили вы и народному суеверию, вы все, прославленные мудрецы! — а не истине! И потому только платили вам почтением.

И ещё потому выносили ваше неверие, что было оно острословием и окольным путём к народу. Так предоставляет господин волю своим рабам и ещё потешается над их своеволием.

Но ненавистен народу, как волк собакам, — свободный ум, враг цепей, кто не молится и живёт в лесах.

Выгнать его из убежища — это называлось всегда у народа «чувством справедливости»; на него он ещё натравливает самых зубастых собак.

«Истина здесь: ибо здесь народ! Горе, горе ищущему!» — так звучало исстари.

Свой народ хотели вы оправдать в его поклонении, это называли вы «волей к истине», вы, прославленные мудрецы!

И ваше сердце всегда говорило себе: «Из народа вышел я, оттуда же низошёл на меня голос бога».

Упрямые и умные, подобно ослам, вы всегда были ходатаями за народ.

И немало властителей, желавших ладить с народом, впрягали впереди своих коней ещё — ослёнка, прославленного мудреца.

А теперь хотелось бы мне, прославленные мудрецы, чтобы вы наконец совсем сбросили шкуру льва!

Пёструю шкуру хищного зверя и космы исследующего, ищущего, завоёвывающего!

Ах, чтобы научился я верить в вашу «правдивость», вам надо сперва разрушить вашу волю к поклонению.

Правдивый — так называю я того, кто идёт в пустыни, где нет богов, и разбивает своё сердце, готовое поклониться.

На жёлтом песке, палимый солнцем, жадно косится он на богатые источниками острова, где всё живое отдыхает под тенью деревьев.

Но жажда не может заставить его стать похожим на этих хорошо устроившихся: ибо где есть оазисы, там есть и идолы.

Голодной, сильной, одинокой, безбожной — такой хочет быть воля льва.

Свободная от счастья рабов, избавленная от богов и поклонения, бесстрашная и наводящая страх, великая и одинокая — такова воля правдивого.

В пустыне исстари жили правдивые, свободные умы, как господа пустыни; а в городах живут хорошо откормленные, прославленные мудрецы, — вьючные животные.

Ибо всегда тянут они, как ослы, — телегу народа!

Не то чтобы я сердился на них из-за этого: но слугами остаются они для меня и запряжёнными, даже если сверкают золотой сбруей.

И часто бывали они хорошими слугами, достойными похвалы. Ибо так говорит добродетель: «Если должен ты быть слугой, ищи того, кому твоя служба всего полезнее!»

«Дух и добродетель твоего господина должны расти оттого, что ты его слуга: так будешь ты сам расти вместе с его духом и его добродетелью!»

И поистине, вы, прославленные мудрецы, вы, слуги народа! Вы сами росли вместе с духом и добродетелью народа — а народ через вас! К вашей чести говорю я это!

Но народом остаётесь вы для меня даже в своих добродетелях, близоруким народом, — который не знает, что такое дух!

Дух есть жизнь, которая сама режет по живому: собственным страданием увеличивает она своё знание, — знали ли вы уже это?

И счастье духа в том, чтобы помазанным быть и освящённым слезами на заклание, — знали ли вы уже это?

И слепота слепого, и его искание ощупью свидетельствуют о силе солнца, на которое он глядел, — знали ли вы уже это?

С помощью гор должен учиться строить познающий! Мало того, что дух движет горами, — знали ли вы уже это?258

Вы знаете только искры духа, но не видите вы наковальни, которой является он, и жестокости его молота!

Поистине, вы не знаете гордости духа! Но ещё менее вынесли бы вы скромность духа, если б однажды захотела она говорить!

Никогда не могли вы бросить свой дух в снежную яму: вы недостаточно горячи для этого! Оттого и не знаете вы восторгов его холода.259

Но во всём обходитесь вы, по-моему, слишком запросто с духом; и из мудрости часто делали вы богадельню и больницу для плохих поэтов.

Вы не орлы; оттого и не испытывали вы счастья в испуге духа.260 А кто не птица, не должен гнездиться над безднами.

Вы кажетесь мне тёплыми — но холодом веет от всякого глубокого познания.261 Холодны, как лёд, самые глубокие источники духа, — наслаждение для горячих рук и для тех, кто действует.

Почтенные стоите вы тут, строгие, с прямыми спинами, прославленные мудрецы! — вами не движет могучий ветер и воля.

Видели вы когда-нибудь парус, плывущий по морю, округлённый, надутый ветром и дрожащий от порывов ветра?

Подобно парусу, дрожащему от порывов духа, проходит по морю моя мудрость — моя дикая мудрость!

Но вы, слуги народа, вы, прославленные мудрецы, — как могли бы вы идти со мной! —

Так говорил Заратустра.

Ночная песнь262

Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи. И моя душа тоже бьющий ключ.

Ночь: только теперь пробуждаются все песни влюблённых. И моя душа тоже песнь влюблённого.

Что-то неутолённое, неутолимое есть во мне; оно хочет говорить. Жажда любви есть во мне, она сама говорит языком любви.

Я свет; ах, если бы я был ночью! Но в том одиночество моё, что опоясан я светом.

Ах, если бы я был тёмным и ночным! Как приник бы я к сосцам света!

И ещё вас хотел бы я благословить, вы, искрящиеся звёздочки и светлячки небес! — и быть блаженно счастливым от ваших даров света.

Но я живу в моём собственном свете, я вновь поглощаю пламя, что вырывается из меня.

Я не знаю счастья берущего; и часто мечтал я о том, что красть должно быть ещё блаженнее, чем брать.263

В том моя бедность, что рука моя никогда не отдыхает от дарения; в том моя зависть, что я вижу ожидающие глаза и просветлённые ночи тоски.

О горе всех, кто дарит! О затмение моего солнца! О жажда желаний! О ненасытный голод среди пресыщения!

Они берут у меня, — но затрагиваю ли я их душу? Пропасть лежит между Давать и Брать; но даже через малую пропасть трудно перекинуть мост.264

Голод вырастает из моей красоты; причинять страдание хотел бы я тем, кому свечу, ограбить хотел бы я одарённых мною: так алчу я злобы.

Отдёрнуть руку, когда другая рука уже тянется к ней; медлить, как водопад, который медлит в своём падении: так алчу я злобы.

Такое мщение измышляет мой избыток; такое коварство льётся из моего одиночества.265

Моё счастье дарить замерло в дарении, моя добродетель устала от себя самой и от своего избытка!

Кто постоянно дарит, тому грозит опасность потерять стыд; кто постоянно раздаёт, у того рука и сердце натирают себе мозоли от бесконечного раздавания.

Мои глаза не проливаются перед стыдом просящих; моя рука слишком огрубела для дрожания наполненных рук.

Куда же ушли слёзы из моих глаз и мягкость из моего сердца? О одиночество всех дарящих! О молчаливость всех, кто светит!

Много солнц вращается в пустом пространстве; всему, что темно, говорят они своим светом, — для меня молчат они.

О, в этом вражда света к светящемуся, безжалостно проходит он своими путями.

Несправедливое в глубине сердца к светящемуся, равнодушное к другим солнцам, — так движется всякое солнце.

Подобно буре, летят солнца своими путями, в этом движение их. Своей неумолимой воле следуют они, в этом холод их.266

О, это только вы, тёмные, вы, ночные, создаёте теплоту из светящегося! О, только вы пьёте молоко и усладу из сосцов света!

Ах, лёд вокруг меня, моя рука обжигается об лёд! Ах, жажда во мне, которая томится по вашей жажде!267

Ночь: ах, зачем я должен быть светом! И жаждой ночного! И одиночеством!

Ночь: теперь вырывается, как родник, из меня моё желание, — я хочу говорить.

Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи. И душа моя тоже бьющий ключ.

Ночь: только теперь пробуждаются все песни влюблённых. И моя душа тоже песнь влюблённого. —

Так пел Заратустра.

Танцевальная песнь

Однажды вечером проходил Заратустра со своими учениками по лесу; и вот, отыскивая источник, вышел он на зелёный луг, окаймлённый молчаливыми деревьями и кустарником; на нём танцевали девушки. Узнав Заратустру, девушки перестали танцевать; Заратустра же подошёл к ним с приветливым видом и говорил такие слова:

«Не прекращайте танец, вы, милые девушки! К вам подошёл не противник игр, зло глядящий, не враг девушек.

Ходатай бога я перед дьяволом, а он — дух тяжести. Как бы мог я, легконогие, быть врагом божественных танцев? Или женских ножек с красивыми изгибами?

Пожалуй, я — лес и ночь тёмных деревьев; но кто не испугается моего мрака, найдёт и кущи роз под моими кипарисами.

И маленького бога, возможно, найдёт он, более всего любезного девушкам: у колодца лежит он, тихо, с закрытыми глазами.

Поистине, среди бела дня уснул он, лентяй! Не гонялся ли он слишком много за бабочками?

Не сердитесь на меня, прекрасные танцовщицы, если я слегка накажу маленького бога! Быть может, кричать будет он и плакать, — но он готов смеяться, даже когда плачет!

И со слезами на глазах пусть просит он вас о танце; а я спою песнь под его танец:

Песнь танца и насмешки над духом тяжести, моим величайшим и самым могучим демоном, о котором говорят, что он “владыка мира”».268 269 —

И вот песня, которую пел Заратустра, в то время как Купидон и девушки вместе танцевали:

В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь! И мне показалось, что я погружаюсь в непостижимое.

Но ты вытащила меня золотою удочкой; насмешливо смеялась ты, когда я называл тебя непостижимой.

«Так говорят все рыбы, — отвечала ты, — чего не постигают они, то непостижимо.

Но я лишь изменчива и дика, и во всём женщина, притом не добродетельная:270

Хотя я зовусь у вас, мужчин, “глубокой” или “верной”, “вечной”, “таинственной”.

Но вы, мужчины, всегда одаряете нас собственными добродетелями — ах, вы, добродетельные!271»

Так смеялась она, невероятная; но никогда не верю я ей и её смеху, когда она дурно говорит о себе.

И когда я с глазу на глаз говорил со своей дикой мудростью, она сказала мне гневно: «Ты желаешь, ты жаждешь, ты любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!»272

Чуть было зло не ответил я на это и не сказал ей, рассерженной, правду; нельзя злее ответить, как «сказав правду» своей мудрости.

Так обстоит дело между нами тремя. До глубины души люблю я только жизнь — и поистине, всего больше тогда, когда её ненавижу!

Но если я благосклонен к мудрости и часто слишком благосклонен к ней, — это оттого, что она очень напоминает мне жизнь!

У неё те же глаза, тот же смех и даже золотая удочка; что я могу поделать, если они так похожи одна на другую?

И когда однажды жизнь спросила меня: «Кто это, мудрость?» — я с жаром ответил: «Ах да! мудрость!

Её жаждут и не насыщаются, смотрят сквозь покровы, ловят сетью.

Красива ли она? Почём я знаю! Но и самые старые карпы ещё попадаются на её приманки.

Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала она себе губы и вела гребень против волос.273

Быть может, она зла и лукава, и во всём она баба; но когда она дурно о себе говорит, именно тогда обольщает она больше всего».

Когда я сказал это жизни, она зло улыбнулась и закрыла глаза. «О ком же ты говоришь? — спросила она. — Не обо мне ли?

И если даже ты прав, — можешь ли ты это говорить мне прямо в лицо! А теперь скажи мне о твоей мудрости!»

Ах, ты опять раскрыла свои глаза, о возлюбленная жизнь! И мне показалось, что я опять погружаюсь в непостижимое. —

Так пел Заратустра. Но когда танец кончился и девушки ушли, он сделался печальным.

«Солнце давно уже село, — сказал он наконец, — луг сырой, от лесов веет прохладой.

Неведомое окружает меня и смотрит задумчиво. Как! Ты жив ещё, Заратустра?

Почему? Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не безумие жить ещё? —

Ах, друзья мои, это вечер вопрошает во мне. Простите мне мою печаль!

Вечер настал: простите мне, что вечер настал!»274 —

Так говорил Заратустра.

Надгробная песнь275

«Там остров могил, молчаливый; там могилы моей юности. Туда отнесу я вечнозелёный венок жизни».

Так решив в сердце, поплыл я по морю. —

О вы, юности моей лики и видения! О взоры любви, божественные мгновения! Как быстро умерли вы! Я вспоминаю о вас сегодня как о моих мертвецах.

От вас, мои дорогие мертвецы, нисходит сладкое благоухание, что облегчает сердце слезами.276 277 Поистине, оно глубоко трогает и делает лёгким сердце одинокого пловца.

Всё ещё я самый богатый и больше всех вызываю зависть — я, самый одинокий! Ведь вы были со мною, а я всё ещё с вами; скажите, кому падали, как мне, такие розовые яблоки с дерева?

Всё ещё я наследник и земля вашей любви, цветущий в память о вас пёстрыми дикорастущими добродетелями, о вы, возлюбленные!

Ах, мы были созданы оставаться близкими друг другу, вы, милые, нездешние чудеса; не как боязливые птицы подошли вы ко мне и к желанию моему — нет, как доверчивые к доверчивому!

Вы созданы для верности, подобно мне, и для нежных вечностей; должен ли я теперь называть вас именем вашей неверности, вы, божественные взоры и мгновения: иному имени не научился я ещё.

Поистине, слишком быстро умерли вы для меня, беглецы. Но не бежали вы от меня, не бежал и я от вас; невиновны мы друг перед другом в нашей неверности.

Чтобы меня убить, душили вас, вы, певчие птицы моих надежд! В вас, возлюбленные мои, пускала всегда злоба свои стрелы — чтобы попасть в моё сердце!

И она попала! Ведь вы были всегда самыми близкими моему сердцу, моим владением и моей одержимостью, — потому должны были вы умереть молодыми и слишком рано!278

В самое уязвимое, чем я владел, пустили стрелу; то были вы, чья кожа походит на нежный пух и ещё больше на улыбку, умирающую от одного взгляда!

Но так скажу я своим врагам: «Что значит человекоубийство в сравнении с тем, что вы сделали мне!

Худшее сделали вы мне, чем всякое человекоубийство; невозвратное взяли вы у меня», — так говорю я вам, мои враги!

Разве не убивали вы самые дорогие лики и чудеса моей юности! Товарищей моих игр отнимали вы у меня, блаженных духов! В память их возлагаю я этот венок и это проклятие.

Это проклятие вам, мои враги! Разве не укоротили вы мою вечность, — так звук разбивается в холодную ночь! Одним взглядом божественного ока промелькнула она для меня, — одним мгновением!

Так говорила в добрый час когда-то моя чистота: «Божественными должны быть все существа».279

Тогда напали вы на меня с грязными призраками; ах, куда же улетел тот добрый час!

«Все дни должны быть для меня священны»280 — так говорила когда-то мудрость моей юности, поистине, весёлой мудрости речь!

Но тогда украли вы, враги, у меня мои ночи и продали их за бессонную муку; ах, куда же улетела та весёлая мудрость?

Когда-то ждал я от птиц счастливых примет, — тогда пустили вы мне на дорогу враждебное чудовище — сову. Ах, куда же улетело тогда моё нежное стремление?

Когда-то я дал обет отрешиться от всякого отвращения, — тогда превратили вы моих ближних и самых близких в гнойные язвы. Ах, куда же улетел тогда мой самый благородный обет?

Как слепец, шёл я когда-то блаженными путями, — тогда набросали вы грязи на дорогу слепца, и теперь чувствует он отвращение к старой тропинке.281

И когда я совершил самое трудное и праздновал победу своих преодолений, — тогда вы заставили тех, кто любили меня, кричать, что причиняю я им жестокую боль.

Поистине, всё это было делом ваших рук: вы отравляли мой лучший мёд и старания моих лучших пчёл.

К моей щедрости вы посылали самых наглых нищих; вокруг моего сострадания заставляли вы тесниться неисправимых бесстыдников. Так ранили вы мои добродетели в их вере.282

И если приносил я в жертву самое священное, тотчас присоединяло к этому ваше «благочестие» свои жирные дары, так что в чаду вашего жира задыхалось моё самое священное.

И однажды хотел я танцевать, как никогда ещё не танцевал: выше небес хотел я танцевать. Тогда уговорили вы моего самого любимого певца.

И он затянул ужасающий глухой напев; ах, он трубил мне в уши, как печальный рог!283

Убийственный певец, орудие злобы, самый невиновный! Уже стоял я готовым к лучшему танцу — тогда убил ты своими звуками мой восторг!284

Только в танце умею я говорить символами о самых высоких вещах — и теперь остался мой самый высокий символ невыраженным в моих телодвижениях!

Невыраженной и неразрешённой осталась моя высшая надежда! И умерли все образы и утешения моей юности!

Как же я вынес это?285 Как перенёс и превозмог эти раны? Как восстала моя душа из этих могил?286

Да, есть во мне нечто неуязвимое, непогребаемое, взрывающее скалы, — это моя воля. Молчаливо и не изменяясь проходит она через годы.

Своим ходом хочет идти на моих ногах моя старая воля; её чувство безжалостно и неуязвимо.

Неуязвим я только в мою пяту.287 Всё ещё жива ты и верна себе, самая терпеливая! Всё ещё прорываешься ты сквозь все могилы!

В тебе живёт ещё всё неразрешённое моей юности; и как жизнь и юность, сидишь ты здесь, надеясь, на жёлтых развалинах могил.

Да, ты ещё для меня разрушительница всех могил; будь здорова, моя воля! И только где есть могилы, есть воскресения.288 —

Так пел Заратустра.

О самопреодолении289

«Волей к истине» называете вы, мудрейшие, то, что движет вами и делает вас страстными?

Волей к мыслимости всего сущего — так называю я вашу волю!

Всё сущее хотите вы сперва сделать мыслимым: ибо вы сомневаетесь со здоровым недоверием, мыслимо ли уже оно.

Оно должно покоряться и поддаваться вам! Так хочет ваша воля. Гладким должно оно стать и подвластным духу, как его зеркало и отражение.

В этом вся ваша воля, вы, мудрейшие, как воля к власти, — и даже когда вы говорите о добре и зле и об оценках ценностей.

Создать хотите вы мир, перед которым могли бы преклонить колена, — такова ваша последняя надежда и опьянение.

Однако немудрые, народ, — подобны реке, по которой плывёт чёлн, а в нём сидят торжественные и разряженные оценки ценностей.

Вашу волю и ваши ценности пустили вы по реке становления; старая воля к власти выдаёт себя в том, во что верит народ как в добро и зло.

То были вы, мудрейшие, кто посадил таких гостей в этот чёлн и дал им блеск и гордые имена, — вы и ваша господствующая воля!

Всё дальше несёт река ваш чёлн, она должна нести его. Что за беда, если пенится разбитая волна и гневно противится килю!

Не река ваша опасность и конец вашего добра и зла, вы, мудрейшие, но сама эта воля, воля к власти, — неистощимая творящая воля к жизни.290

Но чтобы поняли вы моё слово о добре и зле, я скажу вам ещё своё слово о жизни и свойстве всего живого.

Живое прослеживал я, прошёл великими и малыми путями, чтобы познать его свойство.

Стогранным зеркалом ловил я взор жизни, когда уста её молчали, — чтобы взор говорил мне. И её взор говорил мне.

Но где ни находил я живое, там слышал я речь о повиновении. Всё живое есть нечто повинующееся.

И вот второе: тому повелевают, кто не может повиноваться себе самому. Таково свойство живого.

Но вот третье, что я слышал: повелевать труднее, чем повиноваться.291 И не потому только, что повелевающий несёт бремя всех повинующихся и что легко может это бремя раздавить его:

Попыткой и дерзновением казалось мне всякое повеление; и всегда, повелевая, живущее рискует собой.

И даже когда он повелевает себе самому, — даже тогда он должен ещё искупить своё повеление. Своего собственного закона должен он стать судьёй, и мстителем, и жертвой.

«Но как же происходит это?» — так спрашивал я себя. Что заставляет всё живое повиноваться и повелевать и, повелевая, быть ещё повинующимся?

Слушайте же моё слово, вы, мудрейшие! Проверьте хорошенько, проник ли я в сердце жизни и до самых корней её сердца!292

Где находил я живое, там находил я и волю к власти; и даже в воле слуги находил я волю быть господином.

Чтобы более сильному служило более слабое — к этому принуждает его воля, которая хочет быть господином над ещё более слабым: лишь без этой радости не может оно обойтись.

И как меньшее отдаётся большему, чтобы оно радовалось и власть имело над меньшим, — так отдаёт себя в жертву и величайшее и из-за власти рискует — жизнью.

В том и самопожертвование величайшего, что это дерзновение, и опасность, и игра в кости, где на кону смерть.

А где есть жертва, и служение, и взоры любви, — там есть и воля быть господином. Окольными путями крадётся слабейший в крепость и в самое сердце сильнейшего — и крадёт власть.

И вот какую тайну поведала мне сама жизнь. «Смотри, — говорила она, — я то, что всегда должно преодолевать самое себя.

Конечно, вы называете это волей к рождению или стремлением к цели, к высшему, дальнему, более сложному: но всё это единое и тайна.

Лучше погибну я, чем отрекусь от этого единого; и поистине, где гибель и листопад, там, смотрите, жизнь жертвует собой — ради власти!

Пусть буду я борьбой, и становлением, и целью, и противоречием целей; ах, кто угадывает мою волю, угадывает также, какими кривыми путями она должна идти!

Что бы ни создавала я и как бы ни любила я это, — скоро должна я стать противницей ему и моей любви: так хочет моя воля.

И даже ты, познающий, только тропа и след моей воли; поистине, моя воля к власти ходит по стопам твоей воли к истине!

Конечно, не попал в истину тот, кто выстрелил в неё словом о “воле к существованию”: такой воли — не существует!

Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, как могло бы оно ещё стремиться к существованию!

Только там, где есть жизнь, есть и воля: не воля к жизни, но — так учу я тебя — воля к власти!

Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке говорит — воля к власти!» —

Так учила меня когда-то жизнь; с помощью этого разрешаю я, вы, мудрейшие, и загадку вашего сердца.

Поистине, я говорю вам: добро и зло, которые были бы непреходящими, — не существуют! Из себя самих должны они снова и снова преодолевать себя.

С вашими ценностями и словами о добре и зле совершаете вы насилие, вы, ценители ценностей, — и в этом ваша скрытая любовь, и блеск, и трепет, и преизбыток вашей души.293

Но ещё большее насилие и новое преодоление вырастают из ваших ценностей; о него разбивается яйцо и скорлупа яйца.

И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности.

Так принадлежит высшее зло к высшему благу, и это — творческое благо. —

Будем же говорить только о нём, вы, мудрейшие, хотя это дурно. Молчание ещё хуже; все замалчиваемые истины становятся ядовитыми.294

И пусть разобьётся всё, что может разбиться о наши истины! Столько домов предстоит ещё построить!295 —

Так говорил Заратустра.

О возвышенных

Спокойно дно моего моря: кто бы угадал, что оно скрывает забавных чудовищ!

Непоколебима моя глубина — но она блестит от плавающих загадок и усмешек.

Возвышенного видел я сегодня, торжественного, кающегося духом; о, как смеялась моя душа над его безобразием!296

С выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в себя дыхание, — так стоял он, возвышенный, в молчании:

Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей, и богатый разодранными одеждами; много шипов висело на нём — но я не видел ни одной розы.

Ещё не научился он смеху и красоте. Мрачным возвратился этот охотник из леса познания.

После битвы с дикими зверями вернулся он домой; но сквозь его суровость проглядывает ещё дикий зверь — непобеждённый!

Как тигр всё ещё стоит он, готовый прыгнуть; но я не люблю эти напряжённые души, не по вкусу мне все эти настороженные.

И вы говорите мне, друзья, что о вкусах и привкусах не спорят? Но вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах!

Вкус — это одновременно и вес, и весы, и весовщик; и горе всему живому, которое захотело бы жить без спора о весе, о весах и о весовщике!297

Если бы утомился своей возвышенностью, этот возвышенный, только тогда началась бы его красота, — и только тогда вкусил бы я его и нашёл вкусным.

И только когда он сам отвернётся от себя, перепрыгнет он через собственную тень — и, поистине! прямо в своё солнце.

Слишком долго сидел он в тени, щёки побледнели у кающегося духом; почти умер он с голоду от своих ожиданий.

Презрение ещё в его взоре, отвращение таится на его устах. Хотя отдыхает он теперь, но его отдых улёгся на солнце.

Он должен был бы поступать, как вол, и его счастье должно бы пахнуть землёй, а не презрением к земле.

Белым волом хотел бы я видеть его, идущим, фыркая и мыча, впереди плуга, и его мычание должно бы хвалить всё земное!298

Темно его лицо; тень руки играет на нём. Затенён ещё смысл его взора.

Само его дело ещё тень на нём: рука затемняет действующего. Ещё не преодолел он своего дела.

Люблю я в нём выю вола — но теперь хочу я видеть и взор ангела.

И от своей воли героя должен он отучиться: вознесённым должен он быть, а не только возвышенным; сам эфир должен вознести его, лишённого воли!

Он победил чудовищ, он разгадал загадки — но он должен ещё освободить своих чудовищ и свои загадки, в небесных детей должен он превратить их.

Ещё не научилось его познание улыбаться и жить без ревности; ещё не утих в красоте поток его страстей.

Поистине, не в сытости должно смолкнуть и утонуть его желание, но в красоте! Изящество свойственно щедрости великодушного.

Закинув руку за голову — так должен бы отдыхать герой, так должен он преодолевать и свой отдых.

Но именно для героя красота самая трудная из вещей. Недостижима красота для всякой сильной воли.

Немного больше, немного меньше — именно это значит здесь много, это значит здесь всего больше.

Стоять с расслабленными мускулами и распряжённой волей — это и есть самое трудное для всех вас, вы, возвышенные!

Когда власть становится милостивой и нисходит в видимое — красотой называю я такое нисхождение.299

И ни от кого не требую я так красоты, как от тебя, могущественный; твоя доброта пусть будет твоей последней победой над собой.

На всякое зло считаю я тебя способным; поэтому я и требую от тебя добра.

Поистине, часто смеялся я над слабыми, которые мнят себя добрыми, потому что у них бессильные руки!

Добродетели колонны должен ты следовать: чем выше она подымается, тем становится красивее и изящнее, а внутри твёрже и выносливее.300

Когда-нибудь должен ты, возвышенный, стать прекрасным и держать зеркало перед собственной красотой.

Тогда душа твоя будет содрогаться от божественных желаний; и поклонение будет даже в твоём тщеславии!

Это и есть тайна души: только когда герой покинул её, приближается к ней, в сновидении, — сверхгерой.

Так говорил Заратустра.

О стране образованности301

Слишком далеко залетел я в будущее, ужас напал на меня.

И когда я огляделся, — смотри! время было моим единственным современником.

Тогда полетел я назад, домой — всё быстрее и быстрее; так пришёл я к вам, современники, в страну образованности.

Впервые посмотрел я на вас как следует и с добрыми желаниями; поистине, с тоскою в сердце пришёл я.

Но что случилось со мною? Как ни было мне страшно, — я должен был рассмеяться! Никогда не видел мой глаз ничего более пёстрого!

Я всё смеялся и смеялся, тогда как ноги и сердце дрожали: «Да тут родина всех горшков с красками!» — сказал я.

С пятьюдесятью кляксами на лице и теле — так сидели, к моему удивлению, вы, современники!

И с пятьюдесятью зеркалами вокруг вас, которые льстили и подражали игре ваших красок!

Поистине, вы не могли бы носить лучшей маски, современники, чем ваше собственное лицо! Кто бы мог вас — узнать!

Исписанные знаками прошлого, а поверх этих знаков размалёванные новыми знаками — так надёжно скрылись вы от всех толкователей!

Даже если найдётся специалист по почкам, кто поверит, что они у вас есть! Из красок кажетесь вы изготовленными и из склеенных ярлыков.

Все века и народы пёстро выглядывают из-под ваших покровов; все обычаи и все верования пестроязычно говорят в ваших жестах.

Кто из вас совлёк бы с себя покрывала, мантии, краски и жесты — у того осталось бы вполне достаточно, чтобы пугать этим птиц.

Поистине, я сам испуганная птица, однажды увидевшая вас нагими и без красок; и я улетел прочь, когда скелет стал подавать мне знаки любви.

Скорее хотел бы я быть подёнщиком в подземном мире у теней минувшего!302 — тучнее и полнее вас обитатели подземного мира!

В этом, да, в этом горечь кишок моих, что ни нагими, ни одетыми не выношу я вас, современники!

Всё зловещее, что есть в будущем и что некогда пугало улетевших птиц, поистине, куда приятнее и ближе сердцу, чем ваша «действительность».

Ибо так говорите вы: «Мы всецело действительные, без веры и суеверия»; так гордитесь вы — ах, даже не имея предмета гордости!

Но как могли бы верить вы, размалёванные! — вы, картины всего, во что некогда верили!

Ходячее опровержение вы самой веры и калечение всяких мыслей. Неправдоподобные — так называю я вас, вы, действительные!

Все времена пустословят друг против друга в ваших умах; но сны и пустословие всех времён были всё-таки правдоподобнее, чем ваше бодрствование!

Бесплодны вы, поэтому и недостаёт вам веры. Но кто должен был творить, у того всегда были свои вещие сны и звёзды-знамения — и вера в веру! —

Полуоткрытые ворота вы, у которых ждут могильщики. И вот ваша действительность: «Всё достойно того, чтобы погибнуть».303

Ах, вот стоите вы предо мной, вы, бесплодные, худые, с торчащими рёбрами! И кое-кто из вас хорошо понимает это и сам.

И он говорит: «Кажется, бог, пока я спал, тайком что-то похитил у меня? Поистине, достаточно, чтобы сделать себе из этого жёнушку!304

Удивительна бедность рёбер моих!» — так говорили уже многие из людей настоящего.

Да, смешны вы мне, современники! И особенно когда вы удивляетесь сами себе.

И горе мне, если б не мог я смеяться над вашим удивлением и должен был пить всю гадость из ваших мисок!

Но я хочу легче относиться к вам, ибо тяжёлое должен нести я; и что мне за дело, если жуки и летучие козявки сядут на мою ношу!

Поистине, не станет она от этого тяжелее! И не от вас, современники, должна придти ко мне великая усталость. — Ах, куда ещё подняться мне с моей тоской! Со всех гор высматриваю я отечества и родные страны.

Но родину не нашёл я нигде: неуютно мне во всех городах и рвусь я прочь из всех ворот.

Чужды и смешны мне современники, к которым ещё недавно влекло меня сердце; и изгнан я из отечеств и родных стран.

Так что люблю я ещё только страну детей моих, неоткрытую, лежащую в самом дальнем море; пусть ищут и ищут её мои корабли.

Своими детьми хочу я искупить то, что я сын своих отцов, и всем будущим — это настоящее!

Так говорил Заратустра.

О непорочном познании305

Когда вчера взошёл месяц, мне казалось, что он хочет родить солнце: так широко, как на сносях, лежал он на горизонте.

Но он обманул меня своей беременностью; и скорее ещё я поверю в месяц-мужчину, чем в месяц-женщину.

Конечно, мало похож на мужчину этот застенчивый полуночник. Поистине, с нечистой совестью бродит он по крышам.

Он похотлив и ревнив, этот монах в месяце, падок он до земли и всех радостей влюблённых.

Нет, я не люблю его, этого кота на крышах! Противны мне все, кто подкрадывается к полузакрытым окнам!

Набожно и молча бродит он по звёздным коврам — но я не люблю мужских ног, ступающих тихо, на которых не звенит даже шпора.

Шаги всякого честного правдиво говорят; но кошка идёт по земле, крадучись. Взгляни, по-кошачьи лукаво восходит месяц. —

Такое сравнение даю я вам, чувствительные лицемеры, вам, ищущим «чистого познания»! Вас называю я — сластолюбцами!

Вы также любите землю и земное, я разгадал вас! — но стыд в вашей любви и нечистая совесть, — вы подобны месяцу!

Презирать земное убедили ваш дух, но не нутро ваше — а оно в вас сильнее всего!

И теперь стыдится ваш дух, что угождает нутру вашему, и от собственного стыда ходит окольными и обманными путями.

«Для меня было бы высшим счастьем, — так говорит себе ваш изолгавшийся дух, — смотреть на жизнь без вожделения, а не как собака, с высунутым языком:

Быть счастливым в созерцании, с умершей волей, без приступов и алчности себялюбия, — холодным и серым всем телом, но с пьяными глазами месяца!

Для меня было бы лучшим — так соблазняет самого себя соблазнённый — любить землю, как любит её месяц, и только одними глазами прикасаться к её красоте.

И я называю непорочным познание всех вещей, когда я ничего не хочу от них, кроме права лежать перед ними, подобно зеркалу с сотней глаз». —

О вы, чувствительные лицемеры, вы, сластолюбцы! Вам недостаёт невинности в вожделении, и вот почему клевещете вы на желание!

Поистине, не как творящие, рождающие и радующиеся становлению любите вы землю!

Где есть невинность? Там, где есть воля к рождению. И кто хочет творить из себя и выше себя, у того самая чистая воля.

Где есть красота? Там, где я должен хотеть всей волей; где я хочу любить и погибнуть, чтобы образ не остался только образом.

Любить и погибнуть — это созвучно от вечности. Воля к любви — это значит хотеть также смерти. Так говорю я вам, трусы!306

Но ваш косой взгляд скопца хочет называться «созерцанием»! А к чему можно прикоснуться трусливым глазом, должно быть окрещено именем «прекрасного»!307 308 О вы, осквернители благородных имён!

Но в том проклятье ваше, вы, незапятнанные, ищущие чистого познания, что никогда не родите вы, — хотя бы широко, как на сносях, и лежали на горизонте!

Поистине, вы набрали полный рот благородных слов — и мы должны верить, что ваше сердце переполнено, лжецы?

Но мои слова — ничтожны, презренны, кривы: охотно подбираю я то, что на ваших трапезах падает под стол.309

Всё ещё могу я сказать ими истину — вам, лицемерам! Да, мои рыбьи косточки, раковины и колючие листья должны — щекотать носы лицемерам!310

Дурной запах всегда вокруг вас и ваших трапез: ибо ваши похотливые мысли, ложь и притворство прямо-таки висят в воздухе!

Осмельтесь же сперва поверить самим себе — себе и нутру своему! Кто не верит себе самому, всегда лжёт.

Личиной бога закрылись вы от самих себя, вы, «чистые», в личине бога укрылся ваш ужасный кольчатый червь.

Поистине, обманываете вы, «созерцающие»! Даже Заратустра был однажды обманут вашей божественной оболочкой; не угадал он, какими клубками змей была набита она.

Душу бога мечтал я некогда видеть играющей в ваших играх, вы, ищущие чистого познания! О лучшем искусстве и не мечтал я когда-то, чем ваши искусства!

Змеиную нечисть и дурной запах скрывала от меня даль и что хитрость ящерицы похотливо ползала здесь.

Но я подошёл к вам ближе, тогда наступил для меня день — и теперь наступает для вас, — кончились любовные похождения месяца!

Взгляните на него! Застигнутый, бледный стоит он — перед утренней зарёю!

Уже близко оно, огненное светило, — его любовь приближается к земле! Невинность и жажда творца есть любовь всякого солнца!

Смотрите же на него, как оно нетерпеливо поднимается над морем! Разве вы не чувствуете жадного, горячего дыхания его любви?

Морем хочет напиться оно и вбирать его глубину к себе на высоту — тысячью грудей поднимается к нему страсть моря.

Оно хочет, чтобы жажда солнца целовала его и упивалась им; воздухом хочет оно стать, и высотою, и стезёю света, и самим светом!

Поистине, подобно солнцу, люблю я жизнь и все глубокие моря.

И вот что зовётся для меня познанием: всё глубокое должно подняться — на мою высоту!

Так говорил Заратустра.

Об учёных311

Пока я спал, овца принялась объедать венок из плюща на моей голове, — и, объедая, она говорила: «Заратустра не учёный больше».

Сказала и неприступно и гордо удалилась. Ребёнок рассказал мне об этом.

Люблю я лежать здесь, где играют дети, у развалившейся стены, среди чертополоха и красного мака.

Я всё ещё учёный для детей, а ещё для чертополоха и красного мака. Невинны они, даже в своей злобе.

Но для овец я уже не учёный: так хочет мой жребий — да будет он благословенен!

Ибо вот истина: ушёл я из дома учёных и ещё захлопнул за собой дверь.

Слишком долго сидела моя душа голодной за их столом; не приучился я, подобно им, к познанию, как к щёлканью орехов.

Свободу люблю я и воздух над свежей землёй; лучше буду я спать на воловьих шкурах, чем на званиях и почестях их.

Я слишком горяч и сгораю от собственных мыслей, часто перехватывает у меня дыхание. Тогда мне нужно на простор, прочь из всех запылённых комнат.312

Но они прохлаждаются в прохладной тени, они хотят во всём быть только зрителями и остерегаются сидеть там, где солнце жжёт ступени.313

Подобно тем, кто стоит на улице и глазеет на людей, — так ждут и они и глазеют на мысли, подуманные другими.314

Если дотронуться до них руками, от них поневоле поднимается пыль, как от мучных мешков; но кто же догадается, что их пыль идёт от зерна и от золотых даров нивы?

Когда выдают они себя за мудрых, меня знобит от их мелких изречений и истин: часто от мудрости их идёт запах, как будто исходит она из болота, и поистине, я слышал уже, как лягушка квакала из неё!315

Они ловкачи, у них искусные пальцы; что моя простота при разнообразии их! Как вдевать нитку, и ткать, и вязать знают их пальцы; так вяжут они чулки духа!316

Они хорошие часовые механизмы, нужно только правильно заводить их! Тогда показывают они безошибочно время и производят при этом лёгкий шум.

Подобно мельницам, работают они и толкут: только подбрасывай им свои зёрна! — уж они сумеют их измельчить и сделать из них белую пыль.

Они зорко следят за пальцами друг друга и не слишком доверяют один другому. Изобретательные на маленькие хитрости, подстерегают они тех, чьё знание ходит на хромых ногах, — подобно паукам подстерегают они.

Я видел, как всегда с осторожностью готовят они яд; и всегда надевали они при этом стеклянные перчатки на свои пальцы.

И в поддельные кости умеют они играть; я заставал их играющими с таким жаром, что они при этом потели.317

Мы чужды друг другу, и их добродетели противны мне ещё больше, чем их лукавство и поддельные игральные кости их.318

И когда я жил у них, я жил над ними. Оттого и невзлюбили они меня.

Они и слышать не хотят, чтобы кто-нибудь ходил над их головами; и потому наложили они дерева, и земли, и сору между мной и своими головами.

Так заглушали они звук моих шагов, — и хуже всего слушали меня до сих пор самые учёные.

Все ошибки и слабости людей наваливали они между собой и мною; «чёрным полом» называют они это в своих домах.

И всё-таки хожу я со своими мыслями над их головами; и даже если бы я захотел ходить по своим собственным ошибкам, всё-таки был бы я над ними и их головами.

Ибо люди не равны: так говорит справедливость. И чего я хочу, они не имели бы права хотеть!

Так говорил Заратустра.

О поэтах319

«С тех пор как лучше знаю я тело, — сказал Заратустра одному из своих учеников, — дух для меня только подобие духа; а всё “непреходящее” — только уподобление».320

«Это слышал я однажды от тебя, — отвечал ученик, — и тогда ты прибавил ещё: “Но поэты слишком много лгут”. Почему же сказал ты, что поэты слишком много лгут?»321

«Почему? — сказал Заратустра. — Ты спрашиваешь, почему? Я не принадлежу к тем, у кого позволено спрашивать об их Почему.

Разве переживания мои начались вчера? Давно миновало время, когда переживал я основания своих мнений.

Разве не был бы я бочкой памяти, если б хотел иметь при себе свои основания?

Слишком много для меня — самому хранить свои мнения; немало птиц улетает прочь.

И среди них нахожу я залётную птицу в моей голубятне, она незнакома мне и дрожит, когда я кладу на неё свою руку.

Но что же сказал тебе однажды Заратустра? Что поэты слишком много лгут? — Но и Заратустра поэт.

Веришь ли ты, что сказал он правду? Почему веришь ты этому?»

Ученик отвечал: «Я верю в Заратустру». Но Заратустра покачал головой и улыбнулся.

— Вера не делает меня блаженным, — сказал он, — особенно вера в меня.322

Но положим, кто-нибудь сказал бы всерьёз, что поэты слишком много лгут; он был бы прав — мы лжём слишком много.

Мы знаем слишком мало и мы плохие ученики, — потому и должны мы лгать.323

И кто из нас, поэтов, не разбавлял своего вина? Немало ядовитой мешанины приготовлялось в наших погребах, немало неописуемого творилось там.324

И так как мы мало знаем, нам по сердцу нищие духом, особенно если это молодые бабёнки!

И даже падки мы к тому, о чём старые бабы рассказывают друг другу по вечерам. Это называем мы вечной женственностью в нас.325

Как будто есть особый, тайный доступ к знанию, скрытый для тех, кто чему-нибудь учится, — так верим мы в народ и «мудрость» его.326

Все поэты верят: если кто-нибудь, лёжа в траве или на пустынном склоне, навострит уши, то узнает кое-что о вещах, находящихся между небом и землёй.327

И если находят на поэтов приливы нежности, они всегда думают, что сама природа влюблена в них:

Она подкрадывается к их ушам, чтобы нашёптывать таинственное и влюблённые льстивые речи; этим гордятся и чванятся они перед всеми смертными!328

Ах, есть так много вещей между небом и землёй, мечтать о которых позволяли себе только поэты!329

И особенно выше неба: ибо все боги суть подобия и измышления поэтов!330

Поистине, нас влечёт всегда вверх331 — в царство облаков; на них сажаем мы свои пёстрые чучела и называем их тогда богами и сверхчеловеками:

Ибо достаточно легки они для этих седалищ! — все эти боги и сверхчеловеки.

Ах, как устал я от всего недостаточного, которому непременно надо быть событием! Ах, как устал я от поэтов!332

Пока Заратустра так говорил, сердился на него ученик, но молчал. И Заратустра молчал; и взор его обращён был внутрь, как будто глядел он в далёкую даль.333 Наконец он вздохнул и перевёл дух.

— Я от сегодня и от прежде, — сказал он затем, — но есть во мне нечто, что от завтра, от послезавтра и от когда-нибудь.

Я устал от поэтов, древних и новых: поверхностные все они для меня и мелководные моря.

Они думали недостаточно глубоко, потому и не погружалось чувство их до самого дна.

Немного сладострастия и немного скуки — таковы ещё лучшие мысли их.

Дуновением и мельканием призраков кажется мне перезвон их арф; что знали они до сих пор о страстности звуков! —

Для меня они недостаточно чистоплотны: все они мутят свою воду, чтобы казалась она глубокой.

И любят выдавать себя за примирителей; но посредниками и путаниками остаются они для меня и половинчатыми и нечистоплотными!334 —

Ах, я закидывал свою сеть в их моря, желая поймать хороших рыб; но каждый раз вытаскивал голову какого-нибудь старого бога.

Так давало море голодному камень.335 Должно быть, и сами они родом из моря.336

Конечно, попадаются жемчужины в них; тем более похожи сами они на твёрдые раковины моллюсков. И часто вместо души находил я в них солёную слизь.

У моря научились они его тщеславию; не есть ли море павлин из павлинов?337

Даже перед самым безобразным из всех буйволов распускает оно свой хвост и никогда не устаёт играть своим кружевным веером из серебра и шёлка.

Тупо смотрит на него буйвол, душой близкий к песку, ещё более близкий к чаще, но всего ближе к болоту.338

Что ему красота, и море, и убранство павлина! Это сравнение говорю я поэтам.

Поистине, сам дух их — павлин из павлинов и море тщеславия!

Зрителей требует дух поэта, хотя бы и были то буйволы!339 —

Но я устал от этого духа, и я предвижу время, когда он устанет от самого себя.

Изменившимися видел я поэтов и направившими взоры на самих себя.

Приближение кающихся духом видел я: они выросли из них.340 341

Так говорил Заратустра.

О великих событиях342

Есть остров в море — недалеко от блаженных островов Заратустры, — на нём постоянно дымится огнедышащая гора; народ и особенно старые бабы из народа говорят об этом острове, что он каменной глыбой поставлен перед вратами преисподней, а через сам вулкан идёт вниз узкая тропинка, ведущая к этим вратам.

В ту пору, как Заратустра пребывал на блаженных островах, случилось, что корабль бросил якорь у острова, где стоит дымящаяся гора, и команда его сошла на берег, чтобы пострелять кроликов. Но около полудня, когда капитан и люди его снова собрались вместе, увидели они вдруг человека, идущего к ним по воздуху, и какой-то голос сказал явственно: «Пора! Настало время!» Когда же видение было совсем близко к ним — оно быстро пролетело мимо, подобно тени, туда, где была огненная гора, — тогда узнали они, к величайшему смущению, что это Заратустра; ибо все они уже видели его, за исключением самого капитана, и любили его, как любит народ: в равной степени совмещая любовь и робость.343 344

«Смотрите! — сказал старый кормчий, — это Заратустра отправляется в ад!» —

В то самое время, как эти корабельщики пристали к огненному острову, разнёсся слух, что Заратустра исчез; и когда спрашивали друзей его, они рассказывали, что ночью он сел на корабль, не сказав, куда хочет отправиться.

Так возникло смятение, а через три дня к этому смятению присоединилась ещё история корабельщиков — и теперь весь народ говорил, что дьявол унёс Заратустру. Хотя ученики его смеялись над этой болтовнёй и один из них сказал даже: «Скорее поверю я, что Заратустра унёс дьявола». Но в глубине души все были полны тревоги и томительного ожидания; как же велика была их радость, когда на пятый день Заратустра появился среди них.345

И вот рассказ о беседе Заратустры с огненным псом.

— Земля, — сказал он, — имеет кожу; и эта кожа поражена болезнями. Одна из этих болезней, к примеру, называется: «человек».346

А другая из этих болезней называется «огненный пёс»; о нём люди много лгали себе и позволяли другим себе лгать.

Чтобы изведать эту тайну, перешёл я море, и я увидел истину нагою, поистине! голой с головы до пят.

Теперь я знаю, что это за огненный пёс, а также все дьяволы извержения и ниспровержения, которых боятся не одни только старые бабы.

«Выходи, огненный пёс, из своей бездны! — кричал я, — и признавайся, как глубока эта бездна! Откуда берётся то, что изрыгаешь ты вверх?

Ты пьёшь обильно из моря, это выдаёт твоё пересоленное красноречие!347 Право, для пса бездны берёшь ты слишком много пищи с поверхности!348

Не более чем чревовещателем земли считаю я тебя, и всякий раз, когда я слышал речи дьяволов ниспровержения и извержения, находил я их похожими на тебя: пересоленными, лживыми, плоскими.

Вы горазды рычать и засыпать пеплом! Вы самые лучшие хвастуны и достаточно изучили искусство доводить грязь до кипения.

Где вы, там непременно должна быть поблизости грязь и много губчатого, пористого и защемлённого: оно хочет на свободу.

“Свобода” — вопите вы все особенно охотно; но я разучился верить в “великие события”, коль скоро вокруг них много воплей и дыма.

И поверь мне, друг мой, шум ада! Величайшие события — это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы.

Не вокруг изобретателей нового шума — вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно вращается он.

Признайся! Мало всегда оказывалось совершившегося, когда твой шум и дым рассеивались. Что толку, если город превращается в мумию и статуя лежит в грязи!

И вот что скажу я ещё разрушителям статуй. Это, пожалуй, величайшее безумие — бросать соль в море и статуи в грязь.

В грязи вашего презрения лежала статуя; но таков её закон, что из презрения для неё вновь вырастает жизнь и живая красота!

Теперь в божественном облике восстаёт она, обольстительная в своём страдании; и поистине! она ещё поблагодарит вас, что вы низвергли её, ниспровергатели!

Такой совет даю я королям, и церквям, и всему одряхлевшему от лет и от добродетели — дайте только низвергнуть себя!349 Чтобы вновь вернулись вы к жизни, а к вам — добродетель!» —

Так говорил я перед огненным псом; тут он сердито прервал меня и спросил: «Церковь? Что это такое?»

«Церковь? — отвечал я, — это род государства, и притом самый лживый. Молчи же, лицемерный пёс! Ты знаешь род свой лучше других!350

Как и ты сам, государство — лицемерный пёс; как и ты, любит оно говорить дымом и грохотом — чтобы заставить верить, что, подобно тебе, оно говорит из чрева вещей.351

Ибо оно хочет непременно быть самым важным зверем на земле, государство; и в этом также верят ему». —

И как только сказал я это, огненный пёс, как бешеный, стал извиваться от зависти. «Как, — кричал он, — самым важным зверем на земле? И в этом также верят ему?» И столько дыма и ужасных криков выходило из его пасти, что я думал, он задохнётся от гнева и зависти.

Наконец он приутих, и унялось его пыхтение; но как только он утих, сказал я со смехом:

«Ты сердишься, огненный пёс, — значит, я прав насчёт тебя!

И чтобы оставался я правым, послушай о другом огненном псе, он говорит действительно из сердца земли.

Он дышит золотом и золотым дождём: так хочет сердце его. Что ему пепел, дым и горячая слизь!

Смех выпархивает из него, как пёстрое облако; противны ему твоё клокотание, плевки и колики твоих внутренностей!

Но золото и смех — их берёт он из сердца земли: ибо, чтобы знал ты наконец, — сердце земли из золота».

Когда услышал это огненный пёс, он не смог больше слушать меня. Пристыженный, поджал он свой хвост, издал робкое гав, гав! и уполз вниз в свою пещеру. —

Так рассказывал Заратустра. Но ученики едва слушали его: так велико было их желание рассказать ему о людях с корабля, о кроликах и о летающем человеке.

«Не знаю, что и думать об этом! — сказал Заратустра. — Разве я призрак?

Но, наверное, это была моя тень. Вы, должно быть, кое-что уже слышали о страннике и его тени?

Несомненно одно: я должен держать её крепче, — иначе она ещё испортит моё доброе имя».352

И снова Заратустра качал головой и удивлялся. «Не знаю, что и думать об этом!» — повторил он.

«Почему же кричал призрак: “Пора! Настало время!”?

Для чего — настало время?» —

Так говорил Заратустра.

Прорицатель

«— и я видел: наступило великое уныние среди людей.353 Лучшие устали от дел своих.

Объявилось учение, вера бежала рядом с ним: “Всё пусто, всё равно, всё было!”

И со всех холмов доносилось: “Всё пусто, всё равно, всё было!”354

Правда, собрали мы жатву; но почему сгнили и почернели наши плоды? Что упало с недоброго месяца в последнюю ночь?

Напрасен был всякий труд, в отраву обратилось наше вино, дурной глаз спалил наши поля и сердца.

Все мы иссохли; и если бы огонь упал на нас, мы бы рассыпались, как пепел — даже огонь утомили мы.

Все источники иссякли, и даже море отступило назад. Земля хочет треснуть, но глубина не хочет поглотить!

“Ах, где есть ещё море, где можно утонуть”: так раздаётся наша жалоба — над мелкими болотами.355

Поистине, мы слишком устали для смерти; мы ещё бодрствуем и продолжаем жить — в склепах!» —

Такие речи слышал Заратустра от одного прорицателя; и эти предсказания проникли в его сердце и изменили его. Печальный и усталый бродил он; он стал похож на тех, о ком говорил прорицатель.

«Поистине, — сказал он своим ученикам, — ещё немного, и наступят эти долгие сумерки.356 Ах, как же спасу я тогда мой свет!

Чтобы не погас он среди этой печали! Для дальних миров должен быть он светом и для самых далёких ночей!»

Так опечаленный в сердце своём, бродил Заратустра; и три дня не принимал он ни пищи, ни питья, не имел покоя и потерял речь. Наконец, случилось так, что впал он в глубокий сон. Ученики же сидели вокруг него, бодрствуя долгими ночами, и с беспокойством ждали, проснётся ли он, заговорит ли опять и выздоровеет ли от своей печали.

И вот речь, которую произнёс Заратустра, когда проснулся; но его голос доходил до учеников словно издалека.

«Послушайте сон, который я видел, друзья, и помогите мне отгадать его смысл!

Загадка ещё для меня этот сон; его смысл сокрыт в нём, пленён и ещё не витает над ним на вольных крыльях.

От всякой жизни отрешился я, так снилось мне. Ночным и могильным сторожем сделался я в замке Смерти на одинокой горе.

Там охранял я её гробы; мрачные своды были полны этими трофеями побед. Из стеклянных гробов смотрела на меня побеждённая жизнь.

Запах запылённой вечности вдыхал я; в духоте и пыли лежала моя душа. Да и кто мог бы проветрить там свою душу!

Свет полуночи был всегда вокруг меня, одиночество скорчилось рядом с ним; а третьей — хрипящая тишина смерти, худшая из моих подруг.

Ключи носил я, самые заржавленные из всех ключей; и я умел отворять ими самые скрипучие из всех ворот.

Подобно зловещему карканью, пробегал звук по длинным ходам, когда поднимались затворы ворот: неприветливо кричала эта птица, неохотно давала она будить себя.

Но было ещё ужаснее, и ещё сильнее сжималось моё сердце, когда всё замолкало, и кругом водворялась тишина, и я один сидел в этом коварном молчании.

Так медленно шло время, если время ещё существовало, — откуда мне знать! Но, наконец, случилось то, что меня разбудило.

Трижды прозвучали удары в ворота, как громом, трижды зазвучали и заревели своды в ответ; тогда пошёл я к воротам.

“Альпа! — кричал я, — кто несёт свой прах на гору? Альпа! Альпа! Кто несёт свой прах на гору?”

И я нажимал на ключ, и напирал на ворота, и выбивался из сил. Но они не отворялись ни на палец.

Тут бушующий ветер распахнул створы их; свистя, завывая, рассекая воздух, бросил он мне чёрный гроб.

И среди шума, свиста и завывания раскололся гроб и исторг из себя тысячеголосый хохот.

И тысяча гримас детей, ангелов, сов, шутов и бабочек величиной с ребёнка смеялась и издевалась надо мной и неслась на меня.

Страшно испугался я — и упал наземь. И закричал от ужаса, как никогда не кричал.

Но собственный крик разбудил меня — я пришёл в себя».357 —

Так рассказывал Заратустра свой сон и потом умолк: он не знал ещё значения своего сна. Но ученик, которого он любил больше всех, быстро поднялся, схватил руку Заратустры и сказал:358

«Сама твоя жизнь объясняет нам этот сон, о Заратустра!

Не ты ли сам этот ветер, с пронзительным свистом распахивающий ворота в замке Смерти?

Не ты ли сам этот гроб, полный пёстрой злобой и ангельскими гримасами жизни?

Поистине, подобно тысячеголосому детскому смеху, входит Заратустра во все склепы, смеясь над ночными и могильными сторожами и над теми, кто гремит мрачными ключами.

Пугать и опрокидывать будешь ты их своим смехом; обморок и пробуждение докажут твою власть над ними.

И даже когда наступят долгие сумерки и смертельная усталость, ты не закатишься на нашем небе, ты, заступник жизни!359

Новые звёзды дал ты увидеть нам и новые красоты ночи; поистине, самый смех раскинул ты над нами пёстрым шатром.

Теперь детский смех всегда будет бить ключом из гробов; теперь всегда будет дуть могучий ветер, торжествующий над смертельной усталостью: в этом ты сам нам порука и предсказатель!

Поистине, их самих видел ты во сне, своих врагов, — это был твой самый тяжёлый сон!

Но как ты проснулся от них и пришёл в себя, так и они должны проснуться от себя самих — и придти к тебе!»360 —

Так говорил ученик; и все остальные теснились вокруг Заратустры, хватали руки его и хотели его убедить оставить ложе и печаль и вернуться к ним. Заратустра же сидел, выпрямившись, на своём ложе, с отсутствующим взором. Подобно тому, кто возвращается после долгого отсутствия, смотрел он на своих учеников и вглядывался в их лица; и всё ещё не узнавал их. Но когда они подняли его и поставили на ноги, смотрите, изменился сразу его взор; он понял всё, что случилось, и, гладя себе бороду, сказал твёрдым голосом:

«Ну что ж! Это придёт в своё время; но позаботьтесь, ученики мои, чтобы был у нас хороший обед, и поскорей! Так думаю я искупить дурные сны!

Прорицатель же должен есть и пить рядом со мною; и поистине, я покажу ему ещё море, в котором может он утонуть!»

Так говорил Заратустра. И ещё долго смотрел он в лицо ученику, объяснившему сон, и качал при этом головой. —

Об избавлении

Однажды, когда Заратустра проходил по большому мосту, окружили его калеки и нищие, и один горбатый так говорил ему:361

«Посмотри, Заратустра! Даже народ учится у тебя и приобретает веру в твоё учение; но чтобы он совсем уверовал в тебя, для этого нужно ещё одно — ты должен убедить сначала нас, калек! Здесь у тебя прекрасный выбор и, поистине, случай с несколькими шансами! Слепых можешь исцелять ты и хромых заставлять бегать, и у кого слишком много за спиной, ты тоже мог бы кое-что поубавить: это, думаю я, было бы прекрасным средством заставить калек уверовать в Заратустру!»

Но Заратустра так возразил говорившему: «Когда забирают у горбатого горб его, у него забирают и дух его — так учит народ. И когда дают слепому глаза его, он видит на земле слишком много дурного — так что он проклинает исцелившего его. Тот же, кто даёт возможность бегать хромому, наносит ему величайший вред: ибо едва он сможет бежать, как его пороки уже бегут за ним, — так учит народ о калеках. И почему бы Заратустре не учиться у народа, если народ учится у Заратустры?

Но с тех пор как живу я среди людей, для меня это ещё наименьшее зло, что вижу я: этому недостаёт глаза, тому — уха, третьему — ноги, а есть и такие, что потеряли язык, или нос, или голову.

Я вижу и видел худшее, иной раз столь отвратительное, что не обо всём хотелось бы говорить, а об ином не хотелось бы даже и молчать: например, о людях, которым недостаёт всего, кроме одного, что у них в избытке, — о людях, которые не что иное, как один большой глаз, или один большой рот, или одно большое брюхо, или вообще что-нибудь большое; калеками наизнанку называю я таких.

И когда я вышел из своего уединения и впервые проходил по этому мосту, я не верил своим глазам, всё смотрел и смотрел и наконец сказал: “Это — ухо! Ухо величиной с человека!” Я посмотрел ещё пристальнее — и действительно, ниже уха двигалось ещё нечто, до жалости маленькое, убогое и тщедушное. И поистине, чудовищное ухо сидело на маленьком, тонком стебле, — и этим стеблем был человек! Вооружась лупой, можно было даже разглядеть маленькое завистливое личико, а также одутловатую душонку, которая болталась на стебле. Народ же говорил мне, что большое ухо не просто человек, а великий человек, гений. Но никогда не верил я народу, когда говорил он о великих людях, — и я остался при убеждении, что это калека наизнанку, у которого всего слишком мало и одного слишком много».

Сказав так горбатому и тем, для кого он был рупором и заступником, Заратустра обратился с глубоким недовольством к своим ученикам и сказал:

«Поистине, друзья мои, я брожу среди людей, как среди обломков и кусков людей!

Для меня ужасное зрелище — видеть человека раскромсанным и разбросанным, как будто на поле кровопролитного боя и бойни.

И если переносится мой взор от настоящего к прошлому, всюду находит он то же самое: обломки, куски людей и ужасные случайности — и ни одного человека!

Настоящее и прошлое на земле — ах! друзья мои — это и есть самое невыносимое для меня; и я не мог бы жить, если бы не был провидцем того, что должно придти.

Провидец, волящий, творящий, само будущее и мост к будущему — ах, он подобен калеке на этом мосту, — всё это Заратустра.

Вот и вы часто спрашивали себя: “Кто для нас Заратустра? Как должны мы называть его?” И, подобно мне, вы задавали себе в ответ вопросы.

Обещающий ли он? Или исполняющий? Завоёвывающий? Или наследующий? Осень? Или плуг? Врач? Или выздоравливающий?

Поэт ли он? Или говорящий правду? Освободитель? Или притеснитель? Добрый? Или злой?362

Я брожу среди людей, как среди обломков будущего, — того будущего, что вижу я.

И в том всё моё творчество и стремление, чтобы творить и соединять воедино то, что является обломком, и загадкой, и ужасной случайностью.

Как вынес бы я быть человеком, если бы человек не был также поэтом, и отгадчиком, и избавителем от случая!

Спасти минувших и преобразовать всякое “было” в “так хотел я” — лишь это назвал бы я избавлением!

Воля — так называется освободитель и вестник радости: так учил я вас, мои друзья! А теперь научитесь ещё вот чему: сама воля ещё пленница.

Волить — это освобождает — но как называется то, что и освободителя заковывает в цепи?

“Это было”: так называется скрежет зубовный и сокровенная печаль воли. Бессильная против того, что сделано, — она злобный созерцатель всего минувшего.

Вспять не может волить воля; не может она победить время и стремление времени, — в этом сокровенная печаль воли.363

Волить — освобождает: чего только не придумывает сама воля, чтобы освободиться от печали и посмеяться над своей тюрьмой?

Ах, безумцем становится каждый пленник! Безумством освобождает себя и пленённая воля.

Время не бежит назад, в этом досада её; “то, что было” — так называется камень, который она не может покатить.

И вот катит она камни от досады и гнева и мстит тому, кто не чувствует, подобно ей, гнева и досады.

Так стала воля, освободительница, причинять страдание: и на всём, что может страдать, вымещает она, что не может повернуть вспять.

Это, только это есть само мщение: обращение воли против времени и его “это было”.

Поистине, великое сумасбродство живёт в нашей воле; проклятьем стало всему человеческому, что это сумасбродство научилось духу!

Дух мщения: друзья мои, он был до сих пор лучшим помышлением людей; и где было страдание, там всегда должно было быть наказание.

“Наказание”, — так называет себя мщение; с помощью лживого слова оно притворяется чистой совестью.

Так как в самом волящем есть страдание, оттого что не может оно волить вспять, — то и сама воля и вся жизнь должны быть — наказанием!

И вот накатила туча за тучей на дух — пока наконец безумие не стало проповедовать: “Всё преходит, и потому всё достойно прейти!”364

“Самой справедливостью является тот закон времени, что оно должно пожирать своих детей”, — так проповедовало безумие.365

“Нравственно упорядочены все вещи согласно праву и наказанию. О, где же избавление от потока вещей и от наказания “существованием”?” Так проповедовало безумие.

“Может ли быть избавление, если есть вечное право? Ах, не сдвинуть камень “это было”, вечными должны быть и все наказания!” Так проповедовало безумие.

“Никакое дело не может быть уничтожено: как могло бы оно быть не сделано из-за наказания! Вот, вот оно, вечное в наказании “существованием”: существование вечно и вновь должно быть делом и виной!

Разве что, наконец, воля не избавится от себя самой и не станет волей к не-волению” — но ведь вы знаете, братья мои, эту песенку безумия!

Прочь вёл я вас от этих песенок, когда учил: “Воля есть творец”.366

Всякое “это было” есть обломок, загадка, ужасная случайность, пока творящая воля не добавит: “Но так хотела я!”

Пока творящая воля не добавит: “Но так волю я! Так буду я волить!”367

Но говорила ли она уже так? И когда это случается? Разве отделена уже воля от собственного безумия?

Стала ли воля сама для себя избавительницей и вестницей радости? Забыла ли она дух мщения и весь скрежет зубовный?

И кто научил её примирению с временем и высшему, чем всякое примирение?

Высшего, чем всякое примирение, должна хотеть воля, которая есть воля к власти, — но как это может случиться с ней? Кто научит её волить вспять?»

На этом месте речи Заратустра вдруг остановился и стал похож на страшно испугавшегося. Испуганными глазами смотрел он на своих учеников; взор его, как стрелами, пронизывал их мысли и тайные помыслы. Но чуть погодя он уже опять смеялся и говорил добродушно:

«Трудно жить с людьми, ибо так трудно молчать.368 Особенно для болтливого».369 —

Так говорил Заратустра. Но горбатый прислушивался к разговору и закрыл при этом своё лицо; когда же он услышал, что Заратустра смеётся, он с любопытством взглянул на него и проговорил медленно:

«Но почему Заратустра говорит с нами иначе, чем со своими учениками?»

Заратустра отвечал: «Что же тут удивительного! С горбатыми надо говорить по-горбатому!»

«Хорошо, — сказал горбатый, — а ученикам надо всё разбалтывать.

Но почему говорит Заратустра иначе к своим ученикам — чем к самому себе?» —

О человеческой мудрости370

Не высота — склон ужасен!

Склон, где взор устремляется вниз, а рука тянется вверх. Тогда трепещет сердце от двойственной воли своей.

Ах, друзья, угадываете ли вы и двойственную волю моего сердца?

Это, это мой склон и моя опасность, что взор устремляется в высоту, а рука моя хотела бы держаться и опираться — на глубину!

За человека цепляется моя воля, цепями привязываю я себя к человеку, ибо влечёт меня ввысь, к сверхчеловеку: к нему стремится другая воля моя.

И потому живу я слепым среди людей, как будто не знаю я их: чтобы рука моя не утратила веры в твёрдое.

Я не знаю вас, людей; эта тьма и это утешение часто простираются вокруг меня.

Я сижу у проезжих ворот, открытых любому плуту, и спрашиваю: кто хочет меня обмануть?

Моя первая человеческая мудрость в том, что я позволяю себя обманывать, чтобы не остерегаться обманщиков.

Ах, если бы я остерегался человека, — как бы мог человек быть якорем для воздушного шара моего! Слишком легко унесло бы меня вверх и вдаль!

Это провидение правит моей судьбой, чтобы был я неосмотрителен.

И кто среди людей не хочет умереть от жажды, должен научиться пить из любого стакана; и кто среди людей хочет остаться чистым, должен уметь мыться и грязной водой.

Часто так говорил я себе в утешение: «Ну что ж! Давай! Старое сердце! Несчастье не удалось тебе; наслаждайся этим как своим — счастьем!»

Моя вторая человеческая мудрость такова: больше щажу я тщеславных, чем гордых.

Разве не оскорблённое тщеславие мать всех трагедий? Но где оскорблена гордость, там вырастает нечто лучшее, чем гордость.

Чтобы приятно было смотреть на жизнь, надо, чтобы её игра была хорошо сыграна, — но для этого нужны хорошие актёры.

Хорошими актёрами находил я всех тщеславных: они играют и хотят, чтобы смотрели на них с удовольствием, — весь их дух в этом желании.

Они играют себя, они изобретают себя; вблизи их люблю я быть зрителем жизни: это исцеляет от уныния.

Потому щажу я тщеславных, что они врачи моего уныния, они приковывают меня к человеку, как к зрелищу.

Да и кто измерит в тщеславном всю глубину его скромности! Я добр к нему и сострадателен из-за его скромности.

У вас хочет он научиться своей вере в себя; он питается вашими взглядами, он жадно ест хвалу из ваших рук.

Даже вашей лжи верит он, если вы умело лжёте о нём: ибо в самой глубине вздыхает его сердце: «Что такое я!»

И если истинная добродетель та, что не знает о себе самой, — что ж, и тщеславный не знает о своей скромности! —

Моя третья человеческая мудрость в том, что ваша боязливость не отбивает у меня охоту глядеть на злых.

Я счастлив при виде чудес, порождаемых знойным солнцем: тигра, пальмы и гремучих змей.

И среди людей есть прекрасный приплод знойного солнца, и в злых много чудесного.

Впрочем, как мудрейшие среди вас не казались мне такими мудрыми, так нашёл я и злобу людей лучшей, чем говорят о ней.371

Часто спрашивал я, качая головой: «К чему гремите вы, гремучие змеи?»

Поистине, даже для зла есть ещё будущее! И самый знойный юг не открыт ещё человеком.

Сколь многое называют и теперь злейшей злобой, хотя оно имеет всего двенадцать футов в ширину и три месяца в длину!372 Но однажды придут в мир драконы побольше.

Чтобы сверхчеловек не был лишён своего дракона, сверх-дракона, достойного его, — надо, чтобы много знойного солнца ещё пылало над влажным девственным лесом!373

Ваши дикие кошки должны стать сперва тиграми, а ваши ядовитые жабы — крокодилами: ибо у доброго охотника должна быть и добрая охота!

И поистине, вы, добрые и праведные! В вас есть много смешного, и особенно ваш страх перед тем, что до сих пор называли «дьяволом»!

Так чужда ваша душа всего великого, что сверхчеловек был бы вам страшен в своей доброте!

И вы, мудрые и знающие, вы бежали бы от солнечного зноя той мудрости, в которой сверхчеловек с радостью купает свою наготу.

Вы, высшие люди, каких встречал мой взор! в том сомнение моё в вас и мой тайный смех: я угадываю, вы бы назвали моего сверхчеловека — дьяволом!

Ах, устал я от этих высших и лучших, с их «высоты» потянуло меня ввысь, прочь, вперёд, к сверхчеловеку!374

Ужас напал на меня, когда увидел я этих лучших нагими; тогда выросли у меня крылья, чтобы унестись в далёкое будущее.

В далёкое будущее, в южные страны, о каких не мечтал ещё ни один художник: туда, где боги стыдятся всяких одежд!375

Но переодетыми хочу я видеть вас, близкие и ближние мои, и наряжёнными, и тщеславными, и гордыми, как «добрые и праведные». —

И переодетым хочу я сам сидеть среди вас, — чтобы не узнавать вас и себя; это и есть моя последняя человеческая мудрость.

Так говорил Заратустра.

Самый тихий час

Что случилось со мною, друзья мои? Вы видите, я расстроен, изгнан, повинуюсь против воли, готов уйти — ах, уйти от вас!

Да, ещё раз должен Заратустра вернуться в своё уединение; но нерадостно возвращается на этот раз медведь в свою берлогу!

Что случилось со мною? Кто принуждает меня? — Ах, этого хочет мой гневный повелитель, он говорил ко мне; называл ли я вам когда-нибудь его имя?

Вчера вечером говорил ко мне мой самый тихий час — вот имя моего ужасного повелителя.

А случилось это так, — ибо я должен сказать вам всё, чтобы ваше сердце не ожесточилось против внезапно уходящего!

Знаете ли вы испуг засыпающего?376 —

До самых пальцев ног пугается он, ибо почва уходит из-под ног его и начинается сон.

Такое сравнение даю я вам. Вчера, в самый тихий час, почва ушла из-под моих ног: сон начался.

Стрелка передвинулась, часы моей жизни перевели дыхание, — никогда не слышал я такой тишины вокруг, — так что моё сердце испугалось.

Тогда я услышал беззвучный голос: «Ты знаешь это, Заратустра?» —

И я вскрикнул от страха при этом шёпоте, и кровь отхлынула от моего лица, — но я молчал.

Тогда я ещё раз услышал беззвучный голос: «Ты знаешь это, Заратустра, но ты не говоришь об этом!» —

И я отвечал наконец, подобно упрямцу: «Да, я знаю это, но не хочу говорить об этом!»

Тогда я снова услышал беззвучный голос: «Ты не хочешь, Заратустра? Правда ли это? Не прячься в своём упорстве!» —

И я плакал и дрожал как ребёнок и сказал: «Ах, я хотел бы, но разве могу я! Избавь же меня! Это свыше моих сил!»377

Тогда я снова услышал беззвучный голос: «При чём тут ты, Заратустра! Скажи своё слово и разбейся!» —

И я отвечал: «Ах, разве это моё слово? Кто я? Я жду более достойного; я не достоин даже разбиться о него».378

Тогда опять сказал он мне беззвучно: «При чём тут ты? Ты ещё недостаточно кроток для меня. У кротости самая грубая шкура». —

И я отвечал: «Чего только не вынесла шкура моей кротости! У подножия своей высоты живу я; как высоки мои вершины? Никто ещё не сказал мне этого. Но хорошо знаю я свои долины».

Тогда я снова услышал беззвучный голос: «О Заратустра, кто должен двигать горами, тот передвигает и долины и низменности». —

И я отвечал: «Ещё не двигало моё слово горами, и что я говорил, не достигало людей. И хотя шёл я к людям, но ещё не дошёл я до них».379

Тогда я снова услышал беззвучный голос: «Что знаешь ты об этом! Роса падает на траву, когда ночь всего безмолвнее». —

И я отвечал: «Они смеялись надо мной, когда нашёл я свой собственный путь и пошёл по нему; и, поистине, дрожали тогда мои ноги.

И так говорили они мне: “Ты разучился находить путь, теперь ты разучиваешься и ходить!”»

Тогда я снова услышал беззвучный голос: «Что тебе до насмешек их! Ты тот, кто разучился повиноваться; теперь должен ты приказывать!

Разве ты не знаешь, кто для всех нужнее? Кто приказывает великое.

Великое совершить трудно; но ещё труднее приказать великое.380

Самое непростительное в тебе: у тебя есть власть, а ты не хочешь властвовать». —

И я отвечал: «Мне недостаёт голоса льва, чтобы приказывать».381

Тогда я снова услышал как будто шёпот: «Самые тихие слова те, что приносят бурю. Мысли, приходящие на голубиных лапах, управляют миром.

О Заратустра, ты должен идти как тень того, что должно наступить: так будешь ты приказывать и, приказывая, идти впереди». —

И я отвечал: «Мне стыдно».

Тогда я снова услышал беззвучный голос: «Ты должен ещё стать ребёнком и не иметь стыда.

Гордыня юности ещё на тебе, поздно стал ты юным, — но кто хочет превратиться в ребёнка, должен преодолеть ещё свою юность».382 —

И я решался долго и дрожал. Наконец сказал я то же, что и в первый раз: «Я не хочу».

Тогда раздался смех вокруг меня. Увы, смех этот разрывал мне внутренности и терзал моё сердце!

Тогда я в последний раз услышал беззвучный голос: «О Заратустра, твои плоды созрели, но ты не созрел для своих плодов!

Надо тебе опять уединиться: ибо ты должен ещё дозреть». —

И вновь раздался смех и улетел; тогда наступила вокруг меня тишина, как будто двойная тишина. Я же лежал на земле, пот катился с моих членов.383

Теперь слышали вы всё, и почему я должен вернуться в своё уединение. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.

Но и это услышали вы от меня, от того, кто всё ещё самый молчаливый из людей, — и хочет остаться таким!384

Ах, друзья мои! Я мог бы сказать вам что-то ещё, я мог бы дать вам что-то ещё! Почему не даю я? Разве я скуп?385 —

Но когда Заратустра произнёс эти слова, овладела им сила скорби и близость разлуки с друзьями, так что он громко заплакал; и никто не знал, как утешить его! Ночью же ушёл он один и оставил своих друзей.386

Часть третья

Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь возвыситься. А я смотрю вниз, потому что я возвышен.
Кто из вас может одновременно смеяться и быть возвышенным?
Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеётся над всякой трагедией сцены и жизни.
Заратустра, О чтении и письме

Странник

Была полночь, когда Заратустра отправился в путь через горный хребет острова, чтобы ранним утром достичь противоположного берега: там хотел он сесть на корабль. Была там хорошая гавань, в которой даже чужие корабли охотно становились на якорь; они брали с собой тех, кто с блаженных островов хотел пуститься в море. И когда Заратустра всходил на гору, он вспоминал дорогой о своих многочисленных одиноких странствованиях с самой юности и о том, сколь на многие горы, хребты и вершины он уже взбирался.387

«Я странник и восходящий на горы, — говорил он своему сердцу, — я не люблю равнин и, кажется, я не могу долго сидеть спокойно.

И какая бы судьба и какое переживание ни ждали меня, — всегда будет в них странствование и восхождение на горы: в конце концов, мы переживаем только самих себя.388

Миновало то время, когда мне смели встречаться случайности; и что могло бы теперь ещё случиться со мною, что не было бы уже моей собственностью!389

Оно только возвращается, оно наконец приходит домой — моё собственное Я, и всё то от него, что было долго на чужбине, рассеянное среди всех вещей и случайностей.

И ещё одно знаю я: теперь я стою перед своей последней вершиной и перед тем, что давно предуготовано мне. Ах, на самый трудный путь свой должен я вступить! Ах, я начал своё самое одинокое странствование!390

Но тому, кто подобен мне, не избежать этого часа: часа, который говорит ему: “Только теперь ты идёшь своим путём величия! Вершина и пропасть — слились теперь воедино!

Ты идёшь своим путём величия: теперь стало твоим последним убежищем то, что доселе называлось твоей последней опасностью!

Ты идёшь своим путём величия; теперь твоё высшее мужество должно быть в том, что позади тебя нет больше пути!

Ты идёшь своим путём величия: здесь никто не должен красться за тобой! Сами ноги твои стирали путь за тобою, и над ним написано: “Невозможность”.

И если не будет у тебя больше ни одной лестницы, ты должен будешь научиться взбираться на свою собственную голову: как иначе хотел бы ты подняться вверх?

На свою собственную голову и выше — через собственное сердце! Теперь всё самое нежное в тебе должно стать ещё самым твёрдым.

Кто всегда слишком берёг себя, в конце концов хворает от своей чрезмерной осторожности. Хвала всему, что делает твёрдым! Я не хвалю землю, где текут — масло и мёд!391

Надо научиться не замечать себя, чтобы многое видеть: эта твёрдость необходима каждому, кто восходит на горы.392

Но у кого назойливый глаз познающего, как усмотрит он в вещах больше, чем их показную суть!393

Но ты, о Заратустра, хотел увидеть основу и изнанку всех вещей; потому должен ты подняться над самим собою, всё выше и выше, пока даже твои звёзды не окажутся под тобой!

Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звёзды — вот что назвал бы я своей вершиной, вот что осталось для меня моей последней вершиной!..”»

Так говорил Заратустра с собою, поднимаясь на гору, суровыми речами утешая своё сердце: ибо он был ранен в сердце, как никогда ещё прежде. И когда он достиг вершины горного хребта — смотрите — здесь, расстилаясь, лежало перед ним другое море, — и он стоял неподвижно и долго молчал. А ночь на этой высоте была холодная, и ясная, и светлая от звёзд.

«Я узнаю мой жребий, — сказал он наконец с грустью. — Ну что ж! Я готов. Началось моё последнее уединение.394

Ах, это чёрное печальное море подо мною! Ах, эта тяжёлая ночная угрюмость! Ах, судьба и море! К вам должен я теперь спуститься вниз.395

Перед самой высокой своею горой стою я и перед самым долгим своим странствованием; поэтому я должен спуститься глубже, чем когда-либо поднимался:

— глубже погрузиться в страдание, чем когда-либо поднимался, до самой чёрной его волны! Так хочет моя судьба. Ну что ж! Я готов.

“Откуда берутся высочайшие горы?” — так спрашивал я однажды. Тогда узнал я, что они выходят из моря.

Это свидетельство запечатлено на их каменных породах и склонах их вершин. Из самой глубины должно придти самое высокое к своей высоте». —

Так говорил Заратустра на пике горы, где было холодно; но когда он достиг близости моря и наконец стоял один среди утёсов, овладела им усталость от пути и ещё бо́льшая тоска, чем прежде.

«Теперь ещё всё спит, — говорил он. — И море спит. Сонно и незнакомо смотрит на меня его око.396

Но дышит оно теплом, я это чувствую. И я чувствую, что оно грезит. Оно мечется в грёзах на жёстких подушках.

Чу! Как оно стонет от злых воспоминаний! Или от злых предчувствий?

Ах, я печален вместе с тобой, тёмное чудовище, и на себя самого досадую я из-за тебя.

Ах, почему нет в руке моей достаточной силы! Охотно, поистине, избавил бы я тебя от злых грёз!» —

И пока Заратустра так говорил, смеялся он грустно и горько над самим собой. «Как! Заратустра! — сказал он, — ты ещё хочешь утешать песнью море?397

Ах, ты, любвеобильный глупец Заратустра, ты, безмерно блаженный в своём доверии! Но таким был ты всегда: всегда подходил ты доверчиво ко всему страшному.

Каждое чудовище хотел ты ещё погладить. Дуновение тёплого дыхания, немного мягкой шерсти на лапах — и ты уже был готов полюбить и привлечь к себе.

Любовь — опасность для самого одинокого, любовь ко всему, если только оно живое! Смеха, поистине, достойны моя глупость и моя скромность в любви!» —

Так говорил Заратустра и опять засмеялся; но тут он вспомнил о своих покинутых друзьях — и, как бы провинившись перед ними своими мыслями, он рассердился на себя за свои мысли. И вдруг смеющийся заплакал: от гнева и тоски горько заплакал Заратустра.398

О виде́нии и загадке399

1

Когда среди моряков распространился слух, что Заратустра на корабле, — ибо одновременно с ним сел на корабль человек, прибывший с блаженных островов, — всеми овладело великое любопытство и ожидание. Но Заратустра молчал два дня и был холоден и глух от печали, так что не отвечал ни на взгляды, ни на вопросы. К вечеру же второго дня вновь открыл он свои уши, хотя и продолжал молчать: ибо много необыкновенного и опасного можно было услышать на этом корабле, пришедшем издалека и собиравшемся плыть ещё дальше. Заратустра же был другом всех тех, кто совершает дальние путешествия и не может жить без опасности. И смотрите, пока слушал он, развязался в конце концов его собственный язык и лёд его сердца разбился; тогда начал он так говорить:

«Вам, отважным искателям, испытателям и тем, кто когда-либо плавал под коварными парусами по страшным морям, —

вам, опьянённым загадками, любителям полумрака, чья душа привлекается звуками свирели ко всякой обманчивой пучине:

— ибо не хотите вы нащупывать нить трусливой рукой; и где вы можете отгадать, там ненавидите вы — делать выводы400 —

вам одним расскажу я загадку, которую видел, — видение самого одинокого. —

Мрачный шёл я недавно через мертвенно-бледные сумерки, — мрачно и твёрдо, со сжатыми губами. Не одно солнце закатилось для меня.

Тропинка, упрямо поднимающаяся между валунами, злобная, одинокая, без травы и без кустарника, — горная тропинка хрустела под упорством моей ноги.

Безмолвно ступая среди насмешливого громыхания голышей, растаптывая камень, с которого соскальзывала: так настойчиво продвигалась моя нога вверх.

Вверх: наперекор духу, увлекавшему её вниз, увлекавшему в пропасть, духу тяжести, моему демону и заклятому врагу.

Вверх: хотя он сидел на мне, полукарлик, полукрот, хромой, — делая хромым и меня, вливая свинец в мои уши, свинцовые капли мыслей в мой мозг.401

“О Заратустра, — насмешливо шептал он слог за слогом, — ты, камень мудрости! Ты забросил себя высоко, но каждый брошенный камень должен — упасть!

О Заратустра, ты камень мудрости, ты метательный камень, ты сокрушитель звёзд! Себя самого забросил ты так высоко, — но каждый брошенный камень — должен упасть!

Приговорённый к себе самому и к побиванию себя камнями; о Заратустра, далеко же бросил ты камень, — но на тебя упадёт он обратно!”

Тут карлик умолк, и это продолжалось долго. Его молчание давило меня; так вдвоём человек бывает поистине более одиноким, чем в одиночестве!

Я поднимался и поднимался, я грезил, я думал, — но всё давило меня. Я походил на больного, утомлённого ужасной мукой, которого снова будит ото сна ещё более мучительный сон. —

Но есть во мне нечто, что я называю мужеством; оно до сих пор убивало во мне всякое уныние. Это мужество заставило меня наконец остановиться и сказать: “Карлик! Ты! Или я!” —

Мужество — вот лучший убийца, — мужество; которое нападает: ибо в каждом нападении звучит победная музыка.

Но человек самый мужественный зверь: этим победил он всех зверей. Победной музыкой преодолел он всякую боль; а человеческая боль — самая глубокая боль.

Мужество убивает даже головокружение на краю пропасти; а где человек не стоял бы на краю пропасти! Разве видеть не значит — видеть пропасть?

Мужество лучший убийца: мужество убивает даже сострадание. Сострадание же самая глубокая пропасть: насколько глубоко человек заглядывает в жизнь, настолько глубоко заглядывает он и в страдание.

Но мужество лучший убийца, мужество, которое нападает: оно убивает насмерть даже смерть, ибо говорит: “Так это была жизнь? Ну что ж! Ещё раз!”

В этих словах много победной музыки. Имеющий уши да слышит».402 —

2

«Стой! Карлик! — сказал я. — Я! Или ты! Но я сильнейший из нас двоих: ты не знаешь моей самой бездонной мысли! Её — ты не мог бы нести!» —

Тут стал я вдруг более лёгким: карлик спрыгнул с моих плеч, любопытный карлик! Он сел на корточки на камень передо мной. Прямо здесь, где мы остановились, были ворота.

«Взгляни на эти ворота! Карлик! — продолжал я. — У них два лица. Два пути сходятся здесь, по ним никто ещё не проходил до конца.

Эта длинная дорога позади — она длится вечность. А та длинная дорога впереди — это другая вечность.

Они противоречат друг другу, эти пути; они сталкиваются лбами — и здесь, у этих ворот, они сходятся вместе. Название ворот написано вверху: “Мгновенье”.

Но если кто-нибудь пошёл бы по ним дальше — всё дальше и дальше, — думаешь ли ты, карлик, что эти пути вечно себе бы противоречили?» —

«Всё прямое лжёт, — презрительно пробормотал карлик. — Всякая истина крива, само время есть круг».

«Ты, дух тяжести! — сказал я сердито, — не притворяйся, что это так легко! Или я оставлю тебя сидеть на корточках, где ты сидишь, хромоногий, — а ведь я нёс тебя наверх!

Взгляни, — продолжал я, — на это Мгновенье! От этих врат Мгновенья убегает длинная вечная дорога назад: позади нас лежит вечность.

Не должно ли было всё, что может идти, уже однажды пройти эту дорогу? Не должно ли было всё, что может случиться, уже однажды случиться, сделаться, пройти?

И если всё здесь уже было — что думаешь ты, карлик, об этом Мгновении? Не должны ли и эти ворота уже однажды — здесь быть?

Не связаны ли все вещи так прочно, что это Мгновенье влечёт за собою всё грядущее? Следовательно — ещё и само себя?

Ибо всё, что может идти, и вдаль по длинной дороге — должно ещё раз пройти! —

И этот медлительный паук, ползущий в лунном свете, и сам этот лунный свет, и я, и ты в воротах, шепчемся между собой, шепчемся о вечных вещах, — разве все мы уже не были должны быть здесь?403

— и возвратиться и пройти по той другой дороге, вперёд, вдаль, по этой длинной ужасающей дороге, — не должны ли мы вечно возвращаться?»

Так говорил я, всё тише: ибо страшился собственной мысли и сокровенного значения своих мыслей и задних мыслей. Тут вдруг услышал я вблизи вой собаки.

Не слышал ли я уже когда-то этот вой собаки? Моя мысль устремилась в прошлое. Да! Когда я был ребёнком, в самом далёком детстве:

— тогда слышал я собаку, которая так выла. И видел её, ощетинившуюся, с поднятой кверху головой, дрожащую, в самую тихую полночь, когда и собаки верят в призраков:

— так что мне было жаль её. Над домом только что взошёл, в мёртвом молчании, полный месяц; он стоял неподвижно, круглым огненным шаром, — неподвижно над плоской крышей, как над чужой собственностью:

— от этого собаку обуял страх: ведь собаки верят в воров и призраков. И когда я опять услышал этот вой, я вновь почувствовал жалость.

Куда же девался карлик? И ворота? И паук? И все перешёптывания? Было ли это во сне? Или наяву? Вдруг снова стоял я среди диких скал, один, одинокий, в пустынном свете луны.

Но там лежал человек! И там — собака! с ощетинившейся шерстью прыгает и визжит, — тут она увидела, что я подошёл, — и сразу снова завыла, закричала; слышал ли я когда-нибудь, чтобы собака кричала так о помощи?

И, поистине, увидел я то, чего никогда не видел. Я увидел молодого пастуха, корчившегося, задыхающегося, в конвульсиях, с искажённым лицом; изо рта его свисала чёрная тяжёлая змея.

Видел ли я когда-нибудь столько отвращения и бледного ужаса на одном лице? Должно быть, он спал? Тогда змея заползла ему в глотку — и впилась в неё.

Моя рука рванула змею, рванула ещё — напрасно! она не вырвала змею из глотки. Тогда из меня вырвался крик: «Откуси! Откуси!

Голову! Откуси!» — так выкрикнул из меня мой ужас, моя ненависть, моё отвращение, моя жалость, всё хорошее и всё дурное во мне кричало из меня в едином крике. —

Вы, смельчаки вокруг меня! Вы, искатели, испытатели и те из вас, кто плавает под коварными парусами по неисследованным морям! Вы, любители загадок!

Разгадайте же мне загадку, которую я видел тогда, растолкуйте же мне это виде́ние самого одинокого!

Ибо это было виде́ние и предвидение — что видел я тогда в этом символе? И кто он, кто однажды ещё должен придти?

Кто тот пастух, которому заползла в глотку змея? Кто этот человек, которому всё самое тяжёлое, самое чёрное заползёт в глотку?

Но пастух откусил, как советовал ему мой крик; он откусил уверенно! Далеко отплюнул он голову змеи — и вскочил на ноги. —

Ни пастуха, ни человека более, — преображённый, просветлённый, который смеялся! Никогда ещё на земле не смеялся человек, как он смеялся!

О братья мои, я слышал смех, который не был смехом человека, — и теперь пожирает меня жажда, тоска, которая никогда не стихнет.

Тоска по этому смеху пожирает меня; о, как вынесу я ещё жизнь? И как мог бы вынести я теперь смерть! —

Так говорил Заратустра.

О блаженстве против воли404

С такими загадками и горечью в сердце плыл Заратустра по морю. Но на четвёртый день путешествия, когда был он далеко от блаженных островов и своих друзей, он превозмог всю скорбь свою: победоносно, твёрдой ногою снова встал он на путь своей судьбы.405 И так говорил тогда Заратустра к своей ликующей совести:

Один я снова и хочу им быть, наедине с ясным небом и свободным морем; снова послеполуденное время вокруг меня.

В послеполуденное время однажды обрёл я впервые своих друзей, и в послеполуденное время обрёл я их снова, в час, когда всякий свет становится спокойнее.

Ибо то счастье, которое ещё блуждает между небом и землёй, ищет себе пристанища в светлой душе; от счастья стал всякий свет теперь более спокойным.406

О послеполуденное время моей жизни!407 Однажды спустилось и моё счастье в долину, искать себе пристанища; тогда обрело оно эти открытые гостеприимные души.

О послеполуденное время моей жизни! Чего не отдал бы я, чтобы иметь одно: эти живые посевы моих мыслей и этот рассвет моей высшей надежды!

Последователей некогда искал созидающий и детей своей надежды — и смотрите, оказалось, что он не может найти их иначе, как сам сначала создав их.

Так занят я своим делом, идя к детям и возвращаясь от них: ради своих детей должен Заратустра завершить самого себя.

Ибо всем сердцем любят только своего ребёнка и своё дело; а где есть великая любовь к себе, там служит она верным признаком беременности: так обнаружил я.

Ещё зеленеют мои дети408 в свою первую весну, стоя близко друг к другу, вместе колеблемые ветром, деревья моего сада и лучшей земли.409

И поистине! Где такие деревья стоят близко друг к другу, там находятся блаженные острова!

Но когда-нибудь я вырою их и рассажу каждое отдельно: чтобы оно научилось одиночеству, и упорству, и осторожности.

Суковатое и изогнутое, с гибкой твёрдостью должно оно стоять у моря живым маяком непобедимой жизни.

Там, где бури низвергаются в море, и хобот гор пьёт воду, там должно каждое из них стоять днём и ночью на страже, для своего испытания и познания.

Познанным и испытанным должно оно стать, чтобы понять, моего ли оно рода и происхождения, — господин ли оно упорной воли, молчаливое даже когда говорит, уступая так, чтобы, давая, брать:

— чтобы однажды стать моим последователем, и созидающим, и празднующим вместе с Заратустрой, тем, кто пишет мою волю на моих скрижалях: для более полного завершения всех вещей.410

И ради него и подобных ему должен я сам завершить себя; поэтому бегу я теперь своего счастья и предлагаю себя всем несчастьям — ради моего последнего испытания и познания.

И поистине, настало время мне уходить; тень странника, и поздняя пора, и самый тихий час — всё говорило мне: «Настало время!»411

Ветер дул в замочную скважину и говорил: «Иди!» Дверь лукаво распахивалась и говорила: «Уходи!»

Но я лежал, прикованный любовью к моим детям; желание наложило на меня эти узы, желание любви, чтобы я сделался жертвой своих детей и из-за них потерял себя.412 413

Желать — это значит для меня: потерять себя. У меня есть вы, мои дети! В этом обладании всё должно быть уверенностью и ничто не должно быть желанием.414

Но солнце моей любви жгло меня, в собственном соку варился Заратустра, — тогда пронеслись тень и сомнение надо мной.415

Уже жаждал я мороза и зимы: «О, если бы мороз и зима заставили меня снова скрипеть и похрустывать!» — вздыхал я, — тогда поднялись от меня ледяные туманы.

Моё прошлое вскрыло свои могилы, много заживо погребённого страдания проснулось; оно лишь выспалось, сокрытое в саване.416

Так всё кричало мне знаками: «Пора!» Но я — не слушал, пока наконец не зашевелилась моя бездна и моя мысль не укусила меня.

Ах, бездонная мысль, моя мысль!417 Когда найду я силу слышать, как ты роешь, и не дрожать более?

До самой гортани стучит моё сердце, когда я слышу, как ты роешь! Даже твоё молчание хочет задушить меня, ты, бездонно молчаливая!418

Никогда ещё не решался я вызвать тебя наружу: довольно того уже, что я носил тебя — с собою! Ещё не был я достаточно силён для последней смелости льва и его дерзости.

Достаточно того ужаса, каким всегда была для меня твоя тяжесть; но когда-нибудь я должен найти силу и голос льва, он вызовет тебя наружу!419

И когда я наконец преодолею это в себе, тогда преодолею я нечто большее; победа должна быть печатью моего завершения!420 —

А пока я всё блуждаю по неведомым морям; случай льстит мне, лицемерный; вперёд и назад смотрю я — и не вижу конца.

Ещё не наступил час моей последней борьбы, — или он как раз настаёт? Поистине, с коварной прелестью смотрят на меня кругом море и жизнь!421

О послеполуденное время моей жизни! О счастье перед вечером! О пристань в открытом море! О мир в неизвестности! Как не доверяю я вам всем!

Поистине, не доверяю я вашей коварной прелести! Я похож на влюблённого, который не доверяет слишком бархатной улыбке.

Он отталкивает от себя возлюбленную, оставаясь нежным даже в своей суровости, ревнивец, — так отталкиваю и я от себя этот блаженный час.

Прочь от меня, блаженный час! С тобою пришло ко мне блаженство против воли!422 Готовый к самому глубокому своему страданию стою я здесь, не вовремя пришёл ты!

Прочь от меня, блаженный час! Лучше найди себе пристанище там — у моих детей! Спеши! и благослови их ещё до вечера моим счастьем!

Уже приближается вечер: солнце садится.423 Удалилось моё счастье! —

Так говорил Заратустра. И он ждал своего несчастья всю ночь — но424 ждал напрасно. Ночь оставалась ясной и тихой, и счастье само приближалось к нему всё ближе и ближе. А к утру засмеялся Заратустра в сердце своём и сказал насмешливо: «Счастье бегает за мной. Это потому, что я не бегаю за женщинами. А счастье — женщина».425 426

Перед восходом солнца

О небо надо мной, ты, чистое! Глубокое! Ты бездна света! Взирая на тебя, я трепещу от божественных желаний.427

Броситься в твою высоту — вот моя глубина! Укрыться в твоей чистоте — вот моя невинность!

Бога скрывает его красота, — так скрываешь ты свои звёзды. Ты не говоришь, — так сообщаешь ты мне свою мудрость.

Безмолвно над бушующим морем взошло ты сегодня, твоя любовь и стыдливость возвещают откровение моей бушующей душе.

В том, что пришло ты ко мне, прекрасное, скрытое в своей красоте, что безмолвно говоришь ты мне, открытое в своей мудрости:

О, неужели не угадал бы я всей стыдливости твоей души! Прежде солнца пришло ты ко мне, самому одинокому.

Мы друзья изначала, у нас скорбь, и страх, и основа общие; даже солнце у нас общее.

Мы не говорим друг с другом, потому что знаем слишком многое; мы молчим друг другу, мы улыбаемся нашим знанием друг другу.

Не свет ли ты моего пламени? Не в тебе ли душа, сестра моего прозрения?

Вместе учились мы всему; вместе учились мы подниматься над собою к себе самим и безоблачно улыбаться:

— безоблачно улыбаться вниз светлыми очами из многомильной дали, в то время как под нами дымятся, как дождь, насилие, и цель, и вина.

И если блуждал я один, — чего алкала душа моя по ночам и на тропинках заблуждения? И если поднимался я на горы, кого, как не тебя, искал я на горах?

Все мои странствования и восхождения на горы — были лишь необходимостью и помощью беспомощному; лететь хочет вся моя воля, лететь в тебя!

И кого ненавидел я более, чем тянущиеся облака и всё, что пятнает тебя? Мою собственную ненависть ненавидел я, потому что она пятнала тебя!

Я ненавижу тянущиеся облака, этих крадущихся хищных кошек: они отнимают у тебя и меня, что есть у нас общего, — огромное, безграничное Да и Аминь.428

Этих посредников, что всё смешивают, ненавидим мы, — тянущиеся облака, этих половинчатых, которые не научились ни благословлять, ни проклинать всем сердцем.

Лучше буду сидеть я под закрытым небом в бочке, лучше сидеть без неба в бездне, чем видеть тебя, ясное небо, запятнанным тянущимися облаками!

И часто хотелось мне скрепить их зубчатыми золотыми проволоками молний, чтобы, подобно грому, я мог барабанить по их вздутому животу:

— гневный барабанщик, ведь они крадут у меня твоё Да! и Аминь! Ты, небо надо мною, чистое! Светлое! Ты, бездна света! — ведь они крадут у тебя моё Да! и Аминь!

Пусть лучше будет шум, и гром, и проклятия непогоды, чем это осмотрительное, нерешительное кошачье спокойствие; даже среди людей всего сильнее ненавижу я тихо ступающих, половинчатых, нерешительных, медлительных, тянущиеся облака.

И «кто не может благословлять, тот должен научиться проклинать!» — это ясное наставление упало мне с ясного неба, эта звезда даже в тёмные ночи стоит на моём небе.

Но я благословляющий и говорящий Да, если только ты окружаешь меня, ты, чистое! Ясное! Бездна света! — во все бездны несу я тогда своё благословляющее Да.

Я стал благословлять и говорить Да; я долго боролся и был борцом, чтобы однажды иметь руки свободными для благословения.429

И вот моё благословение: над каждою вещью быть её собственным небом, её круглым куполом, её лазурным колоколом и вечной уверенностью — и блажен, кто так благословляет!

Ибо все вещи крещены у источника вечности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло суть только промельки теней, влажная скорбь и тянущиеся облака.

Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу: «Над всеми вещами стоит небо-случай, небо-невинность, небо-нечаянность, небо-дерзновение».

«Нечаянность» — вот самая древняя аристократия мира, её возвратил я вещам, я избавил их от кабалы цели.430

Эту свободу и ясность неба поставил я, как лазурный колокол, над всеми вещами, когда учил, что над ними и через них никакая «вечная воля» — не волит.

Это дерзновение и это безумие поставил я на место той воли, когда учил: «При этом одно невозможно — разумность!»431

Пожалуй, немного разума, семя мудрости рассеяно от звезды до звезды, — ко всем вещам примешана эта закваска; ради безумия примешана мудрость ко всем вещам!432

Немного мудрости ещё возможно; но вот какую блаженную уверенность находил я во всех вещах: они предпочитают танцевать на ногах случая.

О небо надо мной, ты, чистое! Высокое! Теперь в том для меня твоя чистота, что нет вечного паука-разума и разума-паутины:

— что ты место танцев для божественных случайностей, что ты божественный стол для божественных игральных костей и игроков в кости! —

Но ты краснеешь? Не сказал ли я, чего нельзя высказывать? Не произнёс ли я хулы, желая благословить тебя?

Или покраснело ты от стыда, что мы вдвоём? — Не приказываешь ли ты мне удалиться и замолчать, ибо теперь — день приближается?

Мир глубок, — глубже, чем когда-либо думалось дню.433 Не всему позволено говорить перед лицом дня. Но день приближается — и теперь мы расстаёмся!

О небо надо мной, ты, стыдливое! Пылающее! О ты, моё счастье перед восходом солнца! День приближается — и теперь мы расстаёмся! —

Так говорил Заратустра.

Об умаляющей добродетели434

1

Спустившись вновь на сушу, Заратустра не направился прямо на свою гору и в свою пещеру, а прошёл много дорог, задавая много вопросов, спрашивая о том и об этом, так что, шутя, он говорил о себе самом: «Вот река, многими извивами возвращающаяся к источнику!» Ибо он хотел узнать, что за это время случилось с человеком: стал ли он более великим или измельчал. И однажды увидел он ряд новых домов; он подивился этому и сказал:

«Что означают дома эти? Поистине, невеликая душа построила их по своему подобию!

Не глупый ли ребёнок вынул их из своего ящика с игрушками? Только бы другой ребёнок опять уложил их в свой ящик!

А эти комнаты и каморки, — могут ли люди выходить из них и входить туда? Они кажутся мне сделанными для шелковичных куколок или для кошек-лакомок, которые позволяют лакомиться и собою».

Здесь Заратустра остановился и задумался. Наконец он сказал с грустью: «Всё измельчало!

Повсюду вижу я низкие ворота; кто подобен мне, может ещё пройти в них, но — должен нагнуться!

О, когда же вернусь я на мою родину, где не должен я более нагибаться — не должен более нагибаться перед малыми!» — И Заратустра вздохнул и устремил взор свой вдаль. —

В тот же день произнёс он свою речь об умаляющей добродетели.

2

С открытыми глазами хожу я среди этих людей; они не прощают мне, что я не завидую их добродетелям.

Они норовят укусить меня, ибо я говорю им: маленьким людям нужны маленькие добродетели, — ибо трудно мне согласиться, что маленькие люди нужны!435

Я похож здесь на петуха на чужом дворе, которого норовят клюнуть даже куры; но за это не сержусь я на этих кур.436

Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью; быть колючим по отношению к малому кажется мне мудростью ежа.437

Все они говорят обо мне, сидя вечером у очага, — они говорят обо мне, но никто не думает — обо мне!

Вот новая тишина, которой я научился; их шум простирает покрывало над моими мыслями.

Они шумят между собой: «Что несёт нам эта тёмная туча? поостережёмся, чтобы она не принесла нам заразы!»438

И недавно одна женщина отдёрнула своего ребёнка, тянувшегося ко мне. «Унесите детей! — кричала она. — Такие глаза опаляют детские души».439

Они кашляют, когда я говорю: они думают, что кашель — возражение против могучих ветров, — они не догадываются о шуме моего счастья!

«У нас нет времени для Заратустры» — так возражают они; но что толку во времени, у которого «нет времени» для Заратустры?

И даже когда они восхваляют меня — разве я мог бы заснуть на их славе? Терновый пояс — хвала их для меня: я чувствую зуд, даже когда снимаю его.

И ещё научился я у них: тот, кто хвалит, делает вид, будто воздаёт, но на самом деле он хочет, чтобы ещё больше отблагодарили его!

Спросите у моей ноги, нравится ли ей их манера хвалить и привлекать к себе! Поистине, под такой такт и тик-так не хочет она ни танцевать, ни оставаться в покое.

Маленькой добродетелью хотели бы они заманить и захвалить меня; в тик-так маленького счастья хотели бы они увлечь мою ногу.

С открытыми глазами хожу я среди этих людей: они измельчали и становятся всё мельче — и делает это их учение о счастье и добродетели.

Они ведь и в добродетели скромны, — ибо ищут довольства. А с довольством может уживаться только скромная добродетель.

Правда, они учатся шагать по-своему, и шагать вперёд, — но я называю это ковылянием. Этим мешают они всякому, кто спешит.

А иные из них идут вперёд и смотрят при этом назад, вытянув шею; мне нравится сталкиваться с ними на полном ходу.

Ноги и глаза не должны ни лгать, ни уличать друг друга во лжи. Но много лживого у маленьких людей.

Некоторые из них волят, но большинство повинуются чужой воле. Некоторые из них подлинные, но большинство — плохие актёры.

Есть между ними актёры бессознательные и актёры против воли, — подлинные всегда редки, особенно подлинные актёры.440

Мужского здесь мало, поэтому их женщины становятся мужеподобными. Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освободит в женщине — женщину.

И вот худшее лицемерие, что встретил я у них: даже те, кто повелевают, лицемерно вторят добродетелям тех, кто служит.

«Я служу, ты служишь, мы служим» — так молится здесь лицемерие господствующих, — и горе, если первый господин есть лишь первый слуга!441

Ах, даже в их лицемерие залетело любопытство моего взора; и я хорошо угадал всё их счастье мухи и их жужжание на освещённом солнцем оконном стекле.

Сколько вижу я доброты, столько и слабости. Сколько справедливости и сострадания, столько и слабости.

Они круглы, аккуратны и доброжелательны друг к другу, как песчинки круглы, аккуратны и доброжелательны к песчинкам.

Скромно обнять маленькое счастье — это называют они «смирением»! и при этом скромно косятся на новое маленькое счастье.

В сущности, они попросту желают лишь одного: чтобы никто не причинял им страдания. Поэтому предупредительны они к каждому и делают ему добро.

Но это трусость — хотя бы и называлась она «добродетелью». —

И когда им случается говорить грубо, этим маленьким людям — я слышу в голосе их лишь хрипоту, — ведь всякий сквозняк делает их хриплыми.

Хитры они, у их добродетелей хитрые пальцы. Но им недостаёт кулаков, их пальцы не умеют сжиматься в кулак.

Добродетелью считают они то, что делает скромным и ручным; так превратили они волка в собаку и самого человека в лучшее домашнее животное человека.

«Мы поставили наш стул посередине, — так говорит мне их ухмылка, — одинаково далеко от гибнущих в сражении и от довольных свиней».442

Но это — посредственность, — хотя бы и называлась она умеренностью. —

3

Я хожу среди этих людей и порой роняю слова; но они не умеют ни брать, ни хранить.

Они удивляются, что я не пришёл обличать их похоти и пороки; но поистине, я не пришёл предостерегать и от карманных воров!443 444

Они удивляются, что я не желаю умудрять и обострять их ум, — как будто им мало умников, чей голос скрипит, как грифель по аспидной доске!

И когда я кричу: «Кляните всех трусливых демонов в вас, которые желали бы визжать, складывать руки и молиться», они восклицают: «Заратустра — безбожник».445

И особенно кричат об этом их проповедники смирения — но именно им люблю я кричать в ухо: «Да! Я — Заратустра, безбожник!»

Эти проповедники смирения! Всюду, где ничтожество, болезнь и струпья, они ползают, как вши; и только моё отвращение мешает мне давить их.

Ну что ж! Вот моя проповедь для их ушей: я — Заратустра, безбожник, который говорит: «Кто безбожнее меня, чтобы я мог радоваться его наставлению?»

Я — Заратустра, безбожник; где найду я подобных себе? Подобны мне все те, кто отдаёт себя своей воле и сбрасывает с себя всякое смирение.446

Я — Заратустра, безбожник; я варю каждый случай в моём котле.447 И только когда он вполне сварится, я приветствую его как мою пищу.

И поистине, иные случаи повелительно приближались ко мне — но ещё более повелительно говорила к ним моя воля, — и тотчас стояли они на коленях, умоляя448 —

— умоляя, чтобы не отказал я им в пристанище и сердечном приёме, и льстиво уговаривая: «Видишь, о Заратустра, так только друг приходит к другу!»449 —

Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей! И так стану я взывать ко всем ветрам:

Вы всё мельчаете, вы, маленькие люди! Вы крошитесь, вы, любители довольства! Вы погибнете ещё —

— от множества ваших маленьких добродетелей, от множества ваших мелких упущений, от избытка вашего маленького смирения!

Вы слишком щадите, слишком уступаете: такова ваша почва! Но чтобы дерево стало большим, для этого должно оно обвить крепкие скалы крепкими корнями!

Даже то, чего вы не делаете, ткёт ткань всего человеческого будущего; даже ваше ничто есть паутина и паук, живущий кровью будущего.

И когда берёте, вы как бы крадёте, вы, маленькие и добродетельные; но и среди мошенников говорит честь: «Надо красть только там, где нельзя грабить».

«Даётся» — таково учение смирения. Но я говорю вам, вы, любители довольства: берётся и будет всё больше браться от вас!

Ах, если бы вы сбросили с себя всякое полухотение и решительно отдались и лени, и делу!

Ах, если бы вы поняли мои слова: «Делайте, так и быть, что хотите, — но прежде всего будьте такими, которые могут хотеть!

Любите, так и быть, своего ближнего, как себя, — но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя450 —

— любят великой любовью, любят великим презрением!» — Так говорит Заратустра, безбожник. —

Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей! Здесь ещё слишком рано, на целый час рано для меня.

Собственный провозвестник я среди этих людей, свой собственный крик петуха среди тёмных улиц.

Но их час приближается! Приближается также и мой! Час от часу становятся они меньше, беднее, бесплоднее, — бедная трава! бедная земля!

И скоро будут они стоять, подобно сухой степной траве, и поистине! — усталые от себя самих, томимые скорее жаждой огня, чем воды!

О благословенный час молнии! О тайна перед полуднем! — В блуждающие огни однажды превращу я их, в провозвестников огненными языками:451

— возвещать будут они огненными языками: «Он приближается, он близок, великий полдень!» —

Так говорил Заратустра.452

На Масличной горе453

Зима, злая гостья, сидит у меня в доме; посинели мои руки от её дружеских рукопожатий.

Я чту её, эту злую гостью, но охотно оставляю сидеть одну. Охотно убегаю я от неё; и если бежишь хорошо, то убегаешь от неё!

С тёплыми ногами и с тёплыми мыслями бегу я туда, где стихает ветер, — в солнечный уголок моей Масличной горы.

Здесь смеюсь я над моей строгой гостьей, и я люблю её за то, что она ловит в доме мух и заставляет стихать разный мелкий шум.

Ведь она не выносит, когда поёт комар или целых два; она делает улицу пустынной, так что лунный свет боится проникать туда ночью.

Она суровая гостья, — но я чту её и не молюсь, подобно неженкам, пузатому идолу огня.

Лучше немного пощёлкать зубами, чем молиться идолам! — таков мой нрав. И особенно зол я на всех пылких, дымящихся и удушливых идолов огня.

Кого я люблю, того люблю я больше зимою, чем летом; лучше и смелее смеюсь я над моими врагами, с тех пор как зима сидит у меня в доме.

Смело, поистине, даже тогда, когда я заползаю в постель; тут смеётся и шалит моё укрывшееся счастье, смеётся и мой обманчивый сон.

Разве я — ползаю? Никогда в жизни не ползал я перед сильными — и если когда-нибудь лгал, то лгал из любви. Поэтому весел я и в зимней постели.

Скромная постель греет меня больше, чем роскошная, ибо я ревнив к своей бедности. А зимою она верна мне больше всего.

Злобою начинаю я каждый день, я смеюсь над зимой холодной ванною — за это ворчит на меня моя строгая гостья.

И люблю щекотать её маленькой восковой свечкой, чтобы она наконец выпустила небо из пепельно-серых сумерек.

Особенно злым бываю я утром: в ранний час, когда звенит ведро у колодца и тепло раздаётся на серых улицах ржание лошадей.

С нетерпением жду я, чтобы взошло наконец ясное небо, снежнобородое зимнее небо, старик белый как лунь, —

— зимнее небо, молчаливое, часто умалчивающее даже о своём солнце!

Не у него ли научился я долгому светлому молчанию? Или оно научилось ему у меня? Или каждый из нас сам его изобрёл?

Происхождение всех хороших вещей тысячекратно, — все хорошие весёлые вещи прыгают от радости в бытие — как бы могли они это сделать — только один раз!

Хорошая весёлая вещь — это и долгое молчание, и, подобный зимнему небу, взгляд ясного круглоглазого лица:

— подобно ему скрывать своё солнце и свою непреклонную волю солнца; поистине, я хорошо изучил это искусство и это зимнее веселье!

Моя самая любимая злоба и искусство в том, чтобы моё молчание научилось не выдавать себя молчанием.

Гремя словами и игральными костями, дурачу я тех, кто торжественно ждёт: от всех этих строгих надсмотрщиков должны ускользнуть мои воля и цель.

Чтобы никто не смог заглянуть в мою суть и мою последнюю волю, — для этого изобрёл я долгое светлое молчание.

Немало умных встречал я; они прикрывали своё лицо и мутили свою воду, чтобы никто не мог их видеть насквозь, до дна.

Но именно к ним приходили более умные из недоверчивых и разгрызающих орехи; именно у них выуживали они их самых потаённых рыб!

А светлые, смелые и прозрачные — они, по-моему, самые умные из молчаливых; так глубоко дно их, что и самая прозрачная вода — не выдаёт его. —

Ты, снежнобородое молчаливое зимнее небо, ты, круглоглазая белая лунь надо мною! О ты, небесное подобие моей души и её веселья!

И разве не должен я прятаться, подобно тому, кто проглотил золото, — чтобы не вспороли мою душу?454

Разве не должен я встать на ходули, чтобы не заметили они моих длинных ног, — все эти завистники и ненавистники вокруг меня?455

Эти продымлённые, комнатные, изношенные, изжитые, истосковавшиеся души — как могла бы их зависть вынести моё счастье!

Поэтому я показываю им только лёд и зиму на моих вершинах — и не показываю, что гора моя окружена всеми солнечными поясами!

Они слышат только свист моих зимних бурь — и не слышат, что пролетаю я и по тёплым морям, подобно тоскующим, тяжёлым, горячим южным ветрам.

Они сожалеют ещё о моих несчастьях и случайностях — но моё слово гласит: «Предоставьте случаю придти ко мне; невинен он, как малое дитя!»456 457

Как могли бы они вынести моё счастье, если бы я не положил несчастья, зимние беды, шапки из белого медведя и покровы снежного неба на моё счастье!

— если бы сам я не питал жалости к их состраданию, к состраданию этих мрачных завистников и ненавистников!

— если бы сам я не вздыхал и не дрожал перед ними от холода и не позволял терпеливо кутать себя в их сострадание!458

В том мудрая радость и благоволение моей души, что не прячет она своей зимы и своих морозных бурь; не прячет она и своего озноба.

Для одного одиночество есть бегство больного; для другого одиночество есть бегство от больных.

Пусть слышат они, как дрожу и вздыхаю я от зимней стужи, все эти бедные завистливые плуты вокруг меня! С этими вздохами и дрожью убегаю я из их натопленных комнат.

Пусть они сожалеют и вздыхают о моём ознобе. «Как бы не замёрз он от льда познания!» — так жалуются они.459

А я тем временем бегаю всюду с тёплыми ногами на моей Масличной горе; в солнечном уголке моей Масличной горы пою и подтруниваю я над всяким состраданием. —

Так пел Заратустра.

О прохождении мимо460

Так, медленно проходя многие народы и разные города, возвращался Заратустра окольным путём к своим горам и своей пещере. И вот, подошёл он неожиданно к воротам большого города; но здесь бросился к нему с распростёртыми руками бесноватый шут и преградил ему дорогу. Это был тот самый шут, которого народ называл «обезьяной Заратустры»: ибо он кое-что перенял из манеры его говорить и охотно черпал из сокровищницы его мудрости. И шут так говорил к Заратустре:

«О Заратустра, здесь большой город; тебе здесь нечего искать, а потерять можешь всё.

Почему захотел ты брести по этой грязи? Пожалей свои ноги! Плюнь лучше на городские ворота и — вернись назад!

Здесь ад для мыслей отшельника, здесь великие мысли кипятятся живьём и развариваются на маленькие.

Здесь истлевают все великие чувства, здесь позволено стучать только костлявым убогим чувствам!

Разве ты не чувствуешь запаха бойни и харчевни духа? Разве не стоит над этим городом смрад от умерщвлённого духа?

Разве не видишь ты, что души висят здесь, точно обвисшие, грязные лохмотья? — И они делают ещё газеты из этих лохмотьев!

Разве не слышишь ты, что дух превратился здесь в игру слов? Отвратительные слова-помои извергает он! — И они делают ещё газеты из этих слов-помоев!

Они травят друг друга и не знают, ради чего? Они распаляют друг друга и не знают, зачем? Они бряцают своей жестью, они звенят своим золотом.

Они холодны и ищут тепла в крепких напитках; они разгорячены и ищут прохлады у замёрзших умов; все они хилы и больны общественным мнением.461

Все похоти и пороки здесь у себя дома; но существуют здесь и добродетельные, здесь много услужливой, служащей добродетели:462

Много услужливой добродетели с пальцами-писаками и с твёрдым седалищем и ожидалищем; она благословлена мелкими звёздами на груди и набитыми соломой плоскозадыми дочерьми.

Существует здесь и много благочестия, много лести и угодничества перед богом воинств.463 464

Ибо “Сверху” капают звёзды и милостивые плевки; вверх тянется каждая грудь без звезды.

У месяца есть свой двор, и при дворе — свои придурки; на всё, что исходит от двора, молится нищая братия и всякая услужливая нищенская добродетель.

“Я служу, ты служишь, мы служим”465 — так молится господину всякая услужливая добродетель: чтобы заслуженная звезда прицепилась, наконец, ко впалой груди!

Месяц вращается вокруг всего земного; так вращается и господин вокруг самого что ни на есть земного, — а это есть золото торгашей.

Бог воинств не бог золотых слитков; господин предполагает, а торгаш — располагает!

Во имя всего, что есть в тебе светлого, сильного и доброго, о Заратустра! Плюнь на этот город торгашей и вернись назад!

Здесь кровь течёт испорченная, тепловатая, пенистая по всем венам; плюнь на большой город, на эту большую выгребную яму, где пенится всякая накипь!

Плюнь на город сдавленных душ и впалых грудей, язвительных глаз и липких пальцев —

— на город нахалов, бесстыдников, писак, пискляк, и распалённых честолюбцев —

— где всё порченое, зловонное, порочное, мрачное, прелое, прыщавое, коварное нарывает вместе —

— плюнь на большой город и вернись назад!»466 —

Но здесь прервал Заратустра бесноватого шута и зажал ему рот.

«Перестань наконец! — воскликнул Заратустра, — мне давно уже противны твоя речь и твоя особа!

Зачем так долго жил ты в болоте, что сам должен был сделаться лягушкой и жабою?

Не течёт ли теперь у тебя самого в жилах гнилая, пенистая болотная кровь, что научился ты так квакать и поносить?

Почему не ушёл ты в лес? Или не пахал землю? Разве море не полно зелёными островами?

Я презираю твоё презрение; и если предостерегал ты меня, — почему не предостерёг ты самого себя?

Из одной только любви должно воспарить презрение моё и предостерегающая птица моя — но не из болота! —

Тебя называют моей обезьяной, ты, бесноватый шут; но я называю тебя своей хрюкающей свиньёй, — хрюканьем портишь ты мне мою хвалу шутовства.

Что же заставило тебя хрюкать? Никто достаточно не льстил тебе, поэтому и сел ты вблизи этой грязи, чтобы иметь основание вдоволь хрюкать, —

— чтобы иметь много поводов для мести! Ибо месть, ты, тщеславный шут, и есть вся твоя пена, я разгадал тебя!

Твоё шутовское слово вредит мне даже там, где ты прав! И если бы слово Заратустры было сто раз право, — ты бы всё-таки, моим словом, — вредил мне!»

Так говорил Заратустра; потом он посмотрел на большой город, вздохнул и долго молчал. Наконец он заговорил так:467

— Мне противен этот большой город, не только этот шут.468 И здесь и там нечего улучшать, нечего ухудшать!

Горе этому большому городу! — Мне хотелось бы увидеть огненный столб, в котором сгорит он!

Ибо такие огненные столбы должны предшествовать великому полдню. Но всему своё время и своя собственная судьба.469 470 —

И такое поучение даю я тебе, шут, на прощание: где нельзя уже любить, там нужно — пройти мимо! —

Так говорил Заратустра и прошёл мимо шута и большого города.

Об отступниках

1

Ах, неужели всё поблекло и отцвело, что ещё недавно зеленело и пестрело на этом лугу? И сколько мёда надежды уносил я отсюда в свой улей!

Эти юные сердца все уже состарились, — и даже не состарились! — только устали, опошлились, успокоились; они называют это «мы опять стали набожными».471

Ещё недавно я видел их на рассвете выбегающими на смелых ногах; но их ноги познания устали, и теперь бранят они даже свою утреннюю смелость!

Поистине, иные из них когда-то поднимали ноги, как танцоры, их манил смех в моей мудрости, — потом они одумались.472 Только что я видел их согбенными — ползущими ко кресту.473

Вокруг света и свободы когда-то порхали они, как мотыльки и юные поэты! Чуть старее, чуть холоднее — и вот они уже проныры, шептуны и печные лежебоки.474

Не потому ли поникло сердце их, что, как кит, поглотило меня одиночество?475 Быть может, томительно долго, напрасно прислушивалось их ухо к призыву моих труб и моих герольдов?

Ах! Всегда было мало тех, чьё сердце надолго сохраняет доблесть и дерзость;476 у таких даже дух остаётся выносливым. Остальные трусливы.477

Остальные — это всегда большинство, повседневность, излишек, многое множество — все они трусливы! —

Кто подобен мне, тому встретятся на пути и переживания, подобные моим, — так что его первыми товарищами будут трупы и шуты.

А его вторыми товарищами — те, кто назовут себя верующими в него: живая толпа, много любви, много безумия, много безбородого почитания.478

Но к этим верующим не должен привязывать своё сердце тот, кто подобен мне среди людей; в эти вёсны и пёстрые луга не должен верить тот, кто знает род человеческий, непостоянный и трусливый!479

Если бы могли они иначе, то и хотели бы они иначе. Половинчатость портит всё целое. Листья блекнут, — на что тут жаловаться!

Оставь их лететь и падать, о Заратустра, и не жалуйся! Лучше подуй на них шумящими ветрами, —

— подуй на эти листья, о Заратустра: чтобы всё поблекшее скорее улетело от тебя!480 —

2

«Мы опять стали набожными» — так признаются эти отступники; иные из них ещё слишком малодушны, чтобы признаться в этом.

Им смотрю я в глаза, — им говорю я в лицо и в румянец их щёк: вы те, кто снова молится!

Но это позор, молиться! Не для всех, а для тебя, и для меня, и для тех, у кого в голове совесть. Для тебя это позор, молиться!

Ты знаешь: трусливый демон в тебе, охотно складывающий руки и кладущий их на колени и устраивающийся поудобнее, — этот трусливый демон говорит: «Есть бог!»481

Но потому и принадлежишь ты к роду боящихся света, кому свет не даёт покоя; теперь должен ты с каждым днём всё глубже засовывать свою голову в ночь и чад!

И поистине, ты хорошо выбрал час: ибо теперь вновь вылетают ночные птицы. Час настал для боящихся света, час вечерний, праздничный час, когда — не «празднуется».482

Я слышу и чую: настал их час для охоты и шествий, правда, не для дикой охоты, а для мягкой, вялой и выслеживающей охоты людей, тихо ступающих и тихо молящихся, —

— для охоты на чувствительных ханжей: все мышеловки для сердец теперь опять расставлены! И где ни поднимаю я завесу, отовсюду вылетает ночная бабочка.

Не сидела ли она тихо вместе с другой ночной бабочкой? Ибо всюду чую я маленькие скрытые общины; а где есть приюты, там новые богомольцы и смрад от богомольцев.

Они сидят долгими вечерами друг около друга и говорят: «Будем опять как малые дети и станем взывать к боженьке!»483 — устами и желудком, которые испорчены набожными кондитерами.

Или смотрят долгими вечерами на хитрого, подстерегающего паука-крестовика, который сам проповедует мудрость паукам и учит так: «Под крестами хорошо ткать паутину!»

Или сидят целыми днями с удочками у болота и оттого мнят себя глубокими; но кто удит там, где нет рыбы, того не назову я даже поверхностным!

Или с благочестивой радостью учатся тренькать на арфе у певца-поэта, который охотно бы заарфился в сердца молодых бабёнок, — ибо устал он от старых баб и их похвал.

Или они учатся страху484 у полусвихнувшегося учёного, в тёмных комнатах ждущего появления духов, — пока дух совсем не покинет его!485

Или они прислушиваются к старому бурчащему-урчащему бродяге-дудочнику, который от унылых ветров научился унылости звуков; теперь вторит он ветру и проповедует уныние.

А некоторые из них сделались даже ночными сторожами: они научились трубить в рог, и делать ночной обход, и будить старое, давно уснувшее.

Пять слов о старом слышал я вчера ночью у садовой стены; они исходили от этих унылых, старых, высохших ночных сторожей.

«Как отец он недостаточно заботится о своих детях; человеческие отцы делают это лучше!» —

«Он слишком стар! Он совсем перестал заботиться о своих детях», — так отвечал другой ночной сторож.

«Разве у него есть дети? Никто не может этого доказать, если он сам не докажет! Мне давно хотелось, чтобы он однажды убедительно доказал это».

«Доказал? Как будто Он когда-либо что-нибудь доказал! Доказательства ему трудно даются; ему важно, чтобы верили».

«Да! Да! Вера делает его блаженным, вера в него. Такова привычка старых людей! То же и с нами!» —

— Так говорили между собой два старых ночных сторожа, боящихся света, и затем уныло трубили в свой рог; это происходило вчера ночью у садовой стены.

У меня же сердце заходилось от смеха и хотело вырваться, и не знало, куда? И оборвалось в груди.

Поистине, я умру от того, что задохнусь от смеха, глядя на пьяных ослов и слушая ночных сторожей, сомневающихся в боге.

Разве не прошло давно время для подобных сомнений? Кто стал бы ещё будить старое, уснувшее, боящееся света!

Старым богам уже давным-давно пришёл конец, — и поистине, у них был хороший, весёлый божественный конец!

Их «сумерки» не продолжались до смерти, — об этом, конечно, лгут! Скорее однажды они сами засмеяли себя — до смерти!

Это случилось, когда самое безбожное слово было произнесено одним из богов — слово: «Бог един! У тебя не должно быть иного бога помимо меня!»486

Старый сердитый бородач бог, ревнивец, до такой степени забылся —

и все боги смеялись тогда, качаясь на своих тронах, и восклицали: «Разве не в том божественность, что существуют боги, а не бог?»

Имеющий уши да слышит.487 —

Так говорил Заратустра в городе, который любил он и который назывался «Пёстрая корова». Отсюда оставалось всего два дня пути, чтобы вернуться в свою пещеру и к своим зверям, и душа его непрестанно радовалась близости возвращения. —

Возвращение488

О одиночество! Ты отчизна моя, одиночество! Слишком долго жил я диким на дикой чужбине, чтобы не возвратиться со слезами к тебе!

Теперь только погрози мне пальцем, как грозит мать, теперь улыбнись мне, как улыбается мать, теперь скажи только: «А кто однажды, как вихрь, улетел от меня? —

— Кто, расставаясь, кричал: слишком долго сидел я в одиночестве, и вот разучился я молчанию! Что ж, этому ты теперь научился?

О Заратустра, всё знаю я: и то, что среди многих был ты более покинутым, ты, одинокий, чем некогда у меня!

Одно дело — покинутость, другое — одиночество: этому — научился ты теперь! И что среди людей будешь ты всегда диким и чужим —

— диким и чужим, даже когда они любят тебя: ибо прежде всего хотят они, чтобы их щадили!

Здесь же ты на родине и дома; здесь можешь ты всё высказать и вытряхивать все основания, здесь нечего стыдиться затаённых, закоснелых чувств.

Сюда приходят все вещи, ластясь к твоей речи и льстя тебе: ибо они хотят скакать на твоей спине. Верхом на всяком подобии скачешь ты здесь к любой истине.

Прямо и искренне можешь ты говорить здесь ко всем вещам; и поистине, как похвала звучит в их ушах, что один со всеми вещами — говорит прямо!

Но иное дело — покинутость. Ибо помнишь ли ты, о Заратустра? Как твоя птица кричала над тобой, когда ты стоял в лесу, в нерешимости, не зная, куда идти, почти мертвец, —

— как ты говорил: “Пусть ведут меня мои звери!” Опаснее оказалось быть среди людей, чем среди зверей — Это была покинутость!489

И помнишь ли ты, о Заратустра? Как сидел ты на своём острове, среди пустых вёдер источник вина, давая и раздавая, разливая и проливая себя жаждущим, —

— пока, наконец, ты не остался один, жаждущий, среди пьяных и не жаловался по ночам: “Разве брать не большее наслаждение, чем давать? И красть не большее ли наслаждение, чем брать?” — Это была покинутость!490

И помнишь ли ты ещё, о Заратустра? Когда приблизился твой самый тихий час, и гнал тебя прочь от тебя самого, и зло шептал: “Скажи и сокруши!”491 —

— когда он отравил всё твоё ожидание и молчание и привёл в уныние твоё кроткое мужество — Это была покинутость!» —

О одиночество! Ты отчизна моя, одиночество! Как блаженно и нежно говорит мне твой голос!

Мы не спрашиваем друг друга, мы не жалуемся друг другу, мы открыто идём вместе в открытые двери.

Ибо открыто у тебя и светло, и даже часы бегут здесь на более лёгких ногах. В темноте время гнетёт больше, чем при свете.

Здесь прыгают ко мне слова и раскрываются ларчики слов всякого бытия: здесь всякое бытие хочет стать словом, здесь всякое становление хочет научиться у меня говорить.

Но внизу — там всякая речь напрасна! Там забыть и пройти мимо — лучшая мудрость: Этому — научился я теперь!

Кто хотел бы всё понять у людей, должен ко всему прикоснуться. Но для этого у меня слишком чистые руки.

Я уже не хочу вдыхать их дыхание; ах, зачем я так долго жил среди их шума и зловонного дыхания!

О блаженная тишина вокруг меня! О чистый запах вокруг меня! О как вдыхает эта тишина полной грудью чистое дыхание! О как она прислушивается, эта блаженная тишина!

Но внизу — всё говорит, там всё пропускается мимо ушей. Там хоть в колокола звони про свою мудрость — торгаши на базаре перезвонят её звоном своих грошей!

Всё у них говорит, никто больше не умеет понимать. Всё падает в воду, ничто больше не падает в глубокие источники.

Всё у них говорит, но ничто больше не удаётся и не приходит к концу. Всё кудахчет — но кому ещё хочется спокойно сидеть в гнезде и высиживать яйца?

Всё у них говорит, всё заболтано. И что вчера ещё было слишком твёрдым для самого времени и его зубов, нынче висит изо рта у людей настоящего, изгрызанное и обглоданное.

Всё у них говорит, всё разглашается. И что некогда называлось тайной и потаённостью глубоких душ, сегодня принадлежит уличным трубачам и другим мотылькам.

О ты, странное человеческое существо! Ты — шум на тёмных улицах! Вновь лежишь ты позади меня, моя величайшая опасность лежит позади меня!

В пощаде и сострадании была всегда моя величайшая опасность — а все человеческие существа хотят, чтобы щадили и жалели их.

С затаёнными истинами, с рукою глупца и с одураченным сердцем, богатый маленькою ложью сострадания — так жил я всегда среди людей.

Переодетым сидел я среди них, готовый себя не узнавать, чтобы только их переносить, и стараясь уверить себя: «Глупец, ты не знаешь людей!»

Перестают знать людей, когда живут среди них: слишком много напускного во всех людях, — что делать там дальнозорким, прозорливым глазам!

И когда они не узнавали меня — я, глупец, щадил их больше, чем себя; я привык сурово относиться к себе и часто себе мстил за эту пощаду.492

Искусанный ядовитыми мухами, изрытый, подобно камню, бесчисленными каплями злобы, так сидел я среди них и ещё говорил себе: «Невинно всё ничтожное в своём ничтожестве!»

Особенно тех, кто называл себя «добрыми», находил я самыми ядовитыми мухами: они кусают в полной невинности, они лгут в полной невинности; как могли бы они быть ко мне — справедливыми!

Кто живёт среди добрых, того сострадание учит лгать. Сострадание делает воздух удушливым для всех свободных душою. Ибо глупость добрых неисповедима.493

Скрывать себя самого и своё богатство — этому научился я там внизу: ибо каждого считал я ещё за нищего духом. В том была ложь моего сострадания, что я в каждом знал, —

— что я в каждом видел и чуял, сколько было ему достаточно духа и сколько было уже слишком много для него!

Их надутые мудрецы: я называл их мудрыми, а не надутыми, — так научился я проглатывать слова.494 495 Их могильщики: я называл их исследователями и испытателями, — так научился я подменять слова.

Могильщики выкапывают себе болезни. Под старым хламом покоятся дурные испарения. Не надо тревожить болото. Надо жить на горах.

Блаженными ноздрями вдыхаю я опять свободу гор! Наконец мой нос избавился от запаха всякого человеческого существа!

От щекотки свежего воздуха, как от шипучего вина, чихает моя душа, — чихает и весело приговаривает: на здоровье! —

Так говорил Заратустра.

О трояком зле496

1

Во сне, последнем утреннем сне, стоял я сегодня на скале, — по ту сторону мира, держал весы и взвешивал мир.

О, слишком рано утренняя заря подошла ко мне; пылом своим она разбудила меня, ревнивая! Ревнует она меня всегда к моему утреннему знойному сну.

Измеримым для того, у кого есть время, имеющим вес для хорошего весовщика, достижимым для сильных крыльев, легко разгадываемым теми, кто щёлкает божественные орехи: таким нашёл мой сон мир:

Мой сон, смелый мореплаватель, полукорабль, полушквал, молчаливый, как мотылёк, нетерпеливый, как сокол, — как же нашлось у него сегодня терпение и время, чтобы взвешивать мир!

Не внушила ли ему это тайно моя мудрость, смеющаяся, бодрствующая мудрость дня, которая насмехается над всеми «бесконечными мирами»? Ибо она говорит: «Где есть сила, там становится хозяином и число: у него больше силы».497

Как уверенно смотрел мой сон на этот конечный мир, без жажды нового, без жажды старого, без страха, без мольбы:498

— как будто наливное яблоко просилось в мою руку, спелое золотое яблоко с холодной, мягкой, бархатистой кожицей: таким явил мне себя мир:499

— как будто дерево кивало мне, с широкими ветвями, крепкое волей, согнутое для опоры и изножья усталому путнику: таким стоял мир на моей скале:500

— как будто красивые руки несли навстречу мне ларец, — ларец, открытый для восторга стыдливых, почтительных глаз: таким сегодня явил мне себя мир:501

— не вполне загадкой, чтобы спугнуть человеческую любовь, не вполне разгадкой, чтобы усыпить человеческую мудрость; по-человечески добрым был для меня сегодня мир, на который так зло клевещут!

Как благодарю я свой утренний сон, что сегодня на заре взвесил я мир! По-человечески добрым пришёл ко мне этот сон и утешитель сердец!

И пусть днём поступлю я подобно ему, и пусть его лучшее мне послужит примером: хочу я теперь положить на весы три худшие вещи и по-человечески хорошо взвесить их.

Кто учил благословлять, тот учил и проклинать; какие же в мире три наиболее проклятых вещи? Их хочу я положить на весы.

Сладострастие, властолюбие, себялюбие — их до сих пор проклинали, на них клеветали и лгали больше всего, — их хочу я по-человечески хорошо взвесить.502

Ну что ж! Здесь моя скала, а там море; оно подкатывается ко мне, косматое, льстивое, верный, старый, стоголовый чудовищный пёс, любимый мною.

Ну что ж! Здесь хочу я держать весы над бушующим морем; и свидетеля выберу я, чтобы следил он, — за тобой, ты, одинокое дерево, сильно благоухающее, с широко раскинутой листвой, любимое мною! —

По какому мосту идёт к будущему настоящее? Какое принуждение принуждает высокое склоняться к низкому? И что ещё велит высшему — расти вверх? —

Теперь весы в равновесии и неподвижны: три тяжёлых вопроса я бросил на них, три тяжёлых ответа несёт другая чаша весов.

2

Сладострастие: жало и червь для всех носящих власяницу и презирающих тело — и «мир»503, проклятый всеми грезящими об ином мире: ибо оно смеётся и глумится над всеми лжеучителями и путаниками.

Сладострастие: для отребья — медленный огонь, на котором сгорает оно; для всякого червивого дерева, для всяких зловонных лохмотьев — пылающая и клокочущая печь.504

Сладострастие: для свободных сердец невинное и свободное, счастье сада земного, избыток благодарности всякого будущего настоящему.

Сладострастие: только для увядающего сладкий яд, но для тех, у кого воля льва, — великое подкрепление сердца и вино из вин, благоговейно сбережённое.

Сладострастие: великое подобие-счастье более высокого счастья и наивысшей надежды. Ибо многому обещан был брак и больше, чем брак, —

— многому, что более чуждо друг другу, чем мужчина и женщина, — а кто понял вполне, как чужды друг другу мужчина и женщина!505

Сладострастие: однако я хочу огородить свои мысли и даже свои слова, чтобы не вторглись в мои сады свиньи и гуляки! —

Властолюбие: пылающий бич для самых твёрдых сердец; жестокая пытка, которую самый жестокий приготовляет для себя самого; мрачное пламя живых костров.

Властолюбие: злая узда, наложенная на самые тщеславные народы; оно хулитель всякой сомнительной добродетели; оно ездит верхом на всяком коне и на всякой гордости.506

Властолюбие: землетрясение, разрушающее и взламывающее всё гнилое и пустое внутри; рокочущий, грохочущий, карающий разрушитель повапленных гробов; сверкающий вопросительный знак возле преждевременных ответов.

Властолюбие: перед взором его человек пресмыкается, гнётся, раболепствует, становится ниже змеи и свиньи, — пока, наконец, великое презрение не возопит в нём.507 —

Властолюбие: грозный учитель великого презрения; городам и царствам оно проповедует прямо в лицо: «Смерть вам!» — пока сами они не возопят: «Смерть нам!»508

Властолюбие: заманчивое, поднимается оно к чистым и одиноким, вверх к самодовлеющим вершинам, пылая, как любовь, заманчиво рисующая пурпурные блаженства на земных небесах.

Властолюбие: но кто назовёт его любием, когда высокое жадно стремится вниз к власти! Поистине, нет ничего болезненного в таком устремлении и нисхождении!

Чтобы одинокая вершина уединялась не навеки и не довольствовалась собою; чтобы гора спустилась к долине и ветры вершины к низинам:

О, кто бы нашёл настоящее имя, чтобы окрестить и возвести в добродетель такую тоску! «Дарящая добродетель» — так назвал однажды Заратустра то, чему нет имени.509

И тогда случилось — и поистине, случилось в первый раз! — что его слово возвеличило себялюбие, цельное, здоровое, бьющее ключом из могучей души, —

— из могучей души, которой принадлежит высокое тело, прекрасное, победоносное и услаждающее, вокруг которого всякая вещь становится зеркалом,510 —

— гибкое, убеждающее тело, танцор, подобием и выражением которого служит душа, радующаяся себе самой. Радость таких тел и душ называет себя — «добродетелью».

Своими словами о добре и зле огораживает себя такая радость, как священной рощею; именами своего счастья гонит она от себя всё презренное.

Прочь от себя гонит она всё трусливое; она говорит: дурное — значит трусливое! Достойным презрения ей кажется тот, кто постоянно заботится, вздыхает и жалуется и кто собирает малейшие выгоды.

Она презирает всякую унылую мудрость: ибо, поистине, существует мудрость, цветущая во мраке, мудрость ночных теней, постоянно вздыхающая: «Всё — суета!»511

Боязливую недоверчивость ни во что не ставит она и тех, кто требует клятв вместо взоров и рук; как и всякую слишком недоверчивую мудрость, — ибо такова мудрость трусливых душ.

Ещё ниже ставит она слишком услужливого, кто тотчас, как собака, ложится на спину, смиренного; есть и смирная мудрость, собачья, смиренная и слишком услужливая.

Ненавистен и мерзок ей тот, кто не хочет защищаться, кто проглатывает ядовитые плевки и злобные взгляды, кто слишком терпелив, кто всё переносит, всем доволен: таковы повадки раба.

Раболепствует ли кто перед богами и пинками их ног, перед людьми и их глупыми мнениями, — на всё рабское плюёт оно, это блаженное себялюбие!

Дурно: так называет оно всё приниженное и униженно-рабское, покорные моргающие глаза, сдавленные сердца и ту лживую податливую породу, которая целует большими, трусливыми губами.512 513

Лже-мудрость: так называет оно всё, над чем мудрствуют рабы, старики и усталые; и особенно всю дурную, суемудрую, перемудрившую глупость жрецов!

Лже-мудрецы, однако, все эти жрецы, уставшие от мира и те, чья душа похожа на душу женщины и раба, — о, какую жестокую игру вели они всегда с себялюбием!

И то должно было слыть добродетелью и называться добродетелью, что злые шутки шутили с себялюбием! Быть «без себялюбия» — этого хотели бы для себя, с полным основанием, все эти трусы и пауки-крестовики, уставшие от мира!514

Но для всех них приближается день, перемена, меч судии, великий полдень — тогда откроется многое!515

И кто называет Я здоровым и священным, а себялюбие — блаженным, поистине, говорит то, что знает, прорицатель: «Смотрите, он приближается, он близок, великий полдень!»

Так говорил Заратустра.

О духе тяжести

1

Уста мои — уста народа; слишком грубо и сердечно говорю я для шелковистых кроликов. И ещё более странным звучит моё слово для всех чернильных каракатиц и лисиц пера!

Моя рука — рука дурня; горе всем столам и стенам и всему, что ещё может дать место для росписи дурня и его мазни!516

Моя нога — нога коня; на ней семеню я рысцой чрез камень и пенёк, в поле вдоль и поперёк и, как дьявол, радуюсь всякому быстрому бегу.

Мой желудок — должно быть, желудок орла? Ибо он любит больше всего мясо ягнёнка. Но, во всяком случае, он — желудок птицы.517

Вскормленный невинной, скудной пищей, готовый и страстно желающий летать, улетать — таков я теперь; разве я немножко не птица!

И особенно потому, что враждебен я духу тяжести, в этом природа птицы, — поистине, я враг смертельный, враг заклятый, враг от рождения! О, куда только не летала и не залетала моя вражда!

Об этом я мог бы спеть песню — и хочу её спеть, пусть один я в пустом доме и должен петь её для своих собственных ушей.

Есть, конечно, другие певцы, лишь полный дом делает гортань их мягкой, руку красноречивой, взор выразительным, сердце бодрым, — на них не похож я. —

2518

Кто однажды научит людей летать, сдвинет с места все пограничные камни; все эти камни сами взлетят у него в воздух, землю вновь окрестит он — «лёгкой».519

Страус бежит быстрее, чем самая быстрая лошадь, но и он тяжело прячет голову в тяжёлую землю; так и человек, не умеющий ещё летать.

Тяжёлой кажется ему земля и жизнь; так хочет дух тяжести! Но кто хочет быть лёгким, быть птицей, тот должен любить себя самого: так учу я.

Конечно, не любовью больных и лихорадочных: ибо у них и собственная любовь дурно пахнет!

Надо научиться любить себя самого — так учу я — любовью цельной и здоровой: чтобы выносить себя самого и не скитаться повсюду.

Такое скитание окрестило себя «любовью к ближнему»; с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого весь мир переносил с трудом.

И поистине, это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра — научиться любить себя. Скорее, из всех искусств это самое тонкое, самое хитрое, последнее и самое терпеливое.

Ибо для его обладателя всё собственное глубоко зарыто; а из всех сокровищ собственное выкапывается последним, — так устраивает дух тяжести.

Почти с колыбели дают нам тяжёлые слова и тяжёлые ценности: «добро» и «зло» — так называется это наследство. И ради них прощают нам, что мы живём.

И велят малым детям приходить к себе, чтобы вовремя запретить им любить себя, — так устраивает дух тяжести.520

А мы — мы доверчиво тащим, что дают нам в наследство, на огрубевших плечах по суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: «Да, жизнь тяжело нести!»

Но только человеку тяжело нести себя! Это потому, что тащит он слишком много чужого на своих плечах. Как верблюд, опускается он и даёт как следует навьючить себя.521

Особенно человек сильный и выносливый, в котором живёт почтительность: слишком много чужих тяжёлых слов и ценностей навьючивает он на себя — и вот жизнь кажется ему пустыней!

Поистине! Даже собственное порой тяжело нести! И многое внутри человека похоже на устрицу, отвратительную и скользкую, которую трудно схватить, —

— так что благородная скорлупа с благородными украшениями должна заступиться за неё. Но и этому искусству надо научиться: иметь скорлупу, прекрасный вид и мудрое ослепление!522

И снова во многом можно ошибиться в человеке, ведь иная скорлупа невзрачна, мрачна и слишком уж скорлупа. Много скрытой доброты и силы остаётся так и не угаданной; самые заманчивые лакомства не находят лакомок!

Женщины знают это, самые заманчивые; немного толще, немного тоньше — о, как часто судьба содержится в столь немногом!

Трудно открыть человека, а себя самого всего труднее; часто лжёт дух о душе. Так устраивает дух тяжести.

Но тот открыл себя самого, кто говорит: это моё добро и зло; этим заставил он замолчать крота и карлика, который говорит: «Для всех добр, для всех зол».

Поистине, я не люблю тех, у кого всякая вещь называется хорошей, а этот мир даже наилучшим из миров. Их называю я вседовольными.

Вседовольство, умеющее находить всё вкусным, — это не лучший вкус! Я уважаю упрямые, разборчивые языки и желудки, которые научились говорить «Я», «Да» и «Нет».

А всё жевать и переваривать — это самое настоящее свинство! Постоянно говорить И-А — этому научился только осёл и тот, кто брат ему по духу!

Густое жёлтое и ярко-красное — их требует мой вкус, примешивающий кровь во все цвета. Но кто окрашивает свой дом белой краской, обнаруживает этим выбеленную душу.523

Одни влюблены в мумии, другие — в призраки; и те, и другие одинаково враждебны всякой плоти и крови — о, как противны они моему вкусу! Ибо я люблю кровь.

И там не хочу я жить и оставаться, где каждый плюёт и харкает: таков мой вкус, — лучше стал бы я жить среди воров и клятвопреступников. Никто не носит золота во рту.524

Но ещё противнее мне все блюдолизы, а самого противного зверя, какого я встречал среди людей, назвал я паразитом: он не хотел любить и, однако, хотел жить от любви.

Несчастными называю я всех, у кого один только выбор: сделаться лютым зверем или лютым укротителем зверей, — у них не построил бы я своей хижины.525

Несчастными называю я и тех, кто всегда должен выжидать, — противны они моему вкусу: все эти мытари и торгаши, короли и прочие охранители страны и лавок.

Поистине, я также научился выжидать, притом основательно, — но только выжидать самого себя. И прежде всего научился я стоять, и ходить, и бегать, и прыгать, и лазить, и танцевать.

Вот моё учение: кто хочет научиться летать, должен сперва научиться стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать; нельзя с лёту научиться летать!526

По верёвочной лестнице научился я влезать во многие окна, проворно влезал я на высокие мачты: сидеть на высоких мачтах познания казалось мне немалым блаженством, —

— гореть подобно малому огню на высоких мачтах, пусть и малым огнём, но большим утешением для севших на мель корабельщиков и для потерпевших кораблекрушение!527 —

Многими путями и способами дошёл я до моей истины; не по одной лестнице поднимался я на высоту, откуда мой взор устремлялся в мою даль.

И всегда неохотно спрашивал я о дорогах — это было противно моему вкусу! Я лучше сам вопрошал и испытывал дороги.

Испытанием и выспрашиванием было всё моё хождение — и поистине, даже отвечать надо научиться на этот вопрос! Но таков — мой вкус:

— ни хороший, ни дурной, но мой вкус, которого я не стыжусь и не прячу.

«Это — теперь мой путь, — а где же ваш?» — так отвечал я тем, кто спрашивал меня «о пути». Ибо пути — вообще не существует!

Так говорил Заратустра.

О старых и новых скрижалях528

1

Здесь сижу я и жду; старые, разбитые скрижали вокруг меня, а также новые, наполовину исписанные. Когда настанет мой час?

— час моего нисхождения, заката: ибо я ещё раз хочу пойти к людям.

Этого жду я теперь: ибо сперва должны явиться мне знамения, что мой час настал, — смеющийся лев со стаей голубей.

А пока говорю я как тот, у кого есть время, сам с собою. Никто не рассказывает мне нового, — поэтому я рассказываю себе о самом себе. —

2

Когда я пришёл к людям, я нашёл их сидящими на старом самомнении. Всем им мнилось: они давно уже знают, что для человека добро и что зло.

Старой, утомительной казалась им всякая речь о добродетели; и кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко сну говорил ещё о «добре» и «зле».529

Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: что добро и что зло, того ещё никто не знает — разве только созидающий!530

— Созидающий — это тот, кто создаёт для человека цель и даёт земле её смысл и её будущее: он впервые устраивает так, чтобы было доброе и злое.

И я велел им опрокинуть старые кафедры и всё, на чём только восседало это старое самомнение; я велел им смеяться над их великими учителями добродетели, святыми, и поэтами, и спасителями мира.

Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми, кто когда-либо, как чёрное пугало, предостерегая, восседал на дереве жизни.

На их большой улице гробниц уселся я рядом с падалью и коршунами — и смеялся над всем прошлым их и гнилым, распадающимся великолепием его.531

Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, громко изливал я гнев на всё их великое и малое, — что всё лучшее их так ничтожно! Что всё худшее их так ничтожно! — так смеялся я.

Моя мудрая тоска так кричала и вырывалась смехом из меня; поистине, она рождена на горах, моя дикая мудрость!532 — моя великая, шумящая крыльями тоска.533

И часто уносила она меня вдаль, прочь, среди смеха; тогда летел я, содрогаясь, стрелой, через опьянённый солнцем восторг, —

— прочь, в далёкое будущее, которого не видела ещё ни одна мечта, на юг более жаркий, чем когда-либо грезили художники: туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд,534 —

— так говорю я подобиями и, подобно поэтам, запинаюсь и бормочу; и поистине, я стыжусь, что ещё должен быть поэтом! —

Где всякое становление казалось мне божественным танцем и божественной шалостью, а мир — выпущенным на свободу, необузданным, снова ищущим пристанище в самом себе, —

— как вечное бегство многих богов от себя самих, и новое искание, как блаженное противоречие себе, и вновь слышание и обретение себя. —

Где всякое время казалось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая с жалом свободы.535 —

Где снова нашёл я своего старого демона и заклятого врага, духа тяжести, и всё, что он создал: насилие, закон, необходимость, и следствие, и цель, и волю, и добро, и зло. —

Разве не должно существовать то, над чем можно было бы танцевать? Разве не ради лёгкого и самого лёгкого — должны существовать кроты и тяжёлые карлики? — —

3

Там же подобрал я на дороге слово «сверхчеловек» и что человек есть нечто, что до́лжно преодолеть,536

— что человек мост, а не цель; он счастлив своему полдню и вечеру как пути к новым утренним зорям:537

— слово Заратустры о великом полдне и ещё то, что повесил я над людьми, подобно второй пурпурной вечерней заре.

Поистине, новые звёзды дал я увидеть им и новые ночи; над тучами, и днём, и ночью раскинул я смех, как пёстрый шатёр.538

Я научил их всем моим помыслам и желаниям: собрать воедино и вместе нести всё, что есть в человеке осколок, загадка и ужасный случай, —

— как поэт, отгадчик и избавитель от случая, я научил их созидать будущее и всё, что было, — спасти, созидая.

Спасти прошлое в человеке и преобразить всё, что «было», пока воля не скажет: «Но так хотела я! Так захочу я». —

Это называл я избавлением, одно лишь это учил я их называть избавлением. —

Теперь я жду своего избавления, — чтобы в последний раз пойти к ним.

Ибо ещё раз пойду я к людям: среди них хочу я умереть; умирая, хочу я дать им свой самый богатый дар!

У солнца научился я этому, когда оно закатывается, богатейшее светило: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц, —

— так что даже беднейший рыбак гребёт золотым веслом! Ибо это видел я однажды, и, пока я смотрел, слёзы, не переставая, текли из моих глаз.539 —

Подобно солнцу хочет закатиться Заратустра; теперь сидит он здесь и ждёт, вокруг него старые, разбитые скрижали, а также новые, наполовину исписанные.

4

Смотри, вот новая скрижаль; но где братья мои, которые вместе со мною понесут её в долину и в плотские сердца?540 —

Так требует моя великая любовь к самым дальним: не щади своего ближнего! Человек есть нечто, что до́лжно преодолеть.

Существует много путей и способов преодоления — гляди пристальней! Но только шут думает: «Через человека можно перепрыгнуть».

Преодолей самого себя даже в своём ближнем; право, которое ты можешь добыть, ты не должен позволять дать тебе!

Что делаешь ты, никто не может вернуть тебе. Знай, не существует воздаяния.

Кто не может повелевать себе, тот должен повиноваться. Иные могут повелевать себе, но им недостаёт ещё многого, чтобы себе повиноваться!

5

Так хочет характер благородных душ: они ничего не желают иметь даром, всего менее — жизнь.

Кто из черни, тот хочет жить даром; но мы, другие, кому далась жизнь, — мы постоянно размышляем, что лучше всего могли бы мы дать взамен!541

И поистине, благородна та речь, которая гласит: «Что нам обещает жизнь, мы хотим — исполнить для жизни!»

Не следует искать наслаждения там, где нет места для наслажденья. И — не следует желать наслаждаться!

Ибо наслаждение и невинность — самые стыдливые вещи: обе не хотят, чтобы их искали. Их надо иметь — но искать надо скорее вины и страдания!542 —

6

О братья мои, кто первенец, тот всегда приносится в жертву. А мы теперь первенцы.543

Мы все истекаем кровью на тайных жертвенниках, мы все горим и жаримся во имя старых идолов.

Наше лучшее ещё молодо, оно раздражает старое нёбо. Наше мясо нежно, наша шкура лишь шкура ягнёнка; как не раздражать нам старых идолослужителей!

В нас самих живёт он ещё, старый идолослужитель, он жарит наше лучшее себе на пир. Ах, братья мои, как первенцам не быть жертвою!

Но так желает наша порода; и я люблю тех, кто не хочет беречь себя.544 Погибающих люблю я всею своей любовью: ибо они переходят. —

7

Быть правдивыми — могут немногие! И кто может, не хочет ещё! Но меньше всего могут добрые.

О, эти добрые! — Добрые люди никогда не говорят правду; для духа быть таким добрым — болезнь.

Они уступают, эти добрые, они покоряются, их сердце вторит, их существо повинуется; но кто повинуется, тот не слушает самого себя!

Всё, что у добрых зовётся злым, должно соединиться, чтобы родилась единая истина, — о братья мои, достаточно ли вы злы для этой истины?

Отчаянное дерзновение, долгое недоверие, жестокое отрицание, пресыщение, способность резать по живому — как редко это оказывается вместе.545 Но из такого семени — рождается истина!

Рядом с нечистой совестью росло до сих пор всякое знание! Разбейте, разбейте, вы, познающие, старые скрижали!

8

Когда на воде есть опоры, когда мостки и перила перекинуты над потоком, — поистине, не поверят, если кто скажет тогда: «Всё течёт».

Даже болваны будут противоречить ему. «Как? — скажут болваны, — всё течёт? Ведь опоры и перила над потоком!»

«Над потоком всё крепко, все ценности вещей, мосты, понятия, всё “добро” и “зло” — всё это крепко!» —

А когда приходит суровая зима, укротительница рек, — тогда и самые остроумные начинают сомневаться; и поистине, не одни только болваны говорят тогда: «Разве не всё — неподвижно?»

«В сущности всё неподвижно» — это истинное учение зимы; оно хорошо для бесплодного времени, хорошее утешение для спящих зимою и печных лежебок.

«В сущности всё неподвижно» — но наперекор этому учит влажный тёплый ветер!

Влажный тёплый ветер, бык, но не для пахоты, а бешеный бык, разрушитель, гневными рогами ломающий лёд! А лёд — ломает мостки!

О братья мои, разве теперь не всё течёт в потоке? Разве не все перила и мостки попадали в воду? Кто станет держаться ещё за «добро» и «зло»?

«Горе нам! Благо нам! Влажный тёплый ветер подул!»546 — Так проповедуйте, братья мои, по всем улицам!547

9

Есть старое безумие, оно называется добро и зло. Вокруг прорицателей и звездочётов вращалось до сих пор колесо этого безумия.

Некогда верили в прорицателей и звездочётов и потому верили: «Всё — судьба: ты должен, ибо так надо!»

Затем перестали доверять всем прорицателям и звездочётам и потому верили: «Всё — свобода: ты можешь, ибо ты хочешь!»

О братья мои, о звёздах и о будущем до сих пор только грезили, но не знали их; и потому о добре и зле до сих пор только грезили, но не знали их!548

10

«Ты не должен грабить! Ты не должен убивать!» — Такие слова считались некогда священными; перед ними преклоняли колена и головы, и снимали обувь.549

Но я спрашиваю вас: когда на свете жили лучшие разбойники и убийцы, как не тогда, когда эти слова были священны?

Разве во всякой жизни нет — грабежа и убийства? И считать эти слова священными разве не значило — убивать саму истину?

Или не было проповедью смерти — считать священным то, что противоречило и противоборствовало всякой жизни? — О братья мои, разбейте, разбейте старые скрижали!

11

В том моё сострадание всему прошлому, что я вижу: оно отдано на произвол, —

— отдано на произвол милости, духа, безумия каждого из поколений, которое приходит и всё, что было, толкует как мост для себя!

Как бы не пришёл великий тиран, хитроумное чудовище, которое своей милостью и немилостью будет принуждать и вынуждать всё прошлое — пока оно не станет для него мостом, и знамением, и герольдом, и криком петуха.

Но вот другая опасность и моё другое сострадание: память тех, кто из черни, не идёт дальше прадеда, — и на прадеде кончается время.

Так всё прошлое отдано на произвол: ибо может случиться, что чернь станет господином и всякое время утонет в мелкой воде.

Поэтому, о братья мои, нужна новая аристократия, противница всякой черни и деспотизма, которая на новых скрижалях вновь напишет слово: «благородный».

Ибо нужно много благородных, и разных благородных, чтобы была аристократия! Или, как говорил я однажды, сравнивая: «В том божественность, что существуют боги, а не бог!»550

12

О братья мои, я посвящаю вас в новую аристократию: вы должны стать родителями и садовниками, сеятелями будущего, —

— поистине, не в такую аристократию, которую могли бы купить вы, как торгаши, на золото торгашей: ибо мало ценится всё то, что имеет свою цену.

Пусть не то, откуда вы происходите, будет отныне вашей честью, но то — куда вы идёте! Ваша воля и ваши шаги, стремящиеся дальше вас самих, — пусть это будет вашей новой честью!

Поистине, не то, что служили вы князю — что толку теперь в князьях! — или были оплотом тому, что стоит, чтобы крепче стояло оно!

Не то, что ваш род при дворах сделался придворным и вы научились, пёстрые, подобно фламинго, часами стоять в мелководных прудах.551

Ибо уменье стоять — заслуга придворных, и все придворные верят, что к блаженству после смерти относится — позволение сесть! —

Также и не то, что дух, который они называют святым, вёл ваших предков в земли обетованные, которые я не хвалю: ибо где выросло худшее из всех дерев — крест, — в такой земле хвалить нечего! —

— и поистине, куда бы ни вёл этот «святой дух» своих рыцарей, всегда бежали впереди таких шествий — козы и гуси, безумцы и помешанные!552 —

О братья мои, не оглядываться должно ваше благородство, а смотреть вперёд! Вы должны быть изгнанниками из страны ваших отцов и праотцев!

Страну детей ваших должны вы любить, пусть эта любовь будет вашим новым благородством, — ещё не открытую страну в дальних морях! И пусть ищут и ищут её ваши паруса!

Своими детьми должны вы исправить то, что вы дети своих отцов: так должны вы спасти всё прошлое! Эту новую скрижаль ставлю я над вами!553 554

13

«К чему жить? Всё — суета!555 Жить — это молотить солому, жить — это сжигать себя и всё-таки не согреться». —

Эта старая болтовня ещё слывёт за «мудрость»; стара она и пахнет затхлым, поэтому ещё больше уважают её. Даже плесень облагораживает. —

Детям позволительно так говорить: они боятся огня, ибо он их обжёг! Много ребяческого в старых книгах мудрости.

И кто всегда «молотит солому» — как смеет он клеветать на молотьбу! Таким глупцам следовало бы завязывать рот!556

Они садятся за стол и ничего не приносят с собой, даже здорового голода; и вот клевещут они: «Всё — суета!»557

Но хорошо есть и пить, о братья мои, поистине, не суетное искусство! Разбейте, разбейте скрижали вечно безрадостных!

14

«Для чистого всё чисто» — так говорит народ.558 Но я говорю вам: для свиней всё становится свинством!

Поэтому мечтатели и нытики, у которых даже сердце поникло, проповедуют: «Сам мир есть навозное чудовище».

Ибо все они не чисты духом, особенно те, кто не находят ни покоя, ни отдыха, разве что видя мир сзади, — эти грезящие об ином мире!

Им говорю я в лицо, хотя это и звучит нелюбезно: мир тем похож на человека, что у него есть задняя часть, — и это верно!

В мире много нечистот — и это верно! Но оттого сам мир не есть ещё навозное чудовище!

Есть мудрость в том, что многое в мире дурно пахнет: само отвращение создаёт крылья и силы, угадывающие источники!559

Даже в лучшем есть нечто отвратительное — и даже лучший есть нечто, что до́лжно преодолеть! —

О братья мои, много мудрости в том, что много нечистого есть в мире! —

15

Я слышал, как благочестивые иномирники говорили со своей совестью; и поистине, без злобы и лжи, — хотя и нет в мире ничего более лживого и злобного.

«Предоставь миру быть миром! Не поднимай против него даже мизинца!»

«Пусть, кто хочет, — душит, колет, режет людей и сдирает с них кожу; не поднимай против него даже мизинца! Так научатся они отрекаться от мира».

«А собственный разум — сам удави и удуши: ибо это разум мира сего; так научишься ты сам отрекаться от мира». —

Разбейте, разбейте, о братья мои, эти старые скрижали благочестивых! Развейте слова клеветников на мир!560

16

«Кто много учится, разучивается всякому сильному желанию» — так шепчутся сегодня на всех тёмных улицах.

«Мудрость утомляет, ничто — не вознаграждается; ты не должен желать!» — эту новую скрижаль нашёл я вывешенной даже на базарных площадях.

Разбейте, о братья мои, разбейте и эту новую скрижаль! Утомлённые миром повесили её, и проповедники смерти, и тюремщики: ибо, смотрите, это также есть проповедь, призывающая к рабству! —

Ибо они дурно учились, и не лучшему, и всему слишком рано, и всему слишком скоро; они плохо ели и потому у них испорченный желудок, —

— именно испорченный желудок есть их дух, он советует умереть! Ибо, поистине, братья мои, дух есть желудок!

Жизнь — источник радости; но в ком говорит испорченный желудок, отец скорби, для того все источники отравлены.561

Познавать — радость для того, в ком воля льва! Но кто утомился, того самого «волят», с ним играют все волны.

Так бывает всегда с людьми слабыми: они теряются на своих путях. И, наконец, усталость их ещё спрашивает: «К чему ходили мы когда-то по дорогам? Всё равно!»

Им приятно слышать, когда проповедуют: «Ничто не вознаграждается! Вы не должны желать!» Но это проповедь рабства.

О братья мои, как дуновение свежего ветра приходит Заратустра ко всем уставшим путникам; многие носы заставит он ещё чихать!

Даже сквозь стены проникает моё свободное дыхание, входит в тюрьмы и пленённые умы!

Воля освобождает: ибо волить значит созидать, — так учу я. И только для созидания должны вы учиться!

И даже учиться должны вы сперва у меня научиться, умению хорошо учиться! — Имеющий уши да слышит!562

17

Чёлн готов — быть может, на той стороне путь ведёт в великое Ничто. — Но кто хочет вступить в это «Быть может»?

Никто из вас не хочет сесть в чёлн смерти! Как же хотите вы быть утомлёнными миром!

Утомлённые миром! Вы даже не отрешились от земли! Похотливыми к земле находил я вас всегда, ещё влюблёнными в собственное утомление землёю!

Недаром отвисла у вас губа: маленькое земное желание ещё сидит на ней! А в глазу — разве не плавает облачко незабытой земной радости?

Есть на земле много хороших изобретений, одни полезны, другие приятны; ради них стоит любить землю.

И многие изобретения бывают настолько хороши, что, как грудь женщины, — одновременно полезны и приятны.

А вы, уставшие от мира! Вы, ленивые земли́! Вас надо высечь розгами! Ударами розги надо вернуть вам резвые ноги.

Ибо если вы не больные и не отжившие твари, от которых устала земля, тогда вы хитрые ленивцы или прожорливые, вороватые, похотливые кошки. И если вы не хотите снова весело бежать, должны вы — исчезнуть!

Не надо желать быть врачом неизлечимых — так учит Заратустра, — поэтому вы должны исчезнуть!

Но нужно больше мужества, чтобы положить конец, чем начать новый стих; это знают все врачи и поэты. —

18

О братья мои, есть скрижали, созданные утомлением, и скрижали, созданные гнилой ленью; говорят они одинаково, но хотят, чтобы слушали их неодинаково. —

Посмотрите на этого томящегося жаждой! Лишь пядь отделяет его от цели, но от усталости лёг он здесь упрямо в пыли — этот храбрец!

От усталости зевает он, глядя на дорогу, на землю, на цель и на себя самого; ни шагу не хочет сделать он дальше — этот храбрец!

И вот солнце палит его, а собаки лижут его пот; но он лежит здесь в своём упрямстве и предпочитает томиться жаждой —563

— на расстоянии пяди от своей цели томиться жаждой! Поистине, вам придётся ещё тащить его за волосы на его небо, — этого героя!

Но лучше — оставьте его лежать там, где он лёг, чтобы пришёл к нему сон, утешитель, с шумом освежающего дождя.

Оставьте его лежать, пока он сам не проснётся, — пока он сам не откажется от всякой усталости и всего, чему учила усталость в нём!

Только, братья мои, отгоните от него собак, ленивых проныр и весь этот шумящий сброд —

— весь этот шумящий сброд «культурных», который наслаждается — потом героев! —

19

Я замыкаю круги вокруг себя и священные границы; всё меньше поднимающихся со мною на всё более высокие горы; я строю хребет из всё более священных гор. —

Но куда бы ни захотели вы подняться со мною, о братья мои, — смотрите, чтобы какой-нибудь паразит не поднялся вместе с вами!

Паразит — это червь, ползущий, извивающийся, желающий разжиреть в ваших больных, израненных уголках.

И в том его искусство, что в восходящих душах он угадывает, где они утомлены; в вашем горе и недовольстве, в вашей нежной стыдливости строит он своё отвратительное гнездо.

Где сильный слаб, благородный слишком мягок, — строит он своё отвратительное гнездо; паразит живёт там, где у великого есть израненные уголки.

Какой род всего сущего высший и какой — низший? Паразит — низший род; но кто высшего рода, тот кормит больше всего паразитов.

Ибо если душа с самой длинной лестницей и может опуститься очень низко, — как не сидеть на ней наибольшему числу паразитов? —

— самая обширная душа, которая дальше всего может бегать, блуждать и заблуждаться в себе самой; самая необходимая, которая ради удовольствия бросается в случайность, —564

— сущая душа, которая погружается в становление; имущая, которая хочет волить и желать, —

— убегающая от себя самой, широкими кругами себя догоняющая; самая мудрая душа, которую слаще всего уговаривает безумие, —

— больше всего себя любящая, в которой все вещи находят своё течение и противотечение, свой прилив и отлив, — о, как не быть в самой высокой душе самым худшим из паразитов?565

20

О братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно ещё толкнуть!

Всё нынешнее — падает и распадается; кто захотел бы удержать его! Но я — я хочу ещё толкнуть его!

Знакомо ли вам наслаждение скатывать камни в отвесную глубину? — Эти нынешние люди: смотрите же, как они скатываются в мои глубины!

Я только прелюдия для лучших игроков, о братья мои! Пример! Делайте по моему примеру!566

И кого вы не научите летать, того научите — быстрее падать! —

21

Я люблю храбрецов; но недостаточно быть рубакой, — надо также знать, кого рубить!

Часто бывает больше храбрости в том, чтобы удержаться и пройти мимо — и этим сберечь себя для более достойного врага!

Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать: вы должны гордиться своим врагом, — так учил я уже однажды.567

Для более достойного врага, о друзья мои, должны вы беречь себя; поэтому должны вы проходить мимо многого, —

— особенно мимо многочисленного отребья, кричащего вам в уши о народе и народах.

Сохраняйте свои глаза чистыми от их За и Против! Там много справедливого, много несправедливого; кто заглянет туда, негодует.

Взглянуть и порубить — дело недолгое; поэтому уходите в леса и вложите свой меч в ножны!

Идите своими дорогами! Предоставьте народу и народам идти своими! — поистине, тёмными дорогами, не освещаемыми ни единой зарницей надежды!

Пусть царствует торгаш там, где всё, что ещё блестит, — есть золото торгаша! Время королей прошло:568 что сегодня называется народом, не заслуживает королей.

Смотрите же, как теперь эти народы сами подражают торгашам: они подбирают малейшие выгоды из всякого мусора!569

Они подстерегают друг друга, они высматривают что-нибудь друг у друга, — это называют они «добрым соседством». О блаженное далёкое время, когда народ говорил себе: «Я хочу над народами — быть господином!»

Ибо, братья мои, лучшее должно господствовать, лучшее и хочет господствовать! И где учение гласит иначе, там — нет лучшего.

22

Если бы они — имели хлеб даром, увы! О чём они кричали бы! Их пропитание — вот о чём они говорят; и пусть оно трудно достаётся им!570

Хищные звери они: в их слове «работать» — слышится ещё и красть, в их слове «заработать» — слышится ещё и обмануть! Поэтому пусть оно трудно достаётся им!571

Так должны они стать ещё лучшими хищниками, более хитрыми, более умными, более похожими на человека: ибо человек самый лучший хищный зверь.

У всех зверей человек уже выкрал добродетели их, поэтому из всех зверей человеку приходится труднее всего.

Только птицы выше его. И если бы человек научился ещё и летать, о горе! — куда не залетела бы хищность его!

23

Такими хочу я видеть мужчину и женщину: одного способным к войне, другую способной к деторождению, но обоих способными танцевать головой и ногами.

И пусть будет потерян для нас тот день, когда ни разу не танцевали мы! И пусть ложной назовётся у нас всякая истина, в которой не было смеха!572

24

Заключение ваших браков: смотрите, чтобы не оказалось оно скверным заключением! Вы заключили слишком быстро; отсюда следует — нарушение брака!

И всё-таки лучше нарушить брак, чем извратить брак, изолгать брак! — Так говорила мне одна женщина: «Да, я нарушила брак, но сперва брак сломал — меня!»

Плохих супругов находил я всегда самыми мстительными: они мстят всему миру за то, что уже не идут каждый отдельно.

Поэтому я хочу, чтобы честные говорили друг другу: «Мы любим друг друга; посмотрим, будем ли мы и впредь любить друг друга! Или обещание наше было ошибкой?573»

«Дайте нам срок и недолгий брак, чтобы увидеть, годимся ли мы для долгого брака! Серьёзное дело — всегда быть вдвоём!»574

Так советую я всем честным; чем была бы любовь моя к сверхчеловеку и ко всему, что должно наступить, если б советовал я и говорил иначе!

Не только множиться, но и расти вверх — о братья мои, да поможет вам сад супружества!

25

Кто умудрён в старых источниках, смотрите, тот будет в конце концов искать родников будущего и новых источников. —

О братья мои, ещё недолго — и появятся новые народы, и новые родники зашумят, ниспадая в новые глубины.

Ибо землетрясение — засыпает много колодцев, создаёт много томящихся жаждою; но оно же вызывает на свет внутренние силы и тайны.

Землетрясение открывает новые родники. При сотрясении старых народов вырываются новые родники.

И кто тогда восклицает: «Смотри, здесь родник для многих жаждущих, единое сердце для многих томящихся, единая воля для многих орудий», — вокруг него собирается народ, то есть много испытующих.

Кто умеет повелевать, кто должен повиноваться — это испытуется там!575 Ах, каким долгим исканием, и удачей, и неудачей, и изучением, и новыми попытками!576

Человеческое общество — это попытка, так учу я, — долгое искание; но оно ищет повелевающего! —

— попытка, о братья мои! Но не «договор»! Разбейте, разбейте это слово мягкосердечных и половинчатых!

26

О братья мои! В ком лежит самая большая опасность для всего человеческого будущего? Не в добрых ли и праведных? —

— не в тех ли, кто говорит и в сердце чувствует: «Мы знаем уже, что хорошо и что праведно, мы уже обладаем этим; горе тем, кто здесь ещё ищет!»

И какой бы вред ни нанесли злые, — вред добрых — самый вредный вред!

И какой бы вред ни нанесли клеветники на мир, — вред добрых — самый вредный вред.

О братья мои, в сердце добрых и праведных заглянул некогда Тот, кто говорил: «Это — фарисеи». Но его не поняли.577

Сами добрые и праведные не должны были понять его: их дух в плену у их чистой совести. Глупость добрых неисповедимо умна.

Но вот истина: добрые должны быть фарисеями, — у них нет выбора!578

Добрые должны распинать того, кто создаёт себе свою добродетель! Это — истина!

Вторым же, кто открыл их страну, — страну, сердце и землю добрых и праведных, — был тот, кто тогда вопрошал: «Кого ненавидят они больше всего?»

Созидающего ненавидят они больше всего: того, кто разбивает скрижали и старые ценности, разрушителя, — его называют они преступником.579

Ибо добрые — не могут созидать: они всегда начало конца:

— они распинают Того, кто пишет новые ценности на новых скрижалях, они приносят себе в жертву будущее, — они распинают всё человеческое будущее!

Добрые — были всегда началом конца. —

27

О братья мои, поняли ли вы также и это слово? И что сказал я однажды о «последнем человеке»?580 —

В ком же лежит наибольшая опасность для всего человеческого будущего? Не в добрых ли и праведных?

Разбейте, разбейте добрых и праведных! — О братья мои, поняли ли вы и это слово?581

28

Вы бежите от меня? Вы испуганы? Вы дрожите при этом слове?

О братья мои, когда я велел вам разбить добрых и скрижали добрых — тогда впервые пустил я человека плыть по его открытому морю.

И теперь только наступают для него великий страх, великая осмотрительность, великая болезнь, великое отвращение, великая морская болезнь.

Обманчивые берега и ложную безопасность указали вам добрые; во лжи добрых были вы рождены и окутаны ею.582 Добрые всё извратили и исказили до самого основания.

Но кто открыл землю «Человек», открыл и землю «Человеческое будущее». Теперь должны вы быть мореплавателями, отважными, терпеливыми!

Ходите прямо, о братья мои, учитесь ходить прямо! Море бушует, многие нуждаются в вас, чтобы снова подняться.

Море бушует, всё в море. Ну что ж! Вперёд! Вы, старые сердца моряков!

Что нам до родины! Туда стремится корабль наш, где страна детей наших! Там, вдали, более неистово, чем море, бушует наша великая тоска!583 —

29

«Почему ты так твёрд! — сказал однажды древесный уголь алмазу. — Разве мы не близкие родственники?»584 —

Почему вы так мягки? О братья мои, так спрашиваю я вас: разве вы — не мои братья?

Почему же вы так мягки, так уступчивы, податливы? Почему так много отрицания, отречения в вашем сердце? Так мало рокового в вашем взоре?

А если вы не хотите быть роковыми и непреклонными, — как можете вы вместе со мною — побеждать?

А если ваша твёрдость не хочет сверкать, и резать, и рассекать, — как можете вы когда-нибудь вместе со мною — созидать?

Ибо созидающие тверды. И блаженством должно казаться вам запечатлеть вашу руку на тысячелетиях, как на воске,585 —

— блаженством писать на воле тысячелетий, как на меди, — твёрже, чем медь, благороднее, чем медь. Совершенно твёрдым бывает только самое благородное.

Эту новую скрижаль, о братья мои, ставлю я над вами: станьте тверды! —

30

О ты, воля моя! Ты, избеганье всех бед, ты, неизбежность моя! Сохрани меня от всех маленьких побед!586

Ты удел души моей, который называю я судьбою! Ты, что во мне! Надо мною! Сохрани и сбереги меня для одной великой судьбы!

И твоё последнее величие, воля моя, сохрани его до конца, — чтобы была ты неумолима в своей победе! Ах, кто не был побеждён своею победой!

Ах, чей глаз не темнел в этих опьяняющих сумерках! Ах, чья нога не спотыкалась и не разучалась в победе — стоять! —

Да буду я готов и зрел в великий полдень, — готов и зрел, как раскалённая медь, как чреватая молниями туча, как вымя, вздутое от молока:

— готов для себя самого и самой сокровенной воли своей: как лук, вожделеющий стрелы своей, как стрела, вожделеющая звезды своей;

— как звезда, готовая и зрелая в полдне своём, пылающая, пронзённая, блаженная перед уничтожающими стрелами солнца;

— как само солнце и неумолимая воля его, готовая к уничтожению в победе!

О воля, избеганье всех бед, ты, моя неизбежность! Сохрани меня для одной великой победы! —

Так говорил Заратустра.

Выздоравливающий587

1

Однажды утром, вскоре после возвращения в пещеру, вскочил Заратустра с ложа своего, как сумасшедший, стал кричать ужасным голосом, махая руками, как будто кто-то лежал на ложе и не хотел вставать; и так гремел голос Заратустры, что звери его, испуганные, прибежали к нему, а из всех нор и щелей, соседних с пещерой Заратустры, все животные разбежались, улетая, порхая, уползая и прыгая, какие кому даны были ноги и крылья. Заратустра же так говорил:

— Вставай, бездонная мысль, из глубины моей! Я петух твой и утренние сумерки твои, заспавшийся червь: вставай! вставай! Мой голос разбудит тебя, как пенье петуха!

Расторгни узы слуха твоего: слушай! Ибо я хочу слышать тебя! Вставай! Вставай! Здесь достаточно грома, чтобы заставить и могилы прислушиваться!

Сотри сон и всякую близорукость, всякое ослепление с глаз своих! Слушай меня и глазами своими: голос мой — лекарство даже для слепорождённых.

И когда ты проснёшься, ты навеки останешься бодрствующей. Не таков мой обычай, чтобы, разбудив прабабушек ото сна, велеть им — продолжать спать!588

Ты шевелишься, потягиваешься, хрипишь?589 Вставай! Вставай! Не хрипеть — говорить должна ты! Безбожник Заратустра зовёт тебя!

Я, Заратустра, заступник жизни, заступник страдания, заступник круга, — тебя зову я, самую глубокую из моих мыслей!

Благо мне! Ты идёшь — я слышу тебя! Моя бездна говорит, свою последнюю глубину извлёк я на свет!

Благо мне! Иди! Дай руку — — ха! пусти! Ха-ха! — — Отвращение, отвращение, отвращение — — — горе мне!

2

Но едва Заратустра сказал эти слова, как упал замертво и долго оставался как мёртвый. Придя же в себя, он был бледен, дрожал, продолжал лежать и долго не хотел ни есть, ни пить. Такое состояние длилось у него семь дней; звери не покидали его ни днём, ни ночью, и только орёл улетал, чтобы принести пищи. И всё, что он находил и что случалось ему отнять силой, складывал он на ложе Заратустры, — так что Заратустра лежал, наконец, среди жёлтых и красных ягод, винограда, розовых яблок, благовонных трав и кедровых шишек. У ног же его были простёрты два ягнёнка, которых орёл с трудом отбил у пастухов.

Наконец, после семи дней, поднялся Заратустра на своём ложе, взял в руку розовое яблоко, понюхал его и нашёл запах его приятным. Тогда подумали звери его, что настало время заговорить с ним.

«О Заратустра, — сказали они, — вот уже семь дней, как лежишь ты с закрытыми глазами; не хочешь ли ты, наконец, снова стать на ноги?

Выйди из своей пещеры: мир ожидает тебя, как сад. Ветер играет густым благоуханием, оно просится к тебе, — и все ручьи хотели бы бежать вслед за тобой.

Все вещи тосковали по тебе, пока ты семь дней оставался один, — выйди из своей пещеры! Все вещи хотят быть твоими врачами!

Не новое ли познание снизошло к тебе, горькое, тяжёлое? Подобно закисшему тесту, лежал ты, душа твоя поднялась и раздулась за свои пределы». —

— О звери мои, — отвечал Заратустра, — продолжайте болтать и позвольте мне слушать вас! Меня услаждает ваша болтовня: где болтают, там мир уже простирается предо мною, как сад.

Как приятно, что здесь есть слова и звуки; не есть ли слова и звуки радуга и призрачные мосты, перекинутые через навеки разъединённое?

У каждой души особый мир; для каждой души всякая другая душа — иной мир.

Между самым сходным внешность бывает всего обманчивее: ибо через самую малую пропасть труднее всего перекинуть мост.

Для меня — как могло бы существовать некое «вне меня»? Никакого «вне» не существует! Но это забываем мы при всяком звуке; как отрадно, что мы забываем!

Не затем ли имена и звуки подарены вещам, чтобы человек наслаждался вещами? Говорить — прекрасное безумие: говоря, танцует человек над всеми вещами.

Как приятна всякая речь и ложь звуков! Звуками танцует наша любовь на пёстрых радугах. —

«О Заратустра, — сказали на это звери, — для тех, кто думает, как мы, все вещи танцуют сами: всё приходит, и подаёт друг другу руку, и смеётся, и убегает — и опять возвращается.

Всё идёт, всё возвращается, вечно вращается колесо бытия. Всё умирает, всё вновь расцветает, вечно бежит год бытия.

Всё погибает, всё вновь складывается, вечно строится тот же дом бытия. Всё разлучается, всё снова друг друга приветствует, вечно остаётся верным себе кольцо бытия.

В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого Здесь шаром катится Там. Центр повсюду. Кривая — путь вечности». —

— О вы, проказники и шарманки! — отвечал Заратустра и снова улыбнулся. — Хорошо знаете вы, что должно было исполниться в семь дней —

— и как то чудовище заползло мне в глотку и душило меня! Но я откусил ему голову и отплюнул её прочь от себя.590

А вы — уже сделали из этого уличную песенку? Я же лежу здесь, ещё усталый от этого откусывания и отплёвывания, ещё больной от собственного избавления.

И вы смотрели на всё это? О звери мои, разве и вы жестоки? Неужели вы хотели смотреть на моё великое страдание, как делают люди? Ибо человек — самый жестокий зверь.

Во время трагедий, боя быков и распятий он до сих пор лучше всего чувствовал себя на земле; и когда он нашёл себе ад, — ад стал его небом на земле.

Когда большой человек кричит — мигом подбегает к нему маленький, и язык висит у него изо рта от сладострастия. Но он называет это своим «состраданием».

Маленький человек, особенно поэт, — с каким жаром обвиняет он жизнь на словах! Слушайте его, но не прослушайте наслаждения во всех его жалобах!

Это обвинители жизни, их побеждает жизнь в одно мгновение. «Ты любишь меня? — говорит дерзновенная. — Подожди же немного, у меня нет ещё для тебя времени».

Человек для себя самого самый жестокий зверь; и во всём, что зовётся «грешник», «несущий крест» и «кающийся», не прослушайте наслаждения, примешанного к этим жалобам и обвинениям!

А я сам — не хочу ли я быть обвинителем человека? Ах, звери мои, только одному научился я до сих пор, что человеку нужно его самое злое для его лучшего, —

— что всё самое злое есть его наилучшая сила и самый твёрдый камень для высшего созидателя и что человек должен становиться лучше и злее:591

Не за то был я пригвождён к древу мучений, что знаю: человек зол, — но за то, что я кричал, как никто ещё не кричал:

«Ах, его самое злое так ничтожно! Ах, его самое лучшее так ничтожно!»

Великое пресыщение человеком — оно душило меня и заползло мне в глотку, а ещё то, что предсказывал прорицатель: «Всё равно, ничто не вознаграждается, знание душит».592 593

Долгие сумерки ковыляли предо мною, смертельно усталая, пьяная до смерти печаль, которая говорила, зевая во весь рот.

«Вечно он возвращается, человек, маленький человек,594 от которого устал ты» — так зевала моя печаль, и волочила ноги, и не могла заснуть.

В пещеру превратилась для меня земля людей, её грудь ввалилась, всё живущее стало для меня человеческой гнилью, костьми и обветшавшим прошлым.

Мои вздохи сидели на всех человеческих могилах и больше не могли встать; мои вздохи и вопросы квакали, и давились, и глодали, и жаловались день и ночь:

— «ах, человек вечно возвращается! Маленький человек вечно возвращается!» —

Нагими видел я когда-то обоих, самого большого и самого маленького человека; слишком похожи они друг на друга, — слишком человечен даже самый большой человек!

Слишком мал самый большой! — Это было пресыщение моё человеком! И вечное возвращение даже самого маленького человека! — Это было пресыщение моё всяким существованием!

Ах, отвращение! отвращение! отвращение! — Так говорил Заратустра, и вздыхал, и дрожал, ибо он вспоминал о своей болезни. Но тут звери его не дали ему продолжать.

«Перестань говорить, ты, выздоравливающий! — так отвечали ему звери его. — Выйди наружу, туда, где мир ожидает тебя, подобный саду.

Иди к розам, и пчёлам, и стаям голубей! Особенно же к певчим птицам, чтобы научиться у них петь!

Ибо пение — для выздоравливающих; пусть здоровый говорит. И если даже здоровый хочет песен, он хочет других песен, чем выздоравливающий».595

«О вы, проказники и шарманки, замолчите же! — отвечал Заратустра и улыбался, глядя на своих зверей. — Хорошо знаете вы, какое утешение нашёл я себе в эти семь дней!

Надо, чтобы снова я пел, — это утешение и это выздоровление нашёл я себе; не хотите ли вы и из этого тотчас сделать уличную песенку?»

«Перестань говорить, — отвечали ему второй раз звери его. — Лучше, ты, выздоравливающий, смастери себе сначала лиру, новую лиру!

Ибо видишь, о Заратустра! Для твоих новых песен нужны новые лиры.

Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу: чтобы нёс ты свою великую судьбу, которая не была ещё судьбою ни одного человека!

Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен стать; смотри, ты учитель вечного возвращения, — это теперь твоя судьба!

Ты должен первым преподать это учение, — и как же этой великой судьбе не быть твоей величайшей опасностью и болезнью!

Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.

Ты учишь, что существует великий год становления, чудовищно великий год; он должен, подобно песочным часам, вечно сызнова поворачиваться, чтобы снова течь и истекать, —

— так что все эти годы похожи сами на себя, в большом и малом, — так что и мы сами в каждый великий год похожи на себя, в большом и малом.

И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра, — мы знаем, как стал бы ты тогда говорить к самому себе; но звери твои просят тебя не умирать ещё.

Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя, ты, самый терпеливый! —

“Теперь я умираю и исчезаю, — сказал бы ты, — и через мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как и тела.

Но связь причинности, в которую вплетён я, опять возвратится, — она вновь создаст меня! Я сам принадлежу к причинам вечного возвращения.

Я снова возвращусь, с этим солнцем, с этой землёю, с этим орлом, с этой змеёй, — не к новой жизни, или к лучшей жизни, или к жизни, похожей на прежнюю —

— я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех вещей, —

— чтобы повторять слово о великом полдне земли и человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.

Я сказал своё слово, я разбиваюсь о своё слово: так хочет мой вечный жребий, — как провозвестник, погибаю я!

Час настал, когда умирающий благословляет себя самого. Так — кончается закат Заратустры”». —

Сказав это, звери умолкли и ждали, чтобы Заратустра что-нибудь сказал им; но Заратустра не слышал, что они умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и не спал: ибо он разговаривал в это время со своею душой.596 Змея же и орёл, видя его таким молчаливым, почтили великую тишину вокруг него и удалились осторожно.

О великом томлении597

О душа моя,598 я научил тебя говорить «Сегодня» так же, как «Когда-то» и «Прежде», и водить хороводы над всеми Здесь, Тут и Там.599

О душа моя, я избавил тебя от закоулков, от пыли, пауков и сумерек.

О душа моя, я смыл с тебя маленький стыд и добродетель закоулков, я убедил тебя стоять обнажённой перед очами солнца.

Бурею, называемой «духом», подул я на твоё волнующееся море; все тучи прогнал я оттуда, я задушил даже душителя, называемого «грехом».

О душа моя, я дал тебе право говорить Нет, как буря, и говорить Да, как говорит Да простор небес; ты тиха, как свет, и спокойно проходишь через бури отрицания.

О душа моя, я возвратил тебе свободу над созданным и несозданным — и кому, как не тебе, ведома радость будущего?

О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что появляется, как червоточина, а великому, любящему презрению, которое больше всего любит там, где оно больше всего презирает.

О душа моя, я учил тебя так убеждать, чтобы самые основания ты привлекла к себе: подобно солнцу, убеждающему даже море подняться на его высоту.

О душа моя, я снял с тебя всякое послушание, коленопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имена «избегание бед» и «судьба».

О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки, я назвал тебя «судьбою», «объятием объятий», «пуповиной времени» и «лазоревым колоколом».600

О душа моя, твоей почве дал я испить всю мудрость, все новые вина и даже все незапамятно старые, крепкие вина мудрости.

О душа моя, всякое солнце я изливал на тебя, и всякую ночь, и всякое молчание, и всякое томление; ты вырастала предо мной, как виноградная лоза.

О душа моя, обильна и тяжела стоишь ты теперь, как виноградная лоза со вздутыми сосцами и плотными тёмно-золотистыми гроздьями:

— стеснённая и придавленная своим счастьем, в ожидании преизбытка и стыдясь ещё своего ожидания.

О душа моя, не существует другой души, более любящей, более объемлющей и более обширной! Где будущее и прошедшее были бы ближе друг к другу, как не у тебя?

О душа моя, я дал тебе всё, и руки мои опустели из-за тебя, — а теперь! Теперь говоришь ты мне, улыбаясь, полная печали: «Кто из нас должен благодарить? —

— должен ли благодарить дающий за то, что берущий брал? Дарить — не есть ли потребность? Брать — не есть ли сострадание?» —

О душа моя, я понимаю улыбку твоей печали: твоё чрезмерное богатство само простирает теперь тоскующие руки!

Твой избыток бросает взоры на бурлящее море, и ищет, и ждёт; тоска от чрезмерного избытка смотрит из улыбающегося неба твоих очей!

И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку и не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от чрезмерной доброты твоей улыбки.601

Твоя доброта, чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и плакать; и всё-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слёз и твои дрожащие уста — рыданий.

«Разве всякий плач не жалоба? И всякая жалоба не обвинение?» Так говоришь ты себе и потому хочешь, о душа моя, лучше улыбаться, чем изливать своё страдание, —

— в потоках слёз изливать всё своё страдание от избытка своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!

Но если не хочешь ты плакать и выплакать свою пурпурную печаль, ты должна петь, о душа моя! — Смотри, я сам улыбаюсь, предсказывая тебе это:602

— петь бурную песнь, пока не стихнут все моря, чтобы прислушаться к твоей тоске, —

— пока по тихим, тоскующим морям не поплывёт чёлн, золотое чудо, вокруг золота которого прыгают все хорошие, дурные, удивительные вещи, —

— и много зверей, больших и малых, и всё, что имеет лёгкие удивительные ноги, чтобы бежать по фиалково-голубым тропам, —

— туда, к золотому чуду, к вольному челноку и хозяину его; но это — виноградарь, ожидающий с алмазным ножом, 603—

— твой великий избавитель, о душа моя, безымянный, — только будущие песни найдут ему имя! И поистине, уже благоухает твоё дыхание будущими песнями, —

— уже пылаешь ты и грезишь, уже пьёшь жадно из всех глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыхает твоя печаль в блаженстве будущих песен! —

О душа моя, теперь я дал тебе всё и даже последнее своё, и мои руки опустели из-за тебя: что я велел тебе петь — было последним!

За то, что я велел тебе петь, скажи же, скажи: кто из нас должен теперь — благодарить? — Но лучше: пой мне, пой, о душа моя! И мне предоставь благодарить! —

Так говорил Заратустра.

Другая танцевальная песнь604

1

«В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь; золото мерцало в ночи глаз твоих, — сердце моё замерло от этой неги:

— чёлн золотой мерцал на водах ночных, ныряющий, всплывающий, всё снова и снова кивающий качающийся чёлн золотой!

На мою ногу, страстно желающую танца, ты кинула свой взгляд, смеющийся, вопрошающий, тающий, колышущийся взгляд:

Только дважды коснулась ты ручками погремушки своей — и уже колыхнулась моя нога в страстном желании танца.605 —

Мои пятки поднялись, пальцы ног моих прислушивались, чтобы понять тебя: ведь уши танцора — в пальцах ног!606

К тебе прыгнул я — ты метнулась прочь; и навстречу мне извивались змейки взлетающих, разлетающихся волос твоих!

От тебя и от змей твоих отпрыгнул я; и вот ты стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.

Косыми взглядами — учишь ты меня кривым путям; на кривых путях учится нога моя — коварству!

Я боюсь тебя вблизи, я люблю тебя издали; твоё бегство манит меня, твоё искание заставляет замереть; я страдаю, но чего бы не вынес я ради тебя!

Чей холод воспламеняет, чья ненависть обольщает, чьё бегство связывает, чья насмешка — волнует:

— кто не ненавидел тебя, великая вязальщица, обнимальщица, искусительница, искательница, находчица! Кто не любил тебя, невинная, нетерпеливая, ветроногая, детоокая грехотворица!

Куда влечёшь ты меня, неугомонное чудо моё? И снова ты бежишь от меня, дикарка, неблагодарная!

Я танцую за тобой, я иду за тобой и по неприметному следу. Где же ты? Протяни мне руку! Или хотя бы палец!

Здесь пещеры и чаща — мы заблудимся! — Стой! Подожди! Разве не видишь ты, как мелькают совы и летучие мыши?

Ты сова! Ты летучая мышь! Ты хочешь дразнить меня? Где мы? У собак научилась ты выть и тявкать.607

Ты мило скалишь белые зубки, твои злые глаза наскакивают на меня из-под гривы волос!

Вот танец по пням и камням: я охотник, — хочешь ли ты быть собакой или серной моей?

Рядом! И живее, злая прыгунья! Вверх! И вперёд! — Горе! Прыгнув, я сам упал!

О, смотри, дерзкая, как повержен я и молю о пощаде! Милей идти с тобою более приятными тропами!

— тропами любви меж молчаливых пёстрых кустов! Или там, берегом озера: в нём плавают и танцуют золотые рыбки!

Ты устала? Там наверху овцы и вечерние зори: разве не упоительно заснуть под звуки пастушьей свирели?

Ты очень устала? Я понесу тебя туда, опусти только руки! И если ты чувствуешь жажду, скажи, — я бы нашёл, чем утолить её, но ты не хочешь этого пить! —

— О, эта проклятая, проворная, ловкая змея, скользкая ведьма! Куда подевалась ты? На лице чувствую я от руки твоей два пятна, красные кляксы!

Поистине, я устал быть пастухом твоих овец! Для тебя, ведьма, я пел до сих пор, теперь ты должна у меня — закричать!

Под такт моей плётки должна ты танцевать и кричать! Я не забыл ведь о плётке? — Нет!»608 —

2

Так отвечала мне жизнь и при этом заткнула изящные уши свои:

«О Заратустра! Не щёлкай так страшно своею плёткой! Ты ведь знаешь: шум убивает мысли, — а ко мне как раз пришли такие нежные мысли.609

Мы оба с тобою два недобротворца и незлотворца. По ту сторону добра и зла обрели мы свой остров и зелёный свой луг — мы вдвоём, одни! Потому уже мы должны быть добры друг к другу!

А если мы не любим друг друга до глубины души, — разве следует сердиться, что не любишь до глубины души?

Что я добра к тебе и часто слишком добра, — это знаешь ты, и всё оттого, что я ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, полоумная старая дура!

Если бы мудрость твоя сбежала от тебя, ах! тогда мигом сбежала бы от тебя и моя любовь». —

Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: «О Заратустра, ты мне недостаточно верен!

Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю, ты думаешь скоро покинуть меня.

Есть старый, тяжёлый, очень тяжёлый колокол-ревун; он ревёт по ночам до самой твоей пещеры:

— когда ты слышишь, как этот колокол бьёт полночь, между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том —

— ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что хочешь ты скоро покинуть меня!» —

«Да, — отвечал я робко, — но ты ведь знаешь...» И я сказал ей нечто на ухо, прямо в её спутанные, жёлтые, безумные пряди волос.

«Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто...» —

И мы смотрели друг на друга и глядели на зелёный луг, на который набегал прохладный вечер, и плакали вместе. — И жизнь была тогда мне милее, чем когда-либо вся мудрость моя. —

Так говорил Заратустра.

3

Раз!

О друг, вникай!

Два!

Что полночь говорит? внимай!

Три!

«Был долог сон, —

Четыре!

Глубокий сон, развеян он:

Пять!

Мир — глубина,

Шесть!

Глубь эта дню едва видна.

Семь!

Скорбь мира эта глубина, —

Восемь!

Но радость глубже, чем она:

Девять!

Жизнь гонит скорби тень!

Десять!

А радость рвётся в вечный день, —

Одиннадцать!

В желанный вековечный день!»

Двенадцать!{2} 610

Семь печатей (Или: песнь о Да и Аминь)611

1

Если я прорицатель и полон того пророческого духа, что носится по высоким горам между двух морей,612 —

носится между прошедшим и будущим, как тяжёлая туча, — враждебный удушливым низменностям и всему, что устало и не может ни умереть, ни жить, —

готовый к молнии в тёмной груди и к лучу искупительного света, чреватый молниями, которые говорят Да! и смеются, готовый к пророческим вспышкам молний, —

— но блажен, кто так чреват! И поистине, долго висеть на вершине скалы, как тяжёлая туча, тому, кто должен однажды зажечь свет будущего! —

о, как не стремиться мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец, — к кольцу возвращения!

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, Вечность!613

Ибо я люблю тебя, Вечность!614

2

Если гнев мой некогда разрушал могилы, сдвигал пограничные камни и скатывал старые разбитые скрижали в отвесную пропасть, —

Если насмешка моя некогда сдувала истлевшие слова и я приходил как метла для пауков-крестовиков и очистительный ветер для старых удушливых склепов, —

Если некогда сидел я, ликуя, там, где погребены старые боги, благословляя мир, любя мир, возле памятников старым клеветникам на мир, —

— ибо даже церкви и могилы богов люблю я, когда небо смотрит ясным оком сквозь разрушенные своды; я люблю сидеть, подобно траве и красному маку, на развалинах церквей —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец, — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, Вечность!

Ибо я люблю тебя, Вечность!

3

Если некогда дыхание приходило ко мне от творческого дыхания и от небесной необходимости, что принуждает даже случайности водить звёздные хороводы, —

Если некогда смеялся я смехом созидающей молнии, за которой, гремя, но с покорностью следует долгий гром действия, —

Если некогда за земным столом богов играл я в кости с богами, так что земля содрогалась и трескалась, извергая огненные реки, —

— ибо земля есть божественный стол, дрожащий от новых творческих слов и бросков игральных костей, —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец, — к кольцу возвращения?615

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, Вечность!

Ибо я люблю тебя, Вечность!

4

Если некогда одним глотком опорожнял я пенящийся кубок с пряной смесью, где хорошо смешаны все вещи,616 617 —

Если некогда рука моя подливала самое дальнее к самому близкому, и огонь — к духу, и радость — к страданию, и самое худшее — к самому лучшему, —

Если сам я — крупица той искупительной соли, что заставляет все вещи хорошо смешиваться в кубке,618 —

— ибо бывает соль, связующая добро со злом; и даже самое злое достойно быть приправой и пениться через край, —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец, — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, Вечность!

Ибо я люблю тебя, Вечность!

5

Если мило мне море и всё, что похоже на море, и милее всего, когда оно гневно противоречит мне, —

Если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль к ещё не открытому, если есть в моей радости радость мореплавателя, —

Если некогда восклицало ликование моё: «Берег исчез — теперь пали с меня последние цепи —

— беспредельность шумит вокруг, вдали блестит мне пространство и время, — ну что ж! давай! старое сердце!»619 —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец, — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, Вечность!

Ибо я люблю тебя, Вечность!

6

Если добродетель моя — добродетель танцора, и часто прыгал я обеими ногами в золотисто-изумрудный восторг, —

Если злоба моя — смеющаяся злоба, живущая под кустами роз и под изгородью из лилий, —

— ибо в смехе всё злое собрано вместе, но освящено и оправдано собственным блаженством,620 —

И если в том альфа и омега моя, чтобы всё тяжёлое стало лёгким, всякое тело — танцором, всякий дух — птицею: поистине, это альфа и омега моя!621 —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец, — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, Вечность!

Ибо я люблю тебя, Вечность!

7

Если некогда простирал я тихие небеса над собою и летал на собственных крыльях в собственные небеса, —

Если я плавал, играя, в глубокой светлой дали и прилетала птица-мудрость свободы моей, —

— так говорит птица-мудрость: «Знай, нет ни верха, ни низа! Бросайся и вверх, и вниз, ты, лёгкий! Пой! перестань говорить!622

— разве все слова не созданы для тех, кто тяжёл? Не лгут ли все слова тому, кто лёгок? Пой! перестань говорить!» —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец, — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, Вечность!

Ибо я люблю тебя, Вечность!

Часть четвёртая и последняя623

«Ах, где в мире совершались большие безумства, как не среди сострадательных? И что в мире причиняло больше страдания, как не безумства сострадательных?
Горе всем любящим, у которых нет более высокой вершины, чем сострадание их!
Так говорил однажды мне дьявол: “Даже у бога есть свой ад: это его любовь к людям”.
И недавно я слышал, как говорил он такие слова: “Бог умер; из-за сострадания к людям умер бог”». —
Заратустра. О сострадательных

Жертва медовая

И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он не замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда сидел он на камне перед своей пещерой и молча смотрел вдаль — отсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, — звери его задумчиво ходили вокруг и, наконец, остановились перед ним.

«О Заратустра, — сказали они, — не высматриваешь ли ты счастья своего?» — «Что толку в счастье! — отвечал он. — Я давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу». — «О Заратустра, — снова заговорили звери, — ты говоришь как тот, у кого больше чем вдоволь добра. Разве не лежишь ты в лазоревом озере счастья?» — «Плуты, — отвечал Заратустра, улыбаясь, — как удачно выбрали вы сравнение! Но вы знаете, что счастье моё тяжело и не похоже на подвижную волну: оно гнетёт меня, не отстаёт от меня, как расплавленная смола».

Звери же продолжали задумчиво ходить вокруг, затем снова остановились перед ним. «О Заратустра, — сказали они, — так вот почему ты сам становишься всё желтее и темнее, хотя волосы твои хотят казаться белыми и льняными? Смотри же, ты сидишь в своей смоле!» — «Что говорите вы, звери мои, — сказал Заратустра, смеясь, — поистине, я клеветал, говоря о смоле. Что происходит со мною, бывает со всеми плодами, которые созревают. Это мёд в моих жилах делает кровь более густой и душу более молчаливой». — «Должно быть, так, о Заратустра, — отвечали звери, приближаясь к нему, — но не хочешь ли ты подняться на высокую гору? Воздух чист, и сегодня мир виден больше, чем когда-либо». — «Да, звери мои, — отвечал он, — вы даёте прекрасный совет, и он мне по сердцу: я хочу подняться на высокую гору! Но позаботьтесь, чтобы там мёд был у меня под рукой, жёлтый, белый, хороший, по-ледяному свежий золотой сотовый мёд. Ибо знайте, там наверху я хочу принести жертву медовую».624 —

Но когда Заратустра оказался на вершине, отослал он домой зверей, провожавших его, — теперь он был один; тогда засмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил:

— Я говорил о жертвах и о медовых жертвах, но это было только уловкою речи моей и, поистине, полезным безумием! Здесь, наверху, я могу говорить свободнее, чем перед пещерами отшельников и домашними животными их.

Разве жертвы это! Я расточаю, что дарится мне, я расточитель с тысячью рук; как мог бы я называть это — жертвоприношением!

И когда жаждал я мёду, жаждал я лишь приманки и сладкой густой патоки и отвара, на которые зарятся ворчуны-медведи и диковинные, угрюмые, злые птицы:

— лучшей приманки, что нужна охотникам и рыболовам. Ибо если мир подобен тёмному лесу диких зверей и саду для услаждения диких охотников, он кажется мне ещё больше и скорее бездонным богатым морем,

— морем, полным разноцветных рыб и раков, где сами боги желали бы стать рыболовами и закинуть сети свои: так богат мир диковинами, большими и малыми!

Особенно мир человеческий, море человеческое; в него закидываю я теперь золотую удочку и говорю: разверзнись, бездна человеческая!

Разверзнись и выброси мне твоих рыб и сверкающих раков! Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых диковинных рыб человеческих!

— счастье своё закидываю я во все дали дальние, на восход, на полдень и закат, поглядеть, много ли рыб человеческих научится дёргаться и биться на крючке моего счастья.

Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не должны будут подняться на мою высоту, самые пёстрые пескари глубин — к злейшему ловцу рыб человеческих.

Ибо таков я изначально, влекущий, привлекающий, поднимающий, возвышающий, увлекатель, воспитатель и садовник, не напрасно говоривший себе: «Стань тем, кто ты есть!»625

Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо ещё жду я знамения, что настал час нисхождения моего, ещё сам я не иду к закату, как суждено мне среди людей.

Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высоких горах, не нетерпеливый, не терпеливый, скорее тот, кто разучился даже терпению, — ибо он больше не «терпит».626

Это судьба моя даёт мне время; не забыла ли она меня? Или сидит она за большим камнем в тени и ловит мух?

И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она не гонит, не давит меня и даёт время для шуток и злобы: так что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору.

Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? И пусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и что делаю, — это всё-таки лучше, чем если бы стал я там внизу торжественным, зелёным и жёлтым от ожидания —

— гневно надутым от ожидания злопыхателем, завыванием священной бури, несущейся с гор, нетерпеливцем, который кричит с высот в долины: «Слушайте, или я ударю вас бичом божьим!»

Не потому, чтобы сердился я на этих негодующих: с них хватит и моего смеха! Нетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которые заговорят или сегодня, или никогда!

Но я и судьба моя — мы не говорим к Сегодня, мы не говорим также к Никогда: у нас есть терпенье говорить, и время, и избыток времени. Ибо однажды он должен прийти и не может пройти мимо.

Кто же должен однажды прийти и не может пройти мимо? Наш великий Хазар, наше великое далёкое Царство Человека, Царство Заратустры на тысячу лет.627 —

Далека ли ещё эта «даль»? что мне до этого! Она оттого не менее тверда для меня, — обеими ногами крепко стою я на этом основании, —

— на вечном основании, на твёрдом древнем камне, на этой самой высокой, самой твёрдой древней горе, где сходятся все ветры, как у границы бурь, вопрошая: где? откуда? куда?

Здесь смейся, смейся, моя светлая здоровая злоба! С высоких гор бросай вниз свой сверкающий презрительный смех! Примани мне своим сверканием самых прекрасных рыб человеческих!

И что во всех морях принадлежит мне, что моё и для меня во всех вещах, — это выуди мне, это приведи на высоту мою: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб.628

Дальше, дальше, удочка моя! Вниз, глубже, приманка счастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу, мёд сердца моего! Впивайся, моя удочка, в нутро всякой чёрной скорби!

Вдаль, вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня, сколько сумеречного будущего людей! А надо мной — какая розовая тишина! Какое безоблачное молчание!

Крик о помощи629

На следующий день Заратустра опять сидел на своём камне перед пещерой, в то время как звери его блуждали по свету, чтобы принести домой новую пищу — и новый мёд: ибо Заратустра растратил и расточил старый мёд до последней капли. Но когда он так сидел, с посохом в руке, и обводил свою тень на земле, размышляя, поистине! не о себе и своей тени, — он вдруг испугался и вздрогнул: ибо заметил рядом со своею тенью ещё другую тень. И едва он успел оглянуться и быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя, того самого, которого однажды кормил и поил за своим столом, провозвестника великой усталости, учившего: «Всё равно, ничто не вознаграждается, мир бессмыслен, знание душит».630 Но с тех пор изменилось лицо его; и когда Заратустра взглянул ему в глаза, вновь испугалось его сердце: так много дурных предсказаний и пепельно-серых молний пробежало по этому лицу.

Прорицатель, почувствовав, что произошло в душе Заратустры, провёл рукою по лицу своему, как бы желая стереть его; то же сделал и Заратустра. И когда они оба, молча, так пришли в себя и ободрились, они подали друг другу руки, в знак того, что желают вновь узнать друг друга.

«Милости просим, предсказатель великой усталости, — сказал Заратустра, — ты не напрасно однажды был гостем за моим столом. Ешь и пей у меня и сегодня и прости, если весёлый старик сядет за стол вместе с тобою!» — «Весёлый старик? — отвечал прорицатель, качая головою. — Но кем бы ты ни был или кем бы ни хотел быть, о Заратустра, слишком долго пробыл ты наверху, — твоему чёлну не долго оставаться на суше!» — «Разве я на суше?» — спросил Заратустра, смеясь. «Волны вокруг горы твоей, — отвечал прорицатель, — всё поднимаются и поднимаются, волны великой нужды и печали; скоро они поднимут чёлн твой и унесут тебя отсюда». — Заратустра молчал и удивлялся. — «Разве ты ещё ничего не слышишь? — продолжал прорицатель. — Не доносятся ли шум и клокотанье из глубины?» — Заратустра снова молчал и прислушивался; тогда услышал он долгий, протяжный крик, который пучины перебрасывали одна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у себя: так зловеще звучал он.

«Роковой провозвестник, — сказал наконец Заратустра, — это крик о помощи, крик человека, он, видно, идёт из чёрного моря. Но что мне за дело до нужды человеческой! Последний грех, оставшийся мне, — знаешь ли ты, как называется он?»

— «Сострадание! — отвечал прорицатель от полноты сердца и воздел обе руки. — О Заратустра, я иду, чтобы ввести тебя в твой последний грех!» —

И едва были произнесены эти слова, как вновь раздался крик, ещё более протяжный и исполненный ужаса, чем прежде, и уже гораздо ближе. «Слышишь? Слышишь, о Заратустра? — кричал прорицатель. — К тебе обращён этот крик, тебя зовёт он: приходи, приходи, приходи, пора, настало время!» —

Но Заратустра молчал, смущённый и потрясённый; наконец он спросил, как тот, кто колеблется в себе самом: «Кто же тот, что зовёт меня там?»

«Но ты ведь знаешь кто, — резко отвечал прорицатель, — зачем же ты скрываешь? Это высший человек взывает к тебе!»

«Высший человек? — воскликнул Заратустра, объятый ужасом. — Чего хочет он? Чего хочет он? Высший человек! Чего хочет он здесь?» — и кожа его покрылась потом.

Но прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а продолжал прислушиваться к пучине. Когда же там надолго водворилась тишина, он оглянулся и увидел, что Заратустра стоит и дрожит.

«О Заратустра, — начал он печальным голосом, — ты стоишь не как тот, кого счастье заставляет кружиться; ты должен будешь танцевать, чтобы не упасть.631

Но и если бы ты захотел плясать передо мною и проделывать прыжки свои во все стороны, — никто не мог бы сказать мне: «Смотри, вот пляшет последний весёлый человек!»632

Напрасно поднимался бы на эту вершину тот, кто ищет его здесь: он нашёл бы пещеры и в них тайники для таящихся, но не нашёл бы ни шахт, ни сокровищниц счастья, ни новых золотых жил.633

Счастье — разве можно найти счастье у этих заживо погребённых и отшельников! Неужели должен я искать последнего счастья на блаженных островах, далеко среди забытых морей?

Но всё равно, ничто не вознаграждается, тщетны все поиски, и не существует больше блаженных островов!» —

Так вздыхал прорицатель; но при последнем вздохе его сделался Заратустра вновь светел и уверен, как тот, кто из глубокого ущелья выходит на свет. «Нет! Нет! Трижды нет! — воскликнул он громким голосом и погладил свою бороду. — Это знаю я лучше! Существуют ещё блаженные острова! Молчи об этом, ты, вздыхающий мешок печали!

Перестань журчать об этом, ты, дождевое облако перед полуднем! Разве не стою я здесь, промокший от печали твоей, как облитая водою собака?

А теперь я встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просохнуть, — не удивляйся этому! Я кажусь тебе невежливым? Но здесь мои владения.

Что же касается твоего высшего человека — ну что ж! я мигом разыщу его в тех лесах: оттуда раздавался его крик. Быть может, его преследует какой-то лютый зверь.

Он в моих владениях, здесь не должно случиться с ним несчастья! Поистине, есть много лютых зверей у меня». —

С этими словами Заратустра хотел уйти. Тогда сказал прорицатель: «О Заратустра, ты — плут!

Я знаю: ты хочешь отделаться от меня! Скорее побежал бы ты в леса и стал охотиться на диких зверей!

Но поможет ли это тебе? Вечером я снова буду у тебя; в твоей собственной пещере буду я сидеть, терпеливый и тяжёлый, как колода, — и поджидать тебя!»

«Пусть будет так! — крикнул Заратустра, уходя. — И что есть моего в пещере моей, принадлежит и тебе, дорогому гостю!

Если же ты найдёшь в ней мёд, ну что ж! полижи его, ты, ворчливый медведь, и услади свою душу! Ибо к вечеру оба мы будем веселы,

— веселы и довольны, что день этот кончился! И ты сам будешь танцевать под песни мои, как учёный медведь мой.

Ты не веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж! Ступай! Старый медведь! Но и я — прорицатель».

Так говорил Заратустра.

Беседа с королями634

1

Заратустра не ходил ещё и часу в своих горах и лесах, как вдруг увидел странную процессию. Как раз по дороге, с которой он думал спуститься, шли два короля, украшенные коронами и красными поясами и пёстрые, как фламинго; они гнали перед собой нагруженного осла.635 «Чего хотят эти короли в моём царстве?» — с удивлением сказал Заратустра своему сердцу и быстро спрятался за куст. Но когда короли подошли к нему близко, сказал он вполголоса, как тот, кто говорит сам с собой: «Странно! Странно! Как это вяжется одно с другим? Я вижу двух королей — и только одного осла!»

Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в ту сторону, откуда исходил голос, затем взглянули друг другу в лицо. «Так думают, пожалуй, и у нас, — сказал король справа, — но не высказывают этого».

Король слева пожал плечами и ответил: «Это, должно быть, козопас. Или отшельник, слишком долго живший среди скал и деревьев. Отсутствие всякого общества тоже портит добрые нравы».

«Добрые нравы? — с негодованием и горечью возразил другой король. — Но кого сторонимся мы? Разве не “добрых нравов”? Не нашего ли “хорошего общества”?

Поистине, лучше жить среди отшельников и козопасов, чем среди раззолочённой, лживой, нарумяненной черни, — даже если она называет себя “хорошим обществом”,

— даже если она называет себя “аристократией”. В ней всё лживо и гнило, начиная с крови, — от застарелых дурных болезней и ещё более дурных исцелителей.

По мне всех лучше и милее сегодня здоровый крестьянин, — грубый, хитрый, упрямый и выносливый: сегодня это самый благородный тип.

Крестьянин сегодня лучший; крестьянский тип должен бы быть господином!636 Но теперь царство черни, — я уже не позволяю себе обольщаться. Но чернь — это значит: мешанина.

Чернь-мешанина: в ней всё вперемешку, и святой, и негодяй, и дворянин, и еврей, и всякий скот из Ноева ковчега.

Добрые нравы! Всё у нас лживо и гнило. Никто уже не способен почитать: этого мы все избегаем. Заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.

Отвращение душит меня: мы, короли, сами стали фальшивыми, мы обвешаны и переодеты в старый, пожелтевший прадедовский блеск, мы лишь показные медали для глупцов и пройдох и всех тех, кто сегодня ведёт делишки с властью!

Мы не первые — но всё же должны слыть первыми; мы устали и пресытились этим обманом.

Отребья сторонились мы, всех этих горлодёров и навозных мух-писак, смрада торгашей, корч тщеславия, зловонного дыхания: фу, жить среди отребья,

— фу, среди отребья слыть первыми! Ах, отвращение! отвращение! отвращение! Что толку теперь в нас, королях!» —

«Твоя старая болезнь овладевает тобой, — сказал тут король слева, — отвращение овладевает тобой, мой бедный брат. Но ты ведь знаешь, нас кто-то подслушивает».

И тотчас же поднялся Заратустра, с широко открытыми ушами и глазами слушавший эти речи, из убежища своего, подошёл к королям и начал так:

«Кто Вас слушает, и слушает охотно, Вы, короли, тот зовётся Заратустрой.

Я Заратустра, который однажды сказал: “Что толку теперь в королях!” Простите, я обрадовался, когда Вы сказали друг другу: “Что толку в нас, королях!”637

Но здесь моё царство и моя власть — что могли бы Вы искать в моём царстве? Быть может, однако, по дороге нашли Вы то, что я ищу: высшего человека».

Когда короли услышали это, они ударили себя в грудь и сказали в один голос: «Мы узнаны!

Мечом этого слова рассекаешь ты самый густой мрак нашего сердца. Ты открыл нашу нужду, ибо, знай! — мы пустились в путь, чтобы найти высшего человека,638 —

— человека, который выше нас — хотя мы и короли. Ему ведём мы этого осла. Ибо высший человек должен быть на земле высшим повелителем.

Нет более тяжкого несчастья во всех судьбах человеческих, чем если сильные мира не суть также и первые люди. Тогда всё становится лживым, кривым и чудовищным.

А если они сами последние и более скоты, чем люди, — тогда поднимается и поднимается чернь в цене и, наконец, говорит даже добродетель черни: “Смотри, лишь я добродетель!”» —

«Что слышал я только что? — отвечал Заратустра. — Какая мудрость у королей! Я восхищён, и поистине, мне очень хочется облечь это в рифмы: —

— то будут, быть может, рифмы, которые не годятся для ушей каждого. Я давно уже разучился обращать внимание на длинные уши. Ну что ж! Вперёд!

(Но тут случилось, что и осёл заговорил: он сказал отчётливо и со злым умыслом: И-А.)

Однажды — в первый год по Рождестве Христа — Сивилла пьяная (не от вина) сказала: “О, горе, горе, как всё низко пало! Какая всюду нищета! Стал Рим большим публичным домом,639 Пал Цезарь до скота, еврей стал — богом!”»

2

Короли наслаждались этими рифмами Заратустры, а король справа сказал: «О Заратустра, как хорошо сделали мы, что отправились повидать тебя!

Ибо враги твои показывали нам образ твой в своём зеркале; там являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его — так что мы боялись тебя.

Но разве это помогло! Снова и снова проникал ты в наши уши и сердца своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: “Что нам до того, как он выглядит!”

Мы должны слышать того, кто учит: “Вы должны любить мир как средство к новым войнам, и короткий мир больше, чем долгий!”

Никто не произносил ещё таких воинственных слов: “Что хорошо? Хорошо быть храбрым. Добрая война освящает всякую вещь”.640

О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этих словах в нашем теле: это было как речь весны к старым бочкам вина.

Когда мечи сцеплялись с мечами, подобно змеям с красными пятнами, тогда хорошо жили наши отцы; всякое солнце мира казалось им блеклым и слабым, а долгий мир приносил позор.641

Как они вздыхали, отцы наши, когда видели на стене сверкающие белизной, затупившиеся мечи! Подобно им, жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от желания». —

Пока короли с жаром говорили о счастье своих отцов, напало на Заратустру сильное желание посмеяться над их пылом: ибо было очевидно, что короли, которых он видел перед собой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкими лицами. Но он превозмог себя. «Ну что ж! — сказал он. — Вот дорога, ведущая к пещере Заратустры; и пусть у сегодняшнего дня будет долгий вечер! А теперь меня спешно зовёт от вас крик о помощи.

Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидеть в ней и ждать: впрочем, долго придётся вам ждать!

Так что же! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не при дворах? И вся добродетель королей, какая у них ещё осталась, — не зовётся ли она сегодня умением ждать?»

Так говорил Заратустра.

Пиявка642

Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спускаясь всё ниже, проходя по лесам и мимо болот; и, как случается с каждым, кто обдумывает трудные вещи, наступил он нечаянно на человека. И вот посыпались ему разом в лицо крик боли, два проклятья и двадцать скверных ругательств — так что в испуге он замахнулся палкой и ударил того, на кого наступил. Но тотчас опомнился; сердце его смеялось над глупостью, только что совершённой им.

«Прости, — сказал он человеку, на которого наступил и который в гневе приподнялся и сел, — прости и выслушай сначала притчу.

Как путник, мечтающий о далёком, нечаянно на пустынной улице наталкивается на спящую собаку, лежащую на солнце, —

— как оба они вскакивают и бросаются друг на друга, подобно смертельным врагам, оба смертельно испуганные, — так случилось и с нами.

И всё же! И всё же — сколь немногого недоставало, чтобы они приласкали друг друга, эта собака и этот одинокий! Ведь оба они — одинокие!»

«Кто бы ты ни был, — всё ещё гневно ответил человек, на которого наступил Заратустра, — ты слишком близко подступил ко мне своим сравнением, а не только своей ногою!

Смотри, разве я собака?» — и при этих словах сидящий поднялся и вытащил свою голую руку из болота. Ибо сперва он лежал, вытянувшись на земле, скрытый и неприметный, как те, кто выслеживают болотную дичь.

«Но что ты делаешь! — воскликнул испуганный Заратустра, ибо он увидел кровь, обильно струившуюся по обнажённой руке. — Что случилось с тобой? Не укусило ли тебя, несчастный, какое-нибудь зловредное животное?»

Обливавшийся кровью улыбнулся, всё ещё продолжая сердиться. «Что тебе за дело! — сказал он и хотел уйти. — Здесь я дома и в своих пределах. Пусть спрашивает меня кто хочет — но всякому болвану вряд ли стану я отвечать».

«Ты заблуждаешься, — сказал Заратустра с состраданием и удержал его, — ты ошибаешься: здесь ты не у себя, а в моём царстве, и здесь ни с кем не должно произойти несчастья.

Называй меня, впрочем, как хочешь, — я тот, кем я должен быть. Сам же я называю себя Заратустрой.

Ну что ж! Там вверху идёт дорога к пещере Заратустры, это недалеко, — не хочешь ли ты у меня залечить свои раны?

Несчастный, тебе пришлось плохо в этой жизни: сперва укусило тебя животное, а потом — наступил на тебя человек!» —

Но, услышав имя Заратустры, тот, на кого наступили, преобразился. «Что со мной! — воскликнул он. — Кто занимает меня ещё в этой жизни, как не этот единственный человек — Заратустра и не это единственное животное, что живёт кровью, — пиявка?

Ради пиявки лежал я здесь, у этого болота, как рыболов, и уже десять раз укусили мою вытянутую руку, как вдруг стала питаться моей кровью ещё более прекрасная пиявка, сам Заратустра!

О счастье! О чудо! Благословен день, привлёкший меня в это болото! Благословенна лучшая, самая живучая из ныне живущих кровососных банок, благословенна великая пиявка совести, Заратустра!» —

Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустра радовался словам его и их тонкой почтительности. «Кто ты? — спросил он и протянул ему руку. — Между нами остаётся ещё многое, что надо выяснить и прояснить; но, кажется мне, настаёт чистый, ясный день».

«Я совестливый духом, — отвечал спрошенный, — и в вопросах духа трудно найти кого-либо строже, у́же и твёрже меня, за исключением того, у кого я учился, — самого Заратустры.

Лучше не знать ничего, чем знать многое наполовину! Лучше быть глупцом на свой страх и риск, чем мудрецом по чужому усмотрению! Я — доискиваюсь основания:

— что в том, велико оно или мало? Называется оно болотом или небом? Пяди основания достаточно для меня: если только оно действительно есть основание и почва!

— пяди основания: на ней можно стоять. В истинной совестливости знания нет ни большого, ни малого».

«Так ты, быть может, познаёшь пиявку? — спросил Заратустра. — Ты исследуешь пиявку до последнего основания, совестливый духом?»

«О Заратустра, — отвечал тот, на кого наступил Заратустра, — было бы чудовищно, если б дерзнул я на это!

Но в чём я специалист и знаток, так это в мозге пиявки: это мой мир!

И это мир! — Но прости, если говорит моя гордость, ибо здесь нет мне равного. Поэтому сказал я: “здесь я дома”.

Давно исследую я эту единственную вещь, мозг пиявки, чтобы скользкая истина больше не ускользнула от меня! Здесь моё царство!

— ради этого отбросил я остальное, ради этого стал я равнодушен ко всему остальному; и совсем рядом с моим знанием простирается чёрное невежество моё.643

Совестливость духа моего требует, чтобы знал я что-то одно, а остальное не знал: мне противны все половинчатые духом, все туманные, порхающие, мечтательные.

Где кончается моя честность, я слеп и хочу оставаться слепым.644 Но где я хочу знать, хочу я также быть честным, — быть суровым, строгим, узким, жёстким и неумолимым.

Как сказал ты однажды, о Заратустра: “Дух есть жизнь, которая сама режет по живому”, это соблазнило и привело меня к твоему учению.645 И поистине, собственной кровью умножил я своё знание!»

— «Как доказывает очевидность», — перебил Заратустра: ибо кровь всё ещё текла по обнажённой руке совестливого духом. Десять пиявок впились в неё.

«О странный попутчик, сколь многому учит меня эта очевидность, то есть ты сам! И, может быть, не всё следовало мне вливать в твои строгие уши!

Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось бы снова встретить тебя. Там вверху идёт дорога к моей пещере; сегодня ночью будь там желанным гостем!

Мне хотелось бы и полечить тело твоё, на которое наступил ногой Заратустра, — об этом подумаю я. А теперь меня спешно зовёт от тебя крик о помощи».

Так говорил Заратустра.

Чародей646

1

Но когда Заратустра обогнул скалу, он увидел внизу, недалеко от себя, на ровной дороге человека, который трясся, как бесноватый, и, наконец, бросился животом на землю. «Стой! — сказал Заратустра своему сердцу. — Должно быть, это высший человек, от него исходил тот мучительный крик о помощи, — посмотрю, нельзя ли помочь ему». Подбежав к месту, где лежал на земле человек, нашёл он дрожащего старика с неподвижными глазами; и как ни старался Заратустра поднять его и поставить на ноги, всё напрасно. Казалось, что несчастный даже не замечает, что возле него есть кто-то; напротив, он с трогательным видом осматривался, как человек, покинутый целым миром и одинокий. Наконец, после продолжительной дрожи, судорог и подёргиваний, начал он горько жаловаться:

Кто в силах отогреть меня, кто ещё любит? Горячие мне руки протяните И пламя рдеющих углей для сердца дайте. Лежу бессильно я, от страха цепенея, Как перед смертию, когда уж ноги стынут, Дрожа в припадках злой, неведомой болезни И трепеща под острыми концами Твоих холодных, леденящих стрел. За мной охотишься ты, мысли дух, Окутанный, ужасный, безымянный — Охотник из-за туч! — Как молниею, поражён я глазом, Насмешливо из темноты смотрящим! И так лежу я, извиваясь, Согбенный, скрюченный, замученный свирепо Мученьями, что на меня наслал ты, Безжалостный охотник, Неведомый мне бог! —

Рази же глубже, Ещё раз попади в меня и сердце Разбей и проколи! Но для чего ж теперь Тупыми стрелами меня терзать? Зачем опять ты смотришь на меня, Ненасытимый муками людскими, Молниеносным и злорадным бога взглядом? Да, убивать не хочешь ты, А только мучить, мучить хочешь! Зачем тебе, зачем моё мученье, Злорадный, незнакомый бог?

Я вижу, да! В полночный час подкрался ты ко мне. Скажи ж, чего ты хочешь? Меня теснишь и давишь ты, И, право, чересчур уж близко! Ты слушаешь дыхание моё, Подслушиваешь сердца ты биенье, — Да ты ревнуешь! Но к кому ж ревнуешь? Прочь, прочь! Куда — Пробраться затеваешь ты? Ты в сердце самое проникнуть хочешь, В заветнейшие помыслы проникнуть! Бесстыдный, ты, чужой мне, вор! Что хочешь выкрасть ты себе на долю И что подслушать хочется тебе? Что хочешь выпытать ты от меня, мучитель? Божественный палач! Или я должен, как собака, Валяться пред тобой, хвостом виляя И отдаваясь, вне себя от страсти, Тебе в любви виляньем признаваться?

Напрасно трудишься, Рази сильней! Какой укол ужасный! Нет, не ищейка я тебе — твоя добыча, Безжалостный охотник, Я пленник гордый твой, За облаками скрывшийся разбойник! Скажи мне, наконец, чего, Чего, грабитель, от меня ты хочешь?

Как? Выкупа? Какого же и сколько? Потребуй много, — так твердит мне гордость, — И кратко говори, — другой её совет.

Так вот как? Да? Меня? Меня ты хочешь? Меня всецело, и всего?

А! — так зачем же Ты мучаешь меня, глупец, при этом? Зачем терзаешь душу униженьем?.. — Дай мне любви, кому меня согреть? Горячую мне руку протяни И пламя рдеющих углей для сердца дай мне, Мне, одинокому в своём уединенье, — Что ко врагам и седмиричный лёд, К врагам стремиться научает. Ты сам отдайся мне. Необоримый враг, — Сам — мне!

Прочь! улетел! — Умчался прочь — Единственный товарищ мой и враг, Великий враг И чуждый мне опять Божественный палач.

Нет! Возвратись ко мне И с пытками твоими, Мои все слёзы льются за тобой, И для тебя вдруг загорелся снова Огонь последний на сердце моём. Вернись, вернись ко мне, мой бог, — моё страданье, И счастие последнее моё!..647

2

Тут Заратустра не мог долее сдерживать себя, схватил свою палку и ударил изо всех сил того, кто горько жаловался. «Перестань, — кричал он ему со злобным смехом, — перестань, ты, комедиант! фальшивомонетчик! закоренелый лжец! Я узнаю тебя!

Я отогрею тебе ноги, злой чародей, я хорошо умею задать жару таким, как ты!»

«Оставь, — сказал старик и вскочил с земли, — не бей больше, о Заратустра! Это была только игра!

В этом моё искусство; тебя самого хотел я испытать, подвергая этому испытанию! И поистине, ты разгадал меня!

Но и ты — немало дал мне себя испытать: ты суров, мудрый Заратустра! Суровые удары наносишь ты своими “истинами”, твоя дубинка вынуждает у меня — эту истину!»

«Не льсти, — отвечал Заратустра, всё ещё возбуждённый и мрачно глядя на него, — закоренелый фигляр! Ты лжив: что толкуешь ты — об истине!

Ты, павлин из павлинов, ты, море тщеславия, что разыгрывал ты предо мною, злой чародей, в кого должен был я верить, когда в таком обличье ты жаловался мне?»

«Кающегося духом, — сказал старик, — его — играл я; ты сам изобрёл когда-то это слово648 —

— поэта и чародея, обратившего наконец дух свой против себя самого, преображённого, который замерзает от своего дурного знания и дурной совести.

И согласись: прошло немало времени, о Заратустра, прежде чем ты разгадал моё искусство и мою ложь! Ты поверил в мою нужду, когда держал мою голову обеими руками, —

— я слышал, как ты горько жаловался: “Его слишком мало любили, слишком мало любили!” Что я так долго тебя обманывал, — этому радовалась внутри меня моя злоба».

«Ты, пожалуй, обманывал и более хитрых, чем я, — сказал Заратустра сурово. — Я не остерегаюсь обманщиков, я должен быть неосторожным: так хочет моя судьба.649

А ты — должен обманывать: настолько я знаю тебя! Ты всегда должен иметь два, три, четыре, пять смыслов! Даже то, в чём сознавался ты сейчас, было для меня далеко не достаточной правдой, ни достаточной ложью!

Злой фальшивомонетчик, разве мог бы ты поступать иначе! Даже болезнь свою нарумянил бы ты, если бы показался врачу своему нагим.650

Точно так же румянил ты предо мною свою ложь, когда говорил: «Всё это была только игра!» Было в этом и серьёзное, ибо ты сам отчасти такой же кающийся духом!

Я хорошо угадываю тебя: ты стал чародеем для всех, но для себя не осталось у тебя ни лжи, ни лукавства, — ты сам для себя расколдован!

Ты пожинал отвращение как единственную истину свою. Нет ни одного правдивого слова в тебе, но ещё правдивы твои уста: правдиво отвращение, прилипшее к ним». —

«Но кто же ты? — воскликнул тут старый чародей надменно. — Кто смеет так говорить со мною, самым великим среди живущих ныне?» — и зелёная молния сверкнула из его глаз на Заратустру. Но тотчас же он изменился и сказал с грустью:

«О Заратустра, я устал, противны мне искусства мои, я не велик, к чему притворяться! Но — ты знаешь хорошо — я искал величия!

Великого человека хотел я сыграть и убедил многих; но ложь эта была свыше моих сил. О неё разбиваюсь я.

О Заратустра, всё ложь во мне; но что я разбиваюсь — это подлинно!» —

«Это делает тебе честь, — сказал Заратустра мрачно и глядя в сторону, — делает тебе честь, что искал ты величия, но это же и выдаёт тебя. Ты не велик.

Ты злой старый чародей, это твоё лучшее и самое честное, я чту в тебе то, что устал ты от себя и сказал: “Я не велик”.

За это чту я тебя как кающегося духом: даже если только на один вздох, на один миг, но в это мгновение был ты — подлинным.

Скажи, чего ищешь ты здесь в моих лесах и скалах? И если для меня лежал ты на дороге, чего хотел ты от меня? —

— в чём искушал ты меня?»

Так говорил Заратустра, и его глаза сверкали. Старый чародей помолчал немного, потом сказал: «Разве я искушал тебя? Я — только ищу.

О Заратустра, я ищу правдивого, справедливого, простого, недвусмысленного, абсолютно честного человека, сосуд мудрости, праведника знания, великого человека!

Разве ты не знаешь этого, о Заратустра? Я ищу Заратустру».

Тут воцарилось долгое молчание; Заратустра глубоко погрузился в себя, так что даже закрыл глаза. Но затем, возвратясь к своему собеседнику, он схватил руку чародея и сказал ему вежливо и с хитростью:

«Ну что ж! Туда вверх идёт дорога, там находится пещера Заратустры. В ней следует тебе искать, кого хотел ты найти.

И спроси совета у моих зверей, у моего орла и у моей змеи: пусть помогут они тебе в поиске. Но моя пещера велика.

Правда, я сам — не видел ещё великого человека. Для великого груб сегодня глаз даже самых проницательных. Теперь царство черни.

Немало встречал я таких, которые тянулись и надувались, а народ кричал: “Смотрите, вот великий человек!” Но что толку во всех раздувательных мехах! В конце концов воздух выходит из них.

В конце концов лопается лягушка, которая слишком долго надувалась, — и воздух выходит из неё.651 Ткнуть в живот надувшемуся — это называю я славной шуткой. Слушайте, дети!

Это сегодня принадлежит черни; кто там знает ещё, что велико и что мало! Кто с успехом искал там величия! Только глупец: глупцам везёт.

Ты ищешь великих людей, странный глупец? Кто научил тебя этому? Разве для этого теперь время? О скверный искатель, в чём — искушаешь ты меня?» —

Так говорил Заратустра, утешенный в сердце своём, и пошёл, смеясь, своей дорогою.

В отставке652

Вскоре после того как Заратустра освободился от чародея, увидел он опять, что кто-то сидит на дороге, по которой он шёл; это был чёрный высокий человек с исхудавшим, бледным лицом; человек этот сильно раздосадовал его. «Горе, — сказал Заратустра своему сердцу, — вот сидит закутанная печаль, мне кажется, она из рода священников; чего хотят они в моём царстве?

Как! Едва избег я одного чародея, — другой чернокнижник опять становится мне поперёк дороги, —

— какой-нибудь колдун, налагающий руки, мрачный чудотворец божьей милостью, помазанный клеветник на мир, дьявол его возьми!

Но дьявол никогда не бывает там, где он был бы на месте: всегда опаздывает этот проклятый карлик и колченожка!» —

Так бранился Заратустра с нетерпением в сердце и думал, как бы, не глядя на чёрного человека, проскользнуть мимо, — но случилось иначе. Ибо в этот самый момент его увидел сидевший; и подобно тому, кто наталкивается на неожиданное счастье, вскочил он и пошёл навстречу Заратустре.

«Кто бы ты ни был, странник, — сказал он, — помоги заблудившемуся, ищущему, старому человеку, с которым здесь легко может случиться несчастье!

Здешний мир мне чужд и далёк, я даже слышал вой диких зверей; а того, кто мог бы служить мне защитой, уже нет.

Я искал последнего благочестивого человека, святого и отшельника, который один в лесу своём ещё ничего не слыхал, о чём весь мир знает сегодня».

«О чём же знает сегодня весь мир? — спросил Заратустра. — Не о том ли, что уже нет в живых старого бога, в которого весь мир когда-то верил?»653

«Ты так говоришь, — отвечал опечаленный старик. — А я служил этому старому богу до последнего его часа.

Теперь же я в отставке, без господина, и всё-таки не свободен, нет у меня ни одного весёлого часа, разве только в воспоминаниях.

Для того и поднялся я на эти горы, чтобы наконец вновь устроить себе праздник, как подобает старому папе и отцу церкви, — ибо знай, я последний папа! — праздник благочестивых воспоминаний и богослужений.

Но теперь умер и он, самый благочестивый человек, тот святой в лесу, который всё время славил своего бога пением и бормотанием.654

Его самого я уже не нашёл, когда нашёл его хижину, — лишь двух волков в ней, которые выли о его смерти: ибо все звери любили его. Тогда я убежал.

Неужели я пришёл напрасно в эти леса и горы? Тогда решило моё сердце искать другого, самого благочестивого из всех, кто не верит в бога, — искать Заратустру!»

Так говорил старик и окинул острым взглядом стоявшего перед ним; Заратустра же взял руку старого папы и рассматривал её долго с удивлением.

«Посмотри, досточтимый, — сказал он затем, — какая прекрасная и длинная рука! Это рука постоянно раздававшего благословение. Но теперь держит она того, кого ты ищешь, меня, Заратустру.

Это я, безбожный Заратустра, говорю: кто безбожнее меня, чтобы мог я радоваться его наставлению?»655 —

Так говорил Заратустра и пронизывал своим взором мысли и скрытые помыслы старого папы. Наконец тот заговорил так:

«Кто его больше всего любил и владел им, тот теперь и утратил его больше всего:

— посмотри, не сам ли я из нас двоих теперь больше безбожник? Но кто бы мог радоваться этому!» —

«Ты служил ему до конца, — спросил Заратустра задумчиво, после глубокого молчания, — ты знаешь, как он умер? Правда ли, как говорят люди, что его задушило сострадание,

— что он видел, как человек висел на кресте, и не вынес этого, так что любовь к человеку сделалась его адом и наконец его смертью?» —

Но старый папа ничего не отвечал, а смотрел робко в сторону страдальческим, мрачным взглядом.

«Оставь его, — сказал Заратустра после долгого размышления, продолжая смотреть старику прямо в глаза. —

Оставь его, он умер. И хотя тебе делает честь, что ты о мёртвом говоришь только хорошее, но ты хорошо знаешь, как и я, кто он был; и что он ходил странными путями».656

«Говоря с глазу на два, — сказал, повеселев, старый папа (ибо он был слеп на один глаз), — в вопросах бога я просвещеннее самого Заратустры — и имею право на это.

Моя любовь служила ему долгие годы, моя воля следовала во всём его воле. Но хороший слуга знает всё и даже многое, что его господин скрывает от себя самого.

Это был скрытный бог, полный таинственности. Поистине, даже сына обрёл он не иначе как тайным путём. У дверей его веры стоит прелюбодеяние.657

Кто его прославляет как бога любви, тот недостаточно высокого мнения о самой любви. Разве этот бог не хотел быть также судьёю? Но любящий любит по ту сторону награды и возмездия.

Когда он был молод, этот бог с востока, был он жесток и мстителен и построил себе ад, чтобы забавлять своих любимцев.

Но наконец он состарился, стал мягким, дряблым, сострадательным, более похожим на деда, чем на отца, и всего больше похожим на ковыляющую старую бабушку.

Так сидел он, поблекший, в своём углу на печке, сокрушался о своих слабых ногах, усталый от мира, усталый от воли, пока наконец не задохнулся от слишком большого сострадания». —

«Скажи, старый папа, — прервал тут Заратустра, — видел ли ты это своими глазами? Могло быть и так, могло быть и иначе. Когда боги умирают, умирают они всегда разными смертями.

Ну что ж! Так или иначе — он умер! Он был не по вкусу моим ушам и глазам, худшего не хотел бы я о нём говорить.

Я люблю всё, что ясно смотрит и правдиво говорит. Но он — ты ведь знаешь это, старый папа, — в нём было что-то от твоей породы, породы священников: он был многозначен.

И был непонятным. Как же сердился он на нас, этот дышащий гневом, что мы плохо его понимали! Но почему не говорил он яснее?

И если виной тому были наши уши, почему дал он нам уши, которые его плохо слышали? Если грязь была в наших ушах, пусть! но кто вложил её туда?

Слишком многое не удавалось ему, этому недоучившемуся горшечнику! А если он мстил своим горшкам и творениям за то, что они ему плохо удавались, — это было уже грехом против хорошего вкуса.

И в благочестии есть хороший вкус; он сказал наконец: «Прочь такого бога! Лучше без бога, лучше на собственный страх устраивать судьбу, лучше быть безумцем, лучше самому быть богом!»

«Что слышу я! — сказал тут старый папа, навострив уши. — О Заратустра, ты благочестивее, чем ты веришь, при таком безверии! Какой-то бог в тебе обратил тебя к твоему безбожию.

Разве не само благочестие не дозволяет тебе более верить в бога? А твоя чрезмерная честность уведёт тебя по ту сторону добра и зла!

Посмотри, что осталось у тебя? У тебя есть глаза, и руки, и уста, которые от вечности предназначены для благословения. Благословляют не только рукою.

Вблизи тебя, пусть ты и хочешь быть самым безбожным, я предчувствую тайное благовоние и благоухание долгих благословений; мне становится хорошо и мучительно.

Позволь быть твоим гостем, о Заратустра, на одну только ночь! Нигде на земле мне не будет теперь лучше, чем у тебя!» —

«Аминь! Да будет так! — сказал Заратустра с великим удивлением. — Туда вверх ведёт дорога, там находится пещера Заратустры.

Право, я сам охотно проводил бы тебя туда, досточтимый, ибо я люблю всех благочестивых. Но теперь меня спешно зовёт от тебя крик о помощи.

В моих владениях ни с кем не должно случиться несчастья; пещера моя — хорошая гавань. И больше всего хотел бы я всякого, кто печалится, вновь поставить на твёрдую землю и твёрдые ноги.

Но кто снимет с плеч твою печаль? Для этого я слишком слаб. Поистине, долго придётся нам ждать, пока кто-нибудь снова не воскресит тебе твоего бога.

Ибо нет в живых уже этого старого бога: он основательно умер». —

Так говорил Заратустра.

Самый безобразный человек658

И снова бежали ноги Заратустры по горам и лесам, а глаза его непрестанно искали, но нигде не было видно того, кого искали они, — кто был в великой беде и взывал о помощи. Всю дорогу, однако, радовался он в сердце своём и был полон признательности. «Какие хорошие вещи, — говорил он, — подарил мне этот день в награду за то, что так скверно он начался! Каких редких собеседников нашёл я!

Долго буду я пережёвывать слова их, как хорошие зёрна; и зубы мои должны беспрерывно измельчать и дробить их, пока не потекут они в мою душу, как молоко!» —

Но когда дорога опять обогнула скалу, сразу изменился ландшафт, и Заратустра вступил в царство смерти. Здесь торчали чёрные и красные выступы скал; ни травы, ни деревьев, ни голоса птиц. Ибо это была долина, которой избегали все звери, даже хищные звери; и только змеи одной породы — безобразные, толстые, зелёные, — состарившись, приползали сюда умирать. Поэтому называли пастухи эту долину: Змеиная смерть.

Заратустра же погрузился в мрачные воспоминания, ибо ему казалось, что однажды он уже стоял в этой долине. Много тяжёлого легло ему на душу — так что шёл он всё медленнее и медленнее и наконец остановился совсем. Здесь, открыв глаза, увидел он перед собою что-то сидевшее на краю дороги, по виду напоминавшее человека или почти что человека, нечто невыразимое. И разом охватил Заратустру великий стыд, что пришлось ему своими глазами увидеть нечто подобное; покраснев до корней седых волос своих, он отвернулся и хотел уже уйти из этого недоброго места. Но вдруг мёртвая пустыня огласилась шипевшими и хрипевшими звуками, поднимавшимися из самой земли, подобно тому как ночью шипит и хрипит вода в засорившейся водопроводной трубе; наконец возник из них человеческий голос и человеческая речь — и она гласила так:

«Заратустра! Заратустра! Разгадай загадку мою! Говори, говори! Что такое месть свидетелю?

Я предостерегаю тебя, здесь скользкий лёд! Смотри, смотри, как бы гордость твоя не сломала здесь ногу!

Ты считаешь себя мудрым, гордый Заратустра! Так разгадай же загадку, ты, дробитель твёрдых орехов, — загадку, которой являюсь я! Скажи: кто я!»

Но когда Заратустра услышал эти слова, как думаете вы, что случилось с его душою? Сострадание овладело им; и он сразу упал ниц, как дуб, долго сопротивлявшийся многим дровосекам, — тяжело, внезапно, пугая даже тех, кто хотел срубить его. Но вот он снова поднялся с земли, и лицо его сделалось суровым.

«Я узнаю тебя, — сказал он медным голосом, — ты убийца бога! Пусти меня.

Ты не вынес того, кто видел тебя, — кто всегда и насквозь видел тебя, ты, самый безобразный человек! Ты отомстил этому свидетелю!»

Так говорил Заратустра и хотел уйти; но тот, кому нет названия, схватил его за край одежды и снова стал клокотать и подыскивать слова. «Останься! — сказал он наконец, —

— останься! Не проходи мимо! Я угадал, какая секира сразила тебя; хвала тебе, о Заратустра, что ты снова встал!

Ты угадал, я хорошо знаю, каково тому, кто его убил, — убийце бога. Останься! Присядь ко мне, это будет не напрасно.

К кому же стремился я, как не к тебе? Останься, сядь! Но не смотри на меня! Почти этим — безобразие моё!

Они преследуют меня — теперь ты последнее моё убежище. Не ненавистью своей, не своими ищейками — о, над таким преследованием смеялся бы я, гордился им и радовался ему!

Разве всякий успех не был доселе на стороне хорошо преследуемых? И кто хорошо преследует, легко научится следовать, — раз уж он идёт — по пятам! Но от их сострадания,659 —

— от их сострадания бегу я и прибегаю к тебе. О Заратустра, защити меня, ты последнее убежище моё, ты единственный, разгадавший меня:

— ты угадал, каково тому, кто убил его. Останься! И если хочешь идти, ты, нетерпеливый, — не ходи дорогой, какою я шёл. Эта дорога плохая.

Ты сердишься, что я так долго и нескладно говорю? Что я даю тебе советы? Но знай, это я, самый безобразный человек,

— у которого самые большие и тяжёлые ноги. Где я шёл, там дорога плохая. Я обращаю все дороги в смерть и позор.

Но по тому, как ты прошёл молча мимо меня, как ты покраснел, я это видел, — я узнал в тебе Заратустру.

Всякий другой бросил бы мне свою милостыню, своё сострадание, взором и речью. Но для этого я недостаточно нищий, это угадал ты, —

— для этого я слишком богат, богат великим, ужасным, самым безобразным и невыразимым! Твой стыд, о Заратустра, почтил меня!

С трудом выбрался я из толпы сострадательных, — чтобы найти единственного, который сегодня учит: “сострадание навязчиво”, — тебя, о Заратустра!

— будь оно божеским, будь оно человеческим состраданием — оно перечит стыду. И нежелание помочь может быть благороднее, чем эта услужливая добродетель.

Но это сегодня называют добродетелью все маленькие люди, — сострадание; они не умеют чтить великое несчастье, великое безобразие, великую неудачу.

Поверх всех их смотрю я, как смотрит собака поверх спин копошащихся овечьих стад. Это маленькие, доброшерстные, доброжелательные, серые люди.

Как цапля, закинув голову, с презрением смотрит поверх мелководных прудов, — так смотрю я поверх копошения серых маленьких волн, воль и душ.

Давно дано им право, этим маленьким людям, — так что дана им наконец и власть; теперь учат они: “Хорошо только то, что маленькие люди называют хорошим”.

И “истиной” называется сегодня то, о чём говорил проповедник, сам вышедший из них, тот странный святой и заступник маленьких людей, который свидетельствовал о себе: “Я — истина”.660

Этот нескромный давно уже позволяет маленьким людям петушиться — он, учивший немалому заблуждению, когда учил: “Я — истина”.661

Отвечал ли кто нескромному учтивее? — Но ты, о Заратустра, прошёл мимо него и говорил: “Нет! Нет! Трижды нет!”

Ты предостерегал от его заблуждения, ты первый предостерегал от сострадания — не всех и не каждого, но себя и подобных тебе.662

Ты стыдишься стыда великого страдальца; и поистине, когда ты говоришь: “От сострадания приближается тяжёлая туча, берегитесь, люди!” —

— когда ты учишь: “Все созидающие тверды, всякая великая любовь выше их сострадания”, — о Заратустра, как хорошо, кажется мне, изучил ты приметы погоды!663

Но и ты сам — остерегайся своего сострадания! Ибо многие на пути к тебе, многие страдающие, сомневающиеся, отчаивающиеся, утопающие, замерзающие. —

Я предостерегаю тебя и против меня. Ты разгадал мою лучшую, худшую загадку — меня самого и то, что свершил я. Я знаю секиру, сразившую тебя.

Но он — должен был умереть: он видел глазами, которые всё видели, — он видел глубины и основания человека, весь его скрытый позор и безобразие.

Его сострадание не знало стыда: он проникал в мои самые грязные закоулки. Этот любопытнейший, сверх-назойливый, сверх-сострадательный должен был умереть.

Он видел всегда меня; такому свидетелю хотел я отомстить — или самому не жить.

Бог, который всё видел, не исключая и человека, — этот бог должен был умереть! Человек не выносит, чтобы такой свидетель жил».

Так говорил самый безобразный человек. Заратустра же встал и собрался уходить: ибо его пробирал озноб.

«Ты, невыразимый, — сказал он, — ты предостерёг меня от своего пути. В благодарность за это хвалю я тебе мой путь. Смотри, там вверху пещера Заратустры.

Моя пещера велика и глубока, в ней много закоулков; там находит самый скрытный укрытие своё. И поблизости есть сотни расщелин и убежищ для пресмыкающихся, порхающих и прыгающих зверей.

Ты, изгнанный, сам себя изгнавший, ты не хочешь жить среди людей и человеческого сострадания? Ну что ж, делай, как я! Так научишься ты у меня; только тот, кто действует, учится.664

И прежде всего поговори с моими зверями! Самый гордый зверь и самый умный зверь — пусть будут для нас обоих верными советчиками!» —

Так говорил Заратустра и пошёл своей дорогой, ещё задумчивее и медленнее, чем прежде: ибо он вопрошал себя о многом и нелегко находил ответы.

«Как беден, однако, человек! — думал он в сердце своём. — Как безобразен, как он хрипит, как полон скрытого позора!

Мне говорят, что человек любит себя самого, — ах, как велико должно быть это себялюбие! Как много презрения противостоит ему!

И этот столь же любил себя, сколь презирал, — для меня он великий любящий и великий презирающий.

Никого ещё не встречал я, кто бы глубже презирал себя, — и это высота. Горе! быть может, то был высший человек, чей крик я слышал?

Я люблю великих презирающих. Но человек есть нечто, что до́лжно превзойти».665 —

Добровольный нищий666

Когда Заратустра покинул самого безобразного человека, ему стало холодно и он почувствовал себя одиноким; ибо много холодного, одинокого пронеслось в мыслях его, и члены его холодели. Но, поднимаясь всё дальше и дальше, идя то вверх, то вниз, миновав зелёные пастбища и пустое, каменистое русло, где прежде нетерпеливый ручей прокладывал себе ложе, — он согрелся и ему стало радостнее на сердце.

«Что со мною? — спросил он себя. — Что-то тёплое и живое подкрепляет меня, оно должно быть вблизи меня.

Уже я не так одинок; неведомые спутники и братья бродят вокруг меня, их тёплое дыхание волнует мне душу».

Осматриваясь кругом и ища утешителей в одиночестве своём, он увидел коров, столпившихся на возвышении; их близость и запах согрели его сердце. Коровы эти, казалось, увлечённо слушали кого-то, говорившего к ним, и не обращали внимания на приближавшегося. Когда же Заратустра подошёл совсем близко, услышал он отчётливо человеческий голос из стада коров; и видно было, что все они повернули свои головы к говорившему.

Тогда Заратустра стремительно бросился наверх и разогнал животных, ибо он боялся, чтобы здесь не случилось с кем-нибудь несчастья, которому едва ли помогло бы сострадание коров. Но в этом он ошибся: ибо, смотрите, тут сидел на земле человек и, казалось, убеждал животных, что они не должны бояться его, — миролюбивый человек и нагорный проповедник, из глаз которого проповедовала сама доброта.667 «Чего ищешь ты здесь?» — воскликнул Заратустра с удивлением.

«Чего я здесь ищу? — отвечал он. — Того же самого, чего ищешь и ты, возмутитель покоя! ищу счастья на земле.

Ему хотел я научиться у этих коров. Ибо, знаешь ли, уже половину утра говорю я к ним, и они как раз собрались дать мне ответ. Зачем помешал ты им?

Если не обратимся мы и не будем как коровы, мы не войдём в Царство Небесное. Ибо одному должны мы научиться у них — пережёвыванию.668

И поистине, если бы человек приобрёл целый мир и не научился одному — пережёвыванию, — какая польза была бы ему! Он не избавился бы от скорби своей,669

— от великой скорби своей; она называется сегодня отвращением. А у кого сегодня сердце, уста и глаза не полны отвращения? И у тебя! И у тебя! Но взгляни на этих коров!» —

Так говорил нагорный проповедник и поднял взор свой на Заратустру — ибо до сей поры не отрываясь глядел он с любовью на коров, — и вдруг преобразился он. «Кто это, с кем говорю я? — воскликнул он в испуге и вскочил с земли.

Это человек, свободный от отвращения, это сам Заратустра, победитель великого отвращения, это глаза, это уста, это сердце самого Заратустры».

И, говоря так, он целовал руки тому, кому он говорил, и глаза его были полны слёз; он вёл себя совсем как тот, кому неожиданно падает с неба драгоценный дар или сокровище. А коровы смотрели на всё это и удивлялись.

«Не говори обо мне, ты, странный, милый человек! — сказал Заратустра, защищаясь от его нежности. — Говори сперва о себе! Не тот ли ты добровольный нищий, который некогда отрёкся от большого богатства, —

— который устыдился богатства своего и богатых и бежал к самым бедным, чтобы отдать им избыток свой и сердце своё? Но они не приняли его».

«Но они не приняли меня, — сказал добровольный нищий, — ты хорошо знаешь это. Так что пошёл я наконец к зверям и этим коровам».

«Там узнал ты, — прервал Заратустра говорившего, — насколько труднее уметь давать, чем уметь брать, и что хорошо дарить есть искусство, и притом высшее, самое хитрое искусство доброты».

«Особенно в наши дни, — отвечал добровольный нищий, — особенно теперь, когда всё низкое возмутилось, стало недоверчивым и по-своему чванливым: на манер черни.

Ибо, ты знаешь, настал час великого восстания черни и рабов, восстания гибельного, долгого и медленного: оно всё растёт и растёт!

Теперь возмущает низших всякое благодеяние и мелкая подачка; и те, кто слишком богат, пусть будут настороже!

Кто сегодня, подобно пузатой бутылке, по капле сочится сквозь слишком узкое горлышко, — таким бутылкам любят теперь отбивать горлышко.

Похотливая алчность, жёлчная зависть, подавленная мстительность, надменность черни — всё это бросилось мне в глаза. Уже неверно, что нищие блаженны. Но Царство Небесное у коров».670

«Почему же оно не у богатых?» — спросил испытующе Заратустра, отгоняя коров, которые доверчиво обнюхивали миролюбивого проповедника.

«К чему испытуешь ты меня? — отвечал он. — Ты сам знаешь это лучше меня. Что же гнало меня к самым бедным, о Заратустра? Разве не отвращение к нашим богачам?

— к каторжникам богатства, извлекающим свои выгоды из всякого мусора, с холодными глазами, похотливыми мыслями, к этому отребью, от которого поднимается к небу зловоние,671

— к этой раззолочённой, лживой черни, предки которой были воришками, или стервятниками, или тряпичниками, падкими до женщин, похотливыми и забывчивыми: ибо все они недалеко ушли от блудницы. —

Чернь сверху, чернь снизу! Что значит сегодня “бедный” и “богатый”! Я разучился их отличать — и бежал я всё дальше и дальше, пока не пришёл к этим коровам».

Так говорил миролюбивый проповедник, а сам тяжело пыхтел и потел при своих словах — так что коровы снова удивлялись. Но Заратустра, пока он так сурово говорил, с улыбкой смотрел ему в лицо и молча качал головою.

«Ты совершаешь над собою насилие, нагорный проповедник, когда употребляешь такие суровые слова. Для такой суровости не созданы ни твои уста, ни твои глаза.

И, как мне кажется, даже желудок твой: ему противны всякий гнев и всякая ненависть с пеною у рта. Твой желудок хочет более мягкой пищи: ты не из плотоядных.

Скорее кажешься ты мне травоядным и собирателем кореньев. Быть может, жуёшь ты зёрна. Во всяком случае, ты не склонен к плотским радостям и любишь мёд».

«Ты разгадал меня, — отвечал добровольный нищий с облегчённым сердцем. — Я люблю мёд и жую зёрна, ибо я ищу того, что приятно на вкус и делает дыхание чистым;

— а также что требует много времени, над чем целые дни трудятся рты кротких лентяев и тунеядцев.

Но дальше всех преуспели в этом эти коровы: они изобрели пережёвывание и лежание на солнце. И они воздерживаются от всяких тяжёлых мыслей, от которых пучит сердце».

«Ну что ж! — сказал Заратустра. — Тебе бы следовало увидеть и моих зверей, моего орла и мою змею, — равных им не существует теперь на земле.

Смотри, там дорога ведёт к моей пещере; будь гостем её этой ночью. И поговори со зверями моими о счастье зверей, —

— пока я сам не вернусь. А теперь меня спешно зовёт от тебя крик о помощи. И найдёшь ты новый мёд у меня, в свежих янтарных сотах; ешь его!

Теперь простись скорее со своими коровами, странный, милый человек! как бы тебе тяжело это ни было. Ибо они лучшие друзья твои и учителя!» —

«За исключением одного, которого я люблю ещё больше, — отвечал добровольный нищий. — Ты сам добр и лучше всякой коровы, о Заратустра!»

«Прочь уходи от меня! ты, низкий льстец! — закричал Заратустра со злобой. — Зачем портишь ты меня такой похвалой и мёдом лести?»

«Прочь, прочь от меня!» — закричал он ещё раз и замахнулся своей палкой на нежного нищего; но тот проворно бежал от него.

Тень672

Но едва убежал добровольный нищий и Заратустра остался опять один с собою, как услышал он позади новый голос, взывавший: «Стой! Заратустра! Подожди же! Ведь это я, о Заратустра, твоя тень!» Но Заратустра не остановился, ибо внезапная досада овладела им, что такая сутолока и толкотня у него в горах. «Куда же девалось уединение моё? — говорил он.

— Поистине, это становится слишком много для меня; эти горы кишат людьми, царство моё уже не от мира сего, мне нужны новые горы.673

Моя тень зовёт меня? Что мне до моей тени! Пусть бежит себе за мною! я — убегу от неё».

Так говорил Заратустра своему сердцу и бежал дальше. Но тот, кто был позади, следовал за ним, так что оказалось трое бегущих друг за другом, — впереди добровольный нищий, потом Заратустра и третьим, позади всех, его тень. Недолго бежали они так, скоро Заратустра осознал свою глупость и сразу стряхнул с себя всякую досаду и всякое отвращение.

«Как! — говорил он, — разве самые смешные вещи с давних пор не случались с нами, старыми отшельниками и святыми?

Поистине, глупость моя сильно выросла в горах! И вот теперь слышу я, как шесть старых ног глупцов топочут одна за другой!

Но разве Заратустра имеет право бояться какой-то тени? К тому же, кажется мне, её ноги длиннее моих».

Так говоря, смеясь глазами и всем нутром своим, Заратустра остановился и быстро обернулся назад, — и смотрите, он чуть не опрокинул на землю своего преследователя, тень: так близко следовала она по пятам и так слаба была она. Ибо, когда он измерил её глазами, он испугался, как перед внезапным призраком: так худ, чёрен, истощён и дряхл был этот преследователь.

«Кто ты? — спросил Заратустра резко. — Что делаешь ты здесь? И почему назвал ты себя моей тенью? Ты не нравишься мне».

«Прости меня, — отвечала тень, — что это я; и если я тебе не нравлюсь, ну что ж! о Заратустра, я хвалю тебя и твой хороший вкус.

Я — странник, который уже много ходил по пятам твоим, вечно в дороге, но без цели и без родины, так что мне, поистине, немногого недостаёт до вечного жида, разве только что не вечен я и не жид.

Как? Неужели я должен всегда быть в пути? Неприкаянный, увлекаемый и гонимый каждым ветром? О земля, ты стала для меня слишком круглой!

На всякой поверхности сидел я уже; как усталая пыль, спал я на зеркалах и оконных стёклах; всё берёт от меня и ничто не даёт, я становлюсь тощим, — почти похожу я на тень.

Но за тобой, о Заратустра, летал и бродил я дольше всего, и если я прятался от тебя, всё-таки я был твоей верной тенью: где бы ни сел ты, садился и я.

С тобой обошёл я самые далёкие, самые холодные миры, как призрак, которому нравится бегать зимою по крышам и снегу.

Вместе с тобою стремился я ко всему запретному, самому дурному и дальнему; и если что-нибудь во мне добродетель, так это то, что не боялся я никакого запрета.

Вместе с тобою разбил я всё, что когда-либо чтило сердце моё, все пограничные камни и всех идолов опрокинул я и гонялся за самыми опасными желаниям, — поистине, по всем преступлениям пробежал я.

Вместе с тобою разучился я вере в слова, ценности и великие имена. Когда дьявол меняет кожу, не спадает ли тогда и имя его? ибо и оно кожа. И сам дьявол, быть может, — кожа.

“Нет истины, всё дозволено” — так говорил я себе.674 В самые холодные воды погружался я сердцем и головою. Ах, как часто стоял я поэтому нагой и красный, как рак!

Ах, куда девалось всё доброе, и весь стыд, и вся вера в добрых! Ах, куда девалась та изолгавшаяся невинность, которой некогда обладал я, невинность добрых и их благородной лжи!

Слишком часто, поистине, следовал я по пятам за истиной — и она ударяла меня по голове. Порой мне казалось, что я лгу, только тогда настигал я — истину.675

Слишком многое прояснилось для меня, теперь меня уже ничто не касается. Нет в живых ничего, что я люблю, — как мог бы я ещё любить самого себя?

“Жить, как мне нравится, или вовсе не жить” — так хочу я, так хочет даже самый святой. Но, увы! есть ли ещё для меня — радость?

Есть ли ещё у меня — цель? Гавань, куда бежит мой парус?

Добрый ветер? Ах, только тот, кто знает, куда он плывёт, знает также, какой ветер — хорош и ему по пути.

Что ещё осталось мне? Усталое дерзкое сердце, беспокойная воля, слабые крылья, разбитый хребет.

Это искание своего дома; о Заратустра, ты ведь знаешь, это искание было моим наказанием, оно пожирает меня.

“Где — мой дом?” О нём спрашиваю я, его ищу и искал, его не нашёл. О вечное Везде, о вечное Нигде, о вечное — Напрасно!»

Так говорила тень, и лицо Заратустры вытягивалось при её словах. «Ты — моя тень! — сказал он наконец с грустью. —

Немалая опасность грозит тебе, ты, свободный дух и странник! Плохой день был у тебя; смотри, чтобы не наступил ещё худший вечер!

Таким беспокойным, как ты, может наконец и тюрьма показаться блаженством. Видел ли ты когда-нибудь, как спят заключённые преступники? Они спят спокойно, они наслаждаются своей обретённой безопасностью.

Берегись, чтобы тебя под конец не уловила в сети какая-нибудь узкая вера, жестокое, суровое заблуждение! Ибо теперь соблазняет и искушает тебя всё узкое и твёрдое.

Ты утратил цель; увы, как отшутишься и отмучишься ты от этой утраты? Вместе с ней — потерял ты и дорогу!

Ты, бедный, блуждающий мечтатель, уставший мотылёк! не хочешь ли ты на этот вечер иметь отдых и пристанище? Так иди вверх в пещеру мою!

Эта дорога ведёт к моей пещере. А теперь я снова убегаю от тебя. Уже ложится как будто тень на меня.

Я побегу один, чтобы опять стало светло вокруг меня. К тому же я ещё долго должен быть весел и на ногах. А вечером будут у меня — танцевать!» —

Так говорил Заратустра.

В полдень676

И Заратустра всё бежал, и не находил никого больше, и был один, продолжая встречать только себя, наслаждаясь и упиваясь своим одиночеством и думая о хорошем — целыми часами. В полдень, когда солнце стояло прямо над головой Заратустры, проходил он мимо старого дерева, кривого и суковатого, которое кругом было увито обильной любовью виноградной лозы и скрыто от себя самого; с него свешивались путнику пышные жёлтые гроздья. Тогда захотелось ему утолить небольшую жажду и сорвать одну кисть; но едва протянул он к ней руку, как овладело им другое желание, более сильное: лечь под деревом в самый полдень и уснуть.

Так и сделал Заратустра; и только он лёг на землю, среди таинственной тиши пёстрой травы, как тотчас забыл о своей небольшой жажде и заснул. Ибо, как гласит поговорка Заратустры: одно бывает необходимее другого.677 Только глаза его оставались открытыми: ибо они не могли досыта насмотреться и насладиться деревом и любовью к нему виноградной лозы. Но, засыпая, так говорил Заратустра своему сердцу:

«Тише! Тише! Не стал ли мир совершенен?678 Что же происходит со мною?

Как нежный ветерок невидимо танцует по гладкому морю, лёгкий, как пёрышко, так — сон танцует на мне.

Глаз не смыкает он мне, душу оставляет бодрствовать. Лёгок он, поистине! лёгок как пёрышко.

Он убеждает меня — я не знаю, как? Он касается внутри меня ласкающей рукою, он принуждает меня. Да, он принуждает мою душу потягиваться;

— какой она становится длинной и усталой, моя странная душа! Неужели вечер седьмого дня пришёлся для неё как раз в полдень?679 Уж не блуждала ли она слишком долго, блаженная, среди добрых и зрелых вещей?

Она долго потягивается, — всё больше и больше! она лежит тихо, странная душа моя. Слишком много доброго вкусила она; эта золотая печаль гнетёт её, она кривит её уста.

Как корабль, зашедший в самую тихую бухту свою, — и теперь опирающийся на землю, усталый от долгих странствий и неведомых морей. Разве земля не надёжнее?

Когда такой корабль пристаёт к берегу, жмётся к нему, — тогда достаточно, чтобы паук протянул от земли к нему свою паутину. В более крепкой верёвке нет надобности.

Как усталый корабль в тихой бухте, так отдыхаю теперь и я вблизи земли, преданный, доверчивый, ожидающий, привязанный к ней тончайшими нитями.

О счастье! О счастье! Не хочешь ли ты запеть, о душа моя? Ты лежишь в траве. Но теперь таинственный, торжественный час, когда ни один пастух не играет на своей свирели.

Берегись! Жаркий полдень спит на нивах. Не пой! Тише! Мир совершенен.

Не пой, птица лугов, о душа моя! Не шепчи даже! Смотри — кругом тишина! старый полдень спит, он шевелит губами; не пьёт ли он каплю счастья —

— старую, потемневшую каплю золотого счастья, золотого вина? Счастье пробегает по нему, его счастье смеётся. Так — смеётся бог. Тише! —

“Для счастья, как мало надо для счастья!” — так говорил я когда-то и считал себя мудрым. Но это было злословием, это узнал я теперь. Мудрые дураки говорят лучше.

Всё самое малое, самое тихое, самое лёгкое, шорох ящерицы, дуновение, мгновенье, миг — малое, вот что составляет род лучшего счастья. Тише!

— Что происходит со мною — чу! Не улетело ли время? Не падаю ли я? Не упал ли я — чу! в колодец вечности?

— Что происходит со мною? Тише! Меня кольнуло — о, горе! — в сердце? В самое сердце! О, разбейся, разбейся, сердце, после такого счастья, после такого укола!

— Как? Не стал ли мир сейчас совершенен? Круглым и зрелым? О золотой круглый диск, — куда летит он? Я бегу за ним! Тише!

Тише». (Тут Заратустра потянулся и почувствовал, что спит.)

«Вставай, ты, сонливец! — говорил он самому себе. — Ты, спящий в полдень! Ну, вставайте, старые ноги! Пора, давно настало время, ещё добрый конец обратного пути остался вам.680 —

Теперь вы выспались, долго ли спали вы? Половину вечности! Ну, вставай теперь, моё старое сердце! Много ли нужно тебе времени после такого сна — чтобы проснуться?»

(Но тут он снова заснул; душа его противилась, защищалась и опять легла.) — «Оставь же меня! Тише! Не стал ли мир сейчас совершенен? О золотой круглый шар!» —

«Вставай, — говорил Заратустра, — ты, маленькая воровка, лентяйка! Как? Всё ещё потягиваться, зевать, вздыхать и падать в глубокие колодцы?

Кто же ты, о душа моя!» (и тут испугался он, ибо солнечный луч упал с неба на его лицо).

«О небо надо мной, — сказал он, вздыхая, и сел, выпрямившись, — ты глядишь на меня? Ты вслушиваешься в странную душу мою?

Когда выпьешь ты эту каплю росы, упавшую на всё земное, — когда выпьешь ты эту странную душу, —

— когда, о родник вечности! ты, радостная, ужасающая полуденная бездна! когда втянешь ты обратно в себя мою душу?»

Так говорил Заратустра и поднялся с ложа своего у дерева, как будто после странного опьянения; и смотрите, солнце всё ещё стояло прямо над его головою. Из этого кто-то мог бы справедливо заключить, что Заратустра в тот раз спал недолго.

Приветствие681

Лишь поздно вечером, после долгих напрасных исканий и блужданий, Заратустра вернулся к своей пещере. Но когда он остановился перед ней не более как в двадцати шагах, случилось то, чего он теперь ожидал менее всего: снова услышал он великий крик о помощи. И, поразительно! на этот раз крик исходил из его собственной пещеры. Но это был долгий, разноголосый, странный крик, и Заратустра ясно различал, что он состоит из многих голосов: только издали он звучал как крик из одних только уст.

Тогда Заратустра бросился к своей пещере, и вот какое зрелище ожидало его тотчас после этого концерта! Там сидели в сборе все, мимо кого он проходил днём: король справа и король слева, старый чародей, папа, добровольный нищий, тень, совестливый духом, мрачный прорицатель и осёл; а самый безобразный человек надел на себя корону и опоясался двумя красными поясами — ибо он любил, как все безобразные, приодеваться и прихорашиваться. Посреди же этого печального общества стоял орёл Заратустры, взъерошенный и тревожный, ибо он должен был на многое отвечать, на что у гордости его не было ответа, — а мудрая змея висела вокруг его шеи.

На всё это посмотрел Заратустра с великим удивлением; затем он стал разглядывать каждого из своих гостей со снисходительным любопытством, читал в душе их и удивлялся снова. Тем временем собравшиеся поднялись со своих мест и почтительно ожидали, чтобы Заратустра заговорил. Заратустра же говорил так:

«Вы, отчаявшиеся! Вы, странные люди! Это ваш крик о помощи слышал я? И теперь я знаю, где искать того, кого напрасно искал я сегодня, — высшего человека:

— в моей собственной пещере сидит он, высший человек! Но чему удивляюсь я! Не я ли сам привлёк его медовыми жертвами и хитрыми приманками счастья моего?

Но кажется мне, что вы не годитесь для общества, вы, взывающие о помощи, вы смущаете сердце друг друга, сидя здесь вместе. Сперва должен придти некто,

— некто, который вновь заставит вас смеяться, добрый, весёлый шут, танцор, ветер, сорвиголова, какой-нибудь старый дурень — как кажется вам?

Простите мне, вы, отчаявшиеся, что я обращаюсь к вам с такой ничтожной речью, недостойной, поистине, таких гостей! Но вы не догадываетесь, что делает задорным моё сердце, —

— вы сами и вид ваш, простите меня! Ибо всякий, кто смотрит на отчаявшегося, становится отважным. Чтобы утешить отчаявшегося — для этого мнит себя каждый достаточно сильным.

Мне самому придали вы эту силу, — благой дар, мои высокие гости! Настоящий подарок гостей! Ну что ж, не сердитесь, что я предлагаю вам свой.

Здесь царство моё и владения мои — но всё моё в этот вечер и эту ночь должно быть и вашим. Пусть звери мои служат вам; пусть будет пещера моя отдохновением для вас!

В моём доме, под моим кровом никто не должен отчаиваться, в моих владениях защищаю я каждого от диких зверей его. И первое, что предлагаю я вам, — безопасность!

Второе же — мой мизинец. И если он уже у вас, возьмите и всю руку, ну что ж! и сердце впридачу! Добро пожаловать, добро пожаловать, желанные гости мои!»

Так говорил Заратустра и смеялся от любви и злобы. После этого приветствия гости его вновь поклонились ему в почтительном молчании; король же справа отвечал ему от их имени.

«По тому, о Заратустра, как ты предложил нам руку и приветствие своё, узнаём мы в тебе Заратустру. Ты унизился перед нами, почти оскорбил наше почтение к тебе, —

— но кто сумел бы, как ты, унизиться с такой гордостью? Это ободряет нас, услада это для глаз и сердец наших.

Чтобы видеть одно это, мы охотно поднялись бы и на более высокие горы. Ибо как любители зрелищ пришли мы, мы хотели видеть, что делает ясным печальный взор.

И вот, уже прекратился всякий крик наш о помощи. Уже открыты мысли и сердца наши и восхищены. Ещё немного — и наше мужество станет задорным.

Ничего, о Заратустра, не растёт на земле более радостного, чем высокая, сильная воля: она прекраснейшее из ростков её. Целый ландшафт оживляется от одного такого дерева.

С пинией сравниваю я, о Заратустра, всякого, кто вырастает подобно тебе: высокий, молчаливый, твёрдый, одинокий, сделанный из лучшего гибкого дерева, прекрасный, —

— простирающий крепкие зелёные ветви к своему господству, твёрдо вопрошающий ветры и бурю и всё, что от века привыкло к высотам,

— ещё твёрже отвечающий, повелевающий, победоносный; о, кто бы не поднялся на высокие горы, чтобы посмотреть на такую поросль?

Видя дерево твоё, о Заратустра, оживляется и печальный, и неудавшийся, при виде тебя обретает уверенность беспокойный и исцеляется сердце его.

И поистине, на гору твою и к дереву твоему обращены сегодня многие взоры; возникла великая тоска, и многие научились спрашивать: кто такой Заратустра?

И все, кому ты некогда по каплям вливал в уши песню свою и мёд свой, все, кто прятался, кто жил одиноко или одиночествовал вдвоём, заговорили сразу к сердцу своему:

“Жив ли ещё Заратустра? Не стоит больше жить, всё равно, всё тщетно, — или мы должны жить с Заратустрой!”

“Почему не приходит тот, кто так давно возвестил о себе? — так вопрошают многие. — Не поглотило ли его одиночество?682 Или мы должны сами пойти к нему?”

Теперь само одиночество истлело и распадается, подобно могиле, которая не может больше держать мертвецов своих. Всюду видны воскресшие.683

Теперь волны поднимаются всё выше и выше вокруг горы твоей, о Заратустра. И как ни высока твоя высота, многие должны подняться к тебе; твоему чёлну уже недолго оставаться на суше.

И то, что мы, отчаявшиеся, теперь пришли в пещеру твою и больше не отчаиваемся, — служит приметой и предзнаменованием, что лучшие на пути к тебе, —

— ибо он сам на пути к тебе, последний остаток бога среди людей, а именно: все люди великой тоски, великого отвращения, великого пресыщения,

— все, кто не хочет жить, если только не научится снова надеяться, — если только не научится у тебя, о Заратустра, великой надежде!»

Так говорил король справа и схватил руку Заратустры, чтобы поцеловать её; но Заратустра уклонился от его почитания и отступил с испугом, молча и как бы внезапно улетая в широкую даль. Но немного спустя был он снова с гостями своими, смотрел на них ясным, испытующим взором и говорил:

«Гости мои, вы, высшие люди, я хочу говорить с вами по-немецки и ясно.684 Не вас ожидал я здесь, в этих горах».

(«По-немецки и ясно? Боже упаси! — сказал тут в сторону король слева. — Заметно, он не знает милых немцев, этот мудрец с Востока!

Но он имеет в виду “по-немецки и грубо” — ну что ж! По нынешним временам это ещё не худший вкус!»)

«Пусть и будете вы, вместе взятые, высшими людьми, — продолжал Заратустра, — но для меня — вы недостаточно высоки и недостаточно сильны.

Для меня — это значит: для того неумолимого, что молчит во мне, но не всегда будет молчать. Если вы и принадлежите мне, то всё же не так, как моя правая рука.

Ибо кто сам стоит на больных и слабых ногах, подобно вам, тот хочет прежде всего, знает он это или скрывает от себя, — чтобы щадили его.

Но ни рук моих, ни ног моих не щажу я, я не щажу своих воинов; как могли бы вы годиться для моей войны?

С вами погубил бы я всякую победу. Иные из вас упали бы, лишь заслышав громкий бой барабанов моих.

И вы недостаточно прекрасны для меня и недостаточно благородны. Мне нужны чистые и гладкие зеркала для учения моего, а на вашей поверхности искажается даже мой собственный образ.

Ваши плечи давит немало тяжестей, немало воспоминаний; немало злых карликов сидит, скорчившись, в закоулках ваших. Даже в вас есть скрытая чернь.

И пусть вы высоки и более высокого рода — многое в вас криво и безобразно. Нет в мире кузнеца, который мог бы исправить и выпрямить вас.

Вы только мост; пусть высшие перейдут через вас! Вы — ступени; не сердитесь же на того, кто по вам поднимается на свою высоту!

Быть может, из семени вашего некогда вырастет настоящий сын и совершенный наследник мой, — но это ещё далеко. Не вам принадлежит наследство и имя моё.

Не вас жду я здесь, в этих горах, не с вами спущусь я вниз в последний раз. Лишь как предзнаменование пришли вы, что высшие люди уже на пути ко мне, —

— не люди великой тоски, великого отвращения, великого пресыщения и не те, кого назвали вы последним остатком бога.

— Нет! Нет! Трижды нет! Других жду я здесь, в этих горах, и без них не шевельну я ногою, чтобы уйти отсюда,

— высших, более сильных, победоносных, более весёлых, таких, у кого соразмерно построены тело и душа: смеющиеся львы должны придти!

О желанные гости мои, странные люди, — неужели вы ещё ничего не слышали о детях моих? И что они на пути ко мне?

Говорите же мне о садах моих, о блаженных островах моих, о новом прекрасном потомстве моём, — почему не говорите вы мне о них?

Об этом даре прошу я у любви вашей, чтобы говорили вы мне о детях моих. Через них богат я, через них обеднел я; чего не отдал я, —

— чего не отдал бы я, чтобы иметь лишь одно: этих детей, эти живые насаждения, эти живые деревья жизни воли моей и моей высшей надежды!»685

Так говорил Заратустра и внезапно прервал речь свою: ибо им овладела тоска, и он сомкнул глаза и уста, согласно движению своего сердца. И все гости молчали, неподвижные и смущённые; один только старый прорицатель подавал знаки рукою и выражением лица своего.

Вечерняя трапеза686

На этом месте прорицатель оборвал приветствие Заратустры и гостей его: он протеснился вперёд, как тот, кому нельзя терять времени, схватил руку Заратустры и воскликнул: «Но Заратустра!

Одно бывает необходимее другого, так говоришь ты сам; ну что ж, одно для меня теперь необходимее всего остального.687

Кстати, разве не пригласил ты меня на трапезу? Здесь находятся многие, совершившие длинный путь. Не речами же хочешь ты накормить нас?

Все вы уже слишком много говорили о замерзании, утоплении, удушении и других телесных бедствиях — но никто не вспомнил о моей нужде, об опасности умереть с голоду». —

(Так говорил прорицатель; и когда звери Заратустры услышали эти слова, они со страху убежали. Ибо они увидели, что всего принесённого ими в течение дня будет недостаточно, чтобы набить желудок одному только прорицателю.)

«А также опасность умереть от жажды, — продолжал прорицатель. — И хотя я слышу, что здесь журчит вода, подобно речам мудрости, в изобилии и неустанно, я — хочу вина!

Не всякий, как Заратустра, пьёт от рожденья одну воду. Вода не годится для усталых и увядших: нам подобает вино, — только оно даёт внезапное выздоровление и неожиданное здоровье!»

При этом удобном случае, пока прорицатель требовал вина, удалось и молчаливому королю слева также промолвить слово. «О вине, — сказал он, — мы позаботились, я с моим братом, королём справа: у нас достаточно вина — осёл целиком нагружён им. Так что недостаёт лишь хлеба».

«Хлеба? — отвечал Заратустра, смеясь. — Как раз хлеба и не бывает у отшельников. Не хлебом единым жив человек, но и мясом хороших ягнят, а их у меня два:688

— пусть их скорее заколют и приправят шалфеем: так люблю я. Также нет недостатка в кореньях и плодах, годных даже для лакомок и гурманов; есть также орехи и другие загадки, чтобы пощёлкать.

Мы скоро устроим знатную трапезу. Но кто хочет в ней участвовать, должен также приложить руку, даже короли. Ибо у Заратустры даже король может быть поваром».689

Это предложение пришлось всем по сердцу; только добровольный нищий был против мяса, вина и пряностей.

«Слушайте-ка этого чревоугодника Заратустру! — сказал он шутливо. — Для того ли идут в пещеры и на высокие горы, чтобы устраивать такие трапезы?

Теперь понимаю я, чему он некогда учил нас, говоря: “Хвала малой бедности!”690 И почему он хочет избавиться от нищих».

«Будь весел, как я, — отвечал Заратустра. — Оставайся при своих привычках, превосходный человек! жуй свои зёрна, пей свою воду, хвали свою кухню — если она веселит тебя!

Я закон только для моих, а не закон для всех. Но кто принадлежит мне, должен иметь крепкие кости и лёгкие ноги, —

— находить удовольствие в войнах и празднествах, а не быть нелюдимом и мечтателем-дурнем, быть готовым к самому трудному как к празднику своему, быть здоровым и невредимым.

Лучшее принадлежит моим и мне; и если не дают нам его, мы берём его сами: лучшую пищу, самое чистое небо, самые сильные мысли, самых прекрасных женщин!» —

Так говорил Заратустра; но король справа заметил в ответ: «Странно! Слыханы ли столь умные речи из уст мудреца?

И поистине, очень редко встречается мудрец, который вдобавок был бы умён и не был бы ослом».691

Так говорил король справа и удивлялся; осёл же злорадно прибавил к его речи И-А{3}. Это и было началом той продолжительной трапезы, которая названа «тайной вечерей» в исторических книгах. Но за нею не говорилось ни о чём другом, как о высшем человеке.

О высшем человеке692

1

Когда в первый раз пошёл я к людям, совершил я безумие отшельника, великое безумие: я явился на базарную площадь.

И когда я говорил ко всем, я ни к кому не говорил. Но к вечеру канатные плясуны были моими товарищами, и трупы; и я сам был почти что трупом.

Но с новым утром пришла ко мне новая истина — тогда научился я говорить: «Что мне до базара и черни, до шума и длинных ушей её!»693

Вы, высшие люди, научитесь же у меня: на базаре не верит никто в высших людей. И если хотите вы там говорить, ну что ж! Но чернь моргает: «Мы все равны».

«Вы, высшие люди, — так моргает чернь, — не существует высших людей, мы все равны, человек есть человек, перед богом — мы все равны!»

Перед богом! — Но теперь умер этот бог. А перед чернью мы не хотим быть равны. Вы, высшие люди, уходите с базара!

2

Перед богом! — Но теперь умер этот бог! Вы, высшие люди, этот бог был вашей величайшей опасностью.

С тех пор как лежит он в могиле, вы впервые воскресли. Только теперь наступает великий полдень, только теперь высший человек становится — господином!

Поняли вы это слово, о братья мои? Вы испугались: головокружение у сердца вашего? Не зияет ли здесь бездна перед вами? Не лает ли здесь адский пёс на вас?

Ну что ж! Вперёд! Высшие люди! Только теперь гора человеческого будущего мечется в родовых муках. Бог умер; теперь хотим мы, — чтобы жил сверхчеловек.694

3

Самые заботливые вопрошают сегодня: «Как сохраниться человеку?» Заратустра же спрашивает, первый и единственный: «Как превзойти человека?»

К сверхчеловеку лежит сердце моё, он для меня первое и единственное, — а не человек: не ближний, не самый бедный, не самый страждущий, не самый лучший. —

О братья мои, если что могу я любить в человеке, так это только то, что он есть переход и гибель. И даже в вас есть многое, что пробуждает во мне любовь и надежду.695

Ваша ненависть, о высшие люди, пробуждает во мне надежду. Ибо великие ненавистники суть великие почитатели.

Ваше отчаяние достойно великого уважения. Ибо вы не научились смиряться, вы не научились маленькому благоразумию.

Ибо теперь маленькие люди стали господами: они все проповедуют смирение, скромность, благоразумие, старание, осторожность и нескончаемое «и так далее» маленьких добродетелей.

Всё женское, всё рабское и особенно вся мешанина-чернь: это хочет теперь стать господином человеческой судьбы — о отвращение! отвращение! отвращение!

Оно неустанно спрашивает: «Как лучше, дольше и приятнее сохраниться человеку?» И потому — они господа сегодняшнего дня.

Превзойдите этих господ сегодняшнего дня, о братья мои, — этих маленьких людей: они величайшая опасность для сверхчеловека!

Превзойдите, о высшие люди, маленькие добродетели, маленькое благоразумие, бесконечно мелкие опасения, кишенье муравьёв, жалкое довольство, «счастье большинства»! —

И лучше отчаивайтесь, но не сдавайтесь. Поистине, я люблю вас за то, что вы сегодня не умеете жить, высшие люди! Ибо так живёте вы — лучше всего!

4

Есть ли в вас мужество, о братья мои? Есть ли отвага? Не мужество перед свидетелями, а мужество отшельника и орла, на которое уже не смотрит никакой бог?

Холодные души, мулы, слепые и пьяные — их не называю я отважными. Отважен тот, кто знает страх, но смиряет страх, кто смотрит в бездну, но с гордостью.

Кто смотрит в бездну, но глазами орла, кто хватает бездну когтями орла — в том есть мужество. —

5

«Человек зол» — так говорили мне в утешение все мудрейшие. Ах, если бы это и сегодня было ещё правдой! Ибо зло лучшая сила человека.696

«Человек должен становиться лучше и злее» — так учу я. Самое злое нужно для блага сверхчеловека.697

Может это и было благом для того проповедника маленьких людей, что страдал и нёс он грехи человеческие.698 Но я радуюсь великому греху как великому утешению своему. —

Это сказано не для длинных ушей. Не всякое слово ко всякому рылу. Это тонкие, дальние вещи; копыта овец не должны топтать их!699

6

О высшие люди, не думаете ли вы: я здесь, чтобы исправить то, что сделали вы дурно?

Или что хочу я отныне уложить вас, страдающих, спать поудобнее? Или указать вам, беспокойным, сбившимся с пути, забравшимся неизвестно куда, новые, более удобные тропинки?

Нет! Нет! Трижды нет! Всё больше лучших из рода вашего должно гибнуть, — ибо вам должно становиться всё хуже и труднее. Только так —

— только так вырастает человек до той высоты, где молния поражает и убивает его: достаточно высоко для молнии!700 701

На немногое, на долгое, на дальнее направлена мысль моя и тоска моя; что мне до ваших маленьких, многочисленных и коротких невзгод!702

Вы недостаточно страдаете! Ибо вы страдаете за себя, вы ещё не страдали за человека. Вы солгали бы, если б сказали иначе! Никто из вас не страдает за то, за что страдал я. —

7

Мне недостаточно, чтобы молния не вредила больше. Не отвести хочу я её, — она должна научиться работать — для меня. —

Моя мудрость собирается уже давно, подобно туче, она становится всё спокойнее и темнее. Так бывает со всякой мудростью, которая должна однажды родить молнии. —

Для этих сегодняшних людей не хочу я быть светом, ни называться им. Их — хочу я ослепить; молния мудрости моей! Выжги им глаза!703

8

Не желайте ничего свыше сил ваших: дурная лживость присуща тем, кто желает свыше сил своих.

Особенно когда они желают великих вещей! Ибо они пробуждают недоверие к великим вещам, эти ловкие фальшивомонетчики, эти актёры —

— пока наконец не изолгутся они, косоглазые, снаружи раскрашенные, а внутри разъедаемые червями, укутавшиеся громкими словами, показными добродетелями, блеском фальшивых дел.

Будьте особенно осторожны с ними, высшие люди! Ибо нет для меня сегодня ничего более драгоценного и более редкого, чем честность.

Не принадлежит ли это Сегодня черни? Чернь ведь не знает, что велико, что мало, что прямо и правдиво: она невинно криводушна, она лжёт всегда.

9

Будьте сегодня недоверчивы, высшие люди, вы, мужественные и открытые сердцем! И держите в тайне основания ваши! Ибо это Сегодня принадлежит черни.

Если чернь научилась чему-то верить без оснований, кто мог бы разубедить её в этом — основаниями?

На базаре убеждают жестами. Но основания делают чернь недоверчивой.

И если там истина одержала победу, спросите себя со здоровым недоверием: «Какое же могучее заблуждение боролось за неё?»

Остерегайтесь также учёных! Они ненавидят вас: ибо они бесплодны! У них холодные, иссохшие глаза, перед ними всякая птица лежит ощипанной.

Они кичатся тем, что не лгут, — но неспособность ко лжи далеко ещё не любовь к истине. Остерегайтесь!

Отсутствие лихорадки далеко ещё не познание! Выстуженным умам не верю я. Кто не может лгать, не знает, что есть истина.

10

Если хотите вы высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя, не садитесь на чужие плечи и головы!

Но ты сел на коня? Ты быстро мчишься вверх, к своей цели? Ну что ж, мой друг! Твоя хромая нога также сидит на лошади вместе с тобой!

Когда ты будешь у цели, когда ты спрыгнешь с коня своего, — на высоте своей, высший человек, — ты и споткнёшься!

11

Вы, созидающие, вы, высшие люди! Беременность бывает только своим ребёнком.

Не поддавайтесь на убеждения и уговоры! Кто ваш ближний? И если действуете вы «для ближнего», — вы всё же созидаете не для него!

Разучитесь этому «Для», вы, созидающие: ибо ваша добродетель требует не иметь никакого дела с этими «для», «ради» и «потому что». Заткните уши свои от этих поддельных маленьких слов.

«Для ближнего» — это добродетель только маленьких людей; у них говорят: «свой своему» и «рука руку моет» — у них нет ни права, ни силы для вашего своекорыстия!

В своекорыстии вашем, вы, созидающие, есть осторожность и предусмотрительность беременной женщины! Чего никто ещё не видел глазами, — плод — охраняет, бережёт и питает всю вашу любовь.704

В ребёнке вашем вся ваша любовь и добродетель! Ваше дело, ваша воля — «ближний» ваш; не позволяйте внушать себе ложные ценности!

12

Вы, созидающие, вы, высшие люди! Кто должен родить, тот болен; но кто родил, тот нечист.705

Спросите у женщин: родят не потому, что это доставляет удовольствие. Боль заставляет кур и поэтов кудахтать.

Вы, созидающие, в вас есть много нечистого. Это потому, что вы должны быть матерями.

Новорождённый: о, как много новой грязи появилось на свет! Посторонитесь! И кто родил, должен омыть душу свою!

13

Не будьте добродетельны свыше сил своих! И не требуйте от себя невероятного!

Ходите по стопам, где уже ходила добродетель отцов ваших! Как могли бы вы подняться ввысь, если бы воля отцов ваших не поднималась с вами?

Но кто хочет быть первенцем, пусть смотрит, как бы не сделаться ему последышем! И где есть пороки отцов ваших, там не должны вы притворяться святыми!

Что если бы потребовал от себя целомудрия тот, чьи отцы посещали женщин и любили крепкие вина и диких свиней?

Это было бы глупостью! Для него, поистине, уже много, если будет он мужем одной, двух или трёх женщин.

И если бы основывал он монастыри и писал над дверями: «дорога к святому», — я всё же сказал бы: к чему! ведь это новая глупость!

Он основал для себя самого смирительный и странноприимный дом, — на здоровье! Но я не верю этому.

В уединении растёт то, что каждый приносит в него, даже внутренняя скотина. Поэтому отговариваю я многих от одиночества.

Существовало ли до сих пор на земле что-нибудь более грязное, чем пустынники? Около них творилась не только дьявольщина, но и свинство.

14

Робкими, пристыженными, неловкими, похожими на тигра, которому не удался прыжок: такими, высшие люди, видел я часто вас, крадущихся стороною. Бросок костей не удался вам.706

Но что с того, вы, играющие в кости! Вы не научились играть и смеяться, как надо играть и смеяться! Не всегда ли сидим мы за большим столом насмешек и игр?

И если вам не удалось великое, значит ли это, что вы сами — не удались? И если не удались вы сами, не удался и — человек? Если же не удался человек — ну что ж! вперёд!707

15

Чем выше вещь родом, тем реже она удаётся. О высшие люди, разве не все вы — не удались?

Не падайте духом, что с того! Сколь многое ещё возможно! Учитесь смеяться над собой, как надо смеяться!

Что же удивительного, что не удались вы или что удались наполовину, вы, полуразбитые! Не бьётся и не толкается ли в вас — будущее человека?

Всё, что в человеке самое далёкое, самое глубокое, звездоподобная высота и необыкновенная сила его, — не бурлит ли всё это в котле вашем?

Что же удивительного, если иной котёл разбивается! Учитесь смеяться над собой, как надо смеяться! О высшие люди, сколь многое ещё возможно!

И, поистине, сколь многое удалось уже! Как богата эта земля малыми, хорошими, совершенными вещами, — вполне удавшимися!

Окружайте себя малыми, хорошими, совершенными вещами, высшие люди! Их золотая зрелость исцеляет сердце. Совершенное учит надеяться.

16

Что было на земле доселе самым тяжким грехом? Не слова ли того, кто говорил: «Горе здесь смеющимся!»708

Разве не нашёл он на земле никаких оснований для смеха? Значит, искал он плохо. Даже дитя находит здесь основания.

Он — недостаточно любил: иначе полюбил бы и нас, смеющихся! Но он ненавидел и позорил нас, вой и скрежет зубовный обещал он нам.709

Надо ли тотчас проклинать там, где не любишь? Это — кажется мне дурным вкусом. Но так делал этот безусловный. Он происходит из черни.

И сам недостаточно любил: иначе он меньше сердился бы, что не любят его. Всякая великая любовь хочет не любви — она хочет большего.

Сторонитесь всех этих безусловных! Это бедный, больной род, род черни: они дурно смотрят на эту жизнь, у них дурной глаз на эту землю.

Сторонитесь всех этих безусловных! У них тяжёлая поступь и тёмные сердца, — они не умеют танцевать. Как могла бы земля быть для них лёгкой!

17

Кривыми путями приближаются все хорошие вещи к своей цели. Они выгибаются, как кошки, они мурлычут про себя от близкого счастья, — все хорошие вещи смеются.

Походка обнаруживает, идёт ли кто по своему пути, — смотрите, как я иду! Но кто приближается к цели своей, тот танцует.

И поистине, статуей не сделался я, ещё не стою неподвижно, тупо, окаменело, как столб; я люблю быстрый бег.

И хотя на земле топь и кромешная печаль, — у кого лёгкие ноги, тот бежит поверх тины и танцует, как на расчищенном льду.

Возвысьте сердца ваши, братья мои, выше! всё выше! И не забывайте о ногах! Поднимайте также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а ещё лучше — стойте на голове!

18

Этот венок смеющегося, этот венок из роз, — я сам надел на себя этот венок, я сам назвал священным свой смех. Никого другого не нашёл я достаточно сильным для этого.710

Заратустра танцор, Заратустра лёгкий, машущий крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц, готовый и проворный, блаженно-легкомысленный:

Заратустра вещий словом, Заратустра вещий смехом, не нетерпеливый, не безусловный, любящий прыжки и прыжки в сторону; я сам надел на себя этот венок!

19

Возвысьте сердца ваши, братья мои, выше! всё выше! И не забывайте о ногах! Поднимайте и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а ещё лучше — стойте на голове!

Бывают и в счастье тяжеловесные звери, есть неуклюжие от рождения. Они делают смешные усилия, как слон, старающийся стоять на голове.

Но лучше одуреть от счастья, чем одуреть от несчастья, лучше неуклюже танцевать, чем ходить, хромая. Учитесь же у мудрости моей: даже у худшей вещи две хорошие изнанки, —

— даже у худшей вещи хорошие ноги для танцев; так учитесь же сами, высшие люди, становиться на настоящие ноги свои!

Разучитесь унынию и всякой печали черни! О, какими печальными кажутся мне сегодня её шуты! Но это Сегодня принадлежит черни.

20

Подражайте ветру, вырывающемуся из своих горных ущелий: под звуки своей свирели хочет он танцевать, моря дрожат и прыгают под стопами его.

Хвала доброму неукротимому духу; он даёт крылья ослам, доит львиц, он приходит, как ураган, для всякого Сегодня и всякой черни, —

— он враг всем чертополошным и взбалмошным головам, всем увядшим листьям и сорным травам; хвала этому духу бурь, дикому, доброму и свободному, что танцует по болотам и по печали, как по лугам!

Что ненавидит чахлых псов из черни и всякое неудачное мрачное отродье; хвала этому духу всех свободных умов, смеющейся буре, засыпающей глаза пылью всем, кто видит лишь чёрное и сам покрыт язвами!

Высшие люди, ваше худшее в том, что все вы не научились танцевать, как надо танцевать, — танцевать выше самих себя! Что с того, что вы не удались!

Сколь многое ещё возможно! Так научитесь же смеяться выше самих себя! Возвысьте сердца ваши, вы, хорошие танцоры, выше! всё выше! И не забывайте о добром смехе!

Этот венок смеющегося, этот венок из роз, — вам, братья мои, кидаю я этот венок! Смех назвал я священным; высшие люди, научитесь же — смеяться!

Песнь уныния711

1

Когда Заратустра говорил эти речи, стоял он близко ко входу в свою пещеру; но с последними словами ускользнул он от гостей и выбежал на короткое время на воздух.

«О чистые запахи, — воскликнул он, — о блаженная тишина вокруг меня! Но где звери мои? Сюда, сюда, орёл мой и змея моя!

Скажите мне, звери мои: эти высшие люди все вместе — быть может, они пахнут нехорошо? О чистый запах, окружающий меня! Теперь только знаю и чувствую я, как люблю вас, звери мои».

И Заратустра повторил ещё раз: «Я люблю вас, звери мои!» Орёл же и змея приблизились к нему, когда он произнёс эти слова, и подняли на него свои взоры. Так стояли они тихо втроём и вдыхали и втягивали в себя чистый воздух. Ибо воздух здесь, снаружи, был лучше, чем у высших людей.

2

Но едва покинул Заратустра пещеру свою, как поднялся старый чародей, лукаво оглянулся и сказал: «Он вышел!

И вот уже, высшие люди, — позвольте и мне, подобно ему, пощекотать вас этим хвалебным и лестным именем — вот уже овладевает мною злой дух, обманщик и чародей, мой демон уныния,

— до глубины души противник712 этого Заратустры, — простите это ему! Теперь хочет он показать вам свои чары, ибо настал его час: тщетно борюсь я с этим злым духом.

Всем вам, какое бы почитание ни воздавали вы себе на словах и ни называли себя “свободными духом”, или “правдивыми”, или “кающимися духом”, или “освобождёнными из оков”, или “великими тоскующими”, —

— всем вам, страдающим, подобно мне, великим отвращением, для кого умер старый бог, а новый даже не лежит ещё в колыбели и в пелёнках, — всем вам мил мой дух и демон-чародей.

Я знаю вас, высшие люди, я знаю его, — я знаю также этого демона, которого люблю против воли, этого Заратустру: он сам часто кажется мне похожим на прекрасную маску святого,

— похожим на новый удивительный маскарад, в котором находит удовольствие мой злой дух, мой демон уныния — я люблю Заратустру, часто кажется мне, ради моего злого духа. —

Но он уже овладевает мною и угнетает меня, этот дух уныния, этот демон вечерних сумерек; и поистине, высшие люди, ему хочется —

— шире раскройте глаза! — ему хочется придти нагим, мужчиной или женщиной, ещё не знаю я; но он идёт, он гнетёт меня, горе! раскройте чувства ваши!

День отзвучал, для всех вещей наступает вечер, даже для лучших вещей; слушайте теперь и смотрите, высшие люди, каков этот демон, мужчина ли, женщина ли, этот дух вечернего уныния!»

Так говорил старый чародей, лукаво оглянулся и схватил свою арфу.

3713

Когда яснеет воздух и на землю, Как утешение, роса нисходит Стопой невидимой, неслышной, Как всё несущее успокоенья сладость, — Ты вспомнишь ли, горячая душа, — Какою жаждою томилась ты когда-то По ниспадающим с небес слезам-росинкам, Усталая, в изнеможенье жалком, Под злыми взглядами спускавшегося солнца, Спешившего тропинкой пожелтевшей Злорадно ослеплявшими лучами Между дерев, черневших вкруг меня.

Ты истины жених? Ты? — тешились они. — Нет, ты поэт, и только. Ты хищный, лживый ползающий зверь, Который должен лгать, Под маской хитрой жертву карауля, Сам маска для себя И сам себе добыча. И это истины жених? О нет! Лишь шут, поэт, и только! Хитро болтающий под маскою затейной, Ты, рыскающий вкруг, карабкаясь, всползаешь — По ложным из нагромождённых слов мостам, По лживым радугам среди небес обманных. Лишь шут, поэт, и только!

И это — истины жених? О нет! Ты не стоишь холодный, недвижимый, Как образ божества, спокойный, Как изваяние его пред храмом, Как врат Господних страж… Ты добродетельной устойчивости враг, Не в храмах дома ты, а в дикой чаще, Ты полн упрямого, кошачьего стремленья, Рад выпрыгнуть в окно под всякий случай И лесу девственному рад кричать приветно, Что в чаще непролазной ты носился. Средь пёстрых хищников в косматых шкурах, Греховной красоты, здоровья полный, — Что, сладострастно ноздри раздувая, Насмешливый в блаженстве кровожадном, Ты хищничал и крался, полный лжи.

Порой, орлу подобно, с высоты Уставив в глубину недвижный взгляд, В своё владенье, в пропасть смотришь долго, Как, вглубь стремясь, она всё ниже, вниз Змеится кольцами, спускаясь внутрь, — И вдруг Затем В падении отвесном714 Полёт, как меч, направив, В ягнят ударил ты, Стремительно бросаясь с хищным жаром Терзать ягнят Со злобой против всех овечьих душ И яростно кипя на всё, что смотрит Овцеподобно, ягнеоко и курчаво, С приветной тупостью ягнят молочных.

Вот так Пантеры свойств, орлиных качеств Исполнены поэта ощущенья, Они твои под тысячью личин. Твои, поэт и шут!

Ведь это ты, признавший в человеке Так безразлично бога и овцу, И, божество терзая в человеке, В нём также и овцу терзаешь ты. Терзаешь, радуясь.

Твоё блаженство в этом, Блаженство злой пантеры и орла, Блаженство шута и поэта.

Когда яснеет воздух и луна Серпом зеленоватым между тучек, Среди полос пурпурных вдруг мелькнувши, Прокрадётся завистливо, как враг, Дневного света враг, — Она всё ближе, ближе подступает, Подрезывая тайно, постепенно Ковры из роз, гирляндами висящих, Пока цветы с головкой побледневшей Не опрокинутся в ночную тьму.

Так я упал когда-то с высоты, Где в сновиденьях правды я носился — Весь полный ощущений дня и света, Упал я навзничь в тьму вечерней тени, Испепелённый правдою одною И жаждущий единой этой правды. — Ты помнишь ли ещё, горячая душа, Как мы тогда томились этой жаждой, Томились тем, что ты в изгнанье вечном, От всякой правды далеко, Лишь шут, поэт, и только.715

О науке

Так пел чародей; и все собравшиеся попали, как птицы, незаметно в сети его хитрого, унылого сладострастия. Только совестливый духом не был пойман: он быстро выхватил арфу у чародея и воскликнул: «Воздуху! Впустите чистого воздуху! Впустите Заратустру! Ты делаешь эту пещеру удушливой и ядовитой, ты, злой старый чародей!

Лживый и утончённый, ты соблазняешь к неведомым страстям и пустыням. И горе, если такие, как ты, поднимают столько шума вокруг истины!

Горе всем свободным умам, которые не остерегаются таких чародеев! Прощай их свобода: ты зовёшь и манишь назад, в темницы, —

— ты, старый, унылый демон, в жалобе твоей слышится манящая свирель, ты похож на тех, кто похвалой целомудрию призывает тайно к разврату!»716

Так говорил совестливый; старый же чародей оглядывался вокруг, наслаждаясь победой, и оттого проглотил досаду, причинённую ему совестливым. «Помолчи! — сказал он смиренным голосом. — Хорошие песни должны хорошо отзываться в сердцах; после хороших песен надо долго молчать.

Так поступают все эти высшие люди. Но ты, должно быть, мало понял из песни моей? В тебе очень мало от духа чародея».

«Ты хвалишь меня, — возразил совестливый, — отделяя меня от себя; ну что ж! Но вы, остальные, что вижу я? Вы все сидите здесь с похотливыми глазами —

о свободные души, куда девалась свобода ваша! Вы, кажется мне, похожи на тех, кто долго смотрел на развратных женщин, нагих и танцующих: ваши души сами танцуют!

В вас, высшие люди, много того, что чародей называет своим злым духом обмана и чар; мы различны.

И поистине, мы достаточно говорили и думали вместе, прежде чем Заратустра вернулся в пещеру свою, достаточно, чтобы я знал: мы действительно различны.

Мы ищем различного даже здесь, наверху, вы и я. Я же ищу больше устойчивости, потому пришёл я к Заратустре. Ибо он самая крепкая башня и воля —

— теперь, когда всё колеблется, когда вся земля дрожит. Но когда я вижу, какие вы делаете глаза, я скорее поверю, что вы ищете больше неустойчивости,

— больше содрогания, больше опасности, больше землетрясения. Вы желаете, так кажется мне, простите предположение моё, о высшие люди, —

— вы желаете самой трудной и опасной жизни, внушающей мне наибольший страх, жизни диких зверей, лесов, пещер, крутых гор и коварных ущелий.

И не те, что выводят вас из опасности, нравятся вам больше всего, а те, что уводят вас в сторону от всех дорог, соблазнители. Но даже если это желание истинно в вас, оно кажется мне невозможным.

Ибо страх — наследственное, основное чувство человека; страхом объясняется всё, наследственный грех и наследственная добродетель. Из страха выросла и моя добродетель, она называется: наука.

Ибо страх перед дикими зверями — дольше всего взращивается в человеке, как и страх перед тем зверем, которого человек прячет в себе и страшится в себе самом. — Заратустра называет его “внутренней скотиной”.717

Этот долгий, старый страх, ставший наконец тонким, духовным и одухотворённым, — теперь, сдаётся мне, называется: наука». —

Так говорил совестливый; но Заратустра, который только что вернулся в пещеру, слышал последние слова и угадал смысл их, кинул совестливому горсть роз и смеялся над «истинами» его. «Как! — воскликнул он. — Что слышал я только что? Поистине, кажется мне, или ты глупец, или я сам, — твою “истину” мигом поставлю я на голову.

Ибо страх — исключение для нас. Но мужеством, приключениями, желанием неизвестного, на что никто ещё не отважился, — мужеством кажется мне вся предшествующая история человека.

Самым диким, самым мужественным зверям позавидовал он и отнял все их добродетели; только так стал он — человеком.

Это мужество, ставшее наконец тонким, духовным и одухотворённым, это мужество человеческое, с орлиными крыльями и змеиною мудростью, — оно, сдаётся мне, называется теперь…»

«Заратустра!» — крикнули в один голос все собравшиеся и громко рассмеялись; но от них поднялось как бы тяжёлое облако. Чародей также засмеялся и сказал лукаво: «Ну что ж! Он ушёл, мой злой дух!

Разве я сам не предостерегал вас от него, когда говорил, что он обманщик, дух лжи и обмана?

Особенно когда показывается нагим. Но разве я в ответе за козни его? Разве я создал его и мир?

Ну что ж! Будем снова добрыми и весёлыми! И хотя Заратустра уже смотрит сердито — взгляните же на него! он сердится на меня, —

— но прежде чем наступит ночь, научится он снова меня любить и хвалить: он не может долго жить, не совершая этих безумств.

Он — любит врагов своих;718 это искусство знает он лучше всех, кого я видел. Но за это мстит он — друзьям своим!»

Так говорил старый чародей, и высшие люди согласились с ним; так что Заратустра стал обходить друзей своих, пожимая им руки со злобой и любовью, — как тот, кому у каждого нужно испросить прощения в чём-то и что-нибудь загладить. Но когда подошёл он ко входу пещеры своей, ему опять захотелось на чистый воздух и к зверям своим, — и он уже собрался ускользнуть к ним.

Среди дочерей пустыни

1

«Не уходи! — сказал тут странник, называвший себя тенью Заратустры. — Останься с нами, — иначе прежняя удушливая печаль снова нами овладеет.719

Уже лучшим образом угостил нас этот старый чародей всем худшим, что было у него, и смотри, у доброго благочестивого папы слёзы на глазах и готов он снова плыть по морю уныния.

Пусть эти короли и делают перед нами хорошую мину: ибо этому научились они у нас сегодня лучше всего! Но не будь свидетелей, держу пари, и у них снова пошла бы скверная игра, —

— скверная игра ползущих облаков, влажного уныния, заволочённого неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров, —720

— скверная игра нашего плача и крика о помощи; останься с нами, Заратустра! Здесь много скрытой беды, которая хочет говорить, много сумрака, много туч и удушливого воздуха!

Ты напитал нас крепкою пищей мужей и сильными изречениями — не допускай же, чтобы на десерт снова напали на нас изнеженные женские духи!

Ты один делаешь воздух вокруг крепким и чистым! Находил ли я когда-нибудь на земле такой хороший воздух, как у тебя в пещере твоей?

Ведь много стран видел я, мой нос научился различать и оценивать разный воздух, — но только у тебя наслаждаются ноздри мои величайшей радостью!

Разве только, разве только... о, прости мне одно старое воспоминание! Прости мне одну старую застольную песнь, которую я некогда сложил среди дочерей пустыни.

И у них был такой же хороший, светлый воздух Востока; там был я всего дальше от старой Европы, покрытой тучами, сырой и унылой!

Тогда любил я этих девушек Востока и другие царства с лазоревыми небесами, над которыми не висели ни облака, ни мысли.

Вы не поверите, как мило сидели они, когда не танцевали, глубокие, но без мыслей, как маленькие тайны, как украшенные лентами загадки, как десертные орехи, —

пёстрые и чуждые, поистине! но без туч: загадки, которые позволяли себя разгадать; для услады этих девушек сочинил я тогда свой застольный псалом».

Так говорил странник, тень Заратустры; и прежде чем кто-либо ответил ему, он схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги, оглянулся вокруг, спокойный и мудрый; медленно, испытующе он потянул воздух ноздрями, как тот, кто в новых странах пробует новый чужой воздух. Потом он запел с каким-то завываньем.

2

Растёт пустыня, горе тому, кто скрыл в себе пустыню!

— Ха! Торжественно! Достойное начало! Торжественно, по-африкански, да! Достойно даже льва721 Иль обезьяны — ревуна морали; Но ведь совсем ничто для вас, Прелестные мои подруги. А между тем сидеть у ваших ног Мне, европейцу, у подножья пальм, На долю счастье выпало. Села.

Да, это удивительно: сижу я Почти в самой пустыне и, однако, По-прежнему далёкий от неё И опустыненный в Ничто. Сказать яснее: проглотил меня Оазис маленький, Который, вдруг зевнув, Мне ротик свой открыл навстречу, И в эти тонко пахнущие губки Попал я вдруг и там пропал, Ворвался, проскочил, и вот я среди вас, Подруги мои милые. Села.

Да, слава, слава оному киту,722 Коль так же хорошо в нём было гостю! Ведь ясен вам, не правда ли, вполне Намёк учёный мой? Да здравствует вовек китово чрево, Когда оно таким же милым было Оазисом-брюшком, как мой приют; Но это мне сомнительно, конечно, Ведь прибыл к вам я из Европы, Что недоверчивей всех старых жёнок в мире. Пусть сам Господь исправит то! Аминь!

Переслащённый, словно финик смуглый, И вожделений золотистых полн, как он, Я с вами здесь в оазисе-малютке, — Как он, томлюсь по девичьей мордашке, По зубкам-грызунам, по белоснежным, Как девушки, и острым, и холодным; По ним-то именно сердца тоскуют Всех распалённых фиников. Села.

Как этот южный плод, и сам Похожий на него сверх меры, Лежу я здесь, летучим роем Жучков крылатых окружённый, И вкруг меня, в игривой пляске рея, Мелькают также крохотные ваши, Язвительно затейливые ваши Причуды и желаньица… Вы, окружившие меня облавой молчаливой, Чего-то чающие и немые, Вы, кошки-девушки, Зулейка и Дуду. Осфинксовали вы меня кругом (Чтоб много чувств вместить и едино слово — Грех против языка прости мне, Боже), — И я сижу, вдыхая здесь — Чистейший воздух, райский воздух, право, Прозрачно лёгкий, в золотых полосках. Нет, никогда ещё с луны на землю Не ниспадал такой хороший воздух, Ни по случайности, ни по капризу, О чём нам пели древние поэты. Но это мне сомнительно, конечно, Ведь прибыл к вам я из Европы, Что недоверчивей всех старых жёнок в мире, Пусть сам Господь исправит то! Аминь!

Чистейший этот воздух поглощая Ноздрями-кубками, раскрытыми широко, Без будущего, без воспоминаний, Сижу я здесь, прелестные подруги, И всё смотрю, смотрю на эту пальму, Которая, подобно танцовщице, Так изгибается и ластится, качаясь… Что, заглядевшись, станешь делать то же — Подобно танцовщице, долго-долго, Опасно долго, на одной лишь ножке Она стояла до того, что, право, будто О той другой и вовсе позабыла. По крайней мере, тщетно я старался Сокрывшуюся прелесть разглядеть, Обоих близнецов единства прелесть, — Конечно, именно вторую ножку, В священной близости изящных и воздушных Блестящей юбочки порхающих зубцов. И если мне, прекрасные подруги, Готовы верить вы охотно — прелесть эту Она утратила. Уж нет её! Утраченная ножка Навек потеряна, как жалко милой ножки! Где, одинокая, она грустит в разлуке, Покинутая, где она тоскует? Быть может, в ужасе пред белокурым Чудовищем со львиной гривой или, Быть может, уж обглодана до кости Она, увы, изъедена! Села.

О, да не плачьте же, не смейте плакать, Вы, нежные сердца! В беломолочной грудке, словно финик, Сердечко ваше, кошелёк-мешочек Со сладким корешком. Зулейка, будь мужчиною, довольно! Бодрей, бодрее, бледная Дуду, Не плачь же больше! — — Иль, может быть, Уместней здесь иное средство, — сердце, Способное легко унять — скрепить? Как назидательное изреченье, к слову, — Или воззвания торжественный призыв?

Да, да, зову тебя, Достоинство, на сцену, Честь европейца! Ты, добродетелью надутый мех, Шипи, свисти и дуй ещё, Ха! Ещё раз прореви Морали рёвом, Рыкая львом пред дочерьми пустыни, Морали львом! Ведь, милые мои!.. Вой добродетели в Европе заглушает Весь жар души, всю страстность европейца И европейца волчий аппетит. И вот я перед вами, европеец, И не могу, о Господи, иначе. Да будет так! Аминь!

Растёт пустыня, горе тому, кто скрыл в себе пустыню!723 724

Пробуждение

1

После песни странника и тени пещера наполнилась вдруг шумом и смехом; и так как собравшиеся гости говорили все сразу и даже осёл при подобном поощрении не остался безмолвен, Заратустрой овладело некоторое отвращение и насмешливость к гостям, — хотя он и радовался весёлости их. Ибо она казалась ему признаком выздоровления. Он выскользнул из пещеры на чистый воздух и говорил к зверям своим.725

«Куда же девались их беды? — сказал он и сам вздохнул с облегчением от своей маленькой досады. — У меня разучились они, мне кажется, кричать о помощи!

— хотя, к сожалению, не разучились ещё кричать». И Заратустра зажал себе уши, ибо в тот момент ослиное И-А удивительным образом смешалось с шумом праздника этих высших людей.

«Они веселы, — продолжал он, — и кто знает? быть может, насчёт хозяина их; и если научились они у меня смеяться, то не моему смеху научились они.

Что с того! Они старые люди: они выздоравливают по-своему, они смеются по-своему; мои уши выносили и худшее и не делались грубее.

Этот день — победа: он отступает, он бежит, дух тяжести, мой старый заклятый враг! Как хорошо хочет кончиться этот день, так дурно и тяжело начавшийся.

И кончиться хочет он. Уже настаёт вечер: по морю скачет он, добрый всадник! Как он качается на своих пурпурных сёдлах, блаженный, возвращаясь домой!

Небо глядит ясно, мир покоится глубоко; о все вы, странные люди, пришедшие ко мне, право же, стоит жить у меня!»

Так говорил Заратустра. И снова крик и смех высших людей послышался из пещеры. А Заратустра продолжал:

«Они идут на удочку, приманка моя действует, от них отступает враг их, дух тяжести. Уже учатся они смеяться над собой — так ли слышу я?

Моя пища мужей, мои сочные и сильные изречения действуют — поистине, я не кормил их овощами, от которых пучит живот! Но пищею воинов, пищею завоевателей: новые желания пробудил я в них.

Новые надежды в руках и ногах их, сердце их потягивается. Они находят новые слова, скоро дух их будет дышать дерзновением.

Такая пища, конечно, не для детей и не для томящихся женщин, молодых и старых. Иными средствами нужно убеждать их нутро; я не врач и не учитель их.

Отвращение отступает от этих высших людей; ну что ж! это моя победа. В царстве моём они теперь в безопасности, всякий глупый стыд бежит их, они становятся откровенными.

Они открывают сердца свои, хорошее время возвращается к ним, они празднуют и пережёвывают, — они становятся благодарными.

Это считаю я лучшим признаком: они становятся благодарными. Ещё немного, и они выдумают себе праздники и поставят памятники своим старым радостям.

Они выздоравливающие!» Так радостно говорил Заратустра своему сердцу и глядел вдаль; звери же теснились к нему и чтили счастье и молчание его.

2

Но внезапно испугалось ухо Заратустры: ибо в пещере, дотоле полной шума и смеха, вдруг водворилась мёртвая тишина; нос его ощутил благоухающий дым и запах ладана, как будто горели кедровые шишки.

«Что происходит? Что делают они?» — спросил он себя и подкрался ко входу, чтобы незаметно смотреть на гостей. И, чудо из чудес! что пришлось ему увидеть своими собственными глазами!

«Все они опять стали набожны, они молятся, они сошли с ума!» — говорил он и дивился чрезвычайно. И действительно! все эти высшие люди, два короля, папа в отставке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом и самый безобразный человек, — все они, как дети или верующие старые бабы, стояли на коленях и молились ослу. И вот начал самый безобразный человек клокотать и пыхтеть, как будто что-то неизрекаемое собиралось выйти из него; но когда он в самом деле добрался до слов, смотрите, неожиданно оказались они благоговейным, странным молебном в прославление осла, которому молились и кадили. И этот молебен звучал так:

Аминь! Слава, и честь, и премудрость, и благодарение, и хвала, и сила богу нашему, во веки веков!726

— Осёл же кричал на это И-А.

Он несёт тяготы наши, он принял образ раба, он кроток сердцем и никогда не говорит Нет; и кто любит своего бога, тот карает его.727

— Осёл же кричал на это И-А.

Он не говорит; только миру, им созданному, он всякий раз говорит Да: так прославляет он мир свой. Его хитрость не позволяет ему говорить; потому бывает он редко неправ.728

— Осёл же кричал на это И-А.

Незаметным проходит он по миру. В серый цвет тела своего закутывает он свою добродетель. Если и есть в нём дух, он скрывает его; но всякий верит в его длинные уши.

— Осёл же кричал на это И-А.

Какая скрытая мудрость в том, что он носит длинные уши и говорит всегда Да и никогда — Нет! Разве не создал он мир по образу своему, то есть глупым насколько возможно?729

— Осёл же кричал на это И-А.

Ты идёшь прямыми и кривыми путями; тебя мало волнует, что нам, людям, кажется прямым или кривым. По ту сторону добра и зла царство твоё. Невинность твоя в том, чтобы не знать, что такое невинность.

— Осёл же кричал на это И-А.

И ты не отталкиваешь от себя никого, ни нищих, ни королей. Детей допускаешь ты к себе, и если злые мальчишки дразнят тебя, ты говоришь просто И-А.730

— Осёл же кричал на это И-А.

Ты любишь ослиц и свежие смоквы, ты непривередлив в пище. Чертополох щекочет сердце твоё, когда ты голоден. В этом премудрость бога.

— Осёл же кричал на это И-А.731

Праздник осла732

1

Но на этом месте молебна не мог Заратустра больше сдерживать себя, сам закричал И-А ещё громче, чем осёл, и бросился в середину своих обезумевших гостей.

«Что делаете вы здесь, человеческие дети? — воскликнул он, поднимая молящихся с земли. — Горе, если бы вас увидел кто-нибудь другой, а не Заратустра:

Всякий подумал бы, что с вашей новой верою стали вы худшими из богохульников или самыми глупыми из всех старых баб!

И ты сам, старый папа, разве можешь ты быть в ладах с собою, молясь таким образом ослу как богу?» —

«О Заратустра, — отвечал папа, — прости мне, но в вопросах бога я просвещённее тебя. Так следует.

Лучше молиться богу в этом образе, чем без всякого образа! Поразмысли об этом изречении, мой высокий друг, — и ты скоро догадаешься, что в нём скрывается мудрость.

Тот, кто говорил: “Бог есть дух”, — тот делал до сих пор на земле величайший шаг, прыжок к безверию: такие слова на земле не легко исправлять!

Моё старое сердце прыгает и скачет, оттого что ещё есть на земле чему молиться. Прости это, о Заратустра, старому благочестивому сердцу папы!..»

— И ты, — сказал Заратустра страннику и тени, — ты называешь и мнишь себя свободным духом? И совершаешь здесь подобные идолослужения и поповскую службу?

Поистине, худшим делом занимаешься ты здесь, чем у твоих скверных, смуглых девушек, ты, скверный новообращённый!

«Довольно скверно, — отвечал странник и тень, — что ты прав, но что же делать! Старый бог снова жив, о Заратустра, что бы ты ни говорил.

Самый безобразный человек виноват во всём: он опять воскресил его. И хотя он говорит, что когда-то убил его, — смерть у богов всегда только предрассудок».

— И ты, — сказал Заратустра, — злой старый чародей, что наделал ты! Кто же в этот свободный век будет впредь верить тебе, если ты веришь в подобное бого-ословство?

Ты сделал глупость; как мог ты, хитрый, делать такую глупость!

«О Заратустра, — отвечал хитрый чародей, — ты прав, это была глупость, — она дорого обошлась мне».733

— А ты, — сказал Заратустра совестливому духом, — поразмысли и приложи палец к носу! Разве здесь нет ничего противного твоей совести? Не слишком ли чист дух твой для молений и дыма этих святош?»

«Есть нечто, — отвечал совестливый духом и приложил палец к носу, — есть нечто в этом зрелище, что даже приятно моей совести.

Быть может, мне не следует верить в бога; но несомненно, бог в этом образе кажется мне наиболее достойным веры.

Бог должен быть вечным, по свидетельству самых благочестивых: у кого так много времени, может повременить. Так долго и глупо, как только возможно; этак можно далеко пойти.

И у кого слишком много духа, тот может сам заразиться глупостью и безумством. Подумай о себе, о Заратустра!

Ты сам — поистине! — даже ты мог бы от избытка мудрости сделаться ослом.

Не идёт ли и совершенный мудрец охотно по самым кривым путям? Как доказывает очевидность, о Заратустра, — твоя очевидность!»734

— И ты сам, наконец, — сказал Заратустра и обратился к самому безобразному человеку, всё ещё лежавшему на земле и протягивавшему руку к ослу (ибо он поил его вином). — Скажи, неизречённый, что сделал ты!

Мне кажется, ты преобразился, твой взор горит, плащ возвышенного облекает безобразие твоё, — что сделал ты?

Правду ли говорят, что ты опять воскресил его? И зачем? Разве не с полным на то основанием убили его, избавились от него?

Ты сам кажешься мне пробудившимся — что делал ты? что ты ниспровергал? В чём ты убеждал себя? Говори, неизречённый!»

«О Заратустра, — отвечал самый безобразный человек, — ты плут!

Жив он ещё, или воскрес, или окончательно умер, — кто из нас двоих знает это лучше? Я спрашиваю тебя.

Одно только знаю я, — от тебя самого однажды научился я этому, о Заратустра: кто хочет окончательно убить, тот смеётся.

“Убивают не гневом, а смехом”, — так говорил ты однажды.735 О Заратустра, скрывающийся, разрушитель без гнева, опасный святой, ты — плут!»

2

Но тут Заратустра, удивлённый плутовскими ответами, бросился ко входу в свою пещеру и, обращаясь к гостям, крикнул громким голосом:

«О все вы, проныры и шуты! Что притворяетесь и скрываетесь вы предо мной!

Как трепетало сердце каждого из вас от радости и злобы, что вы опять стали, как дети, благочестивы, —

— что вы опять поступали, как поступают дети, — молились, складывали руки крестом и говорили: “Боже милостивый!”736

Но теперь оставьте для меня эту детскую комнату, мою собственную пещеру, где сегодня было столько ребячества. Остудите на воздухе ваш горячий детский задор и пыл ваших сердец!

Правда: если не будете вы как дети, то не войдёте в это Небесное Царство.737 (И Заратустра показал рукою наверх.)

Но мы и не хотим войти в Небесное Царство: мужами стали мы, — и хотим Царства Земного».

3

И ещё раз начал говорить Заратустра: «О мои новые друзья, — говорил он, — странные, высшие люди, как нравитесь вы мне теперь, —

— с тех пор как стали вы опять весёлыми! Поистине, вы все расцвели: мне кажется, таким цветам нужны новые праздники,

— какая-нибудь маленькая смелая чепуха, какое-нибудь богослужение и праздник осла, какой-нибудь старый весёлый дурень Заратустра, вихрь, который дыханием своим очистил бы вам души.

Не забывайте этой ночи и этого праздника осла, высшие люди! Это изобрели вы у меня, это принимаю я как доброе знамение: подобное изобретают только выздоравливающие!

И если будете вы вновь праздновать этот праздник осла, делайте это ради себя, делайте также ради меня! И в память обо мне!»738

Так говорил Заратустра.

Песнь скитальца в ночи739

1

Тем временем они вышли один за другим на чистый воздух, в прохладную задумчивую ночь; Заратустра же вёл за руку самого безобразного человека, чтобы показать ему свой ночной мир, большую круглую луну и серебряные водопады у своей пещеры. И вот, наконец, они стояли безмолвно все вместе; это были старые люди, но сердца их утешились, исполнились решимости, и дивились они про себя, что им так хорошо на земле; а тайна ночи всё ближе подступала к их сердцам. И снова думал Заратустра: «О, как нравятся мне теперь эти высшие люди!», — но он не сказал этого, ибо чтил счастье и молчание их. —

И тогда случилось самое удивительное в тот долгий удивительный день: самый безобразный человек во второй и последний раз принялся пыхтеть и клокотать, но когда он добрался до слов, смотрите, из уст его вдруг отчётливо и чисто вылетел вопрос — хороший, глубокий, ясный вопрос, от которого у всех слышавших его шевельнулось сердце в груди.

«Друзья мои, как кажется вам? — спросил самый безобразный человек. — Ради этого дня — я впервые доволен, что жил всю свою жизнь.

И засвидетельствовать столь многое — этого для меня ещё недостаточно. Стоит жить на земле: один день, один праздник с Заратустрой, научил меня любить землю.

“Так это была — жизнь? — хочу сказать я смерти. — Ну что ж! Ещё раз!”740

Друзья мои, как кажется вам? Не хотите ли вы сказать смерти, подобно мне: “Так это была — жизнь? Ну что ж, ради Заратустры, — ещё раз!”» —

Так говорил самый безобразный человек; но было уже близко к полуночи. И как вы думаете, что случилось тогда? Как только высшие люди услышали его вопрос, они сразу осознали превращение и выздоровление своё и кто дал им всё это, — тогда они бросились к Заратустре, стали благодарить, выражать почтение, ласкать, целовать ему руки, и каждый на свой лад: одни смеялись, другие плакали. Старый же прорицатель пританцовывал от удовольствия; и если, как думают некоторые повествователи, он был тогда пьян от сладкого вина, то, несомненно, он был ещё более пьян сладостью жизни, — он позабыл всякую усталость.741 А есть и такие, кто рассказывает, что тогда плясал и осёл: ибо не напрасно самый безобразный человек поил его вином. Это было так, а может быть и иначе; и если действительно осёл не плясал в тот вечер, то всё-таки случились тогда ещё более великие и диковинные вещи, чем танец осла. Одним словом, как гласит поговорка Заратустры: «Какая разница!»

2

Пока всё это происходило с самым безобразным человеком, Заратустра стоял как опьянённый: его взор потух, язык заплетался, ноги дрожали. И кто сумел бы отгадать, какие мысли пробегали тогда в его душе? Но видно было, что дух отступил от него, бежал впереди и находился где-то в широкой дали, блуждая, как сказано в писании, «над высокой скалой, между двух морей,742

— между прошедшим и будущим, как тяжёлая туча». Но мало-помалу, пока высшие люди поддерживали его руками, немного пришёл он в себя и жестом отстранил толпу заботливых почитателей; однако он не говорил. Вдруг повернул он быстро голову: казалось, он что-то услышал; тогда приложил он палец к губам и сказал: «Идём!»

И тотчас стало тихо и таинственно вокруг, а из глубины медленно доносился звук колокола. Заратустра прислушивался к нему, как и высшие люди; затем он снова приложил палец к губам и сказал: «Идём! Идём! Полночь приближается!», — и голос его изменился. Но он всё ещё не трогался с места; тогда стало ещё более тихо и таинственно, всё прислушивалось, даже осёл и почитаемые звери Заратустры, орёл и змея, а также пещера Заратустры, большая холодная луна и сама ночь. Заратустра же в третий раз поднёс руку к губам и сказал:

— Идём! Идём! Идём! Будем теперь странствовать! Час настал! Начнём странствовать в ночи!

3

Полночь приближается, высшие люди, — и вот хочу я сказать вам кое-что на ухо, как тот старый колокол говорит мне на ухо, —

— с такой же таинственностью, так же зловеще, с такой же сердечностью, с какой говорит ко мне этот полночный колокол, переживший больше, чем любой человек:

— уже отсчитавший болезненные удары сердца ваших отцов, — ах! ах! как она вздыхает! как она смеётся во сне! старая, глубокая, глубокая полночь!

Тише! Тише! Слышится многое, что не смеет днём говорить; но теперь, когда воздух свеж, когда стихает шум сердец ваших, —

— теперь говорит оно, теперь слышится, теперь крадётся оно в ночные бодрствующие души: ах! ах! как она вздыхает! как она смеётся во сне!

— разве не слышишь ты, как таинственно, с каким ужасом, с какой сердечностью говорит к тебе старая, глубокая, глубокая полночь? О друг, вникай!

4

Горе мне! Куда девалось время? Не опустился ли я в глубокие колодцы? Мир спит —

Ах! Ах! Пёс воет, месяц сияет. Лучше мне умереть, умереть, чем сказать вам, о чём думает теперь моё полночное сердце.

Вот я уже умер. Кончено. Паук, зачем ткёшь ты паутину вокруг меня? Ты хочешь крови? Ах! Ах! роса падает, час настаёт —

— час, когда знобит меня и я мёрзну; он спрашивает, неустанно спрашивает: «У кого хватит сердца для этого?

— кому быть господином земли? Кто скажет: так должны вы течь, вы, большие и малые реки!», —

— час приближается; о человек, ты, высший человек, вникай! эта речь для тонких ушей, для твоих ушей — что полночь говорит? внимай!

5

Меня уносит, душа моя танцует. Ежедневный труд! Ежедневный труд! Кому быть господином земли?

Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах! Разве летали вы уже достаточно высоко? Вы танцевали — но ноги ещё не крылья.

Вы, хорошие танцоры, теперь всякая радость миновала: вино прокисло, все кубки стали хрупкими, могилы забормотали.

Вы летали недостаточно высоко — теперь могилы бормочут: «Спасите же мёртвых! Почему длится так долго ночь? Не опьяняет ли нас луна?»

Высшие люди, спасите же могилы, воскресите трупы! Ах, что точит там червь? Приближается, приближается час, —

— колокол глухо бормочет, сердце ещё скрипит, древесный червь точит, червь сердца. Ах! Ах! Мир — глубина!

6

Сладкозвучная лира! Сладкозвучная лира! Я люблю звук твой, этот опьянённый квакающий звук! — как медленно, как издалека доносится твой звук, издалека, с прудов любви!

Ты, старый колокол, ты, сладкозвучная лира! Все скорби разрывали сердце тебе, скорбь отца, скорбь дедов, скорбь прадедов; речь твоя стала зрелой, —

— зрелой, подобно золотой осени и времени послеполуденному, подобно моему сердцу отшельника, — теперь говоришь ты: мир сам созрел, лоза зарумянилась,

— теперь хочет он умереть, умереть от счастья. О высшие люди, чувствуете ли вы запах? Тайно поднимается из глубины запах,

— благоухание и запах вечности, запах золотистого вина, потемневшего и блаженно-красного от старого счастья,

— от опьяневшего полночного счастья-смерти, которое поёт: мир — глубина, глубь эта дню едва видна!

7

Оставь меня! Оставь меня! Я слишком чист для тебя. Не прикасайся! Разве мой мир не стал сейчас совершенным?

Моя кожа слишком чиста для твоих рук. Оставь меня, глупый, бестолковый, душный день! Разве полночь не светлее?

Самые чистые должны быть господами земли, самые непознанные, самые сильные, души полночные, которые светлее и глубже всякого дня.

О день, тяжёлой поступью идёшь ты за мной? Ты тянешь руки за моим счастьем? Для тебя я богат, одинок, для тебя я клад и сокровищница?

О мир, ты желаешь меня? Разве я столь мирской? Разве я столь духовный? Разве для тебя я так божественен? Но, день и мир, вы слишком неуклюжи,

— вам нужны более ловкие руки, чтобы держаться за более глубокое счастье, более глубокое несчастье, хватайтесь за какого-нибудь бога, но не за меня:

— моё несчастье, моё счастье глубоки, ты, дивный день, но всё же не бог я и не ад божий: скорбь мира эта глубина.

8

Скорбь бога глубже, о дивный мир! Ухватись за скорбь бога, не за меня! Что я! Опьянённая сладкозвучная лира,

— полночная лира, кваканье колокола, которого никто не понимает, но который должен говорить перед глухими, о высшие люди! Ибо вы не понимаете меня!

Миновало! Миновало! О юность! О полдень! О время после полудня! Теперь наступил вечер, и ночь, и полночь, — пёс воет, ветер:

— разве ветер не пёс? Он визжит, он тявкает, он воет. Ах! Ах! как она вздыхает, как смеётся, хрипит и пыхтит, эта полночь!

Как она трезво говорит, эта пьяная сочинительница! она, должно быть, перепила своё опьянение? она стала чересчур бодрой? она пережёвывает?

— свою скорбь пережёвывает она во сне, старая, глубокая полночь, и ещё больше свою радость. Пусть скорбь и глубока — но радость глубже, чем она.

9

Ты, виноградная лоза! За что хвалишь ты меня? Ведь я срезал тебя! Я жесток, ты истекаешь кровью, — для чего воздаёшь ты хвалу моей опьянённой жестокости?

«Что стало совершенным, всё зрелое — хочет умереть!» — так говоришь ты. Благословен, да будет благословен нож виноградаря!743 Но всё незрелое хочет жить — увы!

Скорбь говорит: «Пройди! Исчезни, ты, скорбь!» Но всё, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, и радостным, и тоскующим,

— тоскующим по далёкому, более высокому, более светлому. «Я хочу наследников, — так говорит всё, что страдает, — я хочу детей, я не хочу себя».

Радость же не хочет ни наследников, ни детей, — она хочет себя самоё, хочет вечности, хочет возвращения, хочет, чтобы всё было равновечным себе.

Скорбь говорит: «Разбейся, истекай кровью, сердце! Двигайтесь, ноги! Крылья, летите! Вдаль! Вверх! Боль!» Ну что ж! Вперёд! О моё старое сердце! Жизнь гонит скорби тень!

10

О высшие люди, как кажется вам? Разве я прорицатель? Сновидец? Опьянённый? Толкователь снов? Полночный колокол?

Капля росы? Испарение и благоухание вечности? Разве вы не слышите? Разве вы не чувствуете? Мой мир стал совершенным, полночь — тот же полдень. —

Боль ещё и радость, проклятие ещё и благословение, ночь ещё и солнце, — уходите или вы узнаете: мудрец ещё и безумец.

Говорили вы Да какой-нибудь радости? О друзья мои, тогда вы говорили Да и всякой скорби. Всё сцеплено, нанизано, влюблено одно в другое, —

— хотели вы когда-либо пережить мгновение дважды, говорили вы когда-нибудь: «Ты нравишься мне, счастье! миг! мгновенье!»? Так хотели вы, чтобы всё вернулось!

— всё заново, всё вечно, всё сцеплено, нанизано, влюблено одно в другое, о, так любили вы мир, —

— вы, вечные, любите его вечно и во все времена; и говорите также скорби: пройди, но вернись назад! Ведь радость рвётся в вечный день!

11

Всякая радость хочет вечности всех вещей, хочет мёду, хочет дрожжей, хочет опьянённой полуночи, хочет могил, хочет слёз утешения на могилах, хочет золотой вечерней зари —

— чего только не хочет радость! она более жаждущая, более сердечная, более алчущая, более ужасная, более таинственная, чем всякая скорбь, она хочет себя; она впивается в себя, воля кольца борется в ней, —

— она хочет любви, она хочет ненависти, она чрезмерно богата, она дарит, отвергает, умоляет, чтобы кто-нибудь взял её, благодарит берущего, она хотела бы, чтобы её ненавидели, —

— так богата радость, что жаждет скорби, ада, ненависти, позора, уродства, мира, — ибо этот мир, о, вы, конечно, знаете его!

Высшие люди, по вас томится эта радость, необузданная, блаженная, — по скорби вашей, вы, неудавшиеся! По неудавшемуся томится всякая вечная радость.744

Ибо всякая радость хочет себя самоё, вот почему хочет она и сердечной муки! О счастье, о боль! О сердце, разбейся! Высшие люди, поймите же, радость хочет вечности,

— радость хочет вечности всех вещей, она рвётся в желанный вековечный день!

12

Научились ли вы теперь песни моей? Угадали вы, чего хочет она? Ну что ж! Давайте! О высшие люди, так спойте же мне теперь хоровую песнь мою!

Спойте мне теперь сами ту песнь, имя которой: «Ещё раз», а смысл: «во веки веков!», — спойте же, о высшие люди, хоровую песнь Заратустры!

О друг, вникай!

Что полночь говорит? внимай!

«Был долог сон, —

Глубокий сон, развеян он: —

Мир — глубина,

Глубь эта дню едва видна.

Скорбь мира эта глубина, —

Но радость глубже, чем она:

Жизнь гонит скорби тень!

А радость рвётся в вечный день, —

В желанный вековечный день!»745

Знамение746

Утром после этой ночи вскочил Заратустра с ложа своего, опоясал чресла свои и вышел из пещеры, сияющий и сильный, как утреннее солнце, поднимающееся из-за тёмных гор.747 748

«Ты, великое светило, — сказал он, как однажды уже говорил, — ты, глубокое око счастья, в чём было бы счастье твоё, если б не было у тебя тех, кому ты светишь!749

И если бы они оставались в домах своих, в то время как ты уже проснулось и идёшь одарять и наделять — как негодовала бы гордая стыдливость твоя!

Ну что ж! они спят ещё, эти высшие люди, в то время как я уже бодрствую: это не настоящие последователи мои! Не их жду я здесь в моих горах.

За своё дело хочу я приняться, начать свой день — но они не понимают, каковы знамения утра моего, мои шаги для них не призыв к пробуждению.

Они ещё спят в пещере моей, их сон ещё упивается моими полуночами.750 Ушей, слушающих меня, — ушей послушных недостаёт им».

Так говорил Заратустра своему сердцу, в то время как солнце поднималось; тогда он вопросительно взглянул ввысь, ибо услышал над собою резкий крик своего орла. «Ну что ж! — крикнул он в вышину. — Это нравится, это подобает мне. Звери мои проснулись, ибо я проснулся.

Орёл мой проснулся и чтит, как и я, солнце. Орлиными когтями хватает он новый свет. Вы настоящие звери мои; я люблю вас.

Но ещё недостаёт мне моих настоящих людей!» —

Так говорил Заратустра; но тут он почувствовал себя как бы окружённым множеством птиц, летавших вокруг него, — шум от такого множества крыльев и давка над головою его были так велики, что он закрыл глаза. И поистине, на него как будто упала туча из стрел, сыплющихся на нового врага. Но это было облако любви, спускавшееся на нового друга.

«Что происходит со мною?» — думал Заратустра удивлённо в сердце своём и медленно опустился на большой камень, лежавший у выхода из пещеры. Но пока он размахивал руками вокруг себя, и над собою, и под собою, защищаясь от нежности птиц, смотрите, случилось с ним нечто ещё более изумительное: ибо он нечаянно ухватился за густую, тёплую, косматую гриву; и в то же мгновение раздался перед ним рёв, — кроткий, протяжный рёв льва.751

«Знамение приближается», — сказал Заратустра, и сердце его преобразилось. И действительно, когда перед ним просветлело, он увидел, что у ног его лежал огромный жёлтый зверь, прижимаясь головою к его коленям; из любви он не хотел покидать его и походил на собаку, нашедшую старого хозяина. Но и голуби были не менее усердны в любви своей, чем лев; и всякий раз, когда голубь порхал перед носом льва, лев встряхивал головой, удивлялся и начинал смеяться.

На всё это Заратустра произнёс одно только слово: «Мои дети близко, мои дети», — и стал совершенно нем. Но сердце его было утешено и из глаз текли слёзы и падали на руки. А он больше ни на что не обращал внимания и сидел неподвижно, не защищаясь уже от зверей. Голуби улетали и прилетали, садились ему на плечи, ласкали его седые волосы и не уставали в нежности и ликовании своём. А могучий лев беспрестанно лизал слёзы, падавшие на руки Заратустры, и робко рычал и ворчал при этом.752 Так вели себя эти звери. —

Всё это продолжалось или долгое, или очень короткое время: ибо, по правде говоря, для таких вещей на земле не существует времени... Между тем высшие люди проснулись в пещере Заратустры и готовились устроить шествие, чтобы идти навстречу ему с утренним приветствием: ибо, проснувшись, они заметили, что Заратустры уже нет между ними. Но когда они подошли к выходу из пещеры, опережаемые шумом шагов своих, лев грозно навострил уши и, отвернувшись от Заратустры, с диким рёвом прыгнул к пещере; а высшие люди, услышав рёв его, разом вскрикнули и побежали обратно, исчезнув в одно мгновение.

Оглушённый и отстранённый, Заратустра поднялся с места своего, оглянулся с удивлением, вопрошая сердце своё, и понял, что остался один. «Что слышал я? — сказал он наконец медленно. — Что произошло со мною?»

Но вот воспоминание вернулось к нему, и он разом осознал всё, что произошло между вчера и сегодня. «Вот камень, — сказал он, гладя себе бороду, — на нём сидел я вчера утром; а здесь подошёл прорицатель ко мне, здесь впервые услышал я крик, который слышал только что, — великий крик о помощи.

О высшие люди, это о вашей нужде прорицал вчера утром старый прорицатель, —

— вашей нуждой хотел он соблазнить и испытать меня: “О Заратустра, — говорил он мне, — я иду, чтобы ввести тебя в твой последний грех”».

«В мой последний грех? — воскликнул Заратустра и гневно рассмеялся над собственным словом. — Что же осталось мне как мой последний грех?» —

И ещё раз погрузился Заратустра в себя, опять сел на большой камень и предался мыслям. Вдруг он вскочил. —

«Сострадание! Сострадание к высшему человеку! — воскликнул он, и лицо его стало как медь. — Ну что ж! Этому — было своё время!

Моё страдание и моё сострадание — что в них толку! Разве стремлюсь я к счастью? Я стремлюсь к моему делу!

Ну что ж! Лев пришёл, дети мои близко, Заратустра созрел, час мой настал. —

Это моё утро, брезжит мой день; вставай же, вставай, великий полдень!» —

Так говорил Заратустра и покинул пещеру свою, сияющий и сильный, как утреннее солнце, поднимающееся из-за тёмных гор.

Из собр. соч. в 13 томах, М.: Культурная Революция, 2007
Предисловие издательства
В «Весёлой науке» 342, в последнем афоризме первого издания этой работы (1882), впервые появляется образ Заратустры; этот афоризм идентичен началу «Предисловия» в «Так говорил Заратустра». Однако имя Заратустры мы находим уже в заметках Ницше, за целый год до выхода «Весёлой науки». В начале августа 1881 г. Ницше делает заметки о «вечном возвращении»; тремя неделями позже, причём в точно датированной записи: Сильс-Мария, 26 августа 1881 г., — имя Заратустры всплывает в связи с названием (с этого времени постоянно повторяющимся во фрагментах) новой работы: «Полдень и вечность» (ср. т. 9, 11 [195.196.197]). Но пока остаётся неизвестным, из какого именно источника Ницше взял это имя. В этой связи можно процитировать одно место из «Опытов» Эмерсона, которые Ницше читал в то время особенно интенсивно («ни в одной книге никогда я не чувствовал себя настолько дома и в своём доме... мне не следует её хвалить, она мне слишком близка», — замечает он; т. 9, 12 [68]) и которые, возможно, были у него под рукой (в ницшевском экземпляре книги это место несколько раз подчёркнуто и отмечено, а на полях Ницше написал: «Вот оно!»):
«И мы добиваемся того, чтобы человек был столь крупен, столь выделялся среди пейзажа, что немедленно всем становилось бы известно: вот он поднялся, вот опоясал чресла свои и направился к такому-то месту. Всего больше доверия внушают нам образцы величественных людей, которые одним своим появлением отодвигают в сторону прочих, завладевая нашими чувствами; это познал на себе тот восточный маг, который был послан проверить, так ли велик Зардушт, или Зороастр. Персы рассказывают: когда сей китайский мудрец прибыл в Бактру, Гуштасп назначил день, в который должны были собраться со всей страны вожди, и золотой стул поставлен был для гостя. Тогда возлюбленный пророк Зардушт выступил среди собравшихся. И мудрец, взглянув на этого вождя, молвил: “Такое тело, такая поступь обманывать не могут, одна правда, чистая правда способна была в них себя проявить”».1
В двух тетрадях осени 1881 г. (N V 7 и M III 4) Заратустра превращается в главное действующее лицо сентенций и анекдотов (подобно анекдотам из жизни какого-нибудь античного мудреца). Речь идёт о подготовительных этапах к «Весёлой науке» 68, 106, 125, 291, 332, как и о фрагментах из т. 9: 12 [79.112.128.131.136.157.225] и 15 [50.52]. В 12 [225] опять-таки значимый заголовок: «Праздность Заратустры», — о котором Ницше, должно быть, думал (ср. фрагменты 12 [112]; ср. «Сумерки кумиров», афоризм 1) и в сентябре 1888 г. (ср. комментарий к «Сумеркам кумиров»). Однако имя Заратустры осталось, прежде всего, в последнем афоризме (342) «Весёлой науки»; во всех остальных афоризмах оно исчезло. В предварительных вариантах упомянутых афоризмов мы не находим разъяснений относительно возникновения характерной литературной формы Заратустра, и предполагаемые библейские строки из «Весёлой науки» 342 всплывают в рукописи без всякой видимой связи: они оказываются чем-то новым, к чему предварительные варианты афоризмов 68, 106, 125, 291, 331 никак не подготавливают. Лишь фрагмент 12 [225] содержит выражение — «Так говорил Заратустра» (So sprach Zarathustra), — предвосхищающее, как кажется, название «Так говорил Заратустра» (Also sprach Zarathustra).
Незаконченные фрагменты из тт. 10 и 11 образуют необходимый дополнительный фон четырёх частей «Так говорил Заратустра». Параллельное чтение произведений и наследия будет облегчено комментарием, который — в отличие от всех других комментариев KSA — помимо собственно вариантов традиции в узком смысле (Vs, Rs, Dm, Cb, Ed, He) будет ещё раз воспроизводить важнейшие тексты записей (тт. 10–11). Из всего этого можно будет сделать некоторые выводы относительно работы Ницше в период подготовки «Заратустры». Когда Ницше говорит о четырёх частях своей работы как о «трудах десяти дней» (ср. «Ecce homo», т. 6), это, конечно, не относится к возникновению основных идей и их воплощению, к различным параболам, сравнениям, афоризмам, поэтическим прозрениям и повествовательным обрамлениям, к отдельным персонажам и др. элементам в его наследии, но скорее собственно к предварительным вариантам и беловым рукописям каждой части. Ницше постоянно, практически ежедневно (часто во время своих пеших прогулок) вносил свои заметки в записные книжки; затем он переписывал их в более объёмные тетради (ср. Ницше — Петеру Гасту. 30 сентября 1879, цит. в предисловии к комментарию «Странника и его тени»), не ориентируясь заранее на определённый план, то есть не ища возможности некоторым образом расположить свои материалы или изменить уже намеченную последовательность. Когда позже он приступал к сочинению какой-либо части «Так говорил Заратустра», он мог закончить её так быстро потому, что был подготовлен, хотя заранее и не знал литературного итога своей работы. Этой последней фазой работы являлись предварительные варианты и беловые рукописи каждой части «Так говорил Заратустра». Весь объём набросков, предварительный для этой фазы, содержательно и формально различным образом связанный с нею, опубликован в виде незаконченных фрагментов и частично приводится ещё раз в комментарии. Как это видно из фрагментов наследия, Ницше всякий раз после завершения очередной части «Заратустры» планировал разные возможные продолжения своей работы, которые затем были отвергнуты. То же самое происходило — вплоть до осени 1888 г. — с окончанием «Так говорил Заратустра» (начало 1885 г.).
Первая часть «Так говорил Заратустра» была создана в январе 1883 г. Вышедший из печати экземпляр работы Ницше отправляет 14 февраля из Генуи в Хемниц; таким образом, представляется правдоподобным то, о чём он пишет в «Ecce homo»: «заключительная часть... была дописана именно в тот священный час, когда умер в Венеции Рихард Вагнер». (Вагнер умер 13 февраля 1883 г.) Дошедшее до нас рукописное наследие имеет пробелы: отсутствует большая часть предварительных версий, имеется чистовик лишь одной части «Предисловия». Утрату рукописей позволяет прояснить разрыв Ницше с Паулем Рее, Лу фон Саломе и своей семьёй: сохранившиеся записные книжки этого времени действительно содержат многочисленные наброски писем к названным людям (наряду с фрагментами к «Заратустре» и иного рода записями). Гипотеза об уничтожении записных книжек, которые содержали более многочисленные и ещё более жёсткие высказывания в адрес родных, кажется весьма логичной. Рукопись для печати первой части была позднее (по свидетельству Петера Гаста) сожжена самим Ницше вместе с рукописями для печати второй и третьей частей. Книга печаталась с 31 марта по 26 апреля. Корректуры читались одновременно Ницше и Петером Гастом. В конце апреля появилась книга: «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого» (Also sprach Zarathustra. Ein Buch für Alle und Keinen, Chemnitz 1883, Verlag von Ernst Schmeitzner (= «Так говорил Заратустра», часть I)).
Первая часть «Так говорил Заратустра» стала «первой частью» (это указание отсутствовало на процитированном выше титульном листе), когда появилась вторая. Она возникла в период весны-лета 1883 г. В начале июля Ницше приехал в Сильс-Мария для работы над оттиском, который он отослал в типографию в середине июля. Рукописное наследие второй части хорошо сохранилось и не имеет пробелов, в том что касается черновых вариантов и чистовых рукописей глав. В промежутке между концом июля и концом августа корректура была прочитана (как всегда, Ницше и Гастом) и книга отпечатана; она появилась под заглавием: «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Часть вторая» (Also sprach Zarathustra. Ein Buch für Alle und Keinen. Zweiter Theil, Chemnitz 1883, Verlag von Ernst Schmeitzner (= «Так говорил Заратустра», часть II)).
В период между концом лета 1883 г. и началом 1884 г. Ницше работал над третьей частью. Рукописное наследие этой части также полное (нет пробелов в черновых вариантах и чистовых рукописях глав). В конце февраля 1884 г. Ницше и Петер Гаст снова читали корректуры; работа вышла в конце марта: «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Часть третья» (Also sprach Zarathustra. Ein Buch für Alle und Keinen. Dritter Theil, Chemnitz 1884, Verlag von Ernst Schmeitzner (= «Так говорил Заратустра», часть III)).
Первоначально Ницше рассматривал третью часть как завершение «Так говорил Заратустра». Весь 1884 год, вплоть до осени, отмечен интенсивными теоретическими занятиями (ср. т. 11, S. 9–296), хотя появляются и записи о Заратустре. Зимой 1884–1885 гг. Ницше сначала планировал в связи с Заратустрой работу под названием «Полдень и вечность» (также в трёх частях); для неё он не нашёл издателя. В конце концов он решился опубликовать четвёртую и последнюю часть «Заратустры» за свой счёт. Рукописное наследие этой части полностью сохранилось (черновые варианты, чистовые рукописи, а также оттиск). Корректуры читались Ницше и Гастом с середины марта 1885 г. В середине апреля появилась книга: «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Часть четвёртая и последняя» (Also sprach Zarathustra. Ein Buch für Alle und Keinen. Vierter und letzter Theil, Leipzig 1885, bei Constantin Georg Naumann (= «Так говорил Заратустра», часть IV)). Было отпечатано только 40 экземпляров, которые Ницше раздал небольшому числу друзей и знакомых. Единое издание первых трёх частей, экземпляры которых были сшиты в одну книгу, появилось в 1886 г.: «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. В трёх частях» (Also sprach Zarathustra. Ein Buch für Alle und Keinen. In drei Theilen, Leipzig o.J., Verlag von E. W. Fritzsch).
Листы корректуры второй и третьей частей «Заратустры» сохранились, как и рабочий экземпляр четвёртой части «Заратустры» с собственноручными записями Ницше.

Для первого русского полного собрания сочинений Ф. Ницше нами был выбран перевод Ю. Антоновского, опубликованный в 1911 г. (4-е издание) и ставший наиболее известным переводом «Так говорил Заратустра». На суд читателей предлагается его новая редакция. Она была сделана с выборочным учётом той редакторской работы, которую провёл К. Свасьян (Ф. Ницше. Так говорил Заратустра. Собр. соч. в 2-х тт. Т. 2. М.: Мысль, 1990), а также с некоторой оглядкой на перевод, предложенный Якобом Голосовкером (с определёнными редакционными вмешательствами он был выпущен в 1994 г.: Ф. Ницше. Так говорил Заратустра. Пер. Я. Голосовкера. Редактор А. В. Михайлов. М.: Путь).
Заметим, что перевод Я. Голосовкера — великолепный памятник творческих усилий талантливого переводчика. Однако именно оригинальность перевода не позволила нам выбрать его для публикации в настоящем издании. Перевод Антоновского оказался более предпочтительным в силу его ориентации на более строгую, академическую традицию.
В ходе редакторской работы нами была проделана полная сверка текста перевода с текстом оригинала и выработана стратегия редактирования. Конечно, в первую очередь были устранены наиболее явные, хотя и немногочисленные, смысловые несоответствия. Мы вмешались и в тех случаях, когда Антоновский, для пояснения мысли Ницше, вводит дополнительные и не всегда необходимые слова.
Мы попытались аккуратно «осовременить» язык перевода, убрать, насколько возможно, тяжеловесные архаичные языковые конструкции. И вместе с тем немного «снизить» пафос русского текста, его избыточную даже по сравнению с немецким текстом литературную торжественность (в переводе Антоновского её поддерживали, в том числе, чрезвычайно многочисленные инверсии и повторы).
Отдельной задачей стало уточнение ницшевской терминологии. В ряде случаев нами предложен другой перевод ключевых слов Ницше. (Например, «Tier» мы во всех случаях переводили как «зверь», не используя слово «животное», для «Teufel» мы взяли слова «дьявол» или — иногда — «демон», изгнав из русского перевода «чёрта». Слово «Gleichnis» чаще всего переводится как «подобие», а «Gesindel» как «отребье» и «чернь» и т. д.) В отдельных случаях предложены изменённые названия глав.
Нам также представлялось важным сохранить богатство и разнообразие ницшевского словаря. Там, где Антоновский порой передаёт близкие по значению слова одним словом, мы старались передать и оттенки. В ряде случаев мы решились на бо́льшую резкость выражений, более соответствующую языку Ницше, чем благообразному языку литературного перевода начала XX века. В тексте Ницше можно встретить немало достаточно натуралистических описаний «фантазийных событий», — Антоновский, как правило, «облагораживает» такие описания, делает их риторически выстроенными и красивыми.
Общей же целью, «оправдывающей» вмешательство в классический перевод, было достижение более свободного «движения» текста, большей свободы чтения. Представляется, что такая задача вполне соответствует главной интенции самого текста Ницше, который гордился удавшейся ему лёгкостью немецкого языка. В письме к Роде (22 февраля 1884 г.) он пишет: «Мне представляется, что в этом “Заратустре” немецкий язык доведён до своего совершенства ‹...› сочетались ли когда-нибудь в нашем языке столь славно сила, пластичность и благозвучие ‹...› Мой стиль — это танец, игра всевозможных симметрий, и перепрыгивание, и передразнивание их.» (пер. И. Эбаноидзе). Конечно, в русском переводе едва ли возможно угнаться за бесчисленными ницшевскими языковыми находками, перемигиваниями слов и слогов, трудно адекватно передать стихотворные фрагменты (примеры приведены в том числе в примечаниях К. Свасьяна к «Так говорил Заратустра» в 2-х томном собрании Ницше). Возможно, лучшим разрешением всех вопросов стал бы новый русский перевод центрального для философии Ницше текста «Так говорил Заратустра», сделанный с учётом современного уровня отечественных и зарубежных исследований Ницше. Всё же редактура — лишь паллиатив такой необходимой работы.
Список сокращений
Издания
GA — Großoktav-Ausgabe (Nietzsche F. Werke. 19 Bde. U. 1 Register-Band. Hrsg. P. Gast, E. Förster-Nietzsche, A. U. E. Horneffern u.a. Leipzig: C. G. Naumann / A. Kröner, 1894–1926).
KSA — Nietzsche F. Sämtliche Werke. Kritische Studienausgabe in 15 Bde. Hrsg. V. G. Colli u. M. Montinari. München: Deutscher Taschenbuch Verlag / Berlin: W. De Gruyter, 1999.
Сиглы
Тетради
Z I 1 — тетрадь в четверть листа, 58 с. (наброски к «Человеческое, слишком человеческое» (осень 1878 г.), афоризмы, записи к «Так говорил Заратустра», часть I и «По ту сторону добра и зла», стихотворения); лето-осень 1882 г. Т. 10: 3.
Z I 2 — тетрадь в четверть листа, 122 с. (афоризмы, записи к «Так говорил Заратустра», часть I и «По ту сторону добра и зла», наброски и фрагменты); ноябрь 1882 г. — февраль 1883 г., август-сентябрь 1885 г., осень 1885 г. Т. 10: 5. Т. 11: 39.43.
Z I 3 — тетрадь в четверть листа, 308 с. (афоризмы (частично из более ранних произведений Ницше), записи к «Так говорил Заратустра» и «По ту сторону добра и зла»; чистовая рукопись «Так говорил Заратустра», часть II); лето 1883 г. Т. 10: 12.
Z I 4 — тетрадь в 1/8 листа, 238 с. (записи к «Так говорил Заратустра»; планы, наброски, фрагменты; чистовая рукопись «Так говорил Заратустра», часть II); лето 1883 г. Т. 10: 13.
Z II 1 — тетрадь в 1/8 листа, 110 с. (планы, наброски, фрагменты к «Так говорил Заратустра», часть III и «Ecce homo»); осень 1883 г., октябрь 1888 г. Т. 10: 16. Т. 13: 23.
Z II 2 — тетрадь в четверть листа, 38 с. (планы, наброски, фрагменты к «Так говорил Заратустра»; чистовая рукопись «Так говорил Заратустра», часть III); осень 1883 г. Т. 10: 20.
Z II 3 — тетрадь в четверть листа, 154 с. (планы, наброски, фрагменты к «Так говорил Заратустра»; чистовая рукопись «Так говорил Заратустра», часть III; поздние записи); конец 1883 г., начало 1888 г. Т. 10: 22. Т. 12: 13.
Z II 4 — тетрадь в четверть листа, 152 с. (планы, наброски, фрагменты к «Так говорил Заратустра», часть III; чистовая рукопись «Так говорил Заратустра», часть III). Т. 10: 23.
Z II 5 — тетрадь в 1/8 листа, 122 с. (планы, наброски, фрагменты; записи к «Так говорил Заратустра»; наброски стихотворений); лето-осень 1884 г. Т. 11: 27.28.30.
Z II 6 — тетрадь в четверть листа, 90 с. (записи к «Так говорил Заратустра», часть IV, стихотворения и фрагменты); осень 1884 г. — начало 1885 г. Т. 11: 28.30.
Z II 7 — тетрадь в четверть листа, 92 с. (записи к «Так говорил Заратустра», часть IV, стихотворения и фрагменты); осень 1884 г. — начало 1885 г. Т. 11: 28.30.
Z II 8 — тетрадь в четверть листа, 90 с. (планы, предварительные стадии и чистовая рукопись «Так говорил Заратустра», часть IV); зима 1884–1885 г. Т. 11: 31.
Z II 9 — тетрадь в четверть листа, 94 с. (планы, предварительные стадии и чистовая рукопись «Так говорил Заратустра», часть IV); зима 1884–1885 г. Т. 11: 32.
Z II 10 — тетрадь в четверть листа, 80 с. (планы, предварительные стадии и чистовая рукопись «Так говорил Заратустра», часть IV); зима 1884–1885 г. Т. 11: 33.
Рукописи
M III 4 — тетрадь в 1/8 листа, 218 с. (заметки к «Весёлой науке» и «По ту сторону добра и зла»; планы, наброски, фрагменты). Осень 1881 г. Начало 1883 г. — лето 1883 г. Т. 9: 15. Т. 10: 7.
Записные книжки
N V 8 — тетрадь в 1/8 листа, 200 с. (случайные записи; наброски писем и стихотворений к «Идиллии из Мессины», «Весёлой науке» и более поздним стихотворениям; предварительные стадии «Так говорил Заратустра», часть I и афоризмов в Z I 2). Начало 1882 г. — февраль 1883 г. Т. 10: 4.
N V 9 — тетрадь в 1/8 листа, 202 с. (небольшая часть — для «Весёлой науки»; стихотворения и наброски стихотворений; предварительные стадии афоризмов для Z I 1 и Z I 2; предварительные стадии «Так говорил Заратустра», часть I; наброски писем; случайные записи). Лето 1882 — февраль 1883 г. Т. 10: 1.2.4.
N VI 1 — тетрадь в 1/8 листа, 202 с. (случайные записи, наброски писем, стихотворения; предварительные стадии афоризмов для Z I 2 и «Так говорил Заратустра», часть I). Июль 1882 г. — февраль 1883 г. Т. 10: 1.4.
N VI 2 — тетрадь в 1/8 листа, 166 с. (заметки к «Так говорил Заратустра», часть II и случайные записи). Май-июнь 1883 г. Т. 10: 9.
N VI 3 — тетрадь в 1/12 листа, 116 с. (заметки к «Так говорил Заратустра», часть II и случайные записи). Июнь-июль 1883 г. Т. 10: 10.
N VI 4 — тетрадь в 1/12 листа, 102 с., использована наполовину (заметки к «Так говорил Заратустра», часть II и случайные записи). Июнь-июль 1883 г. Т. 10: 11.
N VI 5 — тетрадь в 1/12 листа, 110 с. (наброски к «Так говорил Заратустра» и фрагменты; случайные записи). Лето-осень 1883 г. Т. 10: 15.
N VI 6 — тетрадь в 1/8 листа, 200 с. (случайные записи, наброски к «Так говорил Заратустра» и фрагменты; предварительные стадии «Так говорил Заратустра», часть III). Осень 1883 г. Т. 10: 17.
N VI 7 — тетрадь в 1/8 листа, 194 с. (наброски к «Так говорил Заратустра», часть III; случайные записи). Осень 1883 г. Т. 10: 18.
N VI 8 — тетрадь в 1/8 листа, 94 с. (наброски к «Так говорил Заратустра», часть III; случайные записи). Осень 1883 г. Т. 10: 19.
N VI 9 — тетрадь в 1/8 листа, 138 с. (наброски стихотворений; наброски к «Так говорил Заратустра», часть IV; случайные записи). Осень 1884 г. — начало 1885 г. Т. 11: 29.
Папки
Mp XVIII 3 — Предварительные стадии к «Весёлой науке» («Шутка, хитрость и месть»); наброски и фрагменты стихов. Т. 9: 18.
Специальные обозначения, используемые в комментарии
Cb (Korrekturbogen) — корректурные листы
Cb¹ — корректурные листы без правки Ницше
Cb² — исправления Ницше в корректурных листах
Dm (Druckmanuskript) — рукопись для печати, на основе которой делается первое издание
Ed (Erstdruck) — пробный оттиск
He (Handexemplar) — рабочий экземпляр
Rs (Reinschrift) — чистовая рукопись, предшествующая рукописи для печати
Vs (Vorstufe) — предварительная стадия: заметки, использованные в чистовой рукописи
/ конец строки в рукописи
[?] неточное чтение
[—] нечитаемое слово
[ ] вычеркнутый Ницше текст
< > добавление издателя
{ } добавление Ницше
— — — незавершённое предложение
[ ] замечание издателя
Комментарии
1 Как Иисусу, ср. Лк. 3, 23.
2 Когда Заратустре ... закат Заратустры. — ср. «Весёлая наука» 342.
3 Тогда ... гору — ср. прим. 61; гл. «Прорицатель» аб. [26].
4 Ср. т. 10, 5 [1]: «228. Взгляните на него, чист ли его взор и нет ли презрения на его устах. Взгляните на него, идёт ли он, точно танцует».
5 Как Будда, ср. H. Oldenberg, Buddha. Sein Leben, seine Lehre, seine Gemeinde, Berlin 1881, 113 (книга из библиотеки Ницше).
6 Ср. т. 10, 1 [66]; 3 [1]: «9. Так говорил святой: “я люблю бога — ибо человек нечто слишком несовершенное. Любовь к человеку разрушила бы меня”». 5 [1]: «245. Многое в человеке можно любить — но человека нельзя любить. Человек нечто слишком несовершенное; любовь к человеку убила бы меня».
7 Vs: «Не ходи к людям, иди лучше к зверям. Учи зверей, что природа ужаснее, чем человек».
8 Т. 10, 4 [167]: Этого человека мне нечему больше учить.
9 Ср. следующую схему в т. 10, 4 [167]: «Последний разговор с отшельником. / — Я хвалю тебя за то, что ты не стал моим учеником. / Отшельник: я слишком презираю людей, я слишком люблю их — я не выношу их — я должен слишком сильно притворяться и в том, и в другом. / Я несу им новую любовь и новое презрение — сверхчеловека и последнего человека. / Я не понимаю тебя — ведь то, что ты им несёшь, они не принимают. Пусть они сначала попросят милостыню! / Заратустра — — — / Но им нужна лишь милостыня, они недостаточно богаты, чтобы им были нужны твои сокровища. / Я слагаю песни и пою их, я смеюсь и плачу, когда слагаю свои песни».
В «Так говорил Заратустра» нет никакого «последнего разговора с отшельником», лишь это; о смерти отшельника ср. гл. «В отставке» аб. [13].
10 Т. 10, 4 [165]: «Ч<еловек> есть нечто, что до́лжно превзойти; что сделал ты для этого? Что мне до ваших добрых злых л<юдей>?»
11 Т. 10, 4 [181]: «Что для нас обезьяна, предмет мучительного позора, — тем должны быть мы для сверхчеловека».
12 Т. 10, 4 [139]: «Как совершили вы путь от червя к человеку! но многое в вас ещё от червя и от памяти о вашем пути».
13 Т. 10, 4 [116]: «Человек должен быть чем-то средним между растением и призраком».
14 Т. 10, 5 [30]: «Вы прикрываете свою душу: нагота была бы срамом для вашей души. О, если бы вы поняли, почему бог наг! Ему не нужно стыдиться. Он более могуществен, когда наг! / Тело есть нечто дурное, красота нечто дьявольское; тощим, отвратительным, голодным, чёрным, грязным, так должно выглядеть тело. / Хулить тело для меня всё равно что хулить землю и смысл земли. Горе несчастному, для которого тело дурно, а красота кажется дьявольской!»
В связи с «нагим богом» ср. т. 9, 11 [94.95]; ср. цитату из Сенеки (ep. XXXI): «Deus nudus est»{4}; ср. также гл. «О презирающих тело».
15 Т. 10, 4 [208]: «Я учу вас о сверхчеловеке; великому презрению должны учиться вы сами».
16 Ср. т. 10, 4 [154]: «Вы никогда не переживали мгновения, которое бы сказало вам: “мы жалки”».
17 Ср. т. 10, 5 [1]: «168. Сострадание — это адское чувство: сострадание само есть крест, на котором был распят тот, кто любил людей».
18 самодовольство — «трезвость» (т. 10, 5 [1] 125).
19 вопиет к небу — библ., Быт. 4, 10.
20 Ср. т. 10, 4 [78]: «я заражаю вас безумием».
21 Ср. т. 10, 5 [1]: «66. Есть натуры, которые не находят иного средства выносить себя, как стремиться к собственной гибели».
22 Т. 10, 4 [224]: «Я живу, чтобы познавать: я хочу познавать, чтобы жил сверхчеловек».
23 Ср. т. 10, 4 [229]: «И кто сострадателен, должен из этого сострадания сделать для себя долг и судьбу, а кто верен, для того верность должна стать его долгом и его судьбой — а у тебя нет достаточно духа для своей добродетели». 5 [17]: «Я люблю того, кто не награды, но наказания и гибели ожидает от своей добродетели».
24 Ср. т. 10, 5 [18]: «Вы не должны хотеть слишком много добродетелей. Одна добродетель уже много добродетели — и нужно быть достаточно богатым и для одной добродетели. Чтобы она жила, должны вы погибнуть».
25 Ср. Лк. 17, 33: «Кто станет сберегать душу свою, тот погубит её; а кто погубит её, тот оживит её».
26 Ср. т. 10, 3 [1]: «309. «Перед любым поступком меня мучает мысль о том, что я лишь игрок в кости, — мне неведома больше свобода воли. А после каждого поступка меня мучает мысль, что кости выпадают в мою пользу; может быть, я нечестный игрок?» — угрызения совести познающего».
27 Ср. т. 10, 3 [1]: «15. Предвари дела твои словами: свяжи себя самого стыдом перед нарушенным словом». Ср. также 1 [52].
28 Ср. т. 10, 2 [28], 3 [1] 189: «Кто любит бога, тот карает его». Послание к евреям 12, 6: «Ибо Господь, кого любит, того наказывает; бьёт же всякого сына, которого принимает».
29 Ср. т. 10, 5 [1]: «253. Вы для меня слишком грубы: вы не можете погибнуть от малейших переживаний».
30 Ср. т. 10, 5 [1]: «238. Я слишком полон, так что забываю себя самого, и все вещи содержатся во мне, и нет ничего, кроме полноты вещей. Куда пропал я?»
31 Ср. т. 10, 3 [1]: «130. “Сердце принадлежит утробе” — сказал Наполеон. Утроба тела лежит в сердце».
5 [1]: «166. Я люблю свободных духом, если они также свободные сердцем. Для меня голова подобна желудку сердца — но человек должен иметь хороший желудок. Что сердце принимает, то голова должна переварить».
Ср. гл. «О старых и новых скрижалях» § 16 аб. [5]: «дух есть желудок!»
32 мои речи не для этих ушей — ср. Мф. 13, 13.
33 Т. 10, 4 [207]: «Создан ли я, чтобы быть проповедником покаяния? Создан ли я, чтобы греметь, подобно проповеднику и литаврам?»
3 [1]: «136. Он научился выражать себя — но с тех пор люди больше не верят ему. Верят только заике».
34 Т. 10, 4 [204]: «(последний человек: своего рода китаец)». 4 [162]: «Последний человек — покашливает и наслаждается своим счастьем». 4 [163]: «Человек решает остановиться, как сверхобезьяна, образ последнего человека, который вечен». 4 [171]: «Противоположность сверхчеловека — последний человек: я создал их одновременно».
35 Ср. т. 10, 5 [1]: «128. Вы должны хранить в себе хаос: все грядущие должны иметь материал, чтобы сформировать из него себя».
36 Ср. Ин. 10, 16: «...и будет одно стадо и один Пастырь».
37 которого ... плясать — из: «я недостоин сострадания» (Rs).
38 «Нет же ... руками». — из: «“Его жаль, он из опасности сделал своё ремесло; этому научился я у человека”» (Rs).
39 Затем в Rs: «его хочу я теперь взять с собой и покинуть этот город”. Тёмной была ночь, по тёмному пути шёл Заратустра через ночь; долгим было его путешествие, потому что тащил он труп на своей спине [кровь стекала с него] холодный и неподвижный труп, на котором ещё не высохла кровь. Наконец, когда Заратустра шёл уже не один час и [— — —] хищные звери ему [— — —] он сделал остановку у большого дерева и заснул».
40 Ср. Притч. 4, 19: «Путь же беззаконных — как тьма...».
41 Ср. Пс. 145, 5–7: «Блажен ... дающего хлеб алчущим».
42 После ... душою. — вариант в Rs: «Но после этого Заратустра шёл ещё два часа, доверяясь дороге и свету звёзд, как привычный ночной путник и друг спящих. Когда стало светать, очутился он в глубоком лесу, и дальше не было видно дороги. Тогда лёг он под деревом и уснул, а мертвец лежал рядом с ним».
43 Как Моисей, ср. Исх. 32, 19.
44 Ср. Мф. 9, 37: «...жатвы много, а делателей мало».
45 Ср. т. 10, 3 [1]: «156. Всё созрело у него для жатвы, но у него нет серпа — и потому рвёт он колосья и негодует».
46 Т. 10, 4 [234]: «Иногда я хочу от тебя: чтобы ты был мудр до глубины души и горд до глубины души; тогда твоя гордость всегда будет идти рядом с твоей мудростью. Ты пойдёшь дорогой безумия, но я заклинаю и твоё безумие, чтобы оно всегда брало гордость в сопровождающие. Но если хочешь ты быть безрассудным — — —».
47 Vs: «Змея, сказал Заратустра, ты самый умный зверь под солнцем — ты должна знать, что укрепляет сердце, моё мудрое сердце; я не знаю этого. И ты, орёл, самый гордый зверь под солнцем, возьми сердце и унеси его туда, куда устремится гордое сердце, — я не знаю этого».
48 К этой главе: т. 10, 4 [237. 242. 246].
49 Ср. Мф. 4, 1. 8.
50 Ср. 5 [1]: «162. Что тяжелее всего для человека? Любить тех, кто нас ненавидит; расстаться с нашим делом, когда оно празднует свою победу; ради истины противоречить почтительности; больным быть и отогнать утешителей; вступать в холодную и грязную воду; заключить дружбу с глухими; протянуть руку призраку, когда он пугает нас, — всё это, сказал Заратустра, делал я и несу на себе — и всё это я сегодня отдаю ради малого, — улыбки ребёнка».
51 Ср. т. 10, 5 [1]: «178. Вот человек: новая сила, перводвижение, вечновращающееся колесо; будь он достаточно силён, он бы заставил звёзды вращаться вокруг себя».
Ср. Angelus Silensius, Cherubinischer Wandersmann 1, 37: «Ничто не движет тобой, ты сам колесо, / Катящееся само по себе, не зная устали».
52 Ср. к «сну праведного»: Пс. 4, 9; Притч. 3, 24; Еккл. 5, 11; Сир. 31, 1.23.24. В N V 8 почти все Vs к этой главе.
N V 8, 104: «Некогда называл я это “христианством” — а сегодня я называю это “средством для хорошего сна”».
N V 8, 105: «Если уже есть у тебя в доме все добродетели, к тебе приходит и последняя — хороший сон».
53 Ср. Исх. 20, 16.14.17.
54 Ср. «Весёлая наука» 5; т. 10, 3 [1]: «33. Следует время от времени отправлять и свои добродетели спать».
55 Ср. Пс. 22, 1. 2; Ин. 10, 11слл.
Vs: «Хороших пастухов люблю я: зелен луг, на котором пасут они своих овец».
56 Vs: «Я не желаю почестей и богатств: маленькое общество мне приятнее злого».
57 Vs: «Мне очень нравятся {для общества} нищие духом, если они блаженны [и не оказываются несносными клеветниками и спорщиками] и всегда воздают мне должное».
 О «нищих духом» см. Мф. 5, 3.
58 Vs: «И если бы жизнь не имела смысла, поистине, хороший сон {без сновидений} был бы прекраснейшей бессмыслице. / Ведь я сам охотно хвалил добродетели, эти красные цветы мака».
59 Vs: «Скажите, куда исчезли они, эти милые мудрецы? Не закрылись ли их глаза? / Тут и там есть ещё подобные вокруг тебя; сладким голосом проповедуют они о добре и зле. / Блаженны эти сонливые».
60 Основные Vs к этой главе также в N V 8: «Откажитесь от этого лживого любования звёздами! Чрево бытия [вещей] никогда не будет говорить к вам!»
Ср. 4 [226. 227]; ср. «Человеческое, слишком человеческое» (приложение) 17, где впервые появляется слово «иномирник».
61 Ср. прим. 3.
62 Ср. т. 10, 4 [274]: «В самый мелкий песок прятали голову иные страусы».
63 искупительные капли крови — ср., напр., 1 Пет. 1, 19.
64 Ср. Мф. 26, 27.
65 Ср. «Утренняя заря» 456.
66 соразмерное — ср. Аристотель, Риторика. 1411b, 26–27.
67 стадо и пастух — ср. Ин. 10, 16.
68 Ср. т. 10, 5 [31]: «За твоими мыслями и чувствами стоит твоё тело и твоя самость в теле: terra incognita. Для чего у тебя эти мысли и чувства? Твоя самость в теле что-то этим выражает».
69 Ср. т. 10, 5 [1]: «116. “Кто поверил бы, — сказал Заратустра, — что я из рода вспыльчивых, из рода сластолюбцев, фанатиков веры и мстительных? Но война освятила меня”».
70 Ср. т. 10, 5 [1]: «141. Все эти дикие псы ещё у меня, но в моём подземелье. Я не хочу даже слышать их лай».
71 Ср. «Человеческое, слишком человеческое» 292.
72 Ср. т. 10, 4 [207]: «В человеке живёт множество духов, как гадов в море; они бьются друг с другом за дух “Я”: они любят его, хотят, чтобы он садился к ним на спину, они ненавидят друг друга за эту любовь».
73 Ср. т. 10, 3 [1]: «345. Ревность — самая одухотворённая страсть и, несмотря на это, ещё и величайшее безумие. / 346. В пламени ревности обращают, подобно скорпиону, жало на самих себя — но без успеха скорпиона».
74 Т. 10, 4 [29]: «Заблуждение в преступлении». 3 [1]: 183: «Недостаточно покарать преступника, мы должны были примирить его с нами и благословить: разве мы не любили его, когда делали ему больно? <Не> страдали <ли мы> оттого, что должны были его использовать как средство для устрашения?» 4[75]: «Бледный преступник в темнице — и Прометей! / Вырождение!»
75 Ср. т. 10, 3 [1]: «330. Я хочу сказать “враг”, а не “преступник”; “червь” хочу я сказать, а не “негодяй”; “больной” хочу я сказать, а не “чудовище”; “сумасшедший” хочу я сказать, а не “грешник”».
76 Ср. т. 10, 3 [1]: «381. Если бы ты решил громко высказать всё, что уже совершил в мыслях, каждый закричал бы: “Долой этого отвратительного червя! Он позорит землю” — и каждый забыл бы, что совершил то же самое в собственных мыслях. — Такими моралистами делает нас чистосердечность».
77 Ср. т. 10, 3 [1]: «111. Иной раз бывают наравне со своим поступком, но не с образом содеянного».
78 Ср. т. 10, 3 [1]: «96. Люди морали относятся к преступникам как к принадлежащим одному единственному делу — и они сами так относятся к себе, чем больше это дело исключение для них самих: оно действует как меловая черта на курицу. — В мире морали очень много гипнотического».
79 Ср. т. 10, 5 [1]: «6. Своими намерениями рационализируют свои неясные порывы, как это делает, к примеру, убийца, оправдывающий свою склонность к убийству решением ограбить или отомстить».
80 Ср. т. 10, 5 [1]: «185. Что такое человек? Куча страстей, врывающихся в мир через чувства и дух: клубок диких змей, которые редко устают от борьбы; тогда всматриваются они в мир, чтобы там найти свою добычу».
81 Ср. т. 10, 3 [1]: «182. Есть многое в злых, что вызывает во мне отвращение, но и многое в добрых; и поистине, вовсе не их “зло”!»
82 Ср. т. 10, 3 [1]: «162. Кто знает “читателя”, пишет уже не для читателя — а для себя, писателя».
Ср. «Человеческое, слишком человеческое» (приложение) 167; т. 10, 3 [1]: «168. Ещё одно столетие газет — и все слова провоняют».
83 Т. 10, 4 [70]: «Что каждый имеет право научиться читать и читает, со временем разрушает не только писателей, но и сам дух».
84 должны быть вершинами — «вершины» т. 10, 3 [1] 163.
85 Ср. т. 10, 3 [1]: «78. Кто возвысился над добром и злом, тот и в трагедии видит лишь невольную комедию». «171. Кто поднимается на высокие горы, смеётся над любыми трагическими жестами».
86 Т. 10, 4 [72]: «Жизнь тяжело нести; для этого нужно упрямство утром и покорность после полудня».
87 изрядные вьючные ослы и ослицы — Ср. Мф. 21, 5; Зах. 9, 9 и т. 9, 10 [D80].
88 Т. 10, 4 [73]: «То бодро подставлять спину, как будто вся тяжесть мира должна лечь на нас, — то трепетать как розовая почка, для которой слишком тяжела даже капля росы. Мои братья и сёстры, не притворяйтесь столь нежными! Мы все изрядные вьючные ослы и ослицы, а совсем не розовые почки, которые дрожат».
89 Ср. Шекспир, Гамлет II, 2.
90 Ср. т. 10, 3 [1]: «43. “Ты видел твоего демона?” — “Да, тяжело, серьёзно, основательно, патетически — так предстал он, как genius gravitationis{5}, из-за которого падают все существа и вещи”».
91 дух тяжести — ср. одноимённую главу в «Так говорил Заратустра», часть III.
92 Ср. т. 10, 3 [1]: «297. Ходьба и виды ходьбы. Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. / 298. Свободный дух. Кто может летать, знает, что для полёта ему не нужен толчок, в котором нуждаетесь вы, застрявшие души, просто чтобы “идти дальше”».
93 К библейским мотивам этой главы см. Ин. 1, 48, в первую очередь разговор Иисуса с «богатым юношей» (Мф. 19, 16 слл.)
94 Ср. Ин. 3, 8.
95 Ср. «Весёлая наука» 26 и т. 9, 12 [130]; 16 [10].
96 Ср. т. 10, 3 [2] стихотворение: Pinie und Blitz
Hoch wuchs ich über Mensch und Tier;
und sprech’ ich — niemand spricht mit mir.
Zu einsam wuchs ich und zu hoch
ich warte: worauf wart’ ich doch?
Zu nah’ ist mir der Wolken Sitz,
ich warte auf den eRsten Blitz.
букв.:
Пиния и молния.
Высоко росла я над людьми и зверями;
я говорю — ко мне не говорит никто.
Росла я слишком одиноко и слишком высоко;
я жду; чего же жду я?
Слишком близко ко мне жилище молний, —
я жду первой молнии.
97 горько плакал — ср. Мф. 26, 75.
98 Ср. прим. 70.
99 Ср. т. 10, 3 [1]: «93. Благородный человек всегда стоит добрым поперёк дороги; часто они отстраняют его, говоря, что он добр».
100 Ср. т. 10, 4 [272]: «Государство, и церковь, и всё, что основано на лжи, служит проповедникам смерти».
101 Ср. 5 [1]: 170: «“Я погружён в глубокое уныние, моя жизнь висит на маленьких случайностях”. Отшельник».
102 Ср. т. 10, 4 [52]: «Есть проповедники, которые учат страданию. Они служат вам, хотя и ненавидят вас».
103 отправились туда — в библейском смысле, ср. Пс. 89, 10.
104 Ср. т. 10, 3 [1]: «438. Много солдат, но мало мужей! Много униформ и намного больше однообразия».
5 [1]: «94. (“Формой” называют они то, что носят; однообразие — вот что подразумевают они.)»
105 Ср. т. 10, 3 [1]: «424. Некоторые люди глубоко нуждаются во враге: только у него сквозит ненависть с первого взгляда».
106 Ср. т. 10, 3 [1]: «436. Что хорошо? — “То, что мило и трогательно” — ответила маленькая девочка».
107 Ср. т. 10, 3 [1]: «259. Есть совершенно разные люди: кто испытывает стыд при отливе чувств (в дружбе и любви) и кто стыдится их прилива».
108 Ср. т. 10, 3 [1]: «364. Восстание — самое благородное поведение раба».
109 В N V 8 большая часть Vs к этой главе.
N V 8, 88: «Они называют себя законными, или любящими народ, или хорошими и справедливыми, или независимыми [?] — но все они дурно пахнут».
N V 8, 90: «Если есть у них сила, они лгут с чистой совестью, а если им недостаёт силы, тогда они лгут с дурной совестью, и притом ещё лучше».
N V 8, 100: «Друзья, я ненавижу государство: оно говорит «я смысл», который [?] позорит [?] веру в жизнь».
110 Это знамение даю я вам — библейское, ср., напр., Ис. 66, 19.
111 Ср. Мф. 4, 9: «всё это дам тебе, если, пав, поклонишься мне» (дьявол Иисусу).
112 Ср. т. 10, 4 [272].
113 Ср. девиз Рихарда Вагнера («Искусство и революция», 1849): «...где теперь оканчиваются государственность и философ, там снова начинается человек искусства».
114 Ср. т. 10, 4 [234]: «(Махалка для мух) от ежедневного мелкого раздражения».
4 [250]: «(гл<ава>) Малые. Отправляйтесь в уединение, вы не можете выдержать и небольшого дождя».
5 [1]: «260. Если вы слишком мягки и брезгливы, чтобы убивать мух и комаров, идите в уединение и на свежий воздух, где нет мух и комаров, и сами станьте уединением и свежим воздухом!»
115 Ср. т. 10, 4 [78]: «Ваши лучшие вещи ничего не значат без исполнения».
116 праздничными — «шумными» Cb¹; GA.
117 Ср. т. 10, 3 [1]: «84. Какая разница, льстите вы богу или дьяволу, визжите перед богом или перед дьяволом? Вы лишь льстецы и визгуны!»
118 Ср. т. 10, 3 [1]: «85. Кто труслив до глубины души, тот обычно вполне умён, чтобы усвоить так называемую любезность».
119 Ср. т. 10, 5 [17]: «Я люблю того, кто прощает врагу не только ошибки, но и победу».
120 В т. 10, 5 [1], 267 есть добавление: «Что они знают о счастье!»
121 Т. 10, 4 [94]: «Нужно быть и совершенным зверем, если хочешь стать совершенным человеком».
5 [1]: «164. Нужно быть и совершенным зверем — сказал Заратустра».
122 Т. 10, 2 [22]: «Сука-чувственность, желающая заполучить кусок плоти, хорошо умеет клянчить кусок духа».
123 Ср. Мф. 8, 28–32; «вот какую притчу скажу я вам» — также библейская фраза.
124 Ср. 1 Кор. 7, 2.7.
125 Vs: «Разве не безумие быть иным, чем все?»
126 Ср. т. 10, 4 [211]: «Друг как лучший презирающий и враг. / Сколь мало достойных! / Быть совестью друга. Замечать любое унижение. Воспринимать совесть не только морально, но и как вкус, как пребывание в собственных границах. / Друг как демон и ангел. У них замок от цепей друг друга. Если они сближаются, цепь падает. Они поднимают друг друга. И как одно Я двоих они приближаются к сверхчеловеку и ликуют, обретя друга, ибо он даёт им второе крыло, без которого не было бы пользы в одном».
127 Ср. т. 10, 3 [1]: «14. Третий всегда пробка, мешающая разговору двоих погрузиться вглубь; при определённых обстоятельствах это является достоинством».
128 Из: «Сосчитай всех людей, которым ты однажды поверил! Их сумма обманет тебя в твоей вере в себя». Vs к т. 10, 3 [1] 129.
129 Ср. т. 10, 3 [1]: «110. «Давать себя так, каков ты есть»: это может быть наградой, которую мы бережём для друга, — с тем результатом, что из-за этого он пошлёт нас к дьяволу».
130 Ср. «Странник и его тень» 8.
131 Из: «Существует товарищество; существование дружбы — это вопрос веры, любви и надежды».
Ср. т. 10, 3 [1] 91; 1 Кор. 13, 13.
132 Ницше имеет в виду персов.
133 Ницше имеет в виду иудеев.
134 Ницше имеет в виду немцев.
135 Vs: «любить и повиноваться в любви хочет Я; повелевать, повелевать и в любви хочет Я; и в стаде Я хочет только себя ради стада. / Но другое Я, лукавое, [больное,] холодное Я, использующее многих, чтобы принести лучшую пользу себе, — это отбросы, и гибель, и болезнь».
136 Ср. т. 10, 4 [18]: «Любовь к пастуху и стаду сделала пользу доброй и целительной. Любовь к ребёнку и роду была кощунством для любви всех. / Из любви создали они добро и зло, а не из мудрости: ибо любовь старше мудрости. / Некогда полезным было то, что повелевала всеобщая любовь, и чья любовь была сильнейшей, того стадо делало пастухом. / Малой была ещё любовь к ближнему, презираемо было Я — и над всем было стадо».
137 Ср. т. 10, 4 [234]: «Вы бежите от самих себя — и всегда попадаете из дождя презрения в водосточный жёлоб любви к ближнему».
138 Ср. т. 10, 3 [1]: «207. Свидетелей охотно приглашают, когда хотят говорить о себе самих; это называют “общением с людьми”».
139 Ср. т. 10, 3 [1]: «187. Лжёт не только тот, кто говорит вопреки своему знанию, но прежде всего тот, кто говорит вопреки своему незнанию. — Второй род лжи столь обычен, что о него даже не спотыкаются: человеческое общение построено на нём».
140 Ср. т. 10, 3 [1]: «157. Один путешествует, потому что ищет себя, а другой — потому что хотел бы себя потерять».
141 Ср. т. 10, 3 [1]: «6. Когда пятеро говорят вместе, шестой всегда должен умереть».
Ср. также т. 10, 1 [90]: «325. Ближнего всегда любят ценою дальнего».
142 Ср. т. 10, 3 [1]: «434. На патриотических праздниках зрители тоже актёры».
Ср. также Амос 5, 21: «Ненавижу, отвергаю праздники ваши и не обоняю жертв во время торжественных собраний ваших».
143 Ср. т. 10, 5 [1]: «266. Мир являет себя завершённым — золотая чаша добра. Но творящий дух хочет творить и завершённое, он изобрёл время — и теперь мир развернулся и снова сворачивается в большие кольца, как становится добро из зла, как рождается цель из случая».
144 Ср. т. 10, 4 [38]: «Если хочешь, чтобы жизнь давалась тебе легко, оставайся в стаде. Забудь, будто ты над стадом! Люби пастуха и чти зубы его собаки!»
145 Ср. т. 10, 3 [1]: «426. Мораль любого общества гласит, что уединение — грех».
146 Ср. прим. 51.
147 Ср. т. 10, 3 [1]: «97. “Высокими чувствами”, “возвышенными мыслями” называете вы это; я вижу лишь вожделение высоты и судороги морального честолюбия».
148 Ср. гл. «Тень» аб. [19] и прим. 674.
149 Ср. т. 10, 3 [1]: «175. Есть чувства, которые хотят нас убить; но если им это не удаётся, они сами должны умереть».
150 Ср. «Человеческое, слишком человеческое» 67.
151 Ср. т. 10, 3 [1]: «222. Героический человек познания боготворит своего дьявола и на этом пути оказывается грешником, ведьмой, пророком, скептиком, мудрецом, вдохновлённым, победителем и, в конце концов, захлёбывается в собственном море».
152 Ср. гл. «Предисловие Заратустры» § 2 аб. [3].
153 Ср. т. 10, 4 [239]: «И ты полагаешь, что справедливость заковыляет вослед тебе?»
154 Ср. т. 10, 3 [1]: «128. Решение загадки «женщина» — не любовь, а беременность».
155 Ср. т. 10, 4 [67]: «Мужчина, пока существуют мужчины, привычен к войне и охоте; поэтому он теперь любит познание как самую обширную возможность для войны и охоты. Что женщина может полюбить в познании, должно быть чем-то другим — — —».
156 Ср. т. 10, 3 [1]: «441. Женщина должна открыть и сохранить в мужчине ребёнка».
157 Ср. т. 10, 5 [1]: «146. “Я хочу жить, сияя добродетелями ещё не существующего мира”».
158 Ср. т. 10, 4 [100]: «Братья мои, я не знаю другого утешения для женщины, кроме этих слов: “и ты можешь родить сверхчеловека”».
159 Ср. т. 10, 3 [1]: «107. Женщины атакуют своей любовью того, кто внушает им страх: это их храбрость».
160 Ср. т. 10, 4 [58]: «Для женщины честь лишь в одном: она должна думать, что любит больше, чем любима. По ту сторону сразу начинается проституция».
161 Ср. т. 10, 5 [1]: «118. Глубоко, в глубине души и лучший мужчина зол; глубоко, в глубине души и лучшая женщина дурна».
162 Ср. т. 10, 3 [1]: «199. Железо ненавидит магнит, когда он не может полностью притянуть к себе железо — и всё же притягивает».
163 Ср. т. 10, 4 [161]: «“Трудно сказать о женщине неправду: у женщин нет ничего невозможного” — ответил Заратустра».
Ср. Лк. 1, 37: «ибо у Бога никакая вещь не является невозможной»{6}.
164 Афоризм для себя: т. 10, 3 [1] 367.
165 Уничтожителем ... праведные — ср. т. 10, 4 [94]: «“Тогда весь народ сказал: мы должны уничтожить уничтожителя морали” — такое вступление не приводится ни в одной из рукописей этого времени».
166 Ср. т. 10, 5 [1]: «151. Не давайте себя узнать! А если иначе нельзя, гневайтесь, но не стыдите!»
167 Ср. т. 10, 3 [1]: «272. Это не по-человечески: благословлять там, где тебя проклинают. Лучше также немного проклясть!» Против Мф. 5, 44: «благословляйте проклинающих вас».
168 Ср. т. 10, 4 [238]: «И если кто-нибудь совершит над вами большую несправедливость, позаботьтесь лишь о том, чтобы совершить над ним малую: это по-человечески».
169 Ср. т. 10, 3 [1]: «211. Несправедливость должен взять на себя тот, кто может её нести: так хочет человечность».
170 Ср. т. 10, 3 [1]: «230. Маленькое мщение чаще всего более человечно, чем отсутствие всякой мести».
171 Ср. т. 10, 3 [1]: «77. Во взоре всякого судьи глядит палач».
172 Ср. т. 10, 3 [1]: «1. А: Что означает справедливость? Б: Моя справедливость — любовь со зрячими глазами. А: Но подумай, что ты говоришь: эта справедливость оправдывает каждого, кроме того, кто судит! Эта любовь выносит не только все наказания, но и всякую вину! Б: Да будет так!»
173 Ср. т. 10, 3 [1]: «179. Ложь может быть человеколюбием познающего».
174 Ср. т. 10, 3 [1]: «116. Ты хочешь быть справедливым? Несчастный, как хочешь ты воздать каждому своё? — Нет, этого я не хочу. Я отдаю каждому моё: достаточно для того, кто не слишком богат».
175 Vs в N V 8: «“Стыдливое распутство” — так называю я ваши браки, хотя вы и говорите, что они заключаются на небе. / Я хочу, чтобы эти браки были бесплодными, хотя бог и сказал, что вы должны размножаться. / Два зверя искали себя, а нашли друг друга; с верёвками и невидимыми цепями [бог крепко их связал и благословил ложе их] бог хромал мимо. // Два зверя ищут друг друга: они ищут общности в бедности, грязи и жалком самодовольстве! Это называют браком. / Два зверя находят друг друга — и торопливо приходят ближние и [зовут] связывают их невидимыми цепями; торопливо, хромая, приходит и милый боженька. // У меня есть вопрос для тебя одного; подобно мечу, должен он вонзиться в твою душу. / Ты молод и желал бы ребёнка и брака. Но я спрашиваю тебя, тот ли ты человек, которому позволено желать [иметь] ребёнка? Что твоя любовь к женщине, как не сострадание к страдающему и сокрытому божеству? // Я люблю бога, который не приходит, хромая, чтобы благословить связанных зверей. / Вы должны создать высшее тело, перводвижение, вечновращающееся колесо: вы должны создать созидающего. / Мне не нравится ваше стыдливое распутство, которое называет себя браком. // Мне не нравится и ваш закон брака, мне против<ен> его толстый палец, указывающий на право мужчины. / [Есть право на брак — редкое право] [и есть право] Я хочу, чтобы вы говорили о праве на брак, — а в браке есть лишь обязанности и нет прав. / Не только вдаль должны вы насаждать себя, но и ввысь! Да поможет вам в этом сад супружества».
Закон брака, на который намекает Ницше, — это христианский закон; ср. 1 Кор. 7.
176 Ср. т. 10, 5 [1]: «53. Ребёнок как памятник страсти двух людей; воля двоих к единству».
177 вечновращающееся колесо — см. выше гл. «О трёх превращениях» аб. [24] и прим. 51.
178 Ср. 10, 4 [232]: «Смысл брака: ребёнок, который представляет более высокий тип, чем родители».
179 К «прихрамывающему» богу: ср. миф о Гефесте, Аресе и Афродите; ср. также Мф. 19, 6: «...что Бог сочетал, того человек да не разлучает».
180 Ср. т. 10, 3 [1]: «53. Любовь к женщине! Если это не сострадание к страдающему богу, то инстинкт, ищущий скрытого в женщине зверя».
5 [17] (первоначально относилось к 4-му параграфу «Предисловия»): «Я люблю того, кто видит в ближнем страдающего бога, что скрыт в нём, и стыдится зверя, который виден в нём».
181 Vs: «Любовь даже у мудрейшего — безумие; лишь если ваша дружба звучит чисто, подобно золотому колокольчику, — — — // Любовь есть восторженное подобие того, что редко видят: подобие др<ужбы>».
182 Ср. т. 10, 5 [1]: «137. Как далеко должно зайти, чтобы высшими праздниками человека стали рождение и смерть!»
183 Vs: «Многие умирают слишком поздно, а некоторые слишком рано. Но никогда не умирает вовремя тот, кто никогда не жил вовремя, — так делают все лишние. / Кто-то умер слишком рано — и для многих стала судьбой смерть одного».
184 Vs: «Если бы вы любили землю и тело, вы бы не [?] были беззубыми ртами. / Из почтения к [жизни] молодости вы бы хотели избежать [вашей жизни] старости и повесить ваши сухие ветки [у алтаря] в святилище {жизни}».
185 Т. 10, 5 [1]: «28. У человека науки одна судьба с теми, кто сучит верёвку: он тянет свою нить в длину, но сам при этом — пятится».
186 Ср. т. 10, 3 [1]: «354. Все люди успеха знают толк в трудном искусстве — уйти вовремя».
187 Ср. т. 10, 3 [1]: «365. Нужно перестать позволять себя есть, когда находят вас особенно вкусными, — так гласит тайна женщин, которые долго любимы».
188 Ср. т. 10, 3 [1]: «2. Кто поздно юн, остаётся юным надолго. Не нужно искать юность среди юношей».
189 и смеяться притом — ср. Лк. 6, 25: «Горе вам, смеющиеся ныне!»; ср. также гл. «О высшем человеке» § 16 аб. [3].
190 Ср. т. 10, 4 [154]: «этот старый богочеловек не мог смеяться. / Иудей по имени Иисус был доселе лучшим любящим».
191 Vs: «Есть другая, корыстная добродетель, и она хочет хорошо оплачиваться, здесь или не-здесь, и называет это “справедливостью”. / О друзья дарящей добродетели, давайте станцуем танец насмешки над корыстной добродетелью. / Но этому вы научились не от меня: как танцевать танец насмешки».
192 Ср. т. 10, 4 [260]: «Солнце, вокруг которого обвивается змея познания».
См. Быт. 3.
193 Ср. т. 10, 4 [100]: «Что общего у вас с волками и кошками? Они всегда лишь берут и не отдают и лучше украдут, чем возьмут. / Вы те, кто всегда дарит».
194 Ср. т. 10, 5 [27]: «Я был в пустыне, я жил лишь как познающий. У познающего очистилась душа, — и жажда власти и все вожделения стали для него священными. Как познающий я высоко поднялся над собой к святости и добродетели».
195 Врач, помоги себе сам — ср. Лк. 4, 23.
196 избранный народ — как Израиль; ср. напр. 1 Пет. 2, 9.
197 Ср. Мф. 5, 43–44.
198 Ср. т. 10, 4 [112]: «Если я вправду тот, кого почитал? И если это я, — остерегайтесь, как бы кумир не убил вас».
Ср. Аристотель, Поэтика, 1452a 7–10; см. также «О будущем наших образовательных учреждений» III, т. 1.
199 И только ... к вам — в противоположность Иисусу, ср. Мф. 10, 33.
200 Первоначальное заглавие в Rs: «Вторая утренняя заря».
201 ожидая ... семя — из Rs: «подобно сеятелю, посеявшему горсть семян, чтобы испытать силу земли».
Ср. Мф. 13, 3.
202 Ср. гл. «Ночная песнь» аб. [16].
203 сорная ... пшеницей — ср. Мф. 13, 25.
204 Ср. эпиграф к этой части (= гл. «О дарящей добродетели» § 3 аб. [9–10]); о поиске «утерянного» см. Лк. 15, 4.
205 Vs: «Моё учение в опасности, мои возлюбленные впали в заблуждение и нуждаются в своём учителе. Ну что ж! Я иду во второй раз, я должен им — — — / Ну что ж, я иду, [чтобы искать их, утерянных мною; и я дам им большее {и лучшее}, чем когда-либо давал] утерянных мною должен сначала искать я и на этот раз дать им то, что я получил [—] {мой первый дар}, что я в первый [раз] — — — / и больше любви должен я на этот раз дать им: ибо они пресытились моим первым даром».
206 ищущий ... его — из Rs: «но как будто с ним случилось большое счастье. С удивлением смотрели на него орёл и змея, а красный отсвет утренней зари лёг на счастливое лицо его; его слова были подобны словам ясновидящего и песнопевца».
207 Ср. Р. Вагнер, «Зигфрид», 3-й акт: «Ранил меня тот, кто меня пробудил», а также прим. к т. 8, 28 [23].
208 К восходу и к закату — ср. Псалом 49, 1.
209 Новыми ... созидающим — из Rs: «На новых языках говорил я, подобно всем созидающим: я устал».
210 Даже ... блаженству. — из Rs: «Кого не хочу я одаривать моим богатством!»
211 хохота молний — Rs: «молний и грома».
212 Ах, если бы мог ... вместе! — «Но я хочу пастушьей свирелью привлечь моих овец обратно к моей любви. / Ах, как возрос голод мой по вам в моём изгнании. И теперь я даже боюсь, что любовь моя внушит вам страх своим голодом».
Из Rs: «Но вы должны вернуться ко мне, нежными песнями хочу я привлечь вас к мудрости. / Ах, как вырос голод мой по вам и безумие моей любви! И теперь я боюсь, что любовь моя сама [сделает меня более чужим и страшным для вас] внушит вам страх своим [безумием] голодом».
На той же странице есть следующий вариант отвергнутых строк: «Поистине, не пастушьими свирелями буду я привлекать моих овец к любви моей. / Голодный ищет вас; ах, как бы моя любовь своим голодом не внушила вам страх!»
213 Заглавие в Rs: «О богах».
214 Ср. Ницше к Роде, 7 октября 1869 г.
215 Быть может ... творением! — из Rs: «Не ты и не я, брат мой, — твоя воля может пересоздать тебя и меня самого в отцов и предков сверхчеловека; пусть это будет блаженством твоей воли!»
216 Ср. т. 10, 5 [1]: «188. Я хочу заставить вас думать по-человечески: это необходимо для тех, кто может думать <как> люди. Для вас необходимость богов не была бы подлинной».
217 Ср. т. 10, 5 [1]: «212. Пустое, единое, неподвижное, полное, сытость, не-желание — вот зло для меня: короче говоря — сон без сновидений».
218 Ср. Гёте, «Фауст» II, 12104–12105; ср. также «Весёлая наука» 84 и прим. к этому месту.
219 Ср. т. 10, 5 [1]: «226. Созидать — это избавление от страдания. Но страдание необходимо для созидающего. Страдание — это само-превращение, во всяком рождении есть умирание. Созидающему нужно быть не только ребёнком, но и роженицей».
10 [20]: «Любое созидание есть пересозидание — и где созидающие руки, там много смерти и умирания. / И только это умирание и распад; без сожаления ударяет скульптор по мрамору. / Чтобы освободить спящий образ из камня, он должен быть безжалостным; поэтому мы все должны страдать, и умирать, и становиться пылью».
220 Rs: «[Познание: так назвал я всё своё] [И в страстном желании чувствовал я] И в познании чувствовал я ещё радость рождения, созидания и становления моей воли! [И если моего познания] И если есть невинность в моём познании, я хочу назвать её: “Воля к рождению!”»
Из: «Моё познание: пусть это будет лишь жажда, и страстное желание, и ценность, и битва ценностей! И пусть невинность познающего будет лишь его “Волей к рождению!”»
221 Ср. т. 10, 13 [3]: «Как вынес бы я это, если бы не любил сверхчеловека больше, чем вас! / Для чего же дал я вам стократное зеркало? И вечные взгляды? / Я преодолел и любовь к вам — любовью к сверхчеловеку. / И как я выношу вас, так и вы сами должны выносить себя, — из любви к сверхчеловеку. / Вы камень, в котором дремлет самая возвышенная из скульптур; другого камня не существует. / И как мой молот ударяет по вам, так вы должны ударять по самим себе! Зов молота должен разбудить дремлющий образ!»
222 После этого в Rs вычеркнуто (первая редакция): «Мне нет до них дела; теперь говорите вы мне, что я несправедлив ко всем богам. / И возможно, вы правы: ведь всего несправедливее мы не к тому, что нам враждебно, а к тому, до чего нам нет дела. / Но — разве мог бы я иначе, друзья мои?»
Вторая редакция: «Мне нет до них дела [и я проходил мимо них. Но], до этих богов. Но, возможно, я несправедлив к ним. / Ведь всего несправедливее мы не к тому, что нам враждебно, а к тому, до чего нам нет дела. Но — разве мог бы я иначе, друзья мои?»
Рядом третья редакция: «Мне нет до них дела, до этих богов. И, возможно, я несправедлив к ним. / Ведь таковы мы все: [не к тому, что нам враждебно и противно, наша несправедливость всего больше, а к тому, до чего нам нет дела] не так уж несправедливы к враждебному нам, как к тому до чего нам нет дела. / Но разве мог бы я быть другим! [я] человек, камень, самый безобразный, самый твёрдый камень, в котором — дремлет мой образ!»
Ср. гл. «О сострадательных» аб. [29].
223 Ср. т. 10, 3 [1]: «92. Если сострадательные теряют стыд перед собой и говорят нам, что сострадание есть сама добродетель, — они вызывают сострадание».
224 Ср. т. 10, 12 [1]: «110. Познающий живёт среди людей не как среди зверей, но — как будто среди зверей».
225 Ср. т. 10, 12 [1]: «89. Человек — это зверь с красными щеками: человек — это зверь, которому часто нужно стыдиться».
226 Ср. Мф. 5, 7.
227 Ср. т. 10, 3 [1]: «206. Большие одолжения рождают не благодарных, а мстительных».
228 Ср. т. 10, 12 [1]: «182. Если не выращивать своего дьявола, маленькая дьявольщина делает — маленьким».
229 Ср. т. 10, 3 [1]: «341. О каждом всегда известно слишком много».
230 Ср. т. 10, 12 [1]: «183. Своему другу нужно быть отдохновением, но и жёстким ложем, походной кроватью».
231 Ср. т. 10, 12 [1]: «188. “Я прощаю тебе то, что ты мне сделал; но что ты сделал это себе — как мог бы я простить!” — так говорил любящий».
232 Ср. т. 10, 3 [1]: «287. “Любовь бога к людям — это его ад” — сказал дьявол. “Но как же можно влюбляться в людей!”»
233 Ср. т. 10, 9 [36]: «Спасению от спасителей учит Заратустра».
234 Как в средневековых сказках.
235 К «строить жилища» см. Мф. 17, 4.
236 Ср. т. 10, 9 [6]: «Церковь: поддельный свет, подслащённая серьёзность благовоний, соблазн ложных страхов; мне не нравится душа, которая поднимается к своему богу — на коленях».
Ср. Ницше к Овербеку, 22 мая 1883 г. из Рима: «а вчера я даже видел, как люди взбираются по священной лестнице на коленях!»
237 Ср. т. 10, 13 [1]: «И если ваша красота сама не проповедует покаяние, что сможет ваше слово!»
238 Поистине, сами их ... познания! — из Rs: «Ах, на меня нагоняют печаль эти [священники] пойманные и неосвобождённые! Вопреки им [живу я] живёт Заратустра на седьмом небе свободы!»
239 Из ... богом. — из Rs: «Слишком много дыр у их духа, и где была дыра, тут же заткнули они её своим безумием и назвали его богом — беднейшего дыропокаятеля!»
240 После этого вычеркнуто (Rs): «Слишком коротким был вздох их сострадания».
241 Ср. т. 10, 4 [17]: «Кровь не доказывает, она не спасает. Я не люблю этих уставших от жизни, — — —».
4 [249]: «Кровь основывает церкви; какое отношение имеет кровь к истине! / И если вы хотите от меня признания, докажите основаниями, а не кровью».
5 [1]: «175. Кровь плохой свидетель истины: кровь отравляет учение, превращая его в ненависть».
242 Ср. т. 10, 9 [48]: «Ведь вы хотите, чтобы вам платили?»
И 4 [247]: «Гл<ава>. Вы хотите платы? Для меня мера вашей добродетели то, что вы хотите в качестве платы!»
243 Ср. т. 10, 9 [13]: «Жажды кольца, жажды снова достичь себя — её жажду я».
244 Ср. т. 10, 9 [45]: «Звезда сорвалась вниз и пропала — но её свет всё ещё в пути; когда же он прервёт свой путь? / Ты звезда? Тогда и ты должен путешествовать и быть лишён родины».
245 они ... других — ср. Мф. 23, 12.
246 Ср. т. 10, 3 [1]: «356. Вы верите, как вы говорите, в необходимость религии? Будьте же честны! Вы верите лишь в необходимость полиции и страшитесь разбойников и воров ваших денег и вашего покоя».
247 Ср. т. 10, 3 [1]: «4. Кто не способен видеть высокое в человеке, у того зоркий глаз для его низменного».
Ср. «По ту сторону добра и зла» 275.
248 Разве ... радости! — из Rs: «Было ли мне нужно отребье, чтобы отвращение создало мне крылья? Было ли мне нужно отвращение, чтобы я [искал источники] искал высшего и чистых источников?»
249 «Бросьте чистый взор в этот родник; разве помутится он? Поистине, [лишь] засмеётся он вам в ответ своею чистотой!»
Из: «Бросьте чистейший взор в этот колодец: [его зеркальная гладь засмеётся такому подарку] чтобы ваша чистота смеялась из блаженных глаз».
Из Rs: «Тот, кто чист, бросил взор свой вниз, в этот колодец: в блаженно прозрачную воду».
250 Как вороны Илие (3 Цар. 17, 6).
251 Ср. т. 10, 10 [7]: «Черно и очерняюще искусство тарантулов; тарантулами же называю я учителей “худшего из миров”».
252 души — Rs: «душу народа».
253 Ср. т. 10, 9 [49]: «Очищение от мести — вот моя мораль».
254 Ср. т. 10, 12 [43]: «Он проповедует жизнь, чтобы причинять боль тем, кто отворачивается от жизни: ведь они могущественнее, чем он, и с более чистым сердцем. / Но сам он, отвернувшись от жизни, сидит в своей норе; я не называю это жизнью: плести паутину как сеть и поедать мух».
255 у кого ... смерти — из Rs: «они боятся жизни, потому что у них нежные сердца; и шумом думают они победить тишину».
256 После этого вычеркнуто: «Красотой утреннего света желает она блестеть, поэтому жадно смотрит она вдаль!» (Rs).
257 привяжите ... столбу — как Одиссея.
258 дух движет горами — ср. 1 Кор. 13, 2.
259 Ср. т. 10, 4 [131]: «Вы, холодные и трезвые, вы не знаете восторгов холода!»
И 12 [1]: «154. «лишь горячие знают восторги холода» — так говорил свободный духом».
260 счастья в испуге — Rs: «испуга в счастье».
261 Вы кажетесь мне тёплыми — ср. Откр. 3, 16.
262 Заглавие в Rs: «Я свет» из: «Песнь один<очества>».
Ср. т. 10, 13 [1]: «Я думал, что богаче всех, и ещё верю в это; но никто не берёт у меня. И потому страдаю я от безумия дающего. / Я не притрагиваюсь к их душе, и скоро я даже не буду касаться их кожи. Через последнюю, самую малую пропасть труднее всего перекинуть мост. Разве я не делал вам больнее всего, когда делал себе лучше всего? / Моя любовь и мой ненасытный голод по вам растёт в моём изгнании, и даже моё любовное безумие отдаляет меня от вас и делает непонятнее».
263 Ср. Деян. 20, 35: «блаженнее давать, нежели принимать»; т. 10, 12 [1]: «140. Красть часто блаженнее, чем брать».
264 Ср. т. 10, 10 [4]: «Малая пропасть между мной и тобой, но кто перекидывал мосты через малые пропасти!»
265 одиночества — из Rs: «пресыщенности»; после вычеркнуто: «[Ах, если бы я] И если бы я [назвал] мог назвать того, кого больше всего люблю, [хищным] разбойником, [хищной] ночной птицей [! Как], как хотел бы я оплатить тогда их страх любовью! / [Ах, если бы] И если бы я [исчез] мог исчезнуть от них в тёмную непогоду и [стал] стать облаком [! Как], как хотел бы я пролить на них золотую благодать из моего облака!»
Из Rs: «Ах, если бы я [целый час] назывался для того, кого больше всего люблю, {хищным} разбойником и хищною птицей! Ах, если бы я мог исчезнуть {от них} в тёмную непогоду и [на мгновение] был бы и человеком, и облаком!»
266 летят ... холод их. — из: «летим мы своими путями, в этом наше движение; мы не приветствуем друг друга, когда встречаемся».
267 Ах, лёд ... жажде! — из: «{Несказанно жаждет моё сердце} Вашей жажды [жажду я здесь несказанно] : я буду томиться от любви к вашей любви, я буду сгорать от ледяного — — —».
Из Rs: «Вашей жажды жажду я: моя душа томится от любви к любви, я буду сгорать от ледяных — — —».
268 “Владыка мира” — ср. Ин. 12, 31.
269 Rs: «[И если дьявол зовётся владыкой мира, не должен называться владыкой на земле дух тяжести] / Но я противник духа тяжести! Я смеюсь ему в лицо моим смехом высоты».
270 Vs: «Переменчива твоя воля, непостоянна и упряма к самой себе; именно поэтому ты непостижима. / В твои глаза заглянул я, о жизнь; мне показалось, что я погрузился в непостижимую глубину. / Но ты вытащила меня к свету золотой удочкой, иначе я <захлебнулся бы> в твоей глубине. / Ты смеялась, когда я назвал тебя непостижимой; изменчива я, ложна и упряма — так говорила ты. / Кто захочет меня постичь, если я всегда себе противоречу! / Против воли моих волос ведёт гребень моё упрямство. / Я лишь женщина, и притом не добродетельная!»
271 Rs: «Но мужчины всегда одаряют нас собственными добродетелями. / И я зовусь глубокой, и таинственной, и верной, и вечной. / Но что во мне верно и вечно — это моё прошлое. / И [так хочу я зваться!] ты должен хвалить меня <как> прошлое: моё упрямство хочет этого (кто может поверить мне?) / Я хорошо тебя понимаю, ибо при женщинах мужчины всегда говорят самые большие глупости».
272 После этого отвергнутое продолжение (Rs): «Поистине, я не хвалю — не-хотеть-более, не-любить-более, не-жить-более! / Полное, единое, неподвижное, {пустое}, пресыщенное, {тяжёлое} — называется у меня злом. / Сон без сновидений был бы для меня тяжелейшим кошмаром, и всякое последнее знание называю я моей величайшей опасностью. / И когда жизнь однажды спросила меня: «Так что же есть познание?» — я сказал, исполненный любви: «Познание? Это жажда, и [ценность, и созидание, и борьба ценностей] питьё по каплям, и более сильная жажда. / Познание — это взгляд сквозь покровы [на покровы], как будто просовываешь пальцы сквозь тонкие сети. / Ах, мудрость! Она заманивает нас, познающих, — немного красоты всё ещё заманивает самых мудрых карпов! / Изменчива мудрость и упряма; слишком часто видел я, как она расчёсывает гребнем волосы вопреки их воле! / У неё соблазнительная манера дурно говорить о себе».
273 Ср. т. 10, 13 [1]: «Смотри, как женщина противится себе самой и как она ведёт гребень вопреки упрямству и воле её золотых волос!»
274 Ср. т. 10, 4 [212]: «Прохладно, луг лежит в тени, солнце ушло. / Разве не нелепо жить? Разве не было у нас больше разума, чтобы из жизни сделать разум? / Братья мои, простите душе Заратустры, что вечер настал».
275 Заглавие в Rs: «Праздник мёртвых». Ср. 10, 10 [5]: «Там остров могил, там могилы моей юности; туда хочу я отнести вечнозелёный венок жизни. / Свою юность вспоминал я сегодня, я шёл моей дорогой могил. На развалинах сидел я среди красных маков и травы — на моих развалинах. / Плывя к острову усопших по спящим морям. / Ещё живо ты, старое терпеливое крепкое сердце, и в тебе живёт ещё неразрешённое, невыраженное моей юности».
276 сладкое благоухание — ср. т. 10, 9 [48]: «“подобные сладкому благоуханию”, — но они должны были умереть».
277 облегчает сердце слезами — Rs: «облегчает слезами; будто от блаженных молчаливых островов [дует оно по далёким морям] приходит оно».
278 одержимостью — Rs: «одержимость, самое золотое безумие моей истины».
279 Ср. т. 9, 18 [5] и эпиграф первого издания «Весёлой науки», взятый из Эмерсона.
280 Ср. т. 9, 18 [5] и эпиграф первого издания «Весёлой науки», взятый из Эмерсона.
281 После этого вычеркнуто: «состраданием к моим врагам всецело был я некогда и лесным покоем смирения: ласковые лесные звери прибегали ко мне в зелёных сумерках. Но я нашёл моего самого любимого зверя истекающим кровью от оружия моего врага; ах, куда улетела любовь к моим врагам!»
Из Rs: «Забвением всецело стал я однажды и лесным покоем души: ласковые лесные звери прибегали ко мне в зелёных сумерках. Тогда придумали вы новое зло: моего лучшего друга склонили вы к самому позорному — ах, куда убежала моя сука забвения!»
282 После этого вычеркнуто Rs: «Сами ваши добродетели, вы, добродетельные, обернули вы против меня в капли змеиного яда, и это ваша справедливость всегда кричала: “Распните его!”»
283 После этого вычеркнуто Rs: «Что происходило со мной! Моё сердце погибало, как и пальцы моих ног: ведь уши танцора — в пальцах его ног! И моя воля не желала больше танцевать!»
Ср. гл. «Другая танцевальная песнь» § 1 аб. [5].
284 лучшему танцу — Rs: «танцу всех танцев, наднебесному».
285 Ср. Р. Вагнер, «Тристан и Изольда», II, 2.
286 этих — Rs: «сотен».
287 В противоположность Ахиллу.
288 И только где есть могилы, есть воскресения. — из Rs: «Поистине, где мои могилы, там всегда [были] и мои воскресения!»
289 Заглавие в Rs: «О добре и зле».
290 творящая — Rs: «творящая вечная».
291 Ср. т. 10, 12 [1]: «162. Научиться повелевать труднее, чем научиться повиноваться».
292 корней её сердца — из: «её самую сокровенную волю» Cb² «волю её нутра» Cb¹; Rs.
293 Ср. т. 10, 13 [1]: «Не основание и цель твоего поступка сделало его хорошим, а то, что твоя душа при этом дрожит, и блестит, и проливается через край».
294 После этого вычеркнуто Rs: «[Все ваши тайны должен я вынести на свет: раздеть хочу я ваши закутанные ц<енности>] Теперь вознаградите меня за то, что я стягиваю покров с ваших тайн. / Поистине, я видел вас нагими; что мне до вашего добра и зла! / Полезна вам истина или вредна — что мне до этого! Дайте нам создать новый мир, который нуждается в истине. / Пусть мир разобьётся о мои истины — — —».
295 Конечно, ... построить! — первая редакция Rs: «Итак, нет непреходящего добра и зла; из себя самого должно оно снова и снова преодолевать себя. / С вашими ценностями совершаете вы насилие, вы, ценители ценностей; и это ваша воля к творению из [самой низкой] скрытой любви. / Но ещё большее насилие вырастает из ваших ценностей, и тогда разбивается скорлупа». / Друзья мои, жизнь сама научила меня своей тайне; поэтому должен был я стать разрушителем вашего добра и зла. / [Что называлось у вас справедливым и хорошим и] Давайте выскажем лишь эту истину [! Что проку в том, что мы разобьёмся об истину!], эту ужасную истину [и могло бы называться]! Если бы нас разбила истина, что проку [в этом] в нас! / Пусть же мир разобьётся — об истину! [и разлетится на куски!] — [чтобы однажды истина] Чтобы однажды был построен новый мир, — мир истины!»
Вариант на нижнем поле той же страницы: «Так пусть же мир разобьётся о наши истины — и можно будет создать новый мир! / Ведь [, друзья мои,] если истина не хочет построить себе новый мир — что проку в истине!»
296 кающегося духом — см. т. 10, 4 [230]: «И его учёный должен быть кающийся духом».
4 [266]: ««Кающийся духом / созидающий».
4 [275]: «Достоинство хочу я сначала дать вам: вы должны быть кающимися духом!»
297 Ср. «Человеческое, слишком человеческое» (приложение) 170; ср. также «Философия в трагическую эпоху Греции» (1873): «Греческое слово, которым обозначают понятие “мудрец”, этимологически сродно с sapio — “я вкушаю”, sapiens — “вкусный”, sisyphos — “человек с наиболее острым вкусом”; острое чувство вкуса и хорошее уменье различать составляют по сознанию народа искусство философа».{7} См. также лекцию «Доплатоновские философы» (1872).
298 Ср. т. 10, 9 [6]: «Белым волом хочу я быть и тащить плуг; где лежу я, должно быть спокойствие и земля должна пахнуть землёй».
299 Ср. «Несвоевременные размышления: Рихард Вагнер в Байрейте».
300 Ср. т. 10, 10 [1]: «пока я стремился вверх вопреки моему бремени, я становился моложе; а когда я стал твёрже внутри себя, я научился изяществу».
301 Заглавие в Rs: «О современниках».
302 Ср. Ахилл в «Одиссее» 11, 489–491.
303 «Всё ... погибнуть». — Мефистофель в «Фаусте» Гёте I, 1339–1340.
304 Ср. Быт. 2, 22.
305 Заглавие в Rs: «К созерцательным».
306 трусы — Rs: «трусы [, желающие любви без страдания]».
307 А к чему ... «прекрасного»! — из Rs: «прикасаться лишёнными алчности глазами, должно быть окрещено именем искусства?»
308 После этого вычеркнуто: «{Вы, ищущие чистого познания, вы выдаёте себя за тех, кто воспринимает, не пятная:} “Чистое познание” — так зовёте вы сладострастные и бесплодные прогулки по крышам при луне; такая «чистота» никогда не родит [— солнце] звезду!» (Rs).
Ср. гл. «Предисловие Заратустры» § 5 аб. [10]: «нужно ещё носить в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду».
309 Ср. 1 Кор. 2, 1; Лк. 16, 21.
310 Ср. т. 10, 13 [1]: «Тишина. Скромность высоты. Я сделаю моим украшением то, что падает со стола жизни, — и рыбьими косточками, раковинами и колючими листьями буду я украшен лучше, чем вы!»
311 Ср. т. 10, 10 [12]: «Сладки и вялы, подобно запаху старых дев, вы, учёные».
312 сгораю ... комнат — из Rs: «мне приходят мысли, от которых перехватывает дыхание. А учёным приходят только те мысли, которые были у других».
Ср. у Шопенгауэра (см. ниже).
313 Ср. т. 10, 13 [3]: «Кто хочет быть лишь зрителем жизни, пусть остерегается сидеть там, где солнце жжёт ступени, — если, конечно, он не хочет ослепнуть».
314 Ср. т. 10, 13 [1]: «Часами стоят они на улице и смотрят на проходящих мимо людей; а другие, вроде них, праздно сидят в комнатах и смотрят на мысли, проходящие мимо. Я смеюсь над этими созерцательными».
Ср. Шопенгауэр, Parerga 2, § 51.
315 Ср. т. 10, 9 [23]: «Ваши изречения — “мелкие истины” рядом с трясиной; в них сидит холодная лягушка».
316 Ср. т. 10, 12 [1]: «86. Учёные: так называют сегодня солдат духа, как и — к сожалению — чулочников духа».
Ср. также 3 [1] 444.
317 Ср. т. 10, 12 [7]: «Они хотят играть самыми маленькими костями и видеть, как танцуют те, кого трудно увидеть: гномы бытия, смешные прательца; но они называют это наукой и при этом потеют. / Для меня они дети, которые хотят играть; и если бы было немного смеха в их игре, я одобрил бы их “весёлую науку”».
318 добродетели — Rs: «лицемерные добродетели».
319 Ср. прим. к т. 2 и Vs к «Человеческое, слишком человеческое» (приложение) 2: «Поэт как обманщик»; гл. «Чародей», «Песнь уныния», «О науке».
320 Ср. т. 10, 10 [24]: «Вы голодны духом, — так хватайте же эту истину на закуску: непреходящее — только уподобление».
Ср. Гёте, Фауст II 12104сл.
321 Ср. гл. «На блаженных островах» аб. [18].
322 Ср. Мк. 16, 16: «Кто будет веровать и креститься, спасён будет», а также другие схожие места в Новом Завете.
323 Ср. 1 Кор. 13, 9.
324 Ср. Гёте, Фауст II 12108–12109.
325 Ср. Гёте, Фауст II 12110.
326 Ср. упомянутую выше Vs к «Человеческое, слишком человеческое» 32.
327 Возможно, здесь намёк на сцену «красивая местность» в «Фаусте» (II, 1).
328 Ср. т. 10, 10 [17]: «Все они верят, что природа влюблена в них и всегда только и прислушивается к их льстивым речам».
329 Ср. Шекспир, Гамлет I, 5.
330 Ср. «Весёлая наука» (приложение) «К Гёте».
331 Ср. Гёте, Фауст II 12111.
332 Ср. Гёте, Фауст II 12106–12107; Ницше комментирует всю партию «chorus mysticus».
333 сердился ... даль — из Rs: «[ответил] обратился взор его внутрь, и он не знал больше, что говорит с учеником. Он как будто глядел в далёкую даль и долго молчал».
334 Возможно, намёк на «примирение» у Гёте (ср. «Странник и его тень» 124 и т. 8, 29 [1.15]).
335 Ср. Мф. 7, 9: «Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень?»
336 Rs: «вероятно, они родом из моря; должно быть, их матери морские бабы».
337 Ср. т. 10, 9 [49]: «Море, для собственного удовольствия распускающее свой павлиний хвост на мягком песке».
338 Ср. т. 10, 9 [32]: «Подобно буйволу, близко к морю и ещё ближе к лесу живу я».
339 После этого вычеркнуто: «Так говорил Заратустра» (Rs).
340 кающихся духом — ср. прим. 296.
341 них — «поэтов» из: «них» из: «поэтов и духа поэтов». Rs.
342 Заглавие в Rs: «Об огненном псе».
Ср. т. 10, 10 [29]: «Насмешка над революциями и Везувиями. Нечто на поверхности».
10 [28]: «Беседа с огненным псом. / Насмешка над его пафосом. / Против революции».
10 [4]: «Беседа с адским псом. (Вулкан)»
11 [11]: «Когда горит дом, забывают даже про обед — сказал огненный пёс. / Да, а потом навёрстывают его на пепелище». (ср. «По ту сторону добра и зла» 83).
343 Идущего ... робость — Rs: «или тень человека, идущего к ним; и когда он пролетал мимо них — туда, где была огненная гора, — они [все] с величайшим смущением заметили, что [это был Заратустра] на нём была одежда Заратустры: ведь они все, за исключением самого капитана, [вид<ели> его] уже видели Заратустру и знали, что он [отличался своей одеждой] отличается от всех людей даже своей одеждой».
344 В ту пору ... робость. — это реминисценция из Юстина Кёрнера (Justinus Kerner, Blätter aus Prevorst) была замечена К. Г. Юнгом в 1901 году; см. Psychiatrische Studien, Zürich/Stuttgart, 1966, 92; ср. также: Charles Andler, Nietzsche, sa vie et sa pensée, Paris, 1958, Bd. 3, 258f. Место y Кёрнера выглядит так: «Четыре капитана и коммерсант, господин Белл, сошли на берег острова Маунт Стромболи, чтобы поохотиться на кроликов. К трём часам дня они стали созывать команду, чтобы вернуться на борт корабля, как вдруг, к их неописуемому удивлению, увидели двух людей, стремительно летящих к ним по воздуху. Один был облачён в чёрное, другой — в серое; они быстро пронеслись мимо и спустились, к величайшему замешательству собравшихся, прямо в горящий огонь, в жерло ужасного вулкана Маунт Стромболи».
345 Ср. Ин. 20, 20 и другие рассказы в Евангелиях о явлениях Христа после его воскресения.
346 Ср. «Странник и его тень» 14.
347 твоё пересоленное красноречие — из Rs: «твоя соль. Но море даже не кожа земли, а кожа кожи, — так что ты питаешься — — —».
348 с поверхности — Rs: «с поверхности [, чтобы я мог считать тебя адским псом {из бездны, принадлежащим бездне}]».
349 королям — из: «государствам» из: «королям». Rs.
350 Ср. т. 10, 12 [1]: «128. Что есть «церковь»? — Глубоко изолгавшийся вид государства».
351 Как и ты ... грохотом — из Rs: «И если само государство — лицемерный пёс, чем же должна быть церковь».
352 После этого вычеркнуто (Rs): «Тут Заратустра вдруг замолчал и удивлённо посмотрел на своих учеников».
353 и я видел — ср. Откр. 5, 1; 6, 1; 10, 1; 13, 1; 14, 1 и т. д.
354 со всех холмов доносилось — ср. Прем. 17, 18: «отдающееся из горных углублений эхо».
355 Ср. т. 10, 12 [1]: «151. “Где есть ещё море, в котором можно утонуть!” — этот крик несётся сквозь наше время».
356 ещё немного, и наступят — ср. Ин. 14, 19.
357 К сну Заратустры см. т. 10, 9 [3]: «Свет полуночи был вокруг меня, одиночество смотрело на меня опьянённым, усталым взором. / — Мой голос кричал из меня — / Мёртвая тишина спала и хрипела во сне. / Там лежали бессонница и полночь с пьяным взором. / Там лежало одиночество, а рядом с ним мёртвая тишина; они спали и хрипели».
10 [12]: «Но никто мне не ответил. / Ах, вы не знаете, как добр я, одинокий, к голосам. Я стал пьян от ужасных голосов. / “Альпа! — закричал я, — говори же, голос. Альпа!” — кричали из меня мой страх и моя тоска».
Первое упоминание о подобном сне — в т. 8, 23 [197], т. е. во фрагменте периода лета 1877 г., а затем в т. 9, 10 [B17]. Сон со словами «Альпа! Альпа!» Ницше рассказывал летом 1877 г. своему другу Рейнхарту фон Зейдлицу: «Ницше смеясь рассказывал, что во сне ему нужно было взбираться по нескончаемой горной тропе; на самом верху, под вершиной горы, он захотел пройти рядом с пещерой, когда из тёмной глубины раздался голос: “Альпа! Альпа! Кто несёт свой прах на гору?”» — ср. R. Von Seydlitz, Wann, warum, was und wie ich schrieb, Gotha, 1900, 36.
358 которого он любил больше всех — ср. Ин. 20, 2.
359 И даже ... жизни! — перечёркнутый вариант в Rs: «И когда наступят долгие сумерки, я не хочу сходить с вашего небосвода. / Полуночным солнцем хочу я лежать у вас на горизонте: кровь должна быть в блеске моего света, «верой в жизнь» хочу я называться».
360 В т. 10, 10 [10] Заратустра так объясняет свой сон: «Вот что однажды со мной произошло: мне снился мой самый тяжёлый сон, и во сне я сочинял мою самую мрачную загадку. / Но смотрите, моя жизнь сама объяснила этот сон. Смотрите, моё Сегодня освободило моё Иначе и попавшийся в него смысл. / И так наконец произошло: трижды ударил гром среди ночи, трижды заревели своды. / Альпа, — закричал я, — Альпа, Альпа. К<то> н<есёт> <свой> п<рах> н<а> г<ору>? Что за преодолённая жизнь идёт ко мне, <стражу> ночи и гробниц? / Когда я видел вас во сне, снился мне самый тяжёлый сон. / И я хочу быть вашим страхом — вашим обмороком и вашим пробуждением».
361 Ср. Мф. 15, 30: «И приступило к Нему множество народа, имея с собою хромых, слепых, немых, увечных и иных многих...».
362 Rs: «Ибо что я [не единое, но множественность, слишком многое и, в то же время, слишком малое —] многое и тень волящей множественности — это угадывал я часто из ваших слов и вопросов обо мне. / “Кто для нас Заратустра? — спрашивали вы часто. — Как должны мы называть его? / [Провидец] Обещающий? Или исполняющий? Завоёвывающий? Или наследующий? Осень? Или плуг? Поэт? Или говорящий правду? Освободитель? Или притеснитель? Добрый? Или злой? Врач? Или выздоравливающий?”»
Ср. вопрос Иисуса в Мф. 16, 13–15.
363 Ср. т. 10, 11 [5]: «Гнев, оттого что необходимость — из железа и что нам запрещено волить вспять. / Ярость, оттого что время утекает в будущее и не даёт силой привлечь себя на мельницу прошлого!»
364 “Всё преходит, и потому всё достойно прейти!” — ср. Гёте, Фауст I, 1339–1340; ср. также гл. «О стране образованности» аб. [23].
365 Подобно Крону в древнегреческом мифе.
366 Ср. гл. «На блаженных островах» аб. [20–26].
367 После этого вычеркнуто: «Пока творящая воля не добавит: “и себя волю я, себя во времени”» (Rs).
368 Ср. гл. «О сострадательных» аб. [28].
369 Заратустра останавливается в своей речи, потому что он боится огласки учения о возвращении.
370 Заглавие в Vs: «О холодном рассудке».
371 Ср. гл. «О высшем человеке» § 5.
372 Густав Науман в Комментарии к «Так говорил Заратустра» часть II, 165 пишет: «Выражение “двенадцать футов” относится, по-видимому, к какому-то древнему уложению о праве; тюремное заключение сроком до 3 месяцев отделяет, согласно действующему немецкому праву, проступки, относящиеся к компетенции шеффенов, от преступлений, передаваемых на рассмотрение суда присяжных».
373 Ср. «Человеческое, слишком человеческое» 498.
374 Vs: «Я не знаю вас, людей, но кого знаю я и от кого устал, — это высшие люди».
375 Ср. т. 10, 13 [1.7].
376 Библейское, ср. например Втор. 15, 7.
377 Это свыше моих сил! — из Rs: «Лишь это одно! / Свыше моих сил [говорить ещё и это], у меня нет рта для этого. У меня нет голоса для этого. Это единственное слово приклеено к моему нёбу: я не могу выговорить его».
378 Ср. Мф. 3, 11.
379 Ср. т. 10, 12 [1]: «198. Одинокий сказал: “Я ходил к людям, но никогда не достигал их!”»
380 Rs: «Редка воля, которая требует великое: легче найдёшь ты такую, которая совершает это».
381 Ср. Исх. 4, 10.
382 Ср. т. 10, 12 [1]: «153. Нужно преодолеть и свою юность, если снова хочется быть ребёнком».
Ср. также гл. «О свободной смерти» аб. [19].
383 и улетел; ... на земле — из Rs: «затем наступила тишина; это была двойная и ужасная тишина».
384 меня, ... людей — из Rs: «— что я всё ещё самый молчаливый из людей».
385 Ср. Ин. 16, 12.
386 Ах, ... друзей. — из Rs: «Ах, друзья мои! Разве я скуп? Ещё мог бы я дать вам — всё!” Так говорил Заратустра».
387 чтобы ранним ... о своих — из Rs: «чтобы достичь противоположного берега: ибо там была хорошая гавань, в которой даже чужие корабли вставали на якорь. И когда он всходил на гору, привычный каждому шагу, который делал, даже к препятствиям на своём пути, — он вспоминал о своём».
388 Ср. «По ту сторону добра и зла» 70.
389 Ср. т. 10, 22 [1]: «Вы лжёте о событиях и случайностях! С вами никогда ничего не случится, кроме вас самих! И что зовёте вы случайностью — это вы сами: происходящее с вами и выпадающее вам!»
390 последней ... самое одинокое — из Rs: «самой суровой судьбой и моей собственной суровостью! Ах, на мою высочайшую гору должен я взойти, ах, я начал моё последнее».
391 Ср. Исх. 3, 8.
392 Ср. т. 10, 12 [1]: «118. Нужно не замечать себя, чтобы хорошо видеть».
393 Ср. т. 10, 3 [1]: «5. Есть и назойливость познающего: ей определено видеть лишь показную суть вещей».
394 наконец ... уединение — из: «печально. — Ну что ж, я готов. Я увидел это начертанным в открытом взгляде моря».
Из Rs: «печально; и я выбираю это. Я читаю это в открытом взгляде, устремлённом на меня».
395 Ср. т. 10, 22 [3]: «Вот чёрное печальное море — и через него должен ты перейти! Заратустра 3».
396 на меня его око — из Rs: «его око на меня, самого одинокого».
397 После этого вычеркнуто (Rs): «Будешь ли ты зрителем и утешителем твоего собственного будущего?»
398 горько заплакал — библейское, ср. Мф. 26, 75.
399 Заглавие в Rs: «О виде́нии самого одинокого». Ср. т. 10, 18 [21]: «Путь через семь одиночеств — а в конце змея».
Первый абзац этой главы добавлен Ницше только в чистовой рукописи, вероятно, чтобы связать эту главу с первой; судя по отвергнутому началу в Rs, существовала первоначальная связь между этой главой и главой «Выздоравливающий», которая кажется близкой к ней по своему содержанию. Отвергнутое начало в Rs: «О чём же грезил я, когда был болен? Поистине, не всем хочу я рассказать, о чём грезил и что видел».
400 вам, опьянённым ... выводы — намёк на миф об Ариадне; образ Ариадны (как и об раз Диониса) отчётливо проявляется в Vs к «О великом унынии» и «Семь печатей».
401 Здесь Rs обрывается, вместо этого следующий вариант: «“О Заратустра, — насмешливо шептал он слог за слогом, — ты убийца бога, ты камень мудрости! {Ты поднимаешься высоко, но} Каждый камень должен — упасть! / Ты убийца бога, ты преодолевший, ты ещё не преодолел свою смерть. Обратно летит камень, брошенный тобой, — каждый камень должен упасть! / Приговорённый к себе самому и к медленному побиванию камнями; о Заратустра, далеко забросил ты свой камень — медленно {и поздно} [вернётся] упадёт он обратно к тебе. / Ты метатель камней, сокрушитель звёзд, медленно размалываемый осколками звёзд, [раздробленный и разбитый осколками богов] — ты должен ещё упасть! / Ты ищешь того, кого мог бы любить, и больше не находишь? Ты ещё будешь напрасно искать того, кого мог бы проклясть. / Твой пылающий взор будет снова и снова сверлить пустое пространство — но где ищешь ты, [будет отныне вечная пустота] ты найдёшь вечную пустоту. / Там не будут больше блуждать ни тени, ни призраки, ни полуничто! Ты сам и твой пылающий взор — вы сделали пустое пространство таким пустым!” “Остерегайся, — ответил я твёрдо из мертвенных сумерек моей души, — остерегайся, отвратительный карлик! Ибо я ужасен. / Остерегайся, чтобы я не защекотал тебя до смерти моими насмешками! Остерегайся, как бы я не затоптал тебя в танце! Каждый камень, брошенный мною, — пока он падает на меня обратно, — сначала размелю я в песок на твоём лице, карлик! / Мало наслаждений осталось мне, — но на тебя надавлю я моей рукой, как на воск, — и это будет моё наслаждение! Я раскалённой медью напишу мою волю на твоей воле-против, — и это будет моё последнее наслаждение!”»
Рядом начало другой редакции, написанное карандашом: «— О Заратустра [ты уже разучился твоему танцу и смеху!] теперь ты разучишься твоему танцу и смеху танцующего! — / Разве я — — —».
Не переписанный Ницше в Rs конец этого варианта звучит так: «Я произнёс это и замолчал. В ответ карлик ледяным дыханием дунул мне в спину; [тогда моя стопа захотела, чтобы я скользил и спотыкался. Но я спотыкался вверх] / До самых пят испугался я, так что {подскользнулся} споткнулся. Но я споткнулся вверх».
402 Ср. Мф. 11, 15.
403 Ср. «Весёлая наука» 341.
404 В Vs видна непосредственная связь этой главы с первой главой, что объясняет изменения в первой корректуре, сделанные Ницше, чтобы (после добавления второй главы) включить эту главу в новую систему связей. Заглавие в Vs: «В открытом море».
405 загадками ... друзей — первая корректура (Rs): «с горечью в сердце оставил Заратустра своих друзей; когда он был в двух днях пути от блаженных островов, посреди моря».
406 «послеполуденное время, когда [даже свет становится более спокойным] всё, что звучит, ходит на мягких подошвах, колокольчики и светлые голоса девушек, — послеполуденное время, когда даже свет становится более спокойным».
см. также: «— и звуки колокольчиков бегут на мягких подошвах».
Ср. «Человеческое, слишком человеческое» 628; т. 8, 22 [45]; гл. «Песнь уныния» § 3 аб. [3].
407 Ср. «По ту сторону добра и зла» «Заключительная песнь: О полдень жизни!»
408 Отсюда и далее Заратустра говорит о «своих детях» и не говорит более о «друзьях» (ср. выше гл. «О блаженстве против воли» аб. [3]); это изменение было подготовлено Ницше посредством добавления аб. [7–9].
409 вместе колеблемые ветром — Rs: «вместе овеваемые ветрами».
410 созидающим ... Заратустрой — ср. гл. «Предисловие Заратустры» § 9.
411 Ср. гл. «О великих событиях» и «Самый тихий час».
412 любовью ... узы — Rs: «любви [к вам, друзья мои] и ненавистью моей души:».
413 Затем (Rs): «На моём островке были рядом мои друзья и мои враги среди них! Как сладко для отшельника любить и ненавидеть людей!»
414 этом ... желанием — Rs: «этой уверенности должно [быть похоронено] захлебнуться всякое желание».
415 Ср. «Дионисовы дифирамбы» «О бедности самого богатого».
416 Ср. т. 10, 17 [56]: «Мои могилы открылись, моя заживо погребённая боль восстала: она выспалась, укрытая саваном, чтобы теперь проснуться».
417 Ср. т. 10, 17 [84]: «Гope, он шевелится и гложет меня, мой червь глупости, бездна мысли!»
418 Vs: «До самой гортани стучит моё сердце [и вся моя кровь переливается от стыда, моя слабость, — да, Заратустра слабеет от одного слова], когда я слышу, как ты роешь, — и ещё больше — когда я слышу, как ты молчишь! Смейся, бездонно молчаливая!»
419 Vs: «Никогда ещё не решался я посмотреть на тебя: {но однажды должен я стать достаточно сильным для дерзости, которая даже пещеру — — —} я затворил пещеру, где ты спишь и крадёшься: слишком ужасны для меня твои глухие крадущиеся шаги и землетрясение. / Страх перед ними — моя слабость и боязнь; и это, в конце концов, будет моей силой: открыть пещеру и позвать тебя».
420 Vs: «Когда я преодолею это в себе, что ещё преодолеет меня? И [печать завершения должна будет] эта победа будет печатью моего завершения!»
421 смотрят — Vs: «вопросительно смотрят».
422 Ср. Гёте («Поэзия и правда», XVI) о своём поэтическом даре: «...всего радостнее, всего ярче он проявлялся непроизвольно, более того — против моей воли».{8}
423 Ср. «Дионисовы дифирамбы».
424 ночь — «ночь: ибо он думал о том, что, по меньшей мере, [должна быть буря] ураган и великое несчастье должно случиться с кораблём и что кораблекрушение должно выбросить его на берег».
Намёк на рассказ об «утихшей буре», см. Мф. 8, 23–27.
425 Rs: «Желание — женщина: она бежит за тем, кто её отвергает».
426 Поистине, не доверяю ... женщина». — Vs: «[О, неверие в этом блаженстве!] / Почему не доверяю я вам! — Поистине, недоверчив я к [моему блаженству] этому блаженному часу! [И я подобен влюблённому в его недоверии, когда он видит смеющиеся глаза] / влюблённому подобен я, который не доверяет самым любимым из-за их красоты. Нежно отталкивает он их, нежный и в своей суровости, ревнивец [так и я — — — был всегда суров и в то же время нежен ко всякому счастью] / [Создан ли я для того, чтобы создавать счастливых? Разве человек не есть то, что до́лжно преодолеть <?> — и человеческое счастье также должно быть преодолено] / и я отталкиваю этот [прекраснейший] блаженный час. — / Поистине, это для меня блаженство против воли. Волящий своей величайшей боли — стою я здесь, посреди открытого моря. / Твёрдой ногою стою я здесь, на пути моей судьбы, исполненный воли к [вечеру, и ночи, и звезде, и кораблекрушению] одинок<им> и чёрным дням и опасностям потерпевшего кораблекрушение! / Прочь, блаженный час! С тобой пришло ко мне блаженство против воли. {Исполненный воли к одиноким и чёрным дням и опасностям потерпевшего кораблекрушение!} Волящий своей величайшей боли, стою я здесь, — не вовремя пришла ты! Лишь когда станет Заратустра повелителем своей величайшей боли, будет он сражаться за победу со своим величайшим драконом. / [Потерпевший кораблекрушение должен быть завоевателем. Беглецами и потерпевшими кораблекрушения были те, кто открывал новые страны: полуразбитыми были издавна завоеватели] / А кормчий, который последним слышал Заратустру, обнажил свою голову и почтительно сказал: / Заратустра, если мы однажды погибнем ради тебя, мы спасёмся ради тебя. Никогда ещё не видел я таких дурных вещей, но худшее лежит позади нас».
Кроме того, см. частично переработанный вариант в Vs: «Твёрдой ногой стоял я на пути моей судьбы, исполненный воли к чёрным дням и всем опасностям потерпевшего кораблекрушение. / Ибо так гласит моё предсказание: у потерпевших кораблекрушение [и у заброшенных далеко] должны прежде открыться глаза [для новых стран], у разбитого прежде — — — / Прочь, скорей ищи себе другую душу! Уже пришёл вечер [и его прохлада] к моим друзьям, лети; благослови моих друзей перед вечером!»
При переписывании этого Vs в чистовую рукопись Ницше сначала оставил слова кормчего в следующем виде: «Так говорил Заратустра. А кормчий, который [последним] услышал его, обнажил свою голову и сказал почтительно: “О Заратустра, что должно прийти, придёт; и если мы погибнем ради тебя, мы ради тебя спасёмся”».
В окончательной редакции Rs Ницше убрал слова кормчего, но сохранил намёк на последующее кораблекрушение (см. вариант из Rs, который, как можно увидеть из Cb, Ницше всё же убрал в Dm).
427 Rs: «О небо надо мной, ты чистое, глубокое! Ты бездна света! К которой стремится вверх моя душа! / Ах, неужели время расстаться? «Солнце идёт», — говоришь ты мне, краснея».
428 этих ... Аминь — из Rs: «они отнимают у меня и у тебя нашу общую силу, огромную, безграничную возможность говорить Да: ведь мы говорящие Да».
429 благословения — Rs: «благословения; и во имя Да я долго говорил Нет».
430 Ср. т. 10, 22 [5]: «“Нечаянность” — не лучшая аристократия, пусть даже и самая древняя».
Ср. Прем. 2, 2: «Случайно мы рождены».
431 При этом одно невозможно — ср. Мф. 19, 26.
432 Ср. т. 10, 22 [3]: «Рассеянные, подобно семенам жизни, от звезды к звезде?»
433 Ср. гл. «Другая танцевальная песнь».
434 Заглавие в Rs: «О самоумалении». Эта глава изначально не была поделена на части; § 1 был добавлен Ницше в чистовой рукописи, чтобы описать возвращение Заратустры. Ср. т. 10, 22 [3]: «Сплющенные дома, напоминающие глупые детские игрушки; пусть ребёнок спрячет их обратно в коробку! — сдавленные души. — Доверчивые и открытые, но низкие, подобно дверям, впускающим лишь низкое. — “Как пройду я через городские ворота? Я разучился жить среди карликов”».
435 «Маленькие добродетели нужны для маленьких людей; но кто заставит меня верить, что нужны маленькие люди!»
436 Ср. т. 10, 9 [19]: «чужой петух, которого клюют куры».
437 Ср. т. 10, 22 [1]: «Моё сердце было вежливым даже к дурным случайностям; быть колючим по отношению к судьбе казалось мне мудростью ежа».
438 Затем (Vs): «— они ничего не понимают в моём счастье».
439 Ср. Мф. 19, 13.
440 особенно подлинные актёры — Rs отсутствует; вычеркнуто: «лишь редчайшие из подлинных — на что-нибудь годятся!»
441 Ср. высказывание Фридриха Великого: «Король — первый слуга и первое должностное лицо в государстве».
442 Ср. т. 10, 22 [3]: «Довольные свиньи или гибнущие в сражении — неужели у вас нет другого выбора?»
443 Ср. слова Иисуса в Евангелиях, напр. Мф. 9, 13; 10, 34.
444 поистине ... воров — Rs: «предостерегать от карманных воров и лентяев, — и они говорят: “Заратустра — враг добродетели”».
445 Ср. гл. «Об отступниках» § 2 аб. [2–3].
446 Ср., в противоположность этому, Мф. 12, 50.
447 котле — Rs: «соку».
448 Ср. т. 10, 9 [1]: «Повелительно подступает ко мне переживание; но едва пережито оно, как уже стоит на коленях».
449 Ср. т. 10, 22 [1]: «“Случаем” называют это слабые. Но я говорю вам: что могло бы мне выпасть, чего не укротила бы моя тяжесть и не притянула бы к себе? / Смотрите же, как варю я каждый случай в моём соку; если он готов, называется он “моей волей и судьбой”. / Как мог бы я предложить гостеприимство тому в моей случайности, что чуждо моему телу и воле! Смотрите же, лишь друзья приходят к другу».
450 Ср. Мф. 22, 39.
451 Ср. Ис. 5, 24; Наум 1, 10.
452 Rs: «Так говорит вам Заратустра».
453 Заглавие в Rs: «Зимняя песнь», ср. окончание аб. [42]: «Так пел Заратустра». О «масличной горе» см. Мф. 24, 3.
Ср. т. 10, 13 [1]: «Зима; сегодня хочу я танцевать. Я достаточно горяч для этого снега; на гору хочу я подняться, там будет состязаться мой жар с холодным ветром».
454 Ср. т. 10, 22 [5]: «“Тебя ещё вспорют, Заратустра: ты выглядишь как тот, кто проглотил золото”».
Ср. также «Дионисовы дифирамбы» «О бедности самого богатого».
455 Ср. т. 10, 22 [5]: «Вы называете это ходулями, но это сильные ноги гордости, — длинные ноги!»
Ср. также «Дионисовы дифирамбы» «Среди хищных птиц».
456 Эти ... гласит — из Rs: «— они [ненавидят] не выносят самовластных и зависящих от самих себя, они ненавидят гору, опоясанную всеми поясами солнца / — чтобы все ветры пришли ко мне и к моему пределу, чтобы я [плыл со всеми ветрами по моему морю] послал все ветры по морю моей воли: / чтобы я ещё говорил со случаем».
457 Предоставьте ... дитя — ср. Мф. 19, 14.
458 После этого вычеркнуто (Rs): «так пел я некогда в солнечном уголке моей масличной горы; и пока я пел, таяла зима в моей душе».
459 Пусть слышат ... жалуются они. — из Vs: «моё здоровое счастье — — — / Но я называю себя больным, а их здоровыми, всех этих бедных [сострадательных] косящихся шельм вокруг меня; с шельмовским задором я бегу от их болезни. / Теперь они сочувствуют моему ознобу; они жалуются: “Как бы не замёрз он от своих зим познания”».
460 Vs: «Они бряцают своей жестью и называют это «мудростью»; они звенят своим золотом — и над этим смеются блудницы. / Здесь нечего тебе искать, а потерять можешь многое. Здесь большой город; почему хочешь ты брести по этой трясине? / Пожалей свои ноги, плюнь на городские ворота и поверни назад. / Сказав это, Заратустра плюнул на городские ворота и повернул назад».
Ср. также т. 10, 22 [3]: «Если большой город сам выносит себя на сушу, он приносит суше не удобрения, но гниль и мерзость».
461 Ср. т. 10, 22 [3]: «Больные общественным мнением и публичными девками: это и есть их самые тайные болезни».
462 Они травят ... добродетели: — из Rs: «они распаляют себя с утра до вечера и не знают, зачем? — это приказывает их мудрости «бессознательное» [отсылка к Э. фон Хартманну] / Они бряцают своей жестью и называют это «мудростью»; они звенят своим золотом — и над этим смеются блудницы и городские мудрецы. / Они верят в блудниц и в крепкие вина, они совершают крещение крепкими напитками духа; все они больны общественным мнением. / Есть здесь и добродетельные, здесь много услужливой, служащей добродетели и придаётся большое значение “манерам”».
463 благочестия — Rs: «грубого благочестия».
464 богом воинств — ср. Пс. 103, 21.
465 Ср. гл. «Об умаляющей добродетели» § 2 аб. [24]; связь двух глав подтверждает и следующий вариант; возможно, изначально это была единая глава.
466 Здесь ... назад! — из Rs: «Город сдавленных душ, со своими глупыми домами, подобными детским игрушкам. Пусть ребёнок спрячет их обратно в коробку! / Город жадных глаз и липких пальцев, писак и пискляк, ленивых битых яиц, испускающих пар честолюбцев! / Одни — обжоры, другие — лакомки, и все достойны презрения! По их жилам течёт испорченная пенистая кровь; кто захочет сделать её чистой!»
467 Ср. Лк. 19, 41.
468 противен — «жалок» Rs; ср. Иона 4, 11.
469 Ср. Исх. 13, 21.
470 этот большой ... судьба — Rs: «этот большой город, и я хочу [быть погребальным костром, на котором сгорит он! Мне жалок и ты! / Здесь нечего улучшать и многое вызывает гнев, — я хочу его гибели] видеть огненный столб, в котором сгорит он. Ибо такие огненные столбы должны предшествовать великому полдню. Но всему своё время и своя судьба. Я не желаю приподнимать все завесы — и потому ухожу».
471 «мы опять стали набожными» — Rs: «“смиренными”».
472 как ... мудрости — Rs: «как будто некий бог заставлял его танцевать».
473 Ср. т. 10, 18 [43]: «“Человек есть нечто, что до́лжно преодолеть”; для моих ушей это звучит как смеющаяся танцующая мудрость. Но они думают, я говорю им — ползти ко кресту! / Конечно, прежде чем учиться танцевать — нужно учиться ходить».
474 они ... лежебоки — Rs: «выучили они другую истину — “в темноте лучше — шептать!”»
475 Ср. Иона 2, 1.
476 Ах! ... мало — Rs: «Человек труслив: мало тех».
477 После этого вычеркнуто: «Я говорю это не в утешение себе, хотя для многих утешение становится ненавистным там, где они больше не почитают, — но я разучился так утешать себя. Как не быть им трусливыми и пугливыми! Разве одинокое существование не внушает ужас? Разве одиночество не безумие? / И кто, подобно мне, разбил скрижали и обесценил ценности, — разве не разбил он при этом самого себя и — — —».
478 После этого вычеркнуто (Rs): «Они ещё не искали себя — и нашли меня».
479 После этого вычеркнуто (Rs): «[Короткое лето — и всё уже посерело и выцвело и] Некогда осматривался я в поисках верующих в меня и весенних лугов — и поистине, много мёда надежды принёс я оттуда в мои ульи».
480 Если бы ... тебя! — первая редакция: «Оставь их лететь и падать, о Заратустра, и не жалуйся! Если бы могли они иначе, то и хотели бы иначе. Половинчатость портит всё целое. / Оставь их лететь и падать, о Заратустра, и не жалуйся! Лучше подуй на них сильными ветрами, чтобы они быстрее улетели от тебя! Лучше, о Заратустра, дуй и не сопи! Забудь и благослови, подобно осени, которая есть ты! / Проходи и мимо увядших листьев, как мягкое осеннее солнце, — одаряя золотом и благословляя! — / Иди, благословляя, и по этим увядшим листьям — с золотой мягкостью, подобно осени и солнцу!»
481 Ср. гл. «Об умаляющей добродетели» § 3 аб. [4].
482 Ср. Ницше — Шмайцнеру (20 июня 1878): «Ваш опыт горек, но мы ведь оба честно стремимся оставаться при этом “сладкими” как хорошие плоды, которым не могут особенно повредить суровые ночи. Солнце засияет снова — пусть и не солнце Байрейта. Кто может сказать теперь, где восход, а где закат, не боясь при этом ошибиться? И всё же не утаю от Вас, что я от всего сердца благословляю появление моей свободомыслящей и светоносной книги в тот момент, когда на небе европейской культуры собираются чёрные тучи, а угрозу затмения принимают едва ли не за нравственность».
483 Ср. Мф. 18, 3.
484 Как в известной немецкой сказке братьев Гримм.
485 Ср. т. 10, 1 [31] и Ницше — Гасту 3 октября 1882.
486 Ср. Исх. 20, 3.
487 Ср. Мф. 11, 15.
488 Vs: «Одиночество как возвращение с чужбины. Покинутость и чуждость среди людей».
Ср. т. 10, 18 [42]: «И каждый раз, когда я вспоминал о моём одиночестве, я говорил издалека: “О прекрасное одиночество!”»
Rs (первая редакция): «Об одиночестве [О здоровье]. — / Блаженными ноздрями снова вдыхаю я мою свободу; наконец освобождён мой нос от запахов всех человеческих существ. / От щекотки крепкого воздуха, как от пенистого вина, чихает моя душа [и она блаженна] блаженно и ликующе говорит себе: на здоровье! / Здесь она может высказать всё и вытряхнуть все основания, ничто не желает здесь пощады, ничто не стыдится скрытых, покрытых плесенью чувств. / Сюда приходят все вещи, ластясь к моей речи, и льстят ей, чтобы она скакала на их спине. Верхом на всяком подобии скачу я здесь к любой истине. / Здесь прыгают ко мне все сокровища бытия и раскрываются ларчики слов; здесь всякое бытие хочет стать словом, здесь всякое бытие хочет научиться у меня говорить. / Прямо и искренне говорю я здесь ко всем вещам — и поистине, как похвала звучит в их ушах, что один со всеми вещами — говорит прямо! / Мы не спрашиваем друг друга, мы не жалуемся друг другу — мы вместе проходим в открытые двери. / Ибо здесь всё открыто и светло, здесь даже часы бегут на лёгких ногах. В темноте труднее переносить время, чем при свете. / — О странное человеческое существо [тёмное, одержимое сумерками]! ты шум на тёмных улицах! / Теперь ты лежишь позади меня — моя величайшая опасность лежит позади меня! / В пощаде и сострадании была всегда моя величайшая опасность, и все человеческие существа хотят, чтобы щадили и жалели их! С затаённым дыханием, [со связанными руками] с рукою глупца и одураченным сердцем, богатый маленькою ложью сострадания, — так жил я всегда среди людей. / Переодетым сидел я среди них, чтобы их переносить, — готовый не узнавать себя, грезя, стараясь себя уверить: “Я глупец, я не знаю людей”. / Их надутые мудрецы — я называл их мудрыми, но не надутыми; так научился я проглатывать слова. / Их могильщики — я называл их исследователями и испытателями; так научился я подменять слова. / Могильщики выкапывают себе болезни. Под всяким хламом покоятся дурные испарения. Не надо тревожить болото. Это уже позади нас. / О блаженная тишина вокруг меня! А некогда был я среди шума и неистовства! / Всё говорит, ничто не умеет молчать. Всё бежит, ничто больше не учится ходить. О эта блаженная тишина вокруг меня! / Всё говорит, всё пропускается мимо ушей. Хоть в колокола звони про свою мудрость — торгаши на базаре перезвонят её звоном своих грошей. / Всё говорит, ничто не хочет прислушиваться. Все воды шумно текут к морю, всякий ручей слышит лишь собственный шум. / Всё говорит, всё заболтано. И что вчера ещё было слишком твёрдым для зубов времени, нынче свисает изо рта у людей настоящего, изгрызанное и обглоданное. / Всё говорит, всё разглашается. И что некогда называлось тайной и потаённостью глубоких душ, сегодня на базарах как пьеса для трубы. / Всё говорит, ничто не умеет понимать. Всё падает в воду, ничто больше не падает в глубокие источники! / Всё говорит, всё судит и рядит. Всё несправедливое преследуют — хорошо преследуют, но плохо ловят».
В Rs также есть отдельные записи, использованные Ницше лишь частично: «И если они не узнавали меня — я стыдился их больше, чем себя; привыкший к суровости, я часто мстил за эту суровость, чтобы потом другим — — — И многое из того, что было их виной, — брал я на себя и называл моей виновностью: так богат был я маленькой ложью — — — В забывании и прохождении мимо больше мудрости, чем в воспоминании и спокойствии. И кто хотел всё понять, рука его должна была всё — схватить! — — — Всё говорит, ничто не удаётся. Всё кудахчет, но у кого ещё есть время класть яйца? [Они думают, но их мысли должны] — — —».
489 Ср. гл. «Предисловие Заратустры» § 10.
490 Ср. гл. «Ночная песнь».
491 Ср. гл. «Самый тихий час».
492 Ср. т. 10, 18 [36]: «Я суров к себе и часто мщу за эту суровость, чтобы пристыдить этим несправедливость других — их н<есправедливость> ко мне!»
493 Ср. гл. «О старых и новых скрижалях» § 26 аб. [6].
494 надутые мудрецы — ср. т. 10, 22 [1]: «Против надутых мудрецов, освобождаясь от них, — душа, для которой всё становится игрой».
495 Ср. т. 10, 22 [1]: «Они научились подменять имена; так обманывали они самих себя в отношении вещей. Смотрите, в этом всё искусство самого мудрого!»
496 Ср. т. 10, 18 [23]: «Что знаете вы о сладострастии! Что можете вы знать о сладострастии!»
22 [1]: «Властолюбие и себялюбие возвысило ложь до предела».
497 насмехается ... силы». — Rs: «знает: [“всё бесконечное невозможно”, “всё непреходящее лишь подобие”] “над всем властно число”, “всё не имеющее веса ничтожно”».
498 уверенно — Rs: «уверенно и пресыщенно».
499 как будто ... мир — Vs: «Как будто я видел наливное яблоко [и горячими руками ощущал его мягкую холодную кожицу] — золотое яблоко <с> мягкой холодной кожицей, полное скрытого волшебства».
500 крепкое волей — «с колючими листьями». Rs; Vs.
501 как будто ... мир — Rs: «как будто открылся красивый благородный ларец, полный того, что невыразимо и [что можно ощутить лишь руками] что могут постичь лишь стыдливые почтительные руки [и глаза] / словно насыщение для голодающего, уверенность для блуждающего, почитание для презирающего — — —».
502 властолюбие — из Rs: «воля к власти».
503 «мир» — в том же значении, что и в 1 Кор. 1, 27.
504 пылающая и клокочущая печь — из Rs: «погребальный костёр».
505 надежды ... женщина! — Rs: «надежды: ибо обещан был брак многому, что более чуждо друг другу, чем мужчина и женщина, и более противоречиво».
506 Rs: «Властолюбие: хулитель всякой сомнительной добродетели; она ездит верхом на всяком коне и седле, злая карлица, узда, наложенная на самые тщеславные народы и на самых тщеславных мудрецов».
507 возопит в нём. — Rs: «возопит в нём: [“человек есть нечто, что до́лжно преодолеть”]».
508 городам ... нам!» — из Rs: «плюёт человеку в лицо, пока он сам не скажет: “человек есть нечто, что до́лжно преодолеть”».
509 Ср. с гл. «О дарящей добродетели».
510 И тогда ... зеркалом, — варианты:
Rs: «Себялюбие: грязное ругательство для сущности всего живого: ибо что хочет оно расти [и созидать превыше себя] — это сущность живого [и вечная необходимость] и внутренний закон / [Себялюбие — это сущность живого: оно беременно, отяжелено [вечным будущим] неизвестным будущим и часто становится раной для себя и своих желаний] / [— будущее, которое хочет повелевать всем вещам как воля любящего: себялюбие и власть, влекущая все вещи к себе на свою высоту.] / — добродетель, неутолимо страждущая всех сокровищ и ценностей, влекущая все глубины на свою высоту / — — — и воля, которая желает повелевать всем вещам как любящая воля: священное себялюбие и власть, которая [сама жаждет стать даром и жертвой] влечёт все вещи к себе и в себя.] / Это себялюбие, цельное и священное [подобное дождю и солнцу, нисходящим ко всем вещам], однажды сказало Заратустре, чтобы он отделил его от больного [воровского] себялюбия, что говорит из вырождающихся тел {которое всегда хочет красть}».
Rs: «[Есть могучие души [великолепные, самовластные в истине,] а есть зависимые, принадлежащие другим; к могучим принадлежит высокое тело, прекрасное, победоносное, услаждающее, вокруг которого всякая вещь становится зеркалом] / Это себялюбие назвал однажды Заратустра цельным и [здоровым] блаженным, [текущим и перетекающим из могучей мудрой души] из могучей мудрой самости [в которой нет ничего больного, болезненного], из которой оно вытекает / [вытекает, и пенится, и перетекает]: чтобы отделить его от болезненного [пагубного] себялюбия, пагубного, которое всегда крадёт и всякий раз говорит: “[Всё] для меня” / Это блаженное себялюбие и тоска [власти, которой принадлежит высокое тело] течёт из могучих тел: ибо могучей душе принадлежит высокое тело, прекрасное, победоносное, услаждающее, вокруг которого всякая вещь становится зеркалом. / И тогда Заратустра назвал себялюбие блаженным, — цельное и здоровое себялюбие, вытекающее из могучей души, — / подобно воле любящего, которая желает повелевать всем вещам — как тоска власти, влекущей все вещи на свою высоту».
Rs: «Это себялюбие даже самых высоких заставляет расти ввысь, это себялюбие поднимает [высочайшие горы] высокую гору из [глубочайших морей] глубокого моря, — это себялюбие дрожит, поднимаясь, от божественной страсти: —».
511 Ср. Еккл. 1, 2.
512 Своими словами ... губами. — Rs: «Своими словами и ценностями строит могущественный священные ограды вокруг себя; именем своего счастья гонит он от себя всё достойное презрения. / Он гонит от себя всё трусливое и узкое; достойным презрения кажется ему тот, кто заботится, вздыхает, жалуется и кто собирает малейшие выгоды. / Недоверчивого он ни во что не ставит, как и того, кто требует клятв вместо взоров и рук; а ещё ниже ставит он слишком услужливого, кто тотчас, как собака, ложится на спину, смиренного. / Ненавистен и мерзок ему тот, кто не хочет мстить за себя, кто проглатывает ядовитые плевки и злобные взгляды, — кто слишком терпелив, всё переносит: его зовёт он рабом. / Раболепствует ли кто перед богами и пинками их ног, лежит ли кто молча перед людьми в пыли и в покорности, — это для него одно и то же: такого называет он рабом. / Дурным кажется могучему всё рабское — несвободное, сдавленное, усталое, страдающее, лежащее в пыли. / Дурной не зол, ибо злой — ужасен. Враг зол, ибо враг ужасен. / Добрым же называет он своё счастье, своё вытекающее и перетекающее счастье, бегущее на лёгких ногах».
513 Затем (Rs): «И всё, что оно называет добрым, это блаженное себялюбие, называется у него «доброе для меня» [а не доброе для тебя]; оно не смотрит с вожделением на добродетели слабых и “добрых для всех”. / Мимо многих добродетелей проходит оно, как мимо красивых служанок; высокой госпоже принадлежит его высокая любовь, и оно не всегда ненавидит то, мимо чего всё же проходит».
514 Затем (Rs): «Себялюбие: я всё же хочу оградить [священным] забором мои мысли и мои слова — чтобы в мои сады не вторгались свиньи и гуляки! / Ибо свиней и гуляк всегда находил я пасущимися рядом: любя всё нечистое, жиреют они в нечистотах; если кто-то тревожит их, они хрюкают. / Так говорил Заратустра».
515 тогда откроется многое — библейское: ср. Мф. 10, 26; 1 Кор. 3, 13; 2 Кор. 5, 10; Еф. 5, 13.
516 Ср. заглавие Mp XVIII 3 (февраль–март 1882), т. 9.
517 Ср. гл. «Вечерняя трапеза» и «Песнь уныния».
518 В начале вычеркнуто (Rs): «Как пришёл ты, о Заратустра, к твоей мудрости?»
519 в воздух — Rs: «в царство воздуха».
520 Ср. Мф. 19, 14.
521 Ср. гл. «О трёх превращениях» аб. [2–3].
522 Ср. гл. «О человеческой мудрости».
523 Ср. Мф. 23, 27.
524 Ср. т. 9, 19 [9].
525 Ср. Мф. 17, 4.
526 Ср. т. 10, 22 [1]: «Как хочешь ты научиться танцевать, если сперва не научишься ходить? Но над танцующим — летящий и блаженство верха и низа».
527 Rs: «Малый огонь, но большое утешение для корабельщика, которого ночь хочет заманить в открытое море».
Ср. также «Дионисовы дифирамбы» «Огненный знак».
528 Ср. т. 10, 18 [44]: «Жить ради будущего / разбивание скрижалей».
18 [50]: «Я дающий законы, я пишу новое на моих скрижалях; и для самих дающих законы я закон, и скрижаль, и крик глашатая».
19 [1]: «разбить старые скрижали».
Ср. также Исх. 32, 19.
529 Ср. гл. «О кафедрах добродетели».
530 созидающий — Vs: «созидающий: тот, кто создаёт будущее».
531 рядом с падалью и коршунами — ср. Мф. 24, 28.
532 дикая мудрость — ср. гл. «Ребёнок с зеркалом» аб. [29].
533 моя ... тоска. — Vs: «с горы смеющаяся над всякой трагедией сцены и жизни»; ср. гл. «О чтении и письме» аб. [13].
534 Ср. гл. «О человеческой мудрости» аб. [39].
535 жалом свободы — ср. 1 Кор. 15, 55.
536 Vs: «Так учу я и не утомляюсь этим: человек есть нечто, что до́лжно преодолеть; ибо, смотрите: я знаю, что он может быть преодолён, — я смотрел на него, на сверхчеловека».
537 Ср. эпиграф «Утренней зори».
538 Ср. гл. «Прорицатель» аб. [40].
539 Ср. «Весёлая наука» 337 и «Дионисовы дифирамбы» «Солнце садится».
540 плотские сердца — библ., ср. Иез. 11, 19.
541 Rs: «Кто подл, хочет жить даром; но мы, другие, хотим отдавать столь много, сколь возможно!»
542 Ср. т. 10, 17 [51]: «Счастье хочет, чтобы не искали его, а находили».
18 [30] (Rs): «Счастье и невинность — самые стыдливые вещи на земле: они хотят, чтобы их не искали. Нужно обладать ими — и даже не знать, что ими обладаешь».
543 Vs: «Мы первенцы — как много скрытой нужды и внезапной гордости во всяком благородстве первенцев, о котором не знает благородство следующих за ними! / Мы первенцы: о, мы выучили до самого конца, что всё первое не может иметь чистую совесть».
К жертве первенцев ср. Исх. 23, 19.
544 Ср. Мф. 16, 25.
545 резать по живому — ср. гл. «О прославленных мудрецах» аб. [25].
546 подул! — Rs: «подул! Яростный бык вырвался наружу! —».
547 Ср. Лк. 10, 10.
548 Vs: «О братья мои, о добре и зле до сих пор только грезили, но не знали. Разбейте, разбейте старые скрижали!»
549 Vs: «Ты не должен лгать, ты не должен убивать — такие слова некогда назывались священными, — и перед ними преклоняли колена и сердца. / Но я спрашиваю вас: [эти слова сами были лучшими лжецами и убийцами истины: никогда ещё так хорошо не лгали] где на свете были лучшие лжецы и убийцы, чем эти священные слова!»
550 Ср. гл. «Об отступниках» § 2 аб. [31].
551 Ср. т. 9, 15 [61].
552 Ср. т. 10, 17 [16]: «Козы, гуси и прочие паломники, ведомые святым духом».
553 Ср., напротив, Исх. 20, 5.
554 Ср. гл. «О стране образованности» аб. [34–35].
555 Ср. Еккл. 1, 2.
556 Ср. Втор. 25, 4.
557 Затем: «эти никогда не насыщающиеся!» Rs; Vs.
558 Ср. Тит 1, 15.
559 Ср. гл. «Об отребье».
560 клеветников на мир — Rs: «иномирников».
561 желудок, отец скорби — ср. гл. «О кафедрах добродетели» аб. [8].
562 Ср. Мф. 11, 15.
563 лижут ... предпочитает — Vs: «принюхиваются к нему; но он не хочет больше делать ни шагу и предпочитает»; ср. Лк. 16, 21.
564 Vs: «Блаженство в величайшей широте души, самая большая лестница вверх и вниз».
Ср. Быт. 28, 12.
565 Я замыкаю ... паразитов? — Ср. т. 10, 22 [1]: «Из похвалы и хулы строишь ты ограду вокруг тебя».
Rs: «Это самый обычный род всего сущего, который живёт за счёт лучшего; велик лучший и широк душой — как же ему не быть пищей для множества паразитов! Кто же должен всегда держаться подальше от меня и быть чужим даже в моей самой широкой ограде? Тот, кто паразитирует: кто не может любить и всё же хочет жить от любви. / Кто вьёт своё гнездо там, где сильный слаб, а благородный ранен, — кто вьёт своё отвратительное гнездо в великих: и у великого больные маленькие крылья».
566 «О мои братья. Есть среди вас те, кто знает, как уничтожить вещь, — засмеяться, высмеять её! И поистине, убивают смехом! / Таким говорю я поступать по моему примеру: я пришёл к ним как пролог».
Ср. Ин. 13, 15.
567 Ср. гл. «О друге».
568 Ср. Гёльдерлин, «Смерть Эмпедокла» I, 1449: «Это больше не время королей».
569 Vs: «достаточно обычны и малы — ради малейшей выгоды роются они в мусоре своей веры!»
Vs: «Малые выгоды сделали их малыми — и теперь они роются даже в мусоре хороших случайностей».
570 Ср. т. 10, 22 [5]: «Горе, кто захотел бы общаться с ними, если бы это не было их пропитанием? / Они должны бороться с диким зверем голода — или их общение было бы общением дикого зверя — с нами. / Их скука была бы здесь наседкой».
571 Rs: «Во всяком «работать» — ещё и красть; во всяком «заработать» — ещё и перехитрить. Мы хищные звери — и пусть это достаётся нам с трудом!»
572 Ср. «Весёлая наука» 95 (о Шамфоре).
573 Или ... ошибкой? — Vs: «чтобы наше обещание не было ошибкой!»
574 После этого вычеркнуто (Vs): «Браки, которые я вижу, препятствуют моему будущему, так что я должен скорее препятствовать бракам, чем заключать браки. Поистине, разумнее препятствовать бракам, чем — — —».
575 испытуется там! — затем (Rs): «[Подобно тому, как из многих одно тело] [И не для того, чтобы пребывало и оставалось тело, но чтобы оно создавало превыше себя высшее тело] воля ко многим волям, самость ко многим самостям — [вот что ищут там!] — разве это где-то уже найдено!»
576 После этого вычеркнуто (Rs): «Великая мука, жизнь, которая сама режет по живому: воля к власти, которая хочет сначала знать».
577 Намёк на Иисуса.
578 добрые ... фарисеями — из Rs: «чтобы Тот хорошо себя чувствовал и был причислен к добрым — для этого должен он быть фарисеем».
Ср. т. 10, 22 [3]: «Есть такая закоренелая ложь, что её зовут “чистой совестью”».
579 После этого вычеркнуто (Rs): «Так [учил] некогда спрашивал Заратустра».
580 Ср. гл. «Предисловие Заратустры» § 5.
581 Rs перед окончательной редакцией фрагментов 26 и 27: «Поняли вы, братья мои, моё слово о последнем человеке? Что человек — это тот, кто не может более себя презирать? — — Добрые, добрые суть начало конца; горе, если так должно быть всегда! / Откройте глаза: где живём мы? Разве не в век добрых? Никогда ещё не было так <много> справедливости и доброты, как у нас. / Откройте глаза: где живём мы? Была ли когда-нибудь бо́льшая опасность для всего человеческого будущего, чем та, что в нас? / Это век добрых; откройте глаза! / Никогда ещё, сколько стоит земля, не было столь много добрых: / Учителя смирения, — — — / В добрых лежит наибольшая опасность для всего человеческого будущего: ибо они ненавидят созидающих! Разбейте, о братья мои, разбейте добрых и праведных!»
582 Ср. Пс. 51, 7.
583 Ср. выше гл. «О старых и новых скрижалях» § 12 аб. [9–11].
584 Vs: «Я среди них как алмаз среди древесного угля: они всё ещё не верят, когда я говорю: «О братья мои! Мы так родственно близки!»
Ср. также: «О мои друзья! Где мои друзья? Я ищу, я испытываю: вы все недостаточно тверды для меня —».
И на той же странице: «О мои друзья, почему вы так мягки? Разве мы не родственники?»
585 Ср. т. 10, 18 [1]: «Он возлагает руку на тысячелетия».
18 [3]: «летящий (как первооткрыватель, который возлагает свою руку на тысячелетия)».
И вариант Vs: «Сладострастием казалось мне [всегда] — запечатлеть мою руку на истине, написать на ней мою волю, как на бронзе».
Ср. также вариант из Rs к главе «Семь печатей» в прим. 613.
586 Ср. гл. «О великом томлении» аб. [9].
587 Vs: «Несколько раз был я уже, несколько раз ещё буду: между смертью и началом — гордый год бытия. — Всё идёт и преходит — всё опять возвращается; даже движение и уход возвращаются снова. Это Сейчас уже было здесь — бесчисленное количество раз. — Этому учению ещё никогда не учили. Неужели? Бесчисленное количество раз уже учили ему: бесчисленное количество раз учил ему Заратустра».
Два текста в этой главе соединены в один: первый — фрагмент, озаглавленный «Клятва» (соответствующий § 1 аб. [2–9]); изначально он должен был составлять конец части III «Так говорил Заратустра», ср. т. 10, 17 [69]: «Окончание З(аратустры) 3. Вставай, бездонная мысль! Теперь я вырос для тебя! “Сделать твёрдым как камень”. Ты мой молот! — Блаженство изначально определённой природы — Гимн».
Другой текст под заглавием «Выздоравливающий» соответствует § 2 аб. [3–46], ср. две редакции Vs: «“О звери мои, — ответил Заратустра и снова засмеялся, — из какого далёкого блаженства говорите вы! Но оно ещё далеко, далеко, далеко от моей глупой души. / Сладкая, удивительная болезнь лежит на мне, она зовётся выздоровлением. / Глупо, поистине, счастье выздоравливающего, глупости должно [петь] оно говорить: ещё слишком молодо оно; о мои звери! Потерпите же меня ещё немного!” — Так говорил Заратустра»;  «Глупая сладкая болезнь на мне, она зовётся выздоровлением. Новая весна бьёт ключом во всех моих побегах; я слышу голос южного ветра. // Новый стыд лежит своей тяжестью на мне; тёмных густых листьев жаждет стыд моего нового счастья. О звери мои, я говорю глупости? // Слишком юная ещё моя [новая] весна; глупости должно говорить всякое новорождённое выздоровление. О звери мои, — потерпите меня! / Так <говорил Заратустра>».
588 Намёк на клятву Эрды (3-й акт, сцена 1) в «Зигфриде» Р. Вагнера; ср. также «Случай “Вагнер”» 9.
589 После этого вычеркнуто (Rs): «“Нет больше ничего нового — и ты хрипишь: дай мне поспать!” Это ты: “нет больше ничего нового” — это ты сама, бездонная мысль! Горе мне! Благо мне! Теперь я разбудил тебя!»
590 Ср. гл. «О виде́нии и загадке» § 2 аб. [31].
Vs: «Это моя змея, которая заползла мне в глотку».
591 Ср. «По ту сторону добра и зла» 295.
592 Ср. гл. «Прорицатель».
593 После этого вычеркнуто (Rs): «И что человек, от которого я устал {маленький человек}, всегда возвращается: [вечное возвращение] это было моими длинными, самыми длинными сумерками и печалью; поистине, смертельно уставшим, пьяным до смерти от всего человеческого, слишком человеческого».
594 После этого вычеркнуто (Rs): «и всё его малое, малейшее человеческое, слишком человеческое».
595 Особенно ... выздоравливающих — из Rs: «ко всему, что мало, ибо ты снова должен завоевать расположение малого!»
596 Ср. с гл. «О великом томлении».
597 Заглавие в Rs: «Ариадна». § 3 из главы «Семь печатей» первоначально имел название «Дионис». Об Ариадне и о душе Заратустры см. т. 10, 13 [1]: «Дионис на тигре; череп козы; пантера. Сон Ариадны: “покинутая героем, грежу я о сверхгерое”. Вообще не говорить о Дионисе!» Ср. также гл. «О возвышенных» аб. [35]: «Это и есть тайна души: только когда герой покинул её, приближается к ней, в сновидении, — сверхгерой». Ср. G. Naumann, Zarathustra-Kommentar, 2, 101ff.
598 Ср. схожее обращение в псалмах (напр. 102, 1).
599 После этого вычеркнуто: «ты не должен питать страсть к вечности!» Vs.
600 В конце абзацев 2, 3, 5, 6, 7, 8, 9, 10 рефрен: «а ты не желаешь быть благодарной мне». Vs; ср. гл. «О великом томлении» аб. [16] и [32].
601 О душа моя, я ... улыбки. — «Ах, моё уныние! И если я всё же заставляю его улыбнуться — даже ангелы тают в слезах, когда видят эту улыбку». Vs.
602 Ср. гл. «Другая танцевальная песнь».
603 — петь ... ножом, — — «Пусть теперь тоска бурлит и пенится — остерегаясь всякого малого удовольствия — пока не понесёт она издалека по морю чёлн, в котором сидит увенчанный виноградной лозой. / Пока твоя тоска не запоёт свою бурную песнь, так что все моря утихнут, прислушиваясь к тебе; / пока не поплывёт по успокоенным морям чёлн, свободный златой чёлн, несущий его, виноградаря, по которому льёт слёзы счастье виноградной лозы». Vs.
604 Заглавие в Rs: «Vita femina{9}. — Другая танцевальная песнь». Vs: «Я больше всего ненавижу жизнь и больше всего люблю её; в этом нет противоречия».
605 своей — затем: «Бух! Бах!» Rs. «шлёп-шлёп». Vs.
606 Ср. вариант к гл. «Надгробная песнь» аб. [29].
607 летучие мыши ... летучая мышь — Rs: «бабочки ... бабочка».
608 Под ... Нет! — из Rs: «Я не забыл плётку, когда хотел танцевать с этой озорной бабёнкой!»; ср. гл. «О старых и молодых бабёнках» аб. [33].
609 шум убивает мысли — ср. т. 10, 22 [5]: «против шума: он убивает мысли» ср. у Шопенгауэра, Parerga 2, гл. XXX «О шуме».
610 Ср. т. 10, 23 [4]: «Раз! Полночь поднимается! Издалека принесённое ветром сюда, наверх, из глубокого мира, ищет её слово у меня, отшельника, своего последнего успокоения? / Два! Последнее успокоение глубокого мира — это ли высота отшельника? Ищет ли она, когда её звук проникает в мои уши и в самую мою сердцевину, — ищет и находит примирение? / Три!» Ср. Roger Hollinrake, Manfred Ruter, Nietzsche’s Sketches for the Poem «Oh Mensch! Gieb Acht!», Nietzsche Studien 4 (1975), 279–283.
611 Заглавие в Vs: «Скрепление печатью». Другие заглавия: «Да и Аминь» Rs к § 1; «Дионис» Rs к § 3; «О кольце колец» Rs к § 4. К выражению «семь печатей» см. Откр. 5, 1; к «Да и Аминь» см. Откр. 1, 7.
612 Если я прорицатель — ср. 1 Кор. 13, 2.
613 После этого вычеркнуто: «Неужели хочу я запечатлеть мою руку на тысячелетиях, как на воске? / Много было бы это для меня, но всё же недостаточно, и лишь малой частью меня и моей любви к вечности: это было бы лишь каплей, которая сама томится, вместо того чтобы избавлять от томления. / Неужели жажду я растворить звёзды в кубке желания и почтительно высыпать миры на ковёр вечности? / Много было бы это для меня, но всё же недостаточно, и лишь малой частью меня и моей любви к вечности:» Rs; ср. вариант к аб. [6] в главе «О старых и новых скрижалях» 29.
614 Так же заканчивается в «Дионисовых дифирамбах» «Слава и Вечность».
615 После этого вычеркнуто: «страстно стремящийся к единственной {женщине} [блаженнейший расточитель], которая даже звёзды растворяет в кубке {своего} желания и [смеясь] высыпает миры на {свои} ковры становления? / в её ночном взоре блестит золото, золотой чёлн на водах ночных, — ныряющий, всплывающий, всё снова и снова кивающий качающийся чёлн золотой: / её смех угрожает, её ненависть соблазняет, её наслаждение убивает, её умерщвление избавляет, её избавление сковывает: —» Rs; вариант продолжается в Vs: «я увидел, как её злоба сверкает под пеплом сожжённых и обуглившихся миров / я увидел, как пылает ледяная вершина её невинности / великая, невинная, огромная, нетерпеливая».
616 Если некогда одним глотком опорожнял — «Если во мне лишь капля». Rs.
617 Затем: «так что и худшее благоухает и властвует мирно и высоко, рядом с лучшим». Rs.
618 соли — ср. Мф. 5, 13.
619 Ср. «Весёлая наука» (приложение) «К новым морям».
620 — ибо ... блаженством, — «Ибо в смехе все злые порывы становятся священными; но чтобы всё тяжёлое стало лёгким». Vs.
621 Ср. Откр. 1, 8 и passim.
622 Ср. гл. «О духе тяжести»; прим. 526; см. также т. 9, 15 [60].
623 На обратной стороне титульного листа в Dm: «Для моих друзей и не для общественности. / Фридрих Ницше». Наброски плана к «Так говорил Заратустра» часть IV — в 11 томе, из записной книжки N VI 9, 29 [8]: «Заратустра 4. Это песни Заратустры, которые пел он самому себе, чтобы вынести своё последнее одиночество:» издатели полного собрания сочинений (Großoktav-Ausgabe) использовали эту запись как эпиграф для «Дионисовых дифирамбов»; разумеется, при этом исчезло указание: «Заратустра 4». Ницше, по всей видимости, думал о сборнике стихов для последней части Заратустры. 29 [23]: «Глубокое терпение и уверенность Заратустры, что время придёт. / Гости: прорицатель распространяет чёрный пессимизм. / Мягкость к преступнику (как во время Фр<анцузской> револ<юции>) / Знамения: большой город в огне. / Искушение к отвращению от времени — через возбуждение сострадания. / Весть о гибели островов. / Наконец: я хочу сперва спросить их, живы ли они — посылает орла — / призывы герольда к одиноким / двойной ряд знаков / 1) о вырождении человека / 2) о существовании великих одиночек. С вами я не могу стать господином». 29 [26]: «Заратустра: я так переполнен счастьем и у меня нет никого, кому я мог бы отдать, и даже того, кого я мог бы отблагодарить. Дайте же мне отблагодарить вас, моих зверей. / 1. 1. Заратустра благодарит своих зверей и готовит их к приёму гостей. Тайное терпение ожидающего и глубокая уверенность в своих друзьях. / 2–9. 2. Гости как искушение отказаться от одиночества: я пришёл не для того, чтобы помогать страждущим и т. д. (франц<узская> живопись) / 3. Святой благочестивый отшельник. / 10–14. 4. Заратустра высылает своих зверей на разведку. Один, без молитвы — и без зверей. Высшее напряжение! / 15. 5. “Они идут!” Когда говорят орёл и змея, приходит лев — он плачет! / 16. Прощание с пещерой — навсегда (своего рода праздничная процессия!). Он идёт с четырьмя зверями к городу — — —» Указание на драматическое представление, позднее отвергнутое Ницше, как и первое «лирическое», есть в той же записной книжке, 29 [32]: «Первая сцена. Заратустра глуп со своими зверями, приносит жертву медовую, сравнивает себя с пинией, благодарит и своё несчастье, смеётся над своей седою бородой. / Захвачен врасплох прорицателем. / Основания великой усталости. / Евангелие страждущих, до сих пор их время. / Равенство. / Лицемерие». 29 [63]: «Жертва медовая. / Прорицатель. / Поэт. / Короли. / Святой. / Седьмое одиночество. / Среди новых зверей. / Посольство блаженных. / Прощание с пещерой». Бо́льшие по объёму записи в тетради Z II 8, 31 [2]: «В Заратустра 4 необходимо: точно сказать, почему теперь настаёт время великого полдня: то есть временно́е описание через рассказы о посещениях, но в интерпретации Заратустры. / В Заратустра 4 необходимо: точно сказать, почему “избранный народ” должен быть сначала создан: это противоположность хорошо удавшимся высшим натурам, противопоставленным неудавшимся (охарактеризованным через гостей): лишь им Заратустра может поведать о последних проблемах, лишь у них может он предполагать способность к этой теории (они сильны, и здоровы, и достаточно тверды для этого, но прежде всего достаточно благородны!) и дать им в руки молот над землёй. / Итак, в Заратустре нужно показать: 1) крайнюю опасность высшего типа (когда Заратустра вспоминает о своём первом выступлении) / 2) добрые теперь выступают против высшего человека: это самая опасная перемена (— против исключений!) / 3) одинокие, невоспитанные, ложно-себя-толкующие вырождаются, и их вырождение воспринимается как основание против их существования («невроз гения!») / 4) Заратустра должен объяснить, что он делал, когда советовал отправиться к островам, и для чего он их посещал (1 и 2) (— они ещё не созрели для его последних откровений?)» Второй набросок касается учения о вечном возвращении («молот» из предыдущего наброска) 31 [4]: «В Заратустра 4: великая мысль, как голова медузы: все черты мира застывают, замершая агония». В третьем наброске, 31 [8], описан крик о помощи высшего человека: «“Вот, о Заратустра, твоя беда! Не обманывай себя! взгляд многих сделал тебя мрачным, потому что они жалки и низки? Но одинокие намного более не удались”. — / Против этого Заратустpa приводит основания: / 1) о великой ошибке сострадания: из-за него сохранили всё слабое, страдающее / 2) выбрали «равенство» и лишили отшельников чистой совести — принудив их к лицемерию и угодничеству / 3) господствующие сословия плохо представляли веру в высшего человека, частично уничтожили её / 4) огромное царство безобразного, где правит чернь: там самая благородная душа одевается в лохмотья и хочет преувеличить своё уродство / 5) им недостаёт воспитания; они должны укрываться панцирем и притворяться, чтобы спасти что-то от себя. / В результате: крик о помощи высшего человека к Заратустре. Заратустра призывает их к терпению и ужасается самому себе: “нет ничего, что я не пережил бы сам!”, надеется <на> своих блаженных и понимает: “настало время”. Изливает негодование и смеётся над своими мечтами о блаженных. “Ты не хочешь нам помочь? Помоги нам совершить великую месть!” Ты суров к несчастным! — Уходят. / Недоверие и страх остаются у Заратустры. Он отсылает зверей». Дальнейшее развитие — также в Z II 8, 31 [9]: «Заратустра 4. (План) / 1. Жертва медовая. / 2. Крик о помощи высшего человека. Сборище. (ок. 50 страниц) / 3. Сострадание Заратустры на высоте — но он суров; остаётся при своей задаче — “ещё не время” / 4. Осмеяние Заратустры. Уход, прорицатель оставляет жало. / 5. Полный страха, отсылает зверей. / 6. Седьмое одиночество: — в конце “голова медузы” (ок. 40 страниц) / 7. Святой побеждает его. Кризис. Внезапно вскакивает. (Резкий контраст с благочестивым смирением) / 8. “К великой природе”. Победная песнь. / 9. Лев и стая голубей. Возвращение зверей (понимает, что все предзнаменования здесь). Посольство. / 10. Последнее прощание с пещерой (утешение вечного возвращения впервые открывает своё лицо)». Несколькими страницами ранее — набросок, более близкий окончательной редакции «Так говорил Заратустра» часть IV, 31 [11]: «Набросок. / — Жертва медовая. / — Крик о помощи. / Беседа с королями. / Хороший европеец рассказывает о бедствиях на море. / Мозг пиявки. / Добровольный нищий. / Колдун. / Самый безобразный человек. <Народ> / — Приветствие. / Вечерняя трапеза. / — Песнь колдуна. / О науке. / О высшем человеке. / Речь о розах. / Отшельник рассказывает о гибели. / О седьмом одиночестве. / Замерзающий. / Клятва. / Последнее посещение пещеры: посольство радости. Там спит он. Утром он встаёт. Смеющийся лев. / — Великое превращение и обретение твёрдости: в нескольких словах. Избегать “я”». В Z II 9 есть следующий план, который наиболее близок последней редакции «Так говорил Заратустра» часть IV, 32 [16]: «Жертва медовая. / Крик о помощи. / Беседа с королями. / Странник. [= Тень] / Добровольный нищий. / Папа в отставке. / Кающийся духом. [Чародей] / Совестливый. [= Пиявка] / Самый безобразный человек. / Спящий в полдень. [= В полдень] / Приветствие. / Вечерняя трапеза. / О высшем человеке. / Песнь чародея [= Песнь уныния] / О науке. / Псалом после трапезы. [= Среди дочерей пустыни] / Восставший. / В полночь. / Дикий охотник. / Смеющийся лев». Описания персонажей часто встречаются в тетрадях Ницше. 29 [24]: «Странник (любознательный). / Король. / Прорицатель. / Юноша с горы. [ср. гл. “О дереве на горе”] / Дурень большого города. [ср. гл. “О прохождении мимо”] / Святой (в конце). / Толпа детей. / Поэт». В Z II 8 персонажам дана краткая характеристика, 31 [10]: «1. Блуждающий, лишённый родины, путешественник — разучившийся любить свой народ, ибо он любит множество народов, хороший европеец. / 2. Мрачный, честолюбивый сын народа, робкий, одинокий, готовый ко всему, выбирающий одиночество, чтобы не стать разрушителем, — предлагает себя как орудие. / 3. Почитатель фактов, «мозг пиявки», переполнен нечистой совестью, хочет освободиться от себя! Тончайшая интеллектуальная совесть. / 4. Поэт, в глубине желающий дикой свободы, выбирает одиночество и строгость познания. / 5. Самый безобразный человек, который должен украшать себя (исторический смысл) и всё время ищет новые одежды: он хочет, чтобы его вид выносили, и в конце концов удаляется в одиночество, чтобы его не видели, — он стыдится себя. / 6. Изобретатель новых наркотических средств, музыкант, колдун, который в конце концов падает ниц перед исполненным любви сердцем и говорит: “Не ко мне, а к нему хочу я вести вас!” / 7. Богатый, раздавший всё и спрашивающий каждого: “у тебя есть преизбыток; дай мне от него!” — как нищий. / 8. Короли, отрекающиеся от власти: “мы ищем того, кто более достоин властвовать!” / 9. Гений (как приступ безумия), замерзающий от недостатка любви: “я не мысль и не бог” — великая нежность. “Его нужно больше любить!” / 10. Актёры счастья. / 11. Два короля, против “равенства”: нет великого человека и, следовательно, почтительности. / 12. Добрые. / 13. Благочестивые. / 14. Те, кто “для себя”, и святые; их безумие “для бога” — это моё “для меня”. / Потребность в безграничном доверии, атеизме, теизме / унылая решимость / голова медузы». Номерам 2, 8, 10, 13, 14 не соответствует ни один персонаж из окончательной редакции «Так говорил Заратустра» часть IV, а образы поэта (4, ср. гл. «Песнь уныния»), чародея (6) и гения (9) сливаются в образе чародея.
624 Ср. т. 11, 28 [36]: «Жертва медовая. / Принесите мне мёд, по-ледяному свежий золотой сотовый мёд! / Мёдом принесу я жертву всему, что одаряет, / что независтливо, что до́бро, — возвысьте сердца!»
625 Ср. «Весёлая наука» 270 и подзаголовок «Ecce homo»: «Как становятся самими собою».
626 Ср. «По ту сторону добра и зла» «Заключительная песнь».
627 Ср. Откр. 20.
628 О «ловле рыб на высоких горах» см. т. 11, 31 [54]: «— теперь закидываю я мои золотые удочки далеко в это тёмное море; просвистев, впиваются их стрелы в нутро его скорби. / — Теперь приманиваю я самых диковинных рыб человеческих, теперь хочу я смеяться бронзовым смехом над тем, что внизу всё рождается уродливым и кривым. / Откройся, нечистое лоно человеческой глупости! Ты, бездонное море, выброси мне своих самых пёстрых чудищ и сверкающих раков». Ср. также Мф. 4, 19: «идите за мною, и я сделаю вас ловцами человеков».
629 Ср. т. 11, 26 [289]: «Крик высших людей о помощи? / Да, крик неудавшихся —» 29 [30]: «Прорицатель: я открыл тайную усталость всех душ, неверие, безверие; кажется, они оставляют это как есть: они устали. Они все не верят в свои ценности. / Так и ты, Заратустра! Достаточно было небольшой молнии, чтобы разбить тебя! / Хорошо, но остаются — — —».
630 Ср. гл. «Прорицатель».
631 Ср. т. 11, 31 [34] — «“О звери мои! Моё великое счастье заставляет меня кружиться! Теперь я должен танцевать, — чтобы не упасть».
632 Ср. т. 11, 31 [40]: «“Мы идём, чтобы увидеть самого весёлого человека столетия”»; ср. Гёте, Реквием по самому счастливому человеку столетия, принцу фон Линь.
633 Затем: «Ибо тебя самого, о Заратустра, называю я глубиной, пещерой, полной ярости, и скорби, и ночных птиц, воспетым и устрашающим, пещерой и тайником для отшельников! / ибо так хочет твоя природа: ты всегда должен рыть новые укрытия и могилы, более дикие, более глубокие, более скрытые, — всё глубже должен ты зарываться в самого себя. —» Rs.
634 Уже летом 1883 года Ницше записал беседу Заратустры с королём, ср. т. 10, 13 [4]. Под заголовком «Беседа с королями» есть следующие не использованные Ницше афоризмы; в Z II 8, т. 11, 31 [61]: «— О Заратустра, в их голове меньше чувства справедливости, чем в левом пальце твоей ноги. / [...] — Смотрите же, как пришло это и должно было придти: нужно иметь глаза и на затылке! / — Образцовая несправедливость: ибо они хотят одинаковой меры для всех / [...] / — Они цепляются за законы и хотят называть их “твёрдой почвой”: ибо они устали от опасности, но в глубине ищут великого человека, рулевого, пред которым отступают даже законы / [...] / И кто из них ещё честно называет своё послезавтра хорошим? / Кому — позволено ещё клясться и давать обещания? Кто из них ещё остаётся пять лет в одном доме и при одном мнении? / Люди доброй воли, но ненадёжные и жаждущие нового, эти клетки и узкие сердца, эти коптильные камеры и душные комнаты — они хотят быть свободными духом — / Они чувствуют себя частью черни телом и душой и хотели бы это скрыть <и> охотно напяливают на себя и поверх себя благородство: воспитанностью называют <они> это — они усердно этим занимаются. / Они говорят о счастье большинства и жертвуют ему всех грядущих. / У них есть добродетель, её не купишь за любую цену. Не предлагай слишком мало, иначе они скажут “Нет!” и, гордо надувшись, удалятся, укреплённые в своей добродетели. “Мы самые неподкупные!” [ср. “Дионисовы дифирамбы” “Слава и вечность”] / Учителя на один день и другие навозные мухи. / Часто похожи они на стыдливых, которых ещё нужно принуждать и обязывать к тому, чего они хотят больше всего. / — Солнце его мира кажется мне мрачным и вялым; охотнее сижу я в тени раскачивающихся мечей. / — Купаясь в справедливости и милосердии, радуясь их глупости и тому, что счастье на земле так доступно». Другой вариант Vs звучит так: «Беседа с королями. / Затем спросили они Заратустру, какой путь ведёт к его пещере. Спрошенный, продолжая притворяться, ответил не сразу; наконец сказал он: “Что вы мне дадите, если я открою вам это?”» Выпущенное в Rs предложение: «— Пусть ты и мудрец, пришедший с Востока, — мы всё же считаем тебя лучшим европейцем (ибо ты смеёшься над нашими народами и служением народу и говоришь: уступайте дорогу и дурному запаху!), “стоящим выше корчащегося, изолгавшегося тщеславия”». В появлении двух королей, вероятно, заключена реминисценция на Гёте, «Поэзия и правда» V (коронация императора Иосифа II во Франкфурте): «...император в романтическом одеянии и ошую, чуть поодаль, его сын в испанском костюме...»{10}
635 как фламинго — ср. гл. «О старых и новых скрижалях» § 12 аб. [5].
636 Ср. т. 11, 25 [268].
637 Ср. гл. «О старых и новых скрижалях» § 12 аб. [4].
638 Ср. т. 10, 15 [18]; 16 [86]; 22 [1]; т. 11, 31 [36.61].
639 Ср. Ис. 1, 21; Откр. 17.
640 Ср. гл. «О войне и воинах» аб. [8], [11], [13].
641 Ср. т. 11, 25 [3]: «“Рай — под тенью мечей”. Вост<очное>»
642 Заголовок в Rs: «Совестливый духом». Ср. т. 11, 32 [9]: «Знающий и совестливый. / — Сегодняшний познающий спрашивает: что есть человек? Бог сам как зверь? Ибо однажды, кажется мне, бог хотел стать зверем. [“По ту сторону добра и зла” 101] / — холодные трезвые люди, в глупости которых не желают верить: их плохо толкуют как плохие умные вещи. [“По ту сторону добра и зла” 178] / — вы научились не верить этому без оснований; как бы мог я опровергнуть вашу веру основаниями [ср. гл. “О высшем человеке” § 9] / — разве хвала не назойливее любого порицания? Я разучился и хвале: в ней нет стыда. [“По ту сторону добра и зла” 170] / — эти знающие и совестливые: как они убивают — щадящей рукой! [“По ту сторону добра и зла” 69] / — их память говорит: “это я сделал”, но их гордость говорит: “ты не мог этого сделать” и остается непреклонной. В конце концов память уступает. [“По ту сторону добра и зла” 68] / — у него холодные иссохшие глаза, перед ним всякая вещь лежит ощипанной и бесцветной, он страдает от своей неспособности ко лжи и называет её “волей к истине”! / — он трясётся, оглядывается, проводит рукой по голове, и теперь позволяет обзывать себя познающим. Но избавление от лихорадки ещё не “познание”. [ср. гл. “О высшем человеке” § 9] / — больным горячкой все вещи кажутся призраками, а избавившимся от горячки — пустыми тенями, — но и тем, и другим нужны одни и те же слова. / — Но ты, умный, как мог ты так поступить! Это была глупость — “Это дорого обошлось мне”. [ср. гл. “Праздник осла” § 1 аб. [14] / — Иметь дух сегодня недостаточно: его надо ещё взять себе, “позволить” себе его; для этого требуется много мужества. / — есть и такие, которые испорчены для познания, ибо они учителя: лишь ради учеников они серьёзно относятся к вещам и к самим себе. [“По ту сторону добра и зла” 63] / — вот они стоят, тяжёлые гранитные кошки, ценности из древних времён; и ты, о Заратустра, ты хочешь опрокинуть их? / их смысл — бессмыслица, их шутка — глупость и сумасбродство. / — эти прилежные и добросовестные, каждый их день струится золотым и ровным светом / [...] / — упрямые души, утончённые и мелочные! / — позволь дать совет: твои доводы утомляют голод моего духа. / — ты даже не чувствуешь, что спишь: о, ты не скоро проснёшься! / [...] / — полный глубокого недоверия, обросший мхом одиночества, с терпеливой волей, молчаливый, ты, враг всех испытывающих желания / — не за веру свою сгорает он изнутри, в огне небольших зелёных поленьев, а за то, что не находит сегодня мужества для своей веры. / — беспомощный, как труп, мёртвый при жизни, погребённый, скрытый: он больше не может стоять, этот съёжившийся, притаившийся; как сможет он — восстать / [ср. “Дионисовы дифирамбы” “Среди хищных птиц”] / [...] / — ты хотел быть для них светом, но ты ослепил их. Само твоё солнце выжгло им глаза. / [...] / — они лежат на брюхе перед маленькими круглыми фактами, они целуют пыль и грязь у их ног и ликуют: “Вот, наконец, реальность!”»
643 Ср. т. 11, 29 [51]: «— Совестливый / Совсем рядом с пиявкой начинается моё незнание; но я разучился стыдиться одного и того же».
644 Ср. т. 10, 12 [5]: «Там, где кончается ваша честность, ваш взор ничего больше не видит; о, я знаю вашу волю к слепоте!»
645 Ср. гл. «О прославленных мудрецах» аб. [25].
646 Заголовок в Rs: «Кающиеся духом». Ср. т. 11, 30 [8]: «Колдун. / Я устал; напрасно ищу я всю жизнь великого человека. Но и Заратустры больше нет. / Я узнаю тебя, сказал Заратустра серьёзно, ты околдовываешь всех, но мне кажется, ты сам пожинаешь своё отвращение. / Тебе делает честь, что ты стремился к великому, но это и выдаёт тебя: ты не велик. / Кто ты? — спросил он, глядя испуганно и враждебно. — Кому позволено так со мной говорить? — / Твоя нечистая совесть, — ответил Заратустра и повернулся к колдуну спиной». Vs (Z II 7): «Ты веришь в добродетели, как чернь верит в чудо, и с твоей верой ты сам для меня чернь: словно нечистые молодые и старые бабёнки — веришь ты в чистоту. / Смотри, как бы ты, подобно нечистой бабёнке, в конце концов не остался лежать перед крестом. / На коленях перед добродетелями и отрекающимися, как и вся чернь; но особенно перед великой невинностью — вот где молился ты. / Всякая чернь верит в добродетели как в чудо; подобно грязным молодым и старым бабёнкам веришь ты в чистоту. / Ты долго притворялся великим человеком, ты, плохой чародей, — но эта ложь была свыше твоих сил. Ты разбился о неё; и хотя ты уже обманул многих, в конце концов тебе стали противны эти многие. / Что чуждо тебе, называешь ты священным; охотнее всего пробуешь ты и вдыхаешь носом всё невозможное. Но это вкус черни». 31 [5] относится и к «поэту»: «Говорил ли ты о себе или обо мне? Но предавал ли ты меня или себя, ты будешь предателем, ты, поэт! / — лишённый стыда, что ты жил, эксплуатируя свои переживания, оставляя самое любимое назойливым взглядам, проливая кровь во все выпитые до дна бокалы, ты, тщеславнейший!» Ср. «По ту сторону добра и зла» 161 31 [36]: «— вы хорошо умели скрываться, вы, поэты!» 31 [43]: «— вы, стихоплёты и лежебоки, кому нечего создавать, тому ничто доставляет хлопоты!» 31 [33]: «— как пастух смотрит поверх спин кишащих овечьих отар: море серых, мелких, кишащих волн. / — со скрежетом бьюсь я о берег вашей пошлости, скрежеща как дикая волна, когда против собственной воли она впивается в песок —» 31 [36]: «Колдун — я умею и расстилать пёстрые покрывала: кто разбирается в лошадях, разбирается и в сёдлах». 31 [37]: «Колдун — скоро вы снова научитесь молиться. Старые фальшивомонетчики духа сделали и ваш дух фальшивой монетой».
647 Жалоба чародея была сочинена осенью 1884 и первоначально задумывалась как самостоятельное стихотворение; в Z II 5 (ср. т. 11, 28 [27]) содержится первая редакция, озаглавленная: «Поэт. Муки созидающего». В Z II 6 (вторая редакция) есть два заглавия. Первое (зачёркнутое): «Из седьмого одиночества». Второе: «Мысль». В Z II 8 следующая редакция (в прозе), не отличающаяся от поэтической, ср. т. 11, 31 [32]; в декабре 1888 – январе 1889 жалоба чародея стала Дионисовым дифирамбом под заглавием: «Плач Ариадны». К определению стихотворения в «Так говорил Заратустра» часть IV ср. 29 [22]: «“Кто ещё любит меня” — замерзающий дух / эпилептик / поэт / король».
648 Ср. гл. «О поэтах» аб. [44–45].
649 Ср. гл. «О человеческой мудрости» аб. [9].
650 Ср. т. 11, 31 [33]: «— “эти поэты! Они красятся, даже когда показываются голыми своему врачу!” (И когда Заратустра не возразил на это, а улыбнулся, смотрите, поэт уже схватил в руки арфу и широко раскрыл рот для новой песни». 31 [24]: «— и оба они рассмеялись во всё горло. “Как же умеем мы, поэты, прихорашиваться и подпирать себя! Я думаю...” и т. д».
651 Ср. Федр. Басни 1, 24.
652 Заголовок в Rs «Папа в отставке». В Vs: «Папа (Или: О набожных)».
653 Ср. гл. «Предисловие Заратустры» § 2.
654 Ср. гл. «Предисловие Заратустры» § 2.
655 Ср. гл. «Об умаляющей добродетели» § 3 аб. [7].
656 И хотя ... хорошее — согласно афоризму «de mortuis nil nisi bene»{11}.
657 Ср. стихотворение «Новый Завет», написанное осенью 1884 г., т. 11, 28 [53], а также «Антихрист» 34.
658 Ср. т. 11, 25 [101]: «Греческие философы искали “счастье” не иначе как в форме того, чтобы находить себя прекрасными: создавать из себя статую, чей вид доставляет удовольствие (не вызывает страха и отвращения). / “Самый безобразный человек” как идеал мышления, отрицающего мир. Но и религии суть результат стремления к красоте (или к возможности её выносить); крайним следствием было бы осознание абсолютного безобразия человека, бытие без бога, без разума и т. д. — чистый буддизм. Чем безобразнее, тем лучше. / Эту крайнюю форму отрицания мира искал я. “Всё — страдание”, всё ложь, что кажется “добрым” (счастье и т. д.). И вместо того чтобы сказать “всё — страдание” я сказал: всё есть причинение страдания, умерщвление, даже в лучшем человеке. / “Всё видимость” — всё ложь. / “Всё страдание” — всё причинение боли, умерщвление, / уничтожение, несправедливость. / Сама жизнь есть противоположность “истины” и “добра” — ego. / Утверждать жизнь — означает то же, что утверждать ложь. — Следовательно, жить можно лишь с абсолютно аморальным мышлением. С его помощью выносят мораль и стремление к приукрашиванию. — Но невинности лжи больше нет!» 31 [49]: «— без бога, без блага, без духа — мы выдумали его, самого безобразного из людей!» Vs (Z II 9): «Самый безобразный из людей, — / “Как, ты уже хочешь уйти, ты, твёрдый, святой? Ну что ж! Тогда возьми с собой и моё последнее, худшее слово: давно берёг я его для тебя. / Слушай же, о Заратустра, мою лучшую загадку, мою тайну: это я, я — убил бога. / Ведь ты, конечно, знаешь: он видел самое глубокое в самом безобразном человеке, весь его сокровенный позор и безобразие, он пробирался в самые грязные мои закоулки. / Бог должен был умереть, этот любопытный, сверх-назойливый, — такому свидетелю хотел я отомстить — или самому не жить! / Бог, который видел всё, даже человека, — этот бог должен был умереть! Человек не выносит, когда такой свидетель — жив!” / — Так говорил самый безобразный человек; Заратустра же слушал его слова с невозмутимым лицом, как тот, кто сейчас не готов к Да и Нет. А когда тот перестал хрипеть и сморкаться, Заратустра снова пошёл своей дорогой, более задумчивый, чем прежде: ибо он вопрошал себя и не мог легко дать себе ответ: / “Как? Неужели это был высший человек, чей крик я слышал? Я ещё не находил того, кто ненавидел бы себя глубже. / Это тоже высота, и я люблю великого презирающего. Ибо человек есть нечто, что до́лжно преодолеть. И возможно, этот самый безобразный человек справедливо роптал так долго и тяжело на своё безобразие? Возможно, в безобразном яйце скрывается будущая прекрасная птица? / Как беден человек и безобразен, как хрипит он, как полон скрытого стыда! Мне говорят, что человек любит себя: / Этот не любил и не уважал себя; и кто до сих пор безмерно и беспримерно презирал людей, — не был ли именно он величайшим благодетелем человека? / Я люблю великих презирающих, ибо они становятся стрелами тоски; нисходящих люблю я, ибо в них поднимается человек”. — / Так говорил Заратустра». 32 [4]: «К “самому безобразному человеку”. / Не отчаивайся, о душа моя, из-за человека! Лучше услаждай свой взор всем тем, что есть в нём злого, странного и ужасного! / “Человек зол” — так говорили мне в утешение мудрецы всех времён. О, если бы Сегодня научило меня вздыхать: “Как! Неужели это всё ещё правда?” / “Как? Утешения больше нет?” Так вздыхало моё малодушие. Но меня утешил этот божественнейший».
659 Ср. т. 11, 31 [43]: «— они преследуют меня? Ну что ж, так учатся они следовать за мною. Всякий успех был доселе на стороне хорошо преследуемых». Ср. Мф. 5, 10.
660 Ср. Ин. 14, 6.
661 Ср. т. 11, 25 [338]: «Рассказывают <что> знаменитый основатель христианства сказал перед Пилатом: “Я есмь истина”; ответ римлянина достоин Рима: как величайшее остроумие всех времён». Ответ Пилата был: «Что есть истина?» (Ин. 18, 38); Иисус сказал ему не «я есмь истина» (как в Ин. 14, 6), а: «Я на то родился и на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего». (Ин. 18, 37). Ответ Пилата процитирован и в «Антихристе» 46.
662 не всех и не каждого — ср. подзаголовок к «Заратустре»: «Книга для всех и ни для кого».
663 Ср. гл. «О сострадательных» аб. [38]; [39–41].
664 Ср. т. 11, 31 [36]: «— Делайте как я, учитесь как я: лишь тот, кто действует, учится».
665 Ср. гл. «Предисловие Заратустры» § 4.
666 Ср. т. 11, 29 [51]: «Заратустра добровольному нищему: “У тебя наверняка есть какой-нибудь преизбыток. Дай мне от него!” / Так узнаю я Заратустру. / — Хочешь ли ты от моего преизбытка отвращения? / — Они танцуют ради блага нищих, исчезает всякий стыд перед несчастьем». 31 [50]: «добровольный нищий — та старая ловкая святость, которая говорила: “Давать нищим значит давать взаймы богу; будьте хорошими банкирами!”» Ср. Афоризмы 19, 17; в 32 [10] следующие афоризмы, описания и сравнения, которые Ницше отверг или использовал в других местах: «Добровольный нищий. / Лишь тогда я вернулся к природе. / [...] / — Они холодны; пусть молния ударит в их блюда и их пасти научатся пожирать огонь! / — Я устал от самого себя — и смотрите, только тогда пришло ко мне моё счастье, которое ждало меня с самого начала. / — Они сидят со связанными лапами, эти хищные кошки; теперь они не могут царапаться, но взгляд их зелёных глаз ядовит. / — Иной уже бросался со своей высоты вниз. Сострадание к низшим искушало его; теперь лежит он с переломанными конечностями. / — Что проку в том, что я сделал так! Я слушал эхо, но слышал только похвалу. [ср. “По ту сторону добра и зла” 99] / — У них воровские глаза, даже когда они купаются в богатстве. Иных из них называю я тряпичниками и стервятниками. [ср. гл. “Добровольный нищий” аб. [26]] / — Я видел, что они, по привычке своих отцов, нечисты на руку [ср. гл. “Добровольный нищий” аб. [26]]; тогда предпочёл я оказаться в проигрыше. / [...] / — Уж лучше ссоры, чем эти торгаши! В перчатках нужно прикасаться к золоту и к менялам! / — Малое благодеяние возмущает там, где не прощается самое большое. [ср. гл. “Добровольный нищий” аб. [20]] / [...] / — Я стыдился богатства; когда увидел я наших богатых, отбросил я всё, что имел, и бросил сам себя в пустыню. [ср. гл. “Добровольный нищий” аб. [15]] / — Мой дорогой незнакомец, где был ты? Разве сегодня каждый не мошенник? Всех их можно купить, но не за любую цену; если захочешь купить их, предлагай не слишком мало, иначе ты укрепишь их добродетель. Иначе они скажут “Нет!” и, надувшись, уйдут, как будто они неподкупны [ср. “Дионисовы дифирамбы” “Слава и вечность”] — все эти учителя одного дня и бумажные навозные мухи! / — Узкие души, души лавочников; когда деньги прыгают к ним в сундук, прыгает следом и душа лавочника. / [...] / — “Так узнаю я слишком богатого: он благодарит того, кто берёт”, — говорит Заратустра. / [...] / — Они изобрели самую святую скуку и жажду лунных и рабочих дней. / [...] / Не из-за той старой ловкой святости, которая говорила: “Давать нищим значит давать взаймы богу. Будьте хорошими банкирами!” / — Вы любите пользу как экипаж ваших склонностей, но неужели вы можете выносить стук его колёс? Я люблю бесполезное. [ср. “По ту сторону добра и зла” 174] / [...] / Я люблю тишину, а они любят шум; поэтому — — —».
667 нагорный проповедник — как Иисус.
668 Ср. Мф. 18, 3: «истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное»; ср. Vs: «Всё счастье пережёвывания есть при этом у меня; уподобьтесь лучшим зверям, уподобьтесь коровам! Если вы не станете как коровы, вы не войдёте <в Царство Небесное>».
669 Ср. Мф. 16, 26: «какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?»
670 Ср. Лк. 6, 20.
671 каторжникам богатства — ср. т. 11, 28 [25].
672 Образ странника и «тени» совпадает в вариантах с образом «хорошего европейца»; ср. многочисленные заглавия задуманного Ницше труда о «хороших европейцах», например т. 11, 26 [320]: «Хорошие европейцы. / Предложения по воспитанию новой аристократии. / Сочинение Фридриха Ницше». К «Тени» ср. 31 [25]: «инстинкт саморазрушения: прибегать к познанию, которое лишает всякой выдержки и силы». Vs (Z II 10): «Хороший европеец. / — — — Но когда он взглянул на него, сердце Заратустры сжалось от страха: таким похожим на него самого выглядел его спутник, не только одеждой и бородой, но и всеми манерами. / “Кто ты? — спросил Заратустра резко. — Или это я сам? Что ты делаешь здесь, со мной, ты, шут? Или как мне тебя называть?” / “Прости мне, о Заратустра, этот маскарад, — ответил двойник и тень. — Если ты хочешь дать мне имя, назови меня хорошим европейцем. / Я подражаю твоей одежде и манерам, сейчас это модно в Европе. Иногда я называл себя и странником, / но чаще тенью Заратустры. И поистине, я следовал за тобой по пятам в дальние дали, как ты знаешь и догадываешься. / Если ты в конце концов назовёшь меня вечным жидом, я не обижусь; подобно ему, я всегда в пути, без цели и без родины — хоть и не вечен я, и не жид”». Ср. т. 11, 32 [8]; гл. «О великих событиях» аб. [38–39]; намёк на «Странника и его тень» очевиден.
673 царство моё уже не от мира сего — ср. Ин. 18, 36.
674 Ср. «К генеалогии морали» III 24.
675 Ср. т. 11, 25 [5]: «“Кто слишком близко следует за истиной, тот рискует однажды свернуть себе шею”. Английская поговорка».
676 Ср. т. 11, 30 [9]: «Мёртвый при жизни, погребённый в счастье, — кто так — — — сколько раз должен он восставать! О счастье, через ненависть и любовь поднялся я к моей поверхности; слишком долго висел я в спёртом воздухе ненависти и любви; спёртый воздух гнал и толкал меня, словно мяч, / Радостный, как тот, кто заранее наслаждается собственной смертью. [ср. “Дионисовы дифирамбы” “Солнце садится”] / Не замер ли мир? Тёмными ветвями и листвой обвивает меня эта тишина, / Ты хочешь петь, о душа моя? Но теперь тот час, когда ни один пастух не играет на свирели. Полдень спит в полях. / Золотая скорбь всех, кто испытал слишком много добра. / Как долго спал я? Как долго буду я теперь просыпаться?» 31 [36]: «не замер ли мир? Словно ужасными кольцами обвивает меня эта тишина!» 31 [43]: «Ты даже не чувствуешь, что спишь; о, ты ещё не скоро проснёшься!» Vs (Z II 9): «К спящему в полдень. / “Для счастья — сколь малого достаточно для счастья”; какая-нибудь мудрость — и многие уже казались умными. Но теперь моя душа знает это лучше. Самое малое, самое тихое, самое лёгкое, дуновение, миг, мгновение — вот что составляет лучший вид счастья. / И некогда проклял я моих друзей, ибо они сделали моё счастье коротким и мгновенным моё вечное, — о, как глупо проклял тогда Заратустра своих лучших друзей! / Именно они делают счастье моим! Такая вечность хочет длиться недолго: таким желает она свой род, лучший род! Его называю я — мгновенной вечностью! / О, сколь многое дарили мне всегда в самом малом! О, какие старые забытые капли счастья и божественного вина пил я! / В мутном бокале среди серых паучьих сетей, в тёмных подвалах и ещё более тёмных бедах — оставленном, приготовленном сохранённом именно для меня! / Теперь я спал — но как долго? Целую вечность. Ну что ж! Вперёд, старое сердце! Как долго можешь ты, после такого сна, — оставаться бессонным! / Многое ещё скрыто от дня; ещё не нашёл я того, кого искал. Ну что ж! Вперёд! Вы, старые ноги! Ещё осталась для вас добрая часть пути!»
677 Ср. Лк. 10, 42: «а одно только нужно».
678 Ср. Ницше к Карлу фон Герсдорфу, 7 апреля 1866: «...подобно тем прекрасным летним дням, широко и уютно раскидывающимся на холмах, как это прекрасно описывает Эмерсон; тогда, говорит он, природа становится совершенной...»
679 Ср. т. 11, 31 [40]: «— Блаженный и усталый, подобно тому творцу на седьмой день». Ср. Быт. 2, 3.
680 Ср. т. 11, 31 [49]: «— День уходит, давно пора нам отправляться».
681 Vs (Z II 8): «“Не стоит жить” — так кричали многие усталые души. “Для чего! Для чего?” — звучал их вопрос; «напрасно! напрасно!» — отдавалось эхом со всех холмов. / Человек стал маленьким, только шум стал большим; чернь сказала: “Теперь пришло моё время” — и тогда лучшие утомились от своих трудов. / У лучших иссякли все источники, в пыли и мраке лежали великие души, а базар был полон отвратительных запахов; тогда надежда бежала — к тебе, к тебе, о Заратустра! / “Как? Разве не жив Заратустра?” Так говорили себе многие, и многие взгляды устремились к твоим горам. / “Почему не приходит он? — так спрашивали многие днём и ночью. — Почему остаётся он словно проглоченный во чреве кита? Или мы должны идти к нему?”» Ср. т. 11, 31 [62]: «Вечерняя трапеза. / Так говорил король, и все подошли к Заратустре и ещё раз выразили ему своё почтение; но Заратустра покачал головой и жестом руки отстранил их. / “Добро пожаловать! — сказал он своим гостям. — Снова говорю я вам “добро пожаловать”, вы, удивительные! И мои звери приветствуют вас, полные почтения и страха: ещё никогда прежде не видели они столь высоких гостей! / Но вы для меня немалая опасность — так нашёптывают мне мои звери. “Остерегайся этих отчаявшихся!” — говорит мне змея на моей груди; простите их любви ко мне эту робкую осторожность! / Об утопающих тайно говорит мне моя змея: море затягивает их вглубь — и они хотят уцепиться за сильного пловца. / Поистине, так слепо и яростно хватаются утопающие руками и ногами за доброго спасителя, что тянут сильного за собой в пучину. Не вы ли — эти утопающие? / Я уже протягиваю вам мизинец. Горе мне! / Что же теперь возьмёте вы у меня и потащите к себе!” — / Так говорил Заратустра и смеялся при этом, полный злобы и любви, поглаживая рукой шею своего орла: тот стоял перед ним, взъерошенный, как будто он должен был защищать Заратустру от его гостей. Потом Заратустра протянул руку королю справа, чтобы он поцеловал её, и заговорил снова, ещё сердечнее, чем прежде — — —». Vs: «вы жалуетесь, но вы должны были страдать гораздо больше — и всё же оставаться твёрдыми. / Может быть, криво, согнувшись, но как — — — / Я чту ваше презрение, уход в сторону и то, что вы не учитесь приукрашивать себя; ещё больше чту я в вас, что вы можете любить там, где вы ненавидите. / Это указывает на высший род: презирать должен любящий, ибо любящий желает созидать, — особенно тот, кто хочет созидать превыше себя. / Вы преодолели много, но недостаточно: вы ищете недомогания и в здоровые дни». Ср. т. 11, 32 [2]: «Он говорил за всех нас, ты избавил нас от отвращения — худшей болезни этого худшего времени / Заратустра: что за подарок вы принесли мне — вы сами не знаете, что вы мне сейчас подарили!» В Z II 10 находится другая, весьма обширная редакция «Приветствия», в которой встречаются многие мотивы следующих глав (например, «О высшем человеке») без вариантов, имеющих отношение к содержанию. Обе главы: «Приветствие» и «Вечерняя трапеза» — были разделены Ницше лишь в Dm; до этого они составляли одну главу — «Вечерняя трапеза».
682 Ср. гл. «Об отступниках» § 1 аб. [6].
683 Как во время смерти Иисуса, ср. Мф. 27, 52–53.
684 по-немецки и ясно — ср. Richard Wagner, «Was ist deutsch?», Bayreuther Blätter, Zweites Stück, Februar 1878, 30: «Слово “немецкий” находит своё выражение в глаголе “объяснять” (deuten): таким образом, “немецкое” — то, что ясно (deutlich) для нас...»
685 Ср. гл. «О блаженстве против воли» аб. [6].
686 Параллель с «тайной вечерей» Иисуса очевидна.
687 Ср. гл. «В полдень» аб. [2].
688 Не хлебом единым жив человек — ср. Мф. 4, 4.
689 Ср. т. 11, 30 [7]: «Кто желает есть со мной, должен тоже приложить руку. Нужно заколоть ягнят и развести огонь / — как дикарь в лесу / — поэт должен спеть нам».
690 Ср. гл. «О новом кумире» аб. [31].
691 Ср. т. 11, 31 [40]: «— Больше всего удивляет меня в мудреце то, что иногда он умён».
692 Ср. в т. 11 следующие наброски заглавий планируемого Ницше труда (перед «Так говорил Заратустра» часть IV) о «высшем человеке»: 26 [270]: «К высшим людям. / Крик глашатая-отшельника. / Сочинение Фридриха Ницше». (ср. 29 [5]); 26 [318]: «Высший человек. / О философах. / О предводителях стад. / О святых. / О добродетельных. / О людях искусства. / Критика высшего человека». Определение высшего человека см. т. 11, 29 [8]: «План. Я ищу и зову людей, с которыми могу поделиться этой мыслью [о вечном возвращении подобного] и которые не погибнут от этого. / Определение высшего человека: кто страдает за человека, а не только за себя самого, кто может создать “человека” только в себе самом и не может иначе / — против мистиков, самодовольно отходящих в сторону и мечтательных / — против «устроившихся». / — Мы неудавшиеся! Высший тип! Спасти нас значит спасти “самого человека”: это наш “эгоизм”!» Ср. также т. 11, 32 [2]: «Ты учишь воспитывать новую знать. / Ты учишь основывать колонии и презирать торгашескую политику государств. / Тебя волнует судьба человека. / Ты пропускаешь мораль через себя (преодоление человека, не только “добро и зло”, осознание грехов). / Речь Заратустры о высшем человеке. / Вы должны найти преимущества этого дурного времени».
693 Ср. гл. «Предисловие Заратустры» § 4.
694 Ср. гл. «О дарящей добродетели» § 3 аб. [14].
695 Ср. гл. «Предисловие Заратустры» § 4.
696 Ср. гл. «О человеческой мудрости» аб. [27].
697 Ср. «По ту сторону добра и зла» 295.
698 Ср. Мф. 8, 17.
699 Это ... их! — «Мои истины тонки, они для тонких пальцев; поэтому не нужно хвататься за них овечьими копытами. Не всякое слово ко всякому рылу. (Это на пользу всех больных рыл и копыт!)» Vs.
700 достаточно ... молнии! — из: «сверхчеловек. Достаточно высоко для молнии — —!» Vs.
701 Ср. гл. «О дереве на горе» аб. [18]; т. 10, 3 [2].
702 «— и хотя на немногое и долгое направлена мысль моя и тоска моя — сегодня не хочу я смотреть косо поверх коротких красот». Vs; ср. т. 11, 31 [51]: «Поэты — на немногое и долгое направлена мысль моя и тоска моя; как презираю я ваши маленькие короткие красоты!»
703 Ср. т. 11, 31 [38]: «— Ты хотел быть их светом, но ты ослепил их. Твоё солнце выкололо им глаза».
704 Ср. т. 11, 31 [37]: «— Твоя добродетель — это осторожность беременной: ты защищаешь и бережёшь свой священный плод и своё будущее».
705 Ср. т. 11, 26 [265]: «NB. О крике роженицы из-за всей этой нечистоты. Для самых великих духом нужен праздник очищения!» Ср. Лев. 12, 2.
706 Ср. т. 11, 27 [52]: «Тигр, совершающий неловкий прыжок, стыдится самого себя».
707 Ср. т. 11, 31 [13]: «Если мне что-то не удалось, значит ли это, что — не удался я сам? А если я сам не удался, что толку во мне? Значит ли это, что не удался человек? / Это болезнь и горячка».
708 Ср. т. 11, 25 [150]: «Лк. 6, 25 проклятие на головы тех, кто смеётся —».
709 вой и скрежет зубовный — библ.: ср., напр., Мф. 8, 12.
710 Подтверждение того, что Ницше имел в виду коронацию Наполеоном самого себя, мы находим в т. 10, 22 [5]: «Такой всегда должен был сам надевать на себя корону: он всегда считал священников слишком трусливыми». Х. Вайхельт считает розовый венок Заратустры противопоставлением терновому венцу Христа (Мф. 27, 29). В т. 11, 31 [64] содержатся все мотивы последней главы «Так говорил Заратустра» части IV.
711 Vs: «Было далеко за полдень, когда трапеза подошла к концу; Заратустра встал и сказал своим гостям: “Позвольте мне, друзья мои, ненадолго выйти наружу, я хочу принести охапку роз; но откуда они сегодня у меня взялись — этого я вам не скажу”. / Но едва Заратустра покинул своих сотрапезников, старый чародей весело посмотрел вокруг и потянулся за своей арфой. “Он вышел, — сказал он — — —».
712 противник — библ. обозначение дьявола; см. 1. Пет. 5, 8.
713 Ср. т. 7, 37 [1]; Paul Fleming, Geist- und weltliche роëmata, Jena 1651, 580; это место цитируют Якоб и Вильгельм Гриммы: Deutsches Wörterbuch, Bd. 1, Leipzig 1854, s.v. «abhellen».
714 Ср. т. 11, 25 [4]: «Прямо сталкиваются орлы». Сага Олафа Харальдсона.
715 Песнь уныния возникла как стихотворение осенью 1884. В Z II 5 есть две фрагментарных Vs к нему. Первая, под заголовком «Злоба солнца» (ср. т. 11, 28 [3]), примерно соответствует аб. [1–26], а вторая, под заголовком «Овцы» (28 [148]), — аб. [43–58]. В Z II 6 — следующие варианты заглавий: «Злоба солнца. // Лишь поэт! // Кающийся духом». Ср. т. 11, 31 [31], «Дионисовы дифирамбы» «Лишь дурак! Лишь поэт!»
716 в ... свирель — из: «в тебе два, три, четыре и пять смыслов». Dm.
717 ср. гл. «О высшем человеке» § 13 аб. [8].
718 Согласно заповеди Иисуса.
719 Ср. Лк. 24, 29: «останься с нами, потому что день уже склонился к вечеру».
720 Ср. гл. «Перед восходом солнца» аб. [14].
721 Ср. Шекспир, «Сон в летнюю ночь» V, 1.
722 См. Иона 2, 1.
723 Ср. т. 11, 28 [4].
724 «Псалом после трапезы» странника и тени также возник в виде самостоятельного стихотворения осенью 1884. В Z II 6 мы находим следующие подзаголовки: «Псалом» — подчёркнуто; затем: «Предисловие». Возможно, Ницше намеревался сделать стихотворение предисловием к задуманному им сборнику стихов; ср. комментарий к стихотворным фрагментам в т. 11. «Среди дочерей пустыни» — с изменениями, сделанными, главным образом, в конце — также стало одним из Дионисовых Дифирамбов.
725 Ср. т. 11, 29 [61]: «Ликование этих высших людей пришло к нему как влажный тёплый ветер; его твёрдость растаяла. Сердце его задрожало до самых корней».
726 Ср. Откр. 7, 12.
727 Ср. Пс. 67, 19; Флп. 2, 7–8; Чис. 14, 18; Евр. 12, 6.
728 Ср. Быт. 1, 31.
729 Разве ... по образу своему — ср. Быт. 1, 26.
730 Ср. Мф. 19, 14; Притч. 1, 10.
731 О молитве ослу ср. G.Naumann, IV, 178–191. Одним из источников Ницше о средневековых праздниках осла был, как справедливо заметил Науманн, — W. Е. Y. Lecky, Geschichte des URsprungs und Einflusses der Aufklärung in Europa, deutsche ÜbeRs. von H. Jolowicz, Leipzig-Heidelberg 1873 (книга из библиотеки Ницше). В экземпляре Ницше есть многочисленные пометки на полях, в том числе и там, где речь идёт о праздниках осла: S. 224f. Ср. также «По ту сторону добра и зла» 8 и прим.
732 Заглавие в Dm: «Старая и новая вера». Соответствует заглавию критикуемого Ницше в «Несвоевременных размышлениях» произведения Давида Фридриха Штрауса.
733 Первые заметки есть уже в N V 9 (лето–осень 1882), т. 10, 2 [41]: «“Но как мог ты поступить так? — сказал друг очень умному ч<еловеку> — Это была глупость”. “Она дорого обошлась мне” — ответил тот». Эта заметка, как и многие другие, встречается, в различных вариациях, в тетрадях «Так говорил Заратустра» осени 1882; в конце концов Ницше использовал её в этой главе; ср. т. 11, 31 [52]: «— “Но Заратустра, — сказала змея, — ты умён; как мог ты поступить так! Это была глупость!” — “Она дорого обошлась мне”». (Подобно 32 [9].)
734 Ср. гл. «Пиявка» аб. [31].
735 Ср. гл. «О чтении и письме» аб. [24].
736 Ср. гл. «Об отступниках» § 2.
737 Ср. Мф. 18, 3.
738 Ср. 1 Кор. 11, 24.
739 Заглавие в He (и GA): «Пьяная песнь». Ср. т. 11, 29 [31]: «— — — сказал всё “ещё раз” (возвращаясь как голова медузы)» 32 [13] следует (в тетради Z II 9) за аб. [2–7].
740 Ср. гл. «О виде́нии и загадке» § 1 аб. [21].
741 пьян от сладкого вина — ср. Деян. 2, 13.
742 как сказано в писании — ср. гл. «Семь печатей» § 1 аб. [1–2].
743 нож виноградаря — ср. гл. «О великом томлении» аб. [23], [28].
744 Затем: «— к безобразнейшему стремится прекрасное, к худшему всё хорошее, и тот, кто создал глупейший мир, был, конечно, мудрейшим: ибо желание склонило его к этому — / — желание склоняет к любой глупости, оно склоняет вечного бога к миру, зверя — к человеку, радость — к боли» — Rs; вычеркнуто в Dm.
745 Ср. гл. «Другая танцевальная песнь» § 3.
746 Ср. т. 11, 31 [57]: «Волосы Заратустры чернеют (лев и стая голубей)»; 32 [15]: «Знамение / Утром после этой ночи вскочил Заратустра с ложа своего, опоясал чресла свои и вышел из пещеры, сияющий и радостный, как утреннее солнце, поднимающееся из-за тёмных гор. / “Они спят ещё, — закричал он, — в то время как я бодрствую; это не настоящие последователи мои, эти высшие люди. / Должны прийти ко мне те, кто выше их, более храбрые, свободные и светлые — смеющиеся львы должны прийти ко мне; что мне до этой маленькой, короткой, странной нищеты! / Этого жду я теперь, этого жду я теперь” — и пока Заратустра говорил так, сел он в задумчивости на камень у своей пещеры. / “Кто должен быть господином земли? — продолжал он. — Поистине, не эти — лучше разобью я их моим молотом. Ведь я сам молот. / Они выдерживают земную жизнь, когда их наполняют земными страстями, сердечно уговаривают их. Как! Лишь выносить жизнь на этой земле? Ради земли стыжусь я таких речей. / Лучше пусть будут злые дикие звери вокруг меня, чем эти домашние неудавшиеся; сколь счастлив буду я снова увидеть чудеса, порождаемые жарким солнцем — / — все зрелые и удавшиеся звери, которыми гордится сама земля. Разве ещё не удался ей человек? Ну что ж! Но лев удался”. / И снова погрузился Заратустра в далёкие мысли и страны и в молчание, которое избегает даже собственного сердца и у которого нет свидетелей».
747 опоясал чресла — 3 Цар. 18, 46.
748 Ср. т. 11, 31 [20]: «И вот, встал Заратустра, как утреннее солнце, поднимающееся из-за тёмных гор; сильный и сияющий, идёт он туда — к великому полудню, к которому стремилась его воля, и вниз, к своему закату».
749 Ср. гл. «Предисловие Заратустры» § 1 аб. [2].
750 упивается моими полуночами — «упивается ещё моими пьяными песнями» He; GA.
751 Ср. т. 10, 19 [7]: «И каждый раз, когда лев смеялся, чувствовал Заратустра такое непривычное волнение, что хватался за сердце: ибо он чувствовал себя так, как будто с его сердца упал камень, ещё один и ещё один». Т. 11, 31 [14]: «Смеющийся лев — “если бы я увидел это ещё две луны назад, моё сердце перевернулось бы в груди» 31 [23]: «— Это же свидетельствует и лев, но лишь наполовину: ибо он слеп на один глаз» (как Вотан).
752 Ср. т. 11, 31 [21]: «А лев лизал слёзы, падавшие на руки Заратустры. Сердце его глубоко взволновалось и перевернулось, но он не произносил ни слова. Но говорят, что орёл с завистью смотрел на то, что делал лев и т. д. / Наконец поднялся Заратустра с камня, на котором сидел; он встал как утреннее солнце, поднимающееся из-за тёмных гор, сильное и пылающее, к и т. д».
Примечания
{1} Цит. по: Р. Эмерсон. Эссе. М., 1986, с. 311–312.
{2} Перевод А. М. Бобрищева-Пушкина.
{3} Немецкое «ja» — «да».
{4} Бог наг (лат.).
{5} Дух тяжести (лат.).
{6} Русский канонический перевод в Лк. 1, 37: «ибо у Бога не останется бессильным никакое слово».
{7} Пер. по изд.: Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху. М., 1994. С. 202.
{8} Гёте. Op. cit. С. 485.
{9} Жизнь — женщина (лат.).
{10} Пер. по изд.: Иоганн Вольфганг Гёте, «Поэзия и правда». М., 1969. С. 164.
{11} О мёртвых ничего, кроме хорошего (лат.).

Так говорил Заратустра
Книга для всех и ни для кого

Часть первая

Предисловие Заратустры

1

Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошёл в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в течение десяти лет не утомлялся этим. Но наконец изменилось сердце его — и в одно утро поднялся он с зарёю, стал перед солнцем и так говорил к нему:

«Великое светило! К чему свелось бы твоё счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь!

В течение десяти лет подымалось ты к моей пещере: ты пресытилось бы своим светом и этой дорогою, если б не было меня, моего орла и моей змеи.

Но мы каждое утро поджидали тебя, принимали от тебя преизбыток твой и благословляли тебя.

Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много мёду; мне нужны руки, простёртые ко мне.

Я хотел бы одарять и наделять до тех пор, пока мудрые среди людей не стали бы опять радоваться безумству своему, а бедные — богатству своему.

Для этого я должен спуститься вниз: как делаешь ты каждый вечер, окунаясь в море и неся свет свой на другую сторону мира, ты, богатейшее светило!

Я должен, подобно тебе, закатиться, как называют это люди, к которым хочу я спуститься.

Так благослови же меня, ты, спокойное око, без зависти взирающее даже на чрезмерно большое счастье!

Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла из неё и несла всюду отблеск твоей отрады!

Взгляни, эта чаша хочет опять стать пустою, и Заратустра хочет опять стать человеком».

— Так начался закат Заратустры.

2

Заратустра спустился один с горы, и никто не повстречался ему. Но когда вошёл он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, покинувший свою священную хижину, чтобы поискать кореньев в лесу. И так говорил старец Заратустре:

«Мне не чужд этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Заратустрой назывался он; но он изменился. Тогда нёс ты свой прах на гору; неужели теперь хочешь ты нести свой огонь в долины? Неужели не боишься ты кары поджигателю?

Да, я узнаю Заратустру. Чист взор его, и на устах его нет отвращения. Не потому ли и идёт он, точно танцует?

Заратустра преобразился, ребёнком стал Заратустра, Заратустра проснулся: чего же хочешь ты среди спящих?

Как на море, жил ты в одиночестве, и море носило тебя. Увы! ты хочешь выйти на сушу? Ты хочешь снова сам таскать своё тело?»

Заратустра отвечал: «Я люблю людей».

«Разве не потому, — сказал святой, — ушёл и я в лес и пустыню? Разве не потому, что и я слишком любил людей?

Теперь люблю я Бога: людей не люблю я. Человек для меня слишком несовершенен. Любовь к человеку убила бы меня».

Заратустра отвечал: «Что говорил я о любви! Я несу людям дар».

«Не давай им ничего, — сказал святой. — Лучше сними с них что-нибудь и неси вместе с ними — это будет для них всего лучше, если только это лучше и для тебя!

И если ты хочешь им дать, дай им не больше милостыни и ещё заставь их просить её у тебя!»

«Нет, — отвечал Заратустра, — я не даю милостыни. Для этого я недостаточно беден».

Святой стал смеяться над Заратустрой и так говорил: «Тогда постарайся, чтобы они приняли твои сокровища! Они недоверчивы к отшельникам и не верят, что мы приходим, чтобы дарить.

Наши шаги по улицам звучат для них слишком одиноко. И если они ночью, в своих кроватях, услышат человека, идущего задолго до восхода солнца, они спрашивают себя: куда крадётся этот вор?

Не ходи же к людям и оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему не хочешь ты быть, как я, — медведем среди медведей, птицею среди птиц?»

«А что делает святой в лесу?» — спросил Заратустра.

Святой отвечал: «Я слагаю песни и пою их; и когда я слагаю песни, я смеюсь, плачу и бормочу себе в бороду: так славлю я Бога.

Пением, плачем, смехом и бормотанием славлю я Бога, моего Бога. Но скажи, что несёшь ты нам в дар?»

Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: «Что мог бы я дать вам! Позвольте мне скорее уйти, чтобы чего-нибудь я не взял у вас!» — Так разошлись они в разные стороны, старец и человек, и каждый смеялся, как смеются дети.

Но когда Заратустра остался один, говорил он так в сердце своём: «Возможно ли это! Этот святой старец в своём лесу ещё не слыхал о том, что Бог мёртв».

3

Придя в ближайший город, лежавший за лесом, Заратустра нашёл там множество народа, собравшегося на базарной площади: ибо ему обещано было зрелище — плясун на канате. И Заратустра говорил так к народу:

Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что до́лжно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?

Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?

Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.

Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас ещё осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь ещё человек больше обезьяны, чем иная из обезьян.

Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением?

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!

Сверхчеловек — смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!

Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они отравители, всё равно, знают ли они это или нет.

Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля: пусть же исчезнут они!

Прежде хула на Бога была величайшей хулой; но Бог умер, и вместе с ним умерли и эти хулители. Теперь хулить землю — самое ужасное преступление, так же как чтить сущность непостижимого выше, чем смысл земли!

Некогда смотрела душа на тело с презрением: и тогда не было ничего выше, чем это презрение, — она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать от тела и от земли.

О, эта душа сама была ещё тощей, отвратительной и голодной; и жестокость была вожделением этой души!

Но и теперь ещё, братья мои, скажите мне: что говорит ваше тело о вашей душе? Разве ваша душа не есть бедность и грязь и жалкое довольство собою?

Поистине, человек — это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым.

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — это море, где может потонуть ваше великое презрение.

В чём то самое высокое, что можете вы пережить? Это — час великого презрения. Час, когда ваше счастье становится для вас отвратительным, так же как ваш разум и ваша добродетель.

Час, когда вы говорите: «В чём моё счастье! Оно — бедность и грязь и жалкое довольство собою. Моё счастье должно бы было оправдывать само существование!»

Час, когда вы говорите: «В чём мой разум! Добивается ли он знания, как лев своей пищи? Он — бедность и грязь и жалкое довольство собою!»

Час, когда вы говорите: «В чём моя добродетель! Она ещё не заставила меня безумствовать. Как устал я от добра моего и от зла моего! Всё это бедность и грязь и жалкое довольство собою!»

Час, когда вы говорите: «В чём моя справедливость! Я не вижу, чтобы был я пламенем и углем. А справедливый — это пламень и уголь!»

Час, когда вы говорите: «В чём моя жалость! Разве жалость — не крест, к которому пригвождается каждый, кто любит людей? Но моя жалость не есть распятие».

Говорили ли вы уже так? Восклицали ли вы уже так? Ах, если бы я уже слышал вас так восклицающими!

Не ваш грех — ваше самодовольство вопиет к небу; ничтожество ваших грехов вопиет к небу!

Но где же та молния, что лизнёт вас своим языком? Где то безумие, что надо бы привить вам?

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — эта молния, он — это безумие! —

Пока Заратустра так говорил, кто-то крикнул из толпы: «Мы слышали уже довольно о канатном плясуне; пусть нам покажут его!» И весь народ начал смеяться над Заратустрой. А канатный плясун, подумав, что эти слова относятся к нему, принялся за своё дело.

4

Заратустра же глядел на народ и удивлялся. Потом он так говорил:

Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью.

Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращённый назад, опасны страх и остановка.

В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель.

Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть, ибо идут они по мосту.

Я люблю великих ненавистников, ибо они великие почитатели и стрелы тоски по другому берегу.

Я люблю тех, кто не ищет за звёздами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвою — а приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землёю сверхчеловека.

Я люблю того, кто живёт для познания и кто хочет познавать для того, чтобы когда-нибудь жил сверхчеловек. Ибо так хочет он своей гибели.

Я люблю того, кто трудится и изобретает, чтобы построить жилище для сверхчеловека и приготовить к приходу его землю, животных и растения: ибо так хочет он своей гибели.

Я люблю того, кто любит свою добродетель: ибо добродетель есть воля к гибели и стрела тоски.

Я люблю того, кто не бережёт для себя ни капли духа, но хочет всецело быть духом своей добродетели: ибо так, подобно духу, проходит он по мосту.

Я люблю того, кто из своей добродетели делает своё тяготение и свою напасть: ибо так хочет он ради своей добродетели ещё жить и не жить более.

Я люблю того, кто не хочет иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель есть больше добродетель, чем две, ибо она в большей мере есть тот узел, на котором держится напасть.

Я люблю того, чья душа расточается, кто не хочет благодарности и не воздаёт её: ибо он постоянно дарит и не хочет беречь себя.

Я люблю того, кто стыдится, когда игральная кость выпадает ему на счастье, и кто тогда спрашивает: неужели я игрок-обманщик? — ибо он хочет гибели.

Я люблю того, кто бросает золотые слова впереди своих дел и исполняет всегда ещё больше, чем обещает: ибо он хочет своей гибели.

Я люблю того, кто оправдывает людей будущего и искупляет людей прошлого: ибо он хочет гибели от людей настоящего.

Я люблю того, кто карает своего Бога, так как он любит своего Бога: ибо он должен погибнуть от гнева своего Бога.

Я люблю того, чья душа глубока даже в ранах и кто может погибнуть при малейшем испытании: так охотно идёт он по мосту.

Я люблю того, чья душа переполнена, так что он забывает самого себя, и все вещи содержатся в нём: так становятся все вещи его гибелью.

Я люблю того, кто свободен духом и свободен сердцем: так голова его есть только утроба сердца его, а сердце его влечёт его к гибели.

Я люблю всех тех, кто являются тяжёлыми каплями, падающими одна за другой из тёмной тучи, нависшей над человеком: молния приближается, возвещают они и гибнут, как провозвестники.

Смотрите, я провозвестник молнии и тяжёлая капля из тучи; но эта молния называется сверхчеловек.

5

Произнесши эти слова, Заратустра снова посмотрел на народ и умолк. «Вот стоят они, — говорил он в сердце своём, — вот смеются они: они не понимают меня, мои речи не для этих ушей.

Неужели нужно сперва разодрать им уши, чтобы научились они слушать глазами? Неужели надо греметь, как литавры и как проповедники покаяния? Или верят они только заикающемуся?

У них есть нечто, чем гордятся они. Но как называют они то, что делает их гордыми? Они называют это культурою, она отличает их от козопасов.

Поэтому не любят они слышать о себе слово «презрение». Буду же говорить я к их гордости.

Буду же говорить я им о самом презренном существе, а это и есть последний человек».

И так говорил Заратустра к народу:

Настало время, чтобы человек поставил себе цель свою. Настало время, чтобы человек посадил росток высшей надежды своей.

Его почва ещё достаточно богата для этого. Но эта почва будет когда-нибудь бедной и бесплодной, и ни одно высокое дерево не будет больше расти на ней.

Горе! Приближается время, когда человек не пустит более стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать!

Я говорю вам: нужно носить в себе ещё хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас есть ещё хаос.

Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя.

Смотрите! Я показываю вам последнего человека.

«Что такое любовь? Что такое творение? Устремление? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек и моргает.

Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий всё маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живёт дольше всех.

«Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают.

Они покинули страны, где было холодно жить: ибо им необходимо тепло. Также любят они соседа и жмутся к нему: ибо им необходимо тепло.

Захворать или быть недоверчивым считается у них грехом: ибо ходят они осмотрительно. Одни безумцы ещё спотыкаются о камни или о людей!

От времени до времени немного яду: это вызывает приятные сны. А в конце побольше яду, чтобы приятно умереть.

Они ещё трудятся, ибо труд — развлечение. Но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло их.

Не будет более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком хлопотно. И кто захотел бы ещё управлять? И кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно.

Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идёт в сумасшедший дом.

«Прежде весь мир был сумасшедший», — говорят самые умные из них, и моргают.

Все умны и знают всё, что было; так что можно смеяться без конца. Они ещё ссорятся, но скоро мирятся — иначе это расстраивало бы желудок.

У них есть своё удовольствьице для дня и своё удовольствьице для ночи; но здоровье — выше всего.

«Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают.

Здесь окончилась первая речь Заратустры, называемая также «Предисловием», ибо на этом месте его прервали крик и радость толпы. «Дай нам этого последнего человека, о Заратустра, — так восклицали они, — сделай нас похожими на этих последних людей! И мы подарим тебе сверхчеловека!» И все радовались и щёлкали языком. Но Заратустра стал печален и сказал в сердце своём:

«Они не понимают меня: мои речи не для этих ушей.

Очевидно, я слишком долго жил на горе, слишком часто слушал ручьи и деревья: теперь я говорю им, как козопасам.

Непреклонна душа моя и светла, как горы в час дополуденный. Но они думают, что холоден я и что говорю я со смехом ужасные шутки.

И вот они смотрят на меня и смеются, и, смеясь, они ещё ненавидят меня. Лёд в смехе их».

6

Но тут случилось нечто, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным. Ибо тем временем канатный плясун начал своё дело: он вышел из маленькой двери и пошёл по канату, протянутому между двумя башнями и висевшему над базарной площадью и народом. Когда он находился посреди своего пути, маленькая дверь вторично отворилась, и детина, пёстро одетый, как скоморох, выскочил из неё и быстрыми шагами пошёл во след первому. «Вперёд, хромоногий, — кричал он своим страшным голосом, — вперёд, ленивая скотина, контрабандист, набелённая рожа! Смотри, чтобы я не пощекотал тебя своею пяткою! Что делаешь ты здесь между башнями? Ты вышел из башни; туда бы и следовало запереть тебя, ты загораживаешь дорогу тому, кто лучше тебя!» — И с каждым словом он всё приближался к нему — и, когда был уже на расстоянии одного только шага от него, случилось нечто ужасное, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным: он испустил дьявольский крик и прыгнул через того, кто загородил ему дорогу. Но этот, увидев, что его соперник побеждает его, потерял голову и канат; он бросил свой шест и сам ещё быстрее, чем шест, полетел вниз, как какой-то вихрь из рук и ног. Базарная площадь и народ походили на море, когда проносится буря: всё в смятении бежало в разные стороны, большею частью там, где должно было упасть тело.

Но Заратустра оставался на месте, и прямо возле него упало тело, изодранное и разбитое, но ещё не мёртвое. Немного спустя к раненому вернулось сознание, и он увидел Заратустру, стоявшего возле него на коленях. «Что ты тут делаешь? — сказал он наконец. — Я давно знал, что чёрт подставит мне ногу. Теперь он тащит меня в преисподнюю; не хочешь ли ты помешать ему?»

«Клянусь честью, друг, — отвечал Заратустра, — не существует ничего, о чём ты говоришь: нет ни чёрта, ни преисподней. Твоя душа умрёт ещё скорее, чем твоё тело: не бойся же ничего!»

Человек посмотрел на него с недоверием. «Если ты говоришь правду, — сказал он, — то, теряя жизнь, я ничего не теряю. Я немного больше животного, которого ударами и впроголодь научили плясать».

«Не совсем так, — сказал Заратустра, — ты из опасности сделал себе ремесло, а за это нельзя презирать. Теперь ты гибнешь от своего ремесла; за это я хочу похоронить тебя своими руками».

На эти слова Заратустры умирающий ничего не ответил; он только пошевелил рукою, как бы ища, в благодарность, руки Заратустры. —

7

Тем временем наступил вечер, и базарная площадь скрылась во мраке; тогда рассеялся и народ, ибо устают даже любопытство и страх. Но Заратустра продолжал сидеть на земле возле мёртвого и был погружён в свои мысли: так забыл он о времени. Наконец наступила ночь, и холодный ветер подул на одинокого. Тогда поднялся Заратустра и сказал в сердце своём:

«Поистине, прекрасный улов был сегодня у Заратустры. Он не поймал человека, зато труп поймал он.

Жутко человеческое существование и к тому же всегда лишено смысла: скоморох может стать уделом его.

Я хочу учить людей смыслу их бытия: этот смысл есть сверхчеловек, молния из тёмной тучи, называемой человеком.

Но я ещё далёк от них, и моя мысль не говорит их мыслям. Для людей я ещё середина между безумцем и трупом.

Темна ночь, темны пути Заратустры. Идём, холодный, недвижный товарищ! Я несу тебя туда, где я похороню тебя своими руками».

8

Сказав это в сердце своём, Заратустра взял труп себе на спину и пустился в путь. Но не успел он пройти и ста шагов, как человек подкрался к нему и стал шептать ему на ухо — и гляди-ка, тот, кто говорил, был скоморох с башни. «Уходи из этого города, о Заратустра, — говорил он, — слишком многие ненавидят тебя здесь. Ненавидят тебя добрые и праведные, и они зовут тебя своим врагом и ненавистником; ненавидят тебя правоверные, и они зовут тебя опасным для толпы. Счастье твоё, что смеялись над тобою: и поистине, ты говорил, как скоморох. Счастье твоё, что ты пристал к мёртвой собаке; унизившись так, ты спас себя на сегодня. Но уходи прочь из этого города — или завтра я перепрыгну через тебя, живой через мёртвого». И сказав это, человек исчез; а Заратустра продолжал свой путь по тёмным улицам.

У ворот города повстречались ему могильщики; они факелом посветили ему в лицо, узнали Заратустру и много издевались над ним: «Заратустра уносит с собой мёртвую собаку: браво, Заратустра обратился в могильщика! Ибо наши руки слишком чисты для этой поживы. Не хочет ли Заратустра украсть у чёрта его кусок? Ну, так и быть! Желаем хорошо поужинать! Если только чёрт не более ловкий вор, чем Заратустра! — Он украдёт их обоих, он сожрёт их обоих!» И они смеялись и шушукались между собой.

Заратустра не сказал на это ни слова и шёл своей дорогой. Он шёл два часа по лесам и болотам и очень часто слышал голодный вой волков; наконец и на него напал голод. Он остановился перед уединённым домом, в котором горел свет.

«Голод нападает на меня, как разбойник, — сказал Заратустра. — В лесах и болотах нападает на меня голод мой и в глубокую ночь.

Удивительные капризы у моего голода. Часто наступает он у меня только после обеда, и сегодня целый день я не чувствовал его; где же замешкался он?»

И с этими словами Заратустра постучался в дверь дома. Появился старик; он нёс фонарь и спросил: «Кто идёт ко мне и нарушает мой скверный сон?»

«Живой и мёртвый, — отвечал Заратустра. — Дайте мне поесть и попить; днём я забыл об этом. Тот, кто кормит голодного, насыщает свою собственную душу: так говорит мудрость».

Старик ушёл, но тотчас вернулся и предложил Заратустре хлеб и вино. «Здесь плохой край для голодающих, — сказал он, — поэтому я и живу здесь. Зверь и человек приходят ко мне, отшельнику. Но позови же своего товарища поесть и попить, он устал ещё больше, чем ты». Заратустра отвечал: «Мёртв мой товарищ, было бы трудно уговорить его поесть». «Это меня не касается, — ворча произнёс старик, — кто стучится в мою дверь, должен принимать то, что я ему предлагаю. Ешьте и будьте здоровы!» —

После этого Заратустра шёл ещё два часа, доверяясь дороге и свету звёзд: ибо он был привычный ночной ходок и любил всему спящему смотреть в лицо. Но когда стало светать, Заратустра очутился в глубоком лесу, и дальше уже не было видно дороги. Тогда он положил мёртвого в дупло дерева на высоте своей головы — ибо он хотел защитить его от волков — и сам лёг на землю, на мох. И тотчас уснул он, усталый телом, но с непреклонной душою.

9

Долго спал Заратустра, и не только утренняя заря, но и час дополуденный прошли по лицу его. Но наконец он открыл глаза: с удивлением посмотрел Заратустра на лес и тишину, с удивлением заглянул он внутрь самого себя. Потом он быстро поднялся, как мореплаватель, завидевший внезапно землю, и возликовал: ибо он увидел новую истину. И так говорил он тогда в сердце своём:

«Свет низошёл на меня: мне нужны спутники, и притом живые, — не мёртвые спутники и не трупы, которых ношу я с собою, куда я хочу.

Мне нужны живые спутники, которые следуют за мною, потому что хотят следовать сами за собой — и туда, куда я хочу.

Свет низошёл на меня: не к народу должен говорить Заратустра, а к спутникам! Заратустра не должен быть пастухом и собакою стада!

Сманить многих из стада — для этого пришёл я. Негодовать будет на меня народ и стадо: разбойником хочет называться Заратустра у пастухов.

У пастухов, говорю я, но они называют себя добрыми и праведными. У пастухов, говорю я, но они называют себя правоверными.

Посмотри на добрых и праведных! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя, преступника — но это и есть созидающий.

Посмотри на правоверных! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя, преступника — но это и есть созидающий.

Спутников ищет созидающий, а не трупов, а также не стад и не верующих. Созидающих так же, как он, ищет созидающий, тех, кто пишут новые ценности на новых скрижалях.

Спутников ищет созидающий и тех, кто собирал бы жатву вместе с ним: ибо всё созрело у него для жатвы. Но ему недостаёт сотни серпов; поэтому он вырывает колосья и негодует.

Спутников ищет созидающий и тех, кто умеет точить свои серпы. Разрушителями будут называться они и ненавистниками добрых и злых. Но они соберут жатву и будут праздновать.

Созидающих вместе с ним ищет Заратустра, собирающих жатву и празднующих вместе с ним ищет Заратустра: что стал бы он созидать со стадами, пастухами и трупами!

И ты, мой первый спутник, оставайся с благом! Хорошо схоронил я тебя в дупле дерева, хорошо спрятал я тебя от волков.

Но я расстаюсь с тобою, ибо время прошло. От зари до зари осенила меня новая истина.

Ни пастухом, ни могильщиком не должен я быть. Никогда больше не буду я говорить к народу: последний раз говорил я к мёртвому.

К созидающим, к пожинающим, к торжествующим хочу я присоединиться: радугу хочу я показать им и все ступени сверхчеловека.

Одиноким буду я петь свою песню и тем, кто одиночествует вдвоём; и у кого есть ещё уши, чтобы слышать неслыханное, тому хочу я обременить его сердце счастьем своим.

Я стремлюсь к своей цели, я иду своей дорогой; через медлительных и нерадивых перепрыгну я. Пусть будет моя поступь их гибелью!»

10

Так говорил Заратустра в сердце своём, а солнце стало уже на полдень; тогда он вопросительно взглянул на небо: ибо услышал над собою резкий крик птицы. И он увидел орла: описывая широкие круги, нёсся тот в воздух, а с ним — змея, но не в виде добычи, а как подруга: ибо она обвила своими кольцами шею его.

«Это мои звери!» — сказал Заратустра и возрадовался в сердце своём.

«Самое гордое животное, какое есть под солнцем, и животное самое умное, какое есть под солнцем, — они отправились разведать.

Они хотят знать, жив ли ещё Заратустра. И поистине, жив ли я ещё?

Опаснее оказалось быть среди людей, чем среди зверей, опасными путями ходит Заратустра. Пусть же ведут меня мои звери!»

Сказав это, Заратустра вспомнил слова святого в лесу, вздохнул и говорил так в сердце своём:

«Если б я мог стать мудрее! Если б я мог стать мудрым вполне, как змея моя!

Но невозможного хочу я: попрошу же я свою гордость идти всегда вместе с моим умом!

И если когда-нибудь мой ум покинет меня — ах, он любит улетать! — пусть тогда моя гордость улетит вместе с моим безумием!» —

— Так начался закат Заратустры.

Речи Заратустры

О трёх превращениях

Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребёнком становится лев.

Много трудного существует для духа, для духа сильного и выносливого, который способен к глубокому почитанию: ко всему тяжёлому и самому трудному стремится сила его.

Что есть тяжесть? — вопрошает выносливый дух, становится, как верблюд, на колени и хочет, чтобы хорошенько навьючили его.

Что есть трудное? — так вопрошает выносливый дух; скажите, герои, чтобы взял я это на себя и радовался силе своей.

Не значит ли это: унизиться, чтобы заставить страдать своё высокомерие? Заставить блистать своё безумие, чтобы осмеять свою мудрость?

Или это значит: бежать от нашего дела, когда оно празднует свою победу? Подняться на высокие горы, чтобы искусить искусителя?

Или это значит: питаться желудями и травой познания и ради истины терпеть голод души?

Или это значит: больным быть и отослать утешителей и заключить дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего ты хочешь?

Или это значит: опуститься в грязную воду, если это вода истины, и не гнать от себя холодных лягушек и тёплых жаб?

Или это значит: тех любить, кто нас презирает, и простирать руку привидению, когда оно собирается пугать нас?

Всё самое трудное берёт на себя выносливый дух: подобно навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню.

Но в самой уединённой пустыне совершается второе превращение: здесь львом становится дух, свободу хочет он себе добыть и господином быть в своей собственной пустыне.

Своего последнего господина ищет он себе здесь: врагом хочет он стать ему, и своему последнему богу, ради победы он хочет бороться с великим драконом.

Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более называть господином и богом? «Ты должен» называется великий дракон. Но дух льва говорит «я хочу».

Чешуйчатый зверь «ты должен», искрясь золотыми искрами, лежит ему на дороге, и на каждой чешуе его блестит, как золото, «ты должен!».

Тысячелетние ценности блестят на этих чешуях, и так говорит сильнейший из всех драконов: «Ценности всех вещей блестят на мне».

«Все ценности уже созданы, и каждая созданная ценность — это я. Поистине, “я хочу” не должно более существовать!» Так говорит дракон.

Братья мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему не удовлетворяет вьючный зверь, воздержный и почтительный?

Создавать новые ценности — этого не может ещё лев; но создать себе свободу для нового созидания — это может сила льва.

Завоевать себе свободу и священное Нет даже перед долгом — для этого, братья мои, нужно стать львом.

Завоевать себе право для новых ценностей — это самое страшное завоевание для духа выносливого и почтительного. Поистине, оно кажется ему грабежом и делом хищного зверя.

Как свою святыню, любил он когда-то «ты должен»; теперь ему надо видеть даже в этой святыне произвол и мечту, чтобы добыть себе свободу от любви своей: нужно стать львом для этой добычи.

Но скажите, братья мои, что может сделать ребёнок, чего не мог бы даже лев? Почему хищный лев должен стать ещё ребёнком?

Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения.

Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое слово утверждения: своей воли хочет теперь дух, свой мир находит потерявший мир.

Три превращения духа назвал я вам: как дух стал верблюдом, львом верблюд и, наконец, лев ребёнком. —

Так говорил Заратустра. В тот раз остановился он в городе, названном: Пёстрая корова.

О кафедрах добродетели

Заратустре хвалили одного мудреца, который умел хорошо говорить о сне и о добродетели; за это его высоко чтили и награждали, и юноши садились перед кафедрой его. К нему пошёл Заратустра и вместе с юношами сел перед кафедрой его. И так говорил мудрец:

Честь и стыд перед сном! Это первое! И избегайте встречи с теми, кто плохо спит и бодрствует ночью!

Стыдлив и вор в присутствии сна: потихоньку крадётся он в ночи. Но нет стыда у ночного сторожа: не стыдясь, трубит он в свой рог.

Уметь спать — не пустяшное дело: чтобы хорошо спать, надо бодрствовать в течение целого дня.

Десять раз должен ты днём преодолеть самого себя: это даст хорошую усталость, это мак души.

Десять раз должен ты мириться с самим собою: ибо преодоление есть обида, и дурно спит непомирившийся.

Десять истин должен найти ты в течение дня: иначе ты будешь и ночью искать истины и твоя душа останется голодной.

Десять раз должен ты смеяться в течение дня и быть весёлым: иначе будет тебя ночью беспокоить желудок, этот отец скорби.

Немногие знают это; но надо обладать всеми добродетелями, чтобы спать хорошо. Не дал ли я ложного свидетельства? Не нарушил ли я супружеской верности?

Не позволил ли я себе пожелать рабыни ближнего моего? Всё это мешало бы хорошему сну.

И даже при существовании всех добродетелей надо ещё понимать одно: уметь вовремя послать спать все добродетели.

Чтобы не ссорились между собой эти милые бабёнки! И на твоей спине, несчастный!

Живи в мире с Богом и соседом: этого требует хороший сон. И живи также в мире с соседским чёртом! Иначе ночью он будет посещать тебя.

Чти начальство и повинуйся ему, даже хромому начальству! Этого требует хороший сон. Разве моя вина, если власть любит ходить на хромых ногах?

Тот, по-моему, лучший пастух, кто пасёт своих овец на тучных лугах: этого требует хороший сон.

Я не хочу ни больших почестей, ни больших сокровищ: то и другое раздражает селезёнку. Однако дурно спится без доброго имени и малых сокровищ.

Малочисленное общество для меня предпочтительнее, чем злое; но и оно должно приходить и уходить вовремя: этого требует хороший сон.

Мне также очень нравятся нищие духом: они способствуют сну. Блаженны они, особенно если всегда воздают им должное.

Так проходит день у добродетельного. Но когда наступает ночь, я остерегаюсь, конечно, призывать сон! Он не хочет, чтобы его призывали — его, господина всех добродетелей!

Но я размышляю, что я сделал и о чём думал в течение дня. Пережёвывая, спрашиваю я себя терпеливо, как корова: каковы же были твои десять преодолений?

И каковы были те десять примирений, десять истин и десять смехов, которыми моё сердце радовало себя?

При таком обсуждении и взвешивании сорока мыслей на меня сразу нападает сон, незваный, господин всех добродетелей.

Сон колотит меня по глазам — и они тяжелеют. Сон касается уст моих, и они остаются отверстыми.

Поистине, тихими шагами приходит он ко мне, лучший из воров, и похищает у меня мысли: глупый стою я тогда, как эта кафедра.

Но недолго стою я так: затем я уже лежу. —

Слушая эти речи мудреца, Заратустра смеялся в сердце своём: ибо свет низошёл на него. И так говорил он в сердце своём:

Глупцом кажется мне этот мудрец со своими сорока мыслями; но я верю, что хорошо ему спится.

Счастлив уже и тот, кто живёт вблизи этого мудреца! Такой сон заразителен; даже сквозь толстую стену заразителен он.

Чары живут в самой его кафедре. И не напрасно сидели юноши перед проповедником добродетели.

Его мудрость гласит: так бодрствовать, чтобы сон был спокойный. И поистине, если бы жизнь не имела смысла и я должен был бы выбрать бессмыслицу, то эта бессмыслица казалась бы мне наиболее достойной избрания.

Теперь я понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего, когда искали учителей добродетели. Хорошего сна искали себе и увенчанной маками добродетели!

Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была сном без сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.

И теперь ещё встречаются люди, похожие на этого проповедника добродетели, не всегда, однако, такие же честные, но их время прошло. И не долго стоять им, как уже будут они лежать.

Блаженны сонливые: ибо скоро станут они клевать носом. —

Так говорил Заратустра.

О потусторонниках1В подлиннике: «Von den Hinterweltlern». У Антоновского произвольно: «О мечтающих о другом мире». Поскольку и на немецком речь идёт о неологизме, оказалось возможным передать слово через более близкий по смыслу неологизм: «О потусторонниках». Что никак не поддавалось переводу, так это маргинально-каламбурный генезис немецкого выражения: Ницше построил его по аналогии с разговорным «Hinterwäldler» (деревенщина, невежда), при почти полной фонетической тождественности обоих слов.

Однажды и Заратустра устремил мечту свою по ту сторону человека, подобно всем потусторонникам. Актом страдающего и измученного Бога показался тогда мне мир.

Сном показался тогда мне мир и поэтическим творением Бога: разноцветным дымом пред очами божественного недовольника.

Добро и зло, и радость и страдание, и я и ты — всё показалось мне разноцветным дымом пред очами Творца. Отвратить взор свой от себя захотел Творец — и тогда создал он мир.

Опьяняющей радостью служит для страдающего — отвратить взор от страдания своего и забыться. Опьяняющей радостью и самозабвением казался мне некогда мир.

Этот мир, вечно несовершенный, отражение вечного противоречия и несовершенный образ — опьяняющая радость для его несовершенного Творца, — таким казался мне некогда мир.

Итак, однажды устремил и я свою мечту по ту сторону человека, подобно всем потусторонникам. Правда ли, по ту сторону человека?

Ах, братья мои, этот Бог, которого я создал, был человеческим творением и человеческим безумием, подобно всем богам!

Человеком был он, и притом лишь бедной частью человека и моего Я: из моего собственного праха и пламени явился он мне, этот призрак! И поистине, не из потустороннего мира явился он мне!

Что же случилось, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнёс свой собственный прах на гору, более светлое пламя обрёл я себе. И вот! Призрак удалился от меня!

Теперь это было бы для меня страданием и мукой для выздоровевшего — верить в подобные призраки; теперь это было бы для меня страданием и унижением. Так говорю я потусторонникам.

Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры, и тем коротким безумием счастья, которое испытывает только страдающий больше всех.

Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние миры.

Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле, ощупывало пальцами обманутого духа последние стены.

Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле, слышало, как вещало чрево бытия.

И тогда захотело оно пробиться головою сквозь последние стены, и не только головою, — и перейти в «другой мир».

Но «другой мир» вполне сокрыт от человека, этот обесчеловеченный, бесчеловечный мир, составляющий небесное Ничто; и чрево бытия не вещает человеку иначе, как голосом человека.

Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его вещать. Скажите мне, братья мои, разве самая дивная из всех вещей не доказана ещё лучшим образом?

Да, это Я и его противоречие и путаница говорит самым правдивым образом о своём бытии, это созидающее, хотящее и оценивающее Я, которое есть мера и ценность вещей.

И это самое правдивое бытие — Я — говорит о теле и стремится к телу, даже когда оно творит и предаётся мечтам и бьётся разбитыми крыльями.

Всё правдивее научается оно говорить, это Я; и чем больше оно научается, тем больше находит оно слов, чтобы хвалить тело и землю.

Новой гордости научило меня моё Я, которой учу я людей: не прятать больше головы в песок небесных вещей, а гордо держать её, земную голову, которая создаёт смысл земли!

Новой воле учу я людей: идти той дорогой, которой слепо шёл человек, и хвалить её, и не уклоняться от неё больше в сторону, подобно больным и умирающим!

Больными и умирающими были те, кто презирали тело и землю и изобрели небо и искупительные капли крови; но даже и эти сладкие и мрачные яды брали они у тела и земли!

Своей нищеты хотели они избежать, а звёзды были для них слишком далеки. Тогда вздыхали они: «О, если б существовали небесные пути, чтобы прокрасться в другое бытие и счастье!» — тогда изобрели они свою выдумку и кровавое пойло!

Эти неблагодарные — они грезили, что отреклись от своего тела и от этой земли. Но кому же обязаны они судорогами и блаженством своего отречения? Своему телу и этой земле.

Снисходителен Заратустра к больным. Поистине, он не сердится на их способы утешения и на их неблагодарность. Пусть будут они выздоравливающими и преодолевающими и пусть создадут себе высшее тело!

Не сердится Заратустра и на выздоравливающего, когда он с нежностью взирает на свою мечту и в полночь крадётся к могиле своего Бога; но болезнью и больным телом остаются для меня его слёзы.

Много больного народу встречалось всегда среди тех, кто предаётся грёзам и одержим Богом; яростно ненавидят они познающего и ту самую младшую из добродетелей, которая зовётся — правдивость.

Они смотрят всегда назад, в тёмные времена: тогда поистине мечта и вера были другими вещами, неистовство разума было богоподобием, а сомнение грехом.

Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят, чтобы в них верили и чтобы сомнение было грехом. Слишком хорошо знаю я также, во что сами они верят больше всего.

Поистине, не в потусторонние миры и искупительные капли крови, но в тело больше всего верят они, и на своё собственное тело смотрят они как на вещь в себе.

Но болезненной вещью является оно для них — и они охотно вышли бы из кожи вон. Поэтому они прислушиваются к проповедникам смерти и сами проповедуют потусторонние миры.

Лучше слушайтесь, братья мои, голоса здорового тела: это — более правдивый и чистый голос.

Более правдиво и чище говорит здоровое тело, совершенное и прямоугольное2Ср. у Аристотеля: «…нравственно хороший человек четырёхуголен» (Риторика 1411b).; и оно говорит о смысле земли. —

Так говорил Заратустра.

О презирающих тело

К презирающим тело хочу я сказать моё слово. Не переучиваться и переучивать должны они меня, но только проститься со своим собственным телом — и таким образом стать немыми.

«Я тело и душа» — так говорит ребёнок. И почему не говорить, как дети?

Но пробудившийся, знающий, говорит: я — тело, только тело, и ничто больше; а душа есть только слово для чего-то в теле.

Тело — это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастырь.

Орудием твоего тела является также твой маленький разум, брат мой; ты называешь «духом» это маленькое орудие, эту игрушку твоего большого разума.

Я говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше его — во что не хочешь ты верить — тело твоё с его большим разумом: оно не говорит Я, но делает Я.

Что чувствует чувство и что познаёт ум — никогда не имеет в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя, что они цель всех вещей: так тщеславны они.

Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит ещё Само. Само ищет также глазами чувств, оно прислушивается также ушами духа.

Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоёвывает, разрушает. Оно господствует и является даже господином над Я.

За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец, — он называется Само. В твоём теле он живёт; он и есть твоё тело.

Больше разума в твоём теле, чем в твоей высшей мудрости. И кто знает, к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость?

Твоё Само смеётся над твоим Я и его гордыми скачками. «Что мне эти скачки и полёты мысли? — говорит оно себе. — Окольный путь к моей цели. Я служу помочами для Я и суфлёром его понятий».

Само говорит к Я: «Здесь ощущай боль!» И вот оно страдает и думает о том, как бы больше не страдать, — и для этого именно должно оно думать.

Само говорит к Я: «Здесь чувствуй радость!» И вот оно радуется и думает о том, как бы почаще радоваться, — и для этого именно должно оно думать.

К презирающим тело хочу я сказать слово. То, что презирают они, не оставляют они без призора. Что же создало призор и презрение и ценность и волю?

Созидающее Само создало себе призор и презрение, оно создало себе радость и горе. Созидающее тело создало себе дух как длань своей воли.

Даже в своём безумии и презрении вы, презирающие тело, вы служите своему Само. Я говорю вам: ваше Само хочет умереть и отворачивается от жизни.

Оно уже не в силах делать то, чего оно хочет больше всего, — созидать дальше себя. Этого хочет оно больше всего, в этом вся страстность его.

Но теперь это для него слишком поздно — и вот ваше Само хочет погибнуть, вы, презирающие тело.

Ваше Само хочет погибнуть, и потому вы стали презирающими тело! Ибо вы уже больше не в силах созидать дальше себя.

И потому вы негодуете на жизнь и землю. Бессознательная зависть светится в косом взгляде вашего презрения.

Я не следую вашим путём, вы, презирающие тело! Для меня вы не мост, ведущий к сверхчеловеку! —

Так говорил Заратустра.

О радостях и страстях

Брат мой, если есть у тебя добродетель и она твоя добродетель, то ты не владеешь ею сообща с другими.

Конечно, ты хочешь называть её по имени и ласкать её: ты хочешь подёргать её за ушко и позабавиться с нею.

И смотри! Теперь ты обладаешь её именем сообща с народом, и сам ты с твоей добродетелью стал народом и стадом!

Лучше было бы тебе сказать: «нет слова, нет названия тому, что составляет муку и сладость моей души, а также голод утробы моей».

Пусть твоя добродетель будет слишком высока, чтобы доверить её имени: и если ты должен говорить о ней, то не стыдись говорить, лепеча.

Говори, лепеча: «Это моё добро, каким я люблю его, каким оно всецело мне нравится, и лишь таким я хочу его.

Не потому я хочу его, чтобы было оно божественным законом, и не потому я хочу его, чтобы было оно человеческим установлением и человеческой нуждой: да не служит оно мне указателем на небо или в рай.

Только земную добродетель люблю я: в ней мало мудрости и всего меньше разума всех людей.

Но эта птица свила у меня гнездо себе, поэтому я люблю и прижимаю её к сердцу — теперь на золотых яйцах она сидит у меня».

Так должен ты лепетать и хвалить свою добродетель.

Некогда были у тебя страсти, и ты называл их злыми. А теперь у тебя только твои добродетели: они выросли из твоих страстей.

Ты положил свою высшую цель в эти страсти: и вот они стали твоей добродетелью и твоей радостью.

И если б ты был из рода вспыльчивых, или из рода сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных:

Всё-таки в конце концов твои страсти обратились бы в добродетели и все твои демоны — в ангелов.

Некогда были дикие псы в погребах твоих, но в конце концов обратились они в птиц и прелестных певуний.

Из своих ядов сварил ты себе бальзам свой; ты доил корову — скорбь свою, — теперь ты пьёшь сладкое молоко её вымени.

И отныне ничего злого не вырастает из тебя, кроме зла, которое вырастает из борьбы твоих добродетелей.

Брат мой, если ты счастлив, то у тебя одна добродетель, и не более: тогда легче проходишь ты по мосту.

Почтенно иметь много добродетелей, но это тяжёлая участь, и многие шли в пустыню и убивали себя, ибо они уставали быть битвой и полем битвы добродетелей.

Брат мой, зло ли война и битвы? Однако это зло необходимо, необходимы и зависть, и недоверие, и клевета между твоими добродетелями.

Посмотри, как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего: она хочет всего твоего духа, чтобы был он её глашатаем, она хочет всей твоей силы в гневе, ненависти и любви.

Ревнива каждая добродетель в отношении другой, а ревность — ужасная вещь. Даже добродетели могут погибнуть из-за ревности.

Кого окружает пламя ревности, тот обращает наконец, подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя.

Ах, брат мой, разве ты никогда ещё не видел, как добродетель клевещет на себя и жалит самое себя?

Человек есть нечто, что до́лжно превзойти; и оттого должен ты любить свои добродетели — ибо от них ты погибнешь.

Так говорил Заратустра.

О бледном преступнике

Вы не хотите убивать, вы, судьи и жертвоприносители, пока животное не наклонит головы? Взгляните, бледный преступник склонил голову, из его глаз говорит великое презрение.

«Моё Я есть нечто, что до́лжно превзойти: моё Я служит для меня великим презрением к человеку» — так говорят глаза его.

То, что он сам осудил себя, было его высшим мгновением; не допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять опустился в свою пропасть!

Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, — кроме быстрой смерти.

Ваше убийство, судьи, должно быть жалостью, а не мщением. И, убивая, блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!

Недостаточно примириться с тем, кого вы убиваете. Ваша печаль да будет любовью к сверхчеловеку: так оправдаете вы свою всё ещё жизнь!

«Враг» должны вы говорить, а не «злодей»; «больной» должны вы говорить, а не «негодяй»; «сумасшедший» должны вы говорить, а не «грешник».

И ты, красный судья, если бы ты громко сказал всё, что ты совершил уже в мыслях, каждый закричал бы: «Прочь эту скверну и этого ядовитого червя!»

Но одно — мысль, другое — дело, третье — образ дела. Между ними не вращается колесо причинности.

Образ сделал этого бледного человека бледным. На высоте своего дела был он, когда он совершал его; но он не вынес его образа, когда оно совершилось.

Всегда смотрел он на себя как на свершителя одного свершения. Безумием называю я это: исключение обернулось ему сущностью его.

Черта́ околдовывает курицу; чертовщина, которой он отдался, околдовывает его бедный разум — безумием после дела называю я это.

Слушайте вы, судьи! Другое безумие существует ещё — это безумие перед делом. Ах, вы вползли недостаточно глубоко в эту душу!

Так говорит красный судья: «но ради чего убил этот преступник? Он хотел ограбить». Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа — он жаждал счастья ножа!

Но его бедный разум не понял этого безумия и убедил его. «Что толку в крови! — говорил он. — Не хочешь ли ты по крайней мере совершить при этом грабёж? Отмстить?»

И он послушался своего бедного разума: как свинец, легла на него его речь — и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел стыдиться своего безумия.

И теперь опять свинец его вины лежит на нём, и опять его бедный разум стал таким затёкшим, таким расслабленным, таким тяжёлым.

Если бы только он мог тряхнуть головою, его бремя скатилось бы вниз; но кто тряхнёт эту голову?

Что такое этот человек? Куча болезней, через дух проникающих в мир: там ищут они своей добычи.

Что такое этот человек? Клубок диких змей, которые редко вместе бывают спокойны, — и вот они расползаются и ищут добычи в мире.

Взгляните на это бедное тело! Что оно выстрадало и чего страстно желало, вот что пыталась объяснить себе эта бедная душа — она объясняла это как радость убийства и алчность к счастью ножа.

Кто теперь становится больным, на того нападает зло, которое теперь считается злом: страдание хочет он причинять тем самым, что ему причиняет страдание. Но были другие времена и другое зло и добро.

Некогда были злом сомнение и воля к самому себе. Тогда становился больной еретиком и колдуном: как еретик и колдун, страдал он и хотел заставить страдать других.

Но это не вмещается в ваши уши: это вредит вашим добрым, говорите вы мне. Но что мне за дело до ваших добрых!

Многое в ваших добрых вызывает во мне отвращение, и поистине не их зло. Я хотел бы, чтобы безумие охватило их, от которого они бы погибли, как этот бледный преступник!

Поистине, я хотел бы, чтобы их безумие называлось истиной, или верностью, или справедливостью; но у них есть своя добродетель, чтобы долго жить в жалком довольстве собою.

Я — перила моста на стремительном потоке: держись за меня, кто может за меня держаться. Но вашим костылём не служу я.

Так говорил Заратустра.

О чтении и письме

Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью — и ты узнаешь, что кровь есть дух.

Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников.

Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Ещё одно столетие читателей — и дух сам будет смердеть.

То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только писание, но и мысль.

Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ныне становится он даже чернью.

Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть.

В горах кратчайший путь — с вершины на вершину; но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они, — большими и рослыми.

Воздух разреженный и чистый, опасность близкая и дух, полный радостной злобы, — всё это хорошо идёт одно к другому.

Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я. Мужество гонит призраки, само создаёт себе кобольдов — мужество хочет смеяться.

Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, — такова ваша грозовая туча.

Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз, ибо я поднялся.

Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?

Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеётся над всякой трагедией сцены и жизни.

Беззаботными, насмешливыми, сильными — такими хочет нас мудрость: она — женщина и любит всегда только воина.

Вы говорите мне: «жизнь тяжело нести». Но к чему была бы вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?

Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.

Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо капля росы лежит у неё на теле?

Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а потому, что к любви мы привыкли.

В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда есть немного разума3Перефразировка слов Полония из «Гамлета» (II 2)..

И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.

Зреть, как порхают они, эти лёгкие вздорные ломкие бойкие душеньки — вот что пьянит Заратустру до песен и слёз.

Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы танцевать.

И когда я увидел своего демона, я нашёл его серьёзным, веским, глубоким и торжественным: это был дух тяжести, благодаря ему все вещи падают на землю.

Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить дух тяжести!

Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места.

Теперь я лёгок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь Бог танцует во мне.

Так говорил Заратустра.

О дереве на горе

Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, когда шёл он один по горам, окружавшим город, названный «Пёстрая корова», он встретил этого юношу сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и говорил так:

«Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог этого сделать.

Но ветер, невидимый нами, терзает и гнёт его, куда он хочет. Невидимые руки ещё больше гнут и терзают нас».

Тогда юноша встал в смущении и сказал: «Я слышу Заратустру, я только что думал о нём». Заратустра отвечал:

«Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.

Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу»4Диапазон параллелей к этой мысли простирается от гностиков до Владимира Соловьёва (стихотворение «Свет из тьмы»)..

«Да, ко злу! — воскликнул юноша. — Как же возможно, что ты открыл мою душу?»

Заратустра засмеялся и сказал: «Есть души, которых никогда не откроют, разве что сперва выдумают их».

«Да, ко злу! — воскликнул юноша ещё раз.

Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, — но как же случилось это?

Я меняюсь слишком быстро: моё сегодня опровергает моё вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, — этого не прощает мне ни одна ступень.

Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?

Моё презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?

Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!»

Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они стояли, и говорил так:

«Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло высоко над человеком и животным.

И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог понять его: так высоко выросло оно.

Теперь ждёт оно и ждёт, — чего же ждёт оно? Оно находится слишком близко к облакам: оно ждёт, вероятно, первой молнии?»

Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном волнении: «Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и ты та молния, которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился к нам? Зависть к тебе разрушила меня!» — Так говорил юноша и горько плакал. А Заратустра обнял его и увёл с собою.

И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так говорить:

— Разрывается сердце моё. Больше, чем твои слова, твой взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься.

Ты ещё не свободен, ты ищешь ещё свободы. Бодрствующим сделало тебя твоё искание и лишило тебя сна.

В свободную высь стремишься ты, звёзд жаждет твоя душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы.

Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своём погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы.

По-моему, ты ещё заключённый в тюрьме, мечтающий о свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключённых, но также лукавой и дурной.

Очиститься должен ещё освободившийся дух. В нём ещё много от тюрьмы и от затхлости: чистым должен ещё стать его взор.

Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!

Ты ещё чувствуешь себя благородным, и благородным чувствуют тебя также и другие, кто не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперёк дороги стоит благородный.

Даже для добрых стоит благородный поперёк дороги; и даже когда они называют его добрым, этим хотят они устранить его с дороги.

Новое хочет создать благородный, новую добродетель. Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.

Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем.

Ax, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды.

Теперь жили они, наглые, среди мимолётных удовольствий, и едва ли цели их простирались дальше дня.

«Дух — тоже сладострастие» — так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду и грязнит всё, что гложет.

Некогда мечтали они стать героями — теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.

Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду! —

Так говорил Заратустра.

О проповедниках смерти

Есть проповедники смерти; и земля полна теми, кому нужно проповедовать отвращение к жизни.

Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей. О, если б можно было «вечной жизнью» сманить их из этой жизни!

«Жёлтые» или «чёрные» — так называют проповедников смерти. Но я хочу показать их вам ещё и в других красках.

Вот они ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют другого выбора, кроме как вожделение или самоумерщвление. Но и вожделение их — тоже самоумерщвление.

Они ещё не стали людьми, эти ужасные; пусть же проповедуют они отвращение к жизни и сами уходят!

Вот — чахоточные душою: едва родились они, как уже начинают умирать и жаждут учений усталости и отречения.

Они охотно желали бы быть мёртвыми, и мы должны одобрить их волю! Будем же остерегаться, чтобы не воскресить этих мёртвых и не повредить эти живые гробы!

Повстречается ли им больной, или старик, или труп, и тотчас говорят они: «жизнь опровергнута!»

Но только они опровергнуты и их глаза, видящие только одно лицо в существовании.

Погружённые в глубокое уныние и алчные до маленьких случайностей, приносящих смерть, — так ждут они, стиснув зубы.

Или же: они хватаются за сласти и смеются при этом своему ребячеству; они висят на жизни, как на соломинке, и смеются, что они ещё висят на соломинке.

Их мудрость гласит: «Глупец тот, кто остаётся жить, и мы настолько же глупы. Это и есть самое глупое в жизни!» —

«Жизнь есть только страдание» — так говорят другие и не лгут; так постарайтесь же, чтобы перестать вам существовать! Так постарайтесь же, чтобы кончилась жизнь, которая есть только страдание!

И да гласит правило вашей добродетели: «ты должен убить самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!» —

«Сладострастие есть грех — так говорят проповедующие смерть, — дайте нам идти стороною и не рожать детей!»

«Трудно рожать, — говорят другие, — к чему ещё рожать? Рождаются лишь несчастные!» И они также проповедники смерти.

«Нам нужна жалость, — так говорят третьи. — Возьмите, что есть у меня! Возьмите меня самого! Тем меньше я буду связан с жизнью!»

Если б они были совсем сострадательные, они отбили бы у своих ближних охоту к жизни. Быть злым — было бы их истинной добротою.

Но они хотят освободиться от жизни; что им за дело, что они ещё крепче связывают других своими цепями и даяниями!

И даже вы, для которых жизнь есть суровый труд и беспокойство, — разве вы не очень утомлены жизнью? Разве вы ещё не созрели для проповеди смерти?

Все вы, для которых дорог суровый труд и всё быстрое, новое, неизвестное, — вы чувствуете себя дурно; ваша деятельность есть бегство и желание забыть самих себя.

Если бы вы больше верили в жизнь, вы бы меньше отдавались мгновению. Но чтобы ждать, в вас нет достаточно содержания, — и даже чтобы лениться!

Всюду раздаётся голос тех, кто проповедует смерть; и земля полна теми, кому нужно проповедовать смерть.

Или «вечную жизнь» — мне всё равно, — если только они не замедлят отправиться туда!

Так говорил Заратустра.

О войне и воинах

Мы не хотим пощады от наших лучших врагов, а также от тех, кого мы любим до глубины души. Позвольте же мне сказать вам правду!

Братья мои по войне! Я люблю вас до глубины души; теперь и прежде я был вашим равным. И я также ваш лучший враг. Позвольте же мне сказать вам правду!

Я знаю о ненависти и зависти вашего сердца. Вы недостаточно велики, чтобы не знать ненависти и зависти. Так будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться себя самих!

И если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте по крайней мере его ратниками. Они спутники и предвестники этого подвижничества.

Я вижу множество солдат; как хотел бы я видеть много воинов! «Мундиром» называется то, что они носят; да не будет мундиром то, что скрывают они под ним!

Будьте такими, чей взор всегда ищет врага — своего врага. И у некоторых из вас сквозит ненависть с первого взгляда.

Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои мысли! И если ваша мысль не устоит, всё-таки ваша честность должна и над этим праздновать победу!

Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир — больше, чем долгий.

Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победою!

Можно молчать и сидеть смирно, только когда есть стрелы и лук; иначе болтают и бранятся. Да будет ваш мир победою!

Вы говорите, что благая цель освящает даже войну? Я же говорю вам, что благо войны освящает всякую цель.

Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных.

Что хорошо? спрашиваете вы. Хорошо быть храбрым. Предоставьте маленьким девочкам говорить: «быть добрым — вот что мило и в то же время трогательно».

Вас называют бессердечными — но ваше сердце неподдельно, и я люблю стыдливость вашей сердечности. Вы стыдитесь прилива ваших чувств, а другие стыдятся их отлива.

Вы безобразны? Ну, что ж, братья мои! Окутайте себя возвышенным, этой мантией безобразного!

И когда ваша душа становится большой, она становится высокомерной; и в вашей возвышенности есть злоба. Я знаю вас.

В злобе встречается высокомерный со слабым. Но они не понимают друг друга. Я знаю вас.

Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своим врагом: тогда успехи вашего врага будут и вашими успехами.

Восстание — это доблесть раба. Вашей доблестью да будет повиновение! Само приказание ваше да будет повиновением!

Для хорошего воина «ты должен» звучит приятнее, чем «я хочу». И всё, что вы любите, вы должны сперва приказать себе.

Ваша любовь к жизни да будет любовью к вашей высшей надежде — а этой высшей надеждой пусть будет высшая мысль о жизни!

Но ваша высшая мысль должна быть вам приказана мною — и она гласит: человек есть нечто, что до́лжно превзойти.

Итак, живите своей жизнью повиновения и войны! Что пользы в долгой жизни! Какой воин хочет, чтобы щадили его!

Я не щажу вас, я люблю вас всем сердцем, братья по войне! —

Так говорил Заратустра.

О новом кумире

Кое-где существуют ещё народы и стада, но не у нас, братья мои; у нас есть государства.

Государство? Что это такое? Итак, слушайте меня, ибо теперь я скажу вам своё слово о смерти народов.

Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжёт оно; и эта ложь ползёт из уст его: «Я, государство, есмь народ».

Это — ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь: так служили они жизни.

Разрушители — это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они навесили им меч и навязали им сотни желаний.

Где ещё существует народ, не понимает он государства и ненавидит его, как дурной глаз и нарушение обычаев и прав.

Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своём языке о добре и зле — этого языка не понимает сосед. Свой язык обрёл он себе в обычаях и правах.

Но государство лжёт на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжёт — и что есть у него, оно украло.

Всё в нём поддельно: крадеными зубами кусает оно, зубастое. Поддельна даже утроба его.

Смешение языков в добре и зле: это знамение даю я вам как знамение государства. Поистине, волю к смерти означает это знамение! Поистине, оно подмигивает проповедникам смерти!

Рождается слишком много людей: для лишних изобретено государство!

Смотрите, как оно их привлекает к себе, это многое множество! Как оно их душит, жуёт и пережёвывает!

«На земле нет ничего больше меня: я упорядочивающий перст Божий» — так рычит чудовище. И не только длинноухие и близорукие опускаются на колени!

Ах, даже вам, великие души, нашёптывает оно свою мрачную ложь! Ах, оно угадывает богатые сердца, охотно себя расточающие!

Да, даже вас угадывает оно, вы, победители старого Бога! Вы устали в борьбе, и теперь ваша усталость служит новому кумиру!

Героев и честных людей хотел бы он уставить вокруг себя, новый кумир! Оно любит греться в солнечном сиянии чистой совести, — холодное чудовище!

Всё готов дать вам, если вы поклонитесь ему, новый кумир: так покупает он себе блеск вашей добродетели и взор ваших гордых очей.

Приманить хочет он вас, вы, многое множество! И вот изобретена была адская штука, конь смерти, бряцающий сбруей божеских почестей!

Да, изобретена была смерть для многих, но она прославляет самое себя как жизнь: поистине, сердечная услуга всем проповедникам смерти!

Государством зову я, где все вместе пьют яд, хорошие и дурные; государством, где все теряют самих себя, хорошие и дурные; государством, где медленное самоубийство всех — называется — «жизнь».

Посмотрите же на этих лишних людей! Они крадут произведения изобретателей и сокровища мудрецов: культурой называют они свою кражу — и всё обращается у них в болезнь и беду!

Посмотрите же на этих лишних людей! Они всегда больны, они выблёвывают свою желчь и называют это газетой. Они проглатывают друг друга и никогда не могут переварить себя.

Посмотрите же на этих лишних людей! Богатства приобретают они и делаются от этого беднее. Власти хотят они, и прежде всего рычага власти, много денег, — эти немощные!

Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и в пропасть.

Все они хотят достичь трона: безумие их в том — будто счастье восседало бы на троне! Часто грязь восседает на троне — а часто и трон на грязи.

По-моему, все они безумцы, карабкающиеся обезьяны и находящиеся в бреду. По-моему, дурным запахом несёт от их кумира, холодного чудовища; по-моему, дурным запахом несёт от всех этих служителей кумира.

Братья мои, разве хотите вы задохнуться в чаду их пастей и вожделений! Скорее разбейте окна и прыгайте вон!

Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь идолопоклонства лишних людей!

Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь дыма этих человеческих жертв!

Свободною стоит для великих душ и теперь ещё земля. Свободных много ещё мест для одиноких и для тех, кто одиночествует вдвоём, где веет благоухание тихих морей.

Ещё свободной стоит для великих душ свободная жизнь. Поистине, кто обладает малым, тот будет тем меньше обладаем: хвала малой бедности!

Там, где кончается государство, и начинается человек, не являющийся лишним: там начинается песнь необходимых, мелодия, единожды существующая и невозвратная.

Туда, где кончается государство, — туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку? —

Так говорил Заратустра.

О базарных мухах

Беги, мой друг, в своё уединение! Я вижу, ты оглушён шумом великих людей и исколот жалами маленьких.

С достоинством умеют лес и скалы хранить молчание вместе с тобою. Опять уподобься твоему любимому дереву с раскинутыми ветвями: тихо, прислушиваясь, склонилось оно над морем.

Где кончается уединение, там начинается базар; и где начинается базар, начинается и шум великих комедиантов, и жужжанье ядовитых мух.

В мире самые лучшие вещи ничего ещё не стоят, если никто не представляет их; великими людьми называет народ этих представителей.

Плохо понимает народ великое, т. е. творящее. Но любит он всех представителей и актёров великого.

Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир — незримо вращается он. Но вокруг комедиантов вращается народ и слава — таков порядок мира.

У комедианта есть дух, но мало совести духа. Всегда верит он в то, чем он заставляет верить сильнее всего, — верить в себя самого!

Завтра у него новая вера, а послезавтра — ещё более новая. Чувства его быстры, как народ, и настроения переменчивы.

Опрокинуть — называется у него: доказать. Сделать сумасшедшим — называется у него: убедить. А кровь для него лучшее из всех оснований.

Истину, проскальзывающую только в тонкие уши, называет он ложью и ничем. Поистине, он верит только в таких богов, которые производят в мире много шума!

Базар полон праздничными скоморохами — и народ хвалится своими великими людьми! Для него они — господа минуты.

Но минута настойчиво торопит их: оттого и они торопят тебя. И от тебя хотят они услышать Да или Нет. Горе, ты хочешь сесть между двух стульев?

Не завидуй этим безусловным, настойчиво торопящим, ты, любитель истины! Никогда ещё истина не повисала на руке безусловного.

От этих стремительных удались в безопасность: лишь на базаре нападают с вопросом: да или нет?

Медленно течёт жизнь всех глубоких родников: долго должны они ждать, прежде чем узнают, что́ упало в их глубину.

В сторону от базара и славы уходит всё великое: в стороне от базара и славы жили издавна изобретатели новых ценностей.

Беги, мой друг, в своё уединение: я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый, свежий воздух!

Беги в своё уединение! Ты жил слишком близко к маленьким, жалким людям. Беги от их невидимого мщения! В отношении тебя они только мщение.

Не поднимай руки против них! Они — бесчисленны, и не твоё назначение быть махалкой от мух.

Бесчисленны эти маленькие, жалкие люди; и не одному уже гордому зданию дождевые капли и плевелы послужили к гибели.

Ты не камень, но ты стал уже впалым от множества капель. Ты будешь ещё изломан и растрескаешься от множества капель.

Усталым вижу я тебя от ядовитых мух, исцарапанным в кровь вижу я тебя в сотнях мест; и твоя гордость не хочет даже возмущаться.

Крови твоей хотели бы они при всей невинности, крови жаждут их бескровные души — и потому они кусают со всей невинностью.

Но ты глубокий, ты страдаешь слишком глубоко даже от малых ран; и прежде чем ты излечивался, такой же ядовитый червь уже полз по твоей руке.

Ты кажешься мне слишком гордым, чтобы убивать этих лакомок. Но берегись, чтобы не стало твоим назначением выносить их ядовитое насилие!

Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость — их похвала. Они хотят близости твоей кожи и твоей крови.

Они льстят тебе, как богу или дьяволу; они визжат перед тобою, как перед богом или дьяволом. Ну что ж! Они — льстецы и визгуны, и ничего более.

Также бывают они часто любезны с тобою. Но это всегда было хитростью трусливых. Да, трусы хитры!

Они много думают о тебе своей узкой душою — подозрительным кажешься ты им всегда! Всё, о чём много думают, становится подозрительным.

Они наказывают тебя за все твои добродетели. Они вполне прощают тебе только — твои ошибки.

Потому что ты кроток и справедлив, ты говоришь: «Невиновны они в своём маленьком существовании». Но их узкая душа думает: «Виновно всякое великое существование».

Даже когда ты снисходителен к ним, они всё-таки чувствуют, что ты презираешь их; и они возвращают тебе твоё благодеяние скрытыми злодеяниями.

Твоя гордость без слов всегда противоречит их вкусу; они громко радуются, когда ты бываешь достаточно скромен, чтобы быть тщеславным.

То, что мы узнаём в человеке, воспламеняем мы в нём. Остерегайся же маленьких людей!

Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя в невидимое мщение.

Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила их покидала их, как дым покидает угасающий огонь?

Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.

Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, — должно делать их ещё более ядовитыми и ещё более похожими на мух.

Беги, мой друг, в своё уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твоё назначение быть махалкой от мух. —

Так говорил Заратустра.

О целомудрии

Я люблю лес. В городах трудно жить: там слишком много похотливых людей.

Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем в мечты похотливой женщины?

И посмотрите на этих мужчин: их глаза говорят — они не знают ничего лучшего на земле, как лежать с женщиной.

Грязь на дне их души; и горе, если у грязи их есть ещё дух!

О, если бы вы совершенны были, по крайней мере как звери! Но зверям принадлежит невинность.

Разве я советую вам убивать свои чувства? Я советую вам невинность чувств.

Разве целомудрие я советую вам? У иных целомудрие есть добродетель, но у многих почти что порок.

Они, быть может, воздерживаются — но сука-чувственность проглядывает с завистью во всём, что они делают.

Даже до высот их добродетели и вплоть до сурового духа их следует за ними это животное и его смута.

И как ловко умеет сука-чувственность молить о куске духа, когда ей отказывают в куске тела!

Вы любите трагедии и всё, что раздирает сердце? Но я отношусь недоверчиво к вашей суке.

У вас слишком жестокие глаза, и вы похотливо смотрите на страдающих. Не переоделось ли только ваше сладострастие и теперь называется состраданием!

И это знамение даю я вам: многие желавшие изгнать своего дьявола сами вошли при этом в свиней5Ср. Матф. 8, 28–32..

Кому тягостно целомудрие, тому надо его отсоветовать: чтобы не сделалось оно путём в преисподнюю, т. е. грязью и похотью души.

Разве я говорю о грязных вещах? По-моему, это не есть ещё худшее.

Познающий не любит погружаться в воду истины не тогда, когда она грязна, но когда она мелкая.

Поистине, есть целомудренные до глубины души: они более кротки сердцем, они смеются охотнее и больше, чем вы.

Они смеются также и над целомудрием и спрашивают: «Что такое целомудрие?

Целомудрие не есть ли безумие? Но это безумие пришло к нам, а не мы к нему.

Мы предложили этому гостю приют и сердце: теперь он живёт у нас — пусть остаётся, сколько хочет!»

Так говорил Заратустра.

О друге

«Всегда быть одному слишком много для меня» — так думает отшельник. «Всегда один и один — это даёт со временем двух».

Я и меня всегда слишком усердствуют в разговоре; как вынести это, если бы не было друга?

Всегда для отшельника друг является третьим: третий — это пробка, мешающая разговору двух опуститься в бездонную глубь.

Ах, существует слишком много бездонных глубин для всех отшельников! Поэтому так страстно жаждут они друга и высоты его.

Наша вера в других выдаёт, где мы охотно хотели бы верить в самих себя. Наша тоска по другу является нашим предателем.

И часто с помощью любви хотят лишь перескочить через зависть. Часто нападают и создают себе врагов, чтобы скрыть, что и на тебя могут напасть.

«Будь хотя бы моим врагом!» — так говорит истинное почитание, которое не осмеливается просить о дружбе.

Если ты хочешь иметь друга, ты должен вести войну за него; а чтобы вести войну, надо уметь быть врагом.

Ты должен в своём друге уважать ещё врага. Разве ты можешь близко подойти к своему другу и не перейти к нему?

В своём друге ты должен иметь своего лучшего врага. Ты должен быть к нему ближе всего сердцем, когда ты противишься ему.

Ты не хочешь перед другом своим носить одежды? Для твоего друга должно быть честью, что ты даёшь ему себя, каков ты есть? Но он за это посылает тебя к чёрту!

Кто не скрывает себя, возмущает этим других: так много имеете вы оснований бояться наготы! Да, если бы вы были богами, вы могли бы стыдиться своих одежд!

Ты не можешь для своего друга достаточно хорошо нарядиться: ибо ты должен быть для него стрелою и тоскою по сверхчеловеку.

Видел ли ты своего друга спящим, чтобы знать, как он выглядит? Что такое лицо твоего друга? Оно — твоё собственное лицо на грубом, несовершенном зеркале.

Видел ли ты своего друга спящим? Испугался ли ты, что так выглядит твой друг? О мой друг, человек есть нечто, что до́лжно превзойти.

Мастером в угадывании и молчании должен быть друг: не всего следует тебе домогаться взглядом. Твой сон должен выдать тебе, что делает твой друг, когда бодрствует.

Пусть будет твоё сострадание угадыванием: ты должен сперва узнать, хочет ли твой друг сострадания. Быть может, он любит в тебе несокрушённый взор и взгляд вечности.

Пусть будет сострадание к другу сокрыто под твёрдой корой, на ней должен ты изгрызть себе зубы. Тогда оно будет иметь свою тонкость и сладость.

Являешься ли ты чистым воздухом, и одиночеством, и хлебом, и лекарством для своего друга? Иной не может избавиться от своих собственных цепей, но является избавителем для друга.

Не раб ли ты? Тогда ты не можешь быть другом. Не тиран ли ты? Тогда ты не можешь иметь друзей.

Слишком долго в женщине были скрыты раб и тиран. Поэтому женщина не способна ещё к дружбе: она знает только любовь.

В любви женщины есть несправедливость и слепота ко всему, чего она не любит. Но и в знаемой любви женщины есть всегда ещё внезапность, и молния, и ночь рядом со светом.

Ещё не способна женщина к дружбе: женщины всё ещё кошки и птицы. Или, в лучшем случае, коровы.

Ещё не способна женщина к дружбе. Но скажите мне вы, мужчины, кто же среди вас способен к дружбе?

О мужчины, ваша бедность и ваша скупость души! Сколько даёте вы другу, столько даю я даже своему врагу и не становлюсь от того беднее.

Существует товарищество; пусть будет и дружба!

Так говорил Заратустра.

О тысяче и одной цели

Много стран видел Заратустра и много народов — так открыл он добро и зло многих народов. Большей власти не нашёл Заратустра на земле, чем добро и зло.

Ни один народ не мог бы жить, не сделав сперва оценки; если хочет он сохранить себя, он не должен оценивать так, как оценивает сосед.

Многое, что у одного народа называлось добром, у другого называлось глумлением и позором — так нашёл я. Многое, что нашёл я, здесь называлось злом, а там украшалось пурпурной мантией почести.

Никогда один сосед не понимал другого: всегда удивлялась душа его безумству и злобе соседа.

Скрижаль добра висит над каждым народом. Взгляни, это скрижаль преодолений его; взгляни, это голос воли его к власти.

Похвально то, что кажется ему трудным; всё неизбежное и трудное называет он добром; а то, что ещё освобождает от величайшей нужды, — редкое и самое трудное — зовёт он священным.

Всё способствующее тому, что он господствует, побеждает и блестит на страх и зависть своему соседу, — всё это означает для него высоту, начало, мерило и смысл всех вещей.

Поистине, брат мой, если узнал ты потребность народа, и страну, и небо, и соседа его, ты, несомненно, угадал и закон его преодолений, и почему он восходит по этой лестнице к своей надежде.

«Всегда ты должен быть первым и стоять впереди других; никого не должна любить твоя ревнивая душа, кроме друга» — слова эти заставляли дрожать душу грека; и шёл он своей стезёю величия.

«Говорить правду и хорошо владеть луком и стрелою» казалось в одно и то же время и мило и тяжело тому народу, от которого идёт имя моё, — имя, которое для меня в одно и то же время и мило и тяжело.

«Чтить отца и матерь и до глубины души служить воле их» — эту скрижаль преодоления навесил на себя другой народ и стал чрез это могучим и вечным.

«Соблюдать верность и ради верности полагать честь и кровь даже на дурные и опасные дела» — так поучаясь, преодолевал себя другой народ, и, так преодолевая себя, стал он чреват великими надеждами6В этих трёх абзацах имеются в виду персы, евреи и немцы..

Поистине, люди дали себе всё добро и всё зло своё. Поистине, они не заимствовали и не находили его, оно не упало к ним, как глас с небес.

Человек сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить себя, — он создал сперва смысл вещам, человеческий смысл! Поэтому называет он себя «человеком», т. е. оценивающим7Этимология слова «человек» насчитывает по меньшей мере три группы значений: греческое ἄνϑρωπος, идущее либо от ἄνω ἀϑρεῖν (взгляд, запрокинутый ввысь), либо от корня ανϑ-ἀνϑός, ἄνϑεω, ἄνϑρος, в смысле «цветущий лик», «лучистый взор»; иудео-латинское, подчёркивающее телесно-материальный аспект («Адам» от еврейского слова «земля»; homo-humus); индогерманское (manushya, manisco), означающее «мыслящий, наделённый духом», — отсюда, возможно, и ницшевский коннотат «оценивающего»..

Оценивать — значит созидать: слушайте, вы, созидающие! Оценивать — это драгоценность и жемчужина всех оценённых вещей.

Через оценку впервые является ценность; и без оценки был бы пуст орех бытия. Слушайте, вы, созидающие!

Перемена ценностей — это перемена созидающих. Постоянно уничтожает тот, кто должен быть созидателем.

Созидающими были сперва народы и лишь позднее отдельные личности; поистине, сама отдельная личность есть ещё самое юное из творений.

Народы некогда навесили на себя скрижаль добра. Любовь, желающая господствовать, и любовь, желающая повиноваться, вместе создали себе эти скрижали.

Тяга к стаду старше происхождением, чем тяга к Я; и покуда чистая совесть именуется стадом, лишь нечистая совесть говорит: Я.

Поистине, лукавое Я, лишённое любви, ищущее своей пользы в пользе многих, — это не начало стада, а гибель его.

Любящие были всегда и созидающими, они создали добро и зло. Огонь любви и огонь гнева горит на именах всех добродетелей.

Много стран видел Заратустра и много народов; большей власти не нашёл Заратустра на земле, чем дела любящих: «добро» и «зло» — имя их.

Поистине, чудовищем является власть этих похвал и этой хулы. Скажите, братья, кто победит его мне? Скажите, кто набросит этому зверю цепь на тысячу голов?

Тысяча целей существовала до сих пор, ибо существовала тысяча народов. Недостаёт ещё только цепи для тысячи голов, недостаёт единой цели. Ещё у человечества нет цели.

Но скажите же мне, братья мои: если человечеству недостаёт ещё цели, то, быть может, недостаёт ещё и его самого? —

Так говорил Заратустра.

О любви к ближнему

Вы жмётесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе.

Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель; но я насквозь вижу ваше «бескорыстие».

Ты старше, чем Я; Ты признано священным, но ещё не Я: оттого жмётся человек к ближнему.

Разве я советую вам любовь к ближнему? Скорее я советую вам бежать от ближнего и любить дальнего!

Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему; выше ещё, чем любовь к человеку, ставлю я любовь к вещам и призракам.

Этот призрак, витающий перед тобою, брат мой, прекраснее тебя; почему же не отдаёшь ты ему свою плоть и свои кости? Но ты страшишься и бежишь к своему ближнему.

Вы не выносите самих себя и недостаточно себя любите; и вот вы хотели бы соблазнить ближнего на любовь и позолотить себя его заблуждением.

Я хотел бы, чтобы все ближние и соседи их стали для вас невыносимы; тогда вы должны бы были из самих себя создать своего друга с переполненным сердцем его.

Вы приглашаете свидетеля, когда хотите хвалить себя; и когда вы склонили его хорошо думать о вас, сами вы хорошо думаете о себе.

Лжёт не только тот, кто говорит вопреки своему знанию, но ещё больше тот, кто говорит вопреки своему незнанию. Именно так говорите вы о себе при общении с другими и обманываете соседа насчёт себя.

Так говорит глупец: «Общение с людьми портит характер, особенно когда нет его».

Один идёт к ближнему, потому что он ищет себя, а другой — потому что он хотел бы потерять себя. Ваша дурная любовь к самим себе делает для вас из одиночества тюрьму.

Дальние оплачивают вашу любовь к ближнему; и если вы соберётесь впятером, шестой должен всегда умереть.

Я не люблю ваших празднеств; слишком много лицедеев находил я там, и даже зрители вели себя часто как лицедеи.

Не о ближнем учу я вас, но о друге. Пусть друг будет для вас праздником земли и предчувствием сверхчеловека.

Я учу вас о друге и переполненном сердце его. Но надо уметь быть губкою, если хочешь быть любимым переполненными сердцами.

Я учу вас о друге, в котором мир предстоит завершённым, как чаша добра, — о созидающем друге, всегда готовом подарить завершённый мир.

И как мир развернулся для него, так опять он свёртывается вместе с ним, подобно становлению добра и зла, подобно становлению цели из случая.

Будущее и самое дальнее пусть будет причиною твоего сегодня: в своём друге ты должен любить сверхчеловека как свою причину.

Братья мои, не любовь к ближнему советую я вам — я советую вам любовь к дальнему.

Так говорил Заратустра.

О пути созидающего

Ты хочешь, брат мой, идти в уединение? Ты хочешь искать дороги к самому себе? Помедли ещё немного и выслушай меня.

«Кто ищет, легко сам теряется. Всякое уединение есть грех» — так говорит стадо. И ты долго принадлежал к стаду.

Голос стада будет звучать ещё и в тебе! И когда ты скажешь: «у меня уже не одна совесть с вами», — это будет жалобой и страданием.

Смотри, само это страдание породила ещё единая совесть: и последнее мерцание этой совести горит ещё на твоей печали.

Но ты хочешь следовать голосу своей печали, который есть путь к самому себе? Покажи же мне на это своё право и свою силу!

Являешь ли ты собой новую силу и новое право? Начальное движение? Самокатящееся колесо? Можешь ли ты заставить звёзды вращаться вокруг себя?

Ах, так много вожделеющих о высоте! Так много видишь судорог честолюбия! Докажи мне, что ты не из вожделеющих и не из честолюбцев!

Ах, как много есть великих мыслей, от которых проку не более, чем от воздуходувки: они надувают и делают ещё более пустым.

Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя.

Из тех ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя? Таких не мало, которые потеряли свою последнюю ценность, когда освободились от рабства.

Свободный от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но твой ясный взор должен поведать мне: свободный для чего?

Можешь ли ты дать себе своё добро и своё зло и навесить на себя свою волю, как закон? Можешь ли ты быть сам своим судьёю и мстителем своего закона?

Ужасно быть лицом к лицу с судьёю и мстителем собственного закона. Так бывает брошена звезда в пустое пространство и в ледяное дыхание одиночества.

Сегодня ещё страдаешь ты от множества, ты, одинокий: сегодня ещё есть у тебя всё твоё мужество и твои надежды.

Но когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь гордость твоя согнётся и твоё мужество поколеблется. Когда-нибудь ты воскликнешь: «я одинок!»

Когда-нибудь ты не увидишь более своей высоты, а твоё низменное будет слишком близко к тебе; твоё возвышенное будет даже пугать тебя, как призрак. Когда-нибудь ты воскликнешь: «Всё — ложь!»

Есть чувства, которые грозят убить одинокого; если это им не удаётся, они должны сами умереть! Но способен ли ты быть убийцею?

Знаешь ли ты, брат мой, уже слово «презрение»? И муку твоей справедливости — быть справедливым к тем, кто тебя презирает?

Ты принуждаешь многих переменить о тебе мнение — это ставят они тебе в большую вину. Ты близко подходил к ним и всё-таки прошёл мимо — этого они никогда не простят тебе.

Ты стал выше их; но чем выше ты подымаешься, тем меньшим кажешься ты в глазах зависти. Но больше всех ненавидят того, кто летает.

«Каким образом хотели вы быть ко мне справедливыми! — должен ты говорить. — Я избираю для себя вашу несправедливость как предназначенный мне удел».

Несправедливость и грязь бросают они вослед одинокому; но, брат мой, если хочешь ты быть звездою, ты должен светить им, несмотря ни на что!

И остерегайся добрых и праведных! Они любят распинать тех, кто изобретает для себя свою собственную добродетель, — они ненавидят одинокого.

Остерегайся также святой простоты! Всё для неё нечестиво, что не просто; она любит играть с огнём — костров8Намёк на притчу, связываемую с сожжением Яна Гуса..

И остерегайся также приступов своей любви! Слишком скоро протягивает одинокий руку тому, кто с ним повстречается.

Иному ты должен подать не руку, а только лапу — и я хочу, чтобы у твоей лапы были когти.

Но самым опасным врагом, которого ты можешь встретить, будешь всегда ты сам; ты сам подстерегаешь себя в пещерах и лесах.

Одинокий, ты идёшь дорогою к самому себе! И твоя дорога идёт впереди тебя самого и твоих семи дьяволов!

Ты будешь сам для себя и еретиком, и колдуном, и прорицателем, и глупцом, и скептиком, и нечестивцем, и злодеем.

Надо, чтобы ты сжёг себя в своём собственном пламени: как же мог бы ты обновиться, не сделавшись сперва пеплом!

Одинокий, ты идёшь путём созидающего: Бога хочешь ты себе создать из своих семи дьяволов!

Одинокий, ты идёшь путём любящего: самого себя любишь ты и потому презираешь ты себя, как презирают только любящие.

Созидать хочет любящий, ибо он презирает! Что знает о любви тот, кто не должен был презирать именно то, что любил он!

Со своей любовью и своим созиданием иди в своё уединение, брат мой, и только позднее, прихрамывая, последует за тобой справедливость.

С моими слезами иди в своё уединение, брат мой. Я люблю того, кто хочет созидать дальше самого себя и так погибает. —

Так говорил Заратустра.

О старых и молодых бабёнках

«Отчего крадёшься ты так робко в сумерках, о Заратустра? И что прячешь ты бережно под своим плащом?

Не сокровище ли, подаренное тебе? Или новорождённое дитя твоё? Или теперь ты сам идёшь по пути воров, ты, друг злых?» —

— Поистине, брат мой! — отвечал Заратустра. — Это — сокровище, подаренное мне: это маленькая истина, что несу я.

Но она беспокойна, как малое дитя; и если бы я не зажимал ей рта, она кричала бы во всё горло.

Когда сегодня я шёл один своею дорогой, в час, когда солнце садится, мне повстречалась старушка и так говорила к душе моей:

«О многом уже говорил Заратустра даже нам, женщинам, но никогда не говорил он нам о женщине».

И я возразил ей: «О женщине надо говорить только мужчинам».

«И мне также ты можешь говорить о женщине, — сказала она, — я достаточно стара, чтобы тотчас всё позабыть».

И я внял просьбе старушки и так говорил ей:

Всё в женщине — загадка, и всё в женщине имеет одну разгадку: она называется беременностью.

Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребёнок. Но что же женщина для мужчины?

Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки.

Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина — для отдохновения воина; всё остальное — глупость.

Слишком сладких плодов не любит воин. Поэтому любит он женщину; в самой сладкой женщине есть ещё горькое.

Лучше мужчины понимает женщина детей, но мужчина больше ребёнок, чем женщина.

В настоящем мужчине сокрыто дитя, которое хочет играть. Ну-ка, женщины, найдите дитя в мужчине!

Пусть женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как алмаз, сияющей добродетелями ещё не существующего мира.

Пусть луч звезды сияет в вашей любви! Пусть вашей надеждой будет: «о, если бы мне родить сверхчеловека!»

Пусть в вашей любви будет храбрость! Своею любовью должны вы наступать на того, кто внушает вам страх.

Пусть в вашей любви будет ваша честь! Вообще женщина мало понимает в чести. Но пусть будет ваша честь в том, чтобы всегда больше любить, чем быть любимой, и никогда не быть второй.

Пусть мужчина боится женщины, когда она любит: ибо она приносит любую жертву и всякая другая вещь не имеет для неё цены.

Пусть мужчина боится женщины, когда она ненавидит: ибо мужчина в глубине души только зол, а женщина ещё дурна.

Кого ненавидит женщина больше всего? — Так говорило железо магниту: «я ненавижу тебя больше всего, потому что ты притягиваешь, но недостаточно силён, чтобы перетянуть к себе».

Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет.

«Смотри, теперь только стал мир совершенен!» — так думает каждая женщина, когда она повинуется от всей любви.

И повиноваться должна женщина, и найти глубину к своей поверхности. Поверхность — душа женщины, подвижная, бурливая плёнка на мелкой воде.

Но душа мужчины глубока, её бурный поток шумит в подземных пещерах; женщина чует его силу, но не понимает её. —

Тогда возразила мне старушка: «Много любезного сказал Заратустра, и особенно для тех, кто достаточно молод для этого.

Странно, Заратустра знает мало женщин, и, однако, он прав относительно их. Не потому ли это происходит, что у женщины нет ничего невозможного?9Перефразировка евангельского: «Für Gott ist nichts unmöglich». В русском каноническом переводе: «Ибо у Бога не останется бессильным никакое слово» (Лук. 1, 37).

А теперь в благодарность прими маленькую истину! Я достаточно стара для неё!

Заверни её хорошенько и зажми ей рот: иначе она будет кричать во всё горло, эта маленькая истина».

«Дай мне, женщина, твою маленькую истину!» — сказал я. И так говорила старушка:

«Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!» —

Так говорил Заратустра.

Об укусе змеи

Однажды Заратустра заснул под смоковницей, ибо было жарко, и положил руку на лицо своё. Но приползла змея и укусила его в шею, так что Заратустра вскрикнул от боли. Отняв руку от лица, он посмотрел на змею; тогда узнала она глаза Заратустры, неуклюже отвернулась и хотела уползти. «Погоди, — сказал Заратустра, — я ещё не поблагодарил тебя! Ты разбудила меня кстати, мой путь ещё долог». «Твой путь уже короток, — ответила печально змея, — мой яд убивает». Заратустра улыбнулся. «Когда же дракон умирал от яда змеи? — сказал он. — Но возьми обратно свой яд! Ты недостаточно богата, чтобы дарить мне его». Тогда змея снова обвилась вокруг его шеи и начала лизать его рану.

Когда Заратустра однажды рассказал это ученикам своим, они спросили: «В чём же мораль рассказа твоего, о Заратустра?» Заратустра так отвечал на это:

— Разрушителем морали называют меня добрые и праведные: мой рассказ неморален.

Если есть враг у вас, не платите ему за зло добром: ибо это пристыдило бы его. Напротив, докажите ему, что он сделал для вас нечто доброе.

И лучше сердитесь, но не стыдите! И когда проклинают вас, мне не нравится, что вы хотите благословить проклинающих. Лучше прокляните и вы немного!

И если случилась с вами большая несправедливость, скорей сделайте пять малых несправедливостей! Ужасно смотреть, когда кого-нибудь одного давит несправедливость.

Разве вы уже знали это? Разделённая с другими несправедливость есть уже половина справедливости. И тот должен взять на себя несправедливость, кто может нести её!

Маленькое мщение более человечно, чем отсутствие всякой мести. И если наказание не есть также право и честь для нарушителя, то я не хочу ваших наказаний.

Благороднее считать себя неправым, чем оказаться правым, особенно если ты прав. Только для этого надо быть достаточно богатым.

Я не люблю вашей холодной справедливости; во взоре ваших судей видится мне всегда палач и его холодный нож.

Скажите, где находится справедливость, которая есть любовь с ясновидящими глазами?

Найдите же мне любовь, которая несёт не только всякое наказание, но и всякую вину!

Найдите же мне справедливость, которая оправдывает всякого, кроме того, кто судит!

Хотите ли вы слышать ещё и это? У того, кто хочет быть совсем справедливым, даже ложь обращается в любовь к человеку.

Но как мог бы я быть совсем справедливым! Как мог бы я каждому воздать своё! С меня достаточно, если каждому отдаю я моё.

Наконец, братья мои, остерегайтесь быть несправедливыми к отшельникам! Как мог бы отшельник забыть! Как мог бы он отплатить!

На глубокий родник похож отшельник. Легко бросить камень в него; но если упал он на самое дно, скажите, кто захочет снова достать его?

Остерегайтесь обидеть отшельника! Но если вы это сделали, то уж и убейте его!

Так говорил Заратустра.

О ребёнке и браке

Есть у меня вопрос к тебе, брат мой; точно некий лот, бросаю я этот вопрос в твою душу, чтобы знать, как глубока она.

Ты молод и желаешь ребёнка и брака. Но я спрашиваю тебя: настолько ли ты человек, чтобы иметь право желать ребёнка?

Победитель ли ты, преодолел ли ты себя самого, повелитель ли чувств, господин ли своих добродетелей? Так спрашиваю я тебя.

Или в твоём желании говорят зверь и потребность? Или одиночество? Или разлад с самим собою?

Я хочу, чтобы твоя победа и твоя свобода страстно желали ребёнка. Живые памятники должен ты строить своей победе и своему освобождению.

Дальше себя должен ты строить. Но сперва ты должен сам быть построен прямоугольно в отношении тела и души.

Не только вширь должен ты расти, но и ввысь! Да поможет тебе в этом сад супружества!

Высшее тело должен ты создать, начальное движение, самокатящееся колесо — созидающего должен ты создать.

Брак — так называю я волю двух создать одного, который больше создавших его. Глубокое уважение друг перед другом называю я браком, как перед хотящими одной и той же воли.

Да будет это смыслом и правдой твоего брака. Но то, что называют браком многое множество, эти лишние, — ах, как назову я его?

Ах, эта бедность души вдвоём! Ах, эта грязь души вдвоём! Ах, это жалкое довольство собою вдвоём!

Браком называют они всё это; и они говорят, будто браки их заключены на небе.

Ну что ж, я не хочу этого неба лишних людей! Нет, не надо мне их, этих спутанных небесною сетью зверей!

Пусть подальше останется от меня Бог, который, прихрамывая, идёт благословлять то, чего он не соединял!

Не смейтесь над этими браками! У какого ребёнка нет оснований плакать из-за своих родителей?

Достойным казался мне этот человек и созревшим для смысла земли; но когда я увидел его жену, земля показалась мне домом для умалишённых.

Да, я хотел бы, чтобы земля дрожала в судорогах, когда святой сочетается с гусыней.

Один вышел, как герой, искать истины, а в конце добыл он себе маленькую наряжённую ложь. Своим браком называет он это.

Другой был требователен в общении и разборчив в выборе. Но одним разом испортил он на все разы своё общество: своим браком называет он это.

Третий искал служанки с добродетелями ангела. Но одним разом стал он служанкою женщины, и теперь ему самому надо бы стать ангелом.

Осторожными находил я всех покупателей, и у всех у них были хитрые глаза. Но жену себе даже хитрейший из них умудряется купить в мешке.

Много коротких безумств — это называется у вас любовью. И ваш брак, как одна длинная глупость, кладёт конец многим коротким безумствам.

Ваша любовь к жене и любовь жены к мужу — ах, если бы могла она быть жалостью к страдающим и сокрытым богам! Но почти всегда два животных угадывают друг друга.

И даже ваша лучшая любовь есть только восторженный символ и болезненный пыл. Любовь — это факел, который должен светить вам на высших путях.

Когда-нибудь вы должны будете любить дальше себя! Начните же учиться любить! И оттого вы должны были испить горькую чашу вашей любви.

Горечь содержится в чаше даже лучшей любви: так возбуждает она тоску по сверхчеловеку, так возбуждает она жажду в тебе, созидающем!

Жажду в созидающем, стрелу и тоску по сверхчеловеку — скажи, брат мой, такова ли твоя воля к браку?

Священны для меня такая воля и такой брак. —

Так говорил Заратустра.

О свободной смерти

Многие умирают слишком поздно, а некоторые — слишком рано. Ещё странно звучит учение: «умри вовремя!»

Умри вовремя — так учит Заратустра.

Конечно, кто никогда не жил вовремя, как мог бы он умереть вовремя? Ему бы лучше никогда не родиться! — Так советую я лишним людям.

Но даже лишние люди важничают ещё своею смертью, и даже самый пустой орех хочет ещё, чтобы его разгрызли.

Серьёзно относятся все к смерти; но смерть не есть ещё праздник. Ещё не научились люди чтить самые светлые праздники.

Совершенную смерть показываю я вам; она для живущих становится жалом и священным обетом.

Своею смертью умирает совершивший свой путь, умирает победоносно, окружённый теми, кто надеются и дают священный обет.

Следовало бы научиться умирать; и не должно быть праздника там, где такой умирающий не освятил клятвы живущих!

Так умереть — лучше всего; а второе — умереть в борьбе и растратить великую душу.

Но как борющемуся, так и победителю одинаково ненавистна ваша смерть, которая скалит зубы и крадётся, как вор, — и, однако, входит, как повелитель.

Свою смерть хвалю я вам, свободную смерть, которая приходит ко мне, потому что я хочу.

И когда же захочу я? — У кого есть цель и наследник, тот хочет смерти вовремя для цели и наследника.

Из глубокого уважения к цели и наследнику не повесит он сухих венков в святилище жизни.

Поистине, не хочу я походить на тех, кто сучит верёвку: они тянут свои нити в длину, а сами при этом всё пятятся.

Иные становятся для своих истин и побед слишком стары; беззубый рот не имеет уже права на все истины.

И каждый желающий славы должен уметь вовремя проститься с почестью и знать трудное искусство — уйти вовремя.

Надо перестать позволять себя есть, когда находят тебя особенно вкусным, — это знают те, кто хотят, чтобы их долго любили.

Есть, конечно, кислые яблоки, участь которых — ждать до последнего дня осени; и в то же время становятся они спелыми, жёлтыми и сморщенными.

У одних сперва стареет сердце, у других — ум. Иные бывают стариками в юности; но кто поздно юн, тот надолго юн.

Иному не удаётся жизнь: ядовитый червь гложет ему сердце. Пусть же постарается он, чтобы тем лучше удалась ему смерть.

Иной не бывает никогда сладким: он гниёт ещё летом. Одна трусость удерживает его на его суку.

Живут слишком многие, и слишком долго висят они на своих сучьях. Пусть же придёт буря и стряхнёт с дерева всё гнилое и червивое!

О, если бы пришли проповедники скорой смерти! Они были бы настоящей бурею и сотрясли бы деревья жизни! Но я слышу только проповедь медленной смерти и терпения ко всему «земному».

Ах, вы проповедуете терпение ко всему земному? Но это земное слишком долго терпит вас, вы, злословцы!

Поистине, слишком рано умер тот иудей, которого чтут проповедники медленной смерти; и для многих стало с тех пор роковым, что умер он слишком рано.

Он знал только слёзы и скорбь иудея, вместе с ненавистью добрых и праведных — этот иудей Иисус; тогда напала на него тоска по смерти.

Зачем не остался он в пустыне и вдали от добрых и праведных! Быть может, он научился бы жить и научился бы любить землю — и вместе с тем смеяться.

Верьте мне, братья мои! Он умер слишком рано; он сам отрёкся бы от своего учения, если бы он достиг моего возраста! Достаточно благороден был он, чтобы отречься!

Но незрелым был он ещё. Незрело любит юноша, и незрело ненавидит он человека и землю. Ещё связаны и тяжелы у него душа и крылья мысли.

Но зрелый муж больше ребёнок, чем юноша, и меньше скорби в нём: лучше понимает он смерть и жизнь.

Свободный к смерти и свободный в смерти, он говорит священное Нет, когда нет уже времени говорить Да: так понимает он смерть и жизнь.

Да не будет ваша смерть хулою на человека и землю, друзья мои: этого прошу я у мёда вашей души.

В вашей смерти должны ещё гореть ваш дух и ваша добродетель, как вечерняя заря горит на земле, — или смерть плохо удалась вам.

Так хочу я сам умереть, чтобы вы, друзья, ради меня ещё больше любили землю; и в землю хочу я опять обратиться, чтобы найти отдых у той, что меня родила.

Поистине, была цель у Заратустры, он бросил свой мяч; теперь будьте вы, друзья, наследниками моей цели, для вас закидываю я золотой мяч.

Больше всего люблю я смотреть на вас, друзья мои, когда вы бросаете золотой мяч! Оттого я простыну ещё немного на земле; простите мне это!

Так говорил Заратустра.

О дарящей добродетели

1

Когда Заратустра простился с городом, который любило сердце его и имя которого было «Пёстрая корова», последовали за ним многие, называвшие себя его учениками, и составили свиту его. И так дошли они до перекрёстка; тогда Заратустра сказал им, что дальше он хочет идти один: ибо он любил ходить в одиночестве. Но ученики его на прощанье подали ему посох, на золотой ручке которого была змея, обвившаяся вокруг солнца. Заратустра обрадовался посоху и опёрся на него; потом он так говорил к своим ученикам:

— Скажите же мне: как достигло золото высшей ценности? Тем, что оно необыкновенно и бесполезно, блестяще и кротко в своём блеске; оно всегда дарит себя.

Только как символ высшей добродетели достигло золото высшей ценности. Как золото, светится взор у дарящего. Блеск золота заключает мир между луною и солнцем.

Необыкновенна и бесполезна высшая добродетель, блестяща и кротка она в своём блеске: дарящая добродетель есть высшая добродетель.

Поистине, я угадываю вас, ученики мои: вы стремитесь, подобно мне, к дарящей добродетели. Что у вас общего с кошками и волками?

Ваша жажда в том, чтобы самим стать жертвою и даянием; потому вы и жаждете собрать все богатства в своей душе.

Ненасытно стремится ваша душа к сокровищам и всему драгоценному, ибо ненасытна ваша добродетель в желании дарить.

Вы принуждаете все вещи приблизиться к вам и войти в вас, чтобы обратно изливались они из вашего родника, как дары вашей любви.

Поистине, в грабителя всех ценностей должна обратиться такая дарящая любовь; но здоровым и священным называю я это себялюбие. —

Есть другое себялюбие, чересчур бедное и голодающее, которое всегда хочет красть, — себялюбие больных, больное себялюбие.

Воровским глазом смотрит оно на всё блестящее; алчностью голода измеряет оно того, кто может богато есть; и всегда ползает оно вокруг стола дарящих.

Болезнь и невидимое вырождение говорят в этой алчности; о чахлом теле говорит воровская алчность этого эгоизма.

Скажите мне, братья мои: что считается у нас худым и наихудшим? Не есть ли это вырождение? — И мы угадываем всегда вырождение там, где нет дарящей души.

Вверх идёт наш путь, от рода к другому роду, более высокому. Но ужасом является для нас вырождающееся чувство, которое говорит: «всё для меня».

Вверх летит наше чувство: ибо оно есть символ нашего тела, символ возвышения. Символ этих возвышений суть имена добродетелей.

Так проходит тело через историю, становящееся и борющееся. А дух — что он для тела? Глашатай его битв и побед, товарищ и отголосок.

Символы все — имена добра и зла: они ничего не выражают, они только подмигивают. Безумец тот, кто требует знания от них.

Будьте внимательны, братья мои, к каждому часу, когда ваш дух хочет говорить в символах: тогда зарождается ваша добродетель.

Тогда возвысилось ваше тело и воскресло; своей отрадою увлекает оно дух, так что он становится творцом, и ценителем, и любящим, и благодетелем всех вещей.

Когда ваше сердце бьётся широко и полно, как бурный поток, который есть благо и опасность для живущих на берегу, — тогда зарождается ваша добродетель.

Когда вы возвысились над похвалою и порицанием и ваша воля, как воля любящего, хочет приказывать всем вещам, — тогда зарождается ваша добродетель.

Когда вы презираете удобство и мягкое ложе и можете ложиться недостаточно далеко от мягкотелых, — тогда зарождается ваша добродетель.

Когда вы хотите единой воли и эта обходимость всех нужд называется у вас необходимостью, — тогда зарождается ваша добродетель.

Поистине, она есть новое добро и новое зло! Поистине, это — новое глубокое журчание и голос нового ключа!

Властью является эта новая добродетель; господствующей мыслью является она и вокруг неё мудрая душа: золотое солнце и вокруг него змея познания.

2

Здесь Заратустра умолк на минуту и с любовью смотрел на своих учеников. Затем продолжал он так говорить — и голос его изменился:

— Оставайтесь верны земле, братья мои, со всей властью вашей добродетели! Пусть ваша дарящая любовь и ваше познание служат смыслу земли! Об этом прошу и заклинаю я вас.

Не позволяйте вашей добродетели улетать от земного и биться крыльями о вечные стены! Ах, всегда было так много улетевшей добродетели!

Приводите, как я, улетевшую добродетель обратно к земле, — да, обратно к телу и жизни: чтобы дала она свой смысл земле, смысл человеческий!

Сотни раз улетали и заблуждались до сих пор дух и добродетель. Ах, в вашем теле и теперь ещё живёт весь этот обман и заблуждение: плотью и волею сделались они.

Сотни раз делали попытку и заблуждались до сих пор как дух, так и добродетель. Да, попыткою был человек. Ах, много невежества и заблуждений сделались в нас плотью!

Не только разум тысячелетий — также безумие их прорывается в нас. Опасно быть наследником.

Ещё боремся мы шаг за шагом с исполином случаем, и над всем человечеством царила до сих пор ещё бессмыслица, безсмыслица.

Да послужат ваш дух и ваша добродетель, братья мои, смыслу земли: ценность всех вещей да будет вновь установлена вами! Поэтому вы должны быть борющимися! Поэтому вы должны быть созидающими!

Познавая, очищается тело; делая попытку к познанию, оно возвышается; для познающего священны все побуждения; душа того, кто возвысился, становится радостной.

Врач, исцелись сам, и ты исцелишь также и своего больного. Было бы лучшей помощью для него, чтобы увидел он своими глазами того, кто сам себя исцеляет.

Есть тысячи троп, по которым ещё никогда не ходили, тысячи здоровий и скрытых островов жизни. Всё ещё не исчерпаны и не открыты человек и земля человека.

Бодрствуйте и прислушивайтесь, вы, одинокие! Неслышными взмахами крыл веют из будущего ветры; и до тонких ушей доходит благая весть.

Вы, сегодня ещё одинокие, вы, живущие вдали, вы будете некогда народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти народ избранный и от него — сверхчеловек.

Поистине, местом выздоровления должна ещё стать земля! И уже веет вокруг неё новым благоуханием, приносящим исцеление, — и новой надеждой!

3

Сказав эти слова, Заратустра умолк, как тот, кто не сказал ещё своего последнего слова; долго в нерешимости держал он посох в руке. Наконец так заговорил он — и голос его изменился:

— Ученики мои, теперь ухожу я один! Уходите теперь и вы, и тоже одни! Так хочу я.

Поистине, я советую вам: уходите от меня и защищайтесь от Заратустры! А ещё лучше: стыдитесь его! Быть может, он обманул вас.

Человек познания должен не только любить своих врагов, но уметь ненавидеть даже своих друзей.

Плохо отплачивает тот учителю, кто навсегда остаётся только учеником. И почему не хотите вы ощипать венок мой?

Вы уважаете меня; но что будет, если когда-нибудь падёт уважение ваше? Берегитесь, чтобы статуя не убила вас!

Вы говорите, что верите в Заратустру? Но что толку в Заратустре! Вы — верующие в меня; но что толку во всех верующих!

Вы ещё не искали себя, когда нашли меня. Так поступают все верующие; потому-то всякая вера так мало значит.

Теперь я велю вам потерять меня и найти себя; и только когда вы все отречётесь от меня, я вернусь к вам.

Поистине, другими глазами, братья мои, я буду тогда искать утерянных мною; другою любовью я буду тогда любить вас.

И некогда вы должны будете ещё стать моими друзьями и детьми единой надежды; тогда я захочу в третий раз быть среди вас, чтобы отпраздновать с вами великий полдень.

Великий полдень — когда человек стоит посреди своего пути между животным и сверхчеловеком и празднует свой путь к закату как свою высшую надежду: ибо это есть путь к новому утру.

И тогда заходящий сам благословит себя за то, что был он переходящий; и солнце его познания будет стоять у него на полдне.

«Умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек» — такова должна быть в великий полдень наша последняя воля! —

Так говорил Заратустра.

Часть вторая

«— и только когда вы все отречётесь от меня, я вернусь к вам.
Поистине, другими глазами, братья мои, я буду тогда искать утерянных мною; другою любовью я буду тогда любить вас».
Заратустра, о дарящей добродетели

Ребёнок с зеркалом

После этого Заратустра опять возвратился в горы, в уединение своей пещеры, и избегал людей, ожидая, подобно сеятелю, посеявшему своё семя. Но душа его была полна нетерпения и тоски по тем, кого он любил: ибо ещё многое он имел дать им. А это особенно трудно: из любви сжимать отверстую руку и, как дарящий, хранить стыдливость.

Так проходили у одинокого месяцы и годы; но мудрость его росла и причиняла ему страдание своей полнотою.

Но в одно утро проснулся он ещё задолго до зари, долго припоминал что-то, сидя на своём ложе, и наконец заговорил в своём сердце:

«Что же так напугало меня во сне, что я проснулся? Разве не ребёнок подходил ко мне, нёсший зеркало?

“О Заратустра, — сказал мне ребёнок, — посмотри на себя в зеркале!”

Посмотрев в зеркало, я вскрикнул, и сердце моё содрогнулось: ибо не себя увидел я в нём, а рожу дьявола и язвительную усмешку его.

Поистине, слишком хорошо понимаю я знамение снов и предостережение их: моё учение в опасности, сорная трава хочет называться пшеницею!

Мои враги стали сильны и исказили образ моего учения, так что мои возлюбленные должны стыдиться даров, что дал я им.

Утеряны для меня мои друзья; настал мой час искать утерянных мною!»

С этими словами Заратустра вскочил с ложа, но не как испуганный, ищущий воздуха, а скорее как пророк и песнопевец, на которого снизошёл дух. С удивлением смотрели на него его орёл и его змея: ибо, подобно утренней заре, грядущее счастье легло на лицо его.

Что же случилось со мной, звери мои? — сказал Заратустра. — Разве я не преобразился? Разве не пришло ко мне блаженство, как бурный вихрь?

Безумно моё счастье, и, безумное, будет оно говорить; слишком оно ещё юно — будьте же снисходительны к нему!

Я ранен своим счастьем, все страдающие должны быть моими врачами!

К моим друзьям могу я вновь спуститься, а также к моим врагам! Заратустра вновь может говорить, и дарить, и расточать свою любовь любимым.

Моя нетерпеливая любовь изливается через край в бурных потоках, бежит с высот в долины, на восток и на запад. С молчаливых гор и грозовых туч страдания с шумом спускается моя душа в долины.

Слишком долго тосковал я и смотрел вдаль. Слишком долго принадлежал я одиночеству — так разучился я молчанию.

Я всецело сделался устами и шумом ручья, ниспадающего с высоких скал; вниз, в долины, хочу я низринуть мою речь.

И пусть низринется поток моей любви туда, где нет пути! Как не найти потоку в конце концов дороги к морю!

Правда, есть озеро во мне, отшельническое, себе довлеющее; но поток моей любви мчит его с собою вниз — к морю!

Новыми путями иду я, новая речь приходит ко мне; устал я, подобно всем созидающим, от старых щёлкающих языков. Не хочет мой дух больше ходить на истоптанных подошвах.

Слишком медленно течёт для меня всякая речь — в твою колесницу я прыгаю, буря! И даже тебя я хочу хлестать своей злобою!

Как крик и как ликование, хочу я мчаться по дальним морям, пока не найду я блаженных островов, где замешкались мои друзья, —

И мои враги между ними! Как люблю я теперь каждого, к кому могу я говорить! Даже мои враги принадлежат к моему блаженству.

И когда я хочу сесть на своего самого дикого коня, моё копьё помогает мне всего лучше: оно во всякое время готовый слуга моей ноги —

Копьё, что бросаю я в моих врагов! Как благодарю я моих врагов, что я могу наконец метнуть его!

Слишком велико было напряжение моей тучи; среди хохота молний хочу я градом осыпать долины.

Грозно будет тогда вздыматься моя грудь; грозно, по горам взбушует буря её — так придёт для неё облегчение.

Поистине, как буря, грядёт моё счастье и моя свобода! Но мои враги должны думать, что злой дух неистовствует над их головами.

Даже вы, друзья мои, испугаетесь моей дикой мудрости и, быть может, убежите от неё вместе с моими врагами.

Ах, если бы сумел я пастушеской свирелью обратно привлечь вас! Ах, если бы моя львица мудрость научилась нежно рычать! Многому уже учились мы вместе!

Моя дикая мудрость зачала на одиноких горах; на жёстких камнях родила она юное, меньшее из чад своих.

Теперь, безумная, бегает она по суровой пустыне и ищет, всё ищет мягкого дёрну — моя старая дикая мудрость!

На мягкий дёрн ваших сердец, друзья мои! — на вашу любовь хотела бы она уложить своё возлюбленное чадо! —

Так говорил Заратустра.

На блаженных островах

Плоды падают со смоковниц, они сочны и сладки; и пока они падают, сдирается красная кожица их. Я северный ветер для спелых плодов.

Так, подобно плодам смоковницы, падают к вам эти наставления, друзья мои; теперь пейте их сок и ешьте их сладкое мясо! Осень вокруг нас, и чистое небо, и время после полудня.

Посмотрите, какое обилие вокруг нас! И среди этого преизбытка хорошо смотреть на дальние моря.

Некогда говорили: Бог, — когда смотрели на дальние моря; но теперь учил я вас говорить: сверхчеловек.

Бог есть предположение, но я хочу, чтобы ваше предположение простиралось не дальше, чем ваша созидающая воля.

Могли бы вы создать Бога? — Так не говорите же мне о всяких богах! Но вы несомненно могли бы создать сверхчеловека.

Быть может, не вы сами, братья мои! Но вы могли бы пересоздать себя в отцов и предков сверхчеловека; и пусть это будет вашим лучшим созданием!

Бог есть предположение; но я хочу, чтобы ваше предположение было ограничено рамками мыслимого.

Могли бы вы мыслить Бога? — Но пусть это означает для вас волю к истине, чтобы всё превратилось в человечески мыслимое, человечески видимое, человечески чувствуемое! Ваши собственные чувства должны вы продумать до конца!

И то, что называли вы миром, должно сперва быть создано вами: ваш разум, ваш образ, ваша воля, ваша любовь должны стать им! И поистине, для вашего блаженства, вы, познающие!

И как могли бы вы выносить жизнь без этой надежды, вы, познающие? Вы не должны быть единородны с непостижимым и неразумным.

Но я хочу совсем открыть вам своё сердце, друзья мои: если бы существовали боги, как удержался бы я, чтобы не быть богом! Следовательно, нет богов.

Правда, я сделал этот вывод; но теперь он выводит меня.

Бог есть предположение; но кто испил бы всю муку этого предположения и не умер бы? Неужели нужно у созидающего отнять его веру и у орла его парение в доступной орлам высоте?

Бог есть мысль, которая делает всё прямое кривым и всё, что стоит, вращающимся. Как? Время исчезло бы, и всё преходящее оказалось бы только ложью?

Мыслить подобное — это вихрь и вертячка для костей человеческих и тошнота для желудка; поистине, предположить нечто подобное называю я болезнью верчения.

Злым и враждебным человеку называю я всё это учение о едином, полном, неподвижном, сытом и непреходящем!

Всё непреходящее есть только символ!10Пародия на строку из заключительного «мистического хора» «Фауста». Ср. стихотворение «К Гёте» в «Песнях принца Фогельфрай» («Весёлая наука»). И поэты слишком много лгут. —

Но о времени и становлении должны говорить лучшие символы: хвалой должны они быть и оправданием всего, что преходит!

Созидать — это великое избавление от страдания и облегчение жизни. Но чтобы быть созидающим, надо подвергнуться страданиям и многим превращениям.

Да, много горького умирания должно быть в вашей жизни, вы, созидающие. Так будьте вы ходатаями и оправдателями всего, что преходит.

Чтобы сам созидающий стал новорождённым, — для этого должен он хотеть быть роженицей и пережить родильные муки.

Поистине, через сотни душ шёл я своею дорогою, через сотни колыбелей и родильных мук. Уже много раз я прощался, я знаю последние, разбивающие сердце часы.

Но так хочет моя созидающая воля, моя судьба. Или, говоря вам откровеннее: такой именно судьбы — волит моя воля.

Всё чувствующее страдает во мне и находится в темнице; но моя воля всегда приходит ко мне как освободительница и вестница радости.

Воля освобождает: таково истинное учение о воле и свободе — ему учит вас Заратустра.

Не хотеть больше, не ценить больше и не созидать больше! ах, пусть эта великая усталость навсегда останется от меня далёкой!

Даже в познании чувствую я только радость рождения и радость становления моей воли; и если есть невинность в моём познании, то потому, что есть в нём воля к рождению.

Прочь от Бога и богов тянула меня эта воля; и что осталось бы созидать, если бы боги — существовали!

Но всегда к человеку влечёт меня сызнова пламенная воля моя к созиданию; так устремляется молот на камень.

Ах, люди, в камне дремлет для меня образ, образ моих образов! Ах, он должен дремать в самом твёрдом, самом безобразном камне!

Теперь дико устремляется мой молот на свою тюрьму. От камня летят куски; какое мне дело до этого?

Завершить хочу я этот образ: ибо тень подошла ко мне — самая молчаливая, самая лёгкая приблизилась ко мне!

Красота сверхчеловека приблизилась ко мне, как тень. Ах, братья мои! Что мне теперь — до богов!

Так говорил Заратустра.

О сострадательных

Друзья мои! до вашего друга дошли насмешливые слова: «Посмотрите только на Заратустру! Разве не ходит он среди нас, как среди зверей?»

Но было бы лучше так сказать: «Познающий ходит среди людей, как среди зверей».

Но сам человек называется у познающего: зверь, имеющий красные щёки.

Откуда у него это имя? Не потому ли, что слишком часто должен был он стыдиться?

О, друзья мои! Так говорит познающий: стыд, стыд, стыд — вот история человека!

И потому благородный предписывает себе не стыдить других: стыд предписывает он себе перед всяким страдающим.

Поистине, не люблю я сострадательных, блаженных в своём сострадании: слишком лишены они стыда.

Если должен я быть сострадательным, всё-таки не хочу я называться им; и если я сострадателен, то только издали.

Я люблю скрывать своё лицо и убегаю, прежде чем узнан я; так советую я делать и вам, друзья мои!

Пусть моя судьба ведёт меня дорогою тех, кто, как вы, всегда свободны от сострадания и с кем я вправе делить надежду, пиршество и мёд!

Поистине, я делал и то и другое для всех, кто страдает; но мне казалось всегда, что лучше я делал, когда учился больше радоваться.

С тех пор как существуют люди, человек слишком мало радовался; лишь это, братья мои, наш первородный грех!

И когда мы научимся лучше радоваться, тогда мы тем лучше разучимся причинять другим горе и выдумывать его.

Поэтому умываю я руку, помогавшую страдающему, поэтому вытираю я также и душу.

Ибо когда я видел страдающего страдающим, я стыдился его из-за стыда его; и когда я помогал ему, я прохаживался безжалостно по гордости его.

Большие одолжения порождают не благодарных, а мстительных; и если маленькое благодеяние не забывается, оно обращается в гложущего червя.

«Будьте чопорны, когда принимаете что-нибудь! Вознаграждайте дарящего самим фактом того, что вы принимаете!» — так советую я тем, кому нечем отдарить.

Но я из тех, кто дарит: я люблю дарить как друг — друзьям. Но пусть чужие и бедные сами срывают плоды с моего дерева; это менее стыдит их.

Но нищих надо бы совсем уничтожить! Поистине, сердишься, что даёшь им, и сердишься, что не даёшь им.

И заодно с ними грешников и угрызения совести! Верьте мне, друзья мои: угрызения совести учат грызть.

Но хуже всего мелкие мысли. Поистине, лучше уж совершить злое, чем подумать мелкое!

Хотя вы говорите: «Радость мелкой злобы бережёт нас от крупного злого дела», но здесь не следует быть бережливым.

Злое дело похоже на нарыв: оно зудит, и чешется, и нарывает, — оно говорит откровенно.

«Гляди, я — болезнь» — так говорит злое дело; в этом откровенность его.

Но мелкая мысль похожа на грибок: он и ползёт, и прячется, и нигде не хочет быть, пока всё тело не будет вялым и дряблым от маленьких грибков.

Но тому, кто одержим чёртом, я так говорю на ухо: «Лучше, чтобы ты вырастил своего чёрта! Даже для тебя существует ещё путь величия!» —

Ах, братья мои! О каждом знают слишком много! И многие делаются для нас прозрачными, но от этого мы не можем ещё пройти сквозь них.

Трудно жить с людьми, ибо так трудно хранить молчание.

И не к тому, кто противен нам, бываем мы больше всего несправедливы, а к тому, до кого нам нет никакого дела.

Но если есть у тебя страдающий друг, то будь для страдания его местом отдохновения, но также и жёстким ложем, походной кроватью: так будешь ты ему наиболее полезен.

И если друг делает тебе что-нибудь дурное, говори ему: «Я прощаю тебе, что ты мне сделал; но если бы ты сделал это себе, — как мог бы я это простить!»

Так говорит всякая великая любовь: она преодолевает даже прощение и жалость.

Надо сдерживать своё сердце; стоит только распустить его, и как быстро каждый теряет голову!

Ах, где в мире совершалось больше безумия, как не среди сострадательных? И что в мире причиняло больше страдания, как не безумие сострадательных?

Горе всем любящим, у которых нет более высокой вершины, чем сострадание их!

Так говорил однажды мне дьявол: «Даже у Бога есть свой ад — это любовь его к людям».

И недавно я слышал, как говорил он такие слова: «Бог мёртв; из-за сострадания своего к людям умер Бог». —

Итак, я предостерегаю вас от сострадания: оттуда приближается к людям тяжёлая туча! Поистине, я знаю толк в приметах грозы!

Запомните также и эти слова: всякая великая любовь выше всего своего сострадания: ибо то, что она любит, она ещё хочет — создать!

«Себя самого приношу я в жертву любви своей и ближнего своего, подобно себе» — так надо говорить всем созидающим.

Но все созидающие тверды.

Так говорил Заратустра.

О священниках

И однажды Заратустра подал знак своим ученикам и говорил им эти слова:

«Вот — священники; и хотя они также мои враги, но вы проходите мимо них молча, с опущенными мечами!

Также и между ними есть герои; многие из них слишком страдали; поэтому они хотят заставить других страдать.

Они — злые враги: нет ничего мстительнее смирения их. И легко оскверняется тот, кто нападает на них.

Но моя кровь родственна их крови11Автобиографическое. Отец Ницше был пастором., и я хочу, чтобы моя кровь была почтена в их крови». —

И когда прошли они мимо, напала скорбь на Заратустру; но недолго боролся он со своею скорбью, затем начал он так говорить:

Жаль мне этих священников. Они мне противны; но для меня они ещё наименьшее зло, с тех пор как живу я среди людей.

Я страдаю и страдал с ними: для меня они — пленники и клеймёные. Тот, кого называют они избавителем, заковал их в оковы:

В оковы ложных ценностей и слов безумия! Ах, если бы кто избавил их от их избавителя!

К острову думали они некогда пристать, когда море бросало их во все стороны; но он оказался спящим чудовищем!

Ложные ценности и слова безумия — это худшие чудовища для смертных, — долго дремлет и ждёт в них судьба.

Но наконец она пробуждается, выслеживает, пожирает и проглатывает всё, что строило на ней жилище себе.

О, посмотрите же на эти жилища, что построили себе эти священники! Церквами называют они свои благоухающие пещеры.

О, этот поддельный свет, этот спёртый воздух! Здесь душа не смеет взлететь на высоту свою!

Ибо так велит их вера: «На коленях взбирайтесь по лестнице, вы, грешники!»

Поистине, предпочитаю я видеть бесстыдного, чем перекошенные глаза стыда и благоговения их!

Кто же создал себе эти пещеры и лестницы покаяния? Не были ли ими те, кто хотели спрятаться и стыдились ясного неба?

И только тогда, когда ясное небо опять проглянет сквозь разрушенные крыши на траву и пунцовый мак у разрушенных стен, только тогда опять обращу я своё сердце к жилищам этого Бога.

Они называли Богом, что противоречило им и причиняло страдание; и поистине, было много героического в их поклонении!

И не иначе умели они любить своего Бога, как распяв человека!

Как трупы, думали они жить; в чёрные одежды облекли они свой труп; и даже из их речей слышу я ещё зловоние склепов.

И кто живёт вблизи их, живёт вблизи чёрных прудов, откуда жаба, в сладкой задумчивости, поёт свою песню.

Лучшие песни должны бы они мне петь, чтобы научился я верить их избавителю: избавленными должны бы выглядеть его ученики!

Нагими хотел бы я видеть их: ибо только красота должна проповедовать покаяние. Но кого же убедит эта закутанная печаль!

Поистине, сами их избавители не исходили из свободы и седьмого неба свободы! Поистине, сами они никогда не ходили по коврам познания!

Из дыр состоял дух этих избавителей; и в каждую дыру поместили они своё безумие, свою затычку, которую они называли Богом.

В их сострадании утонул их дух, и, когда они вздувались от сострадания, на поверхности всегда плавало великое безумие.

Гневно, с криком гнали они своё стадо по своей тропинке, как будто к будущему ведёт только одна тропинка! Поистине, даже эти пастыри принадлежали ещё к овцам!

У этих пастырей был маленький ум и обширная душа; но, братья мои, какими маленькими странами были до сих пор даже самые обширные души!

Знаками крови писали они на пути, по которому они шли, и их безумие учило, что кровью свидетельствуется истина.

Но кровь — самый худший свидетель истины; кровь отравляет самое чистое учение до степени безумия и ненависти сердец.

А если кто и идёт на огонь из-за своего учения — что же это доказывает! Поистине, совсем другое дело, когда из собственного горения исходит собственное учение!

Душное сердце и холодная голова — где они встречаются, там возникает ураган, который называют «избавителем».

Поистине, были люди более великие и более высокие по рождению, чем те, кого народ называет избавителями, эти увлекающие всё за собой ураганы!

И ещё от более великих, чем были все избавители, должны вы, братья мои, избавиться, если хотите вы найти путь к свободе!

Никогда ещё не было сверхчеловека! Нагими видел я обоих, самого большого и самого маленького человека.

Ещё слишком похожи они друг на друга. Поистине, даже самого великого из них находил я — слишком человеческим! —

Так говорил Заратустра.

О добродетельных

Громом и небесным огнём надо говорить к сонливым и сонным чувствам.

Но голос красоты говорит тихо: он вкрадывается только в самые чуткие души.

Тихо вздрагивал и смеялся сегодня мой гербовый щит: это священный смех и трепет красоты.

Над вами, вы, добродетельные, смеялась сегодня моя красота. И до меня доносился её голос: «Они хотят ещё — чтобы им заплатили!»

Вы ещё хотите, чтобы вам заплатили, вы, добродетельные! Хотите получить плату за добродетель, небо за землю, вечность за ваше сегодня?

И теперь негодуете вы на меня, ибо учу я, что нет воздаятеля? И поистине, я не учу даже, что добродетель сама себе награда.

Ах, вот моё горе: в основу вещей коварно волгали награду и наказание — и даже в основу ваших душ, вы, добродетельные!

Но, подобно клыку вепря, должно моё слово бороздить основу вашей души; плугом хочу я называться для вас.

Всё сокровенное вашей основы должно выйти на свет; и когда вы будете лежать на солнце, взрытые и изломанные, отделится ваша ложь от вашей истины.

Ибо вот ваша истина: вы слишком чистоплотны для грязи таких слов, как мщение, наказание, награда и возмездие.

Вы любите вашу добродетель, как мать любит своё дитя; но когда же слыхано было, чтобы мать хотела платы за свою любовь?

Ваша добродетель — это самое дорогое ваше Само. В вас есть жажда кольца; чтобы снова достичь самого себя, для этого вертится и крутится каждое кольцо.

И каждое дело вашей добродетели похоже на гаснущую звезду: её свет всегда находится ещё в пути и блуждает — и когда же не будет он больше в пути?

Так и свет вашей добродетели находится ещё в пути, даже когда дело свершено уже. Пусть оно будет даже забыто и мертво: луч его света жив ещё и блуждает.

Пусть ваша добродетель будет вашим Само, а не чем-то посторонним, кожей, покровом — вот истина из основы вашей души, вы, добродетельные!

Но есть, конечно, и такие, для которых добродетель представляется корчей под ударом бича; и вы слишком много наслышались вопля их!

Есть и другие, называющие добродетелью ленивое состояние своих пороков; и протягивают конечности их ненависть и их зависть, просыпается также их «справедливость» и трёт свои заспанные глаза.

Есть и такие, которых тянет вниз: их демоны тянут их. Но чем ниже они опускаются, тем ярче горят их глаза и вожделение их к своему Богу.

Ах, и такой крик достигал ваших ушей, вы, добродетельные: «Что не я, то для меня Бог и добродетель!»

Есть и такие, что с трудом двигаются и скрипят, как телеги, везущие камни в долину: они говорят много о достоинстве и добродетели — свою узду называют они добродетелью!

Есть и такие, что подобны часам с ежедневным заводом; они делают свой тик-так и хотят, чтобы тик-так назывался — добродетелью.

Поистине, они забавляют меня: где бы я ни находил такие часы, я завожу их своей насмешкой; и они должны ещё пошипеть мне!

Другие гордятся своей горстью справедливости и во имя её совершают преступление против всего — так что мир тонет в их несправедливости.

Ах, как дурно звучит слово «добродетель» в их устах! И когда они говорят: «Мы правы вместе», всегда это звучит как: «Мы правы в мести!»12В подлиннике: «Und wenn sie sagen: “ich bin gerecht”, so klingt es immer gleich wie: “ich bin gerächt”». Я вынужден был прибегнуть к свободной передаче в сохранение игры слов.

Своею добродетелью хотят они выцарапать глаза своим врагам; и они возносятся только для того, чтобы унизить других.

Но опять есть и такие, что сидят в своём болоте и так говорят из тростника: «Добродетель — это значит сидеть смирно в болоте.

Мы никого не кусаем и избегаем тех, кто хочет укусить; и во всём мы держимся мнения, навязанного нам».

Опять-таки есть и такие, что любят жесты и думают: добродетель — это род жестов.

Их колени всегда преклоняются, а их руки восхваляют добродетель, но сердце их ничего не знает о ней.

Но есть и такие, что считают за добродетель сказать: «Добродетель необходима»; но в душе они верят только в необходимость полиции.

И многие, кто не могут видеть высокого в людях, называют добродетелью, когда слишком близко видят низкое их; так, называют они добродетелью свой дурной глаз.

Одни хотят поучаться и стать на путь истинный и называют его добродетелью; а другие хотят от всего отказаться — и называют это также добродетелью.

И таким образом, почти все верят, что участвуют в добродетели; и все хотят по меньшей мере быть знатоками в «добре» и «зле».

Но не для того пришёл Заратустра, чтобы сказать всем этим лжецам и глупцам: «Что знаете вы о добродетели! Что могли бы вы знать о ней!» —

Но чтобы устали вы, друзья мои, от старых слов, которым научились вы от глупцов и лжецов;

Чтобы устали от слов «награда», «возмездие», «наказание», «месть в справедливости»;

Чтобы устали говорить: «Такой-то поступок хорош, ибо он бескорыстен».

Ах, друзья мои! Пусть ваше Само отразится в поступке, как мать отражается в ребёнке, — таково должно быть ваше слово о добродетели!

Поистине, я отнял у вас сотню слов и самые дорогие погремушки вашей добродетели; и теперь вы сердитесь на меня, как сердятся дети.

Они играли у моря — вдруг пришла волна и смыла у них в пучину их игрушку: теперь плачут они.

Но та же волна должна принести им новые игрушки и рассыпать перед ними новые пёстрые раковины!

Так будут они утешены; и подобно им, и вы, друзья мои, получите своё утешение — и новые пёстрые раковины!

Так говорил Заратустра.

О людском отребье

Жизнь есть родник радости; но всюду, где пьёт отребье, все родники бывают отравлены.

Всё чистое люблю я; но я не могу видеть морд с оскаленными зубами и жажду нечистых.

Они бросали свой взор в глубь родника; и вот мне светится из родника их мерзкая улыбка.

Священную воду отравили они своею похотью; и когда они свои грязные сны называли радостью, отравляли они ещё и слова.

Негодует пламя, когда они свои отсыревшие сердца кладут на огонь; сам дух кипит и дымится, когда отребье приближается к огню.

Приторным и гнилым становится плод в их руках: взор их подтачивает корень и делает сухим валежником плодовое дерево.

И многие, кто отвернулись от жизни, отвернулись только от отребья: они не хотели делить с отребьем ни источника, ни пламени, ни плода.

И многие, кто уходили в пустыню и вместе с хищными зверями терпели жажду, не хотели только сидеть у водоёма вместе с грязными погонщиками верблюдов.

И многие приходившие опустошением и градом на все хлебные поля хотели только просунуть свою ногу в пасть отребья и таким образом заткнуть ему глотку.

И знать, что для самой жизни нужны вражда и смерть и кресты мучеников, — это не есть ещё тот кусок, которым давился я больше всего:

Но некогда я спрашивал и почти давился своим вопросом: как? неужели для жизни нужно отребье?

Нужны отравленные источники, зловонные огни, грязные сны и черви в хлебе жизни?

Не моя ненависть, а моё отвращение пожирало жадно мою жизнь! Ах, я часто утомлялся умом, когда я даже отребье находил остроумным!

И от господствующих отвернулся я, когда увидел, что́ они теперь называют господством: барышничать и торговаться из-за власти — с отребьем!

Среди народов жил я, иноязычный, заткнув уши, чтобы их язык барышничества и их торговля из-за власти оставались мне чуждыми.

И, зажав нос, шёл я, негодующий, через все вчера и сегодня: поистине, дурно пахнут пишущим отребьем все вчера и сегодня!

Как калека, ставший глухим, слепым и немым, так жил я долго, чтобы не жить вместе с властвующим, пишущим и веселящимся отребьем.

С трудом, осторожно поднимался мой дух по лестнице; крохи радости были усладой ему; опираясь на посох, текла жизнь для слепца.

Что же случилось со мной? Как избавился я от отвращения? Кто омолодил мой взор? Как вознёсся я на высоту, где отребье не сидит уже у источника?

Разве не само моё отвращение создало мне крылья и силы, угадавшие источник? Поистине, я должен был взлететь на самую высь, чтобы вновь обрести родник радости!

О, я нашёл его, братья мои! Здесь, на самой выси, бьёт для меня родник радости! И существует же жизнь, от которой не пьёт отребье вместе со мной!

Слишком стремительно течёшь ты для меня, источник радости! И часто опустошаешь ты кубок, желая наполнить его!

И мне надо ещё научиться более скромно приближаться к тебе: ещё слишком стремительно бьётся моё сердце навстречу тебе:

Моё сердце, где горит моё лето, короткое, знойное, грустное и чрезмерно блаженное, — как жаждет моё лето-сердце твоей прохлады!

Миновала медлительная печаль моей весны! Миновала злоба моих снежных хлопьев в июне! Летом сделался я всецело, и полуднем лета!

Летом в самой выси, с холодными источниками и блаженной тишиной — о, придите, друзья мои, чтобы тишина стала ещё блаженней!

Ибо это — наша высь и наша родина: слишком высоко и круто живём мы здесь для всех нечистых и для жажды их.

Бросьте же, друзья, свой чистый взор в родник моей радости! Разве помутится он? Он улыбнётся в ответ вам своей чистотою.

На дереве будущего вьём мы своё гнездо; орлы должны в своих клювах приносить пищу нам, одиноким!13Ср. библейское: «И во́роны приносили ему хлеб и мясо поутру, и хлеб и мясо по вечеру, а из потока он пил» (3 Цар. 17, 6).

Поистине, не ту пищу, которую могли бы вкушать и нечистые! Им казалось бы, что они пожирают огонь, и они обожгли бы себе глотки!

Поистине, мы не готовим здесь жилища для нечистых! Ледяной пещерой было бы наше счастье для тела и духа их.

И, подобно могучим ветрам, хотим мы жить над ними, соседи орлам, соседи снегу, соседи солнцу — так живут могучие ветры.

И, подобно ветру, хочу я когда-нибудь ещё подуть среди них и своим духом отнять дыхание у духа их — так хочет моё будущее.

Поистине, могучий ветер Заратустра для всех низин; и такой совет даёт он своим врагам и всем, кто плюёт и харкает: «Остерегайтесь харкать против ветра!»

Так говорил Заратустра.

О тарантулах

Взгляни, вот яма тарантула! Не хочешь ли ты посмотреть на него самого? Вот висит его сеть — тронь, чтобы она задрожала.

Вот идёт он добровольно: здравствуй, тарантул! Чёрным сидит на твоей спине твой треугольник и примета; и я знаю также, что сидит в твоей душе.

Мщение сидит в твоей душе: куда ты укусишь, там вырастает чёрный струп; мщением заставляет твой яд кружиться душу!

Так говорю я вам в символе, вы, проповедники равенства, заставляющие кружиться души! Тарантулы вы для меня и скрытые мстители!

Но я выведу ваши притоны на свет; поэтому и смеюсь я вам в лицо своим смехом высоты.

Поэтому и рву я вашу сеть, чтобы ярость ваша выманила вас из вашей пещеры лжи и чтобы месть ваша выскочила из-за вашего слова «справедливость».

Ибо, да будет человек избавлен от мести — вот для меня мост, ведущий к высшей надежде, и радужное небо после долгих гроз.

Но другого, конечно, хотят тарантулы. «По-нашему, справедливость будет именно в том, чтобы мир был полон грозами нашего мщения» — так говорят они между собою.

«Мщению и позору хотим мы предать всех, кто не подобен нам» — так клянутся сердца тарантулов.

И ещё: «Воля к равенству — вот что должно стать отныне именем для добродетели; и против всего власть имущего поднимаем мы свой крик!»

Проповедники равенства! Бессильное безумие тирана вопиет в вас о «равенстве»: так скрывается ваше сокровенное желание тирании за словами о добродетели!

Истосковавшийся мрак, скрытая зависть, быть может, мрак и зависть ваших отцов — вот что прорывается в вас безумным пламенем мести.

То, о чём молчал отец, начинает говорить в сыне; и часто находил я в сыне обнажённую тайну отца.

На вдохновенных похожи они; но не сердце вдохновляет их — а месть. И если они становятся утончёнными и холодными, это не ум, а зависть делает их утончёнными и холодными.

Их зависть приводит их даже на путь мыслителей; и в том отличительная черта их зависти, что всегда идут они слишком далеко; так что их усталость должна в конце концов засыпать на снегу.

В каждой жалобе их звучит мщение, в каждой похвале их есть желание причинить страдание; и быть судьями кажется им блаженством.

Но я советую вам, друзья мои: не доверяйте никому, в ком сильно стремление наказывать!

Это — народ плохого сорта и происхождения; на их лицах виден палач и ищейка.

Не доверяйте всем тем, кто много говорят о своей справедливости! Поистине, их душам недостаёт не одного только мёду.

И если они сами себя называют «добрыми и праведными», не забывайте, что им недостаёт только — власти, чтобы стать фарисеями!

Друзья мои, я не хочу, чтобы меня смешивали или ставили наравне с ними.

Есть такие, что проповедуют моё учение о жизни — и в то же время они проповедники равенства и тарантулы.

Они говорят в пользу жизни, эти ядовитые пауки, хотя они сидят в своих пещерах, отвернувшись от жизни: ибо этим они хотят причинять страдание.

Этим они хотят причинять страдание всем, у кого теперь власть: ибо у этих преобладает ещё проповедь смерти.

Будь иначе, и тарантулы учили бы иначе: ибо они некогда были худшими клеветниками на мир и сожигателями еретиков.

Я не хочу, чтобы меня смешивали или ставили наравне с этими проповедниками равенства. Ибо так говорит ко мне справедливость: «люди не равны».

И они не должны быть равны! Чем была бы моя любовь к сверхчеловеку, если бы я говорил иначе?

Пусть по тысяче мостов и тропинок стремятся они к будущему и пусть между ними будет всё больше войны и неравенства: так заставляет меня говорить моя великая любовь!

Изобретателями образов и призраков должны они стать во время вражды своей, и этими образами и призраками должны они сразиться в последней борьбе!

Добрый и злой, богатый и бедный, высокий и низкий, и все имена ценностей: всё должно быть оружием и кричащим символом и указывать, что жизнь должна всегда сызнова преодолевать самое себя!

Ввысь хочет она воздвигаться с помощью столбов и ступеней, сама жизнь: дальние горизонты хочет она изведать и смотреть на блаженные красоты, — для этого ей нужна высота!

И так как ей нужна высота, то ей нужны ступени и противоречия ступеней и поднимающихся по ним! Подниматься хочет жизнь и, поднимаясь, преодолевать себя.

И посмотрите, друзья мои! Здесь, где пещера тарантула, высятся развалины древнего храма, — посмотрите на них просветлёнными глазами!

Поистине, тот, кто некогда здесь, в камне, воздвигал свои мысли вверх, знал о тайне всякой жизни наравне с мудрейшим из людей!

Что даже в красоте есть борьба, и неравенство, и война, и власть, и чрезмерная власть, — этому учит он нас здесь с помощью самого ясного символа.

Как божественно преломляются здесь, в борьбе, своды и дуги; как светом и тенью они устремляются друг против друга, божественно стремительные, —

Так же уверенно и прекрасно будем врагами и мы, друзья мои! Божественно устремимся мы друг против друга! —

Горе! Тут укусил меня самого тарантул, мой старый враг! Божественно уверенно и прекрасно укусил он меня в палец!

«Должны быть наказание и справедливость — так думает он, — ведь недаром же ему петь здесь гимны в честь вражды!»

Да, он отомстил за себя! И, горе! теперь мщением заставит он кружиться и мою душу!

Но чтобы не стал я кружиться, друзья мои, привяжите меня покрепче к этому столбу! Уж лучше хочу я быть столпником, чем вихрем мщения!

Поистине, не вихрь и не смерч Заратустра; а если он и танцор, то никак не танцор тарантеллы! —

Так говорил Заратустра.

О прославленных мудрецах

Народу служили вы и народному суеверию, вы все, прославленные мудрецы! — а не истине! И потому только платили вам дань уважения.

И потому только выносили ваше неверие, что оно было остроумным окольным путём к народу. Так предоставляет господин волю своим рабам и ещё потешается над их своеволием.

Но кто же ненавистен народу, как волк собакам, — свободный ум, враг цепей, кто не молится и живёт в лесах.

Выгнать его из его убежища — это называлось всегда у народа «чувством справедливости»; на него он всё ещё натравливает своих самых кусачих собак.

«Истина существует: ибо существует народ! Горе, горе ищущему!» — так велось исстари.

Своему народу хотели вы дать оправдание в его поклонении; это называли вы «волею к истине», вы, прославленные мудрецы!

И ваше сердце всегда говорило себе: «Из народа вышел я, оттуда же низошёл на меня голос Бога».

Упрямые и смышлёные, как ослы, вы всегда были ходатаями за народ.

И многие властители, желавшие ладить с народом, впрягали впереди своих коней — ослёнка, какого-нибудь прославленного мудреца.

А теперь, прославленные мудрецы, хотелось бы мне, чтобы вы наконец совсем сбросили с себя шкуру льва!

Пёструю шкуру хищного зверя и космы исследующего, ищущего и завоёвывающего!

Ах, чтобы научился я верить в вашу «правдивость», вам надо сперва отказаться от вашей воли к поклонению.

Правдивым называю я того, кто идёт в пустыни, где нет богов, и разбивает своё сердце, готовое поклониться.

На жёлтом песке, палимый солнцем, украдкой смотрит он с жадностью на богатые источниками острова, где всё живущее отдыхает под тенью деревьев.

Но его жажда не может заставить его сделаться похожим на этих довольных: ибо, где есть оазисы, там есть и идолы.

Быть голодным, сильным, одиноким и безбожным — так хочет воля льва.

Быть свободным от счастья рабов, избавленных от богов и поклонения им, бесстрашным и наводящим страх, великим и одиноким, — такова воля правдивого.

В пустыне жили исконно правдивые, свободные умы, как господа пустыни; но в городах живут хорошо откормленные, прославленные мудрецы — вьючные животные.

Ибо всегда тянут они, как ослы, — телегу народа!

За это не сержусь я на них; но слугами остаются они для меня и людьми запряжёнными, даже если сбруя их сверкает золотом.

И часто бывали они хорошими слугами, достойными награды. Ибо так говорит добродетель: «Если должен ты быть слугою, ищи того, кому твоя служба всего полезнее!»

«Дух и добродетель твоего господина должны расти благодаря тому, что ты его слуга, — так будешь ты расти и сам вместе с его духом и его добродетелью!»

И поистине, вы, прославленные мудрецы, вы, слуги народа! Вы сами росли вместе с духом и добродетелью народа — а народ через вас! К вашей чести говорю я это!

Но народом остаётесь вы для меня даже в своих добродетелях, близоруким народом, — который не знает, что такое дух!

Дух есть жизнь, которая сама врезается в жизнь: своим собственным страданием увеличивает она собственное знание, — знали ли вы уже это?

И счастье духа в том, чтобы помазанным быть и освящённым быть слезами на заклание, — знали ли вы уже это?

И слепота слепого, и его искание ощупью свидетельствуют о силе солнца, на которое глядел он, — знали ли вы уже это?

С помощью гор должен учиться строить познающий! Мало того, что дух двигает горами, — знали ли вы уже это?

Вы знаете только искры духа — но вы не видите наковальни, каковой является он, и жестокости его молота!

Поистине, вы не знаете гордости духа! Но ещё менее перенесли бы вы скромность духа, если бы когда-нибудь захотела она говорить!

И никогда ещё не могли вы ввергнуть свой дух в заснеженную яму: вы недостаточно горячи для этого! Оттого и не знаете вы восторгов его холода.

Но во всём обходитесь вы, по-моему, слишком запросто с духом; и из мудрости делали вы часто богадельню и больницу для плохих поэтов.

Вы не орлы — оттого и не испытывали вы счастья в испуге духа. И кто не птица, не должен парить над пропастью.

Вы кажетесь мне тёплыми; но холодом веет от всякого глубокого познания. Холодны, как лёд, самые глубокие источники духа: услада для горячих рук и для тех, кто не покладает рук.

Вот стоите вы, чтимые, строгие, с прямыми спинами, вы, прославленные мудрецы! — вами не движет могучий ветер и сильная воля.

Видели ли вы когда-нибудь парус на море, округлённый, надутый ветром и дрожащий от бури?

Подобно парусу, дрожащему от бури духа, проходит по морю моя мудрость — моя дикая мудрость!

Но вы, слуги народа, вы, прославленные мудрецы, — как могли бы вы идти со мною! —

Так говорил Заратустра.

Ночная песнь

Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи. И моя душа тоже бьющий ключ.

Ночь: теперь только пробуждаются все песни влюблённых. И моя душа тоже песнь влюблённого.

Что-то неутолённое, неутолимое есть во мне; оно хочет говорить. Жажда любви есть во мне; она сама говорит языком любви.

Я — свет; ах, если бы быть мне ночью! Но в том и одиночество моё, что опоясан я светом.

Ах, если бы быть мне тёмным и ночным! Как упивался бы я сосцами света!

И даже вас благословлял бы я, вы, звёздочки, мерцающие, как светящиеся червяки на небе! — и был бы счастлив от ваших даров света.

Но я живу в своём собственном свете, я вновь поглощаю пламя, что исходит из меня.

Я не знаю счастья берущего; и часто мечтал я о том, что красть должно быть ещё блаженнее, чем брать.

В том моя бедность, что моя рука никогда не отдыхает от дарения; в том моя зависть, что я вижу глаза, полные ожидания, и просветлённые ночи тоски.

О горе всех, кто дарит! О затмение моего солнца! О алкание желаний! О ярый голод среди пресыщения!

Они берут у меня; но затрагиваю ли я их душу? Целая пропасть лежит между дарить и брать; но и через малейшую пропасть очень трудно перекинуть мост.

Голод вырастает из моей красоты; причинить страдание хотел бы я тем, кому я свечу, ограбить хотел бы я одарённых мною — так алчу я злобы.

Отдёрнуть руку, когда другая рука уже протягивается к ней; медлить, как водопад, который медлит в своём падении, — так алчу я злобы.

Такое мщение измышляет мой избыток; такое коварство рождается из моего одиночества.

Моё счастье дарить замерло в дарении, моя добродетель устала от себя самой и от своего избытка!

Кто постоянно дарит, тому грозит опасность потерять стыд; кто постоянно раздаёт, у того рука и сердце натирают себе мозоли от постоянного раздавания.

Мои глаза не делаются уже влажными перед стыдом просящих; моя рука слишком огрубела для дрожания рук наполненных.

Куда же девались слёзы из моих глаз и пушок из моего сердца? О одиночество всех дарящих! О молчаливость всех светящих!

Много солнц вращается в пустом пространстве; всему, что темно, говорят они своим светом — для меня молчат они.

О, в этом и есть вражда света ко всему светящемуся: безжалостно проходит он своими путями.

Несправедливое в глубине сердца ко всему светящемуся, равнодушное к другим солнцам — так движется всякое солнце.

Как буря, несутся солнца своими путями, в этом — движение их. Своей неумолимой воле следуют они, в этом — холод их.

О, это вы, тёмные ночи, создаёте теплоту из всего светящегося! О, только вы пьёте молоко и усладу из сосцов света!

Ах, лёд вокруг меня, моя рука обжигается об лёд! Ах, жажда во мне, которая томится по вашей жажде!

Ночь: ах, зачем я должен быть светом! И жаждою тьмы! И одиночеством!

Ночь: теперь рвётся, как родник, моё желание — желание говорить.

Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи. И душа моя тоже бьющий ключ.

Ночь: теперь пробуждаются все песни влюблённых. И моя душа тоже песнь влюблённого. —

Так пел Заратустра.

Танцевальная песнь

Однажды вечером проходил Заратустра со своими учениками по лесу; и вот: отыскивая источник, вышел он на зелёный луг, окаймлённый молчаливыми деревьями и кустарником, — на нём танцевали девушки. Узнав Заратустру, девушки бросили свой танец; но Заратустра подошёл к ним с приветливым видом и говорил эти слова:

«Не бросайте пляски, вы, милые девушки! К вам подошёл не зануда со злым взглядом, не враг девушек.

Ходатай Бога я перед дьяволом, а он — дух тяжести. Как бы мог я, вы, быстроногие, быть врагом божественных танцев? Или женских ножек с красивыми сгибами?

Правда, я — лес, полный мрака от тёмных деревьев, — но кто не испугается моего мрака, найдёт и кущи роз под сенью моих кипарисов.

И маленького бога найдёт он, любезного девушкам: у колодца лежит он тихо, с закрытыми глазами.

Поистине, среди бела дня уснул он, ленивец! Не гонялся ли он слишком много за бабочками?

Не сердитесь на меня, прекрасные плясуньи, если я слегка накажу маленького бога! Быть может, кричать будет он и плакать — но он готов смеяться, даже когда плачет!

И со слезами на глазах пусть просит он у вас о пляске; а я спою песнь к его пляске:

Песнь пляски и насмешки над духом тяжести, моим величайшим и самым могучим демоном, о котором говорят, что он “владыка мира”». —

И вот песня, которую пел Заратустра, в то время как Купидон и девушки вместе плясали:

В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь! И мне показалось, что я погружаюсь в непостижимое.

Но ты вытащила меня золотою удочкой; насмешливо смеялась ты, когда я тебя называл непостижимой.

«Так говорят все рыбы, — отвечала ты, — чего не постигают они, то и непостижимо.

Но я только изменчива и дика, и во всём я женщина, и притом недобродетельная:

Хотя я называюсь у вас, мужчин, “глубиною” или “верностью”, “вечностью”, “тайною”.

Но вы, мужчины, одаряете нас всегда собственными добродетелями — ах, вы, добродетельные!»

Так смеялась она, невероятная; но никогда не верю я ей и смеху её, когда она дурно говорит о себе самой.

И когда я с глазу на глаз говорил со своей дикой мудростью, она сказала мне с гневом: «Ты желаешь, ты жаждешь, ты любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!»

Чуть было зло не ответил я ей и не сказал правды ей, рассерженной; и нельзя злее ответить, как «сказав правду» своей мудрости.

Так обстоит дело между нами тремя. От всего сердца люблю я только жизнь — и поистине, всего больше тогда, когда я ненавижу её!

Но если я люблю мудрость и часто слишком люблю её, то потому, что она очень напоминает мне жизнь!

У ней её глаза, её смех и даже её золотая удочка — чем же я виноват, что они так похожи одна на другую?

И когда однажды жизнь спросила меня: что такое мудрость? — я с жаром ответил: «О, да! мудрость!

Её алчут и не насыщаются, смотрят сквозь покровы и ловят сетью.

Красива ли она? Почём я знаю! Но и самые старые карпы ещё идут на приманки её.

Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала она себе губы и путала гребнем свои волосы.

Быть может, она зла и лукава, и во всём она женщина; но когда она дурно говорит о себе самой, тогда именно увлекает она всего больше».

И когда я сказал это жизни, она зло улыбнулась и закрыла глаза. «О ком же говоришь ты? — спросила она. — Не обо мне ли?

И если даже ты прав, можно ли говорить это мне прямо в лицо! Но теперь скажи мне о своей мудрости!»

Ах, ты опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюбленная! И мне показалось, что я опять погружаюсь в непостижимое. —

Так пел Заратустра. Но когда пляска кончилась и девушки ушли, он сделался печален.

«Солнце давно уже село, — сказал он наконец, — луг стал сырым, от лесов веет прохладой.

Что-то неведомое окружает меня и задумчиво смотрит. Как! Ты жив ещё, Заратустра?

Почему? Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не безумие — жить ещё? —

Ах, друзья мои, это вечер вопрошает во мне. Простите мне мою печаль!

Вечер настал: простите мне, что вечер настал!»

Так говорил Заратустра.

Надгробная песнь

«Там остров могил, молчаливый; там также могилы моей юности. Туда отнесу я вечно зелёный венок жизни».

Так решив в сердце, ехал я по морю. —

О вы, лики и видения моей юности! О блики любви, божественные миги! Как быстро исчезли вы! Я вспоминаю о вас сегодня как об умерших для меня.

От вас, мои дорогие мертвецы, нисходит на меня сладкое благоухание, облегчающее моё сердце слезами. Поистине, оно глубоко трогает и облегчает сердце одинокому пловцу.

И всё-таки я самый богатый и самый завидуемый — я самый одинокий! Ибо вы были у меня, а я и до сих пор у вас; скажите, кому падали такие розовые яблоки с дерева, как мне?

Я всё ещё наследие и земля любви вашей, цветущий, в память о вас, пёстрыми, дико растущими добродетелями, о вы, возлюбленные мои!

Ах, мы были созданы оставаться вблизи друг друга, вы, милые, нездешние чудеса; и не как боязливые птицы приблизились вы ко мне и к желанию моему — нет, как доверчивые к доверчивому!

Да, вы были созданы для верности, подобно мне, и для нежных вечностей; должен ли я теперь называть вас именем вашей неверности, вы, божественные блики и миги: иному имени не научился я ещё.

Поистине, слишком быстро умерли вы для меня, вы, беглецы. Но не бежали вы от меня, не бежал и я от вас: не виновны мы друг перед другом в нашей неверности.

Чтобы меня убить, душили вас, вы, певчие птицы моих надежд! Да, в вас, вы, возлюбленные мои, пускала всегда злоба свои стрелы — чтобы попасть в моё сердце!

И она попала! Ибо вы были всегда самыми близкими моему сердцу, вы были всё, чем я владел и что владело мною, — и потому вы должны были умереть молодыми и слишком рано!

В самое уязвимое, чем я владел, пустили они стрелу: то были вы, чья кожа походит на нежный пух, и ещё больше на улыбку, умирающую от одного взгляда на неё!

Но так скажу я своим врагам: что значит всякое человекоубийство в сравнении с тем, что вы мне сделали!

Больше зла сделали вы мне, чем всякое человекоубийство: невозвратное взяли вы у меня — так говорю я вам, мои враги.

Разве вы не убивали ликов и самых дорогих чудес моей юности! Товарищей моих игр отнимали вы у меня, блаженных духов! Памяти их возлагаю я этот венок и это проклятие.

Это проклятие вам, мои враги! Не вы ли укоротили мою вечность, подобно звуку, разбивающемуся в холодную ночь! Одним лишь взглядом божественного ока промелькнула она для меня, — одним бликом!

Так говорила в добрый час когда-то моя чистота: «божественными должны быть для меня все существа».

Тогда напали вы на меня с грязными призраками; ах, куда же девался теперь тот добрый час!

«Все дни должны быть для меня священны» — так говорила когда-то мудрость моей юности; поистине, весёлой мудрости речь!

Но тогда украли вы, враги, у меня мои ночи и продали их за бессонную муку; ах, куда же девалась теперь та весёлая мудрость?

Когда-то искал я по птицам счастливых примет; тогда пустили вы мне на дорогу противное чудовище — сову. Ах, куда же девалось тогда моё нежное стремление?

Когда-то дал я обет отрешиться от всякого отвращения — тогда превратили вы моих близких и ближних в гнойные язвы. Ах, куда же девался тогда мой самый благородный обет?

Как слепец, шёл я когда-то блаженными путями — тогда набросали вы грязи на дорогу слепца; и теперь чувствует он отвращение к старой тропинке слепца.

И когда я совершал самое трудное для меня и праздновал победу своих преодолений, тогда вы заставили тех, что любили меня, кричать, что причиняю я им жестокое горе.

Поистине, вы всегда поступали так: вы отравляли мне мой лучший мёд и старания моих лучших пчёл.

К щедрости моей посылали вы всегда самых наглых нищих; вокруг моего сострадания заставляли вы всегда тесниться неисправимых бесстыдников. Так ранили вы мои добродетели в их вере.

И если приносил я в жертву, что было у меня самого священного, тотчас присоединяло сюда и ваше «благочестие» свои жирные дары, так что в чаду вашего жира глохло, что было у меня самого священного.

И однажды хотел я плясать, как никогда ещё не плясал: выше всех небес хотел я плясать. Тогда уговорили вы моего самого любимого певца.

И теперь он запел заунывную, мрачную песню; ах, он трубил мне в уши, как печальный рог!

Убийственный певец, орудие злобы, ты виновен менее всех! Уже стоял я готовым к лучшему танцу — тогда убил ты своими звуками мой восторг!

Только в пляске умею я говорить символами о самых высоких вещах — и теперь остался мой самый высокий символ неизречённым в моих телодвижениях!

Неизречённой и неразрешённой осталась во мне высшая надежда! И умерли все лики и утешения моей юности!

Как только перенёс я это? Как избыл и превозмог я эти раны? Как воскресла моя душа из этих могил?

Да, есть во мне нечто неранимое, незахоронимое, взрывающее скалы: моей волею называется оно. Молчаливо и не изменяясь проходит оно через годы.

Своей поступью хочет идти моими стопами моя закадычная воля; её чувство безжалостно и неуязвимо.

Неуязвима во мне только моя пята. Ты жива ещё и верна себе, самая терпеливая! Всё ещё прорываешься ты сквозь все могилы!

В тебе живёт ещё всё неразрешённое моей юности; и как жизнь и юность, сидишь ты здесь, надеясь, на жёлтых обломках могил.

Да, ты ещё для меня разрушительница всех могил; здравствуй же, моя воля! И только там, где есть могилы, есть и воскресение. —

Так пел Заратустра.

О самопреодолении

«Волею к истине» называете вы, мудрейшие, то, что движет вами и возбуждает вас?

Волею к мыслимости всего сущего — так называю я вашу волю!

Всё сущее хотите вы сделать сперва мыслимым: ибо вы сомневаетесь с добрым недоверием, мыслимо ли оно.

Но оно должно подчиняться и покоряться вам! Так водит ваша воля. Гладким должно стать оно и подвластным духу, как его зеркало и отражение в нём.

В этом вся ваша воля, вы, мудрейшие, как воля к власти, и даже когда вы говорите о добре и зле и об оценках ценностей.

Создать хотите вы ещё мир, перед которым вы могли бы преклонить колена, — такова ваша последняя надежда и опьянение.

Но немудрые, народ, — они подобны реке, по которой плывёт челнок, — и в челноке сидят торжественные и переряженные оценки ценностей.

Вашу волю и ваши ценности спустили вы на реку становления; старая воля к власти брезжит мне в том, во что верит народ как в добро и зло.

То были вы, мудрейшие, кто посадил таких гостей в этот челнок и дал им блеск и гордые имена, — вы и ваша господствующая воля!

Дальше несёт теперь река ваш челнок: она должна его нести. Что за беда, если пенится разбитая волна и гневно противится килю!

Не река является вашей опасностью и концом вашего добра и зла, вы, мудрейшие, — но сама эта воля, воля к власти — неистощимая, творящая воля к жизни.

Но чтобы поняли вы моё слово о добре и зле, я скажу вам ещё своё слово о жизни и свойстве всего живого.

Всё живое проследил я, я прошёл великими и малыми путями, чтобы познать его свойство.

Стогранным зеркалом ловил я взор жизни, когда уста её молчали, — дабы её взор говорил мне. И её взор говорил мне.

Но где бы ни находил я живое, везде слышал я и речь о послушании. Всё живое есть нечто повинующееся.

И вот второе: тому повелевают, кто не может повиноваться самому себе. Таково свойство всего живого.

Но вот третье, что я слышал: повелевать труднее, чем повиноваться. И не потому только, что повелевающий несёт бремя всех повинующихся и что легко может это бремя раздавить его:

Попыткой и дерзновением казалось мне всякое повелевание, и, повелевая, живущий всегда рискует самим собою.

И даже когда он повелевает самому себе — он должен ещё искупить своё повеление. Своего собственного закона должен он стать судьёй, и мстителем, и жертвой.

Но как же происходит это? — так спрашивал я себя. Что побуждает всё живое повиноваться и повелевать и, повелевая, быть ещё повинующимся?

Слушайте же моё слово, вы, мудрейшие. Удостоверьтесь серьёзно, проник ли я в сердце жизни и до самых корней её сердца!

Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле служащего находил я волю быть господином.

Чтобы сильнейшему служил более слабый — к этому побуждает его воля его, которая хочет быть господином над ещё более слабым: лишь без этой радости не может он обойтись.

И как меньший отдаёт себя большему, чтобы тот радовался и власть имел над меньшим, — так приносит себя в жертву и больший и из-за власти ставит на доску — жизнь свою.

В том и жертва великого, чтобы было в нём дерзновение, и опасность, и игра в кости насмерть.

А где есть жертва, и служение, и взоры любви, там есть и воля быть господином. Крадучись, вкрадывается слабейший в крепость и в са́мое сердце сильнейшего — и крадёт власть у него.

И вот какую тайну поведала мне сама жизнь. «Смотри, — говорила она, — я всегда должна преодолевать самое себя.

Конечно, вы называете это волей к творению или стремлением к цели, к высшему, дальнему, более сложному — но всё это образует единую тайну:

Лучше погибну я, чем отрекусь от этого; и поистине, где есть закат и опадение листьев, там жизнь жертвует собою — из-за власти!

Мне надо быть борьбою, и становлением, и целью, и противоречием целей: ах, кто угадывает мою волю, угадывает также, какими кривыми путями она должна идти!

Что бы ни создавала я и как бы ни любила я созданное — скоро должна я стать противницей ему и моей любви: так хочет моя воля.

И даже ты, познающий, ты только тропа и след моей воли: поистине, моя воля к власти ходит по следам твоей воли к истине!

Конечно, не попал в истину тот, кто запустил в неё словом о “воле к существованию”: такой воли — не существует!

Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, как могло бы оно ещё хотеть существования!

Только там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к жизни, но — так учу я тебя — воля к власти!

Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке говорит — воля к власти!» —

Так учила меня некогда жизнь, и отсюда разрешаю я, вы, мудрейшие, также и загадку вашего сердца.

Поистине, я говорю вам: добра и зла, которые были бы непреходящими, — не существует! Из себя должны они все снова и снова преодолевать самих себя.

При помощи ваших ценностей и слов о добре и зле совершаете вы насилие, вы, ценители ценностей; и в этом ваша скрытая любовь, и блеск, и трепет, и порыв вашей души.

Но ещё большее насилие и новое преодоление растёт из ваших ценностей: об них разбивается яйцо и скорлупа его.

И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности.

Так принадлежит высшее зло к высшему благу; а это благо есть творческое. —

Будем же говорить только о нём, вы, мудрейшие, хотя и это дурно. Но молчание ещё хуже; все замолчанные истины становятся ядовитыми.

И пусть разобьётся всё, что может разбиться об наши истины! Сколько домов предстоит ещё воздвигнуть! —

Так говорил Заратустра.

О возвышенных

Спокойна глубина моего моря; кто бы угадал, что она скрывает шутливых чудовищ!

Непоколебима моя глубина; но она блестит от плавающих загадок и хохотов.

Одного возвышенного видел я сегодня, торжественного, кающегося духом; о, как смеялась моя душа над его безобразием!

С выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в себя дыхание, — так стоял он, возвышенный и молчаливый.

Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей, и богатый разодранными одеждами; также много шипов висело на нём — но я не видел ещё ни одной розы.

Ещё не научился он смеху и красоте. Мрачным возвратился этот охотник из леса познания.

С битвы, где бился с дикими зверями, вернулся домой он; и сквозь серьёзность его проглядывает ещё дикий зверь — непобеждённый!

Как тигр, всё ещё стоит он, готовый прыгнуть; но я не люблю этих напряжённых душ: не по вкусу мне все эти ощерившиеся.

И вы говорите мне, друзья, что о вкусах и привкусах не спорят? Но ведь вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах!

Вкус: это одновременно и вес, и весы, и весовщик; и горе всему живущему, если бы захотело оно жить без спора о весе, о весах и весовщике!

Если бы этот возвышенный утомился своею возвышенностью, — только тогда началась бы его красота; и только тогда вкусил бы я его и нашёл бы вкусным.

И только когда он отвратится сам от себя, перепрыгнет он через свою собственную тень — и поистине прямо в своё солнце.

Слишком долго сидел он в тени, щёки побледнели у кающегося духом; почти умер он с голоду в своих ожиданиях.

Презрение ещё в его взоре, и отвращение таится на его устах. Хотя отдыхает он теперь, но его отдых ещё не на солнце.

Он должен был бы работать, как вол; и его счастье должно бы разить землёю, а не презрением к земле.

Белым волом хотел бы я его видеть, идущим, фыркая и мыча, впереди плуга, — и его мычание должно бы хвалить всё земное!

Темно ещё его лицо; тень руки пробегает по нему. Затемнён ещё взор его глаз.

Самое дело его есть ещё тень на нём: рука затемняет того, кто трудится, не покладая рук. Ещё не преодолел он своего дела.

Как люблю я в нём выю вола; но теперь хочу я ещё видеть взор ангела.

И от воли своей героя должен он отучиться: вознесённым должен он быть для меня, а не только возвышенным, — сам эфир должен вознести его, лишённого воли!

Он победил чудовище, он разгадал загадки; но он должен ещё победить своих чудовищ и разгадать свои загадки, в небесных детей должен он ещё превратить их.

Ещё не научилось его познание улыбаться и жить без зависти; ещё не стих поток его страстей в красоте.

Поистине, не в сытости должно смолкнуть и утонуть его желание, а в красоте! Осанистость свойственна щедрости благородно мыслящего.

Закинув руку за голову — так должен был бы отдыхать герой, так должен был бы преодолевать он даже свой отдых.

Но именно для героя красота есть самая трудная вещь. Недостижима красота для всякой сильной воли.

Немного больше, немного меньше: именно это значит здесь много; это значит здесь всего больше.

Стоять с расслабленными мускулами и распряжённой волей — это и есть самое трудное для всех вас, вы, возвышенные!

Когда власть становится милостивой и нисходит в видимое — красотой называю я такое нисхождение.

И ни от кого не требую я так красоты, как от тебя, могущественный; твоя доброта да будет твоим последним самопреодолением.

На всякое зло считаю я тебя способным; поэтому я и требую от тебя добра.

Поистине, я смеялся часто над слабыми, которые мнят себя добрыми, потому что у них расслабленные лапы.

К столпу добродетели должен ты стремиться: чем выше он подымается, тем становится он красивее и нежнее, а внутри твёрже и выносливее.

Да, возвышенный, когда-нибудь должен ты быть прекрасным и держать зеркало перед своей собственной красотою.

Тогда твоя душа будет содрогаться от божественных вожделений — и поклонение будет в твоём тщеславии!

Это и есть тайна души: только когда герой покинул её, приближается к ней, в сновидении, — сверхгерой. —

Так говорил Заратустра.

О стране культуры

Слишком далеко залетел я в будущее; ужас напал на меня.

И, оглянувшись кругом, я увидел, что время было моим единственным современником.

Тогда бежал я назад домой — и спешил всё быстрее; так пришёл я к вам, вы, современники, и в страну культуры.

Впервые посмотрел я на вас как следует и с добрыми желаниями; поистине, с тоскою в сердце пришёл я.

Но что случилось со мной? Как ни было мне страшно, — я должен был рассмеяться! Никогда не видел мой глаз ничего более пёстро-испещрённого!

Я всё смеялся и смеялся, тогда как ноги мои и сердце дрожали: «ба, да тут родина всех красильных горшков!» — сказал я.

С лицами, обмазанными пятьюдесятью кляксами, — так сидели вы, к моему удивлению, вы, современники!

И с пятьюдесятью зеркалами вокруг себя, которые льстили и подражали игре ваших красок!

Поистине, вы не могли бы носить лучшей маски, вы, современники, чем ваши собственные лица! Кто бы мог вас — узнать!

Исписанные знаками прошлого, а поверх этих знаков замалёванные новыми знаками, — так сокрылись вы от всех толкователей!

И если даже быть испытующим утробы14В подлиннике: «Und wenn man auch Nierenprüfer ist: wer glaubt wohl noch, daß ihr Nieren habt?» Ср. Иер. 11, 20; Пс. 7, 10. Лютеровское «Nierenprüfer» в русском каноническом переводе звучит как «испытующий утробы»., кто поверил бы, что есть у вас утробы! Из красок кажетесь вы выпеченными и из склеенных клочков.

Все века и народы пёстро выглядывают из-под ваших покровов; все обычаи и все верования пестроязычно глаголят в ваших жестах.

Если бы кто освободил вас от ваших покрывал, мантий, красок и жестов, — всё-таки осталось бы у него достаточно, чтобы пугать этим птиц.

Поистине, я сам испуганная птица, однажды увидевшая вас нагими и без красок; и я улетел, когда скелет стал подавать мне знаки любви15Было бы интересно проследить связь этого отрывка с методом «феноменологической редукции» у Гуссерля. См. в этой связи оригинальную работу: Fink E. Nietzsche’s Philosophie. Stuttgart, 1973..

Ибо скорее хотел бы я быть подёнщиком в подземном мире и служить теням минувшего!16Пародия на жалобу Ахилла у Гомера (см.: Одиссея XI 488–491). — Тучнее и полнее вас обитатели подземного мира!

В том и горечь моей утробы, что ни нагими, ни одетыми не выношу я вас, вы, современники!

Всё, что есть удушливого в будущем и что некогда пугало улетевших птиц, поистине более задушевно и внушает больше доверия, чем ваша «действительность».

Ибо так говорите вы: «Мы всецело действительность, и притом без веры и суеверия»; так выпячиваете вы грудь — ах, даже и не имея груди!

Но как могли бы вы верить, вы, размалёванные! — вы, образа́ всего, во что некогда верили!

Вы — ходячее опровержение самой веры и раскромсание всяких мыслей. Неправдоподобные — так называю я вас, вы, сыны действительности!

Все времена пустословят друг против друга в ваших умах; но сны и пустословие всех времён были всё-таки ближе к действительности, чем ваше бодрствование!

Бесплодны вы; потому и недостаёт вам веры. Но кто должен был созидать, у того были всегда свои вещие сны и звёзды знамения — и верил он в веру!17Это выражение является, по-видимому, бессознательной реминисценцией из Павла (Рим. 1, 17); во всяком случае ещё одним доказательством радикальной близости Ницше к столь ненавистному ему в срезе ложного идеологического сознания апостолу. —

Вы — полуоткрытые ворота, у которых ждут могильщики. И вот ваша действительность: «Всё сто́ит того, чтобы погибнуть»18Фауст I 1339–1340..

Ах, вот стоите вы предо мной с торчащими рёбрами! И многие из вас хорошо понимали это и сами.

И они говорили: «Кажется, Бог, пока спал я, что-то отнял у меня? Поистине, достаточно, чтобы сделать из этого самку!

Удивительна скудость рёбер моих!» — так говорили уже многие из людей настоящего.

Да, смех вызываете вы во мне, вы, современники! И в особенности когда вы удивляетесь сами себе!

И горе мне, если бы не мог я смеяться над вашим удивлением и должен был глотать всё, что есть противного в ваших мисках!

Но я хочу отнестись к вам легче, ибо нечто тяжёлое должен нести я; и что мне за дело, если жуки и летучие гады сядут на мою ношу!

Поистине, не станет же она от того тяжелее! И не от вас, вы, современники, должна прийти ко мне великая усталость. — Ах, куда же ещё подняться мне с моей тоской! Со всех гор высматриваю я страны отцов и матерей.

Но родины не нашёл я нигде: тревожно мне во всех городах и рвусь я прочь из всех ворот.

Чужды мне и смешны современники; к ним ещё недавно влекло меня сердце; и изгнан я из стран отцов и матерей.

Так что люблю я ещё только страну детей моих, неоткрытую, лежащую в самых далёких морях; и пусть ищут и ищут её мои корабли.

Своими детьми хочу я искупить то, что я сын своих отцов; и всем будущим — это настоящее! —

Так говорил Заратустра.

О непорочном познании

Когда вчера взошёл месяц, я думал, что он хочет родить солнце: так широко, как роженица, лежал он на горизонте.

Но он обманул меня своей беременностью; и скорее ещё я поверю, что месяц — мужчина, чем что он — женщина.

Конечно, мало похож на мужчину этот застенчивый полуночник. Поистине, с нечистой совестью бродит он по крышам.

Ибо полон он похоти и ревности, этот монах в месяце, падок он до земли и всех радостей влюблённых.

Нет, я не люблю его, этого кота на крышах! Противны мне все, кто подкрадывается к полузакрытым окнам!

Набожно и молча бродит он по звёздным коврам; но я не люблю мужских ног, ступающих тихо, на которых не звенят даже шпоры.

Праведна поступь любого правдивца; но кошка ходит по земле, крадучись. Взгляни, по-кошачьи восходит луна и нечестно. —

Это сравнение прилагаю я к вам, чувствительные лицемеры, к вам, ищущим «чистого познания»! Вас называю я — сластолюбцами!

Вы также любите землю и земное — я хорошо разгадал вас! — но стыд в вашей любви и нечистая совесть, — вы похожи на луну!

В презрении к земному убеждён ваш дух, но не ваше нутро; а оно сильнейшее в вас!

И теперь стыдится ваш дух, что он угождает вашему нутру, и крадётся путями лжи и обмана, чтобы не встретиться со своим собственным стыдом.

«Для меня было бы высшим счастьем — так говорит себе ваш пролгавшийся дух, — смотреть на жизнь без вожделений, а не как собака, с высунутым языком;

Быть счастливым в созерцании, с умершей волею, без приступов и алчности себялюбия, — холодным и серым всем телом, но с пьяными глазами месяца!

Для меня было бы лучшей долею — так соблазняет самого себя соблазнённый, — любить землю, как любит её месяц, и только одними глазами прикасаться к красоте её.

И я называю непорочным познание всех вещей, когда я ничего не хочу от них, как только лежать перед ними, подобно зеркалу с сотнею глаз». —

О вы, чувствительные лицемеры, вы, сластолюбцы! Вам недостаёт невинности в вожделении; и вот почему клевещете вы на вожделение!

Поистине, не как созидающие, производящие и радующиеся становлению любите вы землю!

Где есть невинность? Там, где есть воля к зачатию. И кто хочет созидать дальше себя, у того для меня самая чистая воля.

Где есть красота? Там, где я должен хотеть всею волею; где хочу я любить и погибнуть, чтобы образ не остался только образом.

Любить и погибнуть — это согласуется от вечности. Хотеть любви — это значит хотеть также смерти. Так говорю я вам, малодушные!

Но вот же хочет ваше скопческое косоглазие называться «созерцанием»! А к чему можно прикоснуться трусливым глазом, должно быть окрещено именем «прекрасного»! О вы, осквернители благородных имён!

Но в том проклятие ваше, вы, незапятнанные, вы, ищущие чистого познания, что никогда не родите вы, хотя бы широко, как роженица, и лежали вы на горизонте!

И поистине, ваши уста полны благородных слов; и мы должны верить, что и сердце ваше переполнено, вы, лжецы?

Но мои слова — слова невзрачные, презрительные и простые; и я люблю подбирать то, что на ваших пиршествах падает под стол19Ср. евангельское: «…и желал напитаться крошками, падающими со стола богача, и псы, приходя, лизали струпья его» (Лук. 16, 21)..

Всё-таки я могу сказать истину им — лицемерам! Да, мои рыбьи косточки, раковины и колючие листья должны — щекотать носы лицемерам!

Дурной запах всегда вокруг вас и ваших пиршеств: ибо ваши похотливые мысли, ваша ложь и притворство висят в воздухе!

Рискните же сперва поверить самим себе — себе и своему нутру! Кто не верит себе самому, всегда лжёт.

Личиною Бога прикрылись вы перед самими собой, вы, «чистые»: в личине Бога укрылся ужасный кольчатый червь ваш.

Поистине, вы обманываете, вы, «созерцающие»! Даже Заратустра был некогда обманут божественной плёнкой вашей; не угадал он, какими змеиными кольцами была набита она.

Душу Бога мечтал я некогда видеть играющей в ваших играх, вы, ищущие чистого познания! О лучшем искусстве не мечтал я никогда, чем ваши искусства!

Нечисть змеиную, и дурной запах скрывала от меня даль, и что хитрость ящерицы похотливо ползала здесь.

Но я подошёл к вам ближе: тогда наступил для меня день — и теперь наступает он для вас, — кончились похождения месяца!

Взгляните на него! Застигнутый, бледный стоит он — пред утренней зарёю!

Ибо оно уже близко, огненное светило, — его любовь приближается к земле! Невинность и жажда творца — вот любовь всякого солнца!

Смотрите же на него, как оно нетерпеливо подымается над морем! Разве вы не чувствуете жадного, горячего дыхания любви его?

Морем хочет упиться оно и впивать глубину его к себе на высоту — и тысячью грудей поднимается к нему страстное море.

Ибо оно хочет, чтобы солнце целовало его и упивалось им; оно хочет стать воздухом, и высотою, и стезёю света, и самим светом!

Поистине, подобно солнцу, люблю я жизнь и все глубокие моря.

И для меня в том познание, чтобы всё глубокое поднялось — на мою высоту! —

Так говорил Заратустра.

Об учёных

Пока я спал, овца принялась объедать венок из плюща на моей голове, — и, объедая, она говорила: «Заратустра не учёный больше»20Густав Науман комментирует это место как намёк на выпады Виламовица-Мёллендорфа против «Рождения трагедии» — венок из плюща символизирует здесь, по-видимому, принадлежность к свите Диониса (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 2. Leipzig, 1900. S. 118)..

И, сказав это, она чванливо и гордо отошла в сторону. Ребёнок рассказал мне об этом.

Люблю я лежать здесь, где играют дети, вдоль развалившейся стены, среди чертополоха и красного мака.

Я всё ещё учёный для детей, а также для чертополоха и красного мака. Невинны они, даже в своей злобе.

Но для овец я уже перестал быть учёным: так хочет моя судьба — да будет она благословенна!

Ибо истина в том, что ушёл я из дома учёных, и ещё захлопнул дверь за собою.

Слишком долго сидела моя душа голодной за их столом; не научился я, подобно им, познанию, как щёлканью орехов.

Простор люблю я и воздух над свежей землёй; лучше буду спать я на воловьих шкурах, чем на званиях и почестях их.

Я слишком горяч и сгораю от собственных мыслей; часто захватывает у меня дыхание. Тогда мне нужно на простор, подальше от всех запылённых комнат.

Но они прохлаждаются в прохладной тени: они хотят во всём быть только зрителями и остерегаются сидеть там, где солнце жжёт ступни.

Подобно тем, кто стоит на улице и глазеет на проходящих, так ждут и они и глазеют на мысли, продуманные другими.

Если дотронуться до них руками, от них невольно поднимается пыль, как от мучных мешков; но кто же подумает, что пыль их идёт от зерна и от золотых даров нивы?

Когда выдают они себя за мудрых, меня знобит от мелких изречений и истин их; часто от мудрости их идёт запах, как будто она исходит из болота; и поистине, я слышал уже, как лягушка квакала в ней!

Ловки они, и искусные пальцы у них — что моё своеобразие при многообразии их! Всякое вдевание нитки и тканье и вязанье знают их пальцы: так вяжут они чулки духа!

Они хорошие часовые механизмы; нужно только правильно заводить их! Тогда показывают они безошибочно время и производят при этом лёгкий шум.

Подобно мельницам, работают они и стучат: только подбрасывай им свои зёрна! — они уж сумеют измельчить их и сделать белую пыль из них.

Они зорко следят за пальцами друг друга и не слишком доверяют один другому. Изобретательные на маленькие хитрости, подстерегают они тех, у кого хромает знание, — подобно паукам, подстерегают они.

Я видел, как они всегда с осторожностью приготовляют яд; и всегда надевали они при этом стеклянные перчатки на пальцы.

Также в поддельные кости умеют они играть; и я заставал их играющими с таким жаром, что они при этом потели.

Мы чужды друг другу, и их добродетели противны мне ещё более, чем лукавства и поддельные игральные кости их.

И когда я жил у них, я жил над ними. Оттого и невзлюбили они меня.

Они и слышать не хотят, чтобы кто-нибудь ходил над их головами; и потому наложили они дерева, земли и сору между мной и головами их.

Так заглушали они шум от моих шагов; и хуже всего слушали меня до сих пор самые учёные среди них.

Все ошибки и слабости людей нагромождали они между собою и мной: «чёрным полом» называют они это в своих домах.

И всё-таки хожу я со своими мыслями над головами их; и даже если бы я захотел ходить по своим собственным ошибкам, всё-таки был бы я над ними и головами их.

Ибо люди не равны — так говорит справедливость. И чего я хочу, они не имели бы права хотеть! —

Так говорил Заратустра.

О поэтах

«С тех пор как лучше знаю я тело, — сказал Заратустра одному из своих учеников, — дух для меня только как бы дух; а всё, что “не преходит”, — есть только символ»21Пародия на строку из заключительного «мистического хора» «Фауста». Ср. стихотворение «К Гёте» в «Песнях принца Фогельфрай» («Весёлая наука»)..

«Это слышал я уже однажды от тебя, — отвечал ученик, — и тогда ты прибавил ещё: “но поэты слишком много лгут”. Почему же сказал ты, что поэты слишком много лгут?»

«Почему? — повторил Заратустра. — Ты спрашиваешь, почему? Но я не принадлежу к тем, у кого можно спрашивать об их “почему”.

Разве переживания мои начались со вчерашнего дня? Давно уже пережил я основания своих мнений.

Мне пришлось бы быть бочкой памяти, если бы хотел я хранить все основания своих мнений.

Уже и это слишком много для меня — самому хранить свои мнения; и много птиц улетает уже.

И среди них нахожу я и залётного зверька в моей голубятне, он мне чужой и дрожит, когда я кладу на него свою руку.

Но что же сказал тебе однажды Заратустра? Что поэты слишком много лгут? — Но и Заратустра — поэт.

Веришь ли ты, что сказал он здесь правду? Почему веришь ты этому?»

Ученик отвечал: «Я верю в Заратустру». Но Заратустра покачал головой и улыбнулся.

Вера не делает меня блаженным, — сказал он, — особенно вера в меня22Ср. Марк 16, 16..

Но положим, что кто-нибудь совершенно серьёзно сказал бы, что поэты слишком много лгут; он был бы прав — мы лжём слишком много.

Мы знаем слишком мало и дурно учимся, поэтому и должны мы лгать.

И кто же из нас, поэтов, не разбавлял бы своего вина? Многие ядовитые смеси приготовлялись в наших погребах; многое, чего нельзя описать, осуществлялось там23Ср. Фауст II 12110..

И так как мы мало знаем, то нам от души нравятся нищие духом24Ср. Матф. 5, 3., особенно если это молодые бабёнки.

И даже падки мы к тому, о чём старые бабёнки рассказывают себе по вечерам. Это называем мы сами вечной женственностью в нас.

И как будто существует особый, тайный доступ к знанию, скрытый для тех, кто чему-нибудь учится: так верим мы в народ и «мудрость» его.

Все поэты верят, что если кто-нибудь, лёжа в траве или в уединённой роще, навострит уши, то узнает кое-что о вещах, находящихся между небом и землёю.

И когда находят на поэтов приливы нежности, они всегда думают, что сама природа влюблена в них —

И что она подкрадывается к их ушам, чтобы нашёптывать им таинственные, влюблённые, льстивые речи, — этим гордятся и чванятся они перед всеми смертными!

Ах, есть так много вещей между небом и землёй, мечтать о которых позволяли себе только поэты!25Ср. Гамлет I 5.

И особенно выше неба: ибо все боги суть сравнения и хитросплетения поэтов!

Поистине, нас влечёт всегда вверх — в царство облаков: на них сажаем мы своих пёстрых баловней и называем их тогда богами и сверхчеловеками —

Ибо достаточно легки они для этих седалищ! — все эти боги и сверхчеловеки.

Ах, как устал я от всего недостижимого, что непременно хочет быть событием!26Ср. Фауст II 12106–12107. В этом отрывке, от начала главы до отмеченного места, иронически прокомментирован весь «мистический хор» «Фауста». Ах, как устал я от поэтов!

Пока Заратустра так говорил, сердился на него ученик его, но молчал. Молчал и Заратустра; но взор его обращён был внутрь, как будто глядел он в глубокую даль. Наконец он вздохнул и перевёл дух.

Я — от сегодня и от прежде, — сказал он затем, — но есть во мне нечто, что от завтра, от послезавтра и от когда-нибудь.

Я устал от поэтов, древних и новых: поверхностны для меня они все и мелководны.

Они недостаточно вдумались в глубину; потому и не опускалось чувство их до самого дна.

Немного похоти и немного скуки — таковы ещё лучшие мысли их.

Дуновением и бегом призраков кажутся мне все звуки их арф; что знали они до сих пор о зное душевном, рождающем звуки!

Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она.

И они любят выдавать себя за примирителей; но посредниками и смесителями остаются они для меня и половинчатыми и неопрятными.

Ах, я закидывал свою сеть в их моря, желая наловить хороших рыб, но постоянно вытаскивал я голову какого-нибудь старого бога.

Так алчущему давало море камень. И сами они могли бы вполне произойти из моря.

Несомненно, попадаются перлы у них; тем более похожи сами они на твёрдые раковины. И часто вместо души находил я у них солёную тину.

У моря научились они тщеславию его: не есть ли море павлин из павлинов?

Даже перед самым безобразным из всех буйволов распускает оно свой хвост, и никогда не устаёт оно играть своим веером из кружев, шёлка и серебра.

Тупо смотрит буйвол, в своей душе близкий к песку, ещё более близкий к тине, но приближающийся больше всего к болоту.

Что́ ему красота, и море, и убранство павлина! Это сравнение привожу я поэтам.

Поистине, самый дух их — павлин из павлинов и море тщеславия!

Зрителей требует дух поэта — хотя бы были то буйволы!

Но я устал от этого духа; и я предвижу время, когда он устанет от самого себя.

Я видел уже поэтов изменившимися и направившими взоры на самих себя.

Я видел приближение кающихся духом: они выросли из них. —

Так говорил Заратустра.

О великих событиях

Есть остров на море — недалеко от блаженных островов Заратустры, — на нём постоянно дымится огнедышащая гора; народ и особенно старые бабы из народа говорят об этом острове, что он привален, подобно камню, перед вратами преисподней; а в самом-де вулкане проходит вниз узкая тропинка, ведущая к этим вратам преисподней.

В ту пору, как Заратустра пребывал на блаженных островах, случилось, что корабль бросил якорь у острова, где стоит дымящаяся гора; и люди его сошли на берег, чтобы пострелять кроликов. Но около полудня, когда капитан и люди его снова собрались вместе, увидели они вдруг человека, идущего к ним по воздуху, и какой-то голос сказал явственно: «пора! давно пора!» Когда же видение было совсем близко к ним — оно быстро пролетело мимо них, подобно тени, в направлении, где была огненная гора, — тогда узнали они, к величайшему смущению, что это — Заратустра27К.-Г. Юнг (Jung C. G. Psychiatrische Studien. Zürich; Stuttgart, 1966. S. 92), а вслед за ним Ш. Андлер (Andler Ch. Nietzsche, sa vie et sa pensée. Paris, 1958. T. 3. P. 258–259) обнаружили в этом отрывке реминисценцию из романа Юстинуса Кёрнера «Blätter aus Prevorst». Соответствующее место у Кёрнера выглядит так: «Четыре капитана и купец, господин Белл, сошли на берег острова Монт Стромболи, чтобы пострелять кроликов. К трём часам они созвали своих людей для возвращения на корабль, и вот тут-то, к невыразимому своему удивлению, они увидели двух человек, очень быстро продвигающихся к ним по воздуху. Один был облачён в чёрное, на другом было серое одеяние, они очень быстро пронеслись мимо них и, к их величайшему смущению, погрузились прямо в пылающее жерло ужасного вулкана Монт Стромболи».; ибо все они уже видели его, за исключением самого капитана, и любили его, как любит народ: мешая поровну любовь и страх.

«Смотрите, — сказал старый кормчий, — это Заратустра отправляется в ад!»

В то же самое время, как эти корабельщики пристали к огненному острову, разнёсся слух, что Заратустра исчез; и когда спрашивали друзей его, они рассказывали, что он ночью сел на корабль, не сказав, куда хочет он ехать.

Так возникло смятение, а через три дня к этому смятению присоединился ещё рассказ корабельщиков — и теперь весь народ говорил, что чёрт унёс Заратустру. Хотя ученики его смеялись над этой болтовнёй, и один из них сказал даже: «Я думаю, что скорее Заратустра унёс чёрта». Но в глубине души все были озабочены и желали скорее увидеть его; как же велика была их радость, когда на пятый день Заратустра появился среди них.

И вот рассказ о беседе Заратустры с огненным псом.

Земля, сказал он, имеет оболочку; и эта оболочка поражена болезнями. Одна из этих болезней называется, например: «человек».

А другая из этих болезней называется «огненный пёс»: о нём люди много лгали и позволяли лгать.

Чтобы изведать эту тайну, перешёл я море — и я увидел истину нагою, поистине! нагою — необутою до самого горла.

Теперь я знаю, что это за огненный пёс; а также все бесы извержения и возмущения, которых боятся не одни только старые бабы.

«Выходи, огненный пёс, из своей бездны! — кричал я. — И сознайся, как глубока эта глубина! Откуда это ты фыркаешь кверху?

Ты пьёшь обильно у моря: это видно по соли твоего красноречия! Поистине, для пса из бездны берёшь ты слишком много пищи с поверхности!

Самое большее, я считаю тебя чревовещателем земли; и всякий раз, когда я слышал речи бесов возмущения и извержения, находил я их похожими на тебя: с твоей же солью, ложью и плоскостью.

Вы умеете рычать и засыпать пеплом. Вы большие хвастуны и вдосталь изучили искусство нагревать тину, чтобы она закипала.

Где вы, там непременно должна быть поблизости тина и много губчатого, пористого и защемлённого; всё это рвётся на свободу.

“Свобода” вопите вы все особенно охотно; но я разучился верить в “великие события”, коль скоро вокруг них много шума и дыма.

И поверь мне, друг мой, адский шум! Величайшие события — это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы.

Не вокруг изобретателей нового шума — вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно вращается он.

И сознайся только! Мало оказывалось всегда совершившегося, когда твой шум и дым рассеивались. Что толку, если город превращается в мумию и колонна лежит в грязи!

И вот что скажу я ещё разрушителям колонн. Несомненно, это величайшее безумие — бросать соль в море и колонны в грязь.

В грязи вашего презрения лежала колонна; но таков закон её, что для неё из презрения вырастает новая жизнь и живая красота.

Теперь в божественном ореоле восстаёт она, ещё более обольстительная в своём страдании; и поистине! она ещё поблагодарит вас, что вы низвергли её, вы, разрушители!

Такой совет даю я царям, и церквам, и всему одряхлевшему от лет и от добродетели — дайте только низвергнуть себя! Чтобы опять вернулись вы к жизни и к вам — добродетель!»

Так говорил я перед огненным псом; но он ворчливо прервал меня и спросил: «Церковь? Что это такое?»

«Церковь? — отвечал я. — Это род государства, и притом самый лживый. Но молчи, лицемерный пёс! Ты знаешь род свой лучше других!

Как и ты сам, государство есть пёс лицемерия; как и ты, любит оно говорить среди дыма и грохота, — чтобы заставить верить, что, подобно тебе, оно вещает из чрева вещей.

Ибо оно хочет непременно быть самым важным зверем на земле, государство; и в этом также верят ему».

И как только сказал я это, огненный пёс, как бешеный, стал извиваться от зависти. «Как, — кричал он, — самым важным зверем на земле? И в этом также верят ему?» И столько дыму и ужасных криков выходило из его глотки, что я думал, что он задохнётся от гнева и зависти.

Наконец он умолк, и уменьшилось его пыхтение; но как только он умолк, сказал я со смехом:

«Ты сердишься, огненный пёс, — значит, я прав относительно тебя!

И чтобы оставался я правым, послушай о другом огненном псе: он говорит действительно из сердца земли.

Дыхание его из золота и золотого дождя: так хочет сердце его. Что ему до пепла, дыма и горячей слизи!

Смех выпархивает из него, как пёстрые тучки; противны ему твоё бурчанье, твоё плеванье и истерзанные потроха твои!

Но золото и смех — берёт он из сердца земли, ибо, чтобы знал ты наконец, — сердце земли из золота».

Когда услышал это огненный пёс, он не выдержал, чтобы дослушать меня. Пристыженный, поджал он хвост, трусливо проговорил гав, гав! и уполз вниз, в свою пещеру. —

Так рассказывал Заратустра. Но ученики его едва слушали его: так велико было их желание рассказать ему о людях с корабля, о кроликах и о летающем человеке.

«Что мне думать об этом! — сказал Заратустра. — Разве я призрак?

Но вероятно, это была моя тень. Вы, должно быть, кое-что уже слышали о страннике и тени его?

Несомненно одно: нужно, чтобы я держал её крепче, — иначе она ещё испортит мою славу».

И снова Заратустра качал головой и дивился. «Что мне думать об этом!» — повторял он.

«Почему же кричал призрак: “пора! Давно пора!”

Почему же — давно пора?»

Так говорил Заратустра.

Прорицатель

«— и я видел, наступило великое уныние среди людей. Лучшие устали от своих дел.

Объявилось учение, и рядом с ним семенила вера в него: “Всё пусто, всё равно, всё уже было!”

И эхо вторило со всех холмов: “Всё пусто, всё равно, всё уже было!”

Правда, собрали мы жатву; но почему же сгнили и почернели наши плоды? Что упало со злого месяца в последнюю ночь?

Напрасен был всякий труд, в отраву обратилось наше вино, дурной глаз спалил наши поля и наши сердца.

Все мы иссохли; и если бы огонь упал на нас, мы бы рассыпались, как пепел, — но даже огонь утомили мы.

Все источники иссякли, и даже море отступило назад. Земля хочет треснуть, но бездна не хочет поглотить!

“Ах, есть ли ещё море, где бы можно было утонуть”: так раздаётся наша жалоба — над плоскими болотами.

Поистине, мы уже слишком устали, чтобы умереть; и мы ещё бодрствуем и продолжаем жить — в склепах!»

Так говорящим слышал Заратустра одного прорицателя; и его предсказания проникли в сердце его и изменили его. Печальный и усталый бродил он; и он стал похож на тех, о ком говорил прорицатель.

Поистине, — сказал он своим ученикам, — ещё немного, и наступят эти долгие сумерки. Ах, как спасу я от них мой свет!

Чтобы не потух он среди этой печали! Для дальних миров он должен быть светом и для самых далёких ночей!

Так опечаленный в сердце ходил Заратустра; и три дня не принимал он ни пищи, ни питья, не имел покоя и потерял речь. Наконец случилось, что впал он в глубокий сон. Ученики же его сидели вокруг него, бодрствуя долгими ночами, и с беспокойством ждали, не проснётся ли он, не заговорит ли опять и не выздоровеет ли от своей печали.

Вот речь, которую сказал Заратустра, когда проснулся; голос его доходил до учеников как бы издалека:

«Послушайте сон, который я видел, вы, друзья, и помогите мне отгадать его смысл!

Всё ещё загадка для меня этот сон; его смысл скрыт в нём и пленён и не витает ещё свободно над ним.

Я отрешился от всякой жизни, так снилось мне. Я сделался ночным и могильным сторожем в замке Смерти, на одинокой горе.

Там охранял я гробы её; мрачные своды были полны трофеями побед её. Из стеклянных гробов смотрела на меня побеждённая жизнь.

Запах запылённой вечности вдыхал я; в удушье и пыли поникла моя душа. И кто же мог бы проветрить там свою душу!

Свет полуночи был всегда вокруг меня, одиночество на корточках сидело рядом с ним; и ещё хрипящая мёртвая тишина, худшая из моих подруг.

Ключи носил я с собой, самые заржавленные из всех ключей; и я умел отворять ими самые скрипучие из всех ворот.

Подобно зловещему карканью, пробегали звуки по длинным ходам, когда поднимались затворы ворот: зловеще кричала эта птица, неохотно давала она будить себя.

Но было ещё ужаснее и ещё сильнее сжималось моё сердце, когда всё замолкало, и кругом водворялась тишина, и я один сидел в этом коварном молчании.

Так медленно тянулось время, если время ещё существовало: почём знаю я это! Но наконец случилось то, что меня разбудило.

Трижды ударили в ворота, как громом, трижды зазвучали и заревели своды в ответ; тогда пошёл я к воротам.

Альпа!28По Г. Науману, множественное число от северного божества Альп, являющегося одновременно ночным и световым демоном. Науман сближает этот возглас также с еврейским al-pah (к чему) и с буддистским кальпа (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 46. Anm.). — кричал я, — кто несёт свой прах на гору? Альпа! альпа! Кто несёт свой прах на гору?

И я нажимал ключ и напирал на ворота, стараясь отворить их. Но они не отворялись ни на палец.

Тогда бушующий ветер распахнул створы их: свистя, крича, разрезая воздух, бросил он мне чёрный гроб.

И среди шума, свиста и пронзительного воя раскололся гроб, и из него раздался смех на тысячу ладов.

И тысяча гримас детей, ангелов, сов, глупцов и бабочек величиной с ребёнка смеялись и издевались надо мной и неслись на меня.

Страшно испугался я и упал наземь. И я закричал от ужаса, как никогда не кричал.

Но собственный крик разбудил меня — и я пришёл в себя». —

Так рассказывал Заратустра свой сон и потом умолк: ибо он не знал ещё значения своего сна. Но ученик, которого он любил больше всех, быстро поднялся, схватил руку Заратустры и сказал:

«Сама твоя жизнь объясняет нам сон этот, о Заратустра!

Не ты ли сам этот ветер, с пронзительным свистом распахивающий ворота в замке Смерти?

Не ты ли сам этот гроб, наполненный многоцветной злобою и ангельскими гримасами жизни?

Поистине, подобно детскому смеху на тысячу ладов, входит Заратустра во все склепы, смеясь над ночными и могильными сторожами и над всеми, кто гремит ржавыми ключами.

Пугать и опрокидывать будешь ты их своим смехом; обморок и пробуждение докажут твою власть над ними.

И даже когда наступят долгие сумерки и усталость смертельная, ты не закатишься на нашем небе, ты, защитник жизни!

Новые звёзды и новое великолепие ночи показал ты нам; поистине, самый смех раскинул ты над нами многоцветным шатром.

Отныне детский смех всегда будет бить ключом из гробов; отныне всегда будет дуть могучий ветер, торжествующий над смертельной усталостью: в этом ты сам нам порука и предсказатель.

Поистине, самих врагов своих видел ты во сне — это был твой самый тяжёлый сон!

Но как ты проснулся от них и пришёл в себя, так и они должны проснуться от себя самих — и прийти к тебе!»

Так говорил ученик; и все остальные теснились к Заратустре, хватали руки его и хотели его убедить оставить ложе и печаль и вернуться к ним. Заратустра же сидел, приподнявшись на своём ложе и с отсутствующим взором. Подобно тому, кто возвращается после долгого отсутствия, смотрел он на своих учеников, вглядывался в их лица и ещё не узнавал их. Но когда они подняли его и поставили на ноги, изменился сразу взор его; он понял всё, что случилось, и, гладя себе бороду, сказал твёрдым голосом:

«Ну что ж, это придёт в своё время; но позаботьтесь, ученики мои, чтобы был у нас хороший обед, и поскорей! Так думаю я искупить дурные сны!

Прорицатель же должен есть и пить рядом со мною; и поистине, я покажу ему ещё море, в котором может он утонуть!»

Так говорил Заратустра. И он долго смотрел в лицо ученику, объяснившему сон, и качал при этом головою.

Об избавлении

Однажды, когда Заратустра проходил по большому мосту, окружили его калеки и нищие, и один горбатый так говорил ему:

«Посмотри, Заратустра! Даже народ учится у тебя и приобретает веру в твоё учение; но чтобы совсем уверовал он в тебя, для этого нужно ещё одно — ты должен убедить ещё нас, калек! Здесь у тебя прекрасный выбор и поистине случай с многими шансами на неупущение. Ты можешь исцелять слепых и заставлять бегать хромых, и ты мог бы поубавить кое-что и у того, у кого слишком много за спиной; — это, думаю я, было бы прекрасным средством заставить калек уверовать в Заратустру!»

Но Заратустра так возразил говорившему: «Когда снимают у горбатого горб его, у него отнимают и дух его — так учит народ. И когда возвращают слепому глаза его, он видит на земле слишком много дурного — так что он проклинает исцелившего его. Тот же, кто даёт возможность бегать хромому, наносит ему величайший вред: ибо едва ли он сможет бежать так быстро, чтобы пороки не опережали его, — так учит народ о калеках. И почему бы Заратустре не учиться у народа, если народ учится у Заратустры?

Но с тех пор как живу я среди людей, для меня это ещё наименьшее зло, что вижу я: “одному недостаёт глаза, другому — уха, третьему — ноги; но есть и такие, что утратили язык, или нос, или голову”.

Я вижу и видел худшее и много столь отвратительного, что не обо всём хотелось бы говорить, а об ином хотелось бы даже умолчать: например, о людях, которым недостаёт всего, кроме избытка их, — о людях, которые не что иное, как один большой глаз, или один большой рот, или одно большое брюхо, или вообще одно что-нибудь большое, — калеками наизнанку называю я их.

И когда я шёл из своего уединения и впервые проходил по этому мосту, я не верил своим глазам, непрестанно смотрел и наконец сказал: “Это — ухо! Ухо величиною с человека!” Я посмотрел ещё пристальнее: и действительно, за ухом двигалось ещё нечто, до жалости маленькое, убогое и слабое. И поистине, чудовищное ухо сидело на маленьком, тонком стебле — и этим стеблем был человек! Вооружась лупой, можно было даже разглядеть маленькое завистливое личико, а также отёчную душонку, которая качалась на стебле этом. Народ же говорил мне, что большое ухо не только человек, но даже великий человек, гений. Но никогда не верил я народу, когда говорил он о великих людях, — и я остался при убеждении, что это — калека наизнанку, у которого всего слишком мало и только одного чего-нибудь слишком много».

Сказав так горбатому и тем, для кого он был рупором и ходатаем, Заратустра обратился с глубоким негодованием к своим ученикам и сказал:

Поистине, друзья мои, я хожу среди людей, как среди обломков и отдельных частей человека!

Самое ужасное для взора моего — это видеть человека раскромсанным и разбросанным, как будто на поле кровопролитного боя и бойни.

И если переносится мой взор от настоящего к прошлому, всюду находит он то же самое: обломки, отдельные части человека и ужасные случайности — и ни одного человека!

Настоящее и прошлое на земле — ах! друзья мои, это и есть самое невыносимое для меня; и я не мог бы жить, если бы не был я провидцем того, что должно прийти.

Провидец, хотящий, созидающий, само будущее и мост к будущему — и ах, как бы калеки на этом мосту: всё это и есть Заратустра.

И вы также часто спрашивали себя: «Кто для нас Заратустра? Как должны мы называть его?» И, как у меня, ваши ответы были вопросами.

Есть ли он обещающий? Или исполняющий? Завоёвывающий? Или наследующий? Осень? Или плуг? Врач? Или выздоравливающий?

Поэт ли он? Говорит ли он истину? Освободитель? Или укротитель? Добрый? Или злой?

Я хожу среди людей, как среди обломков будущего, — того будущего, что вижу я.

И в том моё творчество и стремление, чтобы собрать и соединить воедино всё, что является обломком, загадкой и ужасной случайностью.

И как мог бы я быть человеком, если бы человек не был также поэтом, отгадчиком и избавителем от случая!

Спасти тех, кто миновали, и преобразовать всякое «было» в «так хотел я» — лишь это я назвал бы избавлением!

Воля — так называется освободитель и вестник радости; так учил я вас, друзья мои! А теперь научитесь ещё: сама воля ещё пленница.

«Хотеть» освобождает — но как называется то, что и освободителя заковывает ещё в цепи?

«Было» — так называется скрежет зубовный и сокровенное горе воли. Бессильная против того, что уже сделано, она — злобная зрительница всего прошлого.

Обратно не может воля хотеть; что не может она победить время и остановить движение времени, — в этом сокровенное горе воли.

«Хотеть» освобождает; чего только ни придумывает сама воля, чтобы освободиться от своего горя и посмеяться над своим тюремщиком?

Ах, безумцем становится каждый пленник! Безумством освобождает себя и пленённая воля.

Что время не бежит назад, — в этом гнев её; «было» — так называется камень, которого не может катить она.

И вот катит она камни от гнева и досады и мстит тому, кто не чувствует, подобно ей, гнева и досады.

Так стала воля, освободительница, причинять страдание: и на всём, что может страдать, вымещает она, что не может вернуться вспять.

Это, и только это, есть само мщение: отвращение воли ко времени и к его «было».

Поистине, великая глупость живёт в нашей воле, и проклятием стало всему человеческому, что эта глупость научилась духу.

Дух мщения: друзья мои, он был до сих пор лучшей мыслью людей; и где было страдание, там всегда должно было быть наказание.

«Наказание» — именно так называет само себя мщение: с помощью лживого слова оно притворяется чистой совестью.

И так как в самом хотящем есть страдание, что не может он обратно хотеть, — то и сама воля, и вся жизнь должны бы быть — наказанием!

И вот туча за тучей собралися над духом — пока наконец безумие не стало проповедовать: «Всё преходит, и потому всё достойно того, чтобы прейти!»

И самой справедливостью является тот закон времени, чтобы оно пожирало своих детей, — так проповедовало безумие.

Нравственно всё распределено по праву и наказанию. Ах, где же избавление от потока вещей и от наказания «существованием»? Так проповедовало безумие.

Может ли существовать избавление, если существует вечное право? Ах, недвижим камень «было»: вечными должны быть также все наказания. Так проповедовало безумие.

Никакое деяние не может быть уничтожено: как могло бы оно быть несделанным через наказание! В том именно вечное в наказании «существованием», что существование вечно должно быть опять деянием и виной!

Пока наконец воля не избавится от себя самой и не станет отрицанием воли, — но ведь вы знаете, братья мои, эту басню безумия!

Прочь вёл я вас от этих басен, когда учил вас: «Воля есть созидательница».

Всякое «было» есть обломок, загадка, ужасная случайность, пока созидающая воля не добавит: «Но так хотела я!»

— Пока созидающая воля не добавит: «Но так хочу я! Так захочу я!»

Но говорила ли она уже так? И когда это случается? Распряжена ли уже воля от своего собственного безумия?

Стала ли уже воля избавительницей себя самой и вестницей радости? Забыла ли она дух мщения и всякий скрежет зубовный?

И кто научил её примирению со временем и высшему, чем всякое примирение?

Высшего, чем всякое примирение, должна хотеть воля, которая есть воля к власти, — но как это может случиться с ней? Кто научит её хотеть обратно?

— Но на этом месте речи Заратустра вдруг остановился и стал походить на страшно испугавшегося. Испуганными глазами смотрел он на своих учеников; взор его, как стрела, пронизывал их мысли и тайные помыслы. Но минуту спустя он уже опять смеялся и сказал добродушно:

«Трудно жить с людьми, ибо трудно хранить молчание. Особенно для болтливого».

Так говорил Заратустра. Но горбатый прислушивался к разговору и закрыл при этом своё лицо; когда же он услыхал, что Заратустра смеётся, он с любопытством взглянул на него и проговорил медленно:

«Почему Заратустра говорит с нами иначе, чем со своими учениками?»

Заратустра отвечал: «Что ж тут удивительного! С горбатыми надо говорить по-горбатому!»

«Хорошо, — сказал горбатый, — а ученикам надо разбалтывать тайны.

Но почему говорит Заратустра иначе к своим ученикам, чем к самому себе?»

О человеческой мудрости

Не высота: склон есть нечто ужасное!

Склон, где взор стремительно падает вниз, а рука тянется вверх. Тогда трепещет сердце от двойного желания своего.

Ах, друзья, угадываете ли вы и двойную волю моего сердца?

В том склон для меня и опасность, что взор мой устремляется в высоту, а рука моя хотела бы держаться и опираться — на глубину!

За человека цепляется воля моя, цепями связываю я себя с человеком, ибо влечёт меня ввысь, к сверхчеловеку: ибо к нему стремится другая воля моя.

И потому живу я слепым среди людей; как будто не знаю я их, чтобы моя рука не утратила совсем своей веры в нечто твёрдое.

Я не знаю вас, люди: эта тьма и это утешение часто окружают меня.

Я сижу у проезжих ворот, доступный для каждого плута, и спрашиваю: кто хочет меня обмануть?

Моя первая человеческая мудрость в том, что я позволяю себя обманывать, чтобы не быть настороже от обманщиков.

Ах, если бы я был настороже от человека, — как бы мог человек быть тогда якорем для воздушного шара моего! Слишком легко оторвался бы я, увлекаемый вверх и вдаль!

Таково уж провидение над моею судьбой, что без предвидения должен я быть.

И кто среди людей не хочет умереть от жажды, должен научиться пить из всех стаканов; и кто среди людей хочет остаться чистым, должен уметь мыться и грязной водой.

И часто так говорил я себе в утешение: «Ну, подымайся, старое сердце! Несчастье не удалось тебе: наслаждайся этим — как своим счастьем!»

Моя вторая человеческая мудрость в том, что больше щажу я тщеславных, чем гордых.

Не есть ли оскорблённое тщеславие мать всех трагедий? Но где оскорблена гордость, там вырастает ещё нечто лучшее, чем гордость.

Чтобы приятно было смотреть на жизнь, надо, чтобы её игра хорошо была сыграна, — но для этого нужны хорошие актёры.

Хорошими актёрами находил я всех тщеславных: они играют и хотят, чтобы все смотрели на них с удовольствием, — весь дух их в этом желании.

Они исполняют себя, они выдумывают себя; вблизи их люблю я смотреть на жизнь — это исцеляет от тоски.

Потому и щажу я тщеславных, что они врачи моей тоски и привязывают меня к человеку, как к зрелищу.

И потом: кто измерит в тщеславном всю глубину его скромности! Я люблю его, и мне его жаль из-за его скромности.

У вас хочет он научиться своей вере в себя; он питается вашими взглядами, он ест хвалу из ваших рук.

Даже вашей лжи верит он, если вы лжёте во хвалу ему, — ибо в глубине вздыхает его сердце: «Что я такое!»

И если истинная добродетель та, что не знает о себе самой, — то и тщеславный не знает о своей скромности!

Моя третья человеческая мудрость в том, что ваша боязливость не делает для меня противным вид злых людей.

Я счастлив при виде чудес, порождаемых знойным солнцем: при виде тигра, пальм и гремучих змей.

Так и среди людей есть прекрасный приплод знойного солнца, и у злых есть много чудесного.

И как мудрейшие среди вас не казались мне такими уж мудрыми, так нашёл я и злобу людей в молве о ней.

И часто спрашивал я, качая головой: к чему ещё гремите вы, гремучие змеи?

Поистине, даже для зла есть ещё будущее! И самый знойный юг не открыт ещё для человека.

Сколь многое называют теперь худшей злобою, что имеет всего двенадцать футов в ширину и три месяца в длину!29Комментарий Г. Наумана к этому месту: «Выражение “двенадцать футов” относится, по-видимому, к какому-то древнейшему уложению о праве, а тюремное заключение сроком до трёх месяцев, по действующему немецкому праву, отделяет проступок, подлежащий суду шеффенов, от преступления, передаваемого на рассмотрение коллегии суда присяжных» (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 2. S. 165). Но некогда придут в мир гораздо большие драконы.

Чтобы сверхчеловек не был лишён своего дракона, сверх-дракона, достойного его, — надо, чтобы знойное солнце долго ещё пылало над влажным девственным лесом!

Из ваших диких кошек должны вырасти сперва тигры, из ваших ядовитых жаб — крокодилы: ибо у доброго охотника должна быть и добрая охота!

И поистине, вы, добрые и праведные! В вас есть много смешного и особенно ваш страх перед тем, что до сих пор называли «дьяволом»!

Так чужда ваша душа всего великого, что вам сверхчеловек был бы страшен в своей доброте!

И вы, мудрые и знающие, вы бежали бы от солнечного зноя той мудрости, в которой сверхчеловек купает с радостью свою наготу.

Вы, высшие люди, каких встречал мой взор! в том сомнение моё в вас и тайный смех мой: я угадываю, вы бы назвали моего сверхчеловека — дьяволом!

Ах, устал я от этих высших и лучших: с «высоты» их потянуло меня выше, дальше от них, к сверхчеловеку!

Ужас напал на меня, когда увидел я нагими этих лучших людей; тогда выросли у меня крылья, чтобы унестись в далёкое будущее.

В далёкое будущее, в более южные страны, о каких не мечтал ещё ни один художник: туда, где боги стыдятся всяких одежд!

Но переодетыми хочу видеть я вас, о братья и ближние мои, и наряжёнными, тщеславными и гордыми, в качестве «добрых и праведных».

И переодетым хочу я сам сидеть среди вас — чтобы не узнавать вас и себя: в этом моя последняя человеческая мудрость. —

Так говорил Заратустра.

Самый тихий час

Что случилось со мною, друзья мои? Вы видите меня расстроенным, изгнанным, повинующимся против воли, готовым уйти — ах, уйти подальше от вас!

Да, ещё один раз должен Заратустра вернуться в своё уединение: но неохотно возвращается на этот раз медведь в свою берлогу!

Что случилось со мною? Кто обязывает меня к этому? — Ах, этого хочет мой гневный повелитель, он говорил ко мне; называл ли я вам когда-нибудь имя его?

Вчера вечером говорил ко мне мой самый тихий час — вот имя ужасного повелителя моего.

И случилось это так — ибо я должен сказать вам всё, чтобы ваше сердце не ожесточилось против внезапно удаляющегося!

Знаете ли вы испуг засыпающего? —

До пальцев своих ног пугается он, ибо почва уходит из-под ног его и начинается сон.

Это говорю я вам для сравнения. Вчера, в самый тихий час, почва ушла из-под моих ног: сон начался.

Стрелка подвинулась, часы моей жизни перевели дух, — никогда ещё не было такой тишины вокруг меня: так что сердце моё испугалось.

Тогда заговорила беззвучно тишина ко мне: «Ты знаешь это, Заратустра?» —

И я вскрикнул от страха при этом шёпоте, и кровь отхлынула от моего лица, — но я молчал.

Тогда во второй раз сказала она мне беззвучно: «Ты знаешь это, Заратустра, но ты не говоришь об этом!» —

И я отвечал наконец, подобно упрямцу: «Да, я знаю это, но не хочу говорить об этом!»

Тогда опять сказала она мне беззвучно: «Ты не хочешь, Заратустра? Правда ли это? Не прячься в своём упорстве!»

И я плакал и дрожал, как ребёнок, и наконец сказал: «Ах, я хотел бы, но разве могу я! Избавь меня! Это свыше моих сил!»

Тогда опять сказала она мне беззвучно: «Что тебе за дело, что случится с тобой, Заратустра? Скажи своё слово и разбейся!» —

И я отвечал: «Ах, разве это моё слово? Кто я такой? Я жду более достойного; я не достоин даже разбиться о него».

Тогда опять сказала она мне беззвучно: «Что тебе за дело, что случится с тобой? Ты ещё недостаточно кроток для меня. У кротости самая толстая шкура». —

И я отвечал: «Чего только не вынесла шкура моей кротости! У подножия своей высоты я живу; как высоки мои вершины? Никто ещё не сказал мне этого. Но хорошо знаю я свои долины».

Тогда опять сказала она мне беззвучно: «О Заратустра, кто должен двигать горами, тот передвигает также долины и низменности». —

И я отвечал: «Ещё моё слово не двигало горами, и что я говорил, не достигало людей. И хотя я шёл к людям, но ещё не дошёл до них».

Тогда опять сказала она мне беззвучно: «Что знаешь ты об этом! Роса падает на траву, когда ночь всего безмолвнее». —

И я отвечал: «Они смеялись надо мной, когда нашёл я свой собственный путь и пошёл по нему; и поистине, дрожали тогда мои ноги.

И так говорили они мне: ты потерял путь, а теперь ты отучиваешься даже ходить!»

Тогда опять сказала она мне беззвучно: «Что тебе до насмешек их! Ты тот, кто разучился повиноваться: теперь должен ты повелевать!

Разве ты не знаешь, кто наиболее нужен всем? Кто приказывает великое.

Совершить великое трудно; но ещё труднее приказать великое.

Самое непростительное в тебе: у тебя есть власть, и ты не хочешь властвовать».

И я отвечал: «Мне недостаёт голоса льва, чтобы приказывать».

Тогда, словно шёпотом, сказала она мне: «Самые тихие слова — те, что приносят бурю. Мысли, ступающие голубиными шагами, управляют миром.

О Заратустра, ты должен идти, как тень того, что должно наступить: так будешь ты приказывать и, приказывая, идти впереди».

И я отвечал: «Мне мешает стыд».

Тогда опять сказала она мне беззвучно: «Ты должен ещё стать ребёнком, чтобы стыд не мешал тебе.

Гордыня юноши тяготеет ещё на тебе, поздно помолодел ты, — но кто хочет превратиться в дитя, должен преодолеть ещё свою юность».

И я решался долго и дрожал. Наконец сказал я то же, что и в первый раз: «Я не хочу».

Тогда раздался смех вокруг меня. Ах, смех этот разрывал мне внутренности и надрывал моё сердце!

И в последний раз сказала она мне: «О Заратустра, плоды твои созрели, но ты не созрел для плодов своих!

И оттого надо тебе опять уединиться: ибо ты должен ещё дозреть». —

И опять раздался смех, удалявшийся от меня, — тогда наступила вокруг меня тишина, двойная тишина. Я же лежал на земле, и пот катился с моих членов.

— Теперь слышали вы всё, и почему я должен вернуться в своё уединение. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.

И всё это слышали вы от меня, всегда самого молчаливого из всех людей, — и я хочу остаться таким!

Ах, друзья мои! Я мог бы ещё многое сказать вам, я мог бы ещё многое дать вам! Почему же не даю я? Разве я скуп?

Но когда Заратустра произнёс эти слова, им овладела великая скорбь и близость разлуки со своими друзьями, так что он громко заплакал; и никто не мог утешить его! Ночью же ушёл он один и оставил своих друзей.

Часть третья

Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз, ибо я поднялся.
Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеётся над всякой трагедией сцены и жизни.
Заратустра, о чтении и письме

Странник

Была полночь, когда Заратустра пустился в свой путь через горный хребет острова, чтобы ранним утром достичь противоположного берега: ибо там хотел он сесть на корабль. Там была прекрасная гавань, в которой даже чужие корабли охотно становились на якорь; они брали с собою тех, кто с блаженных островов хотел пуститься в море. Взбираясь на гору, Заратустра вспоминал дорогою о своих многочисленных одиноких странствованиях с самой юности и о том, как много гор, хребтов и вершин пришлось ему перейти.

Я, странник и скиталец по горам, говорил он в своём сердце, — я не люблю долин, и, кажется, я не могу долго сидеть спокойно.

И какова бы ни была моя судьба, то, что придётся мне пережить, — всегда будет в ней странствование и восхождение на горы: в конце концов мы переживаем только самих себя.

Прошло то время, когда на моём пути могли ещё становиться случайности; и что́ могло бы теперь ещё случиться со мной, что не было бы моей собственностью.

Моё Само только возвращается ко мне, оно наконец приходит домой; возвращаются и все части его, бывшие долго на чужбине и рассеянные среди всех вещей и случайностей.

И ещё одно знаю я: я стою теперь перед последней вершиной своей и перед тем, что давно предназначено мне. Ах, я должен вступить на самый трудный путь свой! Ах, я начал самое одинокое странствование своё!

Но тому, кто подобен мне, не избежать этого часа — часа, который говорит ему: «Только теперь ты идёшь своим путём величия! Вершина и пропасть — слились теперь воедино!

Ты идёшь своим путём величия: что доселе называлось твоей величайшей опасностью, теперь стало твоим последним убежищем!

Ты идёшь своим путём величия: теперь лучшей поддержкой тебе должно быть сознание, что позади тебя нет больше пути!

Ты идёшь своим путём величия: здесь никто не может красться по твоим следам! Твои собственные шаги стирали путь за тобою, и над ним написано: «Невозможность».

И если у тебя не будет больше ни одной лестницы, ты должен будешь научиться взбираться на свою собственную голову: как же иначе хотел бы ты подняться выше?

На свою собственную голову и выше через своё собственное сердце! Теперь всё самое нежное в тебе должно стать самым суровым.

Кто всегда очень берёг себя, под конец хворает от чрезмерной осторожности. Хвала всему, что закаляет! Я не хвалю землю, где течёт — масло и мёд!30Ср. Исх. 3, 8.

Чтобы видеть многое, надо научиться не смотреть на себя: эта суровость необходима каждому, кто восходит на горы.

И если кто ищет познания назойливым оком, как увидит он в вещах больше, чем фасад их!

Но ты, о Заратустра, ты хотел видеть основу и подоснову всех вещей; и потому должен ты подниматься над самим собою, всё выше и выше, пока даже твои звёзды не окажутся под тобой!

Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звёзды — лишь это назвал бы я своей вершиной, лишь это осталось для меня моей последней вершиной!»

Так говорил Заратустра с собою, поднимаясь на гору и утешая своё сердце суровыми изречениями: ибо сердце его сокрушалось, как никогда ещё прежде. И когда он достиг вершины горного хребта, он увидел другое море, расстилавшееся перед ним, и он остановился и долго молчал. А ночь на этой высоте была холодная и ясная и усеяна звёздами.

Я узнаю свою судьбу, сказал он наконец с грустью. Ну что ж! Я готов. Началось моё последнее уединение.

Ах, это чёрное, печальное море подо мною! Ах, это тяжёлое, ночное недовольство! Ах, судьба и море! К вам должен я теперь спуститься!

Я стою перед самой высокой своею горой и перед самым долгим своим странствованием; поэтому я должен спуститься ниже, чем когда-либо поднимался я:

— глубже погрузиться в страдание, чем когда-либо поднимался я, до самой чёрной волны его! Так хочет судьба моя. Ну что ж! Я готов.

Откуда берутся высочайшие горы? — так спрашивал я однажды. Тогда узнал я, что выходят они из моря.

Об этом свидетельствуют породы их и склоны вершин их. Из самого низкого должно вознестись самое высокое к своей вершине. —

Так говорил Заратустра на вершине горы, где было холодно; но когда он достиг близости моря и наконец стоял один среди утёсов, усталость от пути и тоска овладели им ещё сильнее, чем прежде.

Теперь ещё всё спит, говорил он, спит также и море. Чуждое, сонное смотрит его око на меня.

Но его тёплое дыхание чувствую я. И я чувствую также, что оно грезит. В грёзах мечется оно на жёстких подушках.

Чу! Как оно стонет от тяжких воспоминаний! Или от недобрых предчувствий!

Ах, я разделяю твою печаль, тёмное чудовище, и из-за тебя досадую я на себя самого.

Ах, почему нет в моей руке достаточной силы! Поистине, охотно избавил бы я тебя от тяжёлых грёз! —

И пока Заратустра так говорил, смеялся он с тоскою и горечью над самим собой. Как! Заратустра! сказал он, ты ещё думаешь утешать море?

Ах, ты, любвеобильный глупец Заратустра, безмерно блаженный в своём доверии! Но таким был ты всегда: всегда подходил ты доверчиво ко всему ужасному.

Ты хотел приласкать всех чудовищ. Тёплое дыхание, немного мягкой шерсти на лапах — и ты уже готов был полюбить и привлечь к себе.

Любовь есть опасность для самого одинокого; любовь ко всему, если только оно живое! Поистине, достойны смеха моя глупость и моя скромность в любви! —

Так говорил Заратустра и опять засмеялся; но тут он вспомнил о своих покинутых друзьях — и, как бы провинившись перед ними своими мыслями, он рассердился на себя за свои мысли. И вскоре смеющийся заплакал — от гнева и тоски горько заплакал Заратустра.

О призраке и загадке

1

Когда среди моряков распространился слух, что Заратустра находится на корабле, — ибо одновременно с ним сел на корабль человек, прибывший с блаженных островов, — всеми овладело великое любопытство и ожидание. Но Заратустра молчал два дня и был холоден и глух от печали, так что не отвечал ни на взгляды, ни на вопросы. К вечеру же второго дня отверз он уши свои, хотя и продолжал молчать: ибо много необыкновенного и опасного можно было услышать на этом корабле, пришедшем издалека и собиравшемся плыть ещё далее. Заратустра же любил всех, кто предпринимает дальние странствования и не может жить без опасности. И вот, пока слушал он других, развязался его собственный язык, и лёд сердца его разбился — тогда начал он так говорить:

— Вам, смелым искателям, испытателям и всем, кто когда-либо плавал под коварными парусами по страшным морям, —

вам, опьянённым загадками, любителям сумерек, чья душа привлекается звуками свирели ко всякой обманчивой пучине,

— ибо вы не хотите нащупывать нить трусливой рукой и, где можете вы угадать, там ненавидите вы делать выводы, —

вам одним расскажу я загадку, которую видел я, — призрак, представший пред самым одиноким.

Мрачный шёл я недавно среди мертвенно-бледных сумерек, — мрачный и суровый, со стиснутыми зубами. Уже не одно солнце закатилось для меня.

Тропинка, капризно извивавшаяся между камнями, злобная, одинокая, не желавшая ни травы, ни кустарника, — эта горная тропинка хрустела под упрямством ноги моей.

Безмолвно ступая среди насмешливого грохота камней, стирая в прах камень, о который спотыкалась моя нога, — так медленно взбирался я вверх.

Вверх: наперекор духу, увлекавшему меня вниз, в пропасть, — духу тяжести, моему демону и смертельному врагу.

Вверх: хотя он сидел на мне, полукарлик, полукрот; хромой, делая хромым и меня; вливая свинец в мои уши, свинцовые мысли в мой мозг.

«О Заратустра, — насмешливо отчеканил он, — ты камень мудрости! Как высоко вознёсся ты, но каждый брошенный камень должен — упасть!

О Заратустра, ты камень мудрости, ты камень, пущенный пращою, ты сокрушитель звёзд! Как высоко вознёсся ты, — но каждый брошенный камень должен — упасть!

Приговорённый к самому себе и к побиению себя камнями: о Заратустра, как далеко бросил ты камень, — но на тебя упадёт он!»

Карлик умолк; и это длилось долго. Его молчание давило меня; и поистине, вдвоём человек бывает более одиноким, чем наедине с собою!

Я поднимался, я поднимался, я грезил, я думал, — но всё давило меня. Я походил на больного, которого усыпляет тяжесть страданий его, но которого снова будит от сна ещё более тяжёлый сон. —

Но есть во мне нечто, что называю я мужеством: оно до сих пор убивало во мне уныние. Это мужество заставило меня наконец остановиться и сказать: «Карлик! Ты! Или я!» —

Мужество — лучшее смертоносное оружие, — мужество нападающее: ибо в каждом нападении есть победная музыка.

Человек же — самое мужественное животное: этим победил он всех животных. Победной музыкой преодолел он всякое страдание; а человеческое страдание — самое глубокое страдание.

Мужество побеждает даже головокружение на краю пропасти; а где же человек не стоял бы на краю пропасти! Разве смотреть в себя самого — не значит смотреть в пропасть!

Мужество — лучшее смертоносное оружие: мужество убивает даже сострадание. Сострадание же есть наиболее глубокая пропасть: ибо, насколько глубоко человек заглядывает в жизнь, настолько глубоко заглядывает он и в страдание.

Мужество — лучшее смертоносное оружие, — мужество нападающее: оно забивает даже смерть до смерти, ибо оно говорит: «Так это была жизнь? Ну что ж! Ещё раз!»

Но в этих словах громко звучит победная музыка. Имеющий уши да слышит.

2

«Стой, карлик! — сказал я. — Я! Или ты! Но я сильнейший из нас двоих: ты не знаешь самой бездонной мысли моей! Её бремени — ты не мог бы нести!»

Тут случилось то, что облегчило меня: назойливый карлик спрыгнул с моих плеч! Съёжившись, он сел на камень против меня. Путь, где мы остановились, лежал через ворота.

«Взгляни на эти ворота, карлик! — продолжал я. — У них два лица. Две дороги сходятся тут: по ним никто ещё не проходил до конца.

Этот длинный путь позади — он тянется целую вечность. А этот длинный путь впереди — другая вечность.

Эти пути противоречат один другому, они сталкиваются лбами, — и именно здесь, у этих ворот, они сходятся вместе. Название ворот написано вверху: «Мгновенье».

Но если кто-нибудь по ним пошёл бы дальше — и дальше всё и дальше, — то думаешь ли, ты, карлик, что эти два пути себе противоречили бы вечно?»

«Всё прямое лжёт, — презрительно пробормотал карлик. — Всякая истина крива, само время есть круг».

«Дух тяжести, — проговорил я с гневом, — не притворяйся, что это так легко! Или я оставлю тебя здесь, где ты сидишь, хромой уродец, — а я ведь нёс тебя наверх!

Взгляни, — продолжал я, — на это Мгновенье! От этих врат Мгновенья уходит длинный, вечный путь назад: позади нас лежит вечность.

Не должно ли было всё, что может идти, уже однажды пройти этот путь? Не должно ли было всё, что может случиться, уже однажды случиться, сделаться, пройти?

И если всё уже было — что думаешь ты, карлик, об этом Мгновенье? Не должны ли были и эти ворота уже — однажды быть?

И не связаны ли все вещи так прочно, что это Мгновенье влечёт за собою всё грядущее? Следовательно — ещё и само себя?

Ибо всё, что может идти, — не должно ли оно ещё раз пройти — этот длинный путь вперёд!

И этот медлительный паук, ползущий при лунном свете, и этот самый лунный свет, и я, и ты, что шепчемся в воротах, шепчемся о вечных вещах, — разве все мы уже не существовали?

— и не должны ли мы вернуться и пройти этот другой путь впереди нас, этот длинный жуткий путь, — не должны ли мы вечно возвращаться» —

Так говорил я, и говорил всё тише: ибо я страшился своих собственных мыслей и задних мыслей. И вдруг вблизи услышал я вой собаки.

Не слышал ли я уже когда-то этот вой собаки? Моя мысль устремилась в прошлое. Да! Когда я был ребёнком, в самом раннем детстве:

— тогда слышал я собаку, которая так выла. И я видел её, ощетинившуюся, с поднятой кверху мордой, дрожащую, в тот тихий полуночный час, когда и собаки верят в призраки;

— и мне было жаль её. Над домом только что взошёл, в мёртвом молчании, полный месяц; он остановился круглым огненным шаром над плоской крышею, как вор над чужой собственностью;

— тогда собаку обуял страх: ибо собаки верят в воров и призраков. И когда я опять услышал этот вой, я вновь почувствовал жалость.

Куда же девался карлик? И ворота? И паук? И наши перешёптывания? Было ли это во сне? Или наяву? Я увидел вдруг, что стою среди диких скал, один, облитый мёртвым лунным светом.

Но здесь же лежал человек! И собака с ощетинившейся шерстью прыгала и визжала, — и увидев, что я подошёл, — она снова завыла, она закричала; слышал ли я когда-нибудь, чтобы собака кричала так о помощи?

И поистине, ничего подобного тому, что увидел я, никогда я не видел. Я увидел молодого пастуха, задыхавшегося, корчившегося, с искажённым лицом; изо рта у него висела чёрная, тяжёлая змея.

Видел ли я когда-нибудь столько отвращения и смертельного ужаса на одном лице? Должно быть, он спал? В это время змея заползла ему в глотку и впилась в неё.

Моя рука рванула змею, рванула: напрасно! она не вырвала змеи из глотки. Тогда из уст моих раздался крик: «Откуси! Откуси!

Откуси ей голову!» — так кричал из меня мой ужас, моя ненависть, моё отвращение, моя жалость, всё доброе и всё злое во мне слилось в один общий крик. —

Вы, смельчаки, окружающие меня! Вы, искатели, испытатели и все, кто плавает под коварными парусами по неисследованным морям! Вы, охотники до загадок!

Разгадайте же мне загадку, которую я видел тогда, растолкуйте же мне призрак, представший пред самым одиноким!

Ибо это был призрак и предвидение: что видел я тогда в символе? И кто же он, кто некогда ещё должен прийти?

Кто этот пастух, которому заползла в глотку змея? Кто этот человек, которому всё самое тяжёлое, самое чёрное заползёт в глотку?

— И пастух откусил, как советовал ему крик мой; откусил голову змеи! Далеко отплюнул он её — и вскочил на ноги. —

Ни пастуха, ни человека более — предо мной стоял преображённый, просветлённый, который смеялся! Никогда ещё на земле не смеялся человек так, как он смеялся!

О братья мои, я слышал смех, который не был смехом человека, — и теперь пожирает меня жажда, тоска, которая никогда не стихнет во мне.

Желание этого смеха пожирает меня: о, как вынесу я ещё жизнь? И как вынес бы я теперь смерть! —

Так говорил Заратустра.

О блаженстве против воли

С такими загадками и с горечью в сердце плыл Заратустра по морю. Но на четвёртый день странствования, когда он уже был далеко от блаженных островов и от своих друзей, он превозмог всю свою печаль: победоносно, твёрдой ногою стоял он снова на пути своей судьбы. И так говорил тогда Заратустра к своей ликующей совести:

— Опять я один и хочу им быть, один с ясным небом и свободным морем; и снова послеполуденное время вокруг меня.

В послеполуденное время обрёл я некогда впервые своих друзей, также в послеполуденное время вторично обрёл я их: в тот час, когда становится более спокойным всякий свет.

Ибо частички счастья, блуждающие ещё между небом и землёй, ищут пристанища себе в светлой душе: теперь от счастья стал более спокойным всякий свет.

О послеполуденное время моей жизни! Однажды спустилось также и моё счастье в долину искать себе пристанища: тогда обрело оно эти открытия, гостеприимные души.

О послеполуденное время моей жизни! Чего не отдал бы я, чтобы иметь одно: живое насаждение моих мыслей и утренний рассвет моей высшей надежды!

Последователей искал некогда созидающий и детей своей надежды — и вот оказалось, что он не может найти их иначе, как сам впервые создав их.

Так и я нахожусь среди своего дела, идя к своим детям и возвращаясь от них: ради своих детей должен Заратустра довершить самого себя.

Ибо от всего сердца любят только своё дитя и своё дело; и где есть великая любовь к самому себе, там служит она признаком беременности, — так замечал я.

Ещё цветут мои дети своей первой весною; стоя близко друг к другу, вместе колеблемые ветром деревья моего сада и лучшей земли.

И поистине! Где такие деревья стоят близко друг к другу, там находятся блаженные острова!

Но когда-нибудь я вырою их и рассажу каждое отдельно: чтобы научилось оно одиночеству, упорству и осторожности.

Суковатым и изогнутым, с гибкой твёрдостью должно стоять оно у моря, живым маяком непобедимой жизни.

Там, где бури низвергаются в море и хобот гор пьёт воду, там должно стоять каждое из них, днём и ночью, на страже, чтобы испытать и познать себя.

Испытано и познано должно быть оно, чтобы знать, моего ли оно рода и происхождения, — господин ли оно упорной воли, молчаливо ли, даже когда говорит, и делает ли вид, что берёт, отдавая:

— чтобы стать некогда моим последователем и созидающим и празднующим вместе с Заратустрой — таким, что пишет мою волю на моих скрижалях: для более полного довершения всех вещей.

И ради него и подобных ему должен я довершить самого себя, поэтому бегу я теперь своего счастья и отдаю себя в жертву всем несчастьям — чтобы испытать и познать себя в последний раз.

И поистине, настало время мне уходить; и тень странника, и поздняя пора, и самый тихий час — всё говорило мне: «Давно пора!»

Ветер проникал в замочную скважину и говорил: «Иди!» Дверь лукаво распахивалась и говорила: «Уходи!»

Но я лежал, прикованный любовью к своим детям: желание любви наложило на меня эти узы, так что я сделался жертвою своих детей и из-за них потерял себя.

Желать — это уже значит для меня: потерять себя. У меня есть вы, мои дети! В этом обладании всё должно быть уверенностью и ничто не должно быть желанием.

Но солнце моей любви пылало надо мной, в собственном соку варился Заратустра, — тогда пронеслись тень и сомнение надо мной.

Я уже жаждал мороза и зимы. «О, если бы мороз и зима заставили меня снова дрожать от стужи и щёлкать зубами!» — вздыхал я, — тогда поднялись от меня ледяные туманы.

Моё прошлое вскрыло свои могилы, проснулось много страдания, заживо погребённого: оно лишь дремало, сокрытое в саване.

Так всё кричало мне знаками: «Пора!» Но я — не слушал; пока наконец не зашевелилась моя бездна и моя мысль не укусила меня.

О бездонная мысль, ты — моя мысль! Когда же найду я силу слышать, как ты роешь, и не дрожать более?

До самой гортани стучит моё сердце, когда я слышу, как ты роешь! Даже твоё молчание душит меня, ты, бездонная молчальница!

Никогда ещё не решался я вызвать тебя наружу: довольно того уже, что носил я тебя — с собою! Ещё не был я достаточно силён для последней смелости льва и дерзости его.

Твоя тяжесть всегда была для меня уже достаточно ужасной; но когда-нибудь я должен найти силу и голос льва, который вызовет тебя наружу!

И когда я преодолею это в себе, тогда преодолею я ещё и нечто большее; и победа должна быть печатью моего довершения!

А до тех пор я блуждаю ещё по неведомым морям; случай льстит мне и ласкает меня; я смотрю вперёд и назад — и не вижу конца.

Ещё не наступил час моей последней борьбы — или он только что настаёт? Поистине, с коварной прелестью смотрят на меня кругом море и жизнь!

О послеполуденное время моей жизни! О счастье, предвестник вечера! О пристань в открытом море! О мир в неизвестности! Как не доверяю я вам всем!

Поистине, я не доверяю вашей коварной прелести! Я похож на влюблённого, который не доверяет слишком бархатной улыбке.

Как он, ревнивец, отталкивает от себя возлюбленную, оставаясь нежным даже в своей суровости, — так и я отталкиваю от себя этот блаженный час.

Прочь от меня, блаженный час! С тобой пришло ко мне блаженство против воли! Готовый к своему самому глубокому страданию, стою я здесь: не вовремя пришёл ты!

Прочь от меня, блаженный час! Лучше ищи себе пристанища там — у моих детей! Спеши и благослови их ещё до вечера моим счастьем!

Уже наступает вечер: солнце садится. Удалилось моё счастье! —

Так говорил Заратустра. И он ждал своего несчастья всю ночь — но ждал напрасно. Ночь оставалась ясной и тихой, и счастье само приближалось к нему всё ближе и ближе. А к утру засмеялся Заратустра в сердце своём и сказал насмешливо: «Счастье бегает за мной. Это потому, что я не бегаю за женщинами. А счастье — женщина».

Перед восходом солнца

О небо надо мной, чистое! Глубокое! Бездна света! Взирая на тебя, я трепещу от божественных порывов.

Броситься в твою высоту — в этом моя глубина! Укрыться в твоей чистоте — в этом моя невинность!

Бога скрывает красота его — так и ты скрываешь свои звёзды. Ты безмолвствуешь — так вещаешь ты мне свою мудрость.

Безмолвно над бушующим морем поднялось ты сегодня, твоя любовь и твоя стыдливость открываются моей бушующей душе.

В том, что пришло ты ко мне, прекрасное, скрытое в своей красоте, что безмолвно говоришь ты мне, открываясь в своей мудрости:

О, неужели не угадал бы я всей стыдливости твоей души! Перед восходом солнца пришло ты ко мне, самому одинокому.

Мы друзья с тобою изначала: у нас едины скорбь, и страх, и дно; даже солнце у нас общее.

Мы не говорим друг с другом, ибо знаем слишком многое: мы безмолвствуем, мы улыбками сообщаем друг другу наше знание.

Не свет ли ты моего пламени? Не живёт ли в тебе душа — сестричка моего понимания?

Вместе учились мы всему; вместе учились мы подниматься над собою к себе самим и безоблачно улыбаться: —

— безоблачно улыбаться вниз, светлыми очами и из огромной дали, в то время как под нами струятся, как дождь, насилие, и цель, и вина.

И если блуждал я один, — чего алкала душа моя по ночам и на тропинках заблуждения? И если поднимался я на горы, кого, как не тебя, искал я на горах?

И все мои странствования и восхождения на горы — разве не были они лишь необходимостью, чтобы помочь неумелому; лететь только хочет вся воля моя, лететь до тебя!

И кого ненавидел я более, как не ползущие облака и всё, что пятнает тебя? И даже свою собственную ненависть ненавидел я, потому что она пятнала тебя!

Ползущие облака ненавижу я, этих крадущихся хищных кошек: они отнимают у тебя и у меня, что есть у нас общего, — огромное, безграничное Да и Аминь!

Мы ненавидим ползущие облака, этих посредников и смесителей — этих половинчатых, которые не научились ни благословлять, ни проклинать от всего сердца.

Лучше буду я сидеть в бочке под закрытым небом или в бездне без неба, чем видеть тебя, ясное небо, запятнанным ползущими облаками!

И часто хотелось мне их скрепить зубчатыми золотыми проволоками молний, чтобы мог я, подобно грому, барабанить по вздутому животу их:

гневно барабанить, ибо они крадут у меня твоё Да и Аминь, ты, небо чистое надо мною! Светлое! Ты бездна света! — ибо они крадут у тебя моё Да и Аминь!

Ибо легче мне переносить шум, и гром, и проклятие непогоды, чем это осторожное, нерешительное кошачье спокойствие; и даже среди людей ненавижу я всего больше всех тихонько ступающих, половинчатых и неопределённых, нерешительных, медлительных, как ползущие облака.

И «кто не может благословлять, должен научиться проклинать!» — это ясное наставление упало мне с ясного неба, эта звезда блестит даже в тёмные ночи на моём небе.

Но я благословляю и утверждаю, если только ты окружаешь меня, ты, чистое! Ясное! Ты, бездна света! — во все бездны несу я тогда своё благословляющее утверждение.

Я стал благословляющим и утверждающим: я долго боролся и был борцом, чтобы иметь наконец руки свободными для благословения.

И вот моё благословение: над каждою вещью быть её собственным небом, её круглым куполом, её лазурным колоколом и вечным спокойствием — и блажен, кто так благословляет!

Ибо все вещи крещены у родника вечности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло суть только бегущие тени, влажная скорбь и ползущие облака.

Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу: «над всеми вещами стоит небо-случай, небо-невинность, небо-неожиданность, небо-задор».

«Случай» — это самая древняя аристократия мира31В подлиннике: von Ungefähr, где предлог von употреблён не в качестве аблативной предложной формы, а как форма атрибутивной принадлежности к знати. Ср. Прем. 2, 2., её возвратил я всем вещам, я избавил их от подчинения цели.

Эту свободу и эту безоблачность неба поставил я, как лазурный колокол, над всеми вещами, когда я учил, что над ними и через них никакая «вечная воля» — не хочет.

Это дерзновение и это безумие поставил я на место той воли, когда я учил: «Всюду одно невозможно — разумный смысл!»

Хотя немного разума, семя мудрости рассеяно от звезды до звезды, эта закваска примешана ко всем вещам: из-за безумия примешана мудрость ко всем вещам!

Немного мудрости ещё возможно; но эту блаженную уверенность находил я во всех вещах: они предпочитают танцевать — на ногах случая.

О небо надо мною, ты, чистое! Высокое! Теперь для меня в том твоя чистота, что нет вечного паука-разума и паутины его:

— что ты место танцев для божественных случаев, что ты божественный стол для божественных игральных костей и играющих в них! —

Но ты краснеешь? Не сказал ли я того, чего нельзя высказывать? Не произнёс ли я хулы, желая благословить тебя?

Или покраснело ты от стыда, что находимся мы вдвоём? — Не приказываешь ли ты мне удалиться и замолчать, ибо теперь — день приближается?

Мир так глубок, как день помыслить бы не смог. Не всё дерзает говорить перед лицом дня. Но день приближается — и мы должны теперь расстаться!

О небо надо мною, ты, стыдливое! Пылающее! О ты, моё счастье перед восходом солнца! День приближается — и мы должны теперь расстаться! —

Так говорил Заратустра.

Об умаляющей добродетели

1

Спустившись на сушу, Заратустра не направился прямо на свою гору и в свою пещеру, а прошёлся по разным дорогам, всюду задавая вопросы и осведомляясь о многом, так что, шутя, он говорил о себе самом: «Вот река, многими извивами возвращающаяся к источнику своему!» Ибо он хотел узнать, что случилось с человеком в отсутствие его: стал ли он более великим или меньше прежнего? И однажды увидел он ряд новых домов; дивился он этому и сказал:

«Что означают дома эти? Поистине, не великая душа построила их по своему подобию!

Не глупый ли ребёнок вынул их из своего ящика с игрушками? Пусть бы другой ребёнок опять уложил их в свой ящик!

А эти комнаты и каморки: могут ли люди выходить из них и входить туда? Они кажутся мне сделанными для шелковичных червей или для кошек-лакомок, которые не прочь дать полакомиться и собою!»

И Заратустра остановился и задумался. Наконец он сказал с грустью: «Всё измельчало!

Повсюду вижу я низкие ворота: кто подобен мне, может ещё пройти в них, но — он должен нагнуться!

О, когда же вернусь я на мою родину, где я не должен более нагибаться — не должен более нагибаться перед маленькими!» — И Заратустра вздохнул и устремил взор свой вдаль.

В тот же день сказал он речь свою об умаляющей добродетели.

2

Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они не прощают мне, что я не завидую добродетелям их.

Они огрызаются на меня, ибо я говорю им: маленьким людям нужны маленькие добродетели, — ибо трудно мне согласиться, чтобы маленькие люди были нужны!

Я похож здесь на петуха в чужом птичнике, которого клюют даже куры; но оттого не сержусь я на этих кур.

Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью; быть колючим по отношению ко всему маленькому кажется мне мудростью, достойной ежа.

Все они говорят обо мне, сидя вечером у очага, — они говорят обо мне, но никто не думает — обо мне!

Вот новая тишина, которой я научился: их шум вокруг меня накидывает покрывало на мои мысли.

Они шумят между собой: «Что несёт нам эта тёмная туча? берегитесь, чтобы не принесла она нам заразы!»

И недавно одна женщина отдёрнула своего ребёнка, тянувшегося ко мне. «Унесите детей! — кричала она. — Такие глаза опаляют детские души».

Они кашляют, когда я говорю: они думают, что кашель — возражение против могучих ветров, — они нисколько не догадываются о шуме моего счастья!

«У нас ещё нет времени для Заратустры» — так возражают они; но что толку во времени, у которого «нет времени» для Заратустры?

И даже когда они восхваляют меня — разве мог бы заснуть я на славе их? Терновый пояс — хвала их для меня: я испытываю зуд, даже когда снимаю его.

И вот чему научился я у них: тот, кто хвалит, делает вид, будто воздаёт он должное, но на самом деле он хочет получить ещё больше!

Спросите у моей ноги, нравится ли ей их манера хвалить и привлекать к себе! Поистине, при таком такте и при таком тик-таке не хочет она ни танцевать, ни оставаться в покое.

Они пробуют хвалить мне маленькую добродетель и привлечь меня к ней; в тик-так маленького счастья хотели бы они увлечь мою ногу.

Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они измельчали и всё ещё мельчают — и делает это их учение о счастье и добродетели.

Они ведь и в добродетели скромны, ибо они ищут довольства. А с довольством может мириться только скромная добродетель.

Правда, и они учатся шагать по-своему и шагать вперёд; но я называю это ковылянием. — И этим мешают они всякому, кто спешит.

И многие из них идут вперёд и смотрят при этом назад, вытянув шею: я охотно толкаю их.

Ноги и глаза не должны ни лгать, ни изобличать друг друга во лжи. Но много лжи у маленьких людей.

Некоторые из них обнаруживают свою волю, но большинство лишь служит чужой воле. Некоторые из них искренни, ни большинство — плохие актёры.

Есть между ними актёры бессознательные и актёры против воли, — искренние всегда редки, особенно искренние актёры.

Качества мужа здесь редки; поэтому их женщины становятся мужчинами. Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освободит в женщине — женщину.

И вот худшее лицемерие, что встретил я у них: даже те, кто повелевают, подделываются под добродетели тех, кто служит им.

«Я служу, ты служишь, мы служим» — так молится здесь лицемерие господствующих, — но горе! если первый господин есть только первый слуга!32Намёк на известные слова Фридриха Великого: «Un prince est le premier serviteur et le premier magistrat de l’Etat» (Государь — первый слуга и первое должностное лицо государства); возможно, и на девиз Бисмарка: «Patriae inserviendo consumor» (Сгораю, служа отечеству).

Ах, даже в их лицемерие залетело любопытство моего взора; и я хорошо угадал их счастье мухи и их жужжание на освещённом солнцем оконном стекле.

Сколько вижу я доброты, столько и слабости. Сколько справедливости и сострадания, столько и слабости.

Все они круглы, аккуратны и благосклонны друг к другу, как круглы, аккуратны и благосклонны песчинки одна к другой.

Скромно обнять маленькое счастье — это называют они «смирением»! и при этом они уже скромно косятся на новое маленькое счастье.

В сущности в своей простоте они желают лишь одного: чтобы никто не причинял им страдания. Поэтому они предупредительны к каждому и делают ему добро.

Но это трусость — хотя бы и называлась она «добродетелью». —

И когда этим маленьким людям случается говорить грубо — я слышу в голосе их лишь хрипоту: ибо всякий сквозняк — делает их хриплыми.

Хитры они, и у добродетелей их хитрые пальцы. Но им недостаёт кулаков, их пальцы не умеют сжиматься в кулак.

Добродетелью считают они всё, что делает скромным и ручным; так превратили они волка в собаку и самого человека в лучшее домашнее животное человека.

«Мы поставили наш стул посередине, — так говорит мне ухмылка их, — одинаково далеко от умирающего гладиатора и довольных свиней».

Но это — посредственность; хотя бы и называлась она умеренностью.

3

Я хожу среди этих людей и роняю много слов; но они не умеют ни брать, ни хранить.

Они удивляются, что я не пришёл обличать их похоти и пороки; но поистине, я не пришёл также предостерегать от карманных воров!

Они удивляются, что я не желаю оттачивать и накачивать их ум; как будто им мало ещё умников, тонких, чей голос скрипит, как грифель по аспидной доске!

И когда я кричу: «Кляните всех трусливых демонов в вас, которые желали бы визжать, крестом складывать руки и поклоняться», они восклицают: «Заратустра — безбожник».

И особенно кричат об этом их проповедники смирения — да, именно им люблю я кричать в самое ухо: да! Я — Заратустра, безбожник!

Проповедники смирения! Всюду, где есть слабость, болезнь и струпья, они ползают, как вши; и только моё отвращение мешает мне давить их.

Ну что ж! Вот моя проповедь для их ушей: я — Заратустра, безбожник, который говорит «кто безбожнее меня, чтобы я мог радоваться его наставлению?»

Я — Заратустра, безбожник: где найду я подобных себе? Подобны мне все, кто отдают себя самих своей воле и сбрасывают с себя всякое смирение.

Я — Заратустра, безбожник: я варю каждый случай в моём котле. И только когда он там вполне сварится, я приветствую его как мою пищу.

И поистине, многие случаи повелительно приближались ко мне; но ещё более повелительно говорила к ним моя воля, — и тотчас стояли они на коленях, умоляя —

— умоляя, чтобы дал я им пристанище и оказал им сердечный приём, и льстиво уговаривая: «Видишь, о Заратустра, так только друг приближается к другу!» —

Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей! И так стану я взывать ко всем ветрам:

— Вы всё мельчаете, вы, маленькие люди! Вы распадаетесь на крошки, вы, любители довольства! Вы погибнете ещё —

— от множества ваших маленьких добродетелей, от множества ваших мелких упущений, от вашего постоянного маленького смирения!

Вы слишком щадите, слишком уступаете: такова почва, на которой произрастаете вы! Но чтобы дерево стало большим, для этого должно оно обвить крепкие скалы крепкими корнями!

Даже то, чего вы не исполняете, помогает ткать ткань всего человеческого будущего; даже ваше ничто есть паутина и паук, живущий кровью будущего.

И когда вы берёте, вы как бы крадёте, вы, маленькие добродетельные люди; но и среди мошенников говорит честь: «Надо красть только там, где нельзя грабить».

«Даётся» — таково учение смирения. Но я говорю вам, вы, любители довольства: берётся и будет всё больше браться от вас!

Ах, если бы вы сбросили с себя всякое полухотение и решительно отдались и лени и делу!

Ах, если бы вы поняли мои слова: «Делайте, пожалуй, всё, что вы хотите, — но прежде всего будьте такими, которые могут хотеть!

Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя, — но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя —

— любят великой любовью, любят великим презрением!» Так говорит Заратустра, безбожник. —

Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей! Здесь ещё целым часом рано для меня.

Свой собственный провозвестник я среди этих людей, свой собственный крик петуха среди тёмных улиц.

Но приближается их час! Приближается также и мой! Час от часу становятся они меньше, беднее, бесплоднее — бедная трава! бедная земля!

И скоро будут они стоять, подобно сухой степной траве, и поистине, усталые от себя самих, — и томимые скорее жаждой огня, чем воды!

О благословенный час молнии! О тайна перед полуднем! — в блуждающие огни некогда превращу я их и в провозвестников огненными языками:

— возвещать будут они некогда огненными языками: он приближается, он близок, великий полдень! —

Так говорил Заратустра.

На горе Елеонской33В подлиннике: «Auf dem Ölberge» (у Антоновского: «На священной горе»). Ср. Матф. 21, 1, Марк 11, 1, Лук. 19, 29; 37, Иоан. 8, 1.

Зима, злая гостья, сидит у меня в доме; посинели мои руки от её дружеских рукопожатий.

Я уважаю её, эту злую гостью, но охотно оставляю её сидеть одну. Охотно убегаю я от неё; и если бежишь хорошо, то и убегаешь от неё!

С тёплыми ногами, с тёплыми мыслями бегу я туда, где стихает ветер, — в освещённый солнцем уголок моей горы Елеонской.

Так смеюсь я над моей суровою гостьей и благодарен ей ещё за то, что она ловит у меня в доме мух и заставляет стихать разный мелкий шум.

Ибо она не любит, когда поёт комар или даже целых два; она делает улицу пустынной, так что лунный свет боится проникать туда ночью.

Она суровая гостья, — но я чту её и не молюсь, подобно неженкам, пузатому идолу огня.

Лучше немного пощёлкать зубами, чем молиться идолам! — так хочет род мой. И особенно ненавижу я всех идолов огня, пылких, дымящихся и удушливых.

Кого я люблю, того люблю я больше зимою, чем летом; лучше и смелее смеюсь я над моими врагами, с тех пор как зима сидит у меня в доме.

Поистине, смело даже тогда, когда я заползаю в постель: тогда смеётся и шалит моё укрывшееся счастье и мои обманчивые сны начинают смеяться.

Разве я — ползаю? Никогда в жизни не ползал я перед сильными; и если лгал я когда-нибудь, то лгал из любви. Поэтому весел я и на зимней постели.

Скромная постель греет меня больше, чем роскошная, ибо я ревнив к своей бедности. А зимою она больше всего верна мне.

Злобою начинаю я каждый день, я смеюсь над зимою холодной ванною — за это ворчит на меня моя строгая гостья.

Также люблю я её щекотать маленькой восковой свечкой — чтобы она наконец выпустила небо из пепельно-серых сумерек.

Особенно злым бываю я утром — в ранний час, когда звенит ведро у колодца и раздаётся на серых улицах тёплое ржание лошадей:

С нетерпением жду я, чтобы взошло наконец ясное небо, зимнее снежнобородое небо, старик, белый как лунь, —

— молчаливое зимнее небо, часто умалчивающее даже о своём солнце!

Не у него ли научился я долгому, светлому молчанию? Или оно научилось ему у меня? Или каждый из нас сам изобрёл его?

Тысячекратно происхождение всех хороших вещей: все хорошие весёлые вещи прыгают от радости в бытие — как могли бы они это сделать — только один раз!

Хорошая, весёлая вещь также долгое молчание, и хорошо также смотреть, подобно зимнему небу, с ясным круглоглазым лицом:

— скрывать, подобно ему, своё солнце и свою непреклонную волю-солнце; поистине, хорошо изучил я это искусство и это зимнее веселье!

Моя самая любимая злоба и искусство в том, чтобы моё молчание научилось не выдавать себя молчанием.

Гремя словами и игральными костями, дурачу я тех, кто торжественно ждёт, — от всех этих строгих надсмотрщиков должна ускользнуть моя воля и цель.

Чтобы никто не мог видеть основы и последней воли моей, — для этого изобрёл я долгое светлое молчание.

Многих умных встречал я: они закрывали покрывалом своё лицо и мутили свою воду, чтобы никто не мог насквозь видеть их.

Но именно к ним обращались более умные из среды недоверчивых и грызущих орехи: именно у них вылавливали они наиболее припрятанную рыбу их!

Но умы светлые, смелые и прозрачные — они, по-моему, наиболее умные из всех молчаливых: так глубока основа их, что даже самая прозрачная вода — не выдаёт её.

Ты, снежнобородое молчаливое зимнее небо, ты, круглоглазая лунь надо мною! О ты, небесный символ моей души и её радости!

И разве не должен я прятаться, как проглотивший золото, — чтобы не распластали мою душу?

Разве не должен я пользоваться ходулями, чтобы не заметили моих длинных ног, — все эти завистники и ненавистники, окружающие меня?

Эти удушливые, тепличные, изношенные, отцветшие, истосковавшиеся души — как могла бы их зависть вынести моё счастье!

Поэтому я показываю им только зиму и лёд на моих вершинах — и не показываю, что моя гора окружена также всеми солнечными поясами!

Они слышат только свист моих зимних бурь — и не слышат, что ношусь я и по тёплым морям, как тоскующие, тяжёлые, горячие южные ветры.

Они сожалеют также о моих нечаянностях и случайностях — но моё слово гласит: «Предоставьте случаю идти ко мне: невинен он, как малое дитя!»34Ср. Матф. 19, 14.

Как могли бы они вынести моё счастье, если бы я не наложил несчастий, зимней стужи, шапок из белого медведя и покровов из снежного неба на моё счастье!

— если бы сам я не питал жалости к их состраданию: к состраданию этих завистников и ненавистников!

Если бы сам я не вздыхал и не дрожал пред ними от холода и не одевался терпеливо, как в шубу, в сострадание их!

В том мудрая блажь и благостыня моей души, что не прячет она своей зимы и своих морозных бурь, она не прячет также и своего озноба.

Для одного одиночество есть бегство больного; для другого одиночество есть бегство от больных.

Пусть слышат они, как дрожу и вздыхаю я от зимней стужи, все эти бедные, завистливые негодники, окружающие меня! Несмотря на эти вздохи и дрожь, всё-таки бежал я из их натопленных комнат.

Пусть они жалеют меня и вздыхают вместе со мною о моём ознобе: «от льда познания он замёрзнет ещё!» — так жалуются они.

А я тем временем бегаю всюду с тёплыми ногами на моей горе Елеонской; в освещённом солнцем уголку моей горы Елеонской пою и смеюсь я над всяким состраданием. —

Так пел Заратустра.

О прохождении мимо

Так, медленно проходя среди многих народов и через различные города, вернулся Заратустра окольным путём в свои горы и свою пещеру. И вот, подошёл он неожиданно к воротам большого города; но здесь бросился к нему с распростёртыми руками беснующийся шут и преградил ему дорогу. Это был тот самый шут, которого народ называл «обезьяной Заратустры»35По мнению Наумана, речь идёт о Е. Дюринге (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 3. Leipzig, 1900. S. 61).: ибо он кое-что перенял из манеры его говорить и охотно черпал из сокровищницы его мудрости. И шут так говорил к Заратустре:

«О Заратустра, здесь большой город; тебе здесь нечего искать, а потерять ты можешь всё.

К чему захотел ты вязнуть в этой грязи? Пожалей свои ноги! Плюнь лучше на городские ворота и — вернись назад!

Здесь ад для мыслей отшельника: здесь великие мысли кипятятся заживо и развариваются на маленькие.

Здесь разлагаются все великие чувства: здесь может только громыхать погремушка костлявых убогих чувств!

Разве ты не слышишь запаха бойни и харчевни духа? Разве не стоит над этим городом смрад от зарезанного духа?

Разве не видишь ты, что души висят здесь, точно обвисшие, грязные лохмотья? — И они делают ещё газеты из этих лохмотьев!

Разве не слышишь ты, что дух превратился здесь в игру слов? Отвратительные слова-помои извергает он! — И они делают ещё газеты из этих слов-помоев!

Они гонят друг друга и не знают куда? Они распаляют друг друга и не знают зачем? Они бряцают своей жестью, они звенят своим золотом.

Они холодны и ищут себе тепла в спиртном; они разгорячены и ищут прохлады у замёрзших умов; все они хилы и одержимы общественным мнением.

Все похоти и пороки здесь у себя дома; но существуют здесь также и добродетельные, существует здесь много услужливой, служащей добродетели:

Много услужливой добродетели с пальцами-писаками и с твёрдым седалищем и ожидалищем; она благословлена мелкими надгрудными звёздами и набитыми трухой, плоскозадыми дочерьми.

Существует здесь также много благочестия, много лизоблюдов и льстивых ублюдков перед богом воинств.

Ибо “сверху” сыплются звёзды и милостивые плевки; вверх тянется каждая беззвёздная грудь.

У месяца есть свой двор и при дворе — свои придурки; но на всё, что исходит от двора, молится нищая братия и всякая услужливая нищенская добродетель.

“Я служу, ты служишь, мы служим” — так молится властелину всякая услужливая добродетель: чтобы заслуженная звезда прицепилась наконец ко впалой груди!

Но месяц вращается ещё вокруг всего земного: так вращается и властелин вокруг самого-что-ни-на-есть земного, — а это есть золото торгашей.

Бог воинств не есть бог золотых слитков; властелин предполагает, а торгаш — располагает!

Во имя всего, что есть в тебе светлого, сильного и доброго, о Заратустра! плюнь на этот город торгашей и вернись назад!

Здесь течёт кровь гниловатая и тепловатая и пенится по всем венам; плюнь на большой город, на эту большую свалку, где пенится всякая накипь!

Плюнь на город подавленных душ и впалых грудей, язвительных глаз и липких пальцев —

— на город нахалов, бесстыдников, писак, пискляк, растравленных тщеславцев —

— где всё скисшее, сгнившее, смачное, мрачное, слащавое, прыщавое, коварное нарывает вместе —

— плюнь на большой город и вернись назад!» —

Но здесь прервал Заратустра беснующегося шута и зажал ему рот.

«Перестань наконец! — воскликнул Заратустра. — Мне давно уже противны твоя речь и твоя манера говорить!

Зачем же так долго жил ты в болоте, что сам должен был сделаться лягушкой и жабою?

Не течёт ли теперь у тебя самого в жилах гнилая, пенистая, болотная кровь, что научился ты так квакать и поносить?

Почему не ушёл ты в лес? Или не пахал землю? Разве море не полно зелёными островами?

Я презираю твоё презрение, и, если ты предостерегал меня, — почему же не предостерёг ты себя самого?

Из одной только любви воспарит полёт презрения моего и предостерегающая птица моя: но не из болота! —

Тебя называют моей обезьяной, ты, беснующийся шут; но я называю тебя своей хрюкающей свиньёй — хрюканьем портишь ты мне мою похвалу глупости.

Что же заставило тебя впервые хрюкать? То, что никто достаточно не льстил тебе: поэтому и сел ты вблизи этой грязи, чтобы иметь основание вдоволь хрюкать, —

— чтобы иметь основание вдоволь мстить! Ибо месть, ты, тщеславный шут, и есть вся твоя пена, я хорошо разгадал тебя!

Но твоё шутовское слово вредит мне даже там, где ты прав! И если бы слово Заратустры было даже сто раз право, — ты всё-таки вредил бы мне — моим словом!»

Так говорил Заратустра; и он посмотрел на большой город, вздохнул и долго молчал. Наконец он так говорил:

Мне противен также этот большой город, а не только этот шут. И здесь и там нечего улучшать, нечего ухудшать!

Горе этому большому городу! — И мне хотелось бы уже видеть огненный столб, в котором сгорит он!

Ибо такие огненные столбы должны предшествовать великому полдню. Но всему своё время и своя собственная судьба.

Но такое поучение даю я тебе, шут, на прощание: где нельзя уже любить, там нужно — пройти мимо! —

Так говорил Заратустра и прошёл мимо шута и большого города.

Об отступниках

1

Ах, всё уже поблекло и отцвело, что ещё недавно зеленело и пестрело на этом лугу! И сколько мёду надежды уносил я отсюда в свои улья!

Все эти юные сердца уже состарились — и даже не состарились! только устали, опошлились и успокоились: они называют это «мы опять стали набожны».

Ещё недавно видел я их спозаранку выбегающими на смелых ногах; но их ноги познания устали, и теперь бранят они даже свою утреннюю смелость!

Поистине, многие из них когда-то поднимали свои ноги, как танцоры, их манил смех в моей мудрости, — потом они одумались. Только что видел я их согбенными — ползущими ко кресту.

Вокруг света и свободы когда-то порхали они, как мотыльки и юные поэты! Немного взрослее, немного мерзлее — и вот они уже нетопыри и проныры и печные лежебоки.

Не потому ли поникло сердце их, что, как кит, поглотило меня одиночество? Быть может, долго, с тоскою, тщетно прислушивалось их ухо к призыву труб моих и моих герольдов?

— Ах! Всегда было мало таких, чьё сердце надолго сохраняет терпеливость и задор; у таких даже дух остаётся выносливым. Остальные малодушны.

Остальные — это всегда большинство, вседневность, излишек, многое множество — все они малодушны.

Кто подобен мне, тому встретятся на пути переживания, подобные моим, — так что его первыми товарищами будут трупы и скоморохи.

Его вторыми товарищами — те, кто назовут себя верующими в него: живая толпа, много любви, много безумия, много безбородого почитания.

Но к этим верующим не должен привязывать своего сердца тот, кто подобен мне среди людей; в эти вёсны и пёстрые луга не должен верить тот, кто знает род человеческий, непостоянный и малодушный!

Если бы могли они быть иными, они и хотели бы иначе. Всё половинчатое портит целое. Что листья блекнут, — на что тут жаловаться!

Оставь их лететь и падать, о Заратустра, и не жалуйся! Лучше подуй на них шумящими ветрами, —

— подуй на эти листья, о Заратустра, чтобы всё увядшее скорей улетело от тебя!

2

«Мы опять стали набожны» — так признаются эти отступники; и многие из них ещё слишком малодушны, чтобы признаться в этом.

Им смотрю я в глаза, — им говорю я в лицо и в румянец их щёк: вы те, что снова молитесь!

Но это позор — молиться! Не для всех, а для тебя, и для меня, и для тех, у кого в голове есть совесть. Для тебя это позор — молиться!

Ты знаешь хорошо: твой малодушный демон, сидящий в тебе, охотно складывающий руки и опускающий их на колени и любящий удобства, — этот малодушный демон говорит тебе: «есть Бог!»

Но потому и принадлежишь ты к роду боящихся света, к тем, кому свет не даёт покоя; теперь должен ты с каждым днём всё глубже засовывать голову свою в ночь и чад!

И поистине, ты хорошо выбрал час: ибо теперь вновь начинают вылетать ночные птицы. Час настал для всех боящихся света, час отдыха, когда они — не «отдыхают».

Я слышу и чую: настал их час для охоты и торжественных шествий, не для дикой охоты, а для домашней, пустячной и вынюхивающей охоты людей тихо ступающих и тихо молящихся,

— для охоты на чувствительных ханжей: все мышеловки для сердец теперь опять расставлены! И где ни поднимаю я завесы, отовсюду вылетает ночная бабочка.

Не сидела ли она, спрятавшись вместе с другой ночной бабочкой? Ибо всюду чую я присутствие маленьких скрытых общин; а где есть приюты, там есть новые богомольцы и смрад от богомольцев.

Они сидят по целым вечерам друг у друга и говорят: «Будем опять как малые дети и станем взывать к милосердному Богу!» — устами и желудком, которые испорчены набожными кондитерами.

Или они смотрят долгими вечерами на хитрого, подстерегающего паука-крестовика, который сам проповедует мудрость паукам и так учит их: «Под крестами хорошо ткать паутину!»

Или они сидят целыми днями с удочками у болота и оттого мнят себя глубокими; но кто удит там, где нет рыбы, того не назову я даже поверхностным!

Или они с благочестивой радостью учатся играть на гуслях у песнопевца, который не прочь вгусляриться в сердца молодых бабёнок, — ибо устал он от старых баб и их похвал.

Или они поучаются страху у полусумасшедшего учёного, ожидающего в тёмных комнатах появления духов, — тогда как дух совсем убегает от него!

Или прислушиваются к старому бурчащему-урчащему бродяге-дудочнику, который научился у унылых ветров унылости звуков; теперь вторит он ветру и в унылых звуках проповедует уныние.

А иные из них сделались даже ночными сторожами: они научились теперь трубить в рог, делать ночной обход и будить старьё, давно уже уснувшее.

Пять слов из старья слышал я вчера ночью у садовой стены: они исходили от этих старых ночных сторожей, унылых и сухих.

«Для отца он недостаточно заботится о своих детях: человеческие отцы делают это лучше!» —

«Он слишком стар! Он уже совсем перестал заботиться о своих детях» — так отвечал другой ночной сторож.

«Разве у него есть дети? Никто не может этого доказать, если он сам не докажет! Мне давно хотелось, чтобы он однажды основательно доказал это».

«Доказал? Как будто он когда-нибудь что-нибудь доказывал! Доказательства ему трудно даются; он придаёт больше значения тому, чтобы ему верили».

«Да! да! Вера делает его блаженным, вера в него. Такова привычка старых людей! То же будет и с нами!» —

— Так говорили между собой два старых ночных сторожа и пугала света и затем уныло трубили в свой рог: это происходило вчера ночью у садовой стены.

У меня же сердце надрывалось со смеху, оно хотело вырваться и не знало, куда? и надорвало себе живот.

Поистине, я умру оттого — что задохнусь со смеху, глядя на пьяных ослов и слушая ночных сторожей, сомневающихся в Боге.

Разве не прошло давным-давно время для всех подобных сомнений? Кто стал бы ещё будить давно уснувшее старьё, страдающее светобоязнью!

Уже давным-давно пришёл конец старым богам, — и поистине, у них был хороший, весёлый божественный конец!

Они не «засумерились» до смерти, — об этом, конечно, лгут!36Пародия на «Сумерки богов» (или «Гибель богов») Вагнера. Напротив: однажды они сами засмеяли себя — до смерти!

Это случилось, когда самое безбожное слово было произнесено одним богом — слово: — «Бог един! У тебя не должно быть иного Бога, кроме меня!» —

— старая борода, сердитый и ревнивый Бог до такой степени забылся:

И все боги смеялись тогда, качаясь на своих тронах, и восклицали: «Разве не в том божественность, что существуют боги, а не Бог!»

Имеющий уши да слышит. —

Так говорил Заратустра в городе, который любил он и который прозывался: «Пёстрая корова». Отсюда оставалось ему всего два дня пути, чтобы быть опять в своей пещере и у своих зверей; и душа его непрестанно радовалась близости возвращения. —

Возвращение

О, одиночество! Ты, отчизна моя, одиночество! Слишком долго жил я диким на дикой чужбине, чтобы не возвратиться со слезами к тебе!

Теперь пригрози мне только пальцем, как грозит мать, теперь улыбнись мне, как улыбается мать, теперь скажи только: «А кто однажды, как вихрь, улетел от меня? —

— кто, расставаясь, кричал: слишком долго сидел я в одиночестве я разучился молчанию! Этому, конечно, ты научился теперь?

О Заратустра, всё знаю я: и то, что в толпе ты был более покинутым, чем когда-либо один у меня!

Одно дело — покинутость, другое — одиночество: этому — научился ты теперь! И что среди людей будешь ты всегда диким и чужим —

— диким и чужим, даже когда они любят тебя: ибо прежде всего хотят они, чтобы щадили их!

Здесь же ты на родине и у себя дома; здесь можешь ты всё высказывать и вытряхивать все основания, здесь нечего стыдиться чувств затаённых и заплесневелых.

Сюда приходят все вещи, ластясь к твоей речи и льстя тебе: ибо они хотят скакать верхом на твоей спине. Верхом на всех символах скачешь ты здесь ко всем истинам.

Прямо и напрямик вправе ты говорить здесь ко всем вещам: и поистине, как похвала, звучит в их ушах, что один со всеми вещами — говорит прямиком!

Но иное дело — покинутость. Ибо помнишь ли ты, о Заратустра? Когда твоя птица кричала над тобой, когда ты стоял в лесу в нерешимости, не зная, куда идти, около трупа:

— когда ты говорил: пусть ведут меня мои звери! Опаснее быть среди людей, чем среди зверей, — это была покинутость!

И помнишь ли ты ещё, о Заратустра? Когда ты сидел на своём острове, среди пустых вёдер источник вина, давая и раздавая, разливая и проливая себя жаждущим:

— пока, наконец, ты не сидел один, жаждущий, среди пьяных и не жаловался по ночам: “Брать не есть ли большее наслаждение, чем давать? И красть не есть ли ещё большее наслаждение, чем брать?” — Это была покинутость!

И помнишь ли ты ещё, о Заратустра? Когда приблизился твой самый тихий час и гнал тебя прочь от тебя самого, когда говорил он злым шёпотом: “Скажи своё слово и умри!” —

— когда он отравил тебе всё твоё ожидание и молчание и привёл в уныние твоё кроткое мужество, — это была покинутость!» —

О, одиночество! Ты, отчизна моя, одиночество! Как блаженно и нежно говорит мне твой голос!

Мы не спрашиваем друг друга, мы не жалуемся друг другу, мы открыто идём вместе в открытые двери.

Ибо открыто у тебя и светло: и даже часы бегут здесь более лёгкими шагами. В темноте время гнетёт больше, чем при свете.

Здесь раскрываются мне слова и ларчики слов всякого бытия: здесь всякое бытие хочет стать словом, всякое становление хочет здесь научиться у меня говорить.

Но там внизу — всякая речь напрасна! Там забыть и пройти мимо — лучшая мудрость: этому — научился я теперь!

Кто хотел бы всё понять у людей, должен был бы ко всему прикоснуться. Но для этого у меня слишком чистые руки.

Я не хочу уже вдыхать дыхания их; ах, зачем я так долго жил среди шума и зловонного дыхания их!

О блаженная тишина вокруг меня! О чистый запах вокруг меня! О, как вдыхает эта тишина полною грудью чистое дыхание! О, как она прислушивается, эта блаженная тишина!

Но там внизу — всё говорит, там всё пропускается мимо ушей. Там хоть в колокола звони про свою мудрость — торгаши на базаре перезвонят её звоном своих грошей!

Всё у них говорит, никто не умеет уже понимать. Всё падает в воду, ничто уже не падает в глубокие родники.

Всё у них говорит, но ничто не удаётся и не приходит к концу. Всё кудахчет, но кому же ещё хочется сидеть в гнезде и высиживать яйца?

Всё у них говорит, всё заболтано. И что вчера ещё было слишком твёрдым для самого времени и зубов его, нынче висит изо рта у сегодняшних людей изгрызанным и обглоданным.

Всё у них говорит, всё разглашается. И что некогда называлось тайной и сокровенностью душ глубоких, сегодня принадлежит уличным трубачам и другим бабочкам.

О ты, странное человеческое существо! Ты — шум на тёмных улицах! Теперь лежишь ты опять позади меня: моя величайшая опасность лежит позади меня!

В пощаде и жалости лежала всегда моя величайшая опасность; а всякое человеческое существо хочет, чтобы пощадили и пожалели его.

С затаёнными истинами, с рукою дурня и с одураченным сердцем, богатый маленькою ложью сострадания — так жил я всегда среди людей.

Переодетым сидел я среди них, готовый не узнавать себя, чтобы только переносить их, и стараясь уверить себя: «Глупец, ты не знаешь людей!»

Перестают знать людей, когда живут среди них: слишком много напускного во всех людях, — что делать там дальнозорким, дальногорьким глазам!

И когда они не узнавали меня — я, глупец, щадил их за это больше, чем себя: привыкнув строго относиться к себе и часто ещё мстя самому себе за эту пощаду.

Искусанный ядовитыми мухами, изрытый, подобно камню, бесчисленными каплями злобы, так сидел я среди них и ещё старался уверить себя: «Невинно всё ничтожное в своём ничтожестве!»

Особенно тех, кто называли себя «добрыми», находил я самыми ядовитыми мухами: они кусают в полной невинности, они лгут в полной невинности; как могли бы они быть ко мне — справедливыми!

Кто живёт среди добрых, того учит сострадание лгать. Сострадание делает удушливым воздух для всех свободных душ. Ибо глупость добрых неисповедима.

Скрывать себя самого и своё богатство — этому научился я там внизу: ибо каждого считал я ещё за нищего духом. В том была ложь моего сострадания, что в отношении каждого я знал,

— что в отношении каждого я видел и чуял, сколько было ему достаточно духа и сколько было уже слишком много для него!

Их надутые мудрецы: я называл их мудрыми, а не надутыми, — так научился я проглатывать слова. Их могильщики: я называл их исследователями и испытателями, — так научился я подменять слова.

Могильщики выкапывают болезни себе. Под старым хламом покоятся дурные испарения. Не надо взбалтывать топь. Надо жить на горах.

Блаженными ноздрями вдыхаю я опять свободу гор! Наконец мой нос избавился от запаха всякого человеческого существа!

Защекоченная свежим воздухом, как от шипучих вин, чихает моя душа, — чихает и весело приговаривает: на здоровье!

Так говорил Заратустра.

О трояком зле

1

Во сне, последнем утреннем сне, стоял я сегодня на высокой скале — по ту сторону мира, держал весы и взвешивал мир.

О, слишком рано утренняя заря подошла ко мне: пылающая, она разбудила меня, ревнивая! Она всегда ревнует меня к моему утреннему, знойному сну.

Измеримым для того, у кого есть время, весомым для хорошего весовщика, достижимым для сильных крыльев, возможным для разгадки теми, кто щёлкает божественные орехи, — таким нашёл мой сон мир:

Мой сон, смелый плаватель, полукорабль, полушквал, молчаливый, как мотылёк, нетерпеливый, как сокол, — как же нашлось у него сегодня терпение и время взвешивать мир!

Не внушила ли ему это тайно моя мудрость, смеющаяся, бодрствующая мудрость дня, которая насмехается над всеми «бесконечными мирами»? Ибо она говорит: «Где есть сила, там становится хозяином и число: ибо у него больше силы».

Как уверенно смотрел мой сон на этот конечный мир, без жажды нового, без жажды старого, без страха, без мольбы:

— как будто наливное яблоко просилось в мою руку, спелое золотое яблоко с холодной, мягкой, бархатистой кожицей, — таким представлялся мне мир —

— как будто дерево кивало мне, с широкими ветвями, крепкое волею, согнутое для опоры и как алтарь для усталого путника, — таким стоял мир на моей высокой скале —

— как будто красивые руки несли навстречу мне ларец — ларец, открытый для восторга стыдливых, почтительных глаз, — таким нёсся сегодня навстречу мне мир —

— не настолько загадкой, чтобы спугнуть человеческую любовь, не настолько разгадкой, чтобы усыпить человеческую мудрость: человечески добрым был для меня сегодня мир, на который так зло клевещут!

Как благодарю я свой утренний сон, что сегодня на заре взвесил я мир! Человечески добрым пришёл ко мне этот сон и утешитель сердец!

И пусть днём поступлю я подобно ему, и пусть его лучшее послужит мне примером: хочу я теперь положить на весы три худшие вещи и по-человечески взвесить их. —

Кто учил благословлять, тот учил и проклинать: какие же в мире три наиболее проклятые вещи? Их хочу я положить на весы.

Сладострастие, властолюбие, себялюбие: они были до сих пор наиболее проклинаемы и больше всего опорочены и изолганы, — их хочу я по-человечески взвесить.

Ну что ж! Здесь моя скала, а там море: оно подкатывается ко мне, косматое, льстивое, верный, старый, стоголовый чудовищный пёс, любимый мною.

Ну что ж! Здесь хочу я держать весы над бушующим морем; и свидетеля выберу я, чтобы следил он, — за тобой, ты, одинокое дерево, сильно благоухающее, с широко раскинутой листвою, любимое мною! —

По какому мосту идёт к будущему настоящее? Какое принуждение принуждает высокое склоняться к низкому? И что велит высшему — ещё расти вверх? —

Теперь весы в равновесии и неподвижны: три тяжёлых вопроса я бросил на них, три тяжёлых ответа несёт другая чаша весов.

2

Сладострастие: жало и кол для всех носящих власяницу и презрителей тела и «мир», проклятый всеми потусторонниками: ибо оно вышучивает и дурачит всех наставников плутней и блудней.

Сладострастие: для отребья медленный огонь, на котором сгорает оно; для всякого червивого дерева, для всех зловонных лохмотьев готовая пылающая и клокочущая печь.

Сладострастие: для свободных сердец нечто невинное и свободное, счастье сада земного, избыток благодарности всякого будущего настоящему.

Сладострастие: только для увядшего сладкий яд, но для тех, у кого воля льва, великое сердечное подкрепление и вино из вин, благоговейно сбережённое.

Сладострастие: великий символ счастья для более высокого счастья и наивысшей надежды. Ибо многому обещан был брак и больше, чем брак, —

— многому, что более чуждо друг другу, чем мужчина и женщина, — и кто же вполне понимал, как чужды друг другу мужчина и женщина!

Сладострастие: однако я хочу изгородить свои мысли и даже свои слова — чтобы не вторглись в сады мои свиньи и гуляки! —

Властолюбие: пылающий бич для самых твёрдых сердец, жестокая пытка, которую самый жестокий приготовляет для себя самого; мрачное пламя живых костров.

Властолюбие: злая узда, наложенная на самые тщеславные народы; пересмешник всякой сомнительной добродетели; оно ездит верхом на всяком коне и на всякой гордости.

Властолюбие: землетрясение, сламывающее и взламывающее всё гнилое и пустое внутри; рокочущий, грохочущий, карающий разрушитель повапленных гробов; сверкающий вопросительный знак возле преждевременных ответов.

Властолюбие: пред взором его человек пресмыкается, гнётся, раболепствует и становится ниже змеи и свиньи: пока наконец великое презрение не возопит в нём. —

Властолюбие: грозный учитель великого презрения, которое городам и царствам проповедует прямо в лицо: «Убирайтесь прочь!» — пока сами они не возопят: «Пора нам убираться прочь!»

Властолюбие: оно же заманчиво поднимается к чистым и одиноким и вверх к самодовлеющим вершинам, пылая, как любовь, заманчиво рисующая пурпурные блаженства на земных небесах.

Властолюбие: но кто назовёт его любием, когда высокое стремится вниз к власти! Поистине, нет ничего больного и подневольного в такой прихоти и нисхождении!

Чтобы одинокая вершина уединялась не навеки и не довольствовалась сама собой; чтобы гора спустилась к долине и ветры вершины к низинам:

О, кто бы нашёл настоящее имя, чтобы окрестить и возвести в добродетель такую тоску! «Дарящая добродетель» — так назвал однажды Заратустра то, чему нет имени.

И тогда случилось — и поистине, случилось в первый раз! — что его слово возвеличило себялюбие, цельное, здоровое себялюбие, бьющее ключом из могучей души —

— из могучей души, которой принадлежит высокое тело, красивое, победоносное и услаждающее, вокруг которого всякая вещь становится зеркалом, —

— гибкое, убеждающее тело, танцор, символом и вытяжкой которого служит душа, радующаяся себе самой. Саморадость таких тел и душ называет сама себя — «добродетелью».

Своими словами о добре и зле огораживает себя такая саморадость, как священной рощею; именами своего счастья гонит она от себя всё презренное.

Прочь от себя гонит она всё трусливое; она говорит: дурное — значит, трусливое! Достойным презрения кажется ей всякий, кто постоянно заботится, вздыхает и жалуется, а также кто собирает малейшие выгоды.

Она презирает и всякую унылую мудрость: ибо, поистине, существует также мудрость, цветущая во мраке, мудрость ночных теней, постоянно вздыхающая: «Всё — суета!»

Она не любит боязливой недоверчивости и тех, кто требует клятв вместо взоров и протянутых рук; также всякой слишком недоверчивой мудрости, — ибо таковы повадки душ трусливых.

Ещё ниже ценит она слишком услужливого, кто тотчас, как собака, ложится на спину, смиренного; и существует также мудрость смиренная, по-собачьи униженная, смиренная и слишком услужливая.

Ненавистен и мерзок ей тот, кто никогда не хочет защищаться, кто проглатывает ядовитые плевки и злобные взгляды, кто слишком терпелив, кто всё переносит и всем доволен: ибо таковы повадки раба.

Раболепствует ли кто пред богами и стопами их, пред людьми и глупыми мнениями их: на всё рабское плюёт оно, это блаженное себялюбие!

Дурно: так называет оно всё приниженное и приниженно-рабское, глаза моргающие и покорные, сокрушённые сердца и ту лживую, податливую породу, которая целует большими, трусливыми губами.

И лже-мудрость: так называет оно всё, над чем мудрствуют рабы, старики и усталые, — и особенно всю дурную, суемудрую, перемудрившую глупость жрецов!

Лже-мудрецы, однако, — это все жрецы, все уставшие от мира и те, чья душа похожа на душу женщины и раба, — о, какую жестокую игру вели они всегда с себялюбием!

И это должно было быть добродетелью и называться добродетелью, чтобы преследовать себялюбие! Быть «без себялюбия» — этого хотели бы с полным основанием сами себе все эти трусы и пауки-крестовики, уставшие от мира!

Но для всех для них приближается теперь день, перемена, меч судьи, великий полдень: тогда откроется многое!

И кто называет Я здоровым и священным, а себялюбие — блаженным, тот, поистине, говорит, что знает он, как прорицатель: «Вот, он приближается, он близок, великий полдень!»

Так говорил Заратустра.

О духе тяжести

1

Уста мои — уста народа: слишком грубо и сердечно говорю я для шелковистых зайцев. И ещё более странным звучит моё слово для всех чернильных рыб и лисиц пера!

Моя рука — рука дурня: горе всем столам и стенам и всему, что может дать место для старанья и для маранья дурня!

Моя нога — чёртово копыто; ею семеню я рысцой чрез камень и пенёк, в поле вдоль и поперёк и, как дьявол, радуюсь всякому быстрому бегу.

Мой желудок — должно быть, желудок орла? Ибо он любит больше всего мясо ягнёнка. Но, во всяком случае, он — желудок птицы.

Вскормленный скудной, невинною пищей, готовый и страстно желающий летать и улетать — таков я: разве я немножко не птица!

И особенно потому, что враждебен я духу тяжести, в этом также природа птицы: и поистине, я враг смертельный, враг заклятый, враг врождённый! О, куда только не летала и куда только не залетала моя вражда!

Об этом я мог бы спеть песню — и хочу её спеть: хотя я один в пустом доме и должен петь её для своих собственных ушей.

Есть, конечно, другие певцы, у которых только полный дом делает гортань их мягкой, руку красноречивой, взор выразительным, сердце бодрым, — на них не похож я. —

2

Кто научит однажды людей летать, сдвинет с места все пограничные камни; все пограничные камни сами взлетят у него на воздух, землю вновь окрестит он — именем «лёгкая».

Птица страус бежит быстрее, чем самая быстрая лошадь, но и она ещё тяжело прячет голову в тяжёлую землю; так и человек, не умеющий ещё летать.

Тяжёлой кажется ему земля и жизнь; так хочет дух тяжести! Но кто хочет быть лёгким и птицей, тот должен любить себя самого, — так учу я.

Конечно, не любовью больных и лихорадочных: ибо у них и собственная любовь дурно пахнет!

Надо научиться любить себя самого — так учу я — любовью цельной и здоровой: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду.

Такое скитание называется «любовью к ближнему»: с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого весь мир сносил с трудом.

И поистине, это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра — научиться любить себя. Скорее, из всех искусств это самое тонкое, самое хитрое, последнее и самое терпеливое.

Ибо для собственника всё собственное бывает всегда глубоко зарытым; и из всех сокровищ собственный клад выкапывается последним — так устраивает это дух тяжести.

Почти с колыбели дают уже нам в наследство тяжёлые слова и тяжёлые ценности: «добро» и «зло» — так называется это приданое. И ради них прощают нам то, что живём мы.

И кроме того, позволяют малым детям приходить к себе37Ср. Матф. 19, 14., чтобы вовремя запретить им любить самих себя, — так устраивает это дух тяжести.

А мы — мы доверчиво тащим, что дают нам в приданое, на грубых плечах по суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: «Да, жизнь тяжело нести!»

Но только человеку тяжело нести себя! Это потому, что тащит он слишком много чужого на своих плечах. Как верблюд, опускается он на колени и даёт как следует навьючить себя.

Особенно человек сильный и выносливый, способный к глубокому почитанию: слишком много чужих тяжёлых слов и ценностей навьючивает он на себя, — и вот жизнь кажется ему пустыней!

И поистине! Даже многое собственное тяжело нести! Многое внутри человека похоже на устрицу, отвратительную и скользкую, которую трудно схватить, —

— так что благородная скорлупа с благородными украшениями должна заступиться за неё. Но и этому искусству надо научиться: иметь скорлупою прекрасный призрак и мудрое ослепление!

И опять во многом можно ошибиться в человеке, ибо иная скорлупа бывает ничтожной и печальной и слишком уж скорлупой. Много скрытой доброты и силы никогда не угадывается: самые драгоценные лакомства не находят лакомок!

Женщины знают это, самые лакомые; немного тучнее, немного худее — о, как часто судьба содержится в столь немногом!

Трудно открыть человека, а себя самого всего труднее; часто лжёт дух о душе. Так устраивает это дух тяжести.

Но тот открыл себя самого, кто говорит: это моё добро и моё зло; этим заставил он замолчать крота и карлика, который говорит: «Добро для всех, зло для всех».

Поистине, не люблю я тех, у кого всякая вещь называется хорошей и этот мир даже наилучшим из миров. Их называю я вседовольными.

Вседовольство, умеющее находить всё вкусным, — это не лучший вкус! Я уважаю упрямые, разборчивые языки и желудки, которые научились говорить «я», «да» и «нет».

Но всё жевать и переваривать — это настоящая порода свиньи! Постоянно говорить И-А38В подлиннике: I-A, т. е. ДА. — этому научился только осёл и кто брат ему по духу!

Густая жёлтая и яркая алая краски: их требует мой вкус, — примешивающий кровь во все цвета. Но кто окрашивает дом свой белой краской, обнаруживает выбеленную душу.

Одни влюблены в мумии, другие — в призраки; и те и другие одинаково враждебны всякой плоти и крови — о, как противны они моему вкусу! Ибо я люблю кровь.

И там не хочу я жить и обитать, где каждый плюёт и плюётся: таков мой вкус — лучше стал бы я жить среди воров и клятвопреступников. Никто не носит золота во рту.

Но ещё противнее мне все прихлебатели; и самое противное животное, какое встречал я среди людей, назвал я паразитом: оно не хотело любить и, однако, хотело жить от любви.

Несчастными называю я всех, у кого один только выбор: сделаться лютым зверем или лютым укротителем зверей, — у них не построил бы я шатра своего.

Несчастными называю я также и тех, кто всегда должен быть на страже, — противны они моему вкусу: все эти мытари и торгаши, короли и прочие охранители страны и лавок.

Поистине, я также основательно научился быть на страже, — но только на страже самого себя. И прежде всего научился я стоять, и ходить, и бегать, и прыгать, и лазить, и танцевать.

Ибо в том моё учение: кто хочет научиться летать, должен сперва научиться стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать, — нельзя сразу научиться летать!

По верёвочной лестнице научился я влезать во многие окна, проворно влезал я на высокие мачты: сидеть на высоких мачтах познания казалось мне немалым блаженством, —

— гореть малым огнём на высоких мачтах: хотя малым огнём, но большим утешением для севших на мель корабельщиков и для потерпевших кораблекрушение! —

Многими путями и способами дошёл я до моей истины: не по одной лестнице поднимался я на высоту, откуда взор мой устремлялся в мою даль.

И всегда неохотно спрашивал я о дорогах — это всегда было противно моему вкусу! Я лучше сам вопрошал и испытывал дороги.

Испытывать и вопрошать было всем моим хождением — и поистине, даже отвечать надо научиться на этот вопрос! Но таков — мой вкус:

— ни хороший, ни дурной, но мой вкус, которого я не стыжусь и не прячу.

«Это — теперь мой путь, — а где же ваш?» — так отвечал я тем, кто спрашивал меня о «пути». Ибо пути вообще не существует!

Так говорил Заратустра.

О старых и новых скрижалях

1

— Здесь сижу я и жду; все старые, разбитые скрижали вокруг меня, а также новые, наполовину исписанные. Когда же настанет мой час?

— час моего нисхождения, захождения: ибо ещё один раз хочу я пойти к людям.

Его жду я теперь: ибо сперва должны мне предшествовать знамения, что мой час настал, — именно, смеющийся лев со стаей голубей.

А пока говорю я сам с собою, как тот, у кого есть время. Никто не рассказывает мне ничего нового, — поэтому я рассказываю себе о самом себе. —

2

— Когда я пришёл к людям, я нашёл их застывшими в старом самомнении: всем им мнилось, что они давно уже знают, что́ для человека добро и что́ для него зло.

Старой утомительной вещью мнилась им всякая речь о добродетели, и, кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко сну говорил ещё о «добре» и «зле».

Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: никто не знает ещё, что́ добро и что́ зло, — если сам он не есть созидающий!

— Но созидающий — это тот, кто создаёт цель для человека и даёт земле её смысл и её будущее: он впервые создаёт добро и зло для всех вещей.

И я велел им опрокинуть старые кафедры и всё, на чём только восседало это старое самомнение; я велел им смеяться над их великими учителями добродетели, над их святыми и поэтами, над их избавителями мира.

Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми, кто когда-либо, как чёрное пугало, предостерегая, сидел на дереве жизни.

На краю их большой улицы гробниц сидел я вместе с падалью и ястребами — и я смеялся над всем прошлым их и гнилым, развалившимся блеском его.

Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, изрёк я свой гнев на всё их великое и малое — что всё лучшее их так ничтожно, что всё худшее их так ничтожно! — так смеялся я.

Моё стремление к мудрости так кричало и смеялось во мне, поистине, она рождена на горах, моя дикая мудрость! — моя великая, шумящая крыльями тоска.

И часто уносило оно меня вдаль, в высоту, среди смеха; тогда летел я, содрогаясь, как стрела, чрез опьянённый солнцем восторг:

— туда, в далёкое будущее, которого не видала ещё ни одна мечта, на юг более жаркий, чем когда-либо мечтали художники: туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд, —

— так говорю я в символах и, подобно поэтам, запинаюсь и бормочу: и поистине, я стыжусь, что ещё должен быть поэтом! —

Туда, где всякое становление мнилось мне божественной пляской и шалостью, а мир — выпущенным на свободу, невзнузданным, убегающим обратно к самому себе, —

— как вечное бегство многих богов от себя самих и опять новое искание себя, как блаженное противоречие себе, новое внимание к себе и возвращение к себе многих богов. —

Где всякое время мнилось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая с жалом свободы. —

Где снова нашёл я своего старого демона и заклятого врага, духа тяжести, и всё, что создал он: насилие, устав, необходимость, следствие, цель, волю, добро и зло. —

Разве не должны существовать вещи, над которыми можно было бы танцевать? Разве из-за того, что есть лёгкое и самое лёгкое, — не должны существовать кроты и тяжёлые карлики?

3

— Там же поднял я на дороге слово «сверхчеловек»39Ницше мог бы подобрать это слово и из «Фауста» (I 137). и что человек есть нечто, что до́лжно преодолеть,

— что человек есть мост, а не цель; что он радуется своему полдню и вечеру как пути, ведущему к новым утренним зорям:

слово Заратустры о великом полдне, и что ещё навесил я на человека как на вторую пурпурную вечернюю зарю.

Поистине, я дал им увидеть даже новые звёзды и новые ночи; и над тучами и днём и ночью раскинул я смех, как пёстрый шатёр.

Я научил их всем моим думам и всем чаяниям моим: собрать воедино и вместе нести всё, что есть в человеке отрывочного, загадочного и ужасно случайного, —

— как поэт, отгадчик и избавитель от случая, я научил их быть созидателями будущего и всё, что было, — спасти, созидая.

Спасти прошлое в человеке и преобразовать всё, что «было», пока воля не скажет: «Но так хотела я! Так захочу я». —

Это назвал я им избавлением, одно лишь это учил я их называть избавлением. —

Теперь я жду своего избавления, — чтобы пойти к ним в последний раз.

Ибо ещё один раз пойду я к людям: среди них хочу я умереть, и, умирая, хочу я дать им свой богатейший дар!

У солнца научился я этому, когда закатывается оно, богатейшее светило: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц своих, —

— так что даже беднейший рыбак гребёт золотым веслом! Ибо это видел я однажды, и, пока я смотрел, слёзы, не переставая, текли из моих глаз. —

Подобно солнцу хочет закатиться и Заратустра: теперь сидит он здесь и ждёт; вокруг него старые, разбитые скрижали, а также новые, — наполовину исписанные.

4

— Смотри, вот новая скрижаль; но где братья мои, которые вместе со мной понесут её в долину и в плотяные сердца?40В подлиннике: «in fleischerne Herzen». Выражение пророка Иезекииля (11, 19). У Антоновского: «мясистые (?) сердца». —

Так гласит моя великая любовь к самым дальним: не щади своего ближнего. Человек есть нечто, что до́лжно преодолеть.

Существует много путей и способов преодоления — ищи их сам! Но только скоморох думает: «Через человека можно перепрыгнуть».

Преодолей самого себя даже в своём ближнем: и право, которое ты можешь завоевать себе, ты не должен позволять дать тебе!

Что делаешь ты, этого никто не может возместить тебе. Знай, не существует возмездия.

Кто не может повелевать себе, должен повиноваться. Иные же могут повелевать себе, но им недостаёт ещё многого, чтобы уметь повиноваться себе!

5

— Так хочет этого характер душ благородных: они ничего не желают иметь даром, всего менее жизнь.

Кто из толпы, тот хочет жить даром; мы же другие, кому дана жизнь, — мы постоянно размышляем, что могли бы мы дать лучшего в обмен за неё!

И поистине, благородна та речь, которая гласит: «что обещает нам жизнь, мы хотим — исполнить для жизни!»

Не надо искать наслаждений там, где нет места для наслажденья. И — не надо желать наслаждаться!

Ибо наслаждение и невинность — самые стыдливые вещи: они не хотят, чтобы искали их. Их надо иметь, — но искать надо скорее вины и страдания! —

6

— О братья мои, кто первенец, тот приносится всегда в жертву41Ср., напр., Исход 11, 5.. А мы теперь первенцы.

Мы все истекаем кровью на тайных жертвенниках, мы все горим и жаримся в честь старых идолов.

Наше лучшее ещё молодо; оно раздражает старое нёбо. Наше мясо нежно, наша шкура только шкура ягнёнка — как не раздражать нам старых идольских жрецов!

В нас самих живёт ещё он, старый идольский жрец, он жарит наше лучшее себе на пир. Ах, братья мои, как первенцам не быть жертвою!

Но так хочет этого наш род; и я люблю тех, кто не ищет сберечь себя42Ср. Матф. 16, 25.. Погибающих люблю я всею своей любовью: ибо переходят они на ту сторону. —

7

— Быть правдивыми — могут немногие! И кто может, не хочет ещё! Но меньше всего могут быть ими добрые.

О, эти добрые! — Добрые люди никогда не говорят правды; для духа быть таким добрым — болезнь.

Они уступают, эти добрые, они покоряются, их сердце вторит, их разум повинуется: но кто слушается, тот не слушает самого себя!

Всё, что у добрых зовётся злым, должно соединиться, чтобы родилась единая истина, — о братья мои, достаточно ли вы злы для этой истины?

Отчаянное дерзновение, долгое недоверие, жестокое отрицание, пресыщение, надрезывание жизни — как редко бывает это вместе. Но из такого семени — рождается истина!

Рядом с нечистой совестью росло до сих пор всё знание! Разбейте, разбейте, вы, познающие, старые скрижали!

8

— Когда брёвна в воде, когда мосты и перила перекинуты над рекою, — поистине, не поверят, если кто скажет тогда: «Всё течёт».

Даже увальни будут противоречить ему. «Как? — скажут увальни, — всё течёт? Ведь балки и перила перекинуты над рекой!»

«Над рекою всё крепко, все ценности вещей, мосты, понятия, всё “добро” и “зло” — всё это крепко!» —

А когда приходит суровая зима, укротительница рек, — тогда и насмешники начинают сомневаться; и поистине, не одни только увальни говорят тогда: «Не всё ли — спокойно?»

«В основе всё спокойно» — это истинное учение зимы, удобное для бесплодного времени, хорошее утешение для спячих зимою и печных лежебок.

«В основе всё спокойно» — но против этого говорит ветер в оттепель!

Ветер в оттепель — это бык, но не пашущий, а бешеный бык, разрушитель, гневными рогами ломающий лёд! Лёд же — ломает мостки!

О братья мои, не всё ли течёт теперь? Не все ли перила и мосты попадали в воду? Кто же станет держаться ещё за «добро» и «зло»?

«Горе нам! Благо нам! Тёплый ветер подул!» — так проповедуйте, братья мои, по всем улицам!

9

Есть старое безумие, оно называется добро и зло. Вокруг прорицателей и звездочётов вращалось до сих пор колесо этого безумия.

Некогда верили в прорицателей и звездочётов; и потому верили: «Всё — судьба: ты должен, ибо так надо!»

Затем опять стали не доверять всем прорицателям и звездочётам; и потому верили: «Всё — свобода: ты можешь, ибо ты хочешь!»

О братья мои, о звёздах и о будущем до сих пор только мечтали, но не знали их; и потому о добре и зле до сих пор только мечтали, но не знали их!

10

«Ты не должен грабить! Ты не должен убивать!» — такие слова назывались некогда священными; перед ними преклоняли колена и головы, и к ним подходили, разувшись.

Но я спрашиваю вас: когда на свете было больше разбойников и убийц, как не тогда, когда эти слова были особенно священны?

Разве в самой жизни нет — грабежа и убийства? И считать эти слова священными, разве не значит — убивать саму истину?

Или это не было проповедью смерти — считать священным то, что противоречило и противоборствовало всякой жизни? — О братья мои, разбейте, разбейте старые скрижали!

11

Мне жаль всего прошлого, ибо я вижу, что оно отдано на произвол, —

— отдано на произвол милости, духа и безумия каждого из поколений, которое приходит и всё, что было, толкует как мост для себя!

Может прийти великий тиран, лукавый изверг, который своей милостью и своей немилостью будет насиловать всё прошлое — пока оно не станет для него мостом, знамением, герольдом и криком петуха.

Но вот другая опасность и моё другое сожаление: память тех, кто из толпы, не идёт дальше деда, — и с дедом кончается время.

И так всё прошлое отдано на произвол: ибо может когда-нибудь случиться, что толпа станет господином, и всякое время утонет в мелкой воде.

Поэтому, о братья мои, нужна новая знать, противница всего, что есть всякая толпа и всякий деспотизм, знать, которая на новых скрижалях снова напишет слово: «благородный».

Ибо нужно много благородных, и разнородных благородных, чтобы составилась знать! Или, как говорил я однажды в символе, «в том божественность, что существуют боги, а не Бог!».

12

О братья мои, я жалую вас в новую знать: вы должны стать созидателями и воспитателями — сеятелями будущего, —

— поистине, не в ту знать, что могли бы купить вы, как торгаши, золотом торгашей: ибо мало ценности во всём том, что имеет свою цену.

Не то, откуда вы идёте, пусть составит отныне вашу честь, а то, куда вы идёте! Ваша воля и ваши шаги, идущие дальше вас самих, — пусть будут отныне вашей новой честью!

Поистине, не то, что служили вы князю — что́ значат теперь князья! — или что были вы оплотом тому, что стоит, чтобы крепче стояло оно!

Не то, что ваш род при дворах сделался придворным и вы научились, пёстрые, как фламинго, часами стоять в мелководных прудах.

— Ибо уменье стоять есть заслуга у придворных; и все придворные верят, что к блаженству после смерти принадлежит — позволение сесть! —

Также и не то, что дух, которого они называют святым, вёл ваших предков в земли обетованные, которых я не обещаю: ибо, где выросло худшее из всех дерев — крест, — в такой земле хвалить нечего!

— И поистине, куда бы не вёл этот «святой дух» своих рыцарей, всегда бежали впереди таких шествий — козлы и гуси, безумцы и помешанные! —

О братья мои, не назад должна смотреть ваша знать, а вперёд! Изгнанниками должны вы быть из страны ваших отцов и праотцев!

Страну детей ваших должны вы любить: эта любовь да будет вашей новой знатью, — страну, ещё не открытую, лежащую в самых далёких морях! И пусть ищут и ищут её ваши паруса!

Своими детьми должны вы искупить то, что вы дети своих отцов: всё прошлое должны вы спасти этим путём! Эту новую скрижаль ставлю я над вами!

13

«К чему жить? Всё — суета! Жить — это молотить солому; жить — это сжигать себя и всё-таки не согреться». —

Эта старая болтовня всё ещё слывёт за «мудрость»; за то, что стара она и пахнет затхлым, ещё более уважают её. Даже плесень облагораживает. —

Дети могли так говорить: они боятся огня, ибо он обжёг их! Много ребяческого в старых книгах мудрости.

И кто всегда «молотит солому», какое право имеет он хулить молотьбу! Таким глупцам следовало бы завязывать рот!

Они садятся за стол и ничего не приносят с собой, даже здорового голода; и вот хулят они: «всё — суета!»

Но хорошо есть и хорошо пить, о братья мои, это, поистине, не суетное искусство! Разбейте, разбейте скрижали тех, кто никогда не радуется!

14

«Для чистого всё чисто» — так говорит народ. Но я говорю вам: для свиней всё превращается в свинью!

Поэтому исступлённые и святоши, у которых даже сердце поникло, проповедуют: «Сам мир есть грязное чудовище».

Ибо все они не чисты духом; особенно те, кто не находят ни покоя, ни отдыха, разве что видя мир сзади, — эти потусторонники!

Им говорю я в лицо, хотя это и звучит не любезно: мир тем похож на человека, что и у него есть задняя часть, — и лишь настолько это верно!

Существует в мире много грязи — и лишь настолько это верно! Но оттого сам мир не есть ещё грязное чудовище!

Есть мудрость в том, что многое в мире дурно пахнет, — но само отвращение создаёт крылья и силы, угадывающие источники!

Даже в лучшем есть и нечто отвратительное; и даже лучший человек есть нечто, что до́лжно преодолеть!

О братья мои, много мудрости в том, что много грязи есть в мире!

15

Я слышал, как благочестивые потусторонники говорили к своей совести, и поистине, без злобы и лжи, — хотя и нет в мире ничего более лживого и злобного.

«Предоставь миру быть миром! Не поднимай против него даже мизинца!»

«Пусть, кто хочет, душит и колет людей и сдирает с них кожу — не поднимай против него даже мизинца! Так научатся они отрекаться от мира».

«А свой собственный разум — ты должен сам задушить его: ибо это разум мира сего, — так научишься ты сам отрекаться от мира».

— Разбейте, разбейте, о братья мои, эти старые скрижали благочестивых! Развейте слова клеветников на мир!

16

«Кто много учится, разучивается всякому сильному желанию» — так шепчут сегодня на всех тёмных улицах.

«Мудрость утомляет, ничто — не вознаграждается; ты не должен желать!» — эту новую скрижаль нашёл я вывешенной даже на базарных площадях.

Разбейте, о братья мои, разбейте и эту новую скрижаль! Утомлённые миром повесили её и проповедники смерти и тюремщики: ибо, смотрите, это также есть проповедь, призывающая к рабству!

Ибо они дурно учились, и далеко не лучшему, и всему слишком рано и всему слишком скоро: ибо они плохо ели, и потому они получили этот испорченный желудок,

— ибо испорченный желудок есть их дух: он советует смерть! Ибо, поистине, братья мои, дух есть желудок!

Жизнь есть родник радости; но в ком говорит испорченный желудок, отец скорби, для того все источники отравлены.

Познавать — это радость для того, в ком воля льва! Но кто утомился, тот сам делается лишь «предметом воли», с ним играют все волны.

И так бывает всегда с людьми слабыми: они теряются на своих путях. И наконец усталость их ещё спрашивает: «К чему ходили мы когда-то по дорогам? Везде всё равно!»

Им приятно слышать, когда проповедуют: «Ничто не вознаграждается! Вы не должны желать!» Но ведь это проповедь, призывающая к рабству.

О братья мои, как дуновение свежего ветра приходит Заратустра ко всем уставшим от их пути; многие носы заставит он ещё чихать!

Даже сквозь стены проникает моё свободное дыхание, входит в тюрьмы и пленённые умы!

«Хотеть» освобождает: ибо хотеть значит созидать, — так учу я. И только для созидания должны вы учиться!

И даже учиться должны вы сперва у меня научиться, хорошо научиться! — Имеющий уши да слышит!

17

Чёлн готов — на той стороне ты попадёшь, быть может, в великое Ничто. — Но кто хочет вступить в это «быть может»?

Никто из вас не хочет вступить в чёлн смерти! Как же хотите вы тогда быть утомлёнными миром!

Утомлённые миром! Вы даже ещё не отрешились от земли! Похотливыми находил я вас всегда к земле, ещё влюблёнными в собственное утомление землёю!

Недаром отвисла у вас губа: маленькое земное желание ещё сидит на ней! А в глазу — разве не плавает облачко незабытой земной радости?

На земле есть много хороших изобретений, из них одни полезны, другие приятны; ради них стоит любить землю.

И многие изобретения настолько хороши, что являются, как грудь женщины, — одновременно полезными и приятными.

А вы, уставшие от мира и ленивые! Вас надо высечь розгами! Ударами розги надо вернуть вам резвые ноги.

Ибо — если вы не больные и не отжившие твари, от которых устала земля, то вы хитрые ленивцы или вороватые, притаившиеся, похотливые кошки. И если вы не хотите снова весело бежать, должны вы — исчезнуть!

Не надо желать быть врачом неизлечимых — так учит Заратустра, — поэтому вы должны исчезнуть!

Но надо больше мужества для того, чтобы положить конец, чем чтобы высидеть новый стих, — это знают все врачи и поэты. —

18

О братья мои, есть скрижали, созданные утомлением, и скрижали, созданные гнилой леностью, — хотя говорят они одинаково, но хотят, чтобы слушали их неодинаково. —

Посмотрите на этого томящегося жаждой! Только одна пядь ещё отделяет его от его цели, но от усталости лёг он здесь упрямо в пыли — этот храбрец!

От усталости зевает он на путь, на землю, на цель и на себя самого: ни одного шагу не хочет сделать он дальше — этот храбрец!

И вот солнце палит его, и собаки лижут его пот; но он лежит здесь в своём упрямстве и предпочитает томиться жаждой —

— на расстоянии пяди от своей цели томиться жаждой! И, поистине, вам придётся ещё тащить его за волосы на его небо — этого героя!

Но ещё лучше, оставьте его лежать там, где он лёг, чтобы пришёл к нему сон-утешитель с шумом освежающего дождя.

Оставьте его лежать, пока он сам не проснётся, — пока он сам не откажется от всякой усталости и от всего, чему учила усталость в нём!

Только, братья мои, отгоните от него собак, ленивых проныр и весь шумящий сброд —

— весь шумящий сброд людей «культурных», который лакомится — по́том героев! —

19

Я замыкаю круги вокруг себя и священные границы; всё меньше поднимающихся со мною на всё более высокие горы; я строю хребет из всё более священных гор. —

Но куда бы ни захотели вы подняться со мной, о братья мои, — смотрите, чтобы не поднялся вместе с вами какой-нибудь паразит!

Паразит — это червь, пресмыкающийся и гибкий, желающий разжиреть в больных, израненных уголках вашего сердца.

И в том его искусство, что в восходящих душах он угадывает, где они утомлены; в вашем горе и недовольстве, в вашей нежной стыдливости строит он своё отвратительное гнездо.

Где сильный бывает слаб, а благородный слишком кроток, — там строит он своё отвратительное гнездо: паразит живёт там, где у великого есть израненные уголки в сердце.

Какой род всего сущего самый высший и какой самый низший? Паразит — самый низший род; но кто высшего рода, тот кормит наибольшее число паразитов.

Ибо душа, имеющая очень длинную лестницу и могущая опуститься очень низко, — как не сидеть на ней наибольшему числу паразитов? —

— душа самая обширная, которая далеко может бегать, блуждать и метаться в себе самой; самая необходимая, которая ради удовольствия бросается в случайность, —

— душа сущая, которая погружается в становление; имущая, которая хочет войти в волю и в желание, —

— убегающая от себя самой и широкими кругами себя догоняющая; душа самая мудрая, которую тихонько приглашает к себе безумие, —

— наиболее себя любящая, в которой все вещи находят своё течение и своё противотечение, свой прилив и отлив, — о, как не быть в самой высокой душе самым худшим из паразитов?

20

О братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно ещё толкнуть!

Всё, что от сегодня, — падает и распадается: кто захотел бы удержать его! Но я — я хочу ещё толкнуть его!

Знакомо ли вам наслаждение скатывать камни в отвесную глубину? — Эти нынешние люди: смотрите же на них, как они скатываются в мои глубины!

Я только прелюдия для лучших игроков, о братья мои! Пример! Делайте по моему примеру!

И кого вы не научите летать, того научите — быстрее падать! —

21

Я люблю храбрых; но недостаточно быть рубакой — надо также знать, кого рубить!

И часто бывает больше храбрости в том, чтобы удержаться и пройти мимо — и этим сохранить себя для более достойного врага!

Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своим врагом, — так учил я уже однажды.

Для более достойного врага должны вы беречь себя, о друзья мои; поэтому должны вы проходить мимо многого, —

— особенно мимо многочисленного отребья, кричащего вам в уши о народе и народах.

Сохраняйте свои глаза чистыми от их «за» и «против»! Там много справедливого, много несправедливого: кто заглянет туда, негодует.

Заглянуть и рубить — это дело одной минуты: поэтому уходите в леса и вложите свой меч в ножны!

Идите своими дорогами! И предоставьте народу и народам идти своими! — поистине, тёмными дорогами, не освещаемыми ни единой надеждой!

Пусть царствует торгаш там, где всё, что ещё блестит, — есть золото торгаша! Время королей прошло: что сегодня называется народом, не заслуживает королей.

Смотрите же, как эти народы теперь сами подражают торгашам: они подбирают малейшие выгоды из всякого мусора!

Они подстерегают друг друга, они высматривают что-нибудь друг у друга, — это называют они «добрым соседством». О блаженное далёкое время, когда народ говорил себе: «Я хочу над народами — быть господином!»

Ибо, братья мои, лучшее должно господствовать, лучшее и хочет господствовать! И где учение гласит иначе, там — нет лучшего.

22

Если бы эти — имели хлеб даром, увы! о чём кричали бы они! Их пропитание — вот настоящая пища для их разговоров; и пусть оно трудно достаётся им!

Они хищные звери: в их слове «работать» — слышится ещё и грабить, в их слове «заработать» — слышится ещё и перехитрить! Поэтому пусть оно трудно достаётся им!

Так должны они стать лучшими хищными зверями, более хитрыми, более умными, более похожими на человека: ибо человек есть самый лучший хищный зверь.

У всех зверей человек уже ограбил добродетели их; поэтому из всех зверей человеку наиболее трудно достаётся пропитание его.

Только ещё птицы выше его. И если бы человек научился ещё и летать, увы! — куда бы не залетала хищность его!

23

Я хочу видеть мужчину и женщину: одного способным к войне, другую способную к деторождению, но обоих способными к пляске головой и ногами.

И пусть будет потерян для нас тот день, когда ни разу не плясали мы! И пусть ложной назовётся у нас всякая истина, у которой не было смеха!

24

Заключение ваших браков: смотрите, чтобы не вышло оно плохим заключением! Вы заключили слишком быстро: отсюда следует — осквернение брака!

И лучше ещё осквернить брак, чем изогнуть брак, изолгать брак! — говорила мне одна женщина: «Да, я осквернила брак, но сперва брак осквернил — меня!»

Плохих супругов находил я всегда самыми мстительными: они мстят целому миру за то, что уже не могут идти каждый отдельно.

Поэтому я хочу, чтобы честные говорили друг другу: «мы любим друг друга; посмотрим, можем ли мы продолжать любить друг друга! Или обещание наше будет недосмотром?»

— «Дайте нам срок и недолгий союз, чтобы видели мы, годимся ли мы для долгого союза! Великое дело — всегда быть вдвоём!»

Так советую я всем честным; и чем была бы любовь моя к сверхчеловеку и ко всему, что должно наступить, если бы я советовал и говорил иначе!

Расти не только вширь, но и ввысь — о братья мои, да поможет вам сад супружества!

25

Кто умудрён в старых источниках, смотри, тот будет в конце концов искать родников будущего и новых источников. —

О братья мои, ещё недолго, и возникнут новые народы, и новые родники зашумят, ниспадая в новые глубины.

Ибо землетрясение — засыпает много колодцев и создаёт много томящихся жаждою; но оно же вызывает на свет внутренние силы и тайны.

Землетрясение открывает новые родники. При сотрясении старых народов вырываются новые родники.

И кто тогда восклицает: «Смотри, здесь единый родник для многих жаждущих, единое сердце для многих томящихся, единая воля для многих орудий», — вокруг того собирается народ, т. е. много испытующих.

Кто умеет повелевать, кто должен повиноваться — это испытуется там! Ах, каким долгим исканием, удачей и неудачею, изучением и новыми попытками!

Человеческое общество: это попытка, так учу я, — долгое искание; но оно ищет повелевающего! —

— попытка, о братья мои! Но не «договор»! Разбейте, разбейте это слово сердец мягких и нерешительных и людей половинчатых!

26

О братья мои! В ком же лежит наибольшая опасность для всего человеческого будущего? Не в добрых ли и праведных? —

— не в тех ли, кто говорит и в сердце чувствует: «Мы знаем уже, что́ хорошо и что́ праведно, мы достигли этого; горе тем, кто здесь ещё ищет!»

И какой бы вред ни нанесли злые, — вред добрых — самый вредный вред!

И какой был вред ни нанесли клеветники на мир, — вред добрых — самый вредный вред.

О братья мои, в сердце добрых и праведных воззрел некогда тот, кто тогда говорил: «Это — фарисеи». Но его не поняли.

Самые добрые и праведные не должны были понять его; их дух в плену у их чистой совести. Глупость добрых неисповедимо умна.

Но вот истина: добрые должны быть фарисеями, — им нет другого выбора!

Добрые должны распинать того, кто находит себе свою собственную добродетель! Это — истина!

Вторым же, кто открыл страну их, страну, сердце и землю добрых и праведных, — был тот, кто тогда вопрошал: «Кого ненавидят они больше всего?»

Созидающего ненавидят они больше всего: того, кто разбивает скрижали и старые ценности, разрушителя, — кого называют они преступником.

Ибо добрые — не могут созидать: они всегда начало конца —

— они распинают того, кто пишет новые ценности на новых скрижалях, они приносят себе в жертву будущее, — они распинают всё человеческое будущее!

Добрые — были всегда началом конца.

27

О братья мои, поняли ли вы также и это слово? И что сказал я однажды о «последнем человеке»? —

В ком же лежит наибольшая опасность для всего человеческого будущего? Не в добрых ли и праведных?

Разбейте, разбейте добрых и праведных! — О братья мои, поняли ли вы также и это слово?

28

Вы бежите от меня? Вы испуганы? Вы дрожите при этом слове?

О братья мои, когда я велел вам разбить добрых и скрижали добрых, — тогда впервые пустил я человека плыть по его открытому морю.

И теперь только наступает для него великий страх, великая осмотрительность, великая болезнь, великое отвращение, великая морская болезнь.

Обманчивые берега и ложную безопасность указали вам добрые; во лжи добрых были вы рождены и окутаны ею. Добрые всё извратили и исказили до самого основания.

Но кто открыл землю «человек», открыл также и землю «человеческое будущее». Теперь должны вы быть мореплавателями, отважными и терпеливыми!

Ходите прямо вовремя, о братья мои, учитесь ходить прямо! Море бушует: многие нуждаются в вас, чтобы снова подняться.

Море бушует: всё в море. Ну что ж! вперёд! вы, старые сердца моряков!

Что вам до родины! Туда стремится корабль наш, где страна детей наших! Там, на просторе, более неистово, чем море, бушует наша великая тоска! —

29

«Зачем так твёрд! — сказал однажды древесный уголь алмазу. — Разве мы не близкие родственники?» —

Зачем так мягки? О братья мои, так спрашиваю я вас: разве вы — не мои братья?

Зачем так мягки, так покорны и уступчивы? Зачем так много отрицания, отречения в сердце вашем? Так мало рока во взоре вашем?

А если вы не хотите быть роковыми и непреклонными, — как можете вы когда-нибудь вместе со мною — победить?

А если ваша твёрдость не хочет сверкать и резать и рассекать, — как можете вы когда-нибудь вместе со мною — созидать?

Все созидающие именно тверды. И блаженством должно казаться вам налагать вашу руку на тысячелетия, как на воск, —

— блаженством писать на воле тысячелетий, как на бронзе, — твёрже, чем бронза, благороднее, чем бронза. Совершенно твёрдо только благороднейшее.

Эту новую скрижаль, о братья мои, даю я вам: станьте тверды! —

30

О воля моя! Ты избеганье всех бед, ты неизбежность моя! Предохрани меня от всяких маленьких побед!

Ты жребий души моей, который называю я судьбою! Ты во мне! Надо мною! Предохрани и сохрани меня для единой великой судьбы!

И последнее величие своё, о воля моя, сохрани для конца, — чтобы была ты неумолима в победе своей! Ах, кто не покорялся победе своей!

Ах, чей глаз не темнел в этих опьяняющих сумерках! Ах, чья нога не спотыкалась и не разучалась в победе — стоять!

Да буду я готов и зрел в великий полдень: готов и зрел, как раскалённая добела медь, как туча, чреватая молниями, и как вымя, вздутое от молока, —

— готов для себя самого и для самой сокровенной воли своей: как лук, пламенеющий к стреле своей, как стрела, пламенеющая к звезде своей;

— как звезда, готовая и зрелая в полдне своём, пылающая, пронзённая, блаженная перед уничтожающими стрелами солнца;

— как само солнце и неумолимая воля его, готовая к уничтожению в победе!

О воля, избеганье всех бед, ты неизбежность моя! Сохрани меня для единой великой победы!

Так говорил Заратустра.

Выздоравливающий

1

Однажды утром, вскоре после возвращения своего в пещеру, вскочил Заратустра с ложа своего, как сумасшедший, стал кричать ужасным голосом, махая руками, как будто кто-то лежал на ложе и не хотел вставать; и так гремел голос Заратустры, что звери его, испуганные, прибежали к нему и из всех нор и щелей, соседних с пещерой Заратустры, все животные разбежались, улетая, уползая и прыгая, — какие кому даны были ноги и крылья. Заратустра же так говорил:

Вставай, бездонная мысль, выходи из глубины моей! Я петух твой и утренние сумерки твои, заспавшийся червь: вставай! вставай! голос мой разбудит тебя!

Расторгни узы слуха твоего: слушай! Ибо я хочу слышать тебя! Вставай! Вставай! Здесь достаточно грома, чтобы заставить и могилы прислушиваться!

Сотри сон, а также всякую близорукость, всякое ослепление с глаз своих! Слушай меня даже глазами своими: голос мой — лекарство даже для слепорождённых.

И когда ты проснёшься, ты навеки останешься бодрствующей. Не таков я, чтобы, разбудив прабабушек от сна, сказать им — чтобы продолжали они спать!43Пародия на заклинание Эрды («Зигфрид» III 1).

Ты шевелишься, потягиваешься и хрипишь? Вставай! Вставай! Не хрипеть — говорить должна ты! Заратустра зовёт тебя, безбожник!

Я, Заратустра, заступник жизни, заступник страдания, заступник круга, — тебя зову я, самую глубокую из мыслей моих!

Благо мне! Ты идёшь — я слышу тебя! Бездна моя говорит, свою последнюю глубину извлёк я на свет!

Благо мне! Иди! Дай руку — ха! пусти! Ха, ха — отвращение! отвращение! отвращение! — горе мне!

2

Но едва Заратустра сказал слова эти, как упал замертво и долго оставался как мёртвый. Придя же в себя, он был бледен, дрожал, продолжал лежать и долго не хотел ни есть, ни пить. Такое состояние длилось у него семь дней; звери его не покидали его ни днём, ни ночью, и только орёл улетал, чтобы принести пищи. И всё, что он находил и что случалось ему отнять силою, складывал он на ложе Заратустры: так что Заратустра лежал наконец среди жёлтых и красных ягод, среди винограда, розовых яблок, благовонных трав и кедровых шишек. У ног же его были простёрты два ягнёнка, которых орёл с трудом отнял у пастухов их.

Наконец, после семи дней, поднялся Заратустра на своём ложе, взял в руку розовое яблоко, понюхал его и нашёл запах его приятным. Тогда подумали звери его, что настало время заговорить с ним.

«О Заратустра, — сказали они, — вот уже семь дней, как лежишь ты с закрытыми глазами; не хочешь ли ты наконец снова стать на ноги?

Выйди из пещеры своей: мир ожидает тебя, как сад. Ветер играет тяжёлым благоуханием, которое просится к тебе; и все ручьи хотели бы бежать вслед за тобой.

Все вещи тоскуют по тебе, почему ты семь дней оставался один, — выйди из своей пещеры! Все вещи хотят быть твоими врачами!

Разве новое познание снизошло к тебе, горькое, тяжёлое? Подобно закисшему тесту, лежал ты, твоя душа поднялась и раздулась за свои пределы».

— О звери мои, — отвечал Заратустра, — продолжайте болтать и позвольте мне слушать вас! Меня освежает ваша болтовня: где болтают, там мир уже простирается предо мною, как сад.

Как приятно, что есть слова и звуки: не есть ли слова и звуки радуга и призрачные мосты, перекинутые через всё, что разъединено навеки?

У каждой души особый мир; для каждой души всякая другая душа — потусторонний мир.

Только между самым сходным призрак бывает всего обманчивее: ибо через наименьшую пропасть труднее всего перекинуть мост.

Для меня — как существовало бы что-нибудь вне меня? Нет ничего вне нас! Но это забываем мы при всяком звуке; и как отрадно, что мы забываем!

Имена и звуки не затем ли даны вещам, чтобы человек освежался вещами? Говорить — это прекрасное безумие: говоря, танцует человек над всеми вещами.

Как приятна всякая речь и всякая ложь звуков! Благодаря звукам танцует наша любовь на пёстрых радугах.

«О Заратустра, — сказали на это звери, — для тех, кто думает, как мы, все вещи танцуют сами: всё приходит, подаёт друг другу руку, смеётся и убегает — и опять возвращается.

Всё идёт, всё возвращается; вечно вращается колесо бытия. Всё умирает, всё вновь расцветает, вечно бежит год бытия.

Всё погибает, всё вновь устрояется; вечно строится тот же дом бытия. Всё разлучается, всё снова друг друга приветствует; вечно остаётся верным себе кольцо бытия.

В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого “здесь” катится “там”. Центр всюду. Кривая — путь вечности».

— О вы, проказники и шарманки! — отвечал Заратустра и снова улыбнулся. — Как хорошо знаете вы, что должно было исполниться в семь дней —

— и как то чудовище заползло мне в глотку и душило меня! Но я откусил ему голову и отплюнул её далеко от себя.

А вы — вы уже сделали из этого уличную песенку? А я лежу здесь, ещё не оправившись от этого откусывания и отплёвывания, ещё больной от собственного избавления.

И вы смотрели на всё это? О звери мои, разве и вы жестоки? Неужели вы хотели смотреть на моё великое страдание, как делают люди? Ибо человек — самое жестокое из всех животных.

Во время трагедий, боя быков и распятий он до сих пор лучше всего чувствовал себя на земле; и когда он нашёл себе ад, то ад сделался его небом на земле.

Когда большой человек кричит: мигом подбегает к нему маленький; и язык висит у него изо рта от удовольствия. Но он называет это своим «состраданием».

Маленький человек, особенно поэт, — с каким жаром обвиняет он жизнь на словах! Слушайте его, но не прослушайте радости во всех жалобах его!

Это обвинители жизни: их побеждает жизнь в одно мгновение. «Ты любишь меня? — говорит дерзновенная. — Подожди же немного, у меня нет ещё для тебя времени».

Человек для себя самого самое жестокое животное; и во всём, что зовётся «грешник», «несущий крест» и «кающийся», не прослушайте радости, примешанной к этим жалобам и обвинениям!

А я сам — не хочу ли я быть обвинителем человека? Ах, звери мои, только одному научился я до сих пор, что человеку нужно его самое злое для его же лучшего,

— что всё самое злое есть его наилучшая сила и самый твёрдый камень для наивысшего созидателя; и что человек должен становиться лучше и злее44В подлиннике непереводимая игра слов: besser und böser.:

Не за то был я пригвождён к древу мучений, что я знаю, что человек зол, — но за то, что я кричал, как никто ещё не кричал:

«Ах, его самое злое так ничтожно! Ах, его самое лучшее так ничтожно!»

Великое отвращение к человеку — оно душило меня и заползло мне в глотку; и то, что предсказывал прорицатель: «Всё равно, ничто не вознаграждается, знание душит».

Долгие сумерки тянулись предо мною, смертельно усталая, пьяная до смерти печаль, которая говорила, зевая во весь рот:

«Вечно возвращается человек, от которого устал ты, маленький человек» — так зевала печаль моя, потягивалась и не могла заснуть.

В пещеру превратилась для меня человеческая земля, её грудь ввалилась, всё живущее стало для меня человеческой гнилью, костями и развалинами прошлого.

Мои вздохи сидели на всех человеческих могилах и не могли встать; мои вздохи и вопросы каркали, давились, грызлись и жаловались день и ночь:

— «Ах, человек вечно возвращается! Маленький человек вечно возвращается!»

Нагими видел я некогда обоих, самого большого и самого маленького человека: слишком похожи они друг на друга, — слишком ещё человек даже самый большой человек!

Слишком мал самый большой! — Это было отвращение моё к человеку! А вечное возвращение даже самого маленького человека! — Это было неприязнью моей ко всякому существованию!

Ах, отвращение! отвращение! отвращение! — Так говорил Заратустра, вздыхая и дрожа, ибо он вспоминал о своей болезни. Но тут звери его не дали ему продолжать.

«Перестань говорить, о выздоравливающий! — так отвечали ему звери его. — Уходи отсюда и иди туда, где мир ожидает тебя, подобный саду.

Иди к розам, к пчёлам и стаям голубей! В особенности же к певчим птицам, чтобы научиться у них петь!

Ибо пение свойственно выздоравливающим; здоровый же пусть говорит. И если даже здоровый хочет песен, он хочет других песен, чем выздоравливающий».

— О вы, проказники и шарманки, замолчите же! — отвечал Заратустра и смеялся над речью своих зверей. — Как хорошо знаете вы, какое утешение нашёл я себе в эти семь дней!

Надо, чтобы снова я пел, — это утешение и это выздоровление нашёл я себе; не хотите ли вы и из этого тотчас сделать уличную песенку?

— «Перестань говорить, — отвечали ему во второй раз звери его, — лучше, о выздоравливающий, сделай лиру себе, новую лиру!

Ибо видишь, о Заратустра! Для твоих новых песен нужна новая лира.

Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу: чтобы ты мог нести свою великую судьбу, которая не была ещё судьбою ни одного человека!

Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен ты стать: смотри, ты учитель вечного возвращения, — в этом теперь твоё назначение!

Ты должен первым возвестить это учение, — и как же этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей опасностью и болезнью!

Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.

Ты учишь, что существует великий год становления, чудовищно великий год: он должен, подобно песочным часам, вечно сызнова поворачиваться, чтобы течь сызнова и опять становиться пустым, —

— так что все эти годы похожи сами на себя, в большом и малом, — так что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами на себя, в большом и малом.

И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра, — смотри, мы знаем также, как стал бы ты тогда говорить к самому себе; но звери твои просят тебя не умирать ещё.

Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя, о самый терпеливый!

“Теперь я умираю и исчезаю, — сказал бы ты, — и через мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как и тела.

Но связь причинности, в которую вплетён я, опять возвратится, — она опять создаст меня! Я сам принадлежу к причинам вечного возвращения.

Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землёю, с этим орлом, с этой змеёю — не к новой жизни, не к лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:

— я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех вещей,

— чтобы повторять слово о великом полдне земли и человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.

Я сказал своё слово, я разбиваюсь о своё слово: так хочет моя вечная судьба, — как провозвестник, погибаю я!

Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так — кончается закат Заратустры”». —

Сказав это, звери умолкли и ждали, чтобы Заратустра ответил что-нибудь им; но Заратустра не слышал, что они умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и не спал: ибо он разговаривал в это время с своею душой. Змея же и орёл, видя его таким молчаливым, почтили великую тишину вокруг него и удалились осторожно.

О великом томлении

О душа моя, я научил тебя говорить «сегодня» так же, как «когда-нибудь» и «прежде», и водить свои хороводы над всеми «здесь», «там» и «туда».

О душа моя, я избавил тебя от всех закоулков, я отвратил от тебя пыль, пауков и сумерки.

О душа моя, я смыл с тебя маленький стыд и добродетель закоулков и убедил тебя стоять обнажённой пред очами солнца.

Бурею, называемой «духом», подул я на твоё волнующееся море; все тучи прогнал я оттуда, я задушил даже душителя, называемого «грехом».

О душа моя, я дал тебе право говорить Нет, как буря, и говорить Да, как говорит Да отверстое небо; теперь ты тиха, как свет, и спокойно проходишь чрез бури отрицания.

О душа моя, я возвратил тебе свободу над созданным и несозданным — и кому ещё, как тебе, ведома радость будущего?

О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что приходит, как червоточина, а великому, любящему презрению, которое больше всего любит там, где оно больше всего презирает.

О душа моя, я учил тебя так убеждать, чтобы ты самые основания притягивала к себе, — подобно солнцу, убеждающему даже море подняться на его высоту.

О душа моя, я снял с тебя всякое послушание, коленопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имя «избегание бед» и «судьба».

О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки, я назвал тебя «судьбою», «пространством пространств», «пуповиной времени» и «лазоревым колоколом».

О душа моя, твоей почве дал я испить всю мудрость, все новые вина и даже все незапамятно старые, крепкие вина мудрости.

О душа моя, всякое солнце изливал я на тебя, и всякую ночь, и всякое молчание, и всякое томление — ты вырастала предо мной, как виноградная лоза.

О душа моя, обильна и тяжела ты теперь, как виноградная лоза со вздутыми сосцами и плотными тёмно-золотистыми гроздьями, —

— стеснённая и придавленная своим счастьем, в ожидании избытка и стыдясь ещё своего ожидания.

О душа моя, не существует теперь нигде другой души, более любящей, более объемлющей и более обширной! Где же будущее и прошедшее были бы ближе друг к другу, как не у тебя?

О душа моя, я дал тебе всё, и руки мои опустели из-за тебя — а теперь! Теперь говоришь ты мне, улыбаясь, полная тоски: «Кто же из нас должен благодарить? —

— должен ли благодарить дающий, что берущий брал у него? Дарить — не есть ли потребность? Брать — не есть ли сострадание?»

О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твоё чрезмерное богатство само простирает теперь тоскующие руки!

Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет, и ждёт; тоска от чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих очей!

И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку и не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от чрезмерной доброты твоей улыбки.

Твоя доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и плакать: и всё-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слёз и твои дрожащие уста рыданий.

«Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть обвинение?» Так говоришь ты сама себе, и потому хочешь ты, о душа моя, лучше улыбаться, чем изливать в слезах своё страдание, —

— в потоках слёз изливать всё своё страдание от избытка своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!

Но если не хочешь ты плакать и выплакать свою пурпурную тоску, то ты должна петь, о душа моя! — Смотри, я сам улыбаюсь, предложивший тебе петь:

— петь бурным голосом, пока не стихнут все моря, чтобы прислушаться к твоему томлению, —

— пока по тихим, тоскующим морям не поплывёт челнок, золотое чудо, вокруг золота которого кружатся все хорошие, дурные, удивительные вещи, —

— и много животных, больших и малых, и всё, что имеет лёгкие удивительные ноги, чтобы бежать по голубым тропам —

— туда, к золотому чуду, к вольному челноку и хозяину его; но это — виноградарь, ожидающий с алмазным ножом, —

— твой великий избавитель, о душа моя, безымянный — только будущие песни найдут ему имя! И поистине, уже благоухает твоё дыхание будущими песнями, —

— уже пылаешь ты и грезишь, уже пьёшь ты жадно из всех глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыхает твоя тоска в блаженстве будущих песен! —

О душа моя, теперь я дал тебе всё и даже последнее своё, и руки мои опустели для тебя: в том, что я велел тебе петь, был последний мой дар!

За то, что я велел тебе петь, скажи же, скажи: кто из нас должен теперь — благодарить? — Но лучше: пой мне, пой, о душа моя! И предоставь мне благодарить! —

Так говорил Заратустра.

Другая танцевальная песнь

1

«В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото мерцало в ночи глаз твоих — сердце моё замерло от этой неги:

— чёлн золотой, как в зерцале, мерцал там на водах ночных, точно качалка, ныряющий, и всплывающий, и всё снова и снова кивающий чёлн золотой!

На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой взор, свой качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор:

Только дважды коснулась ручонками ты погремушки своей — и уже закачалась нога моя в приступе танца. —

Пятки мои покидали уже землю, замер я на носках, тебе внемля: ведь уши танцора — в цыпочках его!

К тебе прыгнул я — ты отпрянула вмиг; и лизнули меня на лету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших твоих!

От тебя я отпрыгнул назад и от змей твоих прикасаний; ты стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.

Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным; на стезях криведных учится стопа моя — козням!

Я люблю тебя дальней, ты вблизи мне пуще неволи; твоё бегство манит меня, поиск твой полонит меня — я страдаю, но ради тебя разве я не готов и к юдоли!

Ты, чей холод, как зуд, чьё презренье — искус, чей уход, точно жгут, чья насмешка — укус:

— ты ль не была ненавистна всегда, ты, вязальщица, повивальщица, зазывальщица, домогальщица и находчица! Ты ль не была и любима всегда, непорочная, нетерпячая, ветроногая, детоокая грехотворица!

Куда же ты тащишь меня, неугомонка и невиданка? И вновь избегаешь меня, сладкая-сладкая горлица и грубиянка!

Я в танце несусь за тобою, я с ритмом твоим неизбытно един. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть палец один!

Здесь пещеры и дебри — мы же заблудимся вместе! Стой! Да потише! Не видишь ли ты, как мелькают вокруг стаи сов и летучие мыши?

Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить? Где мы, где? У собак, видно, ты научилась так тявкать и выть.

Зубки белые скалишь прелестно на меня ты без слов, и сверлят меня злючие глазки из кудластых твоих завитков!

Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник — решай, кто мне ты: ловчий пёс или лань?

Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка вверх! И барьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыгнув!

О, взгляни, я лежу, ты, спесивица, и молю о милости! Мне бы с тобою бродить да бродить по тропинкам жимолостным!

— по тропинке любви сквозь кусты пятнастые, немые! Или там вдоль озера: в нём резвятся и пляшут рыбки золотые!

Ты устала? Взгляни, вон овцы, и в воздухе завечерело: ну разве не сладко уснуть под звуки пастушьей свирели?

Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти только руки! И если ты хочешь пить, скажи — я нашёл бы, чем тебя утолить, но тебе не до этой услуги!

— О, что за чертовка, плутовка, так ловко исчезла змеёю-скользянкой! Куда? Но от рук два пятна на лице горят, точно красные ранки!

Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До сих пор, о ведьма, я пел для тебя, нынче ты завизжишь — у меня!

Будешь плясать и ахать плётке моей вслед! Я не забыл-таки плётку? — Нет!»

2

Так отвечала мне жизнь тогда и при этом зажала изящные ушки свои:

«О Заратустра! Не щёлкай так страшно своей плёткой! Ты ведь знаешь: шум убивает мысли — а ко мне как раз пришли такие нежные мысли.

Мы с тобою оба — сущие недобродеи и незлодеи. По ту сторону добра и зла обрели мы свой остров и зелёный свой луг — мы вдвоём, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом!

И если мы и не любим друг друга от чистого сердца, — то гоже ли злиться на то, что не любишь от чистого сердца?

И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты знаешь это: и всё оттого, что ревную тебя я к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, полоумная старая дура!

Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя, ах! тогда мигом сбежала бы от тебя и моя любовь».

Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: «О Заратустра, ты мне недостаточно верен!

Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю, ты думаешь о том, что хочешь скоро покинуть меня.

Есть старый тяжёлый-тяжёлый колокол-ревун: он ревёт по ночам до самой твоей пещеры:

— когда ты слышишь, как колокол этот бьёт полночь, тогда между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том —

— ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что ты хочешь скоро покинуть меня!»

«Да, — отвечал я робко, — но ты знаешь также —» И я сказал ей нечто на ухо, прямо в её спутанные, жёлтые, безумные пряди волос.

«Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто…»

И мы стояли лицом к лицу и глядели на зелёный луг, на который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе. — И жизнь была тогда мне милее, чем вся моя мудрость когда-либо. —

Так говорил Заратустра.

3

Раз!

О, внемли, друг!

Два!

Что полночь тихо скажет вдруг?

Три!

«Глубокий сон сморил меня, —

Четыре!

Из сна теперь очнулась я:

Пять!

Мир — так глубок,

Шесть!

Как день помыслить бы не смог.

Семь!

Мир — это скорбь до всех глубин, —

Восемь!

Но радость глубже бьёт ключом!

Девять!

Скорбь шепчет: сгинь!

Десять!

А радость рвётся в отчий дом, —

Одиннадцать!

В свой кровный, вековечный дом!»

Двенадцать!

Семь печатей (или: пение о Да и Аминь)

1

Если я прорицатель и полон того пророческого духа, что носится над высокой скалой между двух морей —

— носится между прошедшим и будущим, как тяжёлая туча, — враждебный удушливым низменностям и всему, что устало и не может ни умереть, ни жить:

готовый к молнии в тёмной груди и к лучу искупительного света, чреватый молниями, которые говорят Да и смеются, готовый к пророческим молниеносным лучам, —

— но блажен, кто так чреват! И поистине, кто должен некогда зажечь свет будущего, тому приходится долго висеть, как тяжёлая туча, на вершине скалы! —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец — к кольцу возвращения!

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

2

Если гнев мой некогда разрушал могилы, сдвигал пограничные столбы и скатывал старые, разбитые скрижали в отвесную пропасть, —

Если насмешка моя некогда сметала, как сор, истлевшие слова и я приходил, как метла для пауков-крестовиков и как очистительный ветер — для старых удушливых склепов, —

Если некогда сидел я, ликуя, на месте, где были погребены старые боги, благословляя мир, любя мир, возле памятников старых клеветников на мир:

ибо даже церкви и могилы Бога люблю я, когда небо смотрит ясным оком сквозь разрушенные своды их; я люблю сидеть, подобно траве и красному маку, на развалинах церквей, —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

3

Если некогда дыхание снисходило на меня от дыхания творческого и от той небесной необходимости, что принуждает даже случайности водить звёздные хороводы, —

Если некогда смеялся я смехом созидающей молнии, за которой, гремя, но с покорностью следует долгий гром действия, —

Если некогда за столом богов на земле играл я в кости с богами, так что земля содрогалась и трескалась, изрыгая огненные реки, —

ибо земля есть стол богов, дрожащий от новых творческих слов и от шума игральных костей, —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

4

Если некогда одним глотком опорожнял я пенящийся кубок с пряною смесью, где хорошо смешаны все вещи, —

Если некогда рука моя подливала самое дальнее к самому близкому, и огонь к духу, радость к страданию и самое худшее к самому лучшему, —

Если и сам я крупица той искупительной соли, которая заставляет все вещи хорошо смешиваться в кубковой смеси, —

[--- Перевод у Антоновского отсутствует ---]

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

5

Если я люблю море и всё, что похоже на море, и больше всего, когда оно гневно противоречит мне, —

Если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль к ещё не открытому, если есть в моей радости радость мореплавателя, —

Если некогда восклицало ликование моё: «берег исчез — теперь спали с меня последние цепи —

— беспредельность шумит вокруг меня, где-то вдали блестит мне пространство и время, ну что ж! вперёд! старое сердце!» —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

6

Если добродетель моя — добродетель танцора, и часто прыгал я обеими ногами в золотисто-изумрудный восторг;

Если злоба моя — смеющаяся злоба, живущая под кустами роз и под изгородью из лилий:

— ибо в смехе всё злое собрано вместе, но признано священным и оправдано своим собственным блаженством —

И если в том альфа и омега моя, чтобы всё тяжёлое стало лёгким, всякое тело — танцором, всякий дух — птицею; и поистине, в этом альфа и омега моя! —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

7

Если некогда простирал я тихие небеса над собою и летал на собственных крыльях в собственные небеса;

Если я плавал, играя, в глубокой светлой дали, и прилетала птица-мудрость свободы моей:

— ибо так говорит птица-мудрость: «Знай, нет ни верха, ни низа! Бросайся повсюду, вверх и вниз, ты, лёгкий! Пой! перестань говорить!

— разве все слова не созданы для тех, кто запечатлён тяжестью? Не лгут ли все слова тому, кто лёгок! Пой! перестань говорить!» —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

Часть четвёртая, и последняя

Ах, где в мире совершалось больше безумия, как не среди сострадательных? И что в мире причиняло больше страдания, как не безумие сострадательных?
Горе всем любящим, у которых нет более высокой вершины, чем сострадание их!
Так говорил однажды мне дьявол: «Даже у Бога есть свой ад — это любовь его к людям».
И недавно я слышал, как говорил он такие слова: «Бог мёртв; из-за сострадания своего к людям умер Бог».
Так говорил Заратустра, О сострадательных

Жертва медовая

— И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он не замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда он сидел на камне перед пещерой своей и молча смотрел вдаль — ибо отсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, — звери его задумчиво ходили вокруг него и наконец остановились перед ним.

«О Заратустра, — сказали они, — не высматриваешь ли ты счастья своего?» — «Что мне до счастья! — отвечал он. — Я давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу». — «О Заратустра, — снова заговорили звери, — это говоришь ты, как тот, кто пресыщен добром. Разве не лежишь ты в лазоревом озере счастья?» — «Плуты, — отвечал Заратустра, улыбаясь, — как удачно выбрали вы сравнение! Но вы знаете также, что счастье моё тяжело и не похоже на подвижную волну: оно гнетёт меня и не отстаёт от меня, прилипнув, как расплавленная смола».

Тогда звери продолжали задумчиво ходить вокруг него и затем снова остановились перед ним. «О Заратустра, — сказали они, — так вот почему ты сам становишься всё желтее и темнее, хотя волосы твои хотят казаться белыми, похожими на лён? Смотри же, ты сидишь в своей смоле!» — «Что говорите вы, звери мои, — сказал Заратустра, смеясь, — поистине, я клеветал, говоря о смоле. Что происходит со мною, бывает со всеми плодами, которые созревают. Это мёд в моих жилах делает мою кровь более густой и мою душу более молчаливой». — «Должно быть, так, о Заратустра, — отвечали звери, приближаясь к нему, — но не хочешь ли ты сегодня подняться на высокую гору? Воздух чист, и сегодня мир виден больше, чем когда-либо». — «Да, звери мои, — отвечал он, — вы даёте прекрасный совет, и он мне по сердцу: я хочу сегодня подняться на высокую гору! Но позаботьтесь, чтобы там мёд был у меня под руками, золотой сотовый мёд, жёлтый и белый, хороший и свежий, как лёд. Ибо знайте, я хочу там наверху принести жертву медовую».

Но когда Заратустра был на вершине, отослал он домой зверей, провожавших его, и нашёл, что теперь он один, — тогда засмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил:

Я говорил о жертвах и о медовых жертвах; но это было только уловкою речи моей и поистине полезным безумием! Здесь наверху я могу говорить уже свободнее, чем перед пещерами отшельников и домашними животными их.

Что говорил я о жертвах! Я расточаю, что дарится мне, я расточитель с тысячью рук; как бы мог я называть это — жертвоприношением!

И когда я хотел мёду, хотел я лишь приманки и сладкой патоки и отвара, которым лакомятся ворчуны медведи и странные, угрюмые, злые птицы:

— лучшей приманки, в какой нуждаются охотники и рыболовы. Ибо если мир похож на тёмный лес, населённый зверями, на сад для услады всех диких охотников, то, по-моему, он ещё больше и скорее похож на бездонное богатое море,

— на море, полное разноцветных рыб и раков, из-за которого сами боги пожелали бы стать рыболовами и закинуть сети свои: так богат мир странностями, большими и малыми!

Особенно человеческий мир, человеческое море — в него закидываю я теперь свою золотую удочку и говорю: разверзнись, человеческая бездна!

Разверзнись и выбрось мне твоих рыб и сверкающих раков! Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых удивительных человеческих рыб!

— само счастье своё закидываю я во все страны, на восток, на юг и на запад, чтобы видеть, много ли человеческих рыб будут учиться дёргаться и биться на кончике счастья моего.

Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не будут вынуждены подняться на высоту мою, самые пёстрые пескари глубин к злейшему ловцу человеческих рыб.

Ибо таков я от начала и до глубины, притягивающий, привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель и надсмотрщик, который некогда не напрасно говорил себе: «Стань таким, каков ты есть!»

Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо жду я ещё знамения, что час нисхождения моего настал, ещё сам я не умираю, как я должен среди людей.

Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высоких горах, не будучи ни нетерпеливым, ни терпеливым, скорее как тот, кто разучился даже терпению, ибо он не «терпит» больше.

Ибо судьба моя даёт мне время: не забыла ли она меня? Или сидит она за большим камнем в тени и ловит мух?

И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она не гонит, не давит меня и даёт мне время для шуток и злобы: так что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору.

Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? И пусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и что делаю: всё-таки это лучше, чем если бы стал я там внизу торжественным, зелёным и жёлтым от ожидания —

— гневно надутым от ожидания, как завывание священной бури, несущейся с гор, как нетерпеливец, который кричит в долины: «Слушайте, или я ударю вас бичом Божьим!»

Не потому, чтобы я сердился на этих негодующих: они хороши лишь для того, чтобы мне посмеяться над ними! Я понимаю, что нетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которым принадлежит слово «сегодня», или «никогда»!

Но я и судьба моя — мы не говорим к «сегодня», мы не говорим также к «никогда»: у нас есть терпенье, чтобы говорить, и время, и даже слишком много времени. Ибо некогда он должен же прийти и не может не прийти.

Кто же должен некогда прийти и не может не прийти? Наш великий Хазар45Тысяча (иранск.), здесь — тысячелетнее царство., наше великое, далёкое Царство Человека, царство Заратустры, которое продолжится тысячу лет.

Далека ли ещё эта «даль»? что мне до этого! Она оттого не пошатнётся — обеими ногами крепко стою я на этой почве.

— на вечной основе, на твёрдом вековом камне, на этой самой высокой, самой твёрдой первобытной горе, где сходятся все ветры, как у грани бурь, вопрошая: где? откуда? куда?

Здесь смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! С высоких гор бросай вниз свой сверкающий, презрительный смех! Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих рыб!

И что во всех морях принадлежит мне, что моё и для меня во всех вещах, — это выуди мне, это извлеки ко мне наверх: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб46Ср. Матф. 4, 19..

Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманка счастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу свою, мёд сердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот всякой чёрной скорби!

Смотри вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня, сколько зажигающихся человеческих жизней! А надо мной — какая розовая тишина! Какое безоблачное молчание!

Крик о помощи

На следующий день Заратустра опять сидел на камне своём перед пещерою, в то время как звери его блуждали по свету, чтобы принести домой новую пищу, — а также и новый мёд: ибо Заратустра истратил старый мёд до последней капли. Но пока он так сидел, с посохом в руке, и рисовал свою тень на земле, погружённый в размышление, и поистине! не о себе и не о тени своей, — он внезапно испугался и вздрогнул: ибо он увидел рядом со своею тенью ещё другую тень. И едва он успел оглянуться и быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя, того самого, которого он однажды кормил и поил за столом своим, провозвестника великой усталости47По Науману, этот образ несёт явные черты Шопенгауэра (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 18)., учившего: «Всё одинаково, не стоит ничего делать, в мире нет смысла, знание душит». Но тем временем изменилось лицо его; и когда Заратустра взглянул ему в глаза, вторично испугалось сердце его: так много дурных предсказаний и пепельносерых молний пробежало по этому лицу.

Прорицатель, почувствовавший, что произошло в душе Заратустры, провёл рукою по лицу своему, как бы желая стереть его; то же сделал и Заратустра. И когда они оба, молча, так оправились и подкрепили себя, они подали друг другу руку, чтобы показать, что желают узнать один другого.

«Милости просим, предсказатель великой усталости, — сказал Заратустра, — ты не напрасно однажды был гостем за моим столом. Также и сегодня ешь и пей у меня и прости, если весёлый старик сядет за стол вместе с тобою!» — «Весёлый старик? — отвечал прорицатель, качая головою. — Но кем бы ты ни был или кем бы ни хотел быть, о Заратустра, тебе не долго оставаться здесь наверху, — твой чёлн скоро не будет лежать на суше!» — «Разве я лежу на суше?» — спросил Заратустра, смеясь. — «Волны вокруг горы твоей, — отвечал прорицатель, — всё поднимаются и поднимаются, волны великой нищеты и печали: скоро они поднимут чёлн твой и унесут тебя отсюда». — Заратустра молчал и удивлялся. — «Разве ты ещё ничего не слышишь? — продолжал прорицатель. — Не доносятся ли шум и клокотанье из глубины?» — Заратустра снова молчал и прислушивался: тогда он услыхал долгий, протяжный крик, который пучины перебрасывали одна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у себя: так гибельно звучал он.

«Роковой провозвестник, — сказал наконец Заратустра, — это крик о помощи, крик человека, он, очевидно, исходит из чёрного моря. Но что мне за дело до человеческой беды! Последний грех, оставленный мне, — знаешь ли ты, как называется он?»

— «Состраданием! — отвечал прорицатель от полноты сердца и поднял обе руки. — О Заратустра, я иду, чтобы ввести тебя в твой последний грех!»

И едва произнесены были эти слова, как вторично раздался крик, более протяжный и тоскливый, чем прежде, и уже гораздо ближе. «Слышишь? слышишь, о Заратустра? — кричал прорицатель. — К тебе обращён этот крик, тебя зовёт он: приходи, приходи, приходи, время настало, нельзя терять ни минуты!» —

Но Заратустра молчал, смущённый и потрясённый; наконец он спросил, как некто колеблющийся в себе самом: «А кто тот, который там зовёт меня?»

«Но ты ведь знаешь его, — с раздражением отвечал прорицатель, — зачем же ты скрываешься? Это высший человек взывает к тебе!»

«Высший человек? — воскликнул Заратустра, объятый ужасом. — Чего хочет он? Чего хочет он? Высший человек! Чего хочет он здесь?» — и тело его покрылось по́том.

Но прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а продолжал прислушиваться к пучине. Когда же там надолго водворилась тишина, он оглянулся и увидел, что Заратустра стоит по-прежнему и дрожит.

«О Заратустра, — начал он печальным голосом, — ты стоишь не так, как тот, кого счастье заставляет кружиться: ты должен будешь плясать, чтобы не упасть навзничь.

И если бы даже ты и захотел плясать предо мною и проделывать прыжки свои во все стороны, — всё-таки никто не мог бы сказать мне: «Смотри, вот пляшет последний весёлый человек!»

Напрасно поднимался бы на эту вершину тот, кто искал бы его здесь: он нашёл бы пещеры и в пещерах тайники для скрывшихся, но не нашёл бы шахт и сокровищниц счастья, ни новых золотых жил его.

Счастье — разве можно найти счастье, у этих заживо погребённых и отшельников! Неужели должен я искать последнего счастья на блаженных островах и далеко среди забытых морей?

Но всё одинаково, не стоит ничего делать, тщетны все поиски, не существует больше и блаженных островов!»

Так вздыхал прорицатель; но при последнем вздохе его сделался Заратустра опять светел и уверен, как некто из глубокой пропасти выходящий на свет. «Нет! Нет! Трижды нет! — воскликнул он твёрдым голосом и погладил себе бороду. — Это знаю я лучше! Существуют ещё блаженные острова! Не говори об этом, ты, вздыхающий мешок печали!

Перестань журчать об этом, ты, дождевое облако перед полуднем! Разве я ещё не промок от печали твоей, как облитая водою собака?

Теперь я встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просохнуть: этому ты не должен удивляться! Не кажусь ли я тебе невежливым? Но здесь мои владения.

Что же касается твоего высшего человека — ну, что ж! я мигом поищу его в этих лесах: оттуда раздавался крик его. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый зверь.

Он в моих владениях — здесь не должно случиться с ним несчастья! И поистине, есть много лютых зверей у меня».

С этими словами Заратустра хотел уйти. Тогда сказал прорицатель: «О Заратустра, ты — плут!

Я знаю: ты хочешь отделаться от меня! С большим удовольствием побежишь ты в леса и будешь охотиться на диких зверей!

Но поможет ли это тебе? Вечером всё-таки я буду у тебя; в твоей собственной пещере буду я сидеть, терпеливый и тяжёлый, как колода, — и поджидать тебя!»

«Пусть будет так! — крикнул Заратустра, уходя. — И что есть моего в пещере моей принадлежит и тебе, дорогому гостю моему!

Если же ты найдёшь в ней ещё и мёд, ну что ж! полижи его, ты, ворчливый медведь, и услади душу свою! Ибо к вечеру оба мы будем веселы,

— веселы и довольны, что день этот кончился! И ты сам должен будешь плясать под песни мои, как учёный медведь мой.

Ты не веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж! Ступай! Старый медведь! Но и я прорицатель».

Так говорил Заратустра.

Беседа с королями

1

Заратустра не ходил ещё и часу в горах и лесах своих, как вдруг увидел он странное шествие. Как раз по дороге, с которой он думал спуститься, шли два короля, украшенные коронами и красными поясами и пёстрые, как птица фламинго; они гнали перед собой нагруженного осла. «Чего хотят эти короли в царстве моём?» — с удивлением говорил Заратустра в сердце своём и быстро спрятался за куст. Но когда короли подошли близко к нему, он сказал вполголоса, как некто говорящий сам с собой: «Странно! Странно! Как увязать это? Я вижу двух королей и только одного осла!»

Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в ту сторону, откуда исходил голос, и затем взглянули друг другу в лицо. «Так думают многие и у нас, — сказал король справа, — но не высказывают этого».

Король слева пожал плечами и ответил: «Это, должно быть, козопас. Или отшельник, слишком долго живший среди скал и деревьев. Ибо отсутствие всякого общества тоже портит добрые нравы».

«Добрые нравы? — с негодованием и горечью возразил другой король. — Кого же сторонимся мы? Не “добрых ли нравов”? Не нашего ли “хорошего общества”?

Поистине, уж лучше жить среди отшельников и козопасов, чем среди нашей раззолочённой, лживой, нарумяненной черни, — хотя бы она и называла себя “хорошим обществом”,

— хотя бы она и называла себя “аристократией”. Но в ней всё лживо и гнило, начиная с крови, благодаря застарелым дурным болезням и ещё более дурным исцелителям.

Я предпочитаю ей во всех смыслах здорового крестьянина — грубого, хитрого, упрямого и выносливого: сегодня это самый благородный тип.

Крестьянин сегодня лучше всех других; и крестьянский тип должен бы быть господином! И однако теперь царство толпы, — я не позволяю себе более обольщаться. Но толпа значит: всякая всячина.

Толпа — это всякая всячина: в ней всё перемешано, и святой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноева ковчега.

Добрые нравы! Всё у нас лживо и гнило. Никто уже не умеет благоговеть: этого именно мы все избегаем. Это заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.

Отвращение душит меня, что мы, короли, сами стали поддельными, что мы обвешаны и переодеты в старый, пожелтевший прадедовский блеск, что мы лишь показные медали для глупцов и пройдох и для всех тех, кто ведёт сегодня торговлю с властью!

Мы не первые — надо, чтобы мы казались первыми: мы устали и пресытились наконец этим обманом.

От отребья отстранились мы, от всех этих горлодёров и пишущих навозных мух, от смрада торгашей, от судороги честолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить среди отребья,

— тьфу, среди отребья казаться первыми! Ах, отвращение! отвращение! отвращение! Какое значение имеем ещё мы, короли!»

«Твоя старая болезнь возвращается к тебе, — сказал тут король слева, — отвращение возвращается к тебе, мой бедный брат. Но ты ведь знаешь, кто-то подслушивает нас».

И тотчас же вышел Заратустра из убежища своего, откуда он с напряжённым вниманием слушал эти речи, подошёл к королям и начал так:

«Кто Вас слушает, и слушает охотно, Вы, короли, тот называется Заратустра.

Я — Заратустра, который однажды сказал: “Что толку ещё в королях!” Простите, я обрадовался, когда Вы сказали друг другу: “Что нам до королей!”

Но здесь моё царство и моё господство — чего могли бы Вы искать в моём царстве? Но, быть может, дорогою нашли Вы то, чего я ищу: высшего человека».

Когда короли услыхали это, они ударили себя в грудь и сказали в один голос: «Мы узнаны!

Мечом этого слова рассекаешь ты густейший мрак нашего сердца. Ты открыл нашу скорбь, ибо — видишь ли! — мы пустились в путь, чтобы найти высшего человека, —

— человека, который выше нас, — хотя мы и короли. Ему ведём мы этого осла. Ибо высший человек должен быть на земле и высшим повелителем.

Нет более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах, как если сильные мира не суть также и первые люди. Тогда всё становится лживым, кривым и чудовищным.

И когда они бывают даже последними и более скотами, чем людьми, — тогда поднимается и поднимается толпа в цене, и наконец говорит даже добродетель толпы: “смотри, лишь я добродетель!”» —

«Что слышал я только что? — отвечал Заратустра. — Какая мудрость у королей! Я восхищён, и поистине, мне очень хочется облечь это в рифмы:

— то будут, быть может, рифмы, которые едва ли придутся по ушам каждого. Я разучился давно уже обращать внимание на длинные уши. Ну что ж! Вперёд!

(Но тут случилось, что и осёл также заговорил: но он сказал отчётливо и со злым умыслом И-А.)

Однажды — в первый год по Рождестве Христа —
Сивилла пьяная (не от вина) сказала:
“О, горе, горе, как всё низко пало!
Какая всюду нищета!
Стал Рим большим публичным домом,
Пал Цезарь до скота, еврей стал — Богом!”»

2

Короли наслаждались этими рифмами Заратустры; но король справа сказал: «О Заратустра, как хорошо сделали мы, что пришли повидать тебя!

Ибо враги твои показывали нам образ твой в своём зеркале: там являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его; так что мы боялись тебя.

Но разве это помогло! Ты продолжал проникать в уши и сердца наши своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: что нам до того, как он выглядит!

Мы должны его слышать, его, который учит: “любите мир как средство к новым войнам, и короткий мир больше, чем долгий!”

Никто не произносил ещё таких воинственных слов: “Что хорошо? Хорошо быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель”.

О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этих словах в нашем теле: это была как бы речь весны к старым бочкам вина.

Когда мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с красными пятнами, тогда жили отцы наши полною жизнью: всякое солнце мира казалось им бледным и холодным, а долгий мир приносит позор.

Как они вздыхали, отцы наши, когда они видели на стене совсем светлые, притуплённые мечи! Подобно им, жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от желания». —

Пока короли говорили с жаром, мечтая о счастье отцов своих, напало на Заратустру сильное желание посмеяться над пылом их: ибо было очевидно, что короли, которых он видел перед собой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкими лицами. Но он превозмог себя. «Ну что ж! — сказал он. — Вот дорога, ведущая к пещере Заратустры; и пусть у сегодняшнего дня будет долгий вечер! А теперь мне пора, меня зовёт от Вас крик о помощи.

Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидеть в ней и ждать: но, конечно, долго придётся Вам ждать!

Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не при дворах? И вся добродетель королей, какая у них ещё осталась, — не называется ли она сегодня умением ждать?»

Так говорил Заратустра.

Пиявка

И Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спускаясь всё ниже, проходя по лесам и мимо болот; и как случается с каждым, кто обдумывает трудные вещи, наступил он нечаянно на человека. И вот посыпались ему разом в лицо крик боли, два проклятья и двадцать скверных ругательств — так что он в испуге замахнулся палкой и ещё ударил того, на кого наступил. Но тотчас же он опомнился; и сердце его смеялось над глупостью, только что совершённой им.

«Прости, — сказал он человеку, на которого наступил и который с яростью приподнялся и сел, — прости и выслушай прежде сравнение.

Как путник, мечтающий о далёких вещах, нечаянно на пустынной улице наталкивается на спящую собаку, лежащую на солнце;

— как оба они вскакивают и бросаются друг на друга, подобно смертельным врагам, оба смертельно испуганные, — так случилось и с нами.

И однако! И однако — немногого недоставало, чтобы они приласкали друг друга, эта собака и этот одинокий! Ведь оба они — одинокие!»

«Кто бы ты ни был, — ответил, всё ещё в гневе, человек, на которого наступил Заратустра, — ты слишком больно наступаешь на меня и своим сравнением, а не только своей ногою!

Смотри, разве я собака?» — и при этих словах тот, кто сидел, поднялся и вытащил свою голую руку из болота. Ибо сперва он лежал, вытянувшись на земле, скрытый и неузнаваемый, как те, кто выслеживают болотную дичь.

«Но что с тобой! — воскликнул испуганный Заратустра, ибо он увидел кровь, обильно струившуюся по обнажённой руке. — Что случилось с тобой? Не укусило ли тебя, несчастный, какое-нибудь вредное животное?»

Обливавшийся кровью улыбнулся, всё ещё продолжая сердиться. «Что тебе за дело! — сказал он и хотел идти дальше. — Здесь я дома и в своём царстве. Пусть спрашивает меня кто хочет: но всякому болвану вряд ли стану я отвечать».

«Ты заблуждаешься, — сказал Заратустра с состраданием и удержал его, — ты ошибаешься: здесь ты не в своём, а в моём царстве, и здесь ни с кем не должно быть несчастья.

Называй меня, впрочем, как хочешь, — я тот, кем я должен быть. Сам же себя называю я Заратустрой.

Ну что ж! Там вверху идёт дорога к пещере Заратустры, она не далека, — не хочешь ли ты у меня полечить свои раны?

Пришлось тебе плохо, несчастный, в этой жизни: сперва укусило тебя животное, и потом — наступил на тебя человек!» —

Но, услыхав имя Заратустры, задетый преобразился. «Что со мной! — воскликнул он. — Кто же интересует меня ещё в этой жизни, как не этот единственный человек — Заратустра и не это единственное животное, живущее кровью, — пиявка?

Ради пиявки лежал я здесь, на краю этого болота, как рыболов, и уже была моя вытянутая рука укушена десять раз, как вдруг начинает питаться моей кровью ещё более прекрасное животное, сам Заратустра!

О счастье! О чудо! Да будет благословен самый день, привлёкший меня в это болото! Да будет благословенна лучшая, самая действительная из кровососных банок, ныне живущих, да будет благословенна великая пиявка совести, Заратустра!»

Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустра радовался словам его и их тонкой почтительности. «Кто ты? — спросил он и протянул ему руку. — Между нами остаётся ещё многое, что надо выяснить и осветить; но уже, кажется мне, настаёт чистый, ясный день».

«Я совестливый духом, — отвечал вопрошаемый, — и в вопросах духа трудно найти кого-либо более меткого, более едкого и более твёрдого, чем я, исключая того, у кого я учился, самого Заратустру.

Лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучше быть глупцом на свой риск, чем мудрецом на основании чужих мнений! Я — доискиваюсь основы:

— что до того, велика ли она или мала? Называется ли она болотом или небом? Пяди основания достаточно для меня: если только она действительно есть основание и почва!

— пяди основания: на нём можно стоять. В истинной совестливости знания нет ничего, ни большого, ни малого».

«Так ты, быть может, познающий пиявку? — спросил Заратустра. — И ты исследуешь пиявку до последнего основания, ты, совестливый духом?»

«О Заратустра, — отвечал тот, на кого наступил Заратустра, — было бы чудовищно, если бы дерзнул я на это!

Но если что знаю я прекрасно и досконально, так это мозг пиявки — это мой мир!

И это также мир! — Но прости, если здесь говорит моя гордость, ибо здесь нет мне равного. Поэтому и сказал я “здесь я дома”.

Сколько уже времени исследую я эту единственную вещь, мозг пиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула от меня! Здесь моё царство!

— ради этого отбросил я всё остальное, ради этого стал я равнодушен ко всему остальному; и рядом со знанием моим простирается чёрное невежество моё.

Совестливость духа моего требует от меня, чтобы знал я что-нибудь одно и остальное не знал: мне противны все половинчатые духом, все туманные, порхающие и мечтательные.

Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Но где я хочу знать, хочу я также быть честным, а именно суровым, метким, едким, жёстким и неумолимым.

Как сказал ты однажды, о Заратустра: “Дух есть жизнь, которая сама врезается в жизнь”, это соблазнило и привело меня к учению твоему. И, поистине, собственною кровью умножил я себе собственное знание!»

— «Как доказывает очевидность», — перебил Заратустра; ибо кровь всё ещё текла по обнажённой руке совестливого духом. Ибо десять пиявок впились в неё.

«О странный малый, сколь многому учит меня эта очевидность, именно сам ты! И, быть может, не всё следовало бы мне влить в твои меткие уши!

Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось бы опять встретиться с тобой. Там вверху идёт дорога к пещере моей — сегодня ночью будешь ты там желанным гостем моим!

Мне хотелось бы также полечить тело твоё, на которое наступил ногой 3аратустра, — об этом я подумаю. А теперь мне пора, меня зовёт от тебя крик о помощи».

Так говорил Заратустра.

Чародей

1

Но когда Заратустра обогнул скалу, он увидел внизу, недалеко от себя на ровной дороге человека, который трясся как беснующийся и наконец бросился животом на землю. «Стой! — сказал тогда Заратустра в сердце своём. — Должно быть, это высший человек, от него исходил тот мучительный крик о помощи, — я посмотрю, нельзя ли помочь ему». Подбежав к месту, где лежал на земле человек, нашёл он дрожащего старика с неподвижными глазами; и как ни старался Заратустра поднять его и поставить на ноги, все усилия его были тщетны. Даже казалось, что несчастный не замечает, что возле него есть кто-то; напротив, он трогательно осматривался, как человек, покинутый целым миром и одинокий. Наконец, после продолжительного дрожанья, судорог и подёргиваний так начал он горько жаловаться:

Кто в силах отогреть меня, кто ещё любит?
Горячие мне руки протяните
И пламя рдеющих углей для сердца дайте.
Лежу бессильно я, от страха цепенея,
Как перед смертию, когда уж ноги стынут,
Дрожа в припадках злой, неведомой болезни
И трепеща под острыми концами
Твоих холодных, леденящих стрел.
За мной охотишься ты, мысли дух,
Окутанный, ужасный, безымянный —
Охотник из-за туч! —
Как молниею, поражён я глазом,
Насмешливо из темноты смотрящим!
И так лежу я, извиваясь,
Согбенный, скрюченный, замученный свирепо
Мученьями, что на меня наслал ты,
Безжалостный охотник,
Неведомый мне бог! —

Рази же глубже,
Ещё раз попади в меня и сердце
Разбей и проколи!
Но для чего ж теперь
Тупыми стрелами меня терзать?
Зачем опять ты смотришь на меня,
Ненасытимый муками людскими,
Молниеносным и злорадным бога взглядом?
Да, убивать не хочешь ты,
А только мучить, мучить хочешь!
Зачем тебе, зачем моё мученье,
Злорадный незнакомый бог?

Я вижу, да!
В полночный час подкрался ты ко мне.
Скажи ж, чего ты хочешь?
Меня теснишь и давишь ты,
И, право, чересчур уж близко!
Ты слушаешь дыхание моё,
Подслушиваешь сердца ты биенье, —
Да ты ревнуешь! Но к кому ж ревнуешь?
Прочь, прочь! Куда —
Пробраться затеваешь ты?
Ты в сердце самое проникнуть хочешь,
В заветнейшие помыслы проникнуть!
Бесстыдный ты, чужой мне, вор!
Что хочешь выкрасть ты себе на долю
И что подслушать хочется тебе?
Что хочешь выпытать ты от меня, мучитель?
Божественный палач!
Или я должен, как собака,
Валяться пред тобой, хвостом виляя
И отдаваясь вне себя от страсти,
Тебе в любви виляньем признаваться?

Напрасно трудишься,
Рази сильней!
Какой укол ужасный!
Нет, не ищейка я тебе — твоя добыча.
Безжалостный охотник,
Я пленник гордый твой,
За облаками скрывшийся разбойник!
Скажи мне наконец, чего,
Чего, грабитель, от меня ты хочешь?

Как? Выкупа?
Какого же и сколько?
Потребуй много — так твердит мне гордость, —
И кратко говори — другой её совет.

Так вот как? Да? Меня?
Меня ты хочешь?
Меня всецело, и всего?

А! — так зачем же
Ты мучаешь меня, глупец, при этом?
Зачем терзаешь душу униженьем?..
— Дай мне любви, кому меня согреть?
Горячую мне руку протяни
И пламя рдеющих углей для сердца дай мне,
Мне одинокому в своём уединенье, —
Что ко врагам и седмиричный лёд,
К врагам стремиться научает.
Ты сам отдайся мне.
Необоримый враг, —
Сам — мне!

Прочь! улетел! —
Умчался прочь —
Единственный товарищ мой и враг,
Великий враг
И чуждый мне опять
Божественный палач.

Нет!
Возвратись ко мне
И с пытками твоими,
Мои все слёзы льются за тобой,
И для тебя вдруг загорелся снова
Огонь последний на сердце моём.
Вернись, вернись ко мне, мой бог, — моё страданье,
И счастие последнее моё!..

2

— Но тут Заратустра не мог долее сдерживать себя, схватил свою палку и ударил изо всех сил того, кто так горько жаловался. «Перестань, — кричал он ему со злобным смехом, — перестань, комедиант! фальшивомонетчик! закоренелый лжец! Я узнаю тебя!48По Науману, речь идёт о Вагнере (ibid. S. 42).

Я отогрею тебе ноги, злой чародей, я хорошо умею поджаривать таких, как ты!»

— «Оставь, — сказал старик и вскочил с земли, — не бей больше, о Заратустра! Всё это была только комедия!

В этом искусство моё; тебя самого хотел я испытать, подвергая тебя этому искусу! И поистине, ты разгадал меня!

Но и ты также — дал мне о себе немалое свидетельство: ты суров, ты, мудрый Заратустра! Суровые удары наносишь ты своими “истинами”, палка твоя вынуждает у меня — эту истину!»

«Не льсти, — отвечал Заратустра, всё ещё возбуждённый и мрачно смотря на него, — ты закоренелый фигляр! Ты лжив: что́ толкуешь ты — об истине!

Ты павлин из павлинов, ты море тщеславия, что́ разыгрывал ты предо мною, ты, злой чародей, в кого должен был я верить, когда ты так горько жаловался?»

«В кающегося духом, — сказал старик, — его представлял я; ты сам изобрёл некогда это слово —

— поэта и чародея, обратившего наконец дух свой против себя самого, преображённого, который замерзает от своего плохого знания и от своей дурной совести.

И сознайся: нужно было много времени, о Заратустра, прежде чем ты заметил искусство моё и ложь мою! Ты поверил в моё горе, когда ты держал мне голову обеими руками, —

— я слышал, как ты горько жаловался: “его слишком мало любили, слишком мало любили!” Что я так далеко тебя обманул, этому радовалась внутри меня злоба моя».

«Ты, пожалуй, обманывал и более хитрых, чем я, — сказал Заратустра сурово. — Я не стерегусь обманщиков, ибо неосторожным должен я быть: так хочет судьба моя.

Но ты — должен обманывать: настолько я знаю тебя! Слова твои всегда должны иметь два-три-четыре смысла! Даже в чём сознавался ты сейчас, не было для меня ни достаточной правдой, ни достаточной ложью!

Злой фальшивомонетчик, разве мог бы ты поступать иначе! Даже болезнь свою нарумянил бы ты, если бы нагим показался врачу своему.

Точно так же румянил ты предо мною ложь свою, когда говорил: “Всё это была только комедия!” Было в этом и нечто серьёзное, ибо и сам ты отчасти такой же кающийся духом!

Я хорошо угадываю тебя: ты стал чародеем для всех, но для себя не осталось у тебя больше ни лжи, ни лукавства, — ты сам перестал быть для себя чародеем!

Ты пожинал отвращение как единственную истину свою. Нет ни одного правдивого слова в тебе, но ещё правдивы уста твои: правдиво отвращение, прилипшее к устам твоим».

«Но кто же ты! — воскликнул тут старый чародей надменным голосом, — кто смеет так говорить со мною, самым великим среди живущих ныне?» — и зелёная молния сверкнула из его глаз на Заратустру. Но тотчас же он изменился и сказал с грустью:

«О Заратустра, я устал, противны мне искусства мои, я не велик, для чего притворяюсь я! Но, ты знаешь это хорошо, — я искал величия!

Великого человека хотел я представлять и убедил в этом многих; но эта ложь была свыше сил моих. Об неё разбиваюсь я.

О Заратустра, всё ложь во мне; но что я разбиваюсь — это правда во мне!» —

«Это делает тебе честь, — сказал Заратустра мрачно и смотря в сторону, — делает тебе честь, что искал ты величия, но это же и выдаёт тебя. Ты не велик.

Злой, старый чародей, это твоё лучшее и самое честное, и я чту в тебе то, что устал ты от себя и сказал: “Я не велик”.

За это чту я тебя, как кающегося духом: даже если только на один миг, но в этот момент был ты — правдив.

Но скажи, чего ищешь ты здесь в лесах и на скалах моих? И если для меня лежал ты на дороге, чего хотел ты от меня? —

— в чём искушал ты меня?»

Так говорил Заратустра, и глаза его сверкали. Старый чародей помолчал немного, потом сказал он: «Разве я искушал тебя? Я — только ищу.

О Заратустра, я ищу кого-нибудь правдивого, простого, справедливого, недвусмысленного, человека честного во всех отношениях, сосуда мудрости, праведника знания, великого человека!

Разве ты не знаешь этого, о Заратустра! Я ищу Заратустру».

— Тут воцарилось долгое молчание между ними; Заратустра погрузился в глубокое раздумье, так что даже закрыл глаза. Но затем, возвратясь к своему собеседнику, он схватил чародея за руку и сказал ему вежливо и с хитростью:

«Ну что ж! Туда вверх идёт дорога, там находится пещера Заратустры. В ней можешь ты искать, кого хотел бы ты найти.

И спроси совета у зверей моих, у орла моего и у змеи моей: пусть помогут они тебе искать. Но пещера моя велика.

Правда, я сам — я не видел ещё великого человека. Для великого груб ещё сегодня глаз даже самых тонких людей. Теперь царство толпы.

Многих встречал я уже, которые тянулись и надувались, а народ кричал: “Вот великий человек!” Но что толку во всех воздуходувках! В конце концов воздух выйдет из них.

В конце концов лопается лягушка, которая слишком долго надувалась: и воздух выйдет из неё. Ткнуть в живот надувшемуся — это называю я славной шуткою. Слушайте, дети!

Это сегодня принадлежит толпе: кто там знает ещё, что́ велико и что́ мало! Кто искал там успешно величия! Только глупец: и глупцы имеют успех.

Ты ищешь великих людей, ты, странный глупец? Кто научил тебя искать их? Разве теперь время для этого? О злой искатель, в чём — искушаешь ты меня?» —

Так говорил Заратустра, утешенный в сердце своём, и пошёл, смеясь, своей дорогою.

В отставке

Немного спустя после того, как Заратустра освободился от чародея, увидел он опять, что кто-то сидит на дороге, по которой он шёл; это был чёрный высокий человек с исхудавшим, бледным лицом, сильно раздосадовавший его. «Горе, — сказал он в сердце своём, — вот сидит закутанная печаль, мне кажется, она из рода священников; чего хотят они в моём царстве?

Как! Едва избег я одного чародея, — и вот другой чернокнижник опять становится мне поперёк дороги, —

— какой-нибудь колдун со сложенными руками, какой-нибудь мрачный чудотворец Божьей милостью, какой-нибудь помазанный клеветник на мир, чтоб чёрт его побрал!

Но чёрт никогда не бывает там, где он был бы на месте: всегда приходит он слишком поздно, этот проклятый карлик и колченожка!»

Так бранился Заратустра с нетерпением в сердце своём и думал, как бы, не глядя на чёрного человека, проскользнуть мимо него, — но случилось иначе. Ибо в этот самый момент его уже увидел сидевший; и подобно тому, кто наталкивается на неожиданное счастье, вскочил он и пошёл навстречу Заратустре.

«Кто бы ты ни был, ты, странник, — сказал он, — помоги заблудившемуся, ищущему, старому человеку, с которым здесь легко может случиться несчастье!

Этот мир здесь мне чужд и далёк, даже слыхал я рычание диких зверей; а того, кто мог бы служить мне защитой, уже нет.

Я искал последнего благочестивого человека, святого и отшельника, который один в лесу своём ещё ничего не слыхал о том, о чём весь мир знает сегодня».

«О чём же знает сегодня весь мир? — спросил Заратустра. — Не о том ли, что старый Бог не жив более, в которого весь мир некогда верил?»

«Ты говоришь49Ср. Матф. 27, 11., — отвечал опечаленный старик. — А я служил этому старому Богу до последнего часа его.

Теперь же я в отставке, без господина, и всё-таки я не свободен, нет у меня ни одного весёлого часа, разве только в воспоминаниях.

Для того и поднялся я на эти горы, чтобы наконец опять устроить себе праздник, как подобает старому папе и отцу церкви — ибо знай, я последний папа! — праздник благочестивых воспоминаний и богослужений.

Но теперь умер и он, самый благочестивый человек, тот святой в лесу, который постоянно славил своего Бога пением и бормотанием.

Его самого не нашёл я уже, когда я нашёл его хижину — и двух волков в ней, которые выли об его смерти, — ибо все звери любили его. И я убежал оттуда.

Неужели я пришёл напрасно в эти леса и горы? Тогда решилось сердце моё искать другого, самого благочестивого из всех тех, кто не верят в Бога, — искать Заратустру!»

Так говорил старик и окинул острым взглядом того, кто стоял пред ним; Заратустра же взял руку старого папы и рассматривал её долго с удивлением.

«Посмотри, досточтимый, — сказал он потом, — какая прекрасная и длинная рука! Это рука того, кто постоянно раздавал благословение. Но теперь держит она того, кого ты ищешь, меня, Заратустру.

Это — я, безбожный Заратустра, который говорит: кто безбожнее меня, чтобы мог я радоваться наставлению его?»

Так говорил Заратустра и пронизывал своим взором мысли и задние мысли старого папы. Наконец тот начал:

«Кто его любил и им владел больше всего, тот теперь и утратил его больше всего:

— посмотри, не сам ли я из нас двоих теперь более безбожник? Но кто бы мог этому радоваться!» —

«Ты служил ему до конца, — спросил Заратустра задумчиво, после глубокого молчания, — ты знаешь, как он умер? Правда ли, как говорят, что его задушила жалость,

— что он видел, как человек висел на кресте, и не вынес этого, так что любовь к человеку сделалась его адом и наконец его смертью?» —

Но старый папа ничего не ответил, а посмотрел робко в сторону страдальческим, мрачным взглядом.

«Оставь его, — сказал Заратустра после долгого размышления, продолжая смотреть старику прямо в глаза. —

Оставь его, он умер. И хотя тебе делает честь, что ты о мёртвом говоришь только хорошее, но ты так же хорошо знаешь, как и я, кто он был; и что он ходил странными путями».

«Говоря с глазу на полуглаз, — сказал, повеселев, старый папа (ибо он был слеп на один глаз), — в вопросах Бога я просвещённее самого Заратустры — и имею право на это.

Моя любовь служила ему долгие годы, моя воля следовала во всём его воле. Но хороший слуга знает всё и даже многое, что его господин скрывает от себя самого.

Это был скрытный Бог, полный таинственности. Поистине, даже к сыну своему шёл он не иначе как потаённым путём. У дверей его веры стоит прелюбодеяние.

Кто его прославляет как Бога любви, тот недостаточно высокого мнения о самой любви. Разве этот Бог не хотел быть также судьёю? Но любящий любит по ту сторону награды и возмездия.

Когда он был молод, этот Бог с востока, тогда был он жесток и мстителен и выстроил себе ад, чтобы забавлять своих любимцев.

Но наконец он состарился, стал мягким и сострадательным, более похожим на деда, чем на отца, и всего больше похожим на трясущуюся старую бабушку.

Так сидел он, поблекший, в своём углу на печке, и сокрушался о своих слабых ногах, усталый от мира, усталый от воли, пока наконец не задохнулся от своего слишком большого сострадания». —

«Ты старый папа, — прервал тут Заратустра, — видел ли ты это своими глазами? Могло быть и так, могло быть и иначе. Когда боги умирают, умирают они всегда разными смертями.

Ну что ж! Так или иначе — он умер! Он был не по вкусу моим ушам и глазам, худшего не хотел бы я о нём говорить.

Я люблю всё, что ясно смотрит и правдиво говорит. Но он — ты ведь знаешь это, ты, старый папа, он был немного из твоего рода, из рода священнического — его можно было разно понимать.

Его часто и совсем нельзя было понять. Как же сердился он на нас, этот дышащий гневом, что мы его плохо понимали! Но почему же не говорил он яснее!

И если вина была в наших ушах, почему дал он нам уши, которые его плохо слышали. Если была грязь в наших ушах, кто же вложил её туда?

Слишком многое не удавалось ему, этому горшечнику, не доучившемуся до конца! Но если он ещё мстил своим горшкам и творениям за то, что они ему плохо удавались, — это было уже грехом против хорошего вкуса.

Существует и в благочестии хороший вкус; он говорит наконец: “Прочь с таким Богом! Лучше совсем без Бога, лучше на собственный страх устраивать судьбу, лучше быть безумцем, лучше самому быть Богом!”»

«Что слышу я! — сказал тут старый папа, навострив уши. — О Заратустра! ты благочестивее, чем ты думаешь, при таком безверии! Какой-нибудь Бог в тебе обратил тебя к твоему безбожию.

Разве не само твоё благочестие не дозволяет тебе более верить в Бога? И твоя чрезмерная правдивость поведёт тебя ещё дальше, по ту сторону добра и зла!

Посмотри, что осталось тебе? У тебя есть глаза, руки и уста, которые от вечности предназначены для благословения. Благословляют не только рукой.

Вблизи тебя, хотя ты и хочешь быть самым безбожным, я предчувствую тайное благоухание долгих благословений; мне становится при этом хорошо и мучительно.

Позволь мне быть твоим гостем, о Заратустра, на одну только ночь! Нигде на земле мне не будет теперь лучше, чем у тебя!»

«Аминь! Да будет так! — сказал Заратустра с великим удивлением. — Туда вверх ведёт дорога, там находится пещера Заратустры.

Поистине, я сам охотно проводил бы тебя туда, досточтимый, ибо я люблю всех благочестивых людей. Но теперь меня поспешно отзывает от тебя крик о помощи.

В моём царстве ни с кем не должно быть несчастья; пещера моя — хорошая пристань. И больше всего хотел бы я всякого, кто печалится, опять поставить на твёрдую землю и на твёрдые ноги.

Но кто снимет с плеч твою печаль? Для этого я слишком слаб. Поистине, долго придётся нам ждать, пока кто-нибудь опять воскресит тебе твоего Бога.

Ибо этот старый Бог не жив более: он основательно умер».

Так говорил Заратустра.

Самый безобразный человек

— И опять бежали ноги Заратустры по горам и лесам, и глаза его непрестанно искали, но нигде не было видно, кого искали они, кто кричал о помощи и страдал великою скорбью. Всю дорогу, однако, радовался он в сердце своём и был полон признательности. «Какие хорошие вещи, — говорил он, — подарил мне, однако, этот день в награду за то, что так скверно начался он! Каких редких собеседников нашёл я!

Долго придётся пережёвывать мне слова их, как хорошие хлебные зёрна; и зубам моим придётся измолоть и истолочь их, пока не потекут они в душу мою, как молоко!»

Но когда дорога опять обогнула скалу, сразу изменился ландшафт, и Заратустра вступил в царство смерти. Здесь торчали чёрные и красные выступы скал: не было ни травы, ни деревьев, ни пения птиц. Ибо это была долина, которой избегали все животные, даже хищные звери; и только змеи одной породы — безобразные, толстые, зелёные, состарившись, приползали сюда умирать. Поэтому называли пастухи эту долину: Смерть змей.

Но Заратустра погрузился в мрачные воспоминания, ибо ему казалось, что однажды он уже стоял в этой долине. И много тяжёлого вспоминалось ему: так что шёл он всё тише и тише и наконец остановился совсем. Здесь, открыв глаза, увидел он перед собою что-то сидевшее на краю дороги, по виду напоминавшее человека или почти что человека, нечто невыразимое. И мгновенно охватил Заратустру великий стыд, что пришлось ему своими глазами увидеть нечто подобное: покраснев до корней седых волос своих, отвернулся он и хотел уже бежать из этого скверного места. Вдруг мёртвая пустыня огласилась шипевшими и хрипевшими звуками, поднимавшимися из самой земли, подобно тому как ночью шипит и хрипит вода в засорившейся водопроводной трубе; наконец эти звуки сложились в человеческий голос и человеческую речь — и она так гласила:

«Заратустра! Заратустра! Разгадай загадку мою! Говори, говори! Что такое месть свидетелю?

Я предостерегаю тебя, здесь скользкий лёд! Смотри, смотри, как бы гордость твоя не сломала здесь ногу себе!

Ты считаешь себя мудрым, ты, гордый Заратустра! Так разгадай же загадку, ты, щелкун твёрдых орешков, — загадку, которую представляю я! Скажи: кто я!»

— Но когда Заратустра услыхал слова эти, как думаете вы, что случилось с душою его? Сострадание овладело им, и вдруг он упал ниц, как дуб, долго сопротивлявшийся многим дровосекам, тяжело, внезапно, пугая даже тех, кто хотел срубить его. Но вот он снова поднялся с земли, и лицо его сделалось суровым.

«Я отлично узнаю тебя, — сказал он голосом, звучавшим, как медь, — ты убийца Бога! Пусти меня.

Ты не вынес того, кто видел тебя, — кто всегда и насквозь видел тебя, — самого безобразного человека! Ты отомстил этому свидетелю!»

Так говорил Заратустра и хотел идти, но невыразимый схватил его за край одежды и снова стал клокотать и подыскивать слова. «Останься! — сказал он наконец —

— останься! Не проходи мимо! Я угадал, какой топор сразил тебя: хвала тебе, о Заратустра, что ты снова встал!

Ты угадал, я знаю это, каково тому, кто его убил, — убийце Бога. Останься! Присядь ко мне, это будет не напрасно.

К кому же стремился я, как не к тебе? Останься, сядь! Но не смотри на меня! Почти этим — безобразие моё!

Они преследуют меня — теперь ты последнее убежище моё. Не ненавистью своей, не своими ищейками — о, над таким преследованием смеялся бы я, гордился бы им и радовался ему!

Разве успех не был доселе на стороне хорошо преследуемых? И кто хорошо преследует, легко научится следовать — раз уж он очутился — позади! Но от их сострадания —

— от их сострадания бегу я и прибегаю к тебе. О Заратустра, защити меня, ты последнее убежище моё, ты единственный, разгадавший меня:

— ты угадал, каково тому, кто убил его. Останься! И если ты хочешь идти, ты, нетерпеливый, — не ходи дорогою, какою я шёл. Эта дорога плохая.

Ты сердишься, что я так долго уже заикаюсь и спотыкаюсь? Что я даю уже советы тебе? Но знай, что это я, самый безобразный человек,

— у которого самые большие и тяжёлые ноги. Где я шёл, там дорога плохая. Я обращаю все дороги в смерть и позор.

Но по тому, как ты прошёл молча мимо меня, как ты покраснел, я это видел, — я узнал в тебе Заратустру.

Всякий другой бросил бы мне милостыню свою, сострадание своё, взором и речью. Но для этого — я недостаточно нищий, это угадал ты —

— для этого я слишком богат, богат великим, ужасным, самым безобразным и невыразимым! Твой стыд, о Заратустра, почтил меня!

С трудом ушёл я из толпы сострадательных, — чтобы найти единственного, который учит нынче: “Сострадание навязчиво”, — тебя, о Заратустра!

— будь оно божеским, будь оно человеческим состраданием — оно перечит стыду. И нежелание помочь может быть благороднее, чем эта путающаяся под ногами добродетель.

Но сострадание называется сегодня у всех маленьких людей самой добродетелью — они не умеют чтить великое несчастье, великое безобразие, великую неудачу.

Поверх всех их смотрю я, как смотрит собака поверх спин овец, копошащихся в стадах своих. Это маленькие, мягкошёрстные, доброхотные, серые люди.

Как цапля, закинув голову, с презрением смотрит поверх мелководных прудов, — так смотрю я поверх копошения серых маленьких волн, воль и душ.

Давно уже дано им право, этим маленьким людям, — так что дана им наконец и власть — теперь учат они: “Хорошо только то, что маленькие люди называют хорошим”.

И “истиной” называется сегодня то, о чём говорил проповедник, сам вышедший из них, этот странный святой и защитник маленьких людей, который свидетельствовал о себе: “Я — истина”.

Этот нескромный давно уже сделал маленьких людей горделивыми — он, учивший огромному заблуждению, когда он учил: “Я — истина”.

Отвечал ли кто нескромному учтивее? — Но ты, о Заратустра, прошёл мимо него и говорил: “Нет! Нет! Трижды нет!”

Ты предостерегал от его заблуждения, ты первый предостерегал от сострадания — не всех и не каждого, но себя и подобных тебе.

Ты стыдишься стыда великих страданий; и поистине, когда ты говоришь: “От сострадания приближается тяжёлая туча, берегитесь, люди!”

— когда ты учишь: “Все созидающие тверды, всякая великая любовь выше их сострадания”, — о Заратустра, как хорошо кажешься ты мне изучившим приметы грома!

Но и ты сам — остерегайся ты сам своего сострадания! Ибо многие находятся на пути к тебе, многие страждущие, сомневающиеся, отчаивающиеся, утопающие, замерзающие. —

Я предостерегаю тебя и против меня. Ты разгадал мою лучшую, мою худшую загадку, меня самого и что свершил я. Я знаю топор, сразивший тебя.

Но он — должен был умереть: он видел глазами, которые всё видели, — он видел глубины и бездны человека, весь его скрытый позор и безобразие.

Его сострадание не знало стыда: он проникал в мои самые грязные закоулки. Этот любопытный, сверх-назойливый, сверх-сострадательный должен был умереть.

Он видел всегда меня: такому свидетелю хотел я отомстить — или самому не жить.

Бог, который всё видел, не исключая и человека, — этот Бог должен был умереть! Человек не выносит, чтобы такой свидетель жил».

Так говорил самый безобразный человек. Заратустра же встал и собирался уходить: ибо его знобило до костей.

«Ты, невыразимый, — сказал он, — ты предостерёг меня от своего пути. В благодарность за это хвалю я тебе мой путь. Смотри, там вверху пещера Заратустры.

Моя пещера велика и глубока, и много закоулков в ней; там находит самый скрытный сокровенное место своё. И поблизости есть сотни расщелин и сотни убежищ для животных пресмыкающихся, порхающих и прыгающих.

Ты, изгнанный, сам себя изгнавший, ты не хочешь жить среди людей и человеческого сострадания? Ну что ж, делай, как я! Так научишься ты у меня; только тот, кто действует, учится.

И прежде всего разговаривай с моими животными! Самое гордое животное и самое умное животное — пусть будут для нас обоих верными советчиками!»

Так говорил Заратустра и пошёл своей дорогою, ещё задумчивее и ещё медленнее, чем прежде: ибо он вопрошал себя о многом и нелегко находил ответы.

«Как беден, однако, человек! — думал он в сердце своём. — Как безобразен, как он хрипит, как полон скрытого позора!

Мне говорят, что человек любит себя самого, — ах, как велико должно быть это себялюбие! Как много презрения противостоит ему!

И этот столько же любил себя, сколько презирал себя, — по-моему, он великий любящий и великий презирающий.

Никого ещё не встречал я, кто бы глубже презирал себя, — а это и есть высота. Горе, быть может, это был высший человек, чей крик я слышал?

Я люблю великих презирающих. Но человек есть нечто, что до́лжно превзойти». —

Добровольный нищий

Когда Заратустра покинул самого безобразного человека, ему стало холодно и он почувствовал себя одиноким; ибо много холодного и одинокого пронеслось по чувствам его, так что даже тело его похолодело. Но едва он поднялся дальше, по горам и долинам, миновав зелёные пастбища и пустое, каменистое русло, где прежде нетерпеливый ручей пролагал себе ложе, — ему сразу стало теплее, и сердце его укрепилось.

«Что со мной? — спросил он себя. — Что-то тёплое и живое подкрепляет меня, оно должно быть вблизи от меня.

Уже я не так одинок, неведомые спутники и братья бродят вокруг меня, их тёплое дыхание волнует мне душу».

Осматриваясь кругом и ища утешителей в одиночестве своём, он увидел коров, столпившихся на возвышении; их близость и запах согрели сердце его. По-видимому, эти коровы старательно слушали кого-то, говорившего к ним, и не обращали внимания на вновь прибывшего. Когда же Заратустра подошёл совсем близко к ним, услыхал он отчётливо человеческий голос из стада коров; и видно было, что все они повернули свои головы к говорившему.

Тогда Заратустра стремительно бросился на возвышение и разогнал коров, ибо он боялся, чтобы здесь не случилось с кем-нибудь несчастья, которому едва ли помогло бы сострадание коров. Но в этом он ошибся; ибо перед ним сидел человек на земле и, казалось, убеждал животных, чтобы они не боялись его, — миролюбивый человек и нагорный проповедник, из глаз которого проповедовала сама доброта. «Чего ищешь ты здесь?» — воскликнул Заратустра с удивлением.

«Чего я здесь ищу? — отвечал он. — Того же самого, чего ищешь и ты, нарушитель мира! ищу счастья на земле.

Ему хотел я научиться у этих коров. Ибо, знаешь ли, половину утра говорю я к ним, и они только что собрались отвечать мне. Зачем помешал ты им?

Если мы не вернёмся назад и не будем как коровы, мы не войдём в Царство Небесное50Пародия на Нагорную проповедь: «…истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное…» (Матф. 18, 3).. Ибо одному должны мы научиться у них — пережёвыванию.

И поистине, если бы человек приобрёл целый мир и не научился одному — пережёвыванию: какая польза была бы ему!51Ср. Матф. 16, 26. Он не избавился бы от скорби своей,

— от великой скорби своей; но она называется сегодня отвращением. А у кого же сегодня сердце, уста и глаза не полны отвращения? И у тебя! И у тебя! Но взгляни на этих коров!» —

Так говорил нагорный проповедник и поднял взор свой на Заратустру: ибо до сей поры глядел он с любовью на коров — и вдруг преобразился он. «Кто это, с кем говорю я? — воскликнул он в испуге и вскочил с земли. —

Это человек, свободный от отвращения, это сам Заратустра, победитель великого отвращения, это глаза, это уста, это сердце самого Заратустры».

И, говоря так, он с глазами, полными слёз, поцеловал руку тому, кому он говорил, и вёл себя совсем как тот, кому неожиданно падает с неба драгоценный дар или сокровище. А коровы смотрели на всё это и удивлялись.

«Не говори обо мне, ты, странный, милый человек! — сказал Заратустра, защищаясь от его нежности. — Говори сперва о себе! Не тот ли ты добровольный нищий, который некогда отказался от большого богатства, —

— который устыдился богатства своего и богатых и бежал к самым бедным, чтобы отдать им избыток свой и сердце своё? Но они не приняли его».

«Но они не приняли меня, — сказал добровольный нищий, — ты хорошо знаешь это. Так что пошёл я наконец к зверям и коровам этим».

«Там научился ты, — прервал Заратустра говорившего, — насколько труднее уметь дарить, чем уметь брать, и что хорошо дарить есть искусство, и притом высшее, самое мудрёное искусство доброты».

«Особенно в наши дни, — отвечал добровольный нищий, — особенно теперь, когда всё низкое возмутилось, стало недоверчивым и по-своему чванливым: на манер черни.

Ибо, ты знаешь, настал час великого восстания черни и рабов, восстания гибельного, долгого и медлительного: оно всё растёт и растёт!

Теперь возмущает низших всякое благодеяние и подачка; и те, кто слишком богат, пусть будут настороже!

Кто сегодня, подобно пузатой бутылке, сочится сквозь слишком узкое горлышко, — у таких бутылей любят теперь отбивать горлышко.

Похотливая алчность, желчная зависть, подавленная мстительность, надмевание черни — всё это бросилось мне в глаза. Уже не верно, что нищие блаженны. Но Царство Небесное у коров».

«А почему же оно не у богатых?» — спросил испытующе Заратустра, отгоняя коров, которые дружески обдавали дыханием миролюбивого проповедника.

«К чему испытуешь ты меня? — отвечал он. — Ты сам знаешь это лучше меня. Что же гнало меня к самым бедным, о Заратустра? разве не отвращение к нашим богачам?

— к каторжникам богатства, извлекающим выгоды свои из всякого мусора, с холодными глазами и похотливыми мыслями, к этому отребью, от которого подымается к небу зловоние,

— к этой раззолочённой, лживой черни, предки которой были воришками, или стервятниками, или тряпичниками, падкими до женщин, похотливыми и забывчивыми: ибо все они недалеко ушли от блудницы —

Чернь сверху, чернь снизу! Что значит сегодня “бедный” и “богатый”! Эту разницу забыл я, — и бежал я всё дальше и дальше, пока я не пришёл к этим коровам».

Так говорил миролюбивый проповедник, а сам тяжело пыхтел и потел при своих словах — так что коровы снова удивлялись. Но Заратустра, пока он так сурово говорил, смотрел ему с улыбкою в лицо и молча качал при этом головою.

«Ты совершаешь над собою насилие, ты, нагорный проповедник, употребляя такие суровые слова. Для такой суровости не годятся ни твои уста, ни твои глаза.

И, как мне кажется, даже желудок твой: ему противны всякий гнев и всякая ненависть с пеною. Твой желудок требует более мягкой пищи: ты не любитель мяса.

Скорее кажешься ты мне любителем растительной пищи и собирателем трав и корней. Быть может, жуёшь ты зёрна. Во всяком случае ты не находишь удовольствия в мясе и любишь мёд».

«Ты угадал, — отвечал добровольный нищий с облегчённым сердцем. — Я люблю мёд и жую зёрна, ибо я ищу того, что приятно на вкус и делает дыхание чистым;

— а также что требует много времени и над чем трудятся целые дни рты кротких лентяев и тунеядцев.

Но дальше всех ушли в этом эти коровы: они изобрели пережёвывание и лежание на солнце. И они воздерживаются от всяких тяжёлых мыслей, от которых пучит сердце».

«Ну что ж! — сказал Заратустра. — Тебе бы следовало увидеть и моих зверей, орла моего и змею мою, — равных им не существует теперь на земле.

Смотри, там дорога ведёт к пещере моей: будь гостем её этой ночью. И поговори со зверями моими о счастье зверей, —

— пока я сам не вернусь. А теперь меня поспешно отзывает от тебя крик о помощи. Также найдёшь ты новый мёд у меня, в свежих янтарных сотах: ешь его!

А теперь простись поскорее со своими коровами, странный милый человек! как бы тебе тяжело это ни было. Ибо это лучшие учителя твои и друзья!» —

— «За исключением одного, которого я люблю ещё больше, — отвечал добровольный нищий. — Ты сам добрый и лучше ещё, чем всякая корова, о Заратустра!»

«Прочь уходи от меня! ты низкий льстец! — закричал Заратустра со злобою. — Зачем портишь ты меня такой похвалой и мёдом лести?»

«Прочь, прочь от меня!» — закричал он ещё раз и замахнулся своей палкой на нежного нищего; но тот поспешно бежал от него.

Тень

Но едва убежал добровольный нищий и Заратустра остался опять один с собою, как услыхал он позади себя новый голос, взывавший: «Стой, Заратустра! Подожди же меня! Ведь это я, о Заратустра, я, тень твоя!» Но Заратустра не остановился, ибо внезапная досада овладела им, что так тесно стало в горах у него. «Куда же девалось уединение моё? — говорил он. —

Поистине, это становится слишком много для меня; эти горы кишат людьми, царство моё уже не от мира сего, мне нужны новые горы.

Моя тень зовёт меня? Что мне до тени моей! Пусть бежит себе за мною! я — убегу от неё».

Так говорил Заратустра в сердце своём и бежал дальше. Но тот, кто был позади его, следовал за ним: так что образовалось трое бегущих один за другим — впереди бежал добровольный нищий, потом Заратустра, и позади всех тень его. Но недолго бежали они так, ибо Заратустра скоро опомнился от своего неразумия и сразу стряхнул с себя всякую досаду и всякое отвращение.

«Как! — говорил он. — Разве самые смешные вещи с давних пор не случались с нами, старыми отшельниками и святыми?

Поистине, безумие моё сильно выросло в горах! И вот теперь слышу я, как шесть старых дурацких ног топочут одна за другой!

Но разве Заратустра имеет право бояться какой-нибудь тени? И наконец, мне кажется, что ноги её длиннее моих».

Так говорил Заратустра, смеясь глазами и всем нутром своим; он остановился и быстро обернулся назад, так что чуть было не опрокинул на землю тень, которая преследовала его: так близко следовала она по пятам его и так слаба была она. Ибо, когда он измерил её глазами, испугался он, как перед внезапным призраком: так худ, чёрен, измождён и призрачен был этот преследователь.

«Кто ты? — спросил Заратустра грубо. — Что делаешь ты здесь? И почему называешь ты себя моей тенью? Ты не нравишься мне».

«Прости меня, — отвечала тень, — что это я; и если я тебе не нравлюсь, ну что ж! о Заратустра, я хвалю тебя и твой хороший вкус.

Я — странник, который уже много ходил по пятам твоим52Одна из лейттем Ницше, запечатлённая в «Страннике и его тени».; вечно в дороге, но без цели и даже без родины; так что мне, поистине, немногого недостаёт до вечного жида, разве только что не вечен я и не жид.

Как? Неужели должна я всегда быть в пути? Увлекаемой и гонимой каждым ветром? О земля, ты стала для меня слишком круглой!

На всякой поверхности побывала я уже; как усталая пыль, спала я на зеркалах и оконных стёклах: всё берёт от меня, но ничто не даёт, я становлюсь тощей — почти похожу я на тень.

Но за тобой, о Заратустра, я следовала и преследовала тебя дольше всего, и, если я и пряталась от тебя, всё-таки я была твоей верной тенью: где бы ни сел ты, садилась и я.

С тобой обошла я самые далёкие, самые холодные миры, как призрак, который охоч бегать зимою по крышам и по снегу.

Вместе с тобою стремилась я ко всему запретному, самому дурному и дальнему: и если что-нибудь во мне может быть названо добродетелью, так это то, что не боялась я никакого запрета.

Вместе с тобою разбила я всё, что когда-либо чтило сердце моё, все пограничные столбы и всех идолов опрокинула я, за самыми опасными желаниями гонялась я, — поистине, по всем преступлениям однажды прошлась я.

Вместе с тобою разучилась я вере в слова, ценности и великие имена. Когда чёрт меняет кожу, не отпадает ли тогда также и имя его? Ибо имя есть только кожа. И сам чёрт, быть может, — только кожа.

“Нет истины, всё позволено” — так убеждала я себя. В самые холодные воды погружалась я сердцем и головою. Ах, как часто стояла я поэтому нагая и красная, как рак!

Ах, куда девалось всё доброе, и весь стыд, и вся вера в добрых! Ах, куда девалась та изолгавшаяся невинность, которой некогда обладала я, невинность добрых и их благородной лжи!

Слишком часто, поистине, следовала я по пятам за истиной: и она давала мне пинка. Много раз думала я, что лгу, и только тогда прикасалась я — к истине.

Слишком многое прояснилось для меня: теперь оно уже не касается меня. Уже ничто не живо, что я люблю, — как могла бы я ещё любить самое себя?

“Жить, как мне нравится, или вовсе не жить” — так хочу я, так хочет даже святой. Но, увы! есть ли ещё для меня — радость?

Есть ли ещё у меня — цель? Пристань, куда бежит парус мой?

Попутный ветер? Ах, только тот, кто знает, куда он едет, знает также, какой ветер ему по пути.

Что ещё осталось мне? Усталое, дерзкое сердце; беспокойная воля; крылья негодные, чтобы летать; разбитый хребет.

А это искание своего дома: о Заратустра, ты ведь знаешь, это искание было взысканием моим, оно пожирает меня.

“Где — дом мой?” Я спрашиваю о нём, ищу и искала его и нигде не нашла. О вечное везде, о вечное нигде, о вечное — напрасно!»

Так говорила тень, и лицо Заратустры вытягивалось при словах её. «Да, ты — моя тень, — сказал он наконец с грустью. —

И не малая опасность грозит тебе, ты, вольнодумец и странник! Плохой день был у меня: смотри, как бы не наступил ещё худший вечер!

Таким беспокойным, как ты, может наконец даже тюрьма показаться блаженством. Видела ли ты когда-нибудь, как спят заключённые преступники? Они спят спокойно, они наслаждаются впервые своей безопасностью.

Берегись, чтобы тебя наконец не уловила в сети какая-нибудь узкая вера, какое-нибудь жестокое, суровое заблуждение! Ибо теперь соблазняет и искушает тебя всё узкое и твёрдое.

Ты утратила цель; увы, как прошутишь и как утешишь ты эту утрату? Вместе с ней ты — потеряла и дорогу!

Бедный, блуждающий мечтатель, уставший мотылёк! не хочешь ли ты на этот вечер иметь пристанище и отдых? Так иди вверх в пещеру мою!

Эта дорога ведёт к пещере моей. А теперь я скорее убегу от тебя. Уже ложится как бы тень на меня.

Я побегу один, чтобы опять стало светло вокруг меня. К тому же я ещё долго должен быть весел и на ногах. Вечером же будут у меня — танцы!» —

Так говорил Заратустра.

В полдень

— И Заратустра всё бежал, и не находил никого больше. Он был один и продолжал встречать только себя, он наслаждался и упивался своим одиночеством и думал о хороших вещах — целыми часами. В полуденный час, когда солнце стояло прямо над головой Заратустры, проходил он мимо старого дерева, кривого и суковатого, которое было увито обильной любовью виноградной лозы и скрыто от себя самого; с него свешивались путнику пышные жёлтые гроздья. Тогда захотелось ему утолить маленькую жажду и сорвать одну кисть; но едва протянул он к ней руку, как овладело им другое желание, более сильное, — лечь под деревом в самый полдень и уснуть.

Так и сделал Заратустра; и лишь только он лёг на землю, среди таинственной тиши пёстрой травы, как забыл он тотчас о своей маленькой жажде и заснул. Ибо, как гласит поговорка Заратустры: одно бывает необходимее другого53Пародия на евангельское: «А одно только нужно» (Лук. 10, 42).. Только глаза его оставались открытыми: ибо они не могли досыта насмотреться и насладиться деревом и любовью к нему виноградной лозы. Но, засыпая, так говорил Заратустра в сердце своём:

«Тише! Тише! Не стал ли мир совершенен? Что же, однако, происходит со мной?

Как лёгкий ветерок невидимо танцует по гладкому морю, лёгкий, как пёрышко, так — сон танцует на мне.

Глаз не смыкает он мне, душу оставляет он бодрствовать. Лёгок он, поистине! лёгок, как пёрышко.

Он убеждает меня, я не знаю, как? он дотрагивается внутри меня ласкающей рукою, он принуждает меня. Да, он принуждает мою душу потягиваться —

— какой она становится длинной и усталой, моя странная душа! Неужели вечер седьмого дня пришёлся для неё как раз в полдень! Уж не блуждала ли она слишком долго, блаженная, среди добрых и зрелых вещей?

Долго потягивается она, — всё больше и больше! она лежит тихо, странная душа моя. Слишком уж много доброго вкусила она; эта золотая печаль гнетёт её, она сковывает уста.

— Как корабль, зашедший в самую тихую пристань свою, — теперь опирается он на землю, усталый от долгих странствий и неведомых морей. Разве земля не надёжнее?

Когда такой корабль пристаёт к берегу, жмётся к нему — тогда достаточно, чтобы паук протянул от земли к нему паутину свою. В более крепкой верёвке нет надобности.

Как такой усталый корабль в тихой пристани, так отдыхаю и я теперь близко к земле, преданный, доверчивый, ожидающий, привязанный к ней тончайшими нитями.

О счастье! О счастье! Не хочешь ли ты запеть, о душа моя? Ты лежишь в траве. Но теперь таинственный, торжественный час, когда ни один пастух не играет на свирели своей.

Берегись! Жаркий полдень спит на нивах. Не пой! Тише! Мир совершенен.

Не пой, ты, полевая птичка, о душа моя! Не шепчи даже! Смотри — кругом тишина! старый полдень спит, он шевелит губами: не пьёт ли он сейчас каплю счастья —

— старую, потемневшую каплю золотого счастья, золотого вина? Счастье пробегает по нему, его счастье смеётся. Так — смеётся Бог. Тише! —

— “Для счастья, как мало надо для счастья!” — так говорил я когда-то и считал себя мудрым. Но это была хула, этому научился я теперь. Мудрые дурни говорят лучше.

Ибо всё самое малое, самое тихое, самое лёгкое, шорох ящерицы, дуновение, мгновение, миг — малое, вот что составляет качество лучшего счастья. Тише!

— Что случилось со мною: слушай! Не улетело ли время? Не падаю ли я? Не упал ли я — слушай! — в колодец вечности?

— Что происходит со мною? Тише! Меня кольнуло — о, горе! — в сердце? В самое сердце! О, разбейся, разбейся, сердце, после такого счастья, после такого укола!

— Как? Не стал ли мир сейчас совершенен? Круглым и зрелым? О золотой круглый зрак — куда летит он? Разве я бегу за ним! Тише!

Тише» (— тут Заратустра потянулся и почувствовал, что спит).

«Вставай, ты, сонливец! — говорил он самому себе. — Ты, спящий в полдень! Ну, вставайте, вы, старые ноги! Уже пора, давно пора, ещё добрый конец пути остался вам. —

Теперь вы выспались, долго ли спали вы? Половину вечности? Ну, вставай теперь, моё старое сердце! Много ли нужно тебе времени после такого сна — чтобы проснуться?»

(Но тут он снова заснул, а душа его противилась, защищалась и опять легла) — «Оставь же меня! Тише! Не стал ли мир сейчас совершенен? О золотой круглый шар!» —

«Вставай, — говорил Заратустра, — ты, маленькая воровка, тунеядка! Как? Всё ещё потягиваться, зевать, вздыхать и падать в глубокие колодцы?

Кто же ты, о душа моя!» (и тут испугался он, ибо солнечный луч упал с неба на лицо ему).

«О небо надо мной, — сказал он, вздыхая, и сел, — ты глядишь на меня? Ты слушаешь странную душу мою?

Когда выпьешь ты эту каплю росы, упавшую на всё земное, — когда выпьешь ты эту странную душу, —

— когда, о родник вечности! ты, радостная, ужасающая полуденная бездна! когда обратно втянешь ты в себя мою душу?»54Ницше умер в полдень 25 августа 1900 г.

Так говорил Заратустра и поднялся с ложа своего у дерева, как бы после странного опьянения; а солнце всё ещё стояло прямо над головою его. Из этого вполне можно было заключить, что Заратустра в тот раз спал недолго.

Приветствие

Лишь поздно вечером, после долгих напрасных исканий и блужданий, Заратустра опять вернулся к пещере своей. Но когда он остановился перед нею не более как в двадцати шагах, случилось то, чего он теперь ожидал всего менее: снова услыхал он великий крик о помощи. И, поразительно! на этот раз крик исходил из его собственной пещеры. Но это был долгий, сложный, странный крик, и Заратустра ясно различал, что он состоит из многих голосов: только издали можно было принять его за крик из одних только уст.

Тогда Заратустра бросился к пещере своей, и вот какое зрелище ожидало его тотчас после этого слушалища! Там сидели в сборе все, с кем провёл он день: король справа и король слева, старый чародей, папа, добровольный нищий, тень, совестливый духом, мрачный прорицатель и осёл; а самый безобразный человек надел на себя корону и опоясался двумя красными поясами — ибо он любил, как все безобразные, красиво одеваться. Посреди же этого печального общества стоял орёл Заратустры, взъерошенный и тревожный, ибо он должен был на многое отвечать, на что у гордости его не было ответа; а мудрая змея висела вокруг шеи его.

На всё это смотрел Заратустра с великим удивлением; затем разглядел он отдельно каждого из гостей своих со снисходительным любопытством, читал в душе их и удивлялся снова. Тем временем собравшиеся поднялись с мест своих и почтительно ожидали, чтобы Заратустра заговорил. Заратустра же говорил так:

«Вы, отчаявшиеся! Вы, странные люди! Это ваш крик о помощи слышал я? И теперь знаю я, где надо искать того, кого тщетно искал я сегодня: высшего человека —

— в моей собственной пещере сидит он, высший человек! Но чему удивляюсь я! Не сам ли я привлёк его к себе медовыми жертвами и хитрыми приманками счастья своего?

Однако мне кажется, что вы не годитесь для совместного общества, вы, взывающие о помощи, вы смущаете сердце друг другу, сидя здесь вместе. Сперва должен прийти некто,

— некто, который опять заставит вас смеяться, добрый, весёлый шутник, танцор, ветер, сорвиголова, какой-нибудь старый дурень — как кажется вам?

Но простите мне, вы, отчаявшиеся, что я обращаюсь к вам с такой ничтожной речью, недостойной, поистине, таких гостей! Но вы не догадываетесь, что делает бодрым сердце моё, —

— вы сами и вид ваш, простите меня! Ибо всякий, кто смотрит на отчаявшегося, становится бодрым. Чтобы утешить отчаявшегося — для этого считает себя каждый достаточно сильным.

Мне самому придали вы эту силу — драгоценный дар, мои высокие гости! Настоящий подарок гостей! Ну что ж, не сердитесь, что я предлагаю вам свой.

Здесь царство моё и владения мои: но всё моё на этот вечер и эту ночь должно быть и вашим. Пусть звери мои служат вам; пусть будет пещера моя местом отдохновения вашего!

В моём доме, у очага моего никто не должен отчаиваться, в моих владениях защищаю я каждого от диких зверей их. И первое, что предлагаю я вам, — безопасность!

Второе же — мой мизинец. И если он у вас, возьмите и всю руку, ну что ж! и сердце в придачу! Милости просим, поклон вам, желанные гости мои!»

Так говорил Заратустра и смеялся, полный любви и злобы. После этого приветствия гости его вторично поклонились ему в почтительном молчании; король же справа отвечал ему от их имени.

«По тому, о Заратустра, как ты предложил нам руку и привет свой, узнаём мы в тебе Заратустру. Ты унизился перед нами, почти оскорбил наше уважение к тебе —

— но кто сумел бы, как ты, унизиться с такой гордостью? Это — ободряет нас самих, это услада для глаз и сердец наших.

Чтобы видеть только это, мы охотно поднялись бы на более высокие горы, чем эта гора. Ибо, как любители зрелищ, пришли мы, мы хотели видеть, что делает ясным печальный взор.

И вот, уже прекратился всякий крик наш о помощи. Уже открыты мысли и сердца наши и восхищены. Ещё немного — и наше мужество станет бодрым.

Ничего, о Заратустра, не растёт на земле более радостного, как высокая, сильная воля: она прекраснейшее из произведений её. Целый ландшафт оживляется от одного такого дерева.

С пинией сравниваю я, о Заратустра, всякого, кто вырастает подобно тебе: высокий, молчаливый, твёрдый, одинокий, сделанный из лучшего гибкого дерева, господственный, —

— простирающий крепкие зелёные ветви за пределы господства своего, мощно вопрошающий ветры и бурю и всё, что от века близко к высотам,

— ещё мощнее отвечающий, повелевающий, победоносный; о, кто бы ни поднялся на высокие горы, чтобы только посмотреть на такие деревья?

Под деревом твоим, о Заратустра, оживляется и печальный и неудачник, при виде тебя успокаивается беспокойный и исцеляется сердце его.

И, поистине, на гору твою и к дереву твоему обращены сегодня многие взоры; возникла великая тоска, и многие научились спрашивать: кто такой Заратустра?

И все, кому ты некогда по каплям вливал в уши песню свою и мёд свой; все, кто прятался, кто жил одиноко или одиночествовал вдвоём, заговорили сразу к сердцу своему:

“Жив ли ещё Заратустра? Не стоит больше жить, всё равно, всё тщетно, — или мы должны жить с Заратустрой!”

“Почему не приходит тот, кто так давно возвестил о себе? — так вопрошают многие. — Не поглотило ли его одиночество? Или мы должны сами пойти к нему?”

Теперь случается, что само одиночество истлело и распадается, подобно могиле, которая распадается и не может больше держать мертвецов своих. Всюду видны воскресшие.

Теперь волны поднимаются всё выше и выше вокруг горы твоей, о Заратустра. И как ни высока высота твоя, многие должны подняться к тебе; твой чёлн уже недолго останется на суше.

И то, что мы, отчаявшиеся, теперь пришли в пещеру твою и уже свободны от отчаяния, — служит лишь предзнаменованием, что лучшие находятся на пути к тебе, —

— ибо он сам находится на пути к тебе, последний остаток Бога среди людей, а таковы именно: все люди великой тоски, великого отвращения, великого пресыщения,

— все, что не хотят жить, если только не научатся снова надеяться — если только не научатся у тебя, о Заратустра, великой надежде!»

Так говорил король справа и схватил руку Заратустры, чтобы поцеловать её; но Заратустра уклонился от его почитания и отступил с испугом, молча и как бы внезапно отлетая в широкую даль. Но немного спустя был он уже опять у гостей своих, смотрел на них ясным, испытующим взором и говорил:

«Гости мои, вы, высшие люди, я хочу говорить с вами по-немецки и ясно55В подлиннике непередаваемая игра слов: «deutsch und deutlich». Ницше пародирует здесь следующий отрывок из статьи Вагнера «Что такое немецкое?», напечатанной в февральской за 1878 г. тетради «Байрейтских листков»: «Слово “немецкий” (deutsch) обретает себя в глаголе “разъяснять” (deuten): сообразно этому, “немецкое” (deutsch) есть то, что нам ясно (deutlich)».. Не вас ожидал я здесь, в этих горах».

(«По-немецки и ясно? Боже упаси! — сказал тут король слева в сторону; заметно, он не знает милых немцев, этот мудрец с востока!

Но он хочет сказать “по-немецки и грубо” — ну что ж! По нынешним временам это ещё не худший вкус!»)

Пусть, поистине, вы будете, вместе взятые, высшими людьми; но для меня — вы недостаточно высоки и недостаточно сильны.

Для меня это значит: для неумолимого, что молчит во мне, но не всегда будет молчать. Если вы и принадлежите мне, то всё же не так, как правая рука моя.

Ибо кто сам ходит на больных и слабых ногах, подобно вам, тот хочет прежде всего, знает ли он это или скрывает от себя: чтобы щадили его.

Но ни рук моих, ни ног моих не щажу я, я не щажу своих воинов: как же могли бы вы годиться для моей войны?

С вами погубил бы я всякую победу. И многие из вас упали бы, услыхав громкий бой барабанов моих.

Также вы для меня недостаточно прекрасны и недостаточно благородны. Я употребляю чистые и гладкие зеркала для учения своего; а на вашей поверхности искажается даже собственный образ мой.

Ваши плечи давит много тяжестей, много воспоминаний; много злых карликов сидят, скорчившись, в закоулках ваших. Даже в вас есть скрытая чернь.

И пусть вы высоки и более высокого рода: многое в вас криво и безобразно. Нет в мире кузнеца, который мог бы исправить и выпрямить вас.

Вы только мост: пусть высшие перейдут через вас! Вы означаете ступени; не сердитесь же на того, кто по вас поднимается на высоту свою!

Быть может, из семени вашего некогда вырастет настоящий сын и совершенный наследник мой — но это ещё далеко. Сами вы не те, кому принадлежит наследство моё и имя моё.

Не вас жду я здесь, в этих горах, не с вами спущусь я вниз в последний раз. Только как предзнаменование пришли вы ко мне, что высшие люди находятся уже на пути ко мне, —

— не люди великой тоски, великого отвращения, великого пресыщения и не те, кого назвали вы последним остатком Бога.

— Нет! нет! трижды нет! Других жду я здесь, в этих горах, и без них не шевельну я ногой, чтобы уйти отсюда.

— высших, более сильных, победоносных, более весёлых, таких, у которых прямоугольно построены тело и душа: смеющиеся львы должны прийти!

О желанные гости мои, вы, странные люди, — неужели вы ещё ничего не слыхали о детях моих? И что они находятся на пути ко мне?

Говорите же мне о садах моих, о блаженных островах моих, о новом прекрасном потомстве моём, — почему не говорите вы мне о них?

Об этом даре прошу я у любви вашей, чтобы говорили вы мне о детях моих. Ими богат я, через них обеднел я: чего не отдал я, —

— чего ни отдал бы я, чтобы иметь лишь одно: этих детей, эти живые насаждения, эти деревья жизни воли моей и моей высшей надежды!»

Так говорил Заратустра и внезапно прервал речь свою: ибо им овладела тоска его, и он сомкнул глаза и уста, так велико было движение сердца его. И все гости его также молчали, неподвижные и смущённые: один только старый прорицатель делал знаки рукою и выражением лица своего.

Тайная вечеря

На этом месте прорицатель прервал приветствие Заратустры и гостей его: он протеснился вперёд, как тот, кому нельзя терять времени, схватил руку Заратустры и воскликнул: «Но, Заратустра!

Одно бывает необходимее другого, так говоришь ты сам: ну что ж, одно для меня теперь необходимее всего остального.

Кстати: разве не пригласил ты меня на трапезу? И здесь находятся многие совершившие длинный путь. Не речами же хочешь ты накормить нас?

Кроме того, все мы уже слишком много говорили о замерзании, утоплении, удушении и других телесных бедствиях: но никто не вспомнил о моей беде, о страхе умереть с голоду». —

(Так говорил прорицатель; но, когда звери Заратустры услыхали слова эти, они со страху убежали. Ибо они видели, что всего принесённого ими в течение дня будет недостаточно, чтобы накормить досыта одного только прорицателя.)

«Включая сюда и страх умереть от жажды, — продолжал прорицатель. — И хотя я слышу, что вода здесь журчит, подобно речам мудрости, в изобилии и неустанно: но я — хочу вина!

Не всякий, как Заратустра, пьёт от рожденья одну только воду. Вода не годится для усталых и поблекших: нам подобает вино — только оно даёт внезапное выздоровление и импровизированное здоровье!»

При этом удобном случае, пока прорицатель просил вина, удалось и королю слева, молчаливому, также промолвить слово. «О вине, — сказал он, — мы позаботились, я с моим братом, королём справа: у нас вина достаточно — осёл целиком нагружен им. Так что недостаёт только хлеба».

«Хлеба? — возразил Заратустра, смеясь. — Как раз хлеба и не бывает у отшельников. Но не хлебом единым жив человек, но и мясом хороших ягнят, а у меня их два:

— пусть скорее заколют их и приправят шалфеем: так люблю я. Также нет недостатка в кореньях и плодах, годных даже для лакомок и гурманов; есть также орехи и другие загадки, чтобы пощёлкать.

Мы скоро устроим знатный пир. Но кто хочет в нём участвовать, должен также приложить руку, даже короли. Ибо у Заратустры даже королю не зазорно быть поваром».

Это предложение пришлось всем по сердцу; только добровольный нищий был против мяса, вина и пряностей.

«Слушайте-ка этого чревоугодника Заратустру! — сказал он шутливо. — Для того ль идут в пещеры и на высокие горы, чтобы устраивать такие пиры?

Теперь понимаю я, чему он некогда нас учил, говоря: “Хвала малой бедности!”, почему и он хочет уничтожить нищих».

«Будь весел, как я, — отвечал Заратустра. — Оставайся при своих привычках, превосходный человек! жуй свои зёрна, пей свою воду, хвали свою кухню — если только она веселит тебя!

Я — закон только для моих, а не закон для всех. Но кто принадлежит мне, должен иметь крепкие кости и лёгкую поступь, —

— находить удовольствие в войнах и пиршествах, а не быть букой и Гансом-мечтателем, быть готовым ко всему самому трудному, как к празднику своему, быть здоровым и невредимым.

Лучшее принадлежит моим и мне; и если не дают нам его, мы сами его берём: лучшую пишу, самое чистое небо, самые мощные мысли, самых прекрасных женщин!» —

Так говорил Заратустра; но король справа заметил: «Странно! Слыханы ли когда-нибудь такие умные речи из уст мудреца?

И, поистине, весьма редко встречается мудрец, который был бы умён и вдобавок не был бы ослом».

Так говорил король справа и удивлялся; осёл же злорадно прибавил к его речи И-А. Это и было началом той продолжительной беседы, которая названа «тайной вечерей» в исторических книгах. Но за нею не говорилось ни о чём другом, как только о высшем человеке.

О высшем человеке

1

Когда в первый раз пошёл я к людям, совершил я глупость отшельника, великую глупость: я явился на базарную площадь.

И когда я говорил ко всем, я ни к кому не говорил. Но к вечеру канатные плясуны были моими товарищами и трупы; и я сам стал почти что трупом.

Но с новым утром пришла ко мне и новая истина — тогда научился я говорить: «Что мне до базара и толпы, до шума толпы и длинных ушей её!»

Вы, высшие люди, этому научитесь у меня: на базаре не верит никто в высших людей. И если хотите вы там говорить, ну что ж! Но толпа моргает: «Мы все равны».

«Вы, высшие люди, — так моргает толпа, — не существует высших людей, мы все равны, человек есть человек, перед Богом — мы все равны!»

Перед Богом! — Но теперь умер этот Бог. Но перед толпою мы не хотим быть равны. Вы, высшие люди, уходите с базара!

2

Перед Богом! — Но теперь умер этот Бог! Вы, высшие люди, этот Бог был вашей величайшей опасностью.

С тех пор как лежит он в могиле, вы впервые воскресли. Только теперь наступает великий полдень, только теперь высший человек становится — господином!

Поняли ли вы это слово, о братья мои? Вы испугались: встревожилось сердце ваше? Не зияет ли здесь бездна для вас? Не лает ли здесь адский пёс на вас?

Ну что ж! вперёд! высшие люди! Только теперь гора человеческого будущего мечется в родовых муках. Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек.

3

Самые заботливые вопрошают: «Как сохраниться человеку?» Заратустра же спрашивает, единственный и первый: «Как превзойти человека?»

К сверхчеловеку лежит сердце моё, он для меня первое и единственное, — а не человек: не ближний, не самый бедный, не самый страждущий, не самый лучший.

О братья мои, если что я могу любить в человеке, так это только то, что он есть переход и гибель. И даже в вас есть многое, что пробуждает во мне любовь и надежду.

Ваша ненависть, о высшие люди, пробуждает во мне надежду. Ибо великие ненавистники суть великие почитатели.

Ваше отчаяние достойно великого уважения. Ибо вы не научились подчиняться, вы не научились маленькому благоразумию.

Ибо теперь маленькие люди стали господами: они все проповедуют покорность, скромность, благоразумие, старание, осторожность и нескончаемое «и так далее» маленьких добродетелей.

Всё женское, всё рабское, и особенно вся чернь: это хочет теперь стать господином всей человеческой судьбы — о отвращение! отвращение! отвращение!

Они неустанно спрашивают: «как лучше, дольше и приятнее сохраниться человеку?» И потому — они господа сегодняшнего дня.

Этих господ сегодняшнего дня превзойдите мне, о братья мои, — этих маленьких людей: они величайшая опасность для сверхчеловека!

Превзойдите мне, о высшие люди, маленькие добродетели, маленькое благоразумие, боязливую осторожность, кишенье муравьёв, жалкое довольство, «счастье большинства»! —

И лучше уж отчаивайтесь, но не сдавайтесь. И поистине, я люблю вас за то, что вы сегодня не умеете жить, о высшие люди! Ибо так вы живёте — лучше всего!

4

Есть ли в вас мужество, о братья мои? Есть ли сердце в вас? Не мужество перед свидетелями, а мужество отшельника и орла, на которое уже не смотрит даже Бог?

У холодных душ, у мулов, у слепых и у пьяных нет того, что называю я мужеством. Лишь у того есть мужество, кто знает страх, но побеждает его, кто видит бездну, но с гордостью смотрит в неё.

Кто смотрит в бездну, но глазами орла, кто хватает бездну когтями орла — лишь в том есть мужество.

5

«Человек зол» — так говорили мне в утешение все мудрецы. Ах, если бы это и сегодня было ещё правдой! Ибо зло есть лучшая сила человека.

«Человек должен становиться всё лучше и злее» — так учу я. Самое злое нужно для блага сверхчеловека.

Могло быть благом для проповедника маленьких людей, что страдал и нёс он грехи людей. Но я радуюсь великому греху как великому утешению своему.

Но всё это сказано не для длинных ушей. Не всякое слово годится ко всякому рылу. Это тонкие, дальние вещи: копыта овец не должны топтать их!

6

О высшие люди, не думаете ли вы, что я здесь для того, чтобы исправить то, что сделали вы дурного?

Или что хочу я отныне удобнее уложить вас спать, страдающих? Или указать вам, беспокойным, сбившимся с пути и потерявшимся в горах, новые, более удобные тропинки?

Нет! Нет! Трижды нет! Всё больше все лучшие из рода вашего должны гибнуть, — ибо вам до́лжно становиться всё хуже и жёстче. Ибо только этим путём —

— только этим путём вырастает человек до той высоты, где молния порождает и убивает его: достаточно высоко для молнии!

На немногое, на долгое, на дальнее направлена мысль моя и тоска моя — что мне до вашей маленькой, обыкновенной и короткой нищеты!

По-моему, вы ещё недостаточно страдаете! Ибо вы страдаете собой, вы ещё не страдали человеком. Вы солгали бы, если бы сказали иначе! Никто из вас не страдает тем, чем страдал я. —

7

Мне недостаточно, чтобы молния не вредила больше. Не отвращать хочу я её: она должна научиться работать — для меня.

Моя мудрость собирается уже давно, подобно туче, она становится всё спокойнее и темнее. Так бывает со всякою мудростью, которая должна некогда родить молнии. —

Для этих людей сегодняшнего дня не хочу я быть светом, ни называться им. Их — хочу я ослепить: молния мудрости моей! выжги им глаза!

8

Вы не должны ничего хотеть свыше сил своих: дурная лживость присуща тем, кто хочет свыше сил своих.

Особенно когда они хотят великих вещей! Ибо они возбуждают недоверие к великим вещам, эти ловкие фальшивомонетчики, эти комедианты —

— пока наконец они не изолгутся, косые, снаружи окрашенные, но внутри разъедаемые червями, прикрытые великими словами, показными добродетелями, блестящими поддельными делами.

Будьте тут особенно осторожны, о высшие люди! Ибо нет для меня сегодня ничего более драгоценного и более редкого, чем правдивость.

Не принадлежит ли это «сегодня» толпе? Но толпа не знает, что́ велико, что́ мало, что́ прямо и правдиво: она криводушна по невинности, она лжёт всегда.

9

Будьте сегодня недоверчивы, о высшие люди, люди мужественные и чистосердечные! И держите в тайне основания ваши! Ибо это «сегодня» принадлежит толпе.

Чему толпа научилась верить без оснований, кто мог бы у неё это опровергнуть — основаниями?

На базаре убеждают жестами. Но основания делают толпу недоверчивой.

И если когда-нибудь истина достигала там торжества, то спрашивайте себя с недоверием: «Какое же могучее заблуждение боролось за неё?»

Остерегайтесь также учёных! Они ненавидят вас: ибо они бесплодны! У них холодные, иссохшие глаза, перед ними лежит всякая птица ощипанной.

Они кичатся тем, что они не лгут: но неспособность ко лжи далеко ещё не есть любовь к истине. Остерегайтесь!

Отсутствие лихорадки далеко ещё не есть познание. Застывшим умам не верю я. Кто не может лгать, не знает, что́ есть истина.

10

Если вы хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя, не садитесь на чужие плечи и головы!

Но ты сел на коня? Ты быстро мчишься теперь вверх к своей цели? Ну что ж, мой друг! Но твоя хромая нога также сидит на лошади вместе с тобою!

Когда ты будешь у цели своей, когда ты спрыгнешь с коня своего, — именно на высоте своей, о высший человек, — ты и споткнёшься!

11

Вы, созидающие, вы, высшие люди! Бывает беременность только своим ребёнком.

Не позволяйте вводить себя в заблуждение! Кто же ближний ваш? И если действуете вы «для ближнего», — вы созидаете всё-таки не для него!

Разучитесь же этому «для» вы, созидающие: ибо ваша добродетель требует, чтобы вы не имели никакого дела с этим «для», «ради» и «потому что». Заткните уши свои от этих поддельных, маленьких слов.

«Для ближнего» — это добродетель только маленьких людей: у них говорят: «один стоит другого» и «рука руку моет»; у них нет ни права, ни силы для вашего эгоизма!

В эгоизме вашем, вы, созидающие, есть осторожность и предусмотрительность беременной женщины! Чего никто ещё не видел глазами, плод, — он охраняет, бережёт и питает всю вашу любовь.

В ребёнке вашем вся ваша любовь, в нём же и вся ваша добродетель! Ваше дело, ваша воля — «ближний» ваш; не позволяйте навязывать себе ложных ценностей!

12

Вы, созидающие, вы, высшие люди! Кто должен родить, тот болен; но кто родил, тот не чист.

Спросите у женщин: родят не потому, что это доставляет удовольствие. Боль заставляет кудахтать кур и поэтов.

Вы, созидающие, и в вас есть много нечистого. Это потому, что вы должны быть матерями.

Новорождённый: о, как много новой грязи появилось с ним на свет! Посторонитесь! И кто родил, должен омыть душу свою!

13

Не будьте добродетельны свыше сил своих! И не требуйте от себя ничего невероятного!

Ходите по стопам, по которым уже ходила добродетель отцов ваших! Как могли бы вы подняться высоко, если бы воля отцов ваших не поднималась с вами?

Но кто хочет быть первенцем, пусть смотрит, как бы не сделаться ему последышем! И где есть пороки отцов ваших, там не должны вы желать разыгрывать святых!

Что было бы, если бы потребовал от себя целомудрия тот, чьи отцы посещали женщин и любили крепкие вина и кабанов?

Это было бы безумием! Для него, поистине, будет уже много, если будет он мужем одной, двух или трёх женщин.

И если бы основывал он монастыри и писал над дверью: «дорога к святому», — я всё-таки сказал бы: к чему! ведь это новое безумие!

Он основал для себя самого смирительный дом и убежище, — на здоровье! Но я не верю этому.

В уединении растёт то, что каждый вносит в него, даже внутренняя скотина. Поэтому отговариваю я многих от одиночества.

Существовало ли до сих пор на земле что-нибудь более грязное, чем пустынножители? Около них срывался с цепи не только дьявол, — но и свинья.

14

Оробевшими, пристыженными, неловкими, похожими на тигра, которому не удался прыжок его: такими, о высшие люди, видел я часто вас, когда крались вы стороною. Игра в кости не удалась вам.

Но что ж из этого, вы, играющие в кости! Вы не научились играть и смеяться, как нужно играть и смеяться! Не сидим ли мы всегда за большим столом насмешек и игр?

И если вам не удалось великое, значит ли это, что вы сами — не удались? И если не удались вы сами, не удался и — человек? Если же не удался человек — ну что ж!

15

Чем совершеннее вещь, тем реже она удаётся. О высшие люди, разве не все вы — не удались?

Будьте бодры, что из этого! Сколь многое ещё возможно! Учитесь смеяться над собой, как надо смеяться!

Что ж удивительного, что вы не удались или что удались наполовину, вы, полуразбитые! Не бьётся ли и не мечется ли в вас — будущее человека?

Всё, что есть в человеке самого далёкого, самого глубокого, звездоподобная высота его и огромная сила его, — всё это не бродит ли в котле вашем?

Что ж удивительного, если иной котёл разбивается! Учитесь смеяться над собой, как надо смеяться! О высшие люди, сколь многое ещё возможно!

И, поистине, сколь многое удалось уже! Как богата эта земля маленькими, хорошими, совершенными вещами, вещами, вполне удавшимися!

Окружайте себя маленькими, хорошими, совершенными вещами, о высшие люди! Их золотая зрелость исцеляет сердце. Всё совершенное учит надеяться.

16

Что было здесь на земле доселе самым тяжким грехом? Не были ли этим грехом слова того, кто говорил: «Горе здесь смеющимся!»

Разве не нашёл он на земле никаких оснований для смеха? Значит, искал он плохо. Дитя находит здесь основания для смеха.

Он — недостаточно любил: иначе он полюбил бы и нас, смеющихся? Но он ненавидел и позорил нас, плач и скрежет зубовный предрекал он нам.

Надо ли тотчас проклинать, где не любишь? Это — кажется мне дурным вкусом. Но так делал он, этот безусловный. Он происходил из толпы.

И он сам недостаточно любил: иначе он меньше сердился бы, что не любят его. Всякая великая любовь хочет не любви: она хочет большего.

Сторонитесь всех этих безусловных! Это бедный, больной род, род толпы — они дурно смотрят на эту жизнь, у них дурной глаз на эту землю.

Сторонитесь всех этих безусловных! У них тяжёлая поступь и тяжёлые сердца — они не умеют плясать. Как могла бы для них земля быть лёгкой!

17

Кривым путём приближаются все хорошие вещи к цели своей. Они выгибаются, как кошки, они мурлычут от близкого счастья своею, — все хорошие вещи смеются.

Походка обнаруживает, идёт ли кто уже по пути своему, — смотрите, как я иду! Но кто приближается к цели своей, тот танцует.

И, поистине, статуей не сделался я, ещё не стою я неподвижным, тупым и окаменелым, как столб; я люблю быстрый бег.

И хотя есть на земле трясина и густая печаль, — но у кого лёгкие ноги, тот бежит поверх тины и танцует, как на расчищенном льду.

Возносите сердца ваши, братья мои, выше, всё выше! И не забывайте также и ног! Возносите также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а ещё лучше — стойте на голове!

18

Этот венец смеющегося, этот венец из роз, — я сам возложил на себя этот венец, я сам признал священным свой смех. Никого другого не нашёл я теперь достаточно сильным для этого.

Заратустра танцор, Заратустра лёгкий, машущий крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц, готовый и проворный, блаженно-легко-готовый —

Заратустра вещий словом, Заратустра вещий смехом, не нетерпеливый, не безусловный, любящий прыжки и вперёд, и в сторону; я сам возложил на себя этот венец!

19

Возносите сердца ваши, братья мои, выше! всё выше! И не забывайте также и ног! Поднимайте также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а ещё лучше — стойте на голове!

Существуют и в счастье тяжеловесные звери, есть неуклюжие от рожденья. Они делают смешные усилия, как слон, старающийся стоять на голове.

Но лучше быть дурашливым от счастья, чем дурашливым от несчастья, лучше неуклюже танцевать, чем ходить, хромая. Учитесь же у мудрости моей: даже у худшей вещи есть две хорошие изнанки, —

— даже у худшей вещи есть хорошие ноги для танцев: так учитесь же вы сами, о высшие люди, становиться на настоящие ноги свои!

Разучитесь же скорби и всякой печали толпы! О, какими печальными кажутся мне сегодня народные шуты. Но это «сегодня» принадлежит толпе.

20

Подражайте ветру, когда вырывается он из своих горных ущелий: под звуки собственной свирели хочет он танцевать, моря дрожат и прыгают под стопами его.

Хвала доброму неукротимому духу, который даёт крылья ослам, который доит львиц, который приходит, как ураган, для всякого «сегодня» и для всякой толпы:

— который есть враг всем чертополошным и взбалмошным головам, всем увядшим листьям и сорным травам; хвала этому духу бурь, дикому, доброму и свободному, который танцует по болотам и по печали, как по лугам!

Который ненавидит чахлых псов из толпы и всякое неудачное мрачное отродье; хвала этому духу всех свободных умов, смеющейся буре, которая засыпает глаза пылью всем, кто видит лишь чёрное и сам покрыт язвами!

О высшие люди, ваше худшее в том, что все вы не научились танцевать, как нужно танцевать, — танцевать поверх самих себя! Что из того, что вы не удались!

Сколь многое ещё возможно! Так научитесь же смеяться поверх самих себя! Возносите сердца ваши, вы, хорошие танцоры, выше, всё выше! И не забывайте также и доброго смеха!

Этот венец смеющегося, этот венец из роз, — вам, братья мои, кидаю я этот венец! Смех признал я священным; о высшие люди, научитесь же у меня — смеяться!

Песнь тоски

1

Когда Заратустра говорил эти речи, стоял он близко ко входу в пещеру свою; но с последними словами незаметно ускользнул он от гостей и выбежал на короткое время на чистый воздух.

«О чистый запах, — воскликнул он, — о блаженная тишина, меня окружающие! Но где звери мои? Сюда, сюда, орёл мой и змея моя!

Скажите мне, звери мои: эти высшие люди все вместе — быть может, они пахнут не хорошо? О чистый запах, окружающий меня! Теперь только знаю и чувствую я, как я люблю вас, звери мои».

— И Заратустра повторил ещё раз: «Я люблю вас, звери мои!» Орёл же и змея приблизились к нему, когда он произнёс эти слова, и подняли на него взоры свои. Так стояли они тихо втроём и вдыхали и втягивали в себя чистый воздух. Ибо воздух здесь, снаружи, был лучше, чем у высших людей.

2

Но едва покинул Заратустра пещеру свою, как поднялся старый чародей, лукаво оглянулся и сказал: «Он вышел!

И вот уже, о высшие люди, — позвольте и мне, подобно ему, пощекотать вас этим льстивым именем — и вот уже овладевает мною мой злой дух, обманщик и чародей, мой демон тоски,

— который до глубины души противник этого Заратустры, — простите это ему! Теперь хочет он показать вам свои чары, ибо настал час его: тщетно борюсь я с этим злым духом.

Всем вам, какое бы почитание ни воздавали вы себе на словах, будете ли вы называть себя “свободомыслящими”, или “правдивыми”, или “кающимися духом”, или “освобождёнными от оков”, или “алчущими и жаждущими”,

— всем вам, страдающим подобно мне великим отвращением, для которых умер старый Бог, а новый Бог даже не лежит ещё спелёнутым в колыбели, — всем вам мил мой дух и демон-чародей.

Я знаю вас, о высшие люди, я знаю его, — я знаю также этого демона, которого люблю против воли, этого Заратустру: он сам часто кажется мне похожим на прекрасную маску святого,

— похожим на новый удивительный маскарад, в котором находит удовольствие мой злой дух, мой демон тоски, — я люблю Заратустру, часто кажется мне, ради моего злого духа. —

Но он уже овладевает мною и угнетает меня, этот дух тоски, этот демон вечерних сумерек; и, поистине, о высшие люди, ему хочется —

— шире раскройте глаза! — ему хочется прийти нагим, мужчиной или женщиной, ещё не знаю я; но он идёт, он гнетёт меня, горе! шире раскройте чувства ваши!

День отзвучал, для всех вещей наступает теперь вечер, даже для лучших вещей; слушайте теперь и смотрите, о высшие люди, каков этот демон, мужчина ли, женщина ли, этот дух вечерней тоски!»

Так говорил старый чародей, лукаво оглянулся и схватил свою арфу.

3

Когда яснеет воздух и на землю,
Как утешение, роса нисходит
Стопой невидимой, неслышанной и нежной,
Как всё несущее успокоенья сладость, —
Ты вспоминаешь ли, горячая душа, —
Какою жаждою томилась ты когда-то
По ниспадающим с небес слезам-росинкам,
Усталая в изнеможенье жалком,
Под злыми взглядами спускавшегося солнца,
Спешившего тропинкой пожелтевшей
Злорадно ослеплявшими лучами
Между дерев, черневших вкруг меня.

Ты истины жених? так тешились они.
Нет, ты поэт, и только.
Ты хищный, лживый, ползающий зверь,
Который должен лгать,
Под маской хитрой жертву карауля,
Сам маска для себя
И сам себе добыча.
И это истины жених? О нет!
Лишь скоморох, поэт, и только!
Хитро болтающий под маскою затейной,
Ты, рыскающий вкруг, карабкаясь, всползаешь —
По ложным из нагромождённых слов мостам,
По лживым радугам среди небес обманных.
Лишь скоморох, поэт, и только!

И это — истины жених? О нет!
Ты не стоишь холодный, неподвижный,
Как образ божества, спокойный,
Как изваяние его пред храмом,
Как врат Господних страж…
Ты добродетельной устойчивости враг,
Не в храмах дома ты, а в дикой чаще,
Ты полн упрямого, кошачьего стремленья,
Рад выпрыгнуть в окно под всякий случай
И лесу девственному рад кричать приветно,
Что в чаще непролазной ты носился.
Средь пёстрых хищников в косматых шкурах,
Греховной красоты здоровья полный, —
Что, сладострастно ноздри раздувая,
Насмешливый в блаженстве кровожадном,
Ты хищничал и крался полный лжи.

Порой орлу подобно с высоты, Уставив в глубину недвижный взгляд,
В своё владенье, в пропасть смотришь долго,
Как, вглубь стремясь, она всё ниже, вниз
Змеится кольцами, спускаясь внутрь —
И вдруг
Затем
В падении отвесном
Полёт, как меч, направив,
В ягнят ударил ты,
Стремительно бросаясь с хищным жаром
Терзать ягнят
Со злобой против всех овечьих душ
И яростно кипя на всё, что смотрит
Овцеподобно, ягнеоко и курчаво,
С приветной тупостью ягнят молочных.

Вот так
Пантеры свойств, орлиных качеств
Исполнены поэта ощущенья,
Они твои под тысячью личин.
Твои, поэт и скоморох!

Ведь это ты, признавший в человеке
Так безразлично Бога и овцу,
И божество терзая в человеке,
В нём также и овцу терзаешь ты.
Терзаешь, радуясь.

Твоё блаженство в этом,
Блаженство злой пантеры и орла,
Блаженство скомороха и поэта.

Когда яснеет воздух и луна
Серпом зеленоватым между тучек,
Среди полос пурпурных вдруг мелькнувши,
Прокрадётся, завистливо, как враг,
Дневного света враг, —
Она всё ближе, ближе подступает,
Подрезывая тайно, постепенно
Ковры из роз, гирляндами висящих,
Пока цветы с головкой побледневшей
Не опрокинутся в ночную тьму.

Так я упал когда-то с высоты,
Где в сновиденьях правды я носился —
Весь полный ощущений дня и света,
Упал я навзничь в тьму вечерней тени,
Испепелённый правдою одною
И жаждущий единой этой правды. —
Ты помнишь ли ещё, горячая душа,
Как мы тогда томились этой жаждой,
Томились тем, что ты в изгнанье вечном
От всякой правды далеко,
Лишь скоморох, поэт, и только.

О науке

Так пел чародей; и все собравшиеся попали, как птицы, незаметно в сети его хитрого, тоскливого сладострастия. Только совестливый духом не был пойман им: он быстро выхватил арфу из рук чародея и воскликнул: «Воздуху! Впустите чистого воздуху! Впустите Заратустру! Ты делаешь воздух этой пещеры удушливым и ядовитым, ты, старый, злой чародей!

Лживый и утончённый, ты соблазняешь к неведомым страстям и к неведомым пустыням. И горе, если такие, как ты, говорят об истине и придают значение ей!

Горе всем свободным умам, которые не остерегаются таких чародеев! Они должны проститься со свободой своей: ты учишь возвращению в тюрьмы и манишь назад, в темницы, —

— ты старый, мрачный демон, в жалобе твоей слышится манящая свирель, ты похож на тех, кто своей похвалой целомудрию призывает тайно к разврату!»

Так говорил совестливый; старый же чародей оглядывался вокруг, наслаждаясь победой своей, и оттого проглотил досаду, причинённую ему совестливым. «Помолчи! — сказал он скромным голосом. — Хорошие песни должны хорошо отзываться в сердцах: после хороших песен надо долго хранить молчание.

Так поступают все эти высшие люди. Но ты, должно быть, мало понял из песни моей? В тебе очень мало от духа чародея».

«Ты хвалишь меня, — возразил совестливый, — отделяя меня от себя; ну что ж! Но вы, остальные, что вижу я? Вы все сидите ещё с похотливыми глазами —

о свободные души, куда девалась свобода ваша! Вы кажетесь мне похожими на тех, кто долго смотрел на развратных женщин, нагих и танцующих: ваши души сами начали танцевать!

В вас, о высшие люди, ещё много есть из того, что чародей называет своим злым духом обмана и чар, — мы, конечно, должны быть различны.

И, поистине, мы достаточно говорили и думали вместе, прежде чем Заратустра вернулся в пещеру свою, достаточно, чтобы знать, что мы различны.

И мы ищем различного даже здесь, наверху, вы и я. Ибо я ищу побольше устойчивости, потому и пришёл я к Заратустре. Ибо он самая крепкая башня и воля —

— теперь, когда всё колеблется, когда вся земля дрожит. Но когда я вижу глаза ваши, какие вот сейчас у вас, я скорее поверил бы, что вы ищете побольше неустойчивости,

— побольше трепета, побольше опасности, побольше землетрясения. Вы хотите, так кажется мне, простите предположение моё, о высшие люди, —

— вы хотите самой трудной, самой опасной жизни, внушающей мне наибольший страх, жизни диких зверей, хотите лесов, пещер, горных стремнин и непроходимых ущелий.

И не те, что выводят вас из опасности, нравятся вам больше всего, а те, что отвращают вас в сторону от всех дорог, совратители. Но если такое желание истинно в вас, всё-таки оно кажется мне невозможным.

Ибо страх — наследственное, основное чувство человека; страхом объясняется всё, наследственный грех и наследственная добродетель. Из страха выросла и моя добродетель, она называется: наука.

Ибо страх перед дикими животными — этот страх дольше всего воспитывается в человеке, включая и страх перед тем животным, которого человек прячет и страшится в себе самом. — Заратустра называет его “внутренней скотиной”.

Этот долгий, старый страх, ставший наконец тонким и одухотворённым, — нынче, сдаётся мне, называется: наука».

Так говорил совестливый; но Заратустра, который только что вернулся в пещеру свою и слышал последние слова и угадал смысл их, кинул совестливому горсть роз и смеялся над «истинами» его. «Как! — воскликнул он. — Что слышал я только что? Поистине, кажется мне, что или ты глупец, или я сам, — и твою “истину” мигом поставлю я вверх ногами.

Ибо страх — исключение для нас. Но мужество, дух приключений, любовь к неизвестному, к тому, на что никто ещё не отважился, — мужеством кажется мне вся предшествующая история человека.

Самым диким, самым мужественным животным позавидовал он и отнял у них все добродетели их: только этим путём стал он — человеком.

Это мужество, ставшее наконец духовничьим, духовным, это мужество человеческое, с орлиными крыльями и змеиною мудростью: это мужество, сдаётся мне, называется теперь…»

«Заратустрой!» — крикнули в один голос все собравшиеся и громко рассмеялись; но от них поднялось как бы тяжёлое облако. Чародей также засмеялся и сказал с лукавым видом: «Ну что ж! Он ушёл, мой злой дух!

И разве я сам не предостерегал вас от него, когда говорил, что он обманщик, дух лжи и обмана?

Особенно когда он показывается нагим. Но разве я ответствен за козни его! Разве я создал его и мир?

Ну что ж! Будем опять добрыми и весёлыми! И хотя Заратустра смотрит уже сердито — взгляните же на него! он сердится на меня, —

— но прежде чем наступит ночь, научится он снова меня любить и хвалить, он не может долго жить, не делая этих глупостей.

Он — любит врагов своих; это искусство понимает он лучше всех, кого только я видел. Но за это он мстит — друзьям своим!»

Так говорил старый чародей, и высшие люди согласились с ним; так что Заратустра стал обходить друзей своих, пожимая им руки со злобой и любовью, — как тот, кому у каждого нужно испросить прощенья в чём-то и что-нибудь загладить. Но когда подошёл он к вратам пещеры своей, ему опять захотелось на чистый воздух и к зверям своим — и он уже собрался ускользнуть к ним.

Среди дочерей пустыни

1

«Не уходи! — сказал тут странник, называвший себя тенью Заратустры. — Останься с нами, — иначе прежняя, удушливая тоска опять овладеет нами.

Уже лучшим образом угостил нас этот старый чародей всем худшим, что было у него, и смотри, добрый благочестивый папа сидит уже со слезами на глазах и готов плыть по морю тоски.

Эти короли, кажется мне, ещё делают перед нами хорошую мину: ибо этому научились они у всех нас сегодня лучше всего! Но не будь свидетелей, держу пари, и у них опять началась бы скверная игра, —

— скверная игра ползущих облаков, влажной тоски, заволочённого неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров, —

— скверная игра нашего плача и крика о помощи — останься у нас, Заратустра! Здесь много скрытой нищеты, которая хочет говорить, много сумрака, много туч, много удушливого воздуха!

Ты напитал нас крепкой пищею мужей и подкрепляющими изречениями — не допускай же, чтобы нами, на десерт, опять овладели изнеженные женские духи!

Ты один делаешь окружающий тебя воздух крепким и чистым! Находил ли я когда-нибудь на земле такой чистый воздух, как у тебя в пещере твоей?

И однако, много стран видел я, нос мой научился различать и оценивать разный воздух, — но только у тебя испытывают ноздри мои величайшую радость!

Кроме, — кроме, — о, прости мне одно старое воспоминание! Прости мне одну старую застольную песнь, которую я некогда сложил среди дочерей пустыни.

Ибо и у них был такой же хороший, чистый воздух Востока; там был я всего дальше от старой Европы, покрытой тучами, сырой и тоскливой!

Тогда любил я этих девушек Востока и другие царства с лазоревыми небесами, над которыми не висели ни облака, ни мысли.

Вы не поверите, как чинно сидели они, когда не танцевали, глубокие, но без мыслей, как маленькие тайны, как украшенные лентами загадки, как десертные орехи, —

пёстрые и чуждые, поистине! но без туч: загадки, которые легко разгадывались, — в честь этих девушек сочинил я тогда свой застольный псалом».

Так говорил странник, называвший себя тенью Заратустры, и, прежде чем кто-либо успел ответить ему, он уже схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги, оглянулся вокруг, спокойный и мудрый; затем он медленно, испытующе потянул воздух ноздрями, как тот, кто в новых странах пробует новый чужой воздух. Потом он запел с каким-то завываньем.

2

Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе свою пустыню носит.

— Ха! Торжественно!
Достойное начало!
Торжественно, по-африкански, да!
Достойно даже льва
Иль обезьяны — ревуна морали;
Но ведь совсем ничто для вас,
Прелестные мои подруги.
А между тем сидеть у ваших ног
Мне, европейцу, у подножья пальм
На долю счастье выпало. Села56Музыкальное обозначение в еврейских псалмах. Возможно, также и от арабского приветствия «селам». По Науману, это выражение встречается и в тюрингском диалекте (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 169)..

Да, это удивительно: сижу я
Почти в самой пустыне, и, однако,
По-прежнему далёкий от неё
И опустыненный в Ничто.
Сказать яснее: проглотил меня
Оазис маленький,
Который, вдруг зевнув,
Мне ротик свой открыл навстречу,
И в эти тонко пахнущие губки
Попал я вдруг и там пропал,
Ворвался, проскочил, и вот я среди вас,
Подруги мои милые. Села.

Да слава, слава оному киту,
Коль так же хорошо в нём было гостю!
Ведь ясен вам, не правда ли, вполне
Намёк учёный мой?57Намёк на книгу пророка Ионы (2, 1).
Да здравствует вовек китово чрево,
Когда оно таким же милым было
Оазисом-брюшком, как мой приют;
Но это мне сомнительно, конечно,
Ведь прибыл к вам я из Европы,
Что недоверчивей всех старых жёнок в мире.
Пусть сам Господь исправит то!
Аминь.

Переслащённый, словно финик смуглый,
И вожделений золотистых полн, как он,
Я с вами здесь в оазисе-малютке, —
Как он, томлюсь по девичьей мордашке,
По зубкам-грызунам, по белоснежным,
Как девушки, и острым и холодным;
По ним-то именно сердца тоскуют
Всех распалённых фиников. Села.

Как этот южный плод, и сам
Похожий на него сверх меры,
Лежу я здесь, летучим роем
Жучков крылатых окружённый,
И вкруг меня в игривой пляске рея,
Мелькают также крохотные ваши,
Язвительно затейливые ваши
Причуды и желаньица…
Вы, окружившие меня облавой молчаливой,
Чего-то чающие и немые,
Вы кошки-девушки,
Зулейка и Дуду.
Осфинксовали вы меня кругом
(Чтоб много чувств вместить в едино слово —
Грех против языка прости мне, Боже), —
И я сижу, вдыхая здесь —
Чистейший воздух, райский воздух, право,
Прозрачно лёгкий в золотых полосках.
Нет, никогда ещё с луны на землю
Не ниспадал такой хороший воздух,
Ни по случайности, ни по капризу,
О чём нам пели древние поэты.
Но это мне сомнительно, конечно,
Ведь прибыл к вам я из Европы,
Что недоверчивей всех старых жёнок в мире,
Пусть сам Господь исправит то!
Аминь.

Чистейший этот воздух поглощая
Ноздрями-кубками, раскрытыми широко,
Без будущего, без воспоминаний,
Сижу я здесь, прелестные подруги,
И всё смотрю, смотрю на эту пальму,
Которая, подобно танцовщице,
Так изгибается и ластится, качаясь…
Что, заглядевшись, станешь делать то же —
Подобно танцовщице, долго-долго,
Опасно долго, на одной лишь ножке
Она стояла до того, что, право, будто
О той другой и вовсе позабыла.
По крайней мере, тщетно я старался
Сокрывшуюся прелесть разглядеть,
Обоих близнецов единства прелесть, —
Конечно, именно вторую ножку,
В священной близости изящных и воздушных
Блестящей юбочки порхающих зубцов.
И если мне, прекрасные подруги,
Готовы верить вы охотно — прелесть эту
Она утратила.
Уж нет её! Утраченная ножка
Навек потеряна, как жалко милой ножки!
Где, одинокая, она грустит в разлуке,
Покинутая, где она тоскует?
Быть может, в ужасе пред белокурым
Чудовищем со львиной гривой или,
Быть может, уж обглодана до кости
Она, увы, изъедена! Села.

О, да не плачьте же, не смейте плакать
Вы, нежные сердца!
В беломолочной груди, словно финик,
Сердечко ваше, кошелёк-мешочек
Со сладким корешком.
Зулейка, будь мужчиною, довольно!
Бодрей, бодрее, бледная Дуду,
Не плачь же больше! —
— Иль, может быть,
Уместней здесь иное средство, сердце,
Способное легко унять — скрепить?
Как назидательное изреченье, к слову —
Или воззвания торжественный призыв?

Да, да, зову тебя,
Достоинство, на сцену,
Честь европейца!
Ты добродетелью надутый мех,
Шипи, свисти и дуй ещё,
Ха!
Ещё раз прореви
Морали рёвом,
Рыкая львом пред дочерьми пустыни,
Морали львом!
Ведь, милые мои!..
Вой добродетели в Европе заглушает
Весь жар души, всю страстность европейца
И европейца волчий аппетит.
И вот я перед вами, европеец,
И не могу, о Господи, иначе.
Да будет так!
Аминь58Пародия на знаменитое вормское высказывание Лютера: «Здесь я стою, я не могу иначе! Да поможет мне Бог! Аминь!»..

Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе свою пустыню носит!

Пробуждение

1

После песни странника и тени пещера наполнилась вдруг шумом и смехом; и так как собравшиеся гости говорили все сразу и даже осёл, при подобном поощрении, не остался безмолвен, то Заратустрой овладело некоторое отвращение и насмешливое чувство к посетителям своим, — хотя его и тешила радость их. Ибо она казалась ему признаком выздоровления. Он незаметно вышел из пещеры на чистый воздух и стал говорить со зверями своими.

«Куда же девалось теперь несчастье их? — спросил он и уже сам вздохнул с облегчением от своей маленькой досады. — У меня разучились они, как мне кажется, кричать о помощи!

— хотя, к сожалению, не разучились ещё вообще кричать». И Заратустра заткнул уши себе, ибо в тот момент ослиное И-А удивительно смешивалось с шумом веселья этих высших людей.

«Они веселы, — продолжал он, — и кто знает? быть может, на счёт хозяина их; и если научились они у меня смеяться, то не моему смеху научились они.

Ну что ж! Они старые люди: они выздоравливают по-своему, они смеются по-своему; мои уши выносили ещё худшее и не увядали.

Этот день — победа: он удаляется уже, он бежит, дух тяжести, мой старый заклятый враг! Как хорошо хочет кончиться этот день, так дурно и тяжело начавшийся.

И кончиться хочет он! Уже настаёт вечер: по морю скачет он, добрый всадник! Как он качается на своих пурпурных сёдлах, он, блаженный, возвращающийся домой!

Небо ясное смотрит, мир покоится глубоко: о все вы, странные люди, пришедшие ко мне, право, стоит жить у меня!»

Так говорил Заратустра. И снова крик и смех высших людей послышался из пещеры. И Заратустра продолжал:

«Они идут на удочку, приманка моя действует, и от них отступает враг их, дух тяжести. Уже учатся они смеяться сами над собой — так ли слышу я?

Моя пища мужей действует, мои изречения сочные и сильные — и, поистине, я не кормил их овощами, от которых пучит живот! Но пищею воинов, пищею завоевателей новые вожделения пробудил я в них.

Новые надежды забились в руках и ногах их, сердце их потягивается. Они находят новые слова, скоро дух их будет дышать дерзновением.

Такая пища, конечно, не для детей и не для томных женщин, молодых и старых. Нужны иные средства, чтобы убедить их нутро; я не врач и не учитель их.

Отвращение отступает от этих высших людей: ну что ж! Это — моя победа. В царстве моём они чувствуют себя в безопасности, всякий глупый стыд бежит их, они открываются.

Они открывают сердца свои, хорошее время возвращается к ним, они празднуют и пережёвывают, — они становятся благодарными.

Это считаю я за лучший признак: они становятся благодарными. Ещё немного, и они начнут придумывать себе праздники и поставят памятники своим старым радостям.

Они — выздоравливающие!» Так говорил Заратустра радостно в сердце своём и глядел вдаль; звери же его теснились к нему и чтили счастье его и молчание его.

2

Но внезапно испуган был слух Заратустры: ибо в пещере, дотоле полной шума и смеха, сразу водворилась мёртвая тишина; нос же его ощутил благоухающий дым ладана, как будто горели кедровые шишки.

«Что тут происходит? Что делают они?» — спрашивал он себя и подкрался ко входу, чтобы незаметно смотреть на гостей своих. О чудо из чудес! что пришлось ему там увидеть своими собственными глазами!

«Все они опять стали набожны, они молятся, они безумцы!» — говорил он и дивился чрезмерно. И действительно! все эти высшие люди, два короля, папа в отставке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом и самый безобразный человек, — все они, как дети или старые бабы, стояли на коленях и молились ослу. И вот начал самый безобразный человек пыхтеть и клокотать, как будто что-то неизрекаемое собиралось выйти из него; но когда он в самом деле добрался до слов, неожиданно оказались они благоговейным, странным молебном в прославление осла, которому молились и кадили. И этот молебен так звучал:

Аминь! Слава, честь, премудрость, благодарение, хвала и сила Богу нашему, во веки веков!59Ср. Откр. 7, 12.

— Осёл же кричал на это И-А.

Он несёт тяготу нашу, он принял образ раба, он кроток сердцем и никогда не говорит нет; и кто любит своего Бога, тот бичует его60Ср. 68-й псалом..

— Осёл же кричал на это И-А.

Он не говорит; только миру, им созданному, он вечно говорит Да61Ср. Быт. 1, 31.: так прославляет он мир свой. Его хитрость не позволяет ему говорить; поэтому бывает он редко не прав.

— Осёл же кричал на это И-А.

Незаметным проходит он через мир. В серый цвет тела своего закутывает он добродетель свою. Если есть в нём дух, то он скрывает его; но всякий верит в длинные уши его.

— Осёл же кричал на это И-А.

Какая скрытая мудрость в том, что он носит длинные уши и говорит всегда Да и никогда Нет! Разве не создал он мир по образу своему62Ср. Быт. 1, 26., т. е. глупым насколько возможно?

— Осёл же кричал на это И-А.

Ты идёшь прямыми и кривыми путями, и беспокоит тебя мало, что нам, людям, кажется прямым или кривым. По ту сторону добра и зла царство твоё. Невинность твоя в том, чтобы не знать, что такое невинность.

— Осёл же кричал на это И-А.

И вот ты не отталкиваешь от себя никого, ни нищих, ни королей. Детей допускаешь ты к себе63Ср. Матф. 19, 14., и, если злые мальчишки соблазняют тебя, ты говоришь просто И-А.

— Осёл же кричал на это И-А.

Ты любишь ослиц и свежие смоквы64В подлиннике непереводимая и непристойная игра слов: «Du liebst Eselinnen und frische Feigen», где «Feigen» означает и «смоквы» и «женский половой орган»., ты неразборчив на пищу. Чертополох радует сердце твоё, когда ты голоден. В этом премудрость Бога.

— Осёл же кричал на это И-А.

Праздник осла65Подробнейший комментарий к «Празднику осла» у Г. Наумана (Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 178–191). В библиотеке Ницше сохранился экземпляр книги с многочисленными пометками на полях, из которой он почерпнул материал для этой темы: Lecky H. Geschichte des Ursprungs und Einflusses der Aufklärung in Europa. Leipzig; Heidelberg, 1873. Нужно отметить, что весь этот отрывок, кстати запрещённый к печати решением С.-Петербургского окружного суда осенью 1911 г. (и, значит, уже по выходе в свет перевода Ю. Антоновского), ни в коем случае не может быть отнесён на счёт кощунственной фантазии Ницше, который в данном случае лишь буквально следовал давнишней маргинальной традиции церковной истории, известной как festum asinorum. Праздник осла, относящийся к литургии приблизительно так же, как драма сатиров к трагедии, составлял значительную часть общей смеховой культуры Средневековья. Данные о нём восходят ещё к V в.; с 633 г. начинаются запреты, ужесточившиеся в XII–XIII вв.; впрочем, сама Сорбонна защищала эту традицию вплоть до её окончательного осуждения в 1544 г. Понятно, какой интерес могла вызвать у Ницше подобная дистопика к священным текстам, разыгрывающая некоего рода литургию наизнанку с использованием библейских текстов, в которых фигурирует осёл (бегство в Египет, въезд в Иерусалим и т. д.). Некоторые песни прямо завершались ослиным рёвом из уст священника. В конце вместо должного: Ite, missa est — раздавалось троекратное «и-а» в унисон с толпой. Тогда и начинался респонсорий (аф. 8 «По ту сторону добра и зла» свидетельствует о знакомстве Ницше именно с нижеследующей песней):

К нам с Востока новосёл — грянул пышущий Осёл.
Что за облик, что за стать — груз любой ему под стать.

(текст, поющийся священником на латинском языке, оставался непонятным простолюдью; отсюда унисон вырёвываемого по-французски рефрена):

Ваша светлость, сир Осёл,
Вы изящества посол.
Сена будет вдоволь вам,
Коли вы споёте нам.

Шаг за шагом он идёт — привязь следом не влечёт,
Кто сидел на нём верхом — часто сёк его кнутом.

Он под Рубеном взрослел — и по Сихему пыхтел,
Иордан переплывал — к Вифлеему путь держал.

Сё почтенный, непростой — подъяремный сын земной,
Вислоухий властелин — над ослами господин.

Перепрыгивал досель — он оленя и газель,
Не рискнул бы сам верблюд — разделить ослиный труд.

Целый прииск золотой — из Аравии самой
Прямо в ризницу снесла — доблесть кроткого осла.

И когда, валившись с ног, — он тащить свой груз не мог,
Точно скудный чёрствый рай — был ему ослиный пай.

На обед сырой горох — на десерт чертополох,
От отцов две горсти гран — и солома от мирян.

Хочешь сытым на ночь лечь — Аминь (с этого места все становились на колени) должен ты изречь,
Трижды Аминь и святой — окропить себя водой.

Хе-ва, хе-ва, хе-ва, соль!
Ваша светлость, вы — осёл!
Ну-ка живо прочь пошёл!

(Пер. К. А. Свасьяна).

Следы этой традиции фиксируются ещё у Тертуллиана; надо вспомнить, что язычники называли первых христиан asinarii (ослы). В Страсбургском Мюнстере была скульптура, изображавшая двух ослов, один из которых читал мессу, а другой держал требник. Впрочем, приписывать самой традиции огульно кощунственный характер было бы прегрешением против более глубинного эсотерического смысла её. Тогда пришлось бы обьяснить, каким образом в орденских правилах св. Франциска адепту прямо вменялось в обязанность обращение в осла, т. е. признание себя таковым; известно, что сам Франциск называл своё тело «брат осёл». Когда Джакопоне да Тоди (будущий блаженный) пожелал облечься в одеяние францисканца, приор сказал ему: «Если ты хочешь жить среди нас, ты должен стать ослом и вести себя как осёл среди ослов». В ответ Джакопоне напялил на себя шкуру осла и пошёл, приговаривая: «Смотрите, братья, я стал ослом, примите меня, осла, к вам, ослам!» Также и Савонарола во Флоренции предписывал братьям обращаться в ослов, безропотно сносящих побои. Джордано Бруно написал похвалу Ослу в специальном сочинении «Cabala del Cavallo Pegaso con l’aqqiunta del’asino Cillenico» и увенчал её тремя вдохновенными сонетами в честь Осла. В кабалистическом толковании осёл — символ мудрости; некоторые талмудисты находили в нём добродетели познания: трезвость, терпеливость, упрямство и скромность. Если прибавить к сказанному, что осёл считался у персов священным животным и слыл животным самого Диониса и что, с другой стороны, в празднике осла сохранились явные отголоски сатурналий, то контекст данною отрывка у Ницше — при всей скидке на глумливые тона и обертоны смысла — окажется вписанным в глубокую, хотя и искажённо осмысленную автором атмосферу эсотерического опыта истории.

1

Но на этом месте молебна не мог Заратустра больше сдерживать себя, сам закричал И-А ещё громче, чем осёл, и бросился в середину своих обезумевших гостей.

«Что делаете вы здесь, вы, человеческие дети? — воскликнул он, поднимая молящихся с земли. — Горе, если бы вас увидел кто-нибудь другой, а не Заратустра:

всякий подумал бы, что вы с вашей новой верою стали худшими из богохульников или самыми неразумными из всех старых баб!

И ты сам, ты, старый папа, как миришься ты с самим собою, что в таком образе молишься ослу здесь, как Богу?» —

«О Заратустра, — отвечал папа, — прости мне, но в вопросах Бога я просвещённее тебя! Так лучше.

Лучше молиться Богу в этом образе, чем без всякого образа. Поразмысли об этом изречении, мой высокий друг — и ты скоро убедишься, что в этом изречении скрывается мудрость.

Тот, кто говорил “Бог есть дух”, — тот делал до сих пор на земле величайший шаг к безверию: такие слова на земле не легко исправлять!

Моё старое сердце бьётся и трепещет от того, что ещё есть на земле чему молиться. Прости это, о Заратустра, старому благочестивому сердцу папы!» —

— «И ты, — сказал Заратустра страннику и тени, — ты называешь и мнишь себя свободным духом? И совершаешь здесь подобные идолослужения и обманы?

Худшим, поистине, занимаешься ты здесь делом, чем у своих скверных, смуглых девушек, ты, новый верующий и хитрец!»

«Довольно скверно, — отвечал странник и тень, — ты прав; но что же делать! Старый Бог ещё жив, о Заратустра, что бы ты ни говорил.

Самый безобразный человек виноват во всём: он опять воскресил его. И хотя он говорит, что он его некогда убил, — смерть у богов всегда есть только предрассудок».

— «И ты, — сказал Заратустра, — ты, злой старый чародей, что наделал ты! Кто же в этот свободный век будет впредь тебе верить, если ты веришь в подобных богов-ослов?

То, что ты делал, было глупостью; как мог ты, хитрый, делать такую глупость!»

«О Заратустра, — отвечал хитрый чародей, — ты прав, это была глупость, — она достаточно дорого обошлась мне».

— «И даже ты, — сказал Заратустра совестливому духом, — подумай же и приложи палец к своему носу! Разве здесь нет ничего противного твоей совести? Не слишком ли чист дух твой для этих молений и для фимиама этих святош?»

«Есть нечто, — отвечал совестливый духом и приложил палец к носу, — есть нечто в этом зрелище, что даже приятно моей совести.

Быть может, я не имею права верить в Бога; но несомненно, что Бог в этом образе кажется мне ещё наиболее достойным веры.

Бог должен быть вечным, по свидетельству самых благочестивых: у кого так много времени, тот не спешит. Так долго и так глупо, как только возможно; с этим можно, однако, идти очень далеко.

И у кого слишком много духа, тот может сам заразиться глупостью и безумством. Подумай о себе самом, о Заратустра!

Ты сам — поистине! — даже ты мог бы от избытка мудрости сделаться ослом.

Не идёт ли и совершенный мудрец охотно по самым кривым путям? Как доказывает очевидность, о Заратустра, — твоя очевидность!»

— «И ты сам наконец, — сказал Заратустра и обратился к самому безобразному человеку, всё ещё лежавшему на земле и протягивавшему руку к ослу (ибо он поил его вином). — Скажи, ты, неизречённый, что ты сделал!

Ты кажешься мне преображённым, твой взор горит, плащ возвышенного облекает безобразие твоё, — что делал ты?

Правду ли говорят они, что ты опять воскресил его? И к чему? Разве он не был с полным основанием убит?

Ты сам кажешься мне воскрешённым — что делал ты? что ниспровергал ты? В чём убеждал ты себя? Говори, ты, неизречённый!»

«О Заратустра, — отвечал самый безобразный человек, — ты — плут!

Жив ли он ещё, или воскрес, или окончательно умер, — кто из нас двоих знает это лучше? Я спрашиваю тебя.

Одно только знаю я — от тебя самого однажды научился я этому, о Заратустра: кто хочет окончательно убить, тот смеётся.

“Убивают не гневом, а смехом” — так говорил ты однажды. О Заратустра, ты, скрывающийся, ты, разрушитель без гнева, ты, опасный святой, ты — плут!»

2

Но тут случилось, что Заратустра, удивлённый этими плутовскими ответами, бросился ко входу в пещеру свою и, обращаясь ко всем своим гостям, крикнул громким голосом:

«О, все вы хитрые проныры и скоморохи! Что притворяетесь и скрываетесь вы предо мной!

Как трепетало сердце каждого из вас от радости и злобы, что вы наконец опять стали, как дети, благочестивы, —

— что вы наконец опять поступали, как поступают дети, именно молились, складывали крестом руки и говорили “Боже милостивый!”

Но теперь предоставьте мне эту детскую комнату, мою собственную пещеру, где сегодня было столько ребячества. Остудите на воздухе ваш горячий детский задор и биение ваших сердец!

Конечно: если не будете вы как дети, то не войдёте вы в это Небесное Царство». (И Заратустра показал рукою наверх.)

«Но мы и не хотим вовсе войти в Небесное Царство: мужами стали мы — и потому хотим мы царства земного».

3

И ещё раз начал говорить Заратустра: «О мои новые друзья, — говорил он, — вы, странные, вы, высшие люди, как нравитесь вы мне теперь, —

— с тех пор как стали вы опять весёлыми! Поистине, вы все расцвели: мне кажется, что таким цветам, как вы, нужны новые праздники,

— какая-нибудь маленькая смелая чепуха, какое-нибудь богослужение и праздник осла, какой-нибудь старый весёлый дурень — Заратустра, вихрь, который дыханием своим надувает вам души.

Не забывайте этой ночи и этого праздника осла, вы, высшие люди! Это изобрели вы у меня, это принимаю я, как доброе знамение, — нечто подобное изобретают только выздоравливающие!

И если будете вы вновь праздновать этот праздник осла, делайте это из любви к себе, делайте также из любви ко мне: и в моё воспоминанье!»

Так говорил Заратустра.

Песнь опьянения

1

Но тем временем они вышли один за другим на чистый воздух, в прохладную задумчивую ночь; Заратустра же вёл за руку самого безобразного человека, чтобы показать ему свой ночной мир, большую круглую луну и серебряные водопады у пещеры своей. И вот наконец они стояли безмолвно все вместе; это были старые люди, но сердца их утешились, исполнились решимости, и дивились они про себя, что им так хорошо было на земле; а тайна ночи всё глубже проникала в сердца их. И снова думал Заратустра про себя: «О, как нравятся мне теперь эти высшие люди!», но он не сказал этого, ибо чтил счастье их и молчание их. —

И тогда случилось то, что было самого изумительного в тот долгий изумительный день: самый безобразный человек во второй, и последний, раз принялся пыхтеть и клокотать, но когда он добрался до слов, то из уст его вдруг отчётливо и чисто вылетел вопрос — хороший, глубокий, ясно поставленный вопрос, от которого у всех слышавших его шевельнулось сердце в груди.

«Вы все, друзья мои, что теперь у вас на сердце? — спросил самый безобразный человек. — Ради этого дня — я впервые доволен, что жил всю свою жизнь.

И засвидетельствовать столь многое — это для меня ещё недостаточно. Стоит жить на земле: один день, один праздник, проведённый с Заратустрой, научил меня любить землю.

“Так это была — жизнь? — скажу я смерти. — Ну что ж! Ещё раз!”

Друзья мои, что теперь у вас на сердце? Не скажете ли вы смерти, подобно мне: так это была — жизнь? Ну что ж, ради Заратустры — ещё раз!» —

Так говорил самый безобразный человек; но было уже близко к полуночи. И как вы думаете, что случилось тогда? Как только высшие люди услыхали его вопрос, они вдруг сознали превращение своё и выздоровление своё и кому обязаны они всем этим, — тогда они бросились к Заратустре, исполненные признательности, уважения и любви, целуя ему руки, и, смотря по настроению каждого, одни смеялись, другие плакали. Старый же прорицатель плясал от удовольствия; и если, как думают многие повествователи, он был тогда пьян от сладкого вина66Ср. Деян. 2, 13., то, несомненно, он был ещё более пьян от сладости жизни; и он отрёкся от всякой усталости. Некоторые даже рассказывают, что тогда плясал и осёл: ибо не напрасно самый безобразный человек напоил его вином. Это было так, может быть, и иначе; и если действительно осёл не плясал в тот вечер, всё-таки случились тогда ещё более великие и диковинные вещи, чем танец осла. Одним словом, как гласит поговорка Заратустры: «ну так что же!»

2

Заратустра же, пока это происходило с самым безобразным человеком, стоял как опьянённый: его взор потух, его язык заплетался, его ноги дрожали. И кто сумел бы отгадать, какие мысли бежали тогда по душе Заратустры? Но видно было, что дух его отступил от него, бежал впереди и находился где-то в широкой дали, блуждая, как сказано в писании, «над высокой скалой, между двух морей,

между прошедшим и будущим, как тяжёлая туча». Но мало-помалу, пока высшие люди поддерживали его, немного пришёл он в себя и отстранил рукою толпу озабоченных почитателей; однако он не говорил. Но вдруг повернул он быстро голову, ибо казалось, что он услышал что-то; тогда приложил он палец к губам и сказал: «Идём!»

И тотчас водворилась тишина и тайна вокруг него; а из глубины медленно доносился звук колокола. Заратустра прислушивался к нему, также как и высшие люди; потом он вторично приложил палец к губам и опять сказал: «Идём! Идём! Полночь приближается!» — и голос его изменился. Но он всё ещё не трогался с места — тогда водворилась ещё бо́льшая тишина и ещё бо́льшая тайна, и весь мир прислушивался, даже осёл и почётные звери Заратустры, орёл и змея, а также пещера Заратустры, большая холодная луна и даже сама ночь. Заратустра же в третий раз приложил палец к губам и сказал:

— Идём! Идём! Идём! Начнём теперь странствовать! Час настал! Начнём странствовать ночью!

3

Полночь приближается, о высшие люди, — и вот скажу я вам нечто на ухо, как этот старый колокол говорит мне на ухо, —

— с такой же таинственностью, с таким же ужасом, с такой же сердечностью, с какой говорит ко мне этот полночный колокол, переживший больше, чем человек:

— уже отсчитавший болезненные удары сердца ваших отцов, — ах! ах! как она вздыхает! как она смеётся во сне! старая, глубокая, глубокая полночь!

Тише! Тише! Слышится многое, что не смеет днём говорить о себе; но теперь, когда воздух чист, когда стихает шум сердец ваших, —

— теперь говорится оно, теперь слышится, теперь крадётся оно в ночные бодрствующие души: ах! ах! как она вздыхает! как она смеётся во сне!

— разве не слышишь ты, с какой таинственностью, с каким ужасом, с какой сердечностью говорит к тебе старая, глубокая, глубокая полночь? О, внемли, друг!

4

Горе мне! Куда девалось время? Не опустился ли я в глубокие родники? Мир спит —

Ах! Ах! Пёс воет, луна сияет. Я предпочитаю умереть, умереть, чем сказать вам, о чём сейчас думает моё полночное сердце.

Вот я уже умер. Свершилось. Паук, зачем ткёшь ты паутину вокруг меня? Ты хочешь крови? Ах! Ах! Роса падает, час приближается —

— час, когда знобит меня и я мёрзну, час, который спрашивает, неустанно спрашивает: «у кого достаточно мужества для этого?

— кому быть господином земли? Кто скажет: так должны вы течь, вы, большие и малые реки!»

— час приближается: о человек, о высший человек, внемли! эта речь для тонких ушей, для твоих ушей — что полночь тихо скажет вдруг?

5

Меня уносит, душа моя танцует. Ежедневный труд! Ежедневный труд! Кому быть господином земли?

Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах! Летали ли вы уже достаточно высоко? Вы плясали: но ноги ещё не крылья.

О добрые плясуны, теперь всякая радость миновала: вино прокисло, все кубки разбились, могилы заговорили.

Вы летали недостаточно высоко — теперь заговорили могилы: «Спасите же мёртвых! Почему длится так долго ночь? Не опьяняет ли нас луна?»

О высшие люди, спасите же могилы, воскресите трупы! Ах, почему гложет ещё червь? Приближается, приближается час, —

— колокол глухо звучит, сердце ещё хрипит, червь ещё гложет, червь сердца. Ах! Ах! Мир — так глубок!

6

Сладкозвучная лира! Сладкозвучная лира! Я люблю звук твоих струн, этот опьянённый квакающий звук! — как медленно, как издалека доносится до меня твой звук, издалека, с прудов любви!

Ты, старый колокол, ты, сладкозвучная лира! Все скорби разрывали сердце тебе, скорбь отца, скорбь дедов, скорбь прадедов; речь твоя стала зрелой, —

— зрелой, подобно золотой осени и полдню, подобно моему сердцу отшельника, — теперь говоришь ты: мир сам созрел, лоза зарумянилась,

— теперь хочет он умереть, умереть от счастья. О высшие люди, чувствуете ли вы запах? Тайно поднимается запах,

— благоухание, запах вечности, запах золотистого вина, потемневшего и блаженно-красного от старого счастья,

— от опьянелого счастья смерти, от счастья полуночи, которое поёт: мир — так глубок, как день помыслить бы не смог!

7

Оставь меня! Оставь меня! Я слишком чист для тебя. Не дотрагивайся до меня! Разве мой мир сейчас не стал совершенным?

Моя кожа слишком чиста для твоих рук. Оставь меня, ты, глупый, бестолковый, душный день! Разве полночь не светлее?

Самые чистые должны быть господами земли, самые непознанные, самые сильные, души полночные, которые светлее и глубже всякого дня.

О день, ты ощупью идёшь за мной? Ты протягиваешь руки за моим счастьем? Для тебя я богат, одинокий, для тебя я клад и сокровищница?

О мир, ты хочешь меня? Разве для тебя я от мира? Разве я набожен? Разве я божествен? Но день и мир, вы слишком грубы,

— имейте более ловкие руки, прострите их к более глубокому счастью, к более глубокому несчастью, прострите их к какому-нибудь Богу, но не простирайте их ко мне, —

— моё несчастье, моё счастье глубоки, ты, дивный день, но всё же я не Бог и не ад Божий: мир — это скорбь до всех глубин.

8

Скорбь Бога глубже, о дивный мир! Простри руки к скорби Бога, а не ко мне! Что я! Опьянённая сладкозвучная лира,

— полночная лира, звук колокола, которого никто не понимает, но который должен говорить перед глухими, о высшие люди! Ибо вы не понимаете меня!

Свершилось! Свершилось! О юность! О полдень! О послеполудень! Теперь наступил вечер, и ночь, и полночь, — пёс воет, ветер, —

— разве ветер не пёс? Он визжит, он тявкает, он воет. Ах! Ах! Как она вздыхает, как она смеётся, как она хрипит и охает, эта полночь!

Как она сейчас трезво говорит, эта пьяная мечтательница! Она, должно быть, перепила своё опьянение? она стала чересчур бодрой? она снова пережёвывает?

— свою скорбь пережёвывает она во сне, старая, глубокая полночь, и ещё больше свою радость. Ибо это радость, когда уже скорбь глубока: но радость глубже бьёт ключом.

9

Ты, виноградная лоза! За что хвалишь ты меня! Ведь я срезал тебя! Я жесток, ты истекаешь кровью: — для чего воздаёшь ты хвалу моей опьянённой жестокости?

«Что стало совершенным, всё зрелое — хочет умереть!» — так говоришь ты. Благословен, да будет благословен нож виноградаря! Но всё незрелое хочет жить: о горе!

Скорбь шепчет: «Сгинь! Исчезни, ты, скорбь!» Но всё, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, радостным и полным желаний,

— полным желаний далёкого, более высокого, более светлого. «Я хочу наследников, — так говорит всё, что страдает, — я хочу детей, я не хочу себя». —

Радость же не хочет ни наследников, ни детей, — радость хочет себя самое, хочет вечности, хочет возвращения, хочет, чтобы всё было вечным.

Скорбь говорит: «Разбейся, истекай кровью, сердце! Двигайтесь, ноги! Крылья, летите! Вдаль! Вверх! Скорбь!» Ну что ж! Да будет! О моё старое сердце! Скорбь шепчет: сгинь!

10

О высшие люди? Что теперь у вас на сердце? Прорицатель ли я? Сновидец? Опьянённый? Толкователь снов? Полночный колокол?

Капля росы? Испарение и благоухание вечности? Разве вы не слышите? Разве вы не чувствуете? Мой мир сейчас стал совершенным, полночь — тот же полдень. —

Скорбь также радость, проклятие тоже благословение, ночь тоже солнце, — уходите! или вы научитесь: мудрец тот же безумец.

Утверждали ли вы когда-либо радость? О друзья мои, тогда утверждали вы также и всякую скорбь. Всё сцеплено, всё спутано, всё влюблено одно в другое, —

— хотели ли вы когда-либо дважды пережить мгновение, говорили ли вы когда-нибудь: «Ты нравишься мне, счастье! миг! мгновенье!» Так хотели вы, чтобы всё вернулось!

— всё сызнова, всё вечно, всё сцеплено, всё спутано, всё влюблено одно в другое, о, так любили вы мир, —

— вы, вечные, любите его вечно и во все времена; и говорите также к скорби: сгинь, но вернись назад! А радость рвётся — в отчий дом!

11

Всякая радость хочет вечности всех вещей, хочет мёду, хочет дрожжей, хочет опьянённой полуночи, хочет могил, хочет слёз утешения на могилах, хочет золотой вечерней зари —

— чего только не хочет радость! она более жаждущая, более сердечная, более алчущая, более ужасная, более таинственная, чем всякая скорбь, она хочет себя; она впивается в себя, воля кольца борется в ней, —

— она хочет любви, она хочет ненависти, она чрезмерно богата, она дарит, отвергает, просит, как милостыни, чтобы кто-нибудь взял её, благодарит берущего, она хотела бы, чтобы её ненавидели, —

— так богата радость, что она жаждет скорби, зла, ненависти, позора, уродства, мира, ибо этот мир, о, вы, конечно, знаете его!

О высшие люди, по вас томится радость, необузданная, блаженная, — по скорби вашей, вы, неудачники! По всему неудавшемуся томится всякая вечная радость.

Ибо всякая радость хочет себя самое, вот почему хочет она также сердечной муки! О счастье, о скорбь! О сердце, разбейся! Высшие люди, научитесь же, радость хочет вечности,

— радость хочет вечности всех вещей, она рвётся в свой кровный, вековечный дом!

12

Научились ли вы теперь песне моей? Угадали ли вы, чего хочет она? Ну что ж! Да будет! О высшие люди, так спойте же мне теперь все вместе песню мою!

Спойте мне теперь сами ту песню, имя которой — «Ещё раз», а смысл — «во веки веков!», — спойте же все вместе, о высшие люди, песнь Заратустры!

О, внемли, друг!

Что полночь тихо скажет вдруг?

«Глубокий сон сморил меня, —

Из сна теперь очнулась я:

Мир — так глубок,

Как день помыслить бы не смог.

Мир — это скорбь до всех глубин, —

Но радость глубже бьёт ключом:

Скорбь шепчет: сгинь!

А радость рвётся в отчий дом, —

В свой кровный, вековечный дом!»

Знамение

Но поутру, после этой ночи, вскочил Заратустра с ложа своего, опоясал чресла свои и вышел из пещеры своей, сияющий и сильный, как утреннее солнце, подымающееся из-за тёмных гор.

«Великое светило, — сказал он, как некогда уже говорил он, — ты, глубокое око счастья, к чему свелось бы счастье твоё, если бы не было у тебя тех, кому ты светишь!

И если бы они оставались в домах своих, в то время как ты уже проснулось и идёшь, чтобы одарять и наделять, — как негодовала бы на это гордая стыдливость твоя!

Ну что ж! Они спят ещё, эти высшие люди, в то время как я уже бодрствую: это не настоящие спутники мои! Не их жду я здесь в горах моих.

За своё дело хочу я приняться и начать свой день — но они не понимают, каковы знамения утра моего, мои шаги — для них не призыв к пробужденью.

Они спят ещё в пещере моей, их сон упивается ещё моими песнями опьянения. Ушей, слушающих меня, — ушей послушных недостаёт им».

Заратустра говорил это в сердце своём, в то время как солнце поднималось; тогда он вопросительно взглянул на небо, ибо услышал над собою резкий крик орла своего: «Ну что ж! — крикнул он в вышину. — Это нравится мне, это подобает мне. Звери мои проснулись, ибо я проснулся.

Орёл мой проснулся и чтит, подобно мне, солнце. Орлиными когтями хватает он новый свет. Вы настоящие звери мои; я люблю вас.

Но ещё недостаёт мне моих настоящих людей!» —

Так говорил Заратустра; но тут случилось, что он вдруг почувствовал себя как бы окружённым множеством птиц, летавших вокруг него, — шум от такого множества крыльев и давка над головою его были так велики, что он закрыл глаза. И, поистине, на него спустилась как бы туча из стрел, которые сыплются на нового врага. Но здесь это была туча любви, спускавшаяся на нового друга.

«Что происходит со мной?» — думал Заратустра в удивлённом сердце своём, и медленно опустился на большой камень, лежавший у входа в пещеру его. Но пока он махал руками вокруг себя и над собою, защищаясь от нежности птиц, случилось с ним нечто ещё более изумительное: ибо он незаметно ухватился за густую, тёплую, косматую гриву; и в то же мгновение раздался перед ним рёв — кроткий, протяжный рёв льва.

«Знамение приближается», — сказал Заратустра, и сердце его преобразилось. И, поистине, когда перед ним просветлело, он увидел, что у ног его лежал огромный жёлтый зверь, прижимаясь головою к коленям его; из любви он не хотел покидать его и походил на собаку, нашедшую старого хозяина своего67Возможно, эта символическая сцена навеяна «Новеллой» Гёте: «самым ранним и самым сильным впечатлением, полученным мною от Гёте» (П. Гасту от 19 апреля 1887 г. // Br. 8, 60–61).. Но и голуби были не менее усердны в любви своей, чем лев; и всякий раз, когда голубь порхал перед носом льва, лев с удивлением качал головою и начинал смеяться.

Видя это, Заратустра произнёс одно только слово: «Дети мои близко, мои дети» — затем стал он совершенно нем. Но сердце его было утешено, и из глаз его текли слёзы и падали на руки ему. А он ни на что не обращал больше внимания и сидел неподвижно, не защищаясь уже от зверей. Голуби же улетали и прилетали, садились на плечи ему, ласкали седые волосы его и не уставали в нежности и блаженстве своём. А могучий лев беспрестанно лизал слёзы, падавшие на руки Заратустры, и робко рычал при этом. Так вели себя эти звери.

Всё это продолжалось или долгое время, или очень короткое время: ибо, в действительности, не существует для таких вещей на земле времени. — Между тем высшие люди проснулись в пещере Заратустры и готовились устроить шествие, чтобы идти навстречу Заратустре и принести ему утреннее приветствие: ибо, проснувшись, они заметили, что его уже нет между ними. Но когда они подошли к выходу из пещеры, предшествуемые шумом шагов своих, лев грозно навострил уши и, отвернувшись сразу от Заратустры, с диким рёвом прыгнул к пещере; а высшие люди, услыхав рёв его, вскрикнули в один голос и, побежав обратно, исчезли в одно мгновение.

Но сам Заратустра, оглушённый и поражённый, поднялся с места своего, оглянулся с удивлением, вопрошая сердце своё, подумал и остался один. «Что слышал я? — сказал он наконец медленно. — Что сейчас произошло со мною?»

И вот воспоминание вернулось к нему, и он сразу понял всё, что произошло между вчера и сегодня. «Вот камень, — сказал он, гладя себе бороду, — на нём вчера утром сидел я; а здесь приходил прорицатель ко мне, здесь впервые услыхал я крик, только что слышанный мною, великий крик о помощи.

О высшие люди, это о помощи вам говорил мне вчера утром старый прорицатель, —

— помощью вам хотел он соблазнить и искусить меня: о Заратустра, — говорил он мне, — я иду, чтобы ввести тебя в твой последний грех.

В мой последний грех? — воскликнул Заратустра, гневно смеясь над своим собственным словом. — Что же было оставлено мне как мой последний грех?»

— И ещё раз погрузился Заратустра в себя, опять сел на большой камень и предался мыслям. Вдруг он вскочил. —

«Сострадание! Сострадание к высшему человеку! — воскликнул он, и лицо его стало, как медь. — Ну что ж! Этому — было своё время!

Моё страдание и моё сострадание — ну что ж! Разве к счастью стремлюсь я? Я ищу своего дела!

И вот! Лев пришёл, дети мои близко, Заратустра созрел, час мой пришёл. —

Это моё утро, брезжит мой день: вставай же, вставай, великий полдень!» —

Так говорил Заратустра и покинул пещеру свою, сияющий и сильный, как утреннее солнце, подымающееся из-за тёмных гор.

В кн.: Ницше. Сочинения в 2 томах. М.: Мысль, 1990
Примечания К.А. Свасьяна
1 В подлиннике: «Von den Hinterweltlern». У Антоновского произвольно: «О мечтающих о другом мире». Поскольку и на немецком речь идёт о неологизме, оказалось возможным передать слово через более близкий по смыслу неологизм: «О потусторонниках». Что никак не поддавалось переводу, так это маргинально-каламбурный генезис немецкого выражения: Ницше построил его по аналогии с разговорным «Hinterwäldler» (деревенщина, невежда), при почти полной фонетической тождественности обоих слов.
2 Ср. у Аристотеля: «…нравственно хороший человек четырёхуголен» (Риторика 1411b).
3 Перефразировка слов Полония из «Гамлета» (II 2).
4 Диапазон параллелей к этой мысли простирается от гностиков до Владимира Соловьёва (стихотворение «Свет из тьмы»).
5 Ср. Матф. 8, 28–32.
6 В этих трёх абзацах имеются в виду персы, евреи и немцы.
7 Этимология слова «человек» насчитывает по меньшей мере три группы значений: греческое ἄνϑρωπος, идущее либо от ἄνω ἀϑρεῖν (взгляд, запрокинутый ввысь), либо от корня ανϑ-ἀνϑός, ἄνϑεω, ἄνϑρος, в смысле «цветущий лик», «лучистый взор»; иудео-латинское, подчёркивающее телесно-материальный аспект («Адам» от еврейского слова «земля»; homo-humus); индогерманское (manushya, manisco), означающее «мыслящий, наделённый духом», — отсюда, возможно, и ницшевский коннотат «оценивающего».
8 Намёк на притчу, связываемую с сожжением Яна Гуса.
9 Перефразировка евангельского: «Für Gott ist nichts unmöglich». В русском каноническом переводе: «Ибо у Бога не останется бессильным никакое слово» (Лук. 1, 37).
10 Пародия на строку из заключительного «мистического хора» «Фауста». Ср. стихотворение «К Гёте» в «Песнях принца Фогельфрай» («Весёлая наука»).
11 Автобиографическое. Отец Ницше был пастором.
12 В подлиннике: «Und wenn sie sagen: “ich bin gerecht”, so klingt es immer gleich wie: “ich bin gerächt”». Я вынужден был прибегнуть к свободной передаче в сохранение игры слов.
13 Ср. библейское: «И во́роны приносили ему хлеб и мясо поутру, и хлеб и мясо по вечеру, а из потока он пил» (3 Цар. 17, 6).
14 В подлиннике: «Und wenn man auch Nierenprüfer ist: wer glaubt wohl noch, daß ihr Nieren habt?» Ср. Иер. 11, 20; Пс. 7, 10. Лютеровское «Nierenprüfer» в русском каноническом переводе звучит как «испытующий утробы».
15 Было бы интересно проследить связь этого отрывка с методом «феноменологической редукции» у Гуссерля. См. в этой связи оригинальную работу: Fink E. Nietzsche’s Philosophie. Stuttgart, 1973.
16 Пародия на жалобу Ахилла у Гомера (см.: Одиссея XI 488–491).
17 Это выражение является, по-видимому, бессознательной реминисценцией из Павла (Рим. 1, 17); во всяком случае ещё одним доказательством радикальной близости Ницше к столь ненавистному ему в срезе ложного идеологического сознания апостолу.
18 Фауст I 1339–1340.
19 Ср. евангельское: «…и желал напитаться крошками, падающими со стола богача, и псы, приходя, лизали струпья его» (Лук. 16, 21).
20 Густав Науман комментирует это место как намёк на выпады Виламовица-Мёллендорфа против «Рождения трагедии» — венок из плюща символизирует здесь, по-видимому, принадлежность к свите Диониса (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 2. Leipzig, 1900. S. 118).
21 Пародия на строку из заключительного «мистического хора» «Фауста». Ср. стихотворение «К Гёте» в «Песнях принца Фогельфрай» («Весёлая наука»).
22 Ср. Марк 16, 16.
23 Ср. Фауст II 12110.
24 Ср. Матф. 5, 3.
25 Ср. Гамлет I 5.
26 Ср. Фауст II 12106–12107. В этом отрывке, от начала главы до отмеченного места, иронически прокомментирован весь «мистический хор» «Фауста».
27 К.-Г. Юнг (Jung C. G. Psychiatrische Studien. Zürich; Stuttgart, 1966. S. 92), а вслед за ним Ш. Андлер (Andler Ch. Nietzsche, sa vie et sa pensée. Paris, 1958. T. 3. P. 258–259) обнаружили в этом отрывке реминисценцию из романа Юстинуса Кёрнера «Blätter aus Prevorst». Соответствующее место у Кёрнера выглядит так: «Четыре капитана и купец, господин Белл, сошли на берег острова Монт Стромболи, чтобы пострелять кроликов. К трём часам они созвали своих людей для возвращения на корабль, и вот тут-то, к невыразимому своему удивлению, они увидели двух человек, очень быстро продвигающихся к ним по воздуху. Один был облачён в чёрное, на другом было серое одеяние, они очень быстро пронеслись мимо них и, к их величайшему смущению, погрузились прямо в пылающее жерло ужасного вулкана Монт Стромболи».
28 По Г. Науману, множественное число от северного божества Альп, являющегося одновременно ночным и световым демоном. Науман сближает этот возглас также с еврейским al-pah (к чему) и с буддистским кальпа (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 46. Anm.).
29 Комментарий Г. Наумана к этому месту: «Выражение “двенадцать футов” относится, по-видимому, к какому-то древнейшему уложению о праве, а тюремное заключение сроком до трёх месяцев, по действующему немецкому праву, отделяет проступок, подлежащий суду шеффенов, от преступления, передаваемого на рассмотрение коллегии суда присяжных» (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 2. S. 165).
30 Ср. Исх. 3, 8.
31 В подлиннике: von Ungefähr, где предлог von употреблён не в качестве аблативной предложной формы, а как форма атрибутивной принадлежности к знати. Ср. Прем. 2, 2.
32 Намёк на известные слова Фридриха Великого: «Un prince est le premier serviteur et le premier magistrat de l’Etat» (Государь — первый слуга и первое должностное лицо государства); возможно, и на девиз Бисмарка: «Patriae inserviendo consumor» (Сгораю, служа отечеству).
33 В подлиннике: «Auf dem Ölberge» (у Антоновского: «На священной горе»). Ср. Матф. 21, 1, Марк 11, 1, Лук. 19, 29; 37, Иоан. 8, 1.
34 Ср. Матф. 19, 14.
35 По мнению Наумана, речь идёт о Е. Дюринге (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 3. Leipzig, 1900. S. 61).
36 Пародия на «Сумерки богов» (или «Гибель богов») Вагнера.
37 Ср. Матф. 19, 14.
38 В подлиннике: I-A, т. е. ДА.
39 Ницше мог бы подобрать это слово и из «Фауста» (I 137).
40 В подлиннике: «in fleischerne Herzen». Выражение пророка Иезекииля (11, 19). У Антоновского: «мясистые (?) сердца».
41 Ср., напр., Исход 11, 5.
42 Ср. Матф. 16, 25.
43 Пародия на заклинание Эрды («Зигфрид» III 1).
44 В подлиннике непереводимая игра слов: besser und böser.
45 Тысяча (иранск.), здесь — тысячелетнее царство.
46 Ср. Матф. 4, 19.
47 По Науману, этот образ несёт явные черты Шопенгауэра (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 18).
48 По Науману, речь идёт о Вагнере (ibid. S. 42).
49 Ср. Матф. 27, 11.
50 Пародия на Нагорную проповедь: «…истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное…» (Матф. 18, 3).
51 Ср. Матф. 16, 26.
52 Одна из лейттем Ницше, запечатлённая в «Страннике и его тени».
53 Пародия на евангельское: «А одно только нужно» (Лук. 10, 42).
54 Ницше умер в полдень 25 августа 1900 г.
55 В подлиннике непередаваемая игра слов: «deutsch und deutlich». Ницше пародирует здесь следующий отрывок из статьи Вагнера «Что такое немецкое?», напечатанной в февральской за 1878 г. тетради «Байрейтских листков»: «Слово “немецкий” (deutsch) обретает себя в глаголе “разъяснять” (deuten): сообразно этому, “немецкое” (deutsch) есть то, что нам ясно (deutlich)».
56 Музыкальное обозначение в еврейских псалмах. Возможно, также и от арабского приветствия «селам». По Науману, это выражение встречается и в тюрингском диалекте (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 169).
57 Намёк на книгу пророка Ионы (2, 1).
58 Пародия на знаменитое вормское высказывание Лютера: «Здесь я стою, я не могу иначе! Да поможет мне Бог! Аминь!».
59 Ср. Откр. 7, 12.
60 Ср. 68-й псалом.
61 Ср. Быт. 1, 31.
62 Ср. Быт. 1, 26.
63 Ср. Матф. 19, 14.
64 В подлиннике непереводимая и непристойная игра слов: «Du liebst Eselinnen und frische Feigen», где «Feigen» означает и «смоквы» и «женский половой орган».
65 Подробнейший комментарий к «Празднику осла» у Г. Наумана (Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 178–191). В библиотеке Ницше сохранился экземпляр книги с многочисленными пометками на полях, из которой он почерпнул материал для этой темы: Lecky H. Geschichte des Ursprungs und Einflusses der Aufklärung in Europa. Leipzig; Heidelberg, 1873. Нужно отметить, что весь этот отрывок, кстати запрещённый к печати решением С.-Петербургского окружного суда осенью 1911 г. (и, значит, уже по выходе в свет перевода Ю. Антоновского), ни в коем случае не может быть отнесён на счёт кощунственной фантазии Ницше, который в данном случае лишь буквально следовал давнишней маргинальной традиции церковной истории, известной как festum asinorum. Праздник осла, относящийся к литургии приблизительно так же, как драма сатиров к трагедии, составлял значительную часть общей смеховой культуры Средневековья. Данные о нём восходят ещё к V в.; с 633 г. начинаются запреты, ужесточившиеся в XII–XIII вв.; впрочем, сама Сорбонна защищала эту традицию вплоть до её окончательного осуждения в 1544 г. Понятно, какой интерес могла вызвать у Ницше подобная дистопика к священным текстам, разыгрывающая некоего рода литургию наизнанку с использованием библейских текстов, в которых фигурирует осёл (бегство в Египет, въезд в Иерусалим и т. д.). Некоторые песни прямо завершались ослиным рёвом из уст священника. В конце вместо должного: Ite, missa est — раздавалось троекратное «и-а» в унисон с толпой. Тогда и начинался респонсорий (аф. 8 «По ту сторону добра и зла» свидетельствует о знакомстве Ницше именно с нижеследующей песней):

К нам с Востока новосёл — грянул пышущий Осёл.
Что за облик, что за стать — груз любой ему под стать.

(текст, поющийся священником на латинском языке, оставался непонятным простолюдью; отсюда унисон вырёвываемого по-французски рефрена):

Ваша светлость, сир Осёл,
Вы изящества посол.
Сена будет вдоволь вам,
Коли вы споёте нам.

Шаг за шагом он идёт — привязь следом не влечёт,
Кто сидел на нём верхом — часто сёк его кнутом.

Он под Рубеном взрослел — и по Сихему пыхтел,
Иордан переплывал — к Вифлеему путь держал.

Сё почтенный, непростой — подъяремный сын земной,
Вислоухий властелин — над ослами господин.

Перепрыгивал досель — он оленя и газель,
Не рискнул бы сам верблюд — разделить ослиный труд.

Целый прииск золотой — из Аравии самой
Прямо в ризницу снесла — доблесть кроткого осла.

И когда, валившись с ног, — он тащить свой груз не мог,
Точно скудный чёрствый рай — был ему ослиный пай.

На обед сырой горох — на десерт чертополох,
От отцов две горсти гран — и солома от мирян.

Хочешь сытым на ночь лечь — Аминь (с этого места все становились на колени) должен ты изречь,
Трижды Аминь и святой — окропить себя водой.

Хе-ва, хе-ва, хе-ва, соль!
Ваша светлость, вы — осёл!
Ну-ка живо прочь пошёл!

(Пер. К. А. Свасьяна).

Следы этой традиции фиксируются ещё у Тертуллиана; надо вспомнить, что язычники называли первых христиан asinarii (ослы). В Страсбургском Мюнстере была скульптура, изображавшая двух ослов, один из которых читал мессу, а другой держал требник. Впрочем, приписывать самой традиции огульно кощунственный характер было бы прегрешением против более глубинного эсотерического смысла её. Тогда пришлось бы обьяснить, каким образом в орденских правилах св. Франциска адепту прямо вменялось в обязанность обращение в осла, т. е. признание себя таковым; известно, что сам Франциск называл своё тело «брат осёл». Когда Джакопоне да Тоди (будущий блаженный) пожелал облечься в одеяние францисканца, приор сказал ему: «Если ты хочешь жить среди нас, ты должен стать ослом и вести себя как осёл среди ослов». В ответ Джакопоне напялил на себя шкуру осла и пошёл, приговаривая: «Смотрите, братья, я стал ослом, примите меня, осла, к вам, ослам!» Также и Савонарола во Флоренции предписывал братьям обращаться в ослов, безропотно сносящих побои. Джордано Бруно написал похвалу Ослу в специальном сочинении «Cabala del Cavallo Pegaso con l’aqqiunta del’asino Cillenico» и увенчал её тремя вдохновенными сонетами в честь Осла. В кабалистическом толковании осёл — символ мудрости; некоторые талмудисты находили в нём добродетели познания: трезвость, терпеливость, упрямство и скромность. Если прибавить к сказанному, что осёл считался у персов священным животным и слыл животным самого Диониса и что, с другой стороны, в празднике осла сохранились явные отголоски сатурналий, то контекст данною отрывка у Ницше — при всей скидке на глумливые тона и обертоны смысла — окажется вписанным в глубокую, хотя и искажённо осмысленную автором атмосферу эсотерического опыта истории.
66 Ср. Деян. 2, 13.
67 Возможно, эта символическая сцена навеяна «Новеллой» Гёте: «самым ранним и самым сильным впечатлением, полученным мною от Гёте» (П. Гасту от 19 апреля 1887 г. // Br. 8, 60–61).